Три года стоянки (Витковский)/РС 1862 (ДО)

Три года стоянки
авторъ Андрей Генрихович Витковский

Опубл.: 1862^[1]. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ТРИ ГОДА СТОЯНКИ.

I.

Былъ сѣренькій, осенній день. Небо густымъ туманомъ коптѣло надъ землей; въ воздухѣ частилъ мелкій дождь. Весь уѣздный городъ К. съ его живописно разбросанными деревянными домиками принялъ пасмурный видъ. Блестящая колокольня соборной церкви еле свѣтилась въ вышинѣ, точно была флеромъ подернута; зеленые сады, огороды издали казались какими-то синеватыми пятнами; мокрые листья на деревьяхъ опустились и какъ будто плакали; величественная рѣка помутилась, пѣнилась и шумѣла сильнѣе обыкновеннаго; высокіе обрывистые берега ея, покрытые глиной да каменьями, размокли и обратились въ совершенную топь; когда-то твердыя ступени земляной лѣстницы, по которымъ дюжія горожанки съ коромыслами на плечахъ безъ устали сновали взадъ и впередъ, теперь смылись, сгладились, оставивъ только скользкіе слѣды своего прежняго существованія. Дома, съ запертыми на глухо окнами, смотрѣли какъ-то угрюмо, непривѣтливо; желтыя, форменныя стѣны присутственныхъ зданій приняли совсѣмъ не форменный, бурый цвѣтъ; на улицахъ была грязь страшная, вырытыя но бокамъ канавки залились водой. Не смотря на такое неблагопріятное время, на берегу рѣки, на спускѣ, около того мѣста гдѣ ходить черезъ нее паромъ, толпилась куча народа. Тутъ были мужики, бабы, дѣти, старики и старухи, удалые парни съ шапками на затылкахъ, полногрудыя молодыя мѣщанки съ пестрыми платочками на головахъ; между ними виднѣлись кое-гдѣ дамскія шляпки, самобытнаго туземнаго фасона, мужскія пальто различныхъ цвѣтовъ и достоинствъ, фризовыя шинели мелкихъ чиновниковъ, мѣстами проглядывали даже простые, засаленные халаты. Позади стояла крестьянская одноколка; изъ нея какъ-то боязливо, осаживая лошаденку назадъ, выглядывалъ старикъ крестьянинъ, а впереди его, врѣзавшись оглоблями въ толпу, помѣщался высокій господскій экипажъ, что-то среднее мѣжду каретой и коляской, запряженный тройкою рыжихъ лошадей съ рыжимъ кучеромъ на козлахъ и лакеемъ въ рыжей ливреѣ на запяткахъ. Въ экипажѣ, вытянувшись во весь ростъ и придерживаясь руками за кучерской армякъ, стояла сѣдая, дородная барыня.

На паромѣ, при звукахъ цѣлаго хора трубачей, съ громкими заливными пѣснями, переправлялись кавалерійскіе солдаты. Остальная часть полка въ ожиданіи очереди была расположена на другой сторонѣ рѣки. Паромъ причалилъ, стукнулъ о бревенчатый плотъ, и кавалеристы одинъ за другимъ, кто галопомъ, кто рысью, шумно, весело, побрякивая саблями поднялись на берегъ. Толпа засуетилась и раздвинулась въ разныя стороны. Мальчишки забѣгали, экипажъ съ барыней попятился назадъ и ударился колесами въ ворота какого-то дома; крестьянинъ въ одноколкѣ совсѣмъ растерялся и торопливо, самъ не зная зачѣмъ, понукалъ свою тощую клячу.

— Вишь, смокли! замѣтилъ въ толпѣ какой-то парень, съ тупымъ удивленіемъ оглядывая гарцовавшихъ солдатъ.

— Смокнешь, мокрынь экая, отозвался другой.

— Служба!… на службѣ завсегда такъ, порядокъ такой, флегматически произнесъ старикъ съ широкой окладистой бородой.

— Сизый-то — начальникъ надо быть, вишь усамъ ворочаетъ, анаралъ!… тихо говорилъ простой мужикъ, указывая своему товарищу на стоявшаго не въ далекѣ сѣдого полковника.

— Смотри-ка, Настя, смотри, саблищи какія, чай звону сколько, шептала краснощекая дѣвушка своей подругѣ. Ой смотритъ! вдругъ добавила она, засмѣялась и спрятала голову;

— Ой батюшки, отцы родимые, до косточекъ промокли! голосила старуха баба.

Въ толпѣ раздавалось еще множество самыхъ разнообразныхъ восклицаній. Каждый съ любопытствомъ оглядывалъ вновь прибывшихъ гостей, какъ что-то диковинное, рѣдкое, дѣлалъ о нихъ свои замѣчанія, составлялъ различныя предположенія касательно ихъ будущей стоянки. Не одно женское сердце быть можетъ забилось сильнѣе обыкновеннаго при взглядѣ на молодцоватаго солдатика или статнаго молодаго офицера. Сколько надеждъ, опасеній, желаній, намѣреній быть можетъ шевельнулось при этой встрѣчѣ? Да и не мудрено, въ отдаленномъ городкѣ К, кромѣ инвалидной команды съ старымъ инвалиднымъ начальникомъ, другихъ военныхъ никого не было. А тутъ цѣлый полкъ, да еще и кавалерійскій, съ трубачами, съ пѣсенниками, цѣлая гурьба молодыхъ кавалеровъ, ловкихъ танцоровъ, жениховъ… Какъ не радоваться, какъ не вздохнуть отъ полноты души. Только черствые, сухіе эгоисты, люди старые, отставные, скопидомы смотрѣли на гостей какъ-то непріятно, изъ подлобья, точно видѣли въ нихъ враговъ своихъ, точно говорили между собой: «Жили мы до сихъ поръ одни тепло, просторно намъ было, теперь поневолѣ сжаться придется»!

— Стройся! вдругъ раздался голосъ сѣдого полковника.

Толпа смолкла и удвоила вниманіе; солдаты выстроились, затянули какую-то пѣсню и, предводительствуемые офицеромъ, двинулись въ улицы города К.

Стая мальчишекъ повалила вслѣдъ за ними.

Паромъ снова причалилъ, новая часть полка снова загарцовала на берегу и потомъ двинулась вслѣдъ за первою.

Часа черезъ полтора на рѣкѣ уже никого небыло, только нагруженныя телѣги да полковыя фуры съ большимъ трудомъ подымались по крутому, размокшему спуску.

Нѣсколько времени спустя, по одной изъ городскихъ улицъ, шагомъ, верхомъ на лошади, опустивъ поводья и оглядываясь по сторонамъ, ѣхалъ молодой офицеръ. Въ нѣкоторомъ отъ него разстояніи, какъ-то отчаянно шлепая по грязи, повѣся голову и сильно размахивая руками, шелъ казенный деньщикъ. Порыжѣлый, засаленный сюртукъ его, на красной стаметовой подкладкѣ, лоснился и очень походилъ на атласный; синіе, демикотоновые, съ широкимъ краснымъ кантомъ брюки, заправленные въ короткіе сапожные голенищи, облипли на колѣняхъ; безобразная, клеенчатая фуражка торчала на правомъ ухѣ. Сзади, по срединѣ улицѣ, безпрестанно увязая въ грязи, тихо тянулся возъ нагруженный офицерскими пожитками.

Доѣхавъ до перекрестка, офицеръ остановился. Деньщикъ поднялъ голову

— На право, ваше благородіе! громко крикнулъ онъ, и вдругъ, оборотясь къ мужику съ возомъ, гордо прибавилъ: за ними поварачивай, слышь!

Пройдя еще улицу, процессія повернула къ рѣкѣ и вскорѣ остановилась передъ небольшимъ, одноэтажнымъ, бревенчатымъ домомъ, на воротахъ котораго было крупно написано мѣломъ: «г. поручикъ баранъ Шпигель».

Офицеръ слѣзъ съ лошади.

— Здѣсь? спросилъ онъ, указывая на сосѣдній, довольно красивый домъ.

— Никакъ нѣтъ-съ, тамо-тъ жильцы стоятъ, отвѣтилъ деньщикъ и во всю мочь ударилъ кулакомъ въ калитку.

Рябой, некрасивый мужикъ, въ красной рубахѣ, съ наброшеннымъ на плеча тулупомъ, черезъ минуту отворилъ ее,

— Фатеру ихъ благородію… намъ фатера назначена, слышь! Ворота отвори! повелительно говорилъ деньщикъ.

Мужикъ постоялъ съ минуту, лѣниво повернулся, почесалъ затылокъ и пошелъ отворять ворота.

Офицеръ ввелъ на дворъ лошадь.

— Куда тутъ? спросилъ онъ.

Мужикъ указалъ на навѣсъ, заваленный всевозможнымъ хламомъ.

— Тамъ конюшня есть, ваше благородіе, въ комнату пожалуйте, комната какъ слѣдуетъ, господская, поубрать только, безъ всякой церемоніи, совершенно по хозяйски распоряжался деньщикь и ступилъ на лѣсенку.

Офицеръ послѣдовалъ за нимъ.

Они вошли сперва въ темныя сѣни, съ сырымъ, непріятнымъ запахомъ. Попавшая подъ ноги имъ курица пронзительно закудахтала, замахала крыльями и стремглавъ вылетѣла на дворъ.

Деньщикъ распахнулъ дверь на лѣво.

— Комната, ваше благородіе, два окна, лежанка, ваше благородіе, кухня тоже, въ кухнѣ плита есть, все есть… ихъ и семьи только двое, бездѣтные… вода близко… Фатера настоящая! какъ-то проворно, торжественно говорилъ онъ, ступая по слѣдамъ офицера.

Комната дѣйствительно была порядочная. Стѣны ея оклеенныя пестренькими, чистенькими обоями, весело рябили въ глазахъ; полъ лоснился и мѣстами былъ устланъ рогожами. Очень старинная, темная, краснаго дерева мебель была тщательно разставлена; на лѣво стоялъ неуклюжій, узенькій диванъ, съ какими-то львиными ножками, необыкновенно высокой спинкой и жесткой клеенчатой подушкой, надъ нимъ висѣло тусклое, небольшое зеркало въ почернѣлой рамѣ; по бокамъ, въ самомъ строгомъ симетрическомъ порядкѣ, красовались разнокалиберные стулья; около кресла похожаго на диванъ стояло другое, модное, обитое полинялымъ бархатомъ; въ углу помѣщался шкафъ; за стеклами его были также очень тщательно разставлены нѣсколько разрисованныхъ чайныхъ чашекъ и блюдечекъ съ различными надписями, три фарфоровыхъ золоченыхъ яйца, штукъ пять чайныхъ серебряныхъ ложекъ, графинчикъ съ отбитымъ горлышкомъ, солонка съ солью, какая-то конфетная фигурка, сильно засиженная мухами, скляночка изъ подъ духовъ и до полдюжины стакановъ и рюмокъ. У противоположной стѣны стоялъ огромный пузатый комодъ, съ дырами вмѣсто замковъ; надъ нимъ висѣла картина, изображавшая видъ какой-то обители, надъ ней другая, вырванная изъ моднаго журнала тридцатыхъ годовъ. Простѣнокъ между окнами занималъ столъ покрытый синею салфеткою; на окнахъ, заставленныхъ горшками жасмина и геранія, красовались кисейныя съ красною бахрамкою занавѣски; въ переднемъ углу помѣщались темные образа съ висѣвшею передъ ними лампадою. Огромная изразцовая лежанка была вся завалена мужскимъ и женскимъ платьемъ, по срединѣ ея блестѣлъ ярко вычищенный самоваръ. Вообще въ комнатѣ было необыкновенно чисто; нигдѣ ни пылинки, каждая вещь какъ будто прилипла къ своему мѣсту, точно никогда люди не жили въ ней, а только берегли ее, какъ что-то дорогое, неподходящее къ идъ обыденной будничной жизни, а нужное только про всякій случай.

Офицеръ обернулся къ двери. Тамъ стоялъ тотъ самый мужикъ, который отворялъ калитку; нѣсколько впереди его, облокотясь на лежанку, выпятилась краснощекая баба въ сарафанѣ, съ платкомъ на головѣ, изъ за нея робко выглядывала дѣвочка недоростокъ.

— Вы хозяева? спросилъ гость, осторожно снимая свою мокрую шинель.

— Хозяева, отвѣтилъ мужикъ, переминаясь съ ноги на ногу.

— Мнѣ здѣсь квартира назначена… я здѣсь, въ этой комнатѣ хочу остановиться… я одинъ, мнѣ одной комнаты довольно, отрывисто говорилъ офицеръ, какъ бы выжидая согласія или возраженія.

Мужикъ и баба молчали и только искоса поглядывали другъ на друга.

— Могу я здѣсь расположиться? Эта комната порядочная.. У васъ свое помѣщеніе есть? по прежнему продолжалъ онъ.

— У нихъ, ваше благородіе, нечего спрашивать, отъ начальства приказано… народъ такой! замѣтилъ деньщикъ, успѣвшій напустить на полу цѣлую лужу съ своего мокраго платья.

— Я Коршуновъ не съ тобой говорю, молчи! довольно рѣзко произнесъ офицеръ.

Деньщикъ забормоталъ себѣ подъ носъ.

Немалаго труда стоило гостю убѣдить хозяевъ. Квартира ему понравилась, но становиться на ней насильно онъ рѣшительно не хотѣлъ.

— Такъ ужъ я остановлюсь, вы не безпокойтесь, вы, вотъ только вашу одежу куда нибудь вынесите, остальное все здѣсь останется, цѣло будетъ, произнесъ онъ.

— Да куда вынести-то, вынести-то некуда, отвѣтила хозяйка… хоть на кофій пожалуйте, вынесемъ! неожиданно добавила она и какъ то непріятно улыбнулась.

Офицеръ сунулъ ей въ руку какую-то монету. Она посмотрѣла на нее, потрясла да ладони, хотѣла еще что-то сказать, и вдругъ обратилась къ стоявшей сзади дѣвочкѣ.

— Ты чего тутъ? Вишь баринъ становиться хочетъ, слышь! Тащи одежу-то, ну! На передникъ подаритъ. Дѣвочка принялась убирать съ лежанки кафтаны и тулупы, взвалила ихъ на себя, и черезъ силу поплелась изъ комнаты. Хозяйка постояла съ минуту, оглядѣла вокругъ себя, точно искала чего-то, точно соображала, что оставить и что вынести, схватила со стола салфетку, подошла къ шкапу, головой покачала, потомъ вздохнула, перекрестилась и вышла.

— Вещи вносить! радостно замѣтилъ деньщикъ и удалился во свояси.

Офицеръ сѣлъ на диванъ.

— Жена-то у тебя, братецъ, сердитая, кажется? шутя произнесъ онъ, обращаясь къ стоявшему въ дверяхъ мужику.

— Баба, равнодушно отозвался послѣдній и скрестилъ на груди руки.

— Ты давно женатъ?

— Женатъ-то, а годовъ семь будетъ.

— Дѣти есть?

— Нѣ, дѣтей нѣтъ, былъ одинъ да померъ.

— А это кто? спросилъ офицеръ, указывая на вошедшую снова дѣвочку недоростку.

— Энта-то, а дѣвчонка, Танькой прозывается. Дѣвочка, услышавъ свое имя, обернулась, но тотчасъ же снова нагрузила себя и вышла изъ комнаты.

— Да она чтожъ, у васъ живетъ?

— Нѣ, не живетъ, сосѣдская, шляется все, бѣгаетъ, чортъ такой!

— За что жъ ты бранишься?

— Дѣвчонка таковская, крѣпкая, ровно лѣшій!

— Тебя какъ зовутъ?

— Меня то, а Климомъ зовутъ Василичемъ… Жана Марьей Трофимовной прозывается, минуту спустя какъ-то почтительно прибавилъ мужикъ.

— Что у васъ въ городѣ много господъ живетъ? спросилъ офицеръ.

— Живутъ… господа есть.

— Богатые?

— Нѣ, богатыхъ нѣтъ, купцы больше. Эвоно-тѣ рядушкомъ господинъ живетъ, анаралъ… дочь у него, съ дочерью и живетъ… весь городъ подъ своимъ началомъ держитъ.

— Какъ подъ началомъ?

— Силу такую имѣетъ. Дочь красивая, Алена Ивановна по имени; у нихъ и Танька живетъ, ихняя, на побѣгушкахъ служитъ.

Офицеръ задумался.

— Вы на долго-тъ что ли сюда пріѣхали? спросилъ хозяинъ.

— На долго братецъ, года три, четыре простоимъ.

Мужикъ слегка вздохнулъ.

— Не стояли у насъ… какъ бы обиды какой не вышло, въ раздумьи произнесъ онъ и вдругъ прибавилъ: вы улана что-ли?

— Уланы, братецъ, уланы, повторилъ офицеръ и продолжительно зѣвнулъ.

Между тѣмъ деньщикъ съ подводчикомъ успѣли внести два большіе чемодана, сундукъ, шкатулку, да какой-то огромный узелъ.

Хозяинъ долго еще мялся около дверей, съ тупымъ любопытствомъ оглядывалъ офицерскіе пожитки, наконецъ видя что ему дѣлать нечего, почесалъ затылокъ и удалился.

— Прощайте! произнесъ онъ на порогѣ.

— Прощай братецъ! отозвался офицеръ.

Деньщикъ принялся разставлять складную желѣзную кровать, при чемъ не то ворчалъ, не то пѣлъ себѣ подъ носъ; порой останавливался, искоса, взглядывалъ на барина, какъ, бы о чемъ-то спрашивалъ его, наконецъ полѣзъ въ чемоданъ, засунулъ руку куда-то въ глубь онъ вытащилъ два куска сахару и положилъ кхъ себѣ въ ротъ. Потомъ вынулъ бѣлье, одѣяло, понюхалъ попавшійся кусокъ мыла, и снова вернулся къ кровати.

Офицеръ сидѣлъ молча, отвернувшись къ окну.

Хозяинъ съ хозяйкой, побѣгушка Танька, сосѣдъ генералъ, его дочь, Богъ знаетъ по чему, какъ тѣни скользили въ, умѣ его. Онъ безсознательно останавливался то на одномъ, то на другомъ изъ этихъ лицъ, мысленно говорилъ съ ними, представлялъ себѣ фигуру генерала высокую, дородную, полную величія, припоминалъ непріятное рябое лицо хозяина, съ небольшими смотрящими изъ подлобья глазами, его клинообразную рѣдкую бороду, полную грудь хозяйки, пестрый сарафанъ ея и т. д. Всѣ эти предметы нисколько не занимали его, а какъ-то насильно въ туманѣ грезились ему; онъ дремалъ, то закрывалъ, то открывалъ глаза; усталость томила его; теплый комнатный воздухъ, послѣ сыраго и холоднаго, усыпительно дѣйствовалъ на нервы. Казалось, ему было лѣнь смотрѣть, думать; онъ собирался раздѣться, лечь, и между тѣмъ не рѣшался двинуться съ мѣста. Даже прекрасный видъ изъ окомъ не разбудилъ его вниманія, Онъ полюбовался имъ какъ-то минутно, вскользь, мимоходомъ. А видъ былъ дѣйствительно хорошъ. Дождь пересталъ, утренній туманъ разсѣялся, на небѣ изъ-за тучъ проглянуло солнышко и своими яркими лучами заиграло, заблестѣло во всѣхъ капляхъ еще не успѣвшей испариться воды. Подъ самыми окнами раскинулся небольшой полисадникъ съ нѣсколькими довольно жалкими кустами какихъ-то растеній; поперегъ его тянулась извилистая дорога, кое-гдѣ обсаженная густыми раскидистыми деревьями; далѣе, спрятавшись въ глубокомъ обрывистомъ оврагѣ, шумѣла рѣка, противоположный ея берегъ былъ усѣянъ разбросанными въ безпорядкѣ домами, часовнями, садами и огородами; правѣе ихъ на темнососновомъ фонѣ рѣзко бѣлѣла небольшая кладбищенская церковь; далѣе, мѣстность, раскинувшись на необъятное пространство, покрытая золотистою зеленью, то постепенно возвышалась, то уходила куда-то, то подымалась снова, и наконецъ, еще далѣе, темною, виноватою полосой сливалась съ небомъ.

— Эхъ, далеко видно! подумалъ офицеръ, протяжно вздохнулъ, положилъ на руки голову и закрылъ глава.

— Ваше благородіе, кровать готова! произнесъ деньщику взбивая кулаками барскую подушку.

Офицеръ очнулся, потянулся на стулѣ и сталъ лѣниво раздѣваться.

Деньщикъ съ трудомъ стащилъ съ него совсѣмъ мокрые сапоги.

— Въ три часа разбуди, самоваръ поставь, разбираться завтра будемъ! говорилъ офицеръ, съеживаясь на постели подъ мягкимъ одѣяломъ.

Деньщикъ еще минуты двѣ, три провозился въ комнатѣ, ткнулъ ногою чемоданъ, вытеръ сапоги полою собственнаго сюртука, схватилъ подъ мышку барскую шинель, и, только получивъ втордчное приказаніе убираться вонъ, вышелъ въ сѣни. На крыльцѣ онъ встрѣтился съ хозяиномъ.

— Вишь, умаялся, спитъ, какъ-то недружелюбно, самъ о собою, отозвался онъ, отряхивая барскія брюки.

— Чай верстъ двадцать прошли? замѣтилъ хозяинъ.

— Двадцать! Такъ что, что двадцать, на конѣ ѣдешь… одиннадцать день шли, вотъ и считай, ну!.. У насъ что дни, что версты — все едино, и тѣмъ, и другимъ считать можно, прибавилъ деньщикъ и самодовольно усмѣхнулся, точно былъ доволенъ, что задалъ мужику такую трудную задачу.

Послѣдній почесалъ затылокъ.

— Верстъ двѣ сотни отвалили, порядочно!

— То-то порядочно. Нашъ братъ по тысячамъ ходитъ, а устали не чувствуетъ, человѣкъ такой!

Хозяинъ тряхнулъ головой.

— Васъ какъ звать? нѣсколько спустя, спросилъ онъ.

— Меня-то? Меня зовутъ Кузьмой, по отчеству величаютъ Микифорычемъ, по фамиліи прозываюсь Коршуновымъ, а все вмѣстѣ взять, выходитъ Кузьма Микифорычъ Коршуновъ!.. такъ и зовутъ меня.

— Кузьма Микифорычъ, чуть не поскладамъ повторилъ мужикъ. А барина какъ звать? добавилъ онъ.

— Барина? Что спитъ-то? Егорій Петровичъ баринъ фонъ Шпигель, поручикъ. Вонъ его звать какъ! отвѣтилъ деньщикъ и гордо взглянулъ на хозяина.

Послѣдній погладилъ рукою бороду.

— Богатый баринъ? спросилъ онъ.

— Какъ не богатый! Извѣстно богатый, на то и баринъ; небогатому быть не возможно, семь деревень дальнихъ, да три ближнихъ, весь вашъ городъ скупить можетъ. Нашему барину здѣсь негдѣ деньги тратить, потому дрянь, званія никакого нѣтъ.

— Городъ простой! подтвердилъ хозяинъ. Чай въ Питерѣ бывали?

— Мы съ бариномъ вездѣ бывали, по такимъ землямъ ѣздили, что супротивъ этого мѣста, что твой брилліантъ… рѣка теперича если течетъ такъ рѣка — на одномъ берегу стоишь, другого видѣть не смѣй, даль! Мы, почитай, что во всемъ свѣтѣ были, въ Америку ѣздили… эвона-тъ! У васъ хозяйка что-ль стряпаетъ? совершенно неожиданно заключилъ дни

— Хозяйка. Вамъ обѣдать, что-ли? Щи есть.

— Обѣдать не обѣдать… нашъ обѣдъ поздній, а коли щи — закусить можно; вотъ только лошадь управлю, мигомъ. Онъ швырнулъ въ уголъ находившіеся у него въ рукахъ сапоги и шинель, живо спустился съ лѣстницы и принялся возиться съ лошадью.

— Въ свѣтелку ступайте… я хозяйкѣ скажу, произнесъ мужикъ и поплелся во внутрь дома…

— Приду, приду, сами знаемъ… вишь лѣшій, говорилъ деньщикъ разнуздывая лошадь. Эка народъ глупый! Нашему брату только и жить, коли умъ есть, безъ ума ничего не подѣлаешь… Хуже скотины будешь, ну!.. Я имъ картины-то подведу, литеру такую пущу, что и… Ну, Васька, становись, ну, всякій свое знаніе понимать долженъ, ну! Онъ сильно потянулъ лошадь въ низенькую дверь конюшни, на минуту скрылся въ нее, потомъ вышелъ, взвалилъ на себя Лежавшее на телѣгѣ сѣдло и громко сбросилъ его на прлъ въ сѣняхъ.

— Фу ты тягота какая? проговорилъ онъ, отмахиваясь руками. Пойдти что-ли щи ѣсть!..

Лицо его покоробилось, онъ замоталъ готовой и тяжелыми шагами, покачиваясь изъ стороны въ сторону, направился въ хозяйскую кухню.

Григорій Петровичъ баронъ Фонъ-Шпигель, поручикъ ….скаго кавалерійскаго полка, былъ человѣкъ лѣтъ двадцати пяти, небольшаго роста, худенькій, съ недурнымъ лицемъ. Большой лобъ его оттѣненный свѣтло-русыми всегда гладко вычесанными, волосами выдавался, нѣсколько впередъ; голубые глаза изъ-подъ тонкихъ бровей смотрѣли какъ-то особенно мягко, симпатично, отчасти даже стыдливо, какъ иногда смотрятъ глаза свѣжей, неопытной дѣвушки. Носъ былъ прямой, совершенно пропорціональный всему окладу лица, подъ нимъ спускались небольшіе свѣтлые усы. Вообще во всей физіономіи и фигурѣ Шпигеля, въ его манерахъ, движеніяхъ, въ улыбкѣ, въ интонація голоса проглядывало что-то женское. Руки его были нѣжныя, маленькія, такія руки, что многія барыни почли бы за счастіе имѣть ихъ; цвѣтъ лица совершенно женскій — блѣдно-розовый; голосъ его звучалъ чистымъ, тонкимъ теноромъ, и только иногда, въ сердцахъ, переходилъ въ голосъ мущины. Ходилъ Григорій Петровичъ также по-женски; онъ какъ-то черезчуръ частилъ своими маленькими, коротенькими ногами, ступалъ легко, не твердо, точно боялся не поспѣть за рослымъ человѣкомъ. Полковые офицеры часто смѣялись надъ нимъ, называли его полковой барышней, дочерью полка, дамой сердца и прочими нѣжными именами, а одинъ ротмистръ очень серьезно увѣрялъ, что барона по ошибкѣ мать на свѣтъ родила, что онъ былъ дѣвочкой, а потомъ, какъ-то нечаянно, по независящимъ обстоятельствамъ, сдѣлался мальчикомъ, что его только въ юпку наряди, такъ самъ чортъ до самой смерти отъ женщины не отличитъ. Эти шутки повторялись еще болѣе потому, что Шпигель не курилъ, не пилъ никакого вина, не игралъ въ карты, краснѣлъ, слушая не совсѣмъ скромные разсказы, и вообще отличался нѣкоторою щепетильностью, застѣнчивостью, несвойственною въ обыкновенномъ офицерскомъ кругу. Не смотря на все это, онъ былъ отличнымъ, ловкимъ ѣздокомъ, хорошо зналъ службу, усердно исполнялъ всѣ ея обязанности, считался лучшимъ офицеромъ въ полку. Онъ поступилъ въ полкъ лѣтъ шесть тому назадъ, но по моложавой наружности скорѣе походилъ на вновь выпущеннаго офицера. Двадцати пяти лѣтъ никто бы не далъ ему. Шпигель былъ сиротой. Въ одинъ годъ, еще будучи въ корпусѣ, онъ лишился отца и матери; изъ родныхъ имѣлъ только отдаленнаго дядю, стараго, больнаго Нѣмца, человѣка очень богатаго, но почти чужаго. Оставшіяся послѣ родителей небольшія деньги сначала помогли офицеру прилично одѣться, обзавестись всѣмъ необходимымъ, а впослѣдствіи ежегодно поддерживали его существованіе, доставляли возможность служить въ кавалеріи. Отецъ Шпигеля былъ родовой курляндскій Нѣмецъ очень хорошей фамиліи, владѣвшей когда-то огромнымъ состояніемъ, которое впослѣдствіи раздробилось по многочисленнымъ наслѣдникамъ, мать русская, такъ, что самъ Григорій Петровичъ по характеру, ко образу жизни вышелъ какимъ-то полу-нѣмецкимъ полу-русскимъ человѣкомъ. Воспитанный до тринадцати лѣтъ дома, подъ исключительнымъ надзоромъ матери, онъ пріобрѣлъ ту мягкость характера, тотъ простой, свѣжій взглядъ на жизнь, которые лучше всякаго образованія полируютъ человѣка, составляютъ крѣпкій залогъ его внутреннихъ достоинствъ. Особенныхъ способностей Шпигель не имѣлъ; учился въ корпусѣ такъ себѣ, всему одинаково, хорошо говорилъ по французски, прекрасно зналъ нѣмецкій языкъ, даже на фортопьянахъ игралъ не дурно. Онъ былъ образованъ свѣтски, кое-что читалъ, кое-что зналъ по-наслышкѣ, корпуснаго же немъ ничего не сохранилось. Вступивъ въ полкъ, Григорій Петровичъ остался вѣренъ самому себѣ; онъ не увлекался кутежнымъ обществомъ своихъ новыхъ товарищей, не присоединялся къ ихъ иногда шумнымъ собраніямъ, а напротивъ, какъ-то очень учтиво, незамѣтно отдалился отъ нихъ, поселился въ крошечной комнатѣ, чистенько убралъ ее, познакомился съ нѣсколькими семейными домами, читалъ книги и такимъ образомъ кое-какъ убивалъ скучное, свободное время. Не смотря на такое отчужденіе, офицеры очень любили фонъ Шпигеля. Впослѣдствіи, болѣе ознакомившись съ окружающимъ обществомъ, онъ иногда посѣщалъ самыя кутежныя компаніи, но дѣйствовалъ въ нихъ какъ зритель, а не какъ участникъ, и никто не преслѣдовалъ, никто не удивлялся ему; напротивъ, если бы онъ вздумалъ дѣйствовать иначе, офицеры непремѣнно удержали бы его.

Образъ жизни Григорій Петровичъ велъ очень скромный. Онъ какъ-то умѣлъ справляться съ своими маленькими средствами, ни въ чемъ никогда особенно не нуждался, имѣлъ все необходимое, все въ порядкѣ, никому не былъ долженъ. Онъ вставалъ рано, выписывалъ нѣсколько журналовъ, имѣлъ небольшую походную библіотеку, охотно знакомился въ обществѣ, всегда былъ веселъ и любезенъ, не отказывался отъ удовольствій, любилъ и потанцовать, и провести вечеръ въ тихомъ семейномъ кругу, и поговорить о дѣлѣ, и потужить, и похохотать съ пріятелемъ.

Въ квартирѣ Григорія Петровича всегда было чисто, уютно, нигдѣ ни пылинки, каждая вещь стояла на своемъ мѣстѣ. Что ни подадутъ — обѣдъ, чай, кофе, смотрѣть любо-дорого, все такъ благородно, мило, все блеститъ какъ-то, совсѣмъ на холостого офицера не похоже, только развѣ Коршуновъ что нибудь напакостить. Одѣвался Шпигель также очень порядочно, безъ шику, безъ грому; не носилъ черезчуръ звенящихъ шпоръ, не выставлялъ на показъ толстой часовой цѣпочки, не душился, не помадился такъ, что въ другой комнатѣ слышно, не гремѣлъ саблею, не заламливалъ слишкомъ на бекрень шапки, а только каждая нитка цѣла на немъ; бѣлье прекрасное, чистое, и старенькій сюртукъ, и эполеты на плечахъ почернѣли, а все сидитъ такъ ловко, аккуратно, такъ прилично, ничто въ глаза не бросается, ничто взгляда не коробятъ, — смотрѣть пріятно.

Совершенную противоположность съ бариномъ составлялъ деньщикъ его, Кузьма Коршуновъ. Это былъ неуклюжій, рослый ярославецъ, до чрезвычайности неопрятный, съ самыми топорными чертами лица. Узенькій лобъ его вѣчно морщился, маленькіе глаза казались сонными и какъ-то недовольно смотрѣли на свѣтъ Божій, широкій носъ покосился на сторону, подъ нимъ торчали жесткіе какъ щетина усы; ниже ихъ, пальца на два въ ширину, расположились толстыя одутловатыя губы, которыя при постоянно открытомъ ртѣ выглядывали совершенной лепешкой. Черные клочками взъерошенные волосы на головѣ походили на растрепанный вѣникъ. Цвѣтъ лица его былъ закоптѣлый, синевато бурый, точно онъ не мылся никогда. Но особеннымъ несчастіемъ Коршунова были его истинно гигантской величины руки; съ ними онъ никакъ справиться не могъ: большую вещь ухватитъ, а съ маленькой бѣда — или разобьетъ, раздавитъ, иди и того хуже, не дается да и шабашъ. Нельзя было безъ смѣха смотрѣть, когда онъ силился захватить съ пола какую нибудь нитку или иголку: сколько проклятій сыпалось въ это время изъ устъ его, весь вспотѣетъ и кончитъ тѣмъ, что выругается… Одѣвался Коршуновъ совершенно по-своему, такъ что даже иной разъ трудно было разобрать, какое платье на немъ; сколько баринъ ни давалъ ему и новыхъ вещей, и обносковъ, сколько ни взыскивалъ — все было напрасно: получитъ новую вещь, порядочную, тотчасъ или перекроитъ ее на свой ладъ, или запачкаетъ въ два дня такъ, что хуже старой выйдетъ.

— Что ты сдѣлалъ? Бога ты не боишься.

— Что-жъ, ваше благородіе, у меня сюртуки есть, на что сюртуки, во фракѣ мода, фракъ въ праздникъ надѣтъ хорошо!

Коршуновъ, по утрамъ, въ то время когда еще не входилъ къ барину, даже халатъ надѣвалъ; но каковъ былъ этотъ халатъ, мы разсказать не беремся.

Вообще онъ былъ циникъ страшный, непроходимый, но цинизмъ его прикрывался какою-то наружною, прилизанною чистотой. Онъ, напримѣръ, нисколько не стѣснялся плюнуть на барское платье для того, чтобы стереть какое нибудь пятно, онъ подавалъ барину все въ лоснящемся видѣ, а между тѣмъ очень часто взявъ со стола ложку, безъ церемоніи, вытиралъ ее полою засаленнаго сюртука своего, потомъ дышалъ на нее, вытиралъ снова, и несъ обратно. Уголъ, гдѣ помѣщался Коршуновъ, походилъ на кладовую всевозможной дряни, подъ грязной кроватью помѣщались обыкновенно самыя разнородныя вещи: тутъ былъ черепокъ съ разведенною ваксою, сапожныя щетки, оглоданныя кости, тарелка съ остатками какого нибудь кушанья, барскіе сапоги, разбитая бутылка, засаленная колода картъ и даже котенокъ въ корзинѣ, животное, которое Коршуновъ очень любилъ и которымъ онъ въ свободное время всегда забавлялся. Кромѣ того онъ обладалъ еще одною одною особенностью, даже страстью — попробовать все барское. Несъ ли онъ жаркое, супъ, соусъ, пирожное — онъ непремѣнно просовывалъ въ блюдо палецъ и потомъ облизывалъ его; даже лекарство не оставалось безъ его вниманія. Уходилъ баринъ со двора — онъ чесался его щеткой, смотрѣлся въ его зеркало, нюхалъ его духи, капалъ ихъ на свои закорузлыя руки, сиживалъ иногда на его кровати, даже въ книги глядѣлъ, хотя о грамотѣ не имѣлъ и понятія. Дѣлалось все это не изъ жадности, не изъ желанія поживиться чужимъ добромъ, напротивъ, онъ былъ большой экономъ, берегъ барскую копѣйку, а просто по какой-то любознательности пощупать, отвѣадть, укусить все, что ни попадется подъ руку. Григорій Петровичъ давно негодовалъ на Коршунова, нѣсколько разъ грозился прогнать его, часто морщился, глядя на него, и все держалъ при себѣ потому, что онъ былъ человѣкъ честный, непьющій, удивительно расторопный и преданный. Это послѣднее качество Коршунова было тоже особаго рода: онъ любилъ барина, а между тѣмъ очень часто сердился на него, ворчалъ что-то себѣ подъ носъ, даже иногда довольно грубо отвѣчалъ ему. Онъ какъ будто считалъ себя умнѣе, опытнѣе барина, и всегда дулся, когда встрѣчалъ противодѣйствіе. Баринъ и онъ сливались въ его воображеніи какъ-то вмѣстѣ, составляли одно цѣлое, нераздѣльное. Онъ всегда говорилъ: мы, наше, мы жалованье получили, у насъ гости были, мы на балъ ѣздили, наши вещи отправились. Быть можетъ вслѣдствіе-то этой нераздѣльности Коршуновъ любилъ прихвастнуть, пустить пыль въ глаза, возвеличить барина, потому что при этомъ, по его мнѣнію, точно также возвеличивалъ и себя.

II.

А между тѣмъ, въ то самое время, когда Григорій Петровичъ спалъ, какъ убитый, а Коршуновъ усердно уплеталъ хозяйскія щи и, еще усерднѣе, самыми радужными, фантастическими красками описывалъ свое житье-бытье съ бариномъ, въ сосѣднемъ домѣ, томъ самомъ, который занималъ генералъ, въ довольно грязной, небольшой комнатѣ, на ситцевомъ диванѣ сидѣла дѣвушка лѣтъ двадцати двухъ, дочь генерала.

Прекрасное лице ея выражало нѣкоторое безпокойство, щеки горѣли, она пытливо распрашивала стоявшую передъ нею дѣвочку Таню, — ту самую, которая таскала съ лежанки хозяйскія вещи, — о вновь прибывшемъ офицерѣ.

— Пріѣхали всѣ мокренькіе, такіе мокренькіе, смотрѣть ужасти — вода энта льетъ съ нихъ… Просить зачали, пусти молъ въ комнату, говорятъ. Трофимовна пущать не хотѣла… съ вещамъ пріѣхали… вещей много, сундуки большущіе, лакей что-ли съ ними, чернявый такой, страшный! очень наивно говорила дѣвочка, разводя руками.

Барыня улыбнулась, откинула назадъ волосы и вдругъ, какъ бы мимоходомъ, спросила: онъ молодой, богатый, ты не слыхала Танька?

Дѣвочка выставила два ряда бѣлыхъ какъ снѣгъ зубовъ.

— Молоденькіе, такіе молоденькіе, отвѣтила она, покачивая головой, съ вами схожи, ей-Богу, схожи… красненькій, красивенькій! Она вдругъ подскочила къ госпожѣ и поправила башмакъ на половину свалившійся съ ноги ея.

Барышня встала, неопредѣленно посмотрѣлась въ висѣвшее на стѣнѣ полуразбитое зеркало, взглянула на Таню, хотѣла что-то сказать, но только махнула рукой и вышла въ другую комнату. Пройдя залу и гостиную, она остановилась передъ маленькой дверью, весело улыбнулась и тихо отворила ее.

— Папочка, можно войдти? какъ-то кокетливо произнесла она, засовывая въ дверь голову, и порхнула къ отцу въ кабинетъ.

Генералъ, человѣкъ лѣтъ шестидесяти, бодрый, свѣжій, одѣтый въ коротенькій тулупчикъ, проворно ходилъ изъ угла въ уголъ; увидѣвъ дочь, онъ остановился, и вопросительно взглянулъ на нее.

— Папочка, тамъ офицеръ пріѣхалъ… помнишь, что квартира здѣсь назначена… баронъ, папочка… Его нужно къ намъ обѣдать позвать, ты еще говорилъ, что его отца зналъ. Какъ же папочка? говорила она, жеманясь передъ отцомъ.

— Разумѣется, нужно, а?… да, нужно… обѣдать, непремѣнно обѣдать, молодаго офицера необходимо пріютить, обласкать, а?.. всегда такъ водилось… Захарка! вдругъ крикнулъ онъ и поднялъ голову.

На порогѣ, какъ изъ земли выросъ, вытянулся малый, лѣтъ тридцати, одѣтый въ казакинъ съ краснымъ кантомъ.

— Тамъ офицеръ пріѣхалъ, ну, слышишь? попросить его обѣдать сюда, кушать! пояснилъ генералъ.

Захарка повернулся было на лѣво кругомъ.

— Постой, что сказать нужно? Ты что скажешь? ну… сказать нужно: его превосходительство приказали кланяться, приказали кушать просить, такъ?

— Его превосходительство приказали кланяться, приказали кушать просить! густымъ, хриплымъ басомъ повторилъ Захарка и снова повернулся.

Генералъ забѣгалъ взадъ и впередъ по комнатѣ.

— Намъ, папочка, со всѣми офицерами познакомиться нужно… Здѣсь скука такая, совсѣмъ порядочныхъ людей нѣтъ, какъ-то печально замѣтила дочь и надула губки.

Генералъ снова остановился, снова вопросительно взглянулъ на нее, точно его только что разбудили или новость какую сказали.

— А?.. нужно, Леночка, точно нужно… милости просимъ… Я радъ, прошу… прошу! отрывисто произнесъ онъ и зашагалъ пуще прежняго.

Леночка постояла съ минуту, потомъ подскочила къ отцу, поцѣловала его въ плечо и съ озабоченнымъ лицемъ вышла изъ комнаты.

На порогѣ она встрѣтилась съ Захаркой.

— Что, будутъ? спросила она.

— Благодарить приказали, будутъ-съ! прохрипѣлъ малый.

На лицѣ Леночки мелькнула улыбка.

Она засуетилась, побѣжала на кухню, освѣдомилась, объ обѣдѣ, велѣла повару приготовить лишнее блюдо, приказала Захаркѣ въ комнатахъ убирать, потомъ побѣжала въ свою спальню одѣваться.

Елена Ивановна, дочь отставнаго генерала Ивана Никитича Перегорина, лишилась матери въ самомъ младенчествѣ и получила воспитаніе въ одномъ изъ петербургскихъ институтовъ.

Въ то время отецъ ея занималъ довольно видное мѣсто, жилъ широко, барски, припѣваючи.

Избалованная съ дѣтства, привыкшая къ нѣгѣ и роскоши, Леночка прямо съ школьной скамейки попала въ омутъ шумной, свѣтской жизни. Она порхала съ вечера на вечеръ, съ бала на балъ, наряжалась, кокетничала, принимала гостей, выслушивала комплименты; думала о женихѣ, разумѣется, статномъ, ловкомъ, богатомъ гвардейцѣ; но вдругъ, по непредвидѣннымъ обстоятельствамъ, декорація перемѣнилась: Иванъ Никитичъ долженъ былъ оставить занимаемое имъ мѣсто, выйдти въ отставку, лишиться получаемаго имъ большаго содержанія и ограничиться довольно умѣреннымъ пенсіономъ. Нужно было измѣнить прежній образъ жизни, переѣхать на другую, болѣе тѣсную квартиру, навсегда отказаться отъ баловъ, пышныхъ нарядовъ и даже блестящихъ партій. Елена Ивановна плакала, сердилась, выходила изъ себя, падала въ обмороки, упрекала отца, говорила, что Петербургъ опостылѣлъ ей, что она не привыкла къ такой жизни, что надъ ней будутъ смѣяться всѣ подруги, грозилась даже въ монастырь пойдти. Однако раздраженное самолюбіе ея вскорѣ угомонилось; въ видахъ экономіи она сама предложила отцу уѣхать куда нибудь подальше, поселиться въ городъ К., въ окрестностяхъ котораго находилось небольшое имѣніе Перегориныхъ. Сказано — сдѣлано. Въ уѣздѣ Елена Ивановна воскресла, заблистала снова… Теперь она созрѣла, ребяческая неопытность окончательно исчезла въ ней; она поняла свое положеніе, поняла, какую роль должна играть въ окружающемъ обществѣ и исполняла эту ролъ не безъ такта.

Извѣстіе о стоянкѣ кавалерійскаго полка высосало всю душу Елены Ивановны; нѣсколько ночей сряду она не могла глазъ сомкнуть; надежды, предположенія, одно другаго эффектнѣе, мѣшались въ головѣ ея; она видѣла себя и полковой командиршей, и женой молодаго, богатаго офицера. Наканунѣ прибытія полка ее била лихорадка, а въ день самаго прибытія она проклинала погоду, помѣшавшую ей видѣнъ великолѣпное зрѣлище.

Вотъ почему она такъ жадно разспрашивала побѣгушку Таню о сосѣдѣ постояльцѣ, почему выпросила у отца позволеніе пригласить его обѣдать, почему такъ кокетливо одѣвалась, такъ тщательно чесала волосы. Она приготовлялась къ побѣдѣ надъ кавалерійскимъ сердцемъ…

Да и не мудрено. Елена Ивановна знала свое превосходство, помнила свою столичную жизнь, догадывалась, что многія сердца въ уѣздѣ тщетно вздыхаютъ по ней. Всякій, взглянувши на нее въ ту минуту, когда она въ ожиданіи новаго гостя вышла въ гостиную, навѣрное сложилъ бы передъ ней свое оружіе.

Темные, каштановые, почти черные волосы, нѣсколько приподнятые къ верху, лоснились какъ шелкъ, падали на бѣлую шею двумя длинными локонами; лицо сквозило прозрачною нѣжностью, на щекахъ горѣлъ легкій румянецъ; большіе, голубые, полураскрытые глаза смотрѣли невыразимо хорошо, сулили чертовское блаженство; улыбка отзывалась чѣмъ-то добрымъ, теплымъ, просящимся въ душу. Черное шелковое платье обхватывало стройную талію, художнически обрисовывало прекрасную грудь; нѣжныя, атласныя руки были полуприкрыты черными кружевными рукавами; голубой, маленькій платочекъ на шеѣ пріятно гармонировалъ съ темными локонами; золотая цѣпочка на груди, крошечные брилльянты въ розовыхъ ушахъ, гладкій браслетъ на рукѣ, бантики на туфляхъ, легкій запахъ есъ-буке, — все говорило о вкусѣ, тонѣ очень рѣдкомъ въ глуши, въ провинціи. Да и обхожденія Елена Ивановна была совсѣмъ не провинціальнаго; она курила легкія папиросы, говорила по-французски, причемъ даже слегка картавила, прекрасно играла на фортепьянахъ, пѣла, читала французскіе романы, толковала о литературѣ, о предметахъ возвышенныхъ, о чемъ угодно; отличалась свѣтскою развязностью — только въ отношеніи горничныхъ дома, наединѣ, проглядывало въ ней что-то грубое, лакейское; она иногда честила ихъ такими словами, которыя никакъ не шли къ ея милому, алому ротику; въ особенности побѣгушкѣ Танѣ сильно доставалось отъ нея.

Отецъ Елены Ивановны, Иванъ Никитичъ, весь вѣкъ свои проносилъ военный мундиръ. Это былъ человѣкъ небольшого роста, статный, худенькій, живой, проворный, ловкій, нисколько не похожій на шестидесяти-лѣтняго старика. Свѣжее, розовое лице его блестѣло, лоснилось; на маленькомъ лбу ни одной морщинки; глаза на выкатѣ; только сѣдые, короткіе, стоячіе волосы на головѣ, да сѣдые, подстриженые усы какъ-то спорили со всей его остальной молодцоватой фигуркой. Всѣ движенія его отличались необыкновенною живостью, энергіею; онъ сильно, равномѣрно размахивалъ руками, выставляя впередъ маленькіе кулачки свои, какъ будто бы тактъ билъ или упражнялся въ гимнастикѣ; безпрестанно вертѣлся, рѣдко сидѣлъ на мѣстѣ, а большею частью ходилъ, почти бѣгалъ по комнатамъ. Голову держалъ прямо, говорилъ громко, рѣзко, отрывисто, какъ будто командовалъ или отдавалъ приказаніе. Любилъ строгій порядокъ, одѣвался чисто, аккуратно, дома носилъ коротенькій, сѣренькій тулупчикъ на бѣличьемъ мѣху, плотно застегнутый до самой шеи, а въ торжественныхъ случаяхъ, въ гости, облачался въ отставной генеральскій мундиръ.

Какъ всѣ люди дослужившіеся до извѣстнаго солиднаго чина, считающіе себя по этому поводу и лучше, и выше другихъ людей, Иванъ Никитичъ очень дорожилъ своимъ генеральскимъ званіемъ; любилъ видѣть вокругъ себя почетъ, уваженіе и полную безотвѣтную покорность. Прислуга его ходила по стрункѣ, во всемъ домѣ проглядывала какая-то военная выправка, все носило отпечатокъ строгой, военной дисциплины, все отзывалось лощеной казенной чистотой.

Мебель, какъ разъ была наставлена въ комнатахъ, такъ и стояла, никто не смѣлъ подвинуть на вершокъ какого нибудь кресла, перемѣстить подсвѣчники на другой столикъ, подать обѣдъ, чай, ужинъ минутой позже или раньше. Правда, часто Иванъ Никитичъ какъ будто спускался съ своего пьедестала, любилъ пошутить, посмѣяться, даже съ молодежью поболтать, но отъ всего этого вѣяло какимъ-то генеральствомъ, въ дружескомъ, фамильярномъ тонѣ проглядывало что-то начальническое, смѣхъ былъ черезчуръ рѣзокъ.

Не смотря на все это, роль Ивана Никитича была воображаемою, онъ тѣшился ею какъ дитя игрушкой; въ домѣ забывали о немъ и подобострастно, вмѣстѣ съ нимъ, преклонялись предъ настоящей хозяйкой, Еленой Ивановной.

Жили Перегорины весьма скромно, такъ какъ позволяли ихъ средства: лѣто проводили въ деревнѣ, на зиму переселялись въ городъ, пышныхъ обѣдовъ, баловъ не дали, только вся ихъ обстановка отзывалась какою-то утонченностью, привычкою къ когда-то хорошей, роскошной жизни, умѣніемъ прикрыть настоящіе недостатки. Домъ ихъ считался первымъ въ уѣздѣ; его посѣщало лучшее общество города К. просиживало въ немъ вечера, зѣвало, втихомолку жаловалось на скуку, изподтишка смѣялось надъ черезчуръ скромнымъ обѣдомъ и ужиномъ, иногда ограничивалось однимъ чаемъ и все-таки посѣщало. Таковъ русскій человѣкъ, не тотъ, который живетъ въ деревняхъ да землю пашетъ — тому не до поклоновъ, а русскій чиновный людъ: знаетъ, что ничего не получитъ, а все-таки забѣжитъ впередъ и шапку сниметъ. Вотъ, дескать, поклонился, улыбнуться изволили.

Пробило три часа. Елена Ивановна сидѣла на диванѣ въ гостиной и горѣла нетерпѣніемъ. Она при малѣйшемъ шорохѣ поворачивала голову къ двери и прислушивалась. На колѣняхъ ея лежалъ маленькій томикъ какого-то французскаго романа.

Иванъ Никитичъ проворно ходилъ изъ угла въ уголъ.

Побѣгушка Таня въ красно-розовомъ, ситцевомъ, лощеномъ платьѣ, съ какимъ-то безобразнымъ платкомъ на плечахъ робко выглядывала изъ-за двери.

Въ комнатѣ было тихо; только мѣрные, частые шаги генерала стучали какъ часовой маятникъ.

Прошло нѣсколько минутъ, — онъ остановился.

— Обѣдать пора, а?.. Три часа пробило, твой гость неаккуратенъ. Да, это не хорошо, чести не дѣлаетъ молодому человѣку, нужно аккуратнымъ быть!

Елена Ивановна вспыхнула.

— Папочка, онъ спалъ, теперь одѣвается, придетъ сейчасъ, всего десять минутъ прошло, отвѣтила она, оправдательнымъ тономъ.

Генералъ зашагалъ снова.

— Да, говорилъ онъ, останавливаясь на каждомъ словѣ, десять минутъ!.. спитъ!.. Время ли днемъ спать, какой это порядокъ, баловство, изнѣженность, въ наше время не такъ служили, въ наше время…

Онъ хотѣлъ продолжать, но вдругъ остановился и поднялъ голову, — кашель и шорохъ въ передней прервали его.

Елена Ивановна поспѣшно откинула волосы, оправила платье и углубилась въ книгу. Руки ея немножко дрожали.

Въ комнату вошелъ Григорій Петровичъ. Онъ ловко поклонился и отцу, и дочери вмѣстѣ, Леночка принагнулась и снова опустила глаза. Генералъ проворно подошелъ къ нему.

— Очень радъ, очень радъ! произнесъ онъ, тряся гостя за руку, прошу безъ церемоніи, сослуживцы, товарищи! — Моя дочь!.. Лена, прикажи обѣдать подавать, прибавилъ онъ, указывая на диванъ.

Григорій Петровичъ вторично поклонился. Елена Ивановна присѣла и проворно вышла изъ комнаты.

— Ваша фамилія, молодой человѣкъ? спросилъ генералъ.

— Фамилія моя, баронъ фонъ Шпигель, почтительно отвѣтилъ Григорій Петровичъ и поклонился.

— Имя и отчествъ?

— Меня зовутъ Григорій Петровичъ.

— Григорій Петровичъ фонъ-Шпигель, баронъ, поручикъ, да?.. Очень радъ, повторилъ генералъ и вторично протянулъ гостю руку. Фонъ-Шпигель, скажите, пожалуйста, я помню… одинъ Шпигель и баронъ тоже, а?.. въ двадцать… въ двадцать восьмомъ году…

— Papa, le diner est servi, перебила его вошедшая Елена Ивановна.

— Просимъ милости, произнесъ генералъ, указывая гостю на дверь.

Послѣдній попятился.

Елена Ивановна вывела его изъ затрудненія, она порхнула въ дверь первая, за нею нѣсколько бокомъ, почти вмѣстѣ съ хозяиномъ, прошелъ и Григорій Петровичъ.

Въ столовой было еще новое лицо, какая-то Настасья Матвѣевна, сосѣдка Перегориныхъ, являвшаяся каждый день къ генеральскому обѣду; сѣдая, сморщенная, съ рябымъ, дряблымъ лицемъ и бѣгающими глазами, въ темномъ капотѣ, желтой шалѣ и чепцѣ съ голубыми лентами.

Всѣ усѣлись.

Елена Ивановна принялась разливать супъ.

За нею, вытянувшись въ струнку, въ форменномъ казакинѣ, съ нитяными перчатками на рукахъ, торчалъ Захарка, а въ другой сторонѣ, робко прижавшись въ углу, стояла побѣгушка Таня.

— Да, да, мы съ ними пріятели были, какже-съ, большіе пріятели, повѣсы, съ дядюшкой вашимъ; вдругъ заговорилъ генералъ.

Григорій Петровичъ вопросительно посмотрѣлъ на него.

— Вы кажется ошибаетесь, ваше превосходительство, у меня въ военной службѣ, никакого дяди не было, довольно несмѣло замѣтилъ онъ.

— А?… не было?… Жаль, нѣтъ, я говорю, что я Шпигеля зналъ, прекрасный человѣкъ, образцовый, снова повторилъ генералъ.

— Папа такъ долго служилъ, много видѣлъ, всегда въ Петербургѣ жилъ, — мы недавно здѣсь, пояснила совсѣмъ не кстати Елена Ивановна.

— Послѣ столичныхъ наслажденій и въ этакій, можно сказать, монастырь прибыть, вотъ развѣ господа военные оживятъ, замѣтила Настасья Матвѣевна, причемъ закатила глаза и какъ-то нервически повернулась на стулѣ.

Григорій Петровичъ едва замѣтно улыбнулся.

— У насъ здѣсь свой кругъ, свое общество; я на скуку не жалуюсь, напротивъ, послѣ институтской жизни, мнѣ нравится здѣсь --тихо! пояснила Елена Ивановна, всячески старавшаяся заявить передъ гостемъ свои тонъ и значеніе.

— Много офицеровъ въ полку? спросилъ генералъ.

— У насъ до сорока человѣкъ, отвѣтилъ Григорій Петровичъ.

— Ого! Женатые есть?

— Женатыхъ очень мало, всего четверо, даже полковой командиръ холостой.

Елена Ивановна покраснѣла, но тотчасъ же отвернулась и заговорила съ своей сосѣдкой.

Генералъ какъ-то рѣзко засмѣялся.

— Хе, хе, хе, молодежь все, кавалерійство… а?… Вы господа насъ-то, насъ пощадите, этакъ весь городъ перевернете; я самъ служилъ, заключилъ онъ со смѣхомъ и вдругъ прибавилъ: и богатые люди есть?

— Да, у нѣкоторыхъ есть состояніе; впрочемъ, я не смѣю хвалить, ваше превосходительство, но надѣюсь, что жители города не пожалуются на нашу стоянку — наше полковое общество офицеровъ во всѣхъ отношеніяхъ прекрасное.

— А, прекрасный полкъ, прекрасный! Вы, конечно, не помните, у меня много товарищей въ немъ служило — прекрасные молодые люди, пробормоталъ генералъ и вдругъ повернувшись къ Захаркѣ громко съ разстановкой прибавилъ: а что, братецъ, нужно сдѣлать, если рюмки стоятъ? Зачѣмъ рюмки стоятъ… ну!

Захарка схватилъ стоявшую на столѣ бутылку съ остатками краснаго вина и налилъ хозяину и гостю.

— Я надѣюсь, М-r Шпигель такъ добръ, что не откажетъ намъ въ удовольствіи познакомить съ нѣкоторыми офицерами; папа такъ любитъ военныхъ, мы всегда душевно рады, довольно застѣнчиво произнесла Елена Ивановна.

— Я увѣренъ, что мои товарищи почтутъ за особенную честь воспользоваться такимъ лестнымъ знакомствомъ, отвѣтилъ Григорій Петровичъ и слегка наклонилъ голову.

— Да, конечно, конечно, очень радъ, просимъ милости, проговорилъ генералъ и протянулъ гостю руку.

— Зимой у насъ клубъ будетъ, всякіе танцы танцевать можно, вмѣшалась Настасія Матвѣевна и снова повернулась на стулѣ.

Далѣе разговоръ шелъ въ томъ же. вкусѣ. Генералъ вспомнилъ еще какого-то Шпигеля и освѣдомился не родственникъ ли ему Григорій Петровичъ, даже напередъ сказалъ: этотъ ужъ вамъ навѣрно родственникъ. Елена Ивановна пріятно улыбалась, очень мило потупляла глазки и снова какъ будто нечаянно поднимала ихъ, произнесла нѣсколько фразъ по-французски, дала замѣтить, что она поетъ и играетъ и даже вздохнула по итальянской оперѣ. Настасья Матвѣевна сообщила, что у нея братъ въ офицерахъ былъ, что офицеровъ бояться нужно, что всѣ офицеры люди «костикъ» причемъ опять повернулась на стулѣ. Григорій Петровичъ отдѣлывался какъ могъ.

Обѣдъ тянулся довольно долго и состоялъ изъ четырехъ очень умѣренныхъ блюдъ: жиденькаго супа, вынутой изъ него говядины нарѣзанной тоненькими ломтиками и приправленной какою-то зеленью, жареной курицы и пирожнаго изъ зефировъ, которыми генеральскій поваръ особенно щеголялъ во всѣхъ торжественныхъ случаяхъ.

Послѣ обѣда генералъ потрясъ гостю руку, прибавивъ: очень радъ, прошу извинить, и отправился въ кабинетъ немножко забыться.

Въ гостиной остались: Настасья Матвѣевна, Григорій Петровичъ и Леночка. Она предложила гостю папироску и узнавши, что онъ не куритъ, очень удивилась и закурила сама.

— Je vous demande pardon, надѣюсь, покрайней мѣрѣ, что я васъ не обезпокою? шутя спросила она.

— Напротивъ, я очень люблю, когда женщина куритъ, тутъ есть что-то поэтическое, отвѣтилъ онъ и поклонялся.

— О, я очень много курю, и знаете почему: въ Петербургѣ, у одного нашего знакомаго — je ne sais comment dire — онъ въ посольствѣ служилъ, были очаровательныя, меленькія папироски; онъ всегда давалъ мнѣ, c'était une polissonnerie., а потомъ такъ привыкла… ялъ! Она вздохнула и выпустила тонкую струйку дыма изъ своего алаго ротика.

Настасья Матвѣевна дремала, сидя на стулѣ, качала головой и, кажется, готова была клюнуть носомъ стоявшій передъ нею столъ.

— Vous voyez, comme c’est agréable? замѣтила хозяйка, указывая на нее.

— Чистая совѣсть! отвѣтилъ Григорій Петровичъ и улыбнулся.

Елена Ивановна искоса взглянула на него и немного подумавши тихо произнесла: я надѣюсь, М-r Шпигель, вы будете часто бывать у насъ… не забудьте, здѣсь провинція, церемоній не существуетъ; да, иногда здѣсь можно умереть со скуки! добавила она нѣсколько грустнымъ тономъ, вздохнула, опустилась на спинку кресла и выставила кончикъ маленькой ножки. Григорій Петровичъ растерялся.

Онъ сидѣлъ, опустивъ голову; онъ видѣлъ, какъ эта ножка, обутая въ туфель съ коблучкомъ граціозно болталась изъ подъ платья; онъ слышалъ легкое дыханіе хозяйки, небрежно спущенный длинный рукавъ ея платья касался руки его.

— Вы меня Елена Ивановна, ставите въ затрудненіе; я не знаю, какъ отвѣчать на ваше вниманіе, на ваше доброе приглашеніе, я ничѣмъ не заслужилъ его, довольно робко отвѣтилъ онъ.

— Я отвѣтовъ не требую; если вы дорожите имъ, докажите на дѣлѣ, отвѣтила хозяйка и прямо взглянула на гостя своими большими, улыбающимися глазами.

Онъ поднялъ голову и, въ свою очередь, какъ-то ребячески, несмѣло посмотрѣлъ на нее.

Взгляды ихъ на минуту встрѣтились.

— Вы любите музыку? вдругъ спросила она.

— Очень, я самъ немножко играю.

— Да-а… Mais c’est charmant!.. Мы можемъ играть въ четыре руки, у насъ очень порядочный рояль. Хотите, я вамъ сыграю что нибудь? Она приподнялась съ креселъ.

— Я не смѣлъ просить, отвѣтилъ Григорій Петровичъ и покраснѣвъ отъ удовольствія.

— Охъ, батюшки, что это, офицеры все! вдругъ пробредила Настасья Матвѣевна, открыла глаза, очнулась и совершенно сконфузилась.

Елена Ивановна звонко захохотала, Шпигель улыбнулся.

— Охъ, Господи, что это, право, со мной, никакъ я сказала что-то, проговорила гостья, ворочаясь на стулѣ.

— Не только сказали, испугались! насмѣшливо отвѣтила Леночка и подошла къ роялю.

Григорій Петровичъ помогъ открыть его.

Она сѣла, взяла нѣсколько акордовъ, задумалась и вдругъ вопросительно взглянула на гостя..

— Что играть? Я хочу, чтобъ вы похвалили меня.

— Все, что вамъ угодно, я за все буду благодаренъ…

— Да!?

Она заиграла варіаціи изъ какой-то оперы.

Григорій Петровичъ стоялъ напротивъ и не спускалъ съ нея глазъ; онъ внутренно любовался ея прозрачнымъ, разгорѣвшимся личикомъ, то поднимавшеюся, то опускавшеюся грудью, бѣгающими по клавишамъ ручками и живой, очаровательной улыбкой.

Онъ какъ-то забылся, сосредоточился на ней. Ему хорошо было.

Она кончила играть, быстро, лукаво, пронзительно взглянула на гостя, точно чѣмъ-то подразнить его хотѣла, взяла снова акордъ и совершенно неожиданно запѣла: «По небу полуночи ангелъ летѣлъ».

Григорій Петровичъ стоялъ какъ онѣмѣлый; какая-то легкая, пріятная дрожь пробѣжала по его тѣлу…

Она опять кончила, опять попрежнему взглянула на него, опять взяла акордъ и, какъ бы насмѣхаясь надъ пораженнымъ гостемъ, сама едва удерживаясь отъ смѣха, увѣренная въ торжествѣ своемъ, шутя, весело запѣла: «Пропадай моя головушка».

Григорій Петровичъ даже повернулся отъ восторга и удивленія.

— Довольно! вдругъ произнесла она, крѣпко ударила по клавишамъ и какъ-то стыдливо прибавила: c’est gentil?

— Простите меня, я не знаю что сказать… такое пѣніе кого хотите разшевелитъ, проговорилъ неуспѣвшій еще опомниться Шпигель.

— Не вѣрю, посмотритѣ! отвѣтила она, улыбнулась и показала головой вправо.

Тамъ, на креслѣ, Настасья Матвѣевна снова спала.

Григорій Петровичъ пожалъ плечами.

— Что-жъ дѣлать, стало быть это не человѣкъ, тихо замѣтилъ онъ.

— Нѣтъ, человѣкъ, и даже очень добрый, только…

— Что-жъ только?

— Души нѣтъ, сердца…

— А вы признаете возможность человѣка безъ души?

— Признаю, здѣсь ихъ много; поживете, сами узнаете, нѣсколько грустно замѣтила она.

— Мнѣ кажется, вы ошибаетесь, Елена Ивановна, здѣсь быть можетъ нѣтъ человѣка близкаго, подходящаго къ вамъ, къ вашимъ понятіямъ, воззрѣніямъ; вы слишкомъ развиты, чтобъ найдти его здѣсь… вы выше этого человѣка!

У Леночки пріятно защекотало на сердцѣ; цѣль ея, выказать предъ гостемъ все свое превосходство, очевидно была достигнута.

— Не знаю, я слишкомъ проста, я всѣхъ людей люблю, отвѣтила она и такъ улыбнулась, какъ будто на душѣ ея никогда ничего кромѣ любви не было.

Настасья Матвѣевна громко вздохнула и открыла глаза.

— Какъ это вы чувствительно пѣли, вспомнить не могу! проговорила она, желая доказать, что не спала а слушала.

— А что я пѣла?

— Да вотъ это, забываю все, «Други милые».

— Какъ это лѣстно для артистки, n’est-ce pas? — замѣтила Елена Ивановна и нѣсколько разъ качнула головой.

Въ гостиную вошелъ генералъ.

— Папочка, вдругъ обратилась она, знаете, М. Шпигель на фортопіянахъ играетъ, ахъ, Боже мой, я васъ не попросила сыграть…

— Соышалъ, слышалъ, прекрасно играетъ! отвѣтилъ Иванъ Никитичъ и зашагалъ по комнатѣ. А въ бостонъ играете? вдругъ прибавилъ онъ.

— Нѣтъ, не играю.

— Жаль, напрасно, прекрасная игра, умная игра, — да!.. Почему это ее оставили, понять не могу, всѣ ваши игры — дрянь!

— Я ни во что не играю.

— И прекрасно дѣлаете, прекрасно дѣлаете, молодой человѣкъ, да!.. Въ бостонъ можно играть, бостонъ не игра; это, такъ сказать, голова работаетъ, голова! генералъ ткнулъ себя пальцемъ въ лобъ и пустился даже объяснять правила игры.

Къ вечеру явились гости, — какіе-то два поношенные господина изъ туземцевъ. — Елена Ивановна сухо поклонилась имъ.

Хозяинъ приказалъ разставить ломберный столъ. — Если столъ разставленъ, что нужно сдѣлать, а?.. говорилъ онъ вытянутому въ струнку Захаркѣ. Нужно двѣ свѣчи поставить, положить щеточки, мѣлки, карты… Ну!..

Компанія усѣлась. Настасья Матвѣевна ушла домой до докончивать начатый послѣ обѣденный сонъ. Григорій Петровичъ, вдали отъ играющихъ, заговорилъ въ полголоса съ Еленой Ивановной. Она, то весело, живо ему что-то разсказывала, то легко, плавно вздыхала, то какъ-то безсознательно, нечаянно взглядывала на него; то поднимала, то опускала глаза.

Онъ уже нѣсколько разъ собирался уйдти, даже внутренно сознавалъ, что сидѣть такъ долго въ первый разъ не ловко, и только, наконецъ, часу въ одиннадцатомъ вечера всталъ и откланялся хозяйкѣ.

— Я такъ долго засидѣлся у васъ, простите меня, проговорилъ онъ.

Она ничего не отвѣтила и протянула, ему кончики, своихъ пальцевъ.

Онъ дотронулся до руки ея и снова поклонился, потомъ простился съ генераломъ.

— Очень радъ, очень радъ, просимъ милости! проговорилъ послѣдній, одною рукою тряся руку гостю, а другою собирая карты.

Шпигель ушелъ.

Въ сѣняхъ его встрѣтилъ Коршуновъ съ сальнымъ огаркомъ, Григорій Петровичъ взглянулъ въ его рябое, нескладное лицо и невольно вхдоънулъ, такъ оно показалось ему сквернымъ въ сравненіи съ только что видѣннымъ, прелестнымъ лицомъ хозяйки.

Онъ раздѣлся, отпустилъ деньщика, присѣлъ на кровавъ и задумался.

Елена Ивановна рѣшительно озадачила его.

Онъ никакъ не ожидалъ въ глуши, въ уѣздѣ, прямо до похода, встрѣтить такой роскошный, столичный цвѣтокъ. Прежде онъ не видалъ такихъ женщинъ; ему никогда не случалось разомъ, въ одномъ существѣ увидѣть столько очарованія, столько самой заманчивой прелести. Прежде ни одна женщина не опутывала его такою любезностью, такою простотою и свободою обращенія, такимъ смѣлымъ душевнымъ радушіемъ. Онь зналъ вдовъ, дѣвицъ, замужнихъ женщинъ — нѣкоторыя изъ нихъ даже нравились ему, но всѣ онѣ нисколько не были похожи на Елену Ивановну, всѣхъ ихъ заключались только мелкія части одного ея цѣлаго; ни одна изъ нихъ съ перваго раза не пожала ему руки, не взглянула на всю такими глубокими глазами, не улыбалась такъ, что мурашки бѣгали во тѣлу. Онъ еще мало жилъ; ему никогда не доводилось близко сойдтись съ женщиной, извѣдать ея сердце, разгадать изнанку ея улыбки, отличить простоту и естественность отъ свѣтской, заученой натяжки.

Кокетка, страшная кокетка! думалъ Григорій Петровичъ; жила всегда съ отцомъ, въ большомъ свѣтѣ, она привыкла свободно обращаться… курить… Нынѣче многія курятъ, это идетъ къ ней… А вмѣстѣ съ тѣмъ сколько простоты, граціи… Что за сердце у ней?.. Смотритъ такими чистыми, добрыми глазами, въ ней много души, много чувства — безъ души тажъ пѣть нельзя. Неужели она всегда такъ любезна? Она меня первый разъ видитъ; что-жъ, я?.. думаетъ понравиться, замужъ выйдти? Какой же я женихъ, развѣ я женихъ для нея?.. Можетъ и выйдетъ за кого нибудь изъ нашихъ… Выйдетъ, выйдетъ! долго звучало въ умѣ его.

Онъ просидѣлъ еще нѣсколько времени, потомъ погасилъ свѣчку и улегся.

А Елене Ивановна между тѣмъ раздѣвалась, стоя передъ зеркаломъ и какъ-то торжественно улыбалась. Ока же думала о новомъ знакомомъ, не разбирала, не анализировала его; онъ какъ-то мимоходомъ проскользнулъ въ умѣ ея. Она была довольна, счастлива, что завербовала его и съ нетерпѣніемъ ждала завтрашняго дня, чтобъ завербовать другаго ему подобнаго, а потомъ потомъ… выбрать, который побогаче, да повыгоднѣе — того и взять, тому и книгу въ руки.

III.

На другой день утромъ Григорій Петровичъ занялся убранствомъ своей маленькой комнатки. Онъ разобрать изъ чемодановъ всѣ свои вещи, изъ простаго крошечнаго стола сдѣлалъ письменный, покрылъ его зеленымъ сукномъ, разставилъ на немъ разныя принадлежности: чернильницу, два бронзовыхъ подсвѣчника да другія мелочи; на лежанкѣ помѣстилъ свою небольшую походную библіотеку, перенесъ кровать въ другую сторону, покрылъ ее шелковымъ стеганымъ одѣяломъ, около нея разостлалъ небольшой бархатный коврикъ; платье и бѣлье перевесъ въ пузатый комодъ, на самомъ комодѣ устроилъ туалетъ; вынулъ изъ шкапа хозяйскую посуду и помѣстилъ въ немъ свою; приказать Коршунову протеретъ стекла въ окнахъ, и вся комната какъ будто приняла другой видъ, — уютно, живо, весело въ ней стало — лучъ солнца заигралъ на чистомъ, лоснящемся полу. Самъ Григорій Петровичъ очень тщательно вымылся, надѣлъ на себя сѣренькій шлафрокъ, отворилъ окно. Свѣжій, легкій воздухъ пахнулъ ему въ лицо. Утро было прозрачное. На чистомъ голубомъ небѣ ни одного облачка; куда вчерашній дождь дѣвался? Зелень посвѣжѣла, словно обновилась. Рѣка шумѣла тихо, плавно, пріятно; противный ея берегъ пестрѣлъ и переливался тысячами цвѣтовъ и оттѣнковъ; гдѣ-то вдали раздавался благовѣстъ. Григорій Петровичъ долго стоялъ у окна и любовался окружающей картиной; взглядъ его устрѣмился на ясную, широкую, безконечную даль; вчера онъ не замѣтилъ ее, вчера ему не до того было, вчера его томила усталость и потомъ…..

— Хорошо здѣсь! подумалъ онъ, выглянулъ изъ окна и повернулъ на лѣво голову.

Тамъ стоялъ красивый, сѣренькій, съ зеленою крышею деревянный домикъ.

Онъ невольно перенесся въ него; вчерашнее пѣніе зазвучало въ ушахъ его; чарующій образъ хозяйки представился глазамъ, — онъ вспомнилъ его, вспомнилъ все и снова занялся имъ.

— Пойдти? подумалъ онъ; неловко такъ скоро… сегодня нельзя идти, притомъ и рано еще… Визитъ сдѣлать? Визитъ бы нужно сдѣлать, поблагодарить…

Я вчера, не сказалъ ничего. Онъ задумался.

Дверь въ комнату скрипнула и отворилась, — на порогѣ вытянулся Захарка. Григорій Петровичъ обернулся, у него стукнуло сердце, онъ кажется готовъ былъ исцѣловать вошедшаго.

— Здравствуй, братецъ? Какъ у васъ… генералъ здоровъ? приговорилъ онъ, смѣшавшись.

— Здоровы, ваше благородіе, кланяться приказали, приказами кушать просить.

— Кушать? неопредѣленно повторилъ Шпигель и щеки его вдругъ покраснѣли. Хорошо, братецъ, кланяйся, я приду, скоро приду, да! Онъ отвернулся, взялъ оо стола двугривенный и сунулъ его Захаркѣ.

Посланный удалился.

Григорій Петровичъ снова подошелъ къ окну, снова выглянулъ изъ него и повернулъ голову на лѣво, только на лицѣ его не было и тѣни прежней задумчивости; оно улыбалось свѣтло, спокойно, счастливо, какъ только улыбается человѣкъ отъ избытка внутренняго душевнаго довольства. Онъ вынулъ новенькій сюртукъ, тщательно оглядѣлъ его, прицѣпилъ эполеты, приготовилъ чистыя перчатки, потомъ долго въ нетерпѣливо ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, то останавливался у окна, то на часы смотрѣлъ, наконецъ кликнулъ Коршунова и сталъ одѣваться.

— Обѣдать дома не будете? какъ-то недружелюбно опросилъ деньщикъ, повидимому недовольный барскимъ уходомъ.

— Не буду. А тебѣ что? отозвался Григорій Петровичъ, медленно разбирая проборъ на головѣ.

— Мнѣ что?.. Ничего мнѣ. Напрасно только обѣдъ готовимъ… не готовить бы лучше.

Онъ проводилъ барина, потомъ вернулся въ комнату, оглянулся на всѣ стороны и громко плюнулъ.

— Вишь порядокъ завелъ… чортъ!.. Право чортъ! въ сердцахъ проговорилъ онъ, подошелъ къ комоду, понюхалъ скляночку духовъ, колупнулъ бывшій ярлыкъ на ней, провелъ рукою по одѣялу на кровати, высморкался въ уголъ и удалился.

А Елена Ивановна со всею обаятельною прелестью, протягивая кончики розовыхъ пальцевъ, встрѣчала гостя.

Сегодня она казалась другою; она измѣнилась, какъ, измѣняется опытная актриса въ своихъ роляхъ.

Лицо ея было блѣднѣе, глаза смотрѣли не такъ живо и казались томными, какъ будто усталыми, улыбка сдѣлалась глубже, сосредоточеннѣе, локоны за ушами исчезли, зачесанные назадъ волосы образовали на затылкѣ густую массивную косу; вмѣсто чернаго платья на ней было бѣлое съ мелкими розовыми полосками, на шеѣ прямой гладкій воротничекъ, на рукахъ такія же манжетки, за ногахъ другіе туфли уже не съ голубыми, а съ розовыми бантиками. Она даже говорила нѣсколько иначе, меньше смѣялась, слегка задумывалась, казалась разсѣянною.

Обѣдъ былъ почти тотъ же самый. Послѣ обѣда Настасья Матвѣвна также дремала, старикъ генералъ также ушелъ въ кабинетъ забыться.

— Послушайте, Григорій Петровичъ, говорила хозяйка, играя золотой цѣпочкой, бывшей на груди ея, faites nona plaisir… У меня до васъ просьба есть. Черезъ недѣлю папа рожденье; мнѣ хочется ему сюрпризъ устроить, une petite soirée comme èa. Nous danserons, онъ это очень любятъ. Пригласите кое-кого изъ вашихъ товарищей, такъ человѣкъ пять, шесть, да?

Она подняла глаза и улыбнулась, какъ улыбаются дѣти при видѣ новенькой игрушки.

— Ваше порученіе слишкомъ лестно; мои товарищи примутъ его съ удовольствіемъ.

На этотъ разъ Григорій Петровичъ ушелъ домой раньше вчерашняго, скоро послѣ обѣда, потому что счелъ совершенно неприличнымъ два дня сряду оставаться такъ долго, притомъ и Елена Ивановна не удерживала его.

День близился къ вечеру. Солнце выглядывало изъ-за вершины далекаго сосноваго бора и розовымъ матовымъ свѣтомъ освѣщало каждый предметъ, каждый кустикъ.

Григорій Петровичъ сидѣлъ у раствореннаго окна своей комнаты; передъ нимъ лежала книга, только онъ не читалъ, даже не глядѣлъ въ нее; мысли его снова сосредоточились на Еленѣ Ивановнѣ; она неотвязно мерещилась въ глазахъ его, насильно лѣзла ему въ голову. Нѣсколько разъ онъ принимался читать и снова бросалъ, и снова забывался. Онъ думалъ кого изъ офицеровъ пригласить къ Перегоринымъ и досадовалъ, что долженъ пригласить, что взялъ на себя эту обязанность; ему отчасти хотѣлось раздѣлить съ кѣмъ нибудь свое впечатлѣніе, показать другимъ Елену Ивановну, и на другихъ, такъ сказать, повѣрить себя, и въ то же время онъ боялся чего-то. Кругомъ была тишина совершенная, только листья шелестили въ палисадникѣ, да гдѣ-то вдали, на другомъ берегу рѣки, тянулась заунывная русская пѣсня. Шпигель все сидѣлъ неподвижно и все думалъ.

— А! вдругъ раздался подъ самымъ окномъ чей-то мягкій, почти дѣтскій голосъ, а, ге!

— Врешь, не ге, бе!.. Энто ге, вишь, крючкомъ то, ге! произнесъ другой голосъ покрѣпче.

— Ге! повторилъ первый.

— Бе да а, ба, слышь, ба!

— Ба! повторилъ первый.

— Ге, де, ель, емъ!

— Ге, де, ель, емъ! вторилъ первый.

Григорій Петровичъ выглянулъ изъ окна.

Въ кустахъ палисадника, на травѣ, сидѣли мальчикъ съ дѣвочкой; дѣвочка была побольше, подростокъ году по четырнадцатому, мальчикъ поменьше; на колѣняхъ первой лежала какая-то книжечка, мальчикъ водилъ по ней пальцемъ, дѣвочка внимательно слѣдила. Григорій Петровичъ не хотѣлъ нарушать ихъ занятія и потихоньку прислонился въ стеклу. Головка дѣвочки показалась ему нѣсколько знакомою, онъ гдѣ-то видѣлъ ее, только не могъ припомнить, гдѣ именно. Онъ забылъ на минуту Елену Ивановну и весь углубился въ новую, интересную сцену.

— Енъ, пе, еръ, говорилъ мальчикъ и вдругъ прибавилъ: ныньче Сычихина сына въ школѣ высѣкли.

— Ой-ли, за что сѣкли-то? отозвалась съ любопытствомъ дѣвочка и подняла голову.

— А карандашъ у Петьки слимонилъ. Петька пожаловался, опосля мы подзатыльниковъ ему надавали.

— А за что?

— Извѣстно за что, не жалуйся!

— Воровать грѣхъ?

— Вѣстимо — грѣхъ.

— А какіе еще грѣхи есть?

— А разные, по заповѣдямъ… грѣховъ много.

Дѣвочка задумалась, мальчикъ обрывалъ листья съ куста и щелкалъ ими.

— А что, Ваня, коля читать выучишься, много знать будешь? спросила она.

— Много… Что хошь все узнаешь — какіе города на свѣтѣ есть, какіе Цари были, все знать будешь.

— А какіе Цари?

— Цари-то? Царей много… Царь Соломонъ былъ, мудрый прозывается, Иродъ былъ, младенцевъ велѣлъ избивать.

— А зачѣмъ?

— Такая воля была, который младенецъ родится — значитъ того и убьютъ… Неронъ былъ… Наполеонъ былъ, землю воевалъ, всѣхъ царей побѣдилъ, а русскаго не могъ.

— А города какіе?

— Города?.. Парижъ, Пекинъ, Лондонъ… есть городовъ много.

Дѣвочька снова задумалась.

— А что Ваня, я могу читать выучиться?

— Извѣстно можешь, коли захочешь такъ и выучишься.

— Я хочу! робко отвѣтила она и опустила голову.

Они снова принялись за азбуку.

Григорій Петровичъ все смотрѣлъ на нихъ; ему было пріятно слышать этотъ наивный лепетъ любознательности, этотъ неудержимый порывъ къ знанію, въ загнанномъ ребенкѣ, который украдкой, втихомолку отъ людей, отъ родныхъ, отъ господъ, спрятавшись подъ кустомъ, жадно твердитъ азбуку, распрашиваеть о городахъ и царяхъ.

— Вотъ гдѣ человѣкъ, вотъ гдѣ сила его! подумалъ Шпигель и невольно перенесся къ быту этой дѣвочки, къ той обстановкѣ, въ которой росла она и доростаетъ теперь, къ ея прошедшему, настоящему и будущему горю. Григорій Петровичъ даже вздохнулъ тяжело, такъ ему жаль стало эту дѣвочку, эту побѣгушку Таню, — онъ узналъ ее.

— Бѣдная, бѣдная! проговорилъ онъ самъ съ собою, и зачѣмъ ты учишься, зачѣмъ ты родилась въ крестьянской избѣ, а не въ пышной комнатѣ? Тогда бы легко было развиться тебѣ, отдаться твоимъ душевнымъ стремленіямъ, а теперь?.. Нѣтъ, ты только дразнишь себя… Трудно, трудно! А Таня сидѣла, склонивъ голову надъ книжкой. Солнце освѣщало смуглое, загорѣлое лицо ея. Черты его были довольно правильны; щеки блѣдны, нигдѣ ни кровинки; черные глаза смотрѣли пытливо; тонкія надъ ними брови приподнялись кверху; большой лобъ нѣсколько выдавался впередъ и сообщалъ всему лицу что-то особенно умное, привлекательное, его закрывали падавшіе въ безпорядкѣ бѣлокурые, золотистые волосы, такъ что дѣвочка безпрестанно головой встряхивала. Трудно было сказать хороша или дурна она. Физіономія ея еще не успѣла окончательно сложиться, принять извѣстный характеръ; она дышала переходомъ изъ дѣтскаго возраста въ возрастъ зрѣлый, дѣвичій. Плоская грудь тоже не успѣла сформироваться, принять округленныя, выпуклыя формы. Вообще вся фигура дѣвочки была очень худа: шея тоненькая, плечи выдались впередъ, руки сухія, черныя. Костюмъ ея состоялъ изъ простаго, тиковаго, засаленнаго платьишка, сшитаго даже не на ея ростъ; грудь была повязана накрестъ какимъ-то платкомъ неопредѣленнаго цвѣта, за негодностью доставшимся съ барскаго плеча; на грязныхъ, голыхъ ногахъ болтались огромные, стоптанные башмаки.

— Солнышко сѣло, домой время! тревожно проговорила она, сложила книжку и тщательно запрятала ее подъ платокъ.

— Домой! на распѣвъ повторилъ мальчишка, перевернулся кубаремъ и вскочилъ съ травы.

— Завтра придешь, что-ли? спросилъ онъ.

— Приду! отвѣтила она.

Онъ постоялъ съ минуту, потомъ юркнулъ черезъ низенькій заборчикъ, и что есть духу пустился по улицѣ.

Дѣвочка встала.

— Здравствуй Таня! вдругъ проговорилъ Григорій Петровичъ, когда она поровнялась съ его окномъ. Она вздрогнула и пугливо притаилась за кустомъ. Она молчала.

— Чего-жъ ты боишься?.. Бояться нечего, Таня.

Она высунула голову и изподлобья своими быстрыми глазами взглянула на него.

— Ты учишься Таня?.. Это хорошо! Чему жъ ты учишься?

— Азбучкѣ-съ! отвѣтила она почти шопотовъ и снова спряталась.

— Кто жъ тебѣ велѣлъ учиться?.. Подойди Таня, не бойся.

Она робко, какъ виноватая, подошла къ самому окну и прижалась за рамой.

— Учиться кто велѣлъ?

— Сама-съ!

— А барыня?

— Барыня незнаютъ-съ, барынька не приказываетъ.

На лицѣ Григорія Петровича мелькнула досада.

— Мать есть у тебя? спросилъ онъ.

— Матушки нѣтъ-съ.

— А отецъ есть?

— Тятенька померши-съ!

— Ты давно у барыни?

— Давно-съ… Какъ пріѣхали, съ деревни взяли.

— Зачѣмъ же учиться хочешь?

— Хочу-съ!

— А зачѣмъ?

— Книжку читать, отвѣтила она чуть не со слезами.

— Хочешь, я тебя учить буду?

Она улыбнулась и взглянула на Шпигеля; глаза ея блестѣли.

— Вы барынкѣ скажете, проговорила она робко.

— Нѣтъ, не скажу. Я тебя лучше выучу, скорѣе… все будешь знать, хочешь?

Она молчала.

— Такъ какъ же Таня?

— Какъ же-съ?

— Хочешь у меня учиться?

— Гдѣ-съ?

— Ну, въ комнатѣ у меня! Вонъ у меня книжки есть!

Она снова посмотрѣла на него и, казалось, не довѣряла — шутитъ ли баринъ или говоритъ правду.

— Хочешь? повторилъ Григорій Петровичъ.

— Хочу-съ! такъ тихо отвѣтила она, какъ будто насильно выговорила это слово.

— Ну, приходи, вотъ сей часъ и учиться будемъ.

— Какъ приходи-съ?

— Такъ, въ комнату.

— На дворѣ увидятъ-съ… прибьютъ-съ!

— Кто прибьетъ?

— Ключница-съ!

Григорій Петровичъ съ сожалѣніемъ поглядѣлъ на нее.

— Ну, въ окошко ступай сюда.

— Въ окошко-съ?..

Она подняла голову и не знала на что рѣшиться, потомъ обернулась и, убѣдившись, что на улицѣ никого нѣтъ, уцѣпилась за раму и такъ быстро прыгнула въ окно, что Григорій Петровичъ едва успѣлъ отскочить отъ него.

Она прижалась въ уголъ комнаты и пугливо, то подымая, то опуская глаза, осматривала ее.

— Ну, садись, Таня, стоя нельзя учиться.

— Можно-съ! еле слышно отвѣтила она, и такъ взглянула на Шпигеля, какъ будто подсмѣивалась надъ совершенной невозможностью его предложенія, какъ будто говорила: «вы баринъ, какъ я смѣю сидѣть съ вами».

Онъ съ трудомъ усадилъ ее на кончить дивана, взялъ листъ бумаги, карандашъ, и санъ сѣлъ возлѣ.

— Это какая буква? спросилъ онъ, начертавъ крупное А.

— А, отвѣтила дѣвочка и встать хотѣла.

Шпигель удержалъ ее.

— А эта?

— Бе!

Онъ ей написалъ всю азбуку; нѣкоторыя буквы она знала, въ другихъ путалась.

— Хорошо тебѣ у барыни? спросилъонъ.

— Хорошо-съ.

— Барыня добрая?

— Добренькіе-съ.

— Что-жъ ты дѣлаешь у нея?

— Ничего-съ… чулочекъ вяжу.

— Такъ ты, Таня, приходи учиться. Вотъ возми эту азбуку съ собой да повтори, можетъ еще какія буквы запомнишь, а завтра я спрошу. Придешь завтра?

Онъ сложилъ листъ и подалъ ей.

— Приду-съ! отвѣтила она, встала, сунула листъ за пазуху, и вдругъ быстро нагнулась и хотѣла поцѣловать руку Григорія Петровича.

Онъ отнялъ ее.

— Что ты, Таня, какъ можно… у мущинъ рукъ не цѣлуютъ! говорила онъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ; можно цѣловать только у отца да у матери…Тебѣ не у кого цѣловать… грѣхъ!

Она отояла наклонивъ голову, какъ будто провинилась въ чемъ.

Шпигель замѣтилъ ея смущеніе.

— Ты умница, только старайся — все знать будешь! одобрительнымъ тономъ проговорилъ онъ.

Она съ благодарностью, радостно посмотрѣла на него, потомъ подошла къ окну, спрыгнула въ палисадникъ и побѣжала.

— Завтра приходи! крикнулъ ей вслѣдъ Григорій Петровичъ и заперъ окно.

Эта повидимому ничтожная встрѣча съ простой дѣвочкой заняла Шпигеля, отвлекла на минуту его вниманіе отъ Елены Ивановны. Онъ взглянулъ на Таню, какъ на новый, до сихъ поръ незнакомый ему субъектъ; ея смущеніе, страхъ, трепетъ, жажда знанія удивили его; ему никогда не случалось въ простомъ человѣкѣ, въ ребенкѣ, встрѣтить такого порыва; онъ даже замечтался, пожалѣлъ о бѣдномъ мужикѣ, не имѣющемъ никакихъ средствъ образовать себя, порадовался впередъ, что нашелъ случай сдѣлать доброе, полезное дѣло — воспитать человѣка, удовлетворять его потребностямъ, быть можетъ, составить счастіе всей его жизни; онъ забылъ свой прежній, тяжелый вздохъ, вырвавшійся изъ груди его въ ту минуту, когда онъ черезъ окно, украдкой, любовался дѣвочкой, забылъ слова свои: «ты только дразнишь себя; трудно, трудно развиться тебѣ», и самъ съ жаромъ ухватился за это развитіе, увидѣлъ въ немъ какой-то долгъ, счелъ себя призваннымъ, обязаннымъ помочь ему, употребить все свое стараніе, всѣ силы.

— Человѣкъ изъ грязи подняться хочетъ — подло не пособить ему! проговорилъ онъ съ увлеченіемъ.

На другой день Григорій Петровичъ даже завязалъ съ Еленой Ивановной разговоръ близкій къ этому предмету: ему хотѣлось узнать ея взглядъ, ея образъ мыслей, вывѣдать почему Таня сказала, что барынька учиться не приказываетъ.

— Что это за дѣвочка? спросилъ онъ, указывая на прижавшуюся въ уголъ побѣгушку.

— Дѣвчонка, такъ, въ комнатахъ, изъ деревни взяли, небрежно отвѣтила Елена Ивановна.

— Умное личико, замѣтилъ Шпигель.

— Вы находите?.. На дѣлѣ очень глупа, вѣчно смѣется.

— Вѣроятно отъ любви къ вамъ.

— Да?.. какъ это лестно… Къ сожалѣнію я въ этихъ людей не вѣрю,.

— Какъ не вѣрите?

— Такъ, не вѣрю… Они слишкомъ черствы для того, чтобы любить… грубы.

— Что-жъ дѣлать, развивать нужно.

— Кого?.. ее? шутя замѣтила Елена Ивановна и улыбнулась.

— Да хоть бы и ее, почему же нѣтъ, кто виноватъ въ ея грубости? Судьба, случай, неволя, рожденіе; развѣ нельзя ее выучить, образовать, изъ жалкой, ничтожной дѣвочки сдѣлать быть можетъ прекрасную, умную женщину; вѣдь она сырой матеріалъ — его можно обдѣлать какъ угодно, обратить во что хотите; вспомните, когда нибудь она сдѣлается матерью, у ней будутъ дѣти — тогда она ихъ разовьетъ и ихъ научитъ… а иначе… Онъ остановился.

Она все время пристально глядѣла на него, и вдругъ громко засмѣялась.

— Боже мой!.. mais vous êtes charmant, проговорила она; вы, кажется, хотите доказать, что эти люди лучше и умнѣе насъ. Вы такъ горячо симпатизируете имъ!

— Если не лучше, то покрайней мѣрѣ и не хуже; они одинаковы съ нами, — одна душа, одинъ умъ, только оболочка другая… Чѣмъ же виновата эта дѣвочка, если у ней руки грязныя? Докажите ей сперва, что это не хорошо, шепните ей объ ея человѣческомъ достоинствѣ, развейте ея вкусъ, — она насъ съ вами перещеголяетъ.

Елена Ивановна снова засмѣялась.

— Позвольте предоставить эту заботу вамъ, по крайней мѣрѣ со временемъ у меня будетъ горничная съ бѣленькими ручками, со вкусомъ, съ человѣческимъ достоинствомъ, читающая французскіе романы, говорящая о философіи, и вы, вы будете виновникомъ всего этого. Представьте, эта горничная пойдетъ въ деревню и научитъ философствовать своихъ сестеръ и братьевъ, мужиковъ, бабъ! добавила она довольно презрительно и снова засмѣялась.

— Я, Елена Ивановна, говорю не о философіи; къ чему пускаться въ крайности — замѣтилъ Шпигель нѣсколько обиженнымъ тономъ — мнѣ только жаль эту дѣвочку, жаль всѣхъ ей подобныхъ, слишкомъ жаль!.. Почему-жъ не сдѣлать доброе дѣло? Ну, научите ее только грамотѣ, научите ходить, она пойдетъ, куда нужно; дайте ей понять, что она такой же человѣкъ какъ и мы съ вами.

— Я повторяю, Григорій Петровичъ, вы меня очень обяжете, неугодно ли вамъ заняться этимъ; мнѣ не охота съ грязью возиться.

— Если позволите… Я отъ своего слова никогда не отступлюсь. Грязь сойдетъ скоро, а подъ ней много чистаго, новаго.

— Танька! крикнула Елена Ивановна.

Григорія Петровича нѣсколько покоробило.

Дѣвочка поблѣднѣла и подошла къ госпожѣ своей.

— Хочешь у барина учиться?.. Понимаешь ли, глупая, что значитъ учиться?… Читать будешь… лучше меня будешь? Вотъ ты теперь дрянь, чумичка, фи, какая, а тогда… Она снова засмѣялась. Дѣвочка молчала.

— Хочешь?.. говори же, дура?

— Хочу-съ! тихо отвѣтила она и вся задрожала.

— Такъ вотъ баринъ тебя учить будетъ, наказывать, — онъ строгій, ты ходи къ нему, каждый день, ходи, слышишь!.. Я васъ испытать хочу, ваше рвеніе, смотрите, отступаться нельзя… вы дали слово. Поздравляю васъ съ ученицей, съ будущимъ геніемъ! насмѣшливо добавила она и протянула Шпигелю руку.

Онъ пожалъ ее.

— А просьбу мою вы исполнили?.. Смотрите, иначе ученицу отниму! спросила она и, шутя, погрозила пальцемъ.

— Сегодня исполню! почтительно отвѣтилъ Григорій Петровичъ.

Она взглянула на него такими глазами, такъ хорошо, привѣтливо улыбнулась, такъ дружески пожала руку, что Шпигель, обидѣвшійся на Елену Ивановну, негодовавшій, досадовавшій на нее, готовый бранить ее, разомъ все простилъ ей. На щекахъ его выступилъ яркій румянецъ и легкая, пріятная дрожь пробѣжала по всему его тѣлу.

Прямо отъ Перегориныхъ онъ отправился къ нѣкоторымъ изъ офицеровъ.

— Боже мой, что за женщина! говорилъ онъ какому-то молодцоватому пожилому ротмистру; въ ней столько поэзіи, столько прелести, что, право, я боюсь ее… Мнѣ страшно смотрѣть на нее.

Ротмистръ громко захохоталъ.

— О, Гриша! О, невинность! воскликнулъ онъ.

— Что жъ тутъ удивительнаго? Ничего я смѣшнаго нѣтъ. Право, страшно, я, просто, боюсь сблизиться съ ней потому, потому… Шпигель замялся.

— Почему?

— Потому что могу влюбиться.

— Ну и влюбишься, что за важность? Какъ онъ свое сердце бережетъ, нѣженка! Я, братецъ, двадцать разъ былъ влюбленъ, а отъ женитьбы Богъ избавилъ; любовь — занятіе пріятное: гдѣ ручку поцѣловать, гдѣ губки, смотря по обстоятельствамъ — все это очень мило.

— Я не женитьбы боюсь, объ этомъ и думать нечего… во-первыхъ, она не пойдетъ за меня, во-вторыхъ, я самъ на ней не женюсь: она прелестная женщина, но не жена — женой она быть не можетъ.

— Вотъ какъ, тѣмъ пріятнѣе, значитъ нашего поля ягода! замѣтилъ ротмистръ и какъ-то иронически улыбнулся.

Шпигель посмотрѣлъ на него.

— Неправда, все это вздоръ, стыдно, грѣшно обижать женщину, такъ низко смотрѣть на нее… у нея характеръ такой. Я только не понимаю, зачѣмъ она кокетничаетъ со мной, къ чему это радушіе, это желаніе понравиться, что ей нужно отъ меня?!.. Въ какіе нибудь два, три дня, — вѣдь не могла же она влюбиться въ меня.

Ротмистръ потянулся на стулѣ.

— Эхъ, Гриша, Гриша! Жаль мнѣ тебя, жаль и твою красавицу, — не въ коня кормъ. Хочешь, давай мѣняться квартирами?

— Зачѣмъ?

— Какъ, зачѣмъ?.. Успокоишься, бояться будетъ нечего.

— Нѣтъ, я квартирой доволенъ, я и безъ того могу не ходить къ нимъ.

— И не пойдешь?

— Нѣтъ, пойду. Съ моей стороны было бы крайне не вѣжливо… нѣтъ никакой причины… меня зовутъ, ждутъ.

— Пропадешь, Гриша!

— Нѣтъ! Я слишкомъ разсудителенъ, холоденъ. Богъ знаетъ почему, мнѣ кажется, что эта женщина врагъ мой, а между тѣмъ она мнѣ нравится; взглянешь на нее — и все простишь ей, все забудешь; она бѣлая, полная — ты знаешь, я люблю полныхъ женщинъ.

— Соловья баснями не кормятъ, прервалъ ротмистръ. Шпигель нѣсколько обидѣлся, но не возражалъ товарищу.

— Ты у нихъ будешь? спросилъ онъ.

— Еще бы не быть… Смотри, Гриша, дорогу тебѣ перебью.

— Перебей! отвѣтилъ Григорій Петровичъ и задумался.

Только идучи домой онъ раскаялся въ своей излишней откровенности передъ товарищемъ; ему стало жаль Елену Ивановну, даже совѣстно передъ ней — онъ боялся полковыхъ толковъ. Скажутъ, что влюбленъ, смѣяться будутъ, думалъ онъ самъ съ собою, заговорятъ о ней. Богъ знаетъ, какъ она покажется имъ, только слава пойдетъ; этотъ Плотниковъ ужасный хвастунъ, на все смотритъ такъ низко. Она воспитана такъ, ребенокъ избалованный!

Въ этотъ день Григорій Петровичъ къ удовольствію Коршунова отобѣдалъ дома. Подъ вечеръ пришла къ нему Таня. Она выучила наизусть всю азбуку, написанную имъ наканунѣ.

— Когда же ты выучить успѣла, вѣдь ты и буквъ не помнила? опросилъ онъ ее.

— Помнила, вы приказали-съ, за ночь выучила; у насъ въ комнатѣ ночничекъ горитъ… всѣ спать полегли — я и выучила.

Григорій Петровичъ пожалъ плечами.

— Ночью учиться нездорово, Таня, заболѣть можно; нужно беречь себя, сказалъ онъ съ какимъ-то восторгомъ, глядя на свою способную ученицу.

— Когда же-съ?

— Днемъ; день великъ, день Богъ создалъ для того чтобъ учиться, работать, дѣло дѣлать, а ночью — отдыхать нужно.

— Днемъ не велятъ-съ, увидятъ-съ, книжку сожгутъ-съ.

— Кто не велитъ?

— Матрена не велятъ-съ, ключница.

— Да вѣдь тебѣ барыня позволила?

— Все одно, не велятъ-съ… чулочикъ надо вязать.

Григорій Петровичъ вздохнулъ.

— Ну, садись, Таня, будемъ дальше учиться, сказалъ онъ.

Она сѣла уже не конфузясь, и только пристально, съ какою-то нѣмою, теплою благодарностью взглянула на своего покровителя.

Она принялась за склады, Шпигель писалъ ей, она повторяла вслѣдъ за нимъ, указывая рукою каждую букву.

Руки ея были чисто вымыты.

— Какія у тебя руки чистыя, замѣтилъ Григорій Петровичъ.

— Вчера вымылась! шопотомъ отвѣтила она и покраснѣла.

Онъ вспомнилъ вчерашнія слова свои, онъ понялъ какъ затронулъ самолюбіе ребенка и готовъ былъ разцѣловать ее.

— Вотъ и всегда мойся, видишь, какая ты сегодня хорошая, чистая, — всегда такъ нужно — и голову чесать нужно, и одѣваться, чтобъ все въ порядкѣ было, говорилъ онъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ.

Таня ничего не отвѣчала; она сидѣла, опустивъ глаза въ книжку, только сердце ея прыгало отъ радости, да руки нѣсколько дрожали. Она знала, что голова ея не была растрепана по вчерашнему, что ноги были обуты въ чулки и не болтались въ огромныхъ, стоптанныхъ башмакахъ:

По окончаніи урока, она обратилась къ Шпигелю.

— Ныньче картинку показывали-съ, нашъ поваръ купилъ, произнесла она какъ бы сама съ собою.

— Какую картинку?

— А чортъ такой сдѣланъ страшный, а подъ нимъ полымя, — это, сказываютъ, кто грѣшить будетъ, такъ тотъ въ полымя попадетъ.

Григорій Петровичъ улыбнулся.

— Это не правда, Таня, этимъ только народъ пугаютъ, чтобъ онъ боялся чего нибудь, худаго не дѣлалъ; грѣшить скверно — отъ грѣха человѣкъ пропадаетъ, никуда негоднымъ дѣлается… Нужно доброй быть, всѣхъ любить, никому зла не дѣлать, тогда и грѣшить не будешь, всѣ и скажутъ про тебя, что ты дѣвочка хорошая, умная!

Тани ничего не отвѣчала. Она сидѣла выпрямившись, приподняла вверхъ свои тонкія брови, лобъ ея сморщился, глаза были опущены внизъ, она внимательно слушала.

— Видишь, продолжалъ Григорій Петровичъ, Богъ все создалъ, и землю, и деревья, и человѣка, и животныхъ, все… Богъ сказалъ человѣку: вотъ тебѣ все дано, ты хозяинъ всего этого, трудись, наслаждайся, изъ всего пользу извлекай; если трудится человѣкъ, работаетъ — ему и грѣшить нѣкогда…

Дѣвочка все сидѣла неподвижно.

— Вотъ читать выучишься — все узнаешь; въ книжкахъ все написано, а чего не поймешь — меня спроси, замѣтилъ Григорій Петровичъ. А барыня что дѣлаетъ? добавилъ онъ.

— Барынька разговариваютъ-съ, къ нимъ офицеры пришли-съ, двое.

— Какъ, офицеры? переспросилъ Шпигель такъ тревожно, что даже Таня подняла свои глаза и быстро взглянула на него.

— Офицеры-съ, господа ваши-съ! пояснила она.

— фамиліи не знаешь?

— Не знаю-съ, одного никакъ Павломъ Петровичемъ называли, а другой длинный, чернявый такой.

Завадкинъ и Котовъ, подумалъ Григорій Петровичъ, задалъ своей ученицѣ новый урокъ и тотчасъ отпустилъ ее; онъ побоялся, что товарищи могутъ зайдти къ нему и не хотѣлъ, чтобъ они застали у него Таню.

— Идти или нѣтъ? подумалъ онъ и минуту спустя кликнулъ Коршунова и велѣлъ подать одѣваться. Онъ одѣвался очень проворно; всѣ движенія его отзывались какою-то лихорадочною поспѣшностью; руки слегка дрожали. Ему хотѣлось видѣть, какимъ образомъ приняты его товарищи, такъ же-ли любезна съ ними хозяйка, отдыхаетъ или нѣтъ отецъ ея, присутствуетъ ли Настасія Матвѣевна.

Когда онѣ вошелъ въ гостиную Перегориныхъ, Елена Ивановна сидѣла на диванѣ, окруженная двумя офицерами. Она весело смѣялась и что-то разсказывала. Григорій Петровичъ поклонился и подалъ руки товарищамъ.

— Prenez place… изъ всѣхъ васъ, господа, нашъ первый знакомый, замѣтила хозяйка.

— Желалъ бы имъ и остаться, подумалъ Шпигель, и помѣстился на креслѣ нѣсколько поодаль отъ офицеровъ.

Разговоръ возобновился, гости острили, разсказывали что-то очень забавное; Елена Ивановна то улыбалась, то просто отъ всей души хохотала, то сама говорила, то опускала, то подымала глаза, то какъ-то водила ими, взглядывая то на одного, то на другаго изъ офицеровъ.

Все то же самое, даже платье то же, туфли тѣ же, только пѣнія да музыки нѣтъ, — придетъ время и это будетъ, все будетъ! подумалъ Шпигель и какъ-то насмѣшливо, изподлобья взглянулъ на окружающихъ.

— Григорій Петровичъ, что съ вами? Я не узнаю васъ… вы разстроены… вѣроятно ученицей недовольны? вдругъ замѣтила Елена Ивановна и тотчасъ разсказала всю исторію съ Таней.

Шпигелю стало еще досаднѣе. Онъ слишкомъ дорожилъ взятою на себя обязанностью, видѣлъ въ ней что-то высокое, и до поры, до времени никому ни хотѣлъ сообщать о ней; онъ даже готовъ былъ отвѣтить колкостью, упрекнуть хозяйку, однако не нашелся и только закусилъ усы.

Прошло нѣсколько минутъ; гости встали и раскланялись, хозяйка протянула имъ руки — одному правую, а другому лѣвую, просила чаще бывать, пожаловалась на скуку, намекнула о музыкѣ, о томъ, что отецъ ея очень любитъ военныхъ.

— То же, то же! подумалъ Григорій Петровичъ и почти выбѣжалъ вслѣдъ за товарищами.

Они остановились на улицѣ.

— Ай — да Шпигель, какова барыня — прелесть, восторгъ! заговорилъ одинъ изъ нихъ.

— Великолѣпная женщина, чудо! подхватилъ другой.

— Пустая, безумная кокетка! Подобныя женщины для меня противны, ничтожны! вдругъ отозвался Григорій Петровичъ.

Офицеры вытаращили глаза.

— Гдѣ-же кокетка, что за вздоръ? Для женщины кокетство необходимо! Свѣтская, образованная дѣвушка! говорили они въ одинъ голосъ.

— Кокетка!… Все заученое, все, ничего естественнаго, кукла! повторялъ Шпигель, слѣдуя за офицерами.

Они заговорили тише, только энергическое размахиваніе руками да безпрестанныя остановки доказывали, что они горячо спорили.

Поздно вечеромъ воротился Григорій Петровичъ домой. Онъ былъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа, назвалъ Коршунова свиньей за то, что тотъ встрѣтилъ его безъ сюртука, въ одной грязной ситцевой рубашкѣ, выпилъ два стакана холодной воды и тотчасъ легъ спать.

Только на другой день, сидя за утреннимъ чаемъ, онъ нѣсколько успокоился; ему даже стало смѣшно, совѣстно за свою вчерашнюю горячность; онъ ясно разсудилъ, что расчитывать на какое-то особенное вниманіе Елены Ивановны не имѣетъ никакого права, да и не хочетъ этого вниманія, что она исполняла только должность милой, любезной хозяйки, что она должна была принять офицеровъ точно также, какъ приняла его.

— Изъ чего же я бѣсился, что тревожило меня? Что за нелѣпость такая! подумалъ онъ самъ съ собою я засмѣялся.

Вечеромъ пришла Таня и окончательно разсѣяла Шпигеля. Богъ знаетъ почему ему даже сдѣлалось очень весело; онъ былъ доволенъ этимъ тихо проведеннымъ днемъ, въ бесѣдѣ съ самимъ собою, — точно обновился, что-то стряхнулъ съ себя. Онъ въ первый разъ отдохнулъ, освѣжился, сосредоточился отъ всѣхъ этихъ внезапныхъ, разомъ прихлынувшихъ треволненій. Ему стало досадно за прошедшее, онъ думалъ, что навсегда отрезвился отъ него, и съ какой-то злой ироніей подсмѣивался надъ самимъ собою.

IV.

Прошло нѣсколько дней. Григорій Петровичъ, казалось, совершенно успокоился, зажилъ своею обыкновенною, вседневною жизнью, ѣздилъ верхомъ, осмотрѣлъ городъ и его окрестности, кое-что прочелъ, кое-какіе письма написалъ, только спокойствіе его отбываюсь чѣмъ-то насильнымъ, вызваннымъ. У Перегориныхъ онъ не былъ, но за то не разъ порывался зайдти къ нимъ; ему казалось неловко, невѣжливо, вдругъ, безъ всякой видимой причины, оставить новыхъ знакомыхъ, не освѣдомиться даже о ихъ здоровья; съ другой стороны, какое-то непонятное самолюбіе, удерживало его, ему хотѣлось получить приглашеніе отъ Елены Ивановны, хотѣлось, чтобъ она сама вспомнила о немъ, замѣтила его отсутствіе. Часто Григорій Петровичъ смотрѣлъ изъ своего окна на зеленыя ставни сосѣдняго дома, часто поджидалъ чего-то или къ чему-то прислушивался, часто видѣлъ, какъ въ этотъ домъ входили его товарищи, часто собирался одѣться и пойдти, а разъ даже кликнулъ Коршунова, одѣлся, но тотчасъ же раздѣлся снова. Онъ никакъ не могъ дать себѣ отчета, почему этотъ домъ нагсильно лѣзетъ въ его голову, отрываетъ отъ дѣла, что наконецъ въ немъ особеннаго, — хорошенькое, женское личико и ничего больше.

— Красавица!.. такъ что — что красавица, Богъ съ ней!.. Вѣдь это глупо наконецъ, нельзя же льститься на невозможное, жалѣть о немъ! разсуждалъ онъ самъ съ собою.

Въ это время онъ даже съ какимъ-то тайнымъ намѣреніемъ разсѣять себя познакомился съ двумя другими домами, былъ обласканъ, тамъ тоже были и дѣвицы, и женщины, но онѣ нисколько не безпокоили его, онъ не думалъ, какъ и когда пойдти къ нимъ, а если и шелъ, то какъ бы на зло самому себѣ, съ досады, что вотъ дескать не у васъ однихъ можно пріятно время проводить.

Съ Еленой Ивановной и старикомъ генераломъ перезнакомилась между тѣмъ большая часть полковыхъ офицеровъ, слава о ней разнеслась по цѣлому полку. Вездѣ, гдѣ только собирались двое или трое изъ офицеровъ, вездѣ говорили о Перегориныхъ, о милой, обворожительной хозяйкѣ, о ея глазахъ, ручкѣ, ножкѣ, спорили о ея душевныхъ качествахъ, то бранили, то превозносили до небесъ, толковали о возможности жениться на ней, объ имѣющемся за нею приданомъ, даже перечисляя счастливцевъ, могущихъ по своему положенію предложить ей руку. Толки, предположенія были самые разнообразные. Самъ полковой командиръ счелъ нужнымъ явиться къ генералу съ почтительнымъ визитомъ и, разумѣется, былъ обласканъ до нельзя. Елена Ивановна при этомъ торжественномъ случаѣ пустила въ ходъ всю свою очаровывающую любезность, такъ что посѣдѣвшій полковникъ возвратился домой съ какимъ-то туманомъ въ головѣ и долго смотрѣлся въ зеркало, точно не узнавалъ самого себя или любовался самимъ собою. Вездѣ, гдѣ только показывалась Елена Ивановна, ее окружали. офицеры. Богъ знаетъ какъ и когда узнали они, въ какой она бываетъ церкви, по какимъ улицамъ гуляетъ, въ какіе дома ѣздитъ и тамъ перезнакомились.

Только Григорій Петровичъ казался хладнокровнѣе своихъ товарищей; онъ видимо отдѣлялся отъ нихъ, старался избѣгнуть ихъ посѣщеній; ему не хотѣлось слушать ихъ возгласы, ихъ сужденія; онъ досадовалъ, если кто нибудь дурно отзывался объ Еленѣ Ивановнѣ, и досадовалъ еще болѣе, почти бѣсился, когда другіе восхваляли ее. Онъ молчалъ, не вступалъ въ споры, отдѣлывался общими фразами, но это молчаніе, это наружное отдаленіе были насильственны, онъ не хотѣлъ говорить, потому что боялся наговорить слишкомъ много, боялся высказаться, раньше времени открыть себя.

Не смотря на все это, Шпигелю часто приходилось выслушивать всевозможныя мнѣнія о своихъ сосѣдяхъ; товарищи безпрестанно толкались у него: каждый, кто бывалъ у Перегориныхъ непремѣнно завертывалъ и къ нему. Только подъ вечеръ, когда приходила Таня, отдыхалъ Григорій Петровичъ: онъ не сказывался дома, запиралъ на ключъ двери, спускалъ сторы на окнахъ и весь отдавался своей ученицѣ, и радостно слѣдилъ за ея развитіемъ.

Елена Ивановна торжествовала, каждый день она облачалась въ различныя платья, чесала на разные манеры волосы, то роспускала ихъ длинными локонами, то собирала на затылкѣ въ массивную косу, то небрежно забрасывала назадъ, то окаймляла свой лобъ мелкими букольками; даже лицо ея какъ будто мѣнялось, по крайней мѣрѣ глаза смотрѣли не одинаково. Она забыла Григорія Петровича, да и нельзя было не забыть. Въ умѣ ея уже носилась цѣлая масса офицеровъ; съ утра до поздняго вечера она никогда не оставалась одна, одни лица смѣнялись другими. Вѣчная гостья Перегориныхъ, Настасья Матвѣевна, чаще прежняго гадала на картахъ, видѣла самые благопріятные сны и уже жениховъ насчитывала, причемъ Елена Ивановна только пріятно улыбалась, опускала глаза, краснѣла и божилась, что совсѣмъ замужъ не хочетъ.

Наступилъ день рожденія генерала.

Коршуновъ еще съ утра, безъ всякаго приказанія, приготовилъ барину мундиръ, такъ что Григорій Петровичъ волею или неволею облачился въ него, впрочемъ, во всякомъ случаѣ, и безъ этого лишняго со стороны деньщика усердія. Шпигель располагалъ быть у Перегориныхъ, даже нетерпѣливо ждалъ этого дня, приготовлялся къ нему. Онъ отправился съ визитомъ и скоро возвратился въ самомъ веселомъ расположеніи духа. Елена Ивановна приняла его одна, и дружески, какъ самому близкому знакомому, пожала руку.

Весь этотъ день прошелъ въ какомъ-то лихорадочномъ ожиданіи. У Перегориныхъ была суета страшная: къ дому ихъ безпрестанно подъѣзжали самые разнообразные экипажи различныхъ городскихъ сановниковъ. Генералъ въ мундирѣ, съ крестами на груди, торжественно принималъ ихъ жъ своемъ кабинетѣ; нѣкоторымъ жалъ руки, и звалъ вечеромъ ни чашку чая, другимъ сухо кланялся. Въ гостиной Елену Ивановну осаждали дамы. На генеральской кухнѣ немилосердно стучали повара, по двору поминутно сновали горничныя и лакеи. Суетились также и офицеры. Какой-то молодой прапорщикъ очень тщательно цѣлое утро мылъ свои перчатки и потомъ просушивалъ ихъ на солнцѣ, другой чистилъ эполеты, третій уже пожилой господинъ долго выдергивалъ изъ носа совсѣмъ не кстати торчавшіе волоски. О городскихъ дамахъ, удостоившихся чести быть приглашенными на вечеръ, и говорить нечего, — у нихъ была возня такая, что какая-то горничная съ отчаянія сбѣжала отъ господъ своихъ именно въ этотъ вечеръ, такъ что ее потомъ долго отыскать не могли. Даже Коршунова и того одолѣла не малая забота: онъ былъ приглашенъ въ помощь генеральской услугѣ и такъ нафабрилъ свои жесткіе, щетинистые усы, такъ затянулъ галстухъ, что Григорій Петровичъ только ахнулъ и руками всплеснулъ.

Наступилъ наконецъ вечеръ.

Шпигель отправился довольно поздно. Онъ хотѣлъ соблюсти нѣкоторый тонъ. Когда онъ вошелъ въ гостиную Перегориныхъ, она была уже полна народу. Елена Ивановна стояла въ сторонѣ, окруженная цѣлою толпою молодежи, такъ что Григорію Петровичу нельзя было поклониться ей. Онъ облокотился о рояль и отъ нечего дѣлать принялся разсматривать окружающее общество. Въ гостиной были преимущественно женщины, исключая толпы, увивавшейся около хозяйки. На диванѣ, выпрямивъ спины, сидѣли двѣ сморщенныя старухи и какъ будто злились другъ на друга; около нихъ, въ довольно строгомъ, симетрическимъ порядкѣ, размѣстились дѣвицы и молодыя дамы, и, Боже мой, съ какимъ расчетомъ хозяйка умѣла выбирать своихъ гостей, какъ она неизмѣримо отдѣлялась отъ нихъ. Ни одного порядочнаго личика, ни одного костюма со вкусомъ, ни одной головки, на которой бы можно отдохнуть, остановиться. Всюду красныя плечи, красныя руки, тупые, ничего невыражающіе взгляды, грязно голубыя и грязно розовыя платья, безобразныя наколки, измятые цвѣты. Григорій Петровичъ даже вздохнулъ и глаза опустилъ. Все общество въ гостиной больше молчало и изрѣдка мѣнялось отрывочными фразами; шумѣлъ только кружокъ въ сторонѣ.

Столовая была приготовлена для танцевъ; въ кабинетѣ помѣщались мущины и играли въ карты. Самъ хозяинъ бесѣдовалъ съ полковымъ командиромъ.

Вдругъ Елена Ивановна отдѣлилась отъ толпы и поравнялясь со Шпигелемъ. Онъ молча поклонился ей. Дрожь пробѣжала по жиламъ его. Щеки покраснѣли, въ глазахъ помутилось, — такъ поразительно хороша она показалась.

На ней было бѣлое воздушное платье; бѣлыя пышныя плечи, прикрытыя легкимъ тюлемъ, едва замѣтною чертою отдѣлялись отъ него; по нимъ скользили два большіе густые локона, въ косу была заткнута бѣлая чуть-чуть розоватая роза; ничего цвѣтнаго — точно невѣста, только широкая, розовая лента, перехваченная на таліи, длинными концами извивалась на переди платья;

Она улыбнулась, кивнула головой и прошла далѣе, но тотчасъ же возвратилась снова.

— Я надѣюсь… позвольте васъ просить, pour une contredanse, довольно робко проговорилъ Шпигель, слѣдуя за хозяйкой.

— Я на всѣ ангажирована; небрежно, мимоходомъ отвѣтила она и снова вмѣшалась въ толпу.

Григорій Петровичъ, какъ пудель, облитый водою, отошелъ къ роялю.

На дворѣ грянула полковая музыка. Онъ не ожидалъ ея и вздрогнулъ; въ залѣ начали устанавливаться пары.

Къ Еленѣ Ивановнѣ подошелъ полковой командиръ. Шпигель закусилъ усы и самъ не зная зачѣмъ началъ напяливать на правую руку перчатку, потомъ вышелъ въ залу, оглядѣлся кругомъ и помѣстился какъ разъ позади хозяйки, за портьерой, въ дверяхъ, такъ что она не могла видѣть его.

Музыка снова заиграла, начались танцы.

— Первый нашъ знакомый, М-r Шпигель, говорила Елена Ивановна своему кавалеру, слегка махая вѣеромъ на свое разгорѣвшееся личико.

У Григорія Петровича екнуло сердце, онъ навострилъ уши.

— О, это очень достойнѣйшій офицеръ, очень образцовый офицеръ! отвѣтилъ полковой командиръ.

Онъ былъ изъ Шведовъ и не совсѣмъ правильно, съ нѣкоторой натяжкой выражался по-русски.

— Да, папенька его очень полюбилъ. Онъ кажется такъ аккуратенъ, расчетливъ, продолжала Елена Ивановна.

— Да, безъ этого невозможно; тому, кто ничего не имѣетъ, это очень хорошую честь дѣлаетъ, простодушно замѣтилъ командиръ, совершенно неподозрѣвавшій уловки дальновидной хозяйки.

— Да-а! неопредѣленно отвѣтила она и принужденно засмѣялась.

Григорій Петровичъ поблѣднѣлъ и сжалъ кулаки.

Изъ этихъ двухъ словъ онъ все понялъ, понялъ, чего добивалась Елена Ивановна, на что расчитывала.

Самолюбіе его ущипнули за живое; ему стало стыдно, больно; онъ готовъ былъ закричать и только пожалѣлъ самого себя, пожалѣлъ о своей бѣдности, о томъ, что судьба его сдѣлала простымъ, армейскимъ офицеромъ, надѣлила его только поручичьими эполетами.

— Вы смѣло можете сказаться царицей этого бала, этого собранія; намъ, старикамъ, всему этому повѣрить можно, говорилъ нѣсколько спустя полковой командиръ, подбрякивая шпорами и выпрямляя грудь.

— Благодарю васъ, я принимаю ваше названіе въ одномъ случаѣ, если вы согласитесь царемъ быть… Я вашей старости не вѣрю! кокетливо отвѣтила Елена Ивановна.

Григорій Петровичъ тяжело вздохнулъ, и, повѣся голову, выбрался изъ своей засады.

Въ слѣдующую кадриль онъ пошелъ танцовать. Нарочно выбралъ самую дурную, сморщенную дѣвицу въ полиняломъ платьѣ, и сталъ vis-à-vis съ хозяйкой; имъ овладѣла какая-то безотчетная досада, ревность, почти злоба; ему хотѣлось какъ бы ни было отмстить ей, показать свое равнодушіе, чѣмъ нибудь возбудить ея вниманіе.

Елена Ивановна танцовала съ тѣмъ самымъ молодцоватымъ ротмистромъ, которому Шпигель первому сообщилъ о своемъ новомъ знакомствѣ.

— Вы сегодня не любезны, посмотрите, ваша дама скучаетъ, проговорила она съ насмѣшкой, переходя на сторону Григорія Петровича.

— Да, я не могу быть любезенъ всегда одинаково, со всѣми! повторилъ онъ ядовито, съ особеннымъ удареніемъ на послѣднемъ словѣ и взялъ за руку свою даму.

Елена Ивановна со смѣхомъ взглянула на него и перелетѣла къ ротмистру.

— Я влюбленъ, очарованъ! твердилъ послѣдній, небрежно выдѣлывая па.

— Кѣмъ? спросила она.

— Угадайте, догадаться не трудно, отвѣтилъ онъ и довольно нахально взглянулъ на нее.

Она улыбнулась и снова перешла къ Шпигелю. — Григорій Петровичъ, faites grace, слѣдующій кадриль протанцуйте съ этой дѣвицей… прехорошенькая! она указала на сидѣвшую въ уголкѣ какую-то рыжеволосую госпожу.

— Я, Елена Ивановна, лучше знаю съ кѣмъ танцовать, прошу васъ выборъ мнѣ предоставить, отвѣтилъ онъ довольно рѣзко и принялся любезничать съ своей дамой.

Елена Ивановна почти захохотала ему въ лицо, повернулась и подала руку своему кавалеру.

Кадриль кончился. Елену Ивановну снова окружила цѣлая толпа молодежи.

Григорій Петровичъ больше не танцовалъ. Онъ цѣлый вечеръ, молча, украдкой, какъ-то подозрительно наблюдалъ за хозяйкой; онъ страдалъ, а между тѣмъ самъ навязывался на это страданіе; онъ зналъ, что Еленѣ Ивановнѣ не до него, что она не обращаетъ на него ни малѣйшаго вниманія, развѣ только при случаѣ кольнетъ, усмѣхнется, что слова полковаго командира навсегда оттолкнули ее отъ него, положили вѣчную между ними преграду; онъ даже смотрѣлъ на нее съ какимъ-то презрѣніемъ, какъ на что-то жалкое, недостойное себя, а между тѣмъ все-таки смотрѣлъ, впивался глазами, не могъ ихъ оторвать отъ нея.

Началась мазурка. Григорій Петровичъ стоялъ впереди въ числѣ зрителей, сзади помѣщался какой-то другой офицеръ.

Елена Ивановна должна была выбирать кавалера. Она пронеслась по всему кругу, точно искала чего-то, и вдругъ такъ близко остановилась передъ Шпигелемъ, что ему слышно было ея разгоряченное дыханіе.

— Laissez passer, произнесла она и вытащила за руку стоявшаго за нимъ товарища.

Григорій Петровичъ весь вспыхнулъ; зала со всѣми танцующими закружилась въ глазахъ его; онъ кое-какъ выбрался изъ круга, схватилъ свою фуражку и почти бѣгомъ отправился домой. У себя въ комнатѣ онъ сбросилъ съ себя мундиръ и кинулся на кровать; его била лихорадка. Онъ, кажется, готовъ былъ заплакать, какъ малый ребенокъ.

Боже мой, что я сдѣлалъ, что я сдѣлалъ тебѣ?.. За что ты преслѣдуешь, гонишь меня? шопотомъ твердилъ онъ самъ съ собою, что за пустая, нелѣпая женщина, что за подлость, какой-то постыдный торгъ — ни сердца, ни души, ничего нѣтъ; тѣло, тѣло, одно! Онъ схватилъ себя руками за голову и замоталъ ею, точно сожалѣлъ о комъ-то, точно на вѣки потерялъ что нибудь родное, близкое оердцу.

А между тѣмъ у генерала все гремѣла музыка и еще больше раздражала Григорія Петровича, увеличивала его тоску и злобу. Онъ все слышалъ: слышалъ, какъ кончилась мазурка, какъ гости загремѣли стульями и ужинать сѣли, какъ разомъ закричали ура и разомъ смолкли, какъ разъѣзжаться стали.

Прощается… всѣмъ руки жметъ, всѣмъ! невольно подумалъ Григорій Петровичъ и тяжело вздохнулъ.

Только на разсвѣтѣ заснулъ онъ, да и то тревожно, пополамъ съ бредомъ; ему все мерещился этотъ проклятый балъ со всѣми его аттрибутами, съ рѣчами и взглядами.

Утромъ онъ сперва хотѣлъ отправиться къ Еленѣ Ивановнѣ, потребовать у ней объясненія во вчерашнихъ насмѣшкахъ, наговорить много непріятнаго, высказать самую желчную правду, окончательно прервать всякое сношеніе съ ней, даже въ случаѣ надобности пожаловаться отцу, однако остался дома и разсудилъ личное, тяжелое объясненіе замѣнить письменнымъ. Долго онъ сидѣлъ задумавшись надъ листомъ почтовой бумаги, соображая, какъ бы рѣзче начать письмо, какъ сильнѣе, энергичнѣе выразить свое негодованіе, и даже презрѣніе; нѣсколько разъ начиналъ писать, потомъ снова бросалъ и наконецъ, послѣ долгаго раздумья и усилій, сочинилъ слѣдующее посланіе.

«Милостивая государыня Елена Ивановна,

Вчерашній вечеръ слишкомъ дорого стоилъ мнѣ. Онъ надолго останется въ головѣ моей, долго будетъ лежать упрекомъ на моей совѣсти. Только отъ васъ зависитъ разсѣять, смыть этотъ упрекъ, успокоить меня, — вотъ почему я осмѣлился писать къ вамъ. Простите меня, Елена Ивановна, я знаю, что вчера безъ всякой причины я осмѣлился оскорбить васъ, простите меня, я беру свое слово назадъ. Не знаю, что со мной сдѣлалось, у меня болѣла голова, разстроенному моему воображенію все представлялось въ чёрномъ свѣтѣ: вашу чистѣйшую улыбку я встрѣчалъ какъ насмѣшку, вашъ отказъ танцовать со мной принялъ за явное нежеланіе, между тѣмъ какъ онъ былъ совершенно законенъ, вы не вправѣ были поступить иначе, я самъ виноватъ въ немъ потому, что заранѣе не подумалъ о счастіи танцовать съ вами. Конечно, послѣ всего сказаннаго мною я становлюсь недостойнымъ того лестнаго вниманія, того добродушнаго привѣта, съ которымъ вы такъ обворожительно встрѣтили меня; я самъ потерялъ его, за добро заплатилъ зломъ я не смѣю оправдываться и прошу одного — снисходительнѣе взглянуть на мое безотчетное преступленіе, принять его за болѣзненный припадокъ, за проступокъ вслѣдствіе душевной боли, душевнаго потрясенія. Я Знаю, что по всему, по положенію въ обществѣ, по уму, по образованію стою ниже васъ, я самъ сознаю свое ничтожество — у меня впереди ничего нѣтъ, васъ ожидаетъ все! Я бѣдный офицеръ, живущій однимъ жалованьемъ, и только!.. и потому-то я еще болѣе не могу простить себѣ, не могу ни оправдать, ни объяснить своего вчерашняго поведенія. Я думалъ лично просить вашего снисхожденія, но, признаюсь, у меня духу не хватаетъ, я не смѣю вамъ глаза показать, мнѣ стыдно, больно. Простите меня, Елена Ивановна, вѣрьте, что вы во мнѣ найдете самаго преданнаго вамъ человѣка! Примите меня въ ваше распоряженіе, въ вашу волю; я отдаюсь ей, я не употреблю во зло ее, я хочу только быть рабомъ вашимъ, я знаю, что такое я и что вы… этимъ вы докажете ваше великодушіе, ваше доброе сердце».

Григорій Петровичъ перечиталъ письмо, и глаза его сдѣлались влажными, потомъ сложилъ, тщательно запечаталъ въ конвертъ, сдѣлалъ надпись, призвалъ Коршунова и отправилъ по назначенію.

И странное дѣло: это письмо, повидимому совершенно противоположное съ намѣреніемъ Григорія Петровича, разомъ успокоило его, онъ походилъ на человѣка, облегчившагося отъ какого нибудь тяжелаго сомнѣнія.

Получивши неожиданное посланіе, Елена Ивановна сперва очень удивилась, даже читать не рѣшалась, потомъ отъ всей души расхохоталась.

— Смотрите, Настасья Матвѣевна, вотъ мило! Шпигель пишетъ… Что съ нимъ, что онъ съ ума сошелъ! говорила она, передавая письмо своей обычной гостьѣ сосѣдкѣ.

Послѣдняя перевернулась на стулѣ.

— Да-съ… ужъ точно очень странно… сердце-съ! Покорили, на удочку попался! замѣтила она и скривила губы.

Елена Ивановна слегка покраснѣла.

— Да?.. можетъ быть, небольшая находка… нищій. Зато сердце доброе, Богъ съ нимъ! Она вздохнула, потомъ встала и послала Захарку къ Шпигелю.

— Хотите съ ума сведу. Знаете, мнѣ захотѣть только стоитъ? очень весело сказала она и прищурила глаза на Настасью Матвѣевну.

— Что мудренаго, только зачѣмъ?.. Молодой человѣкъ, совсѣмъ.

— Какъ, зачѣмъ? Такъ! Она захохотала.

Черезъ минуту явился Григорій Петровичъ.

Елена Ивановна чуть не выбѣжала ему на встрѣчу.

— Mais mon Dieu! что съ вами, за что мнѣ сердиться на васъ, съ чего вы взяли? говорила она, дружески протягивая ему руку.

Онъ поднялъ опущенные глаза свои и невольно улыбнулся.

— Какъ, за что?.. За все… за вчерашнее! робко проговорилъ онъ, какъ провинившійся школьникъ предъ грознымъ учителемъ.

— За что, за вчерашнее?.. Я ничего не знаю, ничего не помню, не слыхала, не видала ничего.

— Ничего?

— Ровно ничего… помню только, что одну кадриль вы танцовали vis-à-vis со мной, а потомъ даже не знаю, танцовали вы или нѣтъ

— Не знаете?.. Я не танцоваль, отвѣтилъ онъ и слегка вздохнулъ.

— Вы бранили меня? какъ-то наивно спросила она.

— Бранилъ.

— И очень?

— Очень.

— И вы осмѣлились?

— Да!

— Больше бранить не будете?

— Никогда!

Она шутя погрозила ему пальцемъ и снова протянула руку.

— Смотрите… помните, вы отдаете себя въ мое распоряженіе, въ мою волю: не провинитесь… я… я ужасно злая.

Она кротко улыбнулась и устремила на него глаза свои.

Шпигель не выдержалъ. Его рука все держала ея руку; онъ быстро нагнулъ голову, пошатнулся, точно упасть хотѣлъ, и быстро выпрямился точно испугался, чего-то.

— Что съ вами? спросила она, и еще сильнѣе впилась своими глазами, точно дразнила, манила его.

— Rien, отвѣтилъ онъ.

— Bayard… ну!.. Она подняла свою руку и подставила къ губамъ его.

Онъ крѣпко поцѣловалъ ее; на глазахъ его блеснули слезы — ими онъ благодарилъ за поцѣлуй, за дружбу.

Въ комнату вошелъ генералъ.

Довольный, счастливый, съ выросшими крыльями возвратился Григорій Петровичъ домой; на душѣ его было тепло, весело, точно онъ достигъ какой нибудь жизненной цѣли, точно самъ любилъ и получилъ удостовѣреніе въ любви. Онъ ничего не жалѣлъ, ни о чемъ не думалъ, ни къ чему не стремился, во все вѣровалъ, — онъ былъ упоенъ настоящимъ. Скажи ему Елена Ивановна, что она завтра же замужъ выходитъ, что полковой командиръ или кто другой женится на ней, онъ бы благословилъ ее, не выразилъ бы ни сожалѣнія, ни упрека, онъ бы попросилъ только позволенія остаться рабомъ ея, т. е. цѣловать иногда ея руку, видѣть ея ясную улыбку; онъ былъ убѣжденъ, что относительно самого себя достигъ полной цѣли, нашелъ все возможное и любовался своей находкой, какъ любуется человѣкъ чистымъ, безоблачнымъ, голубымъ небомъ. Его ласкала, убаюкивала какая-то неясная, безотчетная надежда; онъ въ ничѣмъ видѣлъ все, точно предчувствовалъ, что это все свершится для него, овладѣетъ имъ, что оно неизбѣжно, какъ законъ природы.

Вечеромъ пришла Таня.

Григорій Петровичъ и на ней выразилъ свое настроеніе духа, свое полное упоеніе. Богъ знаетъ почему погладилъ ее по головѣ и назвалъ хорошенькой, такъ что бѣдная дѣвочка отъ неожиданной ласки сконфузилась совершенно; сообщилъ ей, что очень веселъ сегодня и безъ всякой причины засмѣялся, а когда Таня сидя за урокомъ повторяла склады и водила по нимъ своей рученкой, онъ до того забылся, такъ увлекся, что вдругъ ни съ того ни съ сего, нагнулся и поцѣловалъ ея руку.

Дѣвочка даже отъ стола отскочила, щеки ея вспыхнули, губы задрожали, она мигомъ ударилась въ слезы.

Григорій Петровичъ какъ ошалѣлый смотрѣлъ на нее.

Онъ самъ не могъ дать себѣ отчета, что съ нимъ? Со сна или на яву ему вздумалось поцѣловать руку простой дѣвчонки; показалась ли ему эта рука другою, дѣйствительно ли онъ поцѣловалъ ее, или только губами приложился къ ней? Онъ даже обернулся какъ бы сомнѣваясь не вздумалъ ли кто-нибудь подшутить надъ нимъ и насильно нагнуть его голову, не видалъ ли кто этого поцѣлуя, не слыхалъ ли его. Онъ и самъ покраснѣлъ и не зналъ, что говорить, что дѣлать, — ему было неловко, совѣстно. Онъ не зналъ; обидѣлъ ли Таню или попугалъ только.

Она сидѣла закрывши глаза руками и плакала.

— Таня, заговорилъ наконецъ Григорій Петровичъ, извини меня, я нечаянно, ей Богу нечаянно, я не зналъ, что ты заплачешь… я и поцѣловалъ.

— У тебя руки ныньче чистенькія, мнѣ весело сегодня! добавилъ онъ оправдательнымъ тономъ.

Она все плакала.

— Что жъ ты Таня, неужто сердишься? прости, пожалуйста, Таня?!

Онъ насильно отнялъ отъ глазъ ея руки.

Она взглянула на него и какъ-то нервически-невольно засмѣялась, а между тѣмъ по щекамъ ея текли слезы.

— Вотъ такъ-то лучше. Полно, полно, Таня!.. Вѣдь я пошутилъ только, заговорилъ обрадованный Григорій Петровичѣ.

Она принялась проворно вытирать рукавомъ отъ платья: мокрые глаза свои, но все-таки не могла удержаться — то смѣялась, то всхлипывала. Григорій Петровичъ принудилъ ее выпитъ стаканъ воды. Она успокоилась.

— О чемъ же ты плакала, Таня, а? спросилъ онъ по окончаніи урока.

— Стыдно-съ!

— Отъ чего же стыдно?

— Вы баринъ-съ!

— Такъ что, что баринъ? Я такой же человѣкъ, какъ и ты. Ты выростешь — не хуже барыни будешь; ты умная, хорошая дѣвочка, учишься хорошо! Посмотри, какая ты хорошенькая, чистенькая… вотъ я и поблагодарилъ тебя, — тутъ стыда никакого нѣтъ. Смотри же не сердись, завтра приходи… скоро и читать выучимся! весело добавилъ онъ и проводилъ гостью до дверей.

Она вышла.

— Чортъ знаетъ, что такое сдѣлалось со мной? подумалъ Григорій Петровичъ, засмѣялся и пожалъ плечами.

Ночью, въ уголку, на грязномъ, убитомъ тюфяченкѣ, вся скорчившись, въ одной рубашенкѣ сидѣла Тацл. Голова ея уткнулась въ колѣни, руки закрывали лицо, волосы въ безпорядкѣ разсыпались по плечамъ и шеѣ. Она тихо плакала. Богъ знаетъ, что было причиною этихъ слезъ. Съ вечера никто не обижалъ ее; она даже была веселѣе обыкновеннаго — Елена Ивановна подарила ей какую-то затасканную ленточку. Легла она спокойно, скоро заснула, и вдругъ, среди ночи, вздрогнула, проснулась, точно испугалась чего-то, сѣла, скорчилась и залилась слезами. Сонъ ли какой тревожный пригрезился ей, или просто, по народному повѣрью, домовой сдавилъ ее — она сама не знала; она плакала, потому что ей хорошо, отрадно было плакать, а если спросить о чемъ — не отвѣтила бы. Какая-то жгучая, внутренняя боль стѣснила ея сердце, захватила дыханіе; ее сосало, томило что-то, точно въ ней зараждалось какое-то новое, незнакомое, непрошеное чувство, котораго она ни понять, ни назвать не умѣла, а только инстинктивно боялась его. Она перестала плакать, подняла голову и стряхнула съ лица волосы. Оно было совершенно блѣдно. Неподвижно устремленные, влажные, черные глаза при слабомъ свѣтѣ ночника блистали живѣе обыкновеннаго; въ нихъ отражалось что-то зрѣлое, точно дѣвочка со вчерашняго вечера постарѣла двумя, тремя годами, грудь ея высоко подымалась, голова горѣла, полураскрытыя губы запеклись и горячо, лихорадочно дышали. Она казалась нездоровою, дрожала и куталась въ какую-то ватную, засаленую кацавейку, да все правую руку крѣпко подъ мышку прятала, точно эта рука тревожила ее, точно она разбудила ее, была причиною ея слезъ, точно дѣвушка что-то берегла на ней, точно слѣдъ барскаго поцѣлуя не успѣлъ изчезнуть съ нея, точно этотъ поцѣлуй насквозь проникъ ее, какимъ-то жгучимъ клеймомъ навсегда отпечатался на ней. Она легла на подушку, приложила къ щекѣ эту руку, а другою глаза закрыла.

На другой день Таня проснулась какъ ни въ чемъ не бывала, тѣмъ же кроткимъ, тихимъ недоросткомъ, какимъ была наканунѣ. Казалось, она даже не знала, не помнила, что съ нею ночью происходило, и робко, улыбающимися, подобострастными глазами, совсѣмъ не похожими на тѣ глаза, которые блистали ночью, украдкой, съ наслажденіемъ смотрѣла, какъ Елена Ивановна голову чесала.

А. ВИТКОВСКІЙ.

Примечания

↑ Впервые — в журнале «Русское слово», 1862, № 5, отд. I, с. 1—64.

[1] Впервые — в журнале «Русское слово», 1862, № 5, отд. I, с. 1—64.

[1]