ТРИ ГОДА ВЪ СИБИРИ и АМУРСКОЙ СТРАНѢ.
правитьI.
Пріѣхавъ въ Тюмень (первый сибирскій городъ) въ маѣ 1858 года, я не рѣшился ждать парохода и думалъ отправиться попрежнему на почтовыхъ. О дешевизнѣ тюменскаго рынка можно судить изъ того, что за пятидневное пребываніе мое на постояломъ дворѣ, въ свѣтлой комнатѣ, со столомъ, при чемъ подаваемымъ оладьямъ, перьменямъ, пряженникамъ въ смѣтанѣ, маслѣ, не было числа — и за все это, исключая чая и сахара, хозяинъ взялъ съ меня только пять рублей на мѣдь. На серебряный курсъ въ Западной Сибири никто не считаетъ; это почитается здѣсь по сю пору — нововведеніемъ.
Хозяинъ показался мнѣ человѣкомъ любознательнымъ въ своемъ родѣ. Какъ-то между нами зашла рѣчь о несгараемой краскѣ и производимыхъ надъ нею опытахъ въ Петербургѣ.
— Нельзя ли ее выписать? обратился онъ ко мнѣ и, получивъ въ отвѣтъ, что я самъ о ней слышалъ мелькомъ и не знаю къ кому обратиться, прибавилъ: — поди ты! какое горе, сижу на мѣстѣ и ничего не знаю; ничего бы не пожалѣлъ для нея.
— Если бы ты читалъ газеты, то зналъ бы, куда объ ней писать, сказалъ я ему.
— Читать-то я читаю, благодаря отцамъ, да газетъ-то у насъ и въ заведеніи нѣтъ.
— Такъ для какой же пользы ты грамотенъ? спросилъ я.
— Ну, да грамотный человѣкъ все не то, что простой, сказалъ онъ, поднимаясь съ мѣста, какъ бы желая отдѣлаться отъ дальнѣйшаго объясненія. Впослѣдствіи я убѣдился, что грамотность въ Сибири, такъ же какъ и въ Россіи, у простолюдиновъ къ дѣлу не прикладывается.
Нигдѣ послѣ не видалъ я по Сибири такого городскаго движенія, какъ въ Тюмени, этомъ крайнемъ городѣ. Отдохнувъ два дня, я сталъ пріискивать попутчиковъ. Проходя мимо одного постоялаго двора, я замѣтилъ подъ навѣсомъ двухъ купчиковъ: одного суетившагося около вещей, а другаго со связкою сальныхъ свѣчей въ рукахъ, наблюдавшаго за смазкою тарантаса. Узнавъ, что они ѣдутъ въ Томскъ, я не задумался обратиться къ нимъ съ вопросомъ: не желаютъ ли они принять меня въ дорожные товарищи на половинныхъ издержкахъ.
— Съ нашимъ удовольствіемъ… мы любимъ военныхъ, отвѣчали они: — первое мѣсто для васъ уступимъ… вѣрно у васъ пожитковъ немного?
— Одинъ чемоданъ.
— Въ такомъ случаѣ мѣста будетъ довольно; только мы бы желали чрезъ часъ и выѣхать, добавили будущіе попутчики.
Дѣло было слажено. Мы вскорѣ поскакали по гладкой дорогѣ. Слѣдуя такимъ образомъ по иркутскому тракту, добрались мы до Ишима. Мертвенность этого города поразитъ и столѣтняго путешественника. Вотъ и Тюкала-городъ! Отсюда начинается извѣстная Барабинская степь, или лучше Бараба, какъ ее называютъ. Степь эта, сливаясь съ Омскою, тянется въ длину по тракту на нѣсколько сотъ верстъ, оканчиваясь близь Каинска. Глазъ путника, привыкшій встрѣчать однѣ сосны и березы, угрюмо тѣснящіяся на хребтахъ Урала, отрадно здѣсь отдыхаетъ на безконечномъ зеленомъ коврѣ. Изъ обновленной травы гордо поднимались степной колокольчикъ и дикій клеверъ; вдали расхаживали драхвы или степныя куры по-сибирски. Тучи дикихъ утокъ перелетали съ одного разлива на другой; въ низкихъ мѣстахъ вода еще держалась, образуя зеркальные оазисы. Но очарованіе наше скоро превратилось въ уныніе: за нами понеслась миріада мошекъ, кровожадность которыхъ такъ памятна сибирскимъ путешественникамъ. Казалось, воздухъ былъ насыщенъ этими адскими птичками, которыя, забиваясь въ носъ, ротъ и уши, производали несносный зудъ. Ночью мошки смѣнялись комарами и паутами[1]. Не знаю, кому отдать предпочтеніе въ лютости, но тогда же я рѣшилъ, что эти воздушные попутчики питаются кровью бѣдныхъ путешественниковъ. При первомъ же случаѣ поспѣшилъ я запастись волосяною сѣткою, безъ которой свѣжему человѣку, лѣтомъ, едва-ли можно проѣхать чрезъ Сибирь.
Вся эта часть Сибири производитъ въ изобиліи яровой хлѣбъ, въ особенности пшеницу; озимый же хлѣбъ, по случаю раннихъ заморозковъ, почти не сѣятъ. Нигдѣ я не видалъ здѣсь огородовъ: овощь замѣняется въ этихъ мѣстахъ колбою. Въ Восточной Сибири называютъ ее черемшою. Она — что-то среднее между лукомъ и чеснокомъ; стебель ея, подобно тростнику, выступаетъ на низкихъ мѣстахъ. Растеніе это предохраняетъ жителей отъ скорбута, который, по причинѣ дикости края, часто свирѣпствуетъ въ тайгахъ. Колба имѣетъ такой ядовитый запахъ, что отвѣдавшій ее не можетъ и въ три дня отъ него отдѣлаться. По Барабѣ жители-поселенцы мало занимаются земледѣліемъ, предпочитая уходить на частные золотые пріиски и выработанныя деньги, не доходя до дома, пропиваютъ; зиму проводятъ они на печкѣ въ полуразвалившихся избахъ. Отъ нихъ весьма замѣтно отличаются переселенцы, съ успѣхомъ занимающіеся полевымъ и домашнимъ хозяйствами. Тутъ въ первый разъ я понялъ неизмѣримую разницу между «поселенцами» и «переселенцами». Читатель впослѣдствіи самъ увидитъ изъ предлагаемыхъ записокъ, какіе противоположные элементы внесли они въ статистику страны.
Но впередъ, впередъ!… Путь нашъ великъ! По темнымъ тайгамъ, по сокровеннымъ пустынямъ поведу я васъ, вскрою предъ вами завѣсы потаенныхъ угловъ темнаго царства и покажу жизнь, какъ она есть съ изнанки.
Везутъ насъ дружки (вольные ямщики) и, передавая своимъ родственникамъ или знакомымъ, безостановочно мчатъ, взимая только по мѣдной гривнѣ за тройку. Охотниковъ на эту промышленость такъ много, что въ околицѣ каждой станціи можно ихъ насчитать до полдюжины. Тутъ я вспомнилъ факторовъ-евреевъ, цѣпляющихся за колеса… «Ревѣлъ[2] коней?» прогремѣлъ нашъ дружокъ, ровнясь съ парнемъ, стоящимъ у воротъ станка[3].
— Ревѣлъ, лѣниво отвѣтилъ ему парень; и дѣйствительно, вслѣдъ за этимъ показались въ воротахъ кони; а чрезъ десять минутъ мы скакали дальніе.
Быстрая наша ѣзда не была продолжительна: пришло большое волостное село и попутчики мои упросили меня подождать въ немъ какихъ нибудь полчаса. Но не такъ вышло на дѣлѣ. Купцы мои едва успѣли вытащить чемодана, и отстегнуть ремни, какъ явился на зовъ ихъ волостной писарь въ пальто и при часахъ. Завелся торгъ — тутъ я познакомился со вкусомъ волостныхъ писарей.
— Что это за бархатъ?… гладкій совсѣмъ, къ жилету не подойдетъ, важно молвилъ волостной, щупая кусокъ плису.
— Помилуйте-съ, пестрѣе на жилетъ бархата не бываетъ… Послѣдней московской моды… Сами выбрали… Дрянь не стоитъ и завозить! И кусокъ оставался за покупателемъ.
«Вольному воля, а спасенному рай», подумалъ я, и ушелъ бродить по деревнѣ. Подобные торги продолжались не менѣе часу или двухъ и возобновлялись по большимъ селамъ. Попутчики мои — томскіе мѣщане, слѣдовательно, истые сибиряки.
— Откуда берутъ волостные писаря такія деньги? спросилъ я ихъ.
— Помилуйте! отъ всего имъ доходъ.
— Да что же дѣлаютъ здѣсь ваши головы и старшины?
Улыбнулись только попутчики моему невѣдѣнію и чрезъ минуту одинъ изъ нихъ сказалъ:
— Вы знаете, что волостной не только не боится головы, но даже приказываетъ ему, потому что рѣдкій голова грамотенъ… «Вотъ, скажетъ писарь головѣ: — приложи молъ печать къ этому рапорту»; и прочтетъ ему какой нибудь рапортъ о казенномъ хлѣбѣ; тотъ и приложитъ волостную печать; а это не рапортъ, а билетъ бродягѣ на пріиски.
Тутъ только я принялъ волостныхъ писарей за утѣшительную исключительность, у которой грамотность прикладывается такимъ очевиднымъ образомъ къ дѣлу.
Разговаривая въ этомъ родѣ, мы дошли до интереснаго мѣста, гдѣ засѣдатели занимались «травлей бродягою». Тутъ я сталъ втупикъ, не зная, что можно замѣнить борзую бродягой; но дѣло объяснилось просто.
— Въ прежнее время, изволите видѣть (началъ одинъ изъ попутчиковъ), засѣдатели были злобнѣе, и если, бывало, задумаютъ проучить кого посущественнѣе, то непремѣнно затравятъ бродягой. Возьметъ съ собою бродягу въ цѣпяхъ, ну и заѣдетъ въ то село, куда надо; переночуетъ; а тѣмъ временемъ за ночь, бродяга высмотритъ все мѣстоположеніе того мужика, на котораго укажетъ засѣдатель. Вотъ на другой день и закричитъ становой: «подайте мнѣ такого-то крестьянина». Какъ этотъ явится къ нему, такъ бродяга зазвенитъ своими браслетами и выйдетъ изъ-за перегородки, протягивая бѣдняку руку. «Здравствуй, Никифоръ Петровичъ!» скажетъ ему: «что поспѣсивился? ужь и не узнаешь Ваньку Непомнящаго». — Что ты, господинъ честной, Христосъ съ тобою… въ первой тебя и вижу, скажетъ бѣднякъ, пятясь отъ варнака. Не тутъ-то было… Тотъ такъ и начнетъ, какъ по пальцамъ, пересчитывать его семью, и овинъ-то гдѣ, и какъ они въ лѣсу корову зарѣзали… «Кого это вы рѣзали?» зареветъ засѣдатель: «э, э, э! Никифоръ Петровичъ, самъ на плети наѣхалъ». — Разводитъ только руками Никифоръ Петровичъ: — «Что за напасть такая и въ умъ не приложу!» думаетъ про себя. Ну, разумѣется, и отдѣлается тутъ же отъ суда, съ потерею только финансовъ; а засѣдателю чего же больше и надо!… Ропота на деревнѣ быть не можетъ, потому что у кого нибудь да есть же непремѣнно бродяга въ услуженіи.
Впослѣдствіи, въ Восточной Сибири, я узналъ, что прежде засѣдатели ѣзжали не только съ бродягой, но и съ мертвымъ тѣломъ и въ этомъ пріятномъ обществѣ дѣлали частые набѣги на свои владѣнія. Теперь, къ чести Сибири, явленія эти исчезли, но еще хранятся въ свѣжей памяти. Кстати о бродягахъ.
Сибирскіе бродяги раздѣляются на два сорта. Къ первому принадлежатъ бродяги, стремящіеся къ осѣдлости; ко второму такіе, которые не могутъ долго оставаться на одномъ мѣстѣ, по укоренившемуся отвращенію къ гражданственности и обществу. Пользуясь непроницаемостію сибирскихъ лѣсовъ, они при первомъ удобномъ случаѣ скрываются отъ людей и, питаясь одними кореньями и ягодами, ни за что не промѣняютъ свою свободу. Сибирскіе инородцы охотятся за ними какъ за звѣрьми и часто изъ-за одной полуистлѣвшей рубахи убиваютъ ихъ. Часто случается, что оборванный бродяга изъ-за какихъ нибудь плисовыхъ шароваръ (верхъ щегольства) убиваетъ своего товарища. Несмотря на эти неестественные случаи смертности, количество бродягъ повидимому не уменьшается. Сибирская поговорка хорошо характеризуетъ бродягъ этого сорта: «Собаки облаяли, вѣтры обдули, отцы и матери оплакали».
Между тѣмъ бродяга перваго рода, то-есть стремящійся къ осѣдлости, отыскавъ по вкусу край, пристаетъ къ заимкѣ (хутору) какого нибудь мужика и поработавъ на него, вызнаетъ — нѣтъ ли какого бѣглаго изъ деревни, гдѣ живетъ хозяинъ. Послѣдній называетъ какого нибудь Ивана Кучерова; и чрезъ сосѣдей начинаетъ дѣйствовать въ пользу своего работника.
Въ условленное время бродяга является въ селеніе на мірскую сходку.
— Чей ты таковъ? раздается въ толпѣ.
— Я вашъ, Иванъ Кучеровъ… пришелъ съ повинною, домой основаться.
— Да мы Ивана Кучерова хорошо знаемъ… Ты не нашъ! раздается опять изъ толпы.
— Нашъ, нашъ! Кайся, да подноси міру вина, заговорятъ сосѣди его патрона. Зазвенятъ штофы и раздадутся со всѣхъ сторонъ голоса, вмѣсто тостовъ: «нашъ, чего ужь толковать… Богъ съ нимъ, нашъ». А съ писаремъ уже прежде было слажено. Повезутъ въ волость, посѣкутъ какъ ребёнка за шалость, и водворятъ на жительство.
Случается, что настоящій Иванъ Кучеровъ, наскучивъ бродяжничать, воротится домой въ деревню и явится на мірскую сходку… «Простите, господа, надоѣло шататься по бѣлу-свѣту… я вашъ Иванъ Кучеровъ». «Не нашъ ты!… Иванъ Кучеровъ давно живетъ съ нами, у насъ и въ домъ вошелъ (женился)… мы тебя не знаемъ!» — отвезутъ его въ волость и предадутъ въ руки суда.
Къ чести сельской общины, надо сказать, что въ Сибири, какъ и въ Россіи, приговоренное разъ міромъ хранится свято и ненарушимо. Кто бы захотѣлъ доказать въ этомъ случаѣ на самозванца, тотъ долженъ бы былъ бороться со всѣмъ міромъ.
Сибирскіе крестьяне, больше изъ разсчета чѣмъ изъ сочувствія, пекутся о бродягахъ. Въ сѣняхъ выставляютъ почти всегда коравай хлѣба, туезъ квасу, а иногда и чашку съ какой нибудь прихлебкой для этихъ странствующихъ рыцарей. На своихъ заимкахъ, которыя въ нерабочую пору остаются пустыми, они не запираютъ подвала и хаты. Странникъ-бродяга заходитъ туда какъ домой, отправляется въ подвалъ, беретъ нужную провизію для ужина, растопляетъ въ хатѣ печь; но, кромѣ съѣстныхъ припасовъ, ни до чего не дотрогивается, даже не ворохнетъ хозяйской огнивы, если имѣетъ, для разведенія огня, свою. Нерѣдко хозяинъ, посѣтивъ свою заимку, застаетъ подъ ночь добрую компанію у себя въ гостяхъ, отужинаетъ съ нею и возвратится, какъ ни въ чемъ не бывалъ домой, прежде чѣмъ проводитъ ватагу со двора.
— Здорово, гостинушка! скажетъ онъ, завидя въ углу своей оставленной хаты незваннаго гостя: — здорово живешь!… Что жь ты ничего не варилъ?
— Хлѣбца, дядюшка, будетъ съ меня одного, отвѣтитъ посѣтитель.
— Ну, нѣтъ, вотъ бы и мнѣ пригодилось съ дороги-то, возразитъ хозяинъ. — Да что? начали ваши пошаливать… бараній зубъ (отъ бороны) стащилъ кто-то.
— А когда это было? спроситъ съ участіемъ бродяга, и непремѣнно разыщетъ похитителя, если не самъ, такъ чрезъ товарищей.
Заговоривъ о бродягахъ, я нарушилъ постепенность разсказа. Но, да не поставятъ мнѣ этого въ укоръ. Сибирь такъ разнообразна въ своихъ явленіяхъ, что написать о ней что нибудь систематическое очень трудно. Кому приведется писать первый сибирскій романъ, тому иначе, кажется, не назвать его, какъ «Сибирскія Тайны»: такъ здѣсь все загадочно, начиная съ непроницаемой тайги до лукаваго глаза красавицы. Позволю себѣ сказать, что Сибирь составлена изъ обломковъ различныхъ національностей… Кого здѣсь не встрѣтишь?… Евреи, нѣмцы, поляки, монголы, тунгусы, номады, и русскіе съ ихъ перерожденцами. И все это вращается на одной аренѣ дѣятельности. До-сихъ-поръ нѣтъ еще достаточныхъ средствъ, чтобы слить всѣ эти народности въ одно благоустроенное гражданское общество: «Охъ, ужь мнѣ этотъ дворянскій родъ!» повторяетъ вслѣдъ за каторжною дѣвкой ея четырехлѣтній сынъ, провожая чиновника. «Я не дамъ барана изъ своего стада за стадо челдоновъ» (каторжныхъ), съ гордостью скажетъ монголъ. «За эту собаку я не возьму трехъ худыхъ людей», сказалъ мнѣ однажды бродячій тунгусъ.
Изъ всего этого хаоса рельфно выдается господствующая религія; но тѣмъ замѣтнѣе становится, что здѣсь она существуетъ «сама по себѣ». Самая страна не видала непріятельскихъ вторженій, не подвергалась прочимъ превратностямъ судьбы, чрезъ которыя проходятъ націи; исторія ея блѣдна, какъ непочатая тетрадь; ни легенды, ни историческія преданія не связываютъ сибиряка со страною. Отсюда — излишній его матеріализмъ, холодность къ вѣрѣ, презрѣніе къ нравственности, семейнымъ узамъ. Въ Сибири удивляются только тѣмъ преступленіямъ, которыя сдѣланы безъ цѣли.
Но пора возвратиться къ дорогѣ. Подъ сидѣніемъ нашимъ были ящики съ лимонами, на нихъ попутчики мои возлагали блестящія надежды — не даромъ и везли ихъ изъ Казани. Въ Сибири, какъ извѣстно, не только лимоновъ, но и яблокъ нѣтъ. Не одинъ разъ я сталъ замѣчать за попутчиками тревожные взгляды въ ту сторону, гдѣ покоились эти иноземные гости. Острый духъ сталъ пробиваться сквозь подушки. Наши лимоны, къ великому страху попутчиковъ, стали портиться. Бѣдняги понукаютъ дружковъ, прибавляютъ на водку — ничто не помогаетъ: зловоніе захватываетъ духъ. Дѣлать нечего — я переселяюсь къ козламъ — да и отъ мошекъ на вѣтру легче. Вотъ и Иртышъ — рѣка, которой принадлежитъ первая страница сибирской исторіи. Остановились пить чай въ живописной деревнѣ, расположенной на берегу Иртыша, въ ожиданіи перевоза. Попутчики вызвались сами устроить это дѣло. Не успѣлъ я допить стакана чаю, какъ они вернулись. По лицамъ ихъ я заключилъ о неудачѣ.
— Дѣло неладно: съ насъ требуютъ двадцать-пять цѣлковыхъ за перевозъ; будто бы не по тракту ѣдемъ, потому что казенный перевозъ перенесенъ подрядчикомъ отсюда за тридцать верстъ, говорили мнѣ почти въ одинъ голосъ товарищи. Я сталъ наливать другой стаканъ; придвинулись и они къ самовару. «Вотъ почему», подумалъ я: «наши купчики, собираясь въ дорогу, поднимаютъ чуть ли не всѣхъ святыхъ своего прихода». Я вышелъ на берегъ распоряжаться переправою, и покуда нашли посудину, то-есть гнилой плотъ, утвержденный на двухъ старыхъ лодкахъ, я налюбовался вдоволь вечернимъ видомъ съ крутаго берега. Два или три острова, утопавшіе въ разливѣ, далеко пускали тѣни отъ своихъ кудрявыхъ березъ. Противоположный берегъ исчезалъ подъ сѣнью дремучихъ лѣсовъ. Вотъ ужь лучъ исходящаго солнца пересталъ золотить верхушки кедровъ; вдали перекликнулись гагары; наступилъ вечеръ.
— Готово, ваше благородіе! раздалось надъ моимъ ухомъ.
Попутчики были уже на льготу, втащили и тарантасъ… ударили въ весла, и мы потянулись по рѣкѣ. Подъ обаяніемъ майскаго вечера и подъ мѣрные удары веселъ, я заснулъ въ тарантасѣ — въ дорогѣ легко спится; за то и сонъ похожъ на дремоту. Не помню, долго ли я спалъ, но былъ пробужденъ намёками на какую-то опасность; я открылъ одинъ глазъ, навострилъ свободное ухо, но кромѣ черной пучины и глухаго всплеска гребли ничего не замѣтилъ; «вѣрно померещилось», подумалъ я, переваливаясь на другой бокъ.
— Не сладить намъ, однако! глухо проворчалъ тотъ же голосъ: — и какой лѣшій тутъ ее поставилъ?
Я соскочилъ съ тарантаса и, всматриваясь пристально впередъ, замѣтилъ точку, которая росла съ каждымъ взмахомъ весла, и наконецъ видимо было, что плотъ нашъ быстрымъ переваломъ теченія наносило на нее. Опасность увеличивалась съ каждой секундой; лошади, какъ бы предчувствуя столкновеніе, навострили уши. На аршинъ отъ плота возвышалась огромная затонувшая баржа; не всѣ успѣли употребить въ дѣло свои шесты; второпяхъ я схватилъ шестъ и уставилъ въ упоръ, но тонкимъ концомъ; отчего шестъ надломился и я чуть не пошелъ отъискивать Ермака. Накатникъ со скрипомъ заколебался подъ нашими ногами; но баржа была уже назади… по какому-то чуду мы легко отдѣлались отъ этого пагубнаго карамболя… Вотъ вамъ на выдержку одна изъ безчисленныхъ переправъ, совершенныхъ мною вдоль всей Сибири.
Но дорогѣ я насмотрѣлся, въ какомъ употребленіи здѣсь кедровые орѣшки. Сибирячки грызутъ ихъ съ проворствомъ бѣлки и только полтину мѣди берутъ съ пуда, для того чтобы разщелкать ихъ на масло. Прежде, чѣмъ наша жеманная мѣщанка успѣетъ взять съ тарелки горсть орѣховъ, сибирячка вылущитъ ихъ зубами цѣлую дюжину. Въ этой не совсѣмъ граціозной работѣ, первое мѣсто въ механическомъ усовершенствованіи принадлежитъ зубамъ, которые, не раздробляя шелухи, раскалываютъ ее на двѣ равныя части, такъ что чистое ядро валится въ посуду, поставленную на колѣни, а шелуха въ то же время въ сторону. Такое занятіе безобразитъ зубы; и ни у одной сибирячки не приводилось мнѣ видѣть порядочныхъ зубовъ. Но виновники этого удовольствія — кедры терпятъ еще болѣе зубовъ. За горсть орѣховъ, какъ возможно менѣе желая истратить труда, рубитъ сибирякъ исполинское дерево, и оно безнаказанно погибаетъ у своего корня. Нельзя не пожалѣть объ участи кедровъ.
По вечерамъ мы часто встрѣчали въ деревняхъ хороводы. Пѣсни сибирячекъ отличаются своею монотонностію; поются онѣ полутономъ, и незамѣтно въ нихъ тѣхъ бабьихъ взвизгиваній, которыя составляютъ принадлежность нашихъ деревенскихъ мелодій. Широкоплечія, породистыя дѣвки, заплетавшія хороводъ, такъ же переглядывались съ парнями и такъ же смѣло, за неловкое пожатіе руки или чего нибудь другаго, награждали обожателей затрещинами; всеобщій звонкій смѣхъ покрывалъ такую шутку. Въ Восточной Сибири, особенно въ Забайкальѣ, дѣвки не такъ взыскательны и позволяютъ себя даже цаловать, принимая это за обрядъ національнаго танца; и ни одна вечеринка тамъ не обойдется безъ сердечныхъ изліяній. Сибирская дѣвка не скоро выходитъ замужъ, желая напередъ отпраздновать вволю свое дѣвичество. Даже пожилыя замужнія женщины, прославившіяся своимъ независимымъ взглядомъ на вещи, въ обращеніи между собою, называютъ себя дѣвками. Что касается до пѣсни мужчинъ, то складъ ея свойственъ особенностямъ сибирскаго края — ноетъ ли ее вольный бродяга, или заводскій варнакъ. На выдержку, съ позволенія читателя, возьму двѣ пѣсни, записанныя мною со словъ.
Шелъ удаленькій
Въ путь-дороженьку;
Застигала его ночка темна
Въ сыромъ бору, подъ сосенкою.
Гдѣ жь мнѣ ноченьку ночевать будетъ?
Гдѣ осенню коротать будетъ?
Заночую ли, молодецъ, во темномъ лѣсу,
Что подъ этой ли подъ сосенкой.
Ты не дуй-ка, не дуй съ горъ, погодушка,
Не шуми-ка, ты, зелена дубравушка,
Не качай-ка, ты, зелену сосну,
Не мѣшай-ка мнѣ думу думати!
Ужь я думаю, да подумаю,
Припаду къ землѣ, да послушаю —
Ужь не стонетъ ли мать-сыра-земля,
Не кукуетъ ли гдѣ кукушечка.
Не горюетъ гдѣ горюшечка,
Не поплачетъ ли родна матушка,
Не потужетъ ли родный батюшка,
Не взрыдаетъ ли молода жена,
Не вспомянутъ ли други прежніе,
Сотоварищи службы ратныя.
Взрявкалъ медвѣдь на Гурьевскомъ,
Затопали кони на Соймановскомъ.
Стой прямо, гляди браво,
Гребкомъ дѣлай хорошо,
Чтобъ нарядчики на насъ
Не косили своихъ глазъ,
Не грозили бъ намъ рукой,
Не стращали бы лозой.
Чтобы наши господа,
Командиры пристава,
Все въ порядкѣ бы нашли,
Посмотрѣли бъ, да ушли.
Степь окончилась. Затемнѣли лѣса. Мы подъѣзжали къ Томску. Съ каждой верстой попутчики мои обновлялись надеждой увидать родимый городъ, гдѣ ждали ихъ подруги и дѣти. Счастливы тѣ путешественники, которыхъ ждетъ подобная встрѣча. Въ долгихъ моихъ странствованіяхъ по свѣту, ничто не приносило такого удовольствія, какъ симпатичное слово… немного ласки дорожному человѣку и онъ покуда счастливъ! Но Томскъ показался. Городъ довольно великъ для края… есть много хорошихъ каменныхъ домовъ. Я заѣхалъ въ гостиницу, распростившись съ добрыми попутчиками. Гостиница была на петербургскую руку… тѣ же цѣны, тотъ же буфетный каталогъ. Несмотря на это, мнѣ подали разогрѣтый супъ, въ которомъ, кромѣ мухи, не было никакой зелени.
Нумера большею частію были пусты. Золотопромышленники, ихъ прикащики и довѣренные были всѣ въ тайгѣ (на пріискахъ). Самый городъ представлялъ полное отсутствіе публичной жизни. Сосѣдъ мой по нумеру, отставной золотопромышленный прикащикъ, не замедлилъ познакомиться со мною и тутъ же объявилъ, что его способъ закалки стали — наилучшій изъ всѣхъ извѣстныхъ, и что онъ держитъ его пока въ секретѣ. При этомъ объявилъ мнѣ, что казенные заводы отстали отъ нѣкоторыхъ частныхъ по причинѣ малой заработной платы и отсутствія горной и механической школъ въ Екатеринбургѣ. «Здѣсь въ главной кузницѣ Сибири — въ Екатеринбургѣ, долженъ быть горный институтъ и на другихъ началахъ (прибавилъ онъ), чтобы ученики вмѣстѣ съ теоріею занимались мастерствомъ, дабы впослѣдствіи работники не могли ихъ обманывать».
— Я съ вами согласенъ и умываю руки, отвѣчалъ я ему, отправляясь бродить по городу.
Есть около города и дачи, гдѣ тѣшится городская знать. Тѣ же шляпки, тѣ же кринолины промелькнули мимо меня на туземной линейкѣ. Томскъ безспорно — лучшій городъ въ Сибири; но найдти въ немъ что нибудь особенное рѣшительно невозможно. Всякій, кто и не былъ тамъ, съ разу можетъ указать: на соборъ, присутственныя мѣста, городской театръ, казармы — словомъ, для все то, изъ чего складываются наши города. Зимой, при съѣздѣ золотопромышленниковъ, говорятъ, городъ принимаетъ праздничный видъ.
Но пора въ путь… Запылила опять дорога; запестрѣли поля, опушенныя неизбѣжнымъ лѣсомъ. Отъ Томска до Красноярска нѣтъ ничего замѣчательнаго на пути, кромѣ дремучихъ лѣсовъ, раздѣленныхъ одною дорогою, и горныхъ хребтовъ. Горы эти становятся все выше и выше и наконецъ исполинскими песчаными холмами окружаютъ равнину, омываемую Енисеемъ. На этой равнинѣ расположенъ Красноярскъ. Городъ этотъ оставилъ во мнѣ пріятное впечатлѣніе. Видъ на рукавъ Енисея, съ ротонды городскаго сада, великолѣпенъ. По быстротѣ эта рѣка, за исключеніемъ своего притока Ангары, считается первою въ Сибири. Садъ хорошо планированъ и имѣетъ довольно тѣни, но всѣ деревья почти исключительно состоятъ изъ одной березы. Это однообразіе растительности напоминаетъ грустный сѣверъ.
Итакъ началась Восточная Сибирь!… Дорога, усыпанная хрящемъ и пескомъ, отрадно для глазъ извивается свѣтлою лентою по зеленымъ холмамъ горныхъ хребтовъ. Мосты, сложенные изъ гигантскихъ бревенъ, вездѣ въ исправности. Тутъ нельзя не вспомнить о нашей, хоть бы, рязанско-астраханской дорогѣ, которая только тѣмъ и отличается отъ крымскихъ грязей, что имѣетъ обратное дѣйствіе на своихъ паціентовъ. Земледѣльческая промышленность Красноярской, или, вѣрнѣе, Енисейской губерніи сосредоточивается вся въ минусинскомъ округѣ, который, сверхъ того, славится своими нетронутыми минеральными богатствами. Тамъ, между прочимъ, недавно открыты огромные пласты графита. Енисей раздѣляетъ минусинскій край на двѣ половины и способствуетъ удобному вывозу пшеницы нетолько до Енисейска, который безъ нея давно бы пересталъ существовать, но и далѣе. Жители-крестьяне живутъ зажиточнѣе прочихъ своихъ сибирскихъ собратій. Южное положеніе края (на линіи) и роскошныя долины позволяютъ называть его сибирскою Швейцаріей). Во всѣ послѣдующіе три года, ни объ одной странѣ не отзывались при мнѣ съ такимъ увлеченіемъ, какъ о «Минусѣ»: «Пріѣду домой, возьму жену, дѣтей и уѣду навсегда въ Минусу», говорили мнѣ не разъ люди, изъѣздившіе всю Сибирь.
— Что это, тайга, что ли? спросилъ я ямщика, приближаясь къ темнымъ лѣсамъ.
— Нѣтъ, баринъ; простая дуброва… Тайга впереди.
Наконецъ мы коснулись этой тайги. Дикіе звѣри и инородцы — единственные обитатели этихъ угрюмыхъ мѣстъ; и только одно присутствіе станцій развлекаетъ путешественника. Крестьяне рѣдко заходятъ въ глубь этихъ лѣсовъ далѣе двадцати верстъ отъ дороги. Подъ словомъ «тайга» здѣсь разумѣтотъ неизмѣримое пространство, обросшее непроницаемымъ лѣсомъ, неудобное для населенія, но каменистому грунту, непроходимымъ болотамъ и горнымъ хребтамъ. Тайга эта къ сѣверу доходитъ до предѣловъ Ледовитаго Океана, гдѣ, постепенно измѣняя свой характеръ, оканчивается тундрами. Дикіе звѣри наполняютъ эти мрачныя пустыни. Медвѣди здѣсь ходятъ «артелями»; а пушные звѣри, чѣмъ далѣе къ сѣверо-востоку, тѣмъ становятся роскошнѣе. Настоящіе звѣровщики (охотники) — тунгусы и каргазы. Когда вы послѣдуете за инородцемъ въ тайгу, тогда только увидите, что полудикарь вошелъ въ свою сферу.
Въ дремучемъ лѣсу, среди глухой тишины, въ полумракѣ, онъ поведетъ васъ по едва замѣтной тропинкѣ, а когда и она исчезнетъ, по какому нибудь изсохшему руслу горной рѣчки и никогда въ обратный путь не заблудится. Но вотъ вы замѣчаете, что странный разрѣзъ глазъ его принимаетъ еще болѣе неестественную форму. Вы стараетесь узнать причину — «здѣсь прошла козуля» (коза), угрюмо отвѣчаетъ онъ вамъ. Напрасно напрягаете зрѣніе: вы ничего не замѣтите. По маленькимъ опрокинутымъ остроконечными копытцами козы камешкамъ тунгусъ открываетъ ея слѣды. Углубляясь далѣе въ чащу, онъ по обкусаннымъ листьямъ, для насъ совершенно незамѣтнымъ, узнаетъ, какого роста и величины пробѣжала здѣсь лось и если захочетъ, то непремѣнно ее выслѣдитъ. Меткость его выстрѣла достойна удивленія. Дѣйствуя тяжелою винтовкой, приспособленною къ сошкамъ, онъ иначе не стрѣляетъ въ бѣлку, какъ въ голову, чтобы не попортить мѣха. Идете съ нимъ далѣе, углубляясь все болѣе въ лѣсную пучину, вы близь солончака, садитесь съ нимъ, въ ожиданіи прихода козъ, которыя любятъ лакомиться соленой травой. Отъ жажды и комаровъ вы закуриваете трубку, но тунгусъ не даетъ вамъ долго курить — «коза далеко чуетъ табачный дымъ», вы слышите отъ него и съ досадой кладете трубку. Вдругъ среди невозмутимой тишины дебри, слышите вы отдалённые мѣрные удары палочкой по пустому пню; вы спрашиваете товарища, и онъ едва отвѣчаетъ вамъ, что «это балшой мохнатый мышка» выгоняетъ изъ дупла муравьевъ (рѣчь идетъ о медвѣдѣ); «теперь онъ дуритъ и собаки съ нами нѣтъ, а то бы мы пошли на него», говоритъ онъ и вмѣстѣ съ этимъ, запустивъ конецъ указательнаго пальца въ рогъ, вынимаетъ его потомъ и ставитъ на воздухъ: та сторона, которая засвѣжѣетъ, покажетъ ему теченіе незамѣтнаго вѣтерка, сообразуясь съ которымъ, онъ берегъ новое направленіе, чтобы миновать чуткаго звѣря[4].
Вотъ и Нижнеудинскъ — городъ, замѣчательный развѣ только тѣмъ, что туда заходятъ изъ тайги медвѣди. На первомъ станкѣ отъ этого города на разсвѣтѣ, при перемѣнѣ лошадей, я зашелъ въ комнату и полусонный едва не наступилъ на спящаго человѣка; на другой сторонѣ комнаты лежать также одинъ господинъ. Появленіе мое ихъ разбудило; они, какъ бы сговорясь, встали и встряхнули бараньи тулупы, на которыхъ покоились. Когда они вышли въ сѣни умываться, я заглянулъ въ ихъ подорожную, раскинутую рядомъ съ моею на книгѣ; оказалось, что эти старики были польскіе изгнанники тридцатаго года, возвращавшіеся на казенный счетъ на родину. Изъ разговоровъ съ ними, я узнать, что сѣдые несчастливцы, успѣвшіе состариться въ ссылкѣ, ѣхали безъ особенной радости на родину, гдѣ ожидало ихъ новое поколѣніе.
Но лѣса стали рѣдѣть — мы подвигаемся къ Иркутску. Поёмные луга, окаймляющіе Ангару, стали шире, деревни чаще… мы подъѣхали къ городскому перевозу. Красиво раскинутый на всхолмленномъ берегу Ангары, противъ впаденія въ нее Иркута, выглядывалъ изъ-за утренняго тумана Иркутскъ. Мы въѣхали на паромъ-самолётъ. Посредствомъ каната, перекинутаго чрезъ нѣсколько лодокъ и укрѣпленнаго на противоположномъ берегу, этотъ самолётъ, повинуясь напору воды, съ помощію одного только руля описываетъ дугу чрезъ всю ширину рѣки, и переправа въ двѣ минуты кончена. Я слышалъ, что благодѣтельный паромъ этотъ устроенъ какимъ-то нѣмцемъ. Прежде обыкновенный перевозъ былъ неудобенъ по причинѣ страшной быстроты Ангары. Рѣка эта по красотѣ и быстротѣ водъ своихъ не имѣетъ себѣ соперницъ въ цѣлой имперіи. Отъ Байкала, изъ котораго вытекаетъ, до Иркутска, на протяженіи шестидесяти верстъ, она имѣетъ шестьдесятъ саженъ паденія, чѣмъ и объясняется ея необыкновенная быстрота. Яркозеленый цвѣтъ ея воды, въ стаканѣ имѣетъ цвѣтъ чистаго кристала… вода пріятна на вкусъ и такъ прозрачна, что на нѣсколько саженъ видно дно рѣки. Ниже къ Енисею, по причинѣ гигантскихъ пороговъ, плаваніе по ней небезопасно. Впадая въ Енисей, она долго сохраняетъ свой оригинальный цвѣтъ.
Начался осмотръ Иркутска. Опять нечего сказать въ пользу его особенности; развѣ упомянуть о небольшомъ музеумѣ и библіотекѣ, которые такъ рѣдки въ нашихъ городахъ. Забайкальскій край богатъ лекарственными травами, которыми искусно умѣютъ пользоваться монгольскіе ламы: поэтому многіе находятъ полезнымъ учредить въ Иркутскѣ ботаническое отдѣленіе забайкальской флоры. Но болѣе всего недостаетъ Иркутску — технологической школы. Не прямая ли это причина отсутствія самыхъ необходимыхъ для края фабрикъ? Во время пребыванія моего въ Восточной Сибири, мнѣ приводилось часто слыхать жалобы купцовъ на недостатокъ технологовъ, такъ-что послѣднему изъ нихъ платятъ по двѣ тысячи рублей въ годъ.
Въ Иркутскѣ, какъ и во всемъ Забайкальѣ, воздухъ сухъ и рѣдокъ; но край славится своими минеральными водами. Больше мнѣ сказать объ Иркутскѣ пока нечего… поѣду дальше.
Отъ города до Байкала дорога идетъ близь праваго берега Ангары по всхолмленнымъ подошвамъ утесистыхъ горъ. Ущелья, обросшія вѣковыми соснами и лиственницами, поражаютъ путника дикимъ величіемъ. Когда мы подъѣзжали къ Байкалу, проливной дождь испортилъ красоту вечера, и скоро горные хребты и утесы, угрюмо сторожащіе это одинокое море, одѣлись въ непроницаемый туманъ. Незамѣтно подъѣхали мы къ крыльцу гостиницы, расположенной близь пароходной гавани. Переѣздъ чрезъ Байкалъ не представилъ ничего замѣчательнаго. Цвѣтомъ и вкусомъ вода озера напоминаетъ Ангару. Въ озерѣ водятся тюлени и особая порода рыбъ (въ родѣ большихъ сельдей), извѣстная подъ именемъ омулей. Этотъ омуль для забайкальца то же, что селедка для чухонца. Онъ поглощается въ огромномъ количествѣ и составляетъ особую отрасль промышлености. Крайняя глубина озера не извѣдана: опускали лотъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ на 1,200 саженей и не находили дна… Байкалъ неизмѣримъ, какъ и все въ Сибири неизмѣримо! Въ народѣ существуетъ убѣжденіе, что озеро это ничего не держитъ нечистаго, выбрасывая на берегъ все — отъ утопленника до послѣдней щепки погибшаго судна, оттого и называютъ его Святымъ Моремъ. Пристали мы къ посольской гавани, получившей названіе отъ монастыря, построеннаго на мѣстѣ убіенія московскихъ пословъ, лѣта за 200 назадъ, монголами. Монастырь обнесенъ каменною стѣною, которая отдѣляетъ отъ міра только трехъ монаховъ. Я сѣлъ опять въ повозку, направляясь на областной городъ Читу, откуда по амурской системѣ рѣкъ предстоитъ мнѣ плаваніе до береговъ Тихаго Океана. На другой день мы достигли живописной долины, образуемой отраслями Яблоннаго хребта. Въ глубинѣ долины извилистой лентой бѣжала Селенга, впадающая въ Байкалъ. Живописный переливъ тѣни и солнечнаго свѣта разнообразилъ картину горныхъ уваловъ.
Проѣхали городъ Верхнеудинскъ. Ночью по окраинамъ лѣсовъ горѣли свѣтящіеся червячки. На зарѣ мы въѣхали въ степь, слегка всхолмленную уходящими хребтами; это была обширная Бурятская степь.
Потомки воинственныхъ монголовъ и наслѣдники ихъ степей мирно живутъ въ своихъ улусахъ. Они принялись, отчасти съ успѣхомъ, за земледѣліе; вообще же занимаются скотоводствомъ и звѣринымъ промысломъ. Они усвоили много русскихъ обычаевъ и многіе приняли христіанство. Забайкальскіе буряты, или, прямѣе сказать, монголы, сохранили все уваженіе къ своимъ ламамъ (священникамъ), которые въ то же время ихъ и лечатъ. Ламы большею частію знакомы съ монгольскою и даже тибетскою грамотами. Тайна вертящихся столовъ, замѣняемыхъ здѣсь только скамейками, давнымъ давно имъ извѣстна и нерѣдко способствуетъ къ открытію преступленій. Ихъ нынѣшній Хамба-лама[5] (степень архіерея) есть въ своемъ родѣ ученый человѣкъ, но больше славится своею тучностію, такъ что вѣситъ слишкомъ 15 пудовъ; говорятъ, что на завтракъ ему подаютъ жаренаго барана. Объ апетитѣ монгольскаго первосвященника (Далай-ламы) ничего не могу сказать, потому что, какъ извѣстно, онъ никому не показывается, даже и въ Тибетѣ. Кумирни нашихъ монголовъ составлены изъ бревенчатыхъ юртъ, наподобіе палатки. На первомъ планѣ, въ глубинѣ кумирни, возвышается жертвенникъ, заставленный цѣлымъ легіономъ боговъ; въ одномъ углу кумирни дежатъ религіозныя книги, покрытыя толстымъ слоемъ пыли; въ другомъ валяются мѣдные тазы, мѣдные пустые шары, бубны и прочіе музыкальные атрибуты. Въ минуту религіознаго экстаза, по знаку ламы, эти инструменты начинаютъ издавать одну изъ отвратительнѣйшихъ мелодій. Между этими бурятами есть и такіе, которые исповѣдуютъ шаманскую вѣру, или, лучше сказать, не исповѣдуютъ никакой вѣры. Шаманы, за шарлатанство, преслѣдуются правительствомъ, по еще продолжаютъ владѣть умами своихъ почитателей. Буряты шаманскаго толка замѣчательны оригинальнымъ обращеніемъ съ своими кожаными богами. У нихъ на каждый предметъ есть бурханъ (богъ): бурханъ охоты, бурханъ скотоводства, и. т. д. Боги эти лежатъ въ мѣшкѣ. Когда медвѣдь задеретъ корову, хозяинъ вынимаетъ покровителя скотоводства и принимается его сѣчь. Если корова хорошо отелилась, онъ ставитъ того же бурхана на скамейку, обмазываетъ ему смѣтаною лицо и въ оскаленные зубы втыкаетъ кусокъ бараньяго сала. На могилѣ своихъ покойниковъ буряты втыкаютъ колъ, на верхней оконечности котораго устроенъ цилиндрическій катокъ съ крыльями; на немъ намотана кожа съ написанною молитвою; вѣтеръ приводитъ въ движеніе крылья, катокъ съ молитвой начинаетъ вертѣться и молитва по умершемъ сама собой читается. У бѣдныхъ, для той же цѣли, привязывается къ колу, безъ дальнихъ затѣй, кусокъ исписанной ткани, раздуваемой вѣтромъ; иногда и на юртѣ можно видѣть подобный флюгеръ: «я не хочу молиться (скажетъ бурятъ); я далъ ламѣ пару барановъ и онъ велѣлъ молитвѣ самой читаться» Буряты брѣютъ голову и носятъ косу, задѣваемую за поясъ; халатъ ихъ татарскаго покроя; одежда женщинъ отличается только корольками. Младенцамъ, вмѣсто соски, часто всовываютъ въ ротъ кусокъ бараньяго сала, а между ногъ вкладываютъ скомканную кожу или тряпку, отчего ноги будущаго героя степей принимаютъ дугообразную форму, свойственную всѣмъ народамъ монгольскаго поколѣнія.
Изъ бурятъ многіе служатъ казаками и отличаются бравымъ видомъ и вѣрностью глаза. Кочевья бурятъ раздѣляются на лѣтнія и зимнія. Не могутъ они свыкнуться съ русскою печью, отъ которой угараютъ, и не покидаютъ своихъ юртъ, даже и зимой, несмотря на дымъ, сквозной вѣтеръ и лютые морозы. Кумыса мнѣ у нихъ не приводилось пить, за то пробовалъ ихъ арку (водка), выгоняемую изъ кобыльяго или коровьяго молока; она крѣпка, но непріятно отзывается острою молочною эссенціею. Лѣтомъ у нихъ бываютъ праздники и вокругъ кумирни собираются ихъ жоны и дѣвки въ цвѣтныхъ халатахъ и затѣваютъ пиршество. Нѣкоторыя бурятки привлекательны; дикость ихъ взгляда идетъ къ смуглому лицу. Мужъ можетъ продать свою жену, а жена можетъ бросить мужа, если найдетъ убѣжище въ улусѣ родныхъ. На каждую жену бурятъ долженъ имѣть особенную юрту. Цѣна даурской красавицы невысока: ее можно купить за пять барановъ.
Буряты хорошо выковываютъ стальныя огнивы и прочія желѣзныя вещи для своего обихода, и въ этихъ издѣліяхъ превзошли сибиряковъ. Потребность желѣза такъ велика въ Забайкальѣ и Иркутской губерніи, что одинъ только казенный петровскій заводъ далеко не можетъ удовлетворять мѣстныхъ потребностей, да еще къ несчастію этотъ заводъ выплавляетъ желѣзо и чугунъ плохаго качества. На мѣстѣ приписывается обстоятельство это двумъ главнымъ причинамъ: занятію классныхъ должностей заводскими служителями, связанныхъ между собою круговою порукой, и пристрастной экономіи въ углѣ, нарушающей достоинство выплавляемаго металла. Машины, приготовляемыя на этомъ заводѣ, не отвѣчаютъ своему назначенію, и самый заводъ приноситъ, кажется, только убытокъ. Поговариваютъ объ отдачѣ его въ арендное содержаніе. Разумѣется, въ частныхъ рукахъ онъ скорѣе принесетъ пользу, задѣльная плата возрастетъ и классныя должности достанутся по способностямъ.
Монгольское вліяніе сильно отразилось въ физіономіи и обычаяхъ забайкальца, русскій съ монголомъ живутъ дружно. Въ нѣкоторыхъ караулахъ по линіи наши казаки на вышкахъ держатъ тайкомъ даже монгольскаго бурхана.
— Зачѣмъ ты держишь въ домѣ бурхана? спросите вы его, если вамъ удастся открыть эту диковину.
— Да, что баринъ! Господь, разумѣется, для людей; а для скота бурханъ пользительнѣе — отвѣтитъ казакъ.
Русскіе любятъ говорить съ бурятами по-монгольски, тогда какъ послѣдніе умѣютъ говорить по-русски. Такое сродство двухъ различныхъ племенъ объясняется только временемъ и первоначальными нуждами зашедшаго въ монгольскій міръ русскаго простолюдина. Смѣшеніе монгольской расы съ русскою породило особый типъ, достойный изученія художника. Странно, что наши татары не понимаютъ монгольскаго языка, но могутъ объясняться съ якутами и каргазами, у которыхъ находятъ много родныхъ словъ, изъ чего можно заключить, что якуты и каргазы — обломки татарскаго племени. На скачкахъ, затѣваемыхъ въ деревняхъ, любятъ являться и монголы «братскіе», какъ здѣсь ихъ называютъ, и за неимѣніемъ денегъ, ставятъ на пари самого коня съ полной сбруей. Монголы не только участвуютъ въ почтовой гоньбѣ, но на многихъ станкахъ есть и писаря изъ нихъ; всѣ земскія повинности исполняются ими съ замѣчательнымъ усердіемъ. Но пора обратиться къ Читѣ, куда мы пріѣхали.
Чита, сдѣланная областнымъ городомъ, по мѣсту не можетъ отвѣчать своему назначенію. Ингода, при которой она расположена, какъ горная рѣчка, не можетъ служить для пароходства. Нѣтъ сомнѣнія, что торговля забайкальская современемъ сосредоточится въ Нерчинскѣ, старинномъ воеводскомъ городѣ, расположенномъ на Нерчѣ, въ двухъ верстахъ отъ паденія ея въ Шилку. Городъ этотъ — средоточіе богатѣйшаго въ Сибири нерчинскаго округа; Чита же стоитъ въ захолустьи, и какъ въ ней, такъ и кругомъ ея все бѣдно.
Между тѣмъ, устроивъ плотъ съ каютами изъ лиственичной коры и запасшись всѣмъ необходимымъ, чтобы не питаться дикимъ медомъ и акридами въ пустыни, я въ одно прекрасное іюньское утро, въ сообществѣ четырехъ чиновниковъ-попутчиковъ, взошелъ на плотъ, сопровождаемый своимъ скарбомъ. Скоро собрались всѣ солдаты (восемь человѣкъ), данные намъ въ проводники, и плотъ нашъ, незамѣтно отдѣлившись отъ берега, такъ же незамѣтно поплылъ. Утро было прекрасное; солнце обливало свѣтомъ высокія скалы, нависшія надъ Ингодой, чернѣли только горныя впадины и ущелья. Я притворилъ дверь своей каюты и сѣлъ за столъ у раствореннаго окошка. Каюта моя имѣла пять шаговъ длины и три ширины. Два стула, столъ и кровать украшали мой движущійся кабинетъ. Ни шумъ пароходныхъ колесъ, ни докучный говоръ дорожныхъ собесѣдниковъ не возмущали тишины; плотъ подвигался вмѣстѣ съ теченіемъ воды, безъ шума и качки; до слуха долетали мѣрное щолканье кузнеца, туземной птички, и щебетанье лѣсной ласточки, прерываемыя изрѣдка крикомъ журавля, и все это покрывалось плѣнительнымъ гуломъ горной рѣки. Улыбающіеся увалы (отлогости двухъ смежныхъ горъ) смѣнялись голыми скалами и темными ущельями. Здѣсь природа, одна природа, во всемъ своемъ дикомъ величіи!…
— Что вы дѣлаете, сосѣдъ? спросилъ я попутчика, отдѣленнаго отъ меня стѣною.
— Набиваю папиросы… а вы?
— Я думаю писать — и мы занялись каждый своимъ дѣломъ, въ ожиданіи обѣда.
Я былъ въ счастливомъ настроеніи духа, и было отчего порадоваться: пыльная дорога смѣнилась зеркальною поверхностію рѣки, телега или лучше дорожная пытка — покойной каютой. Во всемъ своемъ безобразіи отразилась въ воспоминаніи моемъ готовая телега у крыльца. Вотъ входитъ ямщикъ: «Лошади готовы»… Съ кислой миной идешь, какъ на закланіе. Вотъ, взгромоздившись на колесницу, обложенный своими пожитками, получилъ первый толчокъ въ бокъ, заскрипѣла поясница, неловко ногамъ, не къ чему прислониться, запрыгали мѣшки и чемоданы; того и гляди, что нибудь да вылетитъ вонъ; кругомъ ни эти не видно, глухая полночь. Чортъ-знаетъ, на чемъ сидитъ ямщикъ и едва сдерживаетъ коней подъ гору. «Господи! чѣмъ все это кончится!» подумаете вы. Но, знаетъ ямщикъ всѣ ямки и рытвины своего станка, не выпадетъ ничто изъ телеги — укладывалъ самъ ямщикъ, исчезнетъ и дорожная скука, съ первымъ станкомъ — тяжело только подниматься въ путь.
— Эй, братцы, возьмемъ на атурку! громко прохрипѣлъ Кольцовъ, и разогналъ мои думы.
Кольцовъ — старый бурлакъ — зналъ свое дѣло. Заскрипѣло рулевое весло, заходили шесты, и плотъ такъ же легко сошелъ съ мели, какъ и попалъ на нее. Входитъ Лапшинскій съ салфеткою въ рукѣ, предвѣстницей обѣда. Лапшинскій — бѣлостокскій мѣщанинъ, долго служилъ въ гарнизонѣ и теперь пожелалъ на Амуръ. За политическую выходку онъ долженъ былъ промѣнять свободу свою на солдатскую неволю. Одѣвался онъ всегда чисто и имѣлъ даже часы. Онъ вызваіся услуживать намъ, ссылаясь на свое безсиліе работать съ другими. Какъ теперь смотрю на этого лысаго старика; рѣчь его была мягка и вкрадчива, въ глазахъ и во всей физіономіи отражалось одно желаніе — угодить. Но какое-то тайное предчувствіе тяготѣло надъ нимъ. «Не вернуться мнѣ домой, сгинею якъ пёсъ на этомъ Амурѣ», говаривалъ онъ часто, когда рѣчь заходила о его родинѣ.
Вотъ подана уха съ пятифунтовой стерлядью, и мы съ сосѣдомъ моимъ, Нор… Ф…. усѣлись за столъ, восхваляя амурскую гостью. За обѣдомъ тѣшилъ насъ Лапшинскій, передразнивая монголовъ и подсмѣиваясь надъ сибирскими обычаями. Обѣдъ заключился послѣобѣденнымъ отдыхомъ, сонъ въ свою очередь смѣнился купаньемъ съ плота. Солнце склонялось къ западу, закипали самовары и солдатскіе чайники, а плотъ все подвигался впередъ. Вотъ заходящіе лучи золотятъ только одну вершину противоположнаго хребта; кудрявые островки, разсѣянные по рѣкѣ, пустили далеко тѣни отъ тальника и дикой акаціи, закричали гагары, журавли, и мы встрѣтили первый вечеръ въ горахъ. Пристали къ берегу, канатомъ подтащили плотъ и причалили за толстый пень. Запылалъ огромный костеръ, вокругъ котораго разсѣлись съ трубками въ зубахъ наши солдаты. Для своего костра мы натаскали сами сухаго валежника. Солдаты варили себѣ кирпичный чай на ужинъ, разсуждая о будущемъ житьѣ-бытьѣ на Амурѣ. Съ восходомъ зари, плотъ нашъ пускался впередъ со спящимъ населеніемъ, не спалъ одинъ рулевой. Плотъ нашъ дѣлалъ отъ утра и до ночи до 70 верстъ. На берегу черезъ 10 или 16 верстъ были расположены казачьи деревушки. Здѣшніе казаки нѣсколько лѣтъ назадъ обращены изъ крестьянъ, приписанныхъ къ нерчинскому заводскому округу. Эта метаморфоза, можетъ быть, сначала и обѣщала полезныя послѣдствія, но теперь сдѣлалось очевидно, что край много чрезъ это потерпѣлъ. Служебныя занятія и начальническій произволъ отняли много рукъ у земледѣлія и сельской промышлености. Но при всемъ этомъ есть одно обстоятельство, которому нужно отдать свою долю правды — казачество одной своей дисциплиной просвѣтило забайкальца, угрюмаго отъ природы и одичавшаго въ этомъ монгольскомъ углу Сибири.
Не доходя трехъ станцій до Нерчинска, въ четырехъ верстахъ отъ берега, въ слободѣ Урургѣ живутъ князья Гантимуровы, предки которыхъ вышли съ 15-ю родами тунгусовъ изъ Китайской Монголіи. Родоначальникъ Гантимуровыхъ, князь, сохранилъ свою почетную власть надъ тунгусами и пользуется ихъ услугами, но въ дѣлахъ суда и податей послѣдніе вѣдаются областнымъ правленіемъ. Въ его слободѣ есть церковь. Сынъ[6] князя обучался въ кадетскомъ корпусѣ и служитъ хорунжимъ въ казачьемъ полку. Въ этихъ мѣстахъ по хребтамъ водятся кабаны, лоси и особая порода оленей, извѣстная на мѣстѣ подъ именемъ изюбря. Этотъ звѣрь славится своими рогами, заключающими въ себѣ кровавую жидкость. Рога эти называются у китайцевъ «пантами» и дорогой цѣной покупаются ими у нашихъ пограничныхъ казаковъ. Эта жидкость употребляется на лекарство въ Китаѣ.
Вотъ мы вступили въ воды Шилки, образуемой соединеніемъ Онона съ Ингодою; полуденныя воды Онона вытекаютъ съ правой стороны изъ Китайской Монголіи. Окрестности этой рѣки прославлены мѣсторожденіемъ перваго монгольскаго хана. Сохранилось у монголовъ преданіе, что когда Чингисханъ въ первый разъ шелъ войною, впереди по Онону плылъ его шаманъ, проповѣдуя, что ханъ покоритъ вселенную. У мѣстныхъ жителей ходитъ молва о зарытыхъ въ хребтахъ монгольскихъ сокровищахъ. Ононъ, соединяясь съ Ингодою, сохраняетъ свой мутный цвѣтъ. Можно принимать его за истинный истокъ Амура. Миновали мы и городъ Нерчинскъ, расположенный на Нерчѣ въ 2-хъ верстахъ отъ впаденія ея въ Шилку. Городъ этотъ — старинное мѣстопребываніе воеводъ — теперь заброшенъ; на обратномъ пути мы поговоримъ объ немъ. Въ 80-ти верстахъ отъ Нерчинска, на правомъ берегу Шилки, близъ селенія Стрѣтенскаго, устраивается гавань при впаденіи горной рѣчки Нуринги. Эта гавань предназначена для амурскихъ пароходовъ; но такъ-какъ тамошніе пароходы должны имѣть цѣль торговую, то удобнѣе бы гавань эту перенести на естественный пунктъ, то-есть на устье Нерчи.
Земледѣліе во всѣхъ этихъ мѣстахъ въ плохомъ состояніи, нигдѣ незамѣтно порядочнаго огорода; жители почти незнакомы съ употребленіемъ овощей и питаются преимущественно однимъ кирпичнымъ чаемъ. Они лѣнивы; говоря о нихъ, я вспомнилъ о нашихъ оренбургскихъ башкирцахъ, съ которыми въ этомъ отношеніи они имѣютъ большое сходство. Извѣстно, что башкирецъ надѣнетъ свой чупанъ, обопрется на заборъ и смотритъ по цѣлымъ днямъ въ степь. Если у него есть пять фунтовъ муки, онъ не работаетъ.
— Что ты завтра будешь ѣсть?
— Завтра Богъ дастъ, отвѣтитъ башкирецъ.
Вотъ и старый шилкинскій заводъ (среброплавильный), со времени открытія карипскихъ золотыхъ пріисковъ оставленный безъ дѣйствія. Что за утесы и хребты отъ Шилки до Бокачей и Куларки!… Какая торжественная перемѣна декорацій: то рядъ подстриженныхъ аллей, восходящій до облаковъ и сбѣгающій до дна долинъ, то исполинскія гранитныя набережныя, увѣнчанныя столѣтними елями; то обнаженные увалы хребтовъ, обрамленные густою зеленью тальника. По крайней мѣрѣ, такъ мнѣ показалось съ плота. Наконецъ, достигли устьстрѣлкинской станицы, гдѣ Аргунъ впала въ Шилку. Чрезъ пять минутъ, обогнувъ утесъ, мы вступили въ воды Амура. На этотъ разъ никто не оспаривалъ имени у великой рѣки, и мы могли вслухъ сказать, что плывемъ по Амуру.
Амуръ. — Первая встрѣча съ номадами. — Китайцы у Албазина. — Манегры — дикіе подвластные Китаю; купецъ-маньчжуръ; устье рѣки Зеи и Благовѣщенскъ; маньчжурскіе деревни и ихъ сношенія съ казаками; маньчжурскія красавицы; роскошные лѣса рѣки Бурея и Комары; безконечныя черноземныя поляны; гольды-инородцы. — Устье Сунгары и китайскій лагерь; домъ китайскаго коменданта; угощеніе опіумомъ; опять роскошные лѣса. — Устье Усури. — Предполагаемый городъ Софійскъ. — Гиляки и священный утесъ, обожаемый имя. — Ураганы. — Солдатская служба. — Обожаніе медвѣдя. — Николаевскъ.
Итакъ мы плывемъ по Амуру. Не могу забыть той ночи, когда мы остановили плотъ нашъ на ночлегъ по сосѣдству съ какимъ-то пылающимъ костромъ. Солдаты наши говорили, что это должно быть орочоны. Покуда раскладывали костры, мы втроемъ отправились по направленію огня. Поднявшись на подошву лѣсистой горы, мы подошли къ одинокой юртѣ, изъ звѣриныхъ кожъ. Передъ ея порогомъ пылалъ костеръ и свѣтомъ своимъ обдавалъ верхушки лиственъ и березъ. Звѣровыя собаки, привязанныя за деревья, были едва видны въ высокой травѣ. Въ юртѣ сидѣла старуха и жилами сшивала козлиную куртку, вѣроятно для своего мужа, который спокойно въ другомъ углу курилъ свою ганзу (китайскую трубку). При нашемъ появленіи онъ привсталъ, но мы показали рукой, чтобы онъ сѣлъ на прежнее мѣсто. Нагіе ребятишки, разинувъ рты, глядѣли на насъ во всѣ глаза. Мы дали старику горсть табаку; онъ набилъ ганзу, покурилъ и передалъ женѣ; оба поперемѣнкамъ курили съ видимымъ удовольствіемъ, пощелкивая языкомъ. Это было первое свиданіе съ амурскими номадами. Какое-то грустное чувство обнаруживалось во мнѣ подъ кровомъ этого одинокаго семейства въ пустынныхъ хребтахъ. Орочоны ведутъ жизнь кочевую, лѣтомъ приближаются къ рѣкѣ для рыболовства, а зимой отходятъ въ хребты, для звѣропромышлености. Эти обломки великаго тунгузскаго семейства живутъ въ полудикомъ состояніи… одѣваются въ шкуры звѣрей, по нѣскольку дней проводятъ безъ пищи, не запасая себѣ никакой провизіи. Порохъ и винтовка составляютъ все ихъ богатство. Всѣ они, — замѣчательные стрѣлки. На своихъ берестяныхъ ладьяхъ или вѣткахъ, они приставали къ нашему плоту, съ пойманною свѣжею рыбою… Чего другаго, а рыбы въ Амурѣ много! Орочоны — наши старинные ясачные — имѣютъ довольно дѣятельныя сношенія съ казаками. Погода все время стояла жаркая. Мошки, комары и всякаго рода и вида насѣкомыя носились миріадами надъ Амуромъ; только въ полдневный зной можно было отдохнуть отъ нихъ. Тучами падали они въ воду и, разлагаясь, производили гніеніе, подобно органическимъ животнымъ. Чтобы избавиться отъ удушливаго запаху, мы должны были заставлять рабочихъ отводить эти смрадные оазисы отъ плота. Множество лѣсистыхъ острововъ, разбросанныхъ по Амуру, придавали особенно пустынный характеръ этой величественной рѣкѣ. На первомъ планѣ чернѣетъ лѣсной оазисъ и тѣнь отъ его высокихъ березъ и тальника далеко ложилась на гладкой поверхности водъ; между тѣмъ вечерніе лучи удалившагося за хребетъ солнца золотятъ только одну вершину противоположнаго хребта, остальная часть горы погружена въ густую тѣнь… впереди симѣютъ дальніе утесы, которые, сходясь на горизонтѣ, какъ бы замыкаютъ рѣку, образуя изъ нея пустынный заливъ. Не доѣзжая Албазина, встрѣтили мы китайскую лодку съ дугообразною каютою, покрытою тростниковымъ ковромъ. Плылъ нойонъ (офицеръ) изъ Айгуня, единственнаго китайскаго города на Амурѣ, на рѣку Аргунъ, для снятія оттуда китайскихъ постовъ. Дюжина здоровыхъ маньчжуръ гребла изо всѣхъ силъ, какъ бы хвастаясь передъ нами, и лодка пронеслась мимо плота стрѣлой. Но вотъ на нашей лѣвой сторонѣ Амура показались возвышенія историческаго Албазина. До сихъ поръ земляной валъ, за которымъ отсиживались казаки, еще цѣлъ; огромная, кривая линія правильныхъ четыреугольниковъ, окружающая насыпь, указываетъ на лагерь китайцевъ, въ 1685 году взявшихъ крѣпость. Нельзя было устоять храбрымъ казакамъ… У китайцевъ была грозная артиллерія; сверхъ того, на каждаго казака приходилось по 30 непріятелей. Исторія записала ихъ геройское сопротивленіе, а китайцы почтили ихъ уваженіемъ, что видно изъ того что всѣхъ уцѣлѣвшихъ казаковъ отвели въ Пекинъ и позволили имъ жить по своимъ обычаямъ. Между тѣмъ плотъ нашъ пристать къ земляному валу, правѣе котораго, подъ уклономъ возвышенія, строятся избы и церковь для новыхъ переселенцевъ. Часть станицы уже отстроена и въ ней живутъ. По преданію, валъ албазинскій сдѣланъ гораздо ранѣе появленія казаковъ на Амурѣ; здѣсь жили какіе-то мунгальскіе князья (мунгалъ или монголъ — одно и то же у нашихъ пограничныхъ казаковъ). Съ древняго вала мы долго любовались необозримыми полянами, покрытыми высокою травою. Онѣ такъ возвышены надъ уровнемъ воды, что никакое наводненіе не можетъ повредить имъ. Земля во многихъ мѣстахъ представляетъ довольно толстый слой чернозема. Казаки-переселенцы отыскали много ключей и родниковъ вокругъ своей станицы. Послѣднее обстоятельство весьма важно для всякаго поселенія, даже и на берегахъ большой рѣки; что же будетъ, если деревня или городъ стоятъ при какой нибудь лужѣ, да лишены колодцевъ и ключей? А будетъ то, что теперь есть съ Казанью. Всѣмъ извѣстно, что Казань, за семь верстъ удаленная отъ Волги, со дня основанія своего, пьетъ гнилую воду, которую, при таяніи снѣговъ, даже къ носу поднести нельзя. Озеро Кабанъ, изъ котораго весь городъ пользуется водой, очищается одинъ разъ въ году — въ половодье; сверхъ того, съ татарской части города, расположенной съ двухъ сторона, озера, стекаетъ въ это казанское водохранилище[7] всякое неприличіе. А Казань слыветъ еще третьею столицею! Но обратимся къ чистымъ родникамъ дѣвственныхъ пустынь, почерпнемъ изъ нихъ стаканъ кристальной влаги и выпьемъ за здравіе благодѣтельной природы, неиспорченной людьми. Ниже Албазина стали показываться на своихъ вѣткахъ или оморочахь манегры — дикари, подвластные Китаю. Они приставали къ нашему плоту и между нами тотчасъ же заводился торгъ. Они продавали намъ свѣжую рыбу. Замѣчательно, что дѣти ихъ до десятилѣтняго возраста не носятъ никакой одежды, отчего кожа этихъ двуногихъ звѣрковъ имѣетъ цвѣтъ печенаго яблока. Манегры брѣютъ голову, оставляя только по китайскому обычаю косу. Въ этомъ случаѣ наши орочоны имѣютъ передъ ними большое преимущество… волосы послѣднихъ длинными черными прядями падаютъ на полуобнаженныя плеча. Но оба эти племени отличаются непропорціонально-малыми размѣрами лица, вѣроятно отъ недородной жизни. Смотря на нихъ, нельзя было не вспомнить бѣднаго бѣлорусскаго или литовскаго крестьянина. Нужно употребить, по крайней мѣрѣ, полдюжины этихъ циклоновъ, чтобы слить въ какую нибудь форму нашего великороссійскаго, краснопадкаго дворника. Не доѣзжая ста верстъ до устраиваемаго города Благовѣщенска, мы, близь мѣста своего ночлега, замѣтили два сарая, въ которыхъ жили манегры. Мы не замедлили отправиться туда и нашли тамъ совершенно неожиданное зрѣлище. Посреди цѣлой компаніи туземцевъ-манегровъ, поджавши ноги на полу, сидѣлъ айгунскій купецъ-маньчжуръ. Вокругъ него въ ящикахъ былъ разложенъ товаръ, заключавшійся изъ рису, разныхъ сортовъ бобовъ, стручковаго перцу, саги, гречневой муки и неизбѣжнаго ханчина (китайской рисовой водки); при этомъ въ особенныхъ ящичкахъ лежали разныя китайскія бездѣлушки, какъ-то: бумажные вѣера съ чудовищными изображеніями, столовые ножи въ футлярахъ съ двумя извѣстными палочками, грубыя картины, дышащія полдневнымъ любострастіемъ обитателей поднебесной имперіи, ганзы (трубки) и между прочимъ искусно засушенныя тропическіе цвѣты. Купецъ этотъ пріѣхалъ къ манеграмъ сбывать свой товаръ на соболя, бѣлку и панты (рога изюбря). Намъ ничего не удалось купить у него, по безстыдной его жадности къ серебру: за пять горстей пшена онъ требовалъ серебряную монету. Однакоже, вслѣдъ за нами и онъ появился на нашемъ плоту, сопровождаемый толпой маневровъ. Начался снова торгъ. Я выбралъ пачку засушеныхъ цвѣтовъ и на его ладонь, подставленную къ моему носу, сталъ выкладывать четвертаки поодиначкѣ, соблюдая при этомъ благоразумную постепенность; но маньчжуръ изнемогалъ отъ нетерпѣнія — глаза его сверкали, носъ, уши и щетинистые усы дергали по разнымъ направленіямъ; губы его, не выпуская дымящейся ганзы, дрожали какъ въ лихорадкѣ, и всю эту игру физіономіи сопровождалъ онъ хриплымъ звукомъ ко… ко… ко… ко… и не отнималъ ладони. Тогда я, придержавъ одной рукой его кисть, другою наклонилъ его ладонь и выложенныя монеты посыпались на столъ, къ крайнему неудовольствію купца. Въ то время, какъ я укладывалъ четвертаки въ кошелекъ, одно обстоятельство дало дѣлу совершенно другой оборотъ: изъ его синей курмы показались иглы измѣнницы вилки, похищенной имъ съ ловкостью опытнаго вора. Но интересовало ли его назначеніе этого неизвѣстнаго для него орудія, или просто она. хотѣлъ вознаградить потерянное время — не знаю, но только когда одинъ изъ солдатъ отобралъ отъ него вилку и обыскалъ его карманы, онъ хранилъ молчаніе. Сквозь смѣхъ мы старались пристыдить его при свидѣтеляхъ манеграхъ, которые тоже улыбались. Онъ медленно прошелся по плоту и потомъ, подойдя къ своей лодкѣ, причаленной за плотъ, быстро вскочилх въ нее и еще быстрее оттолкнулся весломъ. Когда лодка отошла на саженное разстояніе, онъ неистово принялся кричать что-то скороговоркою и долго его гортанные звуки отдавались по рѣкѣ, погруженной въ ночную тѣнь. На другой день онъ не постыдился, впрочемъ, явиться къ нашему плоту и, держась въ лодкѣ на нѣкоторомъ разстояніи отъ плота, предлагалъ намъ купить у него рыбу, пойманную въ эту ночь манеграми.
Берега Амура въ этихъ мѣстахъ имѣютъ характеръ равнинъ, направленіе рѣки идетъ на юго-востокъ, ширина до 4-хь верстъ, но множество острововъ пересѣкаютъ рѣку цѣлымъ лабиринтомъ протоковъ. Мы подвигались къ маньчжуро-китайскому населенію. По берегалъ липовыя и дубовыя рощи стали показываться чаще: трава въ этихъ мѣстахъ такъ велика, что только одна шапка всадника виднѣется надъ ней. Солдаты наши, отдаливъ лодку отъ плота, отправились на острова за орѣхами; черезъ часъ они насъ догнали и привезли цѣлый мѣшокъ дикаго винограду, но онъ былъ киселъ. На островахъ въ тальниковыхъ рощахъ стали находить роскошный голубой плющъ. Вотъ и устье рѣки Зеи, равняющейся Волгѣ; при соединеніи съ нею, Амуръ дошелъ до восьми верстъ въ ширину. При впаденіи Зеи, на нашей лѣвой сторонѣ застроивается городъ Благовѣщенскъ. Тутъ расположенъ линейный батальйонъ, занятый постройками, полевая батарея и казачья сотня. Работа кипитъ не по днямъ, а по часамъ. Для переселенцевъ устроивается станица близь города и туда отчасти уже и перебрались. Лѣсу, особенно строеваго, въ окрестностяхъ Благовѣщенска совсѣмъ нѣтъ — его сплавляютъ снизу; но на берегу Зеи, невдалекѣ отъ города, найдена хорошая глина, что даетъ возможность устроить кирпичный заводъ. Окрестности будущаго города имѣютъ степной характеръ. Въ Благовѣщенскѣ находится манчжурскій рынокъ, гдѣ каждую первую недѣлю мѣсяца производится ярмарка. Это полезное учрежденіе много поддерживаетъ наши юныя колоніи. Манчжурскіе купцы пріѣзжаютъ изъ Айгуня, отстоящаго отъ нашего города въ 35-ти верстахъ, и расположеннаго на правой сторонѣ Амура, то есть на китайской. Мы пробыли въ Благовѣщенскѣ два дня и поплыли далѣе, но уже на катерѣ, распростившившись съ плотомъ; величина рѣки дѣлала плаваніе на немъ уже опаснымъ. Тѣмъ болѣе, время приближалось къ осени, а въ эту часть года, господствующіе вѣтры производятъ частыя бури на рѣкѣ. На нашей лѣвой сторонѣ и на правой китайской, не въ дальнемъ разстояніи отъ Благовѣщенска, расположены многолюдныя манчжурскія деревни. Манчжуры открыли дѣятельныя сношенія съ нашими казаками-переселенцами, и въ большомъ изобиліи снабжаютъ ихъ своимъ ханчиномъ. Откормленная манчжурская свинья продается только за рубль, но какъ ихъ кормятъ одною рыбою, то мясо непріятно отзывается на вкусъ. Пшеница, гречиха и овощи разводятся манчжурами въ большомъ количествѣ. До самаго Айгуня, рядъ манчжурскихъ деревень на правомъ берегу не прекращался, наконецъ показался и самый городъ. Но строенія его ничѣмъ не отличались отъ деревенскихъ: тѣ же продолговатые сараи съ окнами на дворъ, тѣ же просторные дворы, усыпанные пескомъ, тѣ же манчжуры съ своимъ собственнымъ запахомъ и своею неопрятностію, но манчжурки — совсѣмъ другое дѣло! Черные, блестящіе глазки, дугообразный разрѣзъ которыхъ придаетъ имъ столько плѣнительной оригинальности, поразятъ не только какого нибудь амурскаго странника, но и самаго равнодушнаго льва, самой равнодушной столицы. Прибавьте къ этому національную прическу à la chinoise, высокую талью, стройный станъ — и вы познакомитесь съ общими чертами манчжурской красавицы. При всемъ этомъ нарядъ женщинъ некрасивъ: онъ ограничивается какой-то синей блузой, съ широкими рукавами. Манчжурка вѣрна мужу и покорна отцу; отъ этого, кажется, еще не было романическихъ сценъ съ незванными пришлецами; но нѣтъ сомнія, что съ размноженіемъ русскаго люда, европейская общепонятность побѣдитъ азіатскій стоицизмъ. Когда мы плыли мимо городскаго берега, были сумерки. Сытые мулы рѣзвились на водопоѣ; два или три манчжурскіе чиновника важно разъѣзжали на коняхъ по берегу; стая оборванныхъ мальчишекъ, подскакивая на. одной ногѣ, громко кричала намъ: «Айда, Урусъ, купи бабушка!», что означало: другъ русскій, продай жену, — тогда почтенный попутчикъ нашъ Д. А. заградилъ собою свою молодую жену и при этомъ силился улыбнуться, но не могъ скрыть досады; осталась на показъ только его лысая служанка-нѣмка, и рисовалась передъ солдатами, воодушевляемая лестною фразою манчжурскихъ сорванцовъ… Дѣти вездѣ, одинаковы!… Проплывъ верстъ 30 отъ Айгуня, мы встрѣтили прежнія пустыни; только изрѣдко попадались на берегу туземныя хижины съ навѣсомъ, подъ которымъ вялилась рыба и выдѣлывался осетровый клей. Верстъ черезъ 150 показалось устье Бурей, впадающей въ Амуръ съ нашей стороны. Тутъ на берегу мы нашли цѣлый таборъ нашихъ аргунскихъ переселенцевъ. Окрестности рѣки Буреи изобилуютъ между прочимъ орѣшинами, какихъ и у насъ нѣтъ… Тотъ же самый грѣцкій орѣхъ, только скорлупа его потолще. Плодоносныя поляны буреинскія еще роскошнѣе предъидущихъ. На островахъ попадался шиповникъ и барбарисъ. Черная Рѣка или Сахалян-ула (Амуръ по-манчжурски) подходила къ своему южному уклону. На горизонтѣ засинѣли утесы и хребты Хпигановъ, пересѣкающихъ Амуръ съ сѣвера на югъ. Плѣнительныя равнины, заключенныя между рѣкой и сходящею линіею Хингановъ, напомнили мнѣ тѣнистые сады Венгріи и дунайскихъ округовъ. Въ этихъ мѣстахъ застигла насъ ночь и мы, поднявшись на крутой берегъ, пошли посмотрѣть на эти равнины, которыхъ не мялъ, можетъ быть, еще человѣческій слѣдъ. Дубъ, клёнъ, вязы стояли въ почтительномъ другъ отъ друга разстояніи, погруженные въ ночную тѣнь; дикій виноградъ, вмѣстѣ съ плющемъ, вился по ихъ стволамъ. Полночный мѣсяцъ едва обливалъ своимъ полусвѣтомъ дремлющую пустыню, но не дремали степные сверчки и комары… Безчисленнымъ хоромъ, среди невозмутимой тишины ночи, они звонко трещали и гудѣли въ высокой травѣ. Свѣтящіеся червячки, которыми были усыпаны кусты шиповника и барбариса, горѣли тусклымъ фосфорическимъ огнемъ и, срываясь съ вѣтокъ, бороздили блестящія линіи по темному полю картины. Какое искусство сравнится съ таинственнымъ блескомъ этой волшебной иллюминаціи? Шумъ и трескъ нашихъ увеселительныхъ огней оскорбилъ бы гармоническій ропотъ этихъ дѣвственныхъ пустынь!… «Mon cousin», прожужжалъ въ это время у моего уха комаръ, и не успѣлъ я оторваться отъ фантастическаго созерцанія, какъ жало его впилось въ мою щоку. Я прихлопнулъ смѣльчака, но въ это время почувствовалъ укушеніе въ 10-ти различныхъ мѣстахъ; скоро я спустился съ берега, чтобы еще скорѣе добраться до каюты, но тамъ я засталъ цѣлый концертъ моихъ непріятелей. Нечего дѣлать, надо было прибѣгнуть къ дымокуру (въ горшокъ на горячіе угли сыплется свѣжая трава) и въ облакахъ ѣдкаго дыма, сквозь слезы, проклинать эти плѣнительныя пустыни. Какой переходъ отъ восторженности къ досадѣ!… На зарѣ, съ тяжелой головой, поднялся я на палубу освѣжиться и заспаннымъ глазамъ моимъ представилось грандіозное зрѣлище: Амуръ, собравъ всѣ свои многочисленные протоки въ одну трубу, стремительно врывается въ хинганскую долину, ширина которой не превышаетъ и трехсотъ сажень. Исполинскія пирамидальныя вершины, обросшія хвойными лѣсами, угрюмо стоятъ на стражѣ бѣшеной рѣки. Здѣсь быстрота теченія и глубина достигаютъ значительной степени. По уваламъ росли дикія фруктовыя деревья, желтыя и бѣлыя лиліи пестрѣли по берегамъ горныхъ потоковъ, съ шумомъ ввергающихся въ заключенную рѣку. Вмѣстѣ съ роемъ бѣлыхъ мошекъ (которыя, падая въ воду, составляютъ лакомую пищу рыбѣ, на все протяженіе Амура) стали появляться на палубѣ нашей бабочки, какими можетъ гордиться только Китай. Все здѣсь трепетало жизнію и подернуто было синеватымъ паромъ. Въ Хинганахъ водятся тигры, барсы, медвѣди, кабаны и кабарга (извѣстная въ аптекѣ по своей струѣ). Между прочимъ, по словамъ инородцевъ, на сибирской сторонѣ, верстахъ въ 20-ти отъ берега, водится какая-то особая порода красныхъ волковъ. Берары и солоны, хинганскіе инородцы, тунгузскаго рода, говорили, что промыселъ соболиный въ Хинганахъ опасенъ. По нашему лѣвому берегу въ такомъ же порядкѣ, то-есть въ двадцати-пяти или тридцати верстномъ разстояніи, застраиваются казачьи станицы и отчасти уже заселены. На сто-пятьдесять верстъ продолжается заключеніе Амура въ горной долинѣ; потомъ, по выходѣ изъ ней, онъ опять разливается по необозримой равнинѣ, дробясь, попрежнему, на множество протоковъ. Чѣмъ дальше мы плыли, тѣмъ воздухъ становился мягче и теплѣе. На какихъ счастливыхъ мѣстахъ расположены здѣсь станицы!… Всѣ условія для сельской промышлености соединились на этихъ плодоносныхъ полянахъ. Черные строевые лѣса, высокая шелковистая трава дѣвственныхъ пустынь обѣщаютъ многое впереди. Станицы Ипокентьевская, Михайлосеменовская, Квашнина и Добрая (самая южная 48°) могли бы пропитать нетолько Амуръ, но и всю Восточную Сибирь. Такъ, по словамъ казаковъ, черноземныя поляны Инокентьевской идутъ въ глубь страны болѣе, чѣмъ на двѣсти верстъ, слѣдовательно, на земляхъ этой станицы улеглась бы вся Баварія. Но въ свое время о степени развитія этихъ колоній и вообще о всей системѣ колонизаціи на Амурѣ мы поговоримъ подробнѣе. Теперь обратимся къ нашему плаванію. Такъ же, какъ и къ плоту, стали приставать къ катеру нашему гольды на своихъ оморочахъ, новый народецъ тунгузскаго племени. Замѣчательно, что амурцы и сибиряки передѣлали слово «инородецъ», на «уродецъ», что, по ихъ понятію, ближе къ дѣлу. Никогда не скажетъ сибирякъ «слабительное», а — «проносное»… Сибирское ухо не любитъ мягкихъ звуковъ. «Пахомовна, подбавь-ка намъ щецъ, да дай-ка огурчиковъ», сладенькимъ голоскомъ пропищитъ какой нибудь нашъ степной дворенокъ. «Подлей щей, да тащи огурцовъ!» замѣтитъ сибирякъ служанкѣ. «Ревѣла я, сейчасъ несутъ», отвѣтитъ нимфа, въ образѣ сибирской стряпки.
Но вотъ показалось устье Сунгари-Ула, принимаемой китайскими географами за главную рѣку, а Амуръ за ея притокъ; но Господь съ ними — китайскими учеными: для нихъ, пожалуй, и Адамъ есть не больше, какъ «бѣглый китайскій солдатъ», мы не измѣнимъ нашему Амуру до самыхъ береговъ Тихаго Океана. Когда мы поравнялись съ устьемъ Сунгари, порывистый вѣтеръ сталъ прибивать нашъ катеръ къ правому берегу. Длинный рядъ пылающихъ костровъ обозначалъ позицію китайскаго лагеря… мы знали, что на устьѣ Сунгари есть караулъ, а потому и старались миновать его, но съ вѣтромъ спорить трудно, и катеръ нашъ подтянуло къ берегу. Неистовые, оглушительные вопли, смѣшанные съ отвратительнымъ бряцаніемъ въ тазы и мѣдныя тарелки, раздавались изъ лагеря. Чѣмъ ближе мы подходили къ берегу, тѣмъ болѣе страдали наши ушные нервы. Въ полуверстѣ ниже лагеря мы бросили якорь на ночлегъ. Шаманили ли они, или просто хотѣли насъ озадачить — вопросъ остался нерѣшеннымъ. Не прошло и четверти часа нашей стоянки, какъ двѣ большія лодки съ китайскими солдатами показались у нашей кормы. Ночь была темная, порывистый вѣтеръ усиливалъ съ каждой минутой волненіе… на палубѣ отъ качки было трудно стоять, бѣдныя спасти ветхаго катера скрипѣли немилосердно… головы наши начинали кружиться и мы вздыхали о берегѣ. Въ эту минуту полѣзли со всѣхъ сторонъ на нашу корму незванные гости… ихъ было, по крайней мѣрѣ, по двѣ пары на каждаго изъ насъ. «Аида менду!» (другъ, здорово!) проговорили они намъ и пропустили своего урядника, который, повидимому, принялся считать насъ. Узнавши, что мы плывемъ къ морю, они съ такимъ же шумомъ удалились обратно. Вѣтеръ начиналъ стихать и мы, не надѣясь простоять дальше разсвѣта, рѣшились также въ свою очередь поглядѣть на китайскій лагерь, несмотря на поздній вечеръ. Если они имѣли право насъ осматривать, то почему же и мы не могли сдѣлать того же? по крайней мѣрѣ, мы тогда такъ думали. Втроемъ сѣли мы въ свою лодочку, взявъ съ собой двухъ гребцовъ. Было десять часовъ, ночь была сумрачна, накрапывалъ дождикъ, по водной пустыни ходили валы, съ шумомъ разбиваясь о берегъ. Несмотря на все это, сторожевые удары въ тазы стали чаще… часовой у перваго костра насъ замѣтилъ. Мы вышли на берегъ немного ниже этого костра и, разумѣется, при насъ не было никакого оружія, чтобы не ввести въ подозрѣніе азіятцевъ. Вмѣсто оклика, часовой сталъ бить непрерывно въ тазы, изъ балагановъ стали высыпать солдаты и образовали густую толпу у костра, къ которому и мы подошли. Къ намъ подошелъ молодой человѣкъ безъ шарика, но съ соболинымъ хвостомъ на шапкѣ и мы какъ умѣли спросили: «здоровъ ли большой нойонъ и что теперь дѣлаетъ?» Урядникъ исчезъ, а мы, въ ожиданіи отвѣта, заглянули въ одинъ изъ балагановъ. Отдернувши пологъ, мы увидѣли пять или шесть совершенно нагихъ солдатъ, другъ около друга, покоящихся на рисовой циновкѣ. Свѣтъ ли отъ костра, или шумъ при нашемъ появленіи разбудилъ ихъ и они заторопились около своихъ блузъ. При этомъ эти маньчжурскіе аполлоны успѣли выказать намъ, къ чести своего племени, свои мощныя мышцы и стройный станъ; возвратившись къ костру мы недолго ждали отвѣта: «балшой нойонъ», запыхавшись проговорилъ урядникъ, и склонилъ на правую ладонь свою голову, то-есть спитъ. Свѣтъ отъ костра озарялъ длинную линію балагановъ, по мы удовольствовались уже и тѣмъ, что были въ китайскомъ лагерѣ. Не успѣли мы возвратиться на свой катеръ, какъ волненіе усилилось и вѣтеръ превратился окончательно въ штормъ. Мы опасались, чтобы насъ не высадило на берегъ. Въ тревожной полудремотѣ прошла ночь; вѣтеръ хотя и стихъ, но дулъ намъ въ лобъ, слѣдовательно, плыть было нельзя, а потому, послѣ чаю, мы располагали посѣтить лагерь и осмотрѣть его во всѣхъ частяхъ. Желаніе наше было на этотъ разъ предупреждено неожиданнымъ появленіемъ нойоновъ (офицеровъ), которые съ восьмаго часа одинъ за другимъ являлись къ намъ въ каюту. Мы потчивали ихъ папиросами; одинъ изъ нихъ, по просьбѣ моей, написалъ нашимъ перомъ въ моемъ журналѣ, два столбца мелкимъ почеркомъ; о чемъ онъ писалъ — я до сихъ поръ не знаю. Наши дамы были въ другой половинѣ и мы не только не чувствовали себя стѣсненными, но были очень довольны этому новому знакомству. Наконецъ, послѣ минутнаго предувѣдомленія, вошелъ къ намъ въ каюту самъ комендантъ, сопровождаемый переводчикомъ и двумя мальчиками; послѣдніе слѣдили за всѣми его движеніями… Въ рукахъ одного изъ нихъ было опахало изъ шелковистаго бѣлаго пучка, прикрѣпленнаго къ полированной палочкѣ, у другаго ганза съ кисетомъ. Кортежъ коменданта помѣстился у дверей, а самъ старикъ, по нашему приглашенію, сѣлъ на стулъ у стола. На немъ былъ халатъ изъ свѣтло-зеленой канфы (шелковая матерія) и такая же курма (въ родѣ короткаго бурнуса) гороховаго цвѣта; не помню, какой шарикъ украшалъ его шапку. Я думаю, взаимное любопытство посмотрѣть на чужеземцевъ руководило болѣе его визитомъ. Подали самоваръ и ему предложили стаканъ чаю съ сахаромъ… онъ имѣлъ терпѣніе выпить его до дна. Замѣтя въ углу каюты шашку, онъ съ нѣжньтмъ вниманіемъ посмотрѣлъ на нее, щупая лезвіе стали. Переводчикъ почти вовсе не дѣйствовалъ, а потому бесѣда шла больше пантомимами. Увидя у меня путевой журналъ на столѣ, онъ вскрылъ книгу; я же, опасаясь подвергнуть неосторожной случайности двѣ строчки, оставленныя мнѣ на память прежнимъ нашимъ гостемъ, уклончиво ее принялъ изъ его рукъ и показалъ чисто написанную страницу; но въ то время, когда я перелистывалъ книгу, хитрый старикъ-переводчикъ у дверей замѣтилъ эти двѣ строчки, и, передавъ поспѣшно свое замѣчаніе коменданту, настойчиво сталъ просить вмѣстѣ съ послѣднимъ посмотрѣть маньчжурскую надпись. Я колебался; это еще болѣе подстрекнуло ихъ любопытство. Просьбы посыпались градомъ. Наконецъ товарищи склонили меня показать роковыя строки. Съ жадностью устремивъ на нихъ глаза, старикъ-комендантъ, не дойдя и до половины, сдѣлалъ кислую гримасу, протяжно фукнулъ и презрительно махнулъ рукой, закрывъ книгу. Впрочемъ, въ глазахъ его я не замѣтилъ негодованія и успокоился на счетъ бѣднаго нойона. Своимъ почтеннымъ видомъ этотъ начальникъ китайскаго поста внушалъ къ себѣ невольное уваженіе. Посидѣвъ съ четверть часа, онъ всталъ, раскланялся съ нами, причемъ мы проводили его до трапа. Чрезъ часъ и мы въ свою очередь посѣтили лагерь, считая нужнымъ размѣняться визитами, а главное, имѣли въ виду болѣе интересную сторону посѣщенія — любопытство. Пройдя линію балагановъ, мы, въ сопровожденіи вчерашняго урядника, вступили на просторный дворъ коменданта. Дорожки были усыпаны желтымъ пескомъ; къ одной сторонѣ глухаго забора примыкалъ огородикъ въ которомъ, между прочимъ, красовались продолговатыя дыни и рядъ подсолнечниковъ. На югъ открывалась необозримая степь, отъ которой вѣяло душистыми травами. Чичероне, заставивъ насъ подождать немного у дверей, ввелъ въ продолговатый сарай, крытый тростникомъ и обмазанный глиною. Это былъ домъ коменданта. Пройдя что-то въ родѣ прихожей, мы вошли въ длинную комнату, у стѣнъ которой шли широкія нары, застланныя циновками и шелковыми коврами. Нары эти нагрѣваются посредствомъ дымоотвода, выходящаго наружу. Окна, въ видѣ большихъ рѣшетчетыхъ рамъ, были обращены на степь, густой плющь вился по сквозной рѣшеткѣ и производилъ пріятный переливъ тѣни и свѣта, въ углу стояли двѣ фарфоровыя вазы съ цвѣтами. Наконецъ, открылся пологъ — въ глубинѣ зала и вошелъ нашъ старый знакомецъ комендантъ, ласково кивая головой и приглашая насъ сѣсть. Тотчасъ же намъ подали ганзы съ прекраснымъ табакомъ, неуступающимъ лучшему турецкому, и вслѣдъ за этимъ поставили на нары лаковые столики и разнесли намъ чай. Фарфоровыя чашечки имѣли форму и прозрачность яичной скорлупы… Чайный ароматъ напомнилъ намъ, что мы въ Китаѣ. При этомъ подали цѣлую гору печеній изъ сахарнаго тѣста. Не успѣли мы допить чашечекъ, какъ намъ наливали свѣжаго чая. Фрукты довершили угощеніе; на нихъ мы только полюбовались. Простившись съ почтеннымъ хозяиномъ, мы пошли бродить по лагерю; насъ провожала, тотъ же урядникъ. Столовыя солдатскія были подъ навѣсомъ, въ правильной линіи, вездѣ была чистота и порядокъ. Наши солдаты завели разговоры съ маньчжурами и покуривали изъ ихъ ганзы. Грубая сѣрая шинель составляла большой контрастъ съ легкими гарусными блузами китайскихъ солдатъ, повидимому она имъ не нравилась… По дорогѣ зашли мы къ одному изъ нойновъ бывшихъ у насъ. Тотъ же чай, тѣ же ганзы, но только, на этотъ разъ, мнѣ удалось покурить опіума. Процесъ съ лампой и иглой, служащей для накалыванія въ трубкѣ, мнѣ показался утомительнымъ для рукъ. Опіумъ, въ фарфоровой банкѣ, имѣлъ цвѣтъ и густоту чистаго дёгтя. Послѣ трехъ или четырехъ затяжекъ, я дѣйствительно почувствовалъ что-то въ родѣ опъяненія, но съ первымъ движеніемъ это прошло. Въ просторной комнатѣ, было два или три шелковыхъ шатра на нарахъ. Эти импровизоваиныя палатки служатъ, спальнями. Цѣлый рой мальчиковъ суетился въ прихожей. Проходя мимо берега, мы замѣтили двѣ большія купеческія джонки, приплывшія изъ Сянсина по Сунгари, съ товаромъ и продуктами. Вообще въ сунгарійскомъ лагерѣ было замѣтно во всемъ изобиліе. Возвращаясь къ своей лодкѣ, мы застали нашего Кольцова въ пріятномъ самозабвеніи; обернувшись спиной къ берегу и свѣсившись на одну сторону лодки, онъ тянулъ изо всѣхъ силъ «Не одна во полѣ дороженька», немилосердно коверкая эту прекрасную, старинную пѣсню. «Много ли ты выпилъ ханчину?» спросили мы его, когда усѣлись въ лодку. «Не знаю, ваше благородіе — подчивали изъ ящика безъ мѣры, отвѣтилъ онъ, самодовольно ухмыляясь: — а славные люди, эти маньчжуры, любятъ попотчивать… знаютъ, что нашему брату, солдату неоткуда взять» замѣтилъ онъ, принимаясь за весло.
Съ самаго соединенія своего съ Сунгарью, Амуръ подчиняется направленію этого главнаго своего притока, поворачивая на сѣверовостокъ. Но тутъ-то и есть самое богатство всей страны; между Сунгари и Усури, черные лѣса принимаютъ колоссальные размѣры, орѣшины достигаютъ до 7 саженъ въ вышину, имѣя иногда до 12 вершковъ въ отрубѣ. Тутъ родится между прочимъ розовое дерево (кажется, еще тверже дуба), открытое Маккомъ, пробковое и другія. Если вспомнимъ, что въ Шангаѣ, Гонконгѣ и прочихъ портахъ Тихаго Океана такъ нуждаются въ строевомъ лѣсѣ, то поймемъ, какую важную статью внесетъ современенъ въ торговлю это лѣсное изобиліе. Наконецъ, самое существованіе русскаго морскаго арсенала на берегахъ Тихаго Океана уже обезпечивается присутствіемъ корабельныхъ лѣсовъ на Амурѣ и Усури. Вотъ и устье Усури, которая, вытекая изъ Китая, имѣетъ по положенію своему еще болѣе южныхъ явленій. Лѣса ея береговъ еще гуще и роскошнѣе, плодоносныя поляны тучнѣе, трава шелковистѣе; на всемъ протяженіи ея водятся дикія пчелы. Правый берегъ Усури заселяется нашими казаками, строятся станицы. Въ Хабаровкѣ, расположенной противъ впаденія Усури въ Амуръ, квартируетъ линейный батальйонъ. Хабаровка передъ Благовѣщенскомъ — то же, что садъ передъ степью. Чрезъ два дня мы пустились дальше. Чѣмъ болѣе мы подвигались на сѣверъ, тѣмъ замѣтнѣе окрестности начинали принимать сѣверный характеръ, хвойная порода стала постепенно вытѣснять прежнюю растительность. По берегамъ продолжали показываться домики гольдовъ, съ навѣсами, для вяленія красной рыбы, изъ которой приготовляется юкала. Юкала употребляется исключительно на кормъ собакамъ зимой, когда безъ этихъ животныхъ нельзя обойтись по причинѣ глубокихъ снѣговъ; а потому ѣзда на нартахъ и при большой степени развитія края, прекратиться здѣсь не можетъ. Гольды, подобно предъидущимъ амурскимъ инородцамъ, лѣтомъ занимаются рыбнымъ, а зимой звѣринымъ промыслами; они стоятъ на той же низкой степени гражданскаго развитія и прежде много терпѣли отъ самоуправства маньчжуровъ; теперь, съ упроченіемъ русскаго господства, положеніе ихъ измѣнилось къ лучшему; но отстать совершенно отъ прежнимъ повелителей они еще не могутъ… имъ нужна куда (пшено), ханчинъ и табакъ, а эти вещи они могутъ доставать только у маньчжуровъ. Разумѣется, современемъ, когда наши колоніи разовьются, имъ незачѣмъ будетъ обращаться къ прежнимъ гонителямъ, къ которымъ они питаютъ враждебную ненависть. Они охотно принимаютъ св. крещеніе и число новообращенныхъ увеличивается съ каждымъ годомъ, хотя, къ сожалѣнію, переходъ этотъ совершается безъ всякихъ моральныхъ послѣдствій: попрежнему они чтутъ медвѣдя и священныя скалы родины, вѣруютъ въ горнаго и водянаго духовъ и не покидаютъ прежняго образа мыслей. Впрочемъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ заводятся при церквахъ школы для инородческихъ дѣтей. Хижины гольдовъ обмазаны глиной и во внутреннемъ устройствѣ своемъ носятъ слѣды маньчжурскаго вліянія. Въ рѣдкомъ селеніи нѣтъ маньчжура или бѣглаго китайца, которые ведутъ съ ними дѣятельныя сношенія, но за то и селенія эти рѣдки. Уединенно расположенныя за какимъ нибудь утесомъ, они окружены высокою травою… на берегу валяются нарты, расхаживаютъ ѣздовыя собаки; тутъ же стоятъ и навѣсы, подъ которыми вялится рыба, выдѣлывается клей и рыбьи шкуры; послѣднія идутъ на одежду. Главный зимній промыселъ гольдовъ — соболиный; впрочемъ, у нихъ зимой всегда можно достать звѣрины: лосины, кабанины, козулины (дикой козы). Съ малолѣтства пріучается гольдёнокъ къ охотѣ. Въ 9-ть лѣтъ онъ уже раздѣляетъ всѣ трудности зимняго промысла съ отцомъ, питаясь по нѣскольку дней сряду, вмѣстѣ съ собаками, одной юкалой. Его ама (отецъ) недолго даетъ ему понѣжиться въ объятіяхъ ани[8] (матери), да и послѣдняя сама старается выпроводить сына на геройскіе подвиги.. Гольды довольно плотны и рослы, характеръ имѣютъ кроткій; они трудолюбивы и никогда не увидите, чтобы гольдъ сидѣлъ сложа руки, развѣ когда буря задержитъ его на берегу.
Но хвойные лѣса покрыли береговыя пространства, трава стала желтѣть, мы приближались къ устью великой рѣки, но еще оставалось болѣе 300 верстъ до него, когда показался вдали высокій Джайскій утесъ. Племя мангунцевъ, смѣнившее гольдовъ, не такъ многочисленно; они малорослы и составляютъ переходъ тунгузской расы къ поморской. Они также живутъ селеніями, но болѣе угрюмаго темперамента.
При подошвѣ Джая назначено быть городу Софійску, но тамъ покуда еще расположена только рота солдатъ, для которой устроена казарма. Положеніе этого утеса, вблизи залива де-Кастри (въ Татарскомъ проливѣ), обѣщало бы большое значеніе предполагаемому городу, но занятіе южныхъ океанскихъ гаваней дастъ, современемъ, лучшее направленіе амурской торговли и надолго еще окрестности Джая останутся пустынями. На островахъ собираютъ хорошее сѣно и почва земли способна еще къ разведенію яровыхъ хлѣбовъ и овощей. Лиственица, кедръ, сосна, береза, пихта, ель родятся здѣсь въ изобиліи. Но вотъ показалась вдали церковь селенія Кизи, раскинутаго на правомъ берегу, гдѣ окончилась знаменитая экспедиція 1854 года, рѣшившая судьбу Амура. Здѣсь расположенъ линейный батальйонъ и батарея. Отъ Кизи начинается многочисленное племя гиляковъ, селенія которыхъ раскинуты но обоимъ берегамъ Амура, по лиману на татарскомъ берегу и въ сѣверной оконечности острова Сахалина. Въ Кизи было ихъ главное селеніе; тутъ находится священный утесъ, обожаемый ими; съ водвореніемъ русскихъ, они отошли въ другія мѣста, по сосѣдству съ прежнимъ пепелищемъ. Этотъ народъ не имѣетъ ничего общаго съ тунгузскою расою ни по наружному виду, ни по языку, только одинъ образъ жизни и промыслы сближаютъ эти два племени. Гилякъ малъ ростомъ, одутловатъ, глаза его похожи на бутылочные осколки, вставленные подъ лобъ, походка нетвердая и робкая. Полусырую рыбу они ѣдятъ безъ соли, не говоря уже о хлѣбѣ, который только съ прихода русскихъ сдѣлался имъ извѣстенъ и принимается ими за верхъ лакомства. Но юныя колоніи наши еще сами бѣдны хлѣбомъ, а потому у гиляковъ онъ еще не въ употребленіи. Лѣтомъ они одѣваются въ шкуры нерпы (тюленя), а зимой въ собачьи. Собака для гиляка то же, что олень для лапландца: онъ ѣздитъ на ней, одѣвается въ ея шкуру, а иногда и употребляетъ въ пищу ея мясо. Оставимъ на время гиляковъ и обратимся къ Кизи, куда уже давно присталъ нашъ катеръ. Мнѣ суждено было прозимовать въ этомъ мѣстѣ, а потому я занялся изготовленіемъ квартиры. Осень стояла прекрасная до половины октября, и какъ нельзя лучше благопріятствовала прогулкамъ, въ которыхъ принимали участіе и дамы (жены чиновниковъ и купцовъ). По вечерамъ мы наслаждались собачьимъ концертомъ; сначала, какъ и всякая новинка, эта музыка показалась, въ нѣкоторомъ родѣ, только немножко сантиментальною, но потомъ, когда музыканты были всѣ безъ исключенія пойманы и привязаны, въ ожиданіи зимняго пути, тогда съ закатомъ солнца сталъ, со всѣхъ сторонъ, разноситься пронзительный, потрясающій хоръ не одной сотни голосовъ, выводящихъ до безконечности одну ноту; адская музыка эта продолжалась далеко за-полночь. Но это все-таки не мѣшало мнѣ вставать вмѣстѣ съ зарею; усѣвшись за чай у окна, обращеннаго на востокъ, я съ наслажденіемъ. ожидалъ минуты великолѣпнаго восхода солнца падь черной тайгой, застилающей горизонтъ. Я видѣлъ мгновенный восходя, солнца на морѣ, но изъ-за тайги онъ въ десять разъ эфектнѣе. Послѣ служебныхъ обязанностей, которыхъ было не мало, по случаю безпрерывныхъ построекъ и заготовленій матеріаловъ, время проводилось кое-какъ въ небольшомъ кружку нашего незатѣйливаго общества. Скоро дожди и вѣтры напомнили намъ о зимѣ, которая въ этихъ мѣстахъ бываетъ сурова. Къ концу октября подули верховые вѣтры, заскрипѣли ели и сосны, загудѣла тайга, а свинцовыя волны, смѣшанныя съ шугою[9], забороздили по гладкой поверхности рѣки и, наконецъ, въ ночь на 30-е октября, сталъ. Амуръ противъ джайскато утеса и озера Кизи, а чрезъ два дня гиляки уже стали разъѣзжать по льду на собакахъ. Въ ночь на 2-е ноября, съ полуночи, поднялась первая пурга съ ревомъ бури, сопровождаемой громовымъ порывистымъ вѣтромъ, отъ котораго трещали стѣны и дрожали стекла; снѣгъ валилъ по всѣмъ направленіямъ и въ трехъ шагахъ нельзя было отличить зданія. Къ разсвѣту пурга ослабѣла, превратившись, впрочемъ, въ теченіе цѣлаго дня, въ сильную мятель, двери и окны съ подвѣтренной стороны были занесены на-глухо. Этотъ зимній ураганъ представлялъ на первый разъ плѣнительную картину борьбы стихій. Къ числу лучшаго зимняго развлеченія принадлежалъ «клубъ по подпискѣ»; тамъ проводили время пріятно… одни танцовали, другіе играли въ карты, а третьи, не принимая прямаго участія ни въ томъ, ни въ другомъ, наслаждались независимостью; время кое-какъ проходило. Въ декабрѣ повторился ураганъ въ ужасающемъ, размѣрѣ. Съ утра дулъ сильный вѣтеръ, при морозѣ въ 30° по Реом.; приглашенные на партію ералаша, мы съ новымъ сосѣдомъ моимъ по квартирѣ, пор. Г., не взирая на погоду, отправились на вечеръ. За картами мы незамѣтно просидѣли до полуночи. Между тѣмъ, поднявшійся съ вечера ураганъ былъ въ полномъ разгарѣ. Хозяева предлагали намъ заночевать у нихъ, намекая на опасность, но мы никакъ не могли согласиться, что какихъ нибудь полтораста шаговъ въ селеніи, при какомъ бы то ни было ураганѣ, могли остановить насъ. Мы не послушали совѣта и сдѣлали худо. Съ послѣдней ступенки сѣней, намъ пришлось подниматься на цѣлую гору снѣга. Поровнявшисъ съ крышей оставляемаго дома, мы спустились съ этого намёта, утопая въ снѣгу. По слободкѣ мы еще кое-какъ двигались впередъ, но когда намъ пришлось завернуть за уголъ и выдти на открытую площадь, въ концѣ которой стоялъ нашъ домъ, мы встрѣтились съ настоящимъ ураганомъ: бурные порывы вѣтра безпрестанно сбивали насъ съ ногъ, голова начала кружиться, какъ отъ сильной морской качки, ноги погружались во всю свою длину въ снѣгъ, и, для того, чтобы сдѣлать одинъ шагъ, нужно было употребить много усилій. Не сдѣлали мы и шести шаговъ по площади, какъ глазные вѣки наши слиплись, руки отъ мороза закоченѣли… но намъ нужно было идти, во что бы то ни стало. Мы перестали издѣваться надъ своимъ безсиліемъ, досада смѣнила это чувство. По вѣрному разсчету, вамъ оставалось немного до квартиры, но крайнее изнеможеніе и разслабленіе въ пахахъ заставляло насъ пріостанавливаться на каждомъ шагу. Не теряя бодрости, свойственной солдату, мы сознали, впрочемъ, все свое безсиліе въ борьбѣ съ ураганомъ. Кое-какъ, пополамъ съ горемъ, добрались мы, наконецъ, до сѣней своихъ. Первымъ дѣломъ, по приходѣ домой, было погрузить руки въ воду со снѣгомъ, терли спиртомъ и сукномъ свои окоченѣвшіе члены, и навсегда отказались отъ желанія спорить съ пургою. За то потомъ, когда начиналась пурга, я приказывалъ поплотнѣе запирать сѣни и оборачивался къ ней спиной, придвинувшись къ печкѣ.
Въ одинъ изъ такихъ тягостныхъ вечеровъ, когда нельзя было оставить квартиры, по случаю усилившейся пурги, у меня случился забайкальскій поселенецъ, крестьянинъ Родивонъ, по охотѣ прибывшій на Амуръ. Я его позвалъ къ себѣ, усадилъ за чай и у насъ завязался разговоръ. «Скажи мнѣ, старика., что понудило тебя оставить домоводство и придти въ незнакомый край?» сказала, я ему. «Повѣрилъ слуху, угрюмо отвѣчалъ онъ: — да и не такъ взялся за дѣло: слѣдовало запастись инструментомъ (онъ былъ плотникъ); тутъ и на деньги ничего не добудешь, а если у кого что и есть, такъ про-себя… край необдѣланный, новый. Ну, въ Сибири совсѣмъ не то, вотъ ужь и въ Красноярскѣ совсѣмъ другое дѣло, а туда дальше къ Рассеи (такъ сибиряки зовутъ Россію) за Томскую губернію, житье — не надо умирать, мужики живутъ лучше здѣшнихъ чиновниковъ. Знавалъ я тамъ, недалеко взять, Тобольской губерніи близь города Кургана, крестьянина, Васильемь Назаровичемъ звали; ну, мужикъ была, зажиточный: кромѣ четырехъ сыновъ, работниковъ держалъ. Бывало, какъ котъ на солнышкѣ, сидитъ себѣ, да посиживаетъ у окошка». «Вѣдь, такъ, старикъ, сложа руки сидѣть, да на улицу зѣвать — не великая радость» замѣтилъ я сѣдому разскащику. — "Ну, да, што ему; денегъ у него и всякаго добра — дѣвать некуда, какъ ему бариномъ-то не сидѣть. А ужь домъ держалъ въ какомъ порядкѣ; бывало, безъ него по бабьему разуму, заспорятъ снохи — ты-де меньше вчера работала, я больше, и пойдетъ у нихъ перебранка… вдругъ кто нибудь крикнетъ: хозяинъ идетъ! всѣ такъ и притихнутъ. Держалъ онъ, по убожеству, дурачка у себя… ну, вотъ иногда и сшутитъ надъ нимъ шутку: «Эй! скажетъ сыну, поди-молъ отведи Ванюшку въ баню, да смотри выпарь хорошенько, завтра, молъ, воскресенье… мы его женимъ». «Дѣвку-то, дядя, я еще не выбиралъ», дуракъ-то скажетъ. — «Ну, молъ, послѣ бани выберемъ». И станутъ послѣ пересчитывать: «Василису Панфилову не возмешь-ли?» «Эка, долгоносую-то», отвѣтитъ дуракъ. «Ну, возьми Арину Спиридонову» — «Рябую-то не надо…» «Вотъ Дуньку Чернявкину возьму.» Ну, вотъ послѣ обѣдни и велитъ хозяинъ запречь въ кованную тележку жеребца, да дѣвокъ и насажаютъ съ дурачкомъ, а его одѣнутъ по свадебному… а дѣвкамъ на руку: завезутъ его въ лѣсъ, да и отдерутъ тамъ. Вотъ, гляди, немножко погодя, бѣжитъ Ванюшка домой и оретъ благимъ матомъ: «Охъ! дядя, дѣвки-то меня прибили». «Поди-ти какое горе!.. постой, молъ, мы имъ отплатимъ». Тутъ старикъ вздохнулъ, погладивъ сѣдую бороду. «Экъ баринъ, сказалъ онъ: — какъ тутъ ему не пробавляться… тотъ же онъ господинъ, даромъ что простой сибирской породы».
Вся тягость здѣшнихъ казенныхъ работъ лежитъ на бѣдныхъ солдатахъ. Зимой по грудь въ снѣгу вытаскиваютъ они изъ лѣсу бревна, лѣтомъ работаютъ въ тайгѣ надъ просѣками или же бревнами, и тогда бываетъ имъ еще труднѣе отъ мошки. Пища для нихъ преимущественно готовится рыбная, по недостатку скота и частымъ передвиженіямъ командъ. Только что успѣютъ обдѣлать одно мѣсто, то есть воздѣлать огороды, устроить бани, завести хозяйство — ихъ посылаютъ на другое мѣсто. Разумѣется, новый край требуетъ большихъ трудовъ и усилій и здѣсь винить некого; но служба линейныхъ войскъ, въ этихъ суровыхъ мѣстахъ, тяжка, общій пятнадцати-лѣтній срокъ слишкомъ великъ для этого края, особенно на устьѣ Амура, гдѣ берега покрыты тайгою. Безъ преувеличенія можно сказать, что всѣ здѣшніе постройки и огороды смочены солдатскимъ потомъ. Еще въ окрестностяхъ Кизи много удобныхъ мѣстъ для воздѣлыванія полей и даже верстъ на полтораста отъ нея къ Николаевску, обработка земель, удобна; но далѣе къ устью, гдѣ, по случаю присутствія военнаго и торговаго порта, сгруппировано большое населеніе, тамъ каждый аршинъ тундристой земли, заросшей пнями и кореньями, требуетъ большихъ усилій, да и самый климатъ рѣзко измѣняется, пней выбиваютъ тамъ всякую растительность, кромѣ хвойной разумѣется, и, если что и родится, такъ въ «трубку», какъ выражаются на мѣстѣ.
Но вотъ окончилась зима. Въ началѣ мая началась разработка огородовъ… задымились окрестности. По ночамъ небо багровѣло отъ общаго зарева… пускались палы. Сибирякъ не можетъ обойтись безъ паловъ. Весною онъ зажигаетъ перелѣтковую сухую траву, острова и равнины покрываются огненнымъ потокомъ. Правда, что новая трава, отъ этого пожога, дѣлается нѣжнѣе, но огонь часто врывается въ лѣса и губитъ ихъ на необъятныя пространства, застилая окрестности дымомъ. Во все продолженіе лѣта не перестаютъ эти искусственные туманы, и малѣйшій вѣтерокъ дышитъ пожарищемъ. При разработкѣ огородовъ въ Кизи попадались часто берестяные гроба гиляцкіе. Гиляки кладутъ гроба свои на поверхность земли; лукъ, ножъ и домашняя утварь служатъ надгробными атрибутами и кладутся возлѣ гроба. Въ день похоронъ собираются родные покойника, и начинаютъ печальное пиршество: пьютъ арку и ѣдятъ кушанья, до которыхъ покойникъ былъ охотникъ. Сначала основанія нашего селенія въ Кизи, принуждены были жечь эти гроба, къ крайнему неудовольствію гиляковъ. До сихъ поръ эти бѣдняки не могутъ понять губительной страсти русскихъ къ пожарамъ. Съ ужасомъ они смотрятъ на палы и видятъ въ этомъ справедливую причину перебѣга пушныхъ звѣрей… Ѣзда на нартахъ замѣнилась лодкой, начались прогулки по необходимости, о прогулкахъ по охотѣ и думать было нѣкогда: я собирался плыть въ Николаевскъ. Передъ отъ ѣздомъ я познакомился съ Кипрюшкой. Эта личность занимаетъ не послѣднее мѣсто въ дѣлѣ пріобрѣтенія Амура. Кипрюшка — старый казакъ, якутъ родомъ. Незадолго до главной экспедиціи, онъ совершилъ тайное путешествіе отъ Горбицы (старая граница) до береговъ Восточнаго Океана, хребтами, по всему амурскому краю, на двадцати-четырехъ оленяхъ, въ сопровожденіи трехъ вѣрныхъ орочонъ, и экспедиціонной партіи, подъ начальствомъ чиновника. «Ухо слышитъ далеко — такъ началъ свой разсказъ Кипрюшка: — еще на мѣстѣ я узналъ, какъ добраться хребтами до устья Амура, Орочоны, Манеры, и всѣ амурскіе инородцы удивлялись нашему каравану: они никогда не видали оленей подъ верхомъ». «Кто вы за люди и куда идете?» спрашивали они насъ; мы всегда отвѣчали, что идемъ платить ясакъ маньчжурскому джангину (чиновнику); они намъ вѣрили и мы свободно продолжали путь. У Айгуня-города, маньчжуры выслали цѣлую роту солдатъ насъ окружить; но мы, во время, отошли въ хребты. Путь мы направляли по солнцу и звѣздамъ, и рѣдко ошибались; наконецъ, чрезъ два мѣсяца по выходѣ изъ Горбицы, достигли Петровскаго Зимовья, сдѣлавъ въ этотъ срокъ болѣе четырехъ тысячъ верстъ. Чиновникъ, который завѣдывалъ нашею экспедиціею, передалъ конверты начальнику въ Петровскомъ Зимовьѣ, которое уже было занято русскими. Лѣтомъ, по случаю тундръ и протоковъ, идти было нельзя, а зимой на оленяхъ — удобно, тѣмъ болѣе, что олень самъ чуетъ, гдѣ есть мохъ и достаетъ его изъ-подъ снѣга: для него не надо припасать корма". Кипрюшка — горькій пьяница, но дѣла свои ведетъ хорошо; онъ получилъ за эту экспедицію, въ странѣ бдительныхъ маньчжуръ, почетный кафтанъ. Въ этомъ кафтанѣ онъ весьма интересенъ и напоминаетъ няню стараго покроя. Передъ разставаніемъ съ Кизи, я зашелъ на священный утесъ, гдѣ расположена теперь батарея. Оттуда открывается величественный видъ на Амуръ и безчисленные его острова. У гиляковъ стояли тутъ прежде шесты, возлѣ которыхъ дѣлались возліянія арки. «У насъ тутъ былъ земной богъ, а на небѣ большой богъ», говорятъ гиляки, показывая на этотъ утесъ. Гиляки, подобно гольдамъ и мангунцамъ, чтутъ медвѣдя и потому за грѣхъ считаютъ выдѣлывать его шкуру. Мафи (медвѣдь) бываетъ у нихъ предметомъ религіознаго праздника. Сначала они его водятъ на цѣпяхъ по всѣмъ юртамъ селенія и угощаютъ, потомъ убиваютъ и, раздѣливъ на куски, варятъ въ котлахъ. Когда они его ѣдятъ, то приговариваютъ: «не я тебя ѣмъ, а собака», какъ бы боясь своей смѣлости. Лѣто много оживляется движеніемъ пароходовъ, число которыхъ съ каждымъ годомъ возрастаетъ. Инородцы не боятся болѣе Тава-огды (огненной лодки) и вполнѣ сознаютъ ея достоинство. Наконецъ и я двинулся дальше. Отъ Кизи до селенія Михайловскаго, свойство мѣстностей и почвы почти одни и тѣ же; за этимъ селеніемъ и до самаго лимана начинаются тундры и безпрерывная тайга. Правда, и въ Кизи есть то и другое, но не вездѣ, и лѣто тамъ гораздо теплѣе и постояннѣе, вѣроятно отъ направленія хребтовъ. Въ Михайловскомъ есть церковь. Во всѣхъ этихъ селеніяхъ, начиная съ Хабаровки, поселены крестьяне. Воздѣлываніе огородовъ и приступъ къ разработкѣ полей въ Михайловскомъ удовлетворительны. Это селеніе, подобно Кизи, ведетъ дѣятельныя сношенія съ г. Николаевскомъ, снабжая послѣдній покуда одними овощами. Еще въ селеніи Тырѣ возможна кое-какая растительность. Тырь названъ по утесу, вблизи гиляцкаго селенія. Этотъ утесъ замѣчателенъ но своей отвѣсной выцотѣ, на которой находятся четыре камня съ полуизглаженною манчьжурскою надписью. Говорятъ, что памятники эти означали китайскую границу… Извѣстно, что далѣе Тыра маньчжуры не заходили. Амуръ у Тыра небезопасенъ. Вѣчная зыбь подъ утесомъ при небольшомъ вѣтрѣ превращается въ волненіе и грозитъ разбить неосторожное судно объ отвѣсныя скалы. Глубина фарватера противъ утеса доходитъ до семидесяти саженъ. Миновали мы и Тыръ, на другой день достигли Сабаха, небольшой гиляцкой деревни. Здѣсь, въ 1846 году, убитъ французскій миссіонеръ от. де-ла-Бруньеръ; я видѣлъ его медальйоны съ изображеніемъ парижской богоматери, окруженные китайскою надписью; они куплены у тамошнихъ гиляковъ. Прозимовавъ въ устьѣ Усури, от. де-ла-Бруньеръ одинъ приплылъ на лодкѣ въ маньчжурскомъ платьѣ, въ Сабахъ и на вопросъ: «Что за человѣкъ?» отвѣчалъ отчасти по-гольдски и по-маньчжурски гилякамъ, что: «Слуга божій». Между тѣмъ, гиляки предложили ему соболей, но онъ указалъ, на обувь, и ему со всей деревни натащили гиляцкихъ сапоговъ. Одну пару онъ купилъ, но хозяева остальныхъ требовали того же, и чтобы отдѣлаться, онъ сѣлъ въ лодку и поплылъ по водѣ; но вѣтеръ былъ сильный и лодку прибило къ вайтанскому утесу, на которомъ онъ, какъ бы предчувствуя кончину, совершилъ молитву, съ колѣнопреклоненіемъ, передъ раскрытымъ евангеліемъ. Молодые вайтанскіе гиляки, не слушая запрета стариковъ, сговорились его убить, подозрѣвая въ немъ чрезвычайнаго человѣка, который, не имѣя товару, далъ за обувь нѣсколько серебряныхъ монетъ. Они его преслѣдовали, завладѣли лодкой и пронзили бѣднаго ревнителя вѣры ножомъ, и его же собственнымъ топоромъ, взятымъ изъ лодки, добили, трупъ его свезли на островъ и заметали листьями. На другой годъ одинъ изъ неофитовъ-маньчжуръ изъ города СанСина пріѣзжалъ къ устью Амура его отъискивать и, узнавъ о его кончинѣ, молился на мѣстѣ убіенія и на острову, но трупа не нашелъ: его снесла весенняя вода. Первый кто напалъ на слѣды этого происшествія, былъ чиновникъ Орловъ: онъ купилъ у сабахскихъ гиляковъ крестикъ съ надписью: «Souvenir de la mission».
Но вотъ вдали показались клипера и купеческія суда, стоящіе на рѣкѣ противъ порта. Ближе къ намъ, будто выросшая изъ воды, опоясанная утреннимъ туманомъ, стояла константиновская батарея, за которою открывается какъ на ладони весь Николаевскъ. Кромѣ большой деревянной церкви и двухъ или трехъ объёмистыхъ домовъ, всѣ строенія состоятъ изъ небольшихъ домиковъ; но врядъ ли въ Сибири найдется другой городъ, имѣющій столько движенія и новыхъ элементовъ зарождающейся жизни. Кого не встрѣтишь тутъ — американцы, нѣмцы, евреи, камчадалы, и вся сибирская разноязычность кишатъ здѣсь какъ въ муравейникѣ. Амуръ, эта главная артерія сибирскаго края съ одной стороны, и океанъ съ другой, несутъ жизнь и дѣятельность на эту точку; здѣсь совершается обмѣнъ идей дальняго Востока съ Западомъ. Портъ и присутствіе судовъ на рейдѣ придаютъ городу особенный оживленный характеръ. Но какъ-то неловко для русскаго глаза не встрѣтить ни единаго каменнаго дома въ городѣ… На то вѣдь и городъ!… Хоть какая нибудь каланча или присутственныя мѣста, хоть изъ небѣленаго кирпича; но и въ степномъ шатрѣ тайши[10] можно найдти относительный просторъ и удобство. Упаси боже отъ того удобства, которое представляютъ намъ многоэтажные дома съ надписью подъ раззолоченнымъ орломъ, гласящей тако: «X… губернская почтовая контора». Это не домъ, а дворецъ, думаете вы, подходя къ широкой лѣстницѣ, и теряясь предъ ея величіемъ; но успокойтесь, вамъ не придется взбираться по ея заманчивымъ ступенькамъ: боковая, подобно предъидущей, надпись завела васъ подъ лѣстницу, отворяется дверь и предъ вами открывается темная анфилада грязныхъ комнатъ, а народу-то, народу!… какъ каша!… негдѣ прислониться, того и гляди отшибутъ локти… все суетится и ломится къ конторкамъ. И какая живописная разнообразность!… Вотъ, посмотрите на эту группу: нѣсколько конвертовъ съ протянутыми руками повисли надъ головой лысаго экспедитора, повидимому необращающаго на эти отчаянныя усилія никакого вниманія. «Ахъ батюшки!… отцы родные!… Не дайте согрѣшить», пищитъ, задыхаясь въ толпѣ, дородная купчиха, въ лисьей душегрейкѣ: «совсѣмъ чуть не стерли… и души-то негдѣ здѣсь отвести», уныло озираясь на «удобства», шепчетъ она, подъ вашимъ ухомъ. Въ это время отхлынувшая толпа потащила концы вашего плаща и вы чуть не задохлись на собственныхъ крючкахъ. Подъ мышкой у васъ кипа корреспонденцій; вы жмете ее къ сердцу, какъ возлюбленное чадо, съ ужасомъ взирая на приливъ и отливъ, какъ волны, бушующаго народа. Къ довершенію ужаса, часовая стрѣлка передвинулась на половину двѣнадцатаго и вы отчаиваетесь успѣть отправить ваши бумаги, но стрѣлка не ждетъ… двигается. Скрѣпя сердце и сжавъ кулаки, однимъ геркулесовскимъ натискомъ, разбиваете вы волны и устремляетесь къ конторкѣ, сунувъ чуть не подъ самый носъ экспедитора пакетъ уважительной толщины. Кто-то беретъ вашу драгоцѣнность и голосъ изъ-за конторки едва говоритъ: «одинъ рубль три копейки»… Поспѣшно вы кладете рубль и двугривенный… «семнадцать копѣекъ сдачи» гласитъ тотъ же голосъ, и мѣдная кучка двигается къ вамъ, но въ эту минуту кто-то отдавилъ вамъ ногу… вы посторонились и упустили свое мѣсто; прощай и сдача — теперь не до нея. Первая часть испытанія окончилась, начинается вторая: вамъ нужна квитанція, за которую вы уже отдали три копейки. Обливаясь потомъ и едва переводя духъ, вырываетесь вы наконецъ въ сѣни… слава-богу! Съ наслажденіемъ вы чувствуете, какъ свѣжій воздухъ защекоталъ вамъ ноздри. Прежняя лѣстница теперь кажется вамъ еще грандіознѣе. «Въ какую райскую обитель ведетъ эта трехэтажная лѣстница?» спрашиваете вы перваго попавшаго вамъ сторожа. «Въ квартиру его высокородія г. губернскаго почтмейстера, или въ квартиру почт-содержателя или въ почтовую гостиницу», отвѣтятъ вамъ. Пожимая плечами, выйдете вы на улицу и, отойдя шаговъ двадцать, еще разъ оглянетесь въ недоумѣніи. Ярко горятъ позлащенныя когти двуглаваго орла, какъ бы стерегущаго заманчивую надпись… гордо возносится крыша оставляемаго дома, чуть не до облаковъ… «Ваше благородіе, куда прикажете держать?» и воздушные замки съ орлами и удобствами исчезли… я у Николаевской пристани, у пристани послѣдняго русскаго города!…
III.
Мы говорили, сколько элементовъ новой, зараждающейся жизни вмѣщаетъ въ себѣ Николаевскъ, но не какъ городъ, а какъ точка соединенія великой сибирской водной системы съ океаномъ. Напротивъ, какъ портъ и какъ городъ, онъ самъ но себѣ существовать не можетъ: какъ портъ, вопервыхъ потому, что лиманъ и устье рѣки мелки для большихъ судовъ, а по измѣнчивости фарватера опасны и для малыхъ; во вторыхъ потому, что жестокая восьмимѣсячная зима держитъ безполезно суда во льдахъ, оставляя для навигаціи какихъ нибудь четыре мѣсяца. Что портъ перенесется въ одну изъ нашихъ южныхъ океанскихъ гаваней — въ томъ нѣтъ никакого сомнѣнія, и чѣмъ скорѣе это сбудется, тѣмъ будетъ лучше для эскадры и для края. Гавани св. Ольги по сосѣдству ея съ верховьемъ Усури, одного изъ главныхъ южныхъ амурскихъ притоковъ, и по превосходству во всѣхъ отношеніяхъ ея великолѣпной бухты, кажется, предстоитъ честь сдѣлаться главнымъ портовымъ пунктомъ. Шоссе, или, что еще лучше, желѣзная дорога, на какихъ нибудь 300 верстъ, свяжетъ всю амурскую систему водъ съ океаномъ на этомъ превосходномъ пунктѣ. Строевой и корабельный лѣсъ можетъ на транспортныхъ судахъ приходить въ новый портъ чрезъ устье Амура — извѣстно; что лѣсъ есть легкій грузъ. А Усури, съ своими берегами и окрестностями, представляетъ всѣ условія богатѣйшей страны. Между тѣмъ близкое сосѣдство съ Япопіею, Китаемъ и Америкою служитъ вѣрнымъ ручательствомъ за будущее процвѣтаніе порта. Но обратимся къ Николаевску и посмотримъ, можетъ ли онъ существовать какъ городъ. По неимѣнію пастбищъ и сѣнокосовъ близь города, горожане, за ничтожнымъ исключеніемъ, лишены возможности держать коровъ; не говоря уже о скотоводствѣ, нѣтъ ни у кого порядочнаго огорода, по неспособности почвы и суровости климата; нельзя разводить птицу по обилію собакъ въ городѣ, безъ которыхъ, впрочемъ, нельзя ничего достать зимой: снѣга такъ глубоки, а пурги часты, что только однѣ собаки могутъ выносить эту печальную особенность края. А потому въ Николаевскѣ до сихъ поръ не существуетъ рынка; за фунтъ крупъ надо заплатить 10 к., за свѣчку — 10, за яйцо — 10; впрочемъ, послѣднее доходило и до полтины къ красному дню. Кругомъ города непроходимая хвойная тайга. При такихъ условіяхъ можетъ ли существовать этотъ послѣдній городъ сибирскаго материка?
Припасы продовольствія, собираемые системою искусственнаго пониженія цѣнъ въ Забайкальѣ, по бѣдности транспортныхъ средствъ, приходятъ въ Николаевскъ далеко не въ надлежащемъ количествѣ. Сначала имѣется въ виду пополнить годовымъ запасомъ суда эскадры; оттого въ городѣ и окрестностяхъ перемежающіяся голодовки. При всемъ этомъ не надо забывать, что николаевскій округъ есть единственный непроизводительный, самъ по себѣ, на всемъ Амурѣ. Несмотря на такія печальныя условія, доставшіяся въ удѣлъ Николаевску, живымъ, неподдѣльнымъ ключомъ кипитъ здѣсь жизнь, небывалая въ Сибири! Мало перебросить это живое населеніе на берега великолѣпной южной бухты: надо дать прочныя права зараждающемуся городу; безправность городской корпораціи не только мертвитъ, по и убиваетъ торговлю.
Но скоро ли мы доживемъ до новой Одессы, на тѣхъ берегахъ, гдѣ болѣе всего можемъ имѣть значенія?.. Возьмемъ въ паралель Гонконгъ; англичане не любятъ присоединять пустыню къ пустыни; заняли голую скалу и въ нѣсколько лѣтъ превратили ее въ великолѣпный городъ. Но для страны, гдѣ «царствуютъ деньги», нѣтъ невозможнаго!… Впрочемъ, и съ маленькимъ капиталомъ, путемъ безгрѣшной распорядительности и свойственнымъ намъ терпѣніемъ, мы можемъ добиться не менѣе блистательныхъ результатовъ; тѣмъ болѣе при нынѣшнемъ просвѣщенномъ стремленіи нашего правительства, мы могли бы вполнѣ на это разсчитывать.
Въ послѣднее время, открытіе школъ по всему сибирскому континенту, новыя благодѣтельныя учрежденія, какъ-то: продажа въ частную собственность земель и угодій, отдача въ арендное содержаніе казенныхъ заводовъ, сибирскій телеграфъ, а, главное, зарождающаяся гласность уже есть видимое пріобрѣтеніе края. И такъ мы съ убѣжденіемъ можемъ сказать, что прогресъ коснулся и Сибири.
Но обратимся къ Николаевску. Приходъ иностранныхъ судовъ, обновленіе магазиновъ, движеніе на пристани и сплавъ товаровъ вовнутрь страны и Забайкалье, приходъ транспортовъ съ казеннымъ грузомъ по Амуру, отправленіе клиперовъ по портами, Восточнаго Океана, обратный приходъ ихъ, японскія и китайскія бездѣлушки и новости, прогулки по отдаленной тайгѣ, купанье, приходъ почты изъ Россіи, вѣсти изъ отечества, трактиръ, тутъ же и кафе и, наконецъ, клубъ съ библіотекой и танцовальными вечерами — вотъ весь реэстръ лѣтнихъ развлеченій въ Николаевскѣ. По утрамъ весь чиновный людъ занятъ служебными обязанностями; купцы, конторщики, сидятъ за своими толстыми книгами, лавочники — за стойками. «Командиръ-то нашъ плѣшивый, выдаетъ приказъ фальшивый, ура!… ура!… ура!…» слышится повременамъ изъ порта, гдѣ идутъ безпрерывныя работы.
Вообще, время въ Николаевскѣ проводится однообразно, и чего можно ожидать въ этомъ отношеніи отъ маленькаго городка, гдѣ все населеніе временное, гдѣ каждый озабоченъ своею временною цѣлью и торопится исполненіемъ своего дѣла, чтобы выѣхать изъ этого угрюмаго угла Сибири? Недостатокъ женщинъ, здѣсь, какъ и на всемъ Амурѣ, имѣетъ неотразимое вліяніе на характеръ сборищъ и вечеринокъ, воспоминаніе преобладаетъ тамъ надъ дѣйствительностію… ѣхать неженатому въ эти отдаленныя страны на житье, хотя и временное — большая ошибка. Здѣсь нельзя не отдать должную дань удивленія мудрости японскаго правительства, которое принимаетъ непосредственное попеченіе въ правильномъ распредѣленіи жизненныхъ сила, народа въ этома, отношеніи, ни мало не стѣсняясь никакими филантропическими идеями Запада. въ число государственныхъ учрежденій, освященныхъ временемъ и обычаемъ, тамъ входитъ и устройство публичныхъ домовъ… Народъ, привыкшій къ правительственной опекѣ, не всегда способенъ самъ къ улучшенію своего быта.
Недостатокъ женщинъ на Амурѣ имѣетъ огромное вліяніе на ходъ административныхъ, торговыхъ дѣлъ этого края; очень часты посягательства на святость брака и чистоту семейныхъ узъ, интриги, исходящія изъ небольшаго кружка привилегированныхъ женщинъ, пользующихся своимъ преобладающимъ вліяніемъ, уклоненіе отъ прямыхъ обязанностей служащихъ общественному интересу.
Обратимся къ исторіи. Римская колонія никогда бы не процвѣла, если бы римляне не похитили сабинокъ; наши казаки никогда бы не удержали за собой своихъ поселеній, если бы не дѣлали того же. До сихъ поръ въ Сибири во многихъ мѣстахъ сохранился обычай похищать невѣстъ. Гиляцкихъ и тунгузскихъ красавицъ не стоитъ труда похищать, а маньчжурка покуда очерчена таинственнымъ кругомъ китайской исключительности. И такъ бѣднымъ амурскимъ отшельникамъ остается одна надежда на помощь извнѣ. Послѣ этого неудивительно, что амурскіе львы отличаются черезъ-чуръ угрюмымъ настроеніемъ. Натура вездѣ и всегда беретъ свое!..
Теперь поговоримъ о торговлѣ. Американцы, преимущественно изъ Сан-Франциско, и два или три купца изъ Европы, производятъ довольно дѣятельную торговлю, но пока на деньги. Своихъ денегъ они мало оставляютъ въ краѣ, забирая на товаръ у инородцевъ пушнину (соболей преимущественно) и отправляя ее по почтѣ въ Петербургъ, гдѣ лучшая партія остается, а остальныя идутъ за границу. Цѣны на привозный товаръ высоки, но это происходитъ отъ отсутствія конкуренціи и предметовъ мѣны: Сибирь еще не созрѣла для заграничной торговли.
Лѣтъ за двадцать назадъ, правительство озаботилось присылкою мериносовъ въ забайкальскій край, но они или переродились, смѣшавшись съ туземною породою, или были съѣдены жителями, которые, къ слову сказать — большіе охотники до баранины. Забайкальскій же баранъ не можетъ щеголять своею шерстью, которая недалеко ушла отъ свиной. Итакъ одной главной степной статьи недостаетъ. Кожа вся поглощается Кяхтой на цибики, сало обращается на мыло и другія внутреннія потребности, а о фабричной промышлености и говорить нечего: она почти незамѣтна, несмотря на богатыя условія къ ея развитію. Въ послѣднее время двѣ или три фабрики завелъ одинъ читинскій купецъ, но это какъ капля въ стаканѣ. Въ Читу сахаръ идетъ за шесть тысячъ верстъ, съ нижегородской ярмарки; немудрено, что тамъ онъ иногда доходитъ до рубля за фунтъ. Весь нерчинскій край подверженъ той же участи. Между тѣмъ нѣтъ ничего удобнѣе и выгоднѣе, какъ устроить сахарную фабрикацію на Амурѣ. Сахарный песокъ получается въ Николаевскѣ чуть не изъ первыхъ рукъ, въ костяхъ въ Забайкальѣ нѣтъ недостатка, да притомъ ихъ легко сплавлять по теченію; дровъ на Амурѣ хватитъ на тысячу лѣтъ. Итакъ покуда остается одна надежда на лѣсную торговлю. Великій недостатокъ въ лѣсѣ обнаруживается въ сосѣдственныхъ иностранныхъ портахъ Тихаго Океана, но продажа лѣса покуда еще не разрѣшена. Наша Сѣверо-Американская компанія просила отвести себѣ участокъ лѣсной дачи близь Хабаровки, но предоставленное ей временное право пользованія заставило ее отказаться отъ своего намѣренія. Нѣтъ сомнѣнія, что амурская пшеница, современемъ, при правильномъ развитіи колонизаціи, и шерсть, если займутся разведеніемъ тонкошерстныхъ овецъ на южныхъ равнинахъ, будутъ извѣстны отдаленнымъ краямъ. Но это покуда еще мечта; обратимся къ дѣйствительности.
Американцы совсѣмъ не привозятъ жизненныхъ припасовъ, не считая удобнымъ влачить этотъ грузъ чрезъ океанъ. Наши же забайкальскіе купчики, кромѣ плохаго миткалю, размѣниваемаго ими у инородцевъ на соболей, до сихъ поръ ничего не привозятъ, развѣ только чай и кунгурскіе сапоги. Остается сказать нѣсколько словъ объ амурской компаніи или, какъ говорили прежде, трехмильйонной. Служащіе этой компаніи — всѣ съ правомъ собственной торговли, да къ тому же природные сибиряки. Управляющій[11] дѣлами этой компаніи началъ съ того, что послалъ въ магазины компанейскіе свой залежалый, гнилой иркутскій товаръ, взамѣнъ котораго получилъ немалое количество соболей. Помощники и прикащики не хотѣли отъ него отстать; послѣдующая затѣмъ исторія съ Орусомъ (кораблемъ) подтвердила, что сибирякамъ рано еще довѣрять большія торговыя операціи. Говорю я безъ задней мысли, единственно съ цѣлію указать на истинную причину неудачи этой компаніи.
Гиляки въ свою очередь не хотятъ отстать отъ прочихъ; они разносятъ по городу рыбу, дикій лукъ, дичь; съ соболями они идутъ, поднявъ головы, прямо въ магазины. Въ послѣднее время появилось много мелкихъ торговцевъ, торгующихъ на кредитъ. Въ заключеніе всего есть и булочникъ-китаецъ, который продаетъ булки сомнительной бѣлизны, и что-то въ родѣ пряниковъ. Эта лихорадочная коммерція заразила поселенцевъ сосѣдней деревни Личи: ребятишки, а иногда и взрослые мужики, разносятъ но городу молоко въ бутылкахъ.
— Не стыдно ли тебѣ, такому молодцу, браться за бабье дѣло? сказалъ я, разъ, тридцатилѣтнему парню, съ двумя бутылками молока подъ мышкой. Онъ остановился… Я продолжалъ: — тебѣ только копать, да копать въ огородѣ.
— Огорода-то, баринъ, не скоро дождешься, а это ближе къ дѣлу, повѣрнѣе — поглаживая бутылки, сказалъ онъ, съ самоувѣренностію.
И дѣйствительно, слова его подтвердились вполнѣ: черезъ часъ онъ прошелъ мимо моихъ оконъ съ своими бутылками; на этотъ разъ одна была пустая, а другая до половины съ коньякомъ. Стоило для этого тащиться ему за 16 верстъ, да еще въ рабочую пору!… Начальство старается всѣми мѣрами пріохотить ихъ къ домоводству, да трудно этого добиться, и такъ они работаютъ чуть не по командѣ.
Гиляки до того оказываютъ сочувствіе къ этому торговому движенію, что и самое дѣло принятія христіанства обратили въ спекуляцію: «Рубашка надо, крестъ надо… креститься буду», говоритъ гилякъ, прійдя къ священнику. Окрестить недолго… дадутъ ему и имя, и крестикъ серебряный, и рубашку дабовую, тѣмъ дѣло и кончится, а онъ отправится къ другому за тѣмъ же и съ тою же фразою.
Но путеводная звѣзда моя еще не остановилась: мнѣ суждено было отправиться далѣе, на Чныррахъ, гдѣ я пробылъ нѣкоторое время, въ обществѣ своихъ солдатъ. На чныррахскомъ мысѣ, отстоящемъ отъ Николаевска въ 9-ти верстахъ къ лиману, стоитъ батарея. На этомъ мѣстѣ теперь приступили къ возведенію настоящихъ укрѣпленій. Такъ-какъ я не принадлежалъ къ числу посвященныхъ, то-есть спеціалистовъ, то дѣла мнѣ было немного, тѣмъ болѣе что все хозяйство наше было въ Амурѣ… тамъ плавали въ изобиліи вкусная кита-рыба, калуги, осетры, дельфины, на послѣднихъ мы только любовались. Я назвалъ этотъ счастливый мысъ — мысомъ Доброй Надежды; къ этому былъ особый поводъ, который я сейчасъ и передамъ.
Разъ — а это случалось нерѣдко — мнѣ довелось позднимъ осеннимъ вечеромъ возвращаться изъ города на свой мысъ. Сильный верховой вѣтеръ дулъ порывами; у городской пристани не видать было ничего особеннаго… тутъ затишье, по когда моя лодка стала подходить къ фарватеру, тогда только я увидалъ, что тамъ дѣлается.
— Послушай, Казаковъ! берешься ты меня доставить? спросилъ я своего лоцмана; Казаковъ былъ исправный унтер-офицеръ.
— Берусь, ваше благородіе; не по такимъ плавали, бодро отвѣчалъ онъ.
Я успокоился, но ненадолго; лодку стало перебрасывать съ волны на волну, какъ «вѣтку», воспѣтую въ старинномъ романсѣ. Съ нами еще было трое солдатъ; двое принялись откачивать воду, а третій едва управлялся съ парусомъ. Когда мы коснулись фарватера, меня раза два обдавало съ ногъ до головы волною… я принялся тоже за отливаніе воды. Въ это время я только замѣтилъ, и то изъ разговора солдатъ, что Казаковъ «выпимши». «Пьяному и море по колѣна», подумалъ я: «съ какой стати я-то записался къ нему въ товарищи!» Но дѣлать было нечего; пристать было ужь некуда, одна надежда оста валась на нашъ мысъ, и она насъ не обманула. Послѣ всѣхъ испытаній, мы все-таки, около полуночи, вышли на свой беретъ.
Къ этому же времени относится и поѣздка моя на лиманъ. Заѣхали ко мнѣ гости изъ Николаевска, докторъ Т. и аудиторъ В., командированные на лиманъ для производства слѣдствія по какому-то «тѣлу». Пароходикъ ихъ, въ 4 или 5 силъ, остановился у берега, а сами они зашли ко мнѣ. За завтракомъ, они предложили мнѣ прокатиться на лиманъ. «Если не къ вечеру, то къ завтрашнему дню, мы непремѣнно вернемся домой», объявили они мнѣ. Я принялъ предложеніе и, попросивъ помощника своего, офицера, въ мое отсутствіе посмотрѣть за командой, усѣлся вмѣстѣ съ ними на пароходикъ. Туда мы плыли какъ нельзя лучше; погода стояла ровная, даже полуденное солнце два или три раза озарило пожелтѣвшую тайгу. Къ четыремъ часамъ пополудни, мы прибыли на мѣсто, сдѣлавъ въ этотъ переходъ болѣе сорока верстъ. У мыса Пронги мы вышли на берегъ, на которомъ была раскинута гиляцкая деревушка. Осеннее солнце скрылось за тучами, день становился все пасмурнѣе, поднялся и вѣтеръ. Покуда мы ходили по юртамъ и отбирали свѣдѣнія, вѣтеръ скрѣпчалъ, поднялось волненіе, а у мыса Пронги, и безъ того, такая же вѣчная зыбь, какъ у Тыра. Къ ночи разыгралась настоящая буря. Два раза мы принимались отъ скуки за чай… съ нами оказалась бутылка коньяку, мы положили употреблять его только съ чаемъ, разсчитывая на всякій случай… Тутъ же мы обратили вниманіе на свою провизію, но, увы! кромѣ небольшаго остатка отъ окорока ветчины и куска сыру, съ нами ничего не было. Съ сигарами стали обращаться бережнѣе. Наступила ночь. Пять разъ я укладывался и пробовалъ заснуть… Не тутъ-то было! меня подбрасывало какъ на качеляхъ, и я провелъ ночь въ мучительной безсонницѣ, еще хуже той, когда мнѣ въ первый разъ пришлось познакомиться съ барабинскими комарами. Я воспользовался первымъ лучомъ свѣта, чтобы выбраться на берегъ. Утро было холодное, вѣтеръ продувалъ насквозь; я вошелъ въ первую гиляцкую юрту. На берегу два гиляка распластывали только что пойманнаго тюленя, отливая при этомъ съ особенною бережливостію его кровь. Юрта была пуста, только одна старуха возилась въ углу съ своею рухлядью. Я усѣлся на парѣ противъ непотухающаго очага; дымъ проходилъ въ верхнее отверстіе, а потому не сильно безпокоилъ. Черезъ минуту, вошла молодая гилячка съ порядочнымъ кускомъ сырой тюленины; тотчасъ же она принялась рубить изъ него фаршъ, поминутно обсасывая свои окровавленные пальцы.
Пришли и товарищи мои и усѣлись съ своими сигарами также возлѣ очага; мы кое-какъ напились чаю съ матросскими сухарями. Наконецъ юрта стала наполняться гиляками. Чинно усаживались они на парахъ, противъ очага, и хранили молчаніе, не выпуская изъ зубовъ ганзы. Когда тюленій фаршъ былъ мелко изрубленъ, гилячка дослала съ полки берестянку съ искрошеннымъ дикимъ чеснокомъ, который приходитъ къ нимъ изъ Маньчжуріи, и посыпала имъ свою стряпню; при этомъ она не упустила случая въ послѣдній разъ пососать пальцы обѣихъ своихъ рукъ, поглядывая съ самодовольствіемъ на голодную публику. Положивъ фаршъ на деревянную тарелку и воткнувъ въ него двѣ насочки (извѣстный китайскій приборъ), она сунула блюдо на колѣни своему мужу, парню лѣтъ тридцати… Проворно заходили палочки отъ рта къ тарелкѣ и обратно. Смотря на эту операцію, я невольно находилъ въ ней большое сходство съ дѣйствіемъ журавлинаго клюва, вытаскивающаго изъ болота лягушекъ. Мы были голодны, но отважиться на этотъ слишкомъ ужь натуральный бифстексъ не рѣшились и потому, когда дошла до насъ очередь и тарелка, обойдя кругъ, очутилась въ моихъ рукахъ, я передалъ ее, минуя своихъ товарищей, стряпухѣ, которая съ жадностію напала на остатки своего произведенія…
Задымились снова ганзы и начался гиляцкій «far niente», но, на этотъ разъ, недолго продолжалось молчаніе: начался отрывистый разговоръ. Бабы усѣлись за работу, сшивая куски синей дабы (бумажной ткани). Ихъ баба не можетъ сидѣть безъ работы. Жена у нихъ болѣе, чѣмъ покорна своему мужу: она принадлежитъ ему какъ вещь. По взносѣ части калыма, всегда заключающагося въ нартѣ собакъ, копьѣ и лукѣ, женихъ беретъ иногда невѣсту еще въ пеленкахъ, младенцемъ, къ себѣ на воспитаніе, и потомъ дѣлаетъ своею женою. Будущая жена безсознательно привыкаетъ съ малолѣтства ко всѣмъ слабостямъ и привычкамъ своего будущаго мужа.
Въ переднемъ углу на парѣ, въ полустоячемъ и полусидячемъ положеніи, какъ бы пригвожденный къ стульцу съ высокой рѣзною спинкой, привѣшанною за потолокъ, покачивался младенецъ, глотая свои слюни; онъ весь былъ зашитъ въ тюленьи шкуры, глазки его блистали радостью и, казалось, онъ одинъ, изъ цѣлой компаніи, былъ доволенъ своимъ положеніемъ. На головѣ его была надѣта соболья шапка. Смотря на него, я вспомнилъ лубошнаго: «Соломонъ въ своей славѣ». Это неестественное положеніе ребёнка, я полагаю, есть одна изъ главныхъ причинъ малорослости и одутловатости этого племени.
За гиляками, которые отправились къ своему тюленю, вышли и мы на чистый воздухъ. Вѣтеръ за утесомъ дѣйствовалъ не такъ сильно, но стужа была ощутительна. Съ подошвы горы былъ ясно видѣнъ сахалинскій берегъ, чернѣвшійся на синевѣ горизонта. Страшные буруны бились о пронгскій утесъ, производя глухой шумъ, какъ бы отъ мельничнаго колеса; съ нетерпѣніемъ, ожидая окончанія непогоды, мы были скучны, а что всего важнѣе — голодны. Гиляки этой деревни бѣдны: у нихъ въ это время не было и золотника рыбы, которую въ бурю ловить нельзя. У насъ изъ запаса нашей провизіи оставалось немного сухарей, да и тѣ были матросскіе. Двое сутокъ мы бродили безъ цѣли по негостепріимному берегу мыса Пронги, и я не разъ вздыхалъ о своемъ мысѣ Доброй Надежды. Наконецъ, къ вечеру вѣтеръ немного стихъ и мы, когда взошелъ мѣсяцъ, пошли на авось.
Открытая палуба нашей паровой скорлупы угрожала немалою опасностью быть залитой волной; но путешествіе миновалось безъ особенныхъ приключеній. Съ тѣхъ поръ я отказался отъ удовольствія кататься по лиману, вполнѣ согласившись съ старою пословицею: «дальше отъ моря — меньше горя».
Въ Николаевскѣ уцѣлѣло небольшое число петропавловскихъ выходцевъ; до сихъ поръ они не могутъ забыть стараго порта. И зима-то у нихъ на родинѣ была не такая суровая, и собаки-то ихъ были далеко не такія, на которыхъ приходится имъ разъѣзжать теперь по Амуру… А горы-то ихъ какъ горѣли по ночамъ?… Двѣ сопки видны были изъ Петропавловска!… Тутъ глаза разсказчика, припоминающаго родныя сопки, воспламенялись и восторженная рѣчь прерывалась вздохами…
— Овощь у насъ, говорила мнѣ тоскливымъ голосомъ камчадалка (тутъ всѣхъ камчатскихъ уроженцевъ называютъ, какъ бы въ насмѣшку, камчадалами, несмотря на то, что они такіе же русскіе, только обиліе шипящихъ звуковъ въ ихъ рѣчи напоминаетъ о ихъ происхожденіи) овощь у насъ родитша вшакая, въ яицахъ такого недоштатка, какъ здѣшь, у нашъ не бывало. Еще ребёнкомъ, бывало, залѣзешь на шкалу и въ какой нибудь трещинѣ набредешь на цѣлую гору утиныхъ яицъ.
— Какъ же безъ соли-то вы обходились? перебилъ я разсказчицу.
— Ежели ешть шоль — такъ хорошо, а не шлучитшя, такъ обходилишь по привычкѣ и безъ ней.
Обращаясь къ камчатскимъ изгнанникамъ, вздыхающимъ о потерянной родинѣ, какъ о потерянномъ Іерусалимѣ сыны Израиля, нельзя не подивиться силѣ сочувствія къ родинѣ. Изгнаннику Кавказа приходится горевать въ снѣжныхъ пустыняхъ Сибири по цвѣтущимъ долинамъ — и это неудивительно; но вздыхать по милой Камчаткѣ, съ понятіемъ о которой у насъ привыкли соединять всѣ ужасы сѣверныхъ пустынь, заставляетъ призадуматься надъ тайнами человѣческой природы. «Слишала я много хорошаго о твоей сторонѣ, говорила русскому тунгузска, въ своей снѣжной берлогѣ: — у васъ домы изъ камня, какъ горы велики… и зимъ не бываетъ; я бы туда пошла, да своей стороны жаль…»
По разсказамъ служившихъ въ Камчаткѣ и пріѣзжающихъ оттуда, зима въ Петропавловскѣ рѣдко доходитъ до 20-ти градусовъ, когда въ Николаевскѣ въ настоящую зиму морозы доходили едва-ли не до замерзанія ртути. И это понятно, если вспомнить, что устье Амура лежитъ сѣвернѣе камчатской оконечности. У береговъ полуострова водятся сельди, но нечѣмъ солить; старый же способъ солить рыбу золой употребляется тамъ только по необходимости. Въ рѣчкахъ такъ много рыбы, что медвѣди ловятъ ее пригоршнями. Въ Камчаткѣ всегда недостаетъ двухъ вещей: хлѣба и соли; отъ перваго жители отвыкли, а безъ соли и рыбу солить нельзя. Камчадалы бѣдны; все состояніе хозяина заключается въ хухлянкѣ[12] и нартѣ собакъ; а часто въ рабочую пору (добываніе пушнины) приходится потратить бѣдняку все это время на безвозмездный переѣздъ, по казенной надобности, станціи; а камчатскія станціи простираются иногда на 500 верстъ. И все это время бѣдный каюръ долженъ питаться однимъ кормомъ съ собаками — юкалой. Одни только жители Петропавловска избавлены отъ этой гоньбы.
Иностранные купцы, пріѣзжающіе на полуостровъ за пушниной, происками нерѣдко достигаютъ до самыхъ инородческихъ стойбищъ, и тамъ почти задаромъ вымѣниваютъ драгоцѣнную пушнину, навязывая свой коньякъ. Изъ статистическихъ отчетовъ петропавловскаго городничаго за 1858 видно, что продано и выпито въ теченіе года крѣпкихъ напитковъ въ городѣ Петропавловскѣ на 2,700 руб. сер., тогда-какъ всѣхъ жителей въ городѣ съ командами только до 400 человѣкъ.
Прежде, еще во времена Беринга, были въ Камчаткѣ соляныя варницы и соль добывалась изъ морской воды; но уже давно это полезное учрежденіе покинуто, вѣроятно отъ недостатка рабочихъ; остались одни только названія этихъ мѣстъ.
Говорить объ Охотскѣ, Удскомъ краѣ и Гижигѣ, значитъ — повторять все сказанное о Камчаткѣ. Изъ всѣхъ разсказовъ, слышанныхъ мною отъ людей, заслуживающихъ довѣріе, я составилъ убѣжденіе, что прогодовать въ Камчаткѣ есть уже подвигъ.
Система покровительства и связей, которая получила историческое значеніе въ Сибири, и увы! не въ одной Сибири, обхватываетъ и Камчатку. Недовѣрчивость и скрытность, характеризующія каждаго сибиряка, суть прямыя послѣдствія этой жалкой системы, недопускающей никакой честной самостоятельности. Діогенъ не былъ бы здѣсь смѣшонъ въ своей бочкѣ: онъ былъ бы сочтенъ за возмутителя общественнаго порядка и вѣрно бы кончилъ странную жизнь свою въ какомъ нибудь забытомъ острогѣ, подъ именемъ «Ваньки Непомнящаго». Говорить объ этомъ — есть долгъ каждаго честнаго туриста. «Если они замолчатъ, то камни возопіютъ», сказалъ божественный нашъ учитель фарисеямъ, первымъ изобрѣтателямъ этой системы. На эту тему можно бы развить безчисленное множество варьяцій съ громовымъ хоромъ потрясающихъ фактовъ, но я боюсь промахнуться и не попасть въ цѣль. Благодѣтельныя начала готовы проникнуть въ сокровенныя пади; они стали проникать въ духъ сибирской администраціи, и если не успѣли искоренить это старинную язву, то-есть систему покровительства и связей, то предоставили средства противъ нея. Иркутская газета «Амуръ» есть уже довольно сильный, хотя и односторонній, органъ сибирской гласности. Никакой телеграфъ безъ этой гласности, проведите его хоть до Чукотскаго Носа, не поможетъ правдѣ высказаться, слѣдовательно краю пользы не принесетъ[13].
Въ концѣ октября установилась настоящая зима — зима, какихъ у насъ не бываетъ!… Пронзительные верховые вѣтры, при лютомъ морозѣ, смѣнялись только пургами. Въ одну изъ нихъ погибъ въ Николаевскѣ, нашъ старинный знакомецъ Лапшинскій… мерзлый трупъ его нашли въ десяти шагахъ отъ казармы. Предчувствіе его не обмануло.
Къ январю морозы возросли до 40°, при этомъ вѣтры не прекращались. Я сталъ замѣчать, что суровый климатъ началъ разрушительно дѣйствовать на мой организмъ. Потребность перемѣнить климатъ и освѣжиться впечатлѣніями заставила меня подумать о выѣздѣ, но извѣстная сибирская поговорка: «въ Сибирь ворота широки, а изъ Сибири узки» показывала, что не такъ-то легко было это исполнить; но все-таки я сталъ собираться въ дорогу…
На святкахъ явились увеселенія — театральныя представленія. Что касается до этихъ представленій, то дамы не участвовали въ нихъ: онѣ только были зрительницами; на сценѣ не было прекраснаго пола. Характеръ этихъ представленій, по фарсамъ и пародировкамъ, не лишенъ былъ намековъ на окружающихъ. Такія представленія не могли всѣмъ нравиться, но большинство оставалось довольнымъ.
Мои солдаты, на чныррахскомъ мысѣ, тоже открыли представленіе «Царя Максимиліана» съ иллюминованными тѣнями и фигурами изъ гиляцкой жизни. Первый спектакль, на которомъ и я присутствовалъ, прошелъ обыкновенно; только вмѣсто «Рудольфа, непокорнаго сына», я велѣлъ вывести фельдшера Сѣдинкина, который въ самомъ разгарѣ комедіи принялся тушить за кулисами свѣчи и плошки.
Разъ, предъ обѣдомъ, сидѣлъ я, въ своемъ уединеніи, у окна, съ трубкою въ зубахъ и безсознательно смотрѣлъ на снѣжную пустыню; вдругъ неожиданное зрѣлище вывело меня изъ мечтательности. Предъ окномъ моимъ, по берегу, длинной вереницей тянулся тунгузскій караванъ, задуваемый снѣгомъ. Закинувъ вѣтвистые рога свои на спину и гордо поднявъ морды, противъ мятели, дробили ножками олени. Склонивъ напередъ свои малахаи (мѣховыя шапки), неподвижной копной сидѣли тунгусы на этихъ благородныхъ животныхъ. Я послалъ сказать, чтобъ завернули караванъ къ моему крыльцу, и вышелъ самъ въ сѣни встрѣчать далекихъ гостей. Скоро, сквозь завываніе вѣтра, послышались звонки — караванъ былъ у крыльца. Я зазвалъ тунгусовъ въ свою комнату. Тунгуски были въ цвѣтныхъ дубленыхъ шубахъ, унизанныхъ коральками; онѣ были нарядны въ этомъ костюмѣ. Тунгусы закурили изъ своихъ трубочекъ бѣлый мохъ, замѣняющій этимъ неприхотливымъ людямъ табакъ. Мужчины довольно ясно выражались порусски и мы начали бесѣду. Оказалось, что они шли изъ петровскаго зимовья въ Николаевскъ. Я подчивалъ ихъ водкой и табакомъ — двѣ вещи, для которыхъ тунгусъ не имѣетъ ничего завѣтнаго… Бесѣда оживилась. Хозяинъ каравана, парень лѣтъ 35-ти, сталъ хвалить мнѣ свою звѣровую собаку, выдержавшую не одну битву съ медвѣдемъ.
— Что ты возьмешь за свою собаку? спросилъ я тунгуса.
— Трехъ худыхъ людей за нее не возьму, отвѣтилъ онъ, поглаживая своего умнаго пса, который не больше былъ простой дворняшки.
Я купилъ у тунгуса молодаго оленя, разсчитывая когда нибудь прокатиться на немъ въ Николаевскъ. Одинъ солдатъ изъ якутовъ взялся мнѣ сдѣлать санки… за оленя я отдалъ 16 рублей и былъ доволенъ покупкой; но только что успѣлъ я проводить гостей со двора, какъ неожиданное обстоятельство огорчило меня. Оказалось, что бѣлаго моху, безъ котораго лѣсной олень не можетъ обойтись, въ окрестностяхъ Чпырраха нѣтъ, и ближе 20-ти верстъ отъ Николаевска его нельзя найти. Туда-то направили тунгусы и караванъ свой и только нѣкоторые изъ нихъ останутся на время въ Николаевскѣ. Въ тотъ же вечеръ закололи моего бѣднаго олепя.
Но всему есть конецъ!… Миновалась и наша печальная зима. 7-го мая 1860 года, въ 11-ть часовъ ночи, съ громомъ и молніею, прошелъ Амуръ въ Николаевскѣ. Напоромъ воды сверху, ледъ затопило и къ утру ясное солнце освѣтило синюю поверхность живой рѣки. На лицахъ всѣхъ и каждаго сіяла радость… Одни ждали съ нетерпѣніемъ выхода въ море, другіе — выѣзда на родину, бѣдный классъ населенія — свѣжую рыбу; а потому никакой праздникъ не сравнится съ этимъ днемъ въ Николаевскѣ.
Со вскрытіемъ льда, гиляки, въ большихъ лодкахъ, отправились съ соболями, выдрами, лисицами, хрящемъ калужьимъ (хрящъ этой рыбы сушится и по высокой цѣнѣ продается китайцамъ, употребляющимъ его въ пищу), въ китайскій городъ Сян-синъ на Сунгари, мѣнять свой товаръ на ханчинъ, табакъ и буду. Но на этотъ разъ, какъ мы послѣ узнали, китайцы въ свой городъ ихъ не впустили, вѣроятно съ цѣлью уклониться отъ непосредственнаго сношенія съ племенемъ, вполнѣ подчинившимся русскому вліянію. Въ эту же весну маньчжуры, но распоряженію своего начальства, перегнали многихъ гольдовъ на свой берегъ, а бераровъ и солоновъ (количество ихъ очень незначительно) совсѣмъ угнали въ Айгунь, и юрты ихъ пожгли.
Наконецъ насталъ и мой день. Пароходъ, назначенный къ отплытію вверхъ по Амуру, сталъ разводить пары… Я не заставилъ себя долго ждать и перебрался съ своимъ скарбомъ въ общую каюту, которая, мало-по-малу, наполнилась пасажирами; одни плыли до Благовѣщенска, другіе до Забайкалья; что же касается до меня, то я положительнымъ образомъ направился къ Москвѣ.
19-го августа 1860 года, въ часъ пополудни, пароходъ нашъ отвалилъ отъ николаевской пристани. Погода стояла прекрасная, хотя николаевское лѣто уже миновалось. Сквозь вѣчную зелень хвойныхъ лѣсовъ проглядывали желтыя верхушки растрепанныхъ березъ.
Каждый взмахъ колеса приближалъ насъ къ родинѣ; мы были въ веселомъ настроеніи. Окрестности Николаевска теперь потеряли для меня свою грустную обстановку, и я долго любовался съ палубы уходящими хребтами. Между тѣмъ на палубѣ подъ брезентомъ публика усѣлась за общимъ столомъ, упиваясь чаемъ и мѣшая были съ небылицами. Между нами было два или три купца, которые не измѣняли обычаю и пили чай съ «музыкой» (въ прикуску), но это не мѣшало ихъ, словоохотливости.
Тутъ, съ позволенія читателя, я остановлю вниманіе его на «брезентѣ», на этой повидимому пустой вещи.
Что можетъ быть проще этого холстиннаго намёта, защищающаго палубную публику отъ палящихъ лучей солнца и отъ дождя, и не представляетъ ли онъ, при всей своей малоцѣнности, необходимость первой важности?
Другое совершенно зрѣлище представилось мнѣ чрезъ девять мѣсяцевъ послѣ описываемаго дня на родной Волгѣ.
На открытой, незащищенной брезентомъ палубѣ, одного изъ безчисленныхъ компанейскихъ пароходовъ, задыхалась отъ жара и палящихъ лучей бѣдная палубная публика. Носовые платки, тряпки и даже грязныя портянки, снятыя съ потныхъ ногъ, составляли отчаянныя и вмѣстѣ съ тѣмъ послѣднія средства, къ которымъ поневолѣ прибѣгали бѣдняки, обреченные на эту пытку. Треснувшія губы, облупившіеся носы и полосатыя лица свидѣтельствовали о произвольныхъ мукахъ. Ночью пошелъ дождь и промочилъ всю публику до послѣдней нитки.
— Скажите, пожалуйста, обратился якъ помощнику капитана: — отчего вы не устроите брезента на палубѣ?…
— Это — дѣло конторы; сами отъ себя мы этого сдѣлать не можемъ, получилъ я въ отвѣтъ.
Машинистъ былъ пооткровеннѣе и объяснилъ мнѣ настоящую причину этой небрежности.
— Еслибы палуба была защищена брезентомъ, тогда бы рѣдкіе пошли въ первые два класса, а охотно оставались бы на палубѣ, гдѣ цѣна мѣстамъ вдвое дешевле.
Страшныя цѣны въ буфетѣ и порціи, напоминающія гомеопатическія дозы, единственно потому, что буфетчикъ долженъ заплатить огромный откупъ компаніи за право кормить путешественниковъ, окончательно заставили меня вздохнуть объ нашихъ далекихъ амурскихъ пароходахъ, охраняемыхъ до-сихъ-поръ геніемъ пустынь отъ монопольной системы.
Но вернемся къ прежнему разсказу.
Нашъ буфетчикъ, незаплатившій никому дани, приготовилъ для насъ обильный ужинъ, и мы весело пировали предъ лицомъ пустыни, подъ мѣрный шумъ пароходнаго боя. Вечерній вѣтерокъ разливалъ въ воздухѣ смолистый запахъ безконечныхъ хвойныхъ лѣсовъ, застилающихъ хребты лѣваго берега.
На шестой или седьмой день мы достигли Хабаровки, противъ которой Усури впадаетъ въ Амуръ. Густая зелень и широкіе листья роскошныхъ деревьевъ напомнили намъ, что грустный сѣверъ миновался.
Хабаровка за эти два года выросла и приняла видъ большаго селенія съ опрятными домишками. Я очень жалѣю, что мнѣ не удалось побывать въ Усурійской странѣ: по отзывамъ всѣхъ бывшихъ тамъ хабаровскихъ офицеровъ и купцовъ, страна эта «течетъ медомъ и млекомъ.» Оттуда, между прочимъ, доставляется къ пекинскому двору высокаго сорта «жень-чинъ» — корень сердца. Одинъ купецъ, возвращавшійся съ нами съ береговъ Усури, куда ѣздилъ за соболями, имѣлъ при себѣ два корешка этой драгоцѣнности. Китайцы убѣждены, что жень-чинъ поддерживаетъ жизнь; по-крайней-мѣрѣ такъ передавали намъ туземцы. Цвѣтъ онъ имѣлъ желтый, сквозной, какъ янтарь; форма его напоминаетъ человѣческій остовъ величиною въ четверть.
По общему отзыву, лѣвый берегъ Усури (китайскій) заключаетъ гораздо болѣе плодоносныхъ полянъ, но и нашъ правый недалеко ушелъ отъ него въ этомъ отношеніи. Но всему протяженію нашего праваго берега Усури, расположены казачьи станицы въ двадцати-пяти верстномъ разстояніи, всего около 700 верстъ въ длину. Усурійскіе переселенцы много пострадали въ этомъ (1860) году отъ недостатка соли. Трудно ее доставлять изъ Забайкалья на всѣ пункты амурскаго бассейна. Говорятъ, что въ верховьяхъ Усури, въ окрестностяхъ озера Ханкая (въ китайскихъ предѣлахъ), есть соляныя озера и устроены китайскія варницы. Того, чего самъ не видалъ, утверждать не могу, между тѣмъ я слышалъ объ этомъ отъ многихъ.
По берегамъ Усури водятся дикія пчелы, но пасѣкъ никто не разводитъ: еще некому. Въ рѣкѣ водятся черепахи, употребляемыя казаками въ пищу.
Всѣ усурійскія породы чернаго лѣса застилаютъ окрестности Хабаровки. Орѣщины здѣсь достигаютъ иногда 12-ти вершковъ въ отрубѣ; какого еще лѣса нужно желать?
Дѣвственный берегъ, за два года назадъ имѣвшій столько привлекательной тѣни, теперь обнаженъ; на мѣстѣ громадныхъ орѣшинъ, пробковаго дерева и дубняка, лѣпятся по берегу брусчатые домики Хабаровы. Кое гдѣ только между зданіями сохранились небольшія группы крупныхъ деревъ, спускающихся по крутой покатости берега. Чрезвычайно прозрачный и мягкій воздухъ вечера составлялъ пріятный контрастъ съ сырыми вечерами сѣвера. При другихъ условіяхъ я былъ бы не прочь провести остальную половину жизни въ этихъ мѣстахъ. Еслибы мнѣ предложили сравнить ихъ съ какимъ нибудь угломъ Россіи, я бы указалъ на южную часть Волыни, но только послѣдній край далеко не имѣетъ грандіозной обстановки этихъ великолѣпныхъ пустынь. И лѣса-то здѣсь не такіе, какъ у насъ: въ двухъ шагахъ ничего не видно, ползучія растенія переплетаютъ исполинскія деревья до самыхъ вершинъ. Колоссальные хребты, синѣющіеся на свѣтломъ горизонтѣ, и вѣчная рѣка, сверкающая на первомъ планѣ, дѣлаютъ это сравненіе весьма неполнымъ.
Барсы и тигры съ размноженіемъ народонаселенія стали рѣже показываться; впрочемъ, за полгода до этого, недалеко отъ Хабаровки, въ станицѣ Козакевичевой, на Усури, барсъ утащилъ дворную собаку, совсѣмъ съ цѣпью. Гольды принимаютъ барса и тигра за злаго духа, и потому въ хату, гдѣ есть ихъ шкура, не войдутъ; а завидя живаго — падаютъ ницъ.
Маньчжурскіе нойоны не перестаютъ еще обирать этихъ бѣдныхъ дикарей. Лишь только пристанетъ маньчжурская лодка къ гольдскому селенію (на китайскомъ берегу), бѣдняки выходятъ на поклонъ къ нойону съ соболями. Не выходя изъ лодки, онъ поодиначкѣ принимаетъ соболей и, если какой ему не понравится, онъ выбрасываетъ его на берегъ и тогда въ обмѣнъ этого ему выдаютъ другой — лучшій. Послѣ такой выгодной пріемки, нойонъ подчуетъ приносителей ханчиномъ изъ наперстка и надѣляетъ каждаго по горсти буды (пшена).
Въ послѣднее время высшее китайское начальство, желая удержать гольдовъ на своей сторонѣ, стало преслѣдовать подобный произволъ. Въ ста верстахъ выше Хабаровки, одинъ старикъ разсказывалъ мнѣ, что въ прошлую зиму старшій нойонъ въ Усури пріѣзжалъ въ одно гольдское селеніе повѣрять младшаго нойона и за хищеніе отпоролъ послѣдняго отъ шеи до пятокъ, разогрѣтыми на жаровнѣ тальниковыми прутьями, и полумертваго велѣлъ положить въ нарту и отвезть на Усури.
Гольды, глядя на никановъ (китайцевъ), занимаются по Усури огородничествомъ и даже кое-гдѣ сѣютъ буду (пшеницу).
«Еслибы у русскихъ была буда, мы бы всѣ приняли русское подданство; и маньчжуровъ намъ тогда ненадо», говорятъ гольды.
При этомъ они сложили на своемъ нарѣчіи пѣсню: «Маньчжурскій купецъ хорошъ, русскій хорошъ; маньчжурскій даетъ намъ за соболя буду, русскій — серебро. Маньчжурскій нойонъ нехорошъ — русскій хорошъ.»
Въ 1859 году, когда еще большая часть усурійскихъ станицъ не существовала, зимой, по распоряженію хабаровскаго батальоннаго командира, были отправлены съ пакетомъ въ гавань св. Ольги (на Тихомъ Океанѣ) по Усури двое солдатъ; имъ выдали пистолеты, новые полушубки, и четыре рубля на дорогу.
Въ первой станицѣ, разумѣется, они пропили эти рубли и пошли на авось.
— Какъ же вы шли? спросилъ ихъ офицеръ, къ которому они явились за одеждой, на Сунгачѣ, въ семи-стахъ верстахъ отъ мѣста своего назначенія.
— Ничего, ваше благородіе; шли помаленьку; кошку нигдѣ не встрѣчали; посмотришь на солнце, да и ползешь по хребтамъ. Только ужь снѣгъ больно досадилъ. На полдорогѣ зашли въ никанскую[14] деревню, поотдохнули тамъ, взяли никана въ проводники, онъ насъ и довелъ до сихъ мѣстъ; а отсюда недалеко и до Ольги.
— Да надо ему, ваше благородіе, заплатить два рубля, прибавили герои путешественники. Офицеръ отказался платить, по неимѣнію казенныхъ денегъ у себя; а солдатики пошли дальше, вовсе не подозрѣвая, что совершили безотвѣтный подвигъ, отъ котораго у какого нибудь заморскаго туриста закружилась бы голова.
На слѣдующее утро пароходъ нашъ пустился дальше. Вмѣстѣ съ Хабаровкой окончились и деревни нашихъ крестьянъ-переселенцевъ; начались теперь казачьи станицы, которыя съ этого пункта переходятъ и на всю усурійскую линію.
Роскошныя мѣста ни мало не дѣйствуютъ на лѣнивую натуру нашего омонголившагося казака. Съ люлькой въ зубахъ, сидитъ онъ по цѣлымъ днямъ на берегу и смотритъ на Амуръ; а дворъ его обнаженъ, какъ послѣ пожара иль какого непріятельскаго погрома. Двухъоконныя хаты станицъ, вытянутыя въ струнку и лишенныя всякихъ хозяйственныхъ пристроекъ и тѣни, наводятъ грусть своимъ однообразіемъ. А бѣдный скотъ!… Какую жалкую участь терпитъ онъ!… и лѣто и зиму стоитъ въ открытыхъ загородахъ.
— Какъ у васъ пшеница? спрашивали мы казаковъ.
— Пшеница, слава-богу, уродилась, да дожди погноили, отвѣчали они, лѣниво продолжая смотрѣть вдаль.
Тотъ же отвѣтъ я слышалъ по всему протяженію плодоносныхъ южныхъ равнинъ. А все произошло оттого, что казаки, желая обмануть станичнаго офицера количествомъ сноповъ и самыхъ крестцевъ, произвольно уменьшали вязку и дошли до того, что тощіе снопики были насквозь вымочены дождемъ. «Казенный паекъ они получаютъ, чего имъ? да еще и податей не несутъ, замѣтилъ мнѣ одинъ захожій изъ Сибири мужичокъ: — нѣтъ, еслибы отняли у нихъ паекъ, да еще бы и подать доправляли, небось не стали бы сидѣть сложа руки», добавилъ онъ. Какъ бы то ни было, а пшеница на Амурѣ въ 1860 году вся пропала. Кой-гдѣ на берегу, по линіи усадьбы, торчатъ тощіе огородишки, съ нѣсколькими грядами капусты: несмотря на близость воды, казакамъ лѣнь ее поливать. Еще хуже идетъ хозяйство на Усури, гдѣ казаки превращены прямо изъ штрафованныхъ гарнизонныхъ солдатъ.
Я старался заводить рѣчь объ этомъ предметѣ съ опытными старичками изъ Россіи, и остановился на томъ убѣжденіи, что прежде чѣмъ приневоливать амурскихъ переселенцевъ къ хозяйству, надо показать имъ, въ чемъ оно заключается; а этого можно только достигнуть, распредѣливъ по-крайней-мѣрѣ хоть по два семейства на каждую станицу опытныхъ землепашцевъ изъ нашихъ внутреннихъ губерній, подчинивъ имъ и полицейскій надзоръ за станицей. Но для этого нужно дать послѣднимъ, по крайней мѣрѣ, пары по двѣ рабочихъ воловъ и обзавести ихъ сначала всѣмъ необходимымъ. Пчеловодовъ въ Вятской и Казанской губерніяхъ есть много желающихъ переселиться на Амуръ (разумѣется, имъ на этой рѣкѣ не придется разводить пчелъ, а на Усури, гдѣ въ Козакевичевой станицѣ, напримѣръ, казаки наломали въ этомъ году до двухъ пудовъ дикаго меду). Въ послѣдующій проѣздъ мой чрезъ эти губерніи, многіе поклонники Амура, изъ казеннаго вѣдомства, услыхавъ, что я ѣду изъ этой обѣтованной земли, приходили ко мнѣ за совѣтомъ, какъ бы приступить съ просьбой къ начальству о переселеніи; но дѣло всегда кончалось затрудненіемъ въ пріисканіи средствъ къ совершенію самаго пути.
Но Хабаровка[15] осталась у насъ далеко назади; мы приближались къ устью Сунгари. Совершенное лѣто царствовало во всей своей красѣ, на всемъ южномъ уклонѣ Амура, несмотря на приближающійся сентябрь.
Наши купцы говорятъ, что маньчжурскій постъ на Сунгари, гдѣ, два года назадъ, я провелъ нѣсколько пріятныхъ часовъ, замѣненъ теперь чисто никанскимъ.
За годъ до этого, лѣтомъ 59 года, нашъ купецъ Чеботаревъ, побуждаемый дешевизною соболей, пустился въ лодкѣ съ двумя своими работниками по Сунгари, съ серебромъ и кое-какимъ товаромъ. На устьѣ этой рѣки его остановили; но онъ, имѣя билетъ отъ нашего генерал-губернатора на торговлю по этой рѣкѣ, не послушалъ предостереженій и продолжалъ плыть. Берега Сунгари не такъ заселены, какъ лѣвый усурійскій, гдѣ, кромѣ ссыльныхъ никановъ и полудикихъ гольдовъ, никого нѣтъ; здѣсь на каждомъ шагу встрѣчаются многолюдныя деревни. Маньчжуры такъ за нимъ слѣдили, что гдѣ онъ ни приставалъ къ берегу, его встрѣчалъ вездѣ нойонъ съ нѣсколькими солдатами. подплывъ къ городу Сан-Сину, верстъ за 200 отъ устья Сунгари, онъ ночью (днемъ ему не позволили ѣхать) отправился одинъ въ городъ и болѣе не возвращался. На другое утро, работники нашли его обезображенный трупъ, недалеко отъ своей стоянки. Китайскія власти снарядили лодку, уложили въ нарочно сдѣланный ящикъ трупъ отважнаго купца, и съ его работниками и соболями отправили, въ сопровожденіи нойона, на Амуръ, въ нашу Михайло-семеновскую станицу, гдѣ, по прибытіи, нойонъ объявилъ, что Чеботаревъ былъ убитъ за покушеніе на чужую жену обиженнымъ мужемъ. Но у бѣднаго покойника не китайскія красавицы были на умѣ, а рублевые соболи. Тѣмъ дѣло, разумѣется, и покончилось.
Нѣсколько разъ въ предлагаемыхъ запискахъ я упоминалъ объ этомъ звѣркѣ, надѣлавшемъ столько шуму и притянувшемъ столько промышленниковъ и купцовъ на Амуръ въ первые годы его открытія.
Этотъ хищный, немного менѣе кошки, звѣрекъ питается крысами, которыя, къ слову сказать, наподняютъ всю страну и истребили всю мелкую породу мышей. Крысы наполняютъ лѣса, поля, и стоитъ только поставить хату съ поломъ, чтобы, черезъ день, или два, подполье наполнилось этимъ звѣркомъ, особенно если сдѣланъ, какъ это принято въ Сибири, двойной полъ. Днемъ и ночью тогда крысы не перестаютъ надоѣдать своимъ глухимъ пискомъ. Но съ разведеніемъ кошекъ въ новомъ краѣ, онѣ сдѣлались не такъ смѣлы. Кромѣ крысъ, соболь питается еще зайцами. Нѣтъ ничего хищнѣе этого звѣрька, составляющаго гордость дамскаго туалета.
Ловъ соболей производится изъ лучковъ-самострѣловъ и отравой; послѣдній способъ, съ прихода русскихъ, почти вытѣснилъ первый. Сулема и стрихнинъ поэтому цѣнятся на Амурѣ весьма высоко. На отраву идетъ и лисица. Ядъ предварительно завертывается въ восковой шарикъ, и уже потомъ обвертывается въ коровье масло. На пять шариковъ можно почти вѣрно предположить одну лисицу или соболя, если мѣсто выбрано удачно. Амурская лисица большею частію сиводушка, цѣнится дороже обыкновеннаго соболя, по причинѣ огромнаго на нее запроса въ Китай, а отъ соболя идутъ туда только одни хвосты. Средняя цѣна соболя, въ 1860 году, изъ первыхъ рукъ, была на серебро отъ 5 до 6 рублей, на бумажки отъ 7—8. Но купцамъ, пріобрѣтающимъ соболей на товаръ, они приходятся еще дешевле.
Въ одинъ прекрасный вечеръ, послѣ солнечнаго заката, пароходъ нашъ присталъ къ станицѣ Квашниной (48° сѣв. ш.), для нагрузки дровъ, и мы, по обыкновенію, разбрелись по усадьбѣ. Я завернулъ, съ однимъ изъ товарищей, въ хату, гдѣ старуха хозяйка приняла насъ радушно, подчивая дикимъ виноградомъ, изъ полнаго рѣшета. Явилось на сцену и молоко. Несмотря на богатыя пастбища, скотоводство плохо еще подвигается въ этомъ краю. Продолжая бродить по усадьбѣ, мы увидѣли въ окнѣ сѣдаго старика и завернули къ нему въ хату.
Старикъ былъ видимо радъ нашему посѣщенію; изъ дорожной фляги мы попотчивали его коньякомъ; глаза его разгорѣлись и онъ приступилъ къ безконечнымъ разсказамъ.
Оказалось, что старикъ былъ изъ пограничныхъ казаковъ, родомъ съ Онона, о которомъ и теперь вспоминаетъ со вздохомъ.
— Въ двадцатыхъ годахъ, началъ между прочимъ сѣдой разсказчикъ: — былъ я, въ числѣ прочихъ, съ миссіею въ Пекинѣ… славно пожили; прямой городъ! въ длину 40 верстъ, а поперегъ 20; народу — какъ каша. Ночью — какъ днемъ: у каждаго домохозяина выставлено на улицѣ по три роговыхъ фонаря; на каждомъ шагу трактиры; насъ русскихъ принимали у нихъ съ почтеніемъ, за то что много ѣли и пили. Жалованьемъ мы были довольны: шло намъ въ мѣсяцъ ½ фунта серебра. Всего въ столицѣ довольно; захочешь купить что, и въ три дня не укупишь: такъ въ лавкѣ глаза и разбѣгаются. Надъ нашимъ храмомъ Николой зелень разрослась, какъ неводная мрежь; видно, божія благодать надъ нимъ. Когда нашей миссіи пришло время возвращаться назадъ, духовные наши плакали, да и мы готовы были плакать.
— Не знаешь ли ты чего объ албазинцахъ? спросилъ я старика.
— Какъ не знать; объ нихъ и теперь въ Пекинѣ идетъ слухъ. Самый городъ китайцы прогромили, а 300 казаковъ, вживѣ оставшихся, вмѣстѣ съ Николой (образомъ), отвели въ Пекинъ. Извѣстно, что богдойскій царь далъ казакамъ три года вольготы: пей, ѣшь, гуляй и бери денегъ въ казнѣ, сколько похочешь; да и тѣмъ неподовольствовались албазинцы, и много народу за три года сгубили; за то, какъ срокъ вышелъ, и развели ихъ по каторжнымъ заводамъ.
Затѣмъ старикъ не упустилъ случая приложиться, съ нашего позволенія, къ флягѣ.
— Хороши здѣсь мѣста — да пустыня, примолвилъ онъ, обтирая кулакомъ сѣдые усы: — у насъ на Ононѣ и подъ землей города, и тутъ же старикъ объяснилъ эту диковинку: — верстахъ въ полутораста отъ Чинданской крѣпости, въ Кундуйской слободѣ, мы же разрыли холмъ, а подъ нимъ дворецъ Чингисхановъ: вмѣсто оконныхъ колодъ, рѣзные камни, а самъ весь изъ кафельнаго кирпича.
— Не нашли ли чего въ комнатахъ? спросили мы.
— Какъ же; въ одной комнатѣ нашли мечъ Чингисхановъ, на немъ и надпись такая была, что ему принадлежалъ. Послѣ было слышно, что достался онъ Кандинскому; препоясался онъ имъ, да и поѣхалъ къ себѣ на пріиска (золотые); да дорогой-то, видно подъ хмелькомъ, и оброни. Рукоять и ножны у меча были изъ чистаго серебра, длиною въ аршинъ. Послѣ онъ отыскалъ его, только безъ рукояти и ноженъ. Тутъ же неподалеку есть и желѣзная дверь въ гору; да не всякому она кажется: приходили и по приказу начальства ее отыскивать, да съ тѣмъ и уходили. Зарытъ тамъ мунгальскій кладъ.
Тутъ старикъ подошелъ опять къ чаркѣ и, проглотивъ свою порцію, пошелъ въ присядку, припѣвая дребезжащимъ голосомъ: «Ну-ка, ну-ка, ну, нутка, да нутка, да ну».
— Мои бабы и внуки ушли на берегъ зѣвать; ихъ теперь оттуда и дубьемъ не выгонишь, а меня оставили одного, проговорилъ старикъ, едва переводя духъ отъ своего танца: — да нѣтъ же, вотъ на зло имъ, я и безъ нихъ погуляю.
И новая пляска съ тѣмъ же припѣвомъ огласила хату.
Подойдя къ пристани, мы дѣйствительно нашли все населеніе станицы на берегу: одни сидѣли, Другіе стояли, покуривая трубки; а бабы пощелкивали кедровые орѣшки, которые здѣсь вдвое больше сибирскихъ.
— Здѣшніе люди, точно птицы, не заботятся о завтрашнемъ днѣ, проговорилъ матросъ, опускаясь въ люкъ.
Съ пароходной палубы нельзя было налюбоваться необыкновенно эфектной ночной картиной. Яркое пламя костровъ переливалось за чащей густыхъ орѣшинъ, не ясно озаряя группы людей на возвышенномъ берегу. Подчиняясь теченію воздуха, пламя перемѣняло направленіе, всякій разъ вызывая ночныя тѣни: то вдругъ, выпрямившись на саженную высоту, огненнымъ вихремъ разсыпится въ сторону, озаривъ на мгновеніе черную поверхность рѣки.
Художнику было бы здѣсь падь чѣмъ поработать!…
Далеко за полночь пошелъ я въ свою каюту и заснулъ богатырскимъ сномъ. На водѣ и сонъ и апетитъ дѣйствуютъ въ совершенной гармоніи.
Отсюда Амуръ начинаетъ свой незамѣтный поворотъ на сѣверозападъ.
Апатичная натура казака-переселенца становится еще безобразнѣе въ великолѣпной рамкѣ окружающей его пустыни. Не этому зерну принесть плодъ на этой благородной почвѣ!…
Сколько мы миновали живописныхъ утесовъ, изъ которыхъ многіе слывутъ священными у маньчжуръ!
Разъ утромъ, у пристани одной изъ станицъ, гдѣ остановился нашъ пароходъ за нагрузкой дровъ, берегъ, по обыкновенію, былъ усыпанъ празднымъ населеніемъ. Лишь только увидали съ берега, что между пассажирами есть священникъ, какъ стали громко вызывать его на различныя требы. Одни просили отпѣть давно зарытыхъ родственниковъ, другіе окрестить прошлогоднихъ младенцевъ. Священникъ, которому и я вызвался сопутствовать, отправился на берегъ.
Въ первой хатѣ, куда мы вошли, все было приготовлено для крестинъ, но только что священникъ расправилъ свои волосы и отверзъ уста для начатій обряда, какъ былъ остановленъ хозяиномъ:
— Постой, батька, сколько ты возьмешь? возразилъ онъ ему при этомъ.
Не знаю, что ему отвѣтилъ на это пастырь. Я сейчасъ же вышелъ вонъ… Мнѣ сдѣлалось душно въ этой хатѣ.
— Легче научить молитвамъ глухонѣмаго, чѣмъ здѣшняго казака, сказалъ мнѣ священникъ, когда мы опять сошлись на пароходѣ. — Повѣрьте, продолжалъ онъ: — ни одинъ изъ нихъ не знаетъ молитвы господней: можно ли послѣ этого быть взыскательнымъ къ невѣжественному взгляду ихъ на духовное благочиніе?…
Китайскія власти нетолько знаютъ наши амурскія станицы, но каждая у нихъ имѣетъ свое названіе; такъ Екатерино-Никольскую, ниже Хингановъ, называютъ они Моха-ду. Не знаю, что означаетъ это слово.
Нынѣшнею весною нойоны по всѣмъ нашимъ станицамъ развозили печатныя прокламаціи, не въ пользу нашего занятія страны. Не знаю, чѣмъ бы окончились всѣ эти мелкія взаимныя неурядицы наши съ поднебесною имперіею, еслибы не пекинскій трактатъ, торжественно разрѣшившій, съ такой выгодой для насъ, двухвѣковой споръ о границахъ и торговлѣ. Но тогда никто еще не думалъ объ этомъ трактатѣ, и всѣ мелкія взаимныя непріятности между двумя господствующими націями на Амурѣ принимались за наличную монету и размѣнивались при всякомъ удобномъ случаѣ.
Слово «шолоро» (пошелъ вонъ) слышалось отъ маньчжуръ чаще. Нѣкоторые изъ нихъ заходили еще дальше. Посѣщая наши станицы и видя, что прокламаціи не произвели никакого дѣйствія, они старались увѣрить казаковъ, что русскій богдыханъ разжаловалъ Муравьева за то, что у казаковъ недостало буды[16].
Наши, повидимому, не хотѣли остаться въ долгу, и вотъ, по распоряженію благовѣщенскаго начальства, велѣно было сжечь самадонскій храмъ въ окрестностяхъ Благовѣщенска, на нашей лѣвой сторонѣ Амура.
Команда отправилась и сожгла кумирню. Маньчжуры молча построили другую на томъ же мѣстѣ и поставили сто сторожей охранять ее.
Тогда былъ командированъ тотъ же офицеръ изъ Благовѣщенска, но только съ цѣлою ротою солдатъ, повторить фейерверкъ.
Стоглавая стража, завидя вдали русскіе штыки, ударилась въ бѣгство, разбросавъ свои стрѣлы и колчаны.
Фейерверкъ повторился.
Тогда маньчжуры, выбравъ изъ остывшаго пепла своихъ уцѣлѣвшихъ боговъ, приступили къ постройкѣ храма на своемъ уже берегу, какъ разъ противъ стараго мѣста.
Въ то же время айгуньскій амбань (котораго раздѣляетъ только Амуръ и тридцати-пяти-верстное разстояніе отъ нашего благовѣщенскаго губернатора) послалъ совѣтника своего въ Благовѣщенскъ объясниться на этотъ счетъ съ нашимъ губернаторомъ.
— Зачѣмъ вы сожгли самадонскій храмъ? Вы знаете, что вся Маньчжурія приходитъ къ нему на поклоненіе. Поступкомъ этимъ вы раздражили маньчжуръ, и мы не отвѣчаемъ за послѣдствія. Отчего же вашъ храмъ Николая стоитъ у насъ въ Пекинѣ около полутораста лѣтъ и никто его не жгетъ?
Я не знаю, какой на это былъ отвѣтъ.
Случись, что въ то же время опился нашъ солдатъ; послѣдовало запрещеніе покупать у маньчжуръ араку, на томъ основаніи, что она причиняетъ смерть.
— Если наша арака вредна вашимъ людямъ, объявилъ тотъ же джангинъ, прибывшій въ Благовѣщенскъ: — то и хлѣбъ нашъ, изъ котораго она гонится, также имъ вреденъ; а потому амбань запретилъ продавать его вашимъ людямъ.
И мѣсяца два или три Благовѣщенскъ питался одной рыбой.
При этомъ замѣчательно, что хитрые китайцы никакъ не хотѣли пустить первые камень и нарушить айгунскій трактатъ. Ихъ купцы каждую первую недѣлю мѣсяца являлись въ Благовѣщенскъ акуратно, открывали лавки и, зѣвая цѣлую недѣлю на голодную публику, торговали вѣтромъ.
Слава-богу, что къ нашему пріѣзду въ Благовѣщенскѣ дѣла поуладились и пошли кое-какъ попрежнему.
Надо правду сказать, что китайскія власти всегда со страхомъ поглядываютъ вверхъ по Амуру: не идетъ ли оттуда грозная русская сила. Это обстоятельство постоянно держитъ ихъ въ тревожномъ страхѣ.
Но обратимся къ разсказу.
Во всемъ своемъ дикомъ величіи красовался предъ нами хинганскій хребетъ, съ своими пирамидальными вершинами и отвѣсными скалами. Всю ночь напролетъ шелъ нашъ пароходъ, не думая о меляхъ въ этой пустынной галереѣ. Горныя раздѣлялись только трехсотъ саженнымъ воднымъ пространствомъ.
Мѣрный бой колеса, отражаясь въ береговыхъ скалахъ, производилъ какой-то таинственный гулъ. Кое-гдѣ на заворотахъ, вдругъ пахнетъ свѣжимъ вѣтеркомъ изъ горной пади и обдастъ смолистымъ запахомъ лѣсистыхъ вершинъ. Долго я сидѣлъ на палубѣ, покуда не задремалъ и сигара моя не вывалилась; я поднялъ остывшій окурокъ, еще разъ взглянулъ на грозныя вершины и опустился въ свою клѣтку.
Когда на другой день утромъ я вышелъ на палубу, со стаканомъ чая, подышать свѣжимъ воздухомъ, мирная картина равнинъ ярко озарялась утреннимъ солнцемъ, а Хинганы, какъ ночной призракъ, исчезли вмѣстѣ со сномъ.
Но вотъ на китайскомъ берегу стали чаще показываться маньчжурскія деревни: однѣ едва были замѣтны за отдаленными протоками; другія выростали, какъ изъ земли, на первомъ планѣ. Нигдѣ не видно было праздныхъ зѣвакъ; развѣ какой нибудь согбенный старикъ въ синей курткѣ, медленно выйдя изъ-за калитки, опустится на свою завалинку, устремивъ взоръ на «огненную лодку», на это дьявольское порожденіе незванныхъ варваровъ.
Вотъ рѣзвая стая оборванныхъ мальчишекъ гонитъ отвратительную маньчжурскую свинью, у которой брюхо волочится по землѣ. На минуту они остановятся, вперивъ свои глаза на нашъ пароходъ, и потомъ снова примутся догонять испуганное животное.
Вотъ украдкой, изъ-за густой группы подсолнечниковъ, робко слѣдитъ за движеніемъ парохода черноглазая маньчжурка.
Видно, что все населеніе въ полѣ на работѣ.
Поздно вечеромъ подошли мы къ Айгуню и бросили якорь противъ самаго центра города, въ десяти шагахъ отъ берега. Стали выпускать пары, но тихо, безъ обычнаго свиста. Мы стояли въ китайской чертѣ, и поэтому, тотчасъ же, явился къ намъ айгунскій полиціймейстеръ съ переводчикомъ.
Нашъ пароходъ тащилъ за собой огромный подчалокъ, на которомъ помѣщалось болѣе двухсотъ человѣкъ безсрочныхъ солдатъ, возвращавшихся на родину. Это обстоятельство не ускользнуло отъ подозрительной бдительности китайскихъ чиновниковъ. Когда удовлетворили первымъ вопросамъ полиціймейстера, командиръ парохода предложилъ ему, въ свою очередь, свой: «Нѣтъ ли извѣстій изъ Пекина о войнѣ съ англо-французами?» На это почтенный джангинъ отвѣчалъ, что еще не получали въ Айгунѣ никакихъ объ этомъ свѣдѣній и вдругъ, какъ бы вспомнивъ что-то интересное, обратился къ своему переводчику съ цѣлымъ потокомъ словъ.
— Гдѣ Максумъ? заговорилъ переводчикъ. — Амбаню нужно Максумъ, и тутъ онъ показалъ, что примѣрно пишетъ: — Амбань проситъ Максумъ кушая, потомъ склонилъ голову на ладонь — слѣдовательно ночевать и т. д.
Изъ фразъ и жестовъ всѣ ясно поняли, что айгуньскій амбань приглашаетъ извѣстнаго нашего литератора, г. Максимова, если онъ окажется на пароходѣ.
Но того, кого имъ было нужно, на пароходѣ не оказалось, и джангинъ убрался во-свояси.
Затѣмъ настала глубокая тишина, никому не позволено было съѣзжать на берегъ.
Казалось, чужеземный городъ хотѣлъ перещеголять насъ въ сдержанномъ своемъ дыханіи. Ни сторожевыхъ звуковъ, ни свиста, словомъ, никакого человѣческаго голоса не было слышно въ городѣ. Молча покоилась у костра береговая стража, молчалъ и нашъ пароходъ съ подчалкомъ.
Не стало охоты смотрѣть на эту безцвѣтную картину; я спустился въ каютъ-кампанію, гдѣ засталъ публику за общимъ столомъ въ ожиданіи ужина.
— Охота вамъ смотрѣть на этихъ звѣрей — прямые азіаты, и городъ-то ихъ не лучше нашей грязной деревни, обратился ко мнѣ купецъ, удерживая для меня мѣсто.
На слѣдующее утро, прежде чѣмъ мы успѣли протереть заспанные глаза, пароходъ нашъ остановился у благовѣщенской пристани.
Справившись кое-какъ съ своимъ туалетомъ, каждый пассажиръ засуетился около своего багажа; пароходъ дальше этого пункта не шелъ, слѣдовало дожидаться другихъ пароходовъ, менѣе сидящихъ въ водѣ.
Взобравшись на крутой берегъ, я сѣлъ на обрубокъ гигантскаго бревна близь строящагося зданія, и городъ представился мнѣ во всемъ своемъ объемѣ.
Брусчатыя зданія то толпились въ одной группѣ, то отдѣлялись другъ отъ друга длинными пустырями. На каждомъ шагу нужно было дополнять воображеніемъ линію проспектовъ, или очертаніе угловъ; по всему видно было, что городъ строится по строгому плану.
Такъ-какъ въ окрестностяхъ Благовѣщенска нѣтъ строеваго лѣсу, то онъ приплавляется сверху; очень жаль, что до сихъ поръ не приступили къ дѣланію кирпича: въ нѣсколькихъ верстахъ отъ города по рѣкѣ Зои найдена глина хорошаго качества.
Отыскавъ лошадь съ телегой, я отправился въ пригородную станицу, въ двухъ верстахъ отъ города, гдѣ можно было сыскать квартиру; въ городѣ же нетолько заѣзжаго дома или какой нибудь гостиницы, но даже и квартиры нельзя найти.
Я нанялъ довольно свѣтлую комнату, съ двумя окнами, лишенными на половину стеколъ; повсемѣстный недостатокъ въ стеклахъ обнаруживается нетолько на Амурѣ, но и въ Забайкальѣ[17], и потому мѣстная изобрѣтательность, съ помощію бересты, придумала составлять оконную раму изъ дробныхъ кусочковъ. Бутылки и вообще посуда цѣнятся весьма дорого по всей великой линіи Амура. Плохой стеклянный заводъ близь Иркутска можетъ ли удовлетворить требованіямъ на все громадное протяженіе Восточной Сибири?
По крайней мѣрѣ въ молокѣ, яицахъ и зелени въ Благовѣщенскѣ нѣтъ недостатка.
Какое обширное поле сулитъ въ будущемъ амурскій край для дѣятельности! Съ одной стороны цѣлая линія станицъ отъ нерчинскаго края до предѣловъ Тихаго Океана, съ другой — тысячи китобойныхъ судовъ всѣхъ націй, снующихъ взадъ и впередъ по смежнымъ сѣвернымъ морямъ.
Но до тѣхъ поръ, пока хлѣбъ на Амурѣ не сдѣлается дешевъ, нельзя разсчитывать на развитіе края. Не на города, а на станицы нужно обратить первоначальное вниманіе.
Можно ли разсчитывать въ настоящую минуту на какую нибудь фабричную промышленость, когда работникъ обходится до трехсотъ рублей въ годъ?… А потому всѣ усилія надо покуда обратить на земледѣльческую промышленость. Хлѣбъ будетъ дешевъ — все будетъ дешево, и тогда многіе изъ Сибири отправятся на заработки въ новый край.
Что амурское казачество представляетъ весьма скудный элементъ въ дѣлѣ развитія края — въ томъ нѣтъ сомнѣнія, а потому обратимся къ русскимъ переселенцамъ и коснемся вообще всей системы колонизаціи на Амурѣ.
Въ описываемомъ 1860 году, изъ переселенцевъ, отправленныхъ изъ губерній Вятской, Костромской, Тамбовской и другихъ, немногіе достигли Благовѣщенска и Хабаровки, заваливъ тамъ кладбища отъ изнурительныхъ болѣзней. Въ Читу они занесли тифозную горячку; вездѣ они шли подаяніемъ.
Меньшая половина изъ нихъ, хотя и дошла до мѣста назначенія, но лишенная средствъ и способовъ къ заявленію труда, обременила только край своею непроизводительностію.
Но на этомъ не остановилось переселеніе.
Изъ великороссійскихъ губерній густыми толпами гонятъ штрафованныхъ солдатъ на Амуръ, разумѣется, большею частію женатыхъ.
Во весь послѣдующій мой путь чрезъ Забайкалье, я не разъ встрѣчался съ ними.
Чтобы показать, въ какой степени можно ожидать пользы для новаго края отъ людей подобнаго рода, обращусь къ старому способу заселенія забайкальскаго, напримѣръ, края, съ которымъ я имѣлъ случай познакомиться покороче. При этомъ я имѣю въ виду, путемъ аналогіи, при помощи осязаемыхъ фактовъ, подвести читателя къ вѣрному заключенію.
Въ восьмисотыхъ годахъ были переселены въ нерчинскій округъ, Татауровской волости, въ селеніе Николаевское (близь истоковъ Ингоды) 183 малороссіянъ, свободныхъ переселенцевъ, непожелавшихъ остаться на кавказской линіи.
Одновременно съ этимъ, послѣдовало заселеніе ссыльно-поселенцевъ въ 15-ти верстахъ отъ Николаевскаго, въ Гарикацанскомъ селеніи, въ количествѣ 195 ревизскихъ душъ.
Въ 1858 году, слѣдовательно по прошествіи 58 лѣтъ, въ самомъ Николаевскомъ селеніи оказалось наличныхъ душъ мужскаго пола 770, несмотря на то, что всѣ селенія, расположенныя по рѣкѣ Ингодѣ, какъ-то Орта, Аблатуканъ, Улёты, Кадахта, Черемхово, заселены наполовину тѣми же малороссами, которые, по причинѣ тѣсноты, то-есть недостатка въ покосахъ и другихъ угодьяхъ, выселились изъ Николаевскаго селенія. Притомъ же и въ другихъ деревняхъ Татауровской волости находится нѣкоторое число тѣхъ же малороссовъ; словомъ, въ 1858 году, взявши общее число малороссовъ, составится болѣе полуторы тысячи ревизскихъ душъ; тогда какъ въ томъ же 1858, слѣдовательно по прошествіи того же 58-ми лѣтняго срока, въ Гарикацанскомъ селеніи, заселенномъ, какъ мы видѣли, ссыльно-поселенцами, несмотря на присутствіе 6-ти семей малороссовъ, переселившихся изъ Николаевскаго, оказалось наличныхъ душъ мужескаго пола только 94 души, слѣдовательно убыли болѣе чѣмъ на 100 душъ въ теченіе этого же срока. У малороссовъ же, свободныхъ переселенцевъ за эти 58 лѣтъ прибыли оказалось болѣе чѣмъ на 1,300 душъ.
Другой разительный фактъ представляется намъ въ томъ же Нерчинскомъ округѣ, Татауровской волости, въ селеніи Александровскомъ. Туда была поселена, въ числѣ ссыльно-поселенцевъ, одна ревизская душа въ зачетъ рекрута. И теперь въ этомъ селеніи въ семействѣ Климова, зачетнаго рекрута, слѣдовательно нештрафованнаго, насчитываютъ болѣе 20-ти душъ мужескаго пола. Въ Бальзинскомъ селеніи Усть-Ильинской волости, у крестьянина Ивана Тимофеева, тоже до 20-ти душъ. Въ Ундуржинскомъ селеніи, той же волости, у крестьянина Семенова или Пискурова до 25-ти душъ; и всѣ они были переселены въ зачетъ рекрута, слѣдовательно нештрафованные и женились на вольныхъ. Углубляясь въ генеалогію ссыльно-поселенцевъ, нельзя не убѣдиться, что приращеніе народонаселенія у нихъ становится замѣтнымъ только съ третьяго поколѣнія и то не во всѣхъ случаяхъ.
Третій фактъ представляютъ намъ такъ называемые Семейскіе.
Въ первый разъ, за 127 лѣтъ до нашего времени, и второй, за 87, были переселены цѣлыми семьями въ Верхнеудинскій округъ старовѣры изъ западныхъ губерній и смѣшаны съ сибиряками. Но теперь Семейскіе, свято соблюдающіе свои уставы, заняли уже и окрестныя сибирскія деревни, снабжая притомъ прочія селенія избыткомъ своихъ произведеній. Пшеница ихъ идетъ въ отдаленныя мѣста.
Довольно этихъ статистическихъ данныхъ, чтобы убѣдиться, въ какой степени было бы полезно заселять амурскій край честными семьями, а не бродягами и людьми, которыхъ «собаки облаяли, вѣтры обдули, отцы и матери оплакали».
Если то, что до сего времени сдѣлано для Амура, и извиняется временемъ и средствами, то во всемъ, что еще предстоитъ для него сдѣлать, исторія потребуетъ отчета.
Долина Амура, вмѣстѣ съ Усурійскою, простирается болѣе чѣмъ на 4,000 верстъ, не считая при этомъ многочисленныхъ притоковъ. Долина эта такъ разнообразна по богатству природы, что вотъ такъ и кажется, одно мѣсто лучше другаго; пусть будетъ такое же соревнованіе и между хозяевами. Но мало того, чтобы переселить хорошаго хозяина: надо дать ему средства, чтобы онъ, не обременяя проходимыхъ странъ, могъ съ семействомъ, рабочимъ скотомъ и необходимыми орудіями, достигнуть безъ нужды мѣста назначенія.
Разумѣется, все хозяйство свое онъ можетъ сформировать въ предверьи къ Амуру, въ Забайкальѣ[18].
Сколько мы видѣли печальныхъ примѣровъ несоблюденія этихъ мѣръ въ частномъ быту на Амурѣ. Такъ, подъ вліяніемъ первыхъ привлекательныхъ слуховъ объ этомъ сибирскомъ Эльдорадо, многіе изъ богатыхъ крестьянъ Забайкалья кинулись туда, обративъ свое хозяйство въ деньги. И что же вышло изъ того? Не найдя на Амурѣ работниковъ, или необходимыхъ орудій, а также готоваго помѣщенія, они, съ неудачи, предались пьянству, и съ пустыми кошельками перешли въ землянку, стыдясь вернуться на родину. Этихъ примѣровъ я видѣлъ много.
Путеваго довольствія, получаемаго переселенцами, не хватаетъ имъ и на табакъ, и потому они идутъ, какъ пилигримы, не заботясь о завтрашнемъ днѣ. Послѣднее обстоятельство дѣйствуетъ разрушительно на нравственность переселенца. Трудно предположить, чтобы и честный человѣкъ не испортился втеченіе годичнаго нищенскаго странствованія по сибирскимъ захолустьямъ.
Но обратимся къ Благовѣщенску.
На третій день послѣ моего пріѣзда, приходили въ станицу къ нашему переводчику Гантимурову (казаку) двое знакомыхъ ему маньчжуръ и заботливо разспрашивали, для какого употребленія назначались приплавленные на буксирѣ парохода солдаты; притомъ сообщили, что айгунскія власти на этотъ счетъ сильно безпокоятся. Гости-маньчжуры повеселѣли, когда узнали отъ переводчика, что солдаты эти просто выслужили свои сроки и возвращаются на родину.
Прекрасная лѣтняя погода нисколько не измѣнилась, несмотря на наступившій сентябрь. Въ станицѣ, гдѣ я расположился, не было ни одного кустика, гдѣ бы можно было укрыться отъ зноя; а два года назадъ дѣвственный берегъ скрывался подъ кудрявымъ дубнякомъ, образуя естественный бульваръ. Теперь отъ этого ничего не осталось; только по самой покатости берега, тянется длинный рядъ землянокъ, откуда иногда выползетъ тощая фигура переселенца.
Самый городъ, раскинутый какъ на тарелкѣ, похожъ на покинутую ярмарку: остались только балаганы въ степи. Какъ далеко отсталъ онъ отъ своего соперника Николаевска, гдѣ на каждомъ шагу бросается въ глаза какая нибудь рѣзкая особенность: то широкая натура нашего кругосвѣтнаго матроса, то таинственно-угрюмая физіономія какого нибудь лиходѣя, обреченнаго на крѣпостныя работы. Вотъ въ куцомъ пальто, закинувъ голову и заложивъ руки въ карманы, идетъ какой нибудь машинистъ-американецъ, неистово вытягивая дымъ изъ своей сигары и не обращая ни на кого вниманія. Вотъ молодой мичманъ, мечтающій объ адмиральскихъ эполетахъ, и гордый негоціантъ о мильйонахъ, самонадѣянно преслѣдуютъ свою звѣзду, избѣгая рутины.
Если нашъ приморскій пунктъ не сдѣлается центромъ цивилизаціи Восточной Сибири, то онъ безспорно удержитъ за собою прогресивное вліяніе на весь амурскій край. Здѣсь же все вытянуто въ строчку, оттого и вся картина кажется подернутою одною безцвѣтною тѣнью.
Я прожилъ цѣлую недѣлю въ Благовѣщенскѣ — и ничего, ни одного впечатлѣнія не вынесъ оттуда; а потому, когда въ одно прекрасное утро, показался на горизонтѣ пароходъ снизу, я очень обрадовался и, ни минуты не мѣшкая, отправился къ пристани. Пароходъ былъ американскаго купца де-Фриза, принявшаго русское подданство и получившаго черезъ то возможность ходить по Амуру.
Пароходъ былъ наполненъ купцами, возвращавшимися изъ Николаевска и съ береговъ Усури съ товарами въ Забайкалье и Иркутскъ. Нѣкоторые проѣзжали даже въ Россію. Я взялъ билетъ и отправился домой за вещами.
При разсчетѣ, хозяйка не упустила случая выпросить у меня старый шерстяной платокъ на память и вслѣдъ за собой протолкнула ко мнѣ въ двери ребятишекъ, между которыми была и взрослая дочь, съ претензіями на подарки. Тому, кто незнакомъ съ ихъ бытомъ, картина эта показалась бы умильною; я же былъ свидѣтелемъ, какъ карымскій чай не сходилъ у нихъ съ очага, а къ обѣду варилось иногда и мясо, что у насъ въ Николаевскѣ считалось роскошью.
На пароходѣ я нашелъ многочисленную публику. Одни разсказывали про свои соболиные подвиги, другіе таинственно намекали на новыя золотыя розсыпи.
Вопросъ о допущеніи золотопромышлености на Амурѣ занимаетъ всѣхъ; одни идутъ — за, другіе — противъ; что же касается до моего личнаго убѣжденія, то оно на сторонѣ тѣхъ, которые считаютъ еще несвоевременнымъ учрежденіе золотопромышлености въ новомъ краѣ, гдѣ всю дѣятельность надо покуда сосредоточить на земледѣліи.
Противная сторона старалась, при этомъ, доказать безвредность золотопромышлености для новаго края тѣмъ, что хозяева будутъ выписывать рабочихъ для своихъ пріисковъ изъ Россіи; но это только одни пустые возгласы: рабочихъ будутъ попрежнему всѣми мѣрами притягивать изо всѣхъ сосѣднихъ мѣстъ, и тѣмъ, разумѣется, подорвутъ зарождающуюся земледѣльческую промышленость.
Начало нашего плаванія не ознаменовалось ничѣмъ замѣчательнымъ. Спустя немного времени по выходѣ изъ Благовѣщенска, на одной станціи, гдѣ производилась нагрузка дровъ, начальникъ станицы, нѣкій заурядъ-сотникъ (изъ урядниковъ), пробужденный отъ послѣобѣденнаго сна, съ отуманенными глазами и тяжелой головой, явился къ намъ на палубу, съ высоты которой производилъ свои распоряженія, касавшіяся нагрузки дровъ.
— Еповъ! Куда ты дѣвался? Эй! Еповъ, неистово возглашалъ къ берегу заурядъ-сотникъ.
Мы улыбнулись этому прозвищу; возглашатель это замѣтилъ и взоромъ обнаружилъ свое неудовольствіе.
— Ярило! грозно воскликнулъ онъ, съ свирѣпымъ акцентомъ, и мы окончательно разразились смѣхомъ.
— Помилуйте, господа! Вы меня обижаете: Еповъ и Ярило — исправные урядники, извѣстные начальству. Я не велю отпускать дровъ на пароходъ.
Когда нѣмцу-хозяпну перевели угрозу прогнѣваннаго заурядъ-сотника, онъ увлекъ послѣдняго знакомить съ своимъ коньякомъ, умоляя насъ жалобнымъ взоромъ оставить въ покоѣ Епова и Ярилу.
Мы давно миновали южный уклонъ рѣки и плыли теперь по направленію на западъ. Но мѣрѣ того, какъ мы подвигались навстрѣчу къ глубокой осени, погода измѣнялась, только полдневное солнце отогрѣвало насъ; утренніе заморозки усилились. Мы облеклись въ мѣховыя платья, въ которыхъ не было недостатка. Я не снималъ свою камчатскую хухлянку, находя эту одежду весьма удобною.
Наконецъ, въ одно холодное утро, осеннее солнце освѣтило пожелтѣвшія окрестности историческаго Албазина.
Станица видимо выросла за эти два года, но церковь еще недостроена.
На пути отъ Албазина стали попадаться намъ встрѣчные плоты съ бѣлковщиками. Бѣлковщики отправляются въ это время на промыселъ (стрѣлять бѣлокъ), пользуясь послѣднимъ воднымъ путемъ; возвращаются уже на саняхъ.
Утренники сдѣлались морознѣе и мы стали подумывать о шугѣ (снѣжной крупѣ). Во что бы то ни стало, намъ хотѣлось добраться хоть до Шилкинскаго завода.
Многіе ударились въ закладъ, что шуга не допуститъ до мѣста назначенія, съ тѣми, кто увѣрялъ противное; но никому не удалось выиграть пари.
При входѣ въ р. Шилку, мы остановились на минуту близь затопленнаго желѣзнаго парохода, принадлежащаго амурской компаніи. Огромная желѣзная баржа, хотя и держалась на водѣ, но во многихъ мѣстахъ была повреждена. Этотъ пароходъ наѣхалъ на «безпечальный» камень и получилъ пробоину. Капитанъ едва только успѣлъ направить его къ берегу, гдѣ на саженной глубинѣ онъ и погрузъ. Пассажиры и вещи были спасены, но пароходъ приведенъ въ негодность. Товары компанейскіе сняты съ баржи и для нихъ строится на берегу сарай.
Это — новый ударъ для компаніи.
Безпечальный камень названъ такъ потому, что при первыхъ еще рейсахъ, одинъ мужичокъ, плывшій на плоту со всѣмъ своимъ имуществомъ, наѣхавъ на этотъ камень, потерялъ все и, усѣвшись на немъ, затянулъ съ горя пѣсню. Пѣсню услышали съ плывшей въ то время баржи и сняли его съ камня, получившаго съ тѣхъ поръ прозвище «безпечальнаго».
До Шилкинскаго завода оставалось еще 50 верстъ и 150 до Стрѣтенска — цѣли плаванія, когда послѣ утренняго чая, вся наша каютъ-компанія наполнилась суматохой.
Неожиданно разразились два сильныхъ одинъ за другимъ удара, будто-бы бревномъ по палубѣ, и чрезъ минуту все объяснилось.
Машина испортилась; лопнули крышки обоихъ цилиндровъ, и машину выкинуло при этомъ за бортъ назадъ. Очевидно было, что плаванію нашему наступилъ конецъ. Несчастіе это съ нашимъ пароходомъ случилось противъ устья рѣки Черной, близь станицы того же наименованія. Впечатлѣніе, произведенное этимъ случаемъ, отразилось на лицѣ каждаго пассажира. Гдѣ взять столько лодокъ и рабочихъ, чтобы достигнуть хотя Шилки, не говоря уже о Стрѣтенскѣ, куда мы потеряли всякую надежду добраться водой! Къ довершенію неудачи показались въ то же время признаки шуги. Несчастіе съ пароходомъ произошло отъ того, что машинистъ американецъ, желая выгрести противъ весьма быстраго теченія, далъ машинѣ черезчуръ ужь сильный ходъ, отчего крышки цилиндровъ не выдержали и лопнули. На выдолбленномъ бревнѣ я, съ однимъ господиномъ, перебрался на берегъ, откуда мы направились къ станицѣ отыскивать лодку. Проходя по усадьбѣ, мы замѣтили на одномъ дворѣ много казаковъ и офицера, стоящаго въ сѣняхъ хаты. Оказалось, что это былъ командиръ казачьяго батальона, и это обстоятельство много помогло намъ въ нашей бѣдѣ.
Немедленно были розданы приказанія о привлеченіи къ этому пункту нужнаго количества лодокъ; тутъ никто ужь не торговался, и давалъ столько, сколько просили казаки.
Нанявъ съ своими товарищами для себя лодку и нагрузивъ въ нее вещи, самъ я отправился съ ними верхами, чрезъ хребты, въ Шилкинскій заводъ.
Два съ половиною года назадъ, спускаясь по Шилкѣ на Амуръ, я былъ пораженъ грандіозностію горныхъ картинъ окрестностей Куларокъ и Шилкинскаго завода. Теперь, поднимаясь по тѣмъ же самымъ утесамъ и огибая подошвы ихъ, я, на этотъ разъ, готовъ былъ проклясть эти хребты, по которымъ только однѣ мѣстныя лошади могутъ бѣжать.
Необходимость воспользоваться послѣднимъ днемъ лѣта, для заготовленія лодки и рабочихъ, заставила меня и спутника моего скакать по нимъ безъ отдыха, такъ что, съ непривычки, я пріѣхалъ на заводъ безъ ногъ. Чрезъ день пришла и лодка. Я поплатился на этотъ разъ чемоданомъ, затеряннымъ въ общей суматохѣ. Чрезъ день послѣ этого пошла шуга, а потомъ и ледъ, прекратившій всякое движеніе по рѣкѣ. Пришлось ожидать зимняго пути.
Желая воспользоваться временемъ, я отправился на каринскіе золотые пріиски, въ двадцати верстахъ отъ завода. Долина, по которой извивается рѣчка Кара, впадающая въ р. Шилку, очень живописна. Деревья осѣняютъ эту золотоносную рѣчку, преслѣдуя ее до самыхъ пріисковъ. Эти пріиски раздѣляются на три промысла: верхній, средній и нижній.
Промывку золота, по причинѣ наступившихъ заморозковъ, мнѣ не довелось видѣть. Проѣхавъ верхній промыселъ, я добрался до средняго, гдѣ и остановился на квартирѣ. Видимый порядокъ и чистота замѣтны были повсюду. Количество добываемаго золота уменьшилось противъ прежняго, по причинѣ недостатка въ вольнонаемныхъ; а отъ каторжныхъ мало пользы: работаютъ они лѣниво и при строгости бѣгаютъ, если не буянятъ. Нужно одному удивляться: это — умѣнью нашихъ инженеровъ управляться съ ними. Послѣ мнѣ случалось встрѣчаться въ Шилкѣ[19] съ отставными заводскими служителями и урядниками, и они всѣ въ одинъ голосъ говорили въ пользу заарендованія казенныхъ заводовъ и вольнаго труда.
На обратномъ пути въ Шилку меня догнали нѣмцы-мащинисты, возвращавшіеся съ Амура и также посѣтившіе Кару. Ихъ очень занимало, что такая пустынная долина привела ихъ неожиданно къ такой широкой заводской дѣятельности, какую они нашли на каринскихъ пріискахъ. Возвратившись въ Шилку, я расположился отдохнуть въ ожиданіи санной дороги; великій зимній путь еще лежалъ передо мною.
Въ Шилкѣ и окрестностяхъ ея многихъ интересовалъ слухъ о бѣжавшемъ изъ Николаевска разбойникѣ Дубровинѣ, который, годъ назадъ, былъ выписанъ съ каринскихъ золотыхъ пріисковъ и отправленъ на Амуръ, гдѣ въ ротѣ ссыльно-каторжныхъ сдѣланъ былъ старостой. На третій день пасхи онъ бѣжалъ изъ Николаевска, подговоривъ четырехъ товарищей, запасшись винтовками и провизіею. Несмотря на дѣятельное преслѣдованіе, ему удалось, съ двумя сообщниками, выбраться, какъ кажется, на р. Зею, гдѣ ужь его трудно найти.
Разбойникъ Дубровинъ хорошо извѣстенъ всему шилкинскому околотку, гдѣ, какъ самъ онъ хвастался, сгубилъ до двадцати душь, въ томъ числѣ двухъ младенцевъ. Гоняли его и сквозь строй, да что-то мало выходило.
Еще въ первый путь мой лѣтомъ къ Верхнеудинскомъ округѣ, при перемѣнѣ лошадей, я какъ-то зашелъ на этапный дворъ, куда только что пригнали партію. Меня заинтересовалъ одинъ семидесятилѣтій старикъ, у котораго ноги были закованы. Узнавши, что онъ ужь шесть разъ бѣгалъ съ казенныхъ пріисковъ, я обратился къ нему съ вопросомъ, что заставляетъ его такъ настойчиво бѣгать?
— Эхъ, баринъ, да какъ мнѣ не бѣгать! Годъ въ острогѣ; водятъ по судамъ… ну, разумѣется, врешь, что въ голову забредетъ… дадутъ плетишекъ двадцать, и отправятъ опять на заводъ; не дойдешь верстъ десятокъ, опять бѣжишь, опять та же исторія — такъ помаленьку и пробавляешься. Въ острогѣ тепло, охранно и сытно, отдохнешь — опять въ походъ!
— Что жь, ты опять уйдешь? спросилъ я его.
— Уйду, не задумавшись отвѣчалъ старый грѣшникъ.
Не знаю, много ли казна выигрываетъ отъ содержанія остроговъ въ Сибири, этихъ притоновъ всякаго разврата и лѣни, гдѣ каждому преступнику, кромѣ казенной дачи, еще идетъ и подаяніе, тогда какъ, напримѣръ, на уральскихъ казенныхъ заводахъ лучшему заводскому работнику идетъ въ мѣсяцъ два пуда муки и въ сутки только шесть копеекъ серебромъ, на все содержаніе и одежду, въ то время, какъ послѣдній работаетъ ежедневно съ пяти часовъ утра до одиннадцати и съ двухъ пополудни до семи, и только потому работаетъ, что предки его были приписаны къ заводу. Сравните его положеніе съ острожникомъ и вы увидите, что послѣднему лучше.
Посланный мой, отправленный на Черную за чемоданомъ, возвратился оттуда безъ успѣха, а потому я собрался самъ. Передъ отъѣздомъ, въ Шилкѣ, я повстрѣчался съ однимъ ссыльнымъ, которыхъ здѣсь называютъ «несчастными»; онъ, между прочимъ, сообщилъ мнѣ, что нашелъ въ Сибири четыре вещи: траву безъ зелени, цвѣты безъ запаха, птицъ безъ голоса и человѣка безъ сердца. Во всемъ этомъ была своя доля правды.
На р. Черной я нашелъ хозяина парохода въ станицѣ, гдѣ онъ расположился посреди своихъ товаровъ, со всѣми своими американскими привычками. Стѣны его квартиры были завѣшапы винтовками, револьверами и охотничьими ножами. При свиданіи, нѣмецъ выразилъ свое удивленіе, что путешествуя по Алжиріи, Египту, Аравіи, Индіи и большей части Америки, онъ нигдѣ не встрѣчалъ такого лѣниваго народа и который, притомъ, такъ бы мало довольствовался жизненными потребностями, какъ жители этой станицы; теплая печь и кирпичь чаю — весь комфортъ здѣшняго сибиряка.
Я нашелъ свой чемоданъ, и въ тотъ же день отправился въ обратный путь. На полдорогѣ заѣхалъ на станцію, откуда уже вечеромъ пустился дальше. Обойдя, съ великою опасностію, утесъ, по замерзшимъ окраинамъ рѣки, я соскучился тащиться съ вьюкомъ и, обнадеженный словами проводника, что тутъ одна дорога, пустился впередъ. Я ѣхалъ рысью часа полтора и, по разсчету моему, мнѣ должно было уже доѣхать до ночлега; но кромѣ пустынныхъ хребтовъ и темнаго неба, я ничего не примѣчалъ. Я сталъ попукать лошадь; переваливаясь съ хребта на хребетъ, я проѣхалъ еще съ часъ времени. Ночь была темная, мѣсяцъ не выходилъ изъ-за тучъ. Къ довершенію непріятности повалилъ снѣгъ. Утомленному воображенію моему мерещились сибирскія сказки: Царь-дѣвица съ мечомъ-самосѣкомъ, горныя пади и утесы, съ потаенными дверями, стерегущими сокровища; вдругъ послышался на другой сторонѣ хребта чей-то голосъ; я поворотилъ коня по тому направленію, думая встрѣтить человѣка. Съ трудомъ пробравшись по рытвинамъ и ямамъ долины, въ глубинѣ которой не видать было ничего, я услыхалъ тотъ же голосъ, но только съ варіаціями на другую тэму: передо мной, въ хребтахъ заливался на десять голосовъ волкъ. Какъ ни непріятна была эта полночная серенада, но она прекратила мое заблужденіе. Тутъ только замѣтилъ я, что сбился съ настоящей дороги и заѣхалъ въ падь. Тропинка куда нибудь да приведетъ; я поѣхалъ дальше, разсчитывая попасть на Каринскіе пріиски и принимая эту падь за каринскую; но незнакомые утесы и положеніе горной рѣчки заставили меня вернуться по той же тропинкѣ назадъ на станцію. Ноги мои прозябли, бѣдный конь утомился и я повелъ его въ поводу. Мое положеніе было незавидно: мнѣ предстояло еще сдѣлать верстъ тридцать, по пустыннымъ хребтамъ. Уже передъ свѣтомъ, я вернулся на старую станцію и въ крайнемъ, изнеможеніи повалился на солому. Солнце уже было высоко, когда я проснулся. Утромъ хозяинъ вывелъ меня изъ заблужденія, объяснивъ, что я, принявъ вправо, попалъ въ Лужниковскую падь, которая идетъ верстъ на сорокъ. Когда я ему сказалъ, что думалъ нѣкоторое время разложить въ лѣсу огонь, да не оказалось спичекъ — «Это къ лучшему, баринъ, сказалъ онъ: — огонь примѣтенъ издалёча; что до звѣрей-то, они здѣсь дики, а надо опасаться людей: тутъ всякихъ довольно, недаромъ и сторона слыветъ каторжною».
На этотъ разъ я не довѣрилъ своему искусству разбирать дороги, даже днемъ, и взялъ провожатаго, съ которымъ и прибылъ благополучно въ свою Шилку ожидать санной дороги.
Итакъ два раза окрестности Шилкинскаго завода оставили во мнѣ неизгладимое впечатлѣніе: въ первый разъ, когда, въ 1858 году, съ плота я спокойно наслаждался горными картинами, и теперь, когда несчастіе съ пароходомъ заставило меня дѣлать даже ночныя прогулки по нимъ. Думалъ ли я тогда, что мнѣ приведется измѣрить ихъ по всѣмъ направленіямъ?
22 октября, въ день казанской божіей матери, выпалъ настоящій снѣгъ, и я началъ свои приготовленія къ дальнему путешествію, покупкою восьми молодыхъ медвѣжинъ на шубу и двухъ собачинъ на дорожные чулки; изъ своей же двойной оленьей хухлянки сдѣлалъ просторную чуйку, въ родѣ халата. Въ этой одеждѣ я рѣшился противиться всѣмъ сибирскимъ морозамъ.
Промышляютъ здѣсь медвѣдей бродячіе орочоне, которые, добывъ звѣря, остаются на одномъ мѣстѣ, покуда не съѣдятъ его.
Прошлаго года, по зимѣ, произошелъ необыкновенный случай съ однимъ орочонскимъ семействомъ, близь деревни Омороя, въ окрестностяхъ р. Черной.
Орочонъ, съ женою и двумя дѣтьми, уходилъ отъ шатуна (медвѣдь, который не ложится въ берлогу), преслѣдовавшаго его болѣе 50 верстъ, хребтами, до самаго Омороя. Медвѣдь былъ ходячій, что случается рѣдко, ибо въ зимнее время, какъ извѣстно, они лежатъ. Звѣроловъ зналъ, что медвѣдь идетъ по его слѣду, и потому понукалъ своихъ оленей, чтобъ засвѣтло достигнуть деревни. Съ своей стороны и медвѣдь днемъ опасался состязаться съ орочономъ и скрывался изъ виду. Олени, несмотря на хребты и снѣга, идутъ ходко и орочонъ, засвѣтло миновавъ деревню, прикочевалъ въ одной десятинѣ отъ ней, полагая, что звѣрь не рѣшится подойти къ деревнѣ, гдѣ было много собакъ. Но не такъ думалъ звѣрь: несмотря на разложенный костеръ, онъ подошелъ къ юртѣ, гдѣ спали несчастные скитальцы, и началъ съ ребятишекъ, которыхъ тутъ же сожралъ. Мать влѣзла на кустъ; но онъ ее и оттуда досталъ и ею заключилъ свой ужинъ. Тѣмъ временемъ, орочонъ успѣлъ скрыться въ деревню и повѣстить о случившемся; къ утру изъ двухъ смежныхъ деревень[20] поднялся народъ, въ числѣ 50 конныхъ — медвѣдя нашли лежащимъ у юрты и убили его.
Медвѣдь былъ изъ породы сѣрыхъ, огромной величины.
Наконецъ, я пустился въ путь и, сильно утомленный, безостановочною трудною дорогою прибылъ въ Нерчинскъ. Меня завезли въ сѣренькій домикъ, къ одной столѣтней старухѣ, которая держала наготовѣ комнату для проѣзжихъ. Услужливая старушка, у которой на плечахъ лежалъ цѣлый вѣкъ, не подпускала никого къ очагу и сама исполняла всю трудную должность стряпухи. Обычныя пельмени и жареная баранина явились на столѣ. Никогда мнѣ не доводилось ѣсть такую вкусную баранину. Вѣроятно, отъ свойства кормовыхъ травъ въ нерчинскомъ краѣ, мясо барана трудно отличить отъ телятины. Далѣе къ Читѣ, баранина уже не та. Еще на Амурѣ, маньчжуры говорили, что въ нерчинскомъ краѣ есть всѣ травы, которыя входятъ въ составъ кирпичнаго чая. Это даетъ высокое понятіе о нерчинской флорѣ.
Городъ Нерчинскъ похожъ на всѣ сибирскіе города: такая же пустота на улицахъ. Я зашелъ въ городническое правленіе и казначейство взять подорожную бланку; тѣ же служители уѣздной Ѳемиды, со всѣми пріемами, свойственными имъ у насъ на широкой Руси. И мнѣ на минуту показалось, что я уже дома, на родинѣ.
Нельзя здѣсь не остановиться, чтобъ не сказать нѣсколько словъ объ общемъ характерѣ судопроизводства въ отдаленной Сибири. Его можно подвести подъ три главные вида: а) произвольное толкованіе законовъ; b) нескончаемыя справки и с) журнальныя постановленія заднимъ числомъ; на трехъ этихъ незыблемыхъ столбахъ основана вся безнаказанность судебнаго произвола. Прибавьте къ этому личную безотвѣтственность суда за его рѣшеніе, и вы увидите, что судопроизводство въ Сибири основано на тѣхъ же самыхъ элементахъ, какъ и у насъ на Руси.
Отнимите у суда эти главные виды вопіющей несправедливости — и вы возвратите истцу отнятые у него шансы. Тогда не будутъ говорить, что наши юристы изучаютъ права для того, чтобъ дѣлать несправедливости; шансы уравняются и законъ восторжествуетъ.
Я прожилъ въ Нерчинскѣ два дня. Тамъ, какъ и въ каждомъ сибирскомъ городѣ, есть довольно евреевъ, занимающихся мелкою торговлею на мѣстѣ и развозкою товаровъ но деревнямъ; съ ними постоянно соперничаютъ владимірцы, при случаѣ вздыхающіе по родинѣ, но никогда непокидающіе Сибири, гдѣ живутъ домами. Евреи здѣсь, какъ и вездѣ, отличаются отъ прочихъ племенъ своею энергическою дѣятельностію; за то и пользуются гораздо большимъ уваженіемъ и объемомъ правъ противъ своихъ песибирскихъ собратій. Если еврей живетъ на поселеніи въ деревнѣ, онъ непремѣнно занимается какимъ нибудь подрядомъ, чаще всего содержитъ почтовую гоньбу. Безъ дѣла они не сидятъ, но нигдѣ земли не обработываютъ. Тѣ изъ нихъ, которые родились въ Сибири, считаютъ ее своимъ отечествомъ, но правиламъ отцовъ остаются вѣрны. Шабаши свои исполняютъ аккуратно, женятся только на своихъ и хоронятся на еврейскихъ кладбищахъ. Евреи-капиталисты всегда помогаютъ своимъ собратамъ. Трудно найти еврея-поселенца, который бы былъ сосланъ въ Сибирь не за контробанду.
На другой половинѣ моей квартиры, чрезъ сѣни, жилъ хозяинъ съ семействомъ; онъ былъ сынъ старушки и имѣлъ самъ взрослыхъ дѣтей; одинъ изъ нихъ уже служилъ конторщикомъ на частныхъ пріискахъ. Замѣтивъ, что онъ зоветъ свою мать бабушкой, я спросилъ, что побуждаетъ его къ этому.
— Люди зовутъ ее бабушкой, такъ и я за ними по привычкѣ, отвѣчалъ онъ простодушно.
Рано вечеромъ возвратившись изъ гостей, я улегся въ постель, располагая со свѣтомъ пуститься въ путь. Старушка помѣстилась за перегородкой. Въ комнатѣ настала тишина, прерываемая только молитвеннымъ шопотомъ моей столѣтней сосѣдки; воображенію моему рисовался не въ розовомъ видѣ безконечный морозный путь, со всѣми неудобствами и лишеніями; но желаніе увидѣть опять родину, успокоивало мои смутныя мысли. Образы стали исчезать одинъ за другимъ, перервалась и нить мысли, на встрѣчу которой шелъ сонъ съ его утѣшительнымъ забвеніемъ. Я заснулъ; я вѣрно крѣпко спалъ, что успѣлъ отлежать себѣ бокъ, а потому перевернулся на другой; заспанные глаза мои не выдержали блеска затопленной печки, которая на этотъ разъ пришлась прямо противъ нихъ; бабушка суетилась около очага. Я закурилъ свою трубку и у насъ съ нею завязался разговоръ.
— Не рано ли, бабушка, ты поднялась?
— Не должно быть совсѣмъ рано: я уже и Богу успѣла помолиться; скоро пойду будить своихъ.
Чайникъ съ крымскимъ чаемъ кипѣлъ немилосердно и старушка, приготовивъ себѣ чашку, отправилась будить сына. На легкій стукъ ея въ дверь, вышелъ изъ другой половины сынъ, спустился по ступенькамъ сѣней и отворить наружную дверь.
— Э, э, бабушка! ты какъ хочешь, а намъ еще рано; кичиги[21] еще на полночи стоятъ, послышалось изъ сѣней.
Сынъ ушелъ опять спать, а бабушка возвратилась къ своей печкѣ. Я началъ тоже думать, что бабушка промахнулась, но старушка не замедлила мнѣ объяснить, что завтра годовыя поминки ея старшему сыну, умершему лѣтъ десять назадъ; при этомъ она не упустила случая похвалиться своимъ бѣднымъ сыномъ, который не захотѣлъ подождать ея смерти.
— Ты здѣсь, что ли, родилась, бабушка? спросилъ я ее.
— Здѣсь, батюшка, только въ старомъ городѣ, отсюда версты за двѣ. Было мнѣ по двѣнадцатому году, когда городъ перенесли сюда; тогда были еще воеводы. Въ старое время жить было лучше, все было дешево и просто; теперь народъ умудрился, другъ друга грызутъ, проговорила старушка и тутъ же мнѣ разсказала, какъ покойный воевода, «баронъ или фонъ», подозвалъ ее, когда она горько плакала у воротъ покидаемаго дома, ласково потрепалъ по щекѣ и посулилъ ей хорошаго жениха. — Воеводы были проще теперешнихъ губернаторовъ, сами судили и рядили, прибавила она: — а теперь ступай сначала въ канцелярію или судъ и кланяйся приказнымъ.
Долго ворчала старушка; помянула она тутъ и Амуръ, «чтобъ ему ни дна, ни покрышки», совсѣмъ-де заѣли своими амурами: накорми переселенца, напой, да еще гляди за нимъ, чтобъ не стащилъ чего; мало у насъ земли, что ли? говорила она, помѣшивая въ печкѣ. На этотъ разъ старушка выражала убѣжденіе массы народа, которому Амуръ пришелся больно не по-сердцу. Сдавай чуть не за даромъ хлѣбъ въ казну для Амура, корми тамошнихъ переселенцевъ — все такія причины, которыя перевернули вверхъ дномъ все хозяйство забайкальца. Я опять заснулъ. На зарѣ старушка поплелась въ церковь, а я сталъ сбираться въ путь.
Несмотря на наступившіе морозы, снѣга почти нигдѣ не было и я принужденъ былъ продолжать путь свой на колесахъ. Дорога въ Читу содержится въ исправности и потому я, безъ большихъ затрудненій, достигъ этого города. Не было замѣтно, чтобъ Чита въ эти два съ половиною года сколько нибудь увеличилась; увеличились только цѣны на всѣ жизненные припасы.
Недалеко отъ Верхнеудинска, я заѣхалъ, послѣ полночи, на одну станцію и расположился отдохнуть до свѣта. Мнѣ пригрезился сонъ, будто бы гуляя въ какомъ-то лѣсу, увидѣлъ я въ сторонѣ отъ дороги человѣческую голову; я приподнялъ ее за волосы и въ окровавленныхъ чертахъ узналъ своего брата, отъ котораго ужь давно не имѣлъ писемъ. Я проснулся; въ это самое время вошли въ комнату двое путешественниковъ и пробрались къ переднему углу, гдѣ сѣли за столъ.
Несовсѣмъ еще отрѣшившись отъ непріятнаго сновидѣнія, при пробужденіи своемъ, я произнесъ что-то вслухъ, одинъ изъ вошедшихъ спросилъ меня объ этомъ снѣ и я ему передалъ его съ пунктуальною вѣрностью.
— Не увидать вамъ больше брата, съ самоувѣренностью сказалъ онъ мнѣ и вынулъ изъ-за пазухи штофъ водки.
Дѣйствительно, послѣ, по пріѣздѣ въ Россію, я узналъ, что братъ мой давнымъ-давно померъ.
— Откуда вы ѣдете? спросилъ я въ свою очередь снотолкователя.
— Изъ Николаевска на Амурѣ; мы съ товарищемъ корабельные мастера; слѣдуемъ теперь на родину въ костромскую губернію, въ чистую.
— А ваша милость откуда?
— И я оттуда.
Они подошли къ моей постели, повидимому, стараясь, во что бы то ни стало, меня узнать; но окладистая борода, которую я носилъ уже полгода, рѣшительно сбивала ихъ съ толку. Я имъ помогъ самъ выйти изъ затрудненія и скоро они напомнили нѣсколько случаевъ свиданія нашего въ Николаевскѣ. Старики были навеселѣ: съ ними вмѣстѣ путешествовалъ еще боченокъ, ежедневно наполняемый виномъ.
Снотолкователь налилъ водки въ квасной стаканъ и, противъ моего ожиданія, поднеся чуть не къ самому моему носу это питье.
— Ваше благородіе, сдѣлайте милость, не откажите.
— Я, вѣдь, землякъ, не пью ничего натощакъ, кромѣ чая, проговорилъ я, вооружившись, на всякій случай, концомъ одѣяла.
Невдругъ отошелъ отъ меня землякъ: въ раздумьи постоялъ онъ немного, повернулся, сдѣлалъ два шага и опять обратился ко мнѣ.
— Право, ваше благородіе, изволили бы выпить, прочнѣе вѣдь будетъ. На это я только покачалъ головой и добрый старикъ успокоился.
Вслѣдъ за этимъ земляки чокнулись и выпили залпомъ по стакану «брыкаловки», но, слава-богу, они оказались самаго кроткаго темперамента и вовсе не брыкались. Вино, напротивъ, растворяло ихъ сантиментальную сторону, и одинъ изъ нихъ не шутя заплакалъ.
— Полно, Вася, сокрушаться; право, глупо, говорилъ первый.
— Хорошо тебѣ совѣтовать, отвѣчалъ на это его товарищъ, склонивъ на ладонь свою посѣдѣвшую голову.
Мнѣ принесли самоваръ и я, усѣвшись за столъ, налилъ и землякамъ по стакану чаю, не сильно разсчитывая на ихъ охоту, а дѣлая это только изъ приличія. И дѣйствительно, каждый изъ нихъ отпилъ только по нѣскольку глотковъ, оставивъ стаканы безъ вниманія. Между тѣмъ, это послужило поводомъ къ сближенію.
— Прошу я его, в. б., забыть горе, да толку выходитъ мало; Богъ его знаетъ, чѣмъ его тамъ закормили? говорилъ мнѣ снотолкователь, повидимому, имѣвшій вліяніе на своего товарища.
— И дѣло-то все вышло изъ того, что здѣшнія вѣдьмы-бабы очаровали его какимъ-то зельемъ. «Не ѣду, говоритъ: останусь въ Отомановкѣ у своей Дуни»; насилу вытащилъ; ну, какъ, говорю, можно отъ родины отрекнуться; а работникъ-то какой — правая у меня рука… Баркасъ-то какой, по морскому чертежу, мы съ нимъ справили въ Отомановкѣ. И въ Костромѣ, на Волгѣ, будетъ работы довольно; притомъ родина… Эхъ, Вася, забудь пожалуйста… выкинь изъ головы.
— Не могу, братъ; видитъ Богъ, не могу: такъ злодѣйка на умѣ и вертится; думается все, какъ бы вернуться въ Отомановку, уныло проговорилъ сѣдой любовникъ.
— Ну, видно метко напали! коль своей силы недостаетъ, такъ въ первомъ же селѣ сходимъ въ церковь — авось святыня пересилитъ.
Моя тройка стояла ужь у крыльца; горячіе монгольскіе кони нетерпѣливо били копытомъ о мерзлую землю и фыркали, жадно вдыхая въ себя воздухъ родной степи.
— Мы васъ догонимъ, ваше благородіе, говорили мнѣ вослѣдъ старые моряки: — намъ съ вами надежнѣе, хоть остановокъ-то по станціямъ не будетъ.
Опорошенная легкимъ снѣгомъ, грустную картину представляла на этотъ разъ бурятская степь: неуклюжей копной сидѣлъ на козлахъ монголъ въ своей дахѣ, шерстью навыворотъ; бѣшено скакала повозка по мерзлымъ колеямъ голой дороги.
Монгольскіе кони неутомимы: они зимой могутъ проскакать сто верстъ въ одну упряжку, никогда не требуя овса и теплаго стойла. Они довольствуются тѣмъ, что предоставляетъ имъ степь во всякое время года. Какой бы ни былъ морозъ, они всегда на открытомъ воздухѣ. Мнѣ случалось видѣть, чрезъ мѣсяцъ послѣ этого, что даже кровь выступала изъ храпа бѣднаго животнаго отъ мороза, но все-таки не давали убѣжища, основываясь на томъ, что туземная лошадь не можетъ терпѣть тепла и сѣкется, покрываясь коростою. Я несовсѣмъ раздѣляю это убѣжденіе, относя его болѣе къ невѣжественному взгляду на свойство домашняго скота. Монгольскіе бараны пасутся всю зиму тоже въ степи; но что всего страннѣе мнѣ показалось въ Забайкальѣ — это индейки, которыя въ самую сильную стужу ночуютъ на крышѣ или заборѣ, повидимому, ни мало не стѣсняясь лютымъ морозомъ. Обращаясь опять къ монгольскимъ конямъ, по виду невзрачнымъ, я, по моему мнѣнію, могу противопоставить имъ только обвинокъ, извѣстную немногочисленную породу, на р. Обвѣ, Оханскаго уѣзда, Пермской губерніи; но обвинка привыкла къ холѣ и нѣгѣ; безъ овса и теплаго стойла она не будетъ служить.
Пограничные казаки имѣютъ здѣсь часто до 3-хъ тысячъ головъ лошадей и по стольку же овецъ — и все это отдано на произволъ суровой зимы. Недостатокъ въ рабочихъ дѣлаетъ, впрочемъ, невозможнымъ заготовленіе для такого количества корма на зиму.
На вечерней зарѣ, подъѣзжая къ станку, я увидалъ, при въѣздѣ въ селеніе, длинный рядъ дымящихся монгольскихъ, войлочныхъ юртъ, передъ которыми рѣзвились неуклюжіе ребятишки. Добровольно обрекая себя на суровую зиму, монголы не только не мечтаютъ о русской избѣ, но боятся ее какъ огня, опасаясь угара. На станціи, за чаемъ, смотритель объяснилъ мнѣ, что въ сильные морозы одинъ изъ бурятъ не ложится ночью, поминутно поправляя шестомъ ворохъ теплой одежды, подъ которымъ покоятся спящіе. Впрочемъ, на нѣкоторыхъ станціяхъ мнѣ случалось видѣть, что ямщики-буряты спятъ въ повалку въ теплой ямской комнатѣ; видно, привычка все передѣлаетъ!
Пріѣхавъ въ Верхнеудинскъ, я остановился у одного отставнаго станціоннаго смотрителя: еслибы не онъ, то рѣшительно некуда было бы пристать; нетолько гостиницы, но даже и постоялаго двора въ городѣ нѣтъ.
Теплая, свѣтлая комната, съ услужливыми хозяевами, показалась мнѣ пріятнымъ вознагражденіемъ за дорожные труды, и я расположился здѣсь отдохнуть денька на два, намѣреваясь повернуть отсюда въ Кяхту, на которую мнѣ хотѣлось взглянуть. Я помню эту добродушную личность, изъѣздившую всю Сибирь, и теперь отдыхающую въ кругу своего семейства:
— До сихъ поръ, милостивый государь, не могу отвыкнуть отъ колокольчика, говорилъ отставной смотритель, вспоминая свою долговременную службу. — Иногда ночью, услышишь подъ окномъ колокольчикъ, вскочишь, протирая глаза, съ постели, переполошишь жену — а все понапрасну… Одумаешься, и самому станетъ смѣшно. Что дѣлать — привычка; такъ и кажется, что вотъ наѣхала почта или лихой человѣкъ.
— Вы какъ же теперь уволены? спросилъ я его.
— Съ чиномъ, по экзамену — безъ экзамена нельзя у насъ и чина получить.
И тутъ мнѣ пришелъ на память анекдотъ, слышанный гдѣ-то, по поводу этого экзамена.
За долговременную службу въ должности станціонныхъ смотрителей, представлялись двое стариковъ къ чину въ отставку; для этого имъ предстояло выдержать экзаменъ по формѣ.
Одинъ изъ нихъ былъ 70-лѣтній старикъ, сибирякъ, другой — 60 и, родомъ якутъ, оба, по старинѣ, не знали грамотѣ. Смотритель училища былъ знакомъ съ первымъ и, желая помочь горю, предупредилъ старика, что на столѣ будетъ лежать священная исторія, чтобы онъ раскрылъ ее и прочелъ на память: «Богъ сотворилъ небо и землю». На другой день является старикъ передъ экзаменаторами и, дрожа всѣмъ тѣломъ, беретъ роковую книгу. Но у него недостало духу прослыть, въ первый разъ, грамотнымъ. Погладивъ раскрытую страницу, онъ объявилъ, что забылъ взять очки, безъ которыхъ ничего не видитъ.
— Пять — да пять, сколько? обратился къ нему одинъ изъ чиновниковъ.
— Двадцать-пять, отвѣчалъ смущенный старикъ.
— Да какже, братецъ? вотъ пять пальцевъ — да еще пять — сколько будетъ?
— Такъ-то выходитъ только десять, проговорилъ смотритель, не постигая, какъ могъ промахнуться.
Вошелъ якутъ, его товарищъ, который не только не зналъ грамотѣ, но даже и молился по якутски.
— Что ты знаешь? вопросили его.
— Я ничего не знаю, кромѣ иностраннаго языка.
— Какого же? спросили присутствующіе, выпучивъ на него глаза.
— Якутскаго, съ самоувѣренностію отвѣчалъ старикъ.
Желая ознакомиться съ краемъ, я поѣхалъ изъ Верхнеудинска проселкомъ, имѣя въ виду пробраться въ Кяхту.
Семейскіе (старовѣры), о которыхъ было упомянуто выше, живутъ большими селеніями и щеголяютъ предъ прочими сибиряками своимъ хозяйствомъ. Они живутъ опрятно и довольно развиты для простаго крестьянина. Проѣзжая одну деревеньку, принадлежащую впрочемъ не семейскимъ, я отыскивалъ ночлега и, увидавъ проходящаго крестьянина, спросилъ: гдѣ бы мнѣ пристать на ночь?
— Гдѣ же, какъ не у повара Антона; у него и засѣдатель и всѣ господа пристаютъ, отвѣчалъ мнѣ бородка.
У воротъ щеголеватаго домика мы остановились. Чрезъ минуту показался у калитки бодрый старичокъ, съ сѣдыми подстриженными усами, въ пальто.
— Не здѣсь ли домъ повара Антона? спросилъ я его.
— Я самый поваръ Антонъ, отвѣтилъ, низко кланяясь, услужливый старичокъ, и, узнавши, что я прошу ночлега, поспѣшилъ отворить ворота. Онъ пособилъ мнѣ вылѣзти изъ повозки и проводилъ, чрезъ широкія сѣни, въ чистую половину, гдѣ было 3 или 4 комнаты.
Надворныя строенія, чистота въ сѣняхъ, убранство комнатъ и выточенное распятіе обличали его нетуземное происхожденіе, и дѣйствительно, это былъ старый польскій уланъ, съ 1856 года получившій свободу, но нежелающій ею воспользоваться, какъ я послѣ узналъ. Старикъ засуетился, вмѣстѣ съ старухой женой своей, около самовара и ужина и только послѣ, когда я пригласилъ ихъ отвѣдать моего пуншу, онъ представилъ мнѣ жену: «Старуха моя, здѣшняя сибирячка; дѣтей у насъ нѣтъ, а есть только пріемышъ, который выросъ на нашихъ рукахъ», говорилъ при этомъ старикъ.
Я не забывалъ подливать коньяку въ хозяйскія чашки; бесѣда оживилась; изъ всего сказаннаго я узналъ, что Ан онъ-поваръ былъ другомъ и слугою одного богатаго своего единоземца, и когда этотъ послѣдній былъ прощенъ и возвращенъ на родину въ 1856 году, получилъ отъ него домъ и щедрое пособіе.
— Жена у меня русская: я здѣсь обжился, и не желаю ѣхать на родину, хотя меня и вызываютъ родичи, говорилъ мнѣ старый уланъ, къ видимому удовольствію своей дражайшей половины, — жаль бросить свою заимку (ферму), свое домоводство; когда не случилось отпраздновать молодость въ своей сторонѣ, такъ нечего хлопотать объ этомъ подъ старость, говорилъ Антонъ-поваръ, не выпуская изъ зубовъ свою коротенькую трубку.
Старикъ вполнѣ заслуживалъ свое прозвище: пылающій борщъ, сочныя сосиски и воздушныя зразы вполнѣ подтвердили его поварское достоинство. На другой день, послѣ чая, старикъ повелъ меня по хозяйству, и было на что посмотрѣть: все было устроено на славу! Коптильня, погребъ, анбаръ, овинъ, рига, гумно, даже самодѣльные кирпичи, служили доказательствомъ разумной хозяйской дѣятельности. Вездѣ порядокъ и чистота; кони, вопреки обычаю тѣхъ странъ, стояли подъ навѣсомъ, защищенные отъ вѣтра. Не даромъ Антонъ-поваръ слылъ первымъ хозяиномъ въ деревнѣ.
— У меня въ огородѣ растутъ даже нѣкоторыя аптечныя травы, говорилъ старикъ, когда мы проходили мимо занесеннаго снѣгомъ плетня.
«Чего недостаетъ для Сибири?» подумалъ я… «Смысла», отвѣчалъ мнѣ внутренній голосъ; но разсужденія мои вдругъ были прерваны громкомъ возгласомъ индѣекъ, обступившихъ хозяина.
— Эхъ, баринъ, все у меня хорошо, да одно неладно: дѣтей нѣтъ, сказалъ онъ, когда мы возвратились съ прогулки. — На пріемыша я мало разсчитываю: онъ вялъ и тупъ отъ природы, хотя и честный парень… Я его и оженилъ; вотъ развѣ отъ снохи чего добьюсь: баба умная, работящая; брата изъ хорошаго дома; а на работниковъ плохая надежда: куда не достигнетъ хозяйскій глазъ — тамъ вѣрный промахъ, угрюмо проговорилъ старый солдатъ, потягивая изъ своей походной трубки.
Въ это время вошла хозяйка, съ подносомъ, заставленнымъ домашнимъ сыромъ, сосисками и прочимъ орнаментомъ обильнаго завтрака. Мы выпили по рюмкѣ коньяку.
— А что, баринъ, сказалъ старикъ, придвигая ко мнѣ блюдо съ сосисками: — не послушаться ли мнѣ стараго друга и господина, не махнуть ли на родину?
— Почему бы и не такъ? разсѣянно проговорилъ я.
— Ну, вотъ видишь ли, старуха, и баринъ совѣтуетъ намъ ѣхать, обратился онъ къ женѣ.
Какъ снопъ повалилась къ моимъ ногамъ старуха и залилась слезами.
— Батюшка, что ты говоришь. Куда онъ меня старую дуру потащитъ? у нихъ народъ ученый… Я — простая крестьянка, заѣстъ чужая родня!…
Напрасно я старался приподнять старуху и усадить на мѣсто — она исчезала въ слезахъ.
— Не спроста онъ это говоритъ; я знаю его помыслы: благодѣтель письмомъ его вызываетъ, говорила она, всхлипывая.
Я мысленно раскаивался, что былъ причиною завязки семейной драмы. Старикъ смутился; но всему было видно, что онъ привязанъ къ женѣ.
— Ну, вотъ, что я буду дѣлать съ ней? проговорилъ онъ.
— Да и хозяйство-то кинуть не разсчетъ, сказалъ я, стараясь напасть на слабую сторону: — а лучше, пане Антонъ, живи-ка здѣсь, чѣмъ Богъ послалъ — всего у тебя довольно; а тамъ еще что будетъ — неизвѣстно, проговорилъ я, несильно разсчитывая на свое краснорѣчіе.
Старуха усѣлась на прежнее мѣсто; наступило молчаніе; я наполнилъ попрежнему рюмки и мы, машинально чокнувшись, осушили ихъ до дна.
— Не знаю, что и дѣлать, въ раздумьи произнесъ старый уланъ, утирая концомъ обшлага свои сѣдые усы: — видно, прійдется отписать благодѣтелю, что я крѣпче столѣтней груши приросъ къ этому мѣсту.
Старуха повеселѣла. Она ѣла изъ одной тарелки съ мужемъ.
— Въ лихую годину, она дѣлила со мной бѣду; не добро же ее бросить теперь, говорилъ онъ, успокоившимся тономъ. — Эту трубку, продолжалъ старикъ, потягивая изъ нея, и повидимому желая перемѣнить разговоръ: — подарилъ мнѣ, при разставаньи, на память мой благодѣтель; она со мной и во гробъ пойдетъ.
— Да развѣ ты, пане Антоній, собираешься помирать?
— Пожить-то бы, отчего не пожить; да есть люди, которые ждутъ моей смерти. Былъ на дняхъ у меня приходскій священникъ; понравилась ему одна моя корова: «Отдай мнѣ, Антонъ, эту бурую корову, говоритъ: — старуха тебя не переживетъ; старъ и ты; когда помрешь, моихъ рукъ не минуешь; кто мнѣ заплатитъ тогда за твои похороны?» Посмѣялся я только, да и велѣлъ загнать корову подальше.
Лошади мои были готовы. Пріемышъ съ работникомъ тоже впрягали иноходца въ крашеную таратайку; старикъ вызвался меня проводить до своего поля. На границѣ его владѣній мы съ нимъ дружески простились.
Не удивила меня исторія о бурой коровѣ: слышалъ я, еще прежде, какъ нѣсколько лѣтъ назадъ (благо, что не теперь), нѣкоторые священники якутскаго края прибѣгали къ такимъ мѣрамъ: помретъ богатый якутъ, поѣдетъ священникъ (полуякутъ, полурусскій) на зовъ его родныхъ; дорогой разспроситъ, что у покойника, было подрагоцѣннѣе. «Сѣрый жеребецъ, каряя кобыла, да лисья шуба, опушенная бобромъ», скажутъ ему. Ну, вотъ на могилѣ, при отпѣваніи, умышленно растягиваемомъ до безконечности, махнетъ рукой священникъ на толпу якутовъ и настанетъ тишина. Тогда припадетъ онъ къ свѣжей могилѣ и начнетъ будто бы разговаривать съ покойникомъ. Потомъ, воставши отъ бесѣды и обратившись къ якутамъ, скажетъ:
— Знаете ли, что мнѣ говорилъ покойникъ?
— Бильбяпинь — не знаемъ.
— Покойникъ говорилъ, что шибко тяжело ему въ могилѣ, а чтобъ я пуще за него молился, велѣлъ мнѣ отдать своего сѣраго жеребца.
— Учугэ, учугэ — хорошо, хорошо.
Помолившись еще немного, онъ припадаетъ еще разъ къ землѣ и повторитъ этотъ маневръ, пока не дойдетъ до лисьей шубы, опушенной бобромъ.
Дѣти этихъ священниковъ, большею частію недоучки, силою родовыхъ богатствъ, постоянно удерживаютъ отцовскія мѣста. Примѣръ и дѣятельность нынѣшняго архіепископа этихъ полночныхъ странъ искоренили много старинныхъ злоупотребленій въ мѣстномъ духовенствѣ, но многое еще остается ожидать въ будущемъ.
Проѣзжая невдалекѣ отъ рѣки Чикоя, я имѣлъ случай слышать, что бѣлковый промыселъ въ чикойской странѣ, въ нынѣшнюю осень и зазимье, былъ неудаченъ. Лѣтомъ не уродились здѣсь ягоды и орѣхи, и это было причиною перебѣга бѣлокъ дальше. Медвѣди также не заѣлись какъ слѣдуетъ, а потому продолжали шататься, несмотря на наступившую зиму. Послѣднее обстоятельство еще больше встревожило бѣлковщиковъ; разсказывали мнѣ два или три свѣжихъ, кровавыхъ анекдота, имѣвшихъ, по обыкновенію, одинъ конецъ — безстрашную кончину героя разсказа — медвѣдя. Бѣлковщики больше охотятся въ китайскихъ лѣсахъ, сохранившихъ свою дѣвственность. Замѣчательно преданіе у чикойцевъ о нѣкоемъ Саввѣ Ярославичѣ, который, вмѣстѣ съ китайцемъ, проводилъ пограничную линію. Одинъ день шелъ русскій, другой — китаецъ; каждый изъ нихъ углублялся въ чужую сторону, оттого и линія идетъ зигзагами.
Рано утромъ пріѣхалъ я въ Кяхту и сейчасъ же потребовалъ самоваръ. Гостиница, куда меня завезли, была лучшая, какую мнѣ удавалось видѣть въ Сибири. Хорошая комната съ обѣдомъ и ужиномъ стоила тамъ только одинъ рубль въ сутки. Вмѣстѣ съ самоваромъ, я потребовалъ лучшаго цвѣточнаго чаю на засыпку и сталъ потирать руки отъ удовольствія, въ ожиданіи настоящаго чая. Принесенный чай былъ дѣйствительно высокаго сорта, но я обманулся въ надеждахъ: чай оказался нехорошаго вкуса, отъ воды, которая здѣсь ниначто не похожа. Лѣтомъ, говорятъ, здѣсь пересыхаетъ отъ зноя и эта вода. Сохранилось преданіе, что первые обитатели Кяхты оттого не поселились на рѣкѣ Селенгѣ (въ двадцати верстахъ отъ Кяхты), что боялись отравы со стороны китайцевъ, у которыхъ потоки Селенги во владѣніи; кажется, болѣе и нечѣмъ объяснить этотъ неудачный выборъ мѣста, гдѣ лѣтомъ некуда дѣваться отъ удушливаго зноя и песчаной пыли. Въ городѣ по главной улицѣ до самой Торговой слободы, на протяженіи четырехъ верстъ, недавно устроено шоссе. Это полезное учрежденіе, какъ и во всякой полуцивилизованной странѣ, было встрѣчено здѣсь дружнымъ акордомъ городскаго ропота.
Въ послѣднее время, открыта здѣсь воскресная школа и учреждается женскій пансіонъ.
Въ теченіе дня я слышалъ отъ многихъ, что вчера, въ Маймачинѣ (въ смежномъ китайскомъ городкѣ), были по угламъ прибиты доски, на которыхъ означено, въ похвальныхъ выраженіяхъ, какое содѣйствіе при заключеніи мира съ англо-французами оказалъ русскій посланникъ, генералъ Игнатьевъ; подобныя доски суть единственныя, офиціальныя извѣщенія китайской публикѣ отъ правительства.
Какъ въ Кяхтѣ, такъ и въ китайскомъ Маймачинѣ, ожидали прибытія генерала Игнатьева и по этому случаю въ обоихъ городкахъ дѣлались большія приготовленія къ встрѣчѣ. Кяхтинское общество, или лучше сказать, представители Торговой слободы, состоящей всего изъ полуторы дюжины домовъ, принадлежащихъ первостатейнымъ нашимъ чайнымъ купцамъ — большіе охотники до всякой встрѣчи, лишь бы былъ предлогъ къ попойкѣ; прибѣгать для этого случая къ подпискѣ имъ не нужно: деньги берутся изъ суммъ акциденцій; на этотъ разъ они, то есть коммиссіонеры торговыхъ домовъ, хотѣли блеснуть торжественнымъ пиршествомъ, справедливо сознавая всю важность пекинскаго трактата, не только для своей слободы и Кяхты, но и для всей Сибири вообще.
Дня черезъ три послѣ моего пріѣзда, съ девяти часовъ утра, народъ повалилъ къ Торговой слободѣ встрѣчать генерала. Въ этотъ день на офиціальномъ обѣдѣ въ клубѣ было много пролито шампанскаго и высказано задушевныхъ фразъ. Генералъ былъ со всѣми привѣтливъ и въ короткихъ словахъ намекнулъ на общія мѣста трактата, тогда еще нератификованнаго. Вечеромъ городъ былъ иллюминованъ. Казаки, сопровождавшіе нашего посланника, кажется, въ числѣ 16-ти человѣкъ, также были предметомъ общаго вниманія; они принесли съ собой много разсказовъ, между которыми не забыли упомянуть, какъ, развозя пакеты изъ нашего подворья въ Пекинъ, въ союзный лагерь, были угощаемы французами, которые, при всякомъ случаѣ, старались выпытать отъ нихъ, сколько русскихъ батальйоновъ въ Пекинѣ; они никакъ не хотѣли вѣрить, что вся наша сила, которую они, къ удивленію, нашли въ этой столицѣ, ограничивалась 16-ю казаками. Амуръ и эти казаки, въ сердцѣ Китайской Имперіи, окончательно сбили ихъ съ толку. Имъ нравилась молодцоватость нашихъ казаковъ, а жители столицы, во время военныхъ дѣйствій и переговоровъ, боготворили послѣднихъ. Въ числѣ многихъ вещей изъ ограбленнаго загороднаго дворца, подаренныхъ французами казакамъ, первое мѣсто занималъ богдыханскій халатъ, изъ легкой золотой ткани, на мериносовыхъ смушкахъ, нѣжныхъ какъ лебяжій пухъ. Поперегъ халата былъ вытканъ змѣй, съ какими-то крыльями (вѣроятно символъ какого нибудь божества); несмотря на то, что драгоцѣнные глаза дракона и пуговицы были сняты, за халатъ давали казаку 200 рублей.
Во весь этотъ вечеръ мнѣ удалось посмотрѣть только на кончикъ иллюминаціи, да перекинуть нѣсколько словъ съ двумя или тремя казаками изъ свиты. Зато послѣ, когда генералъ, какъ метеоръ, скрылся за кяхтинскимъ горизонтомъ, толкамъ не было конца; куда ни придешь — у всѣхъ одна рѣчь. Начались проекты образованія компаній для непосредственной торговли съ Пекиномъ, судились и рядились участіе и настойчивость главнаго начальника края, графа Амурскаго, зоркимъ глазомъ слѣдившаго за ходомъ переговоровъ и всѣхъ политическихъ событій вообще въ Китаѣ. Китайскіе купцы въ Маймачинѣ также были въ восторженномъ настроеніи отъ удачной развязки «съ красными людьми» (англичанами). Всѣхъ розсказней не переслушаешь. Я затянулъ свой походный чемоданъ и отправился назадъ по иркутскому тракту.
Несмотря на наступившій декабрь, снѣга въ полѣ было такъ мало, что я продолжалъ путь свой на колесахъ. Проскакавъ безъ отдыха до Селенгинска, я перевелъ духъ въ этомъ городѣ.
Городокъ этотъ имѣетъ видъ пустынный, окрестности его тѣ же степи, но онъ какъ будто бы улыбается. Есть города, которые, не знаю почему, съ перваго взгляда на нихъ будто хмурятся, и первое впечатлѣніе тогда остается неизгладимымъ. Этого феномена объяснить я не берусь, а между тѣмъ не разъ испыталъ я это.
Неутомимо преслѣдуя путь свой, чрезъ Верхнеудинскъ, я достигъ Байкала, безпокойныя волны котораго покоились теперь подъ толстой ледяной корой. Въ нынѣшнюю осень погибли здѣсь три парохода съ чаями. Купечество, привыкшее къ правительственной опекѣ, до сихъ поръ не озаботится устройствамъ кругоморской дороги. Всякій купецъ охотно бы далъ четвертакъ съ мѣста (чая), лишь бы не подвергать его опасной случайности отъ осеннихъ штормовъ на озерѣ; а изъ этихъ чётвертаковъ образовалась бы немалая сумма, и года въ три, по меньшей мѣрѣ, дорога окупилась бы.
Въ Иркутскѣ я засталъ все по старому; впрочемъ, меня подвезли къ новоустроенной гостиницѣ «Амуръ» гдѣ я нашелъ грязную, бѣснующуюся прислугу и страшныя цѣны; я бѣжалъ отъ ней, какъ отъ чумы, и остановился на мирномъ постояломъ дворѣ.
Хозяйка моя при всякомъ удобномъ случаѣ старалась заявить при мнѣ свое неудовольствіе на дороговизну. Эти вопли служили жалкимъ акомпаниментомъ моимъ жалкимъ обѣдамъ, и я рѣшился брать ихъ изъ трактира.
Въ Иркутскѣ я пробылъ цѣлую недѣлю, страдая ревматизмомъ, и потому, кромѣ тумановъ отъ лютыхъ морозовъ, доходившихъ до 40°, и визитныхъ поѣздокъ на первый день рождества, я ничего не видалъ изъ своего уединенія.
Сначала я имѣлъ слабость прибѣгнуть къ аптекѣ, но скоро впрочемъ одумался, и обратился къ извѣстному немудреному средству: высыпавъ соль изъ солонки на свою ладонь, я натеръ этимъ лекарствомъ пораженные члены — руку и ногу, укутавъ ихъ шарфомъ и шерстянымъ платкомъ; благодѣтельная испарина была вѣрнымъ доказательствомъ, что средство принесло пользу.
На Амурѣ и вообще въ дальней Сибири медикаменты рѣшительно ни на что не похожи. Гнилые коренья и травы, выдохшіяся соли и кислоты сохраняютъ только свои названія.
Ни на чемъ такъ не обозначилось въ такой степени ярмо монопольной системы, какъ на сибирскихъ аптекахъ. Прикрываясь законной фирмою, онѣ выпускаютъ свои гнилые товары по высокимъ цѣнамъ: на 5 копеекъ бѣдняку рѣшительно нечего купить въ аптекѣ.. Если ему нуженъ только одинъ пріемъ соды, ему предлагаютъ цѣлую коробку.
Зато сибирскіе знахари и знахарки, понимающіе свойство цѣлебныхъ травъ и кореньевъ и много перенявшіе отъ инородцевъ, всегда пользуются большимъ почетомъ.
Изъ всѣхъ способовъ, мнѣ извѣстныхъ, не могу умолчать объ одномъ, по его оригинальности: это — пользованіе чахотки и вообще грудныхъ болѣзней у гиляковъ на Амурѣ. Гиляки употребляютъ въ этихъ болѣзняхъ медвѣжье сало, натирая имъ грудь, и при этомъ пьютъ желчь этого звѣря. Я зналъ одного человѣка, которому, въ двѣ недѣли, эти два средства возвратили всю свѣжесть груди.
Еще не совсѣмъ владѣя ногой и рукой, пустился я въ путь; но невольный моціонъ возвратилъ мнѣ всю упругость членовъ.
Нѣтъ ничего хуже, какъ путешествовать по Сибири — лѣтомъ отъ комаровъ и мошекъ, а зимой отъ морозовъ и вѣтровъ. Нужно обладать всѣми курьерскими достоинствами, чтобъ примириться съ этими неудобствами. Не чувствуешь никакого холода, но съ лицомъ рѣшительно не знаешь, что дѣлать, особенно съ носомъ: того и гляди, что отморозишь эту вывѣску благонравія. Закроешь носъ и нижнюю часть лица шерстянымъ платкомъ — послѣдній сдѣлается скоро влажнымъ отъ испарины, производя непріятное ощущеніе. Одно утѣшеніе возлагается тогда на станцію. Скоро ли она, эта станція?… Сидишь и не дождешься. Уже кони вытянулись во всѣ свои постромки; не дремлетъ ямщикъ, побуждаемый своими надеждами. Бѣгутъ лѣса, остаются назади хребты, а станка еще не видать. Но вотъ, съ высокой горы, показалась, на дальнемъ горизонтѣ, струйка дыма… Стрѣлой несутся сани подъ гору, никакая сила тогда не удержитъ коней, облако вихря порошитъ вамъ глаза. Но вотъ на широкой равнинѣ, какъ на ладони, открывается село. Вы въѣхали въ усадьбу; запахъ жилья, разносимый дымомъ, пріятно щекотитъ окоченѣвшія ноздри… Вы у станціоннаго дома. Снимаете съ шеи свой мокрый платокъ и вѣшаете на заслонку; печь славно натоплена. Шуба, вся зимняя рухлядь летитъ на лавку и, отрѣшившись отъ этой обузы, чувствуешь себя какъ дома. Но скрипитъ перо станціоннаго смотрителя, ведетъ ямщикъ новую тройку, пора надѣвать шубу, и опять, опять!…
«Господи! да скоро ли эта кончится дорога?»… думаете вы, вваливаясь въ сани.
«Матерь божія, какъ бы мнѣ не опоздать!» — думаетъ купецъ, торопящійся на ирбитскую ярмарку и стремглавъ летитъ, забывая все остальное.
— Хорошо имъ торопиться и летѣть, сломя шею, когда отъ этой поѣздки у нихъ очутится лишнихъ сто тысячъ въ карманѣ, говорилъ мнѣ какъ-то станціонный смотритель.
Но всего интереснѣе путешествуютъ татары-купцы. Вдвоемъ, втроемъ — залягутъ они въ свою кошеву (сани) на одинъ конецъ кошмы (войлокъ), другимъ накинутся, черезъ головы, наглухо; не знаю, могутъ ли они спать, подъ этимъ тѣснымъ намётомъ, какъ они увѣряютъ. Что касается до меня, такъ я только одну станцію могъ пролежать въ такомъ неестественномъ положеніи, давъ себѣ слово, съ тѣхъ поръ, никогда ни въ чемъ не подражать татарамъ.
Въ одно прекрасное морозное утро, растрепанная моя кошева остановилась у крыльца одной красноярской гостиницы. Если въ Иркутскѣ я не замѣтилъ ничего новаго, то тѣмъ менѣе я могъ ожидать чего нибудь отъ Красноярска, а потому, не оглядываясь, ввалился въ отведенную мнѣ комнату. Только успѣлъ я разрѣшиться отъ цѣлаго вороха одежды и придти въ нормальное положеніе, явился на порогѣ моемъ толстый нѣмецъ, хозяинъ заведенія.
— Вы ѣдете съ Амура… Скажите, пожалуйста, каково тамъ?… и онъ засыпалъ меня цѣлымъ потокомъ вопросовъ.
— Скоро ли мнѣ дадутъ самоваръ? обратился я къ нему въ свою очередь.
— Сейчасъ, сейчасъ будетъ; а тѣмъ временемъ позволите васъ просить къ себѣ на чашку кофе; я живу на одномъ дворѣ. Я и жена будемъ рады.
— Благодарю васъ, я не пью кофе, отвѣчалъ я.
— Нѣтъ, ужь это какъ вы хотите… кофе на столѣ и я безъ васъ не выйду.
Нечего дѣлать, я пошелъ; съ заспанными глазами и разгорѣвшимся лицомъ просидѣлъ я у него около часу. Возвратившись въ свою комнату и сдѣлавъ нужныя распоряженія о починкѣ кошевы, я бросился въ постель, въ ожиданіи обѣда, но проспалъ до вечера. Поздно вечеромъ опять добродушная физіономія нѣмца, съ лысиной, появилась на порогѣ.
Наконецъ мнѣ сдѣлалось досадно, что меня преслѣдуютъ.
— Мы имѣемъ привычку, началъ, умильно улыбаясь и прищуривая глазки, нѣмецъ: — ужинать ровно въ девять часовъ, но жена моя безъ васъ не хочетъ садиться за столъ, я…
— Напрасно ваша супруга безпокоилась; я не расположенъ сегодня ужинать.
— Ахъ, вы не знаете, какія пельмени она состряпала, уха изъ свѣжихъ налимовъ, самъ губернаторъ такой ухи не будетъ сегодня имѣть.
Я снялъ свои сюртукъ и прилегъ на кровать, думая этимъ маневромъ отдѣлаться отъ нѣмца.
— Я надѣюсь, что вы не откажете сдѣлать намъ честь, проговорилъ онъ, и вдругъ мнѣ сдѣлалось неловко, что я такъ долго заставлялъ себя просить; я всталъ и отправился съ нимъ.
Меня закидали вопросами о томъ же Амурѣ. Правда, что слава объ этой рѣкѣ перебѣжала хребты, проникла черезъ тайгу и степи и достигла нашихъ внутреннихъ губерній въ какомъ-то извращенномъ видѣ.
— Правда ли это, баринъ, говорилъ мнѣ чрезъ полгода на Волгѣ, одинъ мужичокъ: — что тамъ въ Сибири рѣка Муръ нашлась и по берегу бисеръ ростегъ, а въ самой рѣкѣ китъ-рыба плаваетъ?…
— Отъ кого это ты слышалъ? спросилъ я его.
— Да вотъ, по зимѣ, какъ-то, солдатиковъ гнали, такъ одинъ, изъ себя больно немудрый, а ужь какъ у него складно выходило. «Подавайте, молъ, прошеніе на Муръ, всѣмъ мѣста будетъ довольно». Больно бабы-то наши позарились на бисеръ-то, слышь, да и хлѣба-то, говорилъ, всякіе тамъ несѣяные, сами по себѣ произрастаютъ… Ужь про этотъ Муръ давно что-то говорятъ?" гуторила бородка.
На этотъ разъ про бисеръ меня не спрашивали; рѣчь вертѣлась на томъ, можно ли избѣжать голодной смерти, на пути къ Николаевску, много ли тамъ соболей, и правда ли, что можно купить соболя за солдатскую пуговицу? и проч. и проч. Рано утромъ поспѣла моя кошева, и я собрался въ дорогу. Тутъ въ третій разъ появилась на порогѣ моемъ физіономія добряка нѣмца, теперь ужь со счетомъ. Въ счетѣ этомъ онъ не забылъ помѣстить своего кофе и ужина, несмотря на то, что въ послѣднемъ мнѣ не было ни охоты, ни времени принимать участія. «Какой шутникъ этотъ нѣмецъ!» подумалъ я, выѣзжая за вороты.
Несмотря на выгоду, представляемую въ дальней дорогѣ попутчикомъ, я нигдѣ не дождался послѣдняго, разсчитывая въ Томскѣ, во что бы то ни стало, запастись имъ. А потому теперь я ѣхалъ но прежнему — одинъ.
Зимой Томскъ показался мнѣ во всемъ своемъ разгарѣ. Рысаки и иноходцы золотопромышленниковъ бороздили широкія улицы; по угламъ были прибиты театральныя афиши какой-то странствующей труппы. Томскъ, на этотъ разъ, показался мнѣ больше и красивѣе Иркутска: на его главныхъ улицахъ есть много каменныхъ домовъ, притомъ же и жизнь здѣсь не такъ дорога.
Двѣ недѣли я пробылъ въ этомъ городѣ, выжидая попутчика; наконецъ таковой нашелся, въ лицѣ одного иркутскаго чиновника, и мы пустились въ дорогу.
«Скоро сказка сказывается, да не скоро дѣло дѣлается». Еще много дней и ночей предстояло потратить мнѣ на безостановочный путь. Въ какихъ нибудь три года я не успѣлъ еще усвоить себѣ сибирскихъ привычекъ; а потому, съ тупымъ раздумьемъ смотрѣлъ я на безконечную снѣжную равнину, лежавшую передо мной.
Сибиряку, напротивъ, по врожденной наклонности его ко всему крупному, нипочемъ проскакать тысячу верстъ, по морозной пустынѣ. За пятьсотъ верстъ онъ собирается на званый обѣдъ, или какую нибудь попойку, такъ же легко, какъ мы въ другую часть города.
Страсть сибиряковъ ко всему крупному объясняется очевидными фактами: заведетъ ли сибирякъ сигарницу — она непремѣнно 84-й пробы и чуть не въ поларшина длины. Утиныя яйца предпочитаются въ Восточной Сибири куринымъ единственно потому, что крупнѣе послѣднихъ.
Выше было замѣчено, что рѣчь сибиряка дышетъ крупною выразительностію. Закутитъ ли какой-нибудь золотопромышленскій прикащикъ, онъ бьетъ до послѣдняго рубля, пока не швырнетъ пустой кошелекъ подъ столъ и самъ не выйдетъ пѣшкомъ въ свою тайгу.
Дальнѣйшій путь мой по Сибири не представилъ ничего особеннаго. Я очень жалѣю, что не успѣлъ побывать въ Семипалатинскомъ округѣ и на верхнемъ Иртышѣ. Страна эта, замѣчательная по своей живописной природѣ и умѣренному климату, достойна спеціальнаго изслѣдованія.
Между тѣмъ отъ попутчиковъ-татаръ я узналъ, что многіе поселенцы-татары чрезъ Семипалатинскъ уходятъ съ бухарскими караванами въ Ташкинію, откуда пробираются въ Бухару. Погостивъ въ этомъ татарскомъ вертепѣ, они, съ крошечной бородкой и бухарскими видами, являются снова въ Семипалатинскъ. Черкесы поступаютъ еще отважнѣе: изъ этого пункта они бросаются въ Ташкинію и, чрезъ Бухару и Персію, достигаютъ своего роднаго Кавказа.
Въ дорогѣ не видать дня: не успѣешь сдѣлать и четырехъ станковъ, какъ ужь надвинется ночь.
Снѣжная равнина, обрамленная темными лѣсами, ночью кажется еще молчаливѣе и таинственнѣе. Какъ испуганная ночная птица, несется вольная тройка на встрѣчу полночнымъ грезамъ, заметая слѣдъ свой снѣжною пылью и оглашая пустыню замирающимъ колокольчикомъ.
Вотъ ели и сосны приблизились къ одинокой дорогѣ, перекинувъ черезъ нее свои длинныя тѣни; вотъ придорожная ель, закинувъ сѣдую голову свою къ облакамъ, протянула ко мнѣ свои опушенныя инеемъ вѣтви, я слышу ея холодный шопотъ: «Стой, путникъ, прійми отъ меня безотвѣтные вздохи, заповѣданные мнѣ легіономъ твоихъ злополучныхъ соотечественниковъ; молча, гремя своими цѣпями, прошли они мимо меня; но въ сокрушительномъ вздохѣ сказалась ихъ таинственная судьба: людская вражда и злоба загнали ихъ изъ-подъ мирнаго крова за этотъ рубежъ темнаго царства и темная доля осѣнила ихъ… Но крылатые вѣтры давно замели ихъ слѣдъ — иди съ миромъ…»
Сибирь, Сибирь! Пустынная дорога твоя, осѣненная темными дубровами, не разъ вводила меня въ таинственный кругъ фантастическихъ грезъ.
Но напрасно, путникъ, силишься ты проникнуть въ молчаливую даль отлетѣвшихъ временъ: безотвѣтна дорога, молчатъ лѣса!…
1860.
- ↑ Оводъ по-сибирски.
- ↑ Въ Сибири, глаголъ „ревѣть“ во всѣхъ случаяхъ употребляется тамъ, гдѣ надо сказать „кричать“, разумѣется, у простолюдиновъ.
- ↑ Сибиряки называютъ станцію станкомъ, что, кажется, ближе подходитъ къ свойству русскаго языка.
- ↑ Медвѣдь любитъ лакомиться муравьями, и иногда прямо запускаетъ свои влажный языкъ въ дупло; языкъ мгновенно покрывается озлобленными обитателями муравейника и, безъ всякой примѣси ихъ домоводства, отправляется въ пасть.
- ↑ Умеръ въ 1859 году.
- ↑ Нынѣшній владѣлецъ.
- ↑ Въ послѣднее время, говорятъ, представленъ на утвержденіе проектъ водопровода съ водочистительнымъ апаратомъ.
- ↑ Ама — отецъ, а аня — мать по-гольдски.
- ↑ Шуга или снѣжная крупа.
- ↑ Тайша — родоначальникъ у сибирскихъ инородцевъ.
- ↑ По смерти котораго заступилъ это мѣсто его сынъ.
- ↑ Зимняя одежда изъ пыжиковъ (оленьихъ выпоротковъ), имѣющая форму мѣшка съ рукавами и отверстіемъ для головы, къ которому съ задней стороны пришитъ откидной колпакъ, накидываемый на шапку, а съ передней — язычокъ, который, дѣйствіемъ противнаго вѣтра, поминутно прикрываетъ лицо. Хухлянка всегда бываетъ двойная: исподняя, мѣхомъ внутрь, а внѣшняя — мѣхомъ наружу. Къ ней принадлежатъ еще оленьи торбасы (теплые сапоги выше колѣнъ). Хорошая хухлянка, имѣющая легкость обыкновеннаго ватнаго пальто, и торбасы защищаютъ, какъ нельзя лучше, отъ всякаго мороза и вѣтра и не мѣшаютъ ходить.
- ↑ Считаемъ нужнымъ рѣшить, что какъ приводимые авторомъ факты, такъ и воззрѣнія его относятся къ времени — уже прошлому. Ред.
- ↑ Китайцы обижаются, если ихъ называютъ китайцами; названіе это бранное, въ смыслѣ раба, данное имъ татарами; а потому они говорятъ: «Мы — никаны» (господа).
- ↑ Въ послѣднее время въ окрестностяхъ Хабаровки, на нашей лѣвой сторонѣ, близь озера Оджаю, найдена, по указанію мѣстныхъ орочанъ, богатѣйшая серебряная руда. Нѣкто г. Веберъ вывезъ образчикъ этой руды и по произведенному надъ ней испытанію на бывшемъ сереброплавильномъ шилкинскомъ заводѣ, она оказала богатое содержаніе серебра.
- ↑ Нѣтъ манчьжура или китайца изъ сѣверныхъ провинцій, который не выговаривалъ бы ясно фамилію графа Амурскаго. Этотъ дѣятель сибирскій, за пріобрѣтеніе намъ Амура, раздѣляетъ авторитетъ Ермака у китайцевъ и величается ими «большимъ сибирскимъ разбойникомъ».
- ↑ Манчьжуры вмѣсто оконныхъ стеколъ употребляютъ пузыри.
- ↑ Многіе находятъ полезнымъ отправлять переселенцевъ на Амуръ на нашихъ кругосвѣтныхъ клиперахъ.
- ↑ Шилкинскій заводъ на мѣстѣ принято называть просто Шилкой, потому что тамъ теперь нѣтъ никакого завода. Говорятъ, что въ здѣшнихъ покинутыхъ рудникахъ находится еще много нетронутой руды (серебряной).
- ↑ Большая и Малая Омороя.
- ↑ Сибиряки отлично узнаютъ время по Кичигамъ, извѣстному созвѣздію, которое впродолженіе ночи описываетъ дугу по небосклону.