Однажды прошлою зимою (1852 г.) послѣ оперы «Риголетто», собралось у меня нѣсколько пріятелей, или просто знакомыхъ — выпить чашку чаю и побесѣдовать возлѣ небогатаго, но хорошо растопленнаго камелька.
Наговорившись вдоволь о новой оперѣ Верди, мы перешли, по поводу двойнаго волокитства Маріо въ этой оперѣ, къ повѣсти г-жи Жирарденъ «Marguerite ou deux amours» и пустились въ разсужденія, возможно ли, что бы женщина любила съ одинаковымъ увлеченіемъ въ одно и то же время двухъ мужчинъ?
Иные утверждали, что это дѣло возможное и бывалое, другіе, напротивъ, увѣряли, что это не въ природѣ вещей, и проч.
Человѣческое сердце такъ устроено — говорили послѣдніе — что одно сильное, глубокое впечатлѣніе вытѣсняетъ изъ него мгновенно всѣ прочія мимолетныя впечатлѣнія; слѣдовательно, два однородныя чувства въ немъ существовать не могутъ, потому что въ такомъ случаѣ произойдетъ непремѣнно борьба и одно изъ нихъ, одержавъ верхъ, вытѣснитъ, безъ сомнѣнія, другое.
Одинъ изъ присутствующихъ, выслушавъ pro и contra, выразился такъ:
— Пожалуй, женщина можетъ показывать разомъ вниманіе и десятерымъ, но это не любовь, а кокетство. Если она изберетъ человѣка, котораго полюбитъ горячо, съ энтузіасмомъ, съ самоотверженіемъ, — словомъ сказать, полюбитъ такъ, какъ однѣ женщины любить умѣютъ, то повѣрьте, что тогда вы какія искушенія, ни какія увлеченія въ мірѣ, ни даже недостатки избраннаго человѣка, не поколеблютъ ея чувства. Впрочемъ, я не съ этой точки зрѣнія критикую повѣсть французской писательницы: въ вымыслѣ каждый авторъ воленъ, и, конечно, гораздо труднѣе придумать что нибудь небывалое въ нравственномъ, или, лучше сказать, въ безнравственномъ отношеній, чѣмъ попасть нехотя на дѣйствительность. Я критикую — продолжалъ ораторствующій — выборъ круга, въ которомъ вращаются дѣйствующія лица повѣсти. Признаюсь, что мнѣ до смерти надоѣли всѣ эти мишурныя маркизы, дюшессы, которыхъ давно бы пора предать забвенію съ фижмами, пудрою…
— И, вѣроятно, палевыми перчатками, прервалъ я, улыбаясь.
— Извините меня, почтеннѣйшій ораторъ, но я не разъ уже слыхалъ диссертаціи на эту тему. Та же самая M-me Girardin, повѣсть которой вы теперь критикуете, сдѣлала въ 1837 году странное, но, по моему, весьма замысловатое опредѣленіе. «Вся вселенная — писала она въ фельетонѣ Journal des Débats — раздѣлена на два враждебныя поколѣнія: одно изъ нихъ имѣетъ похвальную привычку умывать ежедневно руки, а другое — не мыть ихъ никогда. Это, по-видимому, ничтожное обстоятельство полагаетъ между двумя поколѣніями непреодолимую преграду, потому что, съ одной стороны, оно возбуждаетъ отвращеніе, чувство, которое весьма трудно побѣдить, а съ другой — закрадывается мысль умышленнаго униженія, — мысль горькая и даже ядовитая!» M-me Girardin утверждаетъ, что между бѣлоручками и черноручками (извините за подвернувшійся неологизмъ) существуетъ непреодолимая преграда. Подъ словомъ бѣлоручекъ, я подразумѣваю не однихъ фешенебелей или шематоновъ — оборони Богъ! а всѣхъ вообще людей, опрятныхъ тѣломъ и душою, и любящихъ истинную образованность и просвѣщеніе. И такъ, мнѣніе M-me Girardin, что между тѣми и другими существуетъ непреодолимая преграда, не совсѣмъ справедливо; вражда существуетъ, къ сожалѣнію, — это правда; но вражду эту скорѣе можно назвать совмѣстничествомъ, и это совмѣстничество ни сколько не нарушаетъ общественнаго порядка, потому что истекаетъ изъ вѣчныхъ всемірныхъ законовъ разности сословій и состоянія, нравственныхъ качествъ и физическихъ способностей. — Не улыбайтесь насмѣшливо, продолжалъ я, увлекаясь: — вотъ вы, напримѣръ, человѣкъ образованный, человѣкъ, умывающій ежедневно руки и носящій даже ненавистныя бѣлыя перчатки, — вотъ и вы поддались на ловушку и туда же пускаетесь увѣрять, что лучше описывать курную избу, чѣмъ хорошо убранный домъ. Кто говоритъ — конечно есть превосходные типы въ простонародьѣ, но неужели въ образованномъ сословіи вы не находите вовсѣ пищи для вашихъ психологическихъ изъисканій? Но, скажете вы, можетъ быть, что я смотрю на этотъ предметъ слишкомъ поверхностно, что я обращаю вниманіе лишь на форму, на выраженія, а что главная мысль ускользаетъ отъ моихъ понятій? Вы, вѣроятно, возразите, что тамъ, гдѣ я вижу совмѣстничество, тамъ проявляется мысль дружеская, стремящаяся, ознакомить насъ съ чуждымъ для насъ міромъ и что изъ этого міра взываетъ къ намъ голосъ, полный любви: «Посмотри — шепчетъ онъ привѣтливо — и у насъ есть отрадныя чувства, возвышенные помыслы, и здѣсь горячо бьется сердце, душа стремится къ благу; пойми нашъ языкъ, не чуждайся нашихъ обычаевъ, изучи наши нравы, и новый источникъ познаній забьетъ живымъ ключемъ, освѣжитъ твои мысли и усладитъ серце чистѣйшимъ чувствомъ любви къ ближнему.» Хорошо, если бы это было такъ; но дѣло выходитъ иначе. Появились было и у насъ великіе писатели, заговорили они языкомъ жизни, словомъ роднымъ; но угасли свѣтильники, и толпы подражателей подвигаются во тмѣ ощупью, лепечутъ искаженныя рѣчи и, безсильные, силятся выдавать намъ за живой языкъ — мертвое слово. Вы видите, что я предвижу всѣ ваши возраженія и отвѣчаю какъ чувствую, не выдавая, конечно, своихъ словъ за непреложную истину. Наконецъ, вы можете замѣтить мнѣ, что если я и правъ, возставая противу неправильности и грубости языка, вводимаго нѣкоторыми въ изящную словесность, то все-таки интереснѣе для читателя описаніе простаго народнаго быта, съ которымъ онъ мало знакомъ, чѣмъ вѣчные, обветшалые разсказы о многократно описанной свѣтской жизни. Пусть наши писатели знакомятъ насъ съ жизнью скромной, несвѣтской, — пусть представляютъ они утѣшительные примѣры, подобные тѣмъ, которые находятся въ «Капитанской Дочкѣ» Пушкина: тамъ горячее чувство патріотисма; исполненіе священнаго долга, покорность судьбѣ, упованіе на промыслъ Божій, — всѣ эти возвышенныя чувства высказаны превосходно. Слѣдовательно, и внѣ свѣтской жизни можно найти для описанія прекрасные, поучительные предметы; и, конечно, если вы станете выставлять на показъ безпрестанно одну и ту же картину, то толпа приглядится къ ней, назоветъ ея краски полинявшими и отвернется отъ вся равнодушно. Но если художникъ подновитъ колоритъ, подмѣтитъ новыя, болѣе современныя краски, я, признаюсь, всегда предпочту сюжетъ, взятый изъ идеальной итальянской школы, изобрѣтеніямъ Теньера. Повторяю, это мое личное убѣжденіе, дѣло моего вкуса. Вотъ почему я не осуждаю M-me Girardin за выборъ круга, въ которомъ вращаются дѣйствующія лица ея повѣсти; M-me Girardin описала, можетъ быть, не совсѣмъ нормальное состояніе души свѣтской образованной женщины и представила вамъ яркими красками нравственную психическую борьбу двухъ однородныхъ и односильныхъ чувствъ. Слѣдуетъ ли допустить возможность, что бы женщина любила съ одинаковымъ увлеченіемъ двухъ мужчинъ разомъ — объ этомъ я не вхожу въ разсужденіе; но мнѣ кажется, что во всякомъ случаѣ очеркъ или этюдъ (изученіе) автора вовсе не теряетъ отъ того, что предметомъ его изученія — свѣтская образованная женщина.
Не знаю, отчего, но мнѣ никто не возражалъ. Можетъ, утомились меня слушать? а можетъ, и дѣйствительно высказалъ я довольно вѣрныя воззрѣнія на этотъ предметъ. Послѣ небольшого молчанія, я продолжалъ:
— У меня хранятся, до востребованія, Записки или Memorandum одного изъ моихъ пріятелей. Записки эти — «дѣла давно минувшихъ лѣтъ»; въ нихъ есть нѣчто подобное психологическому недугу, описанному въ повѣсти «Marguerite». Если вамъ не страшно покажется двухъ или трехъ-часовое чтеніе, прибавилъ я, обращаясь ко всему обществу: — то я прочту вамъ кое-что изъ Memorandum моего пріятеля.
Присутствующіе значительно переглянулись, но учтивость, или, скорѣе, снисхожденіе къ фантазіи хозяина взяло верхъ, и мнѣ разрѣшено было прочесть небольшой эпизодъ изъ записокъ моего пріятеля. Я пошелъ было за портфелемъ, въ которомъ покоятся разныя разности, вѣроятно, предназначенныя покоиться вѣчнымъ непробуднымъ сномъ, но вспомнилъ, что для поднятія завѣсы со старины мнѣ необходимо согласіе одной особы, присутствовавшей безмолвно при бывшихъ разговорахъ. Я остановился, повернулся вопросительно къ упомянутой особѣ, и получилъ молчаливый знакъ согласія, сопровожденный какимъ-то выразительнымъ движеніемъ плечъ. Я отправился за портфелемъ.
— Memorandum моего пріятеля[1], сказалъ я, возвращаясь: — въ трехъ отдѣленіяхъ, подъ названіемъ: юность, первая и вторая молодость и зрѣлыя лѣта. Четвертое отдѣленіе — старость — остается въ пробѣлѣ до времени. Я прочту вамъ эпизодъ изъ второго отдѣленія, выключивъ, по возможности, все что не имѣетъ тѣсной связи съ дѣйствующими лицами въ происшествіи, на которое я намекалъ, предлагая вамъ чтеніе этихъ записокъ; но вотъ бѣда! я забылъ васъ предупредить, что въ выпискахъ, которыя я намѣреваюсь вамъ прочесть, дѣйствіе происходитъ въ Италіи. Можетъ, это вамъ не понравится? вы предпочитаете, вѣроятно, описанія русскихъ нравовъ? Въ послѣдующихъ отдѣленіяхъ только и рѣчи, что о Россіи; впрочемъ, и здѣсь есть характеры чисто-славянскіе. На что долго толковать, разсудите сами! à bon entendeur, salut!
I.
правитьЗавтра мы оставляемъ Римъ! Мнѣ хотѣлось бы долѣе пожить въ этомъ древнемъ городѣ, насмотрѣться вдоволь на чудеса живописи и ваянія, разсѣянныя по всѣмъ угламъ этого огромнаго храма искусствъ; но что прикажете дѣлать съ неугомоннымъ моимъ спутникомъ, котораго такъ и тянетъ въ Неаполь? Морскіе раки, фузорскія устрицы, фалернское вино мерещатся ему день и ночь. Онъ понукаетъ меня безъ пощады.
Странная вещь, въ самомъ дѣлѣ! отчего я такъ пристрастился къ Александру X… Это не человѣкъ, а xoдячая утроба на двухъ ногахъ, которая смотритъ на весь свѣтъ сквозь желудочную перепонку. Его подслѣповатые, но, впрочемъ, выразительные глаза, толстыя, брылистыя губы, раздутыя ноздри съ красноватыми жилками, — все это выражаетъ непреодолимую его наклонность къ чувственнымъ наслажденіямъ; воображенія у него нѣтъ ни на грошъ, — а не менѣе того я его люблю и даже, стыдно признаться, во многомъ ему подчиняюсь, хотя и не такъ давно съ нимъ сошелся.
Правда, что онъ человѣкъ добрѣйшаго сердца, человѣкъ прямой, правильный, но воззрѣнія его на предметы вообще, на искусство, на міръ изящный — самыя странныя. Онъ увѣряетъ, напримѣръ, что въ Римѣ Corso e via dei barbori ничѣмъ не лучше и не шире Гороховой Улицы, да еще и съ изгибцомъ, прибавляетъ онъ; что Траянова Колонна, которая въ настоящее время врылась въ землю сажени на три противу уровня мостовой, годится (въ сравненіи нынѣшней Александровской колонны) въ зубочистки Минину или Пожарскому; что Тибръ можетъ, пожалуй, исправлять съ успѣхомъ должность мутной Мойки, но что Фонтанкѣ онъ и въ подметки не годится; что Ponte Sant' Angelo ничѣмъ не лучше Прачешнаго Моста, и такъ далѣе. Эти саркастическія сравненія тѣмъ болѣе досадовали меня, что съ перваго взгляда они казались правдоподобными. Corso, дѣйствительно, не широкая улица и даже нѣсколько извилистая; но какой чудной архитектуры дворцы окоймляютъ ее съ обѣихъ сторонъ! Траянова Колонна, правда, нѣсколько приземиста; но какіе прекрасные на пьедесталахъ барельефы! Тибръ, конечно, не широкъ и воды его желты и мутны; но… это Тибръ! и за Тибромъ живутъ Транстеверинки, а кто не видалъ Транстеверинокъ, тетъ не имѣетъ понятія о воплощенной Юнонѣ.
Только однимъ изъ чудесъ Рима Александръ, по видимому, остался доволенъ: это — храмомъ Св. Петра.
Когда мы въ первый разъ подъѣхали къ великолѣпной колоннадѣ, я оборотился къ брюзгливому моему спутнику,
— Надѣюсь, что ты доволенъ? воскликнулъ я, съ восторгомъ.
— Еще бы! отвѣчалъ Александръ: — нельзя не быть довольнымъ: двѣ капли воды Казанскій Соборъ сквозь увеличительное стекло. Чудо какъ хорошо!
— Да, но на Казанской Площади нѣтъ этихъ прекрасныхъ фонтановъ, замѣтилъ я.
— И нѣтъ въ нихъ ни какой надобности! За то у насъ, говорятъ, тутъ будутъ памятники Кутузова и Барклая:[2] это поучительнѣе, а твои фонтаны точь-въ-точь tale quale, находящіеся въ Петергофскомъ Саду.
Когда войдешь въ храмъ Св. Петра, то въ первую минуту не отдаешь себѣ яснаго отчета о его огромности: такъ хорошо соблюдены всѣ пропорціи этого единственнаго въ мірѣ зданія; но, по мѣрѣ того, какъ глазъ привыкаетъ къ необъятной перспективѣ безчисленныхъ пилястровъ, къ недостигаемой высотѣ сводовъ, къ поднебесному куполу, разсудокъ начинаетъ понимать всю громадность окружающихъ насъ предметовъ. Возлѣ первыхъ пилястровъ, по обѣ стороны ихъ, надъ мраморными пріёмниками, въ которыхъ хранятся святая вода, поставлены два ангела. Когда смотришь на нихъ издали отъ наружныхъ дверей, то они кажутся небольшаго, дѣтскаго роста, а подойдя къ нимъ, убѣждаешься, что это — пяти-аршинные гиганты! Мы вошли въ первый разъ въ церковь въ то время, какъ въ одномъ изъ придѣловъ только что кончилось кардинальское служеніе. По обычаю, послѣ службы, кардинала провожаютъ съ церемоніею въ Ватиканъ; за нимъ шли взводъ папской гвардій и толпа народа, примѣрно человѣкъ пятьсотъ или шестьсотъ. Вообразите же, что вся эта довольно значительная толпа людей, проходя чрезъ средину церкви, не наполняла совершенно пространства, заключающагося между двумя рядами среднихъ пилястровъ! Александръ не вѣрилъ своимъ глазамъ, и, кажется, въ первый разъ удивился.
Онъ долго осматривалъ, прищуриваясь, поднимая и поворачивая голову по всѣмъ направленіямъ, и наконецъ промолвилъ сквозь зубы:
— Вишь расхорохорились! зачѣмъ имъ такая громада? Не воображаютъ ли они, что въ Папскихъ Владѣніяхъ шестьдесятъ милліоновъ жителей?
— Но ты забываешь, — сказалъ я, улыбаясь: — что Папа — глава Римско-Католической Церкви.
— Поди, сбирай еще католиковъ со всего свѣта, а пока здѣсь велико, да пусто!
Неугомонный преслѣдователь изящнаго и тутъ нашелъ что похулить! Но, дѣйствительно, я слышалъ отъ самихъ Римлянъ, что Церковь Св. Петра рѣдко-рѣдко наполняется.
Впрочемъ, я не давалъ потачки скептическому моему спутнику: я заставилъ его осмотрѣть всѣ мозаики, всѣ придѣлы, которые каждый не менѣе иной церкви, потащилъ его въ куполъ[3] и даже на самую вершину.
Цѣлую недѣлю мы съ утра до вечера осматривали всѣ достопамятности Рима. Александръ ворчалъ, хаялъ, критиковалъ, но ѣздилъ со мной (здѣсь выпускается длинное описаніе памятниковъ, зданій, церквей, картинъ и проч.). Впечатлѣнія, произведенныя Римомъ на моего пріятеля, я выпускаю, какъ не подходящія къ ходу дѣйствія, долженствовавшаго объяснить вышеупомянутую психологическую задачу.
На другой же день нашего пріѣзда въ Римъ, мы, разумѣется, поставили себѣ первымъ долгомъ взглянуть на остатки древняго Рима и отправились въ Форумъ, — и тутъ меня Александръ совершенно озадачилъ. Во первыхъ, онъ на короткое время какъ бы переродился, ожилъ, стряхнулъ съ себя полу сонную апатію и началъ разсказывать и описывать: гдѣ былъ Капитолій, гдѣ была «la roche tarpéienne» (которой и слѣда не осталось), называлъ безъ помощи «чичероне» храмъ Весты, тріумфальныя арки Сестимія, Тита, Константина и прочіе памятники. Я удивился его познаніямъ мѣстности.
— Да откуда ты это знаешь? какъ распознаешь памятники? Развѣ ты былъ когда-нибудь въ Римѣ?
— Нѣтъ, не былъ! а Саллюстій, а Титъ-Ливій, а Витрувій зачѣмъ? а школьныя скамейки на что? Школьныя скамейки, братъ, великое дѣло: умѣй только на нихъ сидѣть, такъ и высидишь познаній съ три короба!
— Но зачѣмъ же ты мнѣ не говорилъ о твоемъ предпочтеніи къ изученію древней исторіи?
— Во первыхъ, ты у меня не спрашивалъ, а во вторыхъ, я вовсе не предпочитаю древней исторія новѣйшей — напротивъ! А тутъ такъ пришлось къ слову, живо представились года юношества, года мечтаній, порывовъ къ знанію.
И взоръ Александра вдругъ снова потухъ, пріемы его сдѣлались опять виды, лѣнивы… Я долго смотрѣлъ на него въ недоумѣніи, и хотѣлось мнѣ его растолкать, расшевелить. Не знаю, почему, мнѣ стало его жалко: я разчувствовался надъ его участью… какъ вдругъ онъ занесъ такую матеріальную околесицу, что я махнулъ рукой и пересталъ о немъ думать.
II.
правитьНастойчивость Александра превозмогла мое желаніе остаться еще на недѣлю въ Римѣ, и мы, 3 ноября, подъ вечеръ, отправились въ Неаполь.
Въ Велетри остановились мы поужинать.
Александръ никогда не забывалъ великихъ обязанностей самосохраненія: подъ этимъ громкимъ названіемъ онъ подразумѣвалъ чай, завтракъ, обѣдъ, еще чай и ужинъ. Въ гостинницѣ Велетри, которая, въ сравненіи съ римскими гостиницами, то же, что Петербургъ въ сравненіи съ Лебедянью, намъ подали яичницу съ шафраномъ и поджараго гуся, чуть ли не того самаго, который въ дни оны спасъ своимъ крикомъ погибающій Римъ. Во время ужина, въ столовую вошелъ вѣрный мой Аѳанасьичъ. Аѳанасьичъ — для меня лице весьма замѣчательное: со дня моего рожденія до сей минуты, т. е. въ теченіе не съ большимъ двадцати-трехъ лѣтъ, онъ находился и находятся при мнѣ безотлучно. Сначала батюшка приставилъ его въ видѣ надзирателя надъ кормилицею, которая, говорятъ, была бойкая баба, потомъ остался онъ безсмѣннымъ ординарцемъ при нянюшкѣ, а когда изъ женскихъ рукъ я перешелъ на мужское попеченіе, то Аѳанасьичъ приставленъ былъ ко мнѣ въ родѣ дядьки-камердинера и съ тѣхъ поръ прибываетъ въ томъ же почетномъ званіи. Я люблю его отъ души и даже уважаю, потому что, кажется, нѣтъ въ мірѣ усерднѣе и безкорыстно-преданнѣе моего Аѳанасьича. Полагая, что и Аѳанасьичъ упражняется въ одинаковомъ съ нами занятіи, т. е. ужинаетъ, я удивился нечаянному его появленію.
— Что ты, Аѳанасьичъ? не приключилось ли чего нибудь?
— Ничего, батюшка! слава Богу! Я собирался было также поужинать, не христіанскою, Богъ ихъ прости, а здѣшнею похлебкою; но, когда проходилъ я по корридору, меня остановила какая-то нѣмецкая или французская барыня… кто ее знаетъ! Изъ словъ ея, я, однако же, смекнулъ, что ей желательно поговорить съ моимъ мусью, т. е. выходитъ съ вашею милостью: вотъ я и пришелъ вамъ, батюшка, объ этомъ доложить.
Я поспѣшно оттолкнулъ тарелку съ гусемъ, запилъ водою нежирное кушанье и поторопился встать изъ-за стола.
— Ну, куда? вспыхнуло пламечко? проговорилъ Александръ: — что это, въ самомъ дѣлѣ, и поужинать не можешь, какъ подобаетъ порядочному человѣку? Тебѣ коза въ платьѣ пробѣжитъ по улицѣ, а ты ужь и уши навостришь! Всему есть время… постыдился бы Аѳанасьича, — право!
Аѳанасьичъ слушалъ наставленія Александра, и, кажется, лукаво ухмылялся; но я, поправивъ дорожный туалетъ, причесавъ волосы, взглянулъ нѣсколько свысока на оратора, и выбѣжалъ въ корридоръ Чрезъ нѣсколько нумеровъ, при слабомъ освѣщеніи, я замѣтилъ въ дверяхъ одной изъ квартиръ женскую фигуру. Ни мало не сомнѣваясь, что кто именно та дама, которая желаетъ со мною переговорить, я удвоилъ шагъ и вскорѣ очутился подлѣ… увы! очень-очень пожилой дамы, которая, на Французскомъ Языкѣ, съ примѣсью германскаго выговора, объявила мнѣ, что она баварская Графиня П***, отправляющаяся въ Неаполь; узнавъ, что мы — Русскіе, и зная по слухамъ и по опыту нашу любезность и всегдашнюю готовность покровительствовать беззащитнымъ дамамъ, она рѣшилась попросить насъ сопутствовать ей до Неаполя, изъ опасенія непріятныхъ встрѣчъ, могущихъ воспослѣдовать на дорогѣ, пользующейся на этотъ счетъ весьма невыгодною репутаціею.
Хотя мнѣ показалось довольно страннымъ, что графиня объясняется со иною въ дверяхъ, въ корридорѣ, и не приглашаетъ меня воити къ себѣ въ комнату; но я, разумѣется, отвѣчалъ учтиво, что я и спутникъ мой къ ея услугамъ, и что до самого Неаполя мы не будемъ ни опережать ея экипажа, мы отставать отъ него, предоставляя на ея произволъ останавливаться гдѣ и когда ей угодно.
Графиня поблагодарила меня весьма ласково, и я, откланявшись, собирался уже возвратиться въ столовую доужинать, какъ вдругъ за плечами старушки мелькнуло восхитительное видѣніе въ образѣ молоденькой, свѣженькой бѣлокуренькой дѣвушки. Хотя волосы ея были подобраны какими-то неуклюжими, круглыми шпильками, но я тотчасъ замѣтилъ всю прелесть нѣжнаго ея облика.
Я возвратился въ столовую такою твердою, торжествующею поступью, что Александръ, который доѣдалъ усердно потомка римскихъ гусей, обтеръ ротъ салфеткой и, уставивъ на меня испытующій взоръ, спросилъ довольно поспѣшно:
— Что случилось?
— Ничего, отвѣчалъ я, поправляя машинальнымъ движеніемъ галстухъ, — тутъ есть старушка, нѣмецкая графиня, которая проситъ, чтобы мы сопровождали ее до Неаполя, изъ опасенія разбойниковъ.
Александръ расхохотался.
— Какіе тутъ чортъ разбойники! гдѣ она ихъ нашла? Поужинай-ка лучше: это будетъ благоразумнѣе; натощакъ не годится ночью ѣздить.
— У меня прошелъ аппетитъ, возразилъ я, неосторожно.
— А! промычалъ Александръ, и снова уставилъ на меня испытующій взоръ.
Однако же, я позвалъ Аѳанасьича и попросилъ его достать изъ чемодана дорожные пистолеты. Александръ трунилъ и смѣялся надо мною; онъ хотѣлъ непремѣнно вооружить съ ногъ до головы Аѳанасьича, но, за неимѣніемъ другаго оружія, всунулъ ему за пазуху поварской ножъ.
— Смотри же, Аѳанасьичъ, говорилъ онъ, трагическимъ голосомъ: — какъ только услышишь свистокъ, такъ и пырай ножомъ на пропалую, направо и налѣво… только чуръ! не передъ собой, а то, пожалуй, кого нибудь изъ васъ пригвоздишь.
Аѳанасьичъ сидѣлъ въ крытомъ сидѣньѣ позади коляски.
Мнѣ же Александръ предложилъ зарядить пистолеты свѣжими, спѣлыми фигами, которыя поданы были къ десерту, увѣряя, что такая неожиданность озадачитъ мнимыхъ разбойниковъ гораздо болѣе, чѣмъ настоящая пуля.
Я слушалъ, улыбаясь, болтовню Александра, но дѣлалъ свое дѣло, то есть, зарядилъ тщательно пистолеты, велѣлъ зажечь передніе фонари въ коляскѣ, для освѣщенія дороги, и задній, для того, что бы, читая ночью, не заснуть; наконецъ, желая доказать графинѣ, что я вовсе не навязываюсь на ея знакомство, а охраняю только ее въ дорогѣ, велѣлъ ей сказать чрезъ Итальянца прислужника, что мы выѣдемъ изъ Велетри вслѣдъ за ея экипажемъ. Такъ и было исполнено: графинина карета не успѣла отъѣхать отъ подъѣзда гостиницы и ста шаговъ, какъ и мы сѣли въ коляску и мигомъ догналъ ея экипажъ.
Не прошло полу-часа, какъ Александръ, не выпытавъ отъ меня ничего, замолкъ, задремалъ и вскорѣ сладко уснулъ. Я же досталъ изъ сумки только что вышедшій романъ Manzoni «I promessi sposi» и, полу-мечтая и полу-читая, провелъ всю ночь на пролетъ.
Ѣхали мы не то что бы скоро, не то что бы тихо; разбойники на насъ — увы! — не нападали, и къ восходу солнца мы находились посреди страшныхъ лихорадочныхъ понтійскихъ болотъ. Кромѣ тощей зелени, сонныхъ буйволовъ и нѣсколькихъ желтолицыхъ и оборванныхъ пастуховъ я ничего не видалъ. Но вскорѣ все измѣнилось какъ по мановенію волшебнаго жезла. Въ десятомъ часу мы подъѣхали къ Террачино. Солнце стояло уже высоко и обдавало всю природу золотыми пламенными лучами. Кругомъ растительность принимала все болѣе и болѣе знойный, африканскій видъ; появились вереницы огромныхъ кактусовъ, алоевъ. Вдали на голубомъ горизонтѣ показались двѣ, три пальмы. Нельзя себѣ представить ничего стройнѣе, граціознѣе и съ тѣмъ вмѣстѣ величественнѣе этихъ южныхъ красавицъ знойной Африки, въ особенности, когда впервые покажутся онѣ взорамъ сѣвернаго жителя.
Я вскрикнулъ отъ восхищенія и не могъ утерпѣть — разбудилъ Александра, который продолжалъ спать съ самаго вечера. Александръ протеръ глаза, зѣвнулъ разъ, другой, высунулъ голову изъ коляски и проговорилъ нараспѣвъ:
— Привѣтствую тебя, о чудная декорація третьяго акта «Роберта-Дьявола!» Рембо здѣсь на лицо, хотя его тутъ и не нужно, зрѣлая Алиса — недалеко, въ передовой каретѣ, въ Бертрамѣ пока нѣтъ надобности… впрочемъ, я за него; недостаетъ только флейточекъ и гобоевъ, потому что пернатыя что-то лѣниво распѣваютъ[4].
При словахъ зрѣлая Алиса я невольно улыбнулся и чуть-чуть не проговорился. Восторгъ, наполнявшій мою душу при видѣ дивной, новой для меня природы, побуждалъ меня къ изліянію чувствъ; но я не успѣлъ еще собраться съ духомъ, какъ передовая карета завернула за уголъ и остановилась у гостиницы. Когда мы подъѣхали въ свою очередь къ подъѣзду, графиня съ дочерью успѣли уже пройти въ назначенныя имъ комнаты.
Пока мы чистились, охорашивались, а Александрь упивался какимъ-то снадобьемъ, составленнымъ изъ зеленаго чая съ козьимъ молокомъ, въ нашъ нумеръ постучался l’oste (содержатель гостиницы). Осте нашъ представлялъ совершенный типъ неаполитанскаго уроженца, что, впрочемъ, составляетъ большую рѣдкость въ Папскихъ Владѣніяхъ. Коричневый цвѣтъ лица, ужимки, движенія, выговоръ, — все въ немъ изображало достойнаго сына древней Партенозы. Вотъ образчикъ страннаго языка, на которомъ выражаются почти во всѣхъ гостиницахъ Италіи:
«Eccelenza les dames cou lequale siete veniû, desiderano tratenersi ici un poceo, e propoa gano de far una petite promenata dans la montagna. То есть: милостивый государь или сударь, или ваше сіятельство (выраженіе Eccelenza употребляется Итальянцами во всѣхъ этихъ случаяхъ), дамы, съ которыми вы пріѣхали, желаютъ остановиться здѣсь на нѣкоторое время и предлагаютъ небольшую прогулку на горѣ». Я подчеркнулъ въ приведенной фразѣ французскія, или мнимо французскія слова; ихъ, какъ видите, весьма немного, а между тѣмъ Итальянецъ въ полной увѣренности, что онъ говоритъ съ вами по французски.
— Такъ мы сопровождаемъ двухъ дамъ, а не одну, замѣтилъ Александръ, приподнимая голову и всматриваясь въ выраженіе моего лица.
— Въ глазахъ осте, вѣроятно, ихъ даже и три, потому что онъ считаетъ поголовно, и для него нѣтъ разницы между госпожами и горничными, отвѣчалъ я хладнокровно.
— Вотъ какъ! ну, а эти поголовныя, молоденькія или съ изъянцемъ?
— Вотъ увидишь, отвѣчалъ я, лукаво улыбаясь.
Мы, разумѣется, согласились на предложеніе нашихъ спутницъ и, спустя часъ, вышли на пригорокъ, возвышающійся въ двухъ шагахъ за гостиницею. Живописная картина, представившаяся нашимъ взорамъ, поразила не только меня, — меня, человѣка впечатлительнаго, восторженнаго поклонника всего изящнаго, во, кажется, даже и эпикурейца-Александра
На вершинѣ возвышенія, граціозно прислонившись плечомъ къ стройной пальмѣ, стояла не менѣе стройная бѣлокурая полу-воздушная дѣвушка и смотрѣла вдаль на гладкую поверхность голубаго моря. Вчерашнія неуклюжія папильотки исчезли и замѣнялись изобильными, нѣжными, почти прозрачными локонами. На головѣ дѣвушки не было шляпы, а подвязана была блондовая черная косыночка, которая рѣзко оттѣнялась отъ свѣтло-пепельнаго цвѣта ея волосъ. Ея, ясные голубые глаза сливались съ лазурью небесною. Всѣ черты ея лица — черты правильныя, нѣжныя, эѳирныя — дышали ангельскою чистотою, кротостью и невозмутимымъ спокойствіемъ. Свѣтло-голубое, простенькое платьице и длинный, черный поясъ охватывали гибкій ея станъ. У ногъ дѣвушки сидѣла графиня, утомленная, вѣроятно, всходомъ на возвышеніе, и также всматривалась вдаль, поддерживая рукою украшенную сѣдинами голову, облокотившеюся на колѣни. Почти невозможно себѣ представить что либо граціознѣе картины, открывшейся намъ. Яркое солнце, синее море, лазурный, безпредѣльный сводъ неба, пальмы, кактусы, алои, сильно ароматическая мурава и — вѣнецъ всего — прелестное воздушное существо… Признаюсь, было отчего прійти въ восторгъ и не совсѣмъ впечатлительному человѣку!
Въ то время, какъ мы подходили къ живописной группѣ, я — съ лихорадочнымъ волненіемъ, а Александръ — довольно тихою и твердою поступью, молодая дѣвушка, не знаю по какому поводу, стала на колѣни и нѣжно поцаловала старушку въ лобъ. Появленіе наше привело дѣвушку въ нѣкоторое смущеніе; она быстро встала, взяла брошенный ею на траву раскрытый зонтикъ и скрыла подъ нимъ слегка зардѣвшееся свое личико. Графиня тоже привстала, и представила васъ дочери, назвавъ ее Луизою.
Конечно, я не былъ еще влюбленъ; я не могъ быть влюбленъ въ дѣвушку, которую видѣлъ въ первый разъ; но голосъ мой (смѣшно признаться) дрожалъ, когда я заговорилъ съ молодою графинею.
— Какъ видъ этотъ величественъ! сказалъ я, указывая на даль. — Какъ чудно хороша природа, насъ окружающая !
И голосъ мой былъ взволнованъ, и, кажется, я весь дрожалъ. Не приняла ли меня хорошенькая дѣвушка за сумасшедшаго? Право, я заслуживалъ этого мнѣнія. Мнѣ показалось даже, что M-lle Луиза взглянула на меня съ удивленіемъ, но, впрочемъ, отвѣчала просто и съ какимъ-то невыразимымъ спокойствіемъ, поднявъ голубые свои глазки нѣсколько къ небу:
— О, да! эта чудная картина божественно хороша.
Спустя полчаса, мы опять покачивались въ коляскѣ глазъ на глазъ съ нахмуреннымъ нѣсколько Александромъ. Я молча ожидалъ выговора и дождался.
— Скажи, пожалуйста, отчего это ты мнѣ не объяснилъ вчера вечеромъ, что мы конвоируемъ такое сокровище?
— Я хотѣлъ сдѣлать тебѣ сюрпризъ.
— Ужь полно такъ ли? Нѣтъ, братъ, Алеша, не надуешь! У тебя, сказать откровенно, есть весьма невыгодныя черты въ характерѣ. Ты мнителенъ, недовѣрчивъ и, кажись, немного плутоватъ. Какая нужда была тебѣ скрывать отъ меня, какого рода пташку мы сопровождаемъ? Что бы было посовѣтоваться? анъ нѣтъ! въ гулючки играетъ! Припрячу, говоритъ, себѣ до поры, до времени, оно все вѣрнѣе! Стыдно! ой, стыдно! Не моего, братъ, поля ягодка твоя сильфида. Не подъ стать вашему брату воздушныя ткани такого рода. Вздохнешь неосторожно — пожалуй улетитъ, дотронешься невзначай — того-и-гляди, что порвется. Намъ давай существа покоренастѣе, посолиднѣе. Волочись, другъ Алеша, за твоею райскою птичкою, — волочись на здоровье, только не заволакивайся.
Не знаю отчего, мнѣ стало совѣстно передъ моимъ спутникомъ, и, протянувъ ему руку, я сказалъ, улыбаясь:
— Ну ужь тотчасъ и волочись! развѣ нельзя и безъ того любоваться хорошенькою дѣвушкою?
— Знаемъ мы васъ, господъ мечтателей! вамъ ничего не стоитъ занестись невѣсть куда, а тамъ, смотришь, свалился, да и шею сломалъ въ добавокъ.
Я полагалъ, что ничего не можетъ быть восхитительнѣе растительности и видовъ Террачино, но роскошная южная природа готовила мнѣ новыя наслажденія. Около трехъ часовъ по полудни мы пріѣхали въ Мола ди-Гаато. Экипажи наши подъѣхали подъ крытое крыльце, увѣшанное снизу до верху плющемъ и лозою; насъ ввели въ большую залу, занимающую почти весь нижній этажъ зданія. По одну сторону, въ растворенныя настежъ стеклянныя двери, видны были голубой заливъ и пространная гаэтская бухта, а съ другой — обширный садъ, или, вѣрнѣе сказать, апельсинная и лимонная роща. Оранжевые и желтые плоды, темно-зеленые, глянцовитые листья, нѣжный запахъ цвѣтовъ, благорастворенный, теплый воздухъ, — все это пробуждало очаровательныя и какія-то опьяняющія ощущенія.
Самъ Александръ казался весьма довольнымъ своею участію и распорядился, что бы столъ былъ накрытъ намъ на воздухѣ (вспомните, въ началѣ Ноября), и притомъ съ возможною изящностію. Предоставивъ на произволъ Александра гастрономическія распоряженія, мы пустились съ прелестною Луизою въ рощу — насладиться вдоволь благоуханіемъ и набрать золотыхъ плодовъ.
Я сказалъ: мы пустились; но это выраженіе неточно. Дѣйствительно, я совался какъ угорѣлый и почти прыгалъ отъ радости, счастья, внутренняго волненія; но хотя лице хорошенькой Луизы и сіяло удовольствіемъ, однако же, всѣ ея движенія были плавны, граціозны и даже нѣсколько холодноваты.
Правдивость заставляетъ меня сознаться, что собранные нами апельсины оказались недозрѣлыми, кисловатыми и даже горькими; въ замѣнъ этой неудачи, мы напали на какіе-то лимоны совершенно сладкіе.
Должно также сознаться, что во время обѣда Александръ былъ гораздо любезнѣе меня: онъ говорилъ безпрестанно (что было противно его обыкновенію), и говорилъ хорошо; я же былъ разсѣянъ, молчалъ по большей части и заглядывался то на мимолетное облачко, то на густую померанцовую зелень, то на чудные локоны, съ которыми своенравно заигрывалъ легонькій вѣтерокъ.
— Вашъ спутникъ болѣе похожъ на Русскаго, чѣмъ вы, сказала старушка-графиня, въ концѣ обѣда, обращаясь ко мнѣ.
— Почему вы это находите, графиня? спросилъ я, вспыхнувъ слегка.
— О, не обижайтесь! отвѣчала ласково добрая старушка. — Спутникъ вашъ, мнѣ кажется, человѣкъ болѣе положительный, болѣе степенный, чѣмъ вы. Въ васъ же замѣтны и мечтательность и пылкость, несвойственныя, я полагаю, русскому характеру.
— Извините меня, графиня: молодежь наша большею частью такая же взбалмошная, какъ я, но съ годами это прошитъ. Мой спутникъ и другъ, прибавилъ я (каюсь чистосердечно, съ нѣсколько лукавымъ намѣреніемъ): — постарше меня десятью годами.
Графиня покачала головой.
— Лѣта измѣняютъ, конечно, человѣка, но не перерождаютъ его вовсе.
Наврядъ ли угадалъ Александръ мое недоброе намѣреніе, потому что онъ посмотрѣлъ на меня съ ласковою улыбкою и продолжалъ разговоръ со старушкой.
Послѣ обѣда мы отправились въ лодкѣ съ настоящими неаполитанскими баркаролами (гребцами), въ завѣтныхъ ихъ костюмахъ, одѣтыхъ, или, лучше сказать, разодѣтыхъ, по національному обычаю, т. е. въ коротенькіе, выше колѣнъ, шаровары (остальная часть ноги — какъ ихъ природа создала, только подрумяненная солнцемъ), въ рубашкахъ и съ совершенно открытою грудью, въ красныхъ или коричневыхъ полинялыхъ фригійскихъ колпакахъ.
Предметомъ нашего морскаго путешествія было желаніе взглянуть на подводные остатки Цицероновой виллы (дачи, или загороднаго дома).
Послѣ нѣсколькихъ минуть плаванія, дѣйствительно, гребцы указали намъ на какія-то каменья, обломки колоннъ и фронтоновъ, виднѣющихся на небольшой глубинѣ прозрачныхъ водъ Гаэтскаго залива. Мы съ благоговѣніемъ преклонились передъ развалинами жилища великаго человѣка и отправились обратно къ берегу. Дорогой одинъ изъ гребцовъ наловилъ какихъ-то штукъ, въ родѣ игловатыхъ, коричневыхъ каштановъ. Разрѣзавъ пополамъ загадочную для васъ вещь, Итальянецъ подалъ ее Александру и пригласилъ отвѣдать, приговаривая:
— Probate, Eccelenza, probate niente paupa, é saporito assai! т. е. отвѣдайте; не бойтесь: это очень вкусно.
Дѣйствительно, разрѣзанный каштанъ имѣлъ весьма аппетитный видъ; внутренность его оказалась наполненною мелкою, зернистою, оранжеваго цвѣта икрою. Александръ недолго колебался, отвѣдалъ и нашелъ отлично вкуснымъ новое для него морское яствіе.
Мы также собирались отвѣдать странныхъ каштановъ, какъ съ ужасомъ замѣтили, что пойманные плоды движутся, и узнали, я-то это не что иное, какъ родъ моллюсковъ, извѣстныхъ подъ названіемъ «orancie di mare» (т. е. морскіе апельсины). Молодая графиня упросила, чтобы несчастныхъ животныхъ возвратили въ первобытную ихъ стихію.
Александръ и тутъ оказался и любезнымъ и великодушнымъ: онъ собственными руками спровадилъ моллюсковъ въ море.
«Скоро сказка сказывается, да нескоро дѣло дѣлается», гласитъ пословица. Пока мы рвали апельсины, обѣдали, катались по морю, время быстро пролетало, и, только возвратясь въ гостинницу, мы замѣтили, что уже седьмой часъ по полудни. Проѣхать слишкомъ семьдесятъ верстъ до захожденія солнца не предвидѣлось ни малѣйшей возможности, въѣхать въ Неаполь ночью — не хотѣлось, вслѣдствіе чего рѣшено было, съ общаго совѣта, остаться вечеръ и переночевать въ Молла-ли-Гаэта. И что же могло быть въ самомъ дѣлѣ лучше, удобнѣе и пріятнѣе? Погода была восхитительная, гостиница почти роскошная, общество прекрасное. Александръ совершенно раздѣлилъ мое имѣніе (тѣмъ болѣе, что онъ терпѣть не могъ проводить ночь въ экипажѣ) и даже, въ изъявленіи своего удовольствія, сказалъ одинъ изъ любимыхъ его афоризмовъ:
«Зачѣмъ далеко,
Когда здѣсь хорошо?»
Мы весело помѣстились на террасѣ, выходящей въ померанцовую рощу, и тутъ просидѣли и проговорили до поздней ночи. Съ закатомъ солнца, предупредительный хозяинъ засвѣтилъ на террасѣ алебастровыя лампы античной формы, и время, — драгоцѣнное время, — продолжало летѣть незамѣтно. Пока Александръ, разговаривая и разсуждая со старушкой-графиней, не забывалъ проходить черезъ всѣ фазисы великаго долга самосохраненія, какъ онъ выражался, т. е. занимался чаемъ и ужиномъ, — и расхаживалъ съ M-lle Луизою передъ террасою. Вѣpоятно, что и безмятежная природа Луизы подверглась обаятельному вліянію прелестной южной ночи, потому что она мало по малу дѣлалась сообщительнѣе, и мы вскорѣ разговорились какъ давнишніе, старинные пріятели. Я узналъ, что жизнь Луизы ясна и безоблачна какъ небесный сводъ, насъ осѣняющій, что Луиза лишилась своего отца будучи еще ребенкомъ; что она никогда не разставалась съ нѣжно-любимою матерью, которой она единственная дочь (и, вѣроятно, безпредѣльное утѣшеніе, прибавилъ я отъ себя), что онѣ, т. е., мать и дочь, прожили нѣсколько лѣтъ сряду въ Вѣнѣ, и что Луиза подружилась тамъ съ какою-то юною Итальянкой Кьярою; что теперь эта Кьяра вышла замужъ и проживаетъ въ Неаполѣ, и что наконецъ увѣренность свидѣться вновь съ подругою дѣтства наполняетъ душу Луизы (невинную душу, замѣтилъ я in petto) безконечною радостію.
Восхитительный день, вечеръ, ночь промчались для меня какъ чудный сонъ, и я невольно вздрогнулъ, когда, во второмъ часу, тихій голосъ графини проговорилъ:
— Луиза, другъ мой, пора на ночлегъ.
III.
правитьСправедливо говорятъ Французы: «Les jours se suivent et ne se ressemblent pas», т. е., что день на день не приходится. На слѣдующее утро первымъ моимъ движеніемъ было открыть окно и взглянуть съ особеннымъ чувствомъ удовольствія на вчерашній эдемъ. Но — увы! — какъ все перемѣнилось! Лазуревое небо заволокли сѣрыя облака; частый, мелкій, холодный дождь обливалъ безъ пощады красивыя померанцовыя деревья; глянцовитые ихъ листики жалобно опустились, — поникли невесело золотые плоды. Грустью и холодомъ вѣяло отъ рощи, подъ сѣнью которой вчера еще было такъ тепло и отрадно! Впечатлительный человѣкъ — существо самое неблагоразумное, надо признаться. Сердце мое болѣзненно сжалось, и мнѣ вдругъ въ голову пришла нелѣпая мысль.
«Что, если — подумалъ я — и вчерашнее видѣніе — прелестная Луиза, — что, если и она также перемѣнилась?»
И вообразите себѣ, что я ждалъ появленія ея со страхомъ, и когда она вышла въ общую залу, въ дорожномъ туалетѣ, я взглянулъ на нее недовѣрчиво. О, нѣтъ! Луиза не перемѣнилась, — совершенно нѣтъ! но… на головѣ ея не было живописной, блондовой косыночки, а красовалась дорожная шляпка нѣмецкаго покроя; вмѣсто вчерашнихъ эѳярныхъ локоновъ, съ которыми легкій вѣтерокъ такъ граціозно рѣзвился, подъ нѣмецкою шляпкою виднѣлись прежнія, неуклюжія, круглыя папильотки; гибкій ея станъ прикрывала какая-то темнаго цвѣта мантилья съ бахрамой, и — увы! — на нѣжныхъ, маленькихъ ея ножкахъ надѣты были калоши на толстой подошвѣ. Нѣмка взяла верхъ надъ сильфидою. Я огорчился, однако же привѣтливо поздоровался съ молодой графиней, и милая улыбка, озарявшая свѣжее ея личико, живо напомнила мнѣ вчерашнія впечатлѣнія.
Передъ отъѣздомъ изъ Гаэты, старушка-графиня, прощаясь съ нами, поблагодарила насъ за охранительное спутничество и пригласила навѣстить ее въ Неаполѣ.
Дорога показалась мнѣ скучною и утомительною, несмотря на краснорѣчіе Александра, который былъ въ ударѣ и витійствовалъ безъ умолку о различіи воспитанія русскихъ и нѣмецкихъ дѣвушекъ. Я молчалъ, досадовалъ и сердился на дождь, застилавшій отъ меня предполагаемые живописные виды.
Отъ «Albergo dei poveri» (огромнаго странопріимнаго дома, или госпиталя, безъ врачей, кой-какъ устроеннаго на нѣсколько тысячъ безпріютныхъ) дорога идетъ подъ гору, и, вѣроятно, весь Неаполь долженъ быть видѣнъ отсюда какъ на ладони, — но несносные дождь м туманъ скрывали отъ глазъ великолѣпное зрѣлище. Только отъ самаго «Albergo dei poveri», т. е. верстъ за десять отъ центра города, слышны уже были гулъ и говоръ, происходившіе отъ неумолкаемыхъ криковъ нѣсколькихъ сотъ тысячъ голосистыхъ Неаполитанцевъ.
Въѣздъ вашъ въ Партенопу, гордую царицу Средиземнаго моря, былъ незавидный. На улицахъ грязь, гамъ и толкотня, въ воздухѣ — сырость и неблагоуханіе. По видимому, дома въ Неаполѣ служатъ только ночнымъ пристанищемъ, потому что, несмотря на непогоду, весь житейскій обиходъ, очевидно, происходилъ на открытомъ воздухѣ. Тутъ разстрепанная старуха чесала голову взъерошенной, полу-нагой дѣвчонкѣ; тамъ цирюльникъ брилъ солдата, лукаво подергивая его за носъ; тамъ кухарка жарила на сковородѣ вонючія фритюры (баранину или рыбу въ постномъ маслѣ); тутъ ладзарони, растянувшись на брюхѣ и приподнявъ голову, втягивалъ въ себя безконечно длинныя макароны, и такъ далѣе. Насилу мы протѣснились вдоль Толедской улицы, загроможденный ободранной толпою, акваёлами (подвижныя лавки, въ которыхъ продается свѣжая вода), ворохами апельсиновъ и кокумеровъ (арбузовъ), и проч. и проч. Наконецъ мы добрались до прибрежной улицы Кьая (Chiaja) и остановились въ пресловутой гостинницѣ «Викторія». Я былъ не въ духѣ и, нахлобучивъ фуражку на брови, не снимая плаща, усѣлся въ комнатѣ, намъ отведенной, и озирался вокругъ звѣремъ. Однако же, помѣщеніе наше, по правдѣ сказать, нельзя было похулить. Большая, высокая комната наша выходила на уголъ зданія и снабжена была съ одной стороны чугуннымъ балкономъ (дверь которой, по случаю ненавистнаго дождя, я съ досадою заперъ на ключъ), а съ другой — изящнымъ мраморнымъ каминомъ (который я тотчасъ же велѣлъ затопить). По свойственной противоположности нашихъ воззрѣній на предметы, Александръ очень обрадовался камину и немедленно распорядился касательно обѣда. Я все сидѣлъ закутавшись въ плащь и дулся. Спустя не болѣе полу-часа, посреди комнаты явился богато накрытый столъ; намъ для начала подали чудовищнаго гомара (морскаго рака), маленькихъ креветокъ и огромныхъ фузарскихъ устрицъ. Александръ торжествовалъ; его въ особенности восхищала чувствительность устрицъ.
— Слава Богу, говорилъ онъ, выжимая лимонный сокъ на устрицъ: — что за нашимъ столомъ не присутствуетъ вчерашняя сильфида. Вишь какъ ёжится, прибавлялъ онъ, указывая на устрицу: — прелесть! У Смурова въ кои вѣки нападешь на живущую, а тутъ всѣ животрепещущія, — да какія жирныя! чудо! Спасибо же Плинію: не обманулъ старикашка.
— Да развѣ Плиній писалъ что нибудь о фузарскихъ устрицахъ, сказалъ я, пожимая плечами, въ знакъ сомнѣнія.
— Всенепремѣнно, отвѣчалъ серьёзно Александръ, запивая пуцольскимъ виномъ.
Во время этого интереснаго разговора, я сидѣлъ спиною къ окнамъ и хотя продолжалъ быть не въ духѣ, но, однако же, вкушалъ не безъ нѣкотораго удовольствія «затворницъ жирныхъ и живыхъ», какъ поэтически называетъ Пушкинъ ракообразныхъ животныхъ; вдругъ на желтой стѣнѣ я замѣтилъ отраженіе багроваго свѣта. «Не пожаръ ли?» подумалъ я, быстро повернулся и какъ съумасшедшій бросился на балконъ. Пожара не было, но природа готовилась къ обычному, ко вседневному, но къ торжественному, великолѣпному явленію — къ закату солнца въ Неаполѣ. Смѣло можно поручиться, что кто не видалъ захожденія солнца въ южныхъ странахъ, тотъ не можетъ себѣ составить никакого понятія о величественности этого зрѣлища. Опишу сперва видъ, который представился мнѣ съ балкона «Викторіи».
Сѣрыя облака, покрывавшія небо съ самаго утра, разсѣялись; о дождѣ и помину не было. Съ лѣвой стороны, почти у самого балкона, начиналась зеркальная поверхность прозрачно-лазурнаго залива и простиралась на необъятное пространство.
На горизонтѣ тамъ и сямъ виднѣлись причудливые очерки живописныхъ острововъ Искіи, Прочиды и Низиды. Противъ балкона и въ нѣсколькихъ только шагахъ отъ него тянулся длинный садъ Вилла-Реале, наполненный деревьями, густою темною зеленью и душистыми разнородными цвѣтами.
Немного вправо по направленію Виліа-Реале возвышались безчисленныя, красивыя и разноцвѣтныя зданія, окаймляющія улицу Кьяю. Далѣе виднѣлась излучистая улица, восходящая во внутрь города, расположеннаго амфитеатромъ по всему склону Вомеро.
Когда я выбѣжалъ на балконъ, солнце начинало погружаться въ голубое море. Сначала яркіе его лучи, собранные въ центрѣ и восходящіе къ небосклону, наподобіе острыхъ золотыхъ стрѣлъ, какъ бы упираясь въ поглощающія ихъ воды, приняли багровый цвѣтъ, — и вся природа покрылась пурпуровымъ оттѣнкомъ.
Солнце еще болѣе погрузилось въ море, лучи стали исчезать, и свѣтло-оранжевый свѣтъ разлился мало по малу по поверхности залива, по причудливымъ очеркамъ острововъ, по верхушкамъ деревьевъ и наконецъ легъ длинными, сплошными полосами на зеленую траву и на желтый прибрежный песокъ.
Еще минуту — и свѣтило исчезло въ водахъ; мгновенно изгладился оранжевый отблескъ, и нагорная сторона, отдаленный берегъ и самое море стали окрашиваться съ востока лиловымъ цвѣтомъ, который, темнѣя болѣе и болѣе, быстро приближался къ западу. Торжественное явленіе совершилось — природа почила, — я вдругъ весь синій небосклонъ внезапно озарился миріадами яркихъ звѣздъ!
Выбросить бы всѣ мнимо-поэтическія перья и строжайше запретить описывать подобныя чудныя явленія! Какъ сильно не сочувствуй, а все описаніе выйдетъ блѣдно, вяло, сухо въ сравненіи съ природой.
Я простоялъ на балконѣ съ три-четверти часа и когда возвратился въ комнату, то засталъ уже Александра развалившагося на диванѣ и самодовольно курящаго предлинный кальянъ.
— Обѣдъ твой отправленъ обратно на кухню, сказалъ онъ, потягиваясь: — я не хотѣлъ мѣшать твоему вдохновенію. Признайся, у тебя ужь цѣлая поэма въ головѣ?
— Но, безтолковое, плотоядное животное, воскликнулъ я, почти съ досадой: — какъ могъ ты усидѣть за столомъ въ то время, какъ въ двухъ шагахъ отъ тебя происходило невиданное тобою чудо!
— Ты ошибаешься, о, мой Ратмиръ! я видѣлъ все, не трогаясь съ мѣста, и наслаждался двояко: и чувствомъ зрѣнія и чувствомъ вкуса.
— Ну, что ты видѣлъ? скажи на милость! видѣлъ ли ты море, принимающее разноцвѣтные отливы? видѣлъ ли ты рѣзкіе силуэты острововъ на горизонтѣ? видѣлъ ли Вилла-Реале и амфитеатромъ расположенный Неаполь?
— Я видѣлъ, какъ солнце ложилося спать! А! каково? пятистопный амфибрахій или анапестъ! что это бишь такое? навѣрное не знаю… И ты, послѣ такого подвига, дерзаешь сомнѣваться въ поэтическихъ моихъ способностяхъ. Стыдись! O ingrato core!
Выходка Александра, разумѣется, меня разсмѣшила; но я не поддался его уловкѣ, и у насъ завязалось безконечное преніе о преимуществѣ поэтическаго направленія передъ матеріальнымъ. Мы такъ заболтались, что когда кончили, оставаясь, разумѣется, каждый при своемъ мнѣніи, то на бронзовыхъ часахъ, украшавшихъ потухшій нашъ каминъ, пробило полночь. Покуситься погулять въ Вилла-Реале, въ этотъ страшный часъ, показалось и мнѣ даже неблагоразумнымъ; итакъ, мы, пожелавъ другъ другу доброй ночи, благополучно разошлись… по постелямъ.
Я чуть не подвергнулся опасности ослѣпнуть, по милости пристрастія Неаполитанцевъ къ необыкновенно яркимъ цвѣтамъ. Въ буквальномъ смыслѣ слова, я былъ ослѣпленъ, когда утромъ вошелъ въ нашу столовую. Эта комната, какъ я уже сказалъ, приходилась на углу дома; съ южной стороны, въ три окна большаго размѣра, ослѣпительный свѣтъ лавою лился въ комнату; присоедините къ тому отраженіе лучей отъ зеркальной поверхности моря и въ добавокъ ярко-желтый цвѣтъ стѣнъ и огненнокрасныхъ занавѣсокъ и сукна, которымъ былъ безвкусно украшенъ полъ нашей столовой. Чтобы избавиться отъ свѣтозарнаго наводненія, мнѣ не оставалось другаго средства, какъ закрыть зеленыя жалузи; жаль, да нечего было дѣлать.
Часовъ въ одиннадцать, не имѣвъ терпѣнія дождаться Александра, который копался безъ милосердія за своимъ туалетомъ, я поѣхалъ взглянуть на Неаполь.
Кьая (la Chiaja), начинающаяся у гостинницы «Викторія» и кончающаяся Позелипомъ, вовсе не Неаполь (въ особенности въ первой ея половинѣ, а особый міръ, рѣзко отдѣлявшійся отъ прочихъ частей города. Тутъ роскошный садъ, широкая, сизою лавою мощеная улица, красивыя, новѣйшія зданія; тутъ воздуха вдоволь; тутъ не задыхаешься отъ запаха фритюръ на затхломъ оливковомъ маслѣ; здѣсь не развѣшивается черезъ улицу грязное тряпье и не толпятся полу-нагіе ладзарони. Но стоитъ завернуть за-уголъ гостинницы «Викторіи», и вы внезапно очутитесь въ настоящемъ, первобытномъ Неаполѣ. Въ Санта-Лучіи неумолкаемый гамъ и крикъ; соленоморской и рыбный запахъ охватятъ васъ внезапно; вездѣ темнота, толкотня и какое-то лихорадочное движеніе. Коляска моя подвигалась, однако же, довольно быстро, что не мѣшало оборваннымъ мальчишкамъ бѣжать за экипажемъ, забѣгать впередъ, цѣпляться за рессоры, не взирая на грозныя похлопыванья бича ветурина, и забрасывать меня цвѣтами, при ожесточенныхъ крикахъ: "Eccelenza! per amor di Dio fate la carita! Io gia mujo di fame[5]. И тутъ же умирающіе съ голоду кувыркались, прыгали, дразнили другъ друга и хохотали во все горло.
Проѣхавъ знаменитый Кастель дель-Ново (Castel del Novo), врѣзавшійся въ заливъ на нѣсколько сотъ саженъ отъ берега, я остановился полюбоваться Везувіемъ, который въ то время слегка дымился, отдыхая отъ недавняго еще, сильнѣйшаго изверженія, и собираясь съ силами къ будущему, которое и не замедлило воспослѣдовать. Мимоѣздомъ я заглянулъ въ Citta Vecchia, откуда Мазаньелло сдѣлалъ первый шагъ къ похожденіямъ, послужившимъ ваослѣдствіи къ прославленію господъ Скриба и Обера (оперою Фенелла). Скажу кстати, что мнѣ попалась въ Неаполѣ брошюрка о похожденіяхъ Мазаньелло, съ любопытнымъ заглавіемъ: «Bacconto della trenta duesima revoluzione della fedellissima cita di Napoli», т. e. «Сказаніе о тридцать-второмъ возстаніи велико-вѣрнаго града Неаполя». Не ручаюсь, вѣрно ли счелъ авторъ число возстаній, но во всякомъ случаѣ эпитетъ великовѣрнаго, кажется, не совсѣмъ удаченъ въ этомъ случаѣ. Въ Citta-Vecchia уже не улицы, а извилистыя, узкія, скользкія, грязныя тропинки, до которыхъ солнечный лучъ никогда не проникаетъ, по причинѣ ветхихъ, но высокихъ зданій, ихъ окружающихъ.
На площади и на «molo», т. е. на пристани, неаполитанская жизнь въ полномъ разгарѣ. Тутъ и полишинели, и импровизаторы, и подвижныя кухни съ макаронами, фритюрами и проч.; тутъ тысячи ладзарони толпятся, кричатъ, бранятся, играютъ въ мору (игра въ четъ или не-четъ по пальцамъ), или лѣниво валяются на солнцѣ, забившись туловищемъ въ корзинку и высунувъ голыя, бронзоваго цвѣта ноги вверхъ. Тутъ я узналъ, что за двадцать байковъ (если не ошибаюсь, не болѣе двадцати копеекъ мѣдью) ладзарони можетъ наѣсться досыта и на цѣлый день любимаго своего кушанья макароновъ и каштановъ, — одежда ему ничего не стоитъ, потому что онъ ходитъ почти безъ одежды, а выспаться онъ, можетъ подъ открытымъ небомъ, когда и гдѣ ему угодно.
Самая эта дешевизна поддерживаетъ неимовѣрно лѣнь ладзарони, — лѣнь, немѣшающую, однако же, чрезвычайной живости, и служитъ причиною грубаго ихъ необразованія въ сущности же неаполитанскій черный народъ смышленъ и даже весьма остроуменъ. Часу въ третьемъ, насмотрѣвшись вдоль, для перваго раза, на народную неаполитанскую жизнь, я отправился въ Вилла-Реале. Здѣсь нашелъ я совершенно другой міръ. Въ саду чистыя, широкія дорожки, усыпанныя пескомъ, благоуханіе цвѣтовъ и множество гуляющихъ обоего пола, одѣтыхъ опрятно или даже щегольски.
Несмотря на то, что время приближалось къ половинѣ ноября, воздухъ былъ теплый, нѣсколько увлаженный испареніями моря, омывающаго прибрежную сторону Вилла-Реале. По мѣрѣ того, какъ этотъ живительный воздухъ проникалъ глубже и глубже въ мой организмъ; мною овладѣвало какое-то лихорадочно-пріятное ощущеніе; я, казалось, чувствовалъ, какъ кровь моя согрѣвается и живѣе течетъ по трепещущимъ жиламъ; мнѣ становилось несказанно весело и легко; я бы съ жаромъ прижалъ къ пылающей груди… все женское населеніе цѣлой вселенной! Не знаю, предположеніе Александра согласно ли съ наукою, но онъ увѣряетъ, что ощущенія, мною описанныя, и вообще живость, смѣняемая лѣнивымъ утомленіемъ, что составляетъ отличительную черту въ характерѣ Неаполитанцевъ, можно приписать нѣкоторому преизбытку кислорода въ воздухѣ.
Понятно, что я въ Вилла-Реале не встрѣтилъ ни одного знакомаго лица, хотя я всматривался пристально во всѣхъ прохожихъ, въ особенности въ прохожихъ женскаго пола. Мнѣ показалось, что Итальянокъ на гуляньи было немного: по большой части встрѣчались мнѣ Англичанки, которыхъ невозможно было не отличитъ отъ прочихъ націй, — потомъ Француженки, вѣроятно, — русскія, — конечно, и Нѣмки; но той, которую я желалъ встрѣтить, не было. Вдругъ овладѣло мною непреодолимое желаніе увидать прелестную нашу спутницу. Не будь преизбытка кислорода въ неаполитанскомъ воздухѣ, конечно, съ перваго же дня я не рѣшился бы нескромно посѣтить графиню; но тутъ очертя голову я выбѣжалъ изъ саду, вскочилъ въ коляску и велѣлъ ѣхать въ конецъ Кьяи, по указанному адресу.
Входя въ гостиную графини, мнѣ стало совѣстно; по счастью, старушка приняла меня благосклонно и даже радушно,
— Извините меня, графиня, сказалъ я, немного путаясь въ словахъ: — извините за нескромное, можетъ быть, посѣщеніе. Я почелъ долгомъ освѣдомиться о вашемъ здоровьи; къ тому же, признаться, у меня въ Неаполѣ нѣтъ никого знакомыхъ, кромѣ васъ, и я рѣшился обезпокоить…
— Не извиняйтесь, пожалуйста, прервала графиня, ласково улыбаясь; — я, напротивъ, удивилась бы, если бы вы не заѣхали сегодня же къ намъ, послѣ искренняго моего приглашенія въ Гаэтѣ. Вдали отъ родины нужно дорожить и случайнымъ знакомствомъ: какъ знать, что можетъ случиться! А вашъ степенный пріятель? что онъ дѣлаетъ? вѣроятно, осматриваетъ городъ?
— Право, не знаю: я давно уже выѣхалъ изъ дому.
Я хотѣлъ продолжать, но остановился какъ вкопаный, вскочилъ со стула и забылъ даже, кажется, поклониться: въ комнату вошла Луиза, но не та Луиза, которую я видѣлъ при отъѣздѣ изъ Гаэты, въ дождь, въ сумрачное утро, а прелестное видѣніе, которое предстало моимъ взорамъ въ Терачинѣ и озаряло дивный вечеръ, проведенный въ померанцовой рощѣ. Но что я говорю! Луиза, которая находилась теперь передо мной, еще милѣе, еще воздушнѣе; голубые ея глазами сіяютъ какою-то чистой, небесною радостію. Я быстро припомнилъ разговоръ нашъ на террасѣ, и внезапно мелькнула въ головѣ моей мысль, подавшая поводъ, какъ я узналъ впослѣдствіи, къ весьма выгодному обо мнѣ мнѣнію со стороны Луизы.
— Вы, вѣрно, уже видѣлись съ подругою вашею, сказалъ я, подходя къ молодой графинѣ.
— О, конечно! отвѣчала она съ чувствомъ.
— Я угадалъ это по выраженію вашего лица.
Луиза слегка покраснѣла и взглянула на меня такъ…. мягко (другаго слова я не могу придумать), что у меня сердце стукнуло почти вслухъ.
Чтобы скрыть неприличное мое смущеніе и не показаться смѣшнымъ графинѣ, а можетъ и ея дочери, а сталъ болтать напропалую, описывая впечатлѣнія моя при вчерашнемъ захожденіи солнца, сегодняшнюю прогулку и украшая разсказъ самыми пышными, витіеватыми фразами. По счастью, пріѣхалъ къ графинѣ какой-то старикъ Нѣмецъ, — судя во наружности, въ полномъ смыслѣ Нѣмецъ. Графиня весьма обрадовалась его пріѣзду, жала пріѣзжему нѣсколько разъ руку, приговаривая, «что въ ихъ лѣта старымъ друзьямъ не слѣдуетъ разлучаться на долгое время», Старикъ-Нѣмецъ, пользуясь правами давнишней дружбы къ семейству графини и, вѣроятно, правами своихъ лѣтъ, вслухъ любовался Луизою.
— Was für ein schönes Kind? Wie hübsch gewachsen! говорилъ онъ, съ восторгомъ, и кончилъ тѣмъ — злодѣй! — что поцаловалъ ее въ лобъ.
Мнѣ стало ужасно завидно, и я отошелъ къ окну, не желая мѣшать изліянію чувствъ досаднаго старика; но вскорѣ я помирился съ старымъ Нѣмцомъ и, напротивъ, даже благословлялъ его пріѣздъ, потому что Луиза, пользуясь его присутствіемъ, предоставила ему разговаривать съ графинею, а сама подошла къ окну, изъ котораго я задумчиво любовался моремъ.
— Все, что вы давича говорили, сказала она, подходя ко мнѣ: — доказываетъ весьма много воображенія. Къ сожалѣнію, у меня, кажется, вовсе нѣтъ воображенія! Я думала о Неаполѣ съ удовольствіемъ потому только, что въ Неаполѣ живетъ милая мнѣ Кьяра, и до сихъ поръ вовсе не восхищалась природою, потому что сердце мое слишкомъ еще полно счастіемъ, доставленнымъ мнѣ свиданіемъ съ моею подругою. О! дружба есть священное чувство! а безъ чувства сердце не можетъ жить.
— Извините меня, M-lle Луиза, но я думаю, что вы еще не знаете, что такое настоящее чувство!
— Какъ, сказала она, взглянувъ на меня, съ удивленіемъ: — а любовь моя въ матушкѣ, къ Кьярѣ?..
— Все это не то, что любовь къ мужчинѣ.
Трудно описать выраженіе прелестнаго личика Луизы, при этихъ словахъ. Она какъ-то мило подняла головку, пристально посмотрѣла вдаль, какъ бы ожидая вдохновенія съ моря, открыла губки, будто желая что-то сказать, однако же, ничего еще не сказала, — потомъ подумала, поглядѣла на меня, желая, по видимому, узнать, зачѣмъ это я ей говорю такія вещи, и наконецъ отвѣчала, спокойно:
— Любовь всегда одна и та-же любовь; только, когда полюбишь мужчину — я отгадываю, прибавила она, немного краснѣя: — что вы намекаете на любовь къ постороннему, чужому человѣку, а не къ родственнику — то для такой любви необходимо болѣе терпѣнія, болѣе скромности и самоотверженія.
— Почему же это вы понимаете такъ? спросилъ съ удивленіемъ.
— Потому, что я слышала, во первыхъ, что мужчины великіе эгоисты, слѣдовательно нѣжному, чувствительному женскому сердцу приходится не разъ терпѣть отъ жестокаго прикосновенія эгоизма; во вторыхъ, мужчины вскорѣ охлаждаются въ своихъ чувствахъ къ женщинѣ, если она слишкомъ откровенно, навязчиво, такъ сказать, высказываетъ свою любовь, и, въ третьихъ, женщина, полюбивъ однажды, должна любить вѣчно, несмотря на холодность, на равнодушіе, на непостоянство и даже не взирая на недостатки избраннаго ею мужа. Вотъ почему, прибавила очаровательная дѣвушка, съ кроткою улыбкою: — нужно, для того, чтобы любить мужчину, болѣе терпѣнія, скромности и самоотверженія, чѣмъ для дружбы; конечно, и въ подругѣ ошибиться можно… ну, что же дѣлать! поплачешь немного, погрустишь и отдалишься мало по малу отъ нея; а съ мужемъ этого нельзя. Однако же, и въ дружбѣ и въ любви основаніе чувства, я полагаю, одно и то же. Сердце бьется или молчитъ — вотъ единственная примѣта, которою слѣдуетъ руководствоваться; а тамъ что Богъ дастъ!
Я не понималъ, откуда семнадцати или осьмнадцатилѣтняя дѣвушка могла набраться такой философіи, но, смотря на ангельское и умное выраженіе глазъ Луизы, я сознавалъ, что она чувствовала что говорила, а не повторяла безсознательно затверженныя ею слова. Я долго не зналъ, какъ мнѣ возражать, и наконецъ рѣшился отвѣчать просто, безъ излишняго краснорѣчія.
— Не подумайте, M-lle Луиза, чтобы я возъимѣлъ претензію оправдать въ нѣсколькихъ словахъ мужчинъ передъ вами и измѣнить совершенно ваше мнѣніе на ихъ счетъ; но повѣрьте, что между ними есть люди съ истиннымъ чувствомъ, съ пламенною душою и способные къ величайшимъ самопожертвованіемъ.
— Я никакъ въ этомъ не сомнѣваюсь, отвѣчала Луиза: — иначе грустно бы было даже и подумать о замужствѣ; но это нисколько не измѣняетъ моихъ мыслей касательно обязанностей женщинъ. Уповать, желать сердечнаго счастія онѣ въ правѣ, но и должны приготовиться переносить безропотно горести, достающіяся имъ въ удѣлъ отъ необдуманнаго, можетъ быть, влеченія сердца… Но извините, прибавила Луиза, разсмѣявшись: — я вздоръ говорю: увлеченіе не можетъ быть обдумано. Сердце любитъ потому, что хочетъ любить, и отчета въ своихъ чувствахъ никому не отдаетъ. Слѣдовательно, какъ я уже сказала, слѣдуетъ вслушаться въ говоръ сердца, а въ остальномъ положиться на произволъ Божій. Кому достанется счастье, а кому — горе: вотъ и все!
Покорность судьбѣ, ангельское смиреніе — эти чувства такъ чудно шли къ невинному выраженію Луизина личика, что мнѣ даже не пришло въ голову поколебать ихъ малѣйшимъ противорѣчіемъ. Напротивъ, я сочувствовалъ вполнѣ ея мыслямъ. Мнѣ досадно стало, что я не дѣвушка: я обнялъ бы Луизу и сказалъ бы съ увлеченіемъ.
— Будемъ ждать велѣнія судьбы и покоримся безропотно, милая подруга, счастью или горю, доставшемуся намъ въ удѣлъ.
Но что я за дуракъ, я васъ спрашиваю? Прелестная дѣвушка увлекаетъ меня въ поэтическій міръ невинной своей фантазіи, а я сожалѣю, что не могу обнять ее въ видѣ скромной подруги! Тамъ хладная дружба, а мнѣ предстоитъ, можетъ быть, горячая любовь! Но любовь влечетъ за собою бурю, волненіе! а чело Луизы такъ чисто и ясно! но… какъ Богъ дастъ! она же говоритъ.
Я вспомнилъ, однако же, что для перваго визита посѣщеніе мое неприличнымъ образомъ продолжается — со вздохомъ простился съ очаровательною Луизою, откланялся графинѣ и вышелъ изъ дому, какъ человѣкъ слегка упоенный. На крыльцѣ я замѣтилъ, что мнѣ остается до условленнаго часа для обѣда добрыхъ полъ-часа, и такъ какъ съ дороги сбиться было невозможно, по причинѣ пролегающаго бульвара, который упирался прямо въ «Викторію», то я отправилъ коляску и рѣшился пройтись пѣшкомъ. Дорогою я опомнился, образумился, поостылъ, прозаически говоря.
«Чтожь это въ самомъ дѣлѣ — подумалъ я — пора бы мнѣ сдѣлаться самостоятельнымъ человѣкомъ, а то подуетъ легкій вѣтерокъ, а я и дрейфую[6]; гдѣ же якорь разума? Правда, что Луиза восхитительная дѣвушка; но мало ли восхитительнымъ дѣвушекъ или свѣтѣ? Мысли ея o покорности судьбѣ, объ обязанностяхъ женскихъ безподобны, но нѣсколько отзываются нѣмецкимъ „Schwermerei“. Къ тому же, неужели для все пожертвовать мнѣ спозаранку холостою жизнью? а если нѣтъ этого намѣренія у меня въ мысли, то зачѣмъ же мнѣ волновать и себя и Луизу? нехорошо и неблагородно».
Однимъ словомъ, я такъ себя нашпиговалъ, что, подходя къ дому, рѣшился избѣгать частыхъ встрѣчъ съ Луизою я далъ себѣ обѣщаніе заняться тѣмъ серьезнымъ и важнымъ дѣломъ, для котораго предпочтительно пріѣхалъ въ Неаполь.
Александръ ожидалъ меня на балконѣ гостинницы и едва завидѣлъ меня издали, какъ сталъ телеграфить выразительными жестами, указывая поочередно на сердце, на небо или на воздухъ и по направленію Кьяя. Лишь только я вошелъ въ комнату, онъ закричалъ мнѣ:
— Бьюсь объ закладъ, что ты былъ у сильфиды?
— Ну, былъ! чтожъ тутъ за бѣда, отвѣчалъ я довольно хладнокровно и почти шутя.
— Вчера я назвалъ тебя «ingrato core», проговорилъ комически Александръ: — а сегодня назову «teraro core». О, нѣжное сердечко! Большой бѣды тутъ нѣтъ, на это я согласенъ… Что такое? Кажись, опять стихи… ужь не амфибрахій ли вновь? Но теперь дѣло не въ томъ. Выслушай-ка лучше разумныя рѣчи: «Гуляй себѣ рыба-китъ по глубинѣ морской, но берегись подводныхъ камней; летай мотылекъ изъ конца въ конецъ, но не наткнись на свѣтецъ». Вотъ тебѣ и мораль въ лицахъ. О, дружище! а впрочемъ, все ничего противу вѣчности. Vino negro — donna biancha[7]! — Чтожъ эти-та поговорка обозначаетъ? спросилъ я" разсмѣявшись.
— Это не поговорка, а такъ два слова на память. Вотъ видишь ты, давича я далеко забрался въ центръ города; тамъ, — какъ тебѣ извѣстно, или, можетъ быть, неизвѣстно, — нѣтъ, какъ у насъ на Невскомъ, почти на каждомъ шагу «Café Restaurant», — тамъ, вѣроятно, впрочемъ, что и на пяти тысячахъ квадратныхъ шагахъ нѣтъ ни единаго; а между тѣмъ для меня пробилъ адмиральскій часъ и мнѣ не на шутку сголоднулось. Вотъ я и вошелъ въ какую-то невзрачную остерію (въ трактиръ) да и прельстился, глядя на свѣжихъ «затворницъ жирныхъ и живыхъ». Соленыя бестіи возбудили во мнѣ жажду. Взалкалъ, душа моя! виноватъ! Я спросилъ: нѣтъ ли чего выпить? Мнѣ принесли какую-то пузатую сткляницу, обернутую соломою и заткнутую соломенною пробкою. Я заглянулъ въ содержаніе и замѣтилъ, что на поверхности плаваетъ оливковое масло. «Это чтожъ такое?» спросилъ я. — «Вино», отвѣчали мнѣ самоувѣренно. — «Какъ вино»! воскликнулъ я съ изумленіемъ. — «Да такъ, вино», и, безъ дальнихъ околичностей, нецеремонная итальянская образина вынулъ соломенную затычку, выплеснулъ на полъ лишнее масло и въ мутный стаканъ порядочнаго размѣра налилъ какой-то темно-лиловой жидкости. Я уже говорилъ тебѣ, что мнѣ пить до смерти хотѣлось: я ее хватилъ залпомъ, да потомъ минутъ съ десять морщился и отплевывался. Чортъ знаетъ что такое? чернилы — не чернилы, рябина — не рябина, а вяжетъ и сластитъ тебѣ ротъ. «Да какое же это вино, скажите на милость?» произнесъ я наконецъ. — Хозяинъ, заглядѣвшійся на полновѣсный кошелекъ, который я вынулъ для расплаты, отвѣчалъ мнѣ съ почтительными ужимками: «Ecceltenza è vino negro, siàm povera genti, altro non v'è[8]». Вотъ я и зарубилъ себя на память vino negro не пить никогда и для вящшей предосторожности далъ себѣ обѣщаніе повторять по нѣскольку разъ въ день слова vino negro. Ну, а что касается до «Donna biancha» — это дѣло особое. Исколѣсивъ городъ порядкомъ и насмотрѣвшись вдоволь на хваленыхъ Неаполитанокъ, я нашелъ, что онѣ съ изъянцемъ и всѣ до одной черномазыя, не въ укоръ будь сказано тому же Плинію, Виргилію, Тассу и tutti quanti. Такъ какъ, съ одной стороны, я не признаю ни малѣйшаго достоинства въ черномъ цвѣтѣ относительно прекрасной половины человѣческаго рода; а съ другой — невозможно допустить, чтобы вышепоименованные великіе люди имѣли такой испорченный вкусъ, то я задалъ себѣ задачу: отъискать, во что бы то ни стало, въ Неаполѣ бѣлую женщину. Вслѣдствіе чего я и повторяю для памяти «Donna biancha»…. Впрочемъ, на нынѣшній день довольно! я уже повторилъ разъ пять заданный себѣ урокъ.
Чудакъ мой Александръ, — не правда ли? Послѣ обѣда мы отправляемся въ Санъ-Карло (San-Carlo) — посмотрѣть и послушать Лаблаша, Ронци де-Бегнисъ и нашего Иванова. Даютъ оперу «Anna Bollona» Донидзетти. Что будетъ — увидимъ!
IV.
правитьЯ сказалъ, что пребываніе мое въ Неаполѣ имѣло серьезную и важную для меня цѣль. Дѣло это не худо при случаѣ объяснить потомству, — не тому потомству, которое судитъ и рядитъ о дѣяніяхъ художниковъ и писателей и воздвигаетъ имъ по достоинству памятники: о, нѣтъ! до такого потомства мнѣ вовсе нѣтъ никакого дѣла. Подъ словомъ «потомство» я подразумѣваю собственное мое, личное, т. е. могущихъ быть у меня дѣтей и отраслей, отъ нихъ исходящихъ. Не худо, говорю я, и даже поучительно будетъ знать современемъ моимъ дѣтямъ, внучкамъ и правнучкамъ, что за человѣкъ былъ мой родоначальникъ и по какимъ именно обстоятельствамъ вышло изъ него ни рыба, ни мясо. Говорятъ, что «чужая опытность не приноситъ никому значительной пользы»; оно, конечно, но все же обязанность семьянина указать своимъ: что не плутай вотъ по такой-то дорожкѣ, остерегайся такихъ-то цвѣтковъ или терній, подвигайся прямо, твердо, безъ излишней самонадѣянности, но и безъ робости, а смѣло, неутомимо, возлагая упованіе на Бога, на чистоту своихъ намѣреній и не обращая ни малѣйшаго вниманія на козни, происки и ухищренія окружающихъ тебя людей. Писать нравственно-поучительныя наставленія ни къ чему не ведетъ; даже и сынъ вашъ, перелистывая дневникъ, собственно для него написанный, пропуститъ подобныя тирады, какъ охлаждающія, по его мнѣнію, ходъ дѣйствія; но изъ обстоятельствъ, встрѣтившихся въ вашей жизни, если у сына вашего окажутся толкъ и разумъ, то онъ непремѣнно извлечетъ себѣ поученіе. И такъ, Алексѣй Матвѣичъ, смѣлѣй! впередъ! умничай поменьше, а разсказывай пояснѣй!
Съ самого моего дѣтства я полюбилъ душевно музыку, т. е. не то чтобы музыку, а я любилъ, развалившись или на диванѣ, или на травѣ, подложивъ подъ голову руки и поднявъ колѣни, распѣвать какія-то небывалыя пѣсни безъ словъ. Лежу бывало я такъ по нѣскольку часовъ, всматриваюсь въ облака, въ верхушки деревъ, въ перелетныхъ птичекъ да и распѣваю себѣ, выражая безсознательно на свой ладъ коль-какія мысленки. Вскорѣ стали принуждать меня учиться повнимательнѣе грамотѣ. Учитель растолковалъ мнѣ, въ запутанной, многословной рѣчи, что «грамматика учитъ правильно говорить и писать». А пѣть грамматика не учитъ? спросилъ я спроста. — «Вы, душенька, дѣлаете вздорный вопросъ, отвѣчалъ мнѣ строго учитель: — выбросьте изъ головы вашей пѣніе и займитесь изученіемъ, какъ правильно выражаться». — Такъ зачѣмъ же мнѣ грамматика? я и такъ умѣю выражать свои мысли… только не словами. За глупый этотъ отвѣтъ я былъ, сколько мнѣ помнится, наказанъ и за мною стали строже присматривать, такъ что уже рѣдко случалось распѣвать дѣтскія мои пѣсни. Однако же, у меня образовался чистый, вѣрный и весьма высокій сопрано, и, по усиленнымъ моимъ просьбамъ, мнѣ дозволено было пѣть на клиросѣ въ бабушкиной домашней церкви. Хоръ, въ которомъ я участвовалъ, состоялъ исключительно изъ любителей, т. е. изъ родныхъ моихъ братьевъ, двоюродныхъ и нѣкоторыхъ близкихъ знакомыхъ бабушкину семейству. Въ то время я еще не учился пѣть, а пѣлъ такъ, по инстинкту, и весьма удачно подражалъ знаменитому тогда Фрицу (изъ хора г-на Дубенскаго). Старшій мой братъ, пользуясь правами старшинства и, вѣроятно, тѣмъ, что онъ пѣлъ густымъ басомъ, а что сопрано всегда почитается, не знаю почему, въ зависимости у баса, часто употреблялъ побудительныя мѣры, когда я не выводилъ на ектеньѣ, по фантазіи или по капризу, нѣкоторой верхней нотки, пользующейся особеннымъ благоволеніемъ присутствующихъ при служеніи. Мѣра эта всегда имѣла желанный успѣхъ, и я при слѣдующемъ возгласѣ вскрикивалъ весьма усердно: «Подай, Господи!» Мнѣ бы слѣдовало тогда же посвятить себя серьёзному изученію музыки, но меня отвлекали отъ этого частію грамматическія, географическія, ариѳметическія и прочія мои занятія, частію невыгодное понятіе, которое имѣли окружающіе меня родственники о музыкѣ, какъ наукѣ, и наконецъ собственная, не лѣность: о нѣтъ! — безпечность. Я пою, слѣдовательно я музыкантъ! говорилъ я себѣ неоднократно. — Однако же въ пятнадцать лѣтъ я сталъ учиться музыкѣ основательно, теоретически, по всѣмъ правиламъ науки. Первые мои преподаватели были: извѣстный ученый-контрапунктистъ Фуксъ и въ послѣдствіи полу-помѣшанный, но весьма даровитый сочинитель Геббель. Въ шестнадцать лѣтъ я уже написалъ нѣсколько романсовъ, которые въ свое время распѣвались всѣми любителями и въ особенности любительницами, и даже разъигрывались на шарманкахъ. Фуксъ журилъ меня за это, утверждая, что подобные вздоры отвлекаютъ меня отъ настоящей музыки, т. е. отъ изученія гармоніи, контрапункта и фуги. Тогда уже сознавалъ я, хотя и не совсѣмъ ясно, какая огромная разница существуетъ между мелодистами и гармонистами: въ послѣдствіи я убѣдился, что разница эта происходитъ не отъ ученія или извѣстнаго направленія, а что она существуетъ, такъ сказать, въ крови народовъ. Итальянцы и всѣ славянскія племена (въ особенности Иллирійцы, Богемцы и Русскіе) имѣютъ наибольшую склонность къ мелодіи, за тѣмъ Французы, а Нѣмцы болѣе пристрастны къ гармонія. Доказательствъ на это бездна. Моцартъ, который выходилъ изъ подъ общихъ законовъ и, будучи всемірнымъ геніемъ, не принадлежалъ ни къ какой націи, — Моцартъ понялъ превосходно нерасположеніе Нѣмцевъ къ мелодіи, а потому онъ избралъ Прагу (богемскій городъ) въ первые судьи самаго мелодическаго своего произведенія, т. е. «Донъ-Жуана». Если Италія не оцѣнила въ то время безсмертнаго творенія Моцарта, то этому можно отыскать множество побочныхъ причинъ: во-первыхъ, Итальянцы въ мелодіяхъ предпочитаютъ нѣкоторыя условныя формы, которыхъ они не нашли въ мелодіяхъ «Донъ-Жуана»; во вторыхъ, исполненіе этой музыки пришлось не подъ стать инструментальнымъ ихъ виртуозамъ: въ-третьихъ, въ «Донъ-Жуанѣ», кромѣ очаровательныхъ мелодій, есть множество гармоничныхъ замысловъ, составляющихъ главнѣйшую прелесть этого произведенія — такого же рода намѣреній Итальянцы и до сихъ поръ не въ состояніи оцѣнить. Итакъ, предпочтеніе, оказываемое нѣкоторыми народами къ мелодіи, есть расположеніе присущее, а не пріобрѣтенное, и слѣдовательно Фуксъ, вооружаясь противъ моего инстинктивно-мелодическаго направленія, воевалъ противъ природнаго чувства. Но, чтобы опредѣлить въ точности — что слѣдуетъ предпочитать — мелодію или гармонію, нужно сперва дать себѣ ясный отчетъ о томъ, что такое музыка вообще. Одинъ философъ опредѣлилъ слѣдующимъ образомъ искусство музыки: "La musique est un art qui a pour but d'émouvoir l'âme au moyen des modifications du son, " т. е. искусство музыки имѣетъ цѣлью трогать человѣческую душу посредствомъ измѣненія звуковъ. Опредѣленіе это довольно темно, и изъ него можно только заключить, что философъ полагаетъ, что монотонная вибрація одного и того же звука не можетъ тронуть душу; теорія же эта опровергается опытомъ, потому что пpoдолжитeльный звукъ колокола, напримѣръ, производитъ.величайшее впечатлѣніе. Однако же, и въ этомъ опредѣленіи можно найти кое-что въ пользу мелодіи. Modification значитъ постепенное измѣненіе, а не внезапная перемѣна; въ гармоніи же звукъ перемѣняется, конечно, послѣдовательно, но все-таки перемѣняется, — а въ мелодіи онъ измѣнятся, и чѣмъ плавнѣе, пѣвучѣе мелодія, тѣмъ болѣе измѣненная нота сливается съ предъидущей. Г-жа Сталь говоритъ: «La musique est un plaisir si passager, on le sent tellement s'échapper i mesure qu’on l'épreuve, qu’une impression mélancolique se mêle à la gaîté quelle cause», т. е. музыка доставляетъ такое мимолетное, неуловимое удовольствіе, что часто грустное чувство порождается въ порывахъ веселія, возбужденныхъ тою же музыкою. Дѣйствительно, впечатлѣнія, производимыя музыкою, самыя неуловимыя, самыя неопредѣленныя. Вдохновеніе музыкальное нельзя подвести подъ законы положительные, надъ законы, выраженные цифрами, а чистая гармонія вся основана на цифрахъ. Вотъ почему гармонія уже болѣе наука музыки, чѣмъ собственно искусство музыки; въ ней все строго опредѣлено, слѣдовательно нѣтъ безпредѣльности: аккордъ С dur, напримѣръ, перестаетъ быть С dur, коль скоро онъ перемѣняется, — а подъ данную мелодію можно подобрать, сотни гармоній, и она останется слово въ слово все та же, становясь только грустнѣй или веселѣй, по мѣрѣ того, какъ гармонія, ее сопровождающая, дѣлается мрачнѣе или ярче. Слѣдовательно, мелодія есть истинная дщерь музыкальнаго вдохновенія: ей нѣтъ ни узъ, ни препонъ; она какъ призракъ неуловима и какъ воображеніе безпредѣльна.
Всѣ предъидущія умствованія, разумѣется, плоды позднѣйшихъ размышленій, а въ то время хотя мнѣ и не совсѣмъ ловко приходилось, но я покорялся безпрекословно нѣмецкому своему преподавателю: писалъ фуги, каноны, не по вдохновенію, а по одному разсчету (harmonische combination und musicalische Kuncstëce, какъ выражался мой учитель), и только урывками распѣвалъ, какъ Богу было угодно. Но дѣлать было нечего: по части музыкальнаго воспитанія мы тогда находились и, по правдѣ сказать, теперь еще находимся, въ зависимости у нѣмецкихъ преподавателей. Забавная, между прочимъ, вышла у меня ссора съ чудакомъ Геббелемъ (мнѣ было тогда уже слишкомъ двадцать лѣтъ). Задалъ мнѣ однажды Геббель для слѣдующаго урока написать проектъ увертюры, со всѣми обычными условіями и подраздѣленіями, т. е. Hauptidee, Brücke, Mittelsatz и проч. На бѣду мою, я увлекся, и вводную мысль очерталъ не только что въ совершенно другомъ родѣ, какъ главную, но даже въ другомъ темпѣ и въ какомъ-то отдаленнѣйшемъ тонѣ. Едва Геббель взглянулъ на это явное отступленіе отъ классическихъ законовъ, какъ поблѣднѣлъ отъ гнѣва. «Возможно ли подобное злоупотребленіе! началъ онъ говорить, расхаживая по комнатѣ, и грозно всматриваясь въ corpus delicti. — Молодой человѣкъ! подумайте, что вы дѣлаете! Первая мысль хороша, даже слишкомъ для васъ хороша! (Спасибо.) Я думаю, ужъ не почерпнули вы ея изъ безсмертныхъ твореній Бетговена? Да! я вотъ припоминаю и не могу вспомнить. Но какой же это Mittelsaiz! Это скверная пленельщина (отчего Пленель попался ему подъ зубокъ — право, не знаю); это балаганная, канатная музыка, пятнающая своимъ прикосновеніемъ мысль великаго человѣка (заладилъ одно, что я обокралъ Бетговена), и, къ довершенію преступленія, вы бросаетесь въ неуказанный тонъ! Чѣмъ вамъ доминанте не понравилось? я васъ спрашиваю. Стыдитесь, сударь! это неприлично!» Вотъ тебѣ и разъ — попался! — «Но позвольте, возразилъ я наконецъ: — отчего же не воспользоваться пѣвучею, мелодическою вводною мыслью, если она даже и въ другомъ темпѣ, чѣмъ основная? и зачѣмъ непремѣнно переходить въ доминанту, а не въ другой отдаленный тонъ!» — «Отчего? зачѣмъ? этого вамъ, сударь, не нужно знать: такъ слѣдуетъ, — и этого достаточно. Но если вы воображаете, продолжалъ Геббель, все болѣе и болѣе разгорячаясь: — что я буду потворствовать подобнымъ отступленіямъ отъ принятыхъ правилъ, допускать въ моихъ глазахъ такія нелѣпыя нововведенія, то я слуга вашъ покорный.»
Съ этимъ словомъ раздраженный Нѣмецъ бросилъ ноты, схватилъ шляпу и былъ таковъ. Я самъ былъ такъ разсерженъ вздорною его выходкою, что не сталъ его удерживать; но когда прошла недѣля, другая, и онъ ко мнѣ не являлся, то я рѣшился заѣхать къ нему самъ. Онъ принялъ меня весьма сухо, и на всѣ мои увѣщеванія отвѣчалъ: "что ему некогда; я-то, впрочемъ, я не нуждаюсь и его совѣтахъ, что я хочу быть нововводителемъ, " и проч. Я сталъ его увѣрять, что впредь не покушусь на столь ненавистныя для него отступленія отъ принятыхъ правилъ, но онъ и слышать не хотѣлъ, утверждая: «что кто однажды уже позволилъ себѣ подобныя вещи, тотъ навѣкъ испорченъ.» Мы разстались совершенными недругами; но что болѣе всего меня разсердило, такъ это то, что онъ мнѣ два раза отсылалъ обратно слѣдующія ему по разсчету деньги, увѣряя, «что онъ ихъ не заслужилъ, потому что ничему порядочному меня не выучилъ.» Кончилось тѣмъ, что я опять послалъ ему деньги, съ довольно крутою запискою, въ которой, между прочимъ, было сказано, «что я не намѣренъ принимать отъ него подарковъ, и что если онъ чувствуетъ, что не заслужилъ посылаемыхъ денегъ, то пусть отдаетъ ихъ своей кухаркѣ или броситъ въ печь.»
Ссора эта оставила во мнѣ горькое воспоминаніе, тѣмъ болѣе, что Геббель былъ человѣкъ съ истиннымъ дарованіемъ, и одно лишь упрямое педантство нѣсколько помрачало его достоинства.
Описанное происшествіе убѣдило меня окончательно, что между нашимъ воззрѣніемъ на музыку и воззрѣніемъ на нее нѣкоторыхъ Нѣмцевъ существуетъ огромная разница. Гдѣ они видятъ однѣ формы, комбинаціи и разсчетъ, тамъ мы ищемъ лишь новый способъ изложенія мысли. Убѣдившись, что русскій и нѣмецкій элементы не имѣютъ ничего общаго въ этомъ отношеніи, я почувствовалъ непреодолимое желаніе научить вблизи, на мѣстѣ, духъ и направленіе итальянской музыки. Оставалось рѣшить, какую именно часть Италіи наберу я для достиженія преполагаемой цѣли. Но невозможно долго было колебаться: съ 1820 года Неаполитанская Консерваторія, поступивъ подъ управленіе знаменитаго и заслуженнаго старца Цингарелли, стала быстро возвышаться надъ прочими итальянскими консерваторіями. Въ ней образовались отличнѣйшіе мелодисты: Беллиніи, Пацини, Доницетти и многіе другіе: повторяю, что колебаться не было возможности, и хоть — какъ я говорилъ — серьёзное и важное дѣло (въ глазахъ моихъ, разумѣется), которое привело меня въ Неаполь. Нынѣ, разсуждая хладнокровно, я нерѣдко задаю себѣ вопросъ: благоразумно ли я поступилъ въ то время, что, не докончивъ основательно изученія музыки съ нѣмецкими преподавателями, оставилъ родину на долгое время, бросилъ всѣ прочія занятія и пустился очертя голову искать артистическихъ впечатлѣній? Кажется, что не совсѣмъ благоразумно. Но тогда я, разумѣется, разсуждалъ иначе и, полный жажды обаятельныхъ чаръ художнической жизни, отправился въ Италію. Проѣздомъ въ Карлсбадѣ я познакомился съ знаменитымъ Гуммелемъ и съ Морлаки. Перваго я только слушалъ, а со вторымъ сошелся, подружился и въ послѣдствіи пользовался его совѣтами. Первая моя встрѣча съ Морлаки довольно любопытна. Я жилъ въ Карлсбадѣ уже съ недѣлю и успѣлъ познакомиться со всѣмъ водопіющимь обществомъ. Дамы наши жаловались, что бальный оркестръ (впрочемъ, весьма хорошій) играетъ все одни и тѣ же контрадансы; я вызвался написать для вечерняго собранія того же дня новый кадриль, и притомъ написать исключительно на русскіе мотивы. Предложеніе мое было принято съ удовольствіемъ, и я тотчасъ же принялся за дѣло. Не думая долго и съ самоувѣренностью, свойственною русскому человѣку, я сталъ писать прямо, безъ партитуры, партію для первой скрипки. Дѣло происходило въ куръ-залѣ во время утренней прогулки; по случаю сырой погоды, все общество забилось въ залу, и забавно было видѣть готовность нашихъ дамъ пробовать танцовать по нѣскольку разъ каждую изъ фигуръ, по мѣрѣ, какъ я ее оканчивалъ и наигрывалъ на фортепіанѣ. Шуму и смѣху было довольно, и забава наша продолжалась часа три, а пока погода прояснилась; но дамы не отпускали меня гулять, требуя, чтобы я исполнилъ обѣщаніе и приготовилъ кадриль къ вечернему исполненію. Желая соединить полезное съ пріятнымъ, т. е. желая подышать теплымъ воздухомъ и съ тѣмъ вмѣстѣ исполнить требованія миловидныхъ, но не взыскательныхъ любительницъ новыхъ танцевъ, я перешелъ на террасу; за неимѣніемъ большаго стола, я разлегся на полу, окружилъ себя нотною бумагою, и принялся писать наудалую, прямо на голоса (т. е. инструментовать). Меня весьма забавляло любопытство дамъ, которыя то-и-дѣло прибѣгали посмотрѣть на мою работу. Ножки ихъ только что не топтали исписанныхъ листовъ; часто движеніемъ гобарежеваго платья какая-нибудь нота превращалась въ паузу, и наоборотъ; дѣло отъ этого становилось гораздо сложнѣе и затруднительнѣе, потому что съ каждымъ хорошенькимъ появленіемъ я подымалъ голову, и смотрѣлъ снизу на нагнувшіяся любопытныя головки. Однако же, мнѣ удалось (не безъ грѣха, признаюсь) поставить фермату на послѣдней партіи, какъ вдругъ одинъ изъ нѣжныхъ голосковъ проговорилъ торопливо: «Морлаки, Морлаки идетъ.» Я бросился сбирать разбросанныя партіи, но не успѣлъ еще встать, какъ передо мною очутился пожилой человѣкъ, довольно некрасивой наружности, въ шляпѣ съ широкими полями и съ палкою въ рукахъ. Я оторопѣлъ, тѣмъ болѣе, что цѣлая толпа дамъ смотрѣла на насъ съ любопытствомъ. «А! ба! вы пишете музыку, молодой человѣкъ, сказалъ Морлаки, всматриваясь въ разбросанныя ноты: — и пишете прямо на голоса, да притомъ же на полу, прибавилъ онъ, качая головою. — Посмотримъ!» Противиться желанію Морлаки было бы смѣшно, къ тому же я давно хотѣлъ познакомиться съ знаменитымъ maestro; но не безъ трепета, однакожъ, я ожидалъ его приговора, хотя и зналъ, что написалъ сущую бездѣлицу. Морлаки палкою расправилъ партіи; приведя ихъ въ должный порядокъ, однимъ быстрымъ взглядомъ окинулъ весь ихъ составъ, улыбнулся и сказалъ: "Недурно, только не совсѣмъ вѣрно и не такъ-то удобно для нѣкоторыхъ инструментовъ, « и тутъ же, не снимая шляпы, усѣлся также на полу, вынувъ карандашъ и принялся исправлять написанное мною. Не прошло получаса, какъ дѣло было совершенно окончено. „Вотъ такъ будетъ ладно, сказалъ maestro, вставая: — отнесите партіи дирижеру оркестра, и пусть ихъ пиликаютъ на здоровье.“ Я, разумѣется, поблагодарилъ Морлаки, дамы разбѣжались по саду, и съ тѣхъ поръ я познакомился и, могу сказать, подружился съ итальянскимъ maestro.
Съ перваго дня моего знакомства съ Морлаки я увидалъ, какая огромная разница между музыкальнымъ нѣмецкимъ педагогомъ и итальянскімъ маэстро. Конечно, и Морлаки черкалъ подъ часъ неправильный ходъ гармоніи, рѣзкіе переходы и проч., попадавшіеся въ музыкальныхъ моихъ опытахъ, но все это было въ глазахъ его дѣло постороннее: онъ болѣе всего обращалъ вниманіе на мелодическія мысли, въ нихъ только онъ искалъ выраженія, чувства и музыкальнаго вдохновенія. Нерѣдко бывало старикъ распѣваетъ, добродушно улыбаясь, славянскія мои мелодіи, приговаривая: Bizzaro, stravagante ma non c'é male!» (т. е. странно, сумасбродно, но недурно). Меня чрезвычайно поразила снисходительность Морлаки. Для карлсбадскаго оркестра я написалъ родъ pot-pourri изъ русскихъ мотивовъ, и, по правдѣ сказать, попури этотъ далеко былъ незавидный. Когда Гуммель услыхалъ его въ первый разъ, то онъ пожалъ плечами и проворчалъ что-то вовсе нелестное для меня. Морлаки же, напротивъ, старался убѣдить Гуммеля, что тутъ есть кой-какія замѣчательныя мысли, и часто выслушивалъ попури съ начала до конца, обозначая тактъ тростью и головой. Морлаки одобрилъ мое намѣреніе посѣтить Неаполитанскую Консерваторію и при разставаніи снабдилъ меня письмами къ Питарелли и Ремонди. Первый уже былъ такъ обремененъ годами (81 года), что мнѣ почти не удалось слышать отъ него ни единаго слова, а второй вызвался быть моимъ учителемъ. Выбравъ Ремонди въ преподаватели, я поступилъ весьма удачно: онъ соединялъ въ себѣ юморъ, живость итальянскую и способность писать очень быстро — достоинства чисто итальянскія — присоединяя къ тому замѣчательныя контрапунктическія познанія. Онъ тогда уже извѣстенъ былъ какъ отличный теоретикъ: сочиненіе его «Quatro fuge in una» ставили какъ примѣръ преодолѣнія контрапунктныхъ трудностей, — и вмѣстѣ съ тѣмъ Ремонди писалъ множество оперъ, которыя не доставляли ему, признаться сказать, ни большой славы, ни большихъ денегъ. Сколько помнится, изъ сорока или пятидесяти оперъ, имъ написанныхъ, тогда только одна, комическая, «Il Vintaglio», имѣла значительный успѣхъ; прочія показывались на сценѣ, держались кой-какъ представленій 10 или 15 и умирали.[9] Ремонди (въ 1832 г.) былъ человѣкъ лѣтъ пятьдесятъ, почтенной наружности, съ сѣдыми растрепанными волосами и черными умными глазами. Онъ вѣчно ходилъ въ низенькомъ, некрахмаленномъ бѣломъ галстухѣ и въ длинномъ сюртукѣ. Подвергнувъ поверхностному испытанію мои музыкальныя познанія, Ремонди на другой же день приспособилъ для моего ученія, кажется, что-то въ родѣ методы Жакото. Онъ принесъ мнѣ три аріи, написанныя для одного только голоса, безъ баса и безъ акомпанимана вообще, но съ тщательно отмѣченными p. pp. f., crescendo и tutti, и тотчасъ же заставилъ инструментовать ихъ по моему произволу. Мнѣ показалось это дѣло довольно трудновато, и къ тому же не хотѣлось сдѣлать его кой-какъ. Я просидѣлъ за работой дней пять, за что получилъ на первый случай выговоръ отъ Ремонди.
— Нужно пріучаться работать скоро, сказалъ онъ, нѣсколько исправляя принесенныя мною партитуры: — тутъ всего было работы не болѣе, какъ на одинъ день! Дня черезъ два, прибавилъ онъ: — въ Fondo (второй театръ въ Неаполѣ) будетъ первая репетиція оперы, къ которой принадлежатъ аріи, вами инструментованныя; вы поѣдете со мною на репетицію, и выслушаете внимательно вашу инструментацію. — Если у васъ есть точно дарованіе, вы тотчасъ же услышите, что и гдѣ хромаетъ (buelche zopicca) въ вашей работѣ. Ко второй репетиціи вы исправите вашу инструментацію по сдѣланнымъ вами же замѣчаніямъ; а къ третьей репетиціи я уже самъ все передѣлаю на свой ладъ. — I copisti le pagherete voi, т. е. за переписку заплатите вы! заключилъ Ремонди, улыбаясь.
Способъ этотъ преподаванія хотя, безъ сомнѣнія, отличный, практическій, но показался мнѣ весьма страннымъ.
— Какъ же это, возразилъ я, сконфузясь: — что жъ скажутъ на это пѣвцы?
— Не безпокойтесь: пѣвцы наши заняты только собою, и ничего не слышатъ, кромѣ собственныхъ явныхъ руладъ. Оркестру все равно что онъ играетъ: были бы хорошо списанныя партіи передъ глазами; слѣдовательно, въ накладѣ одни только кописты, но и тѣ не станутъ жаловаться, зная, что получатъ вознагражденіе за излишніе труды.
Невозможно описать неимовѣрную пользу, приносимую подобною системою. Съ первой же репетиціи у меня точно какъ покрывало спало съ глазъ: я осязалъ, такъ сказать, всѣ погрѣшности, всѣ промахи, мною сдѣланные, и понялъ всѣ недостающіе оттѣнки въ моей инструментаціи. Ремонди, возлѣ котораго я сидѣлъ на сценѣ, подмигивалъ мнѣ, изрѣдка пощипывалъ, желая обратить особенное мое вниманіе на какую нибудь слишкомъ рѣзкую вяху, или несообразность; но прочіе, т. е. музыканты и пѣвцы, казалось, и не догадывались, что тутъ производятся опыты.
Послѣ репетиціи, Ремонди долго мнѣ толковалъ о назначеніи инструментаціи для сопровожденія аріи, входилъ въ самыя тонкія подробности, и указывалъ мнѣ на мои погрѣшности такъ, что заданная мнѣ работа къ слѣдующей репетиціи получила уже почти совершенное его одобреніе.
Я чуть не вскочилъ отъ радости, когда, послѣ исполненія переинструментованной мною аріи, одинъ изъ музыкантовъ всталъ въ оркестрѣ и, обращаясь къ Ремонди, сказалъ громко:
— Maestro — maoggi è tutt’altra cosa quest’aria qua, т. е. сегодня эта арія совсѣмъ иначе выходитъ.
— Si! ho fatto qualche piccoli cambiameuti, т. е. Да! я сдѣлалъ нѣкоторыя перемѣны, отвѣчалъ равнодушно Ремонди и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ меня ущипнулъ, что я едва не вскрикнулъ.
Въ послѣдствіи достойный мой наставникъ открылъ мало по малу мнѣ всѣ сокровища необъятныхъ своихъ музыкальныхъ познаній: онъ растолковалъ мнѣ ясно, безъ малѣйшей туманности, безъ педантства, въ чемъ именно состоитъ истинное сочетаніе звуковъ; онъ заставилъ меня понять, отчего въ классическихъ произведеніяхъ всегда соблюдена опредѣленная послѣдовательность въ тональности (tonalité), и объяснилъ, что это зависитъ отъ логической связи звуковъ, а не отъ условныхъ формъ; онъ убѣдилъ меня, что верхъ музыкальнаго искусства состоитъ въ соединеніи мелодіи съ полнымъ гармоничнымъ развитіемъ, и заставилъ благоговѣть предъ геніемъ Гайдна и Моцарта.
— Я не могу сѣтовать, говорилъ онъ: — на моихъ сооттичей, что они не отдаютъ мнѣ должной справедливости. Смѣшно было бы человѣку, забравшемуся на высокую гору, жаловаться, что земляки, оставшіеся въ долинѣ, не распознаютъ оттуда выраженія его лица. Я витаю въ горнихъ, а они пресмыкаются долу. Безспорно, что мелодія — душа музыки, но какъ разумъ (въ нормальномъ состояніи) составляетъ необходимую принадлежность души, такъ гармонія необходима для дополненія и украшенія мелодіи. Чѣмъ возвышеннѣе душа, тѣмъ сильнѣе разумъ; чѣмъ вдохновеннѣе мелодія, тѣмъ гармонія можетъ быть изобильнѣе и роскошнѣе. Люди смѣшиваютъ часто въ своихъ понятіяхъ слова: воображеніе и мысль; конечно, оба эти душевные акта находятся въ тѣсной связи между собою, но можно быть человѣкомъ съ воображеніемъ, и не быть глубокимъ мыслителемъ. Точно также многіе смѣшиваютъ понятія о мелодіи и гармоніи. Гармонія мертва, пока она сама собою ничего не выражаетъ и служитъ только сопровожденіемъ мелодіи; но она становится самостоятельною и кипитъ жизнію, коль скоро въ нее переходитъ мысль, т. е., когда она умышленной перемѣной звуковъ оттѣняетъ, дополняетъ, развиваетъ выраженіе вдохновенной мелодіи….
И глубоко запали мнѣ въ сердце свѣтлыя мысли восторженнаго моего наставника, и озарился мнѣ новымъ свѣтомъ весь музыкальный міръ, и съ полнымъ сознаніемъ преклонилъ колѣно предъ величіемъ всемірныхъ геніевъ, каковы были Гайднъ, Моцартъ, Веберъ, Мендельсонъ и грозный Бетговенъ: я понялъ, что, сочетая гармонію съ мелодіею неразрывными узами, они доложили и чудномъ искусствѣ музыки основаніе таинства, долженствовавшаго оставаться непоколебимымъ до скончанія вѣковъ. И чѣмъ болѣе я преклонялся предъ могуществомъ титановъ эклектической музыки, тѣмъ болѣе почувствовалъ простымъ намѣкамъ, живымъ мелодіямъ нѣкоторыхъ вдохновенныхъ итальянскихъ маэетро, узнавая въ нихъ зародышъ будущихъ громадныхъ развитій.
Далеко забѣжалъ я впередъ, однакожь! но воспоминанія тѣснились толпою въ моей головѣ, и мнѣ хотѣлось заразъ высказать и причину моего пріѣзда въ Неаполь, и поговорить о предметѣ моихъ занятій. Я сказалъ, что наканунѣ мы сбирались послѣ обѣда въ Санъ-Карло. Огромный этотъ и, какъ увѣряютъ, первый въ мірѣ театръ, и по своей величинѣ и по своему великолѣпію, оказался въ день нашего посѣщенія не совсѣмъ въ приборѣ. Большая часть ложъ, по причинѣ отсутствія ихъ владѣльцевъ, были закрыты наглухо темнаго цвѣта занавѣсками, что придавало мрачный видъ огромной залѣ. Здѣсь ложи составляютъ или, по крайней мѣрѣ, составляли въ мое время неотъемлемую собственность нѣсколькихъ семействъ, которыя владѣютъ ими въ слѣдствіе особыхъ какихъ-то финансовыхъ сдѣлокъ, чуть ли не съ основанія театра, а потому каждая ложа отдѣляется отъ другой сплошною стѣною, и отдѣлана согласно вкусу каждаго владѣльца. Такъ какъ ложи весьма глубоки и въ добавокъ снабжены небольшими внутренними кабинетами, или алковами, то слушающіе, пользуясь этимъ удобствомъ, часто сидятъ сзади, и оттого нерѣдко всѣ ложи кажутся пустыми; подобный видъ обдаетъ холодомъ посѣтителя, непривыкшаго къ итальянскимъ театрамъ. Въ день перваго моего посѣщенія Санъ-Карло партеръ также былъ почти пустъ, и, къ довершенію непріятнаго впечатлѣнія, произведеннаго на меня окружающими предметами, всѣ зрители сидѣли въ шляпахъ! Послѣднее обстоятельство, конечно, ничтожное, но мнѣ кажется, что въ храмъ искусствъ можно было бы входить и безъ шляпы на головѣ. Вѣроятно, что артисты не раздѣляли моего грустнаго впечатлѣнія, потому что они играли и пѣли съ величайшимъ одушевленіемъ. Лаблашъ, въ роли Генриха VIII, былъ безподобенъ: игра, мимика, каждый жестъ, громовое его пѣніе, — все было превосходно. Ronzi de Begnis не произвела на меня въ этотъ вечеръ большаго впечатлѣнія: хотя она пѣла хорошо довольно трудную партію Анны Болены, но и въ игрѣ ея и въ пѣніи я не замѣтилъ ни единаго проблеска геніяльности. Всѣ ея вокализаціи, всѣ драматическія намѣренія были выполнены отчетливо, правильно, но не возбуждали горячаго чувства энтузіасма. — У нашего Иванова былъ въ то время восхитительнѣйшій голосъ: верхній регистръ его былъ звученъ, сребристъ и вмѣстѣ съ тѣмъ необычайно мягокъ. Онъ никогда не употреблялъ фальцета и, кажется даже, что вовсе не имѣлъ этихъ звуковъ въ своемъ голосѣ или, по крайней мѣрѣ, не выучился ихъ употреблять. Къ сожалѣнію, онъ пѣлъ безжизненно, холодно, игралъ плохо, и для сцены имѣлъ весьма невыгодную наружность.
Вообще нужно признаться, что въ первое представленіе, видѣнное мною на знаменитомъ театрѣ Санъ-Карло, одинъ только Лаблашъ произвелъ на меня полное, художественное впечатлѣніе.
По итальянскому обычаю, между двумя актами оперы, давали балетъ, подъ названіемъ: «Carlo il Temerario». Тутъ я въ первый разъ увидалъ странный хореографическій обычай: всѣ присутствующіе на сценѣ, отъ перваго дѣйствующаго лица до послѣдняго статиста, — все это двигалось въ тактъ въ одно и то же время. Одинъ кто нибудь приложитъ руку къ сердцу въ знакъ сочувствія, и всѣ сдѣлаютъ тотъ же жестъ; главное лицо подниметъ руку или ногу и отвернетъ съ ужасомъ голову, и всѣ отвернутъ голову въ ту же сторону.
Пока не привыкнешь къ этимъ страннымъ движеніямъ вы не повѣрите, какъ это кажется смѣшно! Въ представленномъ тогда балетѣ, «Карлъ Смѣлый», герцогъ Бургундскіи, сынъ Филиппа Великодушнаго, погибаетъ не подъ стѣнами Нанси, какъ сказано въ исторіи, а въ горахъ Швейцаріи. Въ послѣдней сценѣ декорація представляетъ горы и утесы, возвышающіеся до закулисныхъ облаковъ необычайно высокой сцены. Карлъ, преслѣдуемый врагами, взбирается на самый высокій утесъ, и оттуда бросается въ бездну, т. е. проваливается подъ театральный полъ. Для этой продѣлки обыкновенно бросали куклу, одѣтую въ доспѣхи несчастнаго герцога: появленіе этой куклы всегда привѣтствуемо было, говорятъ, громкимъ хохотомъ, что сильно тревожило режиссера, — и онъ сбирался уже отмѣнить кукольное salto mortale или даже снять вовсе балетъ съ репертуара, какъ вдругъ явился рѣшительный смѣльчакъ, который выручилъ его изъ бѣды. Человѣкъ этотъ (о двухъ или трехъ запасныхъ головахъ, вѣроятно) вызвался бросаться самъ in carnedossa съ самаго верхняго театральнаго утеса, т. е. съ десяти или, можетъ, одиннадцати саженъ вышины.
Вообразите, что предложеніе его было принято, и балетъ не только что удержался на репертуарѣ, но произвелъ даже въ свое время фуроръ (focevra furrore) по милости этого истиннаго сальто-мортале.
Однажды меня пригласили на сцену, или, вѣрнѣе сказать, подъ сцену, чтобы полюбоваться вблизи скачкомъ сумасшедшаго Итальянца.
Подъ отверзтіемъ, въ которое назначено было провалиться акробату (нельзя же назвать его актеромъ?), стояли человѣкъ двадцать съ натянутымъ толстымъ холстомъ. Я заглянулъ въ отверзтіе, поднялъ глаза вверхъ, и въ ту же минуту, на самой оконечности утеса, появился смѣлый скакунъ; не успѣлъ я мигнуть, какъ этотъ взбалмошный стремглавъ полетѣлъ съ высоты, ударился о противоположный, выдавшійся утесъ и растянулся предъ моими глазами на холстѣ.
Всѣ двадцать человѣкъ, державшіе холстъ, дрогнули, слегка присѣли отъ сильнаго толчка, и принялись откачивать акробата, какъ откачиваютъ утопленника.
Я смотрѣлъ съ изумленіемъ. Глаза несчастнаго были закрыты, — ротъ, напротивъ, широко открытъ, и учащенное его дыханіе казалось даже болѣзненно, а между тѣмъ партеръ заливался восторженными криками и вызывалъ смѣльчака. Минутъ черезъ пять-онъ опомнился, открылъ мутные глаза, потребовалъ стаканъ вина, выпилъ его залпомъ, и отправился раскланиваться передъ публикой. Вообразите же, что безумный этотъ скачекъ, подвергающій ежедневно опасности жизнь человѣка, производился за пятнадцать скуди (немного болѣе пятнадцати рублей серебромъ).
Невольно вспомнишь, что люди, восхищающіеся подобнымъ зрѣлищемъ, потомки тѣхъ Итальянцевъ, которые наслаждались кровопролитіями въ древнихъ циркахъ!
V.
правитьПять дней… каково?.. прошло цѣлыхъ пять дней, въ продолженіе которыхъ я ни разу не видалъ сильфиды, прельстившей меня (какъ выражается Александръ).
Эти дни посвящены были мною на знакомство съ Ремонди, и на обзоръ главнѣйшихъ достопримѣчательностей Неаполя. Однакожъ, мнѣ показалось какъ-то неучтивымъ послѣ нетерпѣливаго моего посѣщенія на другой день нашего пріѣзда въ Неаполь, — мнѣ показалось, говорю я, неприличнымъ оставаться столь долгое время, не освѣдомившись о здоровьѣ нашихъ спутницъ.
Вообще, по принятымъ понятіямъ, конечно, пять дней не долгое время, но…. хитеръ врагъ человѣческій въ своихъ внушеніяхъ: понадобится ему, онъ и день въ годъ превратитъ и цѣлые года сузитъ въ недѣлю!
Итакъ, обсудивъ обстоятельно, что влюбляться очертя голову не слѣдуетъ, а что учтивость справлять всегда должно, я поѣхалъ въ тотъ же день къ графинѣ. Въ гостиной приняла меня M-lle Луиза, и я былъ пораженъ страннымъ смѣшеніемъ грусти и какой-то радости, выражавшихся на хорошенькомъ ея личикѣ. Я узналъ, что на другой день послѣдняго моего посѣщенія старушка-графиня занемогла довольно серьёзно, что теперь ей-гораздо лучше, но что она не встаетъ еще съ постели, и поручила, однакожъ, дочери принять меня, желая поддержать дружескія наши сношенія (послѣднія слова Луиза произнесла съ особымъ, весьма милымъ удареніемъ). Тутъ же я узналъ, что болѣзнь графини послужила новымъ звеномъ соединенія между Луизою и подругою ея Кьярою, потому что Кьяра, со дня болѣзни графини, переселилась въ домъ своей пріятельницы, и не покидала его ни на минуту, пока положеніе матери Луизиной представляло малѣйшую опасность.
— Какъ жаль, прибавила Луиза: — что вы не пріѣхали полчаса тому назадъ: вы увидали бы милую мою Кьяру; она сейчасъ только оставила меня, успокоившись совершенно въ отношеніи болѣзни моей матушки.
«Такъ вотъ отчего — подумалъ я — твое личико и выражаетъ недавно минувшую грусть, и сіяетъ въ то же время радостью! понимаю!»
Понять, конечно, можно было, но не слѣдовало въ одну минуту забыть благоразумныя рѣшенія, не слѣдовало увлечься мгновенно возвышенными чувствами сыновней любви и благодарности за дружелюбное участіе подруги, столь наивно и мило выраженными на ангельскомъ личикѣ Луизы. Можно было сочувствовать, но сочувствовать похладнокровнѣе. Вѣроятно, и мои мысли и ощущенія такъ же ярко отразились на моемъ лицѣ, потому что Луиза, приглашая меня садиться, потупила глазки, и взбѣгала пламенныхъ моихъ взоровъ.
Еще неблагоразумнѣе поступилъ я, что въ порывѣ восторга протянулъ къ Луизѣ руку и> пожавъ выразительно ея ручку, сказалъ задушеннымъ голосомъ:
— Какія чистыя, возвышенныя у васъ чувства! какое нѣжное, благородное у васъ сердце!
Къ довершенію бѣды, до пожатія Луизиной ручки, я неосторожно снялъ перчатку.
О! помните навсегда, что если вы чувствуете влеченіе къ дѣвушкѣ, и желаете уклониться отъ овладѣвающаго вами чувства, — помните, никогда не подавайте ей руки безъ перчатки: иначе теплое, магнетическое ощущеніе чрезъ нѣжную ручку быстро проникнетъ все ваше существо, вы электрически содрогнетесь, пальцы ваши подвергнутся невольному, излишнему пожатію, — и тогда… но что распространяться на этотъ счетъ! сами увидите, что будетъ тогда.
Съ тѣхъ поръ я сталъ посѣщать Луизу ежедневно, и съ каждымъ днемъ болѣе и болѣе цѣнилъ душевныя ея качества и восхищался прелестною ея наружностью. На другой день послѣ описаннаго свиданія, — свиданія, столь быстро измѣнившаго благія мой намѣренія, оправляющаяся отъ болѣзни графиня стала выходить въ гостиную, и принимать участіе въ нашихъ бесѣдахъ. По счастью, пріятель графини, старый Нѣмецъ (котораго я душевно полюбилъ за его прямоту и добродушіе), часто посѣщалъ графиню, что мнѣ доставляло случай разговаривать по цѣлымъ часамъ глазъ на глазъ, такъ сказать, съ очаровательною Луизою. За вечернимъ чаемъ, который Луиза разливала сама, въ качествѣ молодой хозяйки и по нѣмецкому обычаю, пріятель графини сводилъ предпочтительно разговоръ на любимый его предметъ, т. е. на хозяйку, разливающую вамъ чай. Онъ описывалъ ея дѣтство, выхвалялъ ея качества, но и ворчалъ иногда вы съ того, ни съ сего, упрекая Луизу въ излишней скромности и сантиментальности.
— Луиза у насъ, сказалъ онъ однажды: — премилая дѣвушка, но уже черезчуръ наивна и мечтательна. Я нерѣдко ее журю за чувствительную привязанность къ другинѣ ея Кьярѣ. Что можетъ быть общаго, я васъ спрашиваю, между благоразумною Нѣмкою и пламенною Итальянкою? Подъ смуглою тканью одной течетъ огненная лава, подъ лилейною кожицею другой — струится ключевая вода.
И старикъ дружески трепалъ по плечику Луизы.
— Конечно, продолжалъ онъ: — я не говорю, чтобы Кьяра вела себя не такъ, какъ слѣдуетъ: поведеніе ея съ мужемъ, для Итальянки, весьма прилично; но, во первыхъ, чтожъ это и за мужъ — мужъ Кьяры! а во-вторыхъ, все это хорошо до поры, до времени, а если подвернется какая-нибудь фантазія, такъ и пиши пропало…
— Полноте, Väterchen, прервала Луиза, зажимая ротъ старику своею ручкою: — полноте злословить мою Кьяру.
— Ну, ну, хорошо, лиса моя, отвѣчалъ старикъ, цѣлуя ручку Луизы: — вишь, знаетъ чѣмъ подласкаться! Väterchen называетъ: не могу устоять противу этого ласковаго словечка. Однако жъ, смотри, моя райская птичка, какъ бы не наплакаться тебѣ отъ твоихъ сношеній съ Кьярою. — Молчу! молчу! Виноватъ! закричалъ старикъ, закрывая себѣ ротъ обѣими руками, замѣтивъ, что слезы навернулись на голубыхъ глазахъ Луизы.
По выраженію лица графини во время этого разговора можно было догадаться, что хотя она и не потакаетъ явно своему старому пріятелю изъ опасенія огорчить Луизу, однако жъ, она нѣсколько сочувствуетъ его мыслямъ.
Не успѣли еще убрать со стола чайный приборъ, какъ въ комнату влетѣла Кьяра — предметъ предъидущаго разговора; я узналъ ее по радости, озарившей Луизино личико. Наружность Кьяры не произвела на меня съ перваго разу особо-пріятнаго впечатлѣнія.
Ростомъ она была гораздо ниже Луизы, черные, густые ея волосы съ виду казались жосткими; цвѣтъ ея лица рѣзко отличался отъ нѣжной бѣлизны Луизиной шейки и плечиковъ: нельзя было назвать его смуглымъ или оливко-оранжевымъ, что весьма часто встрѣчаешь у Итальянокъ — нѣтъ! его скорѣй можно было уподобить свѣтлозолотистому отблеску, проглядывающему сквозь нѣжнорозовую, прозрачную ткань. Что всего было замѣчательнѣе у княгиня (да! я забылъ сказать, что Кьяра вышла замужъ за богатѣйшаго и, говорили по секрету, за глупѣйшаго неаполитанскаго князя Д…), — что всего было замѣчательнѣе, говорю я, въ лицѣ княгини — это черные, блестящіе зрачки, рельефно оттѣняющіеся отъ свѣтлолазуреваго яблочка чудныхъ ея глазъ; зубы ея, окоймленные, когда она улыбалась (а улыбалась она часто) пурпуровыми губками, казались ослѣпительной бѣлизны. Всѣ движенія Кьяры были удивительно граціозны и дышали южною нѣгою. И — Боже мой! — что за необычайная живость!
Въ короткое время Кьяра успѣла поссориться и помириться со старымъ Нѣмцемъ, назвать его нѣсколько разъ «Vecchio brontolone» (т. е. старый ворчунъ), помять неоднократно въ своихъ объятіяхъ старушку-графиню, спутать бѣлокурые локоны Луизы, подъ предлогомъ испробовать на^ней прическу à l’antique.
Княгиня болтала безъ умолку: она разсказала (впрочемъ, отличнымъ французскимъ нарѣчіемъ, безъ малѣйшей примѣси иностраннаго выговора), что она побывала на модной вечерней прогулкѣ въ Толедской Улицѣ, что заѣхала на Маржелану подышать морскимъ воздухомъ и успѣла съѣздить на пристань (molo) полюбоваться вновь начинавшимся изверженіемъ Везувія.
«Вотъ — подумалъ я, смотря на княгиню, и слушая неумолкаемыя ея рѣчи — вотъ достойный предметъ для умствованій господъ ученыхъ. Ихъ поражаетъ физическая задача, отчего разнородныя электричества другъ друга притягиваютъ, а однородныя — отталкиваютъ. Тутъ предстоитъ имъ психологическая задача: какъ тихая, скромная, эѳирвая Луиза могла душевно прильнуть къ бурному потоку, къ воплощенному движенію, называемому Кьярою Д…?»
Меня, разумѣется, представили княгинѣ. Она окинула мою особу испытующимъ взглядомъ, закидала дюжиною живыхъ фразъ и вновь пустилась въ общій разговоръ, не обращая на меня, по видимому, особеннаго вниманія. Понятно, что вечеръ пролетѣлъ весьма быстро: княгиня не дала намъ опомниться. При прощаньѣ, Кьяра, полагая, вѣроятно, что я не понимаю по-итальянски, сказала, въ полголоса, провожавшей ее Луизѣ:
— Il tuo iperboreo orso, mia cara, non mi par bello! сѣверный твой медвѣдь, душенька, некрасивъ собою.
Въ этой фразѣ меня въ особенности поразило ея начало. Кьяра сказала: «il tuo orso;» слѣдовательно, Луиза говорила ей обо мнѣ съ участіемъ, и эта мысль услаждала мое сердце. Но зачѣмъ же вертлявая Итальянка отзывается невыгодно о моей наружности? Конечно, я не имѣю претензіи быть красавцемъ, я далеко не хорошъ собой: но зачѣмъ же она обращаетъ на это вниманіе Луизы? — Мнѣ стало очень досадно, и я чуть не высказалъ непріятнаго впечатлѣнія, произведеннаго на меня подругою Луизы; по счастью, я вовремя удержался отъ подобнаго искушенія, иначе я навѣрное огорчилъ бы Луизу, — а это далеко было отъ моихъ намѣреній. Единственное отмщеніе, которое я себѣ дозволилъ, состояло въ томъ, что я изъявилъ сомнѣніе, когда старый пріятель графини сказалъ мнѣ, что Кьярѣ всего только восемнадцать лѣтъ отъ роду. Впрочемъ, дѣйствительно, въ сравненіи съ сѣверными своими сверстницами, Кьяру можно бы было почесть за двадцати-двухъ или двадцати-трехъ-лѣтнюю женщину.
На слѣдующій день, частію въ угожденіе Луизѣ, частію изъ любопытства посмотрѣть вблизи на бытъ Неаполитанцевъ я, часу въ третьемъ, отправился съ визитомъ къ княгинѣ. Княгиня Д*** жила на Толедской улицѣ, въ огромномъ домѣ, или, вѣрнѣе, въ palazzo; но, въ противность принятымъ обычаямъ на сѣверѣ и на западѣ, въ въ palazzo ея не было привратника или швейцара. На ступеняхъ широкой, мраморной лѣстницы валялясь клочки исписанной бумаги, обглодки арбузной корки, нанесенныхъ, вѣроятно, съ улицы; по угламъ висѣла черная паутина; въ большія, высокія окна едва пробирался свѣтъ сквозь толстый слой накопившейся на нихъ пыли. Въ передней принялъ меня какой-то растрепанный Итальянецъ и когда узналъ, что я "un signor russo, " то отворилъ мнѣ дверь въ залу, увѣряя, что княгиня и безъ докладу приниимаетъ.
Насилу добился я отъ этого чучелы, чтобы онъ доложилъ обо мнѣ. Я ждалъ довольно долго, и когда черномазый cameriere вернулся съ приглашеніемъ войти къ княгинѣ, я понялъ, отчего ему такъ не хотѣлось докладывать обо мнѣ: отъ передней до кабинета княгини мнѣ пришлось отсчитать по малой мѣрѣ полтораста шаговъ! Огромныя комнаты, которыми я проходилъ, были безъ всякаго убранства; по голымъ, устарѣлымъ стѣнамъ висѣли кой-гдѣ картины въ запыленныхъ рамахъ; на окнахъ не было занавѣсей; рѣдко разставленная мебель плачевно выставляла на показъ свою ветхость. Все носило на себѣ печать небрежности и запущенія, хотя окружающіе предметы и свидѣтельствовали о богатствѣ ихъ владѣльца. Кабинетъ княгини рѣзко отличался отъ прочихъ комнатъ: это былъ настоящій храмъ свѣтской женщины, и притомъ Итальянки. Тутъ находилось множество изящныхъ статуй, отборныя картины (между которыми превосходная копія съ весьма мало прикрытой тиціановской Венеры); тутъ красовались банановыя деревья, индѣйскія пальмы; вообще много зелени, но цвѣтовъ не было вовсе, по причинѣ раздражительнаго ихъ дѣйствія на нервы Итальянокъ. Въ обширную эту, круглую комнату, выходящую на уголъ зданія, свѣтъ изобильно вторгался со всѣхъ сторонъ сквозь ярко-малиновыя занавѣси.
Я засталъ у княгини (какъ я узналъ въ послѣдствіи) отборное аристократическое общество Неаполя: у ней находились тогда Форли, Сатріано, Колонны, Джерачи, Лауриты, Санъ-Теодоръ, и все это, замѣтьте, дюки и дюшессы, т. е. герцоги и герцогини несуществующихъ болѣе герцогствъ. Когда я вошелъ въ кабинетъ, княгиня сидѣла, или, вѣрнѣе сказать, полулежала на кушеткѣ.
Замѣтивъ меня, она даже не привстала, а привѣтствовала меня какимъ-то движеніемъ руки, свойственнымъ однимъ Итальянцамъ.
Я подошелъ къ ней, и она стала съ живостью со мною разговаривать, не помышляя вовсе о томъ, что слѣдовало бы, однако жъ, представить меня обществу или, по крайней мѣрѣ, ея мужу, котораго присутствіе я имѣлъ поводъ предполагать въ гостиной.
Мнѣ стало какъ-то неловко, и я рѣшился наконецъ попросить княгиню представить меня ея нужу. Княгиня улыбнулась, и сдѣлала мнѣ престранный и вовсе неожиданный вопросъ:
— Такъ вы непремѣнно хотите познакомиться съ моимъ мужемъ?
— Конечно, отвѣчалъ я съ изумленіемъ.
Княгиня еще разъ какъ-то странно улыбнулась, сдѣлала призывный знакъ толстому, неуклюжему и, къ удивленію моему, бѣлобрысому мужчинѣ, и сказала очень громко:
— Principe, il signor Alexis B….
Князь подалъ мнѣ руку съ глупою, но добродушною улыбкою, и я почелъ долгомъ привѣтствовать его, — разумѣется, на французскомъ языкѣ. Къ крайнему моему замѣшательству, князь отвѣчалъ мнѣ плохимъ итальянскимъ, почти неаполитанскимъ нарѣчіеѵъ, да и то не впопадъ. Я извинился и продолжалъ говорить по итальянски. Послѣ нѣсколькихъ фразъ, не получивъ ровно ни какаго отвѣта отъ князя, я былъ прерванъ княгинею.
— Такъ вы говорите no-итальянски? спросила она, всматриваясь пристально мнѣ въ лицо.
— Немного, отвѣчалъ я съ скромною улыбкою.
— Какъ немного! Birbo che siétel т. е., говоря по руски, просто, какой же вы плутъ! продолжала она, погрозивъ мнѣ пальцемъ: — нужно въ такомъ случаѣ предупреждать заранѣе, а то, чего добраго вы этакъ могли бы подслушать то, чего не должны знать.
Я очень хорошо повялъ, что она намекала на вчерашнюю ея фразу, но, разумѣется, не сказалъ ей объ этомъ ни слова. Княгиня, окончивъ вышеприведенное наставленіе, приподнялась немного на кушеткѣ, и обратилась ко всему обществу съ словами:
— Duce e Duchesse, представляю вамъ il birbo russo; а вы тамъ разбирайтесь сами какъ хотите, прибавила она, обращаясь ко мнѣ, и заливаясь юнымъ смѣхомъ.
Всѣ присутствующіе также расхохотались, увлеченные веселостью шалуньи княгини. Двое изъ молодымъ людей вѣжливо подошли ко мнѣ, назвавъ себя сами, и потомъ стали представлять.меня всѣмъ присутствующимъ поодиначкѣ. Не прошло получаса, какъ уже все общество обращалось со ивою какъ съ давнишнимъ знакомымъ: княгиня же иначе не называла меня, какъ «il birbo russo», и безпрестанно заговаривала со мною по-итальянски. Чтобы на ея шутку отплатить шуткою, я назвалъ ее «Il lampo italiano», т. е. итальянская молнія, что ей, кажется, очень понравилось, и мы разстались большими друзьями; отъ всѣхъ прочихъ членовъ общества я получилъ приглашеніе посѣщать ихъ запросто. Въ послѣдствіи только я узналъ, что удостоился весьма рѣдкой для иностранца почести, потому что неаполитанское высшее общество живетъ, такъ сказать, особнякомъ — en coterie, какъ говорятъ Французы.
Знаете ли, отчего князь отвѣчалъ мнѣ не впопадъ? несчастный былъ глухъ, совершенно глухъ! Бѣдная Кьяра!
Едва цѣлой недѣли было мнѣ достаточно, чтобы объѣздить всѣхъ новыхъ знакомыхъ, которымъ навязала меня вѣтрнная Кьяра; но нужно признаться, что я вездѣ принятъ былъ весьма радушно. Сумасшедшее представленіе княгини видимо впустило меня въ моду: ничего нѣтъ своенравнѣе модныхъ обществъ вообще, а въ Италія и подавно. Вскорѣ я сдѣлался необходимымъ лицомъ въ кругу всѣхъ неаполитанскихъ дюшессъ: меня таскали на балы, на гулянья, на parties de plaisirs. На балѣ мнѣ поручали держать букетъ, или платокъ, во время вальса; на гуляньѣ мнѣ отдавали зонтикъ, и я имѣлъ всѣми искомое и завидное право: стоя на подножкѣ коляски и опершись на дверцы, разговаривать съ дамами или даже брать собственноручно, не спросясь, изъ рукъ красавицы, вѣеръ или букетъ и играть имъ небрежно во увидѣніе завистливой толпы. Дамы меня называли или «il birbo russo», по прозванію, доставившему мнѣ пріятное ихъ знакомство, или Alexis tout court. Все это, какъ видите, для молодаго человѣка было и весело, и лестно, судя по общественнымъ понятіямъ. Впрочемъ, дѣйствительно, всѣ дамы были со мной обворожительно милы, а мужчины предупредительны. Безцеремонность ихъ не походила на развязность нѣкоторыхъ завидныхъ обществъ, гдѣ васъ дружески треплютъ по плечу, а того-и-гляди, что изъ-за угла пустятъ въ васъ камнемъ. Въ обращеніи Итальянцевъ со мною, казалось, было много прямодушія. Конечно, не слѣдовало ихъ дразнить, возбуждать ихъ ревность, но покуда я въ этомъ отношеніи не подвергался ни малѣйшей опасности. Невозбранно и безбоязненно порхалъ я отъ цвѣтка къ цвѣтку, не прикасаясь ни къ единому; мысли и сердце мое были заняты воздушною дщерью сѣвера, и южныя, пламенныя очи скользили какъ по бронѣ и отражались, не проникнувъ въ грудъ мою. Подчеркнутыя фразы — изобрѣтенія Александра; чудакъ хотѣлъ мнѣ ими доказать, что и до него коснулся священный лучъ поэзіи.
Я подружился съ итальянскою молодежью; въ особенности искалъ моей дружбы тотъ человѣкъ, который первый подошелъ ко мнѣ въ гостиной Кьяры и, назвалъ себя Антоніемъ Z… Онъ познакомилъ меня съ прочими членами общества.
Антоній — троюродный братъ Кьяры, и, какъ носятся слухи, доискивается почетнаго мѣста patito княгини. Но говорятъ, что до сихъ Кьяра обращается съ нимъ дружески, даже ласково, но не подаетъ ему ни малѣйшей надежды на успѣхъ. Наружность Антонія — кровно-итальянская: черные густые бакенбарды, усы, эспаньолетка и блестящіе глаза. Онъ, кажется мнѣ, добрый малый и ума твердаго, но простого. Послѣ двухъ-трехъ дней знакомства онъ уже сталъ обходиться со мною по братски: куритъ мои сигары, расплачивается моими деньгами, беретъ мой экипажъ, и говоритъ мнѣ ты, по французски, но съ такимъ уморительнымъ итальянскимъ окончаніемъ, что я не имѣю духу остановить его.
На parties de plaisirs Луиза ѣздила рѣдко; ей какъ-то неловко было между этихъ шумныхъ, пламенныхъ Итальянцевъ. Я замѣтилъ, что она часто краснѣетъ отъ одного южнаго жгучаго взгляда не только мужчинъ, но даже женщинъ. Оттого Луиза набѣгала знакомства съ Итальянками; но на Кьяру она смотрѣла совсѣмъ другими глазами: необычайную ея живость она называла веселостью характера, въ огненномъ ея взглядѣ видѣла лишь выраженіе чистой и преданной дружбы. Однимъ словомъ, Луиза смотрѣла на Кьару сквозь призму собственныхъ чувствъ, и яркія краски, столь рѣзко оттѣняющія всѣ черты наружности и характера ея подруги, смягчались въ ея глазахъ. Но если Луиза рѣдко бывала въ обществѣ, зато она часто пріѣзжала съ княгинею на вечернюю прогулку Появленіе ея всегда производило неописанный фуроръ (восторгъ) между неаполитанскою молодежью: всѣ стремились къ коляскѣ княгини и заглядывались на этотъ чудный сѣверный цвѣтокъ, воздушное, подоблачное явленіе (какъ выражались сами Итальянцы), которое озарило нѣжнымъ свѣтомъ роскошно-чувственную природу Неаполя. Хотя это опредѣленіе или описаніе красоты Луизы и напоминаетъ разсказы Шехерезады, но въ немъ много есть удачно подмѣченнаго. Дѣйствительно, образъ Луизы рѣзко отдѣлялся отъ окружающихъ ее лицъ: розовыя ея щечки, локоны пепельнаго цвѣта, нѣжныя лазуревые глаза, — все это бросало какой-то отблескъ на выразительныя, южныя черты Кьяры. Княгиня и не помышляла завидовать успѣхамъ своей подруги; напротивъ, она, казалось, радовалась имъ, и смотрѣла съ улыбкою удовольствія на выраженіе восторга, написаннаго на смуглыхъ лицахъ Неаполитанцевъ. Бывало лишь только завидитъ меня Кьяра на гуляньѣ, то подзоветъ къ себѣ выразительнымъ жестомъ, и заставитъ стать на подножку коляски со стороны Луизы:
— Orso mio caro (рѣшительно, Кьяра любила это прозвище: она меня иначе не называла, какъ orso, т. е. медвѣдемъ, или il bibro russo). — Orso mio caro, говорила она: — становитесь скорѣе тутъ, пока не налетѣли черные эти вороны.
Я, разумѣется, повиновался безпрекословно. Луиза немного краснѣла минуту-другую казалась недовольною самовластнымъ распоряженіемъ Кьяры, но часъ или болѣе пролеталъ для меня въ упоеніи, и я мысленно отъ души благодарилъ вѣтряную мою покровительницу.
Не помню который изъ нашихъ старинныхъ поэтовъ сравнивалъ человѣческое сердце съ колодеземъ:
"Сердце наше кладезь мрачный:
Тихъ, спокоенъ сверху видъ,
А спустись на дно — ужасный
Крокодилъ на немъ сидитъ! "
Не совсѣмъ изящно, но вѣрно!
Въ человѣческомъ сердцѣ, дѣйствительно, гнѣздится множество крокодиловъ, и между этими интересными животными, имѣющими различныя имена, въ особенности замѣчательно то, которое называется самолюбіемъ. Есть люди, утверждающіе, что самолюбіе — чувство весьма полезное, что это могучій рычагъ, или двигатель, подъ вліяніемъ котораго совершаются великія дѣла. Согласенъ; но за однимъ великимъ дѣяніемъ, порожденнымъ самолюбіемъ, тысячи мелочныхъ, щепетильныхъ самолюбійцъ кишатъ и чванятся на свѣтѣ. Пусть бы ихъ чванились — бѣда невелика; но зло никогда не остается въ зародышѣ. Злое самолюбіе ростетъ, распространяется, опутываетъ ядовитыми своими корнями тысячи людей, и шепчетъ имъ на ухо: «не призвавай достоивствъ ближняго, уничтожь соперника, сотри его съ лица земли… берегись: онъ возвышается!» Самолюбіе воздаетъ скромному воспитателю — презрѣніемъ, разрываетъ узы дружбы — соперничествомъ, отравляетъ любовь — ревностью. Самолюбіе, въ змѣиномъ образѣ гордости, утратило, рай земной.
Не прійди мнѣ въ голову вышеприведенные стихи, я бы не написалъ всей этой… можетъ быть, напыщенной ахинеи; но бумага терпитъ, а перо скрипитъ. Дѣло въ томъ, что я досадовалъ на себя, а не могъ не сознаться, что Луиза стала въ глазахъ моихъ еще милѣе съ тѣхъ поръ, какъ сотни глазъ смотрятъ на меня съ завистью. И досадно мнѣ стало, что возвышенное чувство сближается съ чувствомъ презрѣннымъ: разлучилъ бы ихъ силою, охранилъ бы заботливо чистые помыслы отъ ядовитаго прикосновенія; но силъ не стаетъ, и разума не хватаетъ!
Однажды (въ декабрѣ уже мѣсяцѣ) все наше общество собралось на вечернюю прогулку въ завѣтный южный конецъ не слишкомъ широкой улицы Толедо. Окружающіе тутъ предметы, по правдѣ сказать, не представляли ничего особенно привлекательнаго. Высокіе дома ограничивали видъ, и только по направленію къ Кьяѣ виднѣлась небольшая часть синяго небосклона. Но таковы ужъ вездѣ модныя причуды! И у васъ не гуляютъ ли въ Лѣтнемъ Саду, когда тамъ произрастаютъ одни безлистные вѣники, и не покидаютъ ли сада, когда онъ одѣнется свѣжею зеленью? Usas tyrannus! и говорить нечего! Въ тотъ вечеръ, о которомъ идетъ рѣчь, при началѣ заката солнца съ запада показались обычные радужные цвѣта, но вдругъ и съ востока появилось яркое зарево, какъ бы желая сокрушить послѣднія свѣтозарныя усилія небеснаго свѣтила. Везувій воспрянулъ отъ временнаго отдохновенія, и разразилось одно изъ достопамятнѣйшихъ изверженій. Неаполитанцы такъ привыкли къ своенравіямъ ихъ «montagna», т. е. горы какъ они просто называютъ Везувій, что, забывая, съ свойственнымъ «вѣтренному племени» легкомысліемъ, всѣ бѣдствія, нанесенный окружностямъ Неаполя грознымъ его сосѣдомъ, они не опасаются его угрозъ, и смотрятъ на изверженіе только какъ на великолѣпное зрѣлище.
По одной лишь обширности зарева Неаполитанцы догадались, что Везувій расходился не на шутку, и Кьяра, съ обычною своею живостью, тотчасъ же завербовала часть общества на partie de plaisir огромнаго размѣра.
Предположено было часа черезъ два, не болѣе, собраться у княгини; въ тотъ же вечеръ мы должны были отправиться въ путь, чтобы поспѣть на Везувій до захожденія луны. Контрастъ серебряныхъ лучей спутницы земли со взмётами и потоками раскаленной лавы довершаетъ, говорятъ, очарованіе зрѣлища. Часть ночи мы должны были провести въ созерцаніи чудесъ изверженія, а другую — на бивакахъ вокругъ эрмитажа, находищагося у подошвы Везувія.
На другой день предполагалось осмотрѣть Помпею, потомъ отправиться въ Кастелламару, оттуда чрезъ Вико въ Соренто (родину Тасса), въ Анальфи, переѣхать чрезъ заливъ въ Капри (страшный притокъ грознаго Тиверія) и возвратится дней черезъ пять или шесть въ Неаполь.
Планъ этотъ, по нѣкоторымъ причинамъ, не состоялся вполнѣ, хотя княгиня и успѣла убѣдить нѣсколькихъ дамъ и довольно значительное количество мужчинъ предпринять предлагаемое ею путешествіе. Оставалось уговорить графиню отпустить съ нами Луизу, а безъ нея Кьяра и ѣхать не хотѣла.
— Невозможно тебѣ, cara mia, сказала она: — оставить Неаполь, ее увидѣвъ вблизи великолѣпнѣйшаго изверженія Везувія, и не побывавъ на родинѣ Тасса.
Луизѣ и самой, вѣроятно, желательно было совершить эту романтическую прогулку; но она боялась оставить мать на нѣсколько дней, — пригласить же графиню на подобную поѣздку было невозможно. Очевидно, что Луиза, не смотря на свою обычную твердость, не взирая на неизмѣняющее ей никогда спокойствіе, колебалась. Ее, можетъ быть, также немного пугало общество, съ которымъ Кьяра намѣревалась предпринять довольно продолжительное путешествіе. Признаюсь, что и я не безъ волненія ожидалъ, чѣмъ все рѣшится: безъ Луизы предполагаемая поѣздка теряла въ моихъ глазахъ большую часть своей прелести. Мнѣ, впрочемъ, самому казалось невозможнымъ, чтобы графиня отпустила свою дочь съ вѣтряною Кьярою. Но Кьяра не знала препятствій. Не теряя ни минуты, она велѣла ѣхать къ графинѣ, влетѣла къ ней какъ сумасшедшая, стала ее ласкать, обнимать, и въ потокѣ словъ объявила ей, что невозможно, чтобы Луиза не воспользовалась такимъ случаемъ увидать самыя примѣчательныя чудеса и окрестности Неаполя. Графина насилу освободилась отъ объятій Кьяры, и возразила ей тихимъ, ласковымъ голосомъ:
— Moи другъ, я слишкомъ стара и слаба, чтобы предпринять подобную поѣздку, а отпустить Луизу одну, ты понимаешь, что мнѣ не хочется: страшно.
— Ну, послушайте, я понимаю: вы опасаетесь отпустить Луизу со мною, полагая, что я слишкомъ вѣтрена (что вовсе несправедливо, увѣряю васъ), такъ пусть поѣдетъ съ нами «il vecchio brontolone».
Старый пріятель графини, который присутствовалъ молча при разговорѣ, покачивая головою, чуть не свалился со стула, услыхавъ это предложеніе. Но Кьяра не дала ему опомниться, вскочила къ нему на колѣни и, ласкаясь напѣвала:
— Такъ-то вы любите вашу Луизу, Väterchen! Хорошо же! Вы лишаете Луизу величайшаго удовольствія. Луиза ничего не увидитъ, Луиза будетъ грустить, Луиза будетъ плакать.
Хитрая Кьяра очевидно съ умысломъ повторяла на каждомъ словѣ имя Луизы, зная вполнѣ, какое вліяніе имѣла оно на старика. Добрый Нѣмецъ посмотрѣлъ на Луизу, и хотя она не плакала, а улыбалась, однако жъ, онъ, вѣроятно, распозналъ на ея лицѣ, что дѣйствительно и она весьма желаетъ этой поѣздки. Старикъ еще немного помялся, тихо оттолкнулъ Кьяру, и вдругъ всталъ и проговорилъ рѣшительно:
— Ну хорошо: ѣдемъ! Только у меня чуръ быть въ повиновеніи, прибавилъ онъ, грозясь на княгиню.
Кьяра запрыгала, отъ радости, бросилась обнимать графиню, и, выбѣжавъ изъ комнаты, едва не сбила меня съ ногъ.
— Сбирайтесь, сбирайтесь скорѣй! закричала она, убѣгая.
Я былъ въ восхищеніи, сердце у меня радостно билось, и я также убѣжалъ почти вслѣдъ за Кьярою, намѣреваясь захватить съ собою Александра въ эту очаровательную поѣздку.
Александра я уже не засталъ дома: мнѣ объявили, что онъ съ часъ тому назадъ самъ отправился на Везувій. Это меня нѣсколько удивило; но я преисполненъ былъ такого восторженнаго душевнаго волненія, что не обратилъ большаго вниманія на это обстоятельство.
VI.
правитьПоѣздка наша, начавшаяся при такихъ счастливыхъ, радостныхъ предзнаменованіяхъ, окончилась грустнымъ происшествіемъ.
Получивъ согласіе графини, Кьяра разослала посланныхъ торопить приглашенное общество, и въ назначенный часъ мы отправились большимъ поѣздомъ по дорогѣ къ Портичи, сопровождаемые верховыми съ зажженными факелами — предосторожность, почти излишняя по причинѣ яркаго зарева Везувія, освѣщающаго дорогу. Въ «Torre del Grecco» мы оставили экипажи, и, при ожесточенныхъ крикахъ погонщиковъ ословъ, чуть неразорвавшихъ насъ на части изъ видовъ корыстолюбія, мы съ хохотомъ размѣстились на маленькихъ, длинноухихъ ослахъ, и весело стали подыматься въ гору. На склонѣ Везувія находится эрмитажъ, родъ пріюта для странниковъ; поблизости его разводятъ виноградъ, изъ котораго, дѣлается знаменитое вино «Lacryma-Christi». Отъ эрмитажа, нѣтъ уже ни какой возможности продолжать путь на ослахъ: крутыя, почти отвѣсныя ребра верхней оконечности Везувія усыпаны толстымъ слоемъ накопившагося пепла и изборозжены остывшими потоками лавы. Нѣсколько вправо отъ пути, по которому намъ слѣдовало взбираться на вершину, текла огненная, широкая масса лавы, медленно поднимясь по направленію къ Torre del Grecco; далѣе видны были еще три потока, грозно спускающіеся по скату горы. Для женщинъ и для слабыхъ или непривычныхъ людей придуманъ странный способъ вспомоществованія для восхожденія: дюжій проводникъ надѣваетъ на себя лямку, какъ наши бурлаки, подаетъ концы путнику и, опираясь на длинную палку съ желѣзнымъ оконечникомъ, буксируетъ такимъ образомъ путника до самой вершины. Я, разумѣется, пренебрегъ подобнымъ способомъ, а вооружился только палкою, какъ вся молодежь, съ нами находившаяся. Шествіе наше, сопровождаемое значительнымъ числомъ факельщиковъ, представляло живописный, фантастическій видъ. Небольшое, трепещущее пламя факеловъ, которые какъ бы лѣпились по крутому склону горы, походило на блуждающіе фосфорическіе огоньки; слабое мерцаніе ихъ блѣднѣло отъ раскаленной, огромной массы лавы, къ которой мы болѣе и болѣе приближались.
Я съ трудомъ шелъ возлѣ Луизы, стараясь, по возможности, поддерживать невѣрные ея шаги; но, признаюсь, мало ей было отъ меня помощи, потому что я увязалъ почти по колѣно въ осыпавшемся, зыбкомъ пеплѣ и часто спотыкался, едва сохраняя равновѣсіе. Чѣмъ болѣе мы возвышались, тѣмъ ближе походили къ грозному потоку лавы.
Потокъ, къ которому мы окончательно приблизились, имѣлъ саженъ пятнадцать ширины и почти сажень вышины — чудовищная эта масса подвигалась, благодаря Бога, медленно, иначе не сдобровать бы «Torre del Grecco», по направленію котораго она текла, сокрушая все встрѣчающіяся ей препятствія. Невозможно забыть никогда, услыхавъ однажды зловѣщій звукъ, гулъ, рычаніе (право не знаю, какъ назвать) этого ужасающаго огненнаго шествія; не только трава, растенія трещали, воспламеняясь отъ этого движущагося пламени; но и камни трескались, издавая жалобный звукъ. Надъ всею раскаленною массою виднѣлись въ разряженномъ воздухѣ густыя багровыя облака дыма; возлѣ самаго потока, до котораго мы почти касались, на послѣднихъ пяти или шести саженяхъ, до восшествія на вершину, жаръ былъ удушливый, невыносимый. На вершинѣ мы застали уже множество любопытствующихъ различныхъ націй, изъ которыхъ Англичанъ, конечно, было болѣе всѣхъ прочихъ.
Вершина, на которой мы очутились, опоясываетъ жерло стариннаго кратера; величина неправильной этой окружности (сколько припомню) имѣла тогда до 300 футовъ въ діаметрѣ; до начала изверженія, весною 1832 года, отъ вершины, ила отъ окраинъ жерла полагали около 30 саженъ глубины до дна пропасти, или, вѣрнѣе сказать, до того мѣста, гдѣ кипѣла лава, потому что дно волкана, разумѣется, неизмѣримо. Нынѣ вся кипящая масса поднялась изъ глубины и, сравнявшись съ окраинамъ остыла и подернулась легкой корой. Кора эта такъ ничтожна, что проводники наши и Англичане (послѣдніе, вѣроятно, изъ любопытства, или originalité), раскопавъ ее двумя или тремя легкими ударами остроконечной палки; варили, или, скорѣй, пекли картофель и яица, пользуясь подъисподнимъ жаромъ. На этой-то страшно опасной поверхности помѣщались десятки, сотни безпечныхъ любопытствующихъ, и наше общество увеличило число неосторожныхъ туристовъ. Однако же, старикъ Нѣмецъ остался на окраинѣ, и не отпустилъ отъ себя Луизы. Съ Кьярою же сладу не было: она бѣгала, прыгала по едва остывшей лавѣ, топала ножкой, пробуя крѣпость коры, и увѣряла, что для ней нѣтъ опасности, что гора ея знаетъ: «Mi conosce la montagna.» Потоки лавы истекали, вѣроятно, изъ переполненнаго кратера, на поверхности котораго нынѣ рѣзвилась Кьяра, и расположились всѣ любопытствующіе; но самое изверженіе, откуда съ ужаснымъ шумомъ выбрасывало огромныя раскаленные массы, образовалось въ противоположномъ отъ насъ концѣ вышеупомянутой окружности, такъ что, несмотря на сильные взрывы, потрясающіе, казалось, до основанія всю гору, большой опасности для зрителей не предвидѣлось, потому что блестящіе каменные метеоры взвивались на значительную высоту, описывали параболу, разлетаясь наподобіе гигантскаго, огненнаго султана, и упадали, катъ бы въ извѣстныхъ границахъ, на значительномъ отъ насъ разстояніи,
Я очерталъ мѣстность для того, чтобы понятно было происшествіе, или катастрофа, помѣшавшая исполненію дальнѣйшихъ нашихъ предположеній; но безразсудно было бы желать составить себѣ понятіе объ изверженіи, смотря на картину, писанную гуашью и представляющую красно-желтые потоки лавы, и еще безразсуднѣе было бы притязаніе описать словами величественное это зрѣлище; я же, по крайней мѣрѣ на этотъ разъ, чувствую себя не въ состояніи передать свои впечатлѣнія. Забыть видѣнное изверженіе невозможно: оно глубоко врѣзывается въ память; вы созерцаете его внутренними очами, восхищаетесь или содрогаетесь при одномъ воспоминаніи, — но выразить, описать, что вы видѣли и чувствовали, рѣшительно, кажется, невозможно.
Когда мы окинули взоромъ самую мѣстность дѣйствія, первымъ нашимъ движеніемъ, взойдя на вершину, было взглянуть на даль, озаренную, на огромное пространство, заревомъ Везувія. Отъ берега моря до самаго склона горизонта, по гладкой поверхности залива, лежала широкая, ярко-багровая полоса; большія суда и лодки, повременамъ въ нее входящія, мгновенно озарялись фантастическимъ свѣтомъ; всѣ снасти судовъ, люди, на нихъ находящіеся, ясно были видны, пока находились въ огненной полосѣ, и вдругъ исчезали какъ призраки, теряясь во мракѣ ночи. Длинная, свѣтлая эта полоса оконечностью упиралась въ высокіе берега Капри, и весь островъ, съ зубчатыми скалами, какъ бы выдвигался на горизонтѣ и, казалось, заграждалъ путь яркому зареву. Нагорная часть Неаполя исчезала во тмѣ, но на прибрежныхъ улицахъ, на площади, на рынкахъ, на пристани мелькали тысячи свѣтящихся точекъ. Неаполь праздновалъ разгулъ своей «montagna» (т. е. Везувія), и до поздней ночи пировалъ на открытомъ воздухѣ.
Налюбовавшись чудною картиною, представляемою отдаленными предметами, я сосредоточилъ все свое вниманіе на страшномъ явленіи, совершавшемся въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня. Долго прислушивался я къ подземному гулу, стараясь угадать таинственное его значеніе; долго слѣдилъ я за потоками лавы, какъ бы желая узнать гдѣ положенъ предѣлъ угрожающему ихъ наступленію; съ дѣтскимъ любопытствомъ всматривался въ раскаленныя массы, высоко выбрасываемыя при каждомъ новомъ усиліи раздраженнаго гиганта; съ восхищеніемъ смотрѣлъ, какъ огромные огненные каменья, не долетая до земли, распадались въ мелкія, блестящія искры или, падая быстро, ударялись всею тяжестію своею, потрясая непрочную поверхность, на которой мы находились.
Нѣсколько влѣво отъ отверзтія, изъ котораго происходило изверженіе, возвышается вершина Оттояно, господствующая надъ самымъ жерломъ. Когда я слѣдилъ глазами за однимъ изъ величайшихъ камней, выброшенныхъ пастью огненнаго чудовища, мнѣ показалось, что я увидалъ на вершинѣ столь знакомую мнѣ фигуру Александра; но черные клубы дыма устремились въ ту сторону, и когда дымъ разсѣялся, никого уже не было видно на Оттояно.
Между тѣмъ неугомонная Кьяра радовалась какъ ребенокъ и взрывамъ, и всплескамъ огненной стихіи, и часто достигала до крайнихъ предѣловъ, предписанныхъ осторожностью. Старикъ Нѣмецъ ворчалъ, бранился, кричалъ на нее, но ничто не помогало. Кьяра возвращалась на время, цѣловала Луизу, ласкала старика, и для успокоенія его повторяла: «Totore niente paura, la montagna mi conosce», т. е. «не бойтесь, милый опекунъ: гора меня знаетъ», и потомъ вновь, ни внимая нашимъ увѣщаніямъ, забѣгала все далѣе и далѣе, желая посмотрѣть какъ можно ближе выбрасываемыя раскаленныя массы.
Послѣдній разъ, когда Кьяра удалилась отъ края вершины, напутствуемая грозными ворчаніями опекуна-Нѣмца, я, движимый какимъ-то тайнымъ предчувствіемъ, послѣдовалъ за нею. Кьяра шутила, называла трусами старика, Луизу и чуть ли не всѣхъ молодыхъ Неаполитанцевъ, которые не такъ-то охотно ее сопровождали и оставались, врядъ ли не безъ умысла, нѣсколько позади. Вдругъ взрывы, замолкнувшіе на нѣсколько минутъ, повторились съ новою силою, слѣдуя быстро одинъ за другимъ. Громъ грохоталъ въ нѣдрахъ вулкана: Везувій стоналъ и содрогался. Я сдѣлалъ движеніе, чтобы взять неосторожную Кьяру, за руку и увлечь ее, если нужно — силою, отъ опаснаго сосѣдства кратера, но въ ту самую минуту жесточайшій взрывъ выбросилъ цѣлыя тучи расплавленной лавы и каменьевъ, перебросилъ ихъ далеко за прежніе предѣлы, окружилъ насъ удушливымъ сѣрнымъ воздухомъ, засыпалъ искрами и горячимъ пепломъ, и заградилъ путь къ отступленію. Ужасъ овладѣлъ мною на минуту; но я мгновенно опомнился, и бросился на помощь Кьярѣ.
Лишь только Кьяра замѣтила опасность, которой она подвергала, по своей неосторожности, и меня и себя, увидавъ, что камни перелетаютъ уже черезъ наши головы, она быстро побѣжала назадъ; но удушливый воздухъ и колеблющаяся подъ ногами лава объяли ее ужасомъ. Она лишилась чувствъ и упала навзничь, упираясь ногами въ раскаленную лаву, преграждающую ей путь.
Все описанное произошло съ быстротою молніи. Я бросился къ Кьярѣ, взялъ ее на руки, отыскалъ проходъ между огненными массами, заграждающими путь, и вынесъ ее изъ страшнаго круга.
Луиза, старикъ Нѣмецъ и два, три Итальянца бѣжали къ вамъ на встрѣчу; всѣ прочіе, устрашенные ужаснымъ взрывомъ, поспѣшно оставили вершину, и быстро спускались по горѣ. Я старался успокоить рыдающую Луизу, но самъ не былъ увѣренъ, жива ли несчастная Кьяра. Отъ испытаннаго мною ужаса, мысли мои терялись, и я не могъ себѣ дать яснаго отчета, отчего Кьяра упала — отъ испуга ли одного, или пораженная камнемъ. При возобновившихся сильныхъ раскатахъ грома внутри Везувія, мы почли неблагоразумнымъ оставаться долѣе на вершинѣ, и рѣшились свести осторожно Кьяру, все еще лишенную чувствъ.
Почти невѣроятно, какъ удалось вамъ исполнить столь опасное предпріятіе! По отвѣснымъ бокамъ крутаго склона горы пепелъ обсыпался и увлекалъ васъ за собою; каждый шагъ требовалъ неимовѣрныхъ усилій для сохраненія равновѣсія, каждое движеніе подвергало васъ опасности уронить драгоцѣнную нашу ношу. Но, благодаря Бога, мы вскорѣ миновали большую крутизну. Когда мы приблизились къ эрмитажу, Кьяра пришла въ себя. Сначала она не припомнила, что съ ней случилось; слабымъ взоромъ окинула она окружающихъ и спросила едва слышнымъ голосомъ.
— Отчего меня несутъ? и зачѣмъ Луиза плачетъ?
Мы старались успокоить Кьяру, объяснили ей, что она испугалась ужаснаго взрыва на Везувія, лишилась чувствъ, но что теперь всякая опасность миновалась, и просили ее успокоиться совершенно. Послѣ минутнаго молчанія, Кьяра спросила:
— Отчего больно моимъ ногамъ?
Тутъ я вспомнилъ съ ужасомъ, что при ея паденіи въ обморокъ ножка ея коснулась раскаленной лавы. Я не зналъ что отвѣчать, и не смѣлъ сказать правду.
Кьяра, не получивъ отвѣта, подумала немного и съ усиливающимся постепенно голосомъ проговорила наконецъ довольно твердо и ясно:
— Да! я теперь припоминаю: тамъ, на горѣ, я упала въ обморокъ. Извините меня, «caro tutore», продолжала она, обращаясь къ старику Нѣмцу: — я васъ не послушалась. Виновата: всѣхъ напугала…. Кажется, я немного обожгла ноги; но это ничего: пройдетъ…. И вотъ кто мой спаситель, я догадываюсь, прибавила она, подымая на меня выразительные свои глаза.
Луиза нагнулась къ ней, и шепнула что-то на ухо. Кьяра еще разъ подняла на меня взоръ, и долго смотрѣла, улыбаясь.
Въ эрмитажѣ мы устроили для милой нашей больной покойныя носилки. Луиза перевязала хлопчатою бумагой ея ножки, которыя, по счастью, мало пострадали отъ прикосновенія раскаленной лавы, — и мы вскорѣ отправились въ «Torreе del Grecco», гдѣ ожидали насъ экипажи. Луиза захотѣла итти пѣшкомъ, подлѣ своей подруги, въ слѣдствіе чего и я, разумѣется, пошелъ пѣшкомъ, по другую сторону носилокъ. Хотя Кьяра еще въ эрмитажѣ совершенно уже почти оправилась и даже шутила надъ тѣмъ, что ее непремѣнно хотятъ нести на носилкахъ, какъ «Padre-Santo», но дорогою мнѣ казалось, что она какъ-то противъ обыкновенія задумчива и молчалива. Желая угадать по выраженію ея лица, не увеличились ли ея страданія, я внимательно посмотрѣлъ на нее, и такъ какъ свѣтъ отъ факеловъ, находящихся нѣсколько впереди, не слишкомъ былъ силенъ, то я поближе нагнулся къ Кьярѣ, я встрѣтилъ въ упоръ своимъ глазамъ пламенные лучи черныхъ ея очей.
— Salvator mio caro! сказала она, улыбаясь, и не успѣлъ я еще выпрямиться, какъ, съ свойственною ей живостію, Кьяра приподняла голову, и быстро поцѣловала меня въ лобъ, — но въ ту же минуту содрогнулась всѣмъ тѣломъ и закрыла глаза.
Я такъ былъ ошеломленъ этимъ неожиданнымъ поцѣлуемъ, что долго не зналъ, что сказать; вспомнивъ, однако же, вѣтренный характеръ Кьяры, я принялъ это, какъ и слѣдовало, за ребяческую шутку, и отвѣчалъ пошлою учтивостью:
— За подобное награжденіе, княгиня, каждый съ охотою войдетъ въ огонь и въ воду!
Къ удивленію моему, Кьяра оставила эту фразу безъ колкаго отвѣта, а взяла Луизу за руку, притянула ее къ себѣ и съ жаромъ поцѣловала нѣсколько разъ.
Въ «Torre del Grecco» княгиню спокойно уложили въ коляску; возлѣ вся помѣстилась Луиза, а напротивъ — «il tuttore», который уже болѣе не ворчалъ, а нѣжно ухаживая за Кьярою. У меня былъ свой экипажъ, и я сбирался, разумѣется, послѣдовать за дамами, какъ вдругъ вспомнилъ, что я оставилъ въ эрмитажѣ Луизину шаль, порученную мнѣ ея матерью на случай непогоды.
Оставить ее тамъ мнѣ ни за что не хотѣлось (и это поймутъ всѣ влюбленные); поручить какому нибудь ладзарони привезти мнѣ ее въ Неаполь было ненадежно, да и досадно было предоставить запачканному «ciuciaro» столь драгоцѣнную для меня вещь. Дѣлать было нечего, и я рѣшился возвратиться въ эрмитажъ, избравъ, впрочемъ, самаго большаго и, по видимому, самаго бодраго осла: «ciucio» вполнѣ оправдалъ мое довѣріе, и, вопреки нареканій въ лѣности, столь несправедливо преслѣдующихъ благородное поколѣніе длинноухихъ, онъ доставилъ меня не съ большимъ въ полчаса въ мѣсту моего назначенія.
Подъѣхавъ къ эрмитажу, я велѣлъ погонщику постучаться; но онъ, сдѣлавъ мнѣ выразительный знакъ пальцемъ, означающій, что «non è bisogna», т. е. не нужно, отворилъ однимъ толчкомъ ноги наружную дверь. Комната, которую мы занимали часа полтора тому назадъ, была пуста. При слабомъ освѣщеніи нагорѣвшаго ночника, я обшарилъ всѣ углы, и не нашелъ луизиной шали. Мнѣ хотѣлось отыскать живаго человѣка, добиться толку отъ кого нибудь. Замѣтивъ низенькую дверь, ведущую, вѣроятно, во внутреннія комнаты, я отперъ ее не запинаясь, и отступилъ на нѣсколько шаговъ, пораженный неожиданнымъ зрѣлищемъ.
Въ грязной, душной комнатѣ, наполненной табачнымъ дымомъ и отвратительнымъ кислымъ запахомъ винныхъ испареній, за большимъ деревяннымъ, непокрытымъ столомъ, уставленнымъ множествомъ бутылокъ и сткляницъ различной формы, сидѣлъ раскраснѣвшійся Александръ! Лицо его выражало странную борьбу цинической чувственности, безвыходнаго горя и почти отчаянія. По правую руку Александра, за тѣмъ же столомъ, сидѣлъ толстый «frate», хозяинъ эрмитажа. Опущенный коричневый капишонъ толстаго сукна одежды обнажалъ совершенно лысую его голову; красныя, отвислыя щеки, широкій морщинистый лобъ лоснились и явно доказывали приверженность его къ вакхическимъ наслажденіямъ.
Оправившись отъ изумленія, а сдѣлалъ нѣсколько шаговъ впередъ и спросилъ съ участіемъ:
— Что съ тобой, Александръ?
Александръ приподнялъ голову, посмотрѣлъ на меня мутными, красными глазами, и отвѣчалъ громко:
— Ничего! я пьянъ!…
Грубое это сознаніе болѣзненно сжало мое сердце, тѣмъ болѣе, что Александръ хотя и любилъ вино, но никогда не доводилъ себя до позорнаго состоянія совершеннаго опьянѣнія. Я быстро подошелъ къ нему и хотѣлъ взять его за руку; но онъ отдернулъ ее, выпрямился и сказалъ съ дикимъ выраженіемъ:
— Ну, да! я пьянъ! Посмотри, полюбуйся, какъ разумное существо можетъ преобразиться въ безсмысленное животное.
И, взявъ въ руки сальный огарокъ, единственное освѣщеніе смрадной комнаты, онъ озарялъ ямъ искаженное свое лицо.
— Да! продолжалъ онъ, постепенно оживляясь: — я пилъ пуцольское вино и фалернское я Lacryma Christi; забывъ свое обѣщаніе, я даже упивался ненавистнымъ «Vino-negro», — и онъ указалъ на огромныя сткляницы, обернутыя соломой: — но я не влилъ въ себя столько кисель, сколько я пролилъ слезъ на своемъ вѣку. Пусть разразится проклятіе сильнѣе взрывовъ Везувія надъ головою людей, опоганившихъ мою душу! Пусть останется въ нихъ хоть одна искра самосозванія, чтобы озаривъ грязную яму, въ которой они барахтаются! Ага! ты торжествуешь, Алеша! Ты, можетъ быть, внутренно улыбаешься, — а я! плачу! Что мнѣ любоваться твоими терачинскими пальмами, гаэтскою апельсинною рощею, захожденіемъ солнца! — Все это дѣла природы, въ нормальномъ, въ спокойномъ положеніи. Я зналъ, что для подобныхъ явленій загрубѣлая душа моя не проснется! Но погодите! враги мой — говорилъ я себѣ — погодите, злые люди, посмѣюсь и я надъ вами! дойдетъ и до меня очередь! Тамъ, въ пустынѣ, окруженной пепломъ и лавою, стоитъ огненное чудовище, поглотившее уже цѣлые города, — поглотившее безсмертнаго Плинія! Погодите! задастъ оно мнѣ пиръ огня и разрушенія! и потрясутся до основанія безконечныя окрестности гордаго Неаполя, и вздрогнетъ душа Александра? Съ жадностію ждалъ я минуты нравственнаго моего возрожденія. Каждый день слѣдилъ я за развитіемъ страшнаго явленія, прислушивался къ подземному гулу, всматривался въ дымъ, въ пламя и наконецъ дождался! Насталъ желанный часъ! Смѣйся, другъ Алексѣй, смѣйся! и у меня недостало терпѣнія, и я, не дождавшись тебя, поспѣшилъ на грозный пиръ Везувія. И казалось, въ сердцѣ что-то шевелися, и я сталъ бодро всходить на гору…. Подойдя къ широкому, раскаленному потоку лавы, я хотѣлъ восхищаться: я воззвалъ къ своему потухшему воображенію — и воображеніе мое сравнило страшную, чудовищную лаву съ чугунно-плавильнымъ заводомъ! Я озлобился на себя — но, погодите — проговорилъ я, стиснувъ зубы — погодите, что будетъ дальше…. Но вотъ я взобрался на вершину. Передо мною, подъ ногами моими — адъ! а тамъ, вдали, кругомъ, вездѣ, какъ бы цѣлыя царства выступали изъ мрака для созерцанія чудовищнаго явленія. Ну, чтожъ, Александръ! дрогнуло сердце? нѣтъ! молчитъ — загрубѣло! и мнѣ стало страшно! Холодъ отчаянія сталъ овладѣвать моими мыслями; я безразсудно, съ опасностію жизни полѣзъ на вершину Оттояно; оттуда нагнулся я надъ зіяющею огненною пропастью, и смотрѣлъ въ нее смѣло….
— Я видѣлъ тебя на Оттояно, сказалъ я, ласковымъ голосомъ, желая отвлечь мысль Александра, и успокоить его волненіе.
— Ты врешь, Алексѣй! не видалъ ты меня, а видѣлъ мой призракъ. Возможно ли? продолжалъ онъ, вдругъ страшно расхохотавшись: — возможно ли, чтобы добрый малый Александръ, отъявленный гуляка, краса пирующихъ друзей, — возможно ли, чтобы онъ, съ опасностію жизни, взобрался на Оттояно, чтобы любоваться — чѣмъ же? клубами чернаго дыма, раскаленными банными кирпичами, расплавленнымъ чугуномъ, который даже не въ состояніи оттрепать одинъ разъ навсегда дерзкихъ смертныхъ, которые ему на смѣхъ селятся у него подъ носомъ! Да ты съ ума сошелъ, Алеша! ты разсмѣшишь всѣхъ теплыхъ ребятъ… Александръ на Оттояно! Ха, ха, ха! Нѣтъ, братъ, шутишь! Вотъ онъ, Александръ, вотъ онъ гдѣ: полюбуйся! Александръ такое же доброе животное, какъ эта красная бочка!
Съ этими словами онъ всталъ и ударилъ ладонью по лоснившейся плѣши фрате. Хозяинъ, сидѣвшій все время безмолвно, вслушиваясь безсмысленно въ непонятныя для него рѣчи, пошатнулся на стулѣ, получивъ ударъ Александра, но ни мало не обидѣлся, сладко улыбнулся " протянулъ руку къ ближайшей бутылкѣ; но Александръ остановилъ его.
— Отстань! не надо, довольно… О! почтенная бочка… и это не беретъ, и это не утѣшаетъ!
Александръ закрылъ лицо руками, и просидѣлъ нѣсколько минутъ, не говоря ни слова.
Мнѣ самому такъ стало грустно, что я молча сѣлъ возлѣ Александра и не смѣлъ прервать его размышленій. Фрате снялъ пальцами съ нагорѣвшей свѣчи, скрестилъ жирныя свои руки на брюхѣ и, машинально повертывая перстами, посматривалъ на насъ съ любопытствомъ.
Довольно долго продолжалось ваше молчаніе; наконецъ Александръ вздохнулъ, казалось, немного успокоился и, подперши голову рукой сталъ тихо говорить:
— Была у меня мать… не женщина, а воплощенное для меня Провидѣніе! Лелѣяла она мое дѣтство… ну, какъ лелѣетъ истинная мать любимое свое дѣтище — сильнѣйшаго довода или сравненія я не знаю! Держала она меня у себя подъ крылышкомъ, охраняла отъ дуновенія порочныхъ мыслей; для того, чтобы я учился, сама, сердечная, училась! и дики и трудны ей были, бѣдненькой, давно забытые Греки, Римляне; вздыхала она не разъ надъ десятичными дробями, надъ тройными правилами. Но ангельское терпѣніе, животворная любовь превозмогали все. И отрадно мнѣ было подъ свѣтлымъ покровомъ земнаго моего ангела-хранителя; и чувства, и мысли мои развивались понемногу. Воображеніе мое не бушевало, не безпокоило меня, не вызывало въ невѣдомый міръ. Да и къ чему было ему тревожить меня? что могъ придумать я чище, свѣтлѣе, возвышеннѣе души наставницы-матери, въ которую я всматривался съ утра до ночи! Въ четырнадцать лѣтъ, какъ мы вы плакали оба, но намъ пришлось разлучиться: мнѣ слѣдовало поступить въ учебное заведеніе, для того, чтобы научиться жизни общественной, заслужить себѣ товарищей. Хорошая мысль, полезная практическая наука! Но тутъ начались мои испытанія. На школьныхъ скамейкахъ, на которыя мать моя пріучила меня смотрѣть съ уваженіемъ, я нашелъ мелкихъ враговъ дѣтскаго моего спокойствія. За прилежаніе мое меня называли зубрилою, за мое благонравіе — стобальнымъ (слово, возбуждающее постоянно насмѣшливый хохотъ); въ рекреаціяхъ, на прогулкахъ, въ саду мнѣ стали нашептывать какія то тайныя рѣчи, отъ которыхъ мнѣ становилось стыдно и кровь бросалась мнѣ въ голову. Отъ этого чествовали меня красною дѣвушкою, указывали съ гиками на меня пальцемъ, и нерѣдко изгоняли изъ общихъ игръ. Я терпѣлъ, отмалчивался; но преслѣдователи мои не угомонились. Мнѣ стали тайкомъ намазывать сала на мой бутербротъ, простыню моей постели посыпали мелкимъ конскимъ волосомъ и замарывали ее сажею; у меня стали красть изъ подъ подушки учебныя тетрадки, — тетрадки, писанныя рукою матери! Я сталъ плакать — надо мною еще болѣе смѣялись. По успѣхамъ моимъ въ наукахъ я находился въ классѣ выше моего возраста. Однажды, потерявъ терпѣніе, я разсердился, хотѣлъ наказать моихъ преслѣдователей; но они были сильнѣй и не ни приколотили. «Побойтесь Бога, сказалъ я однажды сквозь слезы: — въ васъ нѣтъ ни сердца ни души.» Мальчики расхохотались. Одинъ изъ самыхъ взрослыхъ, отьявленный буянъ, подошелъ ко мнѣ, потрепалъ за хохолъ и сказалъ съ презрѣніемъ: «Вишь, какой тетеревъ! не знаетъ основныхъ правилъ общежитія!» Итакъ, сегодня, завтра, послѣ-завтра щелчокъ по сердцу — смотришь, сердце и намозолится. Сначала я искалъ чистой души между товарищами; ихъ, вѣроятно, было и много, да онѣ прятались, не показывались. Прошелъ годъ, другой — вотъ я пообтерся, понаторѣлъ и сталъ скрывать въ глубинѣ души кой-какія оставшіеся хорошіе помыслы, а самъ кричу, шумлю. Впрочемъ, нечего Бога гнѣвить пустою жалобою: въ концѣ моего пребыванія въ школѣ за нами стали присматривать построже, и при выпускѣ насъ вышло (скажу безъ хвастовства) человѣкъ двадцать весьма порядочныхъ людей; но, къ сожалѣнію, всѣ мы разсыпались по разнымъ угламъ.
— Я попалъ въ статскую службу, и такъ какъ я порядочно учился законовѣдѣнію, то мнѣ для начала хотѣлось занять мѣсто гдѣ нибудь въ губерніи. «Что можетъ быть лучше — думалъ я — какъ употребить свои свѣжія познанія, свои юныя силы на защиту слабаго и на караніе враговъ общественнаго порядка?» Однако же, молодежь, съ которою я позвакомился, оставивъ школу, смѣялись надъ моимъ служебнымъ усердіемъ. Не стану описывать тебѣ, сколько горя я перенесъ въ губерніи. Много я перетерпѣлъ, на многое насмотрѣлся; скажу тебѣ только, что большая часть моихъ сослуживцевъ вовсе не помышляли о общественной пользѣ, а смотрѣли на службу какъ на способъ выслужиться. Вотъ видишь ли, мнѣ бы слѣдовало перетерпѣться, продолжать начатое, довольствоваться, что я исполняю долгъ свой, и не помышлять о другихъ, а я не выдержалъ и вышелъ въ отставку. Вотъ это-то первое проявленіе слабости моего характера на дѣйствительной жизни и повело меня къ погибели. Возвратясь въ Петербургъ (моей матери уже не было на свѣтѣ), я попалъ въ общество бурной молодежи. Во мнѣ кипѣла молодость, страсти, и я безсознательно, по слабости, поддался гнилому обаянію цыганской этой жизни. Однако жъ, и тогда проглядывали отпрыски хорошихъ сѣмянъ, брошенныхъ въ мое сердце матерью. Я вздумалъ заниматься литературою и, подъ скромнымъ, неизвѣстнымъ именемъ, помаленьку сталъ въ небольшихъ статьяхъ, развивать, какъ мнѣ казалось, полезныя мысли. Но собутыльники мои почуяли носомъ мои занятія, вскорѣ открыли мою тайну, и однажды за ужиномъ въ какомъ-то café restaurant появленіе мое привѣтствовано было громкимъ хохотомъ. Одинъ изъ присутствовавшихъ всталъ на стулъ, потребовалъ общаго вниманія, вынулъ изъ кармана газету, въ которой находилась одна изъ моихъ статей, и началъ читать на распѣвъ, комически декламируя и особенно ударяя на каждую нравственную или немного возвышенную мысль. Я не зналъ куда дѣваться, терпѣлъ адскую муку, но долженъ былъ выслушать, какъ искажали каждую мысль мою, и какъ безпощадно ругались надъ чистыми моими намѣреніями. Не знаю, всѣ ли присутствующіе смѣялись отъ души — о, нѣтъ! — надѣюсь, что нѣтъ! Какой-то шутникъ сбѣгалъ за цвѣтами, всунулъ мнѣ ихъ за жилетъ, и я провозглашевъ былъ «la rosière du café-restaurant.» Что было дѣлать мнѣ? куда дѣваться? «Le génie c’est la patience», т. е. геній пріобрѣтается терпѣніемъ, сказалъ какой-то мыслитель; но у меня генія не было! Все, что было хорошаго въ моей душѣ: теплота чувствъ, чистота помышленій, — все это привито было мнѣ моею матерью. Осиротѣлый, я лишился ея покрова, охранительныхъ ея объятій… Я погибалъ, и страшно сказать, погибалъ, можетъ быть, жертвою нѣжныхъ попеченій ангельской моей наставницы. Она развила во мнѣ чувствительность, но не сумѣла внушить твердости… И проходилъ день за днемъ, и я все болѣе погружался въ болото чувственности, и вотъ сегодня я, едва протрезвившись, разсказываю тебѣ сказки, а вчера просмотрѣлъ изверженіе Везувія.
И Александръ указалъ на окно: дѣйствительно, вчера миновало, и когда мы оба грустные и задумчивые, вышли изъ эрмитажа, то солнце подымалось изъ глубины моря, боролось и побѣждало багровое зарево Везувія.
VII.
правитьЯ возвратился въ Неаполь, взмученный до крайности. Изобиліе впечатлѣній прошедшей ночи повергло меня въ нравственное изнеможеніе; мысли мои путались какъ въ лихорадкѣ. То представлялись моему воображенію величественно-страшныя картины Везувія, то грязная, душная комнатка эрмитажа. Въ ушахъ моихъ раздавались грустныя рѣчи Александра; но я не узнавалъ его голоса. Съ Везувія слышались мнѣ крики, умоляющіе о спасеніи — и я спасалъ и несъ на рукахъ толстаго, лысаго «фрате». Не припомню, какъ я добрался до своей комнаты, и, хотя было уже часовъ шесть или семь утра, я бросился на кровать, и заснулъ мертвымъ сномъ.
Когда, часу въ первомъ, я вышелъ въ ярко-желтую нашу столовую, то засталъ уже тамъ Александра, возсѣдавшаго, поджавъ ноги, на диванѣ, и курившаго изъ длиннаго чубука съ невозмутимымъ спокойствіемъ правовѣрнаго поклонника Магомета. Богатство окружающихъ предметовъ, изящный кашемировый халатъ Александра, спокойное выраженіе его лица, на которомъ не оставалось и слѣдовъ вчерашняго восторженнаго волненія, — все это представляло рѣзкую противоположность съ комнаткою эрмитажа. Однакожъ, живо представились моему воображенію задушенныя рѣчи бѣднаго моего друга, и я, сильно пожавъ ему руку, сказалъ съ чувствомъ:
— Повѣрь, Александръ, что послѣ вчерашняго вечера я тебя полюбилъ еще болѣе.
— Сдѣлай милость, отвѣчалъ Александръ, пуская густое облако табачнаго дыма: — пожалуста, не вспоминай о моихъ глупостяхъ: Что было, то было; но, прошу тебя, забудь о вчерашнемъ. Съ твоимъ чувствительнымъ воображеніемъ ты, пожалуй, какъ разъ произведешь меня въ какіе-нибудь Чайльдъ-Гарольды, или пожалуй, причислишь къ падшимъ ангеламъ! Куда какъ мнѣ пристанетъ такая романтическая роль! Право смѣшно!
И Александръ дѣйствительно засмѣялся, и — удивительно! — засмѣялся непринужденно, какъ бы, вправду, все сказанное имъ вчера было лишь послѣдствіе излишняго стакана вина. Мнѣ обидно стало, что Александръ принимаетъ опять, въ глазахъ моихъ, личину холоднаго безстрастія, и я не могъ отъ него скрыть этого.
— Прошу тебя еще разъ, оставь меня жить, какъ я хочу и какъ могу! сказалъ онъ съ живостью. — Прошедшаго не воротишь! Я съ тобой не лицемѣрю, но не навязывай ты мнѣ роли, которую я не въ состояніи выдержать!
Настаивать болѣе почелъ я излишнимъ, и хотя мнѣ было досадно на него, но я дружески продолжалъ съ нимъ разговаривать и описалъ ему яркими красками вчерашнія мои ощущенія во время обморока Кьяры.
— Преуморительная бабенка эта итальянская княгиня! замѣтилъ Александръ: — да что она, бѣлены, что ли, вчера объѣлась? Возможное ли дѣло — изъ шалости подвергать себя такой ужасной опасности? Впрочемъ, вѣдь у нея въ жилыхъ течетъ лава, а не кровь. Ты бы, однако жъ, Алеша, съѣздилъ ее провѣдать.
— Разумѣется, сейчасъ, отвѣчалъ я, вставая.
Въ головѣ моей мелькнуло воспоминаніе о странномъ поцѣлуѣ Кьяры. Я улыбнулся, хотѣлъ было разсказать Александру объ этой новой шалости вѣтреной Итальянки, но вдругъ, не знаю почему, воздержался и промолчалъ.
….Итальянецъ, отворившій мнѣ дверь въ переднюю palazzo Д***, объявилъ, что княгиня нездорова и никого не принимаетъ, но потомъ вдругъ спросилъ, не я ли il signor Alexis, и, получивъ утвердительный отвѣтъ, пригласилъ меня послѣдовать за нимъ. Къ удивленію моему, cameriere оставилъ въ сторонѣ огромныя залы, которыя вели въ кабинетъ княгини, и повелъ меня черезъ мрачные, длинные коридоры. Послѣ довольно продолжительнаго шествія, онъ открылъ дверь, обитую сукномъ, и я очутился въ просторной комнатѣ, освѣщенной таинственнымъ голубоватымъ полу-свѣтомъ. Я былъ въ спальнѣ Кьяры; но, прежде даже чѣмъ я успѣлъ порядочно разсмотрѣть предметы, меня окружавшіе, я услышалъ звонкій металлическій голосъ княгини.
— Наконецъ-то вспомнили о моемъ существованіи! сказала Кьяра, приглашая меня подойти поближе.
При мысли, что княгиня одна въ спальнѣ, я невольно смутился; но, къ величайшему моему удовольствію, подойдя къ широкой кровати, съ полу-опущенными шелковыми занавѣсами, а убѣдился, что это смущеніе было напрасно: на другой сторонѣ алькова я увидѣлъ Луизу. Княгиня ласково протянула мнѣ руку, я пожалъ ее, и она, не выпуская моей руки, замѣтила мнѣ немного томнымъ голосомъ:
— Вы, кажется, могли бы поцѣловать руку женщины, которой спасли жизнь.
Я прикоснулся губами къ рукѣ Кьяры. Рука была горяча.
— У васъ жаръ, княгиня? спросилъ я съ участіемъ.
Кьяра поспѣшно освободила свою руку, спрятала ее подъ одѣяло и отвѣчала, улыбаясь:
— Я никогда холодна на бываю, а сегодня не чувствую особеннаго жару.
— Но вчерашній испугъ, возразилъ я: — ногъ бы привести въ волненіе и сѣверную кровь.
— Кровь моя не волненіи, отвѣчала Кьяра весело: — мои ноги только немного обожжены; впрочемъ, я надѣюсь что чрезъ нѣсколько дней буду въ состояніи вставать съ постели. Нестерпимо лежать весь день! прибавила она, быстро перенося головку отъ одного угла подушки къ другому.
"Я думаю, « сказалъ я про себя, зная необычайную живость княгини.
Странное впечатлѣніе произвела на меня, сѣвернаго жителя, не привыкшаго еще къ итальянскимъ обычаямъ, эта женщина, принимавшая въ своей спальнѣ. Несмотря на присутствіе моей идеальной Луизы, у меня закружилась немного голова, когда я взглянулъ на черные, роскошные волосы Кьяры, собранные въ двѣ густыя, большія косы, небрежно упадавшія на плечи, едва прикрытыя полу-прозрачнымъ батистомъ; глаза мои невольно останавливались на правильной, немного смуглой округлости обнаженной по локоть руки. Откинутая назадъ головка, черныя пряди волосъ, огненные глаза, круглая шея, пурпуровыя полу-открытыя губы, — все это такъ рельефно отдѣлялось отъ бѣлой кружевной подушки. Я боялся, что она разбередитъ свои ножки, которыя были въ безпрерывномъ движеніи подъ легкимъ шелковымъ одѣяломъ. Слѣдуя невольно глазами за движеніями Кьяры, я замѣтилъ на ея постели шаль Луизы, предметъ вчерашнихъ моихъ поисковъ. Вспомнивъ, какъ безпокоила меня мысль о ея потерѣ, и какой странной встрѣчи была невинною причиною эта шаль, я не могъ воздержаться отъ улыбки.
— Чему вы улыбаетесь? спросила меня Кьяра, всматриваясь въ выраженіе моего лица.
— Я боялся, что потерялъ довѣренную мнѣ графинею шаль, отвѣчалъ я, указывая на кровать: — и вчера ѣздилъ въ эрмитажъ отыскивать ее.
Княгиня разсмѣялась:
— Вотъ какой же вы вѣрный рыцарь! Луиза забыла сказать вамъ, что она укутала мнѣ ею ноги.
И Кьяра вновь сдѣлала какое то невыразимо-граціозное движеніе.
Отъ Кьяры вѣяло на меня жаромъ и обаяніемъ южной природы. Непреодолимая сила влекла меня къ ней, но, поднявъ глаза, я встрѣтилъ чистые, свѣтлые взоры Луизы, слѣдившіе за мною съ безмятежнымъ спокойствіемъ, съ выраженіемъ безпредѣльнаго довѣрія. Я не открывалъ еще своихъ чувствъ Луизѣ, я не клялся ей въ вѣчной любви, но конечно, и молчаніе мое было ей понятно, — но крайней мѣрѣ мнѣ казалось, что тихій взоръ ея встрѣчаетъ меня ласково, что болѣе яркій румянецъ озаряетъ нѣжное ея личико при моемъ появленіи; но ни одно слово, ни одно выраженіе не могли мнѣ подать поводъ предполагать, что Луиза раздѣляетъ мои чувства, что она меня любитъ….
Странная вещь! пылкой Кьярѣ суждено было положить предѣлъ моему молчанію, разсѣять сомнѣнія и сблизить меня съ Луизою въ одну минуту болѣе, чѣмъ я могъ сблизиться съ нею въ продолженіе шести-недѣльнаго моего съ нею знакомства. Я сказалъ, что кровать Кьяры отдѣляла меня отъ Луизы, и что я встрѣтилъ чистый, нѣжный взоръ ея въ ту минуту, какъ голова моя начинала кружиться отъ обаятельнаго вліянія Итальянки. Съ той минуты я слушалъ Кьяру, улыбался оживленной ея рѣчи, но не сводилъ глазъ съ Луизы.
Княгиня долго говорила, вспоминала о вчерашнемъ происшествіи, комически описывала свой обморокъ, смѣялась надъ путешествіемъ въ самодѣльномъ палантинѣ, раскаивалась, что напугала Луизу и стараго Нѣмца — „ilvecchio brontolone.“ Меня поразило только, что Кьяра, говоря обо мнѣ или обращаясь ко мнѣ, ни разу не употребила любимыхъ своихъ прозваніи: „il birbo russo“ или l’orso, а называла меня церемонно: М-r Alexis или il signor Alexis.
Послѣ смѣха и болтовни Кьяра вдругъ смолкла; замѣтивъ постоянное направленіе моихъ глазахъ, она пристально посмотрѣла на выраженіе моего лица, взглянула на Луизу, слегка покраснѣла и задумалась.
Это нѣсколько смутило меня, и я, желая развлечь Кьяру, началъ было какую-то свѣтскую фразу, но княгиня рѣзко остановила меня.
— Полноте вздоръ говорить, сказала она, съ нѣкоторымъ волненіемъ, облокотясь и немного приподнимаясь на подушкѣ.
— Вы не знаете цѣны времени, и теряете его попустому. Вы, продолжала она, указывая на меня: — влюблены въ Луизу….
Я вскочилъ со стула, пораженный этимъ замѣчаніемъ.
— А Луиза, прибавила она, не обращая вниманія на мое движеніе: — а Луиза любитъ васъ.
Луиза вскрикнула и закрыла лицо руками.
— Чего вы испугались? я, право, не понимаю, продолжала Кьяра, приподнявъ плечи, и лаская рукою головку Луизы, прильнувшую личикомъ къ ея подушкѣ. — Оба вы давно желаете высказать другъ другу тайну, которая, впрочемъ, вамъ извѣстна. Странные люди сѣверные жители! продолжала Кьяра, болѣе и болѣе оживляясь: — неужели они полагаютъ, что драгоцѣнные годы молодости дольше тянутся для нихъ, чѣмъ для насъ? неужели они могутъ по произволу укрощать біенія сердца, сказать ему: „молчи“ не признавать его порывовъ, заглушать его сладостный лепетъ? неужели они не боятся, отдаляя отъ себя эти блаженныя минуты, утратить ихъ на вѣки? Бѣдные люди! вы не знаете цѣны времени…. Ты, Луиза, прибавила Кьяра, съ жаромъ цѣлуя молодую дѣвушку: — ты любишь меня — я это знаю — а между тѣмъ боишься быть со мной откровенна, таишь отъ меня свои чувства! Хорошо ли это, скажи сама?… А что?..
И Кьяра вдругъ устремила на меня свой жгучій взглядъ. —
…. А что, если бъ я его полюбила?
Какъ объяснить, какъ передать, что я почувствовалъ въ ту минуту, когда этотъ взглядъ стрѣлой вонзился въ меня, когда горячее слово Кьяры пробѣжало искрою по всему моему существу. Я любилъ Луизу, любилъ ее одну, душа моя стремилась къ ней, что-то непреодолимое влекло меня къ ней. Я хотѣлъ высказать ей мою чистую, мою безпредѣльную любовь къ ней; но отчего же, при послѣднихъ словахъ Кьяры, я вздрогнулъ всѣмъ тѣломъ?
Колебаніе это было, впрочемъ, минутное. Идеальная любовь взяла верхъ, и, пожавъ съ чувствомъ руку Кьярѣ, я сказалъ, довольно твердымъ голосомъ:
— Ваша дружба, Кьяра, проницательна; вы сказали то, чего я не осмѣлился еще высказать. Вы правы: я люблю, и люблю всѣмъ сердцемъ Луизу, — люблю ее съ той минуты, какъ увидѣлъ ее.
Кьяра судорожно сжала мою руку. Мнѣ показалось, что кровь Итальянки заволновалась; во она подавила въ себѣ внутреннее волненіе, ласково улыбнулась и, открывъ личико Луизы, все еще стыдливо укрывавшееся отъ меня, проговорила тихо:
— Чего жъ ты стыдишься, Луиза? чего боишься? Вы оба свободны, и онъ любитъ тебя. Открой и ты ему свое сердце.
Луиза приподняла голову. По ея щекамъ катились двѣ слезы; но выраженіе ея глазъ было такъ же чисто и безмятежно какъ всегда.
— Кьяра, произнесла она, слегка дрожавшимъ голосомъ: — Кьяра, ты не имѣешь права располагать судьбою моею, ты не имѣешь права говорить за другаго. Ты не обсудила своихъ словъ…. но я не упрекаю тебя, и благодарю отъ души за выраженіе чувствъ, вызванныхъ твоею нескромностью.
Я бросился было къ Луизѣ, хотѣлъ повторить ей мое признаніе; но она встала, остановила меня движеніемъ руки и тихо сказала:
— Любить безъ уваженія нельзя! Тамъ, при моей матушкѣ, вы узнаете мои чувства!
Слова эти были сказаны Луизою съ невыразимымъ достоинствомъ, но въ ту же минуту выраженіе ея лица совершенно перемѣнилось; она молча сложила руки, какъ бы на молитву, слегка наклонила голову, и такъ посмотрѣла на меня, что слезы брызнули изъ глазъ моихъ.
Я тотчасъ же поѣхалъ къ графинѣ, и засталъ ее, по обыкновенію, въ обществѣ стараго друга. Графиня приняла меня ласково, и съ участіемъ спросила, отчего я такъ взволновавъ. Зная, что графиня ничего не скрываетъ отъ своего друга, я объяснилъ ей причину этого волненія; я высказалъ ей все и просилъ руки Луизы. Графиня молчала, тихо плакала и не рѣшилась отвѣчать. Старикъ быстро ходилъ по комнатѣ, и отъ времени до времени взглядывалъ на меня.
— Гдѣ вы видѣлись сегодня съ Луизою? сказалъ онъ наконецъ, остановясь.
— У княгини, отвѣчалъ я, съ замѣшательствомъ.
— А! но княгиня нездорова; кажется, она въ постели?
Я покраснѣлъ.
— Вы знаете, баровъ, итальянскіе обычаи: княгиня принимала меня въ своей спальнѣ.
— И вы объяснились съ Луизою въ присутствіи княгини? продолжалъ старикъ настойчиво.
— Да, отвѣчалъ, я съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ: — она сама объяснитъ вамъ, что вызвало мое признаніе. Я люблю Луизу, и смѣю надѣяться, что и она ко мнѣ не совсѣмъ равнодушна…
Графиня еще съ минуту молчала, и потомъ, взглянувъ на меня ласково, сказала тихимъ голосомъ:
— Все зависитъ отъ Луизы: избранный ею будетъ мнѣ сыномъ; но подумали ли вы, что вы еще молоды? Ваша родина такъ далеко отъ насъ: я должна буду разстаться съ Луизой. Она у меня одна.
На глазахъ графини вновь показались слезы.
— Извините меня, я мать, я должна быть осторожна…. я васъ такъ мало знаю. Не оскорбляйтесь моими словами, но я должна….
— Графиня, прервалъ я съ жаромъ: — принимайте всевозможныя предосторожности: это вашъ долгъ. Узнайте прежде обо мнѣ… Въ Петербургѣ я имѣю родныхъ. Вы можете писать туда, и, если найдете меня достойнымъ получить руку вашей дочери, не думайте о разлукѣ съ нею: ваша родина будетъ нашей родиной. До полученія же вашего благословенія, повѣрьте, Луиза не услышитъ отъ меня ни одного слова, которое могло бы помрачить душевное ея спокойствіе; но, ради Бога, не лишайте меня только счастія видѣть ее ежедневно.
Графиня была такъ взволнована, что не могла ничего отвѣчать; но старый баронъ выручилъ меня. Выслушавъ мои объясненія, онъ всталъ, дружески обнялъ меня и сказалъ:
— Вы добрый молодой человѣкъ; ваши слова и выраженіе вашего лица дышатъ правдой и чувствомъ. Такіе люди, какъ вы, не обманываютъ! Пусть графиня пишетъ, справляется объ васъ: это ея дѣло. Я же увѣренъ, что если сердце нашей Луизы избрало васъ, то ошибки быть не можетъ. Впрочемъ, увидимъ еще, что скажетъ Луиза! прибавилъ баронъ, спохватясь и лукаво улыбаясь. — Разлучать же васъ съ Луизою никто не помышляетъ! не правда ли, графиня? спросилъ онъ, обращаясь къ старушкѣ. — Это добрый молодой человѣкъ, на него можно положиться — и добродушный старикъ снова обнялъ меня съ чувствомъ. — Ну, а теперь ступайте съ Богомъ, прибавилъ онъ, подавая мнѣ шляпу: — намъ нужно немного осмотрѣться и переговорить съ графинею.
Только выйдя изъ дома графини, я вспомнилъ, что ничего не сказалъ Александру о такомъ важномъ, съ моей стороны, рѣшеніи. Я засталъ Александра на томъ же диванѣ и въ томъ же положеніи, въ которомъ его оставилъ часа четыре тому назадъ. Другъ мой хандрилъ. Безъ дальнѣйшихъ приготовленій, я объявилъ Александру, что я женюсь. Если бъ я выстрѣлилъ неожиданно изъ пистолета надъ ухомъ Александра, то и тогда онъ такъ бы не вздрогнулъ и не вскочилъ бы съ такою быстротою, какъ при этомъ неожиданномъ извѣстіи.
— Что? а! а! такъ вотъ какъ; хорошо! славно! повторялъ онъ почти безсмысленно.
Мало по малу я передалъ ему все подробно, не забылъ и страннаго поцѣлуя въ паланкинѣ, и пожатія руки, и черныхъ косъ, и жгучаго взгляда, и воздушнаго образа Луизы, стоявшей у изголовья Кьяры. Словомъ сказать, я выболталъ все. Къ крайнему моему изумленію, по мѣрѣ моего увлеченія, Александръ болѣе и болѣе успокоивался. Онъ опять сѣлъ на диванъ, принялъ прежнее покойное положеніе, закурилъ кальянъ, и пустивъ огромное облако дыму, сказалъ, качая головой:
— Пустая ты, братъ, вѣтряная голова! сгубишь ты ни за что бѣдную дѣвушку.
— Ты съ ума сошелъ! воскликнулъ я почти съ бѣшенствомъ. — Кого я сгублю! — ту, которую люблю болѣе всего на свѣтѣ?
— Болѣе всего на свѣтѣ! а которую изъ двухъ ты любишь болѣе всего на свѣтѣ, этого еще и самъ ты не знаешь хорошенько.
— Рѣшительно ты сегодня вздоръ несешь, Александръ! это просто глупо!
И я сталъ быстро расхаживать по комнатѣ, угрюмо посматривая на Александра.
Александръ спокойно курилъ и, не обращая вниманія на мое неудовольствіе, продолжалъ хладнокровно:
— Правда глаза колетъ: ты бы не сердился, если бъ отчасти не сознавалъ справедливости моихъ словъ. Какая тебѣ нужда была ходить въ спальню этой сумасбродной Итальянки? какой чортъ велѣлъ тебѣ засматриваться на ея смуглыя плечи и черныя косы? Нѣтъ, братъ, съ такимъ существомъ, какъ Луиза, шутить не годится! Она полюбитъ тебя всею силою души. Она отдастъ тебѣ все — отъ невинныхъ своихъ помысловъ до кончиковъ розовыхъ пальчиковъ. Ты будешь ее обожать, говоришь ты…. Хорошо!… Ну, а если она пожелаетъ поменѣе обожанія и поболѣе любви, хоть той любви, которая засматривается на смуглыя плечи, на черныя косы! Что скажешь ты тогда? Я не осуждаю тебя, другъ мой, но пойми меня, пожалуйста: все, что происходитъ теперь въ твоемъ сердцѣ и — главное — въ твоемъ воображеніи, — все это дѣло естественное, дѣло человѣческое; но не слѣдуетъ торопиться, не слѣдуетъ подвергать опасности участь этой кроткой и милой дѣвушки…
— Ты мнѣ надоѣлъ, Александръ, съ твоими глупыми совѣтами, прервалъ я запальчиво: — я вовсе и не тороплюсь! надобно еще ждать формальнаго согласія графини.
— Ну, ладно, ладно! не горячись, пожалуйста. Будь только, ради Бога, осторожнѣе, а еще много утечетъ воды въ это время, — и какъ знать, чѣмъ все это кончится!
Я рѣшительно потерялъ терпѣніе и ушелъ, разсердившись на Александра.
VIII.
правитьНа другой день легкое облачко, пробѣжавшее между иною и другомъ моимъ, совершенно разсѣялось. Я понялъ, что несправедливыя опасенія Александра истекаютъ изъ чистаго источника, я оцѣнилъ высокое его мнѣніе о Луизѣ, и эта мысль окончательно примирила меня съ нимъ. Утромъ мы другой день послѣ нашей небольшой разнолики, а уже дружелюбно разговаривалъ съ Александромъ, въ ожиданіи приличнаго часа свиданія съ Луизой.
— Ну, братъ, выдались же мнѣ эта два денька: третьегоднешній и вчерашній! чего я не перечувствовалъ въ эти два дня! Впрочемъ, знаешь что? мнѣ кажется, что впечатлительный человѣкъ вызываетъ жизненную дѣятельность въ окружающихъ людяхъ и даже предметахъ. Такъ, гдѣ иной видитъ только, напримѣръ, одно изверженіе Везувія, т. е. дымъ, пламя, лаву, другой созерцаетъ цѣлый поэтическій міръ.
При этихъ словахъ Александръ почесалъ себѣ лобъ, улыбнулся и принялся что-то тихо насвистывать.
— Справедливо говорится, продолжалъ я: — что на ловца звѣрь бѣжитъ; дѣйствительно, обрати вниманіе, напримѣръ, на это странное, психологическое явленіе. Я замѣтилъ, что въ обществѣ стоитъ одной женщинѣ полюбить какого-нибудь мужчину, и двѣ, три, четыре разомъ влюбятся въ него. Созвучіе вызываетъ созвучіе: это непреложный акустическій законъ. Зазвучитъ одна струна, и другія отзовутся.
— Къ сожалѣнію, отвѣчалъ Александръ: — меня никогда не любили, т. е. не любили по настоящему, не только двѣ, три, четыре женщины разомъ, а даже и одна; но мнѣ кажется, что твоя теорія о томъ, будто бы „впечатлительный человѣкъ вызываетъ жизненную дѣятельность въ окружающихъ его людяхъ и предметахъ“, не совсѣмъ вѣрна. Тутъ все дѣло въ воззрѣніи на предметы. По моему, есть на свѣтѣ души впечатлительныя, нескромныя, и есть души скрытныя. Въ одной душѣ божественная искра ярко свѣтитъ, озаряя все вокругъ, а въ другой она подъ пепломъ. Что же касается до психологическаго явленія, какъ ты выражаешься, по законамъ котораго двѣ, три, четыре женщины влюбляются въ одного и того же мужчину, такъ это болѣе ничего, какъ совмѣстничество, и тутъ нѣтъ ни какой психологической задачи.
Въ эту минуту прозвонило часъ. Я поспѣшно всталъ и побѣжалъ одѣваться.
— Не бѣжишь ли ты рѣшать психологическую задачу? закричалъ мнѣ вслѣдъ Александръ
Я видѣлъ Луизу вечеромъ того же дня, въ который имѣлъ объясненіе съ ея матерью.
Взглянувъ на меня, Луиза покраснѣла, болѣе обыкновеннаго, протянула мнѣ ручку и позволила ее поцаловать. Согласно моему обѣщанію, я не говорилъ ей ничего о нашей будущности, и разговоръ вашъ, хотя искренній, задушевный, ничѣмъ не отличался отъ прежнихъ нашихъ бесѣдъ.
Кьяра, узнавъ о намѣреніяхъ графини выжидать время и отложить вашъ бракъ, осталась этимъ весьма недовольна:
— Это излишнія проволочки, потеря времени, сказала она, съ нетерпѣніемъ. — Покончили бы поскорѣй: лучше бы было, и всѣмъ было бы спокойнѣе!
Чрезъ нѣсколько дней Кьяра совершенно выздоровѣла, и снова начались гулянья, катанья, вечера, балы и проч…
Il lampo Italiano, т. е. итальянская молнія, какъ назвалъ я Кьяру, оживляла все своимъ присутствіемъ… Кьяра непремѣнно желала поставить на своемъ и привести въ исполненіе неудавшуюся поѣздку. Планъ оставался тотъ же; но рѣшено было миновать Везувій: на него Кьяра немного сердилась, — да и къ тому же онъ въ эту минуту не представлялъ особаго интереса, потому что изверженіе начинало значительно ослабѣвать.
Я радовался какъ ребенокъ мысли провести нѣсколько дней съ Луизою среди живописныхъ неаполитанскихъ окрестностей. Къ моему величайшему удовольствію, баронъ (сдѣлавшійся моимъ другомъ) безпрепятственно согласился сопровождать Луизу.
Положено было выѣхать изъ Неаполя рано утромъ, осмотрѣть въ тотъ же день древнія жертвы Везувія, Геркуланумъ и Помпею, и отправиться ночевать въ Кастелламаре.
День былъ свѣтлый, прекрасный, но зимній, какъ утверждали Неаполитанцы, и, по понятіямъ ихъ, довольно прохладный, т. е. градусовъ въ двѣнадцать, а можетъ и четырнадцать тепла…. и это въ половинѣ декабря!
Въ Портичи, прославленномъ знаменитою баркаролою: Amis la matinée est belle[10], мы на время оставили Божій свѣтъ, и сошли въ нѣдра земли — посмотрѣть на древній Геркуланумъ, который съ 79 года до Рождества Христова покоился непробуднымъ сномъ въ свинцовыхъ объятіяхъ отвердѣвшей лавы! Страшно смотрѣть на огромный остовъ, пережившій столько вѣковъ. Странно смотрѣть на эти когда-то великолѣпныя зданія, едва освѣщаемыя трепещущимъ пламенемъ факеловъ! Сжимается сердце при видѣ этого города, оцѣпенѣннаго въ полномъ разгарѣ жизненной дѣятельности. Не знаю, какъ другіе, но я отрадно вздохнулъ, оставивъ этотъ призракъ минувшаго, и выйдя на свѣжій воздухъ. Вѣроятно, и на Луизу подземный городъ произвелъ также тяжелое впечатлѣніе, потому что я чувствовалъ, какъ рука ея дрожала, опираясь на мою. Кьяра разсмѣшила всѣхъ насъ, утверждая очень серіозно, что Геркуланумъ никогда не существовалъ, и что все васъ окружающее придумано и сдѣлано а posteriori, для приманки путешественниковъ.
— Le napolitain est né malin! (т. е. Неаполитанцы хитры) прибавила она.
Другая древняя жертва Везувія, Помпея, представляется совершенно иначе. Геркуланумъ затопило лавою, Помпею занесло пепломъ. Нынѣ этотъ древній городъ, покрытый восемнадцать столѣтій тяжелымъ саваномъ пепла, вновь узрѣлъ Божій свѣтъ. Кругомъ его на землѣ все измѣнилось, — только съ высоты озаряютъ его тѣ же свѣтила, на томъ же вѣчномъ, небесномъ сводѣ. Подъ бременемъ пепла Помпея не испытала бремени годовъ, и когда все рушилось вокругъ нея, она вдругъ среди этихъ развалинъ явилась въ прежнемъ видѣ. Зданія, съ ихъ внутренними украшеніями, фресками, мозаиками, улицы мощеныя вѣковою лавою, и носящія на себѣ слѣды колесъ тяжелыхъ, старинныхъ бигъ (biga — родъ древней колесницы о двухъ колесахъ), — все это выступило въ сохранности изъ-подъ пепла. Издали Помпея представляется большимъ современнымъ городомъ, и только приближаясь къ ней, вы замѣчаете, что городъ пустъ, и что зданія безъ кровель. Меня поразили необычайно малые размѣры частныхъ домовъ; есть комнаты, которыя не болѣе четырехъ квадратныхъ аршинъ. Но зато храмы, циркъ и всѣ публичныя зданія обширны и величественны. Улица, сохранившаяся лучше прочихъ, называется Via delle tombe (т. е. улица надгробныхъ памятниковъ). Замѣчательно, что у народовъ, имѣющихъ неясное понятіе о безсмертіи души, тлѣнные памятники земнаго пребыванія человѣка почитались свыше всего. Въ Помпеѣ открыли въ присутствіи славнаго Гете (и, кажется, его иждивеніемъ) прекрасно сохраненное частное зданіе съ фресками и мозаиками.
Домъ этотъ носитъ имя Германскаго поэта, — и странно звучитъ имя живое посреди разваливъ отжившаго міра!
Ничто такъ не утомляетъ, надо сказать правду, какъ продолжительный обзоръ достопримѣчательностей, картинныхъ галлерей и проч. Постоянное умственное напряженіе, конечно болѣе этому причиною, чѣмъ физическая усталость.
Луиза и даже почти никогда неустающая Кьяра были утомлены. Обычная живость Итальянки, мало по малу замѣнилась болѣе плавными, тихими движеніями и, наконецъ, перешла въ нѣкоторую томность, которой я никогда въ ней не замѣчалъ прежде. Въ ту минуту, какъ Луиза оставила мою руку и разговаривала со старикомъ барономъ, Кьяра подошла ко мнѣ и взяла меня подъ руку, увѣряя, что устала до крайности.
— Я васъ не узнаю, сказалъ я ей, улыбаясь и пожимая слегка ея руку: — гдѣ же ваша обычная живость, неутомимость?
Кьяра вздрогнула.
— Что жъ мудренаго, что вы меня не узнаете, когда я сама себя не узнаю, отвѣчала она нѣсколько взволнованнымъ голосомъ. — Мнѣ грустно, — и я не знаю, отчего… Я какъ будто чего-то жду!… А чего бы, кажется ждать?… Я молода, весела, счастлива; меня всѣ любятъ… конечно, можетъ быть, любятъ не такъ, какъ бы я хотѣла быть любимой.
Кьяра взглянула на меня, глаза ея сверкнули мгновенно, но она тотчасъ же опустила ихъ, оттолкнула мою руку, и, быстро проговоривъ: „ступайте къ Луизѣ“, убѣжала отъ меня.
Не увлекаясь ни сколько самолюбіемъ, я не могъ не догадываться, что со дня катастрофы на Везувіи Кьяра оказывала мнѣ особенное расположеніе. Я не хотѣлъ допустить мысли, чтобы Кьяра, зная чувства своей подруги ко мнѣ, могла имѣть намѣреніе дать мнѣ замѣтить, что она ко мнѣ неравнодушна. Обращеніе ея со иною я приписывалъ живости характера и итальянскому, южному увлеченію, которое часто принимаетъ поверхностныя впечатлѣнія за глубокое чувство. Однакожъ, одно постороннее, по видимому, ничтожное обстоятельство обратило на себя мое вниманіе. Недавній мой Итальянскій другъ, Антоніо, троюродный братецъ Кьяры, столь усердно добивавшійся почетнаго званія patito своей кузины, чрезмѣрно охладѣлъ ко мнѣ съ нѣкоторыхъ поръ, и вдругъ пересталъ употреблять въ разговорѣ со мною уморительное, французско-итальянское ты. Въ дѣлахъ любви у южныхъ народовъ умъ нерѣдко замѣняется какимъ-то инстинктомъ сердца. Перемѣна обращенія Антонія подтверждала мои догадки еще болѣе.
Оставивъ меня, Кьяра подбѣжала къ Антонію, который, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ васъ, разсматривалъ, по видимому, съ большимъ вниманіемъ, какіе-то фрески, но въ то же время бросалъ на насъ огненные взгляды. Но Кьяра оперлась на его руку, и вскорѣ ея ласковое обращеніе, ея звонкій смѣхъ возвратили Итальянцу прежнюю увѣренность. Онъ принялъ торжествующій видъ, и когда я съ ними поравнялся, то онъ мнѣ улыбнулся почти пріятно.
Осмотрѣвъ подробно Помпею, мы отправились въ Кастелламаре, и прибыли туда не задолго до заката солнца, Въ южной Италіи съ минуты захожденія солнца начинается настоящая жизненная дѣятельность. На берегу моря и на террасѣ „отеля“, въ которомъ мы остановились, народъ толпился густыми массами, оглашая воздухъ пронзительными и разнородными криками, и среди этихъ криковъ громче всѣхъ звучали голоса женщинъ и дѣтей.
Едва послѣдніе лучи солнца исчезли, какъ повсюду на берегу моря и на террасѣ зажглись огоньки, и шумныя толпы расположились на воздухѣ, какъ дома.
Вниманіе ваше въ особенности было привлечено толпою, расположившеюся у самаго морскаго берега. Изъ этой толпы раздавались оглушительные крики, пѣсни и отчаянные звуки мандолины.
Съ трудомъ пробились мы сквозь толпу, и чуть не наткнулись на лежавшихъ на пескѣ ладзарони. Въ центрѣ ихъ смуглая Кастелламарка и статный ладзарони, отплясывали неистовую тарантеллу.
Сцена эта освѣщалась факелами. Оркестръ состоялъ всего только изъ одной мандолины — родъ бандуры или даже балалайки; но вдохновенный артистъ съ такою злостью щипалъ бѣдныя струны, что жалобныя ихъ взвизгиванья далеко раздавались, не смотря на говоръ, шумъ и восклицанія толпы. Вся толпа по временамъ подпѣвала, и мнѣ удалось только разслушать часто повторявшія слова:
— Mamma mia maritami-tu! т. е. ой, матушка! отдай меня замужъ!
Танцующая дѣвушка не была хороша, но зато она была жива и граціозна. Итальянка, увлекаемая своимъ роднымъ танцемъ, страстно закидывала голову назадъ, прищуривала глаза, и выставляла напоказъ бѣлые какъ молоко зубы. Ея поднятыя къ верху руки округлялись надъ головою; грудь ея высоко вздымалась; босыя, загорѣвшія ноги едва касались кончиками пальцевъ до песку, и выдѣлывали самыя быстрыя и разнообразныя движенія. Танцующій съ нею ладзарони былъ поразительной красоты. Высокій ростъ, широкая грудь, правильныя черты лица, огненные глаза, — все въ немъ представляло совершеннѣйшій типъ человѣческой красоты. Въ движеніяхъ Итальянки, не смотря на ихъ живость, проглядывали нѣга и нѣкоторая томность, а движенія ладзарони были бурны и пламенны. Онъ наступалъ съ рѣшительностью на уклоняющуюся отъ него танцовщицу, и казалось, обжигалъ ее пламенемъ своихъ взоровъ.
Я стоялъ возлѣ Луизы, заслоняя отъ стыдливыхъ ея взоровъ картину буйнаго веселія страстныхъ Итальянцевъ, которая, казалось, производила на нее непріятное впечатлѣніе. Кьяра, напротивъ, вошла въ самый кругъ и слѣдила съ величайшимъ вниманіемъ за каждымъ движеніемъ танцующихъ. Глаза ея горѣли; она невольно дрожала и, закусивъ нижнюю губку, топала ножкою въ тактъ. Къ концу тарантеллы она такъ увлеклась общимъ восторгомъ толпы, что сама съ ней припѣвала:
— Mamma mia, maritami-tu!
Я глядѣлъ на Кьяру съ увлеченіемъ, я въ то же время чувствовалъ непреодолимое желаніе хотя малѣйшаго сочувствія со стороны Луизы. Я тихо пожалъ ея руку. При мерцающемъ свѣтѣ факеловъ, я замѣтилъ, что она взглянула на меня съ удивленіемъ и почти съ укоризною, какъ бы отгадывая причину моего увлеченія, и тотчасъ же покраснѣла, опустила глаза и высвободила свою ручку изъ моей руки. Мнѣ стало досадно на ея холодность, и я хотѣлъ подойти къ Кьярѣ, чтобы раздѣлить съ нею ея восторгъ и увлеченіе, — но, не повертывая головы, почувствовалъ, что Луиза на меня смотритъ и остался какъ прикованный къ своему мѣсту.
За обѣдомъ и въ продолженіе вечера, проведеннаго нами въ Кастелламаре, Кьяра была весела, любезна, разговорчива со всѣми, кромѣ меня. Она избѣгала меня и, казалось, была, не знаю отчего, недовольна иною. Зато съ Луизою она обходилась чрезвычайно нѣжно и безпрестанно отводила ее въ сторону, удаляя ее отъ нашего общества.
Въ 1832 году между Кастелламаре и Соренто было одно только сообщеніе сухимъ путемъ, посредствомъ узенькой тропинки, пролегающей по склону высокаго берега. По этой тропинкѣ, невозможно было иначе ѣхать, какъ верхомъ на лошади или на ослѣ. Слѣдуя по направленію Сорренто, представляется вашимъ взорамъ съ лѣвой стороны крутое возвышеніе, покрытое оливковыми деревьями, кактусами и алоями, а вправо — прозрачно лазуревый заливъ, испещренный живописными островами и окончивающійся Неаполемъ, сходящимъ отъ монастыря Камалдуловъ, по склону Вомеро, до самыхъ голубыхъ водъ моря. Дорожка, извивающаяся по берегу, виситъ надъ бездною.
Долина, въ глубинѣ которой лежитъ небольшой городъ Вико, очаровательна. Вико окруженъ со всѣхъ сторонъ апельсинными и лавровыми рощами. Когда въѣзжаешь весною въ ущелье, ведущее въ долину Вико, васъ обдаетъ невыразимо упоительнымъ запахомъ отъ цвѣтущихъ померанцовыхъ и лавровыхъ рощей.
Въ Сорренто отведенъ былъ для нашего общества домъ, принадлежавшій Тассу и нынѣ находящійся во владѣнія герцога Лауриты. Тамъ декламировали пѣсни изъ „Освобожденнаго Іерусалима“, изъ „Ринальдо“, пѣли стансы въ Элеонорѣ, импровизировали сонеты въ честь безсмертнаго поэта; восхищались великолѣпнымъ видомъ открытаго, безпредѣльнаго моря и передъ самымъ Сорренто, причудливыми, высокими берегами страшнаго Каори. Весь день прошелъ частію въ созерцанія удивительныхъ картинъ, широко раскидывавшихся передъ нами, частію въ осмотрѣ окрестностей Сорренто. Въ числѣ послѣднихъ замѣчательнѣй всего, по своей живописности, городокъ Амальфи. Этотъ городокъ пріютился въ маленькой бухтѣ, огражденной совершенно отъ „tramontana“ (сѣвернаго вѣтра) высокими горами, а отъ „schirocco“ (южнаго вѣтра) — небольшою стрѣлкою, разбивающею прибой морскихъ волнъ. Съ сѣвера стремится въ бухту горный потокъ, вдоль котораго промышленные жители Амальфи построили множество мельницъ. Шумъ мельничныхъ колесъ, кажется, единственный житейскій шумъ, доходящій до ушей мирныхъ жителей Амальфи. Здѣсь все дышитъ спокойствіемъ, тишиною и уединеніемъ.
На другой день мы переѣхали заливъ и отправились къ берегамъ Капри, къ страшному притону грознаго Тиверія, къ вертепу, въ которомъ онъ скрывалъ отъ негодующей вселенной послѣднія одиннадцать лѣтъ своего жалкаго существованія. Нынѣ почти не осталось слѣдовъ отъ огромныхъ зданій, построенныхъ Тиверіемъ на крутыхъ, отвѣсныхъ скалахъ, возвышающихся до 400 футовъ надъ уровнемъ моря; но великолѣпная картина, представляющаяся съ вершины Капри, все та же. Южный беретъ острова отлого склоняется къ морю, и славится своимъ плодородіемъ. Полюбовавшись великолѣпнымъ видомъ съ вершины Капри, и помѣчтавъ о непрочности земнаго величія, основаннаго на неправдѣ, мы спустились къ морю и, сѣвъ въ лодки, поплыли вдоль сѣвернаго острова. Въ концѣ его намъ указали на небольшое дугообразное отверстіе, едва замѣтное издали, и сказали что это входъ въ знаменитый лазуревый гротъ (la grotte d’azar). Разсказываютъ, что одинъ Англичанинъ, застигнутый сильною трамонтаною (сѣвернымъ вѣтромъ), пробылъ нѣсколько дней въ этомъ гротѣ, по причинѣ возвышенія воды, препятствовавшей ему вернуться. По словамъ нашихъ вожатыхъ, намъ не предстояло подобной опасности, потому что море было гладко какъ зеркало, и на небѣ не видно было ни малѣйшаго облачка; но мы все таки не безъ опасенія смотрѣли на странныя ворота, которыя надлежало намъ проѣхать, для того, чтобы попасть въ чудный гротъ. Подплывъ въ упоръ скалы, баркареллы (гребцы) попросили насъ нагнуться до бортовъ лодки, — и однимъ ударомъ багра лодка ваша вошла въ таинственный гротъ… Я вскрикнулъ отъ удивленія. Вообразите себѣ широкій внутренній бассейнъ, подъ огромными, высокими сводами, увѣшанными какими-то мхами и вьющимися растеніями, и освѣщенный нѣжно-лазуревымъ свѣтомъ. Долго всматриваешься и не вѣришь своимъ глазамъ, но тогда только убѣждаешься, что этотъ фантастическій свѣтъ дѣйствительно принадлежность чуднаго грота, когда замѣчаешь, что и лодка, въ которой вы сидите, и всѣ лица, васъ окружающія, проникнуты тѣмъ же лазуревымъ свѣтомъ. Много было преній о причинахъ этого необычайнаго явленія, но, кажется, и до сихъ поръ не рѣшено отчего именно происходитъ этотъ лазуревый свѣтъ, озаряющій таинственный гротъ. Многіе утверждали, что дневной свѣтъ, проникая въ гротъ только сквозь лазуревыя воды залива, по причинѣ узкаго, почти незамѣтнаго отверзтія, служащаго ему входомъ, окрашивается голубымъ цвѣтомъ. Но никто еще не объяснялъ, отчего воды Средиземнаго Моря, и въ особенности Неаполитанскаго Залива походятъ на прозрачный разжиженный lapis-lazulli. Не помню хорошенько, кто изъ ученыхъ Итальянцевъ, едва ли не Вискенти, присоединявшій къ археологическимъ и художественнымъ познаніямъ довольно обширныя свѣдѣнія въ естественныхъ наукахъ, утверждалъ весьма серіозно, что лазуревый цвѣтъ Неаполитанскаго Залива есть отраженіе вѣчно голубаго овода небесъ. Однакожъ, многимъ, и мнѣ въ томъ числѣ, нерѣдко случалось видѣть густыя сѣрыя облака на неаполитанскомъ горизонтѣ, а между тѣмъ море сохраняло тотъ же голубой цвѣтъ. Излишне будетъ упоминать о многочисленныхъ теоріяхъ по этому поводу. Но нельзя умолчать о замысловатомъ предположеніи, сдѣланномъ какимъ-то новѣйшимъ ученымъ. Это ученый утверждаетъ, что цвѣтъ водъ происходитъ отъ цвѣта инфузорій, въ нихъ обитающихъ… Вотъ вамъ разрѣшеніе задачи о лазуревомъ гротѣ! Вѣрьте этому или не вѣрьте, мнѣ все равно, но не сѣтуйте за мое отступленіе… Я пишу не повѣсть, а дневникъ моихъ воспоминаній и наблюденій.
Въ лазуревомъ гротѣ открыты остатки мраморной лѣстницы, которая вела, вѣроятно, нѣкогда на вершину острова; это дало поводъ предполагать, что чудный гротъ служилъ колоссальной купальней для чувственнаго Тиверія. Предположеніе это подтверждается еще тѣмъ, что на площадкѣ передъ лѣстницей найдены обломки статуй, въ родѣ тѣхъ, которыя предпочтительно помѣщались древними въ купальняхъ и въ баняхъ.
IX.
правитьЯ пишу оперу! я пишу ее по настоятельному требованію Раймонди. Почтенный маэстро замѣтилъ что съ нѣкоторыхъ поръ я не такъ прилежно вникаю въ творенія Палестрины, Лео, Дуранте и другихъ великихъ композиторовъ, изученіе которыхъ онъ полагаетъ необходимымъ для полнаго музыкальнаго образованія. Наставникъ мой долго добивался отъ меня узнать причину моей разсѣянности: наконецъ я какъ-то разъ проговорился и сказалъ, улыбаясь: Любезный maestro, я долженъ вамъ признаться, что я влюбленъ!» Раймонди вскочилъ со стула.
— Какъ влюбленъ? воскликнулъ онъ, съ живостію. — Влюбленъ серіозно, т. е. со страхомъ, съ самоотверженіемъ, съ безпредѣльнымъ уваженіемъ къ предмету любви, — влюбленъ сердцемъ, а не головою? — Такъ, что ли? прибавилъ онъ, положивъ мнѣ руки на плечи и всматриваясь пристально въ мои глаза.
— Да кажется, что такъ, отвѣчалъ я, невольно улыбаясь.
— О, въ такомъ случаѣ, figlio mio, не теряя времени, принимайся за оперу. Вдохновеніе неразлучно съ истиннымъ чувствомъ любви…. То-то славно было бы, прибавилъ maestro, потирая руки: — если бы твоя возлюбленная помучила тебя хорошенько!
— Не ожидайте этого отъ нея, мой другъ, отвѣчалъ я: — та, которую я люблю, одушевленная кротость и смиреніе.
— Ага! и это не худо пріобщить къ свѣдѣнію! Въ такомъ случаѣ тебѣ нужно избрать сюжетъ идиллическій: съ бурною драмою ты теперь не совладаешь. Вотъ видишь ли, мой другъ, продолжалъ онъ весьма серіозно: — страсти человѣческія только и хороши въ отношеніи къ художествамъ; только нужно умѣть ими пользоваться. Если бы всѣ творенія выходили изъ головы художниковъ подъ вліяніемъ какого нибудь истиннаго чувства, то было бы поболѣе на свѣтѣ образцовыхъ произведеній. — Тебѣ еще далеко до возможности написать что нибудь удовлетворительное въ лирическомъ родѣ: но надобно пользоваться удобнымъ случаемъ… Пиши, figlio mio, оперу! пиши! завтра я принесу тебѣ либретто.
И, дѣйствительно, на другой день Раймонди доставилъ мнѣ довольно нелѣпый либретто, и заставилъ меня тотчасъ же приступить къ дѣлу.
Теперь я не могу вспомнить безъ смѣха первые мои попытки въ этомъ новомъ для меня родѣ композиціи. Мелодіи приходили мнѣ въ голову цѣлыми, нестройными массами; я насовалъ ихъ повсюду, даже въ речитативы, но безъ всякой связи. Это придавало моему сочиненію видъ какого-то несвязнаго попури. Раймонди не терялъ, однако, терпѣнія и по нѣскольку разъ заставлялъ меня передѣлывать каждый нумеръ; наконецъ я кой-какъ успокоился, и работа моя стала принимать болѣе стройный видъ.
Впрочемъ, лирическія мои занятія не мѣшали мнѣ вести прежнюю, нѣсколько разсѣянную жизнь. Съ свойственной одной молодости дѣятельностью, меня на все ставало: и на гулянья, и на балы, и на продолжительныя, задушенныя бесѣды съ Луизою, и на музыкальныя занятія.
Съ каждымъ днемъ я болѣе и болѣе знакомился съ образомъ жизни высшаго неаполитанскаго круга. Я узналъ, что патріархальная, истинно семейная жизнь Неаполитанцамъ неизвѣстна. Въ Неаполѣ дѣвушка выходитъ замужъ большею частью не по любви, а по семейному или общественному разсчету. Дѣти или воспитываются въ отдаленныхъ комнатахъ palazzo, подъ надзоромъ наемныхъ наставниковъ, или отдаются съ самыхъ юныхъ лѣтъ въ учебныя заведенія и въ монастырскія общины. Поэтому дѣти почти не знаютъ своихъ родителей.
Молодая женщина, поступившая въ свѣтъ, почитаетъ долгомъ окружать себя обожателями или запастись patito, который становится съ минуты избранія неразлучнымъ ея спутникомъ. Съ мужемъ же Неаполитанка высшаго круга видается рѣдко, только въ извѣстные часы дня. Общество стало бы безъ пощады преслѣдовать своими насмѣшками молодую женщину, показывающуюся съ мужемъ на гуляньяхъ или въ театрѣ, а напротивъ, приличія требуютъ, чтобы она никуда не являлась безъ своего patito. Хозяйку дома осудятъ въ незнаніи правилъ общежитія, если она, приглашая къ себѣ какую нибудь женщину, забудетъ пригласить ея patito. Измѣнить однажды избранному patito, или sigisbeo, почитается преступленіемъ, и подобное непостоянство называется безнравственностью. Для Неаполитанокъ любовь дѣло серіозное; не зная спокойныхъ удовольствій семейной жизни, онѣ посвящаютъ любви лучшіе годы молодости. Я слышалъ однажды, какъ весьма порядочная, всѣми уважаемая женщина, на вопросъ, сдѣланный ей, отчего она такъ долго оставалась за городомъ (in villagiatura), отвѣчала простодушно: «Facesa l’amore carа contessa!» т. е. что она въ это время упрочила свое владычество надъ какимъ-то чичисбеемъ.
Во время моего пребыванія въ Неаполѣ все общество раздѣлялось на кружки (en coteries), состоявшіе изъ нѣсколькихъ болѣе или менѣе молодыхъ и хорошенькихъ женщинъ, окруженныхъ двойнымъ и часто тройнымъ коллективомъ поклонниковъ, обожателей, или претендентовъ на почетное званіе чичисбеевъ. Всѣ признанные члены одного круга имѣли право навѣщать прочихъ безъ зову, безъ доклада и почти во всякое время дня. День располагался съ общаго совѣта, но проходилъ рѣдко безъ того, чтобы наша повелительница, княгиня Кьяра, не устроивала чего нибудь по своему произволу. Нашъ кружокъ назывался «la coterie Chiara». Многіе добивались чести попасть въ члены этого небольшаго общества. Главный пунктъ вечернихъ нашихъ собраній былъ у княгини и у одного очень милаго англійскаго семейства Л….новъ. Англійское семейство (мать и двѣ дочери) избрано было Кьярою въ угожденіе Луизѣ, которой очень нравились скромныя молодыя дѣвушки, составлявшія его украшеніе.
Время шло для меня быстро. Уже прошло болѣе мѣсяца со дня моего объясненія ее старушкою-графинею, а извѣстій обо мнѣ изъ Россіи еще не было получено. Я не понималъ причины этого молчанія, и начиналъ терять терпѣніе; мнѣ въ особенности досаждало хладнокровіе Луизы. Смиреніе и спокойствіе, съ которыми Луиза переносила вынужденное, почти холодное мое съ нею обхожденіе, становилось для меня обидно.
Были минуты, что я даже сомнѣвался въ любви коей Луизы, и только кроткое выраженіе ея глазъ и ея симпатическій голосъ могли разрушать мое недовѣріе, и возвращать мнѣ минуты прежняго увлеченія.
Съ другой стороны, обхожденіе со мною Кьяры становилось съ каждымъ днемъ принужденнѣе.
Она видимо избѣгала меня, хотя мы и видались каждый день, наблюдала за мною и за Луизою, и нѣсколько разъ спрашивала съ нетерпѣніемъ: «когда же все это кончится?»
Однажды у Л….невъ былъ довольно многолюдный вечеръ. Кьяра пріѣхала поздно, и меня поразили тревожное выраженіе ея лица и необычайная изысканность наряда. Черные, глянцовитые ея волосы подобраны были густыми, волнистыми массами вверхъ, открывая лобъ и правильный очеркъ овала лица. Въ тяжелую косу, низко спущенную, почти къ самой шеѣ, вплетена была искуственная виноградная лоза, обвивавшаяся до темени. На волнистыхъ локонахъ, съ одной стороны, лежала небольшая кисть винограда, съ сизымъ отливомъ, а съ другой — ярко-зеленые листья лозы. Появленіе Кьяры, какъ всегда, обратило на себя всеобщее вниманіе, но Итальянцы, кажется, ни мало не удивлялись этому странному головному убору княгини, а я…. я не могъ отвести отъ ней глазъ. Она явилась передо много въ эту минуту въ чудно-соблазнительномъ видѣ. Въ головѣ моей мелькнуло воспоминаніе объ изящныхъ изображеніяхъ помпеевскихъ вакханокъ. Съ ея головнаго убора я невольно перенесъ взоръ на ея плечи, и былъ еще болѣе пораженъ правильными, художественными ихъ контурами, сливавшимися съ ея свѣтло-золотистымъ газовымъ платьемъ.
На шеѣ Кьяры, кромѣ маленькой, почти незамѣтной цѣпочки, терявшейся въ складкахъ передняго корсажа, ничего не было. На круглыхъ, слегка опушенныхъ ея ручкахъ были золотые и эмалевые браслеты, съ разноцвѣтными и драгоцѣнными камеями.
Когда я подошелъ къ ней съ обычнымъ привѣтствіемъ, она вздрогнула, услыхавъ мой голосъ, и взглянула на меня почти сурово. Мнѣ стало досадно. «Что за капризная женщина!» подумалъ я, и, отойдя отъ нея съ притворнымъ равнодушіемъ, принялся любезничать съ дамами. Вскорѣ хозяйка дома и другія дамы обратились ко мнѣ съ просьбою пропѣть что нибудь. Я долго отговаривался, противъ обыкновенія: мнѣ не хотѣлось пѣть передъ Кьярою, на которую я сердился; но вдругъ я вспомнилъ про одинъ французскій романсъ, особенно нравившійся княгинѣ, и твердыми, рѣшительными шагами подошелъ къ фортепіану.
Въ Италіи музыка я любовь составляютъ основные элементы общества, и часто какая нибудь задушенная баркаролла или сантиментальный романсъ производятъ восторгъ, неуступающій восторгу, производимому финалами «Сомнамбулы» или «Лючіи».
Лишь только я подошелъ къ фортепіану, все общество пришло въ движеніе; меня окружили, и со всѣхъ сторонъ посыпались различныя требованія: кто просилъ русскую пѣсню, кто французскій романсъ, и прочее. Для большаго удобства слушателей, рояль былъ обращенъ хвостомъ въ центръ гостиной, такъ что передо мною образовалась на первомъ планѣ цѣлая картина хорошенькихъ, разнохарактерныхъ женскихъ головъ, яркіе и томные глаза которыхъ устремлялись прямо на меня. Возлѣ самаго пюпитра стояла Кьяра. Когда я подошелъ къ фортепіану, она взяла Луизу за плечи, и выдвинула ее впередъ, не смотря на сопротивленіе молодой дѣвушки. Это еще болѣе меня раздражило. «По какому праву — думалъ я — вѣтряная Итальянка хочетъ выставлять напоказъ мою Луизу?» Послѣ небольшой, нѣсколько бурной прелюдіи, я спѣлъ сильно взволнованнымъ голосомъ любимый романсъ Кьяры, не смотря на нее, и боясь встрѣтиться съ ея ироническимъ взглядомъ. Романсъ, мною пропѣтый, какъ большая часть французскихъ романсовъ, заключалъ въ себѣ нѣсколько куплетовъ, съ припѣвомъ (un refrain). Слова припѣва кончались стихами:
C’est que moi je t’aime,
Comme mon bien supréme…
Въ послѣднемъ куплетѣ я нѣсколько измѣнилъ мелодію, и неожиданно взялъ звучный, грудной la, съ сильной энергіею и выраженіемъ. Нота эта вырвалась у меня изъ души, и я невольно взглянулъ на Луизу… но въ ту же минуту поблѣднѣлъ и задрожалъ. Изъ-за плечъ Луизы устремились на меня пламенные, жгучіе глаза Итальянки; ея черные, волнистые волосы смѣшивались съ бѣлокурыми локонами Луизы. При неожиданномъ звукѣ, вырвавшемся изъ моей груди, Кьяра вспыхнула и, какъ бы забывая все окружающее ее, прикоснулась жаркими губами къ плечу Луизы. Луиза вздрогнула, и съ удивленіемъ повернула головку. Я вскочилъ со стула, нѣкоторое время не могъ опомниться. Два противоположныя чувства боролись во мнѣ въ эту минуту. Отъ Луизы вѣяло на меня тихимъ, отраднымъ чувствомъ, отъ Кьяры — страстнымъ огнемъ. Я съ ужасомъ вспомнилъ слова Александра, и мною овладѣло страшное, досадное недоумѣніе. Сердце мое билось тревожно: я старался отдать себѣ отчетъ въ своихъ чувствахъ и не могъ! Образы Луизы и Кьяры смѣшивались передо иною. Я усиливался соединить ихъ въ одно чудное, совершенное существо — я тщетно пытался разрѣшить, которой изъ нихъ принадлежитъ исключительное мое сердце.
Къ счастью, никто не замѣтилъ моего волненія. Съ свойственною Итальянцамъ впечатлительностью, общество разговаривало шумно, разбирая собственныя впечатлѣнія, испытанныя имъ во время пѣнія, и не обращало ни какого вниманія на ощущенія исполнителя. Не надѣясь на себя, я незамѣтно пробрался до дверей, и уѣхалъ домой.
X.
правитьАлександръ уже спалъ. Я былъ этимъ очень доволенъ, потому что не могъ бы скрыть отъ него своего волненія. Спать я не могъ, и принялся за партитуру моей оперы. Я прописалъ всю ночь, и совершенно окончилъ цѣлую теноровую арію съ речитативами andante и allegro. Въ девятомъ часу Раймонди разбудилъ меня и, не замѣтивъ, что я лежалъ полу-одѣтый, началъ упрекать меня въ лѣности. Утомленный, я ничего не отвѣчалъ ему на это, и вышелъ въ другую комнату, чтобы освѣжиться водою и одѣться. Когда я возвратился, Раймонди, успѣвшій разсмотрѣть ночную мою работу, обратился ко мнѣ, и, пристально посмотрѣвъ на меня, сказалъ улыбаясь:
— Ну, признавайся скорѣй, figlo mio, что съ тобой случилось. Возлюбленная твоя, вѣрно, помучила тебя вчера порядочно? Ты ревнуешь, можетъ быть, или влюбился въ другую? Ну, признавайся! Я прочелъ все это здѣсь.
И старикъ-maesfro указалъ съ торжествомъ на арію, написанную мною въ теченіи ночи. Я изумился его прозорливости, но не счелъ нужнымъ повѣрить ему свою тайну.
— Мнѣ просто не спалось сегодня ночью, сказалъ, я, равнодушно: — и то, что вы принимаете, любезный maestro, за волненіе души, ничего болѣе, какъ волненіе крови.
— Можетъ быть! отвѣчалъ Раймонди: — но часто изъ одного впечатлѣнія истекаетъ другое: таковы ужъ законы природы. Психическое начало неразлучно съ физическимъ. Во всякомъ случаѣ, музыка, написанная тобою въ эту ночь, имѣетъ совершенно отличный характеръ отъ прежней, и если то, что называешь волненіемъ крови, успокоилось сегодня, то я совѣтую тебѣ арію эту приберечь для другой оперы. Въ этой же оперѣ она будетъ слишкомъ рѣзко отдѣляться отъ прочихъ идиллическихъ нумеровъ.
Когда Раймонди уѣхалъ, я вошелъ въ комнату Александра.
Александръ посматривалъ на меня вопросительно, кривилъ какъ-то особенно ротъ, почесывалъ затылокъ, но ни о чѣмъ не разспрашивалъ, чему былъ я очень радъ.
Я не хотѣлъ говорить о моихъ вчерашнихъ впечатлѣніяхъ, надѣясь, что свиданіе мое съ Луизою изгладитъ изъ моей памяти минутное увлеченіе вчерашняго вечера; я не желалъ сознаться въ своемъ малодушіи, и тѣмъ оправдать сомнѣнія, выраженныя нѣкогда Александромъ.
Нетерпѣніе мое видѣть Луизу было такъ сильно, что я, не дождавшись опредѣленнаго часа, отправился къ графинѣ.
Луиза приняла меня ласково, я мнѣ показалось, что она даже ожидала меня ранѣе обыкновеннаго. На ея лицѣ замѣтны были слѣды безпокойства.
— Вы вчера уѣхали рано, сказала она, протягивая мнѣ ручку; — мнѣ показалось, что вы были взволнованы, пѣніе ваше было такъ выразительно!
Луиза взглянула на меня такъ же кротко, какъ и всегда.
— Другъ мой! продолжала она, послѣ минутнаго молчанія: — не обвиняйте, ради Бога, матушку въ излишнемъ недовѣріи къ вамъ; не обвиняйте меня въ холодности и равнодушіи: я покоряюсь ея волѣ, я исполняю свой долгъ.
Луиза снова подала мнѣ руку, и нагнула ко мнѣ свою бѣлокурую головку. Сердце мое забилось. Съ чувствомъ благоговѣнія прикоснулся я губами до ея непорочнаго чела, и этотъ первый, чистый поцѣлуй разсѣялъ всѣ мои сомнѣнія! О, да! я любилъ Луизу, любилъ ее одну… Всѣ прочія впечатлѣнія мои блѣднѣли и исчезали предъ этимъ чувствомъ.
Долго сидѣли мы рука въ руку, долго ея голосъ лелѣялъ меня и сглаживалъ послѣдніе слѣды душевнаго волненія. Появленіе графини въ гостиной не прервало задушевной нашей бесѣды.
Два часа пролетѣла для меня съ быстротою мгновенія. Мнѣ не хотѣлось покидать этотъ счастливый, мирный, кровъ; но — увы! — человѣкъ, подчинившійся свѣтскимъ приличіямъ, часто долженъ жертвовать для нихъ самыми отрадными минутами. Я вспомнилъ, что мнѣ слѣдовало сдѣлать кой-какіе визиты.
Графиня, прощаясь со мною, сказала:
— Вы, вѣроятно, увидите Кьяру: скажите ей, пожалуста, что я сегодня не отпущу къ ней Луизу. Луиза провела ночь довольно безпокойно, и я опасаюсь за ея здоровье.
Имя Кьяры страшно прозвучало въ моихъ ушахъ, сердце мое опять тревожно забилось, и, въ замѣшательствѣ, я не съумѣлъ отклонить порученіе графини.
Впрочемъ, я не долго колебался. «Какое же вліяніе — подумалъ я — можетъ имѣть на меня красота Кьяры, послѣ блаженныхъ минутъ, проведенныхъ мною съ Луизою?» Эта отрадная мысль разсѣяла мое смущеніе, и я тотчасъ рѣшился исполнить порученіе графини.
Я твердо взошелъ по мраморной лѣстницѣ palazzo Д… и, узнавъ, что княгиня дома, по дарованному мнѣ праву входить безъ доклада, отворилъ дверь въ галлерею, которая вела въ кабинетъ Кьяры.
Итальянецъ-cammere остановилъ меня.
— Княгиня сегодня утромъ принимаетъ въ спальнѣ, сказалъ онъ, указывая по направленію коридора: — La Sua Eccellenza только что вышла изъ ванны.
Я сдѣлалъ шагъ назадъ и хотѣлъ уже передать ему порученіе графини; но Итальянецъ предупредилъ меня:
— Пожалуйста, Eccellenza, княгиня приказала принимать; у нея гости.
Я вздохнулъ свободнѣе. Къ тому же не находилъ предлога удалиться, не повидавшись съ княгинею.
Знакомая мнѣ спальня имѣла въ этотъ день совершенно другой видъ. Всѣ шторы, всѣ занавѣски были подняты, и яркій свѣтъ безпрепятственно вторгался въ огромныя окна. Теплый, ароматическій воздухъ пахнулъ на меня при входѣ.
Кьяра, въ полномъ цвѣтѣ молодости и здоровья, своенравно нѣжилась на диванѣ; по распущеннымъ, волнистымъ ея локонамъ; по смуглымъ, по свѣжимъ ея щекамъ скользили, играя, золотистые лучи солнца. Глаза ея радостно блеснули, когда она увидѣла меня. Ласково привѣтствовала она меня обнаженною по локоть рукою, и указала на табуретъ, стоявшій возлѣ самаго дивана. Къ удивленію, я нашелъ у Кьяры глухаго князя и пріятеля его, пожилаго Неополитанца, имѣвшаго даръ объясняться съ княземъ выразительными жестами.
Cameriere, пригласившій меня войти, считалъ, какъ видите мужа княгини съ числѣ гостей!
Черезъ нѣсколько минутъ послѣ моего прихода, Княгиня обратилась къ пріятелю своего мужа, и сказала:
— Отправляйтесь-ка вы, мой другъ, въ кабинетъ князя и уведите его съ собой. Мнѣ нужно переговорить съ M-r Alexis.
Дрожь пробѣжала по моему тѣлу. Я съ удивленіемъ взглянулъ на Кьяру, на князя и на его пріятеля. Но Неаполитанецъ добродушно улыбнулся, кивнулъ головою, въ знакъ согласія, и тотчасъ же объяснилъ жестами князю желаніе его супруги. Князь поклонился мнѣ вѣжливо, привѣтливо простился съ женою, и медленно вышелъ изъ спальни, въ сопровожденіи своего пріятеля.
Изумленіе и вмѣстѣ невыразимое чувство опасности такъ сильно овладѣли мною, что я судорожно вскочилъ со стула, и выпрямился во весь ростъ, какъ бы желая противиться обаятельному вліянію самовластной Итальянки.
Замѣтивъ мое движеніе, Кьяра поблѣднѣла; губы ея задрожали; но вдругъ выраженіе какого-то торжества сверкнуло вскрою въ ея глазахъ.
— Садитесь, сказала она, взявъ меня за руку и сажая почти поневолѣ подлѣ себя: — садитесь и выслушайте меня.
Я повиновался безсознательно. Мысля мои путались; голосъ Кьяры раздавался для меня будто сквозь сонъ.
— Съ десятилѣтняго возраста, начала она, тихо: — я подружилась съ Луизою; въ теченіе осьми лѣтъ, не смотря на временныя разлуки, мы жили съ нею душа въ душу: ни у нея отъ меня, ни у меня отъ нея не было сокровенной мысли. Вы встрѣтили Луизу, вы овладѣли ея воображеніемъ. Въ первый же день, когда я услышала отъ вся ваше имя, я не взлюбила васъ. Я слышала, что Русскіе пламеннѣе Нѣмцевъ, и мнѣ стало страшно за мою подругу. При первой встрѣчѣ съ вами, вы произвели на меня невыгодное впечатлѣніе; потомъ я къ вамъ привыкла. На васъ отражался свѣтлый отблескъ моей Луизы и я открыла въ васъ такія качества, которыхъ, можетъ быть, подруга моя и не замѣчала. Ваша смѣлость на Везувіи спасла мнѣ жизнь. Конечно, и другой на вашемъ мѣстѣ поступилъ бы такъ же; но мысль быть обязанною жизнью именне вамъ, изволновала мое сердце. Вы помните, продолжала Кьяра, постепенно оживляясь: — неосторожный мой поцѣлуй. Эта шалость глубоко отозвалась въ моемъ сердцѣ.
Кьяра покраснѣла, на минуту закрыла лицо руками и продолжала взволнованнымъ голосомъ.
— Не обвиняйте меня въ безстыдствѣ: я говорю только потому, что вы молчите. Я должна же высказать все для общаго спокойствія! Вспомните, что во мнѣ течетъ южная кровь! вспомните, что я никогда еще не любила! Неосторожный и невольный мой поступокъ открылъ мнѣ все. Вы отвѣчали мнѣ свѣтскою, избитою учтивостью; вы хотѣли дать мнѣ почувствовать нескромность моего обращенія…. и, къ моему ужасу, вашъ отвѣтъ неоскорбилъ меня. Я хотѣла отвѣчать на него колкостью…. но не могла! Я поняла, что вы были правы. На другой день была минута, въ которую я забыла о вашихъ отношеніяхъ къ Луизѣ; но выраженіе вашихъ глазъ, постоянно устремлявшихся на мою подругу, возвратило мнѣ разсудокъ. Изобличивъ ваши чувства къ Луизѣ, я вызвала ваше признаніе. Я хотѣла поставить между мною и вами непреодолимую преграду и въ то же время боялась отплатить измѣною за дружбу Луизы. Я сознавала, что тихой, покорной любви Луизы недостаточно для вашего пылкаго сердца; но я надѣялась, что со временемъ ангельскій ея характеръ успокоитъ страстные ваши порывы…. Сдѣлавшись мужемъ Луизы, вы перестали бы быть для меня опаснымъ…. Я полюбила васъ какъ брата; но осторожность и недовѣріе графини разрушили все. Васъ еще ничто не связываетъ съ Луизою, а съ каждымъ днемъ я сознаю, что между нами болѣе сочувствія, чѣмъ….
И Кьяра, не досказавъ, бросала на меня проницательный взглядъ. Я невольно положилъ руку на сердце, какъ бы желая удержать тревожное его волненіе.
— Вы это видите, продолжала Кьяра, дрожащимъ голосомъ, протягивая ко мнѣ, руку и садясь на постель: — вы эти видите сами! за что же обманывать бѣдную мою Луизу?
Я вдругъ опомнился при этихъ словахъ, высвободилъ руку отъ жаркихъ пожатій, и сказалъ, почти спокойнымъ голосомъ:
— Вы очень ошибаетесь: я люблю Луизу и хочу, чтобы она принадлежала мнѣ.
Кьяра взглянула на меня съ выраженіемъ грустной укоризны, и произнесла тихо:
— Вы обманываете себя, мой другъ, вы обманываете Луизу, — а это непростительно. О, лучше, — гораздо лучше нанести рану сердцу женщины, чѣмъ приковать къ себѣ ея жизнь, не отдавъ ей всего себя. Вамъ странно, можетъ быть, слышать это отъ Итальянки? Но развѣ мы виноваты, что супружество у насъ лишь жалкій союзъ? Виновны тому обычаи! Выдавая меня замужъ, спросили ли у меня могу ли я любить предназначеннаго мнѣ въ мужья? Я увидала его въ первый разъ тогда только, когда меня повели подъ вѣнецъ. На возраженія мои мнѣ отвечали смѣхомъ, безстыдно увѣряя, что мнѣ же лучше, что мужъ мой и глухъ и старъ! Я плакала — на слезы мои не обращали вниманія. Я хотѣла противиться — родители и родственники на меня разсердились. Въ семнадцать лѣтъ впечатлѣнія мимолетны: я вскорѣ утѣшилась, и предалась прежней, безпечной веселости, почувствовала, что сердце мое ожидаетъ пробужденія…. И сердце мое проснулось; но я хотѣла задушить его голосъ: я хотѣла, чтобы вы женились на Луизѣ. Я избѣгала васъ и между тѣмъ слѣдила за каждымъ движеніемъ вашей души. Я помню этотъ вечеръ въ Кастелламаре, когда вы, увлеченные, слѣдили за безумною пляскою моихъ соотечественниковъ, и искали сочувствія…. О, если бы вы знали, что дѣлалось въ ту минуту со мною!
Кьяра прижала мою руку къ своей высоко вздымавшейся груди. По блѣднымъ щекамъ ея катились слезы; черные глаза ея то блистали, то подергивались туманомъ…. Я хотѣлъ преодолѣть волненіе, но не могъ! Я старался избѣгать взглядовъ Кьяры, но не спускалъ глазъ съ вся! Кьяра сознавала свое владычество, Кьяра сквозь слезы страстно улыбалась.
— Вчера, сказала она наконецъ, послѣ томительнаго, страшнаго молчанія, нагибаясь ко мнѣ все болѣе и болѣе, и проникая все мое существо жгучею, магнетическою струею: — вчера…. скажи…. для кого, какъ не для меня вырвался, изъ груди твоей этотъ душевный вопль? Онъ проникъ въ самую глубину моего сердца….
Я начиналъ терять сознаніе окружающихъ меня предметовъ; голова моя кружилась; я едва удерживался, чтобы не вскрикнуть отъ болѣзненнаго, но упоительнаго біенія сердца…. Вдругъ глаза мои остановились на знакомой мнѣ шали, лежавшей на стулѣ близъ постели. Я вздрогнулъ. Описать и разсказать перемѣну, совершившуюся во мнѣ: съ быстротою молніи, я не въ состояніи.
Я почувствовалъ, что неодушевленный предметъ, представившейся какъ живой укоръ моимъ взорамъ, былъ моимъ спасителемъ. Съ сверхъ-естественнымъ усиліемъ приподнялся я, и, какъ безумный, выбѣжалъ изъ комнаты.
Кьяра вскрикнула и въ изнеможеніи упала на подушку…
XI.
правитьНе помню, какъ я добрался до дому. Сердце мое билось тревожно; мнѣ казалось, что всѣ встрѣчающіеся мнѣ люди могли ясно прочесть на лицѣ моемъ волненіе моей души. Я съ ужасомъ сознавалъ, что въ мысляхъ моихъ, въ воззрѣніи моемъ на предметы совершилась внезапная перемѣна. Тщетно старался я вызвать на помощь образъ Луизы — пламенное воспоминаніе Кьяры застилало и помрачало его! Я чувствовалъ, что все мое существо проникается новою жизнію. Съ удивленіемъ смотрѣлъ я на окружающіе меня предметы, и не узнавалъ ихъ. Солнце казалось мнѣ ярче, воздухъ — удушливѣе, морскія испаренія — проницательнѣе.
Я боролся съ чувствомъ, овладѣвавшимъ мною болѣе и и болѣе; на минуту блеснула у меня въ головѣ мысль — прибѣгнуть къ спасительному вліянію Луизы, искать успокоенія въ ея созерцаніи. Но я почиталъ себя недостойнымъ предстать предъ нее.
Возвратясь домой и скрывая свое смущеніе, я прошелъ прямо въ свою комнату, для того, чтобы избѣгнуть проницательнаго взгляда Александра и неминуемыхъ его разспросовъ. Но Александръ, узнавъ о моемъ возвращеніи, пришелъ ко мнѣ, и, къ крайнему моему удивленію, вмѣсто разспросовъ и шутокъ надо мною, пожалъ мнѣ съ участіемъ руку, и сказалъ весьма серьёзно:
— Не унывай, другъ мой! Состояніе твоей души — натуральное послѣдствіе молодости я впечатлительности. Конечно, французская пословица, что "шутить огнемъ не слѣдуетъ, " справедлива; но отъ перваго обжога до совершеннаго сгорѣнія еще далеко. Я предвидѣлъ все, что теперь происходитъ съ тобою, и сегодня увѣрился, по выраженію твоего лица, что предвѣдѣнія мои, къ сожалѣнію, сбылись. Которое изъ двухъ чувствъ, завладѣвшихъ твоимъ сердцемъ, сильнѣе — я не знаю, да и ты самъ еще этого въ настоящую минуту не знаешь. Послушайся моего совѣта: не вступай въ борьбу лицомъ къ лицу съ двумя столь противоположными чувствами; приневоливать сердце никогда не слѣдуетъ. Уѣхать тебѣ теперь изъ Неаполя было бы малодушно; но я совѣтую придумать какой нибудь способъ, чтобы не видаться нѣкоторое время ни съ Луизой, ни съ Кьярою. Повѣрь, это — единственное средство для приведенія мыслей и чувствъ твоихъ въ надлежащій порядокъ; ты увидишь, что, послѣ нѣсколькихъ дней уединенія, въ воображеніи твоемъ останется одинъ только изъ очаровательныхъ образовъ, завладѣвшихъ тобою. Послушайся моего совѣта: скажись больныѵъ, да и пиши себѣ свою оперу, сколько душѣ угодно.
Александръ былъ правъ. Я былъ такъ взволнованъ, что не могъ принять ни какого твердаго, благоразумнаго рѣшенія. Если бъ я, дѣйствительно, разлюбилъ Луизу, у ногъ ея выплакалъ бы себѣ прощеніе, не высказалъ бы ей всю правду. Грустно обмануться въ своихъ чувствахъ, непохвально возмущать спокойствіе дѣвушки; но увѣрять ее въ любви, когда ее не любишь — преступленіе. Я допрашивалъ свое сердце, вызывалъ его сознаніе: я былъ убѣжденъ, что люблю Луизу! Всѣ мои душевные помыслы, казалось, принадлежали ей одной; я сознавалъ, что отъ нея только зависитъ счастіе моей жизни, что въ ней я пріобрѣту кроткую подругу, которая доставитъ мнѣ полное душевное спокойствіе. Но при этой мысли я вновь колебался. Я болѣзненно чувствовалъ, что душа моя отвергаетъ спокойствіе, что непреодолимое стремленіе влечетъ меня къ Кьярѣ — я жаждалъ волненій и бурь, — и вновь томительная нерѣшимость овладѣвала мною.
«Дѣйствительно? — думалъ я. — Александръ говоритъ правду: мнѣ должно избѣгать нѣкоторое время и Кьяры и Луизы; одно лишь уединеніе можетъ успокоить мои мысли, и возвратить мнѣ разсудокъ.»
Александръ взялся увѣдомить Луизу, что я не такъ здоровъ и не могу выѣзжать изъ дому, говоря, что писать къ ней мнѣ не слѣдуетъ въ эту минуту.
— Женщина, прибавилъ онъ: — имѣетъ даръ угадывать изъ нѣсколькихъ строкъ, написанныхъ человѣкомъ, котораго она любитъ, сокровеннѣйшіе помыслы его души.
Я согласился на предложеніе Александра и предоставилъ ему дѣйствовать по его произволу, чувствуя, что я не въ состояніи преодолѣть упадокъ нравственныхъ силъ, притупившій всѣ мои способности, въ слѣдствіе волненія и нерѣшимости.
….На слѣдующій день, баронъ (другъ графини) пріѣхалъ навѣстить меня, и привезъ внѣ трогательную записку: въ каждомъ словѣ проглядывала чистая душа Луизы.
Добрый старикъ съ участіемъ разспрашивалъ меня о причинѣ внезапнаго моего нездоровья.
— Для человѣка, готовящагося вступить въ супружество, сказалъ онъ мнѣ, между прочимъ: — вы ведете, другъ мой, слишкомъ разсѣянную жизнь. Не обижайтесь, пожалуста, моими словцами и не отвергайте совѣтовъ старика, полюбившаго васъ искренно. Сосредоточьте всѣ ваши мысли на одномъ предметѣ: вы предпринимаете дѣло важное, серіозное, отъ котораго зависитъ будущая участь не одного человѣка, а цѣлаго семейства. Излишнія развлеченія теперь для васъ вредны: они мѣшаютъ вамъ оцѣнить вполнѣ ту, которую вы избрали. Свѣтскіе друзья, пріятельницы, знакомства, — все это хорошо, до поры, до времени; но повѣрьте, что внѣ семейнаго круга нѣтъ истиннаго счастья. Долголѣтняя, испытанная дружба, какъ, напримѣръ, моя сорокалѣтняя привязанность къ семейству графини — явленіе весьма рѣдкое; не будь я человѣкъ одинокій, конечно, и я не промѣнялъ бы своего семейства на чужое. Вообще же свѣтскія или общественныя отношенія шатки и подвержены измѣненіямъ, и часто — отъ вліянія самыхъ ничтожныхъ причинъ. Смѣшно сказать, вы ѣздите, напримѣръ, въ оперу по середамъ, а знакомые ваши — по пятницамъ, и этого часто достаточно, чтобы совершенно измѣнить ваши отношенія: сначала ваши знакомые отвыкнутъ отъ вашего общества, потомъ станутъ васъ злословить, и наконецъ позабудутъ вовсе. Могутъ ли существовать, спрашиваю васъ, дружескій отношенія на такомъ шаткомъ основаніи? Нѣтъ! Повѣрьте опытности старика: ищите въ жизни вѣрнаго друга, который принималъ бы болѣе участія въ вашихъ горестяхъ, чѣмъ въ вашихъ удовольствіяхъ, который любилъ бы васъ съ вашими недостатками, и жертвовалъ бы собственнымъ спокойствіемъ для вашего благополучія. Такого идеальнаго друга вы найдете лишь въ доброй женѣ: и для отысканія его, согласитесь, можно пожертвовать свѣтскими удовольствіями, сосредоточить всѣ свои мысли на одномъ предметѣ, и позаняться серіозно такимъ важнымъ дѣломъ. Недостаточно встрѣтить миловидную дѣвушку или, пожалуй, даже и красавицу: о, нѣтъ! нужно изучить до основанія всѣ наклонности, характеръ, образъ мыслей избираемой вами подруги, для того, чтобы повѣрить ихъ съ собственными наклонностями, и приладить ихъ, такъ сказать, къ своему образу мыслей. Конечно, въ нѣкоторыхъ лѣтахъ, т. е. въ молодыхъ или слишкомъ старыхъ, это трудновато. Въ ваши лѣта разнаго рода развлеченія или даже увлеченія мѣшаютъ прозорливости и наблюдательности, а въ наши — трудно переломить загрубѣлыя привычки. Впрочемъ, молодость не порокъ, и человѣкъ человѣку рознь; только не слишкомъ предавайтесь свѣтскимъ развлеченіямъ…
Баронъ, прощаясь со мною, изъявилъ надежду, что я вскорѣ оправлюсь и буду въ состояніи выѣзжать.
— Вы помните, что пока Луиза, не объявлена еще вашею невѣстою, ей посѣщать васъ не слѣдуетъ. — Отчего это, прибавилъ онъ въ раздумьѣ: — нѣтъ ни какого отвѣта изъ Петербурга?
Я самъ этому удивлялся и, оставшись одинъ долго обдумывалъ слова барона, я испытывалъ сокровеннѣйшія чувства моего сердца.
О Кьярѣ я не имѣлъ ни какихъ извѣстій, и — странно! — это меня болѣе безпокоило, чѣмъ огорчало. Я опасался, что, оскорбленная моимъ равнодушіемъ, она выскажетъ свое негодованіе. Я боялся за Луизу и страшился чего-то неожиданнаго. На четвертый день добровольнаго моего заключенія, Александрь, имѣвшій, по видимому, даръ угадывать мои мысли, сказалъ мнѣ неожиданно:
— Вчера я видѣлъ Кьяру.
Я вздрогнулъ при этомъ имени.
— Тебѣ извѣстно, продолжалъ Александръ, — что я почти незнакомъ съ нею, — вообрази же мое удивленіе и представь себѣ мою фигуру въ ту минуту, какъ сіятельная Итальянка остановила меня посреди Толедской улицы. Княгиня ѣхала въ коляскѣ, а я шелъ пѣшкомъ; завидѣвъ меня, она вслѣдъ кучеру остановиться и начала меня манить движеніемъ руки. Я подумалъ было, что она раскланивается съ кѣмъ нибудь по итальянскому обычаю, и хотѣлъ продолжать свой путь; но, по выраженію ея лица, догадался, что жесты ея относятся къ моей особѣ. Нечего дѣлать! должно была подойти. «Надѣюсь, сказала она, безъ дальнѣйшаго предисловія, — что другъ вашъ не имѣетъ намѣренія вскорѣ оставить Неаполь? Это было бы безчестно! (Каково? что ты на это скажешь?) Объявите ему это отъ моего имени», прибавила княгиня, потомъ сверкнула глазами, махнула кучеру рукой — и была такова!… Дѣло въ томъ, что слова ея (правду сказать, нѣсколько крутыя) относятся, кажется, до твоихъ обязанностей къ Луизѣ; иначе они не имѣли бы никакого логическаго смысла, и это даетъ мнѣ поводъ предполагать, что Кьяра, вѣроятно, образумилась, и теперь желаетъ соединить тебя съ своею пріятельницею.
Я не раздѣлялъ этого убѣжденія; но признаюсь, меня нѣсколько успокоила мысль, что Александръ видѣлъ Кьяру, и видѣлъ ее на гуляньѣ; слѣдовательно, опасенія мои отчасти были напрасны. Кьяра, по моему мнѣнію, не могла замышлять ничего опаснаго, если она показывалась на гуляньѣ.
Мало по малу я совершенно пришелъ въ себя и приступилъ съ новымъ прилежаніемъ къ окончанію начатой мною оперы. Раймонди поощрялъ меня, утверждая, что искусство излечиваетъ сердечныя раны, какъ бы глубоки онѣ не были. Въ двѣ недѣли я окончилъ оперу, и, дѣйствительно, душа моя была такъ переполнена музыкальными мыслями, что чувства, волновавшія меня еще недавно, казались мнѣ давно минувшимъ сновидѣніемъ. Во время художническихъ занятій человѣкъ находится въ какомъ-то лихорадочномъ состояніи, и становится недоступнымъ для постороннихъ впечатлѣній. Но когда я кончилъ оперу, воображенію моему снова предсталъ очаровательный образъ Луизы. Я обрадовался этому несказанно и привѣтствовалъ воскресшее воспоминаніе о Луизѣ, какъ счастливое предзнаменованіе: любовь и суевѣріе часто бываютъ неразлучны. Ни сколько не колеблясь, я тотчасъ же рѣшился прекратить добровольное свое заключеніе, и съ сильнымъ, но сладостнымъ біеніемъ сердца отправился къ Луизѣ.
На подъѣздѣ дома графини я встрѣтилъ барона. Старикъ радостно бросился мнѣ на шею, и поспѣшно повелъ меня по лѣстницѣ. Гостиная была пуста. Баронъ приложилъ таинственно палецъ къ губамъ, давая этимъ знать, чтобъ я молчалъ, а самъ потихоньку подошелъ къ дверямъ слѣдующей комнаты, и отворилъ ихъ осторожно. Вотъ какая картина представилась мнѣ.
На старинныхъ креслахъ съ высокою спинкою сидѣла старушка-графиня. На щекахъ ея были замѣтны слезы, но она въ то же время улыбалась. На столѣ передъ графинею лежали открытое евангеліе и распечатанныя письма. Луиза стояла передъ матерью на колѣняхъ; мнѣ не видать было ея лица, но по движенію ея плечь я замѣтилъ, что и она плакала, припавъ головою къ колѣнямъ старушки.
Баронъ указалъ мнѣ на эту группу, улыбаясь погрозилъ мнѣ пальцемъ, и вдругъ вошелъ въ комнату. Графиня не прерывала своего чтенія, и Луиза не трогалась съ мѣста.
— Ну теперь, другъ мой, сказалъ громко баронъ, обращаясь къ старушкѣ: — позвольте мнѣ представить вамъ жениха вашей дочери.
И съ этими словами баронъ указалъ на меня, Луиза вскрикнула и быстро вскочила. Старушка благословила меня, прижала къ груди и, указавъ на письмо, полученное ею изъ Россіи, объяснила все дѣло. Я слушалъ графиню, и съ восторгомъ смотрѣлъ на взволнованную Луизу, которую баронъ старался успокоить.
По окончаніи объясненій, добрый старикъ обратился къ графинѣ.
— Да подумайте, сказалъ онъ весело: — на чтожъ это похоже! Такъ ли дѣлается помолвка? Прикажите жъ жениху и невѣстѣ поцѣловаться: это дѣло законное.
Графиня улыбнулась сквозь слезы и, взявъ Луизу за руку приблизила ее ко мнѣ. Зная застѣнчивость Луизы, я думалъ, что она будетъ сопротивляться исполненію приговора старика-барона; но она посмотрѣла на меня пристально, съ невыразимою нѣжностью и вдругъ — бросилась ко мнѣ на шею!
Все описанное произошло такъ быстро, такъ внезапно, что я не успѣлъ опомниться и, прижимая къ груди Луизу, не звалъ, во снѣ ли это происходитъ или на яву.
Невозможно передать всѣхъ моихъ ощущеній въ теченіе этого блаженнаго утра. Обращеніе со мною Луизы, которое до того времени было почти холодно, совершенно перемѣнилось: всѣ движенія ея теперь были непринужденны, ласковы; она уже не избѣгала моихъ взоровъ, позволяла засматриваться на нее, и отвѣчала мнѣ нѣжными, упоительными взглядами. Графиня и добрый баронъ принимали живое участіе въ сердечныхъ нашихъ радостяхъ и съ любовью слѣдили за изліяніемъ нашихъ чувствъ. Мнѣ казалось, что въ небольшомъ нашемъ кружкѣ сосредоточился для меня весь міръ; отрадное, невыразимо-успокоительное чувство овладѣвало все болѣе и болѣе моимъ сердцемъ; я забывалъ весь свѣтъ, всѣ прежнія мои впечатлѣнія, среди чистыхъ, любящихъ помысловъ, меня окружавшихъ,
Долго говорили мы безъ связи, безъ послѣдовательности, прерывая ваши рѣчи нѣжнымъ взглядомъ, пожатіемъ руки, часто Луиза подбѣгала къ своей матери, обнимала, цѣловала ея или протягивала руку преданному барону, какъ бы желая доказать, что любящаго ея сердца достанетъ на всѣхъ насъ. Наконецъ мы поуспокоились, и занялись предположеніями о будущемъ.
Луиза исключена была изъ совѣта, и права ея переданы графинѣ. Послѣ небольшаго пренія, рѣшено было, что такъ какъ здоровье графини не дозволяетъ ей предпринять въ эту минуту дальняго путешествія, то родственники, находящіеся въ Берлинѣ, будутъ увѣдомлены письменно, и приглашены на свадьбу, которая совершится въ Неаполѣ, въ концѣ мѣсяца.
Мысли мои находились въ такомъ туманѣ, что я ни на что не возражалъ, и соглашался на все безусловно. Совѣщаніе продолжалось еще о различныхъ необходимыхъ распоряженіяхъ: вдругъ Луиза встала, высвободила свою ручку изъ моей руки и, нѣжно посмотрѣвъ на меня, весело сказала:
— Такъ какъ моего согласія не спрашиваютъ и въ моихъ совѣтахъ не нуждаются, то я воспользуюсь свободной минутой, чтобы увѣдомить Кьяру о моей помолвкѣ.
Я вскочилъ со стула и, въ замѣшательствѣ, самъ не зная, что дѣлаю, удержалъ Луизу за руку. Одно имя Кьяры разрушило очарованный міръ, въ которомъ я находился: я вспомнилъ все! Сердце мое вновь забилось тревожно, какой-то томительный страхъ овладѣлъ опять моею душею, я старался собраться съ мыслями, но не зналъ что сказать.
— Погоди, Луиза, говорилъ я безсвязно и продолжая держать ея за руку: — погоди, не пиши…. успѣешь!…
Луиза посмотрѣла на меня съ удавленіемъ, улыбнулась и возвратилась на прежнее свое мѣсто.
Когда я немного пришелъ въ себя, я содрогнулся, замѣтивъ, что графиня и баронъ смотрятъ на меня недовѣрчиво. Я почувствовалъ необходимость разсѣять ихъ сомнѣніе, и дать какой нибудь предлогъ странному моему поступку,
— Я необдуманно согласился на предложеніе вѣнчаться здѣсь, въ Неаполѣ, сказалъ я, запинаясь. — Вы знаете, продолжалъ я, обращаясь къ графинѣ и стараясь придать голосу своему самое ласковое выраженіе: — что у насъ, Русскихъ, свои обычаи, особый образъ мыслей. Я желалъ бы, чтобы насъ обвѣнчали въ… Флоренціи; тамошній священникъ — мой духовникъ; тамъ у меня много знакомыхъ соотечественниковъ и даже есть родственники, и до Флоренціи отсюда недалеко. Поѣдемте туда, продолжалъ я, цѣлуя руки старушки: — здоровье ваше отъ этого не пострадаетъ; уѣдемте завтра же!…
Я замѣтилъ, однако же, что объясненіе мое ни мало не успокоило ни графини, ни барона; напротивъ, старикъ значительно нахмурилъ брови, и взглянулъ на меня почти непріязненно. Я совершенно растерялся и, сознавая, что мнѣ невозможно высказаться откровенно, проговорилъ со смущеніемъ:
— Впрочемъ, я предоставляю все на вашу волю; располагайте мною какъ угодно. — Теперь же, продолжалъ я, стараясь придать моему голосу болѣе твердости; — я, къ сожалѣнію, долженъ оставить васъ на время: мнѣ необходимо написать роднымъ, и сдѣлать нѣкоторыя распоряженія.
Едва оставилъ и Луизу, какъ грусть и уныніе овладѣли моимъ сердцемъ. Блаженныя минуты того же утра живо представились моему воспоминанію: я вспомнилъ и чистую радость Луизы, и нѣжныя ея ласки, и довѣрчивую, материнскую любовь старушки; я чувствовалъ, что среди этого семейства ожидаютъ меня возвышенныя, душевныя наслажденія… и что же, Боже мой, меня смущаетъ? — страстный призракъ женщины, принадлежащей другому!
Я разсказалъ Александру все. Есть въ жизни минуты, въ которыя душа просится наружу. Я высказалъ откровенно всѣ свои впечатлѣнія, я просилъ дружескаго совѣта. Александръ выслушалъ меня съ большимъ вниманіемъ и, противъ своего обыкновенія, не тотчасъ же отвѣчалъ, а задумался, и молча долго расхаживалъ по комнатѣ.
— Затруднительныя обстоятельства, — нечего сказать! сказалъ онъ наконецъ. — Очевидно, что Луиза составила бы твое счастіе, если бъ ты не зналъ Кьяры. Невозможно не любить этой дѣвушки: она такъ мило выказываетъ всю свою любящую, непорочную душу. Конечно, благоразумнѣе всего было бы вамъ поскорѣй уѣхать отсюда на край свѣта; но это дѣлается какъ-то удачно въ романахъ, а въ дѣйствительной жизни — неудобно. Предлогъ, тобою выдуманный, возбудилъ только сомнѣніе старушки-графини. Сказать же откровенно всю правду Луизѣ невозможно. Вліянія на тебя Кьяры отъ этого не убудетъ, а этимъ ты только помрачишь навсегда счастье бѣдной Луизы. Затруднительныя обстоятельства! право, не знаешь, что придумать! Самое удобное, мнѣ кажется, уѣхать въ Россію, подъ предлогомъ устройства какихъ-то дѣлъ, и потомъ, чрезъ нѣсколько времени, когда ты образумишься совершенно, вызвать графиню съ дочерью въ Вѣну или въ Берлинъ… куда хочешь, только подалѣе отъ Неаполя.
— Но этого невозможно сдѣлать, Александръ: я тебѣ уже говорилъ, что здоровье графиня требуетъ южнаго климата, и, къ тому же, я боюсь разлуки, я отъ души люблю….
— Берегитесь; не ошибись именемъ, прервалъ Александръ.
— Перестань, пожалуста! я говорю серіозно. Да! я люблю Луизу всѣмъ сердцемъ.
— А думаешь о Кьярѣ, докончилъ Александръ — повѣрь, мой другъ, что теперь мнѣ вовсе не до шутокъ. Я къ тебѣ привязанъ искренно и желалъ бы для тебя полнаго, совершеннаго счастія, — но признаюсь, что въ настоящемъ положеніи твоего сердца и твоихъ мыслей не предвижу для тебя въ супружествѣ благополучнаго исхода. Жениться въ твои лѣта и въ особенности съ твоею впечатлительностію, право, не годится. Но ты зашелъ такъ далеко, что вернуться тебѣ было бы не совсѣмъ хорошо, слѣдовательно и говорить объ этомъ нечего. Торопи свадьбу по возможности, а тамъ что Богъ дастъ! Во всякомъ же случаѣ избѣгай Кьяры: встрѣча съ нею надѣлаетъ бѣдъ. Впрочемъ, я надѣюсь, что, узнавъ отъ Луизы вашу помолвку, она и сама будетъ стараться избѣгать тебя.
Вечеромъ того же дня я упросилъ Александра ѣхать со мною къ графинѣ, представилъ его Луизѣ и старался загладить неловкую мою утреннюю выходку. Баронъ, казалось, не совсѣмъ со мною примирился; но графиня, была очень ласкова, а Луиза — очаровательна. По счастью, у графини постороннихъ никого не было, и вечеръ пролетѣлъ какъ одинъ мигъ. Утромъ Александръ объявилъ мнѣ, что Луиза хотя и слишкомъ эѳирное созданіе, но дѣвушка хоть куда! Отзывъ этотъ въ его устахъ былъ весьма лестный.
— Но ты проораторствовалъ весь вечеръ съ барономъ про нѣмецкую философію, и вовсе не занимался Луизою.
— Философія сама по себѣ, а наблюдательность оставалась при мнѣ. Нѣжное сердце, здравый смыслъ, умѣренное воображеніе — вотъ тебѣ характеристика твоей невѣсты, и послѣднее качество всего надежнѣе для супружества. Я уже наблюдалъ за Луизою въ Мола ди-Гаэта, но тамъ было дѣло особое. Чтобы узнать женщину, нужно изучать ее, когда она находится въ упоеніи любви: тутъ вся правда выйдетъ наружу; а изучать мужчину слѣдуетъ послѣ лишняго стакана вина «in vino Veritas.»
— А расположеніе духа друга моего Александра, добавилъ я: — распознается по тому его рѣчи. Признайся что ты остался доволенъ моею невѣстою.
— Еще бы! отвѣчалъ Александръ, посмотрѣвъ на меня испытующимъ и нѣсколько ироническимъ взглядомъ.
XII.
правитьНе знаю, съ намѣреніемъ ли избѣгала меня Кьяра, но я ея не встрѣчалъ со дня объявленія моей помолвки. У Луизы она бывала рано утромъ, до моего пріѣзда, а я никуда не выѣзжалъ, и проводилъ весь день въ кругу новаго моего семейства. Я начиналъ думать, что дружба превозмогла минутное увлеченіе Кьяры, и что она рѣшилась позабыть меня. Постоянное мое пребываніе въ домѣ будущей моей тещи, нѣжное обращеніе съ Луизою вскорѣ обезоружили барона. Онъ пересталъ недовѣрчиво наблюдать за мною, и вновь обходился дружески и непринужденно. Не прошло недѣли, какъ я и самъ почти позабылъ о своихъ опасеніяхъ, и предался вполнѣ блаженству любить и быть любимымъ Луизою. Тихіе, безоблачные дни пролетали незамѣтно, и я съ каждымъ днемъ убѣждался, что сердечная жизнь наполняетъ душу болѣе житейскихъ треволненій: я также съ радостію замѣчалъ что у Луизы вовсе не такое умѣренное воображеніе, какъ полагалъ Александръ. Она принимала живое участіе въ художественныхъ моихъ занятіяхъ, и по цѣлымъ часамъ разговаривала со мною о музыкѣ, толковала о новой оперѣ, и часто изобличала дѣльное и поэтическое воззрѣніе на искусство.
Обстоятельство это для многихъ покажется ничтожнымъ, но для артиста оно очень важно. Сочувствіе къ нашимъ занятіямъ женщины, которую любишь, служитъ новымъ звеномъ сердечнаго союза.
Однажды, послѣ долгаго разговора о музыкѣ, Луиза спросила меня, намѣренъ ли я поставить оконченную мною оперу.
— Поставить на сцену первый мой опытъ въ лирическомъ родѣ я не желаю, хотя Раймонди и утверждаетъ, что для дальнѣйшихъ успѣховъ мнѣ необходимо слышать мою музыку, и даже прибавляетъ, что полезно было бы для меня, если бы мое произведеніе освистали, отвѣчалъ я ей, улыбаясь.
— О, нѣтъ! этого я не хочу, сказала Луиза, вспыхнувъ внезапно. — Опера твоя принадлежитъ мнѣ, и я не дамъ ея въ обиду. Однако же, Раймонди правъ: тебѣ непремѣнно нужно прослушать твою оперу; да и я также ожидаю съ нетерпѣніемъ случая вполнѣ ознакомиться съ твоими музыкальными мыслями. Сердечныя твои думы, кажется, я знаю уже совершенно, а что происходитъ у тебя тутъ, прибавила она, указывая на лобъ — мнѣ еще не совсѣмъ извѣстно.
— Ты ошибаешься, отвѣчалъ я: — музыку пишутъ сердцемъ, а не головой.
— А вотъ увидимъ! Знаешь, какая мысль пришла мнѣ сейчасъ въ голову? проговорила она вдругъ, съ живостію. — Я не хочу, чтобы всѣ безъ разбора слушали твою оперу; а исполнить ее непремѣнно надо. У Л….новъ есть большая зала: дай разучить партіи лучшимъ артистамъ, собери оркестръ. Раймонди все это устроитъ, и мы услышимъ твои задушевныя мелодіи.
Луиза хлопала ручками, и какъ дитя радовалась, что ей пришла въ голову «такая счастливая мысль», какъ она выразилась.
Начинающіе композиторы легко поймутъ, какъ была мнѣ по сердцу мысль Луизы. Желаніе слышать собственную музыку часто доходитъ у молодыхъ сочинителей до степени страсти. Я съ жаромъ поблагодарилъ милую мою Луизу за ея предложеніе, и тотчасъ написалъ Раймонди о нашихъ намѣреніяхъ.
На слѣдующій же день я перешелъ въ истинно-очарованный міръ: музыка и любовь моя къ Луизѣ наполняли всю мою душу, дѣлая ее недоступною къ другимъ впечатлѣніямъ; всѣ мои мысли приняли какое-то невыразимо-нѣжное и мелодическое настроеніе. Какъ древніе наши баяны, я воспѣвалъ любовь и счастье!! Луиза взяла на себя всѣ попеченія и хлопоты объ устройствѣ артистическаго моего торжества, какъ она выражалась. Л….ны охотно согласились предоставить свою залу въ полное наше распоряженіе. Луиза составила сама, и съ большою разборчивостію, списокъ приглашеній и разослала ихъ отъ имени Л….новъ, которые приняли на себя обязанность хозяйничать на этомъ вечерѣ.
По части музыкальной хлопоталъ Раймонди не менѣе Луизы: онъ самъ разучилъ съ артистами всѣ партіи и присутствовалъ при всѣхъ репетиціяхъ хоровъ и оркестра.
Главную партію (теноровую) принялъ на себя знаменитый нашъ Ивановъ.
Наканунѣ дня, назначеннаго для исполненія, Луиза ходила по комнатамъ въ безпокойствѣ, поминутно отдавала различныя приказанія и безпрестанно разспрашивала меня, съ величайшими подробностями, о репетиціяхъ хоровъ, оркестра и проч.
Наконецъ насталъ желанный часъ, или, вѣрнѣе сказать, настали минуты испытанія, потому что для художника минута, въ которую онъ разоблачаетъ предъ лицомъ публики твореніе, задуманное имъ съ любовью и доставившее ему долгіе часы сладостнаго уединенія, — минута тяжелаго испытанія,
Я сидѣлъ за кулисами небольшаго театра (устроеннаго наскоро попеченіемъ Луизы) и, признаюсь откровенно, такъ былъ занятъ музыкою, что почти не слыхалъ рукоплесканій и одобрительнаго говора слишкомъ, можетъ быть, снисходительной публики.
Мнѣ даже не приходило въ голову посмотрѣть или узнать, кто въ залѣ; я зналъ только, что въ числѣ приглашенныхъ должны были находиться Пачини, Клементи и нѣкоторые знаменитые пѣвцы и пѣвицы, не участвовавшіе въ представленіи моей оперы.
По окончаніи перваго акта, Раймонди (управлявшій оркестромъ), баронъ и нѣкоторые знакомые пришли за мною и вывели меня почти насильно въ залу — по требованію публики, говорили они. Итальянцы шумѣть мастера, и когда я вошелъ въ залу, раздались такіе оглушительные крики и рукоплесканія, что я не звалъ куда дѣваться.
Насилу пробрался я сквозь окружавшую меня толпу, и то только по милости барона, который съ тріумфомъ желалъ меня подвести къ нетерпѣливо ожидавшей меня Луизѣ. Я самъ рвался къ ней: мнѣ хотѣлось поскорѣе поздравитъ ее съ ея же успѣхомъ.
Наконецъ баронъ растолкалъ послѣдніе рады окружавшихъ меня мужчинъ, и я сталъ нетерпѣливымъ взоромъ отыскивать Луизу въ группѣ разговаривающихъ дамъ, но вдругъ остановился и остолбенѣлъ: подлѣ Луизы, рука объ руку съ нею, какъ въ былые дни, стояла блѣдная, похудѣвшая, но тѣмъ не менѣе чудно-прекрасная Кьяра. Блестящіе глаза ея устремлены были на меня; горькою, грустною улыбкою привѣтствовала она мое появленіе.
Выразительный взоръ Кьяры мгновенно разрушилъ очарованіе, отдѣлявшее меня отъ дѣйствительнаго міра; горячія воспоминанія взволновали мою кровь; непреодолимое стремленіе влекло меня къ восхитительной женщинѣ; по мѣрѣ, какъ я подходилъ ближе, взглядъ ея смягчался и, казалось, манилъ меня къ себѣ. Къ счастію голосъ Луизы возвратилъ мнѣ разсудокъ; ея образъ заслонилъ мнѣ Кьяру, и я вздохнулъ свободнѣе. Луиза нѣжно взяла меня за руку и съ чувствомъ говорила о нашемъ торжествѣ, о нашихъ трогательныхъ мелодіяхъ. Невыразимо мило сливала она, такъ сказать, свое чувство съ моимъ; каждое слово ея вырывалось изъ сердца и ублажало, успокоивало мою душу. Я совершенно опомнился, — "и — Боже мой! — подумалъ я — возможно ли промѣнять блаженство, предлагаемое мнѣ Луизой, на бурныя наслажденія которыя сулитъ мнѣ страстный взоръ Кьяры!
Луиза потребовала, чтобы я остался на второй актъ подлѣ нея, увѣряя, что теперь она уже не опасается за участь нашей музыки, и желаетъ наслаждаться ею вмѣстѣ со мною. Отказать ей въ этомъ я имѣлъ духу и согласился. Луиза сама подвела меня къ Кьярѣ; я поклонился княгинѣ довольно холодно, и, послѣ нѣсколькихъ фразъ, въ которыхъ Кьяра не сказала мнѣ ни слова о впечатлѣніяхъ, произведенныхъ на нее моею музыкою, я сѣлъ за стуломъ Луизы и продолжалъ разговоръ съ нею въ полъ-голоса.
Второй актъ начался теноровою аріею, которую Раймонди совѣтовалъ мнѣ приберечь для другой, менѣе элегической оперы. Ивановъ спѣлъ ее съ удивительнымъ выраженіемъ, и успѣхъ ея превзошелъ мой ожиданія; но — Боже мой! — какъ описать, что я почувствовалъ, когда Кьяра вдругъ залилась слезами и, повернувъ ко мнѣ голову, посмотрѣла на меня умоляющимъ и съ тѣмъ вмѣстѣ исполненнымъ укоризны взоромъ! «Неужели — подумалъ я — сердце ея чувствуетъ, что звуки эти вылились изъ моей души подъ впечатлѣніемъ жгучаго ея взгляда?» Я содрогался при мысли, что Луиза пойметъ волненіе своей подруги. Я хотѣлъ успокоить Кьяру взглядомъ или словомъ, и боялся выраженія своихъ глазъ, боялся собственнаго своего голоса. Чувствуя себя не въ силахъ говорить съ волновавшими меня чувствами, я воспользовался шумными рукоплесканіями, криками и вызовами «Иванова!» и убѣжалъ за кулисы.
Я надѣялся, что Луиза, увлеченная впечатлѣніемъ музыки, не замѣтила происшедшаго, и приписала быстрое мое удаленіе желанію поблагодарить Иванова. Признаюсь, что я почти забылъ о своей музыкѣ, и меня преслѣдовала одна только мысль — страхъ, чтобы ѣдкое сомнѣніе, закравшись въ сердце моей Луизы, не помрачило ея счастія. Я ждалъ съ нетерпѣніемъ окончанія оперы, и возвратясь въ залу, замѣтилъ, къ моему успокоенію, что Кьяры уже тутъ не было, и что глаза Луизы сіяли прежнею свѣтлою радостію.
На другой день, рано утромъ, Аѳанасьичъ подалъ мнѣ запечатанную записку; на вопросъ: отъ кого? старикъ отвѣчалъ, что онъ не могъ добиться никакого толку отъ посланнаго, довольствовавшагося неоднократнымъ повтореніемъ, что записку слѣдуетъ вручить «Signor russo Alexis!»
Я предчувствовалъ, что записка отъ Кьяры, и не безъ трепета прочиталъ слѣдующія строки:
«Человѣкъ, къ которому судьба меня приковала, опасно боленъ, и мнѣ невозможно оставить Неаполь. Заклинаю васъ, уѣзжайте отсюда съ вашею Луизою. Новая неожиданная встрѣча лишитъ меня послѣднихъ силъ, и тогда будетъ поздно! Я страдаю невыразимо и проклинаю васъ и всѣхъ….»
Послѣднее, подчеркнутое слово относилось очевидно къ Луизѣ. Женская дружба, превратившаяся въ ненависть, страшна своими послѣдствіями; мщеніе женщины тѣмъ ужаснѣе, что невозможно предвидѣть, когда и какъ нанесенъ будетъ первый ударъ. Опасаясь за Луизу, я рѣшился возобновить предложеніе отправиться во Флоренцію, и, къ сожалѣнію, узналъ, что біеніе сердца (хроническая болѣзнь графини) усилилось, и что графиня принуждена даже лежать въ постели. Луиза, сообщая мнѣ это извѣстіе, прибавила, что, благодаря Бога, въ настоящую минуту нѣтъ ни какой опасности, но что матери ея необходимы совершенное спокойствіе и жаркое южное солнце.
Послѣ этихъ словъ невозможно было и думать объ отъѣздѣ; впрочемъ, присутствіе Луизы имѣло даръ успокоивать меня, и я, смотря на все и слушая симпатическій ея голосъ, не допускалъ мысли, чтобы кто либо могъ отважиться нанести вредъ этому милому и чистому созданію.
Долго Луиза описывала мнѣ впечатлѣнія, произведенныя на все моею музыкою, и разбирала каждый нумеръ съ замѣчательною вѣрностью.
— Скажи, пожалуста, спросила она, вдругъ прерывая начатое разсужденіе; — что у васъ такое вышло съ Кьярой?
Я смутился.
— За что вы поссорились? Я уговаривала Кьяру подождать пока ты вернешься въ залу, чтобы поздравить тебя съ успѣхомъ; но она отвѣчала мнѣ довольно сую, что ты не нуждаешься въ ея похвалахъ, и что у нея голова болитъ, и тотчасъ же уѣхала. Это меня удивило еще болѣе потому, что она была очень разстрогана твоею музыкою. Бѣдная Кьяра! она такъ чувствительна! — Знаешь! мнѣ иногда приходитъ въ голову, продолжала Луиза, ласкаясь ко мнѣ: — что Кьара также тебя любитъ, разумѣется, не такъ, какъ я тебя люблю, но все же болѣе, чѣмъ слѣдовало бы для ея спокойствія. Конечно, мужъ Кьяры вовсе не замѣчательный человѣкъ; но что же дѣлать! Объ этомъ должно было подумать прежде, а теперь, каковъ бы онъ онъ ни былъ, онъ все-таки мужъ ея, и ей нельзя располагать своимъ сердцемъ. Говорю съ тобою откровенно: зная твою душу, я увѣрена, что и малѣйшее уклоненіе отъ правоты недоступно твоему сердцу. Если догадки мои справедливы, пожалѣемъ вмѣстѣ о бѣдной Кьярѣ, и будимъ надѣяться, что она не нарушитъ нашего счастія, и не дастъ тебѣ замѣтить влеченія своего сердца.
Странно! откровенность Луизы подѣйствовала на меня непріятно. Слова ея показались мнѣ бездушными; я обвинялъ ее въ себялюбіи, въ равнодушіи къ страданіямъ подруги; въ первый разъ, — съ тѣхъ поръ, какъ я полюбилъ Луизу, — въ первый разъ я не сочувствовалъ ея мыслямъ, и, желая скрыть свое неудовольствіе, сказалъ почти холодно:
— Въ такомъ случаѣ, не лучше ли намъ уѣхать изъ Неаполя?
Вѣроятно, Луиза замѣтила, или, вѣрнѣе сказать, почувствовала мое неудовольствіе, потому что потупила глаза и отвѣчала грустнымъ голосомъ:
— Ты забываешь, Alexis, что матушка пріѣхала сюда по совѣту медиковъ, и что здоровье ея еще не поправилось. Не ей, а мнѣ надо жертвовать своимъ спокойствіемъ! Впрочемъ, ты не понялъ меня, мой другъ, прибавила она: — я не за насъ опасаюсь, а мнѣ жаль Кьяры. Но я надѣюсь, что предположенія мои несправедливы — Богъ милостивъ!
И Луиза улыбнулась.
Въ послѣдствіи, обдумавъ причины моего неудовольствія, я почувствовалъ, что былъ не правъ. Луиза не изъ ревности говорила мнѣ о чувствахъ Кьяры: о, нѣтъ! она имѣла ко мнѣ безпредѣльное довѣріе, и не хотѣла скрывать отъ меня ни одной мысли. Не изъ эгоисма или равнодушія къ подругѣ выразила она надежду, что Кьяра не нарушитъ нашего счастія, скрывая отъ меня свои чувства: Луиза была убѣждена, что женщинѣ дозволено открывать свое сердце передъ тѣмъ только, кому она можетъ принадлежать навѣки; сердечное счастіе, по ея мнѣнію, доставалось немногимъ женщинамъ. Получивъ его въ удѣлъ — говорила она — мы должны дорожить имъ выше всего въ мірѣ, или молча страдать. Слѣдовательно, Луиза сочувствовала своей подругѣ, но всѣми силами охраняла сердечное счастіе, доставшееся на ея долю. Она судила о Кьярѣ по себѣ.
И мнѣ слѣдовало бы излить все свое сердце Луизѣ, отплатить ей за довѣріе полною откровенностью; но могъ ли я рѣшиться возмутить невинную ея душу, какъ могъ объяснить ей чувства, недоступныя, вѣроятно, непорочному ея сердцу? Къ тому же, я не хотѣлъ огорчить ея, показавъ ей Кьяру въ истинномъ свѣтѣ: я не хотѣлъ, чтобъ она имѣла о ней дурное мнѣніе. Не такъ слѣдовало бы мнѣ поступить для будущаго нашего счастія, — теперь я это чувствую и понимаю; но тогда недоставало у меня на это твердости духа.
Жаркое апрѣльское солнце благодѣтельно подѣйствовало на здоровье графини: она видимо оправлялась и, къ величайшему удовольствію Луизы, докторъ позволилъ графинѣ прогуливаться въ коляскѣ.
Въ зимніе и осенніе мѣсяцы вся жизнь въ Неаполѣ сосредоточивается на улицѣ, а въ апрѣлѣ всѣ начинаютъ скрываться въ домахъ. Днемъ улицы пусты; рѣдкіе прохожіе, вынужденные необходимостію, прокрадываются подъ тѣнью высокихъ домовъ.
Мостовая изъ лавы пышитъ жаромъ, какъ раскаленные уголья. Въ домахъ всѣ окна открыты настежь и завѣшены зелеными жалузи, сквозь которыя проникаютъ воздухъ и иногда съ нетерпѣніемъ ожидаемый легкій вѣтерокъ; но солнечные лучи не имѣютъ доступа въ комнаты: въ нихъ царствуетъ во весь день таинственный полу-свѣтъ и по большей части совершенная тишина. Странно, но, кажется, Неаполитанцы болѣе боятся жару, чѣмъ холоду. Я не говорю о простонародьѣ, но высшіе классы боятся пошевельнуться днемъ, и приходятъ въ движеніе только съ закатомъ солнца. Впрочемъ, въ апрѣлѣ большая часть зажиточныхъ жителей перебирается въ окрестности Неаполя. Графиня также сбиралась переѣхать въ Кастелламаре; но прежде ей слѣдовало совершенно оправиться, и мы, въ ожиданіи этого, довольствовались вечерними прогулками вдоль Марселаны и по высокому берегу Strada nuova.
Однажды мы выѣхали въ коляскѣ втроемъ. Я сидѣлъ противъ Луизы и, нагнувшись къ ней, говорилъ все, что мнѣ приходило въ голову, или скорѣй, на сердце. Вечеръ былъ чудный. Графиня слушала насъ улыбаясь и, кажется, болѣе наслаждалась нашимъ счастіемъ, чѣмъ дивными красотами заходящаго солнца. Мы ѣхали тихо, я — забывая весь міръ, а графиня — не помышляла о томъ, куда насъ везутъ. Между тѣмъ кучеръ ѣхалъ все прямо и довезъ насъ до грота Позилипа; тогда только я вспомнилъ, что для здоровья графини вовсе неудобно будетъ, если мы въѣдемъ въ этотъ сырой, темный гротъ, и я велѣлъ кучеру повернуть назадъ и вновь выѣхать на берегъ моря. Пользуясь тѣнью скалъ Позилипа, я улучилъ удобную минуту и нѣжно поцѣловалъ ручку Луизы, но въ то же время, при поворотѣ коляски, увидѣлъ всадниковъ, скачущихъ за нами. Поднявъ голову, я встрѣтилъ грозный взоръ Кьяры, и въ то же мгновеніе лошадь ея, раздраженная сильнымъ ударомъ хлыста, помчалась съ быстротою стрѣлы и въ одинъ мигъ увлекла ее въ гротъ. Я вскрикнулъ и, самъ не зная, что дѣлаю, выскочилъ изъ коляски и побѣжалъ за Кьярою. Чтобы понять мой ужасъ, нужно знать, что этотъ едва освѣщенный гротъ вѣчно наполненъ тяжелыми возами, экипажами, толпою пѣшеходовъ, и что столкновенія экипажей тамъ случаются часто даже и при тихой ѣздѣ. Какъ же могла совладать Кьяра съ бѣшеною лошадью, которая несла ее закусивъ удила?
Я бѣжалъ такъ быстро, что опередилъ Антоніо, сопровождавшаго свою кузину верхомъ. Темнота мѣшала мнѣ различать предметы на недальнемъ даже разстояніи; но я слышалъ шумъ, крикъ, восклицанія, — и сердце мое билось, чуя несчастіе. Дѣйствительно, на половинѣ пути, лошадь Кьяры столкнулась лбомъ съ ломовою лошадью и убилась на мѣстѣ. Кьяра, выброшенная изъ сѣдла силою удара, лежала безъ чувствъ. Ладзарони бранились, кричали и не подавали ей ни какой помощи. Съ трудомъ растолкалъ я толпу и, съ помощью подоспѣвшаго Антонія, поднесъ Кьяру къ ближайшему фонарю. Я со страхомъ всматривался въ ея лицо, пугался ея блѣдности, боялся увидѣть на немъ страшные признаки смерти; но, къ удивленію моему, Кьяра вскорѣ раскрыла глаза и тотчасъ меня узнала. Невыразимая радость вдругъ озарила ея черты; она быстро приподнялась и, прежде, чѣмъ я успѣлъ стать на ноги, обвила мою шею руками.
— Я предупреждала тебя, сказала она, задыхающимся голосомъ: — я избѣгала твоей встрѣчи, но теперь ты принадлежишь мнѣ!…
И Кьяра страстно прижала меня къ груди. Я безсознательно отвѣчалъ на страстныя ея ласки. Мысль, что она могла лишиться жизни, приводила меня въ трепетъ, и увѣренность, что она невредима, что сердце ея горячо бьется, наполняла душу мою несказанною радостію. Долго не могъ я прійти въ себя, долго смотрѣлъ на все молча, потомъ опомнился и подумалъ о средствахъ выбраться изъ этого сыраго грота. Озираясь кругомъ, я увидалъ Антоніо, слѣдившаго за каждымъ моимъ движеніемъ съ злобною улыбкою. Въ волненіи я забылъ о немъ и обрадовался его присутствію, потому что Кьяры нельзя было оставить одной, посреди толпы, наполнившей гротъ. Я хотѣлъ бѣжать за какимъ нибудь экипажемъ, полагая, что у Кьяры недостанетъ силъ пройти пѣшкомъ значительное разстояніе, отдѣлявшее насъ отъ выхода; но она предупредила меня и, взглянувъ повелительно на Антоніо, сказала:
— Поѣзжайте домой и пришлите карету. Меня найдутъ у противоположнаго выхода: отсюда до него ближе; я же не могу оставаться въ этой душной и сырой атмосферѣ… Alexis выведетъ меня отсюда.
Глаза Антонія сверкнули, принявъ еще болѣе злобное, ядовитое выраженіе; но, къ крайнему моему удивленію, онъ не возражалъ и безпрекословно повиновался. Я хотѣлъ противиться удаленію Антонія; но сила воли покинула меня. Я предавался непреодолимому увлеченію, и послѣдовалъ за Кьярою, слушая безсвязный, но нѣжный, сладостный ея говоръ.
Когда мы вышли изъ грота, синее небо искрилось миріадами звѣздъ; теплый, ароматическій воздухъ смѣнилъ удушливую, сырую атмосферу. Мы взошли на небольшое возвышеніе и, въ ожиданіи экипажа, расположились подъ высокими тополями.
Кьяра, какъ бы боясь, что я ее вновь покину, держала меня за руку, и упоительно высказывала мнѣ страданія, испытанныя ею со дня нашей разлуки. Не разъ пытался я прервать сладостныя рѣчи, но слова замирали на устахъ моихъ; у меня недоставало силъ разрушить ея мечты, хотя я чувствовалъ, что молчаніе мое преступно. Каждое слово, произносимое Кьярою, составляло новое меня соединенія между нами.
Волненіе мое увеличивалось болѣе и болѣе; еще минута — и новыя, преступныя клятвы вылились бы изъ моего сердца… Возвращеніе Антонія спасло меня. Услыхавъ шумъ экипажа, я образумился.
Антоніе (вѣроятно, съ намѣреніемъ) пріѣхалъ въ коляскѣ и, услыхавъ голосъ Кьяры, остановилъ экипажъ и тотчасъ же подошелъ къ намъ. Мы сѣли всѣ трое въ коляску. Кьяра молчала, но все держала меня за руку. Ей хотѣлось миновать Кьяю; во другой дороги не было. Мы проѣхали мимо дома, въ которомъ жила Луиза.
На поворотѣ въ Толедскую улицу тяжелое чувство до того овладѣло мною, что, не взирая на нѣжное сопротивленіе Кьяры, я остановилъ коляску и вышелъ у подъѣзда гостинницы «Викторія».
XIII.
правитьКакъ сонъ — увы! — какъ чудный сонъ представились моему воображенію всѣ происшествія вчерашняго вечера.
Мысли мои были такъ неясны, я находился въ такой нерѣшимости, что, нуждаясь въ помощи, въ совѣтѣ, я не скрылъ ничего отъ Александра.
Къ удивленію моему, Александръ вышелъ изъ обычной своей апатіи и принялъ къ сердцу случившееся со мною.
— Ну, поздравляю, сказалъ онъ, съ нетерпѣніемъ: — пошла писать! Да какъ же это тебѣ, братъ, не стыдно! а я было такъ полюбилъ Луизу, такое принималъ въ ней участіе! Бѣдная дѣвушка! что же ты будешь дѣлать теперь, скажи на милость?
— Полно же, Александръ! что жъ ты меня спрашиваешь? подай лучше добрый совѣтъ. Развѣ я искалъ встрѣчи съ Кьярою? Чѣмъ виноватъ я, что она меня любитъ? Виноватъ ли я, что она такъ чудно прекрасна! прибавилъ я, вспыхнувъ невольно.
— Конечно, виноватъ, отвѣчалъ Александръ. — И что объ этомъ говорить! Главное, теперь надо на что нибудь рѣшиться. Ты любишь двухъ разомъ. Положимъ, что это дѣло возможное, но въ томъ и бѣда, что согласовать этого невозможно! Одною или другою слѣдуетъ пожертвовать. Нельзя же предполагать, чтобы Луиза согласилась… да что я вздоръ говорю! съ тобой, право, съ ума сойдешь!
И Александръ въ волненіи сталъ расхаживать по комнатѣ.
— Другаго способа я не придумаю, сказалъ онъ наконецъ. — Уѣдемъ сейчасъ же, да и только!
— Но что подумаетъ обо мнѣ Луиза? возразилъ я въ раздумьѣ.
— Ну, чортъ тебя возьми! воскликнулъ Александръ, потерявъ терпѣніе: — моя Луиза, моя Кьяра — разбирай тутъ какъ знаешь! Нѣтъ, братъ, Алексѣй, молодо — зелено. Всякое бываетъ на свѣтѣ, конечно; но не выбирать бы тебѣ такихъ женщинъ для психологическихъ твоихъ опытовъ! Дѣлай что хочешь — я тебѣ не указчикъ; но, пожалуста, не спрашивай болѣе у меня совѣтовъ. Я такъ вотъ отыскиваю себѣ помаленьку «donna bianca»: оно и занимательно и не волновательно. Хоть не складно, да ладно.
Я ушелъ къ себѣ въ комнату, и долго обсуживалъ странное состояніе моей души. Духовное и чувственное начало, молодость и благоразуміе боролись во мнѣ и сокрушали мои силы.
Долгія мои размышленія привели меня къ заключенію, что я долженъ высказать Луизѣ все, и получить свой приговоръ отъ нея самой.
Я вошелъ къ ней съ твердымъ намѣреніемъ исполнить мое предположеніе, разсуждая, что благороднѣе будетъ съ моей стороны нанести ей жестокій ударъ съ-разу, чѣмъ томить ее сомнѣніемъ. Я засталъ въ гостиной Лизу одну и ожидалъ упрековъ или слезъ, но къ удивленію моему, на лицѣ ея, кромѣ легкой блѣдности, не замѣтилъ ни малѣйшаго признака неудовольствія.
Луиза сдѣлала нѣсколько шаговъ ко мнѣ на встрѣчу, ласково протянула мнѣ руку и сказала почти невзволнованнымъ голосомъ:
— Мы вчера тебя не дождались, потому что я опасалась вечерней зари для здоровья матушки; но я уже знала вчера, что Кьяра, слава Богу, не ушиблась.
Я остолбенѣлъ. «Какъ рѣшиться нарушить — подумалъ я — это спокойствіе? какъ осмѣлиться возмутить эту кроткую душу?» Я отказался отъ грубаго намѣренія высказать Луизѣ все, однако же, хотѣлъ вывѣдать отъ нея впечатлѣніе, произведенное вчерашнимъ отсутствіемъ, и намекнуть хотя поверхностно на новыя отношенія мой съ Кьярою.
— Что ты подумала вчера, Луиза, обо мнѣ, когда я какъ сумасшедшій выскочилъ изъ коляски? спросилъ я, всматриваясь въ выраженіе ея лица.
— Я тотчасъ догадалась, что Кьярѣ угрожаетъ какая нибудь опасность, и, если бы не побоялась оставить матушку одну, послѣдовала бы за тобою, отвѣчала Луиза, просто и естественно.
— Зная, какъ ты должна была безпокоиться, я тотчасъ хотѣлъ вернуться.
— Нельзя же было оставить Кьяру безъ помощи.
— Но въ гротѣ былъ также Антоніо, продолжалъ я, начиная удивляться равнодушію Луизы.
— Антоніо былъ верхомъ, и ему удобнѣе было отправиться за экипажемъ, возразила Луиза, не смущаясь: — отъ него я и узнала что случилось.
— Странно! сказалъ я, выходя изъ терпѣнія: — вѣрно, мнѣ суждено спасать всегда Кьару!
Луиза посмотрѣла на меня пристально, какъ бы желая угадать смыслъ моихъ словъ, и тихо отвѣчала:
— Спаси ее отъ самого себя, Alexіs!
Я вспыхнулъ.
— Не смущайся, мой, другъ, кротко продолжала Луиза: — вчера баронъ, въ порывѣ негодованія, за то, что ты покинулъ меня и матушку посреди дороги, предостерегъ меня, и невольно сообщилъ свои наблюденія на счетъ чувствъ Кьяры. Вотъ почему я сказала: «спаси ее отъ самого себя». Любовь ея къ тебѣ ничего не принесетъ кромѣ горести и страданій. Я душевно соболѣзную Кьярѣ, но что дѣлать! у каждаго своя участь въ семъ мірѣ, и намъ только остается безропотно покоряться волѣ Провидѣнія.
— Но что же мнѣ дѣлать въ этомъ случаѣ? сказалъ я, почти съ досадою.
При этихъ словахъ Луиза смутилась, слегка покраснѣла, но тотчасъ же пришла въ себя и, ласково пожавъ мнѣ руку, сказала съ чувствомъ:
— Твой долгъ избѣгать Кьяры для ея же спокойствія: что же касается до собственныхъ твоихъ чувствъ, то я не могу, да и не должна въ нихъ сомнѣваться. Ты добровольно отдалъ мнѣ свое сердце, продолжала Луиза съ невыразимо кроткимъ выраженіемъ голоса: — и отнять его у меня можешь только ты одинъ; приговоръ я приму только отъ тебя, и до тѣхъ поръ никто не въ состояніи поколебать моего довѣрія. Теперь же, конечно, душа моя не наслаждается полнымъ блаженствомъ, какъ въ первые дни нашей помолвки; но этому причиною не ты, и я не имѣю вы какого права жаловаться на свою судьбу.
Не понимаю, какъ я не бросился къ ногамъ Луизы, какъ не съумѣлъ оцѣнить возвышенныхъ чувствъ, безпредѣльнаго ея довѣрія, какъ не постигъ я въ то время, что съ подобною женщиною ожидало меня истинное благополучіе! Но я долженъ признаться, къ стыду моему, что я выслушалъ Луизу холодно, что я обвинялъ ее въ равнодушіи, и что, разставаясь съ нею, я помышлялъ о пламенной Кьярѣ.
XIV.
правитьЯ хотѣлъ прекратить свой дневникъ; болѣе недѣли я не рѣшался приняться за перо. Меня удерживало какое-то непреодолимое чувство стыда; мнѣ не хотѣлось даже предъ самимъ собою изобличить непростительную слабость моего характера. Я ежедневно видался съ Кьярою, и каждый день, не сгарая отъ стыда, получалъ отъ Луизы новые знаки любви и довѣрія.
Человѣкъ, покивувшій путь правды, ищетъ оправдать себя въ своихъ глазахъ ложными умствованіями. Я старался убѣдить себя, что мнѣ невозможно сказать Луизѣ правду, не отравивъ всей ея жизни; что я не могу покинуть Кьяры, не подвергнувъ ея горькому отчаянно. И я тщетно пытался я заглушить голосъ совѣсти; горестное чувство неудовольствія противъ самого себя болѣе и болѣе овладѣвало моимъ сердцемъ. Въ такомъ случаѣ достаточно часто самаго ничтожнаго обстоятельства, какого либо живаго примѣра, въ которомъ какъ въ зеркалѣ отразятся собственные ваши поступки, чтобы вывести человѣка изъ заблужденія.
Однажды я вернулся домой вечеромъ ранѣе обыкновеннаго, т. е. часу въ первомъ. Зная, что Александръ не ложился еще спать, я пришелъ въ общую вашу гостиную и, отворивъ дверь, былъ пораженъ неожиданнымъ зрѣлищемъ.
Всѣ люстры, канделябры были зажжены и ярко освѣщали пространную комнату. На штофвомъ диванѣ, Александръ, въ халатѣ и съ трубкою во рту, спокойно развалясь, читалъ какую-то книгу. У ногъ его, на полу, прислонясь спиною къ дивану, лежала спящая дѣвушка. По ковру разбросаны были тамбуринъ, косыночка, платокъ и поддѣльные цвѣты съ головнаго убора.
— Что это значитъ? воскликнулъ я, входя; — зачѣмъ эта иллюминація и что это за женщина?
— Какъ видишь, дружище! торжество! отвѣчалъ Александръ, закрывая книгу: — я нашелъ наконецъ «la donna bianca».
Дѣйствительно, спящая молоденькая дѣвушка была поразительной красоты и бѣлизны. Не головкѣ ея, слегка склонившейся, струились шелконыя, черныя пряди волосъ. Пурпуровыя ея губки были полу-открыты, и выказывали ровный рядъ глянцовитыхъ зубовъ; бархатный корсажъ національной формы едва удерживалъ движенія сильно вздымавшейся груди. Правая ея рука, лежавшая на полу, и обнаженныя дѣтскія ея ножки отдѣлялись отъ краснаго ковра какъ мраморъ.
Я съ изумленіемъ смотрѣлъ то на Александра, то на спящую дѣвушку, и не могъ понять, отчего она спитъ, и спитъ на полу. Александръ понялъ мое недоумѣніе, и объяснилъ дѣло по своему.
— Она, вотъ видишь, проплясала весь вечеръ тарантеллу, умаялась порядкомъ, бѣдняжка, растянулась на полу да и заснула.
Мнѣ стало досадно.
— Да какъ же тебѣ не стыдно, Александръ, сказалъ я, почти серіозно: — самъ лежишь на диванѣ, а женщина валяется у ногъ твоихъ на полу.
— Во-первыхъ, не на полу, а на коврѣ; это большая, братъ, разница; а во-вторыхъ, въ комнатѣ, какъ видишь, нѣтъ другаго дивана, а въ третьихъ, ей и такъ хорошо,
Я такъ вспылилъ, что, не обращая болѣе вниманія на спящую плясунью, принялся читать наставленіе Александру.
— Ты никогда не узнаешь истиннаго счастья, говорилъ я между прочимъ. — Что за человѣкъ, кто не уважаетъ женщинъ! Возможно ли видѣть въ нихъ одну игрушку, орудіе вашихъ удовольствій? Возможно ли не понять, что онѣ созданы для душевныхъ нашихъ наслажденій, что онѣ подаютъ примѣръ всѣхъ добродѣтелей, что отъ нихъ зависитъ первое ваше воспитаніе! Вспомни, Александръ, что твоя матъ была также женщина.
При этихъ словахъ Александръ сдѣлалъ такое нечаянное движеніе, что толкнулъ и разбудилъ Итальянку.
— Нѣтъ, постой, братъ Алексѣй, ты не то говоришь, сказалъ онъ, вставая.
Между тѣмъ внезапно разбуженная дѣвушка смотрѣла на меня сонными, но блестящими и удивленными глазами.
— Pepita! va ten’acucca! сказалъ ей Александръ сухо. — [11]
Итальянка встала, подобрала разбросанныя вещи, поцѣловала почтительно руку у Александра (на что онъ не оказалъ ни малѣйшаго сопротивленія) и молча вышла изъ комнаты.
— Нѣтъ, ты не то говоришь, продолжалъ Александръ: — во первыхъ, мать моя была не женщина, а ангелъ; а во вторыхъ, ужъ если дѣло пошло на нотаціи, такъ позволь тебя спросить, какъ же ты-то уважаешь женщинъ?
Я невольно смутился.
— Ты воздвигаешь имъ жертвенники, и куришь предъ ними ѳиміамъ. Большая имъ нужда до твоихъ жертвенниковъ!… Знай же, что лучшій ѳиміамъ для женщины — вѣрность и чистосердечіе!
Я закрылъ лицо руками.
— Да, братъ Алексѣй, продолжалъ Александръ, съ жаромъ: — я эгоистъ, дрянь, ходячая утроба, какъ ты меня называешь; но я женщины обманывать не стану за всѣ устрицы вселенной! Въ человѣкѣ два начала: духовное и чувственное. Чтобы первое и лучшее, конечно, взяло перевѣсъ, необходима сила воли, — сила, которой я лишился по извѣстнымъ тебѣ обстоятельствамъ; подчиниться же другому не стоитъ ни малѣйшаго труда. Распусти только поводья, и будь увѣренъ, что этотъ конекъ закусятъ удила. Непохвально! нечего сказать; но, во всякомъ случаѣ, лучше ужъ погибнуть одному, чѣмъ увлекать за собою невинное созданіе. Что за нужда моей Пепитѣ, что она спала на полу: это не въ первый и не въ послѣдній разъ; сердце ея если и билось сильно, то билось только отъ тарантеллы, а у другихъ разрывается отъ слезъ…
— Переставь, ради Бога! вскрикнулъ я въ ужасѣ и бросился изъ комнаты.
Я провелъ мучительную ночь. Заблужденіе мое прешло, какъ угаръ послѣ сна; я прозрѣлъ я съ ужасомъ увидалъ бездну, въ которую увлекалъ за собою Луизу. Я не колебался болѣе, и твердо рѣшился посвятить всѣ мой помыслы Луизѣ, — одной Луизѣ. Я ждалъ съ нетерпѣніемъ восхода солнечнаго, отворилъ окно; слѣдилъ за разсвѣтомъ, умственно повторяя новыя клятвы моей Луизѣ. Лихорадочное волненіе вызвало меня часовъ въ восемь утра въ Вилла-Реале — садъ, который въ кто время бываетъ совершенно пустъ. Я прошелъ къ эспланадѣ, почти противъ дома, въ которомъ жила Луиза, и, помѣстясь на берегу моря, съ жадностью вдыхалъ свѣжія, утреннія испаренія, подставляя легкому вѣтерку пылающее свое лицо. Помечтавъ нѣкоторое время, я пошелъ по саду, и повернулъ уже на большую аллею, какъ вдругъ услыхалъ голосъ Луизы… Я остановился; сердце мое забилось; раннее присутствіе Луизы въ саду, казалось мнѣ, предвѣщало какое-то несчастіе. Я слышалъ голосъ Луизы, но не зналъ еще, съ кѣмъ она говоритъ: огромный кустъ лавровъ я акацій отдѣлялъ меня отъ разговаривающихъ. Невольнымъ движеніемъ я раздвинулъ вѣтви и на ближайшей скамейкѣ увидалъ Луизу съ барономъ.
— Я васъ просила, другъ мой, прійти сюда, говорила Луиза: — потому что здѣсь я не удаляюсь отъ дому и мнѣ дадутъ знать, лишь только матушка проснется; дома же я боялась васъ принять, опасаясь, что матушка, услыхавъ о вашемъ раннемъ посѣщеніи, захочетъ знать предметъ нашего разговора. Я же хочу вамъ повѣрить тайну, которой она не должна знать. Другъ мой, прибавила она, заливаясь слезами: — Alexis меня болѣе не любитъ! Никто кромѣ васъ не увидитъ моихъ слезъ; во дайте мнѣ выплакать мое горе…
Я не далъ ей окончить и съ душевнымъ волненіемъ бросился къ ея ногамъ. Луиза вскочила, испугалась, быстро отерла свои слезы, и тотчасъ же нѣжно улыбнулась и ласково протянула мнѣ руку.
— Не вѣрьте ей, говорилъ я, задыхаясь; — не вѣрьте! я ее люблю всѣмъ сердцемъ, люблю ее какъ ангела-хранителя; но, ради Бога, уѣдемте сегодня же изъ Неаполя. Уговорите графиню, мой другъ, уговорите Луизу; отъ этого зависитъ наше счастіе. Поѣдемте хотя въ Кастелламаре, если здоровье матушки не дозволитъ ѣхать далѣе.
Я такъ былъ взволнованъ, что самъ не зналъ что говорю. И — кто повѣритъ? — Луиза же меня успокоивала, утѣшала. Баронъ слушалъ меня довольно холодно.
— Однако же, вы поуспокойтесь, сказалъ онъ наконецъ: — такого рода объясненія неудобно дѣлать въ публичномъ саду: хотя и рано, но могутъ быть проходящіе. Успокойтесь, повторилъ онъ: — я все улажу. Ты же, Луиза, ступай теперь домой; а вы пойдемте ко мнѣ.
Я разцѣловалъ ручки Луизы и, проводивъ до дверей ея дома, отправился съ барономъ.
Разговоръ нашъ съ барономъ былъ довольно продолжителенъ. Старикъ, кажется, не очень вѣрилъ моему раскаянію, хотя и не зналъ въ сущности моихъ отношеній къ Кьярѣ. На всѣ его допросы и испытанія я отвѣчалъ только, что дѣйствительно чувствовалъ большое влеченіе къ Кьярѣ, но нынѣ образумился и рѣшился посвятить всю свою жизнь Луизѣ. Баронъ помялся еще немного, прочелъ маѣ длинное наставленіе, и окончилъ тѣмъ, что обнялъ меня и, вставая, проговорилъ:
— Смотри же, впредь у меня не обижать моей Луизы.
Рѣшено было, что я тотчасъ же отправлюсь въ Кастелламаре, приготовлю нанятый тамъ домъ къ пріѣзду графини и ея дочери, а для себя и для барона найму квартиру по сосѣдству.
Все было исполнено по предположенію. Я убралъ цвѣтами комнату, назначенную для Луизы, велѣлъ развѣсить маркизы, жалузи, приказалъ посыпать пескомъ дорожки въ саду; но, къ удивленію моему, время клонилось къ вечеру, а графиня еще не пріѣзжала, не смотря на обѣщаніе барона перевезти ее на дачу непремѣнно въ тотъ же день. Наконецъ солнце стало садиться. Мною овладѣло безпокойство, и, полагая, что другой причины этого замедленія не можетъ быть, кромѣ нездоровья графини, я рѣшился тотчасъ же отправиться въ Неаполь. Пока я доѣхалъ до Портичи, солнце скрылось совершенно, и быстро настала темнота, какъ это всегда бываетъ въ южныхъ климатахъ. Въ Портичи я хотѣлъ перемѣнить лошадей, но кучеръ мой обидѣлся, увѣряя, что его буцефалы способны доставить меня безвредно до Padre Santo, т. е., вѣроятно, до Рима. Отъѣхавъ нѣсколько отъ Портичи, я замѣтилъ, что лошади вдругъ свернули съ дороги и помчались во всю прыть. Полагая, что онѣ несутъ, я высунулся изъ кареты, чтобы спросить у кучера, не нужна ли ему моя помощь. Но кучеръ не отвѣчалъ на мой вопросъ, и, къ большому моему изумленію, принялся погонять лошадей. Я начиналъ безпокоиться: «ужъ не на разбойниковъ ли я напалъ?» думалъ я. Эта мысль была вовсе неутѣшительна, тѣмъ болѣе, что со мною, разумѣется, не было ни какого оружія и, слѣдовательно, почти ни какихъ средствъ къ сопротивленію.
Была одна минута, когда я намѣревался выскочить изъ кареты, и даже пытался уже отворить дверцу; но тогда только я замѣтилъ, что по обѣ стороны экипажа скачутъ всадники, закутанные въ плащи. Тогда я пересталъ уже сомнѣваться и покорился своей судьбѣ, полагая, что все это кончится выкупомъ; вдругъ одинъ изъ верховыхъ подъѣхалъ къ самой каретѣ и закричалъ мнѣ, желая, вѣроятно, меня успокоить:
— Eccellenza! n’ente paura, non vi sara danno — anzi! т. е. не бойтесь: вамъ не предстоитъ никакой опасности, — напротивъ!
Послѣднее слово крайне меня удивило, потому что фраза эта въ такомъ случаѣ значила: вамъ не предстоитъ никакой опасности, а напротивъ — удовольствіе. Что жъ это можетъ быть за удовольствіе? Я напрасно ломалъ себѣ голову, и ничего не могъ придумать. Послѣ получасовой бѣшеной ѣзды, карета подъѣхала къ богатой, какъ мнѣ показалось, виллѣ, но окна не были освѣщены, и нигдѣ не было видно ни малѣйшаго слѣда присутствія жителей. Всадникъ, благосклонно предупредившій меня, что мнѣ не угрожаетъ ни малѣйшей опасности, сошелъ съ лошади, учтиво открылъ дверцы кареты и съ униженными поклонами пригласилъ меня послѣдовать за нимъ. — «Тутъ просто какое нибудь недоразумѣніе, сказалъ я ему. Зачѣмъ привезли вы меня сюда?» — «Это вы сейчасъ узнаете, Eccellenza, отвѣчалъ онъ: — а ошибки нѣтъ никакой, могу васъ увѣрить, — я знаю, что имѣю дѣло съ Signor Alexis B.» Послѣ такого положительнаго отвѣта, я не могъ сомнѣваться, что дѣло дѣйствительно касается до меня. «Но если я не хочу войти въ этотъ домъ по неволѣ», сказалъ я, однако же, собственно для того только, чтобы протестовать противу насилія. «Въ такомъ случаѣ, не прогнѣвайтесь Eccellenza, отвѣчалъ, кланяясь; мой таинственный проводникъ: — мы обязаны буденъ васъ приневолить. State attenti voi altri, т. е.: ребята! держи ухо востро», прибавилъ онъ, обращаясь къ нѣсколькимъ фигурамъ, завернутымъ въ плащи и стоявшимъ въ нѣкоторомъ отдаленіи. Сопротивляться безъ надежды на успѣхъ — неблагоразумно.
Итакъ, я, безъ дальнѣйшихъ возраженій, послѣдовалъ за проводникомъ, сгарая нетерпѣніемъ узнать, что все это значитъ. Признаюсь, что въ головѣ моей мелькнула мысль, несмотря на увѣренія учтиваго сбира, что меня привезли сюда по приказанію Антонія, желающаго отмстить мнѣ за сердечныя его неудачи. Провожатый миновалъ главный подъѣздъ, провелъ меня черезъ дворъ и, отворивъ ключемъ невысокую дверь, ввелъ меня въ мрачный корридоръ, слабо освѣщенный тускло горѣвшею лампадою. Тутъ проводникъ зажегъ свѣчу, и мы проникли въ длинный рядъ комнатъ, убранныхъ съ большою роскошью. Наконецъ мы подошли къ запертой двери. Таинственный сбиръ постучался осторожно, отвѣсилъ мнѣ глубокій поклонъ и тотчасъ вышелъ. Я услыхалъ легкіе шаги, шелестъ женскаго платья…. дверь быстро отворялась, и я оцѣпенѣлъ: лицомъ къ лицу со мною, блѣдная, дрожащая, съ раскаленными отъ гнѣва глазами, стояла передо мною Кьяра!
— Ты вздумалъ меня покинуть? говорила она трепещущимъ голосомъ: — ты надѣялся отъ меня укрыться? Безумный! Ты хотѣлъ измѣнить мнѣ, — мнѣ, Кьярѣ! И ты могъ подумать, что это тебѣ удается! Безумный! Ты здѣсь въ моей власти, и пусть твоя ледяная Нѣмка попробуетъ отнять тебя у меня!
Сильное негодованіе овладѣло много: горькія слова презрѣнія готовы были. сорваться съ языка; но я минутно подавилъ свой гнѣвъ и сказалъ, сдерживаясь:
— Образумься, Кьяра! подумай, что ты дѣлаешь! Поступокъ твой достоинъ….
— Поступокъ мой вынужденъ твоею измѣною, прервала Кьяра, возвышая голосъ. — Я умоляла тебя уѣхать, когда еще чувствовала себя въ силахъ отпустить тебя. Ты пренебрегъ моею просьбою. Я не просила въ гротѣ твоей помощи: нѣтъ! я искала смерти. Ты возвратилъ меня къ жизни нѣжными ласками; ты далъ понять мнѣ блаженство взаимности; ты утолилъ жажду пламеннаго моего сердца! Я блаженствовала, я наслаждалась невѣдомымъ для меня счастьемъ, — счастіемъ, которое ты же мнѣ открылъ, — и теперь ты обрекаешь меня на страданія. За что? для кого? Развѣ я любить не умѣю! развѣ объятія мой не страстны, взоръ мой не полонъ любви? И для кого ты жертвуешь мною! для бездушной, холодной Нѣмки, — для Луизы, которую я ненавижу, которую убью!…
Страшно было смотрѣть на прекрасныя черты Кьяры, искаженныя изступленною ревностію. Божественный лучъ стыдливости, столь дивно озаряющій чело женщины, исчезъ съ лица ея; въ глазахъ Кьяры, смѣло устремленныхъ на меня, пылала одна страсть, помрачавшая ея разсудокъ. мгновенно мысль моя перенеслась къ утренней моей встрѣчѣ: душа моя наполнилась воспоминаніемъ ангельскаго видѣнія, и, услыхавъ имя Луизы, произнесенное Кьярою съ угрозами, я почувствовалъ, что сердце мое внезапно закипѣло злобою.
— Не смѣй произносить непорочнаго имени, сказалъ я съ презрѣніемъ. — Женщина, прибѣгающая къ насилію, повѣряющая позорную тайну низкимъ сообщникамъ, — женщина, забывающая всѣ приличія, не должна даже смѣть помышлять о соперничествѣ съ чистымъ, возвышеннымъ созданіемъ, подобнымъ Луизѣ! Ты сулишь мнѣ страстную любовь, и возбуждаешь мою ненависть, удерживая меня здѣсь силою. Ты говоришь объ утраченномъ, бурномъ счастіи и лишаешь меня ангельскаго блаженства. Нѣтъ! ни поколебать тебѣ моихъ чувствъ къ Луизѣ! Я узналъ тебя! Ты врагъ моего душевнаго спокойствія! ты врагъ"Луизы и добродѣтели!
По мѣрѣ, какъ эти жестокія слова упадали свинцовою тяжестью на сердце Кьяры, лицо ея видимо измѣнялось. Насмѣшливая, судорожная улыбка изгладилась, блѣдность увеличилась; глаза, на меня устремленные, раскрылись шире, и крупныя слезы, капля за каплей, потекли по щекамъ. Я ожидалъ гнѣвнаго взрыва; но Кьяра вдругъ бросилась ко мнѣ на шею. Тщетно хотѣлъ я оттолкнуть ее: она страстно прижала меня къ груди, орошая лицо мое слезами.
— Ты хотѣлъ меня наказать за необдуманный мой поступокъ, говорила она прерывающимся голосомъ: — страшны твои слова! Но ты это только такъ говоришь? Ты этого не думаешь, — не правда ли? Я виновата…. пощади меня! Скажи, ты мой еще, ты меня не разлюбилъ?… да посмотри же на меня….
И Кьяра дрожащею рукою старалась повернуть мою голову. О, какъ чудно прекрасна была эта женщина въ страстномъ порывѣ любви! Густые волосы, отъ безумныхъ движеній ея, распустились и покрывали волнистыми прядями спину, плечи и грудь; глаза ея горѣли, жаркое ея дыханіе жгло мнѣ лицо. По смягчившемуся выраженію моихъ глазъ, она почувствовала, что гнѣвъ мой ослабѣваетъ. Увлеченная этою мыслію, она не взвѣсила своихъ словъ и неосторожно проговорила, съ сладостною улыбкою:
— Посмотри на меня, Alexis: чѣмъ же я хуже Луизы?
Я рванулся и грубо оттолкнулъ Кьяру; негодованіе вновь и съ большею силою овладѣло мною.
— Луиза, говорилъ я, произнося это имя съ особеннымъ удареніемъ: — Луиза — чистое и непорочное созданіе; Луиза не гордится своею красотою; Луиза не похищаетъ насильно любовниковъ….
— Довольно! пощади! восклицала Кьяра, упавъ на колѣни.
Я обезумѣлъ отъ гнѣва.
— Нѣтъ тебѣ пощады! Ты хочешь вырвать изъ моего сердца дивный образъ Луизы; помрачивъ мой разсудокъ, ты хочешь лишить меня истиннаго блаженства. Но нѣтъ! знай, что я люблю Луизу и не вѣрю твоимъ клятвамъ; ты измѣнила мужу, предала подругу, — ты измѣнишь и мнѣ!
Кьяра быстро поднялась.
— Довольно! сказала она, задыхающимся голосомъ: — довольно претерпѣла я поруганіи…. довольно!…
Шатаясь, Кьяра подошла къ стѣнѣ и позвонила.
Я чувствовалъ всю жестокость моихъ словъ, я сознавалъ, что поступокъ Кьяры не заслуживаетъ такого ужаснаго наказанія; но я поддерживалъ, возбуждалъ свое негодованіе, опасаясь своей слабости. О, какъ бездушно жестокъ бываетъ иногда человѣкъ, не имѣющій твердаго характера!
Кьяра, позвонивъ, подобрала распустившіеся волосы и хотя дрожала всѣмъ тѣломъ, но не садилась, а держалась, стоя, за кресла, устремивъ нетерпѣливый взоръ на дверь. Вскорѣ послышались шаги; дверь отворилась, и въ ней показался знакомый мнѣ проводникъ.
— Отвезти il signor Russo въ Неаполь, сказала Кьяра отрывисто.
Я сдѣлалъ шагъ по направленію къ Кьярѣ, хотѣлъ сказать ей прощальное слово; но она выпрямилась и гордо, повелительно указала мнѣ на дверь.
Въ Неаполѣ я узналъ, что графинѣ дѣйствительно сдѣлался сильный припадокъ біенія сердца, и что въ теченіе вечера Луиза и баронъ присылали узнавать нѣсколько разъ, не вернулся ли я изъ Кастелламаре. Я хотѣлъ непремѣнно имѣть извѣстія о здоровьѣ графини, и отправился отыскивать барона. Узнавъ у него, что онъ еще не возвращался, я поѣхалъ къ графинѣ, намѣреваясь вызвать барона въ переднюю, и распросить его подробно. Узнавъ о моемъ пріѣздѣ, Луиза выбѣжала ко мнѣ на встрѣчу.
— Матушка немного успоковлась, слава Богу! было первое ея слово, и въ то же время она, съ дѣтскою радостью, протянула ко мнѣ губки и нѣжно поцѣловала меня.
Какъ отраденъ былъ моему сердцу этотъ чистый поцѣлуй! Луиза разсказала мнѣ свой страхъ, волненіе во время болѣзненнаго припадка ея матери, — не забыла упомянуть, что она подумала и о томъ, какъ я долженъ былъ безпокоиться, тщетно ожидая ихъ въ Кастелламаре…. Находясь по близости графининой спальни, мы говорили почти шопотомъ. Кругомъ насъ были совершенная тишина и молчаніе, — комната, въ которой мы сидѣли, освѣщена была одною только свѣчкою; все это придавало какой-то таинственный, но невыразимо-спокойный характеръ нашему ночному свиданію.
Сердце мое билось, но билось сладостно. Наконецъ дверь спальни отворилась, и баронъ вышелъ оттуда осторожно, погрозивъ на васъ и лукаво улыбаясь.
— Полно вамъ болтать, сказалъ онъ также шопотомъ: — успѣете наговориться.
— Матушка твоя почиваетъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Луизѣ, — и тебѣ пора спать, а то, пожалуй, подурнѣешь, и женихъ тебя разлюбятъ.
Луиза взглянула на меня вопросительно, но тотчасъ же покачала отрицательно головкою, поцѣловала меня и барона, чтобъ ему не было завидно, и отправилась въ свою комнату; выходя изъ гостиной, она остановилась въ дверяхъ, еще разъ нѣжно на меня взглянула и, граціозно поклонясь барону и мнѣ, скрылась за дверьми.
Не могу выразить, какое глубокое впечатлѣніе произвело на меня это свиданіе, которое многіе найдутъ холоднымъ и безстрастнымъ.
Графиня на другой день чувствовала себя гораздо лучше; но нельзя было и помышлять о переѣздѣ на дачу. Между тѣмъ приготовленія къ нашей свадьбѣ быстро подвигались, и рѣшено уже было, что лишь только графиня совершенно оправится, безъ дальнѣйшихъ отлагательствъ назначенъ будетъ день для совершенія нашего брака.
Я блаженствовалъ и забывалъ весь міръ: вдругъ дошло до меня извѣстіе, что Кьяра больна при смерти! Я ужаснулся.
Состраданіе, угрызеніе совѣсти, раскаяніе въ моей грубой жестокости, при послѣднемъ свиданіи съ Кьярою, наполнили мою душу. Я терялся, не зналъ что мнѣ дѣлать, однако же, не рѣшился ѣхать къ несчастной страдалицѣ.
Луиза тоже узнала горестное извѣстіе и, не взирая на разрывъ дружескихъ ея сношеній съ Кьярою, тотчасъ же къ ней отправилась; но ея не допустили къ больной. По настоятельной просьбѣ Луизы, желавшей хотя издали посмотрѣть на прежнюю свою подругу, ей вынуждены были сказать, что сама Кьяра запретила впускать ее къ себѣ въ комнату. Луизу это до крайности огорчило, и она вернулась домой вся въ слезахъ.
Я долго утѣшалъ Луизу, и эта ангельская душа, забывая прежнія свои мученія, уговаривала меня съѣздить къ несчастной Кьярѣ, утверждая, что присутствіе мое облегчитъ ея страданія.
Возвратясь домой, довольно поздно, я былъ удивленъ страннымъ выраженіемъ физіономіи моего Афанасьича.
— Что съ тобою, старикъ? спросилъ я у него, съ участіемъ.
— Да что батюшка, отвѣчалъ онъ, озираясь: — у меня въ каморкѣ, почитай, часа съ два, какъ сидитъ какая-то вертлявая мамзель…. Итальянка, что ль? Кто ее знаетъ! Вишь, подавай ей барина, да и только; иначе не выйду — говоритъ — или… то есть вотъ такъ пальцами машетъ.
Я смутился и велѣлъ позвать Итальянку. Она объявила, что прислана ко мнѣ отъ княгини съ запискою, и вручила мнѣ небольшой листокъ, исписанный дрожащею рукою. Я едва могъ разобрать почеркъ Кьяры. Она трогательно умоляла меня пріѣхать проститься съ умирающею, и писала, что если я соглашусь на послѣднюю ея просьбу, посланная дѣвушка имѣетъ порученіе провести меня незамѣтно до ея комнаты: потому — писала Кьяра — «что она не желаетъ, чтобы предсмертное ея со мною свиданіе помрачило счастіе другой.»
Я не имѣлъ духу отказать, однако же, колебался и сказанъ наконецъ посланной, что буду завтра утромъ. Итальянка заплакала и отвѣчала, что утромъ меня не примутъ, а что вечеромъ завтра, можетъ быть, будетъ уже поздно. Я содрогнулся, и рѣшился исполнить волю умирающей.
Страшно билось мое сердце, когда я вошелъ въ спальню, въ которой еще такъ недавно видѣлъ Кьяру въ полномъ блескѣ юности и здоровья.
Провожавшая меня дѣвушка ввела меня, указала издали на кровать, и вышла, заперши дверь осторожно. Въ огромной комнатѣ царствовали мракъ и тишина; лишь передъ большимъ распятіемъ и у изголовья больной теплились тусклыя лампады. Я тихо подходилъ къ кровати, прислушиваясь въ рѣдкому и тяжелому дыханію страдалицы. Однако же, Кьяра вскорѣ почувствовала мое присутствіе и слабымъ голосомъ подозвала меня къ себѣ. Боже мой! что я испыталъ, взглянувъ на несчастную Кьяру. Смертная блѣдность покрывала ея лицо, щеки впали, губы едва шевелились, и только въ глазахъ — въ чудныхъ ея глазахъ! — сосредоточивался еще, казалось, остатокъ потухающей жизни. Я сталъ на колѣни у изголовья, и горько заплакалъ. Кьяра съ трудомъ протянула ко мнѣ исхудалую руку, и сказала едва слышнымъ и измѣнившимся голосомъ:
— Благодарю тебя: ты исполнилъ просьбу умирающей. Ты видишь! не ты одинъ осудилъ мой поступокъ: меня осудилъ Богъ! Жестокость твоя лишаетъ меня жизни; но я тебѣ прощаю. Только, ради Бога, ради страданій, которыя я испытала, обѣщай исполнить волю умирающей.
Я заливался слезами раскаянія: меня терзала мысль, что одна моя нерѣшительность причиною этого ужаснаго несчастія. Въ эту минуту я отдалъ бы свою жизнь, чтобы избавить Кьяру отъ смерти.
— Отвѣчай мнѣ, ради Бога, сказала опять Кьяра, послѣ продолжительнаго молчанія. — дай клятву исполнить послѣднюю мою просьбу. Я не буду просить невозможнаго, но, умоляю, дай умереть мнѣ спокойно, дай мнѣ покой за гробомъ!…
Не знаю что я отвѣчалъ, не помню, долго ли продолжалось это страшное свиданіе, но, оставивъ Кьяру, я далъ клятвенное обѣщаніе отложить на одинъ годъ свадьбу мою съ Луизою. Оставаться въ Неаполѣ послѣ этого обѣщанія я чувствовалъ себя не въ силахъ. Я написалъ Луизѣ, и высказалъ ей все, поручая свою участь ея рѣшенію.
Александръ вполнѣ одобрилъ мое намѣреніе, и на другой день, съ восходомъ солнца, мы оставили Неаполь.
— На этомъ мы и окончимъ наше чтеніе, сказалъ я, закрывая рукопись.
— Возможно ли? возражали присутствующіе. — А развязка, а заключеніе?
— Это уже относятся до другой эпохи, описываемой въ дневникѣ моего пріятеля. Впрочемъ, какъ хозяинъ дома, я не имѣю права не исполнить желанія дамъ; но предупреждаю, что развязка вовсе не романтическая, а отзывается совершенно дѣйствительною жизнію. Пріятель мой Алексѣй (или вашъ покорный слуга, скажу вамъ по секрету) женился, слава Богу, на православной, московской уроженкѣ, сказалъ я, указывая на особу, у которой я, при началѣ чтенія, просилъ дозволенія приподнять завѣсу минувшаго: — и по этой части, какъ видите, все обстоитъ благополучно. Ожидать полнѣйшаго счастья, было бы неблагоразумно. Луиза, отъ которой мы еще недавно получили самое дружеское посланіе, вышла замужъ за добраго Нѣмца, и теперь составляетъ счастье многочисленнаго семейства. Въ послѣднемъ своемъ письмѣ Луиза извѣщаетъ меня, что она помолвила старшую свою дочь, и не нарадуется на блаженство невѣсты и жениха.
Кьяра, по какому-то неслыханному чуду, спаслась отъ смерти, выздоровѣла, оправилась и вскорѣ овдовѣла.
Разсказываютъ, что Антоніо, годъ спустя послѣ моего отъѣзда изъ Неаполя, чрезвычайно повеселѣлъ, и часто говорилъ обо мнѣ: называя меня «l’amico Alexis».
Увѣряютъ также, что теперь Кьяра очень пополнѣла, и злые языки утверждаютъ — но мнѣ кажется это невѣроятнымъ — говорятъ, будто бы пылкое воображеніе Кьяры нашло себѣ пищу… Право не знаю, какъ сказать? это что-то ужъ слишкомъ странно! Ну, словомъ сказать, говорятъ, что пламенная, ex-чудная Кьяра усердно посѣщаетъ каждое лѣто германскія воды, и по цѣлымъ днямъ засиживается за зеленымъ столомъ Беназета.
— А другъ вашъ куда дѣвался? спросила одна дама, принимавшая во время чтенія большое въ немъ участіе.
— Съ Александромъ, если вы позволите, отвѣчалъ я: — познакомлю васъ, — только не сегодня вечеромъ, разумѣется.
- ↑ Авторъ надѣется, что читатели не припишутъ ему намѣренія выставить собственную личность въ предлагаемыхъ Запискахъ. Автобіографическая форма избрана только какъ самая удобная для разсказа.
- ↑ Писано въ 1832 году.
- ↑ Замѣтимъ, что діаметръ микель-анджеловскаго купола почти вдвое болѣе исакіевскаго.
- ↑ Александръ намекаетъ на прелестную оркестровую прелюдію передъ входомъ на сцену Алисы.
- ↑ Подайте милостыню, Христа ради! умираю съ голоду.
- ↑ Дрейфовать — не держаться на якорѣ.
- ↑ Черное вино — бѣлая женщина.
- ↑ T. е., это вино черное; мы люди бѣдные, у насъ другаго нѣтъ.
- ↑ Только въ прошломъ (1852) году Ремонди, которому нынѣ 70 лѣтъ, добился наконецъ прочной и, можно сказать всемірной славы. Онъ написалъ три ораторіи; каждую изъ нихъ исполнили сначала отдѣльно, и потомъ всѣ три были соединены т. е. то, что было написано для одного голоса, выходило въ три, и т. д. Это — первый и единственный до сихъ поръ опытъ подобнаго рода.
- ↑ Баркарола изъ оперы „Фенелла“ (La muette de Portici), соч. Обера.
- ↑ На неаполитанскомъ нарѣчіи, т. е.: Пепита! пошла спать.