ТРИ БОННСКІЕ ИСТОРИКА.
править18-го октября, въ день достопамятной лейпцигской битвы, боннскій университетъ празднуетъ ежегодно годовщину своего основанія. Торжество это, какъ и вездѣ, сопровождается приличными ему рѣчами, рѣдко, однако, имѣющими интересъ для большинства публики, въ особенности иностранной. Истекшій годъ представляетъ въ этомъ отношеніи отрадное исключеніе. Вновь избранный ректоръ, столь извѣстный читающей публикѣ и за предѣлами Германіи, Зибель, вступая въ должность свою, бросилъ ретроспективный взглядъ на дѣятельность своихъ предшественниковъ по каѳедрѣ. Побудительною причиною къ избранію этой темы было, по словамъ Зибеля, естественное желаніе подвести итогъ дѣятельности университета (празднующаго, 3-го августа новаго стиля, во время его ректорства, 50-лѣтній юбилей своего существованія), въ области исторической науки. Къ этому побуждало его не столько сознаніе, что предметъ, который онъ преподаетъ въ прирейнскомъ университетѣ Пруссіи, относится къ болѣе доступнымъ большинству публики, но, главнымъ образомъ, убѣжденіе, что боннскіе историки, его предшественники, исполнили свое призваніе и задачу съ честью, успѣхомъ, и были не только наставниками и руководителями болѣе или менѣе ограниченнаго кружка непосредственныхъ слушателей, но главнымъ образомъ представителями цѣлой эпохи историческаго строго-научнаго изслѣдованія. Очертивъ такимъ образомъ свою задачу, Зибель остановился, конечно, на выдающихся только личностяхъ между своими предшественниками.
Въ эпоху основанія боннскаго университета (1818 г.), на историческую науку повѣялъ свѣжій, живительный духъ, предвѣстникъ новой, исполненной надеждъ, эпохи. Въ теченіе XVIII вѣка, историческая наука въ Германіи состояла преимущественно въ услуженіи имперскихъ судовъ или мѣстныхъ правительствъ. Правда, рядомъ съ этого рода дѣятельностью ея, возникъ, не рѣдко блестящій, но часто очень неосновательный, философическій и космополитическій взглядъ на исторію, но чисто-историческое изслѣдованіе, соединяющее критическую разработку частностей съ духовнымъ оживленіемъ цѣлаго, не покидая почвы фактической, національной жизни, возникаетъ впервые въ первой четверти текущаго столѣтія. Въ печальную эпоху французскаго владычества, подъ гнетомъ нестерпимаго настоящаго, Германія искала отрады въ лучшемъ прошедшемъ. Разбитая на поляхъ брани, она черпала внутреннія силы въ созерцаніи своего тысячелѣтняго существованія, въ сокровищницахъ своей культуры, въ своеобразности своего права, въ богатствѣ и силѣ своего языка. Съ этого времени изслѣдованіе прошедшаго предпринималось уже не только для адвокатовъ имперскаго суда. Оно сдѣлалось жизненнымъ интересомъ цѣлаго народа. Не ограничиваясь, какъ прежде, изслѣдованіями придворныхъ интригъ, такъ-называемой высшей государственной дѣятельности, и повѣствованіями о военныхъ побоищахъ, историческая наука раздвинула свой горизонтъ, включивъ въ него бытовой элементъ въ самомъ пространномъ смыслѣ этого слова. Между тѣмъ, подоспѣли войны освобожденія. Германія пережила во время ихъ славную эпоху и принимала дѣятельное участіе въ міровомъ событіи. Такое настоящее не могло не отразиться и на историческомъ взглядѣ народа. Онъ прояснился и расщирился. Живущее тогда поколѣніе было свидѣтелемъ страшныхъ катастрофъ; оно принесло громадныя жертвы для освобожденія родины. Всѣ страсти были прочувствованы и пережиты; всѣ возможные интересы были въ игрѣ или въ опасности. Лучшей школы для уразумѣнія прошедшаго едва ли возможно придумать!
Жить, при повѣствованіи прошедшаго, какъ современникъ его — объ этомъ старается каждый историкъ, но что подобное требованіе не легко — знаютъ даже лучшіе изъ нихъ, по собственному опыту. Изъ этого требованія возникъ критическій методъ изслѣдованія, легшій въ основу современной исторической науки. Первое положеніе его гласитъ: не упускать никогда изъ виду, при каждомъ историческомъ извѣстіи, что оно заключаетъ въ себѣ не изложеніе самаго событія, какъ оно случилось на самомъ дѣлѣ, а воспроизводитъ только впечатлѣніе, которое оно произвело на своего перваго повѣствователя. Затѣмъ дѣло историка возсоздать изъ этого впечатлѣнія, при посредствѣ творческаго воображенія, само событіе, такъ что, наконецъ, онъ смотритъ на него уже не глазами свидѣтеля, а какъ-будто своими собственными, какъ очевидецъ. И это требованіе кажется легкими и почти само собою подразумѣвающимся, но только при легкомысленномъ отношеніи къ нему. Удовлетвореніе же его проводитъ рѣзвую черту между поверхностнымъ диллетантизмомъ и научнымъ изслѣдованіемъ. Нибуръ является творцомъ этого требованія, такъ, что историческая критика Ранке и его школы есть только дальнѣйшее развитіе нибуровской техники. Понятно, что заслуги его ни мало отъ того не уменьшаются, что онъ, иногда увлекаясь, впадалъ, при посредствѣ своего критическаго метода, въ крайности.. Едва ли найдемъ въ исторіи наукъ геніальнаго изобрѣтателя, который, преслѣдуя мысль, которой онъ задался, не дѣлалъ ошибокъ, или не доходилъ до преувеличенія; но съ другой стороны, геніальный изобрѣтатель безъ увлеченія — немыслимъ. Прогрессъ только и возможенъ при слѣдованіи по пути ошибокъ. Не смотря на нѣкоторые промахи Нибура, теперь окончательно установилось мнѣніе, что критическій методъ его тождественъ съ строго-научнымъ изслѣдованіемъ.
Второе послѣдствіе Нибурова принципа не достаточно еще усвоено нѣмецкими историками. Кто заявляетъ притязаніе видѣть прошедшія событія въ-очію, какъ современникъ, тотъ не можетъ ограничиться критической разработкой и провѣркой свидѣтельствъ; онъ долженъ еще пріобрѣсти возможность фактическаго пониманія ихъ; безъ этого положительнаго знанія онъ не обладаетъ качествами очевидца. Представимъ себѣ человѣка, который употребилъ извѣстное число часовъ, чтобы слѣдить за работой какой-нибудь машины, не понимая, однако, ни ея цѣли, ни ея механизма. Въ результатѣ выйдетъ, что онъ потерялъ только время; видѣлъ множество рычаговъ, зубчатыхъ колесъ, винтовъ, но отнюдь не машину. Тоже самое вышло бы въ результатѣ, если бы человѣкъ, обладающій громадною книжною ученостью, вздумалъ писать исторію медицины, не имѣя необходимыхъ практическихъ свѣдѣній объ этомъ предметѣ. Поэтому, нельзя не удивляться, что множество историковъ, занимаясь изслѣдованіемъ важныхъ эпохъ въ жизни народовъ, не обращаютъ должнаго вниманія на разные спорные вопросы въ области религіи, философіи, политической экономіи; излагая важныя политическія событія, они незнакомы съ законодательствомъ и государственнымъ, устройствомъ страны; повѣствуя о борьбѣ сильныхъ страстей, они пренебрегаютъ изученіемъ человѣческаго сердца и его побужденій.
Недостатки такой подготовки проявляются въ особенности на поприщѣ средневѣковой исторіи. Хотя Тьера нельзя представлять начинающему историку за образецъ, однако нельзя не отдать ему справедливости, что онъ вполнѣ правъ, требуя отъ приступающаго къ историческому изслѣдованію полнаго и всесторонняго «уразумѣнія» предмета. Критика источниковъ, даже вполнѣ добросовѣстная и методическая, не простирается за предѣлы констатированія извѣстныхъ фактовъ. Затѣмъ начинается новая задача историка — обнаружить внутренній смыслъ ихъ, на основаніи внѣшняго ихъ проявленія; опредѣлить ихъ духовную связь и такимъ образомъ перейти къ ихъ нравственной оцѣнкѣ. Тому, кто желалъ бы получить вполнѣ наглядное понятіе о значеніи фактическаго «уразумѣнія» событій, нельзя дать лучшаго совѣта, какъ сравнить римскую исторію Нибура съ сочиненіями его предшественниковъ по этому же предмету. Какъ ни важны открытія, за которыя наука обязана его критикѣ источниковъ, однако самые важные результаты его изслѣдованій (напр., опредѣленіе и изображеніе значенія римскаго plèbe) добыты скорѣе прозорливостью государственнаго человѣка, чѣмъ кропотливыми усиліями ученаго. Сравнительная этнографія и политическая практика подготовили его къ пониманію, а проницательный умъ его открылъ связь и жизнь тамъ, гдѣ предшественники его видѣли только непонятныя для нихъ развалины.
Въ непосредственной связи съ сказаннымъ находится третье качество-нравственная энергія — оживляющая каждое слово Нибура, и доходящая нерѣдко до страстнаго увлеченія. Это даетъ особенный колоритъ его сочиненіямъ и лекціямъ. Нибуръ откровенно сознается, что онъ не въ силахъ удержаться отъ слезъ, говоря о такомъ-то событіи; онъ ненавидитъ и любитъ, предается восторгу и впадаетъ въ уныніе, какъ лицо, непосредственно заинтересованное въ событіи, какъ современникъ его. При этомъ, однако, онъ вполнѣ сохраняетъ свои особенности, свой національный характеръ. Нибуръ, живя въ воображеніи посреди римлянъ, оставался германцемъ, и чѣмъ-сильнѣе было его воодушевленіе древнимъ величіемъ чуждаго ему народа, тѣмъ пламеннѣе пылалъ въ груди его огонь любви къ возрождающейся родинѣ.
Такъ дѣйствовалъ Нибуръ до самой смерти своей. Какъ профессоръ, онъ обладалъ неоцѣненнымъ даромъ переносить свою аудиторію, при самомъ уже началѣ чтенія, посреди эпохи и народа, исторію которыхъ онъ излагалъ; неисчерпаемый запасъ свѣдѣній выливала потокомъ его счастливая память; страстное увлечете, рѣзкое сужденіе, одушевленная, какъ-будто безсознательно-порывистая рѣчь его — все это вмѣстѣ производило на слушателей его впечатлѣніе, что онъ передаетъ имъ не выученное, только добытое наукой и трудомъ, а пережитое. Нибуръ поражалъ всѣхъ массою своихъ свѣдѣній и, если можно такъ выразиться, всеоружіемъ своей громадной учености, всегда готовой, никогда не захваченной врасплохъ. Но главное, — каждый слушатель его чувствовалъ, что знаніе это глубоко коренилось въ чувствѣ политической справедливости, религіозной независимости и пламенной любви въ родинѣ. Нибуръ сталъ образцомъ для своихъ преемниковъ; направленію, имъ указанному, преемники его по каѳедрѣ старались и стараются теперь слѣдовать.
Эта господствующая эстетическая черта проходитъ красною нитью чрезъ всю его дѣятельность. Изъ этого, однако, не слѣдуетъ, что Лёбель заслуживаетъ упрекъ въ односторонности или ограниченности взгляда. Напротивъ, его, какъ и подобаетъ эстетику, занимала каждая умственная проблемма, каждый нравственный конфликтъ, гдѣ бы они ему ни попадались:, въ древней ли, или въ новой исторіи; въ дворцахъ ли коронованныхъ лицъ, или въ убогой хижинѣ; на западѣ ли, или на востокѣ. Лёбель, подобно Нибуру, обладалъ способностію углубляться въ безконечное разнообразіе явленій, могъ, посреди ихъ, оставаться созерцающимъ наблюдателемъ. Но, между тѣмъ, какъ Нибуръ немедленно предавался, подъ ихъ впечатлѣніями, радости, или разгорался гнѣвомъ, хулилъ или хвалилъ, Лёбель всегда высказывался осторожно, рѣдко безусловно, вездѣ искалъ примиренія. Изъ этой объективности не слѣдуетъ, однако, заключать о нравственномъ, политическомъ или религіозномъ индиферентизмѣ Лёбеля. Эта объективность взглядовъ спасла его отъ фанатизма партіи, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, она была умѣрена и облагорожена его либеральнымъ и патріотическимъ настроеніемъ.
Послѣ сказаннаго, не трудно понять, что этотъ кроткій и умѣренный ученый, избѣгавшій всякой односторонности и горячихъ преній, проникнутый теплымъ патріотизмомъ и обладавшій свѣтлымъ политическимъ взглядомъ, не могъ разсчитывать въ нашу бурную, реалистическую, взволнованную политическими партіями, эпоху, на блестящій успѣхъ. Но цѣлыя поколѣнія его многочисленныхъ слушателей знаютъ, какъ плодотворна и благодѣтельна была дѣятельность его, какъ преподавателя, въ особенности на почвѣ нижняго Рейна. Здѣсь, назадъ тому 50 лѣтъ, большинство населенія, не исключая средняго и, такъ называемаго, высшаго классовъ, почти не знало, что нѣмецкая литература, благодаря произведеніямъ Лессинга, Гёте, Шиллера, стала на ряду съ другими, прежде считавшими себя неизмѣримо выше ея. Ни курфирсты кёльнскіе и трирскіе, ни наполеоновскіе префекта не заботились о томъ, чтобы юношество теперешней лрирейнской Пруссіи черпало изъ этилъ источниковъ вѣчной красы и гуманной нравственности. При этомъ порядкѣ вещей не трудно понять, какія важныя для Германіи послѣдствія имѣла продолжительная дѣятельность Лёбеля, въ особенности если мы примемъ въ соображеніе его настроеніе къ области исторіи литературы. Изъ этого уже можно заключить, какое громадное для Германіи значеніе имѣло основаніе боннскаго университета, поставленнаго на окраинѣ ея стражемъ, вооруженнымъ духовнымъ оружіемъ, котораго не въ силахъ побороть никакая грубая сила, даже при посредствѣ самой усовершенствованной техники.
Изъ сказаннаго можно уже заключить, какое вліяніе должна была оказывать личность Дальмана на его слушателей. Чтеніе его было спокойное, почти всегда ровнымъ тономъ, безъ риторическихъ прикрасъ. Притомъ, самое содержаніе ихъ, не смотря на самостоятельные и интересные взгляды профессора, нельзя было однако назвать, съ точки зрѣнія ученой, особенно богатымъ. Главною его заботою было, очевидно, нравственно-политическое дѣйствіе чтещя на аудиторію, и его, конечно, не избѣжалъ ни одинъ изъ его слушателей. Глубокое убѣжденіе увлекаетъ, сила воли подчиняетъ аудиторію; въ Дальманѣ и то и другое представляло такое тѣсное сочетаніе, что слушатели его должны были проникнуться нравственною необходимостью слѣдовать по стезѣ права, въ духѣ свободы, съ полною преданностью интересамъ народа и отечества. Эта сторона дѣятельности Дальмана принесла не менѣе плодовъ, какъ указанная выше дѣятельность Лёбеля. Благодаря растлѣвающему дѣйствію мѣстныхъ правительствъ, въ теченіи XVIII вѣка, на роскошныхъ берегахъ Рейна исчезло почти совершенно правильное воззрѣніе на государственный организмъ. Понятіе о гражданскихъ обязанностяхъ и связанныхъ съ исполненіемъ ихъ послѣдствіяхъ, утратилось въ народѣ, равно какъ и знаніе отечественно-классической литературы, о которомъ упомянуто было выше. Съ 1814 г., тому и другому данъ былъ сильный толчекъ, который, при воспріимчивости и живости прирейнскаго населенія, проявился на разныхъ направленіяхъ народной жизни. Поэтому-то Пруссія оказала германскому дѣлу великую услугу, поручивъ воспитаніе молодого поколѣнія такому человѣку, какъ Дальманъ, жизнь и ученіе котораго были образцомъ патріотической преданности и стремленія въ политической свободѣ.
Такъ дѣйствовали эти три замѣчательные ученые на историческомъ поприщѣ прирейнскаго университета, немало способствовавшіе усвоенію за нимъ особенности его характера. Мы видѣли выше, въ чемъ состояло ихъ индивидуальное различіе; намъ остается указать, что было между ними общаго. Всѣ они были образцовыми изслѣдователями; всѣ они отличались неутомимымъ, строго научнымъ, геніальнымъ прилежаніемъ. Всѣ они были проникнуты стремленіемъ къ духовному уразумѣнію и изящной отдѣлкѣ историческаго матеріала, и какъ ни разнообразны были пути, по которымъ они преслѣдовали свои цѣли, въ окончательномъ итогѣ они стремились къ одному и тому же идеалу. Всѣ трое были проникнуты убѣжденіемъ, что знаніе только тогда претворяется въ науку, когда оно подчиняется общимъ законамъ человѣческой жизни, когда оно не только обогащаетъ предметъ новыми пріобрѣтеніями, но когда оно споспѣшествуетъ облагороженію человѣческаго существованія. Потому-то знаніе никогда не достигаетъ своего полнаго развитія на эгоистической почвѣ, какъ бы ни называлась эта почва въ отдѣльныхъ случаяхъ: высокомѣрною ли сосредоточенностію, легкомысленною ли жаждою наслажденій, или педантическою односторонностію, — но только тогда, когда оно, направлено въ благу общему, не страшится никакихъ жертвъ и лишеній- на терновомъ пути стремленія къ истинѣ, и не справляется съ ходячими и близорукими взглядами толпы.
Мы видѣли, что самымъ богатымъ источникомъ въ развитіи Нибура, какъ историка, было живое участіе, принятое имъ въ судьбахъ отечества. Что касается Дальмана и Лёбеля, то какъ ни разнообразны были ихъ направленія, однако они представляли сходство въ томъ, что національная основа ихъ наукъ была общею у нихъ обоихъ, равно какъ и у Нибура. Къ разнымъ вопросамъ политическихъ партій они относились не одинаково, и притомъ Нибуръ и Лёбель различно въ разные періоды ихъ жизни. Въ одномъ однако они сходились всѣ, именно въ главныхъ, путеводныхъ началахъ: всѣ они были отъявленные ненавистники абсолютизма и революціи; всѣ они были поборниками и служителями свободы, развитіе которой для нихъ было тождественно съ распространеніемъ образованія и укрѣпленіемъ добрыхъ нравовъ. Наконецъ, они всѣ трое были глубоко проникнуты сознаніемъ необходимости независимости науки. Они вполнѣ признавали необходимость вмѣшательства государства въ вопросы, касавшіеся внѣшнихъ порядковъ обученія, но они требовали, чтобы внутреннее содержаніе научной работы было свободно почерпаемо изъ свободнаго духа, не допуская никакихъ, ни свѣтскихъ, ни духовныхъ стѣсненій, опекъ и попечительствъ. Эти руководящія начала, легшія въ основаніи, въ 1810 и 1818 годахъ, при учрежденіи берлинскаго и боннскаго университетовъ, при своемъ дальнѣйшемъ развитіи обусловившія процвѣтаніе этихъ обоихъ разсадниковъ образованія, были вмѣстѣ съ тѣмъ и главной причиной политической силы, которой достигла въ настоящее время Пруссія.
Боннъ-на-Рейнѣ. — Апрѣль, 1868.