Триумфатор (Яковлев)/ДО

Триумфатор
авторъ Н. Яковлев

Опубл.: 1883. Источникъ: az.lib.ru

ТРІУМФАТОРЪ.

I.

На крыльцѣ небольшаго сѣренькаго домика, находившагося въ одной изъ глухихъ улицъ губернскаго города N, сидѣлъ старикъ. Несмотря на то, что солнце угрожало сжечь рѣшительно все своими ослѣпительно яркими лучами, на старикѣ было надѣто толстое драповое пальто, опоясанное сѣрымъ носовымъ платкомъ и теплая фуражка съ краснымъ околышемъ и кокардой.

Старикъ былъ малъ ростомъ, крайне худъ и, въ заключеніе всего пьянъ, несмотря на раннюю пору. На колокольнѣ ближайшей церкви только что пробило девять часовъ и стали благовѣстить къ обѣднѣ. О томъ, что старикъ пьянъ, сейчасъ же говорило его красное, почти сплошь покрытое темно багровыми пятнами лицо, осоловѣлые глаза и сильный спиртный запахъ, который распространялся отъ крыльца во всѣ стороны.

Онъ ужъ давно сидѣлъ на крыльцѣ, перебирая длинными, цѣпкими пальцами носовой платокъ или водя ими по небритому острому подбородку, на которомъ торчали короткіе, жесткіе, какъ щетина, волосы. Порой, онъ вдругъ погружался въ грустное настроеніе и долго разсуждалъ самъ съ собой такъ, какъ разсуждаютъ пьяные, когда полагаютъ, что кто-нибудь сильно обидѣлъ ихъ. Впрочемъ, это были даже не разсужденія, а просто восклицанія, вырывавшіяся безъ всякаго смысла и связи въ родѣ: такъ, такъ!.. да… да… конечно", и сопровождавшіяся иногда скорѣе смѣшными, чѣмъ жалобными покачиваніями головы.

Около крыльца вдругъ появилась большая черная собака. Она сначала нѣсколько секундъ издали смотрѣла на старика, но потомъ ей вдругъ пришло желаніе обнюхать его. Тотъ замѣтилъ это и пришелъ въ необычайное волненіе. Въ рукахъ его появилась толстая палка, чуть не дубина, и онъ заметался, силясь встать.

Въ это время гдѣ-то съ трескомъ отворилась дверь и на дворъ стремительно выскочилъ невысокій, сухонькій, необыкновенно юркій человѣкъ въ сѣренькомъ пиджачкѣ и коричневыхъ, немного короткихъ по его росту брюкахъ. Онъ такъ усердно накинулся на собаку и до того неистово гонялъ ее по двору, что та была страшно рада, когда ей удалось залѣзть наконецъ куда-то подъ полъ сарая. Тогда, онъ съ выраженіемъ крайняго умиленія на лицѣ подскочилъ къ старику и принялся цѣловать его руки.

— Проклятая! Ахъ, дьяволъ! волновался старикъ. — Чтобъ сегодня же задавить ее! Петръ Васильевъ! задави ее, братецъ! Непремѣнно, непремѣнно.

На худомъ, щедро покрытомъ слѣдами оспы лицѣ Петра Васильева была написана полнѣйшая готовность исполнить всякое приказаніе. Это было донельзя хитрое, пронырливое лицо, съ маленькими рѣдкими усиками, остренькимъ носомъ и точно прорѣзанными узенькими глазками. Глазки эти были устроены такъ, что не могли смотрѣть прямо. Они такъ и бѣгали во всѣ стороны, чуть ли не помимо воли ихъ хозяина, который, впрочемъ, и самъ ни одной секунды не оставался неподвиженъ. Онъ юлилъ и извивался, какъ червякъ, котораго рыбакъ собирается насадить на крючокъ.

— Ну, что, какъ ты? освѣдомился старикъ, когда собака наконецъ была забыта.

— Живу, Владиміръ Николаичъ, что мнѣ! я человѣкъ маленькій.

— Трудись, братецъ, трудись… Это хорошо.

— Нельзя же-съ! Сами изволите видѣть… Ахъ, трудно, трудно… Васъ я не знаю, какъ и благодарить… Благодѣтель!

И опять, весь сіяя отъ нахлынувшаго умиленія, Петръ Васильевъ кинулся къ рукѣ старика, а потомъ съ самымъ скорбнымъ видомъ сталъ снова распространяться о томъ, какъ тяжело на свѣтѣ бѣдному человѣку.

— Ты что это, смотрю я, все у окна?

— Часики, Владиміръ Николаевичъ, купилъ. Поправлю — продамъ; все же, можетъ быть, хоть рубль…

— Неужели и часы починить умѣешь?..

На лицѣ Петра Васильева явилась скромная улыбка.

— Мнѣ Господь это понятіе далъ, радовался онъ. — Когда я еще у Сергѣя Иваныча жилъ. Часовщикъ у нихъ на дворѣ, изволите знать… Сегодня посмотрю, завтра…

— Знаешь, братецъ, у меня тоже дворовый былъ…

Послѣдовалъ длинный разсказъ о необыкновенно искусномъ дворовомъ. Разсказъ этотъ Петръ Васильевъ слышалъ, можетъ быть, сотни разъ, но на лицѣ его все-таки было написано такое вниманіе, какъ будто ему разсказываютъ Богъ вѣсть какую новость.

Кончивъ разсказъ, Владимиръ Николаичъ вдругъ почему-то счелъ нужнымъ погрузиться въ грустное настроеніе, а Петръ Васильевъ исчезъ куда-то, но такъ быстро опять вернулся, что Владиміръ Николаичъ врядъ ли даже замѣтилъ его исчезновеніе. Въ рукахъ Петра Васильева были двѣ большія груши.

— Это я для васъ, принялся юлить онъ.

— Ахъ, братецъ! Вотъ такъ груши!

Но Петръ Васильевъ, казалось, былъ етце болѣе счастливъ, чѣмъ самъ старикъ. Онъ даже на бокъ склонилъ свою маленькую головку и радостно хихикалъ.

— У меня, Петръ Васильевъ, прежде у самого въ саду… Вѣдь прежде какіе у меня сады были! говорилъ баринъ, жадно, какъ ребенокъ, набивая ротъ грушами.

Въ домикѣ отворилось окно, и женскій голосъ прокричалъ, что принесли нужное письмо.

Баринъ задвигался, но прежде чѣмъ успѣлъ подняться, Петръ Васильевъ подскочилъ сбоку и подхватилъ его подъ руку.

— Сюда, позвольте сюда! Ножку, ножку не ушибите! подобострастно шепталъ онъ. — Платочекъ извольте!

II.

Владиміръ Николаичъ Курицынъ и Петръ Васильевъ представляли діаметральную противоположность всѣмъ своимъ настоящимъ, прошедшимъ и, несомнѣнно, будущимъ. Курицынъ еще не такъ давно былъ если не особенно почетнымъ, то во всякомъ случаѣ развеселымъ помѣщикомъ, котораго знали чуть не всѣ, благодаря его пирамъ, банкетамъ и вообще крайней расточительности. Все это прошло. Позади старика красовались положенныя влоскъ три-четыре имѣнія, которыя онъ проѣлъ въ буквальномъ смыслѣ слова, со всѣми лугами, лѣсами, водами и «душами»… Можно было изумляться, недоумѣвать, какимъ чудомъ такая масса движимаго и недвижимаго могла быть проглочена такимъ маленькимъ, мизернымъ существомъ, но отрицать самый фактъ не было возможности. О немъ говорило все: и самъ Владиміръ Николаичъ, во время своихъ откровенныхъ бесѣдъ, послѣ нѣсколькихъ рюмокъ очищенной, и всѣ знавшіе его во время оно. Ему было какое-то особенное счастье. Едва ухлопывалось одно имѣніе, какъ въ руки точно само собой плыло другое. Умиралъ какой-нибудь братъ, дядюшка; опустѣвшій на короткое время столъ опять нагружался всевозможными яствами и около нихъ, весело потирая руки, расхаживалъ счастливый наслѣдникъ. Подходило къ концу это имѣніе, наклевывалось другое. Но вѣчнаго ничего нѣтъ на землѣ. Не вѣчнымъ оказалось и счастье Владиміра Николаича. Какъ-то вдругъ перестали умирать родственники, и новыхъ лѣсовъ и «душъ» не появлялось. Потомъ явилась «катастрофа», и скоро вся его земля оказалась въ рукахъ разныхъ новыхъ людей. Владиміръ Николаичъ захирѣлъ и, опускаясь все ниже и ниже, удержалъ за собой въ N только небольшой сѣренькій домикъ.

Командовать и распоряжаться онъ могъ теперь только надъ своей единственной дочерью, пожилой, крайне худой женщиной, которая безпрестанно жаловалась на болѣзни и дѣйствительно иногда по нѣскольку дней не вставала съ постели. Она содержала отца кой-какими средствами, оставленными ей мужемъ, старалась угодить его малѣйшему желанію, но, несмотря на это, постоянно мучилась, какъ въ аду. Достаточно было, чтобы къ обѣду забыли приготовить какое-нибудь блюдо, или въ домѣ оказалось мало вина — и Владиміръ Николаичъ бѣсновался.

— Голодомъ морить меня… Мерзавка!

— Папаша!

— Дрянь, гадина! Молчать!

На полъ летѣли ножи, тарелки, по всему дому раздавались брань, крики.

На болѣзнь Клавдіи Владиміровны не обращалось рѣшительно никакого вниманія. Во время бѣснованія, отецъ часто врывался къ ней въ комнату и подлеталъ къ кровати.

— Вонъ изъ моего дома! Коли ты не хочешь ходить за мной, вонъ!

— Папаша! Ради Бога! стонала несчастная.

Брань смѣнялась отчаяннымъ воемъ. Владиміръ Николаичъ становился передъ образами, и то молился, то плакалъ.

— Да избавь ты меня, Царица небесная, избавь отъ этого гада! Господи помилуй!

Чтобы не слышать отчаяннаго воя и самой дикой ругани, часто всѣ разбѣгались изъ дому. Бѣснующійся старикъ бѣгалъ одинъ по комнатамъ и вдругъ въ его пьяную голову приходила мысль поджечь домъ.

— Горите, чортъ съ вами! Пусть все горитъ! кричалъ онъ и отыскивалъ спички до тѣхъ поръ, пока не натыкался на графинъ съ водкой. Тутъ онъ забывалъ все и пилъ рюмку за рюмкой, пока не напивался въ лоскъ и не засыпалъ тяжелымъ, пьяпымъ сномъ, послѣ котораго, какъ ни въ чемъ не бывало, принимался шутить и разсказывать о прошломъ, вплоть до новаго бѣснованія.

Позади Петра Васильева, наоборотъ, рѣшительно ничего не было. Изъ прошлаго онъ не вынесъ съ собой даже фамиліи и въ N, гдѣ онъ приткнулся, одни называли его Незабудкинымъ, другіе просто-на-просто крестили Выжигой. Самъ Петръ Васильевъ придерживался первой фамиліи; но если кто-нибудь при немъ упоминалъ и объ его прозвищѣ, то ограничивался улыбкой и нисколько, повидимому, не сердился. Копаться въ его прошломъ никто не любилъ, да и кому, въ самомъ дѣлѣ, могла придти охота обращаться къ прошлому этого зоркаго съ узенькими глазками человѣка, который, какъ стрѣла, леталъ съ утра до ночи по городу, съ единственной цѣлью зашибить копейку. Только потомъ, когда онъ сталъ удивлять всю N--скую губернію своими необыкновенными подвигами, нашлись люди, знавшіе его издавна. Они указывали стараго-престараго барина, который каждый день въ извѣстные часы аккуратно пробирался на такихъ же, какъ онъ самъ, старыхъ лошадяхъ къ извѣстному въ городѣ ресторану и подолгу сидѣлъ тамъ неизвѣстно для какой надобности. Только тогда, во время славы Петра Васильева, стало извѣстно, что онъ, Петръ Васильевъ, не кто иной, какъ дворовый человѣкъ, когда-то произведенный старымъ-престарымъ бариномъ изъ пастуховъ въ охотники за то, что въ быстротѣ бѣга съ нимъ равнялись даже не всѣ собаки. Баринъ былъ въ состояніи душу положить за псарню. Поэтому, нѣтъ ничего удивительнаго, что однажды онъ чуть не своротилъ на сторону челюсти Петра Васильева, который имѣлъ неосторожность отдавить лапу какому-то Догоняю.

Зуботычина послужила для Петра Васильева исходнымъ пунктомъ и открыла передъ нимъ сразу широкую дорогу, по которой онъ началъ шагать исполинскими шагами. Обиды онъ не снесъ. То было горячее время, когда всѣ предъявляли свои права. Петръ Васильевъ тоже предъявилъ и получилъ тридцать рублей.

— Съ этого и пошелъ, съ этой самой плюхи! заключали обыкновенно тѣ, которые разсказывали о прошломъ Незабудкина.

— А теперь!

— Что теперь! Такъ пышетъ, такъ пышетъ!.. Четвертое имѣніе покупаетъ, а съ чего?.. съ плюхи!

— Бываетъ людямъ счастье!

Никто ни единымъ словомъ не обмолвился о томъ, что гдѣ-то, въ одномъ изъ глухихъ уѣздовъ N--ской губерніи, есть бѣдная деревушка Сосновка, маленькіе домишки которой уныло лѣпятся по краямъ глинистаго оврага; никто не упоминалъ о какой-то Матренѣ, которой вдругъ вздумалось осчастливить міръ, подаривъ ему новаго гражданина. Но всѣ съ подробностями разсказывали только о плюхѣ. Да и къ чему, — въ самомъ дѣлѣ, было поминать о деревушкѣ, о Матренѣ. Роди эта Матрена хоть цѣлую сотню Петровъ Ваеильевыхъ, изъ этого могло слѣдовать только, что они получили бы право ревѣть о коркѣ хлѣба и радоваться возможности поступить изъ-за той же корки въ пастухи. Должно совершиться какое-нибудь особенное обстоятельство, которое выбило бы ихъ изъ обычной колеи и поставило на другую дорогу. Несомнѣнно этимъ особеннымъ обстоятельствомъ въ жизни Петра Васильева была плюха. Безъ нея не было бы тридцати рублей, а безъ тридцати рублей не было бы возможности явиться въ N и наполнить его славою.

Петръ Васильевъ явился въ N, имѣя въ карманѣ только то, что онъ получилъ въ награду за зуботычину. Пробиться было трудно, но онъ пробился. Какихъ только должностей онъ не занималъ въ тѣ три-четыре года, пока ему удалось поселиться у Курицына. Онъ былъ и цѣловальникомъ, и опять охотникомъ; его еще нѣсколько разъ били. Съ необыкновеннымъ усердіемъ, не допивая и не доѣдая, онъ копилъ копейку къ копейкѣ, а за двугривенный готовъ былъ сдѣлать что угодно. Съ утра и до поздней ночи онъ былъ на ногахъ, точно на крыльяхъ перелетая изъ одного конца города въ другой, гдѣ предстояла такая крошечная нажива, на которую всякій другой могъ только плюнуть. Настоящей профессіи у него не было. Сегодня онъ какимъ-нибудь образомъ втирался къ часовщику и черезъ нѣсколько времени удивлялъ всѣхъ, починивая и исправляя часы, какъ самый лучшій мастеръ. Завтра онъ вертѣлся около настройщика, разспрашивалъ, прислушивался, а потомъ гдѣ-нибудь вдругъ принимался настраивать фортепіано, и только скромно улыбался, когда начинали удивляться, гдѣ онъ такъ скоро выучился. Основательно, какъ слѣдуетъ, Петръ Васильевъ, конечно, не зналъ ни одного мастерства, да вовсе и не желалъ этого. Въ самомъ дѣлѣ, къ чему? Развѣ можно было представить себѣ этого юркаго, такъ и порывающагося во всѣ стороны человѣка, вѣчно торчащимъ за столомъ часовщика, съ лупой въ глазу, или на верстакѣ съ поджатыми ногами за какимъ-нибудь сюртукомъ или фракомъ?

Ему просто надо было какъ-нибудь пробиться пока, а потомъ… Онъ все ждалъ чего-то. Надо было посмотрѣть, какимъ огнемъ загорались его глазки, когда онъ, видя проѣзжающаго мимо купца Колотилова, говорилъ кому-нибудь:

— Вѣдь тоже… Я еще помню, какъ онъ не лучше насъ былъ, я теперь… Вышелъ случай…

Черезъ три-четыре года послѣ своего появленія въ N, онъ жилъ у Курицына. Попалъ онъ въ этотъ домъ какъ-то чисто случайно. Онъ только-что настроилъ Клавдіи Владиміровнѣ рояль и сталъ склеивать стулъ, который ужь совсѣмъ хотѣли выбросить на чердакъ, какъ барыня заговорила съ нимъ о квартирѣ. Петра Васильева тогда гнали изъ чуланчика, гдѣ онъ ютился. Хозяинъ хотѣлъ перестроивать домъ. Дѣться было рѣшительно некуда. По крайней мѣрѣ, такъ разсказывалъ Петръ Васильевъ и при этомъ чуть не плакалъ. У Клавдіи Владиміровны было слишкомъ доброе сердце. она тотчасъ же переговорила съ отцомъ, и Петру Васильеву предложили перебраться въ каморку подлѣ кухни. Это была маленькая, темненькая комнатка съ крошечнымъ окномъ, въ которую валили всякій хламъ, а иногда даже держали цыплятъ и поросятъ.

Конечно, Петръ Васильевъ тотчасъ бросился цѣловать у всѣхъ руки, принялся благодарить, заплакалъ и всѣмъ этимъ растрогалъ Клавдію Владиміровну такъ, что съ него за квартиру не взяли ни копейки.

Не прошло и недѣли, какъ онъ окончательно обворожилъ хозяевъ. У старика онъ при всякомъ случаѣ цѣловалъ руки, перетаскивалъ его даже черезъ такую ничтожную лужицу, въ которой положительно невозможно было замочить ногъ, юлилъ, таскалъ откуда-то яблоки, груши. Барыню онъ восхитилъ сначала тѣмъ, что какъ нельзя лучше прибралъ коморку, а потомъ своимъ страстнымъ желаніемъ узнать ариѳметику. Читать, писать онъ гдѣ-то научился еще раньше, но съ ариѳметикой не могъ познакомиться, несмотря на то, что возлагалъ на нее огромныя надежды.

Клавдія Владиміровна просто не могла надивиться его понятливости и успѣхамъ. Онъ схватывалъ почти на лету, и чуть ли не главный трудъ учительницы состоялъ въ томъ, чтобы уговорить юркаго ученика сѣсть въ ея присутствіи.

Опредѣленной профессіи онъ и теперь не имѣлъ. То чинилъ часы, то настраивалъ фортепіапо, то вдругъ появлялся на толкучкѣ съ ворохомъ стараго платья въ рукахъ. Стоило только войти въ его коморку, чтобы бросилось въ глаза разнообразіе занятій хозяина. И ветошь въ углу, и дрянные, никуда негодные часы, заржавѣвшіе до безобразія ружейные стволы, а на столѣ обломанная черепаховая лорнетка. Собирая всякую дрянь, Петръ Васильевъ, казалось, только загромождалъ свою и безъ того тѣсную до крайности коморку. Кучера, лакеи очень часто поднимали неистовый смѣхъ при видѣ того, съ какимъ торжествомъ онъ тащилъ къ себѣ какую-нибудь вновь пріобрѣтенную дрянь.

— И на что это тебѣ? Тьфу!

— Да ты приди къ намъ. Этой дряни у насъ… ахъ, братецъ!

Но Петръ Васильевъ только скромно улыбался и, нисколько не конфузясь, приходилъ за дрянью. Онъ отлично зналъ, что дѣлаетъ. Дѣйствительно, проходило немного времени и тѣ же, которые хохотали по поводу его любви къ дряни, брали у него на перебой билеты на лоттерею. Петръ Васильевъ всѣмъ разсказывалъ о необыкновенныхъ достоинствахъ часовъ, которые должны разыгрываться въ этой лоттереѣ. Часы дѣйствительно кто-нибудь выигрывалъ, на долю же остальныхъ приходилась та дрянь, которую Петръ Васильевъ терпѣливо собиралъ гдѣ попадется.

Но, кромѣ явныхъ профессій, у него было нѣсколько такихъ, о которыхъ знали только немногіе. Часто, пробираясь по улицѣ, онъ усматривалъ толстаго, величественнаго вида барина, который стоялъ у воротъ своего дома и важно смотрѣлъ но сторонамъ. Лицо Петра Васильева принимало умильное выраженіе.

Баринъ подзывалъ его, чуть-чуть поманивая пальцемъ.

— Ну что, какъ? спрашивалъ онъ, ни на секунду не утрачивая своей величавости.

— Стараюсь, Алексѣй Александрычъ, стараюсь. Сами изволите знать, я…

— Что же она?

— Все какъ-то опасается.

— Какой же ты, братецъ! Старайся!

— Будьте покойны. На этой недѣлѣ.

— Ну, а еще нигдѣ не видать?

— Ахъ, Алексѣй Александрычъ! Къ господамъ Немировымъ недавно поступила… Ну, можно сказать… Я тоже и тамъ…

Разговоръ въ такомъ родѣ продолжался еще нѣсколько времени, а потомъ Петръ Васильевъ вдругъ оказывался на другомъ концѣ города и велъ таинственные переговоры съ какимъ-нибудь озирающимся по сторонамъ субъектомъ.

— Вѣрь Богу, для продажи дали, увѣрялъ субъектъ, высовывая изъ-подъ полы какую-нибудь вещь и еще сильнѣе начиная бѣгать по сторонамъ глазами.

III.

Письмо, которое принесли Владиміру Николаичу, было дѣйствительно очень важно и привело его въ сильное волненіе. Онъ быстро, хотя и мелкими шажками, бѣгалъ по комнатѣ.

Ему писали объ опасной болѣзни одной изъ самыхъ близкихъ его родственницъ, Серафимы Давыдовны, съ которой у старика была сильная ссора. Ссора началась давно изъ-пустяковъ, но дошла до того, что родственники нетолько не видались, но даже хладнокровно не могли слышать другъ о другѣ. Теперь все это было забыто.

Владиміръ Николаичъ испытывалъ почти тоже, что испытывалъ въ оны дни, когда въ руки его одно за другимъ плыли разныя наслѣдства.

— У нея деньги есть, большія деньги! бормоталъ онъ, и все сильнѣе и сильнѣе волновался.

Клавдія Владиміровна попробовала-было успокоить отца, но это было совершенно напрасно. Тотъ только топалъ ногами и кидалъ на нее злобные взгляды.

— Ты развѣ что понимаешь? Молчать! Да, да! черезъ нѣсколько секундъ опять мечталъ онъ: — раскрадутъ у нея, непремѣнно раскрадутъ…

Можно было ожидать, что вотъ-вотъ старикъ расплачется.

— Папаша, да вѣдь у нея есть наслѣдники, робко представляла Клавдія Владиміровна.

— Наслѣдники? Гдѣ ея наслѣдники? Въ Петербургѣ! Когда они узнаютъ?

— Но вѣдь…

Но онъ ничего не слышалъ. Онъ только продолжалъ бѣгать и увѣрялъ, что простилъ Серафиму Давыдовну. Онъ ничего теперь противъ нея не имѣетъ. Конечно, конечно… Она обидѣла его, но…

— Господь, Господь съ нею!

Черезъ нѣсколько времени волненіе дошло до самыхъ крайнихъ предѣловъ.

— Я самъ поѣду. Да, самъ, самъ… Со мной поѣдетъ Петръ Васильевъ.

Петръ Васильевъ, когда его позвали, нетолько изъявилъ полнѣйшее согласіе, но, по обыкновенію, бросился къ ручкѣ благодѣтеля съ такимъ умиленіемъ, какъ будто эта поѣздка сулила ему Богъ вѣсть какія сокровища.

Сборы въ дорогу заняли все утро, тѣмъ болѣе, что хлопотъ было столько, какъ будто Владиміръ Николаичъ собирался не за двадцать верстъ, а чуть не къ сѣверному полюсу. Петръ Васильевъ бѣгалъ доставать экипажъ, потомъ то осматривалъ у него колеса, втулки, то исчезалъ въ своей каморкѣ, появляясь на дворѣ съ веревками, щипцами. Владиміръ Николаичъ выходилъ изъ себя, топалъ ногами на горничную, и кидалъ въ лицо дочери разныя вещи.

— Денегъ Петру Васильеву дать на дорогу! командовалъ онъ. — Какъ можно больше!

О деньгахъ онъ всегда говорилъ такимъ тономъ, какъ будто въ его карманѣ лежали милліоны и за ними стоило только запустить руку. Онъ едва ли зналъ, что для удовлетворенія его ежедневныхъ прихотей Клавдія Владиміровна часто закладывала послѣднія свои вещи.

Наконецъ, путешественники отправились. Петръ Васильевъ сидѣлъ на козлахъ и поминутно долженъ былъ то поправлять подушку, то укутывать ноги барина. Едва успѣвалъ онъ сѣсть какъ слѣдуетъ, приходилось снова повертываться. Владиміръ Николаичъ передъ отъѣздомъ выпилъ какъ слѣдуетъ; кромѣ того, путешествіе, послѣ долгаго сидѣнья въ комнатахъ, отозвалось на немъ возбуждающимъ образомъ, и онъ былъ донельзя веселъ. Хохоту, разсказамъ его не было конца. Говорилось то о болѣзни Серафимы Давыдовны, то вспоминалось прошлое.

— Я разъ, знаешь, двѣсти рублей у нея отыскалъ, смѣялся Владиміръ Николаичъ. — Гдѣ бы ты думалъ? Въ чулкѣ! Такъ вѣдь и не вспомнила… А мнѣ тогда деньги страсть какъ нужны были… Самъ Богъ послалъ… Въ карты я, братецъ, игралъ сильно…

— А то одинъ разъ, знаешь, вспомнилъ онъ черезъ нѣсколько времени: — семь тысячъ проигралъ, а денегъ нѣтъ… Что дѣлать?.. Не платить нельзя! Опекой я тогда одной завѣдывалъ, сейчасъ оттуда, а потомъ показалъ туда-сюда въ расходъ… Чтожь бы ты думалъ… Мнѣ же потомъ триста рублей заплатили… Вышло, что свои передержалъ… Ха, ха, ха!.. Опека — это, братецъ…

И Петръ Васильевъ долженъ былъ слушать, какъ было хорошо управлять опеками. Набилъ на крышу тесинку-двѣ; въ заборѣ что-нибудь поправилъ — показывай что хочешь!

— Вотъ Константинъ Карпычъ какъ отъ этихъ опекъ нажился! воодушевлялся старикъ. — Какъ жилъ! Отъ него все Краюшкину досталось… а знаешь за что? ха, ха… На гитарѣ игралъ!

— На гитарѣ?

— Да. Подбился къ старику, утѣшалъ его, а онъ ему потомъ все имѣнье. Ну, и игралъ!.. На все онъ былъ мастеръ: представить кого-нибудь, спѣть… Изъ-за этого только и пошелъ… Своего у него ничего не было.

— Иному, Владиміръ Николаичъ, Богъ пошлетъ. Вотъ тоже, говорятъ, у Сергѣя Иваныча…

— Сергѣй Иванычъ тотъ совсѣмъ иначе. Онъ къ дѣвкѣ у Чалкина подбился… Чалкинъ ей деньги оставилъ, а Сергѣй Иванычъ ее кругомъ пальца окрутилъ. Женюсь да женюсь… Ну, она, дура, и повѣрила…

— Въ бѣдности теперь.

— Дура… ха, ха! Повѣрила! Да, братъ, прежде…

— Ахъ, и теперь, Владиміръ Николаичъ, ежели кому Богъ… Ахъ, жить еще можно!

— Что теперь! Нѣтъ, ты бы посмотрѣлъ, какъ прежде. Вотъ хоть бы въ Красномъ у Серафимы Давыдовны какъ жили. Отецъ ея… балы, танцы, обѣды… Народу-то!

Между такими разговорами время летѣло, какъ птица. До деревни, гдѣ жила Серафима Давыдовна, было недалеко, а потому путешественники почти не замѣтили, какъ экипажъ ихъ оказался на барскомъ дворѣ.

Петръ Васильевъ, помогая вылѣзать барину, въ одно мгновеніе оглядѣлъ все своими рысьими глазками.

Господскій домъ, въ которомъ, по словамъ Владиміра Николаича, прежде жили такъ весело, былъ большой, но выглядѣлъ не особенно привѣтливо. Половина оконъ была закрыта и, должно быть, давно не отворялась. Желтая краска, которою когда-то былъ окрашенъ домъ, почти совсѣмъ сошла отъ дождя… По парадному крыльцу давно не ходили. Ступеньки его покосились и между ними кой-гдѣ пробивалась яркая, зеленая травка. Дворъ заросъ крапивой. Однимъ словомъ, домъ глядѣлъ крайне уныло, и ничто въ немъ не напоминало веселаго прошлаго. Даже въ саду какъ-то уныло шумѣли березы.

На крыльцѣ, у котораго остановился экипажъ, стояла, поджавъ руки, необыкновенно толстая женщина въ городскомъ платьѣ и щегольскихъ ботинкахъ, надѣтыхъ, впрочемъ, на грязную, босую ногу.

— Ну, что, какъ барыня? весело обратился къ ней вылѣзшій, наконецъ, Владиміръ Николаичъ.

— Барыня?

— Да, да, Серафима Давыдовна? Вотъ мы ее вылечиамъ…

— А она умерла! крайне развязно обрѣзала женщина и притомъ такъ неожиданно, что Владиміръ Николаичъ, который только что было занесъ ногу на лѣстницу, даже остановился. — Да, умерла, ночью умерла, продолжала женщина, на этотъ разъ какъ будто и сожалѣя о случившемся, и въ тоже время извиняясь за Серафиму Давыдовну передъ гостями.

Введя Владиміра Николаича въ огромную, мрачную переднюю съ коникомъ и такимъ сильнымъ запахомъ гнили, который неуспѣлъ уничтожить даже и запахъ ладона, Петръ Васильевъ дѣйствительно увидѣлъ въ залѣ столъ съ покойницей, тускло горѣвшія около нея свѣчи, завѣшанныя зеркала. Покойница, должно быть, была маленькая, худенькая старушка. Крошечное, съ окаменѣлыми чертами и заостреннымъ носомъ лицо печально выглядывало изъ подъ бѣлаго платка, которымъ она была повязана подъ подбородокъ. Въ залѣ никого не было. Только толстая Настасья, та женщина, которая встрѣтила Владиміра Николаича на крыльцѣ, нарушала мертвую тишину, громко, на весь домъ стуча своими ботинками.

Владиміръ Николаичъ, начавшій всхлипывать еще на крыльцѣ, побрелъ въ залъ и тамъ разразился такими громкими стенаніями, какъ будто онъ потерялъ самаго лучшаго друга.

Впрочемъ, это продолжалось не особенно долго. Не прошло, можетъ быть, и пяти минутъ, какъ до Петра Васильева долетѣли крикливые возгласы. Баринъ кричалъ на кого-то и плакалъ въ одно и тоже время.

Серафима Давыдовна жила вдвоемъ съ какой-то дальней родственницей, державшейся, впрочемъ, скорѣе на правахъ компаньонки. На эту компаньонку и напустился Владиміръ Николаичъ. Его надо было извѣстить раньше. Зачѣмъ ему не написали своевременно? Значитъ, была какая-нибудь цѣль… Да, да! Непремѣнно цѣль… Даже за дьячкомъ не послали.

Компаньонка, робкая донельзя старушка, трепетала.

— Владиміръ Николаичъ! пыталась она оправдаться, но ей не удалось сказать и двухъ словъ.

— Цѣль, цѣль! Я понимаю, отлично понимаю!

— Такъ вдругъ… Кто же могъ?

— Мы все увидимъ. Петръ Васильевъ! Смотрѣть за всѣмъ, а то онѣ…

Дошло до того, что компаньонка прямо обвинялась въ намѣреніи обокрасть покойницу.

— Подать сюда ключи! Сейчасъ же. Не смѣть ничего брать безъ моего позволенія.

Компаньонка забилась куда-то во флигелекъ и не смѣла показаться оттуда. Поминутно ощупывая въ своихъ карманахъ ключи, Владиміръ Николаичъ, какъ полновластный хозяинъ, ходилъ по всему дому, и то отдавалъ приказанія, то вдругъ, среди крика и брани, останавливался подлѣ покойницы и начиналъ молиться, а послѣ молитвы отправлялся въ сосѣднюю комнату, гдѣ тотчасъ же по пріѣздѣ распорядился поставить водку и закуску.

— Другъ мой! Ты простишь меня, а я… я тебя прощаю! патетически обращался онъ къ покойницѣ, появляясь въ залѣ съ еще непрожеваннымъ кускомъ во рту.

Безъ отвращенія нельзя было смотрѣть на эту шныряющую повсюду, худенькую, маленькую фигурку, въ коротенькомъ пиджачкѣ, съ огромной связкой ключей въ карманѣ, которые гремѣли на весь домъ. Испуская слезы, онъ какъ-то вдругъ усматривалъ въ тоже время валявшуюся на столѣ ложечку и, какъ коршунъ, кидался на нее.

— Все покинула! ничего ей не надо! начиналъ онъ опять свои причитанья и въ то же время не забывалъ прятать въ карманъ ложку.

Настасья не знала, что дѣлать. Старикъ поминутно кричалъ на нее, топалъ ногами, запрещая даже близко подходить къ той комнатѣ, куда онъ стаскивалъ цѣнныя вещи.

Изрѣдка приходили крестьянки, кланялись покойницѣ и, поднеревъ рукой щеку, видимо намѣревались постоять, можетъ быть, даже поплакать, но Владиміръ Николаичъ живо гналъ ихъ прочь.

Было еще очень рано, когда онъ вдругъ настоятельно потребовалъ, чтобы всѣ шли ужинать. Только Петру Васильеву было приказано сидѣть въ передней.

— Я, братецъ, не боюсь, а такъ… я буду молиться, объявилъ онъ и уединился туда, гдѣ стояла закуска.

Петръ Васильевъ отчетливо слышалъ какой-то подозрительный шорохъ. До крайности осторожно, не дыша, онъ подошелъ къ той комнатѣ, гдѣ былъ баринъ, и припалъ къ щели, которая сказалась между досками переборки. Въ комнаткѣ горѣла передъ образомъ лампадка, и была зажжена еще свѣча. Все было видно какъ нельзя лучше: большой пузатый комодъ, а на немъ старинный туалетъ съ зеркаломъ между двумя кругленькими колонками и нѣсколькими ящичками; два три старинныхъ кресла, большой крашенный шкафъ; огромный кіотъ съ образами — въ одномъ углу; кровать — въ другомъ.

Владиміръ Николаичъ наскоро осмотрѣлъ ящички туалета, комода и принялся отворять обитую жестью шкатулку, которая стояла на столикѣ у кровати. Онъ подобралъ ключъ изъ бывшей у него связки, но никакъ не могъ попасть имъ въ замокъ. Руки его сильно дрожали, ключъ такъ и прыгалъ, слегка стуча по жести. Наконецъ шкатулка была отворена. Петру Васильеву было хорошо видно, что старикъ вдругъ задрожалъ и лицо его приняло какое-то особенное не то хищное, не то радостное выраженіе. Онъ торопливо сталъ вынимать что-то изъ шкатулки и совать въ карманы пиджака, брюкъ, но руки его тряслись до того сильно, что нѣсколько разъ выпускали добычу. Изъ нихъ вылетали и разсыпались по полу бумажки, подбирая которыя Владиміръ Николаичъ долго ползалъ по комнатѣ.

Петръ Васильевъ до того припалъ къ щели, что едва разслышалъ говоръ и чьи-то тяжелые шаги по крыльцу. Пришла Настасья, а съ нею только что явившійся дьячекъ. Они что-то говорили, но Петръ Васильевъ ничего не понималъ и только безсмысленно глядѣлъ на нихъ. Передъ его глазами все еще стоялъ Владиміръ Николаичъ и, весь дрожа, совалъ въ карманы деньги.

Немного спустя, вошелъ баринъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы Петръ Васильевъ ночевалъ вмѣстѣ съ нимъ и, пославши его приготовлять постель, самъ весело принялся трунить надъ Настасьей, которая объявила, что она боится покойниковъ.

— Дура, дура. Ну, развѣ она что можетъ тебѣ сдѣлать? смѣялся онъ. — Только помолись.

— А все, баринъ, страшно.

— Дура, дура.

Изъ этого разговора до Петра Васильева долетали только отдѣльныя слова. Войдя въ комнатку, гдѣ только-что дѣйствовалъ баринъ, и гдѣ надо было приготовлять постель, онъ прежде всего бросился къ шкатулкѣ, но она была заперта. Петръ Васильевъ торопливо заползалъ по полу. Старикъ навѣрное не поднялъ всего, что вывалилось изъ его рукъ. Но оказалось, что дѣло было сдѣлано чисто. Только въ углу около шкафа валялась трехрублевая бумажка, да подлѣ нея лежала небольшая черненькая коробочка съ какимъ-то тоненькимъ перстенькомъ. Петръ Васильевъ сунулъ въ карМанъ то и другое, но больше ничего не нашелъ. Онъ взялъ свѣчу, чтобъ еще разъ осмотрѣть подъ кроватью. Свѣтъ упалъ на небольшую бумажку, которая валялась у кровати и которую Петръ Васильевъ и раньше видѣлъ, но не обратилъ на нее вниманія. При яркомъ свѣтѣ близко поднесенной свѣчи, вдругъ стали видны столбики на краяхъ бумажки. Петръ Васильевъ развернулъ ее и весь затрепеталъ отъ радости. Бумажка оказалась векселемъ въ три тысячи рублей, выданнымъ богатымъ N--скимъ купцомъ Мочалкинымъ на имя покойницы. Владиміръ Николаичъ выронилъ его изъ шкатулки.

Скоро въ домѣ воцарилась тишина. Всѣ спали. Раздавалось только монотонное чтеніе дьячка около покойницы, да изрѣдка молитвенные возгласы Владиміра Николанича, который, долго прохлопотавъ надъ укладываніемъ въ сакъ-вояжъ своей добычи, теперь спокойно лежалъ на кровати и молился за новопреставленную рабу божію Серафиму. Петръ Васильевъ свернулся на какомъ-то тюфячкѣ около двери и лежалъ съ открытыми глазами. Онъ былъ точно въ чаду. Мысли о томъ, какъ онъ сдѣлается съ Мочалкинымъ, не оставляли его ни на секунду. Конечно, Мочалкинъ не выдастъ его. Какая ему надобность! Ему гораздо выгоднѣе сдѣлаться съ Петромъ Васильевымъ, который можетъ уступить что-нибудь, чѣмъ сполна платить наслѣднику покойницы. Но все-таки съ Мочалкинымъ надо держать ухо востро, а то онъ… И въ воображеніи Петра Васильева проходили одинъ за другимъ тѣ подвиги, благодаря которымъ Мочалкинъ прославился, можетъ быть, больше другихъ изъ своихъ согражданъ. Давно ли, чуть не на глазахъ всего гостиннаго двора, онъ съѣлъ вексель, который заимодавецъ имѣлъ неосторожность слишкомъ близко поднести къ его лицу. Положимъ, при этомъ чуть не до ушей былъ разодранъ ротъ Мочалкина, но что изъ этого? А его безпрестанныя банкротства! Кто изъ обывателей N не зналъ о нихъ и не заливался самымъ веселымъ смѣхомъ, слыша, что Мочалкинъ собирается въ Кіевъ на богомолье. Только кредиторы его не смѣялись. Они отлично знали, что изъ Кіева будетъ навезено многое множество святынь; можетъ быть, опять Мочалкинъ вздумаетъ снять съ себя карточку, на которой его изобразятъ въ видѣ паломника съ длиннѣйшей палкой въ рукѣ и съ котомкой за спиной. По возвращеніи изъ Кіева, будетъ устроенъ торжественный обѣдъ, на который пригласятся исключительно одни кредиторы. Имъ будетъ сначала роздана святыня, фотографическія карточки, а потомъ, съ тяжелымъ вздохомъ, объявится, что дѣла хозяина пришли въ разстройство. Кредиторы, конечно, пожмутся, пожмутся, но въ концѣ-концовъ все-таки должны будутъ получить по 10, много по 15 %.

«Да, съ нимъ надо осторожно», думалъ Петръ Васильевъ и буквально не спалъ всю ночь. Передъ нимъ то носились картины радужнаго будущаго, то пронималъ опять страхъ. Векселя могутъ хватиться, Мочалкинъ можетъ отнять его. Впрочемъ, заснуть было мудрено ужь по одному тому, что Владиміръ Николаичъ кричалъ рѣшительно всю ночь и притомъ такъ громко, что крикъ его раздавался по всему дому. Должно быть, онъ видѣлъ во снѣ что-нибудь веселое, потому что хохоталъ самымъ сильнымъ, раскатистымъ смѣхомъ.

Ночью Петръ Васильевъ рѣшилъ, что для безопасности вексель надо непремѣнно куда-нибудь спрятать и взять къ себѣ только при отъѣздѣ; но все это оказалось совершенно напрасно.

На утро явилась еще родственница Серафимы Давыдовны, сухая, желтая старая дѣва, физіономія которой была такъ вытянута, какъ будто обладательница ея была постоянно сильно обижена или удивлена чѣмъ-нибудь. Новая гостья безшумно, какъ летучая мышь, летала по комнатамъ и, останавливаясь по временамъ передъ покойницей, такимъ тономъ восклицала: «Ахъ, тетя, тетя!» какъ будто Серафима Давыдовна сдѣлала Богъ вѣсть какую глупость, убравшись съ этого свѣта.

— Она теперь счастлива, сантиментальничалъ Владиміръ Николаичъ.

— Умереть одной, вдругъ! Ужасно!

— Да, да…

Петръ Васильевъ переживалъ мучительныя минуты. Онъ ждалъ, что вотъ-вотъ хватятся векселя, пошлютъ за полиціей. Одинъ разъ, когда его позвали въ комнату, онъ такъ и подумалъ, что все пропало, но вмѣсто того, его ждала радость.

Начались приготовленія къ похоронамъ, оказалось нужнымъ что-то купить въ городѣ и за этими покупками командировали его.

Внутренно ликуя, Петръ Васильевъ скакалъ на какой-то клячѣ, поминутно ощупывая карманъ, гдѣ лежало его драгоцѣнное пріобрѣтеніе. Теперь онъ былъ вполнѣ увѣренъ, что никто не въ состояніи будетъ отыскать у него вексель. Въ его коморкѣ были такіе тайники, о которыхъ рѣшительно бы никому не пришло въ голову.

Много ли досталось барину? думалъ иногда онъ. Но объ этомъ ему пришлось узнать ужь черезъ два дня, когда Серафиму Давыдовну похоронили и Владиміръ Николаичъ собрался домой. На послѣдней станціи, передъ городомъ, баринъ съ необыкновенно важнымъ видомъ вручилъ своему спутнику десятирублевку.

— Это тебѣ, братецъ, за хлопоты, торжественно говорилъ онъ, допуская къ своей рукѣ Петра Васильева.

Хотя Владиміръ Николаичъ, вынимая десятирублевку, отвертывался въ сторону, но Петръ Васильевъ успѣлъ оглядѣть бывшую въ его рукахъ пачку денегъ. Пачка была неособенно велика, бумажки не крупны.

— Можетъ быть, рублей двѣсти, рѣшилъ про себя Петръ Васильевъ и успокоился.

IV.

Операція, которой такъ боялся Петръ Васильевъ и къ которой онъ старательно готовился, придумывая, что говорить Мочалкину насчетъ пріобрѣтенія векселя, сколько просить за него и такъ далѣе, обошлась тоже какъ нельзя лучше и притомъ кончилась очень скоро.

Мочалкинъ былъ удивительно почтенный съ виду купецъ. Высокій, полный, съ большой сѣдой бородой и бѣлыми, какъ лунь, волосами, которые слегка вились на концахъ, онъ былъ до того благообразенъ, что съ него можно было, кажется, сейчасъ же писать какого-нибудь ветхозавѣтнаго патріарха.

Онъ, повидимому, совершенно серьёзно слушалъ Петра Васильева, который, не зная куда дѣвать глаза, разсказывалъ о томъ, какъ Серафимѣ Давыдовнѣ вдругъ понадобились деньги и она продала вексель. Только подъ сѣдыми усами, въ самомъ углу губъ купца, нѣтъ-нѣтъ да появлялась легкая улыбка, которая, впрочемъ, довольно ясно говорила, что подобныя дѣла случались и прежде неоднократно.

— Что-жь, доброе дѣло, объявилъ онъ вдругъ. — Только я, братецъ, вотъ что… разсчетъ у нотаріуса.

— Зачѣмъ же, Козьма Иванычъ? Помилуйте! завертѣлся еще больше Петръ Васильевъ. — Мы…

— Мнѣ такъ покойнѣе, а то…

— Ахъ, Боже мой, да развѣ я… Все равно, какъ будто покойницѣ уплатили.

— Или вотъ свидѣтелей какихъ-нибудь сюда позовемъ, стоялъ на своемъ Мочалкинъ, барабаня по столу пальцами.

Но Петръ Васильевъ отказался и отъ нотаріуса, и отъ свидѣтелей. Онъ очень хорошо понималъ, что всѣ эти слова Мочалкинъ говоритъ единственно для того, чтобы съ возможно большей пользой покончить для себя дѣло.

На столѣ появилась водка и закуска, но отъ угощенія Петръ Васильевъ отказался, что, повидимому, удивило хозяина.

— Рюмку можно, говорилъ онъ.

— Я, Козьма Иванычъ, даже вкуса не знаю, отъ роду даже…

— Не пьешь?

— Душа не принимаетъ. Вотъ столько даже!

Петръ Васильевъ показалъ на самую малую часть мизинца и думалъ отдѣлаться этимъ, но Козьма Иванычъ заговорилъ, что понемногу ничего; что даже доктора…

Петръ Васильевъ страдалъ. Онъ думалъ только объ одномъ, какъ бы поскорѣе покончить дѣло, и со страхомъ поглядывалъ на дверь. Развѣ не было такихъ случаевъ, что у кредиторовъ отнимали документы? Ну, какъ вдругъ Козьма Иванычъ бросится на него или позоветъ прикащика?

Но, поговоривъ о докторахъ и прочемъ, Мочалкинъ опять сталъ барабанить по столу, а потомъ вдругъ точно обрѣзалъ:

— Сколько?

Дальше слѣдовало только одно:

— Да ты говори толкомъ.

— Ахъ, Козьма Иванычъ!..

— Ну, вотъ еще!

— Сдѣлайте ваше одолженіе. Я и впередъ коли что.

— То своимъ чередомъ…

— Мнѣ только деньги нужны. Я знаю, что до срока, а то ба… я бы… Ахъ, какіе убытки!

— Ну, ну, разговаривай!

Петръ Васильевъ горѣлъ, какъ въ огнѣ, и извивался такъ, какъ не извивался никогда. Мочалкинъ нѣсколько разъ объявлялъ, что онъ не хочетъ имѣть съ нимъ дѣла, что онъ лучше заплатитъ по суду, что это будетъ «много покойнѣе», но черезъ минуту опять торговался или требовалъ, чтобы ему снова былъ показанъ документъ. Этого въ особенности боялся Петръ Васильевъ и, показывая по необходимости, вексель, былъ до того на сторожѣ, что, кажется, даже сильно пересаливалъ.

— Да что ты за версту! Развѣ я… выходилъ изъ себя Козьма Иванычъ, но Петръ Васильевъ, сдѣлавъ впередъ какихъ-нибудь полшага, не хотѣлъ подходить ближе. Исторія о съѣденномъ Мочалкинымъ векселѣ не выходила изъ его головы.

Наконецъ, все было кончено. Петръ Васильевъ, весь дрожа, тянулъ къ себѣ пачку денегъ, предварительно сосчитанныхъ передъ его глазами, а другой рукой протягивалъ вексель. Въ этотъ моментъ врядъ ли онъ сознавалъ что-либо. Онъ видѣлъ передъ собою только двѣ тысячи, которыя принадлежатъ ему, которыя онъ сейчасъ положитъ въ карманъ.

— Ну, братъ, разживайся. Чтобы съ моей легкой руки! напутствовалъ его Мочалкинъ.

Петръ Васильевъ ничего не могъ говорить и только кланялся. Онъ спѣшилъ какъ можно скорѣе выбраться на улицу. Немного погодя, онъ стоялъ въ самомъ лучшемъ магазинѣ и покупалъ какое-то необыкновенно дорогое вино, лакомства.

— Что, видно, деньги завелись? шутилъ купецъ.

— Э, гдѣ намъ, Иванъ Иванычъ! вздыхалъ Петръ Васильевъ. — Для барина…

— Что онъ такъ? Долга не отдаетъ, а тутъ…

Петръ Васильевъ только разводилъ руками. Онъ и самъ не понималъ «малодушія», которое усматривалъ въ поведеніи барина. Дѣйствительно, Владиміръ Николаичъ дѣятельно принялся за свою добычу и въ теченіи дня нѣсколько разъ вручалъ Петру Васильеву деньги, посылая его купить то то, то другое.

Клавдія Владиміровна неудоумѣвала, но боялась даже заикнуться о томъ, откуда у отца явились деньги. Это могло разсердить его. Очень возможно, что началась бы одна изъ тѣхъ сценъ, которыя укладывали ее на нѣсколько дней въ постель, но, главное, это могло разсердить старика и показать, что она что-то подозрѣваетъ.

V.

Петръ Васильевъ зашелъ какъ-то къ знакомому лавочнику. У лавки стояла изморенная лошаденка, запряженная въ маленькіе бѣговыя дрожки. Высокій, до крайности неряшливо одѣтый баринъ съ опухшимъ лицомъ и стеклянными, уставленными въ одну точку глазами, мучился около дрожекъ. Ему хотѣлось сѣсть, но никакъ не удавалось. Едва онъ заносилъ одну ногу, какъ точно невидимая рука отбрасывала его въ сторону съ такой силой, что онъ едва удерживался на ногахъ и долго, какъ маятникъ, качался изъ стороны въ сторону. Черезъ нѣсколько минутъ, попытка повторялась, но результатъ былъ одинъ и тотъ же. Лошаденка неподвижно стояла все время и только изрѣдка мотала головой.

Барину, должно быть, наконецъ, надоѣли безплодныя усилія взобраться на дрожки. Онъ принялся ругаться хриплымъ, пьянымъ голосомъ. Въ лавкѣ было много народа. Какой-то маленькій, смирненькій старичокъ съ гладко выбритымъ лицомъ сокрушенно качалъ головой.

— Какъ прежде жилъ! А все отъ жены! пошла она съ тѣмъ, съ другимъ, а онъ вотъ съ тѣхъ поръ…

— Пьетъ?

— Страшное дѣло! И что надъ нимъ дѣлаютъ! дадутъ ему въ этакомъ видѣ десять-двадцать рублей, а потомъ вдвое, втрое…

Петра Васильева кинуло въ жаръ.

— Да, продолжалъ, между тѣмъ, старичокъ. — Какое имѣніе! Такъ въ разныя стороны все и тащатъ!

Въ это самое время баринъ сдѣлалъ отчаянную попытку взмоститься на дрожки, но, не удержавшись на ногахъ, полетѣлъ подъ колеса. Лавочникъ бросился поднимать его.

Какъ Петръ Васильевъ ни старался возобновить прерванный разговоръ, это не удалось. Покупатели посмотрѣли вслѣдъ уѣзжавшему барину, который, немилосердно раскачиваясь во всѣ стороны, едва держался на дрожкахъ — и ушли. Одно только и узналъ онъ, что пьяный баринъ былъ изъ Лужковъ, по фамиліи Глотокъ.

О пьянствѣ его говорилось и раньше, но Петръ Васильевъ не обратилъ тогда на это обстоятельство вниманія. Теперь Глотокъ не выходилъ у него изъ головы. Петръ Васильевъ какъ-будто даже утратилъ обычную юркость, не такъ стремительно выскакивалъ изъ своей коморки, чтобъ перенести черезъ лужицу Владиміра Николаича, задумывался, не спалъ по ночамъ и даже сталъ меньше думать о деньгахъ, запрятанныхъ до поры до времени въ одинъ изъ тайниковъ коморки.

— Вдвое, втрое берутъ! какъ гвоздь, сидѣло въ его головѣ. — Вѣдь этакъ…

Онъ не могъ, наконецъ, выдержать и черезъ нѣсколько дней брелъ въ Лужки. Онъ самъ не зналъ, зачѣмъ онъ туда явится, но мучиться больше стало невозможно. Ему просто, хоть издали хотѣлось посмотрѣть на то мѣсто, гдѣ ловкіе люди, по словамъ старичка, разсказывавшаго въ лавкѣ, могли такъ отлично обдѣлывать свои дѣла.

До Лужковъ было недалеко, всего какихъ-нибудь семь-восемь верстъ. Барская усадьба была расположена на высокомъ берегу рѣки, за которой раскидывались во всѣ стороны зеленые луга, только кой-гдѣ перехваченные небольшими рощицами. Солнце обливало ихъ веселыми, яркими лучами. Изъ-за одного лѣска выглядывала колокольня деревенской церкви. Крестъ ея, какъ звѣздочка, горѣлъ на солнцѣ. Но все это нисколько не плѣняло Петра Васильева. Онъ даже не обратилъ никакого вниманія на рѣку, на птицъ, рѣющихъ надъ водой, и только жадно пожиралъ глазами усадьбу.

Большой двухэтажный господскій домъ представлялъ до-нельзя печальную картину. Когда-то около него былъ садъ и прекрасная рѣшотка. Теперь отъ этой рѣшотки остались только слѣды. Въ саду, вмѣсто деревьевъ, торчали пни. Самый домъ былъ въ состояніи полнаго разрушенія. Желѣзо съ крыши во многихъ мѣстахъ исчезло. Въ окнахъ ставни, по большей части, висѣли на одной петлѣ, у другихъ совсѣмъ ставенъ не было. Доски, которыми былъ обшитъ домъ, кто-то ободралъ и, должно быть, пустилъ на какое-нибудь дѣло, благоразумно разсудивъ, что домъ можетъ стоять и безъ обшивки. Только одинъ изъ флигелей, которые выступали впередъ по обѣ стороны дома, видимо былъ нетолько обитаемъ, но даже выглядѣлъ весело. Въ окнахъ его висѣли занавѣски, а на крышѣ, неизвѣстно для чего, былъ водруженъ на огромномъ шестѣ большой красный флагъ, который такъ и метался во всѣ стороны.

Около флигеля виднѣлся народъ. Молодой парень въ красной рубахѣ и плисовыхъ штанахъ, слегка покачиваясь на ногахъ и сильно наклонивъ на бокъ голову, наигрывалъ что-то очень веселое на гармоніи. Совсѣмъ пьяный мужикъ въ драномъ кафтанѣ силился плясать, но это ему не давалось, и онъ только семенилъ на одномъ мѣстѣ. Въ сѣняхъ кто-то громко хохоталъ.

Петра Васильева преимущественно заинтересовала женщина, которая сидѣла на крыльцѣ и съ самымъ равнодушнымъ видомъ грызла подсолнухи. Что-то знакомое было въ этой женщинѣ, по узнать ее Петръ Васильевъ не могъ. Она сидѣла къ нему почти спиной и онъ могъ только любоваться на ея отличное изъ шерстяной матеріи платье, съ высунувшеюся изъ-подъ него босой йогою. Наконецъ, женщина повернулась, крича что-то парню съ гармоніей, и Петръ Васильевъ чуть не вскрикнулъ отъ радости. Онъ узналъ свою старую знакомую, Ирину, съ которой вмѣстѣ жилъ у одного барина, узналъ, несмотря на то, что она раздобрѣла, расплылась съ того времени. У нея и тогда было полное, бѣлое лицо, точно кистью выведенныя брови и румянецъ чуть не во всю щеку, но тогда она ходила замарашкой, теперь же походила на купчиху. Лицо стало еще полнѣе, еще румянѣе, даже руки были, какъ у купчихи, бѣлыя, пухлыя.

Петръ Васильевъ мгновенно засіялъ, какъ-будто увидѣлъ сестру, которую давнымъ-давно считалъ умершей.

Но Ирина не обнаруживала особенной радости и, по прежнему, продолжая заниматься подсолнухами, только изрѣдка удостаивала его какимъ-нибудь вопросомъ. Мало того, она вдругъ почему-то вздумала чисто по-барски напуститься на плясавшаго мужика, который сдѣлалъ какое-то безобразіе, но тотъ, впрочемъ, не обратилъ на нее никакого вниманія, и Ирина обрушилась на работника.

Этотъ только что выволокъ откуда-то огромную съ отличнѣйшей рѣзьбой дверь и, крякая при каждомъ взмахѣ топора, съ яростью принялся рубить ее.

— Вишь, чортъ, въ лѣсъ-то идти лѣнь! звонко кричала Ирина.

— Ну, ну… огрызался работникъ и все энергичнѣе, и энергичнѣе махалъ топоромъ.

Впрочемъ, черезъ пять минутъ, Ирина и сама совершенно равнодушно смотрѣла на это разрушеніе… Ей просто только хотѣлось задать тону передъ старымъ знакомымъ.

На крыльцѣ флигелька показался заспанный мужчина, лѣтъ сорока съ чѣмъ-нибудь. Впрочемъ, о лѣтахъ его было мудрено судить. Все лицо его отекло, глаза были красны, какъ у кролика, а голова до того сильно облѣплена пухомъ, что волосъ почти вовсе не было видно. На мужчинѣ была затасканная ситцевая рубаха въ косымъ, разстегнутымъ воротомъ, и широчайшіе тиковые шаровары; ноги красовались въ стоптанныхъ бурыхъ сапожныхъ опоркахъ.

Петръ Васильевъ не обратилъ на мужчину особеннаго вниманія, тѣмъ болѣе, что его интересовалъ вопросъ: при чемъ состоитъ въ Лужкахъ Ирина? Онъ видѣлъ, что надъ крыльцомъ флигелька прибита доска, на которой, подъ лаконической надписью: «питейный домъ», былъ нарисованъ баринъ въ желтыхъ брюкахъ, синемъ сюртукѣ и красномъ жилетѣ. Въ зубахъ баринъ держалъ трубку, а правой рукой высоко поднималъ огромной величины рюмку. Впрочемъ, и самъ баринъ, и огромная рюмка были ничто передъ той огромной посудиной, которая стояла на столѣ, подлѣ барина.

Петръ Васильевъ только было порѣшилъ, что Ирина, должно быть, сидитъ въ кабакѣ, какъ тотчасъ же долженъ былъ отказаться отъ своего предположенія.

Стоявшій на крыльцѣ заспанный мужчина какъ-то особенно таинственно хотѣлъ прошмыгнуть въ дверь, изъ которой только что вышелъ пьяный мужикъ; но этотъ маневръ не укрылся отъ Ирины. Съ быстротою молніи она такъ сильно толкнула его отъ кабачной двери, что онъ закачался и едва устоялъ на ногахъ.

— Что, что? Эхъ, ты! укоризненно заговорилъ было онъ, но Ирина опять налетѣла на него и на этотъ разъ толкнула въ дверь, противоположную той, куда онъ пробирался.

Это это доставило такое удовольствіе парню съ гармоніей, что онъ даже пересталъ играть и только подмигивалъ Петру Васильеву.

— Барина-то, а! Вотъ она какая у насъ! весело кричалъ онъ.

Только теперь Петръ Васильевъ догадался, что мужчина въ опоркахъ былъ не кто иной, какъ самъ лужковскій баринъ.

— Она у насъ… Ирина Семеновна, а? продолжалъ между тѣмъ радоваться парень, обращаясь на этотъ разъ ужь къ самой Иринѣ, которая опять появилась на крыльцѣ. — Какъ ты его…

— Да что въ самомъ дѣлѣ… Только пьянствовать! отвѣчала та.

— Ловко, ловко!

— На васъ глядѣть…

Послѣднія слова были произнесены такимъ тономъ, который какъ нельзя лучше показывалъ, что Ирипа въ Лужкахъ немало значительная персона. Парень не унимался, увѣряя, что баринъ непремѣнно задастъ ей.

— Вотъ только дай ему проспаться.

— Нѣтъ, видно, руки коротки.

И, не продолжая спора, она направилась во флигелекъ, пригласивъ съ собой Петра Васильева.

Какъ оказалось, она помѣщалась вмѣстѣ съ бариномъ въ двухъ-трехъ маленькихъ комнаткахъ, расположенныхъ на однихъ сѣняхъ съ кабакомъ. Убранство этихъ комнатокъ было замѣчательно. Въ маленькихъ окошкахъ, съ выгорѣвшими отъ солнца стеклами, висѣли великолѣпныя шелковыя сторы. Онѣ были настолько велики сравнительно съ окошками, что концы ихъ чуть не на аршинъ лежали на грязномъ полу. Рядомъ съ простымъ некрашеннымъ диваномъ помѣщались дорогія, краснаго дерева кресла. Они были обиты когда-то штофомъ, но обивка была залита масломъ и продрана. Огромное зеркало нетолько упиралось въ полъ и потолокъ, по его пришлось еще сильно наклонить, чтобы какъ-нибудь втиснуть въ низенькую комнатку. На подзеркальномъ дубовомъ столикѣ красовалась глиняная чашка съ огурцами и притомъ чуть не весь бокъ этой чашки былъ выломленъ. Все остальное было въ томъ же родѣ. Очевидно, мебель была перетащена изъ большого дома, и представляла остатки прежняго величія, на которые скорбно смотрѣли со стѣны два портрета предковъ лужковскаго барина: мужчины въ высокомъ бѣломъ галстухѣ, въ сюртукѣ съ огромными буфами на плечахъ и барыни съ очень короткими рукавами, волосами, причесанными въ видѣ корзинки и съ цвѣткомъ въ рукѣ. Портреты эти висѣли какъ разъ подъ большой великолѣпной кроватью съ пышнымъ тюфякомъ, покрытымъ затасканнымъ одѣяломъ изъ разноцвѣтныхъ ситцевыхъ треугольниковъ.

На этой кровати лежалъ и стоналъ самъ баринъ.

— Что, братъ, отъ Мочалкина? радостно воскликнулъ-было онъ при видѣ Петра Васильева.

Но Ирина принялась кричать:

— Мочалкинъ! Придетъ онъ къ вамъ, дожидайтесь! И такъ мало надулъ васъ.

Барину было очень тяжело съ перепоя. Онъ заложилъ подъ голову руки и тоже сталъ ругать Мочалкина.

— Ириша! немного погодя, взмолился онъ. — Вѣдь есть же гдѣ-нибудь мнѣ хоть окурочекъ.

Но прежде, чѣмъ Ирина собралась отвѣтить, Петръ Васильевъ, съ сіяющимъ отъ удовольствія лицомъ, держалъ передъ бариномъ свой портсигаръ.

Баринъ былъ такъ радъ папироскѣ, что даже сѣлъ на кровати, но закурить не могъ. Руки его плясали, спичка далеко отскакивала отъ папироски. Петръ Васильевъ помогъ.

Онъ былъ чуть не на седьмомъ небѣ. Обстоятельства сложились до нельзя благопріятно. Ему нетолько съ первой же минуты пришлось познакомиться съ бариномъ, но, кромѣ того, попасть въ Лужки въ такое время, когда денежныя дѣла тамъ находились въ самомъ плачевномъ положеніи. Въ домѣ не было даже крошки табаку. Объ этомъ заявлялъ самъ баринъ.

— Вотъ что значитъ въ деревнѣ, разсуждалъ онъ, наслаждаясь папироской. — Вышло, и сиди безо всего.

Петръ Васильевъ соглашался. Онъ былъ поглощенъ созерцаніемъ барина и все больше и больше удивлялся, глядя на всклокоченную бороду, нечесанную, покрытую пухомъ голову, и грязныя, свѣшанныя съ кровати босыя ноги своего собесѣдника, а тотъ нисколько, повидимому не интересуясь, какое впечатлѣніе онъ производитъ на гостя, болталъ ногами, разсуждая о деревенской жизни.

Между тѣмъ, Ирина хлопотала около самовара. На маленькомъ квадратномъ столикѣ опять явилась цѣлая выставка непримиримыхъ противоположностей: огромная, предназначавшаяся когда-то для званыхъ обѣдовъ скатерть, которую надо было свернуть чуть не въ двадцать разъ для того, чтобы она хоть сколько-нибудь подходила къ столу; чайникъ отъ дорогого сервиза, а рядомъ зеленый, давнымъ-давно нечищенный самоваръ, чашки съ отбитыми ручками и разнокалиберными блюдечками.

— Ириша! Ты бы хоть передъ чаемъ! взмолился баринъ, когда Ирина, высоко поднявъ чайникъ, стала наливать чашки.

— Будетъ съ васъ! И такъ…

— Смерть голова болитъ.

Но Ирина ничего не хотѣла слушать.

— У насъ тутъ въ кабакѣ не торговля, а сами больше пьемъ, жаловалась она Петру Васильеву. — Все выпили.

Бутылка однако явилась. Мгновенно просвѣтлѣвшій баринъ наливалъ рюмку за рюмкой и только удивлялся тому, что гость не пьетъ вовсе. Петръ Васильевъ вздыхалъ и ссылался на свое нездоровье. Разговоръ былъ самый разнообразный. Баринъ хохоталъ, шутилъ надъ Ириной, ругалъ Мочалкина, который, какъ оказалось, купилъ недавно мебель, обѣщалъ пріѣхать снова, но обманулъ. Петръ Васильевъ выходилъ изъ себя, стараясь какъ можно больше обворожить хозяевъ. Онъ вмѣстѣ съ ними ругалъ Мочалкина и приходилъ въ такой ужасъ отъ цѣнъ, за которыя онъ купилъ мебель, какъ будто дѣло шло объ его собственномъ карманѣ.

— Ахъ, баринъ. Павелъ Викторовичъ! да я бы вамъ… Можно сказать, не то, что втрое! восклицалъ онъ и даже прикладывалъ къ груди руку.

— У меня много чего найдется, братецъ. Вотъ зеркала, еще мебель, предлагалъ Павелъ Викторовичъ, языкъ котораго ужь сильно заплетался.

— Будьте покойны! Я хотя маленькій человѣкъ, но у меня совѣсть… Ахъ, Боже мой, да развѣ такъ можно?

Бутылка была кончена живо, но Петръ Васильевъ убѣдительно просилъ выпить и отъ него для знакомства, и самъ, какъ стрѣла, слеталъ въ кабакъ.

Кончилось тѣмъ, что Павелъ Викторычъ опять храпѣлъ подъ портретами своихъ предковъ, а Петръ Васильевъ дружелюбно бесѣдовалъ съ Ириной и долго умилялся по поводу того, какое ей Господь послалъ счастье.

VI.

Прошло немного времени и Петръ Васильевъ сдѣлался чуть не ежедневнымъ посѣтителемъ Лужковъ. И Павелъ Викторычъ и Ирина не могли имъ нахвалиться. Этому больше всего, конечно, способствовало то обстоятельство, что Петръ Васильевъ никогда не являлся съ пустыми руками. Съ нимъ всегда была бутылка рому или какой-нибудь такой водки, которая приводила барина въ необычайный восторгъ и живо укладывала его подъ разноцвѣтное одѣяло.

Ирина тоже не была забыта. Для нея Петръ Васильевъ отыскалъ въ своемъ хламѣ сережки съ такими огромными и яркими камнями, что она, смотря на нихъ, только безсмысленно хлопала отъ восхищенія глазами. Другой разъ онъ презентовалъ ей перстень, брилліантъ на которомъ равнялся по величинѣ чуть не воробьиному яйцу. Мало того, Петръ Васильевъ простиралъ свою любезность до того, что неоднократно ссужалъ Павла Викторыча небольшими суммами. Въ деньгахъ въ Лужкахъ была постоянная нужда, несмотря на то, что тамъ ежедневно чуть не съ ранняго утра шла самая оживленная торговля. Около барина ютилось безчисленное множество всевозможныхъ проходимцевъ. Сегодня являлся желающій скупить въ барскомъ домѣ всѣ вьюшки у печей и, сторговавъ ихъ, выламывалъ вмѣстѣ съ ними и заслонки. Завтра продавались мѣдныя ручки и задвижки отъ дверей. Одинъ разъ богатый купецъ, воздвигавшій себѣ домъ, выломалъ даже великолѣпный паркетъ изъ всѣхъ комнатъ и тѣмъ почти довершилъ давно начатое расхищеніе. Дѣйствительно, домъ выглядѣлъ и внутри не лучше, чѣмъ снаружи. Все, что можно было отодрать и продать, давнымъ-давно было отодрано и продано.

Покупатели, конечно, клятвенно увѣряли Павла Викторыча, что заплатили такъ дорого, что неминуемо должны совсѣмъ раззориться. Но сколько ни получалось за остатки прежняго величія, всѣ деньги исчезали какъ въ прорвѣ и часто, черезъ часъ-два послѣ какой-нибудь продажи, Павелъ Викторычъ начиналъ ломать голову, что бы спустить снова.

Иначе и не могло быть. Большая часть вырученныхъ денегъ всегда немедленно отбиралась Ириной и запиралась въ ея собственный большой окованный желѣзомъ сундукъ. Только остатки вручались барину. Эти остатки никогда не были велики, но когда у барина были деньги, онъ швырялъ ими направо и налѣво. Въ кабакѣ въ это время гремѣла гармоника, пѣлись самыя веселыя пѣсни. Передъ крыльцомъ флигелька нѣсколько человѣкъ лежали въ лоскъ, другіе силились плясать. Самъ Павелъ Викторычъ возсѣдалъ на стойкѣ и, дико взвизгивая подъ звуки гармоники, кричалъ неистовымъ голосомъ:

— Иванъ, подходи! Корнило, наливай дядѣ Ивану!

— Братцы! Да что это у насъ за баринъ! умилялся обыкновенно дядя Иванъ и выпивалъ стаканъ за стаканомъ.

— Ну, баринъ, баринъ! слышалось отовсюду.

А Павелъ Викторычъ поминутно бросалъ на стойку деньги и вызывалъ все большіе и большіе восторги. Но эти восторги нисколько не мѣшали тому же самому дядѣ Ивану часто на другой же день всячески ругать въ глаза Павла Викторыча, а иногда, во приказанію Ирины, выталкивать его изъ кабака въ шею.

Когда деньги выходили, Павлу Викторычу оставалось только одно: валяться на постели и охать. Брать въ кабакѣ вино даромъ Ирина строго запрещала, на томъ основаніи, что тамъ и безъ того почти все выпито сидѣльцемъ и бариномъ. Сначала, Павелъ Викторычъ пробовалъ было указывать, что кабакъ его собственный, но это нисколько не убѣждало Ирину и она угрожала, въ случаѣ неповиновенія, немедленно оставить Лужки. Впрочемъ, она могла и не прибѣгать къ этимъ угрозамъ. Сидѣлецъ Корнило былъ вполнѣ на ея сторонѣ, и Павлу Викторычу оставался одинъ исходъ: занять гдѣ-нибудь, если не представлялось возможности пустить въ ходъ замки или вьюшки.

На случай безденежья, Петръ Васильевъ былъ просто неоцѣненный человѣкъ. У него баринъ нетолько никогда не встрѣчалъ отказа, но, наоборотъ, деньги выдавались чуть не съ радостью.

— Я, братецъ, тебѣ процентовъ сколько угодно, обыкновенно предлагалъ Павелъ Викторычъ.

Но о процентахъ, которые брали другіе, Петръ Васильевъ не хотѣлъ и слышать.

— Павелъ Викторычъ! Да развѣ я… ахъ, Боже мой… да развѣ я жидъ какой!

— Я, братецъ, вотъ только будутъ деньги…

— Да развѣ я не понимаю? да кто я передъ вами!!

Конечно, Петръ Васильевъ своего не упускалъ, несмотря на всю свою добродѣтель. Хотя большихъ дѣлъ ему устроить не удавалось, но все-таки кое-какія дѣла были. Впрочемъ, слишкомъ ужь большія предпріятія Петръ Васильевъ обдѣлывать и не особенно покушался. Слухи о пропажѣ векселя и денегъ у Серафимы Давыдовны уже держались довольно устойчиво. Обнаруживать капиталецъ было не совсѣмъ безопасно… Да и къ чему было его обнаруживать. Всѣхъ тѣхъ людей, которые сновали около Павла Викторыча, Петръ Васильевъ оттеръ, то и дѣло снабжая барина разными мелкими суммами. Движимости въ Лужкахъ не нашлось бы и на пятьсотъ, шестьсотъ рублей. Къ Петру Васильеву перешли ужь и шелковыя сторы, и двѣ-три серебрянныя ложки, которыя Павелъ Викторычъ оставилъ для собственнаго обихода. Въ его же рукахъ немедленно оказались и золотые часы, которые, собственно говоря, давнымъ давно лежали гдѣ-то въ закладѣ, но которые Петръ Васильевъ посовѣтовалъ выкупить.

— Десять рублей… за такіе часы! Ахъ, Боже мой… Вѣдь тутъ золота одного… Ирина Семеновна!

— Вишь онъ какой! отвѣтствовала Ирина.

— Конечно, ихъ только въ ломъ, но все же… Я вамъ двадцать пять….

Но, собственно говоря, Петра Васильева плѣняли ни часы, ни сторы, ни даже холмогорскія коровы, которыхъ онъ послѣдовательно одну за другой перетаскалъ въ городъ и тамъ перепродалъ, получивъ чуть не по девяти рублей на каждый рубль. Ему въ особенности нравилось то, что Павелъ Викторычъ до того ввѣрился въ него, что даже не сталъ требовать назадъ своихъ росписокъ. Впрочемъ, тутъ и особеннаго довѣрія не было. Росписки выдавались Павломъ Викторычемъ такъ часто, что онъ совсѣмъ потерялъ въ нихъ счетъ. Долговъ, росписокъ было такъ много, они дѣлались и выдавались такъ часто, что могъ потеряться всякій другой человѣкъ, не говоря о пьяномъ съ утра до ночи Павлѣ Викторычѣ.

Но Петръ Васильевъ, кажется, даже любилъ давать деньги барину въ то время, когда тотъ нетолько клевалъ носомъ, но даже не въ силахъ былъ донести ихъ до кармана и, засыпая гдѣ ни попало, ограничивался только тѣмъ, что зажималъ деньги въ своемъ кулакѣ. На другой день въ такихъ случаяхъ денегъ у Павла Викторыча не оказывалось ни полушки, и онъ долженъ былъ снова прибѣгать къ Петру Васильеву, который, повидимому, приходилъ въ крайнее изумленіе.

— Развѣ бралъ вчера? недоумѣвалъ баринъ.

— Какъ же, помилуйте… сорокъ рублей!

Павелъ Викторычъ дѣлалъ таинственные знаки. Надо было говорить тише. Ирина могла услышать — и тогда…

— Украли, видно, украли, умозаключалъ Павелъ Викторычъ. — Кто бы это?

— Ахъ, баринъ, баринъ! сокрушался Петръ Васильевъ.

— Молчи, молчи. Вѣрно Корнило. Его бы давно надо было въ шею. Ну, да я…

— Ужь такъ вы добры, такъ добры!

И Петръ Васильевъ молчалъ, тѣмъ болѣе, что онъ отлично зналъ, куда дѣвались выпавшія у барина во время сна деньги. Онъ не разъ видѣлъ, какъ Ирина ползала около кровати, на которой спалъ пьяный Павелъ Викторычъ, а потомъ совала что-то по разнымъ угламъ своего сундука.

Ирина съ своей стороны благоволила къ старому знакомому. Да она и не могла не благоволить. Безпрестанно увѣряя ее, что отъ него она не можетъ быть въ накладѣ, Петръ Васильевъ свято исполнялъ свое слово. У Ирины ужь чуть не всѣ пальцы были покрыты дорогими, по ея мнѣнію, перстнями. На шеѣ ея каждый день красовалась новая косынка. Даже Павелъ Викторычъ находилъ, что баловать такимъ образомъ бабу нельзя, но Петръ Васильевъ не унимался.

Впрочемъ, если эти подарки подкупали сердце Ирины, то чуть ли не больше подкупали ее и безпрестанныя увѣренія Петра Васильева въ томъ, что пожелай только она, Ирина Семеновна, и на ней женится всякій.

— Конечно, баринъ… онъ… Ахъ, какой баринъ! разсуждалъ Петръ Васильевъ. — Вѣдь еслибы у него не жена.

Петръ Васильевъ даже вздыхалъ, какъ будто сокрушаясь о томъ, что только ничтожное обстоятельство лишаетъ Ирину возможности сдѣлаться барыней: но скоро переходилъ на другую тэму.

— А что же! иной и не господинъ, а все же… У васъ, слава Богу… Кто угодно…

Ирина окончательно размягчалась и долго перечисляла, сколько у нея шерстяныхъ платьевъ, какая у нея шубка. Слушая Петра Васильева и видя, какое сладкое выраженіе онъ придаетъ своимъ узенькимъ глазкамъ, она нисколько не сомнѣвалась въ томъ, что пожелай только она, и Петръ Васильевъ сейчасъ же пойдетъ съ нею подъ вѣнецъ, но, собственно говоря, ее не плѣнялъ этотъ, по ея выраженію, «дохлый». Гораздо больше ея жирное сердце лежало къ толстому, краснощекому сидѣльцу Корнилѣ. Въ прежнее время, когда она не забрала еще масти, да и Павелъ Викторычъ не такъ-то часто спалъ непробуднымъ сномъ подъ портретами своихъ предковъ, ей даже не разъ сильно доставалось отъ барина изъ-за этого Корнилы. Сидѣльца чуть было не постигло изгнаніе; но теперь все измѣнилось.

Подъ неустанный храпъ барина она проводила цѣлыя ночи съ своимъ милымъ другомъ и, часто сидя съ нимъ на крылечкѣ, визгливо выводила чувствительныя пѣсни. Одно только сокрушало ее: это безъисходная глупость Корнилы.

— Другой бы на твоемъ мѣстѣ… А тебѣ только одно: налилъ шары и кончено! часто укоряла она его и въ азартѣ даже плевала въ его широкое красное лицо.

Гнѣвъ Ирины былъ понятенъ. Глупость Корнилы поражала и многихъ другихъ. Въ Лужкахъ, гдѣ не тащилъ что попало только лѣнивый, онъ ограничивался единственно тѣмъ, что воровалъ какіе-нибудь гроши изъ выручки и пьянствовалъ немилосердно, добавляя водой опустошенныя посудины.

VII.

Какъ ни были настойчивы толки объ исчезновеніи денегъ, и документовъ по смерти Серафимы Давыдовны, они не могли держаться очень долго. Жизнь шла своимъ обычнымъ порядкомъ и выдвигала болѣе важныя и животрепещущія новости. Въ теченіи того времени, которое Петръ Васильевъ проводилъ около Лужковскаго барина, было разворовано нетолько безчисленное количество всякихъ документовъ, но, прогрессируя все болѣе и болѣе, ловкіе люди въ одинъ прекрасный день удивили N даже тѣмъ, что начисто ограбили цѣлыхъ два банка. Кражи были совершены такимъ искуснымъ образомъ, что нетронутыми оказались только печати и замки, которые должны были охранять неприкосновенность сокровища. Исчезли даже и два двугривенныхъ, которые лежали въ карманѣ сторожа.

Стоило ли послѣ этого заниматься и чесать языкъ по поводу такихъ пустяковъ, какъ ничтожный векселишка, стянутый по смерти Серафимы Давыдовны? Да и кто бы сталъ хлопотать съ этимъ дѣломъ? Наслѣдникъ, немедленно по принятіи наслѣдства, укатилъ обратно въ Питеръ и, странствуя тамъ по разнымъ островамъ и ресторанамъ, и безъ того имѣлъ достаточно хлопотъ на своей шеѣ.

Петръ Васильевъ рѣшилъ развернуться и могъ это сдѣлать, потому что операціями въ Лужкахъ нетолько не уменьшилъ, но даже пріумножилъ то, что благодѣтельный случай послалъ въ его руки.

И по внѣпінему виду это былъ уже не прежній Петръ Васильевъ, худенькій, маленькій человѣкъ въ сѣренькомъ пиджачкѣ и коричневыхъ, короткихъ по его росту брюкахъ. Отъ прежняго Петра Васильева осталась только необычайная юркость, необыкновенная сладость, написанная на лицѣ, и готовность угодить всѣмъ и каждому, хотя уже не за двугривенный, какъ это было во время оно. Онъ даже растолстѣлъ не много, самые слѣда оспы на его лицѣ какъ будто заплыли. Пиджачекъ былъ замѣненъ чернымъ сюртукомъ, черезъ шею протянулась длинная цѣпочка съ передвижкой, на которой поблескивалъ какой-то камешекъ; нѣсколько колецъ и въ томъ числѣ перстень, съ именнымъ вензелемъ Петра Васильева, украшали его пальцы. При разговорѣ онъ безпрестанно занимался передвижкой на цѣпочкѣ и хотя при этомъ хихикалъ, но въ этомъ хихиканьи, появилась какая-то особенная нотка, довольно ясно говорившая, что хотя онъ, Петръ Васильевъ и маленькій человѣкъ, но все же…

Въ одно прекрасное утро, онъ еще съ большимъ, чѣмъ прежде, умиленіемъ кинулся къ рукѣ Владиміра Николаича и чуть не потопилъ ее въ цѣлой рѣкѣ слезъ.

— Благодѣтель! Во вѣки, передъ истиннымъ Богомъ! только и можно было разобрать изъ его лепета.

— Что-жъ, что-жъ. Дай Богъ! отвѣчалъ растроганный Владиміръ Николаичъ. — Когда заходи!

— По гробъ жизни… ахъ! Клавдія Владиміровна!

И Петръ Васильевъ кидался изъ стороны въ сторону, увѣрялъ своихъ хозяевъ въ чемъ-то и не отрывался отъ ихъ рукъ. Онъ оставлялъ свою коморку, намѣревясь поселиться въ только-что отстроенномъ имъ свѣтленькомъ домикѣ, половина котораго была отведена подъ заведеніе съ торговлею распивочно и на выносъ.

Заведеніе это было воздвигнуто на такомъ бойкомъ мѣстѣ, что положительно уподоблялось паутинѣ, которую пауку удалось раскинуть на единственномъ окнѣ какой-нибудь хаты. Пожелай муха вылетѣть, пожелай влетѣть, все равно она должна запутаться. Заведенія Петра Васильева не могъ миновать ни конный, ни пѣшій. Оно рѣшительно у всѣхъ было на виду и назойливо лѣзло въ глаза отлично нарисованной вывѣской, заманчивыми посудинами на окнахъ.

Дѣла Петра Васильева должны были процвѣсти, и они процвѣли, тѣмъ болѣе, что онъ вовсе не былъ такимъ человѣкомъ, который ограничился бы одной какой-нибудь отраслью дѣятельности. Къ торговлѣ распивочно и на выносъ у него немедленно было присоединено безчисленное множество всевозможныхъ операцій, такъ что даже опытному въ житейскихъ дѣлахъ человѣку было довольно трудно смекнуть, чѣмъ собственно занимаются въ этомъ заведеніи. Тутъ можно было и деньги занять подъ обезпеченіе, и продать что угодно. Къ заведенію, робко озираясь по сторонамъ, постоянно направлялись какіе-то оборванныя, пропахшія на сквозь водкой личности и старательно скрывали что-то подъ полой своего одѣянія. Въ заведеніи, эти посѣтители, вмѣсто того, чтобы подойти къ стойкѣ и бойко бросить на нее звенящую на весь кабакъ монету, начинали дѣлать хозяину таинственные знаки…

Случалось, чуть не вслѣдъ за этими личностями, въ кабакѣ появлялась полиція. Пришедшая съ нею баба или какой-нибудь мужчина въ поддевкѣ, клялись всѣми святыми, что «ворище» только-что прошелъ сюда. Производился обыскъ, но единственнымъ результатомъ его было то, что Петръ Васильевъ принимался стыдить доказчика и, отворяя всѣ свои сундуки, приглашалъ хоть десять разъ перерыть его вещи.

— Купецъ, а купецъ! обращался онъ къ поддевкѣ. — Да вы кого угодно спросите. Господинъ кавалеръ! вы довольно знаете!

Сопровождавшій поддевку въ числѣ прочихъ кавалеръ заявлялъ, что въ другихъ заведеніяхъ точно случалось, а здѣсь — какъ можно!

Какъ ни были разнообразны тѣ операціи, которыя производились въ заведеніи, все-таки дѣятельность Петра Васильева не ограничивалась ими. Онъ, кромѣ того, прасолилъ, посѣщалъ аукціоны въ окружномъ судѣ, и не забывалъ Лужковскаго барина. Теперъ у него была чисто купеческая тележка, запряженная бойкой гнѣдой лошадкой, которую онъ вымѣнялъ на какое-то количество водки у того же Павла Викторыча.

Однажды, еще не доѣхавъ до Лужковъ, Петръ Васильевъ былъ крайне удивленъ, и тотчасъ же заключилъ, что у Павла Викторыча должно непремѣнно случиться что-нибудь далеко необыкновенное. Ему попалась на встрѣчу крестьянская телега, которая была нагружена всевозможнымъ добромъ. Среди перинъ, подушекъ, одѣялъ и чистѣйшаго хлама, зоркіе глаза Петра Васильева открыли вдругъ давно знакомый ему сундукъ Ирины. Да, это былъ онъ, красный, крѣпко окованный сундукъ, а на немъ лежало то одѣяло изъ ситцевыхъ треугольниковъ, на которомъ всегда покоился Павелъ Викторычъ.

На вопросъ Петра Васильева, владѣлецъ телеги подтвердилъ, что имущество дѣйствительно везетъ изъ Лужковъ въ другую деревню, Погорѣловку, но больше ничего не знаетъ.

— Похоже, что уѣзжаетъ, только и добавилъ онъ, когда Петръ Васильевъ сталъ распрашивать объ Иринѣ.

— А баринъ?

— Что баринъ — спитъ!

Петръ Васильевъ погналъ въ Лужки. Павелъ Викторычъ дѣйствительно спалъ на совсѣмъ оголенной кровати. Онъ былъ пьянъ до того, что ему рѣшительно было все равно, на чемъ бы ни спать.

На Иринѣ не было лица. Съ самымъ отчаяннымъ видомъ она кидалась изъ угла въ уголъ, выносила на крыльцо разныя вещи, нагружала ихъ на стоявшую у флигелька телегу. Въ комнатахъ былъ полнѣйшій безпорядокъ. Платья, сарафаны, юбки, сюртуки валялись по полу, сундуки, шкафъ были отворены. Помогавшій Иринѣ мужикъ громко кричалъ, стучалъ сапогами и, видимо, былъ сильно пьянъ.

На вопросы Петра Васильева, Ирина только махала руками и издавала такіе вопли, какъ будто да нея рѣшительно все пропало.

— Барыня! барыня! только и кричала она.

— Да говори толкомъ.

Но Петръ Васильевъ взывалъ совершенно напрасно. Изъ отдѣльныхъ, безсвязныхъ восклицаній, сопровождаемыхъ притомъ слезами и воплями, можно было понять только, что въ N пріѣхала барыня, т. е. жена Павла Викторыча, и что съ этой стороны неминуемо должно послѣдовать что-то ужасное. Дальше шла такая чепуха, разобраться въ которой не представлялось никакой возможности. Упоминалось о тюрьмѣ, о сумасшедшемъ домѣ, о томъ, что еслибы она, Ирина, могла все это знать раньше…

— Да, кажется, обсыпь ты меня чистымъ золотомъ, да я бы и тогда…

А потомъ опять вой и стоны.

Петръ Васильевъ кинулся въ кабакъ. Корнило испуганно копался въ своемъ сундучишкѣ и, противъ обыкновенія, былъ только слегка выпивши.

— Всѣхъ въ острогъ! тоже объявилъ онъ. — Кузьма Иванычъ Мочалкинъ сказывалъ. Барыня, Анна Михайловна пріѣхала… Всѣхъ…

— За что въ острогъ?

— Такъ говорятъ; изъ-за барина. Нѣтъ я… меня хоть сейчасъ гляди!

И Корнило приподнялъ и показалъ свой сундучишко, въ которомъ дѣйствительно ничего не было, кромѣ затасканнаго пѣсенника, да красной рубахи, еще не такъ давно сшитой Ириной.

Разъяснилъ дѣло самъ Павелъ Викторычъ, котораго Ирина такъ усердно принялась тыкать подъ бока, что онъ вскочилъ и дикими испуганными глазами началъ озираться по сторонамъ. Должно быть, со сна онъ вообразилъ Богъ вѣсть какіе ужасы, но, замѣтивъ Петра Васильева, успокоился.

Оказалось, что въ N дѣйствительно пріѣхала барыня и энергично хлопочетъ о томъ, чтобы отобрать у Павла Викторыча всѣ имѣнія, его объявить сумасшедшимъ, а Петра Васильева и всѣхъ прочихъ, которые поживились около Лужковъ, упрятать въ тюремный замокъ.

— Это, Павелъ Викторычъ, что же! Въ острогъ-то вѣдь только воровъ да грабителей сажаютъ! даже обидѣлся Петръ Васильевъ.

— Ты, братецъ, ее не знаешь, убѣдительно съ испуганнымъ лицомъ разсуждалъ баринъ. — У нея знакомыхъ здѣсь, въ Петербургѣ… Того попроситъ, другого!

Но Петръ Васильевъ не особенно боялся. За что въ самомъ дѣлѣ посадить его въ острогъ? Нѣтъ, теперь на этотъ счетъ не прежнее время: захотѣлъ — посадилъ…

Однако, пріѣздъ барыни все-таки не могъ быть пріятнымъ сюрпризомъ ужь по одному тому, что у нея, какъ оказалось изъ дальнѣйшихъ объясненій Павла Викторыча, было два очень крупныхъ векселя на мужа.

— Ахъ, баринъ, баринъ! Зачѣмъ вы давали? скорбѣлъ Петръ Васильевъ.

— Ну, вотъ поди же… Пристала тогда ко мнѣ.

— Этакъ, пожалуй, она васъ и дѣйствительно обремизитъ и даже очень обремизитъ.

— Продастъ, все продастъ. Она такъ и говоритъ… Да мнѣ имѣніе что!.. Чортъ съ нимъ, а вотъ она съ нею разлучить меня хочетъ.

И, указывая на Ирину, Павелъ Викторычъ заплакалъ.

По мнѣнію Петра Васильева, слѣдовало немедленно обратиться къ адвокату. Онъ зналъ такого, который, если что скажетъ, и кончено. Цѣлымъ рядомъ разсказовъ было удостовѣрено необыкновенное искуство адвоката. Многое множество лицъ готово было, кажется, на вѣки вѣчные погрязнуть въ пучинахъ житейскаго моря, но едва они прибѣгали къ Мутовкину, какъ нетолько не погрязали, а получали, наоборотъ, полнѣйшую возможность топить своихъ противниковъ.

Надо было обратиться къ Мутовкину, но о поѣздкѣ въ городъ Павелъ Викторычъ не хотѣлъ и слышать. Онъ можетъ столкнуться тамъ съ женой, его могутъ задержать и не отпустить домой…

Петръ Васильевъ согласился принять на себя всѣ хлопоты, а такъ какъ адвокату надо было платить, а денегъ у Павла Викторыча, по обыкновенію, не было, то въ собственность Петра Васильева перешло зеркало, и въ то же время покончено было и дѣло о пяти десятинахъ луга. Только часть денегъ досталась Павлу Викторычу; остальное предназначено было адвокату за совѣтъ.

Разсказъ Петра Васильева объ искуствѣ Мутовкина подѣйствовалъ на барина такимъ благотворнымъ образомъ, что онъ почти совсѣмъ развлекся. На столѣ, конечно, явилась бутылка и, немного погодя, Павелъ Викторычъ коснѣющимъ языкомъ ободрялъ Ирину.

VIII.

Адвокатъ Мутовкинъ былъ дѣйствительно знаменитъ не на одну губернію. Къ нему отовсюду стекались кліенты, желавшіе какъ можно чище устроить несостоятельность, скрыть имущество, и вообще подвести такую штуку, чтобъ жаждущіе удовлетворенія кредиторы только ахнули и развели руками.

— Иглы не подточишь! Вотъ какъ онъ устроитъ! отовсюду неслись восторженные отзывы.

Онъ плѣнялъ, кромѣ того, купцовъ и простотой своего обхожденія, его можно было драть за бороду, тыкать въ животъ, называть Ганей, а онъ нетолько не сердился, но какъ будто оставался даже доволенъ и на короткость отзывался короткостью. Лѣтъ двадцать пять тому назадъ, Мутовкинъ началъ свою карьеру въ ратушѣ и прямо оттуда выступилъ на общественное поприще въ качествѣ устроителя всевозможныхъ казусныхъ дѣлъ.

Въ очень короткое время его ужь судили разъ двадцать и съ присяжными и безъ присяжныхъ, но не могли осудить ни на какой манеръ. Эта безпрерывная судимость нетолько не уменѣтила, но даже увеличила славу Мутовкина. Послѣ каждаго судьбища его фонды поднимались выше и выше.

— Голова! восклицали приведенные въ окончательный восторгъ кліенты. — Никакъ его теперь по четыремъ дѣламъ сразу судили.

— Да. На будущее время неиначе, какъ подъ военный. Вотъ тамъ развѣ…

— Военный! Что ему военный… Его никакимъ судомъ не осудишь!

Благоденствовали безчисленные кліенты Мутовкина, уплачивая кредиторамъ по 10 копеекъ за рубль, переводя на имя жены дома, магазины, но еще болѣе благоденствовалъ ихъ адвокатъ. Его угощалъ, за нимъ ухаживалъ не одинъ какой-нибудь Савелій Карпычъ, желавшій спустить какъ можно лучше своихъ кредиторовъ, но и эти послѣдніе, потому что они сами имѣли твердое намѣреніе въ очень недалекомъ будущемъ устроить тоже, что продѣлывалъ надъ ними Савелій Карпычъ.

— Только какъ это ты, братецъ, противъ меня пошелъ? шутилъ какой-нибудь купчина, потрепывая по плечу Мутовкина. — А еще сватъ…

— А Савелій-то Карпычъ — кумъ! отшучивался адвокатъ.

— Вѣрно!.. Да тебѣ теперь и денегъ много надо, намекалъ купецъ на «штучку» въ бархатѣ и шелкѣ, которую Мутовкинъ, ѣздя во дѣламъ въ Москву, вывезъ недавно въ N.

Благоденствіе Мутовкина вызывало сильнѣйшую зависть другихъ адвокатовъ.

— Писать правильно не умѣетъ, говорили они, разбирая удивительныя писанія купеческаго адвоката: — а къ нему такъ и валятъ.

— И за что только его притѣсняютъ! думалъ Петръ Васильевъ, выѣзжая изъ Лужковъ послѣ бесѣды съ Павломъ Викторычемъ о знаменитомъ адвокатѣ.

Въ самомъ дѣлѣ, не имѣя возможности осудить Мутовкина на законномъ основаніи, N--скій судъ измѣнилъ тактику. Мутовкину не выдавали необходимаго для веденія дѣлъ свидѣльства и этимъ думали положить предѣлъ его адвокатскимъ подвигамъ. Но ловкому человѣку никто не мѣшаетъ лазить черезъ заборъ, если ворота заперты, и Мутовкинъ лазилъ, являясь на судѣ собственникомъ всѣхъ поддерживаемыхъ имъ дѣлъ. Въ иные дни, въ его пользу присуждались чуть не сотни тысячъ.

— И жиганетъ же онъ ихъ какъ-нибудь! сладостно надѣялись адвокаты.

Но ничего подобнаго не случалось. Документы массами переводились на имя Мутовкина; но легкомысленнаго желанія украсть сто рублей и убѣжать у него не являлось. Напротивъ, кліенты не могли нахвалиться его «честностью» при дѣлежѣ добычи.

Притѣсненія, которыя дѣлалъ судъ, все-таки не могли не раздражать Мутовкина и его поклонниковъ ужь по одному тому, что это были притѣсненія.

Однако, обстоятельства измѣнялись. Если въ N--скомъ судѣ и оказались у Мутовкина недоброжелатели, то были и друзья, которыхъ онъ снискалъ себѣ многоразличными способами. Онъ самъ служилъ когда-то, а потому не прочь былъ дѣлать тѣ «одолженія», которыя пріобрѣтаютъ особенное значеніе теперь, когда все становится такъ дорого, что дожидаться двадцатаго числа очень трудно… Сдѣлавши одолженіе, онъ кромѣ того, имѣлъ похвальною способность забывать о немъ. Сверхъ того, онъ постоянно игралъ въ клубѣ, въ частныхъ домахъ… Да мало ли, наконецъ, какими путями можно пріобрѣсти себѣ друзей? Кромѣ враговъ и друзей въ судѣ, конечно, могли быть и такіе люди, которые гнались только за тѣмъ, чтобы ихъ поскорѣе отпускали домой.

Въ то самое время, какъ Петръ Васильевъ скорбѣлъ о притѣсненіяхъ, выпавшихъ на долю Мутовкина, въ N--скомъ судѣ происходило слѣдующее важное событіе.

Было назначено общее собраніе суда. Самымъ главнымъ вопросомъ, предстоявшимъ разрѣшенію, было разсмотрѣніе едва ли не десятаго прошенія, которымъ Мутовкинъ добивался ничѣмъ не стѣсняемаго права способствовать отправленію правосудія. (Девять прошеній, поданныхъ имъ по тому же предмету раньше, были отвергнуты на томъ основаніи, что, какъ значилось въ постановленіяхъ, хотя Мутовкина и нельзя было осудить съ присяжными и безъ присяжныхъ, но все-таки множество безнравственныхъ, безчестныхъ фактовъ, допущенныхъ имъ, не были ничѣмъ опровергнуты). Въ кабинетъ, гдѣ должно было происходить засѣданіе, одинъ за другимъ входили судьи. Между ними были и люди совершенно новой судебной формаціи и представители формаціи допотопной. Первые цвѣли и блистали олимпійской величавостью, послѣдніе на своихъ лицахъ носили ясные слѣды долговременнаго сидѣнія въ управахъ благочинія и разныхъ приказахъ. Были и такіе жрецы Ѳемиды, которые, собственно говоря, не принадлежали ни къ одной формаціи. Эти происходили изъ отставныхъ подпрапорщиковъ, полагавшихъ, что они съ одинаковымъ искуствомъ могутъ владѣть и перомъ и шпагой.

Старшій членъ, видимо, принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые однимъ своимъ видомъ свидѣтельствуютъ о способности пролѣзть въ какую угодно скважину. Дергая всѣми членами своего тонкаго тѣла и сладко улыбаясь, онъ не ходилъ, а семенилъ по кабинету. Каждому вновь прибывшему судьѣ онъ кидался на встрѣчу, нѣкоторое время юлилъ, вертѣлся около него, разговаривая о самыхъ обыденныхъ предметахъ, и потомъ незамѣтно оттискивалъ его въ сторону.

— Ну, что, какъ? улыбаясь, начиналъ онъ допрашивать.

— Я — что-жь!.. Какъ другіе!.. отвѣчалъ, по большей части, вопрошаемый.

— Вы только одно, Петръ Иванычъ, возьмите. Вѣдь мы и такъ девять разъ отказывали.

— Да, да…

— Вѣдь это, положительно, неправильно! Какія у насъ основанія для отказа? Безнравственно, предосудительно…

— Помню, помню. Я и тогда еще…

— Но съ какой точки зрѣнія безчестно?.. Онъ, говоритъ, хочетъ жаловаться. Пойдутъ опять эти переписки. Вотъ и тогда, когда Сергѣй Сергѣичъ пріѣзжалъ на ревизію, онъ говорилъ, что на насъ ужь много жалобъ. Нѣтъ, я того мнѣнія: надо выдать. Не желаютъ его, находятъ его безчестнымъ — пусть не обращаются къ нему… А то какъ будто въ самомъ дѣлѣ мы пристрастны… Вы, значитъ, согласны со мной?.

— Да, да… Богъ съ нимъ!

— Я за него, непремѣнно за него. Пусть другіе какъ хотятъ. Это тогда Александръ Максимычъ, Иванъ Иванычъ. Имъ что… Они ушли..

Въ такомъ родѣ разговоръ шелъ почти съ каждымъ членомъ. Наконецъ, приступили къ занятіямъ.

Прошеніе Мутовкина, сверхъ всякаго ожиданія, было разсмотрѣно очень скоро. Семь изъ десяти членовъ объявили, что свидѣтельство слѣдуетъ выдать. Только немногіе стояли за то, что общечеловѣческую мораль все-таки нельзя выбрасывать за бортъ.

— Ну, что, господа, Богъ съ нимъ! мягко заявилъ было тихонькій старичокъ, безмятежно рисовавшій все время какой-то орденъ на лежавшемъ передъ нимъ листѣ бумаги.

— Помилуйте!.. Такого человѣка! Ему нетолько свидѣтельства не слѣдуетъ, его снова подъ судъ надо! раздалось съ другого конца етола.

Но вдругъ старенькій, тихонькій судья выронилъ изъ рукъ карандашъ. Старшій членъ былъ совершенно согласенъ съ тѣмъ судьей, который нетолько былъ противъ выдачи свидѣтельства, но даже стоялъ за то, чтобы Мутовкина судить снова.

— Степанъ Степанычъ! Да вы меня вѣдь… даже вскрикнулъ старичокъ и сталъ было указывать пальцемъ на тотъ уголъ, гдѣ не такъ давно происходили таинственныя бесѣды. — Да вѣдь и вчера…

Но обличаемый юлилъ и улыбался, перекладывая съ мѣста, на мѣсто бумаги.

— Ну, что-жь, все же насъ, господа, меньшинство! обращался онъ къ протестовавшимъ противъ выдачи свидѣтельства.

Дѣло было кончено. Правда, вотировавшіе въ пользу Мутовкина въ недоумѣніи переглядывались; противная сторона хохотала и подмигивала, но всѣмъ оставалось только одно — пожимать плечами, глядя на Степана Степаныча, который отдавалъ секретарю приказаніе объ изготовленіи свидѣтельства для Мутовкина.

— Ну, что же, господа, нашъ винтъ? Сегодня у меня?

И онъ, какъ на зло, любезно подхвативъ подъ локоть тихонькаго старичка, ласково смотрѣлъ ему въ глаза.

Старичокъ съ кислой улыбкой бормоталъ что-то. Онъ все еще не могъ придти въ себя. Кромѣ того, до кабинета доносился смѣшанный шумъ голосовъ, который, все увеличиваясь и увеличиваясь, очевидно, приближался ближе да ближе и, наконецъ, превратился въ чистѣйшій ревъ. Можно было разслышать: «ура!» «браво!», выкрикаемые неистовымъ образомъ. Въ кабинетѣ ужъ слышались голоса, что это неприлично, особенно въ судѣ. Послали курьера. Но возстановить порядокъ было трудно. На лѣстницѣ, на крыльцѣ, въ корридорахъ собралась нея канцелярія, просители съ бумагами въ рукахъ, адвокаты. Кромѣ того, съ улицы вбѣгали все новыя и новыя лица. Среди этой ревущей, машущей руками толпы стоялъ ужь пожилой, невысокій, лысый, мужчина съ черной бородой и раскланивался на всѣ стороны. Это и былъ герой дня Мутовкинъ, котораго поздравляли съ побѣдой.

IX.

Петръ Васильевъ очень желалъ первымъ попасть къ адвокату, но когда онъ пришелъ, ужь тамъ былъ народъ. Обстановка квартиры Мутовкина была очень хороша. Дорогія зеркала, прекрасныя хотя и очень соблазнительныя картины, бархатная мебель, цвѣты. У окна сидѣлъ одинъ изъ очень видныхъ коммерсантовъ и озабоченно покручивалъ усы; въ дверяхъ стояла пожилая женщина, должно быть, тоже купчиха изъ небогатыхъ, или мѣщанка, въ черной шелковой повязкѣ и большой шали съ пестрыми разводами. Держа въ рукахъ аккуратно сложенный платокъ, она громко вздыхала, разсказывая что-то адвокату, который стоялъ противъ нея, заложивъ въ карманъ руки и, повидимому, находился въ самомъ веселомъ настроеніи духа.

— Неужели сошлютъ? спрашивала женщина.

— Сошлютъ-не сошлютъ, весело отвѣчалъ Мутовкинъ: — а посидѣть придется.

— Ужь это что! Пусть!

Противъ «высидки» женщина ничего особеннаго не имѣла. По крайней мѣрѣ, такъ можно было заключить изъ ея тона.

— Ну, всѣхъ особенныхъ правъ лишатъ, прибавилъ адвокатъ.

Испуганное выраженіе появилось на лицѣ женщины. Она опять завздыхала и потомъ освѣдомилась о томъ, какія такія права.

— Какъ какія! Вотъ записываться въ гильдію нельзя.

— Ужь гдѣ ему, Иванъ Васильичъ!

— Не можетъ быть свидѣтелемъ…

— И слава Богу. Ныньче свидѣтелемъ-то, ахъ…

— Повѣреннымъ нельзя.

— Да кто ему довѣритъ! и свои-то дѣла… Что ужь тутъ…

Женщина махнула рукой, но лицо ея значительно прояснилось, а когда Мутовкинъ объявилъ, что лишеннаго особенныхъ правъ нельзя принимать на службу, выбирать въ общественныя должности, она оборотилась къ образу и такъ усердно принялась креститься, что адвокатъ даже подмигнулъ купцу. Тотъ не совсѣмъ охотно, но все-таки улыбнулся.

— Ну, если это, чуть уже не пѣла отъ радости женщина: — что-жь! Много вамъ, Иванъ Васильичъ, благодарны. Пусть посидитъ, ничего. Это ему, можетъ, еще на пользу.

Обрадованная женщина ушла. Адвокатъ началъ было разсказывать, что кого то изъ ея родственниковъ должны непремѣнно осудить за что-то, но купецъ плохо слушалъ и, наконецъ, указалъ на сосѣднюю комнату. Оба удалились туда и даже заперлись. Но у Петра Васильева были очень хорошія уши. Порой до него кое-что долетало. Слышно было, что адвокатъ нѣсколько разъ принимался хохотать и въ чемъ-то успокоивалъ купца.

— Хочетъ свидѣтелей выставить! тревожно говорилъ тотъ. — Говоритъ: видѣли, какъ товаръ вывозили.

— Пусть… Ну, правду скажи, сколько прикарманить хочешь?

— Полно, пожалуйста!

Наконецъ, купецъ вышелъ съ значительно просвѣтлѣвшимъ лицомъ. Мутовкинъ шелъ за нимъ и, лукаво подмигивая, трепалъ его по плечу.

Знаменитому адвокату не могло быть неизвѣстно о томъ, какое дѣло затѣвается противъ лужковскаго барина. Онъ зналъ также, что Петръ Васильевъ былъ одинъ изъ тѣхъ людей, которые трудились около Павла Викторыча. Нѣкоторое время онъ былъ даже увѣренъ, что Анна Михайловна поручитъ ему вести дѣло противъ мужа и приготовлялся дѣятельно громить Петра Васильева. Но стало извѣстно, что барыня думаетъ обратиться къ другому адвокату, а потому Мутовкинъ былъ радъ помогать Петру Васильеву. Дѣло, такъ или этакъ, не миновало его все-таки. Весело потирая руки, онъ смотрѣлъ на шныряющаго во всѣ стороны глазами посѣтителя, но тотъ вовсе не думалъ распространяться о дѣлѣ лужковскаго барина, а, напротивъ, торопясь и глотая слова, несъ какую-то околесицу. По словамъ его выходило, что какой-то его родственникъ выдалъ «не въ своемъ видѣ» вексель и теперь его грозятъ пустить по міру. Петръ Васильевъ хотѣлъ знать, нельзя ли устроить такъ, чтобы не платить по этому документу.

Адвокату, конечно, было все равно, по какому бы дѣлу ни подавать совѣты, тѣмъ болѣе, что ему нетолько было заявлено, чтобы онъ насчетъ благодарности не сомнѣвался, но на столъ были даже выложены двѣ четвертныя.

— Не платить вовсе нельзя, а немножко заплатить можно… Пусть выдастъ векселей еще кому-нибудь… Вотъ тогда! объявилъ адвокатъ.

— А если опровергнутъ?

Но Мутовкинъ только слегка свиснулъ и потомъ кратко присовокупилъ, что все будетъ зависѣть отъ того, какъ повести дѣло.

— У того на тысячу, примѣрно, а у другихъ будетъ на сто тысячъ. Что онъ возьметъ! Только надо бумаги не жалѣть, надо совсѣмъ убить тѣ документы, чтобы тому — ну, копеечки по двѣ, по три.

— А какъ же потомъ съ тѣмъ, кому выдастъ? допрашивалъ Петръ Васильевъ.

Въ его головѣ начали роиться сотни мыслей, и онъ едва говорилъ отъ волненія, уставивъ глаза на лукаво подмигивающаго Мутовкина. Онъ только старался все понять и не проронить ни одного слова.

— Ну, потомъ — ха, ха… потомъ дѣло другое. Надо ужь выдавать вѣрному человѣку, а то… Пусть выдастъ вамъ! Ненадежный-то человѣкъ потомъ возьметъ, да и продастъ все.

— Да вѣдь какъ же! У меня вѣдь капиталъ не очень, чтобъ…

— Ну, что тутъ! пустое!

— Станутъ говорить, что фальшиво…

— Ха, ха, говорить! Мало ли что говорятъ… Эхъ, Петръ Васильичъ!

Совѣщаніе тянулось еще нѣсколько времени и въ концѣ-концовъ, для Петра Васильева стало ясно, какъ день, что онъ можетъ предпринять такія дѣла, которыя даже ему и во снѣ не снились.

Конечно, нельзя сказать, чтобъ то, что адвокатъ говорилъ на счетъ выдачи новыхъ векселей, было для Петра Васильева совершенной новостью. Онъ прекрасно понималъ, что всякая палка о двухъ концахъ, а слѣдовательно, если кому-нибудь предстоитъ непріятность отъ векселя, то часто еще неизвѣстно кому-именно: тому ли, кто его выдалъ, или тому, кто, по глупости, его взялъ. Онъ не могъ не знать этого ужь по одному тому, что чуть не каждый день слышалъ, какъ всѣ хохотали надъ тѣми, кто возлагалъ очень большія надежды на писанную бумагу съ столбиками по бокамъ.

— Вексель! Да онъ, должникъ-то твой, фальшивыхъ столько надаетъ, что ахнешь, кричали одни.

— Вексель! Имѣніе опишешь! Да пока ты собираешься, онъ десять купчихъ на свое имѣніе выдастъ! возглашали другіе.

Конечно, возлагавшій надежды на бумагу со столбиками, упоминалъ о судѣ, но и самъ былъ не радъ. Его окончательно поднимали на смѣхъ.

— Судъ! Судомъ онъ возьметъ… ха, ха! Ахъ, братецъ, братецъ! Все это было отлично извѣстно Петру Васильеву, но все-таки онъ ни разу еще не приходилъ къ такимъ блистательнымъ выводамъ, къ какимъ пришелъ, слушая знаменитаго адвоката.

X.

Черная туча, висѣвшая надъ Лужками, разсѣялась, точно по мановенію волшебнаго жезла. Едва Петръ Васильевъ прискакалъ туда послѣ совѣщанія съ знаменитымъ адвокатомъ, какъ все приняло свой прежній видъ. Ирина опять сидѣла на крылечкѣ и, грызя подсолнухи, смотрѣла на парня, который, съ гармоніей въ рукахъ, плясалъ съ такимъ ожесточеніемъ, какъ будто хотѣлъ вознаградить себя за кратковременную скуку. Корнила пьянствовалъ. Даже флагъ, уныло висѣвшій вчера надъ крышей кабака, теперь такъ и леталъ изъ стороны въ сторону. Веселье, казалось, коснулось и его.

Только Павелъ Викторычъ, какъ будто, хотя и немного, измѣнилъ своему обыкновенію. Правда, онъ былъ пьянъ, и пьянъ въ достаточной степени, но все-таки не лежалъ, какъ всегда, подъ портретами своихъ предковъ. У него еще хватало силы, чтобы сидѣть у стола и держать въ рукѣ перо. Подлѣ него помѣщался Петръ Васильевъ и, безпрестанно вытаскивая изъ кармана листки вексельной бумаги, выкладывалъ ихъ на столъ.

— Теперь пишите на три тысячи, предлагалъ онъ.

Павелъ Викторычъ глядѣлъ въ лежащій передъ нимъ образецъ векселя.

— Какое число выставлять? спрашивалъ онъ,

— Ну, хоть пятое… февраля же… Да, пятое февраля, отвѣчалъ Петръ Васильевъ, справившись въ готовыхъ уже векселяхъ, которые кучею лажали у него подъ рукою.

Павелъ Викторычъ до того отвыкъ писать, что еле-еле двигалъ перомъ, которое къ тому же до-нельзя заржавѣло и выводило только какія-то каракули. Чернила тоже не отличались особенными достоинствами, но Петръ Васильевъ увѣрялъ, что все это пустяки.

— Только по формѣ надо, успокоивалъ онъ. — Ну, еще, Павелъ Викторычъ, на десять.

— Давай, братецъ, на двадцать сразу.

— Ну, на двадцать. Адвокатъ говоритъ, чтобы ея векселя убить. У насъ сколько теперь? Сорокъ тысячъ.

Павелъ Викторычъ въ это время наливалъ полную чайную чашку водки и залпомъ выпивалъ ее.

— Хватимъ, братецъ, еще! воодушевлялся онъ: — чтобы круглое число было.

По мнѣнію Петра Васильева, можно было написать и круглое число.

— Намъ только бы, баринъ, ея векселя убить, опять повторялъ онъ. — Это слово «убить» ему до того понравилось, что онъ повторялъ его чуть не каждую секунду и притомъ съ какимъ-то даже сердечнымъ умиленіемъ.

— Да, да! Мы ее, братецъ, прожучимъ.

— Вы, баринъ, не сомнѣвайтесь, немного погодя возглашалъ Петръ Васильевъ, стрѣляя во всѣ стороны глазами: — все будетъ въ прежнемъ видѣ. Развѣ мнѣ… у меня, слава Богу!

— Спасибо тебѣ!

Охмѣлѣвшій баринъ принимался вытирать глаза, а на Петра Васильева сходило крайнее умиленіе.

— Ахъ, Боже мой… Да развѣ я вашу добродѣтель не помню? Мнѣ на что! вѣдь я одинъ… Кушайте!

Павелъ Викторычъ кушалъ и вдругъ приходилъ въ крайній азартъ.

— Ей, братецъ, надо показать. Пусть она… Нѣтъ, попробуй-ка она теперь! восклицалъ онъ, махая руками.

Лужки обратились просто въ фабрику, на которой съ такой быстротой приготовлялись долговые документы, какъ будто бы для этого была изобрѣтена машина, дѣйствующая неизвѣстнымъ до сихъ поръ способомъ. Въ самомъ дѣлѣ, всѣ существующія машины ломаются, останавливаются; есть какіе-то законы тренія, парализирующіе ихъ способность вертѣться, двигаться. Въ Лужкахъ все было иначе. Стоило поставить на столъ бутылку водки, подлить въ чернильницу воды и дѣло шло, какъ по маслу. Павелъ Викторычъ навыкъ до того, что, кажется, растолкай его соннаго, вложи въ руку перо и объ, не очнувшись какъ слѣдуетъ, былъ способенъ выводить: отъ сего вышеписаннаго числа впредь черезъ столько-то мѣсяцевъ повиненъ я… и т. д.

Нѣкоторое время дѣла въ Лужкахъ шли такъ, что даже трудно было предугадать, чѣмъ все это кончится. Едва уѣзжалъ Петръ Васильевъ, какъ къ флигельку подкатывала другая тележка, до того похожая на тележку Незабудкина, что ихъ трудно было отличить одну отъ другой. Но въ Лужкахъ ихъ нетолько различали издали, но угадывали, кто ѣдетъ, потому или другому стуку колесъ. Изъ вновь подкатившей тележки вылѣзалъ Мочалкинъ и, кряхтя, поднимался на крыльцо. Въ рукахъ его, какъ и у Петра Васильева, была бутылка, которая немедленно презентовалась барину. Всякій разъ оказывалось изъ первыхъ же словъ Мочалкина, что онъ пробирается куда-нибудь по дѣлу и заѣхалъ въ Лужки случайно. Привезенная бутылка выставлялась на столъ, начиналась выпивка, во время которой Кузьма Иванычъ не могъ надивиться, какъ это Павелъ Викторычъ допускаетъ къ себѣ такого разбойника, какъ Петръ Васильевъ.

Выпивка продолжалась довольно долго, но кончалась обыкновенно тѣмъ, что баринъ начиналъ просить у Мочалкина четвертную или что либо въ родѣ этого. Козьма Иванычъ сначала кобенился, но потомъ вдругъ въ его карманѣ гербовая бумага оказывалась.

— Ну, ужь видно счастье ваше, Павелъ Викторычъ! а я думалъ и бумаги нѣтъ, говорилъ онъ.

И, получивъ четвертную, баринъ писалъ вексель на сто, полтораста рублей «для вѣрности».

Мочалкинъ иногда привозилъ съ собой маленькаго, плюгавенькаго купчика, рекомендуя его своимъ зятемъ. Павелъ Викторыть видѣлъ его въ первый разъ, но тѣмъ не менѣе писалъ вексель и на его имя. Кузьма Иванычъ говорилъ, что такъ было надо, не объясняя, почему именно. На самомъ дѣлѣ онъ просто боялся, какъ бы не подтянули его, въ случаѣ возбужденія барыней преслѣдованія противъ тѣхъ, которые орудовали около Павла Викторыча. Барину же было рѣшительно все равно, на чье бы имя ни выдавать документъ. Онъ бился только о томъ, чтобы получить какимъ бы то ни было образомъ одну-двѣ красныхъ.

Визиты Мочалкина совершались тайкомъ, но Петръ Васильевъ провѣдалъ о нихъ. Онъ прилетѣлъ въ Лужки просто не въ своемъ видѣ. Узенькіе глаза его метали молніи, визгливые возгласы раздавались по всему флигельку. Всегда почтительный, сладкій до приторности, онъ на этотъ разъ такъ кричалъ на барина, какъ будто тотъ дѣйствительно былъ только его управляющимъ… Но Павла Викторыча въ особенности проняло то, что Петръ Васильевъ грозилъ предоставить Лужки ихъ собственный судьбѣ и отказаться отъ всякаго участія въ дѣлѣ съ барыней.

Визиты Кузьмы Иваныча прекратились, но за то Петръ Васильевъ, можно сказать, удесятерилъ свою дѣятельность. Теперь ужь дѣло не ограничивалось тѣмъ, что документы безпрестанно фабриковались въ Лужкахъ. Иногда Петръ Васильевъ завладѣвалъ Павломъ Викторычемъ, взваливалъ его, какъ какой-нибудь мѣшокъ съ картофелемъ, въ свою тележку и увозилъ въ городъ.

Что они тамъ дѣлали, для чего былъ нуженъ баринъ въ N, никто этого не зналъ, а Павелъ Викторычъ, по возвращеніи въ Лужки, не могъ объяснить рѣшительно ничего. Онъ помнилъ только, что Петръ Васильевъ привезъ его въ свой домъ, угощалъ ромомъ, водкой до тѣхъ поръ, пока онъ не терялъ сознанія. Потомъ они ѣздили куда-то, росписывались въ какихъ-то огромныхъ книгахъ, но для чего, почему — это Павлу Викторычу было совершенно неизвѣстно. Осталось въ головѣ его сравнительно болѣе ясное воспоминаніе о томъ, что онъ былъ у Мутовкина, что адвокатъ предостерегалъ отъ Мочалкина, а совѣтовалъ во всемъ слушаться Петра Васильева.

Однако, Ирина стала смутно предчувствовать что-то неладное. Денегъ у барина съ тѣхъ поръ, какъ имъ окончательно завладѣлъ Петръ Васильевъ, становилось все меньше и меньше. Юркому человѣку ужь незачѣмъ было особенно сильно задабривать ее. Она должна была подумать о себѣ, и вотъ въ одинъ прекрасный вечеръ Павелъ Викторычъ сидѣлъ опять передъ столомъ, на которомъ лежала вексельная бумага. Корнило бдительно караулилъ на крыльцѣ на случай нечаяннаго пріѣзда Петра Васильева. На этотъ разъ баринъ писалъ вексель на имя Ирины въ десять тысячъ рублей. Кромѣ того, ей же была выдана купчая на пятнадцать десятинъ земли. Такъ какъ на совершеніе этого документа у нотаріуса потребовались бы деньги, и кромѣ того, поѣздка въ городъ не могла укрыться отъ Петра Васильева, то ограничились тѣмъ, что подъ актомъ по уступкѣ Иринѣ земли и векселями подписались два свидѣтеля: цѣловальникъ Корнило и тотъ парень, который игралъ на гармоніи. И баринъ, и Ирина были вполнѣ увѣрены, что этихъ формальностей за глаза довольно.

XI.

Петра Васильева очень непріятно покоробило, когда онъ узналъ, что Анна Михайловна вручила свое дѣло въ руки такого опытнаго адвоката, какимъ былъ Козловъ. Это было свѣтило, которое только недавно засіяло на N--скомъ горизонтѣ, но сіяло такимъ блескомъ, что грозило затмить всѣхъ.

Правда, Козловъ уступалъ кое въ чемъ Мутовкину. Онъ не могъ указать на такое блестящее прошлое, какъ судимость по двадцати слишкомъ дѣламъ; у него не было и другой очень важной способности. Мутовкинъ, какъ извѣстно, съ большимъ удовольствіемъ позволялъ тыкать себя въ животъ, трепать по лысинѣ, пьянствовалъ и распивалъ чаи съ своими довѣрителями по трактирамъ, катался съ ними по разнымъ увеселительнымъ заведеніямъ — и за одно это купцы чуть не носили его на рукахъ. Козловъ, напротивъ, очень нелюбезно отвѣчалъ на намеки относительно чаепитія и отходилъ въ сторону, когда кліентъ протягивалъ руку для дружественныхъ изліяній.

Изящный видъ, важныя манеры и холодная величавость Козлова были совершенно понятны. Еще не такъ давно онъ съ честью подвизался въ рядахъ N--ской прокуратуры, и какъ-то вдругъ, можно сказать, однимъ прыжкомъ перешелъ отъ обвиненій къ защитѣ.

Нѣкоторые пробовали объяснять этотъ скачекъ столкновеніемъ съ начальствомъ и видѣли въ немъ даже своего рода демонстрацію, но благоразумное большинство смотрѣло на дѣло иначе. Всякому было понятно, что, возсѣдая на прокурорской трибунѣ, довольно мудрено удовлетворять тѣмъ широкимъ требованіямъ, которыя Козловъ предъявлялъ относительно поваровъ, лошадей и проч., а требованія эти были довольно широки. Его квартира постоянно блистала огнями. У него или обѣдали, или ужинали, или играли въ карты. На его конюшнѣ то и дѣло перемѣнялись лошади. Громкій голосъ и борода его кучера славились по всему городу. Всѣ говорили о тѣхъ шальныхъ деньгахъ, которыя онъ платитъ своему повару.

Богинѣ правосудія можно служить всякими путями. Прежде, какъ это и подобало, Козловъ металъ громъ и молнію на голову подсудимыхъ и, потрясая своей маленькой рукой, къ которой такъ шло золотое шитье мундира, говорилъ, что только посредствомъ змѣй и скорпіоновъ можно пересоздать человѣчество. Онъ приглашалъ присяжныхъ какъ слѣдуетъ отнестись къ тому человѣку, который будетъ утверждать противное за вознагражденіе по таксѣ, для присяжныхъ повѣренныхъ установленной… Глаза его искрились отъ негодованія, а грозные перекаты голоса заставляли трепетать публику.

Теперь — а развѣ опять могло быть иначе? — онъ сладко пѣлъ о милосердіи и всепрощеніи, говорилъ о развращающемъ вліяніи среды, приходилъ въ ужасъ отъ жестокосердности своихъ прежнихъ товарищей, которые все еще продолжали разсыпать змѣй и скорпіоновъ, а одинъ разъ, когда ему публично намекнули объ его прежнемъ отношеніи къ «таксѣ» — негодованію его не было границъ. Онъ язвительно и тонко намекнулъ на то, почему прокуроръ долженъ выходить изъ себя при видѣ нарушенія закона, началъ говорить что-то о числахъ каждаго мѣсяца, но былъ остановленъ.

Безспорно, это былъ самый блестящій ораторъ во всемъ N, ораторъ, таланту котораго удивлялись даже адвокаты. И понятно. Разъ праздновалось товарищескимъ обѣдомъ открытіе новыхъ судовъ, произносились рѣчи. Развеселившійся Козловъ вдругъ, тотчасъ же одну за другой, произнесъ двѣ импровизаціи, изъ которыхъ въ одной какъ нельзя лучше оплевалъ то, что превознесъ выше неба въ другой. Онъ говорилъ такъ убѣдительно и горячо, что одинъ изъ праздновавшихъ, который прослушалъ только послѣднюю рѣчь, вступилъ было въ серьёзный споръ съ ораторомъ и долго никакъ не могъ понять смѣха своихъ товарищей. Пришлось разъяснять, что все это такъ только, шутка…

Въ этомъ отношеніи, Мутовкинъ не могъ даже хоть сколько-нибудь сравниваться съ Козловымъ. Проведя всю свою жизнь за обдѣлываніемъ купеческихъ дѣлъ, онъ не могъ пріобрѣсти блестящаго ораторскаго таланта, да пожалуй обходился и безъ него. Его дѣла рѣдко доходили до уголовнаго суда, а если когда это и случалось, всегда можно было найти человѣка, у котораго языкъ привѣшенъ какъ слѣдуетъ, хоть того же Козлова…

Петръ Васильевъ давно зналъ и Козлова, и «для большей вѣрности» побывалъ у него тотчасъ же послѣ того, какъ сдѣлалъ свой первый визитъ къ Мутовкину. Нельзя сказать, чтобы онъ не вѣрилъ послѣднему, но ему хотѣлось изъ другихъ устъ услышать подтвержденіе того, что такъ взволновало и наполнило его душу такими блестящими надеждами.

Обстановка квартиры Козлова была еще болѣе поразительна. Ковровъ, картинъ, цвѣтовъ было, пожалуй, не больше, чѣмъ у Мутовкина, но за то все это отличалось высшимъ изяществомъ. Сейчасъ же видно было, что тутъ распоряжалась не какая-нибудь разжирѣвшая приказная крыса, стащившая въ одну кучу массу дорогихъ вещей и воображавшая, что она превратила какую-нибудь грязную дыру въ великолѣпное палаццо.

Козловъ свысока смотрѣлъ на сладко-улыбающагося и немилосердно-юлившаго кліента, который, очевидно, былъ какой-нибудь лавочникъ или прасолъ, желавшій посовѣтоваться по ничтожному дѣльцу. Съ нимъ можно было покончить тутъ же, чуть не на порогѣ, по Петръ Васильевъ шепталъ такъ таинственно и такъ робко смотрѣлъ по сторонамъ, что его пришлось пригласить въ кабинетъ.

Здѣсь только, и то предварительно увѣрившись, что двери какъ слѣдуетъ заперты, онъ изложилъ свою исторію о другѣ, выдавшемъ по глупости векселя. Лицо адвоката прояснилось. Онъ даже указалъ на стулъ Петру Васильеву.

— И на большую сумму? полюбопытствовалъ Козловъ.

Петръ Васильевъ хватилъ какъ можно больше. Онъ слышалъ, что Козловъ маленькихъ дѣлъ не беретъ.

— Такъ вы желаете спорить? продолжалъ допрашивать все болѣе и болѣе свѣтлѣющій адвокатъ.

— Да, опровергнуть; потому… сами изволите видѣть…

— Это можно.

Петръ Васильевъ пожелалъ узнать, какъ все это «оформить», но адвокатъ вдругъ замкнулся въ самого себя и произнесъ довольно холодно:

— Ужь это я знаю, какъ. Вамъ нуженъ совѣтъ или вы желаете поручить мнѣ это дѣло? немного спустя, спросилъ онъ.

Кліентъ бормоталъ что-то не совсѣмъ понятное.

— Если вы пожелаете, чтобы я велъ это дѣло — условіе одно… Совѣтъ же стоитъ тысячу рублей. Даромъ я совѣтовать не могу. Иначе, можетъ случиться, что кліентъ получитъ совѣтъ и передастъ дѣло другому адвокату.

Петръ Васильевъ вертѣлся на стулѣ, но Козловъ продолжалъ смотрѣть, по прежнему, холодно. Онъ съ ненавистью вспоминалъ, какъ его поддѣли на первыхъ порахъ. Тогда къ нему, явился богатый еврей, имѣвшій, по его словамъ «аграматное» дѣло и желавшій узнать, какимъ путемъ вести его. Козловъ размякъ въ виду очень крупнаго гонорара и открылъ планъ кампаніи, а черезъ нѣсколько дней имѣлъ удовольствіе видѣть, какъ жидъ орудовалъ при помощи ничтожнаго адвокатика, нанятаго за гроши. Скрипѣть еще разъ зубами отъ безсильной злобы вовсе не было въ его расчетахъ.

Но Петръ Васильевъ тоже не имѣлъ никакого желанія кидать на вѣтеръ тысячу рублей. Онъ объявилъ, что долженъ непремѣнно посовѣтоваться съ тѣмъ, чье дѣло, прибавилъ, что непремѣнно придетъ, но, выйдя на крыльцо, только сильно качалъ головой и недоумѣвалъ.

— Тысяча рублей! Вишь ты! за два-то слова. Нѣтъ, видно, у него деньги-то дешевы!

Въ это самое время на крыльцѣ адвокатской квартиры происходила чуть не драка. Молодой, вертлявый малый, судя по костюму, прикащикъ изъ какого нибудь магазина, всячески старался проскочить въ дверь, которую слуга Козлова запиралъ передъ его носомъ, сердито крича, что барина нѣтъ дома.

— Я не уйду… велѣно! Тутъ и останусь, грозилъ приказчикъ; однако, не привелъ своей угрозы въ исполненіе и черезъ нѣсколько секундъ догналъ Петра Васильева.

— Ужь который это разъ: нѣтъ дома — да и только! Жаловался онъ. — Больше тысячи рублей долженъ хозяину, да намъ ли однимъ? Кого ни спросишь, всѣмъ.

— Широко живетъ.

— Ужь такъ широко, такъ широко, а все въ долгъ… Вонъ вчера трое вмѣстѣ со мной приходили… кому пятьсотъ, кому больше.

На площади мимо ихъ пронесся самъ Козловъ въ великолѣпной коляскѣ на парѣ вороныхъ. Толстый съ огромной бородой кучеръ съ необыкновенной важностью возсѣдалъ на козлахъ.

— Какъ тутъ не задолжать? Сегодня у него обѣдъ, завтра ужинъ, два повара, продолжалъ приказчикъ.

Но Козловъ безпечно лежалъ на подушкахъ своего экипажа и, какъ вихрь, несся впередъ. Онъ только что получилъ приглашеніе одной барыни по важному дѣлу.

— Я знаю васъ, ваше сердце, волновалась барыня, встрѣтивъ его: — вы должны помочь одной несчастной… Ахъ, непремѣнно! Она… Но я не могу говорить… вы сами увидите.

Несчастная, которой слѣдовало помочь, оказалась жена Павла Викторыча, Анна Михайловна. Это была высокая, изящная барыня, такъ томно смотрѣвшая большими сѣрыми глазами, что, казалось, окончательно изнемогала подъ гнетомъ судьбы.

— Мнѣ не хотѣлось начинать этого дѣла, но у меня дѣти, говорила она. — Вы, можетъ быть, знаете моего мужа. Около него такіе люди.

Дѣло съ Анной Михайловной было покончено живо. На другой же день Козловъ получилъ очень крупную сумму «на расходы». Барыня нетолько не торговалась, подобно Петру Васильеву, но пряло объявила, что она готова отдать все, лишь бы Лужки были спасены для ея дѣтей.

— Я объ одномъ прошу: чтобы мнѣ только не видѣть мужа… Я не могу его видѣть. — Онъ можетъ жить гдѣ угодно, говорила она, танцуя съ Козловымъ черезъ нѣсколько дней на одномъ очень веселомъ пикникѣ.

XII.

Петръ Васильевъ не унывалъ. Онъ только чаще и чаще сталъ погружаться въ продолжительныя и крайне таинственныя совѣщанія со своимъ адвокатомъ, и во время этихъ совѣщаній такъ сіялъ и радовался, какъ будто открылъ секретъ, посредствомъ котораго въ самое короткое время можно было обездолить весь міръ.

Тайнъ по отношенію къ адвокату у него теперь уже не было. Дѣло велось на чистоту и даже былъ заключенъ формальный договоръ, которымъ точно опредѣлялась доля въ добычѣ, ожидаемой отъ задуманнаго предпріятія.

Въ результатѣ таинственныхъ совѣщаній получалось рѣшеніе дѣйствовать до конца. Ждать больше было нечего. У Петра Васильева накопилось такое количество векселей, заемныхъ писемъ и всякаго рода долговыхъ обязательствъ, что владѣй Павелъ Викторычъ территоріей двухъ-трехъ уѣздовъ, его владѣній едва ли бы хватило на покрытіе долговъ Петру Васильеву.

Разъ, крайне знакомая въ Лужкахъ тележка остановилась около флигелька и, черезъ нѣсколько минутъ, въ нее покорно усаживался, кромѣ ея хозяина, самъ Павелъ Викторычъ. Петръ Васильевъ объявилъ, что они поѣдутъ въ городъ, но по направленію къ N тележка катилась не долго. Она вдругъ круто свернула на проселочную дорогу и стала скакать изъ ямы въ яму, съ бугорка на бугорокъ.

Между путешественниками происходилъ оживленный разговоръ.

— Вы, Павелъ Викторычъ, только одно: согласенъ, молъ, долженъ, поучалъ Петръ Васильевъ. — Больше ничего.

Но баринъ имѣлъ видъ школьника, который, положимъ, хотя и идетъ на экзаменъ, но тѣмъ не менѣе сильно сомнѣвается въ томъ, чтобы ему удалось отвѣтить тамъ какъ слѣдуетъ.

— Какъ бы чего? говорилъ онъ. — Никогда я, братецъ, не судился…

— Будьте покойны! Согласенъ, молъ, долженъ — и только. Вы думаете что! Судья мнѣ очень хорошо знакомы. Къ тому же у насъ съ ними дѣла на счетъ хлѣба, прочаго.

— А вдругъ я какъ нибудь.

Павелъ Викторычъ задумался.

— И какой сегодня воздухъ пріятный! вдругъ провозгласилъ Петръ Васильевъ, чтобы отвлечь барина отъ печальныхъ размышленій, а для большаго успѣха этого предпріятія немедленно запустилъ въ тележку руку, которая показалась обратно на свѣтъ Божій съ бутылкой чего-то очень крѣпкаго.

— На дорожку пожалуйте! Хи, хи…

Тележка наконецъ вкатилась въ какую-то деревушку съ маленькими, покосившимися на сторону, черными избушками а затѣмъ остановилась на дворѣ барской усадьбы. На этомъ дворѣ, окруженномъ со всѣхъ сторонъ крѣпкими анбарами и другими хозяйственными постройками, бойко повертывался во всѣ стороны маленькій, кругленькій старичокъ въ халатѣ и фуражкѣ съ кокардой. Онъ бесѣдовалъ съ худымъ мужиченкомъ, одѣтымъ въ донельзя драный кафтанъ, и внушительно помахивалъ передъ нимъ большимъ клѣтчатымъ платкомъ.

— Ты долгу не отдавалъ, а? не отдавалъ вѣдь? говорилъ онъ.

— Время-то, Александръ Гаврилычъ… Сами изволите видѣть… Ахъ, время!

И мужиченко закрутилъ головой, желая сильнѣе выразить, какое теперь время.

— А въ условіи-то что сказано? продолжалъ старикъ. — Не отдалъ къ сроку — штрафъ вдвое, черезъ мѣсяцъ втрое… Помнишь?

— Нужда-то наша…

— Что же мнѣ, судиться съ тобой?

— На что судиться! Мы и такъ.

— Теперь опять подъ работу говоришь? Нѣтъ, ты мнѣ за старое отработай.

Въ это самое время расходившійся старичокъ замѣтилъ тележку и, прикрывъ глаза ладонью, сталъ всматриваться въ гостей.

— Самъ, самъ… судья! шепталъ Петръ Васильевъ и радуясь, точно свиданію съ отцомъ, котораго не видалъ несчетные годы, спѣшилъ старичку навстрѣчу.

Черезъ нѣсколько минутъ всѣ были уже въ большой залѣ, по срединѣ которой, на небольшомъ возвышеніи стоялъ столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. Передъ столомъ въ два-три ряда тянулись скамейки: на стѣнѣ висѣлъ портретъ. Все говорило, что залъ былъ не что иное, какъ камера мирового судьи. Старичокъ, успѣвшій смѣнить халатъ на что-то среднее между пальто и балахономъ, стоялъ за столомъ и, видимо, находился въ сильнѣйшемъ затрудненіи. Онъ держалъ въ рукѣ судейскую цѣпь, но надѣть ее не рѣшался. Петръ Васильевъ, замѣтно, употреблялъ все свое краснорѣчіе, стараясь убѣдить судью.

— Не бывало у меня такого дѣла, недоумѣвалъ тотъ и возился съ цѣпью.

— Александръ Гаврилычъ! Да развѣ я! такъ и извивался Петръ Васильевъ, — Развѣ я могу противъ васъ?

— Пятьсотъ рублей — это такъ! продолжалъ Александръ Гаврилычъ. — А тутъ вдругъ — сто девять тысячъ…

— Извольте посмотрѣть, законъ, тридцатая статья, надрывался юркій человѣкъ.

Судья бралъ со стола книгу, рылся въ ней, читалъ, но погружался все въ большее и большее сомнѣніе.

— Какъ будто и такъ. А опять какъ же тамъ сказано прямо: до пятисотъ рублей? Право, Петръ Васильичъ, обратились бы вы къ кому нибудь другому, просительно закончилъ онъ.

— Мы у васъ желаемъ, у васъ, Александръ Гаврилычъ, потому довѣріе… Павелъ Викторычъ! баринъ! вѣдь такъ по обоюдному согласію?

Но баринъ только хлопалъ глазами и бормоталъ что то не совсѣмъ понятное.

— Другой бы васъ разобралъ живо, продолжалъ судья. — Ни минуточки не задержалъ бы… Вотъ хоть бы Николай Евгеньичъ. Далеко ли до него?

— Александръ Гаврилычъ! даже прикладывая руку къ сердцу, возглашалъ Петръ Васильевъ. — Неужели же я противъ васъ? Можно сказать, я столько отъ васъ добра видѣлъ.

Но судья, повидимому, нашелъ если не исходъ изъ затруднительнаго положенія, то, по крайней мѣрѣ, что-то въ родѣ этого.

— А вотъ что, господа, предложилъ онъ, къ крайнему огорченію Петра Васильева, кладя на столъ цѣпь и законы. — Закусимъ сначала, а тѣмъ временемъ я подумаю.

Пришлось согласиться. Во время завтрака судья то разговаривалъ съ Петромъ Васильевымъ, предлагая ему купить то рожь, то овесъ, то погружался опять въ юридическія изслѣдованія и рылся въ законахъ. Вылъ приглашенъ даже письмоводитель, тоже старичокъ, очевидно, какой-нибудь отставной чиновникъ:

Александръ Гаврилычъ совѣтовался съ нимъ, значительно приподнявъ брови, и наконецъ рѣшился.

— Только ты смотри, грозилъ онъ Петру Васильеву: — если подведешь меня, старика…

Началось разбирательство. Хотя во время завтрака, Александръ Гаврилычъ не разъ вспоминалъ о томъ, что онъ служилъ гдѣ-то вмѣстѣ съ отцомъ Павла Викторыча, а этого послѣдняго зналъ чуть не съ пеленокъ, но обращался, при разсмотрѣніи дѣла, только къ Петру Васильеву. Дѣятельность барина ограничивалась тѣмъ, что онъ бормоталъ: «согласенъ, долженъ», когда ему подмигивалъ Петръ Васильевъ.

Въ то время, какъ судья приготовился было писать рѣшеніе, Петръ Васильевъ началъ совать ему какую-то бумагу. Оказалось, что это проектъ рѣшенія, заранѣе изготовленный Мутовкинымъ. Александръ Гаврилычъ взглянулъ на Павла Викторыча, но тотъ смотрѣлъ по сторонамъ такъ безучастно, какъ будто дѣло его вовсе не касалось.

— Все равно… Вѣдь по согласію? разсудилъ судья и сталъ писать съ черняка.

Послѣ судоговоренія обѣдали, а письмоводитель составлялъ исполнительный листъ, которымъ предписывалось всѣмъ мѣстамъ и лицамъ оказывать Петру Васильеву надлежащее содѣйствіе при взысканіи имъ съ имѣнія дворянина Глотова ста девяти тысячъ съ процентами, издержками и вознагражденіемъ за веденіе дѣла.

XIII.

Въ то самое время, какъ Петръ Васильевъ судился съ бариномъ у мирового, въ Лужкахъ были гости. Пріѣхали два господина: одинъ почтенныхъ лѣтъ, толстый, съ большой рыжей бородой и маленькими заплывшими жиромъ глазками; другой еще очень молодой съ едва пробивающейся бородкой, крайне подвижный, веселый.

Гости, очень жалѣя объ отсутствіи Павла Викторыча, изъявили желаніе подождать его, во отъ чаю и прочихъ угощеній отказались.

Толстый точно далъ обѣтъ молчать и, сидя у окна, внимательно разсматривалъ барскій домъ. Должно быть, и на его глаза, домъ этотъ выглядѣлъ не особенно хорошо; по крайней мѣрѣ, баринъ то и дѣло покачивалъ головой. Молодой все время ходилъ по комнатѣ и какъ будто искалъ что-то. Глаза его пытливо бѣгали туда и сюда, а когда останавливались на какомъ-нибудь сундукѣ или комодѣ, то начинали смотрѣть до того пристально, какъ будто хотѣли просверлить стѣнки и, проникнувъ внутрь сундука, узнать, что тамъ находится. Онъ то крайне дружелюбно, весело шутилъ съ Ириной, дѣлалъ предположенія, что ей должно быть весело жить въ Лужкахъ, то вдругъ съ самымъ невиннымъ видомъ принимался задавать ей самые хитрые вопросы. Повидимому, его сильно интересовало, кто особенно часто бываетъ въ Лужкахъ, что тутъ вообще дѣлаетъ Петръ Васильевъ, прочіе…

— Вотъ этакія узенькія, длинныя бумажки, должно быть, все пишутъ, а? закидывалъ онъ, сгибая листъ въ формѣ векселя, и начиналъ опять любезно смотрѣть на Ирину.

— А шутъ ихъ знаетъ!

— Ну, какъ же, а? Пишутъ вѣдь? А что баринъ, часто выпивши бываетъ?

Хотя Ирина и не была особенно расположена къ откровенности, тѣмъ не менѣе, нѣкоторые изъ ея отвѣтовъ понравились веселому барину. Онъ начиналъ хохотать съ самымъ безпечнымъ видомъ, но въ тоже время значительно посматривалъ на своего спутника и даже подмигивалъ ему.

Такъ прошло довольно много времени. Молодой баринъ все чаще и чаще поглядывалъ въ окно, точно ждалъ кого-то. Ирина стала-было снова предлагать гостямъ напиться чаю, но въ комнату вдругъ вошелъ староста съ бляхой на кафтанѣ и съ нимъ нѣсколько мужиковъ. Веселый баринъ мгновенно преобразился. Онъ остановился противъ Ирины и, не кончивъ еще какой-то шуточки, строго объявилъ, что онъ судебный слѣдователь и долженъ произвести въ ея имуществѣ обыскъ.

Ирина обмерла до того, что едва могла вымолвить что-нибудь. Въ душѣ ея была смутная радость, что она успѣла заблаговременно отослать все въ Погорѣловку, но надежда эта оказалась напрасной. Судебному слѣдователю было извѣстно все, и онъ только принялся смѣяться, когда Ирина попробовала увѣрить его, что у нея ничего нѣтъ, кромѣ того маленькаго сундучишка, который она показывала.

— А въ Погорѣловку-то что же увезено недавно? Полно, матушка, лучше меня не обманывай, посовѣтовалъ онъ.

Ирина опустила голову.

— Хуже будетъ, продолжалъ слѣдователь. — Мы все знаемъ. Туда ужь мы послали.

Въ маленькомъ сундучишкѣ не нашли ничего, но зато въ чуланѣ одинъ изъ понятыхъ вытащилъ изъ щели какія-то бумаги, завернутыя въ нѣсколько тряпокъ. Тутъ оказался и вексель, вы данный Иринѣ Павломъ Викторычемъ, и актъ на уступку ей пятнадцати десятинъ земли. Между бумагами лежало тридцать-сорокъ рублей, которые Ирина не такъ давно подобрала около кровати барина.

— Ого, матушка, какіе капиталы! восторгался слѣдователь, тогда какъ его толстый спутникъ, оказавшійся письмоводителемъ, посмѣивался.

На Иринѣ не было лица. Она ничего не сказала объ этихъ бумагахъ уже по одному тому, что со страха едва ли не забыла о нихъ. Кромѣ того, она не придавала имъ никакого преступнаго значенія. Развѣ не постоянно писались здѣсь всевозможные документы чуть не на виду у всѣхъ? Вотъ деньги, да большія ли это деньги? и опять, не подбери ихъ она, развѣ не ушли бы онѣ такъ, зря?

Ирина смутно слышала, какъ слѣдователь отдавалъ приказаніе ни на секунду не выпускать ее изъ виду, и заливалась горькими слезами.

Въ кабакѣ, между тѣмъ, сидѣлъ десятскій и строго наблюдалъ, чтобы сидѣлецъ не скрылъ чего-либо. Впрочемъ, въ сундучишкѣ Корнилы было до того пусто, что судебный слѣдователь пересталъ смѣяться и видимо опечалился. Онъ опасался, что для ареста Корнилы, пожалуй, не будетъ никакихъ основаній, но подъ стойкой отъискали золотое кольцо, потомъ гдѣ-то подъ поломъ старую, сломанную серебрянную спичечницу.

Корнила мялся подъ веселыми взглядами слѣдователя и, наконецъ, объявилъ, что онъ вытащилъ эти вещи у барина, когда тотъ пьяный какъ-то свалился въ кабинетѣ.

Обыскъ производили долго, тщательно; кой-гдѣ поднимали полъ, осматривали всѣ щели, но, кромѣ кольца и спичечницы, въ кабакѣ ничего не нашли. Впрочемъ, и этого было довольно.

Когда вечеромъ Павелъ Викторычъ подкатилъ къ флигельку, радуясь, что онъ ничего не наболталъ у мирового, во флигелькѣ было пусто. Ирину увезли въ Погорѣловку присутствовать при обыскѣ, который долженъ былъ производиться въ отосланныхъ туда сундукахъ. Корнило сидѣлъ подъ замкомъ въ волостномъ правленіи. Около кабака не было ни одного человѣка, да и самый кабакъ былъ запертъ на замокъ.

Горю Павла Викторыча не было границъ. Онъ ревѣлъ на весь домъ, хотѣлъ тотчасъ же летѣть къ слѣдователю, неизвѣстно для чего, не слушалъ никакихъ увѣщаній.

— Пусть и меня берутъ! кричалъ онъ. — Куда она, туда и я.

— Эхъ, баринъ! можетъ и дастъ Богъ! успокоивалъ его сотскій, принесшій повѣстку, которою баринъ вызывался на завтра къ судебному слѣдователю. — Можетъ, спросятъ и отпустятъ.

— Нѣтъ, сошлютъ ее, сошлютъ! Петръ Васильевъ! да какъ же это, братецъ?

Слезы потоками бѣжали по его лицу. Даже Петръ Васильевъ не могъ его успокоить. Впрочемъ, Петру Васильеву было не до барина. Онъ спѣшилъ въ городъ.

XIV.

Прошло только три дня, но дѣло «о вовлеченіи дворянина Павла Викторовича Глотова путемъ обмана въ невыгодныя не имуществу сдѣлки» разрослось уже до громадныхъ размѣровъ. Судебный слѣдователь, несмотря на свою молодость, былъ рьяный представитель той богини, которую изображаютъ съ повязкой на глазахъ и съ мечемъ въ одной рукѣ, между тѣмъ, какъ другая старается удерживать въ равновѣсіи колеблющіеся вѣсы. Чуть начиналось какое-нибудь дѣло, онъ испытывалъ зудъ во всемъ тѣлѣ и не успокоивался до тѣхъ поръ, пока ему не удавалось прибавить двухъ или трехъ новыхъ обитателей въ вѣчно и безъ того полный острогъ.

Ту же необыкновенную энергію судебный слѣдователь проявилъ и по дѣлу Глотова. Чуть не на другой день послѣ арестованія Корнилы и Ирины онъ уже показывалъ цѣлую стопу мелко исписанной бумаги и, съ торжествомъ ударяя по ней рукою, говорилъ, что не то еще будетъ.

Всѣ эти дни и на крыльцѣ, и у воротъ слѣдовательской камеры цѣлыми группами лежали и сидѣли лужковскіе мужики и бабы. Но эти свидѣтели могли скорѣе вогнать въ гробъ самого судебнаго слѣдователя, чѣмъ доставить ему самое небольшое удовольствіе, т. е. прибавить хотя ничтожную тяжесть на шею тѣхъ, кого слѣдовало утопить какъ можно глубже. Очутившись передъ заваленнымъ бумагами столомъ, свидѣтели умѣли только мяться, переступать съ ноги на ногу, или вдругъ погружались въ такое внимательное созерцаніе своихъ лаптей, что, казалось, видѣли передъ собою какой-то до необычайности диковинный предметъ и никакъ не могли постичь его назначенія. Имъ задавались самые разнообразные вопросы, предлагалось подумать, съ ними шутили, но свидѣтели продолжали мяться и только обливались потомъ. Судя по ихъ словамъ, они и въ глаза не видали Ирины, а о существованіи Петра Васильева не имѣли никакого понятія.

— У насъ своихъ дѣловъ… Кто же ихъ знаетъ! равнодушно заявляли они.

— Да вѣдь въ кабакѣ вы бывали? горячился слѣдователь.

— Въ кабакѣ… Какъ не бывать въ кабакѣ! Придешь — выпьешь, а чтобъ чего прочаго…

И чѣмъ болѣе старался слѣдователь, тѣмъ чаще и чаще слышалъ: «Намъ что! Господь ихъ знаетъ! Что-жь баринъ? извѣстно, баринъ!»

И только. Судебный слѣдователь готовъ былъ рвать на себѣ волосы.

— Можете себѣ представить, а? то и дѣло восклицалъ онъ, обращаясь къ наблюдавшему за ходомъ дѣла товарищу прокурора, и презрительно указывалъ на заплатанный кафтанъ удаляющагося свидѣтеля.

Товарищъ прокурора, молоденькій, чистенькій субъектъ изъ правовѣдовъ поднималъ на минуту голову съ удивительными завитками, начесанными на низенькій лобикъ, иногда надѣвалъ пенснэ, пожималъ плечами, а потомъ тотчасъ погружался въ охорашиваніе своихъ ногтей. Въ этомъ занятіи, собственно говоря, и заключалось то наблюденіе, которому онъ съ ранняго утра и до поздней ночи предавался въ теченіи трехъ дней.

— Ну, не ослы ли! Вѣдь это ужасно! продолжалъ волноваться слѣдователь, со злостью всматриваясь въ новый кафтанъ, который появлялся на смѣну только-что ушедшаго. — Хоть бы что-нибудь!

Но утѣшиться ему пришлось только тогда, когда послѣдній кафтанъ бытъ смѣненъ удивительно почтеннымъ на видъ, сѣдобородымъ «батюшкой», ежеминутно кашлявшимъ въ руку и внимательно глядѣвшимъ въ глаза представителя правосудія. Самъ батюшка еще не былъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, чья возьметъ, а потому показывалъ до крайности осторожно. Онъ сообщилъ только — и то съ разными оговорками — кое-что касательно «легковѣрности» Павла Викторыча; повздыхалъ по поводу его отношеній къ Иринѣ. Но такъ какъ въ городѣ ходили упорные слухи о томъ, что Лужки непремѣнно должны поступить къ барынѣ, то послѣ допроса батюшка съумѣлъ намекнуть, кого бы слѣдовало допросить для того, чтобы добыть какъ можно больше данныхъ. Онъ только желалъ, чтобы на него, батюшку, не было никакихъ указаній.

— Я такъ, частно, шепталъ онъ, наклонившись почти къ самому уху судебнаго слѣдователя. — А то, сами посудите…

Тѣ люди, на которыхъ указалъ батюшка, были драгоцѣнны. Первое мѣсто между ними занималъ Ветошкинъ, о которомъ батюшка еще раньше и тоже «подъ рукой» сообщилъ повѣренному барыни, а тотъ въ теченіи нѣсколькихъ дней до крайности усердно ухаживалъ за драгоцѣннымъ человѣкомъ.

Ветошкинъ былъ чистокровный дворянинъ, у котораго прежде было даже порядочное состояніе, но изъ всего онъ успѣлъ сохранить только фуражку съ краснымъ околышемъ, да ружье съ собакой. Онъ едва ли даже имѣлъ какое-нибудь постоянное мѣсто жительства. Еще зимой, по необходимости, онъ привиталъ гдѣ то на краю своей деревни въ хатѣ одного изъ прежнихъ подданныхъ, а лѣтомъ, въ сопровожденіи вѣрнаго Трезора, странствовалъ по всѣмъ окрестностямъ. Охота была для него самымъ подходящимъ занятіемъ, хотя у этого Немврода часто не было съ собой ни крупинки пороха. Она плѣняла его потому, что давала полнѣйшую возможность сегодня сидѣть въ кабакѣ какой-нибудь Дубровки, а завтра вдругъ перенестись въ погорѣловское заведеніе. Но особенно часто Ветошкинъ посѣщалъ Лужки, гдѣ, какъ извѣстно, шелъ постоянный пиръ до тѣхъ поръ, пока не разразилась гроза. Нельзя сказать, чтобы Ирина очень любезно отно силась къ его посѣщеніямъ. Напротивъ, еще издали завидѣвъ пѣгаго Трезорку, за которымъ, весело посвистывая, шагалъ его длинонногій, всегда и во всякое время успѣвшій ужь выпить, хозяинъ, Ирина начинала ругаться. Она даже и въ лицо иначе не называла Ветошкина, какъ шаромыгой, и очень часто кидалась на него съ голикомъ въ рукахъ, но Ветошкинъ не обращалъ на это вниманія. Иногда, тотчасъ послѣ того, какъ Ирина успѣвала ловко огрѣть его по спинѣ и довольная садилась на крыльцѣ, онъ незамѣтно подкрадывался къ ней сзади и за ногу сдергивалъ ее на землю. Послѣ этого долго раздавалась по всей усадьбѣ ругань, Ирина опять воружалась голикомъ или метлой и бѣгала, переваливаясь, какъ утка, но Ветошкинъ обладалъ такими длинными ногами, такъ безучастно относился къ брани и такъ громко хохоталъ, что Иринѣ приходилось, наконецъ, плюнуть.

Павелъ Викторычъ съ Ветошкинымъ находился въ большой пріязни ужь по одному тому, что никто лучше послѣдняго не умѣлъ сбыть какую-нибудь вещь, ловко протащивъ ее подъ полой, чтобы не замѣтила Ирина; никто быстрѣе не могъ сообразить, чѣмъ бы отвлечь изъ дому Ирину, а въ ея отсутствіе, занявъ цѣловальника, стащить съ полки одну-двѣ бутылки. Потомъ, Ветошкинъ зналъ такое безчисленное количество пикантныхъ анекдотовъ, что могъ развеселить даже мертваго.

Благодаря своему постоянному общенію съ Павломъ Викторычемъ, Ветошкинъ зналъ многое изъ того, что происходило въ Лужкахъ. Иногда ему приходилось даже подслушивать кое-что изъ бесѣдъ барина съ Петромъ Васильевымъ. Кромѣ того, если Павелъ Викторычъ разсказывалъ многое даже мужикамъ, то, несомнѣнно, съ Ветошкинымъ былъ еще больше откровененъ.

Понятно поэтому, что повѣренный Анны Михайловны ухаживалъ за такимъ драгоцѣннымъ свидѣтелемъ. Немедленно послѣ того, какъ батюшка намекнулъ о Ветошкинѣ, былъ командированъ для отысканія его особый посланный. Розыскать его удалось не скоро, но все-таки удалось. Теперь, онъ уже нѣсколько дней жилъ въ городѣ, гдѣ для него въ гостинницѣ наняли номеръ, ухаживали за нимъ, ублажали. Кромѣ того, онъ могъ надѣяться на кое что потомъ послѣ показанія.

И онъ не остался неблагодаренъ.

— Ну, теперь держись, Петръ Васильевъ! весело восклицалъ судебный слѣдователь, любуясь на показанія Ветошкина, — Теперь у насъ улики…

— Что, довольны, Александръ Иванычъ? обращался онъ къ Козлову.

Тотъ, конечно, отвѣчалъ утвердительно.

— Вотъ еслибы намъ еще самого Глотова сбить, говорилъ онъ. — Но какъ?

— О, этотъ идіотъ! (судебный слѣдователь не могъ даже слышать хладнокровно о Павлѣ Викторычѣ). Помилуйте! онъ утверждаетъ, что никто его не обманывалъ, что онъ подарилъ Иринѣ ложки, и самъ вызвался дать ей вексель.

— Кто-жь ему повѣритъ на судѣ?

— Нѣтъ, я ему покажу. Я его непремѣнно освидѣтельствую въ состояніи умственныхъ способностей… Непремѣнно. Надо показать, какой вѣры заслуживаютъ его слова! Вѣдь еслибы онъ помогъ намъ, мы бы теперь… Ничего! Я доберусь-таки до Петра Васильева.

Часы Петра Васильева, повидимому, дѣйствительно были сочтены. Ирина и Корнило давнымъ-давно обрѣтались въ острогѣ, несмотря на то, что Павелъ Викторычъ всячески стоялъ за нихъ и приводилъ слѣдователя въ такое отчаяніе, что тотъ часто презрительно кидалъ на столъ перо и долго-долго пожималъ плечами.

Баринъ упорно стоялъ на томъ, что никакихъ векселей у него никто не выманивалъ, утверждалъ, что онъ дѣйствительно занималъ деньги у Петра Васильева. Правда, при этомъ онъ нетолько не могъ, хотя бы и приблизительно опредѣлить цифру своихъ долговъ, но не умѣлъ даже указать, когда истрачены имъ хоть бы двѣ-три тысячи.

Глотовъ страдалъ едва ли не больше всѣхъ. Его подвергали такимъ продолжительнымъ допросамъ, такъ часто таскали въ городъ, что онъ давнымъ-давно бѣжалъ бы куда-нибудь, еслибы только его не удерживала мысль о томъ, что будетъ съ Ириной. Къ допросамъ у слѣдователя скоро прибавилось другое мученье. Павла Викторыча нѣсколько разъ таскали въ какое-то присутственное мѣсто, гдѣ задавали ему странные вопросы и осматривали такъ, какъ будто намѣревались немедленно отдать въ солдаты. Онъ бы перенесъ все, еслибы только могъ время отъ времени видѣться съ Ириной, но это было невозможно. Въ Лужкахъ поселился какой-то неизвѣстный ему человѣкъ, который, кажется, ни на одну секунду не упускалъ его изъ виду. Это былъ управляющій, посланный Анной Михайловной. Барину было объявлено, что безъ разрѣшенія жены онъ не можетъ ничего ни продавать, ни покупать, такъ какъ его отдали подъ опеку за расточительность, и опекуншей была сдѣлана барыня.

Это было довершеніемъ всѣхъ мукъ. Окончательно убитый, Павелъ Викторычъ грустно бродилъ по своему флигельку, съ тоской вспоминая о прошломъ. Онъ чуть ли не совсѣмъ лишился единственнаго своего удовольствія — посидѣть за бутылкой и потомъ завалиться подъ портреты предковъ.

Кромѣ векселя и купчей, Ирину погубилъ тотъ сундукъ, который она отослала изъ Лужковъ въ Погорѣловку. Когда открыли этотъ сундукъ въ присутствіи слѣдователя и понятыхъ, представилась довольно интересная картина. Прежде всего, онъ былъ до того туго набитъ, что едва повернули въ замкѣ ключъ, какъ крышка отскочила такъ быстро, какъ будто сундукъ былъ снабженъ Богъ вѣсть какимъ механизмомъ. Потомъ, его содержимое… Чего только не было въ немъ! Рядомъ со старымъ распоротымъ платьемъ барыни, лежалъ жилетъ, кружева, серебрянныя ложки, ножи, вилки, потомъ опять какое-нибудь старое платье, наряды самой Ирины, опять жилетъ, брюки и т. д., и т. д. Между этими вещами, по мѣрѣ того, какъ ихъ вынимали, оказывались деньги. Тамъ десять рублей, тамъ тридцать. Деньги валялись просто между рухлядью, были завернуты въ какой-нибудь лоскутокъ бумаги или въ тряпку. Очевидно, сундукъ наполнялся постепенно, урывками. Сегодня удавалось сунуть въ него одно, завтра что-нибудь другое, сунуть, какъ попало, потому что, каковъ бы ни былъ Павелъ Викторычъ, все же таки было неловко перебирать и перекладывать при немъ всѣ эти вещи. Нѣкоторыя вещи были до того плохи, что трудно было понять, на что онѣ могли понадобиться Иринѣ.

Но арестъ Ирины и Корнилы не совсѣмъ утѣшилъ судебнаго слѣдователя. Ему непремѣнно хотѣлось добраться до Петра Васильева и Мочалкина. Теперь, послѣ показанія Ветошкина, на это можно было вполнѣ разсчитывать. Это показаніе было до того длинно, что счастливая улыбка не сходила съ лица слѣдователя.

— Теперь мы этихъ гусей допечемъ! чуть не въ сотый разъ повторялъ онъ, весело глядя на товарища прокурора.

Но «гуси» не особенно трусили. Мочалкинъ былъ въ большомъ горѣ. Немедленно по полученіи извѣстія объ арестахъ и обыскѣ въ Лужкахъ, онъ сжегъ всѣ векселя, выданные ему Павломъ Викторычемъ и теперь искалъ утѣшенія въ водкѣ. Съ нимъ вмѣстѣ пьянствовалъ и адвокатъ его, худой, высокій, угреватый мужчина изъ отставныхъ чиновниковъ, котораго кліентъ, смотря по обстоятельствамъ то до одуренія накачивалъ водкой, то таскалъ за волосы и билъ своими увѣсистыми сапогами.

— Все равно, Кузьма Иванычъ, не много бы получили, утѣшалъ адвокатъ.

— Обидно, братецъ. Старался, старался, а вотъ…

Юридическія познанія отставного чиновника были мизерны и не соотвѣтствовали его положенію. Онъ только нагонялъ страхъ на своего довѣрителя.

Совсѣмъ въ другомъ положеніи находился Петръ Васильевъ. Онъ тоже не разлучался съ своимъ адвокатомъ, но въ ихъ бесѣдахъ не было ни малѣйшей тѣни унынія.

— Ну что, какъ? спрашивалъ Мутовкинъ.

— Учу, Иванъ Васильичъ. Теперь знаю, отвѣчалъ кліентъ.

Петръ Васильевъ почти не выпускалъ изъ рукъ въ теченіи нѣсколькихъ дней бумажку, на которой былъ написанъ длинный рядъ цифръ, номера рѣшеній разныхъ судебныхъ мѣстъ. Петръ Васильевъ долженъ былъ заявить слѣдователю, что, на основаніи этихъ рѣшеній, его не имѣютъ права подвергать допросу, ибо дѣло его должно разбираться гражданскимъ порядкомъ.

Мутовкинъ предлагалъ сдѣлать репетицію. Оказывалось, что Петръ Васильевъ дѣйствительно зналъ какъ нельзя лучше.

— Какъ-то Кузьма Иванычъ? интересовался Петръ Васильевъ. Адвокатъ смѣялся. Онъ вполнѣ увѣренъ, что дѣло Мочалкина плохо.

— Ему дешевыхъ адвокатовъ надо… Пусть-ка онъ… Ха, ха!

— А что, еслибы у него купить? проэктировалъ Петръ Васильевъ. — Вѣдь у него векселей-то много, а онъ бы, пожалуй, дешево.

Глаза Петра Васильева блестѣли. Мутовкинъ одобрялъ проэктъ, но оказалось, что они опоздали.

Кузьма Иванычъ даже разсердился, когда къ нему явился Петръ Васильевъ и объявилъ о причинѣ своего визита.

— Откуда у меня его векселя? Я никакихъ съ нимъ дѣлъ не велъ…

Мутовкинъ такъ и залился звонкимъ смѣхомъ, когда ему все стало извѣстно. Его предположеніе объ окончательной негодности дешеваго адвоката вполнѣ подтверждалось.

— Ахъ, дураки, дураки!

Но черезъ нѣсколько дней торжествовать пришлось Мочалкину. Его адвокатъ только-что принесъ вѣсть о томъ, что Петръ Васильевъ въ острогѣ.

Бумажка, на которой былъ написанъ цѣлый рядъ цифръ и которую Петръ Васильевъ во время допросовъ постоянно держалъ передъ своими глазами, не вывезла. Но все-таки перечисленныя Петромъ Васильевымъ рѣшенія не давали покоя судебному слѣдователю и не разъ среди полнаго торжества вызывали грусть на его счастливую физіономію.

— Вотъ только палата! восклицалъ онъ въ такихъ случаяхъ. — А что, если она затормозитъ?

— А развѣ есть основанія?

— Если хотите, да… Чего добраго, вдругъ…

И слѣдователь выходилъ изъ себя, волнуясь и опасаясь за судьбу дѣла, которое онъ довелъ до необычайныхъ размѣровъ. Теперь на его столѣ красовалась ужь не одна стопа мелко исписанной бумаги. Больше всего у него надеждъ было на Анпу Михайловну. У нея такія обширныя знакомства, связи.

— Она ужь хлопочетъ тамъ, сообщалъ онъ конфиденціально.

— Конечно, кому другому бы не удалось, а ей… Я тоже писалъ кой-кому. Впрочемъ, вы вѣдь знакомы съ Ѳедоромъ Иванычемъ… Пожалуйста, напишите, попросите. Николай Николаичъ, Илья Павлычъ писали…

Въ палатѣ, дѣйствительно, дѣятельно хлопотали о томъ, чтобы обвинительный актъ по дѣлу Глотова прошелъ, хотя этому и должны были помѣшать кой-какія изъ тѣхъ рѣшеній, которыя были записаны на бумажкѣ у Петра Васильева. Но въ тоже время не менѣе дѣятельныя хлопоты шли объ освобожденіи Петра Васильева изъ замка. Мутовкинъ завалилъ судъ такимъ громаднымъ количествомъ всевозможныхъ просьбъ и жалобъ, что, когда ихъ выложили на столъ, судьи только ахнули.

— Вы посмотрите, одна эта на шести листахъ, а тутъ цѣлыхъ десять! въ ужасѣ восклицалъ одинъ. — Вѣдь если ихъ читать…

— Мнѣ, господа, въ деревню до зарѣзу надо. Я къ поѣзду опоздаю, представлялъ другой. — Нельзя ли безъ меня? Мнѣ все равно, подпишу потомъ.

— Взять съ него залогъ.

— Да, да… А то онъ намъ не дастъ покоя. Что день, то просьба.

Петръ Васильевъ былъ освобожденъ, къ величайшему огорченію судебнаго слѣдователя, который усмотрѣлъ въ этомъ фактѣ чуть не личную обиду. Онъ рвалъ, металъ и не могъ хладнокровно говорить о дѣлѣ Лужковскаго барина, а говорить приходилось. Находились люди, которые никакъ не могли понять, на какомъ основаніи Ирина и Корнило будутъ сидѣть въ острогѣ въ то время, какъ Петръ Васильевъ разгуливаетъ на свободѣ. Это было тѣмъ болѣе непонятно, что Ирина на первомъ же допросѣ отказалась и отъ векселя, и отъ купчей, выданныхъ ей Павломъ Викторычемъ.

— Ну, что-жь посидятъ! только и отвѣчалъ слѣдователь.

— Помилуйте, обвинять ихъ въ томъ, что они помогали Петру Васильеву обманывать Глотова! Вѣдь ихъ въ этомъ обвиняютъ?

— Да, въ этомъ, былъ недовольный отвѣтъ.

— Но… присяжные ихъ навѣрняка оправдаютъ…

— Оправдаютъ… Ну, что-жь изъ этого! Я, можетъ быть, потому и посадилъ ихъ, что присяжные оправдаютъ. Пусть хоть теперь посидятъ немного. Присяжные! Мало ли кого оправдываютъ присяжные!

Иногда судебному слѣдователю намекали на то, что за это, пожалуй, можетъ и достаться, но онъ только хохоталъ. Въ самомъ дѣлѣ, формальности были соблюдены, постановленіе объ арестѣ объявлено подсудимымъ въ опредѣленный срокъ, кому слѣдуетъ сообщено. Чего еще надо!..

— Постойте! Козловъ имъ еще покажетъ… Онъ этого Петра Васильева проберетъ… Замѣчательный талантъ!

Но однажды, какъ разъ во время разсужденій о талантѣ Козлова, въ камеру слѣдователя вбѣжалъ тотъ самый товарищъ прокурора, который наблюдалъ за производствомъ слѣдствія по дѣлу Глотова.

— Новость! новость! кричалъ онъ, показывая цѣлый ворохъ бумагъ и, повидимому, находясь въ самомъ сильномъ волненіи. — Угадайте?

Огорченный слѣдователь недовольно повернулся на своемъ креслѣ и отгадывать не сталъ.

— Козловъ бѣжалъ, объявилъ обвинитель; все лицо его сіяло.

— Какъ Козловъ… куда!? Помилуйте!

— Куда!.. Конечно, неизвѣстно, а вотъ смотрите… Земская управа заявляетъ, что по ея довѣренности онъ получилъ десять тысячъ и не отдалъ. У Кроликова увезъ — пять, у Иванова — восемь. Третьяго дня одно самое вѣрное дѣло кончилъ миромъ и получилъ немного больше половины того, что слѣдовало довѣрителю.

— Да онъ, можетъ быть, такъ… уѣхалъ куда-нибудь по дѣлу?

Но побѣгъ Козлова не подлежалъ сомнѣнію. Изъ его квартиры исчезли всѣ цѣнныя вещи, его видѣли уже подъ Москвой на желѣзной дорогѣ, обритаго, въ огромныхъ синихъ очкахъ и какомъ-то странномъ костюмѣ.

— А еще, помните, третьяго дня въ клубѣ вмѣстѣ ужинали? вспомнилъ судебный слѣдователь. — Ловко! Ну, да мы, авось, сцапаемъ.

И немного времени спустя, телеграммы, съ описаніемъ примѣтъ Козлова летѣли по всѣмъ трактамъ. Судебный слѣдователь горѣлъ самымъ сильнымъ желаніемъ пробрать того, съ кѣмъ еще не такъ давно онъ ужиналъ въ клубѣ и совѣтовался на счетъ тото, какъ бы почище доѣхать Петра Васильева.

XV.

Наконецъ, насталъ день, въ который Петръ Васильевъ долженъ былъ или убѣлиться какъ снѣгъ, или, какъ полагали нѣкоторые легкомысленные обыватели N, воспріять должное.

Зала суда была полнымъ-полна съ самаго ранняго утра. Публика состояла изъ представителей всевозможныхъ слоевъ общества, начиная отъ насквозь пропитаннаго спиртнымъ запахомъ кабачнаго завсегдатая, до элегантнѣйшей изъ элегантныхъ дамъ N. Кабачный завсегдатай, какъ человѣкъ, имѣвшій очень частыя сношенія съ Петромъ Васильевымъ, во чтобы-то ни стало хотѣлъ посмотрѣть на то, какъ будутъ судить этого выжигу. Дамамъ, напротивъ, до Петра Васильева не было никакого дѣла. Ихъ плѣняло то, что молоденькій, веселый адвокатикъ, казенный защитникъ Корнилы, обѣщалъ устроить самую интересную экскурсію въ область прошлаго Анны Михайловны, что не могло не быть очень любопытно. Кромѣ того, на судѣ должны были коснуться и отношеній Павла Викторыча къ Иринѣ. Но и дамы и кабачные завсегдатаи совсѣмъ тонули въ цѣломъ морѣ купцовъ и юркихъ субъектовъ въ синихъ чуйкахъ, со шныряющими по сторонамъ глазами и хитрой лисьей физіономіей. Эта часть публики, конечно, не была настолько легкомысленна, чтобы плѣняться какой-нибудь Ириной или Анной Михайловной. Ее привлекало самое дѣло, въ которомъ она усматривала нѣчто въ родѣ перваго опыта, и очень хорошо понимала, что, удайся этотъ опытъ, для дѣятельности «умственныхъ» людей открывались такія обширныя поприща, отъ одной мысли о которыхъ ужь захватывало дыханіе. Каждый изъ купцовъ и синихъ чуекъ непремѣнно зналъ какого-нибудь Прокла Семеныча, Клавдія Петровича, подъ которыхъ, если это будетъ одобрено, можно запустить такую мину, что положенію Павла Викторыча, пожалуй, можно будетъ еще и позавидовать.

Длинная, неуклюжая зала суда была таже, что и всегда. Столъ съ полинявшимъ позументомъ на зеленомъ сукнѣ, прокурорская трибуна направо, загородка для подсудимыхъ и скамья защиты налѣво, засаленныя спинами усердныхъ посѣтителей стѣны съ прорванными обоями и громадными гирляндами паутины; олимпійски величественные судьи въ бѣлыхъ галстухахъ и расшитыхъ золотомъ мундирахъ. Пыль, вонь, спертый воздухъ. Вообще, все тоже, что можно встрѣтить каждый день и въ каждомъ изъ провинціальныхъ храмовъ Ѳемиды. Но тѣмъ не менѣе, какое-то особенное, можно сказать, праздничное настроеніе царило въ судѣ. Повсюду виднѣлись веселыя, оживленныя лица, слышались радостный смѣхъ, радостныя восклицанія. Точно всѣ собрались смотрѣть не на то, какъ человѣку будутъ воздавать должное за іо, что онъ зарвался далѣе положенныхъ предѣловъ, а присутствовать при славословіи таланта, который нетолько слѣдовало поощрить, но отъ котораго можно многому и поучиться.

Судебное слѣдствіе кончилось къ великому удовольствію публики. Крайне весело было слушать показаніе Ветошкина, который и самъ, повидимому, испытывалъ величайшее наслажденіе, разсказывая, какъ Ирина била и ругала Павла Викторыча, какъ съ нимъ обращались въ кабакѣ. Но за Ветошкинымъ пошли мужики, которые только мялись и встряхивали волосами, не сообщая ничего путнаго; затѣмъ потянулся длинный рядъ свидѣтелей со стороны защиты и окончательно наскучилъ всѣмъ. Всѣ эти свидѣтели были до крайности однообразны. Они должны были удостовѣрить, что Петръ Васильевъ нетолько не обманывалъ Павла Викторыча, но едва ли самъ не былъ обмануть. Одинъ свидѣтель собственными ушами слышалъ, какъ баринъ упрашивалъ подсудимаго дать ему денегъ, другой могъ подтвердить, что барину была вручена не разъ пачка ассигнацій. Третій распространялся о томъ, какъ сильно, вслѣдствіе привлеченія Петра Васильева къ суду, пострадали его дѣла, и съ сердечнымъ умиленіемъ говорилъ объ его добродѣтели и т. д. Публика только удивлялась и посмѣивалась, ибо чуть не весь городъ зналъ, что за люди эти свидѣтели, а нѣкоторые собственными глазами видѣли, какъ они въ теченіи послѣднихъ дней не выходили изъ заведеній Петра Васильева.

Шли пренія. По существу это были тѣже самыя пренія, которыя изо-дня-въ-день оглашаютъ стѣны всѣхъ судовъ нашего отечества. Прокуроръ, высокій, худой человѣкъ, съ нервнымъ лицомъ и золотыми очками на большомъ носѣ, металъ громъ и молнію. Онъ съ такой яростью обрушился на подсудимыхъ и выставлялъ ихъ въ такомъ видѣ, что, казалось, всѣхъ поименованныхъ въ уложеніи наказаній, если ихъ сложить въ одну кучу, было бы мало для возданія такимъ извергамъ.

Несчастный Павелъ Викторычъ не могъ еще какъ слѣдуетъ оправиться отъ пытки, которую ему пришлось вынести во время судебнаго слѣдствія. Тогда прокуроръ то и дѣло приглашалъ его подойти поближе къ своей трибунѣ и затѣмъ язвительно начиналъ допрашивать о томъ, куда онъ могъ въ такое короткое время истратить чуть не двѣсти тысячъ. Павелъ Викторычъ пробовалъ что-то бормотать о коровѣ, о лошади, которыхъ онъ купилъ, но въ публикѣ слышался презрительный смѣхъ и веселый шопотъ.

— Да вѣдь это тридцать, сорокъ рублей, насмѣхался обвинитель: — а остальные? Вѣдь поймите, сто девять тысячъ.

— Вы знаете ли, что такое сто тысячъ? вставилъ, въ свою очередь, новый повѣренный Анны Михайловны, до-нельзя изящный молодой человѣкъ, съ черными усиками, которые онъ то и дѣло покручивалъ.

Приходилось молчать, но отъ этого не было лучше.

— Правда ли, что Ирина Семенова такъ обращалась съ вами, какъ разсказываетъ свидѣтель Ветошкинъ? слышалось снова.

Павелъ Викторычъ только блѣднѣлъ, краснѣлъ и безпомощно смотрѣлъ въ землю. Онъ очень обрадовался, когда прокуроръ, презрительно пожавъ плечами, объявилъ, что не желаетъ больше допрашивать. Но теперь, когда начались пренія — опять! съ невозможной рельефностью предъ присяжными была возстановлена картина той благодатной жизни, которая такъ долго тянулась въ Лужкахъ и о которой такъ жалѣлъ Павелъ Викторычъ. Каждый изъ присутствующихъ, слушая обвинителя, какъ будто собственными глазами видѣлъ, какъ Ирина била барина, какъ кабачные посѣтители толкали его въ шею и всячески измывались надъ нимъ, какъ баринъ пьяный валялся на кровати, а кругомъ его шелъ грабежъ, пьянство.

Павелъ Викторычъ опять не смѣлъ поднять глаза и врядъ-ли особенно удивился бы, еслибы кому-либо изъ присутствующихъ вдругъ вздумалось подойти и плюнуть ему въ лицо. Онъ скорѣе походилъ на подсудимаго, чѣмъ на свидѣтеля, котораго призвали для того, чтобы онъ помогалъ правосудію. Дѣйствительно, между имъ, Ириной и Корнилой было много сходства. Тѣхъ не красило одно ужь то, что они сидѣли за рѣшоткой и около нихъ то и дѣло бряцали ружья конвойныхъ. Кромѣ того, долговременное содержаніе въ тюрьмѣ не могло пройти безслѣдно: Ирина похудѣла, позеленѣла и такъ же, какъ баринъ и Корнила, упорно смотрѣла въ землю, слыша язвительныя рѣчи прокурора и гражданскаго истца.

Совсѣмъ иную картину представлялъ Петръ Васильевъ. Онъ помѣщался рядомъ съ Мутовкинымъ и знаменитымъ столичнымъ адвокатомъ, которому Мутовкинъ поручилъ вести дѣло. Перебирая свою цѣпочку, Петръ Васильевъ даже слегка улыбался въ тѣхъ случаяхъ, когда публика, слушая показанія Ветошника или объясненія Глотова, оглашала стѣны суда безшабашнымъ хохотомъ. Рѣзкія выходки прокурора, правда, коробили его, но коробили такъ, какъ несправедливое обвиненіе коробитъ ни въ чемъ неповиннаго человѣка. Петръ Васильевъ даже вздыхалъ въ такихъ случаяхъ и скорбно, какъ бы жалуясь, смотрѣлъ на своего защитника.

— Ну, и каналья! Этакую каналью, кажется бы, ахъ! говорили кое-кто изъ публики. — Молодецъ прокуроръ! обвинятъ!

— Обвинятъ — держи карманъ! Ему что! У него, я думаю, сколько награблено… Съ деньгами вездѣ хорошо. Хоть бы въ той же Сибири.

— Вѣрно, вѣрно.

Но большинство публики несомнѣнно было на сторонѣ Петра Васильева и это какъ нельзя лучше обнаружилось во время защитительной рѣчи. Хотя прокуроръ негодовалъ и горячился, но едва ли не больше негодовала защита.

Приглашенный адвокатъ вообще славился своимъ краснорѣчіемъ, но такъ какъ на этотъ разъ ему была обѣщана сумма, которая прельщала даже этого привыкшаго рвать крупные куски адвоката, то онъ превзошелъ самого себя. Защитительная рѣчь была самымъ страстнымъ, самымъ энергическимъ протестомъ противъ той несправедливости, которой подвергся Петръ Васильевъ. Простирая руку къ вытканному на сукнѣ судейскаго стола изреченію: «да правда и милость царствуетъ въ судахъ», адвокатъ приглашалъ эту правду полюбоваться на положеніе его кліента. Въ чемъ его обвиняютъ? за что его посадили рядомъ съ тѣми, которые сами сознаются въ кражѣ такихъ ничтожныхъ предметовъ, какъ кольцо и спичечница? Говорятъ, что онъ вовлекъ Павла Викторыча въ невыгодныя по имуществу сдѣлки, но развѣ цѣлымъ рядомъ свидѣтельскихъ показаній не удостовѣрено, что Петра Васильева чуть не на колѣняхъ упрашивали о деньгахъ? Онъ виноватъ только въ томъ, что послушался своего сердца, помогъ тому, кто упрашивалъ его о помощи. Невыгодныя сдѣлки! Но для кого онѣ невыгодны: для Глотова ли, который получилъ громадную сумму, или для Петра Васильева, который отдалъ свои послѣднія, тяжкимъ трудомъ нажитыя деньги, имѣетъ въ настоящее время въ своихъ рукахъ только клочки бумагъ и не знаетъ, что ему дадутъ въ замѣнъ этихъ клочковъ?

Чуйки и купеческіе сюртуки таяли отъ восторга и значительно переглядывались между собою. Лица ихъ сіяли, а когда адвокатъ объявилъ, что онъ, только уступая просьбамъ своего кліента, желавшаго показать свою ничѣмъ назапятнанную чистоту, рѣшился затруднять господъ присяжныхъ такимъ громаднымъ числомъ свидѣтелей, какое выставлено ими; что дѣло на столько чисто, что его можно рѣшать безъ всякихъ свидѣтелей — восторгъ публики дошелъ до апогея.

Не апплодировали единственно потому, что огромная часть публики была, какъ извѣстно, на столько солидна, что не находила нужнымъ прибѣгать къ такому легкомысленному способу выражать свои чувства.

Присяжные ушли совѣщаться.

Въ залѣ поднялся шумъ, говоръ. Дамы щебетали, какъ ласточки, окружая веселаго молодого защитника Корнилы, но все-таки недовольство ясно читалось на ихъ лицахъ.

— Зачѣмъ же васъ такъ часто останавливали? говорила одна.

— Но это невозможно! восклицала другая.

Причина ихъ недовольства заключалась въ томъ, что экскурсіи въ прошлое Анны Михайловны, несмотря на всѣ старанія адвоката, сдѣлать неудалось. Адвокатикъ съ сожалѣніемъ пожималъ плечами и игралъ пенснэ. Во всякомъ случаѣ онъ не вовеемъ былъ несчастливъ. Его рѣчь удалась, а такъ какъ онъ защищалъ чуть не въ первый разъ, то это ему льстило.

Это была самая легкомысленная изъ всѣхъ группъ, наполнявшихъ залу. Тутъ упивались мишурой. Совсѣмъ не то было въ другихъ кучкахъ.

На возвышеніи, около своей трибуны, прокуроръ разговаривалъ съ гражданскимъ истцомъ.

— Непремѣнно должны обвинить, говорилъ онъ. — Иначе… помилуйте, что же тогда будетъ!

Гражданскій истецъ соглашался, что иначе будетъ плохо.

— Однако, и мошенникъ же этотъ Петръ Васильевъ! продолжалъ обвинитель. — Просто разбойникъ съ большой дороги. Его, кажется, повѣсить мало.

— Да, да… Вѣрно.

— А что, вдругъ какимъ-то особеннымъ голосомъ воскликнулъ прокуроръ, указывая на стоявшаго вдали пріѣзжаго защитника. — Я думаю, тысячи двѣ-три…

Гражданскій истецъ только улыбнулся.

— Двѣ-три… помилуйте! Нѣтъ тутъ, вѣроятно, двадцатью или тридцатью пахнетъ!

— А, а! заволновался прокуроръ. — Двадцать тысячъ! Я завидую вамъ, господа. Еслибы мнѣ одно такое дѣльце, только одно, я бы это тотчасъ по боку.

Говоря эти слова, онъ рванулъ рукавъ своего мундира.

— Теперь такія дѣла рѣдки. Вотъ прежде! Вы не можете себѣ представить, что было прежде: за какое-нибудь ничтожное прошеніе въ десять, пятнадцать строчекъ брали тысячи. Никто ничего не зналъ, за всѣмъ лѣзли къ адвокатамъ. Теперь всѣ научились.

— Но вѣдь одно такое дѣло попадетъ — и, можно сказать, на всю жизнь. А у насъ на службѣ что?

— Вы будете прокуроромъ, предсѣдателемъ суда.

Обвинитель улыбнулся.

— Три, четыре тысячи… Нѣтъ! предложи мнѣ такое дѣло — и довольно. Тридцать тысячъ!

— Что, о Козловѣ ничего не слышно? спросилъ, немного спустя, гражданскій истецъ.

— Ничего, какъ въ воду канулъ. Говорятъ, гдѣ-то опять поступилъ на службу, конечно, подъ чужимъ именемъ. Ищутъ, не могутъ найти. Недавно гдѣ-то въ Малороссіи арестовали одного чиновника, полагая, что это Козловъ. Оказалась ошибка.

— А много онъ съ собой денегъ увезъ?

— И даже очень. А долговъ здѣсь сколько осталось!

Мутовкинъ, веселый, безпечный, стоялъ въ цѣлой толпѣ купцовъ. На его лицѣ не было ни капли той легкомысленности, въ которой плавалъ въ разговорѣ съ дамами защитникъ Корнилы.

— Положимъ, этотъ баринъ, Ветошкинъ что ли, будто все видѣлъ, да и у васъ тоже свидѣтелей — мое почтеніе! лукаво восклицалъ какой-то купецъ. — Тоже…

Всѣ прониклись весельемъ и даже самъ Мутовкинъ улыбался.

— И гдѣ это ты, Иванъ Васильичъ, столько этихъ свидѣтелей набралъ? спрашивалъ кто-то.

— Какъ гдѣ! Такъ вышло, случились при томъ, какъ деньги Петръ Васильичъ давалъ.

И на лицѣ Мутовкина явилось такое выраженіе, которое каждый могъ понимать. Съ одной стороны, но своему какъ будто онъ дѣйствительно не лгалъ, а съ другой… Ахъ, да развѣ вы плохо знаете меня, какъ будто говорило его лицо. Свидѣтели! Да мнѣ только захотѣть!

— Свидѣтелей! какъ не найти свидѣтелей… Вотъ бѣда, когда иной разъ и не надо ихъ, а они тутъ какъ тутъ, сказалъ кто-то. — Ха, ха.

Хвалилъ и пріѣзжій адвокатъ, хлопалъ Мутовкина по плечу. Подошелъ Петръ Васильевъ. Ему обрадовались.

— Ну, какъ, что? слышалось со всѣхъ сторонъ.

Петръ Васильевъ конфузился.

— Засудятъ тебя, братецъ, а?

— Что Господь! Ахъ, Семенъ Петровичъ! за свои деньги!

— Адвокатъ у тебя молодецъ! Съ этакимъ небось…

— Надѣюсь.

— Ха, ха. Какихъ онъ только свидѣтелей подобралъ!

— Нѣтъ, помилуйте, какъ же тутъ обвинить! слышалось въ другой группѣ, гдѣ собрались, по преимуществу, чуйки. — Вѣдь этакъ далъ денегъ, а онъ сейчасъ начнетъ: пьянъ былъ, то, другое.

— Этакъ всякій вексель обраковать можно. Съ нынѣшнимъ народомъ особенно.

— Ныньче народъ. Эгакъ какія будутъ дѣла! Ложись, да умирай — одно!

Говорившіе волновались и глаза ихъ блестѣли.

— А эта поскуда! гляди-ка — десять тысячъ! съ необыкновенною горячностью восклицала одна изъ чуекъ, и въ толпѣ ея необыкновенно отчетливо слышалось убѣжденіе, что Ирина нетолько не могла простирать своихъ рукъ къ тысячамъ, но даже и думать объ этомъ.

— Имъ только поддайся. Десять тысячъ? а сама сотни сосчитать не умѣетъ.

— Ей вся цѣна двугривенный. Вотъ тоже въ нашихъ мѣстахъ помѣщикъ одинъ. Такъ тоже вотъ этакая же обобрала его.

— Нынѣ дураковъ учатъ! ха ха…

— Ну, и баринъ. Вотъ баринъ!

А Павелъ Викторычъ все еще не могъ придти въ себя, потерянно ворочался на своемъ мѣстѣ, съ безпокойнымъ видомъ перекладывая изъ одной руки въ другую старую потертую шапку.

— А прежде что было! продолжались разговоры въ группѣ чуекъ. — Лошади не лошади, кареты не кареты…

— Что-жъ Петръ Васильевъ! Не Петръ Васильевъ, такъ кто-нибудь другой — все равно. Развѣ онъ можетъ своимъ имѣніемъ у править. Теперь не прежнее время. Тогда все готово…

— Да.

Но особенно шумно и весело было въ буфетѣ, маленькой, узенькой комнаткѣ, на-двое перегороженной большимъ столомъ, на которомъ стоялъ самоваръ, и разныя холодныя закуски. Цѣлая толпа тѣснилась въ буфетѣ. Пили, ѣли. Нѣкоторые, значительно подмигивая буфетчику, просили «водицы», и тотъ при всякомъ такомъ требованіи, подлѣзая подъ столъ, наливалъ водицу. Всѣ адвокаты были здѣсь на лицо.

— Обвинятъ! говорилъ одинъ изъ нихъ, толстый мужчина съ громовымъ голосомъ.

— Ну, нѣтъ, едва ли! возражалъ другой, стараясь говорить такъ, чтобы всѣ его слышали.

— Вотъ еслибы присяжные были купцы, тогда бы, конечно, сейчасъ: невиновенъ! — а то чиновники.

— Напрасно защитники Валерьяна Алексѣича не отвели, слышалось съ одной стороны.

— Я бы на мѣстѣ Петра Васильева вовсе на этотъ составъ не явился, разсуждалъ кто-то. — Пусть приводятъ слѣдующій разъ хоть съ полиціей. Экая важность! Можно было такъ устроить, чтобы все купцы были…

— Да, купцы въ этихъ случаяхъ прелесть! А, все-таки… ну, если и обвинятъ! Сдѣлайте одолженіе! этакое рѣшеніе можно сейчасъ уничтожить, стоялъ на своемъ адвокатъ.

— Но какъ же уничтожить? Вѣдь Петръ Васильевъ обманулъ Глотова, говорилъ какой-то непосвященный въ юридическую мудрость.

— Обманулъ… да, конечно. Но что же изъ этого?

— Вѣдь онъ обѣщалъ, что векселя жены будутъ убиты.

— Ну, въ этомъ, положимъ, не обманулъ… Ха, ха. Объ этомъ не безпокойтесь: будутъ убиты, вполнѣ убиты. Что она получитъ… по двѣ копейки? Вы скажете, что Глотовъ выдавалъ векселя, надѣясь оттереть жену и потомъ самому бытъ управляющимъ?

— Конечно. Развѣ это не обманъ? горячился непосвященный.

— А можетъ быть Петръ Васильевъ и въ самомъ дѣлѣ сдѣлаетъ его управляющимъ, а потомъ и совсѣмъ передастъ имѣнье? Ха, ха! надрывался адвокатъ. — Григорій Никитичъ, вы какъ думаете?

— Можетъ быть, очень можетъ быть… Ха, ха!

— Да, да. Кто знаетъ? А все-таки если онъ и не сдѣлаетъ этого — онъ правъ. Обманъ бываетъ двоякаго рода: уголовный и простой. Только за первый человѣкъ можетъ подвергнуться наказанію.

Объ этихъ двухъ обманахъ адвокатъ прочелъ цѣлую лекцію, но неадвокаты все-таки поняли очень мало. Выходило дѣйствительно что-то мудреное. Петръ Васильевъ только обѣщалъ, но не обманывалъ. Если онъ не исполнитъ этого обѣщанія, его можно преслѣдовать гражданскимъ порядкомъ. Уголовнымъ обманомъ называется только такой, отъ котораго нельзя уберечься при обыкновенной житейской опытности и предусмотрительности.

— А то я скажу, что луну сейчасъ сниму съ неба, если вы мнѣ тысячу рублей дадите, а вы и повѣрите? Что-жь, судить меня за это? вопрошалъ адвокатъ, пожимая плечами. — Глотокъ долженъ былъ не вѣрить. Повѣрилъ, ну, самъ на себя и пеняй!

— Значитъ, все-таки Глотовъ можетъ гражданскимъ порядкомъ?

Адвокаты хохотали.

— Конечно… Кто же мѣшаетъ! Но только выиграть это дѣло гражданскимъ порядкомъ нѣтъ возможности. Противъ векселей только и есть возраженіе, что онъ подложенъ, или что по немъ уплачено. Притомъ, вѣдь онъ самъ призналъ ихъ у мирового. Кончено.

— Такъ какъ же?

— А такъ… Если присяжные оправдаютъ или уголовное вообще почему либо не выгоритъ, тогда надо положиться на милость Петра Васильева. Захочетъ простить — проститъ всѣ сто девять тысячъ: захочетъ — взыщетъ сполна.

Чуйки и купеческіе сюртуки, слушавшіе этотъ разговоръ съ крайнимъ вниманіемъ, повидимому, остались очень довольны. Образовалось нѣсколько группъ. Повсюду слышались восклицанія: «Нѣтъ, нынѣ дураковъ учатъ!» «Теперь все по закону». «Этакъ всякій скажетъ то-другое». «Нѣтъ, братъ, видно, плати».. Шумъ и говоръ опять царили въ буфетѣ. Многіе, говоря о Петрѣ Васильевѣ, такимъ тономъ произносили: «Плутъ!» — какъ будто бы въ этомъ титулѣ былъ не позоръ, а величіе.

Только извѣстіе о томъ, что присяжные кончили совѣщаніе, положило предѣлъ восторгамъ. Буфетъ опустѣлъ.

Мертвая тишина царила въ залѣ. Присяжные засѣдатели, одинъ за другимъ выходили изъ совѣщательной комнаты. Только шумъ ихъ шаговъ и нарушалъ благоговѣйное молчаніе. Петръ Васильевъ слегка покашливалъ.

— «Доказано ли вовлеченіе дворянина Павла Викторова Глотова путемъ обмана»? читалъ старшина, высоко поднимая голосъ на послѣднихъ словахъ вопроса, а потомъ, точно обрѣзавъ: «да, доказано», перешелъ къ слѣдующему. Вопросовъ было много и относительно обмана Павла Викторыча, относительно кражи Корнилой спичечницы и прочаго. Отвѣты были на всѣ утвердительные.

Публика волновалась. Тотъ баринъ, который, разсуждая въ буфетѣ съ адвокатами, никакъ не могъ понять теорію уголовнаго обмана, теперь весело шептался съ своими единомышленниками и съ торжествомъ поглядывалъ на Петра Васильева. Купцы и чуйки чувствовали себя не совсѣмъ хорошо и растерянно переглядывались. Мутовкинъ глядѣлъ по прежнему смѣло и беззаботно и, улыбаясь, кивалъ Петру Васильеву на судей, кокорые, не уходя въ свою совѣщательную комнату, тутъ же передъ публикой быстро одинъ за другимъ подписывали резолюцію.

Это послѣднее обстоятельство, видимо, имѣло большое значеніе въ глазахъ и другихъ адвокатовъ.

— Ну, вотъ увидите! говорилъ тотъ, который проповѣдывалъ въ буфетѣ объ уголовномъ обманѣ. — Даже совѣщаться не пошли.

— Неужели? неужели? кивалъ головой собесѣдникъ адвоката. — Быть не можетъ.

Не прошло и пяти минутъ, какъ резолюція была готова. Только Корнила подвергся наказанію за то, что укралъ кольцо и спичечницу. Въ остальныхъ подвигахъ подсудимые были вполнѣ оправданы, ибо, какъ значилось въ приговорѣ, хотя присяжные засѣдатели и признали ихъ виновными въ томъ, что они путемъ ложныхъ увѣреній вовлекли дворянина Глотова въ невыгодныя на имущества сдѣлки, а именно: выманили у него безденежные векселя, но въ этихъ дѣйствіяхъ не заключается ни уголовнаго обмана, ни другого какого-либо дѣянія, запрещеннаго закономъ подъ страхомъ наказанія.

Теперь между большинствомъ публики шло ужь просто ликованіе. Хохотъ, веселые возгласы неслись отовсюду.

— Помилуйте! За что же насъ въ такомъ случаѣ въ судѣ столько времени держали? приставалъ къ кому-то одинъ изъ присяжныхъ засѣдателей. — Вѣдь у насъ тоже свои дѣла.

Вопрошаемый только пожималъ плечами.

— Ну, нѣтъ ничего, такъ и не суди, не унимался присяжный. — А то сиди, слушай — и все даромъ, по пусту.

— Что я говорилъ вамъ, ехидничалъ Мутовкинъ, обращаясь къ прокурору, который сердито пробирался черезъ публику и не могъ не замѣчать, это на него отовсюду кидаются насмѣшливые взгляды. — Я говорилъ вамъ.

— Еще посмотримъ, огрызнулся обвинитель.

— Протестъ? Ха, ха! залился Мутовкинъ. — Я тоже кассаціонную жалобу.

— Вы на что?

— А какъ же. За что же насъ суду предавали? Мы все опредѣленіе о преданіи суду уничтожимъ.

Прокуроръ только молча злился.

— Что-жь вы теперь… гражданскимъ порядкомъ? спрашивалъ онъ гражданскаго истца.

Но этотъ только махнулъ рукой.

— Еще судебныя издержки заплатить имъ, а со ста-девяти тысячъ это не мало. Нѣтъ, лучше валяйте-ка протестъ скорѣе. Авось…

Со всѣхъ сторонъ доносились восторженные возгласы. Это публика поздравляла Петра Васильева и его адвокатовъ.

— Теперь послѣ трудовъ — и въ коммерческій! Самое время.

— Петръ Васильевъ… Поздравляемъ, поздравляемъ! Дай Богъ

Петръ Васильевъ даже не могъ говорить: къ нему отовсюду тянулись руки, онъ пожималъ ихъ и сладко-сладко хихикалъ.

Только на Мочалкинѣ не было лица. Онъ постарался незамѣтно проскользнуть мимо толпы, окружавшей побѣдителей, и среди ея замѣтилъ своего адвоката.

— Научилъ, разбойникъ! Всѣ ребра переломать бы тебѣ, канальѣ! утѣшался онъ, но увы! это было плохое утѣшеніе.

Петръ Васильевъ слышалъ, что прокуроръ хочетъ подать протестъ и надѣется, что, благодаря хлопотамъ Анны Михайловны, протестъ этотъ разсмотрятъ скоро. Это безпокоило его, но Мутовкинъ хохоталъ.

— Намъ же лучше, говорилъ онъ. — Еслибы этакъ черезъ мѣсяцъ, черезъ два… Прелесть! Мы и сами будемъ жаловаться. За что судили!

---

Протестъ былъ, дѣйствительно, поданъ, но нетолько не уменьшилъ, а еще увеличилъ торжество Петра Васильева. Павелъ Викторычъ тоже ликовалъ. Теперь онъ былъ вполнѣ увѣренъ въ томъ, что Анна Михайловна по своимъ векселямъ получитъ пустяки, а онъ будетъ управлять Лужками, которые, несомнѣнно, достанутся Петру Васильеву.

Но ликовать пришлось недолго, хотя барынѣ, дѣйствительно, вмѣсто тысячъ достались гроши. За Лужками Петръ Васильевъ не погнался, и они были куплены на аукціонѣ какимъ-то Аристархомъ Касьянычемъ.

Несчастный баринъ, ничего не понимая, кинулся съ разспросами къ своему благодѣтелю, но тотъ испускалъ только отчаянные вздохи.

— Ахъ, баринъ, баринъ! Да развѣ я теперь могу? Что же я теперь?

Изъ словъ Петра Васильева выходило, что хоть изъ денегъ, вырученныхъ за Лужки, на его исполнительный листъ придется довольно крупная сумма, но ее недостаточно будетъ даже на то, чтобы раздѣлаться съ Мутовкинымъ.

— А другихъ у меня долговъ сколько, а все отчего? Ахъ, барыня, барыня! Раззорили онѣ меня совсѣмъ!

Но на самомъ дѣлѣ, «заведенія» Петра Васильева росли, какъ грибы, и скоро раскинулись и по всей губерніи. Тѣ самые поля и лѣса, гдѣ во время оно Петръ Васильевъ пасъ свиней и состязался въ быстротѣ бѣга съ господскими собаками, сдѣлались свидѣтелями его славы.

Баринъ, которому принадлежали земли, желѣзнымъ кольцомъ охватывавшія надѣлы крестьянъ деревни Сосновки, мѣста, гдѣ Петръ Васильевъ увидѣлъ свѣтъ Божій, замотался. Имѣніе пошло на аукціонъ, и Петръ Васильевъ пріобрѣлъ его.

Солнце ярко свѣтило, жаворонки высоко пѣли въ воздухѣ, желтая, совсѣмъ созрѣвшая рожь колыхалась отъ легкаго вѣтерка и точно привѣтствовала купеческую тележку, которую бойко тащила очень извѣстная Лужкамъ гнѣдая лошадка. Петръ Васильевъ, постегивая возжей лошадку и обозрѣвая Сосновскія избы, соображалъ, какія дѣла тутъ можно пустить въ ходъ…

Кости Матрены, подарившей міру этого гражданина, въ этотъ моментъ, можетъ быть, радостно играли въ гробу, но Сосновскіе мужики, которымъ и прежде некуда было выгнать курицы, уныло чесали затылки, разсматривая купеческую тележку.

Н. Яковлевъ.

"Отечественныя Записки", № 4, 1883