Томасъ Чаттертонъ, «чудное дитя, безсонная душа, погибшая въ своей гордости», какъ его называетъ Вордсвортъ, поэтъ-отрокъ съ громаднымъ талантомъ, едва успѣвшимъ разцвѣсть, родился 20-го ноября 1762 года въ Бристолѣ. Отецъ Томаса былъ учителемъ вольной школы въ Пэйль-Стриттѣ. Онъ умеръ за нѣсколько мѣсяцевъ до появленія на свѣтъ своего необыкновеннаго сына, оставивъ послѣ себя беременную жену и малолѣтнюю дочь. О лѣтахъ дѣтства маленькаго Тома извѣстно только то, что всѣ считали его тупымъ мальчикомъ, что онъ былъ на шестомъ году отданъ въ школу, гдѣ отецъ его прежде былъ учителемъ, изъ которой былъ вскорѣ исключёнъ по причинѣ неспособности, и что онъ выучился азбукѣ только тогда, когда раскрашенныя буквы одной старой французской музыкальной рукописи привлекли его вниманіе. Затѣмъ, начиная съ семи лѣтъ, въ Чаттертонѣ стали развиваться признаки меланхолическаго характера. Онъ часто бывалъ молчаливъ и задумчивъ, въ продолженіе нѣсколькихъ часовъ не говорилъ ни съ кѣмъ ли слова и досадовалъ, если его тревожили. Нерѣдко онъ вдругъ начиналъ плакать безъ всякой видимой причины, запирался въ какую-нибудь комнату, сердился, если кто входилъ къ нему и не легко было выманить его изъ уединенія. Восьми лѣтъ, Чаттертонъ былъ снова отданъ въ школу, только не въ прежнюю, а въ подвѣдомственную человѣколюбивому обществу, гдѣ мальчиковъ кормили, одѣвали и учили чтенію, письму и счетоводству. Здѣсь-то разлилась въ мальчикѣ неудержимая страсть къ чтенію всего, что ни попадалось ему подъ руки, а съ этимъ любовь къ древностямъ и геральдикѣ. Неизвѣстно въ точности, когда онъ началъ писать стихи: безъ сомнѣнья, очень рано. Полагаютъ, что онъ ещё въ дѣтствѣ запинался изготовленіемъ тѣхъ мнимо древнихъ стихотвореній, которыя онъ, впослѣдствіи, сталъ выдавать за произведенія стариннаго поэта Роулея, будто бы найденныя имъ между бумагами, сохранявшимися въ подвалѣ одной изъ церквей Бристоля.
Въ домикѣ, который занимала мать Чаттертона, былъ небольшой чердакъ, служившій общей кладовой. Томасъ завладѣлъ этимъ чердакомъ и не пускалъ туда почти никого, нося ключъ отъ него всегда при себѣ. Тамъ-то хранились всѣ его бумаги, пергаменты и разныя другія вещи, которыя родственники его называли обыкновенно «хламомъ». Постоянное стараніе его оставаться въ этой комнатѣ одному, пергаменты, постоянно замаранное лицо, носившее на себѣ слѣды чорной и жолтой красокъ — всё это, взятое вмѣстѣ, очень безпокоило его родныхъ.
Неизвѣстно, которая изъ частей произведеній мнимаго Роулея была сочинена прежде другихъ, хотя и есть основаніе предполагать, что такой плодовитый и остроумный писатель, какъ Чаттертонъ, не могъ сочинять ихъ иначе, какъ на случай. Первымъ трудомъ его, ранѣе другихъ сдѣлавшимся извѣстнымъ въ Бристолѣ, была генеалогія одного бристольскаго жестянщика, по имени Бэргэма, человѣка не дальняго ума и котораго легко было обмануть. Пять шилинговъ, полученные Чаттертономъ за свой трудъ, побудили его къ другому опыту, который можно назвать дополненьемъ къ первому. Въ этомъ послѣднемъ произведеніи молодой поэтъ не только далъ жестяннику благородныхъ предковъ, но даже породнилъ его съ однимъ поэтомъ, и, чтобъ дополнить обманъ и увѣнчать трудъ свой, написалъ «Романсъ о рыцарѣ», будто бы сочинённый стариннымъ поэтомъ де-Бэргэмомъ. Стихотвореніе это, написанное древнимъ языкомъ, Чаттертонъ переписалъ также старинными буквами, снабдилъ оригиналъ своимъ будто бы переводомъ на современный языкъ и приложилъ къ нему статью о древней поэзіи, яко бы тоже написанную Джономъ де-Бэргэмомъ около 1320 года, цѣлый списокъ другихъ твореній, написанныхъ будто бы тѣмъ же поэтомъ и гербъ до-Бэргэма, тщательно раскрашенный.
Четырнадцати лѣтъ, Чаттертонъ помѣщонъ былъ въ контору стряпчаго въ Бристолѣ; но и здѣсь, исправляя должность младшаго писца, онъ посвящалъ всё свободное время своимъ любимымъ занятіямъ и посѣщенію бристольской библіотеки, гдѣ онъ читалъ «Хронику Голаншеда». «Geoffery of Monmouth» и «Церковную Исторію» Феллера, и всякій разъ просматривалъ словари Версея и Бэлея. Впослѣдствіи оказалось, что изъ этихъ-то словарей была взята Чаттертономъ большая часть вышедшихъ изъ употребленія англійскихъ словъ, помѣщённыхъ имъ въ мнимыхъ «Стихотвореніяхъ Роулея». По праздникамъ, которыя Чаттертонъ проводилъ постоянно дома, онъ и большую часть ночи просиживалъ за работою въ своёмъ любимомъ чуланѣ, увѣряя домашнихъ, что ему пріятнѣе заниматься ночью и что онъ готовъ работать при лунномъ свѣтѣ, лишь бы ему не мѣшали. Такимъ образомъ, занятія его, мало по малу, подвигались вперёдъ. Ясно, что, не довольствуясь удачей первой своей мистификаціи, онъ собирался обмануть людей, поумнѣе жестянника. Въ 1768 году, когда конченъ былъ новый мостъ въ Бристолѣ, въ «Бристольскомъ Журналѣ» появилась статья подъ названіемъ: «Описаніе перваго прохожденія мэра по старому мосту, взятое изъ одной старинкой рукописи». Когда, по выходѣ слѣдующаго нумера «Бристольскаго Журнала», сдѣлалось извѣстнымъ, что статья доставлена Чаттертономъ, то простодушные бристольскіе антикваріи, не подозрѣвая ни какихъ штукъ, приступили къ нему съ просьбою показать имъ оригиналъ или, по-крайней-мѣрѣ, объяснить имъ, какъ досталась ему рукопись; но, не смотря на всѣ убѣжденія и даже угрозы, не могли добиться толку, и принуждены были, наконецъ, удовольствоваться объясненіемъ доставителя, что онъ нашолъ эту рукопись въ кучѣ другихъ рукописей. принадлежавшихъ его отцу и валявшихся у нихъ въ чуланѣ; отецъ же взялъ ихъ изъ извѣстнаго дубоваго сундука, находящагося въ подвалѣ церкви Маріи Редклиффъ. Тѣмъ дѣло и кончилось. Ободрённый первыми своими успѣхами по части фабрикаціи старыхъ документовъ и стиховъ, Чаттертонъ пошолъ дальше. Спустя короткое время послѣ продѣлки съ «Бристольскимъ Журналомъ», онъ доставилъ Калькотту, товарищу по торговлѣ жестянника Бэргэма, большаго любителя литературныхъ рѣдкостей, списокъ трагедіи Бристоу, эпитафію Роулея надъ гробомъ Кэнииджа и «Yellow Roll».
Около этого времени, одинъ бристольскій токарь, по имени Барретъ, задумалъ издать исторію Бристоля — и ревностно собиралъ матеріалы для своей книги. Друзья его, желая доставить ему поболѣе свѣдѣній, расхвалили ему древнія стихотворенія и другія рукописи, относящіяся къ Бристолю, найденныя въ дубовомъ сундукѣ церкви Маріи Редклиффъ. Прочитавъ стихотворенія и осмотрѣвъ рукописи, довѣрчивый историкъ находитъ ихъ подлинными и обращается къ Чаттертону съ просьбою собрать свѣдѣнія о церквахъ и общественныхъ зданіяхъ въ Бристолѣ. Чаттертонъ берётся для этой цѣли разсмотрѣть бумаги Роулея и черезъ нѣсколько дней приноситъ Баррету вѣрное и подробное извѣстіе о древнихъ церквахъ, находившихся на мѣстахъ, теперь застроенныхъ другими зданіями. Историкъ, ни сколько не сомнѣваясь въ подлинности документа, награждаетъ своего молодаго друга изрядной суммою денегъ, а Чаттертонъ, обрадованный этою наградой, возвращается на свой чердакъ, снова ломаетъ себѣ голову и выдумываетъ не только церкви, по и замки и даже дворцы. Словомъ, Чаттертономъ была доставлена Баррету, и, притомъ, въ самое короткое время, такая масса подобныхъ документовъ, что, впослѣдствіи, они составили значительную часть изданнаго имъ огромнаго тома in-quarto, груда въ другихъ отношеніяхъ весьма важнаго.
Книга Баррета съ одной стороны распространила извѣстность Чаттертона, съ другой — поощрила сто къ другимъ подобнымъ продѣлкамъ Между-тѣмъ, меланхолическій характеръ его развивался всё болѣе и болѣе. Думали, что онъ сойдётъ съ ума. Иногда по цѣлымъ днямъ онъ не произносилъ ни слова. Занятія его расширялись, какъ расширялись мечты его честолюбія; медицина и латинскій языкъ на нѣкоторое время вошли въ составъ его занятій. Въ декабрѣ 1768 года онъ написалъ два анонимныхъ письма къ Додлею, предлагая ему разныя произведенія Роулея, бристольскаго священника, жившаго въ царствованіи Генриха VI и Эдуарда IV, и трагедію «Элла», произведеніе высокаго достоинства; причёмъ были приложены образчики того и другого; но не получилъ отвѣта. Тогда Чаттертонъ рѣшился на попытку ещё болѣе смѣлую: онъ обратился къ Горацію Вальполю. Статьи, посланныя къ нему, состояли изъ мнимой "Исторіи живописи въ Великобританіи, примѣчаній въ ней и одного стихотворенія Роулея. Но и на этотъ разъ продѣлка Чаттертона не удалась. Вальполь, подозрѣвая подлогъ, передалъ присланныя статьи и стихи Грею и Мосону, которые, по тщательномъ разсмотрѣніи, объявили ихъ поддѣлкою. Около этого времени, поэтъ хотѣлъ-было сдѣлаться методистскимъ проповѣдникомъ, несмотря на свой скептицизмъ въ религіозномъ отношеніи; но и тутъ ему не повезло, такъ-какъ, давая волю своимъ сатирическимъ способностямъ, онъ нажилъ себѣ много враговъ между жителями Бристоля. Всё это, взятое вмѣстѣ, сдѣлало ему жизнь въ родномъ городѣ до того противной, что онъ рѣшился, наконецъ, ѣхать въ столицу и искать счастія на литературномъ поприщѣ. Получивъ нѣкоторое денежное вспоможеніе отъ родныхъ и друзей. онъ простился съ ними — и 26-го апрѣля 1770 года вступилъ въ обширную сферу своихъ честолюбивыхъ надеждъ. Черезъ нѣсколько дней по прибытіи въ Лондонъ, онъ писалъ къ матери слѣдующее: "Я устроился — и устроился какъ желалъ. Одинъ журналъ платитъ мнѣ гинею въ мѣсяцъ; обѣщаютъ заказать мнѣ. «Исторію Англіи» и другія статьи… Временныя статьи для ежедневныхъ газетъ болѣе чѣмъ достаточны для моего содержанія. Я постоянный посѣтитель Chapter Coffee House и знаю всѣхъ здѣшнихъ геніевъ… Продажнымъ стѣнамъ Бристоля никогда не суждено было удержать меня: я былъ не въ своей стихіи; теперь я пашолъ свою сферу — Лондонъ. Боже мой, какъ далёкъ Лондонъ отъ презрѣннаго Бристоля! Здѣсь нѣтъ мелочной низости, купеческой недовѣрчивости, " Въ слѣдующемъ письмѣ, написанномъ нѣсколько дней спустя послѣ перваго, Чаттертонъ, порадовавшись несчастію двухъ журналистовъ, попавшихъ въ Ньюгетъ и, перечисливъ всѣ успѣхи, выпавшіе на его долю въ первые дни его пребыванія въ Лондонѣ, прибавляетъ: «Успѣхи мои ещё не всѣ вычислены: одинъ господинъ, который узналъ меня въ Chapter House, какъ писателя, хотѣлъ ввести меня въ домашній кругъ молодого герцога Нортумберландскаго; но, увы, я говорю только на одномъ своёмъ языкѣ.» 30-го мая онъ писалъ: «Теперешнее положеніе заставляетъ меня посѣщать самое избранное общество; я трачу много денегъ на фешенебельную одежду. Меня приглашаютъ жить съ однимъ джентльменомъ, братомъ шотландскаго лорда. Если деньги польются ко мнѣ. какъ почётныя предложенія, то я подѣлюсь съ вами пятью тысячами фунтовъ стерлинговъ. Вы, безъ сомнѣнія, слышали, что лордъ-мэръ представлялъ королю адресъ съ возраженіями; но для васъ будетъ новость, что я былъ у лорда-мэра по этому случаю. Я написалъ къ нему письмо: оно было принято хорошо, можетъ-быть лучше, чѣмъ стоило; я подождалъ полученія имъ отвѣта на свой адресъ и написалъ второе письмо о его протестѣ и принятіи адреса. Лордъ-мэръ принялъ меня такъ учтиво, какъ только можно, и пригласилъ бывать у него запросто… Надѣюсь, что меня представятъ, (а не представятъ, явлюсь самъ) главному дѣйствующему лицу придворной партіи… Я имѣю рекомендаціи къ сэру Джорджу Кольбруку, директору Остиндской компаніи. Меня рекомендуютъ въ компанейскіе чиновники; но я не рѣшусь пуститься въ море, пока ещё могу дѣйствовать на сушѣ.»
Но говоря уже о колоссальномъ хвастовствѣ, проглядывающемъ въ каждомъ словѣ обѣихъ писемъ, и о надеждахъ, отзывающихся безуміемъ, послѣднія слова злополучнаго поэта о морѣ и сушѣ показываютъ уже, что обстоятельства его въ это время были далеко не въ блестящемъ положеніи. Доказательствомъ того, что всё написанное имъ въ обоихъ письмахъ не болѣе, какъ фантазія, основанная на полнѣйшемъ самообольщеніи, граничущимъ съ мечтами безумія, можетъ служить послѣднее письмо его къ матери, написанное за мѣсяцъ до самоубійства, вслѣдъ за переѣздомъ на квартиру къ мистриссъ Энджель, портнихѣ въ Букстритѣ, и, слѣдовательно, въ самую бѣдственную для него пору: «20-го іюля 1770 года. Сижу теперь за ораторіей. Окончу — и вы получите платье. Почти весь слѣдующій нумеръ „Town and Country Magazine“ — мой. Я знакомъ съ цѣлымъ свѣтомъ; моего общества ищутъ всѣ, и еслибъ я унизился до того, что согласился бы поступить въ контору, то сей же часъ имѣлъ бы двадцать мѣстъ; но я долженъ жить среди знати, такъ-какъ дѣла государственныя идутъ ко мнѣ болѣе, чѣмъ коммерческія.»
Что заставляло несчастнаго поэта такъ ужасно лгать въ своихъ письмахъ къ матери — желаніе ли обмануть простодушныхъ бристольцевъ и дать имъ высокое понятіе о своей важности, или самообольщеніе, близкое къ безумію — рѣшить трудно. Тѣмъ не менѣе, извѣстно положительно, что Чаттертонъ, во время своего пребыванія въ Лондонѣ, состоялъ сотрудникомъ во многихъ газетахъ и журналахъ, причёмъ съ безпримѣрною быстротою сочинялъ какъ политическія статьи, такъ и прозаическіе разсказы, а равно и стихотворенія во всѣхъ родахъ, что доставляло ему порядочныя деньги; во, вѣроятно, доходы его были не только не вѣрны, но и не соразмѣрны въ сто потребностями. Положительно извѣстно только то, что въ послѣдніе дни своей жизни Чаттертонъ сильно нуждался, причёмъ употреблялъ всѣ силы, чтобы скрыть весь ужасъ своего положенія. Думаютъ, что онъ переѣхалъ къ миссъ Энджель съ прежней квартиры именно по этой причинѣ. Голодная смерть начинала глядѣть ему въ глаза. 25-го августа 1770 года, утромъ. Чаттертонъ былъ найденъ въ своей комнатѣ, на квартирѣ миссъ Энджель, мёртвымъ на своей постели. Когда сломали дверь, весь полъ былъ покрытъ изорванными лоскутками бумаги. По вскрытіи тѣла оказалось, что онъ отравился пріёмомъ мышьяка въ водѣ.
Такъ погибло поэтическое чудо Бристоля, на восемнадцатомъ году отъ рожденія. Сочиненія и жизнь Чаттертона были долго предметовъ споровъ и противорѣчивыхъ сужденій. Въ настоящее же время всѣми понимающими дѣло признаётся, что Чаттертонъ лучшія свои произведенія упорно приписывалъ вымышленному лицу, которое онъ относилъ къ XV вѣку. Но тутъ очевидность рѣшаетъ вопросъ.
Стихотворенія Чаттертона распадаются на два отдѣла: на стихотворенія, которыя онъ приписывалъ Роулею, и на стихотворенія, которыя признавалъ за свои собственныя. Между тѣми и другими громадная разница, такъ-какъ стихотворенія, признаваемыя авторомъ за свои, далеко уступаютъ тѣмъ, которыя онъ выдавалъ за старинныя, найденныя имъ гдѣ-то и будто принадлежащія поэту XV вѣка, какому-то Роулею. Причина этого загадочнаго превосходства одного отдѣла стихотвореній надъ другимъ весьма удовлетворительно объясняется Вальтеръ-Скотомъ тѣмъ, что вся сила и энергія Чаттертона, едва вышедшаго изъ отрочества, была направлена на пріисканіе обветшалаго языка и особеннаго слога, необходимыхъ для поддержанія глубоко-скрытаго обмана. «Онъ не могъ имѣть времени», говоритъ Вальтеръ-Скотъ, «для изученія нашихъ новѣйшихъ поэтовъ, когда всѣ его способности были направлены на геркулесовскій подвигъ — создать характеръ, исторію и языкъ стариннаго поэта — подвигъ, котораго, не смотря на всю громадность его способностей, было совершенно достаточно, чтобы поглотить ихъ.»
Заключаемъ нашъ очеркъ поэтической дѣятельности Чаттертона тёплымъ отзывомъ о нёмъ поэта Кэмболя, помѣщённымъ въ «Specimens of British Poets».
"Если представимъ себѣ вдохновеннаго мальчика, переносящагося воображеніемъ въ отдалённыя времена вымышленнаго имъ Роулея, воплощающаго въ себѣ своё идеальное лицо, то въ энтузіазмѣ можемъ забыть обманщика и простить поддѣлку его поэтическихъ созданій за красоты и оригинальность ихъ,
"Въ теченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ пребыванія его въ Лондонѣ, письма къ матери и сестрѣ, всегда сопровождаемыя подарками, выражали самыя радостныя надежды. И вдругъ весь этотъ потокъ весёлыхъ надеждъ и проэктовъ кончился отчаяніемъ. Особенныя причины, которыя довели его до этой катастрофы, не опредѣлены надлежащимъ образомъ. На собственныя же его описанія нельзя полагаться. Онъ жилъ подъ очарованіемъ воображенія, которому всѣ предметы представлялась въ не настоящихъ краскахъ. И онъ пробудился, наконецъ, отъ этого сна, когда увидѣлъ, что ошибся въ расчётѣ на покровительство и на выгоды отъ трудовъ литературныхъ.
"Не многіе въ состояніи позавидовать спокойствію сердца тѣхъ людей, которые читаютъ жизнь Чаттертона и не трогаются ею. Неразсудительны и безжалостны тѣ люди, которые, смѣшивая всѣ оттѣнки нравственнаго различія, ставятъ литературныя поддѣлки Чаттертона въ одинъ разрядъ съ поддѣлкою монеты и говорятъ, что еслибъ онъ не наложилъ рукъ на самого себя, то, вѣроятно, окончилъ бы дни свои на висѣлицѣ. Такой ужасный приговоръ произносятъ надъ юношею, отличавшимся такою строгою воздержностію, такою любовію къ роднымъ. Поддѣлка подъ Роулея дѣйствительно противорѣчитъ общему закону, осуждающему всякую поддѣлку исторіи; но она не лишаетъ Чаттертона славы его…
«Оставляя въ сторонѣ этихъ безжалостныхъ біографовъ, которымъ хотѣлось бы видѣть поэта на висѣлицѣ, надобно, согласиться, что его необразовавшійся характеръ обнаруживалъ въ себѣ элементы добра и зла. Даже минутное предположеніе его сдѣлаться методистскимъ проповѣдникомъ обнаруживаетъ его презрѣніе къ людскому легковѣрію, недѣлающее ему чести. Но еслибъ онъ прожилъ долѣе, гордость его и честолюбіе могли бы войдти въ надлежащія границы, разсудокъ показалъ бы ему практическую цѣну истины и добродѣтели и, почувствовавъ силу и безопасность мудрости, онъ презрѣлъ бы подлоги и обманы. Принимая въ уваженіе, чего можно было ожидать отъ его генія, я готовъ скорѣе склониться на сторону людей, безусловно удивляющихся ему, чѣмъ принять холодное мнѣніе тѣхъ, которые съ ужасомъ вспоминаютъ, что они были ослѣплены покровомъ странной фразеологіи Роулея, непозволявшимъ имъ видѣть недостатки стихотвореній.»
Заалѣлъ востокъ зарёю,
Лучъ дрожащій звѣздъ потухъ;
Возвѣщая людямъ утро,
На селѣ пропѣлъ пѣтухъ.
Королю Эдварду въ очи
Солнца свѣтъ блеснулъ — и вотъ,
Слышитъ онъ, прокаркалъ воронъ:
День печальный настаётъ.
И сказалъ король: «Клянусь я
Въ небѣ правящимъ Творцомъ —
Карлъ Бодвинъ умрётъ сегодня,
И умрётъ подъ топоромъ!»
Онъ къ придворнымъ вышелъ, кружку
Эля пѣнистаго пьётъ:
«Вы измѣннику скажите;
Пусть онъ ныньче казни ждётъ.»
Королю поклонъ отдавши,
Изъ дворца сэръ Кантерлонъ
Вышелъ съ тайной скорбью въ сердцѣ —
И пришолъ къ Бодвину онъ.
Двухъ малютокъ на колѣнахъ
Карлъ держалъ; его жена
Разливалася слезами,
Горькой мукою полна.
— О, мой Карлъ, дурныя вѣсти!
Молвилъ грустно Кантерлонъ.
«Говори безъ страха: къ смерти
Королёмъ я осуждёнъ?»
— Горько мнѣ сказать… Клялся онъ
Королевской честью въ томъ:
Не успѣетъ солнце скрыться —
Ты умрёшь подъ топоромъ. —
«Умереть должны всѣ люди»,
Храбрый Карлъ отвѣтилъ: "что-жь.
Я готовъ: сегодня-ль, завтра-ль —
Отъ могилы не уйдёшь.
«И пускай король твой знаетъ:
Смерть отраднѣй, чѣмъ судьба
Долгой жизни, жалкой жизни
Королевскаго раба!»
Кантерлонъ вздохнулъ печально
И поташъ отдать приказъ,
Чтобъ поставили для казни
Эшафотъ въ урочный часъ, —
Къ королю межь-тѣмъ приходитъ
Каннигъ — палъ къ его ногамъ:
— Государь! о милосердьи
Я возвать дерзаю къ вамъ. —
«Ты всегда былъ нашимъ другомъ»,
Говоритъ Эдвардъ ему:
«Объясни твою намъ просьбу —
Повелимъ: быть по сему.»
— Государь мой благородный!
Я крошу насъ объ одномъ
Честномъ рыцарѣ: онъ сдѣлалъ
Зло, безъ умысла о томъ, —
— У него жена есть, дѣти…
Участь горькая сиротъ,
Государь, постигнетъ, если
Храбрый Карлъ Бодминъ умрётъ. —
Тутъ король воскликнулъ въ гнѣвѣ:
"Замолчи! Не говори
Объ измѣнникѣ: умрётъ онъ
До вечерней до зари!
«Правосудіе исполнитъ
Кару должную надъ нимъ,
Всё просить ты можешь, Канингъ —
Въ этомъ я неумолимъ.»
— Государь, оставьте кары
Справедливымъ небесамъ:
Пусть замѣнитъ скиптръ желѣзный
Вѣтвь оливковая вамъ.
— Кроткой милостью старайтесь
Поддержать правленье: съ ней
Утвердится на престолѣ
Вашъ державный родъ вѣрнѣй. —
«Замолчи! довольно, Канингъ!
Не прощу Бодвина я:
Имъ осмѣяна преступно
Власть священная моя.»
— Государь! кому прямая
Доблесть чести дорога,
Тотъ её уважить долженъ
Въ сердцѣ храбраго врага. —
"Канингъ — прочь! Клянуся Богомъ,
Давшимъ жизнь мнѣ: съ-этихъ-поръ
Я крохи не съѣмъ, покуда
Карлъ не ляжетъ подъ топоръ.
«Я сказалъ: съ закатомъ солнца
Жизнь свою покончитъ онъ.»
Замолчалъ тутъ добрый Канингъ
И уныло вышелъ онъ.
Полонъ въ сердцѣ скорбью тяжкой,
Онъ пришолъ въ тюрьму — и тамъ
Сталъ рыдать предъ храбрымъ Карломъ.
Волю горькимъ давъ слезамъ.
«Всѣ умрёмъ мы!» Карлъ промолвилъ:
"Ныньче-ль, завтра-ль — всё равно
Намъ могилы не избѣгнуть:
Такъ судьбою суждено.
«Для чего-жь, мой другъ, скорбишь ты
Благородною душой?
И о чёмъ ты, какъ ребёнокъ,
Горько плачешь предо мной?»
— Плачу я, что долженъ скоро
Умереть ты, что семью
Безъ защиты оставляешь:
Вотъ о чёмъ я слёзы лью. —
"Осуши ты слёзы горя:
Не страшна мнѣ смерть моя!
Презирая власть Эдварда,
Плаху смѣло встрѣчу я.
"За вражду къ тиранству злому
Жизнь я Богу предаю:
Богъ дѣтей моихъ поддержитъ,
Охранилъ жену мою.
"Часто я бывалъ въ сраженьяхъ,
Видѣлъ смерть кругомъ не разъ,
Видѣлъ, какъ, питая землю,
Кровь потоками лилась.
"Стрѣлы, воздухъ разсѣкая,
Пролетали — и могла
Сталью острою вонзиться
Въ грудь мнѣ каждая стрѣла.
"Не блѣднѣлъ тогда я въ страхѣ,
Такъ къ чему теперь боязнь?
Развѣ я преступникъ низкій,
Чтобъ меня страшила казнь?
"Я рождёнъ отъ знатныхъ предковъ,
И отецъ училъ меня
Кровью жертвовать за правду,
Выше жизни честь цѣня.
"Онъ училъ; священный долгъ мой
Угнетённымъ бѣднякамъ
Помогать рукою щедрой,
Какъ всегда онъ дѣлалъ самъ,
"И никто сказать не можетъ,
Чтобы заповѣдь отца
Я забылъ; её сегодня
Сохраню я до конца.
"О, страна моя родная!
О, несчастный мой народъ!
Сколько вамъ кровавыхъ бѣдствій
Власть Эдварда принесётъ!
"Пусть меня терзаютъ пыткой —
Я тиранской власти той
Не признаю, не поддамся
Ей свободною душой!
"Пусть позорной смертью нынѣ
Я умру, но передамъ
Имя славное навѣки
Я грядущимъ временамъ.
«Не съ боязнью, по съ привѣтомъ
Встрѣчу смерти я иду!
Съ этой жизнью разлучившись,
Жизнь я вѣчную найду!»
Тутъ раздался рокотъ трубный,
Грустный колокола звонъ.
Карлъ прислушался — и топотъ
Лошадей услышалъ онъ.
У дверей явилась стража.
Карла блѣдная жена
Ихъ увидѣла — и съ воплемъ
Къ мужу бросилась она.
"О, Флоранса дорогая!
Не крушись! прошу я, дай
Мнѣ спокойно кончить съ жизнью,
Безутѣшно не рыдай!
"О, Флоранса дорогая!
Горькихъ слёзъ не лей: онѣ
Душу жгутъ, припоминая
Прожитое счастье мнѣ.
«Разстаюся я съ тобою
Не* навѣкъ; въ странѣ иной
Снова свидимся… Прими же
Поцалуй прощальный мой!»
Тугъ Флоранса задрожала,
Горько плача и стеля:
— О, Эдвардъ, Эдвардъ! ты сердце
Вырываешь у меня!
— Милый Карлъ, зачѣмъ уходишь
Ты одинъ: подъ топоромъ
Лягу я съ тобою вмѣстѣ,
Вмѣстѣ мы съ тобой умрёмъ. —
"Не на смерть — на жизнь иду я:
Вѣрь, что жизнь за гробомъ есть…
Сыновьямъ внушай чтить правду
И хранить снятую честь.
«Научи ихъ, чтобы въ жизни
Тѣмъ же шли они путёмъ,
Какъ отецъ… Прощай, Флоранса!…
Стражи! я готовъ — пойдёмъ!»
Тутъ Флоранса въ изступленьи
Рвала локоны волосъ:
— Другъ мой, жизнь моя, останься! —
Карлъ не могъ осилить слёзъ.
Наконецъ она упала,
Горькой мукой истомясь…
Карлъ, собравъ всѣ силы, молча
Поглядѣлъ въ послѣдній разъ
На Флорансу — и за стражей
Вышелъ онъ… И предъ концомъ
Былъ онъ твёрдъ и смерть онъ встрѣтилъ
Съ свѣтлымъ взоромъ и лицомъ.
Съ гордымъ видомъ сѣлъ онъ въ сани.
Шли совѣтники толпой
Передъ нимъ въ одеждахъ красныхъ
Съ золочёною каймой.
Августинскіе монахи
Въ тёмныхъ рясахъ шли потомъ;
Ихъ печальный хоръ протяжно
Пѣлъ божественный псаломъ.
Будто царь въ саняхъ онъ ѣхалъ…
Сани — крытыя сукномъ;
Вороные кони въ перьяхъ,
Въ бѣлой сбруѣ съ серебромъ…
Позади саней убраныхъ
Выступали въ рядъ стрѣлки —
Молодцы, народъ отборный —
И несли они луки.
А за ними вслѣдъ тѣснился
Й шумѣлъ народъ толпой,
И въ открытыхъ окнахъ всюду
Людъ виднѣлся городской.
На соборѣ крестъ завидѣлъ
Карлъ и, голову склоня,
Молвилъ одъ: «Спаситель міра,
Ныньче примешь ты меня!»
Тамъ, въ большомъ окнѣ соборномъ,
Самъ король Эдвардъ сидѣлъ
И съ волненіемъ на поѣздъ
Приближавшійся глядѣлъ.
И когда съ соборомъ сани
Поровнялись, поднялся
Карлъ Бодвинъ, какъ левъ — и грозный
Голосъ Карла раздался:
"О, Эдвардъ, тиранъ жестокій!
На позоръ меня теноръ
Отдалъ ты — и всё жь, предатель,
Я сильнѣй тебя, повѣрь!
"Ты мечтаешь, что сегодня
Я умру: нѣтъ, мертвецомъ
Я доселѣ былъ, а нынѣ
Я воскресну, чтобъ вѣнцомъ
"Вѣчной славы увѣнчаться;
Ты жь останешься здѣсь жить,
Чтобъ своей тиранской властью
Край родимый загубить.
«И твои всѣ преступленья
На тебя же самого
Упадутъ…» Тутъ въ отдаленьи
Рѣчи замерли его.
У Эдварда въ сердце буря
Поднялась; онъ, поблѣднѣвъ,
Брату Глостеру промолвилъ,
Подавляя страхъ и гнѣвъ:
— Тотъ, кто смерть такъ презираетъ —
Для того тѣсна земля.
Герцогъ, онъ сказалъ намъ правду:
Онъ сильнѣе короля! —
«Потому-то» — молвилъ Ричардъ —
«Долженъ лечь на плаху онъ.
О, пускай враги всѣ наши
Будутъ пищей для воронъ!»
Карлъ подъѣхалъ къ мѣсту казни,
На помостъ онъ бросилъ взоръ:
Тамъ блестѣлъ на солнцѣ ярко —
Будто ждалъ его — топоръ.
Какъ на тропъ, взошолъ онъ гордо
На позорный эшафотъ
И къ народу говорилъ онъ —
И ему внималъ народъ:
«Умираю я за правду,
Умираю оттого,
Что возсталъ я на Эдварда,
Не призналъ я власть его!»
Помолившись, на колѣни
Сталь объ, къ плахѣ наклонясь
Головой: палачъ искусный
Съ плечъ срубилъ её заразъ.
Кровь потокомъ полилася,
Обливая эшафотъ,
И вздрогнулъ съ глубокимъ стономъ
И заплакалъ весь народъ.
На четыре части тѣло
Разрубилъ палачъ потомъ
И отрубленныя части
Пронизалъ онъ остріёмъ.
На горѣ Кинвульфской тлѣетъ
Часть одна, другую рвётъ
Воронъ злой на башнѣ, третья
У дворцовыхъ у воротъ,
А четвёртая надъ входомъ
Храма Павла поднята;
Голова жь виситъ, темнѣя,
У высокаго креста.
В. Буренинъ.