Трагедия Гоголя (Дорошевич)/ДО
| Трагедія Гоголя |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 7. |
Однажды человѣкъ пришелъ къ человѣку и сказалъ ему: — Вѣдь, я тоже человѣкъ!Начало легенды «о властителѣ всей Индіи и самомъ послѣднемъ паріи».
Каминъ полыхалъ.
Пламя охватывало исписанные листы бумаги, — и по стѣнамъ темной комнаты дрожалъ его красный отблескъ.
Красный, кровавый, зловѣщій.
Словно отблескъ сатанинскаго пламени.
Словно кусочекъ ада бушевалъ за желѣзной рѣшеткой камина.
Передъ каминомъ, сгорбившись, сидѣлъ Человѣкъ, жалкій, великій, несчастный, избранникъ небесъ, измученный и властитель душъ.
И ему казалось, что это не пламя беретъ и уничтожаетъ исписанные листы, — что сатана схватываетъ каждую строку.
И онъ, съ ужасомъ глядя на огонь, шепталъ тонкими, блѣдными, дрожащими губами:
— Оставь меня, сатана!
А сатана былъ кругомъ, вездѣ.
Сатанинскія слова чернѣли на бѣлой бумагѣ.
Сатана былъ въ немъ самомъ, наполнялъ его душу.
Человѣкъ глядѣлъ на горѣвшіе листы.
Знакомыя имена, слова ярко освѣщались огнемъ и исчезали въ пламени.
Сколько минутъ смѣха, веселья, вдохновенья, — сколько сладкихъ минутъ творчества и радостныхъ, подступавшихъ къ горлу, слезъ — исчезало въ огнѣ.
И Человѣку было такъ страшно, страшно жаль этихъ горѣвшихъ въ огнѣ листовъ.
Жаль этихъ сатанинскихъ писаній.
— Отступись, отступись отъ меня, сатана! — шепталъ онъ, съ ужасомъ чувствуя, что жалѣетъ горѣвшіе листы.
И, борясь съ грѣшной жалостью, онъ вызывалъ образы милыхъ, добрыхъ, праведныхъ, благочестивыхъ людей, которымъ будетъ радостна гибель твореній сатаны.
— Я возрадуюсь съ вами, любимые мои!
И они проходили передъ нимъ, со смиренными лицами, пахнущіе немного ладаномъ, немного деревяннымъ масломъ.
Человѣкъ улыбался имъ, они были милы ему.
И что-то забавное сквозило въ ихъ милыхъ чертахъ, въ ихъ постныхъ фигурахъ.
Словно умиленныя просвирни!
Какъ забавны, какъ комичны онѣ, съ ихъ ханжествомъ, съ ихъ перепуганными лицами, съ ихъ маленькими, куриными мозгами.
Какъ жалки, какъ ничтожны!
Какъ милы и ничтожны!
И они обращались въ художественные образы, забавные, жалкіе, смѣшные, — и Человѣкъ улыбался, думая о тѣхъ курьезныхъ фигурахъ, которыя онъ создаетъ изъ нихъ.
И онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ, поймалъ себя на этихъ мысляхъ, на этомъ смѣхѣ.
— Оставь, оставь меня, сатана!
А изъ темныхъ угловъ комнаты, освѣщенныхъ дрожащимъ краснымъ полымемъ камина, — выходили фигуры карликовъ, маленькихъ, несчастныхъ, оплеванныхъ.
Они имѣли видъ уничтоженныхъ, жалкихъ людей.
Шелъ городничій, и мундиръ висѣлъ на немъ, какъ тряпка, шпажонка болталась и путалась сбоку. Ноздревъ имѣлъ сконфуженный видъ. Маниловъ со слезами на глазахъ велъ за руку жену, не смѣя взглянуть на нее отъ стыда. Собакевичъ не зналъ, куда дѣвать глаза. Бѣдняга мичманъ Жевакинъ не могъ найти себѣ мѣста.
И эти маленькіе люди подошли къ большому, къ великому Человѣку и подняли на него глаза и сказали:
— Вѣдь мы тоже люди! Развѣ виноваты мы въ томъ, что мы пошлы, глупы или ничтожны? Мы не виноваты въ этомъ! Мы жалкіе и несчастные, — но братья твои. А ты, ты, великій человѣкъ… Какъ орелъ, парящій въ небесахъ… Что ты сдѣлалъ для насъ? Ты осмѣялъ насъ, ты съ хохотомъ остановился надъ нашей скудостью, надъ нашимъ убожествомъ. Ты пригвоздилъ насъ страшнымъ и жгучимъ словомъ твоимъ. Пусть всѣ, пусть весь міръ хохочетъ надъ жалкими братьями твоими! Ты бичевалъ насъ смѣхомъ твоимъ!
И жалкая толпа оплеванныхъ людей стояла передъ великімъ человѣкомъ и съ укоромъ, со слезами глядѣла на него).
— Все, все обнажилъ! До стыда, до боли обнажилъ! — раздался болѣзненный, мучительный крикъ изъ толпы.
И великій человѣкъ съ ужасомъ смотрѣлъ на толпу маленьких, людей.
Онъ узнавалъ ихъ.
Узнавалъ каждаго изъ нихъ.
И мало-помалу ихъ огорченныя лица начинали казаться ему забавными.
Городничій смотрѣлъ сокрушенно.
Великому человѣку показалось, что Сквозникъ-Дмухановскій сейчасъ скажетъ:
— Чина, званія не пощадилъ!
Но съ устъ городничаго вырвался такой глубокій, такой человѣческій вздохъ.
Старикъ Иванъ Ивановичъ смотрѣлъ укоризненно.
Казалось, онъ скажетъ сейчасъ:
— А что касательно будто бы Гапки, милостивый государь мой, сіе, какъ персонально чести моей касающееся…
Но по его старческимъ щекамъ текли слезы, а дрожащими губами онъ прошамкалъ:
— За что-съ? За что?
И Человѣкъ въ ужасѣ, въ ужасѣ отъ смѣха, зазвучавшаго было снова въ его душѣ, вскочилъ:
— Оставь, оставь меня, сатана!
И кинулъ въ огонь всѣ рукописи, которыя лежали на полу около его кресла.
— Возьми, возьми свое, сатана! И оставь, оставь меня!
И полный ужаса предъ сатаной, который наполнялъ его душу, — Человѣкъ, жалкій, великій, несчастный, избранникъ небесъ, рыдалъ, стоя на колѣняхъ, молился, дрожалъ.
— Оставь, оставь меня, сатана!
А сатана былъ его талантъ.