Травля подсудимых (Амфитеатров)/ДО
| Травля подсудимыхъ |
| Дата созданія: 1902. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Житейская накипь. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1903. — С. 39. |
Въ зиму 1901 года вниманіе русскаго общества неоднократно привлекалось сенсаціонными уголовными дѣлами въ Москвѣ и Петербургѣ. Дѣла Краевской (подозрѣвалась въ поджогѣ дачи и мужеубійствѣ) и Карра нашумѣли на всю Россію. Газеты, сообщавшія о нихъ, читались съ жадностью, нарасхватъ, уличная печать ликовала: розничная торговля «нашими интересными преступниками» шла прямо съ изумительною бойкостью, биржевое настроеніе веселыхъ листковъ и газетокъ au hasard’наго[1] пошиба крѣпчало съ каждою новою «чертою изъ жизни», которою обогащали редакціонный портфель ловкость или пылкое воображеніе гг. репортеровъ.
Но репортерскія ловкость и фантазія суть начала, хотя и весьма растяжимыя, однако же, не безпредѣльныя. Притомъ, растягивая ихъ ad libitum[2], пожалуй, дотянешься и до статьи, воспрещающей оглашеніе данныхъ предварительнаго слѣдствія, за что ни одна редакція сотруднику спасибо не скажетъ. А, между тѣмъ, публика ненасытна и неумолима: она требуетъ новыхъ острыхъ ощущеній, — стало быть, подавай ей въ интересномъ дѣлѣ новые ужасы, новыя пикантныя сцены, новые эффекты и неожиданности. Гдѣ взять?
Негдѣ, но — нѣкій геніальный поваръ, говорятъ, умѣлъ готовить на сорокъ два способа, подъ разными соусами, даже столь безнадежную провизію, какъ лайковая перчатка, при чемъ обѣдающіе эксперты принимали ее за мясо, рыбу, коренья, грибы, — за какую угодно снѣдь, только не за лайку. Матеріалъ въ этомъ родѣ представляютъ собою для уличной печати громкія преступленія. Изъ ничего возникаетъ нѣчто. Если положеніе дѣла не позволяетъ поварамъ листковъ и газетокъ эксплоатировать его въ свою пользу дѣйствительными ужасами, то — стоитъ лишь перемѣнить соусъ, и дѣло будетъ съѣдено невзыскательною публикою въ новомъ приготовленіи — quasi-беллетристическомъ[3] — подъ формою уголовнаго романа.
Романы о Краевской и о Карра́ появились и долго тянулись въ столичной «мелкой прессѣ» гораздо раньше того, какъ дѣла Краевской и Карра были оглашены судебнымъ разбирательствомъ. Я не слѣдилъ подробно за романомъ о дѣлѣ Карра, по романъ о Краевской поразилъ меня наивною безцеремонностью отношенія къ личности подсудимой, свидѣтелей, предполагаемыхъ соучастниковъ, едва прикрытыхъ прозрачными псевдонимами. Такъ, напримѣръ, роль, параллельную той, которую судъ предполагалъ за Краевскою, въ романѣ дана Гаевской. Интрига романа повторяла дословно данныя, изъ которыхъ сложился обвинительный актъ по дѣлу Краевской, съ тою, не въ пользу романа, разницею, что все, въ обвинительномъ актѣ только предполагаемое и требующее доказательствъ, въ романѣ изображено, какъ дѣйствительно и несомнѣнно бывшее: возможности обращены въ факты.
Впрочемъ «повторяетъ данныя» — не тѣ слова. Потому что, какъ сказано, романъ печатался много ранѣе обвинительнаго акта, такъ что скорѣе послѣдній повторилъ данныя романа, чѣмъ наоборотъ, — и выходитъ на повѣрку, что г-жѣ Краевской были предъявлены два обвинительные акта: одинъ отъ уличной печати, другой отъ суда.
Прилично ли беллетристу какого бы то ни было уровня, — даже не дождавшись суда и слѣдствія по интересному дѣлу, — становиться на сторону обвиненія и содѣйствовать его цѣлямъ? Вопросъ, смѣю думать, не имѣющій выбора отвѣтовъ, разрѣшимый лишь отрицательно. А, между тѣмъ, скороспѣлые, злободневные романы, о которыхъ идетъ рѣчь, конечно, работаютъ въ руку обвиненію и безсознательно его подготовляютъ.
Будутъ судить Краевскую, въ романѣ вы прочитали уже слѣдствіе и судъ надъ Гаевскою. Авторъ не пожалѣлъ для своей героини черныхъ красокъ, и вы возмущены Гаевскою, не забывая, въ то же время, что она второе «я» Краевской. Наступаетъ день суда надъ Краевскою, вы — публика. Вы приходите въ судъ уже съ готовымъ предубѣжденіемъ противъ Краевской, потому что романистъ успѣлъ настроить васъ самыми враждебными чувствами противъ Гаевской. Замѣтьте, что листки, промышляющіе такимъ литературнымъ товаромъ, расходятся въ десяткахъ тысячъ экземпляровъ, что равносильно сотнямъ тысячъ читателей. Еще замѣтьте, что эти десятки и сотни тысячъ, въ огромномъ большинствѣ своемъ, представляютъ собою среду мало интеллигентную, легко поддающуюся печатному внушенію, относящуюся къ «газеткѣ» безъ критики. Если не «такъ пишется исторія», то, во всякомъ случаѣ, вотъ какъ слагается общественное мнѣніе.
Я думаю, что настраивать общество противъ обвиняемаго, каковъ бы онъ ни былъ, прежде, чѣмъ онъ выслушанъ судомъ, — дѣло очень нехорошее, и впасть въ него литераторъ можетъ лишь безсознательно, «не вѣдая, что творитъ». Зачастую бываетъ, что, какъ бы въ возмездіе дурного поступка, авторы уголовныхъ романовъ и жадныя до нихъ газеты попадаютъ въ глупыя и небезопасныя положенія. Взять хоть бы тотъ же романъ о Краевской. Краевская судомъ оправдана. Слѣдовательно, обвинительный актъ разрушенъ приговоромъ присяжныхъ, общественныя права Краевской возстановлены, и приписывать ей дѣянія, давшія основаніе разрушенному обвиненію, значитъ юридически — клеветать на нее, распространять о ней оскорбительные слухи, а ловкій адвокатъ могъ бы доказывать, что и завѣдомо ложные.
На Литейной такое есть зданіе,
Гдѣ виновнаго ждетъ наказаніе,
А невинненъ, — отпустятъ домой,
Окативши ушатомъ помой.
Эти горькіе некрасовскіе стихи говорятъ о печальной необходимости, которую не избыть ни изъ какого гласнаго судопроизводства, и которая представляетъ собою едва ли не единственную темную его сторону. Гласность суда, хотя бы и оправдательнаго, тяжелое испытаніе для всякаго человѣка, и, конечно, гласности печатной слѣдуетъ не растравлять, но облегчать страданія, которыя, по роковой неизбѣжности, создаетъ суровая сестра ея, гласность судебная. Къ сожалѣнію, дѣло-то выходитъ наоборотъ. Васъ судятъ. Вы оправданы, но осрамлены. Вашъ процессъ напечатанъ во всѣхъ газетахъ со всѣми подробностями разбирательства, — слѣдовательно, помои растеклись по всей Россіи. Вы такъ мужественны, что все это претерпѣли, вынесли, — подозрѣнія противъ васъ искуплены дорогою цѣною, пытка кончена, вы считаете себя вправѣ вздохнуть свободно и желаете одного, чтобы о васъ забыли и позволили вамъ жить спокойно. И вотъ тутъ-то вамъ чья-нибудь досужая рука преподноситъ новую кару: романъ, съ новымъ ушатомъ помой, безцеремонно увѣряющій, что вы, дѣйствительно, совершили все, въ чемъ васъ обвиняли и оправдали, пятнающій васъ, семейныя ваши тайны, близкихъ вамъ людей… За что? по какому праву? на какомъ основаніи? А такъ, здорово живешь, потому что романисту нуженъ гонораръ, издателю розничная продажа, а интересъ публики къ вашимъ приключеніямъ можетъ доставить и то, и другое. Какъ хотите, а это — торговля живымъ человѣческимъ мясомъ.
Когда романы «о живыхъ людяхъ» пишутся про свободныхъ и полноправныхъ членовъ общества, они называются пасквилями, и случается, что лица затронутыя разсчитываются за нихъ съ авторами законнымъ или незаконнымъ путемъ. Думаю, что пасквиль не становится лучше оттого, что написанъ противъ человѣка, находящагося подъ судомъ и слѣдствіемъ, — а, напротивъ, обостряетъ свою вредность и некрасивость. Потому, что онъ бьетъ уже лежачаго. Потому, что романистъ въ немъ становится на одну ногу съ сыщикомъ (любимые герои подобныхъ авторовъ), и взбирается на прокурорскую трибуну даже раньше оффиціальнаго прокурора, подготовляя послѣднему, черезъ общественное къ печатному слову довѣріе, благодарнѣйшую почву, чтобы закатать подсудимаго въ мѣста не столь и столь отдаленныя. Я увѣренъ, что, если бы въ числѣ присяжныхъ, судившихъ и оправдавшихъ Краевскую, были люди, знакомые съ романомъ о Гаевской, обвиняемая не сошла бы такъ легко со скамьи подсудимыхъ, — столь «виновною, но достойною снисхожденія» изобразилъ ее авторъ.
Изъ какого матеріала можетъ сломиться уголовный романъ прежде, чѣмъ подробности дѣла огласятся судомъ и слѣдствіемъ? Изъ городскихъ толковъ, сплетень, былей и небылицъ, съ прибавкою авторской беллетристической фантазіи. И такіе источники должны дать толчекъ общественному дѣлу, и подъ вліяніемъ комбинаціи такихъ данныхъ можетъ быть рѣшенъ вопросъ свободы и гражданскаго полноправія человѣка?
Скажутъ: вы преувеличиваете возможное вліяніе бульварной беллетристики; ну, кто ее читаетъ, кто съ нею соображается? Милостивые государи, авторъ статьи этой, бесѣдуя однажды съ графомъ Львомъ Николаевичемъ Толстымъ, слышалъ отъ него шутку:
— Единственный писатель, которому я завидую, — это Кассировъ…
Вы, навѣрное, и фамиліи такой не слыхали, да и негдѣ вамъ ее услыхать. А вѣдь графъ правъ въ своей шуточной зависти, ибо, если Толстого читаютъ сотни тысячъ русскаго народа, то безыменныя лубочныя листовки Кассирова и К°, распространяясь съ московской Никольской улицы, держатъ въ полонѣ милліоны. Это — на вопросъ о количествѣ чтенія. Что касается его качества и вліянія, напомню лишь, что по рецептамъ и подъ впечатлѣніемъ уличной беллетристики совершилась уже не одна уголовщина, разобранная русскимъ гласнымъ судомъ — скорымъ, справедливымъ и милостивымъ. Если уличный романъ можетъ научить темнаго человѣка преступленію, почему не можетъ онъ научить другого темнаго человѣка, какъ отнестись къ преступленію и судить его? Второй гипнозъ даже несравненно легче перваго, такъ какъ не требуетъ отъ субъекта никакихъ проявленій дѣятельной воли: роковое зло будетъ достигнуто просто тупымъ, пассивнымъ предубѣжденіемъ.
Всѣ эти злополучные романы и повѣсти пишутся, обыкновенно, людьми, нуждающимися въ деньгахъ и, въ соблазнѣ заработка, не отдающими себѣ точнаго отчета во вредѣ, который приносятъ они своею неразборчивостью своимъ героямъ, своимъ читателямъ и, наконецъ, себѣ самимъ. Потому, что, ходя у смолы, трудно не замараться. Обращая печать въ орудіе дѣла, нечистаго съ правовой точки зрѣнія, и вовсе грязнаго съ точки зрѣнія нравственной, недолго потерять уваженіе и къ ней, и къ себѣ самому, ея отбросами кормящемуся.
Примѣчанія
править- ↑ фр.
- ↑ лат. ad libitum — свободно
- ↑ лат. quasi — как бы, якобы, как будто, почти