Торжество Джинго (Дженкинс)/ОЗ 1878 (ДО)

Торжество Джинго : Политическая сатира
авторъ Эдвард Дженкинс, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: англ. Hakeholme, or the Apothosis of Jingo, опубл.: 1878. — Перевод опубл.: 1878. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 9, 1878

Торжество Джинго.

Политическая сатира Е. Дженкинса^[1]

Сатиры автора «Джинксова Младенца», въ послѣдніе годы, составляютъ одно изъ замѣчательнѣйшихъ явленій англійской литературы. Почти каждое крупное политическое событіе, почти каждая общественная язва побуждаютъ его взяться за перо и набросать въ нѣсколько часовъ живую картину, въ которой, съ безпощадной ироніей и пламеннымъ негодованіемъ, онъ клеймитъ то или другое зло, мѣшающее мирному прогрессу его страны и побѣдоносному шествію всего человѣчества по пути добра, правды и свободы. Конечно, непостижимое въ наши дни торжество узкой, тщеславной, стремящейся лишь къ мишурной славѣ и личнымъ интересамъ политики лорда Биконсфильда, должно было главнымъ образомъ обратить на себя безпощадные удары его бичующей сатиры. Читатели «Отечественныхъ Записокъ» еще, вѣроятно, помнятъ мастерской его разсказъ: «Пятно на головѣ королевы или сказка о томъ, какъ маленькій Бенъ, старшій половой, перемѣнилъ вывѣску „Королевская Гостинница“ на „Императорскій Отель“^[2], въ которомъ съ такимъ саркастическимъ юморомъ онъ осмѣялъ первый шагъ высшей политики Дизраэли, легкомысленное „превращеніе старинной, конституціонной королевы въ императрицу parvenue“. Но послѣдующіе гигантскіе прыжки этой системы политическихъ эффектовъ, неостанавливающейся ни передъ какими нарушеніями конституціи и народныхъ правъ въ своей бѣшенной погонѣ за призрачной славой для страны и матеріальныхъ благъ сильнымъ міра сего, уже вызываютъ не веселый смѣхъ, а негодующій протестъ оскорбленнаго гражданина, и вотъ въ послѣднемъ своемъ произведеніи Дженкинсъ, все въ той же сатирической, но въ гораздо болѣе серьёзной формѣ, пригвоздилъ къ позорному столбу восточныя фантазіи лорда Биконсфильда, принесшія ему орденъ Подвязки и столько мишурной славы, а облагодѣтельствуемой имъ странѣ только матеріальныя потери и нравственное безчестье.

Передъ нами уже не маленькій разсказъ на нѣсколькихъ страничкахъ, а цѣлый томъ, затрогивающій самыя серьёзные основные вопросы, нетолько общественные и политическіе, но нравственные и религіозные. Нѣкоторые критики упрекаютъ Дженкинса, что, перенеся свою сатиру въ такую высокую сферу, онъ слишкомъ поверхностно отнесся къ религіозной сторонѣ своего труда, но лучшимъ оправданіемъ въ этомъ случаѣ автора „Мальчика-съ-Пальчикъ“ — поспѣшность работы, неизбѣжная при такихъ животрепещущихъ литературныхъ произведеніяхъ, которыя должны налету схватывать вопросы и событія данной минуты, Наконецъ, это — не богословскій трактатъ, а политическая сатира, какъ самъ Дженкинсъ назвалъ свой новый очеркъ. Что же касается насъ, русскихъ, которыхъ глубоко интересуетъ роль Англіи въ восточномъ вопросѣ, составляющая предметъ „Торжества Джинго“, религіозные, чисто англійскіе вопросы намъ нисколько не любопытны и даже совершенно чужды. Поэтому мы и предпочли познакомить читателей съ этимъ замѣчательнымъ сочиненіемъ талантливаго автора не въ подстрочномъ переводѣ, а въ извлеченіи, причемъ главы, посвященныя религіознымъ вопросамъ, изложены въ самомъ сокращенномъ, сжатомъ видѣ.

Безъ сомнѣнія, совершенно излишне поднимать маски, которыя Дженкинсъ счелъ нужнымъ, изъ приличія, набросить на дѣйствующія лица своей сатиры. Онѣ такъ прозрачны, что всякій, конечно, узнаетъ въ лордѣ Бенджинго — лорда Биконсфильда, въ Гудрокѣ — Гладстона, въ лордѣ Нользлеѣ — лорда Дерби, въ лордѣ Сальтимбюри — лорда Салюсбёри, въ англійскомъ кардиналѣ — Маннинга, въ ораторѣ, бичующемъ Дизраэли въ нижней палатѣ — Брайта, въ Старфитѣ — сэра Вильяма Гаркорта, въ Марскомбѣ — Джорджа Тревельяна, племянника Маколея, въ Chimes — Таймсъ, въ Daily Bellograph — Daily Telegraph и т. д., и т. д.

I.

Сэръ Ричардъ Мандевиль Гавергольмъ, баронетъ и членъ парламента, представитель мѣстечка Бигбюри, богатый землевладѣлецъ, наслѣдникъ древняго рода, человѣкъ умный, краснорѣчивый и дѣловой, хотя энтузіастъ по нѣкоторымъ вопросамъ, разговаривалъ въ одной изъ эалъ Палаты Общинъ, гдѣ собираются члены оппозиціи, съ Эрнестомъ Вивелемъ Виллезденомъ. Этотъ послѣдній джентльмэнъ былъ третій сынъ лорда Роклю, представитель Слопшира, радикальный вигъ, не молодой, но не успѣшный политическій дѣятель, другъ Пиля, Абердина, Росселя, Кобдена, Брайта и Гладстона; его прежній пламенный энергичный радикализмъ мало по-малу разсѣялся, какъ дымъ изъ фабричныхъ трубъ, омрачающихъ небо его родного графства, и теперь онъ отличался только холоднымъ умомъ и циничнымъ безвѣріемъ.

Въ эту минуту въ палатѣ происходили жаркія пренія, длившіяся уже нѣсколько дней; предметъ ихъ былъ достоинъ вниманія. Дѣло шло ни болѣе, ни менѣе, какъ о будущности юговосточной Европы и о заключеніи мира. Стоило объ этомъ поговорить! Общественное мнѣніе было сильно возбуждено, и совершенно естественно. Англія вела свою послѣднюю великую войну по этому вопросу и національный бюджетъ продолжалъ нести на себѣ ежегодно бремя громадныхъ расходовъ, которые государственные люди, управлявшіе въ то время страной, находили необходимыми для поддержанія слабыхъ противъ сильныхъ, для обузданія излишняго честолюбія могущественной державы. Еще много оставалось въ живыхъ дѣтей, женъ и родителей храбрыхъ воиновъ, покоившихся подъ крымскими курганами. Не удивительно, что вся страна съ необыкновеннымъ пыломъ занялась этимъ вопросомъ. Но чувства страны измѣнились: долгій миръ вселилъ въ народѣ мирныя мысли и научилъ его любить миръ. Общественное сочувствіе избрало себѣ другой предметъ. Жестокія звѣрства охладили симпатію къ одной націи и стушевали непріязнь къ другой. Два могучіе потока увлекали въ равныя стороны общественное мнѣніе. Съ одной стороны парадировали недовѣріе и ненависть къ Россіи, съ другой — состраданіе и сочувствіе къ страждущимъ народамъ Турціи. Каковы бы ни были побужденія той или другой партіи, никто не могъ отрицать, что источниками перваго потока были страхъ и личный интересъ, а второго — человѣколюбіе, вѣра въ истину и справедливость. Временно первое мнѣніе одерживало верхъ. Это была вѣчная старая борьба между добромъ и зломъ, и пока зло торжествовало.

Одна партія полагала, что странѣ необходима война. Въ продолженіи двадцати лѣтъ она не воевала, исключая мелкой борьбы въ Абиссиніи и на западномъ берегу Африки. Могущественной націи полезно иногда пустить кровь, разсуждали великіе философы старой торійской школы, нынѣ обращенной въ новую вѣру „Джинго“. Война была необходима, по ихъ словамъ, для поддержанія національной славы, омраченной министерствомъ Гудрока, экономичнымъ, благодѣтельнымъ, но не блестящимъ и слишкомъ, отзывавшимся Манчестеромъ и коммерческими сферами. Кромѣ того, тутъ были замѣшаны и такъ называемые англійскіе интересы. Слѣдующій силогизмъ, вполнѣ достойный ихъ логики, ясно выражалъ политику приверженцевъ Джинго.

Христіанство и цивилизація полезны для свѣта, Англія самая христіанская и цивилизованная страна, слѣдовательно, интересы Англіи — интересы всею свѣта.

Съ такимъ силогизмомъ на щитѣ можно было вызывать на бой весь свѣтъ, даже самого діавола.

Востокъ! Востокъ! Востокъ! Глаза всѣхъ были обращены на эту древнюю колыбель человѣчества. Члены Высокой Церкви, сектанты и атеисты одинаково обернулись на Востокъ. Тамъ, подъ лучами восходящаго солнца, въ океанѣ крови и слезъ, разрѣшались сложные, животрепещащіе вопросы. Весь свѣтъ смотрѣлъ съ ужасомъ на роковую драму, неожиданно розыгравшуюся на этой блестящей сценѣ, въ мирные осенніе мѣсяцы. Долго цивилизованные и христіанскіе народы закрывали глаза, затыкали уши, закаляли сердца, чтобы не видѣть, не слышать, не чувствовать того, что происходило на Востокѣ, надѣясь, что дѣла, въ концѣ концовъ, не такъ дурны, какъ увѣряли нѣкоторые, но теперь вдругъ, въ одно мгновеніе ока, страшная истина поразила, какъ бы острымъ кинжаломъ самыя жесткія сердца и могучій трубный гласъ заставилъ всѣхъ очнуться и взглянуть прямо въ глаза ужасающей правдѣ. Такова непостижимая сила безпомощныхъ, безпредѣльныхъ страданій, которыя возбуждаютъ въ самой черствой душѣ сожалѣніе, укоры совѣсти и мучительное чувство безпокойства.

Не удивительно, что вся Англія поднялась; ей стало страшно, совѣстно, безпокойно. Одни считали старыхъ рутинныхъ политиковъ несовмѣстными съ новыми порядками вещей и проводили свой новый взглядъ, другіе настаивали на сохраненіи старыхъ государственныхъ якорей и канатовъ. Партіи раздѣлились между отвлеченными симпатіями и преданностью своимъ интересамъ. Корабль несущійся на всѣхъ парусахъ на встрѣчу грозной бурѣ подъ ненадежнымъ управленіемъ кормчаго, не пользующагося довѣріемъ смущеннаго экипажа — вотъ въ какомъ положеніи находилась Англія.

Гавергольмъ только-что произнесъ въ палатѣ рѣчь, умную, сильную, мѣстами краснорѣчивую, зрѣло обдуманную, основанную на точныхъ свѣдѣніяхъ и, главное, искреннюю. Но онъ провелъ нѣсколько идей, которыя возбудили пламенныя неодобренія его циничнаго пріятеля.

— Вы энтузіазтъ, Гавергольмъ, сказалъ Виллезденъ: — это большая ошибка. Энтузіазмъ ничего не приноситъ, хотя бы и былъ справедливъ, но онъ никогда не бываетъ справедливъ. Энтузіазмъ имѣетъ такое же отношеніе къ здравому смыслу, какъ сонъ къ дѣйствительности. Онъ производитъ сумбуръ въ самой умной головѣ. Я никогда не видывалъ, чтобы въ парламентѣ занималъ высокое мѣсто человѣкъ не хладнокровный, не строго дѣловой. Конечно, иногда выскакиваютъ люди совершенно противоположнаго строя, напримѣръ Серкомбъ, который кипятился изъ-за женскихъ правъ и прочихъ гуманныхъ безумій; но, любезный другъ, я васъ не мѣшаю съ такими людьми, хотя, признаюсь, вы очень близко къ нимъ стоите. Нѣтъ, вѣрьте мнѣ, искренность и горячность непригодны дѣловому человѣку. Посмотрите, какъ Гудрока губитъ его проклятая искренность. Идетъ ли вопросъ о китайскомъ фарфорѣ или найдутъ подозрительные остатки Трои — онъ выходитъ изъ себя. Противъ непогрѣшимости папы онъ кричитъ съ пѣной у рта, греческій вопросъ его сводитъ съ ума, а восточный доводитъ до бѣшенства. Никогда свѣтъ не видывалъ такого великаго безумца, но вы сами сознаетесь, что это безуміе портитъ дѣло.

— Оставимъ въ покоѣ Гудрока, отвѣчалъ Гавергольмъ: — я желалъ бы быть такимъ безумцемъ. Энтузіазмъ, а не холодный разсудокъ движетъ міромъ.

— Я удивляюсь, что вы такого мнѣнія въ виду результатовъ энтузіазма. Исторія полна подобными великими мужами, но люди здравомыслящіе, въ родѣ васъ, должны сдерживать ихъ энтузіазмъ и слѣдовать только мудрымъ совѣтамъ. Достаточно мы слышимъ повсюду проповѣдей, къ чему и государственнымъ людямъ записываться въ проповѣдники? Я только что съ удивленіемъ, хотя и съ удовольствіемъ выслушалъ вашу рѣчь. Какъ можетъ человѣкъ, такой развитой и разумный, какъ вы, толковать объ обязанности государства, руководствоваться въ своей политикѣ высшими принципами нравственности и религіи? Что это за принципы? Я понялъ бы, еслибъ вы сослались на принципы здраваго смысла, общественной пользы и опыта, а ваши принципы — миѳъ. Свѣтъ руководится однимъ принципомъ — пользой; направленіе человѣческимъ дѣламъ даютъ не миѳическія преданія, которыми тѣшатся пасторы, патеры и старухи, а практическій, здравый смыслъ, основанный на знаніи и фактахъ.

— Но если вы отрицаете всѣ нравственные принципы, воскликнулъ Гавергольмъ: — то куда же дѣнется отвѣтственность людей передъ Творцомъ…

— Все это вздоръ, Гавергольмъ, бросьте свои сентиментальности и взгляните трезво на свѣтъ. Неужели, видя, что дѣлается вокругъ васъ, вы можете вѣрить, что міромъ руководить Богъ, премудрый, всеблагой и всемилостивый, какимъ его провозглашаютъ тѣ самые люди, которые своими дѣйствіями всего краснорѣчивѣе опровергаютъ Его существованіе. Бога нѣтъ, или свѣтъ былъ бы иной.

— О! воскликнулъ Гавергольмъ.

— Да, Бога нѣтъ: укажите мнѣ на одного человѣка или группу людей, которые своей жизнью и практическимъ примѣненіемъ проповѣдуемыхъ ими принциповъ доказывали бы, что Богъ существуетъ на дѣлѣ, а нетолько на словахъ.

Гавергольмъ ничего не отвѣчалъ; онъ пожалъ плечами и, отойдя отъ стараго циника, заговорилъ съ проходившимъ мимо сѣдымъ, но еще очень живымъ и энергичнымъ человѣкомъ, съ черными блестящими глазами, большой головой и лицомъ, напоминавшемъ стальной водорѣзъ паровой яхты.

Это былъ крупный капиталистъ, представитель одной изъ великихъ финансовыхъ силъ Европы. Владѣя громаднымъ капиталомъ, онъ побѣдоносно шелъ по своему пути, преодолѣвая всевозможныя преграды. Въ его глазахъ, политика, партіи, борьба народовъ, революціи, соперничество церквей греческой, католической и протестантской имѣли интересъ лишь насколько они касались главнаго рычага всѣхъ человѣческихъ дѣйствій — денегъ. То, что обыкновенно считается корнемъ зла, онъ считалъ корнемъ добра, и не удивительно, что деньги были основой его колоссальнаго вліянія на весь свѣтъ. Его интересы были тѣсно связаны съ судьбою всѣхъ націй, всего человѣческаго рода.

Быть можетъ, вы, читатели, никогда не думали о томъ удивительномъ положеніи, которое занимаютъ въ настоящее время подобные финансисты. Эти евреи (они всегда евреи), умные, хитрые, образованные, знающіе лучше императоровъ, королей и министровъ всѣ глубочайшія политическія тайны, молча, тихо, незамѣтно забираютъ въ руки весь міръ. Ихъ финансовая, политическая и даже умственная сила ростетъ съ каждымъ днемъ въ каждомъ центрѣ каждой націи. Кто можетъ предвидѣть дальнѣйшую судьбу этой могучей расы, держащей уже и теперь въ своихъ рукахъ финансы самыхъ сильныхъ и гордыхъ государствъ?

— Ну, Де-Джексъ, сказалъ Гавергольмъ: — что вы думаете о сегодняшнемъ засѣданіи.

Де-Джексъ былъ либералъ, но, какъ всѣ его соплеменники, ненавидѣлъ великую славянскую державу. Въ этомъ іезуиты, евреи и джинюиты.

— О, я думаю, что вы всѣ дураки.

— Это откровенно, отвѣчалъ Гавергольмъ, добродушно: — сдѣлайте милость, научите меня уму разуму.

— Вы подвергаете опасности интересы государства изъ-за пустой сентиментальности.

— Какой сентиментальности?

— Да, для васъ бѣдствія горсти бѣдныхъ, невѣжественныхъ, дикихъ обитателей Балканскаго Полуострова, важнѣе правъ и интересовъ громадной цивилизованной имперіи, какъ наша. Я называю это глупостью. Мы можемъ слишкомъ много потерять, рискуя своимъ положеніемъ, какъ могущественной державы и обладательницы Индіей ради какихъ-то сентиментальныхъ симпатій.

— А истина и справедливость? воскликнулъ Гавергольмъ.

— Истина и справедливость не имѣютъ никакого отношенія къ этому вопросу; дѣло идетъ о существованіи имперіи.

— Это ваша теорія Де-Джексъ? Такъ вы не думаете о человѣчествѣ?

— Да, но только прежде о себѣ.

— Вотъ въ этомъ мы съ вами и расходимся; моя нравственная теорія учитъ меня прежде думать о другихъ, а потомъ о себѣ.

— А это та теорія, которую вы называете христіанской, сказалъ еврей съ иронической улыбкой: — много говорятъ объ этой теоріи, но я не видывалъ, чтобы кто-нибудь поступалъ согласно ей. Все это нелѣпость и вздоръ, не имѣющіе никакого значенія на практикѣ. А для меня только и важно то, что вліяетъ на дѣла. По мнѣ, ваша болтовня, прибавилъ онъ, указывая пальцемъ на палату: — пустяки. Она ничего не измѣняетъ, ни на кого не дѣйствуетъ. Всякій уже давно составилъ свое мнѣніе. Для меня важна только балотировка. Поколеблетъ ли она правительство? Понизить ли фонды? Увеличитъ ли надежды на миръ или приведетъ къ европейской войнѣ? Вы только-что говорили о правахъ національностей. Признаюсь, я восхищенъ вашей рѣчью. Она прекрасно составлена, очень краснорѣчива и блещетъ классическими красотами. Но права національностей? Кто обращалъ серьёзное вниманіе на эти пустыя слова до той минуты, какъ Наполеонъ эксплуатировалъ ихъ, старый дуракъ, для своихъ династическихъ цѣлей. Это просто было безуміе съ его стороны. Свобода народовъ юго-восточной Европа! Это только фраза. Эти народы недостойны свободы. Когда они будутъ ея достойны, то завоюютъ ее сами. Все это хорошо говорить сумасшедшему Гудроку, но человѣку дѣловому, подающему большія надежды и стремящемуся къ власти…

— О, вы не вѣрите..

— Да вѣдь и вы не вѣрите въ этотъ вздоръ.

— Извините, Де-Джексъ, говорите только о себѣ. Я вѣрю въ великіе нравственные принципы, открытые намъ свыше, и справедливость которыхъ доказана вѣковымъ опытомъ всего человѣчества, я вѣрю въ положительныя истины, лежащія въ основѣ общества, философіи, гуманности, я…

— Довольно, Гавергольмъ, перебилъ его Де-Джексъ: — простите, что я васъ останавливаю, но я люблю быть точнымъ, опредѣленнымъ. Всякое дѣло основано на фактѣ; и я никогда не занимаюсь дѣлами съ поэтами или съ сумасшедшими. Мы — великая нація, богатѣйшая, а, слѣдовательно, могущественнѣйшая на свѣтѣ. Какъ мы дошли до этого? Мы не сентиментальностями нажили свои богатства и достигли могущества. Мы заняли первое мѣсто среди народовъ не вѣрностью нравственнымъ принципамъ. Наше завоеваніе Индіей также безнравственно и несправедливо, какъ завоеваніе Испаніей Мексики или Перу. За насъ было не право, а сила. Мы жаждали основать громадную имперію и удовлетворили этой жаждѣ, вопреки всѣмъ библіямъ и вѣчнымъ принципамъ истины и справедливости. Мы и теперь слѣдуемъ той же политикѣ. Вспомните южную Африку и Фиджи.

— Мы до сихъ поръ дѣйствовали, какъ разбойники и пираты, воскликнулъ Гавергольмъ.

— Нѣтъ, мы поступали такъ, какъ были должны. Турки называютъ это кизметъ. Мы видѣли или чувствовали инстинктивно, что иначе не достигнемъ власти, а власть, разумно примѣняемая, даетъ богатство, приводящее въ движеніе весь свѣтъ. Впрочемъ, вѣроятно, эту политику можно оправдать и христіанскими принципами. Вѣдь въ палатѣ лордовъ всегда сидѣли епископы, но ни одинъ изъ нихъ не протестовалъ противъ кровавой и корыстной, по вашему мнѣнію, политики Питта. Они слишкомъ были благоразумны. Повѣрьте мнѣ, не примѣшивайте нравственности и религіи къ политикѣ. Между ними нѣтъ ничего общаго. У націи нѣтъ совѣсти, кромѣ интереса, нѣтъ руководящаго закона, кромѣ самосохраненія. Наконецъ, успѣхъ оправдываетъ все.

— А вѣрите вы въ Бога? спросилъ неожиданно Гавергольмъ, смотря пристально на своего собесѣдника.

— Вѣрю ли я въ Бога? воскликнулъ еврей, пораженный суевѣрнымъ страхомъ: — вы не хотите меня оскорбить или посмѣяться надъ такимъ святымъ предметомъ? Развѣ я могу не вѣрить исторіи моего народа?

Еврей казался глубоко взволнованнымъ.

— Извините, если я васъ оскорбилъ, отвѣчалъ Гавергольмъ: — но я хотѣлъ ясно опредѣлить, на какой почвѣ мы стоимъ, такъ какъ ваши идеи во многомъ сходны съ тѣмъ, что мнѣ только-что говорилъ Виллезденъ. Вы совѣтовали мнѣ не руководствоваться нравственными принципами.

— Да, въ политикѣ и въ дѣлахъ, но не въ отвлеченной сферѣ.

— Это все равно. Вы не желаете, чтобы мы примѣняли на практикѣ нравственные принципы, значитъ вы ихъ совершенно отвергаете, а признаете только одинъ интересъ.

— Еще бы: онъ извѣстный интересантъ и признаетъ только пятьдесятъ процентовъ, замѣтилъ сэръ Вильямъ Ватерби, энтузіастъ и юмористъ, который, стоя у камина, слышалъ послѣднія слова и неожиданно вмѣшался въ разговоръ.

Гавергольмъ и даже Де-Джексъ засмѣялись.

— Однако, серьёзно, господа, о чемъ вы спорите? продолжалъ серъ Вильямъ.

— Да вотъ нашъ общій другъ Гавергольмъ, человѣкъ не глупый, прекрасно ведущій свои дѣла и толково разсуждающій о практическихъ вопросахъ, увѣрялъ только что палату, что наша страна обязана всегда стоять за свободу, человѣчество и цивилизацію, за угнетенные народы, нравственные принципы и такъ далѣе. Все это, конечно, должно руководить человѣкомъ въ частной жизни, но я стараюсь ему доказать, что свѣтъ никогда не руководствовался такими отвлеченными принципами. Всѣ вопросы частные и національные разрѣшаются интересами, а не принципами, и сильный всегда одерживаетъ верхъ надъ слабымъ. Что вы на это скажете?

— Я скажу, что никогда не слыхалъ такого откровеннаго изложенія фарисейской теоріи, отвѣчалъ сэръ Вильямъ Ватерби: — хотя я убѣжденъ, что ею руководится большинство людей. Лордъ Гранвиль и принцъ Уэльскій часто предсѣдательствуютъ на банкетахъ, даваемыхъ торговцами спиртныхъ напитковъ; едва ли они убѣждены, что учрежденіе это нравственно и благодѣтельно для страны, но совершенно честно считаютъ поддержку полезной его для королевской власти или либеральной партіи.

— Ваше замѣчаніе очень остроумно, воскликнулъ Гавергольмъ; — но не идетъ къ дѣлу. Что вы скажете о вопросѣ, о которомъ мы разсуждаемъ?

— Я не согласенъ ни съ тѣмъ, ни съ другимъ. Де-Джемъ и джингоиты хотятъ сражаться за національные интересы, а вы за принципы. Я же не хочу сражаться ни за то, ни за другое. Я противъ всякой войны.

— Но вѣдь вы стали бы защищаться отъ иноземнаго завоеванія?

— Это зависѣло бы отъ обстоятельствъ. Еслибъ иностранный завоеватель былъ лучше Бенджинго, то я призналъ бы охотно его власть, ибо глубоко убѣжденъ, что ничто не можетъ быть хуже правительства Бенджинго.

— Но поговоримъ серьёзно, сказалъ Гавергольмъ. — Неужели вы отрицаете нашъ долгъ, какъ страны, стоящей во главѣ цивилизаціи, заступиться за угнетенныхъ подданныхъ Порты?

— Да, отвергаю. Я вѣрю только въ ту свободу, которую народъ самъ завоевываетъ. Я полагаю, что мы должны заботиться о своихъ собственныхъ дѣлахъ, не вмѣшиваясь въ чужія, обязаны стоять за миръ и показывать другимъ примѣръ мирнаго, просвѣщеннаго развитія.

— Ой, ой, воскликнулъ Де-Джексъ: — вы ни во что ставите англійскую честь и англійскіе интересы.

— Ой, ой! воскликнулъ Гавергольмъ: — вы ни во что ставите нравственные принципы.

— Я не понимаю, продолжалъ сэръ Вильямъ Ватерби: — зачѣмъ намъ быть Донъ-Кихотами и даровать свободу юго-восточной Европѣ, жертвуя сотнями тысячъ людей и милліонами фунтовъ. Мы ничего не теряемъ, что бы тамъ ни случилось, а крестовый походъ или присоединеніе какой нибудь части Турціи къ нашей имперіи, только навлечетъ на насъ безпокойство, заботы и расходы. Съ одной стороны, англійскимъ интересамъ не грозитъ никакая опасность, а съ другой — я руководствуюсь гораздо высшимъ принципомъ, чѣмъ вы, Гавергольмъ. Мой принципъ — всеобщій миръ.

— Люди, желающіе поддержать миръ цѣною чести и независимости, не заслуживаютъ свободы, воскликнулъ съ жаромъ еврей.

— Люди, жертвующіе нравственными принципами и не признающіе нравственнаго долга ради сохраненія мира, хуже язычниковъ, воскликнулъ Гавергольмъ съ негодованіемъ: — вы не вѣрите въ Бога?

— Да, я вѣрю въ Бога мира, отвѣчалъ Ватерби.

— Не забывайте, продолжалъ Де-Джексъ, стараясь измѣнить слишкомъ серьёзный тонъ разговора: — что восточный вопросъ сильно затрогиваетъ наши интересы. Если Россія возьметъ Константинополь и укрѣпится на Эгейскомъ Морѣ, то наше положеніе, какъ восточной державы, поколеблется.

— Отчего? спросилъ Ватерби.

— Отъ существованія рядомъ съ нами громадной, честолюбивой, воинственной и безсовѣстной славянской державы.

— Вздоръ, отвѣчалъ Ватерби: — Россіи столько же угрожаетъ громадная, честолюбивая, воинственная и… какъ вы сказали, безсовѣстная англійская держава. Лучше оставимъ другъ друга въ покоѣ. Какое намъ дѣло до Константинополя? Пусть Россія его возьметъ, если ей это принесетъ пользу.

— Ну, съ вами и говорить не стоитъ! воскликнулъ банкиръ: — вы совершенно непрактичный человѣкъ! Дѣло идетъ о существованіи нашей имперіи, а вы хладнокровно толкуете о Россіи въ Константинополѣ, словно разговоръ идетъ о Голландіи въ Новой Гвинеи.

— Я долженъ васъ помирить, сказалъ Гавергольмъ: — ибо Ватерби предпочитаетъ миръ всѣмъ принципамъ, а Де-Джексъ стоить за войну вопреки всѣмъ принципамъ. Я обязанъ вамъ сказать, господа, что вы оба безнравственные негодяи. Вотъ и все.

Де-Джексъ и сэръ Вильямъ молча поклонились и всѣ трое съ веселымъ смѣхомъ разошлись въ разныя стороны.

II.

Гавергольмъ пошелъ въ палату лордовъ. Передъ нимъ развернулась блестящая картина, которая возбуждаетъ въ сердцѣ каждаго англичанина столько воспоминаній объ исторической славѣ націи, о возвышенныхъ принципахъ ея конституціи, о величіи свободнаго народа.

Въ великолѣпной залѣ, освѣщенной лишь настолько, чтобъ ея размѣры и богатыя украшенія ярко выступали въ мягкой атмосферѣ, на пунцовыхъ скамьяхъ сидѣли пэры. Представительный лордъ канцлеръ помѣщался на шерстяномъ мѣшкѣ противъ трона, за нимъ въ живописныхъ трупахъ тѣснились эксминистры, чины королевскаго двора, сыновья пэровъ; посланники; направо шли ряды серьёзныхъ, достопочтенныхъ епископовъ; на поперечныхъ скамьяхъ виднѣлись два принца королевской крови; съ обѣихъ сторонъ стола, за которымъ помѣщались секретари палаты, кишѣлъ цвѣтъ англійской аристократіи и правительственныхъ сферъ. Мѣста вдоль стѣнъ и верхнюю галлерею занимали, блестя своими роскошными туалетами, принцессы, жены пэровъ и дамы самаго гордаго и древняго двора Европы, а внизу за баллюстрадой и на верху ро обѣ стороны галлереи тѣснились члены нижней палаты. Все это многочисленное, гордое, могущественное и ни съ чѣмъ несравнимое собраніе слушало, притаивъ дыханіе, знаменательныя слова, произносимыя человѣкомъ, который, стоя передъ столомъ, говорилъ, медленно, съ непріятной афектаціей, некрасивыми жестами и постояннымъ повтореніемъ „милорды, милорды“.

Въ этотъ день происходили важныя пренія по случаю необыкновеннаго событія, занимавшаго всѣ умы. Вліятельный членъ кабинета, министръ иностранныхъ дѣлъ вышелъ въ отставку, расходясь съ своими товарищами по жизненному политическому вопросу. Но, удерживаемый условіями отвѣтственнаго поста, который онъ только-что оставилъ, лордъ Нользлей не могъ ясно объяснить настоящей причины своей отставки. Теперь первый министръ отвѣчалъ на рѣчь своего недавняго товарища.

— Что онъ говорилъ, Бунтингъ? спросилъ Гавергольмъ у молодого человѣка однихъ съ нимъ лѣтъ, стоявшаго у самой баллюстрады.

— То, что отъ него можно было ожидать, отвѣчалъ молодой человѣкъ съ иронической улыбкой: — онъ увѣряетъ, что жаждетъ мира, но что этотъ миръ невозможенъ, если англійская честь и англійскіе интересы не удовлетворены.

— Мы всѣ въ этомъ согласны.

— Да, но у него особое, странное понятіе объ англійскихъ интересахъ и чести; къ тому же, онъ не удостаиваетъ объяснить, въ чемъ именно заключается это понятіе. Нѣсколько времени тому назадъ, мнѣніе правительства объ интересахъ и чести Англіи было изложено въ депешѣ тогдашняго министра иностранныхъ дѣлъ и въ рѣчи министра внутреннихъ дѣлъ, но теперь оно какъ будто требуетъ новаго опредѣленія и расширенія. Россія благоразумно держится въ условленныхъ границахъ и Англіи не изъ чего съ нею ссориться. Но лордъ Бенджи и то ничего не объясняетъ, увѣряя, что въ интересахъ Англіи онъ долженъ молчать.

— Еще что онъ сказалъ?

— Онъ выразилъ искреннее сожалѣніе о потерѣ единственнаго друга, котораго онъ всегда глубоко уважалъ и теперь не перестаетъ уважать. Однако, это не помѣшало ему бросить грязью въ благороднаго друга.

— Это мефистофельски смѣлое заявленіе, замѣтилъ Гавергольмъ: — такъ какъ онъ пользовался помощью своего друга, пока онъ былъ ему нуженъ и бросилъ его при первой возможности.

— Да и нетолько виги, но и всѣ тори, слушая его, громко смѣялись. Далѣе, онъ доказывалъ, къ полному удовольствію джингоитовъ, что правительство всегда было одного мнѣнія, всегда слѣдовало одной политики, всегда дѣлало всевозможныя уступки другимъ державамъ, и всегда руководило общественнымъ мнѣніемъ Европы, однимъ словомъ, онъ убѣждалъ меня, что я дуракъ, что я ничего не понимаю, ничего не слышу и не вижу, что я все забываю и только предразсудки партіи заставляютъ меня не признавать великихъ, непреложныхъ добродѣтелей лорда Бенджинго и его почтеннаго кабинета. Право, придешь къ тому убѣжденію, что факты на семъ свѣтѣ не имѣютъ никакого значенія, если этотъ фокусникъ умѣетъ такъ ихъ смѣшивать и передергивать, что они кажутся никогда не существовавшими. Послушайте его. Какой вздоръ онъ болтаетъ о величіи англійской имперіи; послѣдній школьникъ постыдился бы говорить такія пошлости и, однако, друзья рукоплещутъ ему, какъ будто онъ произноситъ безсмертныя истины въ самыхъ краснорѣчивыхъ выраженіяхъ. Посмотрите, вонъ лордъ Сальтимбюри одобряетъ его безмолвными жестами. Вспомните, что этотъ вѣчно ворчащій, но умный пэръ, говорилъ о своемъ теперешнемъ товарищѣ, и съ какимъ презрѣніемъ относился онъ къ фантастическому страху джингоитовъ къ Россіи. Право, усумнишься послѣ этого, есть ли на свѣтѣ честность! Возьмите сборникъ Ганзарда и прочтите рѣчь, которую лордъ Сальтимбюри произнесъ въ нижней палатѣ 15 то іюля 1867 года о лордѣ Бенджинго. Онъ обвинялъ его тогда въ политическомъ виляніи, въ обманѣ, во лжи; онъ умолялъ почтенныхъ членовъ своей партіи не преклоняться слѣпо передъ успѣхомъ, убѣждалъ ихъ, что партію и страну должны вести государственные люди, честно преданные извѣстнымъ принципамъ, и горячо протестовалъ противъ обращенія палаты общинъ въ арену презрѣнной борьбы за мѣста и почести. Я очень хорошо помню одну его фразу, которая врѣзалась въ мою память: „Вы практически изгоняете всѣхъ честныхъ людей съ политической арены и, въ концѣ концовъ, вы увидите, что государственными людьми у васъ будутъ искатели приключеній, и политическія убѣжденія превратятся въ простое средство къ достиженію власти“. Неужели это пророчество исполнилось, и самымъ яркимъ примѣромъ справедливости словъ пророка сдѣлался онъ самъ? Что это все значитъ, Гавергольмъ? Неужели они разсчитываютъ на забывчивость людей или на совершенное исчезновеніе общественной совѣсти? Слышите, какіе крики одобренія, какія рукоплесканія! И это кричатъ и рукоплещутъ тѣ самые люди, которые, десять лѣтъ тому назадъ, скорѣе отрѣзали бы себѣ ноги, чѣмъ послѣдовали за такимъ предводителемъ. Боже мой! Гавергольмъ, когда я смотрю на этого человѣка и думаю, что въ его рукахъ судьба нашей великой имперіи, я невольно спрашиваю себя, неужели есть Богъ, допускающій подобное зло?

Гавергольмъ вздрогнулъ. Какъ странно, что Бунтинга мучила таже мысль, какъ и его. Дѣйствительно, вопросъ этотъ могъ смутить всякаго.. Лордъ Бенджинго однажды сказалъ: „Ничто не одерживаетъ такого успѣха, какъ успѣхъ“; но онъ никогда не говорилъ, чтобъ успѣхъ оправдывалъ успѣхъ. Однако, свѣтъ, повидимому, признавалъ эту истину, и общество уже не спрашивало, какими средствами, какими хитростями, обманами и ковами достигъ человѣкъ власти. Оно отдалось Бенджинго, вполнѣ сознавая, что онъ только искусный актеръ и болѣе ничего. Онъ самъ перешелъ изъ радикаловъ въ консерваторы, а свою партію перевелъ прежде изъ консерватизма въ радикализмъ, а теперь въ усовершенствованную форму торизма, именуемую конституціонализмомъ. И все это произошло при громкихъ рукоплесканіяхъ зрителей, которые, признавая всю безнравственность этого процесса, все же были увлечены дерзкой смѣлостью ловкаго фокусника.

Съ улыбкой торжества сѣлъ онъ на свое мѣсто среди громкаго одобренія лордовъ. Неужели въ эти побѣдоносныя минуты, онъ не вспоминалъ прошедшаго, напримѣръ, того знаменательнаго засѣданія въ нижней палатѣ, когда его неосторожная ссылка на свое прежнее позорное поприще побудило честнаго, искренняго оратора напомнить ему съ сверкающими отъ гнѣва глазами, какъ онъ, въ то время политическій хлыщъ, лаялъ и скалилъ зубы на великаго человѣка, своего друга и покровителя?

— Что касается до меня, говорилъ этотъ ораторъ, презрительно смотря на съёжившуюся фигуру Бенджинго, въ то время министра финансовъ: — я не обвиняю канцлера казначейства въ томъ, чтобы онъ былъ когда-либо протекціонистомъ. Я никогда не думалъ, чтобы онъ питалъ малѣйшую вѣру въ протекціонизмъ. Я не обвиняю его въ томъ, что онъ измѣнилъ своему прежнему убѣжденію. Я только обвиняю его въ томъ, что онъ забылъ, чѣмъ онъ хотѣлъ въ то время казаться и какую маску онъ тогда надѣвалъ на себя. Конечно, память сэра Роберта Пиля не нуждается въ защитѣ, его память живетъ въ благодарныхъ воспоминаніяхъ всего народа, а если вы хотите видѣть униженіе тѣхъ, которые нападали самымъ подлымъ образомъ на этого благороднаго человѣка, по истинѣ, гордившагося чистотою своихъ политическихъ стремленій — то посмотрите на это зрѣлище».

И пламенный ораторъ съ презрѣніемъ указывалъ пальцемъ на дѣйствительно дрожавшаго отъ униженія негодяя, пытавшагося украсть у великаго человѣка его честное имя, на протекціониста, который не вѣрилъ въ протекціонизмъ, и потомъ поддерживалъ свободу торговли, не вѣра и въ нее.

— Я долженъ сказать, воскликнулъ въ тоже засѣданіе, доканчивая пораженіе бѣднаго Бенджинго извѣстный, парламентскій юмористъ: — что со смерти знаменитаго восточнаго жонглёра Рамо Сами, который одинаково ловко сдавалъ себѣ въ карты однихъ козырей и глоталъ шпагу, я не видывалъ человѣка, который такъ искусно передергивалъ бы карты и такъ много глоталъ бы шпагъ, какъ благородный джентльмэнъ, предводитель торійской партіи въ этой палатѣ.

И этотъ человѣкъ, заклейменный общественнымъ презрѣніемъ и насмѣшками, теперь былъ первымъ министромъ, пэромъ страны, любимцемъ королевы, другомъ и товарищемъ Лорда Салтимбюри, идоломъ аристократіи, клубовъ, веселыхъ куплетистовъ и т. д. Неудивительно, что люди сомнѣвались въ Провидѣніи, допускавшемъ подобное зло. Смотря на такое чудо, и Гавергольмъ мрачно спрашивалъ себя: какое вліяніе могли имѣть политическія похожденія лорда Бенджинго на общественную совѣсть и политическую нравственность, на честолюбивую молодежь и вообще на все общество?

Послѣ лорда Бенджинго, долженъ былъ говорить новый министръ иностранныхъ дѣлъ, лордъ Сальтимбюри. Его рѣчи всѣ ожидали съ нетерпѣніемъ, особливо Гавергольмъ. Это былъ человѣкъ совершенно противоположный своему теперешнему товарищу и предводителю. Онъ открыто и твердо вѣрилъ въ Бога, создавшаго церковь, королевкую власть и аристократію. Поэтому Гавергольмъ могъ, повидимому, надѣяться найти въ немъ человѣка высокорелигіознаго и нравственнаго, дѣятельностью котораго опровергались бы смѣлыя слова Виллездена.

Наслѣдникъ одного изъ знатнѣйшихъ именъ Англіи, лордъ Сальтимбюри нетолько получилъ отъ отца историческій титулъ и громадное состояніе, но и самъ отличался блестящими способностями и трезвымъ здравымъ смысломъ. Гордый по природѣ и грубый, циничный по привычкѣ, онъ всѣми инстинктами и стремленіями былъ преданъ прошедшему. Въ его глазахъ имѣло цѣну только то, что поддерживалось древностью, преданіями, рутиной. Несмотря на свой смѣлый, обширный умъ, онъ упорно держался въ самыхъ узкихъ границахъ, намѣченныхъ его воспитаніемъ и личнымъ темпераментомъ. Все новое онъ отвергалъ, какъ подозрительное, негодное и низкое. Съ удивительнымъ жаромъ и рѣзкостью, онъ нападалъ на современныя идеи. Въ его глазахъ честный либералъ былъ дуракъ, а либеральный консерваторъ — негодяй. Вся его политическая система заключалась въ защитѣ существующаго и въ борьбѣ съ тѣмъ, что могло его замѣнитъ. Презрительный сарказмъ, грубая насмѣшка и рѣзкая брань были его обычными орудіями въ политическомъ единоборствѣ.

Одной изъ самыхъ почтенныхъ въ немъ чертъ было пламенное презрѣніе къ тѣмъ политическимъ дѣятелямъ, которые, не освободившись совершенно отъ поклоненія прошедшему, старались ловкими изворотами примирить старину съ новизной. Онъ считалъ ихъ искаріотами святого дѣла, а во главѣ этихъ политическихъ авантюристовъ былъ мефистофель и архи-діаволъ, какъ его тогда готовъ былъ бы назвать лордъ Сальтимбюри — Бенджинго. Эти два человѣка никогда не были друзьями. Одинъ уже велъ свою партію съ коварствомъ Маккіавеля, когда другой вступилъ въ нее юнымъ, неопытнымъ энтузіазтомъ. Одинъ былъ уроженецъ Востока, другой — истый англичанинъ. Ловкая хитрость одного не могла мириться съ рѣзкой прямотой другого. Трезвый, основательный умъ лорда Сальтимбюри не имѣлъ ничего общаго съ поверхностнымъ, быстрымъ геніемъ лорда Бенджинго. Къ тому же оба они любили властвовать: одинъ — силою, другой — умомъ. Это была пара коней, которыхъ неограниченный монархъ не запрегъ бы никогда въ одну запряжку.

И однако теперь эти два, столь разнородные человѣка, шли въ ногу, какъ братья. Этотъ фактъ былъ тѣмъ удивительнѣе, что даже въ послѣднее время, входя въ составъ одного министерства, они, по восточному вопросу забавляли міръ подземной борьбой. Лордъ Бенджинго почти ясно говорилъ, что его товарищъ — дуракъ, а лордъ Сальтимбюри почти также ясно называлъ перваго министра осломъ. Казалось, что подъ гуманнымъ вліяніемъ сочувствія къ угнетеннымъ народамъ, кругозоръ лорда Сальтимбюри расширился, и онъ неожиданно сталъ высказывать удивительно либеральныя для него идеи. Онъ сдерживалъ чрезмѣрныя стремленія своего предводителя въ духѣ Джинго и оказывалъ сопротивленіе не конституціоннымъ вліяніямъ, къ помощи которыхъ хотѣлъ прибѣгнуть Бенджинго, пользуясь своимъ положеніемъ придворнаго любимца. Лордъ Бенджинго старался раздуть воинственный пылъ, а лордъ Сальтимбюри саркастически смѣялся надъ людьми, которые били въ набатъ, когда ни откуда не грозила опасность. Лордъ Бенджинго утверждалъ, что для всего свѣта было необходимо поддержать неразрывность и независимость турецкой имперіи, а лордъ Сальтимбюри хладнокровно спрашивалъ, какъ можно поддержать то, что не можетъ держаться. Лордъ Бенджинго пугалъ страну воображаемой опасностью для Индіи, а лордъ Сальтимбюри совѣтовалъ людямъ, опасавшимся русскихъ завоеваній, посмотрѣть на карту и убѣдиться, что разстояніе между Россіей и Англійской Индіей надо измѣрять не пальцами, а масштабомъ, такъ какъ ихъ раздѣляютъ пустыни и горные кряжи въ тысячи миль. На увѣренія пламенныхъ приверженцевъ Бенджинго, что Россія со смерти Петра Великаго всегда стремилась изгнать Англію изъ Индіи, лордъ Сальтимбюри отвѣчалъ иронически, что Петръ Великій умеръ въ 1725 году, а Англія утвердилась въ Индіи въ 1757 году.

И послѣ всего этого, вдругъ, въ одинъ день они сдѣлались политическими союзниками, бросили въ сторону сѣкиры и выкурили трубку мира. Естественно, что всѣхъ занимало, какъ объяснитъ въ своей рѣчи лордъ Сальтимбюри эту странную перемѣну. Благодаря какимъ вліяніямъ или по какимъ личнымъ побужденіямъ онъ усвоилъ себѣ фантастическій, воинственный, джингоизмъ и отказался отъ достойной политики мира и гуманнаго сочувствія къ угнетеннымъ расамъ?

Лордъ Сальтимбюри произнесъ длинную, цвѣтистую рѣчь, но она не удовлетворила всеобщему любопытству, такъ какъ, не выяснивъ таинственныхъ причинъ его внезапнаго превращенія въ джингоита — только подтвердила этотъ удивительный фактъ. Тотъ самый человѣкъ, который вмѣстѣ съ лордомъ Нользлеемъ, своимъ предшественникомъ по министерству иностранныхъ дѣлъ, старался положить преграды воинственному пылу Бенджинго, теперь упрекалъ лорда Нользлея въ «недостаткѣ воображенія», дерзко бросалъ перчатку Россіи, оскорбляя ее передъ всей Европой и осквернялъ свой аристократическій языкъ площадными нелѣпостями, которыми лордъ Бенджинго въ теченіи двухъ лѣтъ всѣхъ пугалъ и морочилъ. Его пресловутое сочувствіе къ восточнымъ христіанамъ, его презрѣніе къ шовинизму, его религіозные, гуманные и чисто національные принципы улетучились и, сдѣлавшись глашатаемъ джингоизма, онъ распѣвалъ о подчиненіи по сан-стефанскому договору Турціи Россіи, о замыслахъ Россіи на Индію, объ интересахъ Англіи, о правахъ Европы, о неразрывности трактатовъ, о славѣ и могуществѣ Британской Имперіи и т. д., и т. д.

— Что вы скажете объ этой рѣчи? спросилъ Гавергольмъ, выхода изъ палаты лордовъ вмѣстѣ съ мистеромъ Димитти, радикаломъ въ теоріи и вигомъ на практикѣ.

— Бенджинго обошелъ Сальтимбюри, а лордъ Нользлей потерялъ предводительство торійской партіей, отвѣчалъ Димитти, замѣчательный типъ буржуазнаго политика, умѣреннаго, всегда готоваго пойти на сдѣлку, но глубоко честнаго и здравомыслящаго.

— Я этого же мнѣнія, произнесъ Гавергольмъ.

— Слава Бенджинго, онъ торжествуетъ по всей линіи, воскликнулъ подходя къ нимъ Сидней Марскомбъ, умный и способный молодой депутатъ, племянникъ знаменитаго историка: — я всегда считалъ Сальтимбюри сильнымъ, упорнымъ человѣкомъ, но Бенджинго напалъ на него сзади и связалъ по рукамъ и ногамъ. Накладной имперіализмъ, только-что покрытый лакомъ конституціонализмъ и священный культъ Джинго одержали новую побѣду я пріобрѣли новаго адепта. Но, признаюсь, я не повѣрилъ бы, что Сальтимбюри можетъ произнести такую рѣчь, еслибъ я самъ не слыхалъ ея.

— Люди, какъ Сальтимбюри, могутъ быть пылкими, замѣтилъ Гавергольмъ: — но они не мѣняютъ мгновенно всего теченія своихъ мыслей. Какъ произошло это неожиданное превращеніе? Что побудило его увлечь за собою свою партію на такой рискованный шагъ, который, въ концѣ концовъ, ее погубитъ?

— Честолюбіе, отвѣчалъ Дямитти.

— Естественно, сказалъ сухо Марскомбъ: — за сценою дѣйствуютъ могучія вліянія; Бенджинго и нѣкоторыя, высокопоставленныя особы, быть можетъ, полагаютъ, что народныя права въ послѣднее время слишкомъ ограничили прерогативу правительства. Новая теорія доказываетъ, что нація возложила на правительство священную обязанность отстоять незыблемой коронную прерогативу. Права исполнительной власти на заключеніе мира и объявленіе войны, на распоряженіе арміей, управленіе Индіей и участіе въ направленіи политики имперіи, постоянно, искусно и упорно расширяются. Эти притязанія правительства косвенно поддерживаются нижней палатой, гдѣ большинство, раболѣпное, глупое — я говорю глупое, ибо оно слишкомъ слѣпо, чтобъ быть хитрымъ — поддерживаетъ Бенджинго и придворную партію въ утайкѣ отъ насъ ихъ дѣйствій и принциповъ, которыми они руководится. Это началось съ исторіи о шести милліонахъ, которые нація безумно дала правительству, предоставивъ ему распорядиться ими, какъ угодно, а кончится дарованіемъ исполнительной власти какого-нибудь новаго права, грозящаго опасностью для англійской свободы и противнаго чувствамъ англійскаго народа. Напримѣръ, что вы скажете, еслибъ правительство вдругъ вызвало въ Европу отрядъ индійскихъ войскъ?

— Министерство было бы тотчасъ свергнуто, воскликнулъ Димитти.

— Я въ этомъ не увѣренъ, продолжалъ Марскомбъ: — сторонники правительства, кажется, готовы поддерживать его всегда и во всемъ. Ихъ подготовили съ дьявольскимъ искуствомъ. Они убѣждены, что ихъ положеніе и собственность находятся въ опасности отъ развитія и распространенія либерализма. Имъ внушили, что они безопасны только подъ тѣнью трона и конституціи, да при условіи слѣпого повиновенія своимъ предводителямъ. Это движеніе, происходящее на нашихъ главахъ — самое важное и серьёзное политическое движеніе въ странѣ, со времени революціи 1688 года. Цѣль его — поставить привилегіи и собственность съ одной стороны, а пролетаріатъ и прогрессъ — съ другой. Конечно, послѣдняя пара сильнѣе и, въ концѣ концовъ, одержитъ верхъ, но пока страна рискуетъ многимъ. Это очень опасное измѣненіе того принципа свободнаго конституціоннаго правленія, благодаря которому, въ теченіи прошедшаго столѣтія, общество постепенно достигло своего освобожденія, отодвинуло на задній планъ прерогативы исполнительной власти и расширило все болѣе и болѣе справедливое вліяніе народа на правительственную политику. Если дѣло пойдетъ далѣе въ томъ же духѣ, то партія Джинго вызоветъ на бой парламентъ въ защиту своихъ правъ. Это будетъ страшная борьба и ее никогда не слѣдовало бы возбуждать. Въ результатѣ ея будетъ нетолью гибель партіи, возбудившей эту борьбу, но и колебаніе болѣе высокихъ и важныхъ интересовъ.

— Но на чемъ вы основываете существованіе подобнаго плана? спросилъ осторожный Димитти.

— На томъ, что я вижу, слышу и соображаю. Я, напримѣръ, вижу, что пресса очень хитро эксплуатируется для распространенія этихъ идей. На всякаго, кто возстаетъ противъ скрытности и незаконности министерскихъ дѣйствій, сыплятся въ газетахъ брань и клеветы. Такихъ жестокихъ нападокъ пресса себѣ не позволяла со временъ королевы Анны. Цѣлая стая газетъ разлетается изъ тайныхъ трущобъ. Всѣ онѣ одного тона и подъ личиной патріотизма возбуждаютъ страсти и предразсудки, отстаивая древнія привилегіи и нападая на свободу во всѣхъ ея видахъ. Цѣль ихъ — возбудить ненависть противъ тѣхъ, которые думаютъ и дѣйствуютъ независимо отъ сторонниковъ новой религіи Джинго. Достовѣрно, что эти газеты не окупаются. Кто же ихъ поддерживаетъ? Кто ими руководитъ? Кто бросаетъ деньги для наводненія общества идеями и чувствами въ духѣ Джинго? Посмотрите въ тоже время, какъ ведется консервативная партія, какой въ ней царить деспотизмъ. Никто не смѣетъ тамъ разсуждать свободно и малѣйшее нарушеніе дисциплины карается тяжелымъ для многихъ наказаніемъ, прекращеніемъ доступа въ верхніе слои, чѣмъ нѣкоторые дорожатъ болѣе своей чести. Кромѣ того, изданы недавно королевскіе мемуары. Я возстаю противъ подобной литературы. Особа монарха слишкомъ священна, чтобы быть предметомъ будуарныхъ воспоминаній. Но дѣло становится еще серьёзнѣе, когда коронованная особа пускается въ обсужденіе конституціонныхъ вопросовъ. Когда въ королевскихъ мемуарахъ защищаются не популярные тезисы, то это явный вызовъ, брошенный народу. Если какой-нибудь министръ одобрилъ изданіе подобной книги, то онъ или дуракъ, или злодѣй. Онъ или не видитъ опасности, что доказываетъ его слѣпоту, или видитъ и молчитъ, что обнаруживаетъ измѣну. Наконецъ, замѣтьте, Бенджинго подготовляетъ въ тайнѣ какой-то чудовищный сюрпризъ съ своей имперской политикой. Въ чемъ будетъ состоять сюрпризъ? Quo me Benjingo rapis tui plenum? Вы знаете, что мы всѣ предсказывали поглощеніе императрицею королевы и это можетъ очень легко случиться. Теперь уже замѣтно стремленіе возвысить императорскую прерогативу надъ національной. Великобританія только часть Британской Имперіи, королева же — монархъ во всѣхъ странахъ. Изъ этого легко вывести право ея вызывать войска изъ Индіи, Канады, Австраліи, Новой Зеландіи и съ мыса Доброй Надежды безъ разрѣшенія парламента. Съ тѣхъ поръ, какъ мы даровали отвѣтственное управленіе колоніямъ, онѣ почти независимы отъ парламента, но права короны такъ же могущественны тамъ, какъ здѣсь. Она — главное связующее звено. Вы видите, что идеи Бенджинго могутъ привести къ важнымъ послѣдствіямъ. Управленія колоніями и Индіей могутъ превзойти по силѣ и вліянію англійское министерство внутреннихъ дѣлъ.

— Я всему этому не вѣрю, замѣтилъ дѣловымъ тономъ Димитти: — наша свобода пустила слишкомъ глубокіе корни, чтобъ ее могли вырвать какой то искатель приключеній и глупый дворъ.

— Вы такъ думаете, возразилъ Гавергольмъ: — а много правды въ словахъ Марскомба. Наша внѣшняя имперія скорѣе нашего развивается и идетъ впередъ и мы можемъ въ одинъ прекрасный день неожиданно замѣтить, что всякій контроль за нею исчезъ изъ нашихъ рукъ. Въ отношеніи нашихъ колоній мы поступали спустя рукава и не подумали примѣнить нашу конституцію къ измѣнившимся обстоятельствамъ; неизбѣжнымъ результатомъ этой ошибки будетъ роковая катастрофа.

— Все это, продолжалъ Марскомбъ: — можетъ отчасти объяснить неожиданное обращеніе лорда Сальтимбюри. Его убѣдили въ глубокой мудрости имперской политики и джингоизма. Кромѣ того, можетъ быть, его побудила къ этому и оскорбленная гордость неудачей константинопольской конференціи. Во всякомъ случаѣ онъ наслѣдуетъ отъ Бенджинго предводительство партіей. Впрочемъ, кто знаетъ? Можетъ быть тутъ замѣшана женщина. Змѣй соблазнилъ Еву, она вкусила яблока и дала вкусить мужу. Это часто объясняетъ многое. Бенджинго не пренебрегаетъ никакими средствами для достиженія своей цѣли.

— Сальтимбюри пріобрѣлъ предводительство партіей, но потертъ свою честь, замѣтилъ Димитти.

— О! воскликнулъ Марскомбъ: — что такое честь? По словамъ поэта, «пустое слово для аристократа и лишняя обуза для бѣдняка». Позвольте мнѣ прибавить еще цитату. Основатель величія семьи Сальтимбюри писалъ однажды какому-то пріятелю пророческія слова: «при англійскомъ дворѣ тяжело доказать свою честность и не испортить своей карьеры». То, что казалось тяжелымъ предку, навѣрное не по силамъ потомку.

III.

Гавергольмъ былъ глубоко взволнованъ всѣмъ, что онъ видѣлъ и слышалъ въ послѣдніе три или четыре часа. Саркастическія слова стараго циника Виллездена, что нѣтъ Бога, ибо существованіе Его не доказывается жизнью и дѣйствіями вѣрующихъ въ него, сильно, поразили молодого человѣка, и онъ, въ глубинѣ своей души, принялъ вызовъ найти людей, которые дѣйствительно примѣняли къ общественной дѣятельности свою искреннюю вѣру и нравственные принципы. Конечно, тѣ общественные дѣятели, которыхъ онъ до сихъ поръ видѣлъ, казалось, должны были только убѣдить его въ справедливости смѣлой теоріи Виллездена, но онъ не унывалъ и не хотѣлъ еще признать, чтобъ дѣйствительно люди не вѣдали и практически отрицали Бога. Поэтому, онъ продолжалъ свои поиски, хотя съ стѣсненнымъ сердцемъ и смущенными мыслями.

Искать истины въ залахъ парламентскаго зданія показалось бы зоркому наблюдателю дѣтской потерей времени, но Гавергольмъ, по привычкѣ къ этой средѣ или по первобытной простотѣ натуры, сохранившейся въ немъ, несмотря на природныя способности, научныя знанія и нѣкоторый жизненный опытъ, возвратился въ нижнюю палату.

Онъ сѣлъ на свое мѣсто на первой скамьѣ оппозиціи. Рядомъ съ нимъ помѣщался представитель Квиркса. Мистеръ Дубльгольтеръ нетолько представлялъ это древнее графство, но еще одну изъ великихъ силъ, движущихъ свѣтъ. Какъ Де-Джексъ, олицетворялъ деньги, такъ Дубльгольтеръ олицетворялъ печать, а трудно сказать, что могущественнѣе: матеріальная сила денегъ или интеллектуальное вліяніе прессы.

Мистеръ Дубльгольтеръ былъ джентльмэнъ, безусловно достойный, почтенный, съ самой незапятнанной репутаціей. Въ одно и тоже время, онъ былъ крупный землевладѣлецъ, компаньонъ и въ сущности руководитель величайшей въ свѣтѣ газеты, адвокатъ и членъ парламента; онъ имѣлъ ученую степень оксфордскаго университета и располагалъ по своему усмотрѣнію четырьмя пасторскими мѣстами. И при всемъ этомъ, онъ, по внѣшности, былъ очень тихій, смирный господинъ; что же скрывалось подъ его спокойной, серьёзной оболочкой, трудно сказать; злые языки говорили даже, что лучше не докапываться до внутренней натуры мистера Дубльгольтера. Нельзя сказать, чтобъ его всѣ любили, но, съ другой стороны, людямъ, не сочувствовашимъ ему, было было очень тяжело указать основанія ихъ антипатіи. Вообще, онъ казался очень симпатичнымъ, какъ говорятъ французы. Его обращеніе обнаруживало человѣка, который находитъ нужнымъ быть учтивымъ, но считаетъ недостойнымъ предупредительность или теплоту чувствъ. Никто не сомнѣвался въ его умѣ, образованіи и развитіи. Въ университетѣ онъ считался хорошимъ классикомъ и его рѣчи были всегда основательны и полезны. Онъ съ одинаковымъ интересомъ относился къ воскреснымъ школамъ, помѣщеніямъ для рабочихъ и восточному вопросу, и говорилъ объ этихъ предметахъ съ одинаковымъ достоинствомъ. Онъ былъ всегда очень серьёзенъ и не терпѣлъ энтузіазма, шума, пламенныхъ вспышекъ. Изданіе первой въ свѣтѣ газеты, перешедшей къ нему отъ отца, развило въ немъ разумную, хотя нѣсколько свѣтскую совѣстливость, ловко поддерживавшую равновѣсіе между правдой и искренностью съ одной стороны и личной отвѣтственностью и заботой о своемъ положенія — съ другой. Наконецъ, надо отдать справедливость его рѣдкой власти надъ собой и сдержанности, такъ какъ, имѣя возможность печатать свои рѣчи ежедневно въ своей газетѣ «The Chimes», онъ произнесъ ихъ не болѣе полудюжины.

Спокойная, умѣренная и безгрѣшная жизнь Дубльгольтера естественно обратила на него вниманіе Гавергольма, въ теперешнемъ его настроеніи. Конечно, въ этомъ господинѣ убѣжденія и практическая дѣятельность подавали другъ другу руку и братски лобзались.

— Вы уже говорили? спросилъ Гавергольмъ у этого почтеннаго джентльмэна.

— Да, около двадцати минуть.

— Въ какомъ духѣ?

— Въ вашемъ. Вы знаете, какъ глубоко я сочувствовалъ страданіямъ христіанъ въ Турціи. Я сказалъ, что было бы позоромъ для насъ, какъ христіанской великой націи, не исполнить своего долга въ отношеніи несчастныхъ угнетенныхъ Портою расъ. Я утверждалъ, что необходимо уничтожить совершенно турецкую власть надъ ними и, глубоко сожалѣя о необходимости этой войны, выразилъ свою искреннюю радость ея результату. Я указалъ, что крымская война не достигла своей единственной, достойной цѣли, утвержденія хорошей системы управленія христіанскими народами Турціи. Я, наконецъ, протестовалъ подобно вамъ противъ правительственной политики подозрѣній и угрозъ, столь же недостойной, какъ и безполезной.

— Хорошо, подумалъ Гавергольмъ: — Дубльгольтеръ стойкій либералъ. Какое счастье, что «The Chimes» въ его рукахъ.

Дѣйствительно, въ продолженіи восемнадцати мѣсяцевъ, «The Chimes» постоянно и монотонно повторялъ одинъ звонъ, гудѣвшій похороннымъ гуломъ турецкой тираніи и слегка привѣтствовавшій русскія побѣды. Рѣчь Дубльгольтера была отраженіемъ, такъ сказать, эхо многочисленныхъ передовыхъ статей газеты, которая нападала на лорда Бенджинго и его политику съ такимъ жаромъ, на какой способны редакторъ и сотрудники «The Chimes», вѣчно являющіеся передъ публикой въ туго накрахмаленныхъ варотничкахъ. Съ другой стороны, газета находила многое достойное восхищенія въ благородномъ, неустанномъ энтузіазмѣ Гудрока. Она, говоря метафорически, плевала на новую вѣру Джинго и отзывалась съ презрѣніемъ о его поклонникахъ. Въ этомъ отношеніи «The Chimes» вела себя передъ всей Европой строго послѣдовательно. Многіе даже этому удивлялись, такъ какъ у нея всегда была привычка звонить въ тонъ общественному мнѣнію. Ее часто называли флюгеромъ, ибо она не разъ повертывалась по вѣтру. Частыя измѣненія ея казались внѣшнимъ зрителямъ недостойными, нечестными и очень вредными для общественной нравственности. Но на замѣчаніе, что подобныя дѣйствія противорѣчивъ принципамъ, обыкновенно отвѣчали: «газета издается на основаніи этого принципа». Подобный отвѣтъ былъ доказательнымъ въ глазахъ легкомысленныхъ свѣтскихъ людей. Собственникамъ же газеты, такое направленіе рекомендовалось чистой прибылью въ 70,000 ф. ст. въ годъ.

Поэтому, либеральная партія была очень счастлива, что «The Chimes» такъ стойко и гармонично звонила въ продолженіи двухъ лѣтъ, въ которыя восточный вопросъ волновалъ всѣхъ. Это замѣчательное явленіе приписывали въ большей мѣрѣ вліянію мистера Дубльгольтера, который, по собственнымъ его словамъ, глубоко сочувствовалъ угнетеннымъ христіанамъ, питалъ недовѣpie къ лорду Бенджинго и далъ редактору «carte blanche» вести газету въ направленіи антиджингоитскомъ.

Разговоръ съ Дубльгольтеромъ нѣсколько обуздалъ Гавергольма и воскресилъ въ нёмъ надежду, что были же на свѣтѣ люди, искренно примѣнявшіе на практикѣ свои честныя убѣжденія. Но тѣмъ сильнѣе было его разочарованіе, когда, черезъ два дня, на вечерѣ у графини Виллогровъ, аристократической царицы партіи виговъ, къ нему подошелъ мистеръ Гачбулъ-Нугессовъ, радикальный вигъ, и громогласно объявилъ:

— Вы слышали новость? Бѣднаго Дубльгольтера прокатили на черныхъ въ Гимназіумѣ и, мало того: кипу нумеровъ «The Chimes» сожгли на биржѣ. Это дѣло джингоитовъ. Теперь «The Chimes» перейдетъ на сторону враговъ. Я слышалъ еще недавно, что продажа газеты сильно уменьшилась.

— Не можетъ быть, чтобъ Дубльгольтеръ намъ измѣнилъ, воскликнулъ Гаверольмъ: — я съ нимъ говорилъ только два дня тому назадъ и онъ былъ совершенно надежнымъ либераломъ.

Мистеръ Гачбулъ взглянулъ вопросительно на Гаверольма, такъ бы сомнѣваясь, въ своемъ ли онъ умѣ.

— Газеты, сказалъ онъ медленно, какъ бы говоря извѣстную аксіому: — скорѣе принимаютъ цвѣтъ или тонъ — называйте какъ хотите — отъ своихъ читателей, чѣмъ отъ издающихъ ихъ лицъ. Очень мало газетъ съ твердымъ убѣжденіемъ и никто ихъ не читаетъ. Люди обыкновенно читаютъ газеты не для поученія, а чтобъ видѣть свои собственныя мнѣнія, ясно и краснорѣчиво изложенныя.

— Такъ вы не очень вѣрите въ призваніе издателей и редакторовъ?

— Я нисколько не вѣрю ни ихъ призванію, ни ихъ честности. Возьмите, напримѣръ, «Bellograff»; это низкая, еврейская спекуляція. Она издается для класса, который мы не желаемъ знать, хотя онъ многочисленный и шумный. Это любимая газета кабаковъ, прикащиковъ и полуобразованныхъ лавочниковъ, не имѣющихъ совѣсти; она удовлетворяетъ вмѣстѣ съ тѣмъ и пошлому любопытсву ихъ женъ и дочерей.

— Это вѣрно, отвѣчалъ Гавергольмъ: — но вѣдь никто и не считаетъ эту газету хорошей и достойной. Но я полагаю, что «Chimes» руководится принципами.

— Непремѣнно, и я вамъ скажу, какими она руководится принципами. Газета болѣе ничего, какъ финансовая спекуляція, и если она не даетъ дохода, то погибаетъ. Нелѣпо требовать послѣдовательности у финансоваго предпріятія. Газета, какъ корпорація, не имѣетъ совѣсти и руководится обстоятельствами. Я знаю человѣка, который издаетъ двѣ газеты — торійскую и либеральную. Одинъ тори собственникъ радикальной газеты, а ной хорошій другъ, стойкій радикалъ, главный пайщикъ въ торійской газетѣ. Что же касается до «Chimes», то она каждый годъ обходитъ весь кругъ коипаса и, въ концѣ-концовъ, это очень полезно. Передовыя статьи въ ней хорошо написаны и, читая ихъ постоянно, вы узнаёте все, что можно сказать о всякомъ вопросѣ со всѣхъ сторонъ. Я готовъ держать пари, что черезъ недѣлю «Chimes» будетъ проповѣдовать самый дикій джингоизмъ и выхвалять правительство до небесъ, Дубльгольтеръ не можетъ этому помѣшать. Онъ не единственный собственникъ газеты, а еслибъ онъ даже и былъ полнымъ хозяиномъ, то не въ принципахъ этой газеты держаться какихъ-нибудь принциповъ.

— Гм! промолвилъ Гавергольмъ, пожимая плечами: — теперь, кажется, принципы ни въ чьихъ принципахъ.

Какъ бы живымъ примѣромъ справедловости этого замѣчанія, въ комнату вошелъ неожиданно сэръ Альджернонъ Старфитъ. Красивый, гордый, высокомѣрный, онъ былъ самымъ честолюбивымъ изъ виговъ, но, благодаря своимъ рѣзкимъ, отталкивающимъ манерамъ, имѣлъ очень мало вліянія, хотя въ палатѣ и въ судахъ онъ пользовался извѣстностью блестящаго оратора и умнаго, способнаго человѣка. Вигъ по происхожденію и воспитанію, онъ былъ другъ лорда Бенджинго и долговременныя близкія отношенія съ послѣднимъ развили въ немъ саркастическій, смѣлый, ни передъ чѣмъ не останавливающійся цинизмъ. Вступивъ въ палату общинъ во время министерства Гудрока, когда преемство виговъ было менѣе замѣтно, чѣмъ во всѣ предыдущія либеральныя министерства, сэръ Альджернонъ Старфитъ вскорѣ обратилъ на себя вниманіе шумными, бойкими рѣчами, въ которыхъ онъ не жалѣлъ и своей партіи. Поэтому, несмотря на общія ожиданія, онъ долго не попадалъ въ министерство и только, наконецъ, чтобъ отдѣлаться отъ неугомоннаго сторонника, Гудрокъ назначилъ Старфита генералъ соллиситоромъ.

Судя по частнымъ разговорамъ и по нѣкоторымъ ядовитымъ замѣчаніямъ въ палатѣ, сэръ Альджернонъ, повидимому, восхищался геніемъ великаго предводителя своей партіи, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, питалъ къ нему личную непріязнь и даже презрѣніе. Поэтому всѣхъ удивляло, въ какихъ пламенныхъ выраженіяхъ онъ, наканунѣ вечера лэди Виллогровъ, выразилъ свое глубокое уваженіе въ Гудроку, при торжественномъ пріемѣ котораго въ Камфордѣ онъ присутствовалъ въ качествѣ мѣстнаго депутата. Онъ такъ горячо отзывался о немъ, какъ объ одномъ изъ величайшихъ людей англійской исторіи, и съ такимъ энтузіазмомъ распространялся о его блестящихъ заслугахъ по восточному вопросу, что даже Гавергольмъ, не очень его любившій, растаялъ и подумалъ, что, вѣроятно, онъ былъ лучшимъ человѣкомъ, чѣмъ казался.

— Ну, Альджернонъ, воскликнула графиня, очень жаловавшая Старфита: — вы только что вернулись изъ Камфорда. Я прочла вашу рѣчь. Ужь не слишкомъ ли вы ее подсластили.

Старфитъ покраснѣлъ и, уклоняясь отъ прямого отвѣта, ска залъ:

— Видали ли вы, чтобъ кто-нибудь велъ себя такимъ дуракомъ?

— Какъ вы? Никогда не видала.

— Нѣтъ, нѣтъ! восликяулъ Старфитъ: — какъ Гудрокъ.

— Онъ меня ничѣмъ не удивитъ, сказала графиня, которая не очень любила Гудрока, слишкомъ искренняго человѣка для виговъ: — онъ геніальный безумецъ. Онъ уже однажды погубилъ свою партію и вчерашней рѣчью вторично толкаетъ ее въ бездну.

— Совершенно вѣрно, отвѣчалъ сэръ Альджернонъ: — у него нѣтъ ни такта, ни достоинства, ни выдержки, онъ не имѣетъ ничего общаго съ нами, не раздѣляетъ ни нашихъ интересовъ, ни нашихъ чувствъ. Это какой то съумасшедшій, играющій роль Петра Пустынника. Отчего онъ не удалится совершенно и не предоставитъ либеральной партіи идти мирно своей дорогой?

— Отъ того, что онъ долженъ совершить великое дѣло, воскликнулъ Гавергольмъ: — а тѣ, которыхъ вы называете либеральной партіей, не прониклись еще святостью этого дѣла. Онъ нетолько стремится къ осуществленію нашей великой задачи, какъ свободной и христіанской націи на Востокѣ, но мужественно борется съ пагубными внутренними силами, которыя грозятъ опасностью свободѣ и, мало-по малу, растлѣваютъ общественную совѣсть.

— А, между тѣмъ, совершивъ крушеніе своей партіи, произнесъ Старфитъ: — онъ топитъ всѣ спасительныя лодки, въ которыхъ удалось ей спасти свои отстатки, и вскорѣ не останется ни одной доски, за которую можно было бы ухватиться.

— Напротивъ, онъ училъ васъ, какъ построить новый, лучшій корабль, но вы не захотѣли: одни испугались смѣлыхъ, громадныхъ размѣровъ его плана, а другіе не были готовы на такой творческій трудъ. Многіе изъ нашей партіи перешли въ джингоизмъ, а остальные впали въ уныніе. Что можетъ сдѣлать партія безъ энергіи, дисциплины и принциповъ?

— А я утверждаю, продолжалъ сэръ Альджернонъ: — что пока Гудрокъ остается независимой силой на политической аренѣ, либеральной партіи суждено прозябать въ хладномъ мракѣ оппозиціи. Мы не можемъ на него надѣяться, не можемъ его вести и идти за нимъ. Онъ поступаетъ ужасно несправедливо въ отношеніи Смартингтона и насъ всѣхъ. Такой человѣкъ, какъ Гудрокъ, можетъ погубить самое лучшее и великое дѣло.

— Нѣтъ, еслибъ вы слѣдовали его политикѣ, то наша партія была бы, какъ прежде, единая и могущественная.

— И всѣ виги были бы выброшены за бортъ.

— Однако, вы не такъ говорили вчера въ Камфордѣ, воскликнулъ Гавергольмъ съ нетерпѣніемъ.

Сэръ Альджернонъ величественно повернулъ свой длинный носъ по направленію къ Гавергольму, раздулъ ноздри и торжественно удалился изъ комнаты, какъ бы ночуя ненавистный духъ радикализма.

— Не хорошо, молодой человѣкъ, сказала леди Виллогровъ. ударяя вѣеромъ по рукѣ Гавергольма: — зачѣмъ вы его обидѣли? Онъ, бѣднякъ, и то приходитъ въ унывіе отъ своей партіи. И не удивительно: вы всѣ перессорились, благодаря Гудроку.

— Нѣтъ, графиня, отвѣчалъ Гавергольмъ: — въ этомъ виноватъ не Гудрокъ, а существенное, внутренное различіе въ стремленіяхъ членовъ нашей партіи. Одни хотятъ идти впередъ, а другіе стоятъ на мѣстѣ, поэтому мы и вертимся безъ всякаго толку. Еслибъ Станморъ, Смартингтонъ, Старфитъ и другіе передовые виги рѣшили бы разъ на всегда, чего они хотятъ и энергично пошли бы къ своей цѣли, то вся партія послѣдовала бы за ними. Конечно, мы могли бы потерять нѣсколько виговъ, но виги въ палатѣ общинъ съ каждымъ годомъ становятся малочисленнѣе и слабѣе. Вскорѣ у васъ будутъ только либералы и консерваторы. Наши друзья должны рѣшительно встать на ту, или другую сторону. Что касается до меня, то я знаю, къ кому я пристану.

— И я знаю, на чью сторону перейдутъ нѣкоторые, сказала, знаменательно подмигивая, царица старыхъ виговъ.

— Какъ хотите, а я не могу сочувствовать людямъ, которые не имѣютъ никакихъ опредѣленныхъ идей и, однако, требуютъ, чтобъ другіе слѣдовали за ними. На передовой скамьѣ нашей партіи нѣтъ никого, кромѣ Гудрока, который пользовался бы или могъ бы пользоваться любовью и преданностью людей. Если наши пріятели хотятъ, чтобъ въ нашей партіи было единство, то они должны выставить радикаламъ достойную, великую задачу для борьбы. Иначе, по крайней мѣрѣ, что до меня касается, я не двину пальцемъ, чтобъ вывести ихъ изъ того болота, въ которомъ они погрязли.

— Вы радикалъ! воскликнула графиня.

— Нѣтъ, я искренній вигъ, отвѣчалъ Гавергольмъ.

На этомъ разговоръ прервался и Гавергольмъ пошелъ бродить по великолѣпнымъ заламъ роскошнаго лондонскаго жилища лэди Виллогровъ, которыя кишили цвѣтомъ нѣкогда могущественной партіи виговъ. Не унывая и не теряя надежды, это замѣчательно образованная и умная женщина, употребляла всевозможныя усилія, чтобы сплотить свою расшатавшуюся партію и, еслибъ обѣды, вечера, улыбки, комплименты, лесть, свѣтская болтовня и ухаживаніе за дамами могли спасти партію, то виги давно пріобрѣли бы снова прежнее первенство. Но такъ какъ они этого не достигли и, съ одной стороны, на нихъ косятся либералы, а съ другой, ихъ ненавидятъ тори, то нельзя не придти къ заключенію, что судьба ихъ безнадежна, пѣсенка ихъ спѣта.

Не успѣлъ, однако, Гавергольмъ отойти отъ блестящей, обворожительной и гостепріимной хозяйки, которая въ теченіи трехъ поколѣній занимала одно изъ первыхъ мѣстъ въ лондонскомъ высшемъ свѣтѣ, какъ онъ снова услыхалъ голосъ сэра Алджернона Старфита, который громко говорилъ среди окружавшей его многочисленной груны:

— Джингоиты долго будутъ распоряжаться по своему въ странѣ. У нихъ въ рукахъ всѣ евреи, журналисты и крикуны, и денегъ, сколько угодно. Тори готовы всѣмъ жертвовать для своихъ принциповъ, не такъ, какъ другіе.

И Старфитъ искоса посмотрѣлъ на лорда Станмора, который, обладая громаднымъ состояніемъ, скорѣе спрыгнулъ бы съ крыши своего, великолѣпнаго дома въ Сент-Джэмскомъ Паркѣ, чѣмъ далъ тысячу фунтовъ на покрытіе расходовъ по либеральной кандидатурѣ на выборахъ.

— Ихъ партія, продолжалъ онъ: — такъ наэлектризована, что готова на все. А что мы можемъ сдѣлать?

— Стойте твердо за свои принципы, сэръ Альджернонъ, воскликнулъ Гавергольмъ, неожиданно вмѣшиваясь въ разговоръ: — мужественно боритесь за нихъ, а не оставайтесь въ безчувственномъ столбнякѣ, какъ бы приведенные въ ужасъ торіями.

— Мы не дозволимъ радикаламъ вести себя, отвѣчалъ Старфитъ: — и если не отдѣлаемся отъ этого безпокойнаго, вреднаго элемента, то, что касается до меня, я готовъ бросить нашу партію.

— Развѣ вы можете съ такими идеями сидѣть на нашей передовой скамьѣ? произнесъ съ негодованіемъ Гавергольмъ.

— Я никогда не исповѣдуюсь въ публикѣ, отвѣчалъ съ достоинствомъ Старфитъ.

Гавергольмъ молча поклонился и пошелъ далѣе, думая про себя, что сэръ Алджернонъ никогда въ жизни не сказалъ ничего справедливѣе этихъ словъ.

Вскорѣ, однако, мысли его приняли другое направленіе и сосредоточились на Гудрокѣ, о которомъ сэръ Алджернонъ отзывался такъ язвительно въ частныхъ разговорахъ, и съ такими восторженными похвалами въ публичныхъ своихъ рѣчахъ.

Мистеръ Гудрокъ, величайшее свѣтило въ политической исторіи Англіи со временъ революціи, за исключеніемъ одного Борка, былъ неизмѣримо выше всѣхъ своихъ современниковъ, какъ по глубинѣ, такъ и по силѣ, энергіи, и разнообразью своихъ умственныхъ способностей. Обладая удивительной памятью, быстрой сообразительностью и строгой, безупречной логикой, онъ выражалъ всѣ движенія своего дѣятельнаго, пламеннаго и гибкаго ума съ необыкновенной легкостью, точностью и непреодолимой діалектикой. Но этого мало: подъ глубокими слоями его умственныхъ дарованій клокоталъ вулканическій огонь благороднаго энтузіазма къ добру и правдѣ. Онъ былъ искренно религіозный человѣкъ, и эту слабость никогда не упускали изъ виду его враги. Для всякого своего шага, для всякого своего дѣйствія онъ отъискивалъ глубокую нравственную основу, и въ этомъ онъ былъ даже слишкомъ добросовѣстенъ, какъ практическій дѣятель, потому что въ его глазахъ всякое мелочное отступленіе отъ прямого пути принимало важное значеніе, и онъ стремился къ достиженію такого совершенства, какого нельзя достигнуть на землѣ. Удивительное разнообразіе его обширнаго ума часто приводило въ тупикъ внѣшнихъ зрителей, спрашивавшихъ себя съ изумленіемъ, какъ можно примирить всѣ его поступки съ принципами и рѣчами. Начавъ свое политическое поприще въ качествѣ горячаго сторонника установленной англиканской церкви и строгаго торія, онъ впослѣдствіи, въ зенитѣ своей славы, отдѣлилъ въ Ирландіи церковь отъ государства и смѣло повелъ борьбу за распространеніе избирательныхъ правъ. Въ этомъ онъ рѣзко отличался отъ всѣхъ другихъ политическихъ дѣятелей, ибо перемѣна въ немъ произошла по глубокому искреннему убѣжденію, а не по личнымъ разсчетамъ честолюбія, неостанавливающагося ни передъ какими средствами для достиженія своихъ цѣлей. Круговоръ его симпатій былъ безпредѣленъ. Поэтическій темпераментъ и основанная на глубокомъ знаніи любовь къ языку и культурѣ одного изъ образованнѣйшихъ древнихъ народовъ побуждали его пламенно сочувствовать Греціи и онъ практически доказалъ это сочувствіе, принявъ главное, живѣйшее участіе въ возвратѣ греческому королевству цѣлой груны острововъ Средиземнаго Моря, имѣвшихъ не маловажное значеніе для Англіи. Его классическіе вкусы и широкое человѣколюбіе естественно дѣлали его искреннимъ другомъ итальянской свободы. Все богатство своего обширнаго ума и весь пылъ своей страстной натуры онъ посвятилъ избавленію Неаполя отъ ужасной тираніи Бурбоновъ. Къ этому непрерывному служенію интересамъ національной свободы и человѣческаго прогресса дома и извнѣ онъ присоединялъ другія, столь многочисленныя и разнообразныя занятія, что онѣ оказались бы не по силамъ всякому иному, даже могучему уму. Книги, брошюры, журнальныя статьи и рѣчи по всевозможнымъ предметамъ, отъ классической древности до современной полемики, лились нескончаемымъ потокомъ изъ неизсякаемаго источника его ума. Едва ли былъ вопросъ ему незнакомый и по поводу котораго онъ не готовъ былъ бы вступить въ пренія съ какимъ угодно соперникомъ.

Однако, странно сказать, умъ Гудрока былъ исключительно англійскимъ и во время борьбы Сѣвера съ Югомъ въ Америкѣ, онъ доказалъ, что не могъ освободиться отъ старой европейской рутины и, несмотря на всю свою ненависть къ рабству, онъ выражалъ въ своихъ рѣчахъ замѣчательную холодность къ Соединеннымъ Штатамъ, не постигая настоящей цѣли, преслѣдуемой ими въ великой борьбѣ. Зато впослѣдствіи еще разъ онъ посвятилъ всѣ силы своего ума и энергіи на святое, правое дѣло. Его пламенное сочувствіе обратилось тогда на христіанское населеніе юго-восточной Европы, угнетаемое нестерпимой тираніей Порты. Никогда, впродолженіи всей своей долговременной жизни, онъ не былъ такъ великъ, не парилъ такъ высоко надъ остальными людьми, никогда не выказывалъ столько энергіи, силы огня и краснорѣчія, какъ въ ту памятную эпоху, когда съ практичностью государственнаго дѣятеля и съ вдохновеніемъ пророка онъ отстаивалъ днемъ и ночью, въ сочиненіяхъ и въ рѣчахъ, всевозможными аргументами и доводами священное право несчастныхъ жертвъ мусульманскаго варварства на защиту цивилизованной Европы и на сочувствіе всего христіанскаго міра. А дѣйствовалъ онъ такъ потому, что для него христіанство — не миѳъ, а дѣйствительность, не догматъ, а истина, не преданіе, а вопросъ жизни и смерти.

Если мы говоримъ о Гудрокѣ въ такомъ восторженномъ тонѣ, то это нисколько не значить, чтобъ мы не видѣли его слабыхъ сторонъ, которыя набросили тѣнь на его славную, полезную дѣятельность. Сила и удивительная быстрота умственныхъ способностей дѣлали его безсознательнымъ эгоистомъ и почти нестерпимымъ тираномъ. Ослѣпленные величіемъ его генія, люди слѣдовали за нимъ, какъ дѣти за отцомъ, и всѣмъ, которые покорно признавали его верховную власть, онъ милостиво протягивалъ покровительственную руку. Но онъ не терпѣлъ ни критики, ни даже разсужденія. Если кто-нибудь осмѣливался, хотя бы въ самыхъ смиренныхъ выраженіяхъ, противорѣчить ему, онъ тотчасъ обрушался на несчастнаго во всеоружіи своего ума, знанія и краснорѣчія. Если вы работали вмѣстѣ съ нимъ, ъ вамъ приходилось сидѣть сложа руки, а работалъ онъ одинъ. Онъ ни съ кѣмъ не дѣлилъ предводительства своей партіи, какъ бы его товарищи ни были способны. Поэтому, онъ, по несчастію, имѣлъ не много личныхъ друзей, не отъ недостатка сочувствіи къ нему, но потому, что онъ былъ слишкомъ поглощенъ важны мы вопросами; полувѣковое же абсолютное первенство развило въ немъ гордую неприступность. Рѣдкіе изъ товарищей любили его, а изъ молодежи очень немногіе становились его учениками, тогда какъ сотни тысячъ людей относились съ любовью и энтузіазмомъ къ его дѣятельности и политикѣ. Бывши первымъ мы нистромъ, онъ почти молча входилъ и выходилъ изъ палаты, едва мѣняясь нѣсколькими словами со своими сторонниками.

Другою слабостью Гудрока было отсутствіе стокойсти и опредѣленнаго направленія. Руэръ говорилъ о немъ: — «Нельзя предвидѣть политики этого человѣка; онъ живетъ изо дня въ день». Дѣйствительно, нельзя было предсказать, какъ онъ поступитъ въ отношеніи того или другого вопроса. Не посовѣтовавшись ни съ кѣмъ, онъ вдругъ бросался въ застрѣльщики, когда надо было дѣйствовать на врага всей массой своихъ сторонниковъ. Его партія не могла простить ему, что онъ ее бросилъ въ ту самую минуту, когда общественное мнѣніе страны было очевидно въ ея пользу. Потомъ, приведя ее къ крушенію, онъ преспокойно оста вилъ ее тонуть, а самъ занялся изученіемъ Гомера и борьбою въ печати съ католицизмомъ. Наконецъ, когда эта партія мало по малу выбралась на берегъ и пришла въ кое-какой порядокъ, онъ снова перевернулъ ее вверхъ дномъ, то принимая на себя предводительство, то являясь какъ бы послѣдователемъ другихъ. Въ виду его громаднаго вліянія на страну, подобное поведеніе было несправедливо въ отношеніи его старыхъ товарищей, которые не могли ни руководить имъ, ни вести партіи, пока онъ продолжалъ свои внезапные, могучіе набѣги. дѣйствительно, трудно было бы ему самому оправдать, съ нравственной точка зрѣнія, принятое имъ положеніе въ политикѣ, совершенно независимое неотвѣтственное для него, но обязательное для его партіи. Еслибъ онъ оставался предводителемъ, то его политическая дѣятельность сдерживалась бы многими условіями и была бы гораздо благодѣтельнѣе какъ для всѣхъ, такъ и для него самого.

Несмотря на все это, истинное величіе Гудрока ставило его на недосягаемый пьедесталъ въ англійской и европейской политикѣ. Быть можетъ, его величественная, одинокая фигура слишкомъ грандіозна, чтобъ современники вполнѣ ее оцѣнили, и только будущія поколѣнія, смотря на него издали, вполнѣ поймутъ всѣ достоинства и совершенства его возвышенной личности и благородной, столь полезной всему человѣчеству жизни.

IV.

Сэръ Вильямъ Гавергольмъ пришелъ въ уныніе. Старый циникъ Виллезденъ былъ, повидимому, правъ: куда онъ ни обращалъ своихъ жадныхъ взоровъ, вездѣ и въ политикѣ, и въ обществѣ и въ прессѣ, какъ между торіями, такъ и между вигами — теорія не согласовалась съ практикой, слово съ дѣломъ. Однако, прежде, чѣмъ признать себя побѣжденнымъ и мрачно согласиться, что не было искренно вѣрующихъ и нравственныхъ людей, строго примѣнявшихъ свои принципы къ общественной дѣятельности, ему оставалось взглянуть на одну нетронутую имъ область — міръ духовный. Онъ, конечно, съ жаромъ схватился за этотъ послѣдній якорь спасенія, но увы! этотъ якорь оказался утлой соломенной и только содѣйствовалъ скорѣйшему крушенію всѣхъ его надеждъ.

Для своего изслѣдованія, Гавергольмъ выбралъ трехъ самыхъ видныхъ представителей Высокой Церкви въ Англіи, католицизма и новаго направленія въ англиканской церкви, такъ называемаго ритуализма, стремящагося придать простому, строгому протестантству блестящую внѣшность обрядами церковной пышностью и другими атрибутами католичества. Первый изъ нихъ, модный проповѣдникъ церки св. Павла, поразилъ въ первую минуту молодого человѣка пламенной проповѣдью о поклоненіи Богу въ духѣ и правдѣ, но чѣмъ болѣе онъ прислушивался къ цвѣтистому краснорѣчію этого витіи, шедшаго по стопамъ Ѳомы Кимпійскаго, тѣмъ яснѣе убѣждался, что все это были поэтическія сентиментальности, мечтательный мистицизмъ и выспренняя идеализація, а не то практическое христіанство, котораго требовалъ у него положительный Виллезденъ. Онъ пришелъ голодный и просилъ сытной пищи, а ему подавали, быть можетъ, вкусный для пресыщеннаго аппетита, легко взбитый, дутый пирогъ. Хорошо было убѣждать людей въ необходимости отвлеченныхъ созерцаній, но какъ примѣнять ихъ къ практикѣ, къ жизни? Подобное ученіе могло нравиться пасторамъ, женщинамъ, молодежи, но смѣшно было и думать убѣдить имъ старого циника въ существованіи Бога. Но каково же было негодованіе Гавергольма, преданнаго сына протестантской церкви, которая въ его глазахъ была основана на освобожденіи христіанства отъ католическихъ заблужденій, когда при немъ одинъ изъ ультрамонтанскихъ ученыхъ патеровъ побѣдоносно доказалъ въ богословскомъ спорѣ съ этимъ самымъ выспреннимъ проповѣдникомъ Высокой Церкви, что онъ и его сторонники въ своихъ сентиментальныхъ идеализаціяхъ только возвращались къ тѣмъ католическимъ доктринамъ, отъ которыхъ торжественно отреклась реформація.

Эта измѣна служителей англиканской церкви тѣмъ самымъ принципамъ своей вѣры, свято поддерживать которые они обязались по церковнымъ правиламъ и государственнымъ законамъ страны, выступала еще рѣзче въ дѣйствіяхъ ритуалистовъ. Эти послѣдніе нетолько нарушали теоретическіе догматы, но и въ внѣшнихъ формахъ богослуженія попирали церковныя постановленія и свѣтскіе законы, считая себя мучениками если ихъ подвергали справедливой карѣ. Такъ, достопочтенный пасторъ, новѣйшая слава ритуализма, съ которымъ Гавергольмъ вступилъ въ жаркое преніе, гордился тѣмъ, что высидѣлъ нѣсколько мѣсяцевъ въ тюрьмѣ за ослушаніе епископа, который, строго держась закона, приказалъ ему погасить свѣчи въ церкви, снять католическое облаченіе, убрать кадила, серебрянные кресты, хоругви и другія украшенія, противныя пуританскому духу протестантства.

Разочаровавшись въ самыхъ видныхъ представителяхъ своей церкви, которые считали невозможнымъ истинное поклоненіе Боту, безъ нарушенія основъ своей вѣры и свѣтскихъ законовъ, Гавергольмъ обратился къ католицизму. По крайней мѣрѣ, тамъ онъ могъ найти полное соотвѣтствіе вѣры съ дѣйствіями вѣрующихъ, какова бы ни была самая вѣра. Представителемъ католицизма онъ избралъ англійскаго кардинала, одного изъ первыхъ свѣтилъ ультрамонтанства. Этотъ умный, хитрый прелатъ также съ первыхъ словъ своего разговора произвёлъ на Гавергольма пріятное впечатлѣніе пламенной искренностью своей вѣры и грустными сѣтованіями о томъ, что современные люди, нечестивой жизнью, отрицаютъ существованіе Бога. Краснорѣчиво и тепло доказывалъ онъ сочувственно слушавшему его собесѣднику, что хотя благороднѣйшее призваніе человѣка — развитіе его духовной жизни, но необходимо также примѣненіе религіозныхъ истинъ въ политической и общественной дѣятельности, причемъ, конечно, онъ настаивалъ, что человѣкъ можетъ быть истинно религіознымъ и нравственнымъ въ жизни, только слѣпо подчиняясь католической церкви, имѣющей свыше призваніе распространять на землѣ волю Божію. Велико же было изумленіе Гавергольма, когда, упомянувъ случайно о вышедшей недавно статьѣ кардинала: «Истинная исторія Ватиканскаго Собора», онъ замѣтилъ, что гордый прелатъ смутился, искоса посмотрѣлъ на сидѣвшаго вблизи нѣмецкаго богослова и, поспѣшно прекративъ разговоръ, удалился изъ комнаты. Нѣмецкій богословъ съ улыбкой объяснилъ недоумѣвавшему молодому человѣку, что «Истинная исторія Ватиканскаго Собора», написанная этимъ пламеннымъ, энергичнымъ христіаниномъ во славу Богу и Церкви, изобиловала преднамѣренной, дерзкой ложью, какъ ясно доказали нѣмецкіе и англійскіе критики.

И такъ и въ церкви, и въ политикѣ, и въ обществѣ и въ печати, не было искренной правды и полнаго соотвѣтствія слова съ дѣломъ. Значитъ, Виллезденъ былъ правъ. Убѣдившись въ этой горькой истинѣ относительно индивидуальныхъ личностей, Гавергольмъ захотѣлъ подвергнуть такому же изслѣдованію и уровень общественной совѣсти.

Въ послѣднее время, въ общественномъ мнѣніи Англіи произошла чудовищная перемѣна, какъ бы по мановенію волшебнаго жезла. Шотландія и Ирландія сохранили все свое самообладаніе, но въ Англіи и особливо въ Лондонѣ царила новая, могучая сила, уничтожившая всякое чувство благородства, человѣческаго достоинства и національной гордости. Новая религія грозила замѣнить собой протестатиство, католичество, іудейство и позитивизмъ. Дѣйствительно, половина націи бросила всякую иную вѣру и преклонила колѣна передъ новымъ богомъ Джинго.

Кахъ древнія антропоморфическія божества олицетворяли идеи, преобладавшія въ человѣчествѣ, такъ и Джинго былъ олицетвореніемъ идеи, одушевлявшей британскую націю; я говорю британскую націю, потому что въ ней было всего болѣе поклонниковъ Джинго, хотя и во Франція, между монархистами и опортюнистами, есть не мало людей, исповѣдывающихъ новую вѣру.

Джинго былъ такое божество, которымъ можно божиться, и его поклонники божились имъ безъ устали. «Клянусь Джинго» слышалось въ аристократическихъ дворцахъ и клубахъ, въ модныхъ гостиныхъ и притонахъ разврата, на скачкахъ и на лондонской биржѣ. Вездѣ, гдѣ царилъ духъ спекуляціи, обмана и корысти, преимущественно раздавалась эта божба, но въ тоже время клялись Джинго и блестящіе, приличные члены Снартонскаго клуба. Такимъ образомъ, поклоненіе Джинго не ограничивалось одной какой-нибудь кастой, его поклонники принадлежали ко всѣмъ классамъ и сословіямъ. Между ними встрѣчались маркизы, графы, бароны и даже, говорятъ, принцы, но навѣрно среди нихъ были и трубочисты. Всѣ они сердцемъ и глоткой исповѣдовали вѣру въ Джниго, какъ одного истиннаго бога. Въ честь его писали гимны, которые распѣвались на оффиціальныхъ торжествахъ. Толпы поклонниковъ чествовали его въ Сити; лордъ мэръ исполнялъ долженство первосвященника, а серьёзные трезвые коммерсанты, нѣкоторые изъ нихъ члены парламента, биржевые игроки и мелкіе лавочники плясали въ дикой пляскѣ, какъ жрецы Ваала. Евреи бросили своего золотого" тельца и поклонялись ему. Въ честь его провозглашали тосты за банкетахъ въ Сити и ежедневно многіе напивались въ его славу на счетъ различныхъ богоугодныхъ учрежденій.

Но кто былъ Джинго? Тѣ, которые его видѣли, говорятъ, что это было чудовище, пришедшее съ Востока, могучее и страшное, съ громадными крыльями, съ фигурой сфинкса, лицомъ блестящимъ, мѣднымъ, глазами, сверкающими огнемъ, носомъ еврейскимъ и ртомъ, извергавшемъ на своихъ враговъ всякія нечистоты. Онъ стоялъ на заднихъ лапахъ и въ рукахъ держалъ дубину, которой сносилъ головы своимъ врагамъ. Впереди его бѣжало съ страшномъ лаемъ другое чудовище по имени «Ежедневный Белографъ». Однако, другіе увѣряли, что Джинго былъ только духъ варварскаго азіятскаго деспотизма, переселившійся изъ политическаго учрежденія на Востокѣ въ политическое учрежденіе на Западѣ, хитро примѣняясь къ условіямъ свободнаго народа. Безъ всякаго сомнѣнія, еслибъ онъ обнаружилъ свой настоящій характеръ, то въ него увѣровали бы немногіе. Но онъ, какъ Юпитеръ, прибѣгалъ къ обману. Eco дикая кровожадная природа была скрыта подъ маской конституціонныхъ формъ и христіанскихъ идей. Его славословили какъ бога христіанскаго милосердія, и его милосердіе было такъ безгранично, что онъ принималъ въ свое лоно грабителей и убійцъ, оплакивая въ то же время ихъ несчастныхъ жертвъ.

Своимъ успѣхомъ Джинго былъ главнымъ образомъ обязанъ, подобно всякому комерческому предпріятію въ Англіи, покровительству знатныхъ лицъ, подъ эгидой которыхъ онъ впервые появился въ публикѣ. Кромѣ того, его выдавали за ангела-хранителя національной чести, которую дотолѣ хранили мужественные сыны Британіи, съ помощію Божіей. Джинго также представляли геніемъ покровителемъ державной славы Британской имперіи. Это было также новостью для англичанъ, которые привыкли надѣяться только на себя для поддержки съ Божьей помощью своей чести и славы. Но главной причиной популярности Джинго было то, что онъ олицетворялъ идею, прекрасно выражаемую старомъ англійскимъ тостомъ: «за себя». Въ горнилѣ честной критики, религія Джинго оказалась бы религіей эгоизма, честолюбія, хвастовства, жестокости, лицемѣрія и лжи. Но приличной и набожной англійской публикѣ Джинго искусно представляли духомъ рыцарства, чести, патріотизма и такъ далѣе. Всѣ поклонники Джинго считали себя джентльмэнами, патріотами и вѣрноподданными, а всякій, отрицавшій божество Джинго, признавался бунтовщикомъ, республиканцемъ и атеистомъ, достойнымъ смертной казни.

Поклоненіе Джинго было хитро примѣшано къ существовавшимъ религіознымъ идеямъ, такъ что его поклонники были убѣждены, что они покланяются христіанскому Богу и стремятся къ водворенію «мира на землѣ и въ человѣцахъ благоволенія». По этому, среди нихъ встрѣчались епископы и пасторы, хотя въ очень маломъ числѣ.

Быть можетъ, самымъ страннымъ фактомъ въ отношеніи новой вѣры было единодушное исповѣданіе ея, съ одной стороны евреями, а съ другой — іезуитами. Такъ какъ тѣ и другіе всегда и во всемъ руководятся личными интересами, то, конечно, въ поклоненіи Джинго они видѣли возможность получить какую нибудь пользу. Что же касается до дѣйствія новой вѣры на общество и на отдѣльныя личности, то оно было самое невѣроятное. Мирные христіане сдѣлались воинственными демонами. Самые спокойные члены обѣихъ палатъ стали выказывать признаки бѣшенства. Одно имя Россіи производило на джингонта такое дѣйствіе, какъ красный цвѣтъ на быка. Добрые, тихіе лавочники, возстававшіе противъ жестокаго обращенія съ животными, стали кровожадными фанатиками и подвергали испытанію въ своихъ садахъ разрывныя бомбы.

Характеристической чертой религія Джинго было поклоненіе успѣху, какими бы средствами онъ ни былъ достигнутъ. Джингоиты всегда начинали съ одной теоріи, а кончали другой и, стремясь къ одной цѣли, увѣряли, что идутъ къ противоположной. Они дѣйствовали силой и хитростью, а не полагались на правоту своего дѣла. Поклоненіе Джинго совершалось среди трубныхъ звуковъ, ржанія коней, свиста пароходовъ, маханія флагами и пестрой блестящей обстановки, а не въ безхитростной простотѣ честнаго убѣжденія. Клясться въ одномъ, а сдѣлать другое было вѣрнымъ доказательствомъ вѣры въ Джинго. Онъ назывался богомъ политики и его ученикамъ предписывалось изученіе Маккіавеля. Подобно теоріи Пиѳагора, поклоненіе Джинго было езотерическое и екзотерическое. Езотерики работали въ тайнѣ, а екзотерики молились публично и увѣряли вѣрующихъ, что имъ не слѣдовало ничего знать, а только приносить жертвы и слѣпо повиноваться, предоставляя верховному жрецу дѣйствовать по своему усмотрѣнію. Такимъ образомъ, свободный англійскій народъ съумѣли увѣрить, что открытіе тайнъ политики Джинго грозило роковой опасностью благоденствію страны.

Торжество Джинго достигло своего апогея съ появленіемъ на свѣтъ циркуляра лорда Сальтимбюри, принятаго громкими рукоплесканіями въ Англіи и одобреніемъ европейскихъ государствъ. Слава Великобританіи стала руководительницей Европы; снова Турція властвовала независимо въ Европѣ и Азіи, охраняя въ интересахъ всего свѣта воротй въ Индію. Все, что говорилось и печаталось въ эти лихорадочные, безумные дни, будетъ нѣкогда предметомъ удивленія и сарказма историковъ. Восторженныя толпы собирались подъ окнами лорда Бенджинго и лордъ Камергеръ, взобравшись на бочку съ пивомъ, благодарилъ ихъ отъ имени перваго министра за патріотизмъ и вѣрноподданничество. Могущественный Chimes перемѣнилъ свой звонъ. Лордъ Бенджинго, котораго Газета эта недавно называла гаэромъ, сталъ теперь мудрымъ государственнымъ человѣкомъ, а Гудрокъ, изъ благороднаго, великаго пророка превратился въ безпокойнаго, вреднаго агитатора. Мистеръ Дубльгольтеръ на публичныхъ банкетахъ прославлялъ добродѣтели лорда Бенджинго и лорда Сальтимбюри, совершенно забывъ свое прежнее недовѣріе къ нимъ и сочувствіе къ угнетеннымъ народамъ Турціи. Дѣйствительно, Джинго царилъ въ странѣ безгранично. Божество, которому покланялся первый министръ, побудило преклонить передъ собою колѣна и лорда Сельтимбюри и мистера Дубльголтера, мало того: превратило Chimes въ защитника обмана, лжи и безчестія.

При видѣ всего этого Гавергольмъ естественно спрашивалъ себя: неужели общество, терпѣвшее подобныхъ пророковъ и поощрявшее успѣхъ газеты, бывшей нравственнымъ флюгеромъ, вертѣвшимся согласно личнымъ интересамъ или минутнымъ страстямъ толпы, покланяется чему-нибудь, кромѣ успѣха, и вѣритъ во что нибудь, кромѣ Джинго?

Въ древнихъ миѳологіяхъ говорится о богахъ, которые подвергали своихъ поклонниковъ тяжелымъ искусамъ и требовали приношенія имъ въ жертву нетолько агнца или быка, но чести и всего, что человѣку дороже жизни. Такъ и роковой Джинго, воцарившись въ Англіи, требовалъ отъ всей націи безусловной жертвы разумомъ и совѣстью, а главное — слѣпаго повиновенія его первосвященнику. Самые невыносимые искусы мы одинъ за другимъ, начиная изъ добавочнаго кредита въ шесть милліоновъ, до вызова въ Европу индійскихъ войскъ. Эта послѣдняя мѣра, принятая безъ вѣдома парламента и вполнѣ не конституціонная, поразила, какъ громомъ, людей, подобныхъ Гавергольму, но джингоиты съ восторгомъ рукоплескали, восклицая, что на лорда Бенджинго пала мантія Маккіавеля, Метерниха, Талейрана и можно было бы еще прибавить — Шовена.

Встрѣтивъ въ нижней палатѣ одного изъ пламеннѣйшихъ поклонниковъ новой вѣры и лорда Бенджинго, сэра Друмгэда Лупуса, Гавергольмъ спросилъ:

— Скажите, пожалуйста, что все это значитъ? Зачѣмъ мы будемъ воевать?

— Мы не будемъ воевать, отвѣчалъ джингоить: — Россія уступитъ.

— Отлично, но зачѣмъ же мы теряемъ столько денегъ и прибѣгаемъ къ театральнымъ демонстраціямъ?

— Эти-то демонстраціи и заставятъ ее уступить.

— Ну, а что же мы получимъ отъ Россіи, болѣе того, что она и прежде предлагала?

— Она, безусловно, подчинитъ всѣ статьи Сан-Стефанскаго договора обсужденію конгресса, отойдетъ отъ Константинополя, откажется отъ полосы Бессарабіи и военной контрибуціи, уйдетъ за Дунай, предоставитъ Турціи управлять ея провинціями, возвратитъ Батумъ и Баязетъ. Но этого мало: Англія, вѣроятно, займетъ сильный пунктъ на Эгейскомъ Морѣ.

— Такъ вотъ цѣль правительства! И для ея достиженія она рѣшится на кровопролитную войну?

— Да, если Россія не уступитъ. Мы должны охранять ворота въ Индію и унизить Россію, иначе мы пропали. Впрочемъ, я вамъ говорю: она уступить. Вызовъ индійскихъ войскъ — великолѣпный ходъ Бенджинго.

— Это позоръ для христіанства и цивилизаціи, воскликнулъ Гавергольмъ съ негодованіемъ: — мы — покровители туземцевъ Индіи. Они не пользуются свободными, независимыми учрежденіями нашихъ другихъ колоній и не могутъ сдавать ни слова противъ политики, которую они, по нашему приказанію, должны поддерживать своей кровью. Ихъ интересъ въ этомъ дѣлѣ самый отдаленный и гадательный. Вы заставляете ихъ защищать Британскую Имперію, а не благоденствіе Индіи, и нѣтъ никакого смысла въ ихъ помощи. Со времени подкупа дикихъ племенъ для борьбы съ возставшими Американскими Штатами ни одинъ министръ не совершалъ такого гнуснаго дѣла, какъ лордъ Бенджинго.

— Все это сентиментальности! отвѣчалъ сэръ Друмгэдъ Лупусъ: — вы забываете, что Индія часть Британской Имперіи, а главное, что, защищая Константинополь отъ Россіи, мы охраняемъ ключъ Индіи.

— Вздоръ! произнесъ Гавергольмъ, совершенно вѣрно опредѣляя достоинство нелѣпыхъ аргументовъ джингоизма.

Но, какъ бы то ни было, сэръ Друмгэдъ Лупусъ въ двухъ словахъ очертилъ правительственную программу: — униженіе Россіи. Для исполненія этой программы Англія дала carte blanche Бенджинго и лорду Сальтимбюри. А они, цѣною добавочнаго бюджета въ шесть милліоновъ фунтовъ, вызыва индійскихъ войскъ, громадныхъ расходовъ на вооруженіе и покупку лошадей, палатокъ, сухарей, миноносокъ, желѣзныхъ дорогъ, паровыхъ транспортовъ и всего, что только чиновники и дѣльцы могли придумать, пользуясь лихорадочной минутой, поставили на дыбы британскаго льва, къ великой радости джингоитовъ. Когда же разнеслась вѣсть, что Россія дѣйствительно уступила и конгрессъ соберется въ Берлинѣ по программѣ Англіи, то восторгамъ не было конца. Наступилъ апоѳозъ Джинго! Слава Бенджинго, новому Юпитеру, какъ называли его ликующіе джингоиты!

Однако, это ликованіе вдругъ омрачилось. Въ одной изъ почтенныхъ лондонскихъ газетъ напечатано было извѣстіе, что Англія вступила съ Россіей въ отдѣльное соглашеніе и явится на конгрессъ, связанная по рукамъ и по ногамъ обязательствомъ, въ силу котораго, между прочимъ, Россія получила Бессарабію, Батумъ и Карсъ, а Болгарія на сѣверъ отъ Балканъ подчинялась власти русскаго великаго князя. Переполохъ произошелъ страшный нетолько въ либеральной, но и въ джингоитской партіи. Однако, все успокоилось, когда лордъ Сальтимбюри публично въ верхней палатѣ отвергнулъ справедливость этого извѣстія, хотя и въ такихъ уклончивыхъ выраженіяхъ, что впослѣдствіи онъ доказывалъ, что сказалъ совершенно противоположное. Джингоиты снова вздохнули свободно и лордъ Бенджинго съ лордомъ Сальтимбюри среди восторженныхъ кликовъ толпы и низкой лести прессы, отправились въ Берлинъ диктаторами Европы. При этомъ никто не заикнулся о нагломъ нарушеніи конституціи подобнымъ отсутствіемъ двухъ главнѣйшихъ министровъ изъ кабинета и парламента въ такую критическую минуту.

Поведеніе лорда Бенджинго въ Берлинѣ, гдѣ онъ торжественно, позировалъ съ букетомъ въ рукахъ передъ коронованными особами, послами и народными толпами наполняло гордостью сердца джингоитовъ. Но одна изъ характеристическихъ чертъ поклоненія Джинго — постоянное колебаніе между успѣхомъ и пораженіемъ, торжествомъ и скрежетомъ зубовнымъ. Снова наступила тяжелая минута. Таже лондонская газета напечатала полный текстъ соглашенія между Россіей и Англіей. Надежды туркофиловъ, драконовская программа англійскаго правительства, интересы Европы — все исчезло; а главное, что было всего позорнѣе, тотъ самый кабинетъ, который настаивалъ на свободномъ обсужденіи вопроса конгресса, предварительно связалъ себѣ руки. Шумъ поднялся неслыханный. Слава Бенджинго померкла отъ строгой критики и всеобщаго негодованія, охватившаго всю Европу. «Journal des Débats» и «République Franèaise» измѣнили свой сладкій, льстивый тонъ и разразились горькими упреками. Англійскіе джингоиты рвали на себѣ одежды! Все погибло!

Что произошло затѣмъ въ Берлинѣ, я не знаю, но лордъ Бенджинго явился въ глазахъ Европы удивительнымъ чародѣемъ. За минуту существовало соглашеніе съ Россіей, Лордъ Бенджинго махнулъ своимъ волшебнымъ жезломъ, побожился великимъ Джинго и соглашеніе это исчезло. Россія удалилась за Балканы и Турція, возстановленная по Румелію, снова стала независимой европейской державой!

Это непостижимое торжество Джинго заставило грустно повѣсить голову сэра Вильяма Гавергольма. Скептически сжалось его сердце. Да, Виллезденъ былъ правъ, тысячу разъ правъ!

Въ подобномъ мрачномъ настроеніи, онъ встрѣтилъ саркастическаго старика, который издали закричалъ ему:

— Ну, что вамъ стыдно теперь за себя? Вся Европа рукоплещетъ блестящій политикѣ Бенджинго и нашей великой побѣдѣ!

— Я не знаю еще, какою цѣною она куплена, отвѣчалъ Гавергольмъ: — во всякомъ случаѣ жаль, что столько сдѣлано расходовъ и выражено недостойной злобы, которая сдѣлаетъ русскихъ на нѣсколько поколѣній нашими злѣйшими врагами. Я выскажу основательнѣе свое мнѣніе, когда будетъ извѣстно, что заплатили Россіи за ея уступки. Я не вѣрю, чтобъ она даромъ уступила Англіи.

— Не завидуйте успѣху вашихъ противниковъ. Наконецъ-то, у насъ есть человѣкъ, который знаетъ, чего хочетъ и твердо стоитъ на своемъ.

— Я и на это отвѣчу лишь тогда, когда онъ привезетъ трактатъ и докажетъ что Англія добилась большаго, чѣмъ циркуляръ Горчакова и слова Императора намъ обѣщали. Chimes можетъ провозглашать Бенджинго «чудомъ», но вѣдь Chimes новообращенный его сторонникъ, и ему увлекаться естественно. Бенджинго умный человѣкъ и, можетъ быть, его имя перейдетъ въ потомство со славою, но онъ еще не доказалъ, что онъ великій государственный человѣкъ; онъ ловкій тактикъ и предводитель партіи, по кому сдѣлалъ онъ добро, кромѣ себя? Впрочемъ, оставимъ его пожинать лавры на Шпрее. Поговоримъ о болѣе серьёзномъ предметѣ. Помните вы о нашемъ разговорѣ послѣ моей рѣчи по поводу поправки Гудрока? Вы меня поразили словами: — «найдите одного человѣка, или группу людей, которые своей жизнью, вполнѣ согласной съ ихъ принципами, доказывали бы существованіе ихъ Бога». Вы, конечно, говоря это, думали о несоотвѣтствіи у христіанъ слова съ дѣломъ.

— Да, отвѣчалъ Виллезденъ со смѣхомъ: — ну, что-же, вы пришли теперь мнѣ сказать, что я правъ?

— Нѣтъ, напротивъ, я нашелъ группу людей, безусловно вѣрующихъ въ своего Бога и мужественно слѣдующихъ за нимъ всюду. Они жертвуютъ на служеніе ему всѣмъ — богатствомъ, душою, тѣломъ, умомъ, совѣстью, и повинуются слѣпо его первосвященнику.

— Вы говорите объ ультрамонтанахъ? воскликнулъ Виллездень.

— Нѣтъ, я нашелъ что ультрамантоны не вѣрны своимъ принципамъ. Но тѣ люди, о которыхъ я говорю, вполнѣ согласуютъ свои дѣйствія съ своей вѣрой.

— Это ритуалисты?

— Нѣтъ, ритуалисты — презрѣнные негодяи въ сравненіи съ этими вѣрующими. Я долженъ сознаться, что, обратясь въ своихъ поискахъ къ христіанамъ, я былъ пораженъ представившемся мнѣ зрѣлищемъ; даже моя вѣра поколебалась при видѣ ихъ поступковъ. Но есть группа людей, которые, какъ словами, такъ и дѣйствіями, какъ теоріей, такъ и практикой ясно доказываютъ существованіе бога, въ котораго они вѣрятъ.

— Неужели?

— Да, произнесъ торжественно Гавергольмъ: — и ихъ вѣра, подобно мусульманской, выражается одной фразой: — «Нѣтъ бога, кромѣ Джинго, и лордъ Бенджинго его пророкъ».

"Отечественныя Записки", № 9, 1878

Примѣчанія.

1. Hakeholme, or the Apothosis of Jingo — а satire by Edward Jenkins. London, 1878.
2. „Отеч. Записк.“, 1876 годъ, № 5-й.