ТОНЕТЪ И ЕГО ТЕТКА
правитьПришло приказаніе, и солдаты съ быстротой молніи сняли свои палатки, разбросанныя по холму среди виноградниковъ и оливковыхъ рощь. По большой дорогѣ, какъ змѣя, вьющейся до самой границы, по теченію Бренты, потянулись вереницы людей, пушекъ, повозокъ, муловъ, лошадей. поднимая облака пыли и наполняя воздухъ гомономъ окриковъ, возгласовъ и пѣсеъ.
Къ вечеру второго дня прошли послѣдніе эскадроны, проскакали галопомъ и исчезли за поворотомъ, точно поглощенные черными горами.
Убѣдившись, что кругомъ никого нѣтъ, Теодора Цампье или, какъ всѣ ее звали, тетка Теодора, аккуратно закрыла дверь своей остеріи.
Это было маленькое худенькое существо неопредѣленныхъ лѣтъ, всегда одѣтое въ черное, съ высохшимъ оливковымъ лицомъ. Вся она съ головы до ногъ казалась точно высѣченной изъ дерева, была некрасивая, угловатая, но глаза скрашивали все: голубые, робкіе, наивные, они были полны безконечной доброты.
— Тонетъ!
Изъ темной кладовой выскочили мальчикъ и кошка. Мальчику было лѣтъ двѣнадцать, онъ былъ некрасивый, блѣдный, немного хромой
— Тонетъ! Что ты тамъ дѣлаешь? Пора читать молитвы!
Они прошли въ маленькую кухню гдѣ на украшенномъ картонными узорами алтарѣ висѣло распятіе.
Тетка Теодора опустилась на колѣни; Тонетъ сталъ рядомъ съ ней.
Склонившись до земли, женщина горячо молилась. Каждый вечеръ въ теченіе многихъ долгихъ лѣтъ повторяя одни и тѣ же. слова и жесты, она отдавалась молитвѣ все съ той же глубокой вѣрой, все съ той же слѣпой покорностью.
Мальчикъ, напротивъ, обыкновенно молился разсѣянно, коверкая латинскія слова. Сегодня же, стоя на колѣняхъ, но не склоняя головы, онъ горящими глазами смотрѣлъ на Христа и на своемъ нарѣчіи горячо, страстно говорилъ Ему: «Помоги имъ!… Пусть они побѣдятъ! Пусть они вернутся!..».
Какъ разно молились эти два близкихъ другъ другу существа. Тетка Теодора не умѣла просить. Вся ея жизнь была только отреченіемъ и покорностью судьбѣ. Съ дѣтства она стремилась въ монастырь, но родители не пускали, такъ какъ некому было помогать въ остеріи. Послѣ ихъ смерти, когда она совсѣмъ собралась уйти въ тихую обитель, судьба заставила ее заняться воспитаніемъ сироты, племянника Тонетъ, оставшагося круглымъ сиротой. Безъ ропота, безъ жалобъ она подчинилась этой судьбѣ и осталась жить въ своей забытой, никѣмъ не посѣщаемой остеріи.
И вдругъ, однажды, къ ней нахлынула цѣлая толпа берсальеровъ. Война!.. Она слышала о ней уже раньше. Но она казалась такой далекой. Все это злодѣйство, весь этотъ ужасъ были невыносимы для ея доброй души. И зачѣмъ эти солдаты остановились именно у нея! Прислуживать югъ, слушать ихъ разговоры о томъ, какъ лучше воевать, какъ лучше убивать людей! Хотѣлось крикнуть имъ: «Стыдитесь, стыдитесь, безбожники, дикіе звѣри!» Но по природной робости и добротѣ она молчала и только разглядывала ихъ съ ужасомъ, къ которому все больше и больше примѣшивалось удивленіе. Эти кровопійцы, съ ногъ до головы увѣшанные орудіями смерти, такъ беззаботно играли въ карты, смѣялись, заставляли ее писать такія хорошія письма своимъ женамъ и матерямъ, пѣли по вечерамъ такія задушевныя пѣсни.
Если потребовалось долгое время, чтобы склонить въ сторону солдатъ сердце тетки Теодоры, то сердце Тонетъ они завоевали сразу и вполнѣ. До ихъ появленія мальчикъ жилъ безрадостной сѣренькой жизнью. Онъ росъ, какъ деревцо безъ воздуха и солнца, неразлучный со своимъ единственнымъ товарищемъ — старымъ чернымъ грустнымъ котомъ, росъ мрачнымъ, печальнымъ, не умѣя играть, не умѣя улыбаться.
Теперь онъ точно переродился, весь какъ-то ожилъ. Онъ сдружился съ солдатами, исполнялъ ихъ порученія, писалъ письма неграмотнымъ. И забавно было видѣть, какъ этотъ маленькій хромой мальчикъ, склонившись надъ листкомъ, украшеннымъ двумя голубками или пронзеннымъ сердцемъ, медленно, старательно выводилъ подъ диктовку:
«Обожаемый ангелъ мой! Темнокудрая мечта моя! Идолъ мой!»
А солдаты были довольны, хлопали въ ладоши и спрашивали:
— Что ты хочешь въ награду, профессоръ?
Онъ просилъ всегда только одного: чтобы ему позволили пройтись по лагерю. Лагерь притягивалъ его, онъ зналъ въ немъ всѣ палатки зналъ, гдѣ кто живетъ.
За солдатъ онъ позволилъ бы растерзать себя. Онъ восхищался ими, онъ любилъ въ нихъ ту силу, веселость, молодость, которыхъ у него не было и не могло быть.
Иногда кто-нибудь изъ нихъ; надѣвалъ ему на голову свою; шляпу съ длинными перьями, закрывавшую его до самыхъ ушей, и тогда всѣ окружающіе: принимались искать и спрашивать:
— Гдѣ же Тонетъ? — Они бы болѣе дѣтьми, чѣмъ онъ…
Иногда они спрашивали его:
— Хочешь итти съ нами? Хочешь быть солдатомъ?
О! Безъ страха онъ пошелъ бы за ними на край свѣта… Но никогда не быть ему; солдатомъ, ему бѣдному хромому!.. И ко: да въ тишинѣ ночи раздавалась сигнальная труба, сердце его сжималось отъ боли и униженія при этой мысли.
А теперь ихъ нѣтъ… Они ушли…
И глядя на Распятье онъ повторялъ: «Помоги имъ! Пусть они побѣдятъ! Пусть ни вернутся!»
Кто-то постучалъ. Можетъ быть, кто-нибудь изъ нихъ?
Тонетъ вскочилъ и хотѣлъ бѣжать къ двери.
— Подожди, — остановила его тетка. — можетъ быть, это вѣтеръ.
Въ дверь снова постучали разъ, другой, третій слегка, но настойчиво и увѣренно. «Они» такъ не стучали.
— Посмотри сначала черезъ окно:
— Это женщина, — вернувшись, сказалъ разочарованно Тонетъ.
Въ венеціанскихъ деревушкахъ не рѣдкость, что прохожій проситъ хлѣба и крова у незнакомыхъ людей. Почти никто никогда не отказываетъ.
Незнакомая женщина вошла въ комнату. Она была низенькая, коренастая. Темный платокъ на-половину скрывалъ ея лицо. Повидимому, она шла издалека, такъ какъ платье ея было покрыто грязью.
Тетка Теодора не спросила ея, кто она и откуда. Въ ея простой душѣ бѣдность вызывала безконечное, безмолвное сочувствіе.
Сидя за столомъ, женщина жадно ѣла. Движенія ея были рѣзки и угловаты. Тетка Теодора старалась не смотрѣть на нее, чтобы не мѣшать ей ѣсть. Мальчикъ же съ несвойственной ему настойчивостью не отрывалъ отъ нея глазъ. Она непонятно притягивала и отталкивала его.
Ужинъ былъ скудный; чтобы скрасить его, тетка Теодора принесла бутылку вина. Гостья поблагодарила, выпила, оживилась. Ея сыновья тоже солдаты, одинъ на Изонцо, другой здѣсь въ берсальеоахъ. Она пѣшкомъ пришла изъ своей деревни, чтобы повидать его. И вотъ опоздала! Куда они ушли? Если бъ можно было догнать его!..
Тонетъ придвинулся ближе къ гольѣ. Онъ ужъ больше не замѣчалъ ея темнаго лица, безпокойныхъ глазъ и рта безъ губъ.
У нея сынъ берсальеръ! Какъ его зовутъ? Онъ всѣхъ знаетъ. Франческо? Есть три съ этимъ именемъ. Такой, такой и такой…
— Нѣтъ, это все не тѣ. Ея сынъ вѣрно въ другомъ лагерѣ. Завтра она ихъ догонитъ. Но куда они ушли?
Ни тетка Теодора, ни Тонетъ не знали этого. Но приблизительно… Тонетъ знаетъ всѣ горныя тропинки до границы… Онъ покажетъ ей дорогу. Они разговаривали оживленно, забывъ о времени. Женщина. которая выпила уже почти всю бутылку, должно быть, очень любила своего сына. Она интересовалась всѣми подробностями жизни солдатъ, ихъ дисциплиной, снаряженіемъ, разспрашивала сколько съ ними пушекъ, охотно-ли они идутъ на вой ну и гдѣ берутъ воду по дорогѣ? Тонетъ разсказывалъ, разсказывалъ съ энтузіазмомъ, съ любовью, съ нѣжностью… Женщина, подперевъ лицо руками, слушала ея внимательно.
Вдругъ Тонетъ поблѣднѣлъ и замолкъ. Взглядъ его упалъ на ея руки — большія, волосатыя, грубыя руки мужчины.
— Ты хочешь спать? — удивленно спросила тетка Теодора.
Тонетъ машинально кивнулъ головой.
— Мнѣ жаль, добрая женщина, что у меня нѣтъ постели, но здѣсь въ кладовой на свѣжемъ сѣнѣ вы можете отлично отдохнуть.
— Богъ да благословить и васъ! — вкрадчиво отвѣтила та.
Единственное окно кладовой задѣланное рѣшеткой, выходило на рѣку, дверь же вела въ кухню. Тетка и Тонетъ спали въ первомъ этажѣ.
— Тонетъ, почему ты не раздѣваешься? Ложись скорѣй!
— Я забылъ покормить кошку. Я пойду внизъ…
Когда Тонетъ вернулся, тетка Теодора уже спала, сжимая свои четки. Онъ принялся будить ее, тяжело дыша, дрожа всѣмъ тѣломъ, беззвучно шепча полныя ужаса и муки слова
— Скорѣй! Скорѣй!.. Та женщина — шпіонъ… Это мужчина! Я видѣлъ! Я знаю! Онъ пришелъ отравить колодцы и предать солдатъ! Скорѣй! А мы все сказали, все сказали… Это шпіонъ, шпіонъ!..
Ужасъ, отчаянье и волненье мальчика передались теткѣ Теодорѣ. Но, когда она одѣлась, онъ, казалось, немного успокоился.
— Слушайте: я пойду за доганьерами, а вы останетесь сторожить.
— Хочешь оставить меня одну?.. Съ нимъ?.. — простонала тихо тетка Теодора.
— Нельзя, чтобы онъ убѣжалъ! Я заперъ дверь изъ кухни на задвижку и принесъ къ ней охапку соломы. Пока я не вернусь, стойте въ кухнѣ! И ни за что, ни за что не открывайте! Если-бъ онъ проснулся, замѣтилъ, что мы… При первой попыткѣ бѣжать — поджигайте!..
Вся вдругъ сгорбившаяся, состарившаяся тетка Теодора дрожала всѣмъ своимъ тщедушнымъ тѣломъ.
— Тонетъ, что ты говоришь… Я должна…
— Вы хотите, чтобы онъ убѣжалъ, отравилъ, предалъ ихъ?.. Клянитесь, кляниетсь, вы зажжете солому? Клянитесь!.. — шепталъ Тонетъ въ какомъ-то дикомъ отчаяньи.
— Клянусь, — беззвучпо произнесла тетка Теодора…
— Теперь идемте. Вотъ спички. Тише.
Лампадка тихо горѣла въ кухнѣ. Изъ кладовой слышался громкій храпъ.
— Вы поклялись! — шепнулъ Тонетъ и исчезъ въ темнотѣ ночи.
Толстый вахмистръ и шесть доганьеровъ едва поспѣвали за Тонетъ, умолявшимъ итти какъ можно скорѣе.
Сознанье мальчика вдругъ прорѣзала ужасная мысль. Что, если тотъ проснулся и хочетъ бѣжать? Тетка поклялась… Она зажжетъ солому. Но онъ не сказалъ: «зажигайте и бѣгите». Напротивъ, онъ сказалъ: «оставайтесь пока я не вернусь»… И она осталась тамъ… она не нарушитъ клятвы, онъ знаетъ ее… Можетъ быть, она уже сгорѣла вмѣстѣ со шпіономъ… Скорѣй, ради Бога скорѣй…
Но вотъ, за поворотомъ показался бѣлый домикъ.
Тонетъ облегченно вздохнулъ.
Доганьеры тихо вошли въ домъ. Послышались проклятья, возня, потомъ кто-то крикнулъ: «готово»!
Вахмистръ зажегъ свѣтъ. Шпіонъ не старался освободиться или бѣжать. Это былъ почти старый человѣкъ съ помятымъ, грубымъ лицомъ. И среди женскихъ лохмотьевъ какъ-то безобразно выдѣлялась его коротко остриженная, почти лысая голова…
— А теперь составимъ протоколъ, — сказалъ вахмистръ, переступая порогъ кухни. — Сюда! сюда, — закричалъ онъ черезъ минуту. Теткѣ Теодорѣ не хорошо!..
Безмолвная, одѣтая въ свое черное платье, тетка Теодора лежала передъ маленькимъ алтаремъ. Правая рука ея судорожно сжимала спички, лѣвая держала четки. Робкіе, добрые голубые глаза ея были широко открыты и смотрѣли на Распятье, неподвижные, ни о чемъ не просящіе, покорные…