Толстого или Гоголя? (Ясинский)/ДО

Толстого или Гоголя?
авторъ Іеронимъ Іеронимовичъ Ясинскій

Опубл.: «Живописное Обозрѣніе», 1902. Источникъ: Ясинскій І. І. Дѣти провинціи. — Екатеринодаръ: Типографія И. Ф. Бойко, 1903. — Т. I. — С. 303.

I

«Что выписать — Толстого или Гоголя?.. Гоголя я читалъ много разъ, но не могу оторваться отъ этой упоительной поэзіи… Только пять рублей пятьдесятъ копѣекъ и онъ, этотъ безсмертный Гоголь, весь цѣликомъ, со всѣми мельчайшими штрихами своего неподражаемаго юмора, со всей художественною прелестью… Да, купить и опять читать, хотя бы въ десятый, хотя бы и въ сотый разъ… Эхъ, непремѣнно куплю Гоголя!.. — Ну, а Толстой? Девять рублей — тринадцать томовъ… Какая роскошь! Вѣдь это цѣлая полка на моей этажеркѣ… Я, конечно, поставлю его на видномъ мѣстѣ и приглашу къ себѣ въ конурку отца Ивана… „Отецъ Иванъ! не угодно-ли почитать Толстого?“ — и укажу на всѣ тринадцать томовъ… Воображаю какую гримасу изобразитъ онъ!.. — Нѣтъ, непремѣнно выпишу Толстого!..»

Такъ разсуждалъ самъ съ собой Григорій Михайловичъ Дебальцевъ, сельскій учитель, юноша лѣтъ 24, стройный, бѣлокурый, съ открытымъ задушевнымъ взглядомъ веселыхъ свѣтло-карихъ очей! Онъ былъ кротокъ, миролюбивъ, велъ трезвый, умѣренный образъ жизни, ладилъ съ духовенствомъ. Дебальцевъ любилъ почитать, увлекался поэзіей и благоговѣлъ предъ талантомъ писателя.

Григорій Михайловичъ шелъ изъ села Ивановки, гдѣ онъ служилъ, въ Николаевку, отстоявшую отъ перваго въ четырехъ верстахъ. Онъ не шелъ, а скорѣе прыгалъ, дѣлая вмѣсто шаговъ какіе-то скачки… Цѣлью его путешествія былъ домъ священника отца Павла, гдѣ предполагался вечерокъ, или просто на просто игра въ преферансикъ… Дебальцевъ зналъ объ этомъ, мало того, шелъ съ предвзятой мыслю выиграть. Удивительно, что онъ не былъ ни страстнымъ игрокомъ, ни игрокомъ вообще, а теперь имъ руководила именно какая-то страсть. Играя до сихъ поръ лишь изрѣдка, и то «на мѣлокъ» развѣ, Григорій Михайловичъ въ душѣ порицалъ карты, почему свободно могъ бы провести этотъ вечеръ у себя дома, если бы какой-то злой духъ не жужжалъ ему на ухо, что онъ выиграетъ и на эти деньги, — какая роскошь! — пріобрѣтетъ Гоголя или Толстого.

Да. Эту покупку Дебальцевъ думалъ совершить на выигранныя деньги, но никакъ не на собственныя, обыденныя средства. Получая жалованья всего лишь 250 рублей въ годъ, имѣя жену и двухъ дѣтей и, наконецъ, высылая по три рубля ежемѣсячно старику-отцу, Григорій Михайловичъ еле умудрялся сводить концы съ концами и даже не всегда имѣлъ возможность выписывать газетку. Вотъ почему мысль о покупкѣ Толстого или Гоголя только теперь засѣла въ немъ, когда онъ, въ надеждѣ на выигрышъ, съ такой поспѣшностью пробѣгалъ четыре версты, раздѣлявшіе Ивановку отъ Николаевки.

Въ 5 часовъ вечера къ отцу Павлу пожаловали гости: его товарищъ, сосѣдній священникъ, отецъ Кириллъ, съ женой и со своимъ братомъ, поручикомъ, холостякомъ лѣтъ тридцати. Послѣдовали обычныя рукопожатія, смѣхъ, разговоры. Но не прошло и получаса, какъ поручикъ вопросительно взглянулъ на брата, отецъ Кириллъ — на отца Павла, а послѣдній, весело подмигнувъ глазомъ, сдѣлалъ знакъ мужчинамъ, въ томъ числѣ и Дебальцеву, итти за нимъ. Въ укромномъ уголкѣ большой гостиной, особнякомъ отъ остальной мебели, стоялъ карточный столикъ. Отецъ Павелъ раскрылъ крышку стола и взорамъ присутствующихъ представился большой листъ плотной бумаги, чистенько разлинованый и прикрѣпленный кнопками къ зеленому сукну крышки.

— Это хорошо! Такая предусмотрительность мнѣ нравится! — съ восторгомъ воскликнулъ поручикъ, бросая взоръ на рядъ стульевъ и соображая, какой изъ нихъ нужно взять, чтобы поудобнѣе усѣсться.

— А мнѣ кажется, что сначала нужно закусить, или, по крайней мѣрѣ, напиться чаю, — обратился къ поручику хозяинъ, безъ сомнѣнія предугадавшій его намѣреніе. — Не такъ-ли, Кириллъ?

Отецъ Кириллъ снисходительно улыбнулся.

— Не знаю… — процѣдилъ онъ послѣ минутнаго молчанія, продолжая добродушно улыбаться. — Сдаюсь въ данномъ случаѣ на волю братца…

— И прекрасно дѣлаешь, Кирюха! — весело подхватилъ поручикъ, успѣвшій уже притащить къ столу кресло. — Почитать старшихъ — Богъ велѣлъ, а я, грѣшный человѣкъ, съ своей стороны скажу, что это — разлюбезное дѣло!.. Особенно оно важно въ твоемъ санѣ. — Не угодно ли? Ха-ха-ха!

Поручикъ уже сидѣлъ, братъ его и отецъ Павелъ стояли тутъ же; нѣсколько поодаль стоялъ Дебальцевъ.

— Нѣтъ, господа, я не позволю!.. Прошу не оскорблять хозяина! — поддѣлываясь подъ обидчивый тонъ проговорилъ отецъ Павелъ. — Хотя бы по стакану чаю, господа!

— Прекрасно! Это мы сейчасъ же сдѣлаемъ, — проговорилъ поручикъ, сознававшій, что на его долю выпадаетъ роль руководить обществомъ. — Конечно, смѣшно… Почему же не выпить!.. Только, господа, съ условіемъ: пить, ѣсть, смѣяться, разговаривать — здѣсь-же… «за дѣломъ»… не теряя драгоцѣннаго времени… Согласны?

— Ка-анечно! — сейчасъ же добавилъ онъ. — Я никогда въ жизни не совѣтовалъ ничего худого.

Присутствующіе почувствовали себя побѣжденными, и всѣ въ ту же минуту усѣлись.

Подали чай.

«Такъ что-же, Толстого или Гоголя?» — промелькнуло въ сознаніи Дебальцева, какъ бы въ послѣдній разъ. Но вслѣдъ за этимъ вопросомъ ужасъ овладѣлъ бѣднымъ учителемъ: въ немъ, помимо воли, впервые мелькнула мысль: «А что — если проиграю?» — «Нѣтъ, нѣтъ, ты проиграть не можешь… — успокаивающе говорило въ немъ другое чувство, то именно чувство, которое побуждало купить Гоголя или Толстого. — И этотъ поручикъ и эти попики, — продолжало оно, — народъ горячій, невыдержанный: для нихъ десять рублей не деньги… А ты… ты будешь играть осторожно, навѣрняка»…

— Бла-годарю!.. — важно выкрикнулъ поручикъ, успѣвшій въ двѣ минуты осушить стаканъ горячаго чая. — Играемъ, конечно, съ «Разбойникомъ»?

— Какъ-же, обязательно!.. — воскликнулъ отецъ Павелъ. — Иначе я не сталъ бы играть…

— А помнишь, Павелъ, — обратился къ хозяину отецъ Кириллъ, — когда я игралъ «семь» и остался безъ «семи»!.. Ха-ха-ха… До чего забавно!..

— Въ такомъ случаѣ я не понимаю васъ, господа! — нѣсколько робкимъ тономъ заявилъ Дебальцевъ. — Всѣ правила преферанса мнѣ извѣстны, но…

— И прекрасно! — прервалъ его поручикъ. — Вѣроятно, вы имѣете сказать, что не играли съ «Разбойникомъ»? Да?

— Даже не слыхалъ, представьте…

Поручикъ и оба отца — Павелъ и Кириллъ — одновременно открыли рты, чтобы объяснить Дебальцеву смыслъ «Разбойника», но поручикъ торжественно поднялъ руку вверхъ, давая этимъ знакъ къ молчанію…

— Шш… Отцы честные!.. Тамъ, гдѣ профессоръ на лицо, первое слово принадлежитъ ему, а не слушателямъ! — Прошу допивать чай… Кончайте и вы… кажется, Григорій Михайловичъ?

— Да…

Поручикъ нѣсколько пріосанился и, съ сознаніемъ собственнаго достоинства, началъ:

— Авторъ «Разбойника», слѣдуетъ доложить вамъ-съ, никто иной какъ Степанъ Ильичъ Чернышевъ, имѣющій честь въ данную минуту видѣть въ васъ одного изъ своихъ послѣдователей… Да-съ, «Разбойникъ» изобрѣтенъ мною самолично, безъ малѣйшаго посторонняго участія. И замѣтьте, что съ той поры, какъ сдѣлалъ я это открытіе, у насъ въ полку возобновили игру въ преферансъ и не иначе, какъ съ «Разбойникомъ». Отвѣдавши этотъ способъ игры, вы потомъ уже не разстанетесь съ ней… Я распространяю «Разбойника» всюду: по городамъ и селамъ, по желѣзнымъ дорогамъ и пароходамъ, имѣю тысячи поклонниковъ и ото всѣхъ слышу «спасибо»…

— Ха-ха-ха! — разразился отецъ Кириллъ. — Однако, братище, ты настоящій профессоръ! Совѣтую принять это къ свѣдѣнію, Григорій Михайловичъ. И если случится вамъ въ вашей школѣ объяснять ученикамъ — какое значеніе имѣютъ дрова? — вы сначала изучайте всѣ породы деревьевъ, изучайте основательно, а потомъ сдѣлаете выводъ: «Дрова — матеріалъ первой важности, въ особенности, если хорошо горятъ въ печкѣ»… Ха-ха-ха!

— Отче! Любезный отче! Ты еще слишкомъ младъ и не знаешь, какую роль играетъ въ жизни «убѣжденіе»… Всякаго человѣка сначала нужно убѣдить въ чемъ-либо, а потомъ уже…

— Браво! — прервалъ поручика хозяинъ. — А такъ какъ вы ужъ достаточно убѣдили… Григорій Михайловичъ, слушайте!

Отецъ Павелъ схватилъ Дебальцева за руку и скороговоркой произнесъ:

— Всѣ обязательно играютъ пики, потомъ трефи… бубны и червы… Затѣмъ — «безъ козыря» и, наконецъ, «семь» какихъ угодно: Вотъ вамъ и весь «Разбойникъ»!..

— Нѣтъ, это не резонъ, отецъ Павелъ! — совершенно спокойно замѣтилъ поручикъ. — Самую-то суть вы объясняете такъ поверхностно… «Пики, черви, бубны, безъ козыря, „семь какихъ угодно?!“» — Кто же пойметъ васъ? Очень жаль, если вы и въ церкви утѣшаете мужичковъ такими поспѣшными проповѣдями…

— Ваша, напримѣръ, сдача, — продолжалъ поручикъ, обращаясь къ учителю и нѣжно касаясь при этомъ верхней пуговицы сюртука. — Въ такомъ случаѣ, разумѣется, мой выходъ. Я обязательно долженъ играть пики, хотя-бы у меня не было ни одной изъ нихъ. Понимаете? Остальные, въ свою очередь, обязательно вистуютъ и каждый изъ нихъ опять-таки долженъ взять не меньше двухъ взятокъ; въ противномъ случаѣ — ремизъ… Разумѣется, игра идетъ самостоятельно, безъ «приглашеній»… Послѣ меня игра въ пики принадлежитъ вамъ и т. д., всѣмъ по очереди. За пиками слѣдуютъ трефи за трефями — бубны, червы; наконецъ, всѣ по разу играютъ «безъ козыря» и въ заключеніе — семь любыхъ. И только послѣ этихъ превратностей начинается обыкновенный преферансъ. Если пулька не окончена, а ремизы разыграны, — «Разбойникъ» опять возобновляется… и т. д. — Вотъ вамъ все объясненіе! — съ сознаніемъ собственнаго достоинства заключилъ Чернышевъ. — Коротко и ясно, — мало, но поучительно!

Дебальцевъ хотѣлъ былъ возразить, но ему, какъ сдатчику, сунули въ руки карты и игра началась…

II

Отецъ Павелъ Прилуцкій и отецъ Кириллъ Чернышевъ были молоденькіе, выхоленные священники, по двадцати съ небольшимъ годиковъ каждому, похожіе другъ на друга, какъ близнецы. Оба средняго роста, стройные, осанистые, они имѣли почти одинаковые голубоватые глаза, правильные черты лица, хотя эти послѣдніе, если присмотрѣться внимательно, существенно разнились между собою. Отецъ Павелъ имѣлъ прямой, точно вылитый, вполнѣ пропорціональный носъ, у отца же Кирилла эта часть лица была нѣсколько вздернутой и кончикомъ своимъ напоминала маленькую, изящно выхоленную сливку. Зато губы у отца Кирилла, очертаніе рта, улыбка — могли смѣло пригодиться любой красавицѣ: все это дышало симпатіей, законченностью формъ, говорило о мягкости нрава, чистосердечности, добротѣ души. Вообще въ физіономіи Чернышева, въ его манерахъ, голосѣ проглядывало что-то женственное, въ то время какъ отецъ Павелъ выглядѣлъ мужественнымъ, даже суровымъ. Оба священника имѣли смуглый цвѣтъ лица, оба были близоруки, у обоихъ, наконецъ, вмѣсто бороды и усовъ, пробивался темно-русый шелковистый пушокъ. Оба они окончили курсъ въ одной и той же семинаріи, состояли въ пастырскомъ санѣ лишь по второму году, и, будучи людьми дѣятельными и энергичными, пользовались любовью прихожанъ… Религіозныя хохлушки не чаяли въ нихъ души и называли ихъ не иначе, какъ «молодесенькими и гарнесенькими батюшечками»^[1].

Къ отцу Кириллу частенько пріѣзжалъ его братъ, уже извѣстный намъ поручикъ, Степанъ Ильичъ. Хотя онъ и являлся нѣсколько разъ въ годъ къ своему отцу, богатому, пожилому священнику, но въ сущности всегда гостилъ у отца Кирилла.

— Эхъ, старина, скука у тебя невыносимая! Отовсюду несетъ «Дубомъ Мамврійскимъ»… — обыкновенно говаривалъ онъ по пріѣздѣ къ старику-отцу. — Переберусь лучше къ Кирюхѣ.

И Степанъ Ильичъ уѣзжалъ къ брату.

— А знаешь, голубчикъ, — едва перешагнувъ порогъ, говорилъ онъ брату, — я къ тебѣ на жительство… Дражайшій нашъ родитель вѣкъ свой прожилъ и ничего, разумѣется, не видѣлъ и видѣть не желаетъ. Какъ бы къ вечеру насчетъ партнера!

Добродушный отецъ Кириллъ, вообще никому ни въ чемъ не отказывавшій, тѣмъ болѣе не могъ не уважить брату, котораго онъ любилъ. Тащили обыкновенно отца Павла, какъ друга и ближайшаго священника, или уѣзжали къ нему.

И теперь случилось также… Степанъ Ильичъ, просидѣвъ у отца два-три часа, въ теченіе которыхъ, по его же словамъ, онъ обратился въ ветхозавѣтнаго праведника, — не замедлилъ явиться къ отцу Кириллу, гдѣ въ союзѣ съ отцомъ Павломъ на славу «пропѣли Разбойника» и затѣмъ, какъ водится, отдавали честь другу…

Итакъ, игра началась.

Чернышевъ-поручикъ первый испыталъ на себѣ всю прелесть «Разбойника», оставшись «безъ двухъ». За нимъ сыгралъ его братъ — «безъ одной». Отецъ Павелъ взялъ «свои» и заремизилъ вистующихъ. — Пришла очередь къ Дебальцеву. Онъ съ дрожью въ рукахъ разобралъ карты и… о, ужасъ! остался «безъ четырехъ»…

— Ничего, ничего, не робейте! Это хорошая примѣта! — поощрялъ учителя поручикъ. — Я вамъ предсказываю выигрышъ… А эти молодцы… (тутъ онъ взглянулъ на священниковъ). Охъ, преподобные отчеки! Открывайте заранѣе свои поповскіе карманы!..

Въ гостиной показалась хозяйка, а за ней — жена отца Кирилла.

— Вотъ какъ! Уже усѣлись! — замѣтила первая изъ нихъ, добродушно улыбаясь.

На самомъ же дѣлѣ, и въ глубинѣ этой улыбки, и въ звукахъ голоса матушки скрывалось что-то до боли грустное.

Весь вечеръ, почти всю ночь, молодыя матушки блуждали изъ угла въ уголъ, старательно кутаясь въ шали, хотя въ комнатѣ было слишкомъ тепло (несомнѣнный признакъ неудовольствія провинціальныхъ дамъ). Впрочемъ, онѣ нѣсколько разъ подходили къ мужчинамъ, оставались возлѣ нихъ нѣкоторое время и опять уходили, — и то бесѣдовали другъ съ другомъ, то сидѣли молча. Въ разгаръ игры, матушка-хозяйка остановилась около мужа и бросивъ мимолетный взглядъ на испещренное цифрами боевое поле, любезно обратилась къ Дебальцеву:

— Григорій Михайловичъ, какъ дѣла ваши?

— Такъ-себѣ… — сухо проговорилъ учитель, еле удостоивая собесѣдницу мимолетнымъ взглядомъ и сосредоточивая все вниманіе на картахъ.

Въ дѣйствительности же, онъ отвелъ глаза, боясь показаться жалкимъ.

Но онъ ошибся въ расчетѣ. Матушка давнымъ-давно сожалѣла о немъ. Замѣтивъ, что ремизы Дебальцева заняли на бумагѣ такое же обширное мѣсто, какое на картѣ полушарій занимаетъ Великій океанъ, она понимала, что дѣла учителя не блестящи, и ей отъ души стало жаль этого бѣднаго новичка.

«Да, онъ проиграетъ и, кажется, много… А сколько, напримѣръ?» — соображала она, сопоставляя перемаранныя, небрежно написанныя цифры.

И только ея чуткая душа понимала, что это нехорошо, нечестно… что такъ не должны дѣлать люди, а между тѣмъ дѣлаютъ, — дѣлаютъ съ любовью, съ наслажденіемъ, съ готовностью просиживать ночи. Ей въ эту минуту казались противными и отецъ Кириллъ, и бойкій поручикъ, и даже мужъ, котораго она любила, — одинъ учитель заслуживалъ ея участія и сожалѣнія.

Но о чемъ думалъ въ это время и что испытывалъ самъ Дебальцевъ?

Ни о чемъ опредѣленномъ онъ не думалъ, ничего не испытывалъ: онъ не способенъ былъ на это… Умъ, сердце, могущіе въ другое время дать мысль, чувство, — какъ-бы замерли въ немъ, потерявъ всякую способность къ обычной дѣятельности. Онъ хотѣлъ соображать — но не могъ, смѣяться — но смѣхъ не затрагивалъ его чувствъ, и странно — онъ совсѣмъ не злился. Конечно, онъ уже не желалъ выиграть, даже не жалѣлъ о проигрышѣ, и лишь механически, какъ автоматъ, засматривалъ въ чужіе висты. — «Четырнадцать… четыре… шесть тысячъ — это я отдаю… Такъ! А имѣю? Двѣ… четыре… три. Значитъ, сколько это?.. — соображалъ онъ, и не могъ сообразить. — Четырнадцать да четыре? Это?.. Сколько же? Четырнадцать да четыре будетъ… будетъ… восемнадцать… Такъ! Да еще? — Сколько тамъ еще?.. Кажется, шесть? Да, шесть… Значитъ, восемнадцать да шесть?.. Восемнадцать да шесть? Бу-у-у-детъ… Да… бу-у»…

— Ваша сдача! — прерывалъ его поручикъ, и бѣдный учитель совершенно терялъ нить въ своемъ расчетѣ.

— Ахъ, все равно! Лишь бы поскорѣе конецъ!.. — шепталъ онъ.

И это ожиданіе конца было единственнымъ сердечнымъ желаніемъ Дебальцева.

Но вотъ этотъ конецъ пришелъ… Всѣ зашуршали карандашиками…

— Вамъ я сколько отдаю? А вамъ? — вопрошали другъ друга.

Одинъ Дебальцевъ «не шуршалъ» и «не вопрошалъ»: онъ безмолвно стоялъ тутъ же и жадно курилъ папиросу… Онъ глядѣлъ какъ вычисляли другіе, но какъ бы не понималъ этихъ расчетовъ и, повидимому, лишь слѣдилъ за начертаніемъ цифръ, какъ это дѣлаютъ неграмотные. Онъ уже не жалѣлъ о томъ, что проигралъ, не боялся даже размѣра проигрыша, — онъ страшился одного: что о немъ будутъ сожалѣть.

— Бѣдный Григорій Михайловичъ! Да сколько-же онъ проигралъ? — отозвался кто-то. — Онъ мнѣ отдаетъ цѣлыхъ пятнадцать тысячъ…

Эти слова, точно ножомъ, ударили въ сердце Дебальцева. Онъ способенъ былъ убѣжать, разрыдаться или броситься и истребить всѣхъ и вся: до того была мучительна эта рана, до того была сильна ея боль. Самъ Дебальцевъ, страшась теперь этого чувства, употребилъ усиліе, чтобы погасить его.

«Пожалѣлъ батька въ наймахъ! — говорятъ остроумные хохлы, когда видятъ предъ собой мотивы напраснаго сожалѣнія. — А впрочемъ, всякое сочувствіе — да благо!»

Умнѣе этого Дебальцевъ ничего не могъ придумать и, принужденно улыбнувшись, вышелъ въ столовую.

— Простите, я сейчасъ вернусь, — уходя прибавилъ онъ.

Въ столовой сидѣли матушки и лѣниво работали ртами, очевидно, не изъ потребности къ ѣдѣ, а вслѣдствіе борьбы со сномъ.

— Окончили? Ну и слава Богу! — сказала матушка-хозяйка, при появленіи Дебальцева. — Вѣроятно, вы въ большомъ проигрышѣ?

— Не знаю, право… Подсчитываютъ… А я вотъ, съ вашего разрѣшенія, пользуюсь случаемъ, чтобы подкрѣпиться на дорогу.

— Какъ? Сейчасъ уходите?

— Я думаю — пора…

Минуты черезъ двѣ Дебальцевъ былъ въ гостиной.

— Григорій Михайловичъ! «Тайна сія велика есть»… — обратился къ нему отецъ Павелъ, уныло кивая головой…

— Что такое?..

— Вы пра-а-играли восемнадцать рублей семьдесятъ шесть копеекъ, — съ солдатской твердостью отчеканилъ поручикъ, привыкшій, вѣроятно, объявлять партнерамъ окончательный результатъ игры. — Вашъ проигрышъ цѣликомъ принадлежитъ мнѣ, а отецъ Кириллъ отдаетъ отцу Павлу свой, состоящій изъ «пяти девяноста»… Такъ вѣдь, господа?..

Оба отцы утвердительно кивнули головой.

Наступила послѣдняя тяжелая для учителя минута: нужно было вынуть и отдать деньги… Но не въ этомъ, конечно, заключалась она, а въ томъ, что проигранныя деньги нужно было отдать съ твердостью, безъ малѣйшей дрожи въ рукахъ, не краснѣя, — такъ, чтобы никто и не подозрѣвалъ о томъ, что въ эту минуту творится на сердцѣ.

Къ счастью, такъ и случилось, Дебальцевъ отсчиталъ проигранную сумму и хладнокровно выложилъ на столъ.

— Прошу покорно… Получите, — вѣжливымъ, чисто дѣловымъ тономъ отчеканилъ онъ, нисколько не выражая ни сожалѣнія, ни тѣмъ болѣе, неудовольствія.

И это вышло неподражаемо. Игрокамъ вдругъ стало легко, хотя всѣ, вѣроятно, тутъ же подумали: «Какъ, неужели учителю не жаль такихъ денегъ?»

Картину эту еще болѣе скрасилъ поручикъ. Онъ мелькомъ взглянулъ на деньги, но взялъ ихъ не сейчасъ же: Степанъ Ильичъ, очевидно, знакомъ былъ съ приличіемъ.

«Слава Богу! — подумалъ Дебальцевъ, — все кончено!.. Но какъ же быть теперь? Уйти сейчасъ неловко, нужно посидѣть минутъ десять»…

И, выслушавъ отъ поручика увѣреніе, что «Разбойникъ» все-таки прекрасная вещь, но что ему, Дебальцеву, удивительно не везла карта, и что онъ, поручикъ, играя въ полку «по полкопейки», не разъ проигрывалъ рублей по тридцати, сорока и болѣе, зато и выигрывалъ по семидесяти съ хвостикомъ, — покорно выслушавъ все это, Дебальцевъ распрощался и вышелъ.

III

Было уже далеко за полночь. Нигдѣ ни огонька. Все село спало; лишь изрѣдка лаяли собаки. Переходъ отъ освѣщенныхъ комнатъ къ глубокой безлунной ночи былъ слишкомъ ощутителенъ и Дебальцевъ могъ итти лишь потому, что зналъ дорогу. Впрочемъ, минутъ черезъ десять глазъ его освоился съ этой новой обстановкой: показалось звѣздное небо, выдѣлились силуэты избъ, — и Дебальцевъ, какъ бы ободренный этимъ, быстро и легко зашагалъ по улицѣ.

Онъ шелъ ни о чемъ не думая, боязливо озираясь по сторонамъ, хотя страха онъ, въ сущности, не чувствовалъ. Его что-то давило, ему было тяжело, — и эту тяжесть какъ бы усиливали окружавшіе его предметы: постройки, изгороди, ночующія по улицамъ свиньи, лающія собаки, мѣшавшія ему предаться размышленію, уйти въ глубь самого себя, чего требовала теперь его пылкая душа.

Но когда Дебальцевъ миновалъ послѣднюю избу села и очутился среди степи, лежавшей сплошь до Ивановки, на разстояніи четырехъ верстъ, — томившее его неопредѣленное чувство исчезло, уступивъ свое мѣсто безысходному отчаянію… Онъ остановился, посмотрѣлъ вокругъ себя, какъ бы для убѣжденія, что предъ нимъ дѣйствительно одна нѣмая степь, и глубоко вздохнулъ.

— Боже! что я сдѣлалъ?.. — удушливымъ шопотомъ произнесъ онъ. — Восемнадцать рублей семьдесятъ шесть копеекъ… почти девятнадцать рублей, почти мѣсячное жалованье!..

И имъ овладѣло отчаяніе, глубокое, безысходное. Снявъ шляпу, понуря голову, медленными, неровными шагами выступалъ онъ по широкой пыльной дорогѣ, желая чтобы эта ночь была для него вѣчной, а степь — безысходной. Онъ глядѣлъ какъ-то странно, исподлобья, то стиснувъ зубы, то открывая ротъ, чтобы жадно наполнить грудь свѣжимъ степнымъ воздухомъ, точно тамъ что-то жгло, сжимало эту грудь, мѣшая правильному дыханію.

— И зачѣмъ это не лѣсъ, не пустыня, — злобно шепталъ онъ, — а мирная степь, гдѣ нѣтъ ни звѣрей, ни разбойниковъ, гдѣ ничто не можетъ наказать меня за мой безнравственный поступокъ?!

Таковы были въ этомъ человѣкѣ первыя минуты отчаянія, вызванныя глубокимъ сознаніемъ того, чего онъ не могъ простить себѣ. И какъ ни велико было это презрѣніе къ себѣ, это нравственное самобичеваніе, однако только оно могло принести Дебальцеву нѣкоторое успокоеніе: что-то горькое и въ то же время пріятное чувствовалось въ немъ, — какъ чувствуетъ удовлетвореніе душа преступника отъ заслуженно понесеннаго наказанія.

И опять какая-то тягота, какое-то непосильное бремя легло Дебальцеву на душу, когда прошелъ этотъ первый пылъ самобичеванія и имъ овладѣло раздумье о жизни вообще, о матеріальныхъ средствахъ людей, объ ихъ поступкахъ. Въ воображеніи его рельефно обрисовался образъ, вся фигура его молодой, красивой жены, такой же стройной, такой же бѣлокурой, какъ и онъ. Она любила его страстно, дорожила его взглядомъ, улыбкой, окружала его своимъ вниманіемъ. Она трудилась день и ночь, трудилась безкорыстно, въ силу одной супружеской дружбы, узами которой она такъ дорожила, не ставя себѣ въ заслугу этотъ вѣчный самоотверженный трудъ бѣдной хозяйки. А между тѣмъ, эта безконечная бѣготня поглощала всю ея жизнь: у нея не было времени, когда-бы она могла сказать: «теперь я свободна», — у нея не оставалось минуты для отдыха, для личнаго удовольствія. И при всемъ этомъ, она нисколько не тяготилась своимъ положеніемъ, не подумала даже упрекнуть мужа въ томъ, что онъ бѣденъ и что ей приходится много работать, — напротивъ, охотно усложняла свой трудъ, расчитывая въ копейкѣ.

Все это давно сознавалъ Дебальцевъ, а теперь, конечно, тѣмъ болѣе. Когда онъ шелъ на этотъ проклятый вечеръ, грустная улыбка проскользнула на устахъ его жены, и онъ понималъ эту улыбку. Онъ чувствовалъ — насколько онъ любимъ, какъ безпокоится жена, когда онъ уходитъ изъ дому, — но не пожалѣлъ эту любящую женщину: не могъ устоять противъ соблазна. Мало того, онъ обманулъ ее: онъ сказалъ, что идетъ на часъ, много — на два, что къ осьми будетъ; что онъ только «отдастъ честь», поболтаетъ, напьется чаю, а о картахъ, о предстоящей игрѣ — ни слова!.. Понятно, въ его же интересѣ было не сообщать женѣ и о полученномъ имъ того же дня жалованьи, которое онъ всегда передавалъ ей цѣликомъ, — въ противномъ случаѣ, она обезоружила-бы его, а у Дебальцева не хватило-бы совѣсти просить денегъ «на карты». И вотъ, чтобы не остаться дома, онъ солгалъ предъ ней, — безсовѣстно, нагло, какъ способны лгать лишь испорченные мальчишки.

Вотъ о чемъ думалъ теперь Дебальцевъ.

«Да, я отвергъ этотъ семейный міръ, этотъ тихій истинный рай! — продолжалъ онъ. — Я посмѣялся надъ любящимъ меня существомъ, я отплатилъ ему самой черствой неблагодарностью. И теперь она одна среди нѣмыхъ стѣнъ убогой полуразвалившейся школы, она, хлопотавшая весь день, въ награду за свой чистый, безропотный трудъ — остается безъ отдыха, безъ сна, въ горѣ, быть можетъ, въ отчаяніи!.. „Гдѣ онъ? Почему его нѣтъ до сихъ поръ? Что случилось съ нимъ? Думаетъ ли онъ обо мнѣ?..“»

И воображеніе его работало съ удвоенной силой, рисуя предъ нимъ мрачныя картины. Оно представляло ему жену полураздѣтой, полулежащей на кровати. Она похудѣла за эту ночь, лицо ее осунулось, а прекрасные голубые глаза, глубокіе и ясные, какъ лазурное небо, теперь поблекли отъ утомленія, отъ слезъ, отъ печали.

Тутъ же, въ двухъ шагахъ отъ тоскующей матери, стоитъ небольшая дѣтская кроватка, въ которой спитъ его старшій четырехлѣтній сынъ Мишукъ. Дебальцевъ любилъ и баловалъ его, и малютка могъ уже понимать это. «Папа, ты здѣсь?» — часто бывало окликалъ онъ отца, проснувшись ночью. — «Я здѣсь… здѣсь, съ тобой. Спи, мой хорошій, дорогой сынокъ!» — отвѣчалъ Григорій Михайловичъ на зовъ сына. Малютка улыбался, закрывалъ глаза и засыпалъ.

Какая-же удушливая боль сказалась въ сердцѣ Дебальцева, когда онъ вспомнилъ обо всѣмъ этомъ! — «Папа! папа!» — звучалъ у него въ ушахъ голосъ сына, какъ будто Мишукъ былъ занесенъ въ эту мрачную, безлюдную степь и невдалекѣ съ отчаяніемъ взывалъ къ нему… «Спи… Господь съ тобой! — слышался Дебальцеву другой голосъ — тихій, нѣжный, но, очевидно, подавляемый рыданіями. — Спи! Это я… твоя мама… Я здѣсь… не оставлю тебя»…

— О, я вѣрю, ты не оставишь ихъ, своихъ дѣтей, — въ отчаяніи отозвался Дебальцевъ, повышая голосъ. — Не оставишь ихъ за тысячи. — готова пожертвовать для нихъ всѣмъ… своею жизнью… А я? Я ушолъ и просидѣлъ за картами всю ночь… лишился того, безъ чего и они, и ты останетесь голодными… О, какая подлость! Какое безсмысленное непониманіе жизни!

Зачернѣли избы. Это была Ивановка.

«Какъ, неужели я дома?» — подумалъ Дебальцевъ, — и ему сдѣлалось жутко, страшно… Это чувство еще болѣе усилилось, когда онъ подходилъ къ своей школѣ, небольшому мрачному строенію, расположенному среди площади. Усталость, дрожь овладѣли имъ… Онъ тихо открылъ калитку, вошелъ во дворъ, остановился. Въ школѣ казалось тихо, пусто, словно тамъ никто не жилъ. Дебальцевъ на цыпочкахъ подошелъ къ окну своей квартиры, осторожно открылъ ставню и, какъ воръ, посмотрѣлъ въ щелочку. Сначала онъ ничего не могъ различить, но потомъ выдѣлилась вся комната въ своемъ обычномъ видѣ. Въ углу, предъ образами, заревомъ стоялъ свѣтъ отъ лампады, на столѣ лежали газеты, книги; стулья, кушетка, на которой онъ спитъ, — все оставалось на своихъ мѣстахъ. Но это была только одна половина комнаты, другая же — скрывалась за ширмами.

— Лиза! — съ большимъ усиліемъ произнесъ Дебальцевъ, но произнесъ такъ тихо, точно боялся этого имени… — Лиза! Лиза! отвори!.. Это я… — болѣе смѣло окликнулъ онъ и слегка, чуть-чуть слышно, постучавъ въ окно, поспѣшно направился къ двери.

Послышались легкіе женскіе шаги. Щелкнулъ крючекъ.

Опустивъ голову на грудь, Дебальцевъ покорно стоялъ у двери и дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ. «Господи, что я могу сказать ей?» — подумалъ онъ, и при одной этой мысли болѣзненно сжалось въ немъ сердце, закружилась голова.

Онъ не встрѣтился съ женой, а когда вошелъ въ комнату, она уже лежала за ширмами, старательно кутаясь въ одѣяло. Ему на минуту сдѣлалось легче. Онъ, быстро оправивъ постель, задулъ лампадку и улегся.

«Слава Богу! — начало есть… Ахъ, если бы таковъ былъ и конецъ!» — невольно подумалъ онъ. Но какъ бы въ отвѣтъ на это, тяжелые вздохи послышались за ширмами, а потомъ — рыданія, бурныя, истерическія…

— Лиза!.. Прости!.. — въ отчаяніи простоналъ бѣдный учитель.

Онъ хотѣлъ было заплакать, но не могъ…

А рыданія за ширмами продолжались.

И Дебальцевъ понималъ, что это были не слезы злости, ревности, а невольная боль оскорбленной женщины, кроткой, честной, имѣющей право требовать и отъ другихъ такой же честности, кротости, нѣги…

«А что будетъ завтра? — подумалъ онъ, какъ-бы изъ желанія увеличить свою душевную рану, усилить ея боль. — Да. Что будетъ завтра, черезъ день, два, когда потребуются деньги, чтобы купить хлѣба, мяса, молока?!»

Что будетъ?!

Примѣчанія

1. укр. Молодесенькими і гарнесенькими батюшечками — Молоденькими и хорошенькими батюшками. Прим. ред.