ТОЛКИ О ТОМЪ, ЧТО НОВАГО ВЪ НОВОМЪ РОМАНѢ Г. ТУРГЕНЕВА (*).
правитьНаканунѣ. И. С. Тургенева. Москва 1860.
править(*) Романъ г. Тургенева «Наканунѣ» возбудилъ множество противорѣчивыхъ мнѣній. Небезупречный во многихъ мѣстахъ въ художественномъ отношеніи, но въ то же время полный поэтическихъ красотъ, съ глубокозадуманною идеею, онъ заслуживаетъ подробнаго разбора. Мы помѣщаемъ двѣ статьи, полученныя нами: одну отъ сотрудника нашего журнала, г. Басистова, другую — переданную намъ самимъ г. Тургеневымъ, съ просьбою напечатать ее. Мы не исполнили бы этой просьбы автора «Наканунѣ», потому-что «Письмо провинціала къ г. Тургеневу» слишкомъ-взыскательно и односторонне въ своихъ эстетическихъ требованіяхъ; но такъ-какъ статья г. Басистова дополняетъ то, что опущено «провинціаломъ», то мы и рѣшились напечатать ихъ вмѣстѣ, сдѣлавъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ свои замѣчанія. Ред.
На г. Тургенева за его новое произведеніе полилось столько обвиненій и упрековъ, оно вызвало столько кривыхъ толковъ, шума и брани и въ то же время нашло въ нѣкоторыхъ читателяхъ столько благороднаго, горячаго сочувствія, что литературная судьба этого романа можетъ считаться навсегда-упроченною. Эти толки, этотъ шумъ и крики, это ожесточенное отстаиванье нѣкоторыхъ началъ, будто-бы разрушаемыхъ г. Тургеневымъ — все это ручается за то, что въ своемъ «Наканунѣ» онъ коснулся весьма-живыхъ интересовъ нашего общества Мы затронулъ такіе вопросы, которымъ скоро предстоитъ уже новое разрѣшеніе, какъ всякая новость, пугающая многихъ и многихъ охранителей существующаго statu quo, облѣпившихся въ спокойномъ болотѣ; рутинныхъ отношеній и до-того привыкшихъ къ гладкой обрядности жизни, что они съ ужасомъ смотрятъ на всякое свободное движеніе живой души и хотятъ увѣрить насъ, что оно грозитъ разрушеніемъ всему, на чемъ держится семейство, общество. Особенно досталось г. Тургеневу за то, что онъ осмѣлился изобразить съ сочувствіемъ дѣвушку, которая не очень уважаетъ своего отца, холодна къ матери, не увлекается солидными качествами пріисканнаго ей родителями жениха — чиновника Курпатовскаго, съ отличіемъ подвизающагося на службѣ Ѳемидѣ — отдаетъ свое сердце и руку, не спросясь родныхъ, студенту-болгарину и — о ужасъ! разночинцу! Какой ударъ нравственнымъ, общественнымъ, патріотическимъ и наконецъ сословнымъ предразсудкамъ! Какой ужасный примѣръ подаетъ Елена всѣмъ благо воспитываемымъ дѣвицамъ, которымъ заботливые родители всячески стараются внушить, вопервыхъ, вѣчную признательность къ нимъ уже за то одно, что они произвели ихъ на свѣтъ, и, вовторыхъ, неуклонное повиновеніе ихъ волѣ, хотя бы дѣло шло о сердцѣ, которымъ никто распоряжаться не воленъ! Какое опасное противоядіе всѣмъ ихъ спасительнымъ наставленіямъ, всей ихъ заботливости, съ которой они внушаютъ имъ съ шестнадцатилѣтняго возраста думать о выгодной партіи, полагая все счастіе въ нарядахъ, экипажахъ, балахъ и визитахъ!… Мнѣ случилось слышать, какъ одна маменька называла Елену «мерзавкой…» Эта маменька произносила это милое слово съ особеннымъ удареніемъ при своей дочкѣ, которая также имѣла неосторожность влюбиться не по календарю… Нашлась такая же маменька и въ литературѣ и разбранила Елену на чемъ свѣтъ стоитъ. Конечно, въ печати не явилось ругательствъ, неприличныхъ печати, за то какихъ преступленіи, какихъ ужасовъ не было приписано бѣдной Еленѣ!… какихъ обидныхъ эпитетовъ не надавала ей эта блюстительница нравовъ, скромно-подписавшаяся не болѣе, какъ «русской женщиной» '.въ газетѣ г. Павлова «Наше Время».
Впрочемъ, на обвиненія этой госпожи превосходно отвѣчала другая русская женщина и, послѣ ея краснорѣчивой апологіи, ничего не остается прибавить въ пользу Елены; можно только посовѣтовать всѣмъ тѣмъ, кто видитъ въ Еленѣ разрушительницу семейной нравственности, прочесть статью Евгенія Туръ[1] съ должнымъ вниманіемъ. Въ этой статьѣ любительницы патріархальной жизни найдутъ, между прочимъ, и одну утѣшительную для нихъ мысль, именно: что г. Тургеневъ вовсе и не думалъ ставить своей Елены за образецъ — съ чѣмъ также нельзя не согласиться.
Въ-самомъ-дѣлѣ, мы такъ избалованы поучающимъ направленіемъ, господствующимъ съ нѣкотораго"времени въ нашей литературѣ, что уже не можемъ и вообразить себѣ ни романа, ни повѣсти безъ поучительной цѣли. Намъ все кажется, что всѣ литераторы наши только затѣмъ и пишутъ эти повѣсти и романы, чтобъ доказывать намъ разныя истины, болѣе или менѣе и безъ нихъ извѣстныя. Мы когда-нибудь въ другой разъ, можетъ-быть, и поговоримъ о томъ, много ли можно доказать поэтическимъ разсказомъ, въ которомъ все вымышлено — и происшествіе, и дѣйствующія лица, и въ какой мѣрѣ правы тѣ читатели, которые изъ этихъ вымышленныхъ происшествій дѣлаютъ для себя какіе-нибудь моральные или практическіе выводы. Изслѣдованіе этого вопроса по всей его подробности повело бы слишкомъ-далеко и притомъ заставило бы повторить такіе элементарные эстетическіе зады, которые, благодаря критикѣ сороковыхъ годовъ, должны быть уже всѣмъ извѣстны, но которые, къ-сожалѣнію, забываются всякій разъ, когда идетъ дѣло, о приложеніи ихъ къ какому-нибудь новому литературному произведенію, о произнесеніи ему приговора. Мы все позабываемъ, что есть на свѣтѣ люди, которые мыслятъ не голыми сужденіями, какъ всѣ мы, а живыми образами, и что такіе люди называется поэтами; что у этихъ людей есть особенная способность превращать впечатлѣнія, производимыя дѣйствительною жизнію, не въ отвлеченныя понятія, какъ дѣлаютъ всѣ, а въ новыя представленія; что эти новыя, созданныя ими представленія они передаютъ намъ, часто даже сами не зная, какъ и зачѣмъ создались эти представленія… Нѣтъ, намъ все кажется, что они облекаютъ «мысль» въ изящныя формы, какъ выражались старинныя піитики; въ поэтическихъ разсказахъ намъ всё видится аллегорія, подъ которой нарочно скрыто какое-нибудь нравоученіе, какъ это дѣлается въ басняхъ со временъ Федра; намъ все- еще въ поэзіи чудится проповѣдь. Это заблужденіе, къ-сожалѣнію, поддерживаютъ въ публикѣ и сами писатели, которые не довольствуются поэтическимъ воспроизведеніемъ дѣйствительности въ своихъ романахъ и повѣстяхъ, но непремѣнно хотятъ проповѣдывать посредствомъ поэзіи. Они забываютъ, что содержанія, въ собственномъ смыслѣ, поучительнаго можетъ хватить много-много что на коротенькую басню; что человѣку взрослому стыдно ломать себѣ голову и придумывать длинный рядъ лицъ и событій для: того только, чтобъ доказать, напримѣръ, что «лѣнь есть мать пороковъ»; что выдумыванье разныхъ лицъ и происшествій, которыхъ никогда не было, только тогда и извинительно, когда оно составляетъ естественный, невольный родъ мышленія; что, напротивъ всякое искусственное, намѣренное высиживанье лицъ и событій, ради облеченія въ нихъ какихъ бы то ни было идей, ведетъ къ одной мертвой аллегоріи; что всѣ эти образы, порожденные отвлеченнымъ мышленіемъ, только на минуту могутъ обмануть кажущимися атрибутами жизни, но, при внимательномъ разборѣ, все-таки оказываются пустыми призраками…
Г. Тургеневъ принадлежитъ къ небольшому числу тѣхъ избранныхъ, чуткихъ натуръ, въ которыхъ находятъ себѣ живой отголосокъ всѣ лучшія стремленія развивающагося русскаго общества и въ которыхъ эти стремленія, даже едва-замѣтно пробивающіяся въ дѣйствительности, отражаются болѣе-полными, болѣе-яркими и послѣдовательными образами. Я не знаю, сдѣлаетъ ли хоть одна изъ нашихъ дѣвицъ именно то, что дѣлаетъ Елена въ романѣ г. Тургенева, побѣжитъ ли въ чужую сторону за какимъ-нибудь студентомъ, освобождать Болгарію; но мысль, что назначеніе женской любви заключается въ томъ, чтобъ сочувствовать идеямъ любимаго человѣка и служить ему утѣшительной опорой на пути, ведущемъ къ избранной имъ цѣли, "эта мысль уже не исключительная фантазія немногихъ горячихъ головъ, но почти общее убѣжденіе всего молодаго поколѣнія нашихъ женщинъ. По-крайней-мѣрѣ серьёзныя женщины не понимаютъ уже любви безъ раздѣленія принциповъ и убѣжденій того, кого любишь. Та ступень общественнаго развитія, на которой для женщины въ будущемъ ея мужѣ стояла на первомъ планѣ наружность, мундиръ, чинъ, богатство — уже пережита нами и теперь осталась достояніемъ однихъ неразвитыхъ женщинъ; да и тѣ уже совѣстятся признаться явно, что онѣ идутъ замужъ за мундиръ, за деньги и т. п. Для того, чтобъ стать подругой человѣка на всю жизнь, сдѣлалось необходимо нравственное побужденіе, душевное сочувствіе тому, что этотъ человѣкъ дѣлаетъ, для чего онъ живетъ. Но какъ скоро женщина пришла къ этому серьёзному взгляду на замужство, она непремѣнно придетъ и къ слѣдующему, болѣе-общему и еще болѣе-серьёзному вопросу: чему же сочувствовать? для чего жить? Отвѣтъ на этотъ вопросъ заключается для женщины въ личности того человѣка, котораго она наконецъ полюбитъ. Извѣстное выраженіе: dis-moi qui tu hantes, je te dirai qui tu es, можно примѣнить къ женщинѣ слѣдующимъ образомъ: dis-moi qui tu aimes, je te dirai gui iu es. И чѣмъ требованія женщины выше и шире, тѣмъ, конечно, долѣе откладывается для нея рѣшеніе этого вопроса, ибо тѣмъ труднѣе встрѣтить ей личность, которая бы совершенно удовлетворяла ея понятіямъ. Наконецъ можетъ случиться, что требованія женщины переросли все то, что можетъ дать современная дѣйствительность извѣстнаго общества, или, если не переросли, то, по-крайней-мѣрѣ, разошлись съ нею; можетъ случиться, что въ ея воспитаніи упущены какіе-нибудь спасительные пріемы, которые заглушаютъ въ человѣкѣ излишнюю требовательность и заставляютъ мириться съ окружающей его средой и въ statu quo находить блаженное успокоеніе… Что же въ такомъ случаѣ предстоитъ женщинѣ? Безвыходная тоска и смерть, или бѣгство изъ этого общества.
Въ Еленѣ Николаевнѣ Стаховой представляетъ намъ г. Тургеневъ именно такую дѣвушку, которой нравственныя требованія уже не удовлетворяются тѣмъ, что даетъ русское общество въ его современномъ состояніи (дѣло идетъ о такъ-называемомъ образованномъ русскомъ обществѣ). Не пересказывая содержанія ея романа, вѣроятно* уже извѣстнаго большей части нашихъ читателей, скажемъ нѣсколько словъ о тѣхъ лицахъ, которыя выведены г. Тургеневымъ, какъ представители этого образованнаго общества.
Наука, искусство, жизнь практическая — всѣ рубрики общественной жизни по Гегелю, повергаютъ себя поочередно къ стопамъ Елены; всѣ несутъ ей дань обожанія въ лицѣ, можно сказать, благороднѣйшихъ своихъ представителей: молодой художникъ Шубинъ, молодой ученый Берсеневъ, практикъ и юристъ Курнатовскій — одинъ за другимъ влюбляются въ Елену и каждый изъ нихъ счелъ бы счастливымъ, еслибъ она согласилась быть его спутницей въ жизни. Но ей не нравится ни художникъ Шубинъ, ни ученый Берсеневъ, ни дѣлецъ Курнатовскій; она понимаетъ и цѣнитъ ихъ достоинства; Шубина и Берсенева даже любитъ, какъ братьевъ, но ни за одного изъ нихъ не пойдетъ: она чувствуетъ, что все это — не то, а между-тѣмъ всѣ они изъ лучшихъ, изъ передовыхъ людей нашего образованнаго общества. Шубинъ — скульпторъ, съ положительнымъ талантомъ, будущая извѣстность[2]; Берсеневъ — скромный, прилежный молодой человѣкъ, будущій профессоръ исторіи; наконецъ, Курнатовскій — дѣльный секретарь въ сенатѣ, усердный, честный чиновникъ. Спрашивается: что же нужно Еленѣ, если ее не удовлетворяютъ ли у наше искусство, ни наша наука, ни паша жизнь гражданская, являющіяся передъ ней — замѣтьте — въ лучшихъ своихъ представителяхъ, или по-крайней-мѣрѣ, въ такихъ, которыхъ авторъ желалъ, чтобъ мы считали лучшими представителями современнаго общества? И почему все это ее не удовлетворяетъ?
Сначала Елена сама не могла понять, отчего это происходитъ. «Все, что окружало ее, казалось ей не то безсмысленнымъ, не то непонятнымъ», говоритъ за нее авторъ: «какъ жить безъ любви? а любить некого! думала она: Иногда ей приводило въ голову, что она желаетъ чего-то, чего никто не желаетъ, о чемъ никто не мыслитъ въ цѣлой Россіи». Но это смутное желаніе не складывалось въ опредѣленную мысль; ея мысли были ей самой неясны. Нужно, чтобъ явился человѣкъ, который бы удостоился ея сочувствія: тогда само-собою сдѣлалось бы яснымъ, почему она не могла сочувствовать всему тому, что не онъ.
Въ Россіи такого человѣка не оказалось. Только иностранецъ могъ показать Еленѣ, каковы должны быть настоящіе люди. Къ-счастью, такой иностранецъ нашелся. На дачу, гдѣ жила Елена лѣтомъ 1853 года, переѣхалъ болгаринъ Инсаровъ, студентъ, товарищъ Берсенева по университету; Берсеневъ познакомилъ его съ Еленой, и — слово било найдено, загадка рѣшена… Все то, что инстинктивно и смутно до-сихъ-поръ только снилось Еленѣ, предстало передъ ней въ лицѣ Инсарова вылитымъ въ положительный образъ, и этотъ образъ приковалъ ее къ себѣ на вѣки. Что жъ такое нашла Елена особеннаго въ Инсаровѣ — такого, о чемъ никто не мыслитъ въ цѣлой Россіи?
Ей понравилась его прямота и непринужденность; ей понравилась твердость его воли и упорное преслѣдованіе своей цѣли: понравилась самая цѣль — освобожденіе своей угнетенной родины, цѣль простая, ясная, понравилось и то, что это била цѣль, поставленная не личнымъ капризомъ фантазіи, а общая Инсарову съ послѣднимъ мужикомъ, съ послѣднимъ нищимъ въ Болгаріи. Дѣятельность съ такой прекрасной цѣлью и должна была понравиться Еленѣ, потому-что въ ней она увидѣла простое исполненіе той мечты, которая Постоянно де давала ей покоя. «Съ дѣтскихъ лѣтъ (говоритъ г. Тургеневъ) она жаждала дѣятельности, дѣятельности добра». Она восйитывала заброшенныхъ собакъ и кошекъ, подавала щедро милостыню, по все это казалось ей ничгожнымъ. Въ дневникѣ своемъ она писала: «О, еслибъ мнѣ кто-нибудь сказалъ: вотъ что ты должна дѣлать. Быть доброю, этого мало; дѣлать добро… да; это главное въ жизни. Но какъ дѣлать Добро?» Въ Инсаровѣ Елена увидѣла, что надобно дѣлать и какъ. Инсаровъ отнялъ ее у Шубина, у Берсенева, у Курпатовскаго, у всей Россіи, и увлекъ ее за собой въ Болгарію.
Къ-сожалѣнію, г. Тургеневъ не обрисовалъ этого героя въ такой полнотѣ, какая необходима была для того, чтобъ онъ и читателя увлекалъ также, какъ увлекъ Елену. Мы видимъ въ немъ студента, намѣревающагося принять участіе въ возстаніи, которое готовилось въ Болгаріи, въ началѣ восточной войны — и только. Но какимъ образомъ онъ сталъ бы освобождать Болгарію, какія у него были средства и связи — ничего этого мы не видимъ. Елена, въ своемъ дневникѣ, пишетъ, что онъ разсказалъ ей «свои планы»; но какіе были эти планы — мы не знаемъ. Когда Инсаровъ сдѣлался боленъ, къ нему пришелъ Берсеневъ. Взоры его упали на столъ, покрытый грудами бумагъ. «Исполнитъ ли онъ свои замыслы? подумалъ Берсеневъ. Не-ужели все исчезнетъ?» Но что такое было въ этихъ бумагахъ — опять неизвѣстно. Елена нашла у него письма. «Это письма изъ Болгаріи, сказалъ ей Инсаровъ: друзья мнѣ пишутъ, они меня зовутъ» — и только. Изъ всѣхъ сношеній Инсарова съ болгарами, жившими въ Россіи, мы узнаемъ только, что одинъ разъ у него были два какіе-то человѣка, «лица смуглыя, широкоскулыя, тупыя, съ ястребиными носами, лѣтъ каждому за сорокъ; одѣты плохо, въ пыли, въ поту», и съѣли вдвоемъ цѣлый огромный горшокъ каши, и что съ ними Инсаровъ отправился въ Троицкій Посадъ, мирить какихъ-то земляковъ, которые не хотѣли платить другъ другу какія-то деньги. Если не считать гимнастическаго подвига съ пьянымъ нѣмцемъ въ Царицынѣ (мимоходомъ сказать, вовсе ненужнаго ни для освобожденія Болгаріи, ни для усиленія любви Елены, и весьма-неловко напоминающаго гораздо-лучше мотивированный и болѣе демоническій подвигъ Печорина съ краснорожимъ господиномъ, съ длинными усами, ангажировавшимъ княжну Мери pour mazure), то Инсаровъ, ровно ничего не дѣлаетъ въ романѣ. Берсеневъ, заочно рекомендуя его Еленѣ, увѣрялъ ее, что "у него одна мысль — освобожденіе его родины, и Елена задумчиво промолвила: «освободить свою родину!» Эти слова даже выговорить страшно — такъ они велики… Конечно, велики.; но эти слова такъ и остаются словами. Мы не видимъ ни одного шага, который бы подвинулъ насъ къ приведенію ихъ въ дѣло; мало того, г. Тургеневъ не потрудился указать намъ даже возможности приведенія ихъ въ дѣло Инсаровымъ. Намъ остается восхищаться голымъ принципомъ, прекраснымъ возвышеннымъ, безспорно, но все же отвлеченнымъ принципомъ, а не живымъ человѣкомъ. Все, что есть живаго въ Инсаровѣ — его отношенія къ русскимъ и къ своимъ землякамъ, его занятія, его любовь къ Еленѣ — все это могло бы существовать и безъ этого принципа; а того, чѣмъ бы осуществлялся этотъ принципъ, мы въ Инсаровѣ не видимъ.
Эта точность осталась бы для насъ совершенно-непонятною, еслибъ г. Тургеневъ не далъ намъ санъ ключа къ ней въ своей философской статьѣ о Гамлетѣ и Дон-Кихотѣ, напечатанной въ № 1 «Современника» нынѣшняго же года, одновременно съ появленіемъ «Наканунѣ» въ «Русскомъ Вѣстникѣ». Въ этой прекрасной статьѣ ни находимъ слѣдующее разсужденіе:
«Что выражаетъ собою Донъ-Кихотъ? Вѣру прежде всего; вѣру въ нѣчто вѣчное, незыблемое, въ истину, однимъ словомъ, въ истину, находящіеся внѣ отдѣльнаго человѣка, не легко ему дающуюся, требующую служенія и жертвъ, но доступную постоянству служенія и силѣ жертвы. Жить для себя, заботиться о себѣ Донъ-Кихотъ почелъ бы постыднымъ. Онъ весь живетъ внѣ себя, для другихъ, для своихъ братьевъ. Въ немъ нѣтъ и слѣда эгоизма; онъ не заботится о себѣ, онъ весь самопожертвованіе — оцѣните это слово! — онъ вѣритъ, вѣритъ крѣпко и безъ оглядки».
Далѣе:
«Постоянное стремленіе къ одной и той же цѣли придаетъ нѣкоторое однообразіе его мыслямъ, односторонность его уму; онъ знаетъ мало, да ему и ненужно много знать: онъ знаетъ, въ чемъ его дѣло, зачѣмъ онъ живетъ на землѣ, а это — его главное знаніе».
«Простота его манеръ происходитъ отъ отсутствія того, что мы бы рѣшились назвать не самолюбіемъ, а Донъ-Кихотъ не занятъ собою и, ражая себя и другихъ, не думаетъ рисоваться».
И далѣе:
«Кто, жертвуя собою, выдумалъ бы сперва разсчитывать и взвѣшивать всѣ послѣдствія, всю вѣроятность пользы своего поступка, тотъ едва-ли способенъ на самопожертвованіе».
То же самое находимъ мы высказаннымъ объ Инсаровѣ въ разныхъ мѣстахъ «Наканунѣ». Когда Варсеневъ сталъ толковать съ нимъ о Фейербахѣ, то «изъ возраженіи его (говоритъ г. Тургеневъ) видно было, что онъ старался дать самому себѣ отчетъ въ томъ: нужно ли ему заняться Фейербахомъ, или же можно обойтись безъ него». — «Онъ плохо говоритъ пофранцузски и не стыдится», пишетъ о немъ Елена въ своемъ дневникѣ. «Мнѣ кажется, что у Дмитрія (говоритъ о немъ она же) оттого такъ ясно на душѣ, что онъ весь отдался своему дѣлу, своей мечтѣ. Изъ чего ему волноваться? Кто отдался весь… весь… весь… тому горя мало, тотъ ужь ни за что не отвѣчаетъ. Не я хочу; то хочетъ». «Ты вѣришь — говоритъ она же въ письмѣ къ Инсарову о представленномъ ей женихѣ, Курнатовскомъ: а тотъ нѣтъ, потому-что только въ самого себя вѣрить нельзя».
Итакъ, другіе говорятъ объ Инсаровѣ то же самое, что самъ г. Тургеневъ говоритъ о Дои-Кихотѣ; жаль только, что Инсаровъ самъ за себя ничѣмъ не говоритъ, какъ бы слѣдовало ожидать отъ живаго лица. Что жь такое этотъ Инсаровъ? Отвлеченная идея донкихотства, въ благороднѣйшемъ смыслѣ этого слова, окрещенная славянской фамиліей, но, при всемъ томъ, оставшаяся отвлеченной, какъ созданіе мышленія, а не фантазіи.
Увлекшись превосходнымъ, глубоко-психологическимъ анализомъ Дон-Кихота, возбуждающимъ горячее сочувствіе къ этому міровому типу указаніемъ свѣтлыхъ его сторонъ, и встрѣтивъ — не въ Инсаровѣ, а объ Инсаровѣ — такія же черты въ «Наканунѣ», иные критики очень-горячо принялись разсуждать о томъ, что для насъ прошла пора гамлетовъ; что довольно мы разсуждали; что намъ теперь нужны ДонКихоты, люди дѣла, люди, способные къ самоотверженію, которые бы привели въ исполненіе то, что мы до-сихъ-поръ только придумывали. До-сихъ-поръ у насъ были гамлетики, грызуны, самоѣды и проч. Теперь намъ нужны люди, герои для борьбы съ врагами внутренними, не говоруны и не рефлектёры, а практическіе дѣятели; надобно, чтобъ они всею силою души своей захотѣли уврачевать наши раны, вполнѣ отдались идеѣ общаго блага, слились съ нею своимъ существомъ, и т. п. И возможность Елены показываетъ возможность такихъ людей. Вотъ мысль новаго романа г. Тургенева! Вотъ, что хотѣлъ онъ сказать его заглавіемъ! До-сихъ-поръ мы разсуждали, сознавали извѣстныя идеи и стремленія; теперь мы людей дѣла, которые осуществятъ ихъ.
Итакъ, на г. Тургенева хотятъ взвести такую мысль, что намъ ненужно теперь ни искусство, ни наука, а нужны одни практическіе дѣятели? Уже ли онъ сказалъ это? Странно, какъ эти толкователи не замѣтили, что въ той же самой повѣсти эти безсмысленные крики: «практики! практики! давайте намъ практики!» превосходно осмѣяны въ лицѣ Лупоярова, какъ снѣгъ на голову свалившагося къ Инсарову въ Венеціи. Все, что онъ говоритъ, такъ метко характеризуетъ этихъ ярыхъ поборниковъ практики, какой бы то ни было, лишь бы практики, что это мѣсто стоитъ выписать сполна, для вящшаго напоминовенія нашему поколѣнію.
…Кто-то постучался въ дверь. «Можно войти?» Елена и Инсаровъ перемигнулись съ изумленіемъ, и, не дождавшись ихъ отвѣта, вошелъ въ комнату щегольски одѣтый человѣкъ, съ маленькимъ, остренькимъ лещомъ и бойкими глазками. Онъ весь сіялъ, какъ-будто только-что выигралъ огромныя деньги или услышалъ пріятнѣйшую новость.
Инсаровъ приподнялся со стула.
— Вы не узнаете меня, заговорилъ незнакомецъ, развязно подходя къ нему и любезно кланяясь Еленѣ. — Лупояровъ, помните, мы въ Москвѣ встрѣтились у Е…хъ?
— Да, у Е…хъ, произнесъ Инсаровъ.
— Какже, какже! ІТрошу васъ представить меня вашей супругѣ. Сударыня, я всегда глубоко уважалъ Дмитрія Васильевича… (онъ поправился) Никонора Васильевича, и очень счастливъ, что имѣю наконецъ честь съ вами познакомиться. — Вообразите, продолжалъ онъ, обратившись къ Инсарову: — я только вчера вечеромъ узналъ, что вы здѣсь. Я тоже стою въ этой гостинницѣ. Что это за городъ, эта Венеція — поэзія, да и только! Одно ужасно: проклятые австріяки на каждомъ шагу, ужь эти мнѣ австріяки! Кстати, слышали вы, на Дунаѣ произошло рѣшительное сраженіе: 300 турецкихъ офицеровъ убито, Силистрія взята, Сербія уже объявила себя независимою. Не правда ли, вы, какъ патріотъ, должны быть въ восторгѣ? Во мнѣ самомъ славянская кровь такъ и кипитъ! Однако, я совѣтую вамъ быть осторожнѣе; я увѣренъ, что за вами наблюдаютъ. Шпіонство здѣсь ужасное! Вчера подходитъ ко мнѣ какой-то подозрительный человѣкъ и спрашиваетъ: «Русскій ли я?* Я ему сказалъ, что я датчанинъ. А только вы должны быть нездоровы, любезнѣйшій Никаноръ Васильевичъ. Вамъ надобно полечиться. Сударыня, вы должны лентъ вашего мужа. Я вчера, какъ сумасшедшій, бѣгалъ по дворцамъ и но церквамъ — вѣдь вы были во дворцѣ дожей? Что за богатство вездѣ! Особенно эта большая зала и мѣсто Марино Фальеро; такъ и стоитъ: decapilati pro criminibus. Я былъ и въ знаменитыхъ тюрьмахъ: вотъ гдѣ душа моя возмутилась — я, вы мажетъ-быть помните, всегда любилъ заниматься соціальными вопросами и возставалъ противъ аристократіи — вотъ куда бы я привелъ защитниковъ аристократіи — въ эти тюрьмы; справедливо сказалъ Байронъ: „I stood in Venice, on the bridge of sighs“; впрочемъ, и онъ былъ аристократъ. Я всегда былъ за прогрессъ: молодое поколѣніе все за прогрессъ. А каковы англо-Французы? Посмотримъ, много ли они сдѣлаютъ: Бустрапа и Пальмерстонъ. Вы знаете, Пальмерстонъ сдѣлался первымъ министромъ. Нѣтъ, что ни говорите, русскій кулакъ но шутка. Ужасный плутъ этотъ Бустрапа — хотите я вамъ дамъ Les châtiments de Victor Hugo — удивительно! L’avenir le gendarme de Dieu! Смѣло немножко сказано, но сила, сила! Хорошо также сказалъ князь Вяземскій: Европа твердитъ Башъ-Кадыкъ-Ларъ, глазъ не сводя съ Синопа. Я люблю поэзію; у меня также есть послѣдняя книжка Прудона, у меня все есть. Не знаю, какъ вы, а я радъ войнѣ; только бы домой не потребовали, а я собираюсь отсюда во Флоренцію, въ Римъ; во Францію нельзя, такъ я думаю въ Испанію — женщины тамъ, говоритъ, удивительныя, только бѣдность и насѣкомыхъ много. Махнулъ бы въ Калифорнію — намъ, русскимъ, все нипочемъ, да я одному редактору далъ слово изучать въ подробности вопросъ о торговлѣ въ Средиземномъ Морѣ.
Вы скажете, предметъ неинтересный, спеціальный, но намъ нужны, нужны спеціалисты, довольно мы философствовали — теперь нужна практика, практика…
И долго еще трещалъ такимъ образомъ Лупояровъ…
Измученный неожиданнымъ посѣщеніемъ, Инсаровъ легъ на диванъ. — Вотъ, съ горечью промолвилъ онъ, взглянувъ на Елену: — вотъ ваше молодое поколѣніе! Иной и важничаетъ, и рисуется, а въ душѣ такой же свистунъ, какъ этотъ господинъ.»
Послѣ этого приговора ясно, что не безтолковой практики, практики безъ мысли, хочетъ г. Тургеневъ. Идея его задумана глубже. Въ лицѣ Елены онъ задаетъ вопросъ: надобно дѣлать, и какъ дѣлать?
Литература наша не со вчерашняго дня занимается рѣшеніемъ этого вопроса и до-сихъ-поръ пыталась представить намъ уже нѣсколько идеальныхъ образцовъ дѣятельности. Еще г. Авдѣевъ, въ лицѣ трудолюбиваго чиновника Иванова, хотѣлъ вывести идеалъ истиннаго дѣятеля, намъ нужнаго. То же повторилъ г. Писемскій своимъ Калиновичемъ, но уже съ печальнымъ исходомъ, показывающимъ, что въ этомъ родѣ дѣятельности несть спасенія. Г. Гончаровъ создалъ Штольца; но этотъ идеалъ вышелъ чѣмъ-то въ родѣ облагороженнаго Чичикова и не удовлетворилъ публику. Наконецъ г. Тургеневъ является съ новымъ идеаломъ — Инсаровымъ. Посмотримъ же, много ли онъ сказалъ этимъ лицомъ.
Если Елена выражаетъ собою протестъ противъ существующаго въ нашей жизни, то Инсаровъ, которому Елена отдаетъ преимущество у передъ Шубинымъ, Берсеневымъ и Курнатовскимъ, естественно, долженъ представить положительный идеалъ, взятый изъ чуждой намъ жизни, какъ несуществующій еще въ нашей дѣйствительности, но желаемый. Слѣдовательно, значеніе Инсарова должно заключаться въ контрастѣ, который укажетъ авторъ между нимъ и представителями русской дѣйствительности — Шубинымъ, Берсеневымъ и Курнатовскимъ — въ главныхъ ея проявленіяхъ: наукѣ, искусствѣ, практической дѣятельности.
Мы на столько убѣждены въ сочувствіи г. Тургенева къ искусству (котораго онъ самъ служитъ однимъ изъ представителей) и къ наукѣ (которую онъ такъ прекрасно умѣлъ почтить въ лицѣ покойнаго Грановскаго), что не беремъ на себя смѣлости думать, чтобъ онъ хотѣлъ, унизить ихъ въ пользу практической дѣятельности. Не думаемъ также, чтобъ онъ понималъ слово «дѣятельность» такъ узко. Вѣдь и Шубинъ дѣйствуетъ: онъ надѣлалъ шуму своей Вакханкой; и Берсеневъ дѣйствуетъ: онъ обратилъ на себя вниманіе ученой публики своими дѣльными сочиненіями; и Курчатовскій дѣйствуетъ: онъ честно и добросовѣстно исполняетъ свои служебныя обязанности. Стало-быть, если г. Тургеневъ и выводитъ въ Инсаровѣ контрастъ со всѣми этими лицами, то, кажется, не для того, чтобъ протестовать вообще противъ искусства, противъ науки и служебной дѣятельности, а для того, чтобъ протестовать противъ такой художественной, ученой и гражданской дѣятельности, какую представляютъ собою Шубинъ, Берсеневъ и Курнатовскій. Въ чемъ разница между дѣломъ ихъ и дѣломъ Инсарова?
Дѣло Инсарова имѣетъ двѣ стороны: одну — временную, другую — вѣчную; другими словами: въ немъ есть форма и идея. Временную сторону, или форму, составляетъ мысль объ освобожденіи угнетенной родины; сущность не въ этомъ. Еслибъ дѣло было только въ томъ, чтобъ изобразить намъ человѣка, въ минуту общей опасности поднимающагося на общее дѣло и жертвующаго этому дѣлу всего себя безраздѣльно, въ такомъ случаѣ можно бы найти образцы и у насъ, въ Россіи: стоитъ вспомнить 1612 годъ съ тогдашнимъ нашимъ Инсаровымъ — мѣщаниномъ Мининымъ. Еслибъ г. Тургеневъ только въ этомъ смыслѣ хотѣлъ намъ показать Инсарова, то его романъ былъ бы не болѣе, какъ исправленный «Юрій Милославскій, или русскіе въ 1612 году».
Но вѣдь такіе случаи, которые вызываютъ на дѣло весь народъ и даютъ возможность являться героямъ, встрѣчаются не всякій день въ народной жизни. Всенародныя событія начинаются и кончаются, а между-тѣмъ жизнь народа продолжаетъ идти своимъ чередомъ, слагаясь не изъ подвиговъ, а изъ мелкихъ дѣлъ каждаго. Вѣдь и Инсаровъ — положимъ, что ему удалось бы освободить свою Болгарію — долженъ же былъ бы потомъ заняться какимъ-нибудь не столь громкимъ дѣломъ. Онъ — такъ же, какъ и всѣ — училъ бы дѣтей, или писалъ статьи въ болгарскіе журналы, или служилъ бы въ военной, или статской службѣ, или, наконецъ, торговалъ бы, пахалъ землю, и т. п. Спрашивается: отличалась ли бы тогда его дѣятельность отъ дѣятельности Шубиныхъ, Берсеневыхъ, Курнатовскихъ?
Еслибъ Инсаровъ былъ живое лицо, а не порожденіе отвлеченнаго мышленія, то мы сейчасъ же нашли бы въ немъ черты постоянныя, которыя дали бы намъ возможность отвѣчать на этотъ вопросъ съ увѣренностью. Теперь же, такъ-какъ Инсаровъ опредѣляется только тѣмъ, что говорятъ о немъ другіе, а не тѣмъ, что онъ говоритъ и дѣлаетъ самъ передъ нами, то намъ придется искать отвѣта въ какихъ-нибудь намекахъ, которые случайно обронитъ то или другое изъ дѣйствующихъ лиръ романа, и изобличать тайную мысль автора, съ опасеніемъ ошибиться.
Когда Елена познакомилась съ Инсаровымъ, она написала въ своемъ дневникѣ: «Вотъ наконецъ правдивый человѣкъ; вотъ на кого положиться можно. Этотъ не лжетъ; это первый человѣкъ, котораго я встрѣчаю, который не лжетъ: всѣ другіе, все лжетъ». Это говоритъ Елена, уже знавшая и Шубина, и Берсенева. Между-тѣмъ г. Тургеневъ представляетъ намъ ихъ благородными людьми: стало-быть, тутъ ложь надобно относить не къ нравственнымъ ихъ правиламъ, а къ самой ихъ дѣятельности. Они не лгутъ; но дѣятельность ихъ ложна, въ жизни ихъ нѣтъ правды, а, слѣдовательно, нѣтъ и истинной жизни. Все, что они дѣлаютъ — пустоцвѣтъ. А то, что дѣлаетъ Инсаровъ — не ложь; въ его дѣлѣ — истинное дѣло. И оно истинно не потому, что оно практическое: дѣло Курнатовскаго тоже, практическое, но и оно ложь. Это понимаетъ не только Елена, но и Шубинъ. Когда Курнатовскій былъ у Стаховыхъ, Шубинъ послѣ обѣда подошелъ къ Еленѣ.и сказалъ: «Вотъ этотъ (то-есть Курнатовскій) и нѣкто другой (то-есть Инсаровъ) — оба практическіе люди, а посмотрите, какая разница: тамъ настоящій, живой, жизнью данный идеалъ, а здѣсь даже не чувство долга, а просто служебная честность и дѣльность безъ содержаніи». Тотъ же рѣзвый художникъ Шубинъ еще въ началѣ романа высказалъ еще понятнѣе свой взглядъ на то, въ чемъ состоитъ сила Инсарова: онъ съ своею землею связанъ, говорилъ онъ Берсеневу: «не то, что наши пустые сосуды, которые ластятся къ народу: влейся, молъ, въ насъ живая вода!»
Вотъ эта живая связь съ своей землей и составляетъ внутреннюю вѣчную сторону дѣятельности Инсарова, она-то и даетъ ей правдивость и силу. Понятно, что дѣятельность Шубина, Берсенева, Курнатовскаго ложна, потому-что она не связана съ землей, выросла не изъ народной жизни, а явилась Богъ-знаетъ откуда и служитъ Ботъ, знаетъ чьимъ потребностямъ. Шубинъ лѣпитъ какихъ-то вакханокъ; Берсеневъ пишетъ «о нѣкоторыхъ особенностяхъ древне-германскаго права въ дѣлѣ судебныхъ наказаній» и пестритъ свою статью иностранными словами; Курнатовскій дѣленъ безъ содержанія.
Итакъ, разбирая Инсарова, мы пришли къ мысли о необходимости народности въ искусствѣ, народности въ наукѣ, народности въ жизни общественной.
И стоило изъ-за этого поднимать Болгарію! Вѣдь эту новость проповѣдывалъ еще «Москвитянинъ»; эту новую мысль, четыре года разносила на своей оберткѣ «Русская Бесѣда»: «Только коренью основанье крѣпко, то и древо неподвижно; только коренья не будетъ къ чему прилѣпиться?»[3].
Впрочемъ, спасибо этому вопросу о народности: онъ далъ Тургеневу поводъ написать новую повѣсть, а намъ доставилъ новое Наслажденіе. Кромѣ Инсарова, всѣ остальныя лица — прелесть, въ-особенности Шубинъ. Курнатовскій, Стаховы — отецъ и мать, Лупояровъ. А сколько обаятельно — поэтическихъ картинъ, напримѣръ, хоть Венеція! А какая нѣга, какая психологическая тонкость и глубина въ изображеніи различныхъ Фазисовъ любви Елены и Инсарова! Эти безчисленныя достоинства вполнѣ искупаютъ блѣдность Инсарова, какъ носителя извѣстной философской идеи.
Изъ всего, сказаннаго мною, выходитъ, кажется, то заключеніе, что философской мышленіе и мышленіе поэтическое не столько помогаютъ другъ другу, сколько мѣшаютъ, какъ-скоро начинаютъ дѣйствовать вмѣстѣ. Поэтическіе вымыслы даютъ очень-скудные выводы для практики, а отвлеченное мышленіе портитъ рядъ поэтическихъ образовъ мертвыми призраками…
Еще одно слово. Въ концѣ романа меня чрезвычайно поразили Слѣдующія строки, неожиданно слѣдующія за описаніемъ смерти Инсарова: «Каждый изъ насъ виноватъ уже тѣмъ, что живетъ, и нѣтъ такого великаго мыслителя, нѣтъ такого благодѣтеля человѣчества, который, въ силу пользы, имъ приносимой, могъ бы надѣяться на то, что имѣетъ право жить…»
Что это такое? Наукообразное переложеніе философіи набожныхъ старухъ, со страхомъ повторяющихъ извѣстную сентенцію: «что ступилъ, то согрѣшилъ?» Аскетизмъ, доведенный не только до отрицанія права на наслажденіе жизнью, но даже на самую жизнь?… Уже ли эта фраза вырвалась не случайно? Уже ли она — логическій выводъ изъ цѣлаго ряда размышленій? Не обмолвился ли авторъ?… Если нѣтъ, становится страшно за г. Тургенева. За аскетизмомъ обыкновенно слѣдуетъ такая ужасная свита, если не остановиться во-время…
Мнѣ хочется сказать еще нѣсколько словъ объ Еленѣ Николаевны Стаховой. Къ ней невольно обращается наше вниманіе послѣ обзора всѣхъ другихъ лицъ, дѣйствующихъ въ романѣ г. Тургенева, потому-что, какъ его ни перевертывай, все-таки Елена есть главное въ немъ лицо, которому всѣ другіе служатъ только для освѣщенія. Она — центръ, около котораго вертятся всѣ пружины, романа. На нее положилъ авторъ всего болѣе труда; ея личность постарался онъ отдѣлать съ наибольшей отчетливостью. Вездѣ о на первомъ планѣ. Мы знаемъ ея жизнь почти съ колыбели; мы видимъ, что было вложено въ нее натурой, что развилось первыми впечатлѣніями ея дѣтства, чему помогло развиться отсутствіе воспитательной ферулы. Любовь къ правдѣ, общая всѣмъ дѣтямъ и заглушаемая только впослѣдствіи всякими неправдами, сросшимися съ нашей перепорченной жизнью, растетъ въ Еленѣ передъ нашими глазами; тѣсно съ нею связанное отвращеніе ко всякой лжи, нестѣсняемое никакими одуряющими наставленіями; жизнь наединѣ съ собой и вмѣстѣ съ нею вырабатывающійся серьёзный взглядъ на жизнь; жажда жизни со смысломъ и инстинктивное угадыванье этого смысла — сначала только отрицательное, а потомъ, съ появленіемъ Инсарова, положительное, и наконецъ, радостное успокоеніе въ любви къ человѣку, поставившему себѣ задачей жизни простое, но великое, народное дѣло, къ человѣку, связанному съ своей землей и живущему только ея счастьемъ — вотъ въ короткихъ словахъ рамка той занимательной исторіи, которая, составляетъ содержаніе романа. Я уже говорилъ, какъ неудовлетворительно Инсаровъ — _ тотъ Инсаровъ, какого мы видимъ въ романѣ — обрисованъ, какъ мало въ немъ осуществлена идея, которую, какъ кажется, хотѣлъ вложить, въ него г. Тургеневъ — идея гражданина своей земли. Это даже не, гражданинъ своей земли im Werden: ибо о такомъ подвигѣ, какъ освобожденіе своего отечества отъ чужаго ига, можетъ не только мечтать, но даже приводить въ исполненіе и такой человѣкъ, который ни прежде, ни послѣ этого подвига не былъ и не будетъ гражданиномъ въ истинномъ смыслѣ этого слова. Словомъ, Форма, въ которую отлилась у г. Тургенева идея гражданина, связаннаго съ своей землей и способнаго посвятить всего себя народному дѣлу, неудовлетворительна; идея эта и теперь, послѣ Инсарова осталась, пока, въ нашей литературѣ безъ образа. Этотъ образъ — въ будущемъ. Но, спрашивается, на какомъ основаніи вывели иные оптимисты изъ романа г. Тургенева такое заключеніе, будто бы мы — наканунѣ такихъ людей, которые въ дѣйствительности выразятъ собой эту идею? Вѣдь «наканунѣ» значитъ очень близко, завтра… Я не говорю теперь о дѣйствительной нашей жизни; быть-можетъ, въ ней и нынѣ есть люди, всей душой преданные дѣлу народа, и не только разсуждающіе, но и дѣлающіе… Нѣтъ, я говорю о той русской жизни, которая въ романѣ г. Тургенева разыгрывается вокругъ Елены, о тѣхъ лицахъ, которыми ее окружилъ авторъ, и спрашиваю: есть ли въ жизни, есть ли въ этихъ лицахъ данныя, изъ которыхъ мы могли бы заключить, что эта жизнь, эти лица — предтечи иной жизни, иныхъ людей? Въ комъ зародыши этого новаго, инаго порядка вещей? Въ отцѣ Елены? въ матери? въ Зоѣ? въ Уварѣ Ивановичѣ? въ Берсеневѣ? въ Шубинѣ? Но, не говоря уже о всѣхъ первыхъ, Шубинъ — художникъ, который только забавляется всѣмъ, а Берсеневъ — благородный труженикъ отвлеченной, мертвой науки. Или ужь не въ Курнатовскомъ ли, такъ-какъ онъ, въ качествѣ практическаго человѣка, долженъ бы быть всѣхъ ближе къ Инсарову, тоже человѣку практическому? Кажется, въ немъ, по-крайней-мѣрѣ, долженъ бы сказаться переходъ отъ старыхъ практическихъ дѣятелей къ новымъ. Но и онъ — служебная дѣльность безъ содержанія, но справедливому выраженію Шубина. Такимъ-образомъ Елена является безъ всякой связи съ міромъ, которымъ окружилъ ее г. Тургеневъ. Этотъ міръ — самъ по себѣ, а она сама по себѣ. Мы спрашиваемъ: откуда же взялись въ ней эти требованія. Отъ жизни? и не находимъ отвѣта въ романѣ, а это недостатокъ важный. Елена Стахова оказывается какимъ-то чудомъ, а въ поэтическомъ произведеніи не должно быть чудесъ. Если идеалъ г. Тургенева — гражданинъ своей земли, а лучшіе люди нашей дѣйствительности таковы, какъ его Берсеневъ и Шубинъ, то мы еще далеко не наканунѣ осуществленія этого идеала, и Елены у насъ еще невозможны; если же у насъ возможны Елены, то, стало-быть, лучшіе люди нашей дѣйствительности уже не таковы, какъ тѣ, которыми обставлена она въ романѣ. Во всякомъ случаѣ, или Елена — ошибка, или Шубинъ, Берсеневъ и Курнатовскій — ошибка; или Елена взята изъ головы, или Шубинъ, и прочіе списаны не съ дѣйствительности. Которое же изъ двухъ? Таковы ли наши лучшіе художники, какъ Шубинъ? наши лучшіе ученые, какъ Берсеневъ? наши лучшіе гражданскіе дѣятели, какъ Курнатовскій? Чтобъ отвѣчать на эти вопросы, пришлось бы указывать на личности, всѣмъ извѣстныя; а такъ-какъ это дѣло щекотливое, то лучше оставимъ дѣйствительность въ покоѣ, не будемъ восхищаться, что мы наканунѣ Инсаровыхъ, или плакать, что не наканунѣ, и станемъ смотрѣть на Елену какъ на идеалъ, который создался помимо Шубиныхъ и Берсеневыхъ.
Въ какомъ отношеніи Елена Стахова находится къ нашей русской дѣйствительности? Возможны ли въ ней теперь такія женщины? Иные, говоритъ, что возможность созданія Елены въ поэзіи доказываетъ возможность такихъ женщинъ и въ дѣйствительной жизни. Это что-то хитро. Развѣ мы не видали въ нашей литературѣ идеаловъ, вычитанныхъ въ чужихъ литературахъ, или выдуманныхъ разстроеннымъ воображеніемъ? Развѣ Улинька Гоголя мыслима въ дѣйствительности, а вѣдь создалась же она какъ-то у него въ фантазіи. Впрочемъ, для Елены г. Тургенева пенужно прибѣгать, ни къ игрѣ словъ, ни къ натяжкамъ. Что идеалъ нашего поколѣнія — гражданинъ своей земля, это было высказано не разъ и прежде г. Тургенева, а такъ-какъ среди всякаго поколѣнія мужчинъ непремѣнно есть женщины, на столько развитыя, чтобъ сочувствовать его идеалу, то возможность становится понятна сама собою.
Несомнѣнно то, что такая женщина, какъ Елена, въ первый разъ является въ нашей литературѣ. Любовь Елены — это самое чистое, самое благородное проявленіе чувства любви, какое только мы можемъ себѣ представить. Это — полная, глубокая преданность любимому человѣку, полное раздѣленіе его надеждъ и стремленій, это бракъ въ истинномъ смыслѣ слова. Припомните этотъ разговоръ въ часовнѣ:
« — Такъ ты пойдетъ со мною всюду? говорилъ ей Инсаровъ, окружая и поддерживая ее своими объятіями.
— Всюду, на край земли. Гдѣ ты будешь, тамъ я буду.
— И ты себя не обманываешь, ты знаешь, что родители твои никогда не согласятся на нашъ бракъ?
— Я себя не обманываю; я это знаю.
— Ты знаешь, что я бѣденъ, почти нищій?
— Знаю.
— Что я не русскій, что мнѣ не суждено жить въ Россіи, что тебѣ придется разорви и» всѣ твои связи съ отечествомъ, съ родными?
— Знаю, знаю.
— Ты знаешь также, что я посвятилъ себя дѣлу трудному, неблагодарному, что мнѣ… что намъ придется подвергаться не однимъ опасностямъ, по H лишеніямъ, униженію, быть-можетъ?
— Знаю, все знаю… Я тебя люблю.
— Что ты должна-будешь отстать отъ всѣхъ твоихъ привычекъ, что тамъ, одна, между чужими, ты, можетъ-быть, принуждена будешь работать…
О на положила ему руку на губы. — Я люблю тебя, мой милый.
Онъ горячо началъ цаловать ея узкую, розовую руку. Елена не отнимала се отъ его губъ и съ какою-то дѣтскою радостью, съ смѣющимся любопытствомъ глядѣла, какъ онъ покрывалъ поцалуями то самую руку ея, то пальцы…
Вдругъ она покраснѣла и спрятала свое лицо на его груди.
Онъ ласково приподнялъ ея голову и пристально посмотрѣлъ ей въ глаза.
— Такъ здравствуй же, сказалъ онъ ей: — моя жена, передъ людьми и передъ Богомъ!"
Проникнуться сознательнымъ уваженіемъ къ идеѣ, потомъ полюбить эту идею сердцемъ, встрѣтивъ ея олицетвореніе въ живомъ человѣкѣ, и, соединивъ свою судьбу съ судьбой этого человѣка, идти во слѣдъ за нимъ, куда поведетъ его эта идея, раздѣляя съ нимъ всѣ бури и невыгоды — да это такъ возвышенно, такъ нравственно, что могло бы ч быть поставлено за образецъ и основаніе всякому браку.
Къ-сожалѣнію, проявленіе этой высокой любви такъ же мало развито на-дѣлѣ, какъ и проявленіе патріотическихъ плановъ самого Инсарова. Г. Тургеневъ какъ-будто нарочно избѣгаетъ той минуты когда его героямъ настаетъ пора дѣйствовать и приводить въ исполненіе то, о чемъ они такъ прекрасно говорятъ. Конечно, Елена дѣлаетъ рѣшительный шагъ, когда высказываетъ готовность бѣжать съ Инсаровымъ, и — еслибъ она это сдѣлала — мы, можетъ-быть, имѣли бы случай посмотрѣть, какъ бы она «тамъ, между чужими, стала отставать отъ своихъ привычекъ, работать» и такъ далѣе. Но авторъ улаживаетъ все это проще: родители Елены узнаютъ, что она тайно обвѣнчалась съ Инсаровымъ и, послѣ обычныхъ упрековъ, дѣло оканчивается благополучно. Мать снабжаетъ Елену деньгами и Инсаровы путешествуютъ въ довольствѣ и спокойствіи, катаются въ гондолѣ, ѣздятъ въ театръ и т. п. Труды, лишенія, борьба — все это осталось на словахъ.
Жизнь — дѣло грубое, а талантъ г. Тургенева въ высшей степени деликатенъ и притомъ онъ попреимуществу лирическій. Его дѣло — внутренній міръ души, тонкій анализъ чувствованій, красоты природы. И г. Тургеневъ знаетъ, въ чемъ его сила. Уклоненіе отъ всякихъ сценъ, гдѣ должна выйти на арену борьба живыхъ силъ, это намѣренное уклоненіе, замѣчаемое не въ одномъ «Наканунѣ», но и во всѣхъ другихъ его произведеніяхъ, есть не ошибка съ его стороны, а признакъ глубокаго художническаго такта.
- ↑ «Московскія Вѣдомости» 1860 г., № 35.
- ↑ Это еще вопросъ: желалъ ли авторъ въ поверхностномъ Шубинѣ представить истиннаго художника? Ред.
- ↑ За словомъ «народность» скрывается столько разнорѣчивыхъ мнѣній, что въ настоящее время мы полагали бы необходимымъ дѣлать оговорка, что именно рецензентъ понимаетъ подъ «народностью»? Иначе мы можемъ дѣлать несправедливые упреки. Ред.