ТОКЕА
или
БѢЛАЯ РОЗА
править
несправедливостяхъ, какія онъ позволялъ себѣ
относительно коренныхъ жителей.
Джефферсонъ.
вы насъ своими дикарями и индѣйцами?
По дорогѣ, спускающейся извилинами отъ маленькаго городка Куза къ Миледжвиль, главному городу Георгіи, невдалекѣ отъ того мѣста, гдѣ въ настоящее время гостинница того же имени манить усталаго путника, — подъ уступомъ скалы, на которой лѣпилось нѣсколько десятковъ кедровъ и елей, стоялъ, лѣтъ тридцать тому назадъ блокгаузъ незавидной наружности и средней величины. Передъ нимъ на двухъ, врытыхъ въ землю, вертикальныхъ бревнахъ, соединенныхъ между собою поперечными перекладинами, качалась взадъ и впередъ огромная вывѣска, испещренная самыми яркими красками; разсматривая ее пристальнѣе, на ней можно было различить какую-то уродливо смѣшную карикатуру, которая, судя по коронѣ изъ перьевъ, по томагоуку, боевому ножу, и вампуму[1], вѣроятно должна была представлять собою образъ индѣйскаго начальника. Подъ вывѣскою нацарапано было каракулями, неуступавшими египетскимъ гіероглифамъ: entertainment For man And beast[2]. Съ правой стороны дома или, лучше сказать, хижины, и нѣсколько ближе къ большой дорогѣ, отдѣляясь отъ нея только широкою лужею, стояло нѣсколько клѣтей, грубо сколоченныхъ изъ бревенъ и наполненныхъ ворохами сѣна и соломы, изъ которыхъ кое-гдѣ выглядывали остатки грязнаго постельнаго бѣлья; изъ этого можно было заключить что помѣщенія эти предназначались не только для скота, но и для тѣхъ несчастныхъ путешественниковъ, которыхъ злой рокъ заставлялъ искать здѣсь покоя и ночлега. Прибавьте къ этому, еще нѣсколько коровьихъ и свиныхъ хлѣвовъ, и вы получите довольно вѣрное понятіе объ этомъ залѣскомъ[3] поселеніи.
Была бурная декабрьская ночь; вѣтеръ страшно завывалъ въ темномъ еловомъ бору, на скатѣ котораго расположена была хижина; частый трескъ и страшный грохотъ ломавшихся и валившихся отъ бури деревъ возвѣщалъ одинъ изъ тѣхъ неистовыхъ урагановъ, которые такъ часто свирѣпствуютъ между хребтомъ Синихъ горъ[4] въ Тенесси, и плоскою областью Миссисипи, и которые на пути своемъ уносятъ съ собою лѣса, хижины и деревни. Среди этого шума, треска, грохота и завыванія вдругъ послышалось, что кто-то ощупываетъ ставню описанной нами хижины, и вслѣдъ затѣмъ раздался громкій стукъ, или лучше сказать, такіе сильные удары, отъ которыхъ стѣны хижины потряслись въ самомъ основаніи. Вскорѣ послѣ того дверь до половины отворилась, и изъ за нея высунулась голова, чтобы узнать причину этого стука, но въ ту же минуту изъ мрака ночи выставилось дуло карабина, вѣроятно для того, чтобы избавить хозяина отъ дальнѣйшаго труда отворять дверь. Въ то же самое время показалась длинная человѣческая фигура, которая широко распахнула дверь, быстрыми шагами вошла въ комнату и усѣлась передъ очагомъ, а за нею полу-шагая, полу-прыгая слѣдовала группа какихъ-то странныхъ существъ, которыя гуськомъ и въ глубокомъ молчаніи входили въ дверь вслѣдъ за своимъ вожатымъ.
Это таинственное шествіе длилось довольно долго, и когда въ хижину вошло ихъ человѣкъ около двадцати, дверь опять затворилась. Человѣкъ огромнаго роста подошолъ къ очагу, на которомъ еще тлѣлъ толстый отрубокъ, подбросилъ нѣсколько полѣнъ и зажогь одну изъ лучинъ, лежавшихъ въ кучѣ около очага; потомъ мѣрными шагами подошолъ къ поставцу, преспокойно взялъ сальную свѣчу, зажогъ ее и поставилъ на столъ.
При тускломъ свѣтѣ этой свѣчки и постепенно разгоравшагося пламени очага, можно было яснѣе различить безыскуственную, почти грубую внутреннюю обстановку хижины, вполнѣ соотвѣтствовавшую наружному ея виду. На стулѣ передъ очагомъ сидѣлъ человѣкъ, вошедшій первый въ комнату; онъ былъ весь закутанъ въ окровавленное одѣяло, такъ что нельзя было различить ни лица ни фигуры. Позади его, на глиняномъ полу сидѣли, поджавъ подъ себя ноги, человѣкъ двадцать индѣйцевъ; лица ихъ были также закутаны въ шерстяныя одѣяла, на которыхъ большія кровавыя пятна показывали, что они только что возвратились изъ какой побудь экспедиціи.
Въ углу, противъ очага, стоялъ поставецъ, за рѣшоткой котораго разставлена была дюжина грязныхъ бутылокъ, и еще болѣе грязные стаканы и кувшины. Одной ступенькой ниже стояло три боченка, окрашенныхъ синей краской, съ надписью French Brandy gin[5], Monongehala[6]. Огромная куча оленьихъ, бобровыхъ, медвѣжьихъ и лосьихъ шкуръ съ лѣвой стороны поставца достигала почти до перилъ его, и доказывала дѣятельныя сношенія хозяина съ мѣднокраснымъ племенемъ. Рядомъ съ ними возвышалась огромная кровать съ пологомъ, окружонная тремя меньшими кроватями и люлькою или, лучше сказать, корытомъ, потомучто она состояла изъ куска выдолбленнаго дерева, къ обоимъ концамъ котораго прибиты были дощечки. Въ этихъ разнообразныхъ вмѣстилищахъ, судя по громкому храпѣнію на разные лады, семейство хозяина наслаждалось невозмутимымъ и сладкимъ покоемъ. Стѣны комнаты состояли изъ грубыхъ, необтесанныхъ бревенъ, и единственнымъ ихъ украшеніемъ служили широкія полосы главы, которою залѣплены были промежутки между бревнами.
Судя по разнообразнымъ назначеніямъ этой комнаты читатель конечно догадывается, что она была довольно помѣстительна; хозяинъ въ эту минуту ходилъ по ней взадъ и впередъ, поднимая и ставя опять на мѣсто стулья и скамейки, опрокинутыя индѣйцами при внезапномъ ихъ вторженіи. Онъ это дѣлалъ такъ спокойно и съ такимъ равнодушно-упрямымъ видомъ, какъ будто гости его были какіе нибудь запоздалые сосѣди, а не свирѣпые дикари, только что возвратившіеся изъ кровавой экспедиція, и пришедшіе можетъ быть затѣмъ, чтобы, въ придачу къ своей экспедиціи, снять его собственный скальпъ и скальпы его домашнихъ. Поставивъ на мѣсто послѣдній стулъ, онъ сѣлъ рядомъ съ предводителемъ шайки, занявшимъ почетное мѣсто передъ очагомъ. Такимъ образомъ она просидѣли молча нѣсколько минутъ, какъ вдругъ гость всталъ и обнажилъ часть своей головы, причемъ оказалось, что другая половина была обвязана кускомъ коленкора, съ котораго, наподобіе, бахромы, свѣшивались куски запекшейся крови. Залѣсецъ взглянулъ украдкою на индѣйца, но тотчасъ же глаза его обратились опятъ къ весело разгоравшемуся пламени.
— Развѣ у бѣлаго моего брага нѣтъ языка? началъ наконецъ индѣецъ, — или онъ нарочно его удерживаетъ чтобы потомъ еще лучше кривить имъ?
Слова эти онъ произнесъ густымъ гортаннымъ голосомъ и притомъ язвительно насмѣшливымъ тономъ.
— Онъ выслушаетъ что скажетъ ему начальникъ, отвѣчалъ американецъ сухо и угрюмо.
— Иди, позови свою жену, произнесъ индѣецъ тѣмъ же густымъ басомъ.
Хозяинъ всталъ, подошолъ къ громадной кровати и, откинувъ занавѣсъ, началъ разговаривать съ своей женой, которая сидѣла въ постели и, казалось, скорѣе съ любопытствомъ нежели со страхомъ, ожидала чѣмъ все это кончится. Послѣ непродолжительнаго совѣщанія она вышла изъ своей засады. Это была дюжая, широкоплечая, полновѣсная женщина, съ такимъ выраженіемъ лица, которое ясно говорило, что она не пугливаго десятка. Юбка изъ Zinsey Woolsey[7], которая не снималась ни днемъ ни ночью, еще болѣе выставляла мощную ея фигуру, когда она твердою поступью, и почти разгнѣванная, выступила впередъ съ своимъ мужемъ. Но грозное спокойствіе посѣтителей, ихъ окровавленныя головы и одѣяла, освѣщенныя въ эту минуту ярко вспыхнувшимъ пламенемъ, показались ей такими дурными предзнаменованіями, что добрая женщина видимо испугалась. Увѣренность, съ которою она было-направила шаги свои къ индѣйцамъ, вдругъ исчезла, поступь ея сдѣлалась невѣрною и она съ невольнымъ трепетомъ повернулась къ мужу, который опятъ занялъ прежнее свое мѣсто. Прошло нѣсколько секундъ въ мрачномъ молчаніи.
Вдругъ индѣецъ поднялъ голову, не отрывая однако взоровъ отъ огня, и произнесъ строгимъ тономъ:
— Слушай, женщина, что тебѣ скажетъ великій воинъ, котораго руки открыты, и который наполнитъ вигмамъ[8] своего брата множествомъ оленьихъ шкуръ. За это онъ немногаго потребуетъ отъ сестры своей, и ей легко будетъ исполнить это требованіе. Есть ли у сестры моей, продолжалъ онъ возвысивъ голосъ и устремивъ на нее взоры, — есть ли у сестры моей молоко для маленькой дочери?
Хозяйка съ удивленіемъ посмотрѣла на индѣйца.
— Согласна ли она, продолжалъ послѣдній, удѣлить частицу своего молока маленькой дочери, которая иначе умерла бы съ голоду?
Лицо женщины прояснялось по мѣрѣ того какъ ей становилось яснымъ, что индѣйцу отъ нея чего-то нужно, и что слѣдовательно отъ нея зависитъ исполненіе или неисполненіе его желанія. Она вытянулась впередъ къ индѣйцу, и казалось ожидала съ страстнымъ нетерпѣніемъ, чтобы онъ яснѣе высказалъ странное свое требованіе.
Индѣецъ, не удостоивъ ее ни малѣйшаго взгляда, распахнулъ широкія складки своего шерстянаго одѣяла, и вынулъ оттуда дивно-прелестнаго ребенка, закутаннаго въ драгоцѣнные мѣха.
Женщина, стояла нѣсколько минутъ какъ окаменѣлая при видѣ этого милаго явленія; удивленіе и изумленіе, казалось, мѣшали ей говорить. Однако любопытство и желаніе разсмотрѣть поближе это прелестное существо, а можетъ быть, и материнское чувство, вдругъ развязали ея языкъ:
— Боже мой! закричала она, протягивая обѣ руки, чтобы взять ребенка. — Боже мой! Что за милая, очаровательная крошка! Да еще должно быть дитя богатыхъ родителей, можете быть увѣрены. Поклясться готова. Посмотрите-ка только на шубки и на дорогія кружева. Видали ли вы въ жизнь свою что ни будь подобное? Откуда вы взяли это дитя? Бѣдненькая малютка! Конечно я буду кормить ее. Вѣдь это не краснокожее какое нибудь дитя.
Она, казалось, намѣрена была еще далѣе распространяться въ своемъ удивленія, но многозначительный знакъ мужа остановилъ потокъ ея рѣчей. Неудостоивая ее ни малѣйшаго вниманія, индѣецъ развернулъ голубую лисью шубку, стащилъ ее съ ребенка, и собирался сдѣлать то же самое и съ платьицемъ. Послѣ нѣкоторыхъ усилій ему удалось наконецъ снять его; но подъ этимъ платьицемъ показались еще двѣ юбочка и рубашечка, въ которыя малютка была завернута какъ шелковичный червь въ свой коконъ. Потерявъ вдругъ терпѣніе, индѣецъ схватилъ свой боевой ножъ, разрѣзалъ имъ остальныя три оболочки, и малютка осталась въ рукахъ его совершенно голою.
— Воплощонный сатана! закричала женщина, содрогаясь и насильно вырывая у него изъ рукъ малютку.
— Стой! сказалъ индѣецъ, устремимъ равнодушный и неподвижный взоръ на шею ребенка, на которой висѣла золотая цѣпочка съ маленькимъ медальономъ. Женщина, не говоря ни слова, сняла цѣпочку съ шеи ребенка; швырнула ее въ лицо индѣйца, а сама бросилась съ малюткой къ своей постели.
— Самъ чортъ сидитъ въ этой бабѣ, проворчалъ сквозь зубы хозяинъ, котораго, казалось, не мало встревожила ея запальчивость.
— Красный воинъ, произнесъ индѣецъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ: будетъ платить бобровыми мѣхами за молоко своей маленькой дочери; но онъ хочетъ удержать за собою свою добычу, и дверь должна отвориться, когда онъ потребуетъ ребенка.
— Однако, возразилъ хозяинъ, которому вдругъ показалось, что болѣе подробное объясненіе будетъ не лишнимъ: откровенно говоря, мнѣ все равно, и я не прочь оставить у себя малютку, хоть ихъ, слава Богу, у меня у самого мало. Однако, если явятся родители, или если бѣлый отецъ[9] услышатъ объ этомъ ребенкѣ, что тогда? Красный начальникъ знаетъ, что руки бѣлаго отца далеко простираются.
Индѣецъ помолчалъ нѣсколько мгновеніи, и потомъ произнесъ многозначительнымъ тономъ:
— Мать ребенка никогда уже не возвратится. Ночь очень темна. Буря воетъ сильно. Завтра не видно будетъ и слѣда ногъ красныхъ воиновъ. До вигвамовъ бѣлаго отца далеко. Если онъ узнаетъ о ребенкѣ, то это будетъ значить, что бѣлый мой братъ сказалъ ему объ этомъ. Если бѣлый отецъ возьметъ ребенка, то красный начальникъ сниметъ скальпы съ дѣтей своего бѣлаго брата.
— Въ такомъ случаѣ возьми назадъ свое дитя; не хочу имѣть съ нимъ никакого дѣла, сказалъ залѣсецъ рѣшительнымъ тономъ.
Индѣецъ выхватилъ Окровавленный свой ножъ, и бросилъ вопросительный взглядъ на кровать, за пологомъ которой исчезло дитя.
— Мы будемъ заботиться о немъ; никто не узнаетъ о ребенкѣ, завизжала испуганная хозяйка.
Индѣецъ спокойно заткнулъ опять за поясъ свой ножъ и сказалъ:
— У красныхъ воиновъ пересохло горло.
Со стороны кровати послышалось ворчаніе, въ которомъ, должно полагать, выражалось христіанское желаніе, чтобы каждая капля обратилась въ ядъ этимъ кровопійцамъ. Но хозяинъ, менѣе проникнутый мстительнымъ человѣколюбіемъ дражайшей своей половины, поспѣшилъ къ поставцу, чтобы удовлетворить требованіямъ своихъ гостей. Не вставая съ мѣста, начальникъ залпомъ выпилъ стаканъ виски, а потомъ вошла круговая. Когда опорожнена была шестая бутылка, начальникъ вдругъ всталъ, бросилъ на столъ испанскую золотую монету, распахнулъ пологъ кровати и повѣсилъ на шею малютки кораловое ожерелье, которое онъ вынулъ изъ своего вампума.
— Мускоджи (Muacogees) узнаютъ дочь одного изъ своихъ воиновъ, сказалъ онъ, устремивъ взоры на дитя, которое, въ новой своей фланелевой юбочкѣ, покоилось на груди хозяйки. Еще разъ взглянулъ онъ на ребенка и на хозяйку, потомъ молча повернулся къ двери и исчезъ съ товарищами своими во мракѣ ночи.
— Буря прошла, сказалъ хозяинъ, выглянувшій вслѣдъ за индѣйцами, пробиравшимися къ своимъ каноэ[10] изъ березовой коры, привязаннымъ на берегу рѣчки Куза.
— Скажи, ради Бога! Кто этотъ красный дьяволъ? прервала его жена, облегчивъ себя глубокимъ вздохомъ, и невольно вздрагивая.
— Тсъ, баба! Молчи пока Куза не будетъ между твоимъ языкомъ и красными кожами. Это не шутка. Увѣряю тебя.
При этихъ словахъ онъ заперъ дверь и, взявъ свѣчу, подошолъ къ кровати, на которой жена его кормила малютку грудью.
— Бѣдняжечка, сказалъ онъ, еслибы ты могла, ты сообщила бы намъ исторію, отъ которой навѣрно волосы стали бы дыбомъ. Да и намъ она можетъ стоить жизни. Тутъ кроется что-то важное. Эти красные дьяволы были на кровавой экспедиціи; это вѣрно. Но гдѣ именно они были — извѣстно одному Богу. Хорошо еще, еслибы они напали на испанца, продолжалъ онъ, разсматривая поперемѣнно ребенка и золотую монету, мнѣ бы и горя мало, а то…
Говоря это онъ бросился въ постель, но долго, очень долго не могъ заснуть. Происшествіе это лишило его, казалось, покоя и обычнаго хладнокровія.
Капитанъ Джонъ Коплендъ, это было имя и чинъ хозяина харчевни, подъ вывѣскою индѣйскаго начальника, былъ одинъ изъ тѣхъ привилегированныхъ мелкихъ торговцевъ, которые года за два передъ тѣмъ поселились въ странѣ Криковъ (Creeks[11]), подъ покровительствомъ центральнаго правленія, и подъ непосредственною защитою агента правительства, живущаго между индѣйцами. Онъ переселился съ женою и четырьмя дѣтьми изъ восточной Георгіи, съ помощію пятидесяти долларовъ завелся вышеописанными бочками съ водкой, увеличилъ свое семейство двумя новыми отпрысками, а имущество свое въ двадцать разъ, и имѣя въ то время тридцать или сорокъ лѣтъ отъ роду, чувствовалъ себя такъ хорошо, какъ только можетъ чувствовать себя человѣкъ, говоря мѣстнымъ языкомъ, широкоплечій, коренастый и стоящій въ собственныхъ своихъ башмакахъ. Не признавая никого выше, но считая зато всякаго негражданина ниже себя, онъ умѣлъ искусно соединять званіе цѣловальника съ достоинствомъ капитана. Все стараніе Джона Копленда и всѣ помышленія его обращены были болѣе на то, чтобы разными путями присвоивать себѣ мѣха индійцевъ, нежели на то, чтобы охранять шкуру своего семейства и свою собственную, которая, правду сказать, была не многимъ безопаснѣе труднодобываемыхъ бобровыхъ мѣховъ; несмотря на то, въ немъ преобладало хотя и темное, скорѣе инстинктивное, но зато вѣрное и твердое чувство долга, съ которымъ онъ не задумался бы пожертвовать бобровыми и другими мѣхами, еслибы дѣло коснулось блага края или залѣскихъ его согражданъ. Отношенія же залѣсцевъ къ дикимъ людямъ находилось уже давно въ какомъ-то напряженіе. Правда, племя Криковъ, въ продолженіи многихъ лѣтъ жило повидимому въ добромъ согласіи съ американцами или, лучше сказать, съ жителями штата Георгія. Они не только со всѣми знаками уваженія приняли агента, присланнаго къ нимъ центральнымъ правленіемъ, и признали такимъ образомъ надъ собою главное владычество великаго бѣлаго отца, какъ они называли президента Соединенныхъ Штатовъ, но и охотно согласились содѣйствовать тѣмъ видамъ и предположеніямъ, которыя правительство и агентъ его начали приводить въ дѣйствіе, для споспѣшествованія гражданскому и нравственному ихъ образованію. Однако, несмотря на эти благопріятные признаки взаимнаго довѣрія, между нами было множество точекъ прикосновенія, которыя могли, и даже въ скорости должны были обратиться въ сѣмена будущаго несогласія, и которыя не ускользнули отъ прозорливости нашего капитана. Различные мирные трактаты, вынужденные у индѣйцевъ бѣлыми, какъ они называли американцевъ, мало по малу лишили ихъ большей и лучшей части ихъ наслѣдственныхъ владѣній. Владѣнія эти когда-то распространялись на большую часть Георгіи и Флориды, и на нынѣшніе штаты Алабаму и Миссисипи. Хотя эти уступки и имѣли нѣкоторое сходство съ грабежомъ, но индѣіщы охотно согласились на нихъ, надѣясь по крайней мѣрѣ наслаждаться въ мирѣ и спокойствіи тѣмъ что у нихъ осталось. Въ продолженіи нѣкотораго времени, особенно въ теченіи революціонной войны и слѣдующихъ за тѣмъ десяти лѣтъ, ихъ дѣйствительно оставили въ покоѣ. Граждане Георгіи, будучи едва въ состояніи отбиваться отъ внѣшнихъ враговъ и обработывать свои собственныя земли, благоразумно остерегались разбудить дремавшихъ дикарей. Но прошло восьмнадцать лѣтъ послѣ окончанія борьбы за свободу, глубокія раны, нанесенныя этому штату войною и ея опустошеніями, мало по малу изцѣлились; съ народонаселеніемъ почти удвоившимся увеличилась и потребность распространить свои владѣнія далѣе къ роскошному западу. Поэтому бодрое молодое поколѣніе начало бросать завистливые взоры на тучныя низовья, раскидывающіяся въ прелестныхъ прибрежныхъ долинахъ рѣкъ Куза и Окони. Все чаще и чаще стали появляться переселенцы съ лошадьми и повозками, жонами и дѣтьми, скотомъ и цѣлымъ имуществомъ, и стали выбирать себѣ лучшія мѣста въ этой странѣ, нисколько не заботясь ни о какихъ правахъ владѣнія и собственности. За нѣсколько мѣсяцевъ передъ описаннымъ нами ночнымъ происшествіемъ, подобное незаконное самовластіе переселенцевъ было поводомъ къ серьозной ссорѣ за владѣніе земель около рѣки Окони. Хотя она и была улажена при помощи центральнаго правленія, но примиреніе это, вмѣсто того чтобы успокоить умы, оставило напротивъ ядовитое жало въ сердцахъ индійцевъ. Тотъ самый начальникъ Криковъ, который согласился на уступку этой прелестной полосы земли, принадлежалъ по своему происхожденію къ смѣшанному племени, и мать его была американка. Ужь одного этого обстоятельства было бы достаточно для возбужденія крайней недовѣрчивости индѣйцевъ, хотя бы даже отъ такой сдѣлки и не пострадало одно изъ значительныхъ племенъ этого народа. Къ несчастію такъ и вышло, и притомъ съ самою вопіющею несправедливостію: какъ нарочно главнѣйшая отрасль этого замѣчательнаго народа, съ начальникомъ своимъ, потомкомъ древнихъ мико или королей племени Оконіевъ (Осo-nees), вслѣдствіе упомянутой сдѣлки лишились своихъ земель и даже послѣдняго убѣжища. Этотъ мико славился своею непримиримою враждою къ бѣлымъ. Его непреклонность и упрямство обратилось въ пословицу. Говорили, что вліяніе его на народъ не имѣло границъ, и преобладало, въ совѣтѣ цѣлаго племени, которое имѣло самыя основательныя причины бояться за неприкосновенность послѣдней своей собственности.
Не много нужно было чтобы раздуть затаенное пламя негодованія въ гордомъ дикарѣ, лишонномъ послѣдняго пріюта, угнетенномъ и оскорбленномъ въ самыхъ священныхъ своихъ правахъ. Война, какъ бы безнадеженъ ни былъ исходъ ея для притѣсненныхъ, тѣмъ не менѣе была бы страшнымъ бичомъ для бѣлыхъ поселенцевъ, разсѣянныхъ по этимъ залѣсьямъ. Самое легкое, что они могли ожидать отъ людей, въ которыхъ жажда мести и крови была такъ страшно возбуждена длиннымъ рядомъ несправедливостей и угнетеній, — самое легкое была смерть. Поэтому капитанъ имѣлъ самыя основательныя причины задуматься; будучи хорошо знакомъ съ жестокимъ характеромъ народа, среди котораго ему суждено было жить, онъ понималъ, что господствующее съ нѣкотораго времени двусмысленное спокойствіе было больше тѣмъ сомнительно. Это ночное приключеніе казалось ему предвѣщаніемъ, и опасенія его возобновились съ большею силою. Мы скоро увидимъ, на что онъ рѣшился.
ГЛАВА II
правитьШекспиръ.
Первые лучи утренняго солнца застали нашего капитана занятымъ приготовленіями къ отъѣзду. Приготовленія эти состояли въ томъ, что вмѣсто панталонъ изъ Zinsey-Woolsey онъ надѣлъ кожаные, отыскалъ свои мокассины, къ правому каблуку пристегнулъ заржавленную шпору, накинулъ себѣ на ноги пару леггиговъ[12], изъ которыхъ каждый очень удобно могъ бы служить плащомъ человѣку средняго роста, и наконецъ сѣлъ къ обильно уставленному столу. Все это дѣлалось съ систематическимъ спокойствіемъ залѣсца, который, какъ извѣстно, медленно рѣшается на что нибудь, но однажды принявъ намѣреніе, выполняетъ его съ осмотрительностью, твердостью и непреклонностью, который не боится препятствій, не знаетъ страха и даже въ величайшей опасности, вмѣсто того чтобы устрашиться ея, находятъ еще средство изощрять свой умъ.
— Пошли Томба съ шкурами къ Черокизамъ (Cherockees[13]). А вы Икъ-ванъ-за отправляйтесь къ испанцу; онъ обѣщалъ мнѣ взять ихъ съ собою. И будьте всѣ готовы завтра къ ночи, вслучаѣ еслибы я не воротился къ тому времени. Надѣюсь, что агентъ правительства дома. Досадно будетъ, если я его не заставу.
— Когда ожидать тебя назадъ? спросила его жена.
— Ты спрашиваешь больше чѣмъ я могу теперь сказать. Можетъ быть мнѣ придется даже и нѣсколько дней пробыть тамъ; если я не возвращусь въ теченіи двухъ дней, то отправляйся къ Черокизамъ. Ты знаешь, тамъ въ Пенсильваніи возстали противъ стараго Адама. Чортъ бы побралъ этого Тори! Если это пронюхало краснокожіе, то можешь быть увѣрена, что они воспользуются суматохою и тутъ начнется рѣзня. Во всякомъ случаѣ сдѣлай то, что я тебѣ сказалъ. Они пришли въ движеніе и намъ нужно торопиться, иначе скальпы наши на будущей недѣлѣ будутъ висѣть въ ихъ сборномъ вигвамѣ[14].
При этихъ словахъ онъ снялъ со стѣны свой тяжеловѣсный хлыстъ, которымъ когда-то убилъ лань на мѣстѣ, сунулъ въ карманъ сюртука огромный пистолетъ и влѣзъ на своего коня.
Дорога, или лучше сказать тропинка, по которой поѣхалъ нашъ капитанъ, и которая вела къ жилищу агента, капитана Макъ-Леллана, пролегала сперва чрезъ большой еловый лѣсъ, лежащій на незначительной, но постепенно подымающейся возвышенности. Земля была покрыта легкимъ слоемъ снѣга, выпавшаго послѣ бури прошедшей ночи. Глубокая тишина, царствовавшая во всей окрестности; черные, стройно возвышающіеся стволы елей, которыхъ темнозеленыя вѣтви, увѣшанныя великолѣпными снѣжными гирляндами, отражали утренніе лучи солнца и сверкали подобно миліонамъ бриліантовъ; пронзительно холодный утренній воздухъ, рѣзко пронизывающій лѣсъ, — все это постепенно начало дѣйствовать на кровь нашего залѣсца, который подвигался впередъ умѣренною рысью, продолжая размышлять о ночномъ приключеніи, и сравнивая его съ словами и дѣйствіями прежнихъ посѣтителей. Это напряженіе духа не разъ выражалось громкимъ ворчаньемъ, въ которомъ яснѣе другихъ слышались слова «Damn them».
Такимъ образомъ ѣхалъ онъ нѣсколько часовъ. Гористое мѣсто стало постепенно спускаться къ обширной низменности, поросшей орѣховыми деревьями, между которыми изрѣдка мелькали просвѣты; оттуда выглядывали мѣстами одинокія хижины, выстроенныя изъ древесныхъ пней. Сзади примыкали къ домишкамъ небольшія поля пшеницы и табачныя плантаціи, придавая цѣлому очень живописный видъ. Безпристрастный путешественникъ конечно восхищался бы этими мирными обитателями, какъ будто волшебствомъ перенесенными подъ сѣнь этихъ гигантскихъ деревъ. Намъ рѣдко случалось встрѣтить что нибудь привлекательнѣе этихъ прелестныхъ жилищъ; помнится, что мы встрѣчали подобныя въ Арканзасѣ, и при видѣ ихъ намъ всегда представлялось, что геній цивилизаціи, облетая въ первый разъ эту страну, выронилъ ихъ изъ своего рога изобилія. Но капитанъ Коплендъ, судя по его ворчанью, не былъ такого филантропическаго мнѣнія. Между тѣмъ онъ подъѣхалъ къ рѣкѣ Окони, на живописныхъ берегахъ которой индѣйскіе вигвамы попадались все чаще и чаще. Мѣстность эта и тогда уже имѣла нѣкоторый видъ благоустроенности. Хижины были просторнѣе и походили на дома западныхъ землевладѣльцевъ. Вездѣ видны были хлѣва для скота, и также обширныя табачныя плантаціи, и поля, засѣянныя пшеницею. Нѣкоторыя изъ этихъ жилищъ были даже окружены фруктовыми садами. Залѣсецъ нашъ нахмурилъ брови, косо посматривая на плантаціи и жилые дома, изъ которыхъ многіе, какъ величиною, такъ и удобствомъ далеко превосходили его собственное жилище.
— Чортъ знаетъ, что у полковника Гаукинса на умѣ, съ его плотниками, ткачами, кузнецами и тысячами другихъ мастеровыхъ, которыми онъ надѣляетъ этихъ краснокожихъ! Неужели онъ хочетъ, чтобы эти красные черти навсегда остались въ Георгіи? Чортъ возьми, если они… А вѣдь похоже на то, проворчалъ онъ черезъ минуту, завистливо поглядывая на жилой домъ, мимо котораго ему приходилось ѣхать.
— У нихъ есть свои удобныя жилища и посѣвы пшеницы и табачныя плантаціи, какъ будто они и впрямь свободные люди, а не проклятые краснокожіе. Даже вонъ коноплю треплютъ, продолжалъ онъ тѣмъ же брюзгливымъ тономъ, при видѣ группы дѣвушекъ, которыя позади дома, вокругъ зажжонныхъ костровъ, весело размахивали коноплею.
— Я полагаю, черезъ нѣсколько лѣтъ они попробуютъ и сами выкуривать для себя виски. Продолжайте, мой милый полковникъ Гаукинсъ. Увидимъ чѣмъ все это кончится. Красная кожа навсегда останется красною кожею. Я бы скорѣе взялся смыть черный цвѣтъ съ своихъ негровъ, чѣмъ изъ этихъ предательскихъ душъ сдѣлать порядочныхъ людей.
Изъ словъ этихъ читатель можетъ видѣть, что мнѣнія нашего капитана значительно противорѣчили гуманнымъ стремленіямъ полковника Гаукинса. И надобно сознаться, что мнѣнія эти были въ то время господствующими не только въ кругу его товарищей по мелкой индѣйской торговлѣ, но и вообще между всѣми поселенцами запада. Ужь и тогда американцы начали смотрѣть недружелюбными глазами на этихъ природныхъ и истинно законныхъ владѣльцевъ всей страны; они привыкли видѣть въ нихъ какую-то мерзость, отъ которой слѣдуетъ избавиться какъ можно скорѣе. На успѣхи ихъ въ разныхъ отрасляхъ сельскаго хозяйства и механики они смотрѣли съ досадою и озлобленіемъ, потомучто успѣхи эти выражали, повидимому, рѣшительное намѣреніе индѣйцевъ не покидать своей родины.
Мы говоримъ о Георгіи, и нѣтъ ничего удивительнаго, если нашъ капитанъ, какъ житель этого штата, раздѣлялъ такія мнѣнія; послѣднія тѣмъ болѣе распространились между его согражданами, что вполнѣ согласовались съ интересами большинства. Поэтому не трудно понять, что полковникъ Гаукинсъ далеко не пользовался милостію нашего залѣсца, который при многихъ хорошихъ качествахъ имѣлъ и нѣкоторыя не совсѣмъ похвальныя свойства; между послѣдними, особенно выдавалось непреодолимое его отвращеніе къ красному племени, которое онъ, употребляя его собственное выраженіе, ненавидѣлъ пуще самихъ вонючекъ[15]. Но это хорошее мнѣніе онъ конечно не выражалъ вслухъ, и даже въ настоящую минуту оно вырывалось наружу только отрывистыми «damn».
Такимъ образомъ проѣхалъ онъ около двадцати миль, и очутился на скатѣ горнаго хребта, съ котораго открывался далекій видъ на оставленныя имъ за собою низовья. Еще разъ окинулъ онъ взоромъ эту очаровательную мѣстность, какъ будто желая еще болѣе усилить въ себѣ ожесточеніе, и потомъ далъ коню шпоры. Онъ въѣхалъ въ частый орѣшниковый и лавровый кустарникъ, котораго широко распространяющіяся вѣтви, ударяя его по лицу и обсыпая его снѣгомъ, стали наконецъ надоѣдать. Онъ успѣлъ уже разъ десять стряхнуть съ себя снѣгъ, какъ вдругъ въ чащѣ послышался легкій шорохъ, который невольно его озадачилъ. Онъ остановился на минуту и устремилъ свои сѣрые глаза на подозрительный кустарникъ; потомъ съ осторожностію осадилъ немного коня, одною рукою ощупалъ въ карманѣ пистолетъ, другою схватилъ полновѣсный хлыстъ, и въ такомъ положеніи сталъ выжидать что будетъ дальше.
— Да, они выслѣдили меня, готовъ биться объ закладъ, пробормоталъ онъ, не спуская глазъ съ чащи, причемъ густыя рѣсницы его стали ерошиться. Проклятье! Зачѣмъ я вчера не поѣхалъ!
Но было уже поздно. Едва только вырвались у него послѣднія слова, какъ вдругъ раздвинулись вѣтви кустарника, изъ-за нихъ вышла длинная, страшная фигура и остановилась передъ нимъ съ такимъ видомъ, что всякій другой на мѣстѣ нашего капитана, безъ сомнѣнія, принялъ бы ее за привидѣніе. Лошадь шарахнулась въ сторону, такъ что всадникъ едва не потерялъ сѣдла. Передъ нимъ стоялъ вчерашній индѣйскій начальникъ; половина головы его все еще была обвязана окровавленнымъ платкомъ, такъ что попрежнему видѣнъ былъ одинъ только глазъ, пристально устремленный на капитана съ выраженіемъ глубочайшаго презрѣнія.
— Могучій воинъ, произнесъ индѣецъ послѣ нѣкотораго молчанія, тономъ самой горькой ненависти: могучій воинъ бросилъ рѣчь свою передъ собакою, которая теперь идетъ, чтобы посѣять плевелы на пути между красными и бѣлыми людьми. Сосчиталъ ли онъ головы тѣхъ, которыхъ оставилъ въ своемъ вигвамѣ? Легко можетъ случиться, что, возвратившись отъ бѣлаго своего собрата, онъ найдетъ его пустымъ, а скальпы жены и дѣтей уже высушенными въ дыму красныхъ воиновъ.
При этихъ словахъ изъ чащи раздался грубый и насмѣшливый хохотъ; вѣтви снова раздвинулись и пропустили два ряда грозныхъ фигуръ, которыя примкнули съ обѣихъ сторонъ къ своему начальнику.
Присутствіе духа было однимъ изъ тѣхъ качествъ, которыя залѣсецъ нашъ успѣлъ развить въ себѣ въ теченіи двухлѣтнихъ своихъ сношеній съ дикими. На лицѣ капитана выразилось вдругъ такое наивное удивленіе, что оно сдѣлало бы честь искуснѣйшему дипломату нашего времени, застигнутому врасплохъ въ какой нибудь политической интригѣ; онъ преспокойно возразилъ:
— Что же это такое? Неужели честному человѣку нельзя ужь и отправиться за нѣсколькими аршинами фланели для ночной рубашечки, когда великій начальникъ донага раздѣлъ своего пріемыша, точно какой нибудь раз….
Онъ хотѣлъ было сказать: разбойникъ, но спохватился и имѣлъ благоразуміе остановиться на полсловѣ.
Индѣецъ не спускалъ съ него глазъ, какъ будто желая насквозь пронзить его своимъ взглядомъ.
— Развѣ для дочери воина нужна одежда? спросилъ онъ наконецъ.
— Странный вопросъ! отвѣчалъ капитанъ съ тѣмъ же равнодушнымъ, почти глупо-наивнымъ выраженіемъ лица.
— У Бетси только одна юбка, и она ей самой нужна. Ставлю кварту виски, если бѣдняжка не замерзнетъ до моего возвращенія.
— Красный воинъ пришлетъ одежду, сказалъ начальникъ и шепнулъ нѣсколько словъ на ухо ближайшему индѣйцу, который однимъ прыжкомъ исчезъ въ кустарникахъ.
— Ну, если вы намѣрены прислать матерію, за которою я было-поѣхалъ, то избавите меня отъ труда и издержекъ. Не забудьте только башмачки и чулочки, или мокассины, какъ вамъ заблагоразсудится, прибавилъ капитанъ, поворачивая лошадь, чтобы избавиться отъ опаснаго сосѣдства.
Но индѣецъ сдѣлалъ ему знакъ, который заставилъ его остановиться.
— Отъ вигвама бѣлаго человѣка, сказалъ онъ, ведетъ много путей къ бѣлымъ его братьямъ, и языкъ его очень кривъ; но глаза и уши краснаго начальника широко открыты. Если красные воины встрѣтятъ его или его братьевъ на этихъ путяхъ, то они снимутъ шкуру съ головъ его жены и дѣтей.
— Однако чортъ возьми, сказалъ капитанъ смѣясь, — вы не захотите же запереть меня съ женою и дѣтьми въ моемъ собственномъ домѣ, тогда какъ на сторонѣ столько дѣла: нужно закупать ромъ, сдавать мѣха, и есть тысячи другихъ занятій.
— Пусть бѣлый человѣкъ отправляется за ромомъ, чтобы обманывать краснаго воина и убивать въ немъ силу, возразилъ индѣецъ съ горькою усмѣшкою: но онъ до тѣхъ поръ не увидитъ своего бѣлаго брата, къ которому теперь ѣдетъ, пока мѣсяцъ не измѣнится три раза. Да и тогда пусть онъ не забудетъ придержать свой языкъ.
Сказавъ это, индѣецъ повернулся къ нему спиною и исчезъ въ кустарникахъ. Нашъ капитанъ нѣсколько секундъ смотрѣлъ ему въ слѣдъ, пробормоталъ нѣсколько «damn» и тяжело перевелъ духъ, какъ человѣкъ избѣгнувшій большой опасности; потомъ медленно повернулъ коня и поѣхалъ домой.
На обратномъ пути онъ имѣлъ довольно времени для размышленія объ этомъ странномъ начальникѣ. Не подлежало, казалось, никакому сомнѣнію, что индѣйцы намѣрены была предпринять что-то ужасное. Но гдѣ именно должна была разразиться туча и какъ отвратить ее — этого онъ никакъ не могъ сообразить. Нечего было и думать о томъ, чтобы извѣстить Макъ-Леллана.
— Да еслибы мнѣ и удалось предувѣдомить его, разсуждалъ онъ самъ съ собою, — что тогда? отъ Макъ-Леллана до полковника Гаукинса еще добрыхъ двѣсти миль, и пока дойдетъ до него печальное извѣстіе, ударъ ужь будетъ нанесенъ, и шкуры содраны съ головъ нашихъ, прибавилъ онъ тише.
— Я и такъ удивляюсь, прибавилъ онъ, невольно почесываясь: какъ у меня голова осталась на плечахъ. Однако, — продолжалъ онъ, — еслибы краснокожіе выбрали насъ своими жертвами, то неужели бы они поручили намъ это дитя? Нѣтъ. Они разможжили бы его объ первое попавшееся дерево.
Таково было заключеніе капитана Копленда, и заключеніе это, какъ мы увидимъ впослѣдствіи, было довольно вѣрно. Его, правда, все еще искушала мысль о капитанѣ Макъ-Лелланъ, и не разъ устремлялъ онъ свои зоркіе соколиные взоры то направо, то налѣво; по между тѣмъ онъ приблизился уже къ дому, а голосъ жены, которая къ счастію не раздѣлила въ такой степени его патріотическихъ мыслей, скоро отвлекъ его отъ вторичной попытки, и внушилъ ему намѣреніе, при настоящихъ обстоятельствахъ болѣе благоразумное: терпѣливо выжидать что будетъ дальше. Къ успокоенію его не мало содѣйствовало и то, что вскорѣ послѣ того индѣецъ исполнилъ свое обѣщаніе, приславъ довольно большой узелъ съ фланелью, разными бумажными матеріями и хорошенькими дѣтскими башмачками.
Такимъ образомъ прошло нѣсколько дней, не причинивъ нашему капитану никакихъ особенныхъ заботъ. Такого рода событія были вообще нерѣдки, и если послѣдняя ночная сцена отличалась отъ другихъ подобныхъ приключеній какою то таинственностью, непонятною для залѣсца, то заботы о дѣтяхъ, разнообразныя полевыя и домашнія занятія и ежедневные гости не позволяли ему предаваться слишкомъ долго размышленіямъ, еслибы даже этому не мѣшала врожденная его апатія. По прошествіи нѣсколькихъ недѣль онъ былъ окончательно успокоенъ извѣстіемъ что гроза уже разразилась, но не надъ соотечественниками его, а надъ союзниками ихъ чоктавами (Choctaw)[16], живущими около р. Миссисипи, на которыхъ напали всѣ соединенныя племена Криковъ и почти совершенно истребили ихъ. Прочитавъ въ газетахъ это извѣстіе, капитанъ Коплендъ присовокупилъ: — пусть бы всѣ краснокожіе свернули другъ другу шею и содрали бы одинъ съ другаго кожу, этимъ они избавили бы насъ отъ труда! — Но желаніе это, хотя оно и было вполнѣ въ духѣ гражданъ Георгіи, къ крайнему сожалѣнію нашего трактирщикѣ, не было раздѣляемо центральнымъ правительствомъ, которое напротивъ всѣми мѣрами старалось возстановить миръ между обоймѣ племенами.
Водворившаяся снова тишина возвратила и нашему капитану его прежнюю свободу, а съ нею и удобный случай снять завѣсу съ этого страннаго ночного приключенія. Дѣйствительно онъ покушался объяснить эту загадку, хотя мы и должны прибавить, что попытки капитана увѣнчались далеко неблагопріятными результатами, ибо онъ вспоминалъ объ нихъ не иначе какъ съ отвращеніемъ.
Все что можно было узнать отъ него, ограничивалось предположеніемъ, что пріемышъ его принадлежитъ къ семейству какого нибудь испанскаго или французскаго плантатора около р. Миссисипи. Больше не могъ или не хотѣлъ онъ ничего сказать и угрюмое «damn», которымъ онъ каждый разъ отвѣчалъ на подобный вопросъ, отнимало у всякаго любопытнаго дальнѣйшую охоту интересоваться судьбою ребенка; тѣмъ болѣе, что этотъ ребенокъ происходилъ по всей вѣроятности отъ племени, которое, за свое безусловное повиновеніе властямъ, не пользовалось особеннымъ уваженіемъ залѣсца, гордаго своею независимостію. Нашъ капитанъ продолжалъ попрежнему продавать ромъ и виски, вымѣнивалъ ихъ на оленьи, лосинныя и бобровыя шкуры, и деннечая ежегоднаго новаго семейнаго прироста, съ нимъ не случилось ничего такого что заслуживало бы особеннаго внѣшнія.
Такимъ образомъ прошло почти семь лѣтъ. Описанная нами хижина превратилась въ довольно обширный домъ, изъ оконъ котораго открывался прелестный видъ на роскошныя долины и на живописно извивавшуюся между ними рѣчку Кузу, берега которой, окаймленные цвѣтущими плантаціями, придавали всей мѣстности видъ уютности и благосостоянія. Трактирщикъ нашъ сдѣлался мало но малу человѣкомъ съ вѣсомъ и значеніемъ.
Былъ прелестный лѣтній вечеръ. Капитанъ съ своимъ семействомъ и сосѣдями сидѣли за ужиномъ, который, судя по количеству блюдъ, имѣлъ какое нибудь торжественное значеніе. Столъ представлялъ безконечное разнообразіе самыхъ любимыхъ залѣскихъ лакомствъ, отъ которыхъ, мимоходомъ сказать, не отказался бы и гастрономъ съ болѣе утончоннымъ вкусомъ. Дикія индѣйки, знаменитая медвѣжья лапа, фазаны, перепела, оленій окорокъ, пироги и паштеты всѣхъ родовъ и видовъ, конфекты и варенья всевозможныхъ сортовъ и названій, затрудняли выборъ. На почетномъ мѣстѣ сидѣлъ худощавый молодой человѣкъ; по блѣдному лицу и восторженно-набожному взгляду въ немъ можно было узнать методистскаго проповѣдника, котораго привлекло въ эту страну рвеніе къ распространенію Евангелія и который, по примѣру своихъ единовѣрцевъ, соединялъ должность проповѣдника съ должностію школьнаго учителя. Въ продолженіи двухъ лѣтъ своего мисіонерства, этотъ набожный ревнитель проводилъ ежегодно по четыре мѣсяца посреди трехъ главныхъ племенъ Криковъ. Срокъ, который онъ самъ себѣ назначилъ для пребыванія у верхнихъ Криковъ, пришолъ къ концу, и онъ прощался теперь съ своими сосѣдями соотечественниками, съ тѣмъ чтобы навсегда оставить сосѣднее индѣйское поселеніе Кузу, въ которомъ онъ жилъ послѣднее время. Рядомъ съ нимъ сидѣла дѣвочка, которая лѣтъ за семь передъ тѣмъ такимъ чуднымъ образомъ сдѣлалась членомъ этого семейства. Что-то неизъяснимо нѣжное, и въ то же время благородное и разумное, изображалось въ дѣтскихъ чертахъ этой дѣвочки; ясные взоры ея задумчиво и съ какою-то грустью были устремлены на страждущее, болѣзненное лицо пастора. Очевидно онъ и самъ былъ обворожонъ этимъ милымъ созданіемъ и впродолженіи ужина много занимался ею. Нѣсколько разъ онъ собирался что-то сказать, но всякій разъ капитанъ Коплендъ перебивалъ его. Казалось у него лежало что-то на сердцѣ. Наконецъ онъ далъ знакъ, чтобы дѣвочка удалилась, и она тотчасъ же вышла изъ комнаты, рука объ руку съ своею подругою.
— И такъ вы не согласны на мое предложеніе, капитанъ? началъ пасторъ. — Не могу выразить вамъ, какое глубокое участіе я принимаю въ судьбѣ этого бѣднаго созданія. Въ продолженіи послѣднихъ четырехъ мѣсяцевъ, въ которые она посѣщала мою школу, она совершенно овладѣла всѣмъ моимъ существомъ. Не могу безъ горести подумать о разлукѣ съ нею. Я охотно возьму ее на свое попеченіе. Притомъ же она такого нѣжнаго сложенія, что изъ нея никогда не выйдетъ сильной работницы, и вѣдь было бы ужасно, еслибы она досталась въ руки индѣйцевъ.
— Все это правда, возразилъ капитанъ, — но вы вспомните, что индѣецъ каждый годъ постоянно присылалъ по десяти бобровыхъ или медвѣжьихъ шкуръ за ея столъ и квартиру, и одѣвалъ ее, вы сами видите, какъ куколку. Хотя онъ и красная кожа, но я все таки не могу располагать его собственностью.
— И вы никогда уже послѣ того не встрѣчали его? спросилъ мисіонеръ.
— Я видѣлъ его еще два раза, отвѣчалъ капитанъ такимъ тономъ, который показывалъ, что онъ неохотно говоритъ объ этомъ предметѣ. — Оба раза онъ былъ закутанъ въ свое синее шерстяное одѣяло; я видѣлъ его еще третій разъ; въ лицо, но только издали, и мнѣ хотѣлось тогда чтобы онъ былъ отъ меня за сто милъ. Всему этому причиной женское любопытство, — продолжалъ онъ, бросивъ многозначительный взглядъ на свою жену. — Я хотѣлъ отправиться къ полковнику Гаукинсу, чтобы поговорить съ нимъ о дѣвочкѣ, и если можно, напечатать объ ней въ газетахъ. Хотя я могъ свободно ѣхать и внизъ къ Нью-Орлеану и вверхъ къ Нашвилю, и вообще куда хотѣлъ; ктому же кромѣ жены никто не слышалъ ни слова о моемъ намѣреніи, но красная кожа пронюхала таки мою затѣю, несмотря на то, что выѣзжая изъ дому, я сдѣлалъ большой кругъ. Онъ далъ мнѣ проѣхать сорокъ миль по дорогѣ къ Миледжвидлю, и потомъ застрѣлилъ подо мною коня, какъ собаку. Да, дорого я поплатился за любопытство мистрисъ Коплендъ.
— И никто изъ индѣйцевъ не могъ вамъ дать никакого объясненія? Вы говорите, что онъ самъ повѣсилъ кораллы на малютку. Нѣтъ ли на этомъ ожерелья какого нибудь таинственнаго знака?
— Да, правду сказать, чѣмъ меньше говорить объ этомъ, тѣмъ лучше, возразилъ капитанъ. — Дѣвочка эта француженка или испанка, повѣрьте мнѣ. Впрочемъ если вы желаете узнать побольше, то теперь какъ разъ представляется вамъ случай. Въ дворѣ, подъ навѣсомъ, лежитъ теперь одинъ изъ Криковъ.
— Мнѣ надобно его видѣть, сказалъ пасторъ, и несмотря на покачиваніе головы капитана, тотчасъ же вышелъ въ дверь, держа въ рукѣ стаканъ рому. Индѣецъ спалъ на соломѣ крѣпкимъ сномъ; возлѣ него лежалъ его карабинъ. Едва только мисіонеръ остановился передъ дикаремъ, послѣдній открылъ глаза и вскочилъ на ноги. Пасторъ сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ послѣдовалъ за нимъ въ садъ, а самъ нѣжно поцаловавъ дѣвочку въ лобъ, взялъ ее къ себѣ на рука. Индѣецъ взглянулъ на дѣвочку, потомъ на кораловое ожерелье, и вдругъ лихорадочная дрожь стала пробѣгать по всѣмъ его членамъ. Онъ сталъ въ испугѣ понемногу отступать отъ ребенка и потомъ вдругъ съ крикомъ ужаса перелетѣлъ какъ стрѣла черезъ заборъ. Черезъ нѣсколько секундъ онъ исчезъ въ лѣсу.
Озадаченный мисіонеръ вошолъ опять въ домъ.
— Ну что, мистеръ Ловрингъ? сказалъ капитанъ, нахмуривъ лобъ. — Не потеряли вы еще охоты взять ребенка?
— Конечно нѣтъ, возразилъ мисіонеръ, — и если вы согласны, то я поговорю съ агентомъ.
— Нѣтъ, на это я не согласенъ, — сухо сказалъ капитанъ. — По крайней мѣрѣ до тѣхъ поръ, пока я здѣсь. Я долженъ сдержать свое слово, разумѣется пока живу около Кузы. Но ужъ я недолго здѣсь останусь. Меня такъ и тянетъ въ другое, болѣе спокойное мѣсто, а если я не ошибаюсь, то Крики опять расходились. Подымется страшная рѣзня, повѣрьте мнѣ. Говорятъ, начальникъ Оконіевъ опять возсталъ и намѣренъ соединять ея съ ужаснымъ Текумзе. Два такихъ человѣка способны взбунтовать весь міръ.
— Да, оба они опасные люди, возразилъ пасторъ.
— Когда я поселюсь около Миссисипи, который, слава Богу, принадлежитъ теперь намъ, а не этимъ ничтожнымъ испанцамъ, тогда пусть они дѣлаютъ что хотятъ.
— Конечно! подтвердила мистриссъ Коплендъ. — Бѣдная дѣвочка, она никогда не будетъ годна къ работѣ. Она такая неловкая, и какъ будто вовсе не для этого рождена. Можетъ быть изъ нея вышла бы хорошая швея или наставница: она шьетъ прекрасно, а читаетъ и пишетъ не хуже любого школьнаго учители.
Добрая женщина намѣрена была еще дальше распространиться о способностяхъ своего пріемыша, какъ вдругъ со стороны сада раздался пронзительный крикъ испуга. Вслѣдъ затѣмъ несчастная дѣвочка, о которой только что шла рѣчь, вбѣжала, въ комнату блѣдная, дрожащая и упала передъ мисіонеромъ, обнимая его колѣни съ жалобными воплями и рыданіями.
Невыразимый ужасъ ребенка изумилъ и поразилъ всѣхъ присутствующихъ. Всѣ устремили на дверь неподвижные и испуганные взоры, какъ вдругъ дѣвочка съ крикомъ «вотъ онъ»! грохнулась опять на землю. Въ то же мгновеніе вошолъ въ комнату высокій сухопарый индѣецъ, окинулъ проницательнымъ взглядомъ всѣхъ присутствующихъ и опустился на стулъ. Судя по одеждѣ, это былъ одинъ изъ главныхъ начальниковъ. При страшной худобѣ онъ былъ колосальнаго роста, и все въ немъ изобличало необыкновенную силу. На вискахъ и голыхъ рукахъ выступали жилы, почти въ палецъ толщиною и придавали ему скорѣе видъ бронзовой статуи, нежели живого существа. Но замѣчательнѣе всего въ этомъ необыкновенномъ человѣкѣ была его голова, украшенная, по древнему обычаю Мило или королей Оконіевъ, діадемою изъ перьевъ. Лобъ его былъ чрезвычайно узокъ и оканчивался съ обѣихъ сторонъ двумя огромными скулами, образовавшими между узкимъ подбородкомъ и чрезвычайно тонкими губами двѣ глубокія впадины, которыя придавали высохшимъ до невѣроятности чертамъ этого безплотнаго лица неописанное выраженіе хитрости, упорства и ума. Одежда этого замѣчательнаго человѣка заключалась въ камзолѣ изъ оленьей замши, вполнѣ покрывавшемъ широкую его грудь, въ коленкоровой охотничьей рубахѣ, наброшенной сверхъ камзола, и въ пестромъ набедренникѣ, который свѣшивался съ вампума, и только до половины покрывалъ его высохшія бедра. Мокассины его были богато разукрашены. Въ правой рукѣ онъ держалъ карабинъ, а за поясомъ былъ заткнутъ боевой поясъ въ богатой серебряной оправѣ.
— Токеа! вскричалъ мисіонеръ, который, вслѣдствіе постоянныхъ своихъ странствованій по индѣйскимъ владѣніямъ, короче ознакомился съ различными племенами и ихъ начальниками, чѣмъ осѣдлый хозяинъ харчевни подъ вывѣскою индѣйскаго короля.
Капитанъ только было собирался поднести стаканъ къ губамъ; но при этомъ страшномъ имени, имени смертельнаго врага его соотечественниковъ, у него вдругъ прошла, казалось, и жажда. Онъ поставилъ стаканъ нетронутымъ за столъ и началъ разсматривать индѣйца съ ногъ до головы.
— Шесть лѣтъ и шесть зимъ, произнесъ послѣдній послѣ нѣкотораго молчанія, ушли и опять возвратились, съ тѣхъ поръ какъ мико Оконіевъ оставилъ свою дочь у бѣлаго своего брата. Теперь онъ пришолъ чтобы взять ее съ собою въ свой вигвамъ.
— Такъ это вы въ ту страшную ночь оставили у насъ бѣдную Розу, какъ называетъ ее нашъ проповѣдникъ? Но отчего же вы не сказали намъ вашего имени, или не взяли у насъ до сихъ поръ ребенка? Онъ стоилъ намъ не мало заботъ и страха. Ну что еслибы онъ какъ нибудь пропалъ?
— Бѣлымъ людямъ нужны только звѣриныя шкуры и земли краснаго воина; но они мало нуждаются въ начальникѣ красныхъ воиновъ и въ его расположеніи, возразилъ индѣецъ съ горькимъ презрительнымъ смѣхомъ. Еслибы дитя это пропало, то ты заплатилъ бы за него скальпами твоихъ дѣтей. А теперь красный начальникъ беретъ то что ему принадлежитъ.
— Неужели Розу, родители которой вѣроятно убиты вами, вы называете своею собственностью? произнесъ пасторъ съ такою твердостью и мужествомъ, что даже залѣсецъ пришолъ въ изумленіе.
Индѣецъ бросилъ на пастора взглядъ полный глубокаго презрѣнія.
— Гдѣ же была бы теперь Бѣлая Роза, какъ ты ее называешь, еслибы рука Токеа не удержала ту руку, которая хотѣла размозжить ея черепъ объ древесный пень? Кто для нея охотился, когда она еще не умѣла ходить? Кто посылалъ для нея бобровые мѣха, а самъ пилъ воду? Молчи, продолжалъ онъ съ возрастающимъ отвращеніемъ; вы всѣ собаки! Языкъ вашъ говоритъ о вещахъ, которыхъ не знаетъ ваше сердце. Вы говорите намъ, чтобы мы любили своихъ ближнихъ, тогда какъ эти ближніе отнимаютъ у насъ наши мѣха, нашъ скотъ, отбираютъ ваши земли, выгоняютъ насъ въ пустыню.
— Мико Оконіевъ, безстрашно продолжалъ мисіонеръ, — вѣрно не захочетъ насильно оторвать бѣдную христіанскую сироту отъ ея вторыхъ родителей? Бѣлый отецъ будетъ огорчонъ этимъ; онъ охотно заплатитъ за нее.
— Совсѣмъ не нужно, вскричала мистрисъ Коплендъ, — мы съ радостью оставимъ ее у себя и даромъ. Гдѣ ѣдятъ двѣнадцать человѣкъ, тамъ вѣрно тринадцатый не умретъ съ голоду.
— Конечно нѣтъ, прибавилъ нѣсколько тише капитанъ Коплендъ; но вдругъ онъ остановился, замѣтивъ, что индѣецъ гордо сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ молчалъ.
— Мико Оконіевъ, произнесъ онъ съ достоинствомъ, — никогда уже не увидитъ бѣлаго отца. Путь его далекъ, сердце его жаждетъ свободы; онъ будетъ искать ее тамъ, гдѣ еще не была нога бѣлаго человѣка. Ему нужна его дочь, чтобы варить ему дичь и шить охотничью рубаху и мокассины.
При этихъ словахъ онъ отворилъ дверь и въ комнату вошло нѣсколько индѣйцевъ съ двумя дѣвушками.
— Канонда! вскричалъ мисіонеръ, протягивая руку одной изъ послѣднихъ. Индіанка подошла къ пастору, скрестила на груди руки, и смиренно наклонила голову.
— Такъ ты хочешь насъ оставить? продолжалъ мисіонеръ.
Дѣвушка не произнесла ни слова. Начальникъ махнулъ рукою и тотчасъ же вторая дѣвушка взяла къ себѣ на руки дрожащую Розу, набросила на нее коверъ, нижніе концы котораго она отдала въ руки первой дѣвушки, а верхніе два конца натянула себѣ на плечи и связала ихъ узломъ. Потомъ она обвязала широкою лентою ноги дѣвочки, отчего послѣдняя невольно поднялась выше и принуждена была охватить рученками шею индіанки.
Мисіонеръ и жена капитана смотрѣли со слезами на глазахъ какъ бѣдная малютка, окаменѣлая отъ страха, позволяла вязать себя какъ-жертва, не издавая ни малѣйшаго звука. Первый изъ нихъ подошолъ къ носильщицѣ и сказалъ ей кроткимъ, дрожащимъ голосомъ:
— Канонда, ты всегда была благородная дѣвушка, драгоцѣнная жемчужина. Поручаю этотъ нѣжный цвѣтокъ твоей сестринской любви и попеченію. Хочешь ли ты быть ей матерью?
Индіанка кивнула головою.
— А эта книга, продолжалъ пасторъ, вручая ей карманную библію, — пусть останется тебѣ и Розѣ въ знакъ памяти отъ вашего учителя. Храни всегда въ твоемъ сердцѣ того, который далъ тебѣ спасеніе.
Потомъ, положивъ руки на головы обѣихъ дѣвушекъ, онъ благословилъ ихъ. Обѣ онѣ съ ношею своею и индѣйцами вышли изъ комнаты; начальникъ остался одинъ.
— Мико Оконіевъ, произнесъ онъ съ достоинствомъ, вставая съ своего мѣста, — заплатилъ за молоко, которымъ бѣлая женщина кормила его дочь. Теперь онъ уходитъ. Путь его далекъ, дорога его трудная; но сердце его устало отъ бѣлыхъ. Да не увидитъ онъ ихъ отнынѣ!
Сказавъ это, онъ повернулся спиною къ присутствующимъ вышелъ изъ комнаты.
Глубокій вздохъ вырвался въ одно время у всѣхъ присутствующихъ. Капитанъ Коплендъ первый пришелъ въ себя отъ своего изумленія, и первый былъ въ состояніи начать разговоръ. Изъ словъ его было видно, что онъ, собственно говоря, былъ не совсѣмъ недоволенъ тѣмъ, что избавился наконецъ отъ заботы, которая, по его увѣренію, стоила ему больше безсонныхъ ночей, нежели что нибудь другое во всю его жизнь.
Въ продолженіи нѣсколькихъ часовъ общество терялось въ догадкахъ касательно плановъ индѣйскаго начальника, и потомъ разошлось, какъ это часто бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, съ нѣкоторымъ удовольствіемъ въ душѣ при мысли, что впродолженіи нѣсколькихъ дней будетъ о чемъ говорить за обѣдомъ. Втеченіи нѣсколькихъ мѣсяцевъ напитанъ приправлялъ свой разговоръ разсказами о страшномъ индѣйцѣ и его дивно прекрасномъ пріемышѣ. Но мало по малу интересъ, а наконецъ и самое даже воспоминаніе объ этихъ событіяхъ исчезли въ массѣ различныхъ и многообразныхъ происшествій и перемѣнъ, коснувшихся этого края.
Мы оставимъ теперь Георгію и семейство нашего торговца и поведемъ читателя въ дальнюю сторону, гдѣ возьмемся за нить нашего разсказа, спустя нѣсколько лѣтъ послѣ описанныхъ нами событій.
ГЛАВА III
правитьМильтонъ.
На сѣверной оконечности Сабинскаго озера, посреди обширныхъ болотъ, густо поросшихъ тростникомъ и кипарисами, и постепенно опускающихся съ этой стороны къ озеру, возвышается между рѣками Сабиною и Начезомъ узкая полоса земли или перешеекъ. По мѣрѣ того какъ рѣки эти отдаляются другъ отъ друга, перешеекъ постепенно подымается и наконецъ представляетъ слегка покатую плоскую возвышенность, съ обѣихъ сторонъ которой обѣ рѣки катятъ свои прозрачныя и прелестныя воды къ темнозеленымъ массамъ кипарисовъ и пальметто, а оттуда въ Сабинское озеро, которое въ свою очередь передаетъ воды свои Мексиканскому, заливу.
При видѣ этой необыкновенной мѣстности вамъ представляется, что причудливой природѣ какъ будто нарочно хотѣлось обозначить какъ можно явственнѣе границу двухъ могущественныхъ державъ, раздѣляющихся другъ отъ друга рѣкою Сабиною. Правый ея берегъ покрытъ чорнымъ, непроходимымъ лѣсомъ, который до того заросъ огромными шипами, что даже преслѣдуемая лань или саваннскій волкъ только весьма рѣдко въ состояніи проникнуть въ глубь лѣса. Почва покрыта непроницаемымъ ковромъ вьющихся сорныхъ растеній, подъ предательскимъ покровомъ которыхъ извиваются чорныя и пестрыя гремучія змѣи, королевскія головы и огромныя мѣдянки[17], подстерегая дикихъ голубей, пересмѣшекъ, попугаевъ или норныхъ бѣлокъ. Только весьма рѣдко этотъ непроницаемый мракъ прерывается какимъ нибудь незначительнымъ просвѣтомъ, и на этихъ, просвѣтахъ глазамъ вашимъ представляется хаосъ гніющихъ древесныхъ пней, вырванныхъ съ корнемъ однимъ изъ частыхъ торнадосъ, и сваленныхъ одинъ на другой въ видѣ какого-то искуственнаго укрѣпленія. Эта дикая роскошь растительности достигаетъ высшихъ своихъ размѣровъ по близости кипарисной низменности; а далѣе по другую сторону болота принимаетъ уже совершенно иной характеръ: какъ будто по волшебному мановенію заблудившійся пловецъ видитъ себя вдругъ принесеннымъ въ одну изъ самыхъ очаровательныхъ мѣстностей Мексики, гдѣ склоняющійся миртъ, великолѣпное тюльпанское дерево и пальма-кристи чередуются съ темною мангровою, а на возвышеніяхъ хлопчатное дерево и дикая смоковница зеленовато серебристыми вѣтвями отѣняютъ роскошные луга, покрытые самою нѣжною зеленью. Весь лѣсъ уподобляется огромной палаткѣ, затканной жасминомъ я дикою виноградною лозою: выростая изъ земли, послѣдняя прислоняется къ дереву, взвивается по немъ до самой верхушки, спускается опять, съ тѣмъ чтобы обратиться къ ближайшему дереву, и переползая такимъ образонъ отъ мангровы къ мирту, отъ магнезіи къ папаву, отъ папава къ тюльпанному дереву, образуетъ собою огромную, безконечную бесѣдку. Широкая полоса, по которой Начезъ катитъ свои воды къ озеру, представляетъ взорамъ роскошно волнующееся поле шелестящихъ пальметто, раскинутое на полмили въ ширину, отъ лѣса къ берегу рѣки, гдѣ мангрова и кипарисъ глубоко погружаютъ въ прозрачныя воды печальныя свои вѣтви. Зима никогда не касается этого восхитительнаго убѣжища; но въ теченіи такъ называемыхъ зимнихъ мѣсяцевъ сильные и продолжительные дожди переполняютъ рѣки и болота, приготовляя такимъ образомъ страшную работу для знойнаго полуденнаго солнца. Тогда изъ этого моря удушливыхъ испареній раздается страшный ревъ, звуки котораго приводятъ въ трепетъ и людей и животныхъ.
Но осень самое восхитительное время года въ этой райской странѣ, и въ особенности поздняя осень или такъ называемое индѣйское лѣто, которое и на сѣверѣ великой республики встрѣчаютъ всегда съ наслажденіемъ, какъ прощальную улыбку прелестной дѣвы.
Былъ одинъ изъ этихъ чудныхъ индѣйскихъ осеннихъ, дней. Солнце величественное и золотое, какимъ оно бываетъ только въ этой странѣ и въ это время года, склонялась уже за вершины деревъ, окаймляющихъ западные берега Начеза; лучи его стали уже принимать тѣ разноцвѣтные оттѣнки, которыми такъ восхищаются на западѣ, и которые изъ свѣтло-зеленаго переливаются въ золотистый, изъ пурпуроваго въ ораньжевый, смотря по тому, отражаются ли лучи отъ мирта или магнезіи, отъ пальмы-кристи или сотни другихъ дивно-великолѣпныхъ растеній.
Не видно было ни облачка на темнолазуревомъ небесномъ шатрѣ; бальзамическое благоуханіе распространялось въ воздухѣ и наполняло атмосферу трепетно-сладостными ощущеніями, настраивавшими всѣ фибры къ жизни и наслажденью. Всюду царствовала таинственная тишина; только изрѣдка прерывалась она болтаньемъ попугая, свистомъ пересмѣшки, или шумомъ отъ быстраго взлета стаи водяныхъ птицъ, тысячами плававшихъ на широкой зеркальной поверхности Начеза и готовившихся къ зимнему отлету.
На узкой тропинкѣ, проложенной какъ будто нарочно самою природою между лѣсомъ и пальметовымъ полемъ, показалась женская фигура; весело подпрыгивая приближалась она къ небольшой прогалинѣ въ лѣсу, образовавшейся отъ вырваннаго съ корнемъ сикомора, и расположенной ни самомъ концѣ тропинки.
Приблизившись къ этому пню, дѣвушка, чтобы перевести духъ, прислонилась къ одному изъ огромныхъ сучьемъ. Цвѣтъ, ея кожи показывалъ индійское происхожденіе. Это была молодая дѣвушка лѣтъ двадцати, съ чрезвычайно интереснымъ, даже, благороднымъ лицомъ. Прекрасный лобъ, чорные, почти плутовскіе глаза, тонко очерченныя губы, какъ и вообще весь, очеркъ подвижнаго ея лица, изобличали въ ней свободный, веселый характеръ, тѣмъ какъ римскій орлиный носъ придавалъ ей видъ рѣшительности и самостоятельности, которыя выражалось также и въ ея походкѣ и въ одеждѣ.
Одежда эта далеко превосходила обыкновенный костюмъ индѣйскихъ дѣвушекъ, и отличалась столько же простотою, сколько и вкусомъ. На ней было коленкоровое платье безъ рукавовъ, которое доходило почти до пятокъ. Волосы ея не свѣшивались съ головы въ безпорядкѣ, какъ это обыкновенно бываетъ у индіанокъ, а были собраны въ узелъ, и сдерживались на затылкѣ щегольскою гребенкою. Золотыя серьги, такіе же браслеты, и полусапожки, сшитые изъ алаго сукна съ отдѣлкою изъ кожи аллигатора, довершали привлекательную наружность этой интересной дѣвушки. У пояса ея висѣлъ довольно длинный складной ножъ, а въ рукѣ она держала большую пустую корзину. Походка у нея была довольно странная; нельзя было сказать, чтобы она шла или бѣжала; это походило скорѣе на какое-то забавное подпрыгиваніе. Сдѣлавъ десять или двѣнадцать скачковъ она останавливалась, заботливо оглядывалась на тропинку и потомъ опять прыгала впередъ, съ тѣмъ чтобы черезъ нѣсколько прыжковъ опять остановиться и оглянуться снова. Задыхаясь она остановилась наконецъ около хлопчатниковаго дерева, между тѣмъ какъ взоры ея заботливо были устремлены на оставленную за собою тропинку.
— Роза! вскричала она поиндѣйски, и съ выраженіемъ легкаго нетерпѣнія, сдѣлавъ опять шаговъ десять или двѣнадцать назадъ, и приближаясь въ драгой дѣвушкѣ, которая въ эту минуту показалась въ, извилинахъ тропинки.
— Роза, повторила она, — гдѣ же это ты пропадала?
При этомъ она быстро опустилась на землю, скрестила ноги и сидя обхватила стоящую передъ нею дѣвушку съ той быстротою и гибкостію, что движенія эти казались перенятымъ у змѣи.
— Ахъ! Бѣлая Роза ужъ не та, какъ была прежде, — произнесла она жалобнымъ тономъ. Посмотри какъ поросла травою тропинка, по которой прежде такъ часто ступала твоя нога. Зачѣмъ Бѣлая моя Роза такъ печальна?
Въ жалобномъ голосѣ индіанки было столько трогательнаго, она обнимала подругу свою съ такимъ умоляющимъ видомъ, во всемъ ея существѣ выражалась такая безпредѣльная любовь и боязливая заботливость, что дѣйствительно трудно было рѣшить близкое ли родство двухъ дѣвушекъ было причиною этого нѣжнаго участія, или дивной прелести дѣвушки, которую такъ трогательно ласкала индіанка и которая казалось едва только вышла изъ дѣтскаго возраста.
Прелестные темнокаріе глаза, осѣненные шелковистыми рѣсницами, то покоящіеся съ томнымъ и стратснымъ, и въ то же время дѣтски нѣжнымъ выраженіемъ на умоляющей индіанкѣ, то вдругъ устремляющіеся въ даль, какъ будто ища чего-то неопредѣленнаго, чего-то неизвѣстнаго ей; вздрагиваніе дѣвственной груди, нѣжный румянецъ, разлитый по прелестнымъ щекамъ; самыя формы, нѣжныя, почти воздушныя и въ то же время столь совершенныя и изящно упругія, — все это принадлежало, казалось, возрожденной богинѣ любви. Съ другой стороны дѣтски спокойный взглядъ, благородно обрисованное чело, розовыя линіи рта, которыя, казалось, скорѣе намекали на коралловыя уста, чѣмъ обнаруживали ихъ, и что-то особенное во всей ея фигурѣ — придавали ей видъ такого высокаго благородства и спокойнаго достоинства, что малѣйшее чувственное помышленіе исчезало при ея приближеніи, и мысль невольно наполнялась благоговѣйнымъ восторгомъ. Темно-каштановые волосы падали длинными локонами на бѣлоснѣжныя, чудно очерченныя плечи и затылокъ. На ней было зеленое толковое платье, которое скромно доходило до самыхъ ногъ ея, такихъ прелестныхъ, маленькихъ ногъ, какими когда либо могла похвалиться другая женщина на свѣтѣ. На этихъ ножкахъ были мокасины изъ алаго сукна, какъ у индіанки. Ея шею покрывалъ бѣлый толковый платочекъ, завязанный угломъ, а въ рукѣ она держала соломенную шляпу.
Это прелестное дитя была та самая Роза, съ которою, мы познакомились семь лѣтъ тому назадъ въ харчевнѣ подъ вывѣскою индѣйскаго короля. Взглядъ ея, полный любви, покоился въ эту минуту въ грустномъ раздумьи на любимой подругѣ; слеза выкатилась изъ глазъ ея; наклонивъ голову, она поцаловала индіанку, нѣжно обвивъ ее своими руками.
Нѣсколько минутъ слышались только рыданія обѣихъ дѣвушекъ. Наконецъ индіанка произнесла жалобнымъ голосомъ:
— Посмотри, грудь Канонды открыта для печали Розы.
— Дорогая моя Канонда! прошептало милое дитя, и новый потокъ слезъ брызнулъ изъ ея глазъ.
— О, скажи своей Канондѣ, что печалитъ твое сердце? умоляла индіанка. Посмотри, — продолжала она и голосъ ея принялъ выраженіе мелодически-грустнаго напѣва, — посмотри, эти руки носили Бѣлую Розу, когда она была еще очень мала. На этихъ плечахъ она висѣла во время переправы черезъ великую рѣку[18]. На этой груди она отдыхала подобно водяной птицѣ, которая грѣется на солнцѣ на широкомъ зеркалѣ Начеза. Канонда день и ночь заботилась о Бѣлой Розѣ, какъ лань о своемъ дѣтенышѣ, чтобы отвратить отъ нея всякую опасность; а теперь, когда она выросла и стала Бѣлою Розою Оконіевъ, она хочетъ замкнуть свое сердце. О, скажи своей Канондѣ, что такъ высоко подымаетъ твою грудь и заставляетъ тебя блѣднѣть и дрожать?
Роза — такъ будемъ отнынѣ называть это милое дитя — посмотрѣла съ минуту на свою подругу, и потомъ тихо произнесла:
— Что лежитъ у меня на сердцѣ? Развѣ Канонда не знаетъ? Конечно бѣдной Розѣ есть чего баоться!
— Ужь не великій ли начальникъ соленыхъ водъ[19] внушаетъ ей этотъ страхъ?
Роза поблѣднѣла, Пошатнулась назадъ, и, громко рыдая, закрыла лицо обѣими руками.
Индіанка быстро вскочила съ земли, и, обхвативъ обѣими руками плачущую дѣвушку, тихо повлекла ее къ хлопчатому дереву, по стволу котораго взвивалась виноградная лоза и, доходя почти до самой вершины, образовывала въ разныхъ мѣстахъ живописные фестоны, украшенныя роскошными спѣлыми кистями.
— Какой скорбный путь дѣвы Оконіевъ! сказала индіанка послѣ нѣкотораго молчанія, въ продолженіи котораго она собирала въ корзину виноградъ. Когда воины отправляются на охоту, мы несчастныя проводимъ печальные дни въ вигвамахъ, или обработываемъ землю. О, зачѣмъ Канонда не мужчина!
— А Эль-Соль? прошептала Роза съ меланхолическою улыбкою. Канонда не должна бы роптать.
Индіанка зажала ей одной рукою ротъ, другою погрозила ей.
— Да, отвѣчала она, — Эль-Соль великій начальникъ, и Канонда обязана ему жизнію; она будетъ приготовлять ему дичь, ткать ему охотничью рубаху и послѣдуетъ за нимъ съ легкимъ сердцемъ; а Бѣлая Роза будетъ слушать что сестра ея станетъ напѣвать ей въ уши. Эль-Соль скоро придетъ въ вигваму Оконіевъ, и тогда Канонда будетъ нѣжно шептать ему на ухо. Онъ великій начальникъ и Мико выслушаетъ его рѣчь: онъ отошлетъ назадъ подарки, которые прислалъ начальникъ соленыхъ водъ и тогда Бѣлая Poзa ужь не увидитъ его вигвама.
Роза покачала головою съ видомъ сомнѣнія.
— Развѣ Канонда такъ мало знаетъ своего отца? Буря сгибаетъ слабый тростникъ, но никогда она не согнетъ сребристаго ствола могучаго дерева. Она можетъ вырвать его съ корнемъ, сломить во время его паденія, но не согнетъ никогда; Мико, — прибавила она съ глубокимъ вздохомъ, — смотритъ на начальника соленыхъ водъ глазами воина, а не дѣвушки. Онъ обѣщалъ ему Розу, и бѣдная твоя сестра, — при этихъ словахъ легкая дрожь пробѣгала по всему ея тѣлу, — скорѣе умретъ, чѣмъ…
— Нѣтъ, нѣтъ, — прервала ее индіанка, — Роза не должна умирать. Эль-Соль любитъ Канонду, и Мико Оконіевъ знаетъ, что онъ болѣе могучій воинъ, нежели начальникъ соленыхъ водъ.
— Но послушай! что это такое? вскричала она вдругъ, прислушиваясь по направленію рѣки, со стороны которой послышался отдаленный шумъ.
— Что это такое? повторила за нею Роза.
— Можетъ быть аллигаторъ или медвѣдь, сказала индіанка.
Шумъ все еще продолжался.)
— Канонда! вскричала вдругъ съ видимымъ безпокойствомъ; — неужели ты намѣрена опять охотиться за большою водяною змѣею? Но слова ея были напрасны. Съ быстротою лани индіанка бросилась въ густой тростникъ и вмигъ исчезла. Розѣ ничего больше не оставалось какъ отправиться вслѣдъ за нею чрезъ ломкій тростникъ. Между тѣмъ какъ она съ трудомъ пробиралась сквозь частый камышъ, до нея вдругъ долетѣлъ крикъ, но это не былъ голосъ Канонды… Вслѣдъ затѣмъ послышалось паденіе выводу тяжолаго тѣла, сопровождавшееся непродолжительнымъ, но сильнымъ барахтаніемъ и плескомъ воды; потомъ все утихло.
Роза, запыхавшись, протѣснилась сквозь густой камышъ и послѣ неимовѣрныхъ усилій ей наконецъ удалось добраться до берега рѣки. Она глазами отыскивала индіанку между кипарисами и мангровами, которые далеко входила въ рѣку.
— Роза! вскричала индіанка,
— Канонда, отвѣчала молодая дѣвушка тономъ горькаго упрека, когда первая указала ей аллигатора, который въ предсмертнымъ судорогахъ бился еще въ тинѣ. Зачѣмъ ты такъ огорчаешь меня? Неужели Роза должна лишиться своей сестры, потомучто сестра эта непремѣнно хочетъ, быть мущиною, и не можетъ отказаться отъ охоты на водяную змѣю?
— Да ты посмотри! возразила индіанка, показывая на глубокую рану въ затылкѣ аллигатора, и съ торжествомъ подымая къ верху окровавленный ножъ. Я всадила ему въ шею до самого черенка. Дочь Мико Оконіевъ умѣетъ сладить съ водяною змѣею, впрочемъ, — продолжала она, равнодушно, — змѣя еще молода и уже закоченѣла, потомучто вода стала довольно холодна. Канонда слабая дѣвушка; но она могла бы еще научить бѣлаго юношу какъ надобно убивать водяную змѣю…
Произнося послѣднія слова она посмотрѣла на одинъ изъ кипарисовъ, который стоялъ въ водѣ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ берега.
— Бѣлаго юношу? спросила Роза*
Индіанка съ многозначительномъ видомъ приложила къ губамъ указательный палецъ, потомъ смыла кровь съ ножа своего и рукъ, и подошла къ кипарису. Лѣвой рукой она отстранила свѣшивавшіяся вѣтви, а открытую ладонь правой выставила впередъ, въ знакъ мира и дружбы; потомъ она указала на берегъ, къ которому сама направилась медленно, и не спуская глазъ съ кипариса.
Въ эту минуту вѣтви распахнулись и изъ за нихъ вышелъ молодой человѣкъ, который съ осторожностію сталъ приближаться къ берегу, протягивая руки къ ближайшему тростнику.
— Какъ онъ попалъ сюда? тихо спросила Роза Канонду, устремивъ глаза свои на юношу.
Индіанка молча указала на завзязшую въ тростникѣ лодку, которую юноша, по всей вѣроятности, силился протиснуть сквозь эту ужасную густоту.
Молодому человѣку оставалось еще только нѣсколько шаговъ до берега, какъ вдругъ онъ зашатался и едва не упалъ въ воду. Канонда успѣла подскочить еще во-время, чтобы предупредить паденіе. Она осторожно повлекла его за собою и бережно прислонила къ береговому откосу. Тогда объяснилась причина слабости незнакомца: аллигаторъ схватилъ его зубами поперегъ бедра и нанесъ ему страшную рану, изъ которой кровь лилась ручьями. Едва увидѣвъ это, индіанка вскочила на берегъ и сказала Розѣ:
— Твоего бѣлаго брата укусила водяная змѣя, и ты видишь, на Канондѣ ничего нѣтъ кромѣ платья.
При этихъ словамъ она сняла съ ея шеи шолковый платокъ, потомъ съ такою же быстротою стала отыскивать что-то на землѣ между травами; вырвала совсѣмъ съ корнемъ какой-то пучокъ, переломила колѣномъ молодую пальма-кристи и отдѣлила нѣжную клѣтчатку, находящуюся непосредственно подъ корою этого дерева. Потомъ она соскочила съ берега къ незнакомцу, заложила рану мягкими волокнами клѣтчатки, прикрыла сверху вырванными травами и потомъ обвязала ее шейнымъ платкомъ. Все это было дѣломъ одной минуты; движенія ей были такъ быстры и рѣшительны, что Роза, и краснѣя, замѣтила тогда только отсутствіе своего платка, когда онъ очутился уже на бедрѣ незнакомца.
— А теперь давай сюда руки, милая сестра, сказала она Розѣ, которая все еще стояла на берегу, руками прикрывая грудь, легкій трепетъ которой обнаруживалъ волненіе молодой дѣвушки. Индіанка стала выражать нѣкоторое нетерпѣніе. Она молча указала на молодого человѣка, взяла его на руки и, съ помощію своей подруги, вынесла на берегъ.
До сихъ поръ всѣ движенія индіанки были быстры и рѣшиттельны, но тутъ она вдругъ сдѣлалась озабоченною и безпокойною. Едва успѣвши вынести юношу на берегъ, она снова вошла въ рѣку и стала внимательно разсматривать лодку; потомъ качая головою подошла къ незнакомцу, устремила на него пронзительный взглядъ и опять побѣжала къ лодкѣ. Вдругъ она обратилась къ Розѣ, и сказала ей на ухо нѣсколько, словъ, отъ которыхъ смертельная блѣдность разлилась по лицу молодой дѣвушки Она также, подошла къ юношѣ и устремила испытующій взоръ на страждущія его черты и помутившіеся глаза, въ которыхъ выражалось крайнее изнеможеніе. Онъ былъ, казалось, близокъ къ смерти. Труповидный .цвѣтъ лица, впалыя щеки и глаза изобличали испытанныя имъ страшныя лишенія, продолжавшіяся, можетъ быть, цѣлыя недѣли. Онъ скорѣе походилъ на трупъ, выброшенный на берегъ морскими волнами, нежели на живое существо. Волосы его побѣлѣли отъ морской воды и висѣли прядями вокругъ лба и затылка, а цвѣтъ его одежды едва можно было различить. Впрочемъ онъ былъ повидимому, еще очень молодъ, черты лица его, сколько можно разобрать, были очень пріятны, и, несмотря на крайнее изнеможеніе, все еще привлекательны.
Дѣвушки .прислонили его голову къ кипарисовому дереву, сквозь вѣтви котораго солнечные лучи отражались на лицѣ, его и придавали этимъ страждущимъ чертамъ, что-то необыкновенно поэтическое.
— Нашъ бѣлый братъ, произнесла индіанка тихимъ, почти боязливымъ тономъ, прибылъ въ каноэ начальника соленыхъ водъ; но онъ не изъ числа его воиновъ.
— Можетъ быть онъ то что они называютъ матросомъ, замѣтила Роза.
— Нѣтъ, сказала индіанка съ увѣренностію. Взгляни-ка на его руки: они едва ли больше моихъ, и нѣжны какъ руки дѣвушки; только соленая вода, сдѣлала ихъ жолтыми.
— Можетъ быть онъ посланный, прошептала Роза съ видомъ сомнѣнія.
Индіанка опять покачала головою.
— Посмотри, сказала она, онъ прибылъ сюда изъ соленыхъ водъ черезъ большое озеро, которое пьетъ воды нашей рѣки; но онъ не умѣетъ даже провести каноэ черезъ тростникъ. Онъ принялъ водяную змѣю за гнилой пень и наступилъ на нее, а она вонзила въ него свои зубы. Твой бѣлый братъ убѣжалъ отъ начальника соленыхъ водъ.
Она произнесла эти слова такъ рѣшительно и съ такою увѣренностію, какъ будто сопровождала незнакомца въ его необыкновенномъ путешествіи.
— Но неужели Канонда допуститъ, чтобы братъ ея окоченѣлъ посреди холодной ночи, или чтобы лихорадка лишила его жизни, тогда какъ онъ ни ей, ни ея близкимъ не дѣлалъ никогда никакого вреда?
— Сестра моя разсуждаетъ какъ бѣлая; но Канонда дочь Мико, отвѣчала индіанка съ нѣкоторою досадою; но вслѣдъ затѣмъ она схватила Розу за руку, черты ея прояснились, и она прибавила, тихо:
— Канонда выслушаетъ то что сестра ея хочетъ сказать въ пользу бѣлаго брата. Но мы должны сперва отнесть его въ дупло.
Обѣ дѣвушки подняли юношу и, схвативши его подъ руки, повлекли сквозь густой камышъ. Роза шла впереди и силилась протащить его сквозь пальметто, а индіанка поддерживала его сзади, заботясь преимущественно о томъ чтобы онъ не упалъ. Это было медленное и трудное шествіе. Потеря крови и прежнее изнуреніе до того истощили силы молодого человѣка, что дѣвушки, напрягая всѣ свои силы, едва могли поддерживать его.
— Роза! вскричала вдругъ индіанка, подумай о сквавахъ[20], о Мико; слѣды его черезъ мѣсяцъ еще будутъ видны.
Стройная, полувоздушная Роза прошла бы конечно безъ особенныхъ затрудненій между безчисленными стебельками, стоявшими плотно одинъ возлѣ другого; но подъ тяжолыми и невѣрными шагами незнакомца, котораго дѣвушки протаскивали бокомъ, тростникъ ломался въ огромномъ количествѣ. Не достигли они еще и половины пальметтоваго поля, какъ уже юноша казалось былъ при послѣднемъ издыханіи. Силы оставили его совершенно, и двумъ дѣвушкамъ стоило неимовѣрнаго труда и усилій, чтобы дотащитъ его до края поля.
Задыхаясь отъ усталости и напряженія, онѣ наконецъ выбрались на чистое мѣсто. Роза, разбитая духомъ и тѣломъ, опустилась на землю, у индіанки стало еще на столько силы, чтобы вытащить свою ношу изъ пальметто; тогда и она въ совершенномъ изнеможеніи бросилась на траву.
Послѣдніе лучи заходящаго солнца позлащали еще вершины самыхъ высокихъ деревъ, нижнія же вѣтви исчезали уже въ мерцающемъ полусвѣтѣ, когда Роза подошла къ индіанкѣ и вызвала ее изъ безпамятства словами: «солнце уже низко». Индіанка вскочила и обѣ дѣвушки поспѣшили въ глубину лѣса, къ тому мѣсту, гдѣ начинается покатость къ рѣкѣ Сабинѣ; тамъ онѣ остановились передъ огромнымъ хлопчатнымъ деревомъ. Нѣсколько гигантскихъ виноградныхъ лозъ, въ могучихъ объятіяхъ которыхъ высохъ и умеръ этотъ древесный великанъ, все еще обхватывали и сжимали его своими блестящими красными вѣтвями и отпрысками; внутренность его съ безчисленными гніющими зубцами, выдолбленная зубомъ времени, представлялась въ тысячи фантастическихъ образахъ и, нѣсколько уподобляясь готической часовнѣ, была такъ обширна, что въ ней свободно могли помѣститься человѣкъ двадцать. Заботливость, съ какою было вычищено это дупло, также какъ и находившійся вблизи его соленый родникъ показывали, что дупло это служило индѣйцамъ мѣстомъ засады во время ночной охоты. Канонда осторожно приблизилась къ отверзтію, также осторожно вошла внутрь дупла, и возвратилась съ извѣстіемъ, что оно пусто. Тогда обѣ дѣвушки торопливо подошли къ стоящему не вдалекѣ кипарису и сорвали съ вѣтвей его нѣсколько охапокъ испанскаго моху, изъ котораго приготовили въ пещерѣ мягкое ложе. Индіанка подкатила къ входу дупла еще нѣсколько гнилыхъ пней, вѣроятно, для того, чтобы предохранить его отъ ночного посѣщенія медвѣдей или пантеръ.
— Вотъ такъ хорошо, сказала она, когда приготовленія эти были окончены, обхвативъ Розу рукою и подходя съ нею къ незнакомцу.
Не медля ни минуты, индіанка просунула лѣвую руку подъ оба бедра раненаго и сдѣлала знакъ Розѣ, чтобы она взяла эту руку, между тѣмъ какъ правою поддерживала спину незнакомца. Роза покраснѣла.
— Неужели Бѣлая Роза боится дотронуться до своего брата, за жизнь котораго она, только что просила? сказала Канонда съ легкимъ упрекомъ.
Вмѣсто отвѣта Роза схватила руку индіанки, и обѣ онѣ подняли больного; крѣпко держа другъ друга за руки онѣ внесли его въ дупло, и бережно опустила на приготовленное ложе. Индіанка нагнулась надъ нимъ, и прошептала:
— Когда земля покроется мракомъ, Канонда придетъ къ своему брату и вольетъ бальзамъ въ его раны.
Но слова ея, какъ и надо было ожидать, не коснулись слуха незнакомца, въ которомъ кромѣ слабаго дыханія не обнаруживалось почти уже никакихъ признаковъ жизни.
Вершины деревъ освѣщены были еще яркимъ багровымъ отблескомъ, а на землю ложилась уже густая тѣнь, когда обѣ, дѣвушки опять возвратились къ тому мѣсту, гдѣ собирали виноградъ. Быстро захвативъ наполненныя корзины, онѣ пошли назадъ по извѣстной уже намъ тропинкѣ, по которой мы поспѣшимъ опередить ихъ, чтобы ввести нашего читателя въ совершенно новый для него міръ.
ГЛАВА IV
правитьИли не думать о томъ что я теперь!
Недалеко отъ того мѣста, гдѣ происходило вписанное нами событіе, открывалась обширная прогалина, которая тянулись мили на три вдоль берега и имѣла около полумили ширины между лѣсомъ и рѣкою. Эта прогалина была прежде пальметтовымъ полемъ и составляла часть той длинной полосы, которая, какъ мы уже замѣтили, тянется вдоль праваго берега рѣки Начеза, съ другой стороны окаймляя ее; какъ будто рамою, гигантскими стволами первобытныхъ лѣсовъ. Очевидно прогалина эта образовалась отъ сожженія густого пальметтоваго тростника, мѣсто котораго замѣнилъ коверъ изъ самой роскошной луговой травы, съ великолѣпными грунтами деревъ; между ними кое-гдѣ извивались неправильныя живыя изгороди изъ миртъ, у мангровъ, пальмъ и тюльпанныхъ деревъ, придавая цѣлому видъ прелестнаго парка съ клумбами и просвѣтами. Мѣстами извиваясь между сребристо-зелеными вѣтвями сикоморъ и хлопчатныхъ деревъ, подымались облачки дыма, доказывавшія присутствіе человѣческаго жилья; а всматриваясь пристальнѣе, внутри самыхъ группъ можно было видѣть по одной или по нѣскольку хижинъ, мирно прислонившихся къ какому нибудь дереву, и окружонныхъ небольшими плантаціями табаку и пшеницы. Нѣсколько выше число ихъ постепенно увеличивалось, такъ что всѣхъ хижинъ можно было насчитать болѣе пятидесяти.
Въ расположеніи и архитектурѣ этихъ жилищъ не представлялось особеннаго порядка. Замѣтно было, что при сооруженіи ихъ руководилъ не столько эстетическій вкусъ, сколько какая-то безпечность, и по всему было видно, что строители не давали себѣ особеннаго труда. Они довольствовались самыми незатѣйливыми строевыми матеріалами, и употребляли ихъ въ такомъ видѣ, въ какомъ произвела ихъ сама природа. Хижины эти были сколочены изъ сучьевъ и вѣтвей хлопчатниковаго дерева, а отверстія заложены испанскимъ мохомъ (Tillandsea). Вмѣсто драницъ (Clapboards), которыми обыкновенію покрываются жилища бѣдныхъ жителей на западъ отъ Аппалахскихъ горъ, здѣсь употребили въ дѣло пальметтовый тростникъ, что придавало цѣлому необыкновенно привлекательный видъ сельской, простоты. Самыя жилища большею частію не имѣли оконъ и получали свѣтъ чрезъ дымовое отверстіе или черезъ дверь, завѣшанную буйволовою кожею, которая днемъ закидывалась на плоскую кровлю. Но главная прелесть этой деревушки заключалась не столько въ архитектурѣ ея, сколько во множествѣ клумбъ, въ которыхъ эти живописныя хижины ютились наподобіе гнѣздышекъ: мѣра, вѣроятно тѣмъ болѣе необходимая, при чрезвычайномъ зноѣ лѣтнихъ мѣсяцевъ, что страна эта, какъ извѣстно, составляетъ предѣлъ между сѣверною и южною половинами западнаго полушарія. Не менѣе заслуживала вниманія необыкновенная чистота деревушки, весьма много способствовавшая увеличенію пріятнаго впечатлѣнія. И дѣйствительно это былъ прелестный уголокъ, что и теперь еще можно видѣть изъ оставшихся развалинъ. Широкое зеркало Начеза, который на этомъ мѣстѣ свободно и быстро катитъ своя воды къ озеру; рядъ темныхъ кипарисовъ и мангровъ, окаймляющихъ оба берега и отражающихъ колосальный свой образъ въ прозрачныхъ водахъ могучей рѣки; многочисленныя группы деревъ, подъ которыми, какъ будто какомъ нибудь волшебникомъ, разбросаны прелестныя отшельническія хижины; наконецъ вся эта широкая полоса, ограниченная съ двухъ сторонъ роскошно-волнующимися пальметтовыми полями, а съ третьей исполинскою стѣною первобытнаго лѣса, все это придавало мѣстности видъ плѣнительной пустыни.
Обитатели этого уединеннаго мѣстечка были можетъ быть, съ нѣкоторыми конечно исключеніями, не такъ привлекательны по своей наружности; но по оригинальности своей они заслуживали тѣмъ не менѣе особаго вниманія. Передъ крайними хижинами видна была группа существъ, которыя по блестящему темнокрасному цвѣту кожи, и забавнымъ тѣлодвиженіямъ, можно было принять за стадо обезьянъ. То они прыгали черезъ изгороди и кусты, подобно стаду этихъ животныхъ, то извивались какъ змѣи и скатывались по склону берега съ такимъ проворствомъ и быстротою, что человѣческому взору почти невозможно было слѣдить за ними. Нѣсколько дальше, въ центрѣ деревушки, виднѣлись группы болѣе взрослыхъ юношей, занятыхъ воинскими упражненіями. Они плясали въ эту минуту танецъ лазутчиковъ, который состоялъ въ томъ, что одна партія ползкомъ подвигалась впередъ по травѣ, наподобіе клубка змѣй, между тѣмъ какъ другіе на значительномъ отъ нихъ разстояніи бросались на землю, и, плотно приложивъ къ ней голову, съ большимъ вниманіемъ прислушивались къ движеніямъ своихъ противниковъ, приближались къ нимъ ползкомъ, извиваясь въ травѣ, и вдругъ бросались на нихъ. Когда эта воинственная игра, которая чрезвычайно изощряетъ чувства, повторилась нѣсколько разъ, они устроили такъ называемые индѣйскіе ряды, и съ угрожающими жестами двинулись другъ противъ друга на дѣйствительный бой. Махая своими тупыми деревянными томогауками, и отвѣшивая другъ другу страшные удары, они пришли въ необыкновенное движеніе: сталкивались, опять отскакивали, обращались въ бѣгство, изгибались подъ ударами или уклонялись отъ нихъ, съ самыми неловкими, неуклюжими и въ то же время самыми граціозными тѣлодвиженіями. Но со стороны остальныхъ обитателей деревушки не было замѣтно ни малѣйшаго любопытства или участія къ этимъ играмъ, совершенная апатія съ одной стороны и величайшая дѣятельность физическихъ силъ съ другой представляли контрастъ тѣмъ большій, что то и другое, было совершенно естественно и непринужденно. Передъ открытыми хижинами сидѣло нѣсколько скоавъ съ своими дочерьми; онѣ шелушили кукурузу, трепали конопель и складывали табакъ. На наружныхъ стѣнахъ хижинъ, въ небольшихъ деревяннымъ или лубяныхъ корытцахъ, висѣли дѣти, безъ всякой другой одежды, кромѣ полоски коленкора вокругъ бедеръ; руки и ноги ихъ были пристегнуты къ корытцамъ буйволочными ремнями, обыкновенный способъ индѣйцевъ на всю жизнь сохранить дѣтей своихъ въ прямомъ положеніи, которое такъ характеризуетъ этихъ дикарей и ихъ побѣдителей, американцевъ.
Недалеко отъ верхняго конца поселенія стояли двѣ хижины большого размѣра; съ перваго взгляда ложно было принять ихъ за деревянныя школы или молельни, устроиваемыя въ вашихъ залѣсьяхъ.
Обѣ эти хижины подобно другимъ прислонены были къ сикоморамъ, но отличались отъ всѣхъ остальныхъ своею величиною и чистотою отдѣлки; онѣ были окружены бесѣдками изъ пальмъ и мангровъ, и передъ дверьми ихъ находились довольно обширныя дерновыя лужайки. Передъ одной изъ этихъ хижинъ на самой серединѣ лужайки сидѣло на корточкахъ человѣкъ пятьдесятъ индѣйцевъ, окружонныхъ облаками табачнаго дыма, выходившаго изъ чубуковъ длиною отъ трехъ до пяти футовъ, которыми всѣ они были вооружены. Одежда ихъ состояла изъ коленкоровой охотничьей рубахи, открытой спереди и выставлявшей обнажонную грудь до самаго вампума. Набедренная рубашка, прикрѣпленная къ послѣднему доходила до колѣнъ, а на ремнѣ черезъ плечо висѣлъ табачный кисетъ. Волосы на головѣ не были выстрижены, и ни на одномъ изъ нихъ не было такъ называемаго Scalpingtuft[21]. Хотя собраніе это было повидимому случайное, и бесѣда дружескпя, но они очевидно заняли мѣста по чинамъ и:заслугамъ: внутренній полукругъ былъ занятъ старшими, между тѣмъ какъ младшіе образовали вокругъ нихъ второе и третіе полукружіе. Въ самой серединѣ этой дуги сидѣлъ старикъ, на котораго взоры всего собранія были обращены съ какимъ-то особеннымъ выраженіемъ довѣрія и почтенія: замѣчательная наружность его, равно какъ и знаки особеннаго къ нему уваженія, ясно показывали, что это главный предводитель племени.
Трудно было представить себѣ что нибудь замѣчательнѣе этого человѣка: тѣло его Составляли, казалось, однѣ только кости да кожа; всѣ мясистыя, болѣе грубыя части совершенно высохли и ничего ее осталось кромѣ жилъ мускуловъ; открытая спереди охотничья рубаха показывала Необыкновенно широкую грудь; она до того была изборождена страшно глубокими рубцами и разами, что походила на изрубленную доску. На лицѣ его изображалась мрачная стоическая важность, и въ то же время какая-то покорность судьбѣ, которая придавала его гордымъ и высохшимъ чертамъ рѣзкій отпечатокъ тяжолыхъ испытаній и страшныхъ душевныхъ скорбей. Семь лѣтъ изгнанія, и паденіе его племени, произвели эти перемѣны въ Оконіевъ. Онъ сидѣлъ съ поникшею на грудь головою и былъ погружонъ въ глубокія думы.
— И такъ народъ нашъ лишился опять половины своей земли, сказалъ одинъ изъ старыхъ индѣйцевъ, сидѣвшихъ во внутреннемъ полукружіи; онъ произнесъ эти слова съ такимъ удареніемъ, что ихъ можно было принять и за вопросъ и за замѣчаніе.
Мико помолчалъ нѣсколько времени и потомъ, не перемѣняя положенія, возразилъ густымъ горловымъ басомъ, и съ такимъ достоинствомъ, которое казалось не допускало никакого сомнѣнія.
— Лось можетъ трижды пробѣжать между восходомъ и закатомъ солнца, черезъ всю землю нашего народа.
У индѣйца, предложившаго вопросъ, вырвался глубокій стонъ. Онъ всунулъ руку въ кисетъ, вынулъ оттуда нѣсколько листьевъ табаку, изрѣзалъ его на мелкіе кусочки, перетеръ нѣсколько разъ между обѣими ладонями и набилъ свою трубку; потомъ онъ закурилъ ее съ помощью огнива, опустилъ на землю и окружилъ себя облаками дыма.
— И святая земля обагрилась кровью красныхъ воиновъ спросилъ другой.
— Могилъ убитыхъ въ двадцать разъ больше нежели глазъ мой видитъ теперь передъ собою оконіевъ, отвѣчалъ Мико тѣмъ же печальнымъ тономъ. — Трупы ихъ лежали на землѣ подобно опавшимъ листьямъ деревъ, длинные ножи и оружія бѣлыхъ глубоко вонзились въ ихъ тѣла. Никогда уже Крики не будутъ въ силахъ вырвать изъ земли свои томагауки.
— Но, продолжалъ онъ, поднявъ голову и лицо его приняло какое то особенное выраженіе, между тѣмъ какъ чорные, жгучіе глаза метали молніи, — Токеа предсказывалъ это своимъ братьямъ, когда онъ говорилъ съ ними семь и семью семь лѣтъ тому назадъ. Послушайте, вотъ его слова: «Бѣлыхъ людей теперь мало, сила ихъ подобна силѣ виноградной лозы, обвивающей наши деревья. Одного хорошо, направленнаго удара томогаукомъ достаточно, чтобы срубить слабую лозу, и избавить дерево отъ этого гибельнаго растенія. Если же вы только десять лѣтъ оставите его въ покоѣ, то оно побѣгами своими обовьетъ деревья, задушитъ ихъ въ предательскихъ своихъ объятіяхъ, и дерево должно погибнуть. Узнайте въ этихъ виноградныхъ лозахъ — бѣлаго человѣка: онъ прибылъ слабымъ и былъ еще слабъ, когда Токеа въ первый разъ поднялъ томогаукъ; но съ того времени опъ сталъ виться и изгибаться, какъ лоза, и какъ лоза онъ сталь распространяться въ лѣсахъ и въ долинахъ, и бѣлые размножились какъ виноградныя лозы; какъ лозы задушиваютъ деревья, такъ и они задушатъ насъ своей огненной водой[22], и убьютъ насъ своими длинными ножами, и съѣдятъ насъ своимъ ненасытнымъ голодомъ. И всего хлѣба нашихъ полей и дичи нашихъ лѣсовъ недостанетъ, чтобы наполнить ихъ вѣчно пустые желудки, и красный воинъ принужденъ будетъ уступать имъ во всемъ.» — Все это сбылось, продолжалъ старикъ торжественнымъ тономъ. — Еще разъ предостерегалъ ихъ Мико семь лѣтъ тому назадъ; это было послѣднее его предостереженіе. Онъ отправилъ въ то время пословъ къ великому Текумзе, чтобы скрѣпить союзъ между обоими племенами. Послы его курили Калюметъ[23] съ великимъ начальникомъ, и онъ обѣщалъ напасть на враговъ, какъ только подымутъ бранный крикъ. Но братья наши между Мускоджами закрыли глаза и уши передъ Мико, и думали что Токеа хочетъ только посѣять сѣмена раздора между своими братьями и бѣлыми!
— Да! произнесъ онъ съ достоинствомъ, послѣ нѣкотораго молчанія. Токеа дѣйствительно намѣренъ былъ посѣять это сѣмя раздора; онъ старался разорвать эту коварную цѣпь дружбы, которая не соединяла красныхъ съ бѣлыми, а приковывала ихъ къ бѣлымъ. Да, онъ хотѣлъ посѣять сѣмя раздора, чтобы оно взошло и истребило общаго врага, вытѣснило его навсегда изъ земли нашихъ предковъ, по которой мы скитаемся теперь какъ безпріютные бѣглецы. Но Мускоджи думали, что Мико измѣнникъ, и коварный языкъ братьевъ, который любитъ огненную воду и кораллы Енгизовъ[24], больше чѣмъ свободу, передалъ его слова бѣлому отцу, и Токеа долженъ былъ покинуть землю своихъ предковъ, чтобы не быть выданнымъ врагамъ своего народа. Великій Духъ ослѣпилъ красныхъ воиновъ, такъ что они уже не узнавали истинныхъ своихъ братьевъ, а въ Мико Оконіевъ видѣли своего врага. Они позволило распространяться по всей странѣ, и когда Енгизы стали многочисленнѣе буффалоэ[25] на нивахъ великихъ Куманчи (Cumanchees)[26], тогда только эти глупцы подняли бранный крикъ, и были разбиты и уничтожены.
Глухіе стоны поднялись въ собраніи я продолжались нѣсколько времени. Токеа продолжалъ:
— Побѣлѣвшія ихъ кости покрыты теперь землею и кровь уже смыта дождемъ; владѣнія ихъ отняты и на рѣкахъ ихъ уже не плывутъ ихъ каноэ. Лошади бѣлыхъ рыщутъ теперь по широкимъ дорогамъ въ лѣсахъ нашихъ, заселенныхъ торгашами и истребляемыхъ ихъ разрушительною рукою. Что уцѣлѣло отъ пуль я длинныхъ ножей, то сокрушитъ окончательно кривой ихъ языкъ и огненная вода. Токеа видѣлъ святую землю, видѣлъ сожжонныя и разрушенныя селенія своего народа; видѣлъ братьевъ своихъ: какъ свиньи валялись они передъ домами съ раскрашенными вывѣсками; ружья ихъ и томогауки выпачканы были грязью, а сами они служили предметомъ насмѣшекъ и поруганій черныхъ невольниковъ!
Послѣднія слова онъ проговорилъ или скорѣе выжалъ изъ себя съ какою-то болѣзненною яростію. Глухой вой вырвался у слушателей. Старикъ продолжалъ:
— Черезъ тѣ лѣса, въ которыхъ Токеа охотился нѣкогда какъ начальникъ, какъ могущественный Мико, онъ долженъ былъ прокрадываться какъ воръ, въ темнотѣ, когда солнце скрывалось за горами. Онъ видѣлъ какъ народъ его, цвѣтъ краснаго племени, валялся въ грязныхъ лужахъ, въ навозѣ.
Сказавъ это, онъ снова опустилъ голову на грудь и закрылъ лицо обѣими руками. Послѣдовало глубокое молчаніе.
— Великій Мико не держалъ рѣчи къ своимъ братьямъ? спросилъ другой индѣецъ.
Начальникъ поднялъ голову и нѣсколько секундъ смотрѣлъ на него съ выраженіемъ, полнымъ достоинства.
— Развѣ братъ мой забылъ, произнесъ онъ наконецъ, — что красные братья наши по ту сторону великой рѣки, сами разорвали союзъ, связывавшій ихъ съ Токеа и его воинами? развѣ онъ забылъ, что они измѣнили Токеа и его воинамъ, и принудили ихъ оставить землю отцовъ своихъ? Только глупецъ говоритъ два раза. Семь лѣтъ тому назадъ, когда еще не поздно было взяться за томогаукъ, братья его закрыли свои уши; а теперь Мико закрылъ свои уста. Когда онъ въ послѣдній разъ видѣлъ могилу отцовъ своихъ, языкъ его былъ связанъ, потомучто сердце находилось съ вѣрными его воинами. Но скоро придетъ то время, когда мускоджіевъ выгонятъ бѣлые изъ послѣднихъ ихъ владѣній, точно такъ же какъ они перегнали лосей и оленей черезъ великую рѣку, и мускоджи раскинутъ свои вигвамы на этой сторонѣ великой рѣки; тогда Токеа протянетъ имъ свою раскрытую руку, и приметъ ихъ. Вигвамъ его будетъ открытъ для нихъ. У воиновъ его есть довольно дичи и хлѣба, а дѣвушки умѣютъ ткать охотничьи рубахи. Онъ раздѣлятъ съ пришельцами то что у него есть, и тогда опять сомкнется разорванная цѣпь союза.
Громкіе, но почтительные возгласы, съ которыми приняты были слова Мико, произвели на него, казалось, болѣзненное впечатлѣніе; не произнося ни слова онъ склонилъ голову на грудь и снова погрузился въ мрачныя думы.
Величественно опускалось солнце за лѣса западнаго берега Начеза; широкій поясъ восточнаго берега сіялъ еще тысячами великолѣпныхъ цвѣтовъ и оттѣнковъ. Золотисто-багровый отливъ на вершинахъ деревъ переходилъ постепенно въ сѣрый полумракъ, серебристое зеркало водъ сѣдаго Начеза приняло синій оттѣнокъ, — природа приготовлялась повидимому къ отдохновенію, — спокойно, мирно, торжественно. Мико бросилъ послѣдній взглядъ на дрожавшіе, какъ будто медлившіе лучи солнца, которые постепенно слабѣя, мало по малу сливались другъ съ другомъ. Ноги его, сложенныя крестообразно, начали медленно раздвигаться; упираясь пятками въ землю безъ помощи рукъ онъ поднялся тихо и безъ всякаго усилія. Движеніе это было знакомъ всеобщаго разставанія. Всѣ поднялись точно такимъ же образомъ и съ перваго разу казалось, какъ будто они выросли изъ земля.
Начальникъ направилъ шаги свои къ стоявшему за бесѣдкою домику, который, какъ мы уже замѣтили, отличался отъ прочихъ своею величиною, равно какъ и тѣмъ, что у него были окна и двери. Вошедши въ домикъ, Мико затворилъ за собою дверь. Внутренность этого жилища состояла изъ двухъ небольшихъ комнатъ, — раздѣленныхъ занавѣсомъ изъ ковра. Стѣны и полъ были покрыты маттами. Вдоль стѣнъ тянулись низкіе диваны, набитые испанскимъ мхомъ и обтянутые такими же маттами. Около одной изъ стѣнъ стоялъ продолговатый столъ, простой работы. На той же сторонѣ висѣлъ карабинъ американскаго издѣлія, а рядомъ съ нимъ превосходной отдѣлки двуствольный штуцеръ и охотничье ружье. На противоположной стѣнѣ размѣщено было въ красивомъ порядкѣ разное индѣйское оружіе: колчаны изъ шкуръ ланей и аллигаторовъ, луки, боевые ножи и томогауки. На самой серединѣ красовалась довольно большая, богато разукрашенная сумка, похожая на ягташъ и очень искусно сплетенная изъ раковинъ, стеклянныхъ коралловъ и другихъ блестящихъ вещицъ; въ ней вѣроятно хранилось то священное, таинственное лекарство, которое, какъ извѣстно, переходитъ отъ отца къ сыну, и передъ которымъ, какъ передъ эмблемою власти, американскій дикарь чувствуетъ благоговѣйный трепетъ. Сумерки, которыя, какъ извѣстно, въ этихъ странахъ непродолжительны, превратились уже въ совершенную темноту, когда въ комнату вошли двѣ женскія фигуры — Канонда и Роза.
— Дочери мои долго не возвращались домой, сказалъ старикъ, сидѣвшій на диванѣ, склонивъ голову на обѣ руки.
— Они собирали виноградъ, который такъ любитъ ихъ отецъ, отвѣчала Канонда.
Говоря это, она взяла глиняный сосудъ, наполнила его виноградомъ и поставила передъ отцомъ вмѣстѣ съ двумя другими сосудами: въ одномъ заключалась сушоная оленья ветчина, а въ другомъ поджареныя зерна маиса. Потомъ она налила въ кубокъ какую-то жидкость изъ глинянаго кувшина, и подала старику, который, отливъ изъ кубка, поставилъ его на столъ, отрѣзалъ нѣсколько кусковъ оленьей ветчины и взялъ горсть поджаренаго маиса. Ужинъ его былъ такъ же непродолжителенъ какъ и приготовленіе къ нему, и черезъ нѣсколько минутъ Канонда убрала все со стола.
— Развѣ дѣти мои не голодны? спросилъ онъ свою дочь, которая уносила кушанья.
— Онѣ уже ѣли виноградъ.
— Хорошо! сказалъ старикъ и голова его приняла опять прежнее положеніе. Едва замѣтивъ это движеніе, Канонда скользнула впередъ и унавши передъ Мико на колѣни, скрестила на груди руки. Онъ положилъ къ ней на плечо свои руки, какъ бы желая благословить ее. Лишь только индіанка почувствовала это прикосновеніе, она тотчасъ же начала издавать родъ какого-то мелодическаго жужжанія, которое имѣло нѣкоторое сходство съ звуками отдаленныхъ духовыхъ инструментовъ. Но мало по малу голосъ ея становился громче и сильнѣе, и вдругъ вихремъ перешолъ въ дикіе страстные звуки ея племени, переливаясь по временамъ въ болѣе нѣжные тоны женской груди. Нѣсколько минутъ продолжалось это импровизированное пѣніе, и мало по малу вдохновеніе индіанки невольно сообщилось старику. Онъ нагнулся къ пѣвицѣ, и голосъ его соединился съ ея голосомъ въ густыхъ гортанныхъ звукахъ, свойственныхъ индѣйцамъ. Вдругъ она остановилась и спросила нараспѣвъ, въ самыхъ мелодическихъ тонахъ, о причинѣ грусти своего отца.
— Зачѣмъ, пѣла она, — такъ печаленъ взоръ Мико Оконіевъ? Зачѣмъ такъ мраченъ ликъ его? онъ далекъ отъ могилы отцовъ своихъ, но великій Духъ близокъ къ нему. Облака великаго Духа плаваютъ надъ головою Мико, защищая его и скрывая отъ враговъ, чтобы они не видѣли его пока онъ не возстанетъ на нихъ въ справедливомъ своемъ гнѣвѣ!
И она увлеклась меланхолическою, дико-прелестною фантазіею, воспѣвая славные подвиги королей оконіевъ на полѣ битвы и на охотѣ, славу отца своего, его раны и подвиги; изображала сраженія его противъ черокизовъ и бѣлыхъ, опасности перехода его черезъ великую рѣку, дѣтское его благочестіе, которое до тѣхъ поръ не давало ему покоя, пока онъ снова не увидѣлъ могилы отцовъ своихъ; потомъ, нѣсколько умѣривъ тактъ, она стала призывать великаго Духа, чтобы онъ очистилъ его путь отъ терніевъ впродолженіе предстоявшей охоты.
Собственно говоря, это не было пѣніе, а скорѣе импровизація. Но богатая мелодія и необыкновенная гибкость ея голоса, который отъ самыхъ низкихъ тоновъ переливался въ самые высокіе, подражая то нѣжному шелесту вѣтерка, то грозному завыванію бури, наконецъ тонъ вдохновенной пророчицы, которымъ она, подобно голосу свыше, сулила благо и утѣшеніе, — все это придавало ея пѣнію невыразимый эфектъ.
— Дочь моя забыла воспѣть хвалу великому начальнику Куманчіевъ, — сказалъ старикъ.
— Она прошепчетъ ему въ уши свои пѣсни, когда онъ будетъ въ вигвамѣ ея отца, отвѣчала Канонда.
— Хорошо! сказалъ старикъ.
— А развѣ у Бѣлой Розы нѣтъ языка, чтобы пропѣть пѣснь Оконіевъ? спросилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.
Коноида оборотилась и ощупала вокругъ себя рукою: Розы не было. Она встала, ощупью начала искать въ темной комнатѣ, но Розы не оказалось.
— Она подъ большимъ деревомъ, сказала Канонда, собираясь медленно и, какъ казалось, съ тяжолымъ сердцемъ идти отъискивать ее.
Въ то время, какъ Роза вошла съ Канондою въ хижину, она подошла къ занавѣси, которая, какъ мы уже сказали, раздѣляла комнату надвое. Тамъ она оставалась нѣсколько времени въ боязливомъ ожиданіи, надѣясь вѣроятно, что начальникъ тотчасъ послѣ ужина предастся покою. Но когда Канонда опустилась передъ нимъ на колѣни и начала издавать хорошо извѣстные ей звуки ночнаго пѣнія, присутствіе духа повидимому совершенно покинуло Розу. Она бросалась то впередъ, то назадъ, волновалась и дрожала. Наконецъ она быстро пошла въ другую комнату, сняла съ себя шолковое платье, надѣла легонькую коленкоровую юбку, взяла корзину, набросила на нее шерстяное одѣяло, и украдкою возвратилась въ первую комнату. Съ трепетомъ она подошла къ порогу, дрожа всѣмъ тѣломъ переступила черезъ него. Сильно билось ея сердце и подкашивались колѣни, когда она приблизилась къ стѣнѣ, коснулась таинственной сумки, и потомъ въ потьмахъ, ощупью, пробиралась къ двери.
Жители деревушки погружены были въ глубокій сонъ; вершины деревъ, озаренныя серебристымъ свѣтомъ луны, имѣли видъ какихъ-то великановъ, между тѣмъ какъ ночная мгла и густыя испаренія отъ близкаго зеркала водъ, носясь клубами надъ хижинами, уподоблялись призракамъ минувшаго, облеченнымъ въ длинные и широкіе саваны. Нигдѣ не было видно ни одного человѣческаго образа. Роза остановилась на мгновеніе, и потомъ подобно испуганной лани быстро бросилась впередъ по тропинкѣ, которая вела мимо деревушки къ лѣсу. Задыхаясь отъ волненія и усталости она достигла съ ношею своею до описаннаго нами дупла. Тутъ она остановилась въ нерѣшительности, начала боязливо осматриваться во всѣ стороны, подошла къ отверзтію и опять отступила.
— Незнакомцу холодно, его мучитъ голодъ и жажда, прошептала она въ раздумьи. И однимъ прыжкомъ она перескочила черезъ пни, которыми заложенъ былъ входъ въ дупло. Раненый спалъ. Она нагнулась къ нему и сняла мохъ, которымъ онъ былъ прикрытъ. Кровь все еще сочилась большими каплями, и запекшіеся комки ея свѣшивались въ разныхъ мѣстахъ съ шолковаго платочка. Осторожно она сняла послѣдній, ощупала рану, и влила въ нее какое-то жидкое вещество. Болѣзненный крикъ вырвался изъ груди незнакомца.
— Тише, ради Бога тише! умоляла дѣвушка. Это бальзамъ изъ сумки великаго Мико. Онъ исцѣлитъ твою рану. Но у деревъ есть уши, и вѣтеръ дуетъ снизу. Это я, это Канонда, — прошептала она голосомъ, дрожаніе котораго обнаруживало ея ложь.,
— Я Канонда, — повторила она, наливая въ рану еще нѣсколько капель бальзама, и обвивая ее потомъ повязкою.
— Вотъ, — шептала она, — виноградный сокъ; вотъ жареное мясо нашихъ водяныхъ птицъ и дичина. А вотъ это согрѣетъ тебя, — продолжала она, закутывая его въ шерстяное одѣяло. Подошедши къ выходу, она еще разъ оборотилась, потомъ перелѣзла черезъ пни, которыми было заложено отверстіе, о побѣжала къ своему жилищу. Чѣмъ ближе она подходила къ хижинѣ, тѣмъ медленнѣе и нерѣшительнѣе становились ея шаги. Войдя въ бесѣдку она стала отъискивать глазами Канонду.
— Роза, — прошептала индіанка. Что ты сдѣлала? Мико спрашивалъ объ тебѣ.
— Вотъ, задыхаясь сказала Роза, отдавая ей стклянку.
— Пойдемъ! сказала Канонда, взявъ ее за руку, и онѣ обѣ вошли въ комнату.
— Съ лица Бѣлой Розы исчезла кровь, сказалъ старикъ. Въ эти два мѣсяца глаза ея постоянно наполнены водою. Начальникъ соленыхъ водъ осушитъ ихъ, прибавилъ онъ.
Глубокій вздохъ вырвался изъ груди дѣвушки. Она начала громко рыдать.
— Бѣлая Роза, продолжалъ Мико, равнодушно и спокойно, — будетъ женою великаго воина, который наполнитъ ея вигвамѣ добычею враговъ. Рукамъ ея никогда не нужно будетъ работать, и всѣ сквавы будутъ ей завидовать.
При этихъ словахъ онъ растянулся на скамьѣ, закутался въ шерстяное одѣяло и скоро заснулъ.
Канонда схватила Розу за руку и, тихо увлекая ее за собою въ другую комнату, подвела ее къ дивану и бережно уложила на немъ.
Роза легла молча, но напрасно силилась она закрыть глаза. Блѣдный, умирающій образъ незнакомца носился передъ ея взорами и лишалъ ее покоя н сна. Часъ проходилъ за часомъ, а она все еще не смыкала глазъ. Наконецъ въ первой комнатѣ послышался шорохъ, который показывалъ, что Мико уже всталъ.
Канонда вскочила съ своего ложа, подошла къ Розѣ, нагнулась надъ нею, и, приложивъ къ своимъ устамъ указательный палецъ, поспѣшила въ комнату отца.
Начальникъ былъ занятъ приготовленіями къ дальнему путешествію, т. е. къ большой осенней охотѣ, которая у этихъ племенъ продолжается, какъ извѣстно, по нѣскольку недѣль, даже мѣсяцевъ, и распространяется на огромныя пространства, иногда на нѣсколько сотъ миль. Приготовленія эти были скоро окончены. Онъ взялъ большой кисетъ, наполненный табакомъ, другой съ дробью, уложилъ оба бережно въ свою охотничью суму, и повѣсилъ ее черезъ плечо. За поясъ заткнулъ онъ охотничій ножъ, и снялъ со стѣны двуствольный штуцеръ. Въ эту минуту вошелъ молодой индѣецъ, которому онъ велѣлъ отдать лукъ, стрѣлы и мѣшокъ, наполненный съѣстными припасами. Молча Канонда исполнила все это, и потомъ остановилась съ сложенными на груди руками, ожидая приказаній своего отца. Онъ приложилъ ладонь правой руки къ ея лбу, нѣсколько минутъ смотрѣлъ ей съ спокойнымъ участіемъ въ лицо, и черты его казалось прояснились: глаза отца и дочери встрѣтились и какъ будто поняли другъ друга. Онъ направился къ двери.
Всѣ пятьдесятъ человѣкъ были уже собраны передъ хижиною, въ полномъ вооруженія, и готовые къ выступленію. Они прибыли молча, безъ малѣйшаго шума; не слышно было ни звука, ни шороха шаговъ. Лишь только вышелъ начальникъ, они такъ же тихо окружили его, и поспѣшили съ нимъ къ берегу рѣки съ такою таинственностью, которая при этомъ полусумракѣ наводила даже какой-то страхъ.
Канонда проводила своего отца не дальше дверей, гдѣ онъ знакомъ руки велѣлъ ей остановиться. Нѣсколько минутъ стояла она молча, прислушиваясь, пока не замолкли послѣдніе удары веселъ; потомъ затворила дверь и поспѣшила во вторую комнату.
— Отправились, сказала она.
— Ну теперь поспѣшимъ скорѣе къ незнакомцу, прибавила Роза.
— Бѣлая Роза должна уснуть, сказала индіанка кроткимъ, но серіознымъ тономъ, а то блѣдное ея лице измѣнитъ ей, и обнаружитъ, что скрывается въ ея груди. Красныя мои сестры хитры, и глаза ихъ широко открыты. Онѣ легко могутъ найти слѣдъ, который мы оставили вчера въ тростникѣ. Теперь еще даже и дѣвушка когда бы догнать Мико. Канонда одна пойдетъ взглянуть на незнакомца, а сестра ея должна отдохнуть. Тихо приклонила она къ ложу свою подругу и исчезла за занавѣсью.
Спокойныя ли и кроткія слова индіанки, вѣрность и нѣжная любовь которой были ей такъ хорошо извѣстны, или же усталость была причиной, — только черезъ нѣсколько минутъ Роза погрузилась въ глубокій сонъ.
ГЛАВА V
правитьШекспиръ.
Между многими благородными и высокими качествами, составляющими вообще національный характеръ индѣйца, — характеръ, нравственная высота и глубина котораго далеко еще не оцѣнены по достоинствамъ, выдается одна, не совсѣмъ выгодная, черта. Это — поразительно грубое, эгоистическое равнодушіе, или скорѣе безчувственность, съ какою они обходятся съ своими женами: безчувственность, которая видитъ весьма небольшое различіе между этими жалкими существами и домашнимъ животнымъ. Можетъ быть единственно этой-то безчувственности и слѣдуетъ приписать тѣ черныя пятна, которыя налагаютъ на семейную и общественную ихъ жизнь такой гнусный отпечатокъ звѣрской жестокости, равнодушія и идіотической безпечности. Вотъ почему въ какой нибудь нравоописательной повѣсти объ индѣйцахъ мы встрѣчаемъ одну непрерывную цѣпь жестокости и отвратительной праздности, и только изрѣдка душа отдыхаетъ на какомъ нибудь болѣе отрадномъ явленіи, причина котораго — нравственное уваженіе къ женщинѣ. Исторія индѣйскихъ народовъ ясно доказала, что тѣ племена, у которыхъ только одна половина пользуется человѣческими правами, всегда останутся дикарями и варварами, и что тѣ отношенія и условія общественной жизни, въ которыхъ женщина пользуется правами своими съ одинаковою независимостію какъ, и мущина, совершенно необходимы для облагороженія человѣческаго рода.
Тѣ народы, у которыхъ женщина, не занимаетъ указанную ей самою природою степень уваженія, останутся всегда болѣе или менѣе варварами, и вѣрнѣйшимъ, по нашему мнѣнію, мѣриломъ народнаго развитія, можетъ служить отношеніе, въ которомъ вторая половина находится къ первой въ частныхъ и общественныхъ условіяхъ жизни. Не въ томъ состоитъ назначеніе женщины, чтобы быть вѣчнымъ животнымъ или рабою чувственныхъ стремленій мущины; она не должна быть ни легкой игрушкой праздности, ни идоломъ безумныхъ страстей его. Нѣтъ, она должна быть участницею счастія и горя своего мужа, сердечною повѣренною всѣхъ его ощущеній, подавляющихъ и возвышающихъ, другомъ его сердца, свѣтиломъ его разума, озаряющимъ путь его жизни, геніемъ хранителемъ его дѣтей, будущаго поколѣнія. Она должна возбуждать убитый духъ своего мужа, и, какъ охраняющее божество домашней святыни, она обязана недопускать, чтобы нечестивая рука коснулась этой святыни.
Достойно замѣчанія, что у тѣхъ дикихъ племенъ и народовъ, которые достигли уже извѣстной степени цивилизаціи, улучшилось также и положеніе женщины. Жонъ черокизовъ уже скорѣе можно назвать супругами своихъ мужей, нежели жонъ криковъ, и мѣрило это такъ вѣрно и опредѣлительно, что предѣлы правъ женщины у различныхъ народовъ составляютъ вмѣстѣ съ тѣмъ и предѣлы личной свободы и общественнаго развитія.
Маленькая колонія, описанная нами въ предыдущей главѣ, находилась, можно сказать, на первой степени общественнаго устройства. Заря уже наступила: народъ этотъ уже предвкушалъ выгоды, доставляемыя жизни земледѣліемъ и различными искуствами, и хотя послѣднія были еще только въ самомъ началѣ своего развитія, но успѣли уже оказать значительное вліяніе на благосостояніе женщинъ. Онѣ правда все еще были обязаны служить своимъ мужьямъ: должны были вмѣстѣ съ дочерьми своими обработывать землю, сѣять пшеницу, садить табакъ, выдѣлывать кожи оленей и аллигаторовъ, и прясть хлопчатую бумагу; но возрастающія потребности мужей и нѣкотораго рода довольство, при спокойномъ и безпрепятственномъ удовлетвореніи этихъ потребностей, естественно придали жонамъ въ ихъ глазахъ большее значеніе, которое мало по малу перешло даже въ какое-то уваженіе.
Такому значенію можетъ быть способствовало и то обстоятельство, что Канонда находилась во главѣ второй половины этого маленькаго народа; очень естественно, что неограниченное довѣріе и глубокое уваженіе мущпнъ къ ея отцу не могли не отразиться и на ней. Но независимо отъ этою и въ самой Канондѣ заключалось все, что могло ея полу придать болѣе вѣса и значенія въ вигвамѣ, и всѣ ея дѣйствія повидимому доказывали, что она не только поняла неправильность отношеній между обоими полами, но и стремилась къ тому чтобы сдѣлать эти отношенія менѣе оскорбительными. Она обладала тѣмъ природнымъ остроуміемъ и проницательностію, которыя нерѣдко можно найти между этими дѣтьми природы, и основаніемъ которыхъ служить вѣрный тактъ, руководящій ихъ обыкновенно надежнѣе нежели нашихъ модныхъ куколокъ, высохшихъ въ пансіонахъ. Съ неподражаемою ловкостію умѣла она пользоваться всякимъ обстоятельствомъ, которое такъ или иначе могло бы привести ее къ извѣстной цѣли, т. е. къ нѣкотораго рода благодѣтельному владычеству: какъ сѣтью умѣла она опутать мущинъ этою властію, и, нс уклоняясь отъ цѣли, пользоваться ею для блага сестеръ своихъ. Она получила воспитаніе въ одномъ изъ тѣхъ прекрасныхъ заведеній, которыя человѣколюбивый полковникъ Гаукинсъ основалъ для нравственнаго и гражданскаго образованія, и до того усовершенствовалась во многихъ отрасляхъ женскаго хозяйства, что могла бы играть роль прекрасной хозяйки и между болѣе образованными народами. Она вязала и ткала превосходно; сшитая ею одежда и охотничьи рубахи сидѣли гораздо лучше чѣмъ сшитыя другими; вино ея было несравненно вкуснѣе и лучше вина, выдѣланнаго другими женщинами и дѣвушками. Мало этого, во время пребыванія своего между американцами, ей удалось даже подсмотрѣть у нихъ секретъ приготовленія безцѣнной огненной воды; и она вполнѣ сознавала всю важность этого пріобрѣтенія, которое, какъ завѣтную тайну, раздѣляла только съ Розою. Она провела довольно времени по-среди американцевъ, и не могла не видѣть, какая огромная разница существуетъ между жонами бѣлыхъ и сквавами ея народа, и тонко-деликатный умъ ея нашолъ средство прекратить по возможности эту вопіющую несообразность отношеній. Въ каждой хижинѣ она была какъ дома, и если, проходя мимо, видѣла, что мѵжъ ничего не дѣлаетъ, то не уходила до тѣхъ поръ, пока онъ не смѣнялъ жены своей, которая въ то время пахала или копала землю. Послушныхъ она награждала чашею превосходной огненной воды, а для упрямыхъ и непослушныхъ наполняла ее, съ тою же лукавою улыбкою, ключевой водой. Такимъ образомъ она мало по малу пріучила мужчинъ раздѣлять труды своихъ жонъ. Всѣмъ она умѣла нравиться и управлять каждымъ.
Едва только утренняя заря начала просвѣчивать сквозь лѣсъ, какъ уже темныя фигуры сквавъ и ихъ дочерей спѣшили къ той самой пристани, отъ которой за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ отплыли ихъ мужья и отцы.
Рѣка образуетъ въ этомъ мѣстѣ небольшой заливъ, въ которомъ помѣщалась вся наличная флотилія этого народа, т. е. пять каноэ изъ пальмовой коры, привязанныхъ къ берегу веревками изъ воттапа. Берегъ вокругъ этой маленькой гавани возвышался футовъ на двадцать надъ водою и поросъ миртовымъ и мангровымъ кустарникомъ, между которымъ извивалась тропинка.
Для чужеземца, которому пришлось бы въ первый разъ увидѣть подобную толпу индѣйскихъ женщинъ, видъ этотъ вѣроятно не былъ бы лишонъ нѣкотораго интереса. У самыхъ старыхъ сѣдые волосы длинными прядями висѣли вокругъ плечъ и затылка наподобіе лошадиной гривы; ихъ сморщенныя, почти высохшія лица похожи были на лица Египетскихъ мумій, и если черты ихъ выражали какую-то тупость, то съ другой стороны черные сверкающіе, глубокіе глаза намекали на какое-то звѣрство, которое, казалось, дремало, и только выжидало случая, чтобы разразиться всею неукротимою яростію. У матерей въ чертахъ лица выражалось уже болѣе кротости: замѣтно было, что сношенія и общественная жизнь съ американками имѣла на нихъ благодѣтельное вліяніе. Дѣвушки же, всѣ безъ исключенія были стройны, многія граціозны, и цвѣтъ тѣла развѣ нѣсколько темнѣе загорѣвшихъ лицъ южно-европейскихъ сельскихъ красавицъ, хотя черты ихъ изображали несравненно больше спокойствія и разсудительности, если бы не выдающіяся скулы, безобразившія большую часть изъ нихъ, то онѣ могли бы служить образцами для скульптора. На нихъ были коротенькія коленкоровыя юбки, доходящія до колѣна, шея и плечи у большей части были обнажены; на всѣхъ были мокассины и серебряныя серьги. Когда собралось все женское населеніе, старшая сквава раздѣлила ихъ на три группы, изъ которыхъ каждая получила опредѣленную долю въ предстоявшей работѣ, которую мы намѣрены описать подробнѣе. Это была постройка новаго каноэ изъ пальмовой коры.
Первая группа должна была нарѣзать короткіе колья и вбить ихъ въ землю, на разстояніи полутора футовъ одинъ отъ другаго; такихъ кольевъ было около сорока. Второе отдѣленіе сшивало куски пальмовой коры волокнами воттапа, потомъ вѣшало ихъ на колья и привязывало къ нимъ такъ, что кора свѣшивалась свободно и уподоблялась двумъ доскамъ книги, черенокъ которой обращенъ къ землѣ. Третья группа ставила поперечныя перекладинки для выгибанія борта и для того чтобы верхнему краю придать ту форму, которую долженъ былъ получить каноэ. Это же отдѣленіе вставляло въ лодку ребра и укладывало широкими полосами внутреннюю выбивку между ребрами и корою; въ то же время нѣсколько дѣвушекъ выгибали ребра и кору и такимъ образомъ придавали лодкѣ глубину, а боковымъ стѣнамъ надлежащую форму. Устроивши все это онѣ положили разныя тяжести и камни на дно реберъ, размягченныхъ передъ тѣмъ въ водѣ, и потомъ дали всему этому сохнуть. Во все время работы, продолжавшейся около часа, соблюдалось самое глубокое молчаніе. Не слышно было ни смѣха, ни шутокъ, никто не шатался праздно. Каждая исполняла назначенную ей работу не произнося ни слова, и только одна изъ всѣхъ позволяла себѣ нѣсколько болѣе свободы — Канонда.
Безпокойная дѣвушка сновала между этими мрачными существами, съ видомъ избалованнаго ребенка: шутила тихонько съ одною изъ своихъ любимицъ, шептала на ухо другой, помогала третьей, или вызывала у четвертой спокойную улыбку. Окончивши свою работу, женщины разошлись съ тѣмъ же тихимъ, мрачнымъ видомъ.
Канонда поспѣшила къ хижинѣ своего отца, гдѣ нашла Розу все еще спящею. Очаровательная улыбка играла на устахъ прелестнаго ребенка, и нѣжныя губки ея шевелились. Индіанка нагнулась къ этому милому созданію, и не могла противиться желанію поцѣловать этотъ прелестный ротикъ. Роза проснулась.
— Канонда! сказала она, протирая глаза, — я видѣла дурной, очень дурной сонъ. Обѣ мы стояли въ глубокой, преглубокой долинѣ, а незнакомецъ на горѣ; онъ повернулся къ намъ спиною. Что, ты его видѣла? Здоровъ ли онъ? Прошли ли его блѣдность и лихорадка? Ѣлъ ли онъ принесенные плоды? пилъ ли вино?
— Роза въ двадцать солнцевъ столько не спрашивала, возразила индіанка, лукаво улыбаясь. Незнакомецъ подъ большимъ упавшимъ деревомъ.
— Какъ же онъ попалъ туда?
— На плечахъ Канонды, возразила индіанка.
— А слѣдъ, который мы оставили? а водяная змѣя, а сломанный тростникъ? спрашивала Роза въ дѣвическомъ замѣшательствѣ, краснѣя отъ невиннаго притворства, которымъ она старалась обмануть свою подругу.
Индіанка, которую шестилѣтній перевѣсъ надъ Розою познакомилъ уже вѣроятно нѣсколько съ тѣми хитростями, изъ которыхъ одну подруга ея хотѣла употребить надъ нею самою, разразилась громкимъ смѣхомъ.
— Посмотрите пожалуйста, вскричала она, — какъ Бѣлая Роза въ одну ночь выучилась лгать! Она говоритъ своей сестрѣ о слѣдахъ и о сломаномъ тростникѣ, о которомъ она столько же думаетъ, сколько Мико о стекляныхъ кораллахъ, тогда какъ сердце ея возлѣ незнакомца. За это Канонда накажетъ Бѣлую Розу.
— Неужели Канонда удивляется, спросила послѣдняя кроткимъ тономъ, что сердце сестры ея бьется сильнѣе при видѣ бѣлаго брата? Развѣ сердце Канонды не билось бы, еслибы она, живя посреди бѣлыхъ, увидѣла вдругъ брата своего племени, своего цвѣта?
Индіанка съ изумленіемъ посмотрѣла на нее.
— Развѣ сестра моя тоскуетъ о бѣлыхъ, спросила она съ напряженіемъ.
Голова Розы упала на подушку; она плакала. Индіанка бросилась къ ней и заключила ее въ свои объятія.
— Канонда хочетъ доставить своей Розѣ много, много радости; но она не должна печалиться, не должна идти къ бѣлымъ; Канонда не могла бы жить безъ нея. Однако пойдемъ, — продолжала она, — Роза должна помочь мнѣ обмануть сквавъ.
Роза вздыхая надѣла платье, набросила на шею платокъ, вышла въ дверь, передъ которою билъ прозрачный источникъ, и возвратилась въ комнату прелестна какъ утренняя заря. Онѣ сѣли завтракать. На столѣ стояли двѣ корзины съ виноградомъ, пироги изъ индѣйской ржи и чаша съ молокомъ. За завтракомъ Роза обнаруживала сильное нетерпѣніе; но индіанка упорно молчала и, съѣвши нѣсколько кусковъ, выскользнула одна изъ хижины.
Роза съ глубокомъ вздохомъ сѣла къ маленькому столику, на которомъ лежала ея работа: кусокъ шолковой матеріи, присутствіе которой въ этомъ мѣстѣ конечно могло бы показаться страннымъ. Это былъ кусокъ превосходнаго гроденапля, уже скроеннаго для женскаго платья.
Часа черезъ три индіанка возвратилась; улыбка удовольствія играла на ея устахъ.
— Мы выстроили каноэ пока спала Роза, сказала она, — и Роза должна идти со мною, чтобы видѣть первое наше плаваніе.
Обѣ онѣ отправились къ рѣкѣ, гдѣ уже снова собрались сквавы и дѣвушки, ожидая только дочери начальника, чтобы окончить свою работу. Лишь только онѣ подошли къ берегу, сквавы оторвали колышки, къ которымъ прикрѣплена была готовая уже лодка, и всѣ тотчасъ же занялись наполненіемъ отверзтій и скважинъ резинною смолою. Черезъ полчаса все было готово. Старуха, управлявшая работою, осмотрѣла еще разъ всѣ отдѣльныя части, и когда она произнесла "хорошо, « Канонда сдѣдала знакъ четыремъ дѣвушкамъ, которыя тотчасъ же схватили легкое судно и понесло его къ рѣкѣ. Сама она и три изъ ея подругъ схватили весла, и какъ только лодка была спущена въ воду, вскочили въ нее.
— Роза немного труслива, закричала ей индіанка, и потому должна остаться, а слѣдующій разъ, если каноэ не сломается, она поѣдетъ съ нами.
Между чѣмъ лодка начала какъ легкое перышко колыхаться на гладкой поверхности воды. Достаточно было одного удара весломъ, чтобы она очутилась далеко отъ берега. Индіанка и подруги ея принялись гресть.
Ни что не могло сравниться съ ловкостью и граціозностью, съ какою гребли дѣвушки. Онѣ сидѣли на кормѣ; погружая весла въ воду и нагибаясь впередъ всѣмъ тѣломъ, онѣ быстро повернули челнъ противъ теченія. Способъ гребли туземцевъ значительно отличается отъ мѣрнаго взмаха весломъ американцевъ, и можетъ быть сравненъ съ движеніемъ водяныхъ птицъ. Подобно тому, какъ утка короткимъ толчкомъ выкидываетъ впередъ ногу, и потомъ тѣснитъ ее назадъ, съ такою же точно природною ловкостью и проворствомъ дѣвушки владѣли своими веслами. Сначала онѣ поплыли нѣкоторое разстояніе противъ теченія, потомъ повернули, и съ быстротою молніи понеслись внизъ во теченію, опять повернули, и такимъ образомъ забавлялись нѣсколько времени. Между тѣмъ остальныя лодки также наполнились дѣвушками, и всѣ шесть каноэ намѣрены были по-видимому устроить настоящій бѣгъ. Сначала они выстроились въ одну линію, и когда сквавы на берегу, громкимъ возгласомъ, подали сигналъ, дѣвушки принялись гресть. Скоро однако замѣтно было, что новый каноэ беретъ верхъ надъ всѣми прочими. Прежде чѣмъ послѣдніе успѣли выбраться изъ довольно обширнаго колѣна, образуемаго на томъ мѣстѣ рѣкою, онъ былъ уже далеко въ стремнинѣ, начинающейся непосредственно за этимъ изгибомъ. Вдругъ послышался пронзительный крикъ. Еще одно мгновеніе — каноэ видѣнъ былъ другими и потомъ исчезъ въ тростникѣ. Вслѣдъ за тѣмъ изъ остальныхъ пяти лодокъ послышался такой же пронзительный крикъ, который заставилъ оставшихся на берегу дѣвушекъ и женщинъ броситься со всѣхъ ногъ, обгоняя другъ друга, въ ту сторону, тѣмъ болѣе что поспѣшностью этою управляло любопытство, смѣшанное съ какимъ-то невѣдомымъ страхомъ.
Роза стояла въ то время на берегу, погружонная въ размышленіе. Она также слышала крикъ, но не могла понять, откуда онъ. Теперь она пустилась бѣжать вмѣстѣ съ прочими, стараясь по возможности неотставать отъ переднихъ. Это ей удавалось до тѣхъ поръ пока направленіе, принятое бѣгущими сквавами, было еще не совсѣмъ ясно. Но когда переднія оставили уже за собою прогалину и побѣжали по знакомой намъ тропинкѣ, сердце ея сильно забилось. Шаги ея стали замедляться, ноги повидимому отказывались служить ей, и она должна была остановиться на нѣсколько мгновеній. Она была увѣрена, что дѣло шло о незнакомцѣ, но зачѣмъ же Канонда сама навела сквавъ на слѣдъ? Трепеща и задыхаясь она побѣжала по тропинкѣ и достигла наконецъ хлопчатнаго дерева, гдѣ нашла всѣхъ сквавъ, дѣвушекъ, юношей и мальчиковъ, взоры всѣхъ были устремлены на незнакомца; молодыя смотрѣли на него съ изумленіемъ, а старухи съ выраженіемъ мрачной ненависти.
Глухой ропотъ, становившійся все сильнѣе и громче, былъ для нашего юноши неслишкомъ благопріятнымъ предзнаменованіемъ гостепріимства красныхъ женщинъ. Прислоненный къ пню, онъ лежалъ все еще съ закрытыми глазами и повидимому въ полномъ невѣдѣніи всего, что происходило вокругъ него. Но одѣяло и шейный платокъ исчезли, и рана его была открыта для глазъ толпы.
— Посмотрите, сказала Канонда, стоявшая посреди густой толпы женщинъ и дѣвушекъ, — начальникъ соленыхъ водъ прислалъ гонца въ своемъ каноэ, и большая водяная змѣя укусила его.
Она произнесла эти слова съ тою увѣренностью, которая придавала всѣмъ ея словамъ и дѣйствіямъ такой опредѣленный отпечатокъ, что ему нелегко было противорѣчить. Съ тѣмъ же чистосердечнымъ видомъ она разсказала, что во время бѣга приплыла съ подругами къ тому мѣсту, гдѣ незнакомецъ пробовалъ приблизиться къ берегу. Но сама ли она обратила вниманіе своихъ подругъ на оставшіеся признаки попытки его, или три дѣвушки, съ свойственною индѣйцамъ смѣтливостью, сдѣлали это открытіе, оставалось все еще подъ сомнѣньемъ. Но послѣднія очень простодушно разсказывали, что по всей вѣроятности юноша съ величайшимъ трудомъ пробрался сквозь густой пальметто и должно быть въ совершенномъ изнеможеніи упалъ около дерева. Нѣкоторыя изъ старыхъ сквавъ выслушали разсказы эти молча, но съ такимъ видомъ, который доказывалъ, что онѣ далеко не убѣждены въ справедливости этихъ догадокъ. Онѣ устремили взоры на землю, а нѣкоторыя изъ нихъ стали даже проникать въ самый проломъ. Канонда, не удостоивъ ихъ ни малѣйшаго вниманія, сдѣлала знакъ нѣсколькимъ дѣвушкамъ, чтобы онѣ приготовили ручныя носилки, и слова эти произвели желаемое дѣйствіе: старыя сквавы, оставивъ дальнѣйшія разслѣдованія, поспѣшили предупредить дѣвушекъ. Онѣ срѣзали своими длинными складными ножами два деревца, поперегъ которыхъ положили нѣсколько пальметтовыхъ жердей и застлали сверху испанскимъ мхомъ. Канонда наградила за это старыхъ сквавъ пріятною улыбкою, и сказала имъ, чтобы онѣ уложили незнакомца на носилки; желаніе ея было немедленно исполнено, и притомъ съ такою осторожностью, что страждущій не чувствовалъ повидимому ни малѣйшей боли. Прежде чѣмъ тронулось шествіе, Канонда шепнула Розѣ:
— Мой братъ очень болѣнъ, поручаю его попеченіямъ сестры его.
Потомъ она скрылась съ своими подругами въ пальметтовомъ полѣ, спѣша къ рѣкѣ и оставленнымъ тамъ каноэ.
Роза, все еще въ полусознаніи, подошла къ носилкамъ, которыя въ эту минуту подняты были носильщицами и тронулись съ мѣста. Шествіе подвигалось впередъ въ глубокомъ молчаніи, и наконецъ благополучно достигло деревушки. Тамъ оно остановилось передъ одною изъ хижинъ, которая находилась въ сторонѣ отъ другихъ, ближе къ лѣсу, и которой спущенная и тщательно пристегнутая буйволовая кожа показывала, что хижина пуста. Канонда уже дожидалась при входѣ; по ея приказанію носильщицы опустили ношу свою на землю.
— Пусть Роза, сказала индіанка, подождетъ здѣсь, пока Канонда переговоритъ съ сквавами.
И отошедши въ сторону, она собрала вокругъ себя всѣхъ женщинъ и открыла короткое совѣщаніе относительно незнакомца. Ее выслушали молча и предоставили ей дѣйствовать по собственному благоусмотрѣнію. Принявъ осанку полную достоинства, она поблагодарила сквавъ за ихъ довѣріе и потомъ приказала двумъ изъ самыхъ старыхъ женщинъ отворить дверь, или лучше сказать поднять буйволовую кожу, закрывавшую входъ въ хижину. Когда это было исполнено, онѣ внесли раненаго въ комнату и уложили его на диванъ изъ испанскаго моху, подобный описанному выше. Больной дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Имъ овладѣла сильная лихорадка отъ полученныхъ ранъ, и къ ней въ послѣднюю холодную и сырую ночь присоединилась вѣроятно и перемежающаяся.
Черезъ полчаса Канонда вошла опять въ хижину, въ сопровожденіи совершенно сѣдой сквавы, которая съ трудомъ и медленными шагами подошла къ ложу раненаго. Впродолженіи нѣсколькихъ минутъ она осматривала его съ головы до ногъ, потомъ опустилась на мохъ, подняла его руки, ощупала пульсъ, и наконецъ взялась за больное колѣно и стала разсматривать рану съ вниманіемъ опытнаго врача.
— Завтра лихорадки не будетъ; но, — прибавила она, и впалые угрюмые глаза ея остановились съ испытующимъ взоромъ на Канондѣ, — какимъ образомъ сокъ великаго лѣкарства попалъ въ его раны?
— Начальникъ соленыхъ водъ — возразила Канонда съ многозначительнымъ видомъ.
— Неужели онъ далъ гонцу на дорогу своего лѣкарства?
При этихъ словахъ старуха снова осмотрѣла рану и сильнѣе прежняго покачала своею сѣдою, сморщенною головою.
— Это бальзамъ Мико, сказала она съ видомъ сомнѣнія, — но ни Мико, ни дочь его не влили его въ рану. Это сдѣлала нечестивая, невѣрная рука бѣлой. Канонда видитъ, что не произнесено священнаго заклинанія и что великое лѣкарство обратилось въ ядъ.
При этихъ словахъ она устремила пронзительный взглядъ на Розу. Канонда съ смущеніемъ выслушала послѣднія слова.
— Почему же начальникъ соленыхъ водъ не можетъ имѣть того самаго бальзама, которымъ Великій Духъ надѣлилъ отцовъ Мико? Онъ великій начальникъ и передъ нимъ трепещутъ бѣлые.
Старуха покачала головою.
— Начальникъ соленыхъ водъ бѣлый, а у Великаго Духа дары двоякого рода: бѣлымъ онъ далъ худшіе, а избраннымъ краснымъ воинамъ — лучшіе. Лѣкарство Мико, — произнесла она съ увѣренностью, есть лѣкарство величайшаго изъ начальниковъ.
— Канонда, сказала дѣвушка, увидѣла слѣдъ гонца отъ союзника своего народа и пошла по этому слѣду. Она нашла незнакомца и по совѣту умныхъ сестеръ своихъ отвела его въ пустую хижину своего вигвама. Неужели онъ долженъ теперь погибнуть потому что въ жилахъ его находится лѣкарство, которое влила туда незнакомая рука? Что сказалъ бы Мико? что сказалъ бы начальникъ соленыхъ водъ.
— Канонда права, отвѣчала старуха; — она умная дочь великаго Мико и смотритъ свѣтлыми глазами.
— И рука ея, прибавила дѣвушка значительно, — не сжата въ кулакъ, и ея Клебассы съ огненной водой не заперты.
Лукавая улыбка удовольствія изобразилась при этихъ словахъ на лицѣ старухи. Она кивнула головой и вышла.
Въ хижинѣ около раненаго остались однѣ дѣвушки, погружонныя въ глубокую задумчивость. Читатели наши вѣроятно догадываются о чемъ онѣ такъ задумались.
Дѣйствительно, мгновенное состраданіе побудило Розу къ такому поступку, который конечно дѣлалъ честь ея сердцу и для бѣлой могъ бы казаться очень естественнымъ, но въ глазахъ индіанки былъ величайшимъ преступленіемъ. Увлеченная мучительнымъ безпокойствомъ о раненомъ, она наложила нечестивую руку на святыню народа, на таинственное лѣкарство, преступнымъ образомъ употребила въ дѣло эту святыню, къ которой даже самъ Мико никогда не прикасался безъ особенныхъ религіозныхъ обрядовъ. Такое оскверненіе ужаснуло даже самое Канонду. Послѣдствія подобнаго поступка могли быть ужасны.
Эти минуты были мучительны для Бѣлой Розы. Мрачное молчаніе прекратилось съ появленіемъ старухи, которая держа въ одной рукѣ дымящуюся чашу, а въ другой глиняный кубокъ, приблизилась къ раненому и съ помощію обѣихъ дѣвушекъ влила ему въ ротъ горячій напитокъ коричневаго цвѣта. Два раза наполнила она кубокъ и влила его въ ротъ раненаго. Потомъ она закутала больного въ шерстяныя одѣяла и отошла въ сторону, чтобы наблюдать за дѣйствіемъ лѣкарства. Спустя немного, на лбу больного показались крупныя капли пота, на которыя она съ лукавою и самодовольною улыбкою указала Канондѣ. Послѣдняя кивнула головой, вышла съ опорожненною чашею и черезъ нѣсколько минутъ опять съ ней возвратилась.
— Отъ глазъ до языка недалеко, — сказала дѣвушка, протягивая старухѣ полную чашу. Согласна ли моя мать удлиннить эту дорогу, такъ чтобы послѣдній забылъ что видѣли первые?
Старуха оскалила зубы и вытаращила на нее глаза съ видомъ недоумѣнія.
— Канонда, — продолжала дѣвушка, — дочь Мико, она охраняетъ его вигвамъ. Можетъ ли Винонда знать что случилось въ вигвамѣ?
Старуха все еще молчала.
— Канонда сама будетъ говорить съ Мико.
— Глаза Винонды видѣли, произнесла наконецъ старуха, — ноздри ея обоняли; но языкъ ея не есть языкъ болтливой дѣвушки: онъ умѣетъ оставаться спокойнымъ. Она очень любитъ дочь Мико.
— А Канонда еще два раза наполнитъ эту чашу, — сказала дѣвушка.
Старуха снова оскалила зубы, но ужь на этотъ разъ отъ удовольствія, и вышла изъ комнаты.
Разговоръ этотъ оставилъ на лицѣ индіанки выраженіе строгой важности, которая обнаруживалась глубокимъ, почти мрачнымъ молчаніемъ. Наконецъ она схватила за руку свою подругу, обѣ вышли изъ комнаты и направились къ хижинѣ отца.
— Роза! сказала индіанка, когда онѣ усѣлись на мховой скамьѣ въ своей комнатѣ, — Канонда отуманила глаза сквавъ, чтобы выманить у сестры своей радостную улыбку. Въ вигвамъ своего отца она приняла врага своего народа, и вмѣстѣ съ тѣмъ врага начальника соленыхъ водъ, приняла шпіона.
— О, моя Канонда! вскричала Роза, — посмотри какъ ясенъ и откровененъ взоръ моего брата. Когда взоръ такъ чистъ, языкъ развѣ можетъ быть лукавъ? Неужели онъ похожъ на врага нашего народа?
— Сестра моя очень молода и еще очень мало знаетъ нашихъ враговъ, Енгизовъ. Они посылаютъ своихъ молодыхъ людей въ вигвамы краевыхъ воиновъ, чтобы сосчитать ихъ стада, хлѣбъ и буйволовыя кожи; посланные, возвратившись къ своимъ, указываютъ имъ пути, которые ведутъ къ вигвамамъ красныхъ; потомъ они приходятъ всѣ вмѣстѣ, отнимаютъ у насъ скотъ и хлѣбъ, и смѣются надъ красными воинами.
— Такъ сестра моя думаетъ, что незнакомецъ нашъ одинъ изъ этихъ шпіоновъ? робко замѣтила Роза.
Индіанка сомнительно покачала головою.
— Развѣ глаза его и волосы — не глаза и волосы Янки? — Видишь, сестра! продолжала она немного погодя. — Канонда дружески протянула руку незнакомцу, когда увидѣла, что къ нему стремится сердце Бѣлой Розы; но дочь Мико поступила не такъ, какъ бы слѣдовало. Она поставила ночь между Мико и незнакомцемъ, а теперь приняла его въ вигвамъ своего отца, когда отецъ удалился.
— Но онъ умеръ бы въ лѣсу, возразила Роза. — Посмотри, какъ его бьетъ лихорадка. Утренній и ночной воздухъ очень холоденъ, и туманъ очень сыръ.
— А Мико? спросила индіанка съ напряженіемъ.
— Онъ не сожметъ кулака противъ брата, которому дочь его протянула руку.
— Но если дочь его имѣла безуміе протянуть руку врагу своего народа, то неужели Мико не броситъ гнѣвнаго взора на дочь свою?
— Зачѣмъ говорить ему о незнакомцѣ? прошептала Роза запинаясь, какъ будто боясь произнести это слово.
Язвительная улыбка пробѣжала по лицу индіанки, и на мгновеніе исказила благородныя черты ея.
— Мико Оконіевъ, сказала она съ легкимъ оттѣнкомъ гордости, — слышитъ дыханіе бѣлаго человѣка десять дней послѣ того какъ онъ ушолъ и узнаетъ слѣды ногъ его двадцать дней послѣ того какъ они отпечатались на травѣ. Канонда можетъ обмануть сквавъ, но не обманетъ Мико. А развѣ Роза, продолжала она, устремивъ взоръ на подругу, — развѣ Бѣлая Роза не видала и не слышала что произнесли глаза и языкъ старой Винонды? Ей не должно было протягивать руки своей туда, гдѣ хранится святыня Мико, прибавила она съ упрекомъ; — языкъ Винонды укрощенъ, но языки сквавъ подобны бѣлкамъ, которые постоянно находятся въ безсмысленномъ движеніи. Если онѣ разскажутъ своимъ мужьямъ, что видѣли глаза ихъ, тогда воины развѣ не будутъ шептать на ухо Мико? И неужели дочь Токеа должна стоять передъ своимъ отцомъ какъ обманщица? Нѣтъ, никогда! произнесла она рѣшительно. — Канонда очень любитъ Бѣлую Розу, но она не должна обманывать своего отца. Если молодой человѣкъ шпіонъ, присланный енгизами, тогда ея отецъ посмотритъ.
— А братъ мой? прервала ее Роза дрожащимъ голосомъ.
— Онъ съумѣетъ умереть, заключила индіанка твердо и рѣшительно.
— Однако незнакомецъ вѣрно голоденъ и Канонда должна объ немъ позаботиться, прибавила она вдругъ, поднимаясь съ своего мѣста, и поспѣшила вонъ изъ хижины.
Канонда была, какъ читатель нашъ видитъ, индіанка въ полномъ, и, прибавимъ еще, въ благороднейшемъ смыслѣ слова. Она жила и дышала своимъ отцомъ и для своего народа; но въ то же время ея врожденныя, болѣе нѣжныя чувства получили отъ прикосновенія съ бѣлыми опредѣленное направленіе и индѣйская ея натура выступала, такъ сказать, въ облагороженномъ видѣ, вооружонная тою душевною силою, которую мы уже имѣли случай замѣтить и которая придавала всѣмъ ея дѣйствіямъ отпечатокъ рѣдкой проницательности ума. Роза, напротивъ, была больше дитя: это была прекрасная и повидимому наивная душа, которая безропотно предоставила себя управленію старшей подруги, не вслѣдствіе душевной слабости или безпечности, а скорѣе движимая тою милою деликатностью, которая: такъ охотно уступаетъ другимъ лестное чувство превосходства. Превосходство Канонды, вмѣсто того чтобы оскорблять ее, доставляло ей напротивъ наслажденіе; вѣроятно это была дань благодарности, которую она платила индіанкѣ. И можетъ быть именно эта нѣжная, и въ ея положеніи необходимая покорность, съ которою она добровольно подчинилась волѣ дочери Мико, еще болѣе чѣмъ несравненная красота ея, способствовала къ тому, что она сдѣлалась не только счастіемъ дочери, но и отрадою и утѣшеніемъ суроваго отца.
Мѣсяцъ стоялъ уже высоко, когда легкое движеніе раненаго дало знать, что онъ проснулся; у изголовья его сидѣли обѣ дѣвушки и старуха. Горѣвшая лучина распространяла въ комнатѣ дрожащій полусвѣтъ. Едва замѣтивъ движеніе больного, старуха поспѣшила къ нему, взяла его голову и стала пристально смотрѣть ему въ глаза. Потомъ она пощупала у него пульсъ, и стирая со лба его потъ, начала внимательно всматриваться въ цвѣтъ лица, который сталъ нѣсколько свѣтлѣе.
— Лихорадки уже нѣтъ, а рану Канонда и сама съумѣетъ залѣчить.
Сказавъ это она оставила комнату.
На молодаго человѣка, который теперь только послѣ полутора сутокъ первый разъ открылъ глаза, торжествующая улыбка высохшей, угрюмой старухи произвела казалось не очень благопріятное впечатлѣніе. Но Канонда, какъ будто догадавшись, стала поскорѣе на ея мѣсто и придвинула къ его ложу стулъ, на которомъ стояла закуска: молодая дикая утка, изжаренная на индѣйскій манеръ, и свѣжіе маисовые пироги. Роза налила въ кубокъ вина, а индіанка подала его больному, ставъ передъ нимъ на колѣни и усадивъ его на постели. При первомъ глоткѣ губы его судорожно скривились и онъ почти съ силою оттолкнулъ кубокъ; но спустя немного легкій румянецъ покрылъ лицо его и рука ухватилась опять за кубокъ. Потомъ онъ взялъ кусокъ утки и пирога.
Индіанка не спускала съ него глазъ и слѣдила взоромъ за каждымъ кускомъ, который онъ клалъ въ ротъ. Можно было подумать, что изъ этого животнаго отправленія дѣвушка старалась узнать что нибудь опредѣленнѣе о характерѣ и наклонностяхъ молодаго человѣка; время отъ времени она дѣлала знаки Розѣ, стоявшей въ углу комнаты и устремившей также свои глаза на больнаго. Казалось, обѣ дѣвушки съ удовольствіемъ смотрѣли какъ онъ ѣлъ. И дѣйствительно, приличіе и непринужденность, съ какими ѣлъ молодой человѣкъ, такъ рѣзко отличались отъ грубой жадности ихъ собратій, что нѣтъ ничего удивительнаго, если гость ихъ показался имъ чѣмъ-то высшимъ. Хотя мы никакъ не вправѣ предполагать въ обѣихъ дѣвушкахъ утонченнаго образованія, но женщина вообще обладаетъ такимъ вѣрнымъ тактомъ, который, если онъ только неиспорченъ или несовращенъ съ прямаго пути, рѣдко ее обманываетъ. Казалось, дѣвушки глубже заглянули въ душу своего гостя. Сердце Розы, повидимому, стадо биться спокойнѣе и даже Канонда начала смотрѣть на него болѣе довѣрчиво.
По окончаніи завтрака она опять уложила больного, и сняла перевязку съ его ранъ. Пальцы ея едва касались глубокой раны, и она исполнила свою задачу съ такою ловкостью и осторожностію, что больной уснулъ подъ ея руками.
— Бальзамъ заживитъ рану, пока солнце восемь разъ совершитъ свой кругъ, произнесла она съ увѣренностью; потомъ потушила лучину и обнявъ Розу, поспѣшила съ нею къ своей хижинѣ.
ГЛАВА VI.
правитьШекспиръ.
Необыкновенное искуство индѣйцевъ въ излѣченіи ранъ и лихорадокъ, которымъ они, какъ извѣстно, часто подвергаются по случаю безпрерывныхъ войнъ и жизни въ лѣсахъ, вполнѣ оправдалось на молодомъ человѣкѣ, котораго счастливая или несчастная звѣзда привела къ одному изъ этихъ маленькихъ народовъ. По прошествіи полутора сутокъ лихорадка исчезла и не прошло еще восьми дней пробиванія его въ деревушкѣ, какъ уже и рана стала заживать. Его жолтый, трупообразный цвѣтъ лица замѣнился легкою блѣдностію, на которой пріятно выступалъ свѣжій румянецъ; утомленные и впалые глаза оживились и казалось скорѣе расположены были къ смѣху чѣмъ къ печали. Особенная черта около рта изобличала въ немъ веселую беззаботную натуру, а полныя, разцвѣтающія щеки показывали живой, игривый нравъ. Онъ уже намѣревался выдти изъ хижины, чтобы на просторѣ подышать чистымъ воздухомъ, но Канонда строго запретила ему выходить, угрожая возвращеніемъ лихорадки, если онъ будетъ себя подвергать вліянію сыраго воздуха. Такимъ образомъ онъ все еще оставался въ своей комнатѣ. Комната эта была средней величины, стѣны ея состояли изъ грубо сколоченныхъ пней хлопчатаго дерева, а скважины были законопачены испанскимъ мхомъ съ смолою; висѣвшіе на стѣнѣ томогаукъ и боевой ножъ составляли единственное украшеніе комнаты; вдоль стѣнъ утверждена была скамья, вышиною около полутора футовъ, покрытая испанскимъ мхомъ; она служила больному и сидѣньемъ и ложемъ. Простой деревянный столъ былъ покрытъ пальмовыми листьями и уставленъ плодами, выбранными повидимому съ тонкою внимательностью къ выздоравливавшему больному: виноградъ и варенья въ сахарѣ, дикія сливы и бананы. Глаза его были еще устремлены на эти плоды, когда вошла Канонда, держа въ рукахъ тарелку съ жареными куропатками. Поставивъ на столъ тарелку, она поспѣшила опять къ двери и опустила буйволовую кожу, такъ что лучи утренняго солнца, проникавшіе въ отверстія, скорѣе позволяли догадываться о присутствіи предметовъ въ комнатѣ чѣмъ видѣть ихъ.
— Добраго утра! сказалъ молодой человѣкъ, смотрѣвшій съ удивленіемъ на движенія индіанки.
Привѣтствіе было принято молча. Индіанка указала на куропатки и потомъ сѣла на противоположной скамьѣ, намѣреваясь невидимому спокойно ожидать, пока молодой человѣкъ позавтракаетъ.
— Молодой мой братъ, произнесла она наконецъ, видя что онъ и не думаетъ приступать къ завтраку, — пріѣхалъ въ каноэ великаго начальника соленыхъ водъ. Жилъ ли онъ въ его вигвамѣ и курилъ ли съ нимъ трубку мира?
Слова эти она произнесла довольно чисто на англійскомъ языкѣ, хотя и съ рѣзкими гортанными звуками ея племени.
— Каноэ! вигвамъ! трубка мира! повторялъ молодой человѣкъ, который изъ всего этого повидимому ничего не понялъ.
— Да, я былъ въ какомъ-то каноэ, продолжалъ онъ полушутя, — чтобы чортъ побралъ этотъ каноэ! Во всю жизнь свою не забуду его… Бррр! проворчалъ онъ, — не шутка — протанцовать дней восемь или Богъ знаетъ сколько по соленымъ волнамъ и питаться подошвою собственнаго сапога! Чортъ бы ее взялъ нашу черепаховую ловлю и страсть къ устрицамъ! Въ жизнь свою не буду ловить ни тѣхъ ни другихъ! Да скажи мнѣ пожалуйста, милая дѣвушка, куда это я попалъ? Помнится, что послѣдніе два дня я провелъ среди болотъ и трясинъ, гдѣ ничего не было съѣстного, кромѣ аллигаторовъ и дикихъ гусей, у которыхъ къ несчастью были крылья. А гдѣ я имѣю честь быть въ настоящую минуту, право не знаю.
Индіанку нѣсколько озадачилъ весело юмористическій наборъ словъ, вырвавшійся изъ устъ незнакомца, и она впродолженіи нѣсколькихъ секундъ приводила повидимому все сказанное имъ въ порядокъ. Наконецъ она, казалось, все сообразила; но лицо ея при этомъ вовсе не выражало готовности отвѣчать въ томъ же тонѣ, а обнаруживало напротивъ какое-то неудовольствіе.
— Мой братъ не отвѣчалъ на вопросъ своей сестры. Жилъ ли онъ у начальника соленыхъ водъ и курилъ ли съ нимъ трубку мира?
— Конечно, возразилъ молодой человѣкъ, которому казалось, что онъ наконецъ понялъ въ чемъ дѣло. Я жилъ у начальника соленыхъ водъ, если ты, какъ и слѣдуетъ, разумѣешь подъ этимъ нашу націю. Что же касается куренія трубки, то я не дѣлалъ этого. Мы никогда не курили изъ трубокъ, это у насъ не въ модѣ. Только французы и негры курятъ трубку. Животные! прибавилъ онъ.
— У моего брата кривой языкъ, возразила индіанка такъ-же спокойно; онъ хочетъ провести свело сестру. Канонда дочь великаго Мико, произнесла она съ достоинствомъ.
— Канонда, дочь Мико! повторилъ молодой человѣкъ. Англійскія слова; но хоть-бы мнѣ сейчасъ же пришлось обвѣнчаться съ пушкой, я право не зналъ бы что отвѣчать.
— Какъ моему брату достался каноэ, въ которомъ нашла его сестра?
— А какъ можетъ достаться каноэ честному англійскому мичману, на котораго во время ловли устрицъ напалъ пиратъ, французская собака, и потащилъ его съ собою въ плѣнъ, въ свою разбойничью берлогу? Я взялъ каноэ ночью и удралъ съ нимъ. Жаль только, что неудалось спасти Тома и Билля, но мошенникъ заперъ насъ порознь.
Казалось молодой человѣкъ, въ веселомъ своемъ настроеніи, проговорилъ все это больше для самого себя чѣмъ для удовлетворенія любопытства индіанки.
— И такъ, мой братъ укралъ каноэ у начальника соленыхъ водъ, произнесла индіанка, слушавшая его со вниманіемъ, и ночью бѣжалъ изъ его вигвама?
— Каноэ принадлежитъ собакѣ, пирату; надѣюсь, что не его ты разумѣешь подъ именемъ начальника соленыхъ водъ? спросилъ британецъ нѣсколько внимательнѣе.
Индіанка покачала головою и бросила на него такой взглядъ, отъ котораго у молодого моряка поубавилось нѣсколько юмору.
— Мой братъ слишкомъ молодъ, чтобы становиться на боевой путь великаго начальника соленыхъ водъ. Ему бы слѣдовало сперва поучиться охотиться на оленя и буйвола, и убивать большую водяную змѣю, чѣмъ идти на войну, иначе дочери его народа будутъ плакать надъ трупомъ моего убитаго брата.
Слова эти она произнесла такимъ тономъ, въ которомъ довольно ясно выражалось и состраданіе и вмѣстѣ какое-то насмѣшливое пренебреженіе; казалось она ждала отвѣта.
— Но я надѣюсь, ты не воображаешь, чтобы англійскій офицеръ или лучше сказать почти-офицеръ (чортъ-возьми наше офицерство!) сталъ вести войну съ разбойникомъ? Такихъ собакъ ловятъ и вѣшаютъ.
Индіанка окинула его презрительнымъ взглядомъ.
— Послушай, отвѣчала она холодно и презрительно; когда красные воины вступаютъ въ бой съ своими врагами, то они или убиваютъ воиновъ и начальниковъ ихъ на полѣ битвы, или берутъ ихъ въ плѣнъ, ведутъ домой и показываютъ своимъ юношамъ, чтобы и они сдѣлались такъ-же храбры, какъ отцы ихъ. Но взявши плѣнниковъ, они стерегутъ ихъ, чтобы они не могли бѣжать. А молодой мой брать — ни начальникъ ни воинъ. Рука его мала, какъ у дѣвушки, и никогда не поднимала томогаука. Великій начальникъ захватилъ его вмѣстѣ съ другими мальчиками и дѣвочками его народа и послалъ его въ свой вигвамъ. Начальникъ соленыхъ водъ великій воинъ; онъ убиваетъ мужей, а женщинъ и дѣтей оставляетъ безъ вниманія. У молодого моего брата языкъ силенъ, но рука слаба.
— Мнѣ кажется, что объ этомъ начальникѣ соленыхъ водъ, какъ ты называешь морского разбойника, ты больше знаешь, чѣмъ намъ обоимъ слѣдовало бы знать, сказалъ молодой человѣкъ съ напряжоннымъ вниманіемъ.
— Начальникъ соленыхъ водъ великій воинъ; имя его далеко извѣстно, сухо сказала дѣвушка.
— А какъ далеко до его вигвама? спросилъ онъ, употребляя это слово для того чтобы индіанка легче могла понять его.
— Да вѣдь мой братъ пріѣхалъ прямо оттуда, да еще и въ его каноэ, возразила она насмѣшливо. Когда красные воины посылаютъ своихъ лазутчиковъ и шпіоновъ, то выбираютъ такихъ, которые знаютъ, какъ далекъ путь къ непріятелю. А у бѣлыхъ развѣ это дѣлается иначе? Канонда слабая дѣвушка, но она дочь Мико.
Послѣднія слова она произнесла тономъ исполненнымъ достоинства и самоувѣренности, какъ будто желая показать молодому человѣку, что фамильярность, съ которою онъ до сихъ поръ обращался съ нею, была неумѣстна.
— Однако я надѣюсь, ты не принимаешь меня за шпіона, который пришолъ высматривать разбойника?
— Мой бѣлый братъ говоритъ языкомъ нашихъ враговъ; или можетъ быть онъ говоритъ двойнымъ языкомъ?
— Право, я не знаю, сказалъ молодой человѣкъ: во снѣ или наяву я тебя вижу, милая дѣвушка. Ужь не тебѣ ли я обязанъ спасеніемъ моей жизни? Если такъ, то прими самую искреннюю, сердечную мою благодарность. Прости, если мои выраженія, которыя кажется не совсѣмъ для тебя понятны, оскорбляютъ тебя. Скажи мнѣ только, прошу тебя, гдѣ я? Неясно припоминаю я себѣ миловидную дѣвушку мѣдно-краснаго цвѣта, которая поспѣшила ко мнѣ на помощь въ то время, какъ меня схватилъ зубами аллигаторъ, на котораго я наступилъ ногою, принявъ его за древесный пень. Потомъ опять какъ-то смутно представляется моему воображенію прелестный божественный образъ, скорѣе ребенка чѣмъ дѣвушки, который подобно ангелу какъ будто во снѣ явился передо мною. Гдѣ эта дѣвушка? она бѣлая: мы скорѣе поймемъ другъ друга. Твоихъ отношеній къ морскому разбойнику я не знаю, но я имѣю полное право бѣситься противъ него. Изъ стоянки нашей въ Ямайкѣ мы отправились для изслѣдованій устьевъ Миссисипи. Я и нѣсколько моихъ товарищей получили отъ стараго нашего брюзги капитана позволеніе идти на ловлю черепахъ и устрицъ. Мы отплыли на довольно значительное разстояніе отъ фрегата и вошли въ глубокую бухту, гдѣ наткнулись на мели, обильныя устрицами, въ самомъ разгарѣ ловли мы вдругъ увидѣли передъ собою вооруженную яхту. Что тутъ было дѣлать? Пистолеты наши и кортики мы, разумѣется, оставили на фрегатѣ и потому всѣ должны были сдаться; насъ посадили на яхту, и къ ночи мы пристали къ какому-то блокгаузу, гдѣ насъ разсадили поодиначкѣ и заперли; вотъ оттуда-то я и явился прямо сюда.
Индіанка изъ всего этого конечно поняла только половину и продолжала качать головою.
— Мой братъ говоритъ очень кривымъ языковъ. Не хочетъ ли онъ этимъ сказать, что онъ и его товарищи не вступали на боевой путь противъ начальника соленыхъ водъ? Начальникъ не крадетъ молодыхъ людей; зачѣмъ же бы онъ поймалъ моего брата?
— Вѣроятно онъ боялся, и очень справедливо, что еслибы мы нашли его притонъ, то конечно разорили бы его гнѣздо, а самого повѣсили бы за развалинахъ.
— Вотъ, развѣ я не говорила, что бѣлый мой братъ говорить двойнымъ языкомъ, съ сердцемъ вскричала индіанка. Народъ моего брата стоитъ ни боевомъ пути противъ начальника соленыхъ водъ, и начальникъ заманилъ его и товарищей его въ засаду. Развѣ это не правда?
— Милая дѣвушка, сказалъ британецъ, который, казалось, начиналъ утомляться тѣмъ, что его не понимаютъ; мы воюемъ не съ морскимъ разбойникомъ, но если онъ попадется намъ въ руки, то мы конечно, какъ разбойника, повѣсимъ его, да еще и въ цѣпяхъ. Теперешнею нашею войною мы дѣлаемъ честь не ему, а непокорному нашему брату Іонатану, т. е. янкамъ. Мы съ нимъ ведемъ воину, т. е. не то чтобы войну, но мы выслали нѣсколько кораблей и отрядовъ чтобы наказать ихъ.
— Такъ народъ моего брата не стоитъ на боевомъ пути противъ начальника соленыхъ водъ, и все-таки повѣсилъ бы его за шею. Народъ моего брата заслуживаетъ чтобы его перебили какъ собакъ.
На лицѣ британца невольно мелькнула гримаса.
— Мой братъ упомянулъ объ янкахъ, продолжала дѣвушка. Онъ сказалъ что его народъ съ ними въ войнѣ и хочетъ наказать ихъ. Вѣдь братъ мой самъ янки? онъ говоритъ языкомъ янки?
— Я имѣю честь бытъ англичаниномъ, возразилъ молодой человѣкъ съ пошло-самодовольною улыбкою, вытягивая и потомъ опять втягивая губы наподобіе извѣстнаго животнаго; улыбка эта придала его лицу то глупое выраженіе, которое такъ часто мы имѣли случай осмѣивать у почтенныхъ нашихъ родственниковъ, когда что нибудь особенно пріятно щекотало ихъ самолюбіе.
— Англичанинъ, повторила дѣвушка въ раздумьи. Начальникъ нашей школы много разсказывалъ намъ объ одномъ народѣ, который живетъ на островѣ, далеко, противъ восходящаго солнца. У нихъ есть начальникъ, старый, невинный человѣкъ. При этихъ словахъ она указала на лобъ.
— Головы этого народа полны тумана; люди прожорливы и вѣчно голодны. Прежде они посылали начальниковъ въ страну янковъ, пока эти послѣдніе не прогнали ихъ. Развѣ братъ мой принадлежитъ также къ этому народу?
Британцу, какъ видно, пришлось тутъ познакомиться съ тѣми понятіями объ англичанахъ, которыя американскіе учители нерѣдко внушаютъ своимъ воспитанникамъ, и которыя, безъ сомнѣнія, не могли польстить его самолюбію; поэтому онъ отвѣчалъ съ нѣкоторымъ смущеніемъ;
— Разумѣется я съ острова и у нашего начальника, какъ тебѣ угодно было перекрестить нашего короля, было нѣчто въ родѣ сплина, такъ что онъ верхній парламентъ принялъ за павлиновъ; но, продолжалъ онъ со смѣхомъ, — въ описаніи твоемъ я не имѣю чести узнать своихъ соотечественниковъ.
— Языкъ моего брата опять скривился, продолжала дѣвушка насмѣшливо. — Такъ братъ мой принадлежитъ къ тому народу, у котораго много кораблей и противъ котораго великій бѣлый отецъ поднялъ томогаукъ?
— Ну да, кажется что такъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ съ нѣкоторой досадой.
— И народъ его, продолжала она съ улыбкой состраданія, хочетъ наказать янковъ?
— Да, хотимъ! храбро вскричалъ британецъ.
— Бѣдные дураки! возразила индіанка. — Народъ моего брата больно поколотятъ. Развѣ янки отняли у него земли? спросила она дальше.
— Чортъ бы ихъ побралъ, еслибы имъ пришло въ голову что нибудь подобное! Но они осмѣлились оспоривать у васъ владычество надъ солеными водами, говоря по-индѣйски. Да правду сказать, и этого даже они не посмѣли; негодяи эти просто не хотѣли позволить намъ свидѣтельствовать свои несчастные кораблишки, на что однако должны были согласиться и французы и всѣ прочіе народы.
Британецъ въ короткихъ словахъ, на своемъ сжатомъ морскомъ нарѣчіи, и, какъ мы видимъ, довольно точно изложилъ причины второй войны Соединенныхъ Штатовъ съ Англіею. Право, или, лучше сказать, притязаніе британцевъ осматривать американскіе корабли, и еще болѣе несправедливое притязаніе ихъ брать съ этихъ кораблей тѣхъ изъ моряковъ, которые приходились имъ по нраву, дѣйствительно побудили американскую націю объявить войну кичливой Англіи. Какъ шла эта война — разсказывать здѣсь было бы неумѣстно; довольно того что мы смѣло можемъ ручаться, что дорогой нашъ родственникъ будетъ благоразумнѣе и впередъ не рѣшится изъявлять подобныя притязанія.
Индіанка слушала молодого британца съ напряжоннымъ вниманіемъ, и хотя она вѣроятно не вполнѣ поняла всѣхъ словъ, но проницательный ея умъ позволилъ ей понять отчасти смыслъ его рѣчи.
— Итакъ за то, что енгизы хотѣли на своихъ большихъ каноэ разъѣзжать по соленымъ водамъ, народъ моего брата поднялъ противъ нихъ томогаукъ? спросила она.
— Да, что-то въ этомъ родѣ! отвѣчалъ онъ.
— А гдѣ они поднимутъ томогаукъ: на соленыхъ водахъ, въ лѣсахъ или въ вигвамахъ?
— Въ томъ-то и вопросъ. Насъ послали для изслѣдованія устьевъ Миссисипи, т. е. для того, чтобы опредѣлитъ глубину ихъ и узнать можно ли пройти въ нихъ на корабляхъ большихъ размѣровъ. Результатъ оказался довольно удовлетворительнымъ. Нашлась только одна проклятая отмель, которая какъ нарочно расположилась передъ самымъ устьемъ и загораживаетъ намъ входъ. Еслибъ не эта мель, то мы безпрепятственно прошли бы прямо къ Новому Орлеану и разорили бы до-тла ихъ гнѣздо, ихъ Вашингтонъ; то есть, еслибы они не сдались добровольно.
— Такъ народъ моего брата сойдетъ съ своихъ большихъ каноэ, съ тѣмъ чтобы поднять свои томогауки въ странѣ енгизовъ и занять ихъ земли?
— Конечно, отвѣчалъ британецъ.
— И въ то время, когда братъ мой плылъ вверхъ по великой рѣкѣ, начальникъ соленыхъ водъ взялъ его въ плѣнъ?
— Да, если ты подъ этимъ почетнымъ названіемъ разумѣешь морского разбойника.
— А что теперь намѣренъ предпринять мой братъ?
— Возвратиться какъ можно скорѣе къ своимъ, а-то еще пожалуй они меня вычеркнутъ изъ списка мичмановъ, а я состою на очереди къ производству въ чинъ. Тутъ должно быть недалеко до Миссисипи, а наша армія до сихъ поръ ужь навѣрно вышла на берегъ.
— А если мой братъ попадетъ въ руки енгизовъ?
— Я постараюсь избѣжать этого.
— Енгизы владѣютъ всей землей, лежащей между великой рѣкой и вторыми великими солеными водами. Глаза у нихъ орлиные. Мой братъ не пройдетъ черезъ ихъ владѣнія. Слѣды его ногъ измѣнятъ ему. Енгизы схватятъ моего брата и убьютъ его.
— Человѣка безоружнаго? Отъ нихъ всего можно ожидать, но этой низости они не сдѣлаютъ: въ нихъ течетъ британская кровь.
— Они схватятъ моего брата какъ шпіона, и повѣсятъ его на деревѣ за шею.
Послѣднія слова произвели повидимому нѣкоторое впечатлѣніе на молодого человѣка. Послѣ минутнаго молчанія онъ отвѣчалъ:
— Нѣтъ, они не могутъ, не смѣютъ этого сдѣлать! Во всякомъ случаѣ я долженъ попробовать.
— Братъ мой, разразилась вдругъ индіанка, много кривилъ языкомъ, чтобы обмануть дочь Мико. Неужели братъ мой думаетъ, что дочь Мико дура? онъ говоритъ что народъ его не на боевомъ пути противъ начальника соленыхъ водъ, и все таки повѣсилъ бы его на деревѣ за шею. А потомъ онъ говорятъ опять, что народъ его въ войнѣ съ янками, и несмотря на это, братъ мой собирается пройти чрезъ ихъ земли и вигвамы. Братъ мой, произнесла она вдругъ рѣшительнымъ, почти грознымъ тономъ, — тайно прокрался въ вигвамъ начальника соленыхъ водъ, а оттуда въ вигвамъ Мико, чтобы указать дорогу своему народу, янкамъ. Мой братъ лазутчикъ енгизовъ.
Послѣднія слова она произнесла съ такимъ взглядомъ, который вѣроятно не очень польстилъ молодому человѣку, и собиралась выдти изъ комнаты.
Британецъ слушалъ ее съ напряженіемъ, которое придавало юношескимъ, веселымъ чертамъ его выраженіе горечи. Послѣднія слова особенно оскорбили его и горькая насмѣшка показалась на миловидномъ его лицѣ. Онъ хотѣлъ отвѣчать, но запнулся и могъ только произнести:
— Но я долженъ тебѣ сказать…
Индіанка сухо сдѣлала ему знакъ, чтобы онъ молчалъ.
— Мой братъ еще болѣнъ. Онъ и такъ ужь говорилъ слишкомъ много. Ему надо ѣсть, чтобы выздоровѣть. Мико великъ и премудръ: онъ увидитъ.
Съ этими словами она вышла изъ двери, передъ которою встрѣтила Розу. Обѣ дѣвушки, не говоря ни слова, направились рука объ руку, черезъ изгороди и плантаціи къ своей хижинѣ. Индіанка очевидно была погружена въ глубокое размышленіе. Вдругъ она остановилась.
— Мой молодой братъ очень юнъ, и языкъ его мелетъ какъ у глупой дѣвушки; но подъ этой глупостью скрывается змѣя.
Говоря это она смотрѣла на Розу, какъ будто ожидая отъ нея подтвержденія сказаннаго. Послѣдняя ничего не отвѣчала.
— Глаза его, продолжала индіанка, — глаза голубя, но языкъ его — языкъ гремучей змѣи.
Роза все молчала.
— Слышали ли уши Бѣлой Розы всю ту ложь, которую наговорилъ бѣлый братъ?
— Она слышала слова бѣлаго брата, отвѣчала Роза, — но не заглянула въ сердце его. Какъ можетъ моя Канонда говорить, что бѣлый нашъ братъ лжетъ?
— Бѣлая Роза добра, очень добра; Канонда любитъ ее больше своей жизни. Роза составляетъ радость своего отца; но она не смотритъ глазами Канонды и Мико.
Глубокій вздохъ вырвался изъ груди Розы.
— Роза несчастна какъ бѣлый ея братъ, — тихо прошептала она.
— Роза голубь, а бѣлый мой братъ змѣя. Онъ лазутчикъ, проговорила индіанка съ негодованіемъ.
Роза покачала головой.
— Кто сказалъ это Канондѣ?
— Глаза Розы, продолжала индіанка, смотрѣли только на бѣлую кожу и нѣжныя руки моего брата, а Канонда слышала его ложь. Развѣ онъ не прибыль въ каноэ начальника соленыхъ водъ? Развѣ языкъ его не сказалъ, что онъ былъ въ его вигвамѣ, но не курилъ съ нимъ трубки мира? Развѣ народъ его не на боевомъ пути противъ начальника? Не самъ ли онъ говорилъ, что народъ его повѣсилъ бы начальника соленыхъ водъ на деревѣ, еслибъ удалось поймать его, а несмотря на это бѣлая змѣя говоритъ, что народъ его не поднялъ томогаука. Какъ же бы онъ попалъ въ вигвамъ начальника, если онъ не шпіонъ? А развѣ онъ не говоритъ языковъ янковъ, тогда, какъ этотъ же самый двойной языкъ увѣряетъ, что народъ его стоитъ на боевомъ пути противъ янковъ? И этимъ же самымъ языкомъ онъ противорѣчитъ себѣ и говоритъ, что янки не убьютъ его, и поэтому, — заключила она язвительно, — онъ собирается идти чрезъ ихъ земли и вигвамы. Развѣ онъ думаетъ, что Канонда дура?
Разсказъ британца дѣйствительно имѣлъ въ себѣ что-то такое, что могло показаться невѣроятнымъ этой безъискуственной дочери приводы, совершенно незнакомой съ правилами и законами международнаго права. Само собою разумѣется, отношенія великихъ державъ и народовъ она не могла себѣ представить иначе, какъ въ крошечномъ масштабѣ ея собственнаго народа, или покрайней мѣрѣ племени криковъ, а потому очень естественно, если она въ эту же категорію включила и начальника соленыхъ водъ или, лучше сказать, морского разбойника. Такимъ образомъ должны были показаться ей странными слова молодого человѣка, который съ откровенностью моряка объявилъ ей безъ дальнихъ околичностей, что они повѣсили бы пирата, и въ то же время съ презрѣньемъ отвергалъ предположеніе, что народъ его находится въ войнѣ съ этимъ разбойникомъ. Такъ же мало удовлетворилась индіанка объясненіемъ его относительно американцевъ. Ужь одно то, что народъ его находится въ войнѣ съ енгизами, показалось подозрительнымъ дочери Мико, недовѣрчивой вообще къ бѣлымъ, и замѣтившей что онъ говоритъ на одномъ языкѣ съ енгизами; но мысль, что несмотря на эту войну онъ все-таки надѣется на какое-то великодушіе непріятеля, и вслучаѣ плѣна не боится быть повѣшенымъ, до того превышала понятія индѣйцевъ о военныхъ законахъ и обычаяхъ, что Канонда окончательно приняла его за обманщика.
Въ свою очереди и британецъ нашъ, казалось, не менѣе ошибался въ понятіяхъ своихъ объ индіанкѣ. Кто эта молодая дикарка, которая позволяетъ себѣ допрашивать его какъ пойманнаго шпіона, да еще допрашивать такимъ образомъ, что онъ невольно принужденъ былъ отвѣчать на ея вопросы? Откуда этотъ повѣлительный тонъ, который, при всей ея простотѣ, выражалъ такое достоинство и самосознаніе? Какое ей дѣло до морского разбойника? Ужь не принадлежитъ ли она къ это шайкѣ? Однако все въ ней противорѣчитъ этому унизительному предположенію.
— Пхе! женское любопытство! вскричалъ онъ вдругъ. — Ей просто хотѣлось поболтать.
И успокоивъ себя этой мыслью, онъ пересталъ пока думать объ этой странной посѣтительницѣ.
ГЛАВА VII
правитьтебѣ остроумный отвѣть. Когда я возвращусь, то буду
вполнѣ придворнымъ человѣкомъ.
Прошло еще два дня. Молодой человѣкъ чувствовалъ постепенное возстановленіе своего здоровья; чудесная сила бальзама оправдалась вполнѣ, и онъ могъ уже прогуливаться безъ боли. Но индіанка все еще строго запрещала ему выходить изъ дому. Нѣсколько разъ онъ отваживался идти къ деревушкѣ, но сквавы встрѣчали его постоянно съ такими несомнѣнными доказательствами непріязненнаго къ нему расположенія, что онъ всякій разъ принужденъ былъ возвращаться. Индіанка постоянно каждое утро и вечеръ приносила ему пищу, но не произносила уже ни слова; съ спокойнымъ испытующимъ взглядомъ она пробовала его пульсъ, и этимъ ограничивалось, повидимому, все ея участіе къ нему.
Это было ночью, спустя десять дней послѣ его прибытія. Онъ уже улегся на своемъ ложе и только что началъ засыпать, какъ вдругъ сквозь отверзшія буйволовой кожи проникъ яркій отблескъ пламени. Онъ вскочилъ съ крикомъ: „въ деревнѣ пожаръ!“ бросился во дворъ, и перескакивая черезъ изгороди и кустарникъ, направился прямо къ пламени. Яркій блескъ факеловъ падалъ на довольно большую красивую хижину. Это былъ вигвамъ Мико. Въ эту минуту изъ хижины вышла женская фигура и остановилась около двери. Она, казалось прислушивалась къ чему-то и какъ будто намѣревалась направится въ ту сторону, гдѣ молодой человѣкъ скрывался въ кустарникѣ. Однако она медленно повернула къ углу, откуда ей открывался видъ на зеркальную поверхность рѣки, ярко озаренную сотнями пылающихъ факеловъ. Въ это время онъ могъ хорошо разсмотрѣть ее. Тихо и осторожно, шагъ за шагомъ сталъ онъ приближаться къ ней, какъ бы боясь, чтобы это прелестное видѣніе не исчезло въ воздухѣ. Наконецъ одна только акація мимоза раздѣляла ихъ. Это была Роза. Нѣсколько мгновеній онъ стоялъ неподвижно, въ какомъ-то нѣмомъ созерцаніи и потомъ подошолъ ближе. Услышавъ легкіе шаги его, Роза повернулась и прямо подошла къ нему.
— Не бойся, братъ мой! проговорила она звучнымъ голосомъ, на чистомъ англійскомъ языкѣ; — это ночной танецъ нашихъ женщинъ и дѣвушекъ.
— Миссъ! Тысячу разъ прошу у васъ извиненія въ своей нескромности. Извините меня, но право, все, что случилось со мною до сихъ поръ, такъ необыкновенно.
Молодая дѣвушка съ какимъ-то удивленіемъ устремила на него свои ясные взоры. Во взглядѣ ея выражалась какъ будто боязнь, что въ головѣ у него не все благополучно: такъ озадачило ее это странное, вполнѣ англійское привѣтствіе. Она взяла его за руку.
— Простить моему брату? Что же мнѣ простить тебѣ? Ты никогда не обижалъ меня.
— Такъ меня не обмануло мое воображеніе, и то, что я считалъ сновидѣніемъ, осуществилось? продолжалъ онъ. Роза взглянула на него съ удивленіемъ.
— Мой братъ видѣлъ что-то во снѣ? спросила она.
Если идеальная красота и легкій волшебный образъ дѣвушки смутили молодого человѣка въ такой степени, что у него сорвалась съ языка упомянутая лондонская фраза, то отвѣтъ ея и слѣдующій за тѣмъ вопросъ привели его въ совершенное замѣшательство. Въ эту минуту послышались меланхолическіе звуки какого-то инструмента и на-время прервали разговоръ. Онъ съ изумленіемъ сталъ прислушиваться къ этимъ страннымъ дикимъ звукамъ.
— Ночь холодна и сыра. Густые пары все больше и больше подымаются изъ рѣки и стелятся надъ вигвамомъ. Моему брату не слѣдуетъ оставаться на воздухѣ, а то возвратится лихорадка. Но, — прибавила она немного погодя, — онъ можетъ изъ нашей комнаты видѣть пляску дѣвушекъ.
Сказавъ это, она взяла его за руку, ввела въ хижину и распахнувши занавѣсъ провела его въ свою комнату, небольшое окно которой выходило на берегъ рѣки. Глазамъ его представилась картина, вполнѣ достойная кисти Сальватора Розы.
На берегу бухты, на томъ мѣстѣ, гдѣ недѣлю тому назадъ строился березовый каноэ, большая толпа дѣвушекъ, женщинъ и молодыхъ дикарей, человѣкъ до двухъ сотъ, составляла хороводъ. У каждаго и у каждой изъ нихъ въ одной рукѣ былъ длинный пылающій факелъ, а въ другой колокольчикъ. Четыре взрослыя дѣвушки помѣщались на самомъ берегу и играли на индѣйскихъ флейтахъ и били въ барабаны.
Послѣдніе походили на наши бубны съ погремушками. Молодыя дикарки подымали высоко надъ головою эти бубны, ударяя въ нихъ короткими, толстыми палками. Другой инструментъ была флейта съ тремя отверстіями, которая издавала очень низкіе, глухіе и необыкновенно меланхолическіе звуки.
Музыка раздавалась сначала слабо и какъ будто сдержанно. Хотя въ звукахъ этой флейты не было ни искуства, ни правильности, тѣмъ не менѣе они не лишены были нѣкоторой мелодіи и нѣсколько походили на звуки альпійскаго рожка. По мѣрѣ того, какъ въ молодыхъ сквавахъ и дѣвушкахъ разгоралась страсть къ пляскѣ, звуки музыки становились все громче и громче. Наконецъ, когда грянули бубны, то все это вмѣстѣ составило хотя и дикую, нестройную музыку, но въ то же время нелишенную какой-то особенной прелести. Вдругъ поднялась одна изъ дѣвушекъ, и начала кружиться и извиваться съ самыми милыми, граціозными движеніями, между тѣмъ какъ другая, съ противоположной стороны, шла танцуя къ ней навстрѣчу. У обѣихъ были въ рукахъ тамбурины. Сначала онѣ быстро вертѣлись въ кругу, вдоль всего хоровода, нагибаясь по временамъ къ своимъ подругамъ; потомъ, кружась и извиваясь съ ловкостію змѣи, онѣ быстро понеслись на средину, повернулись нѣсколько разъ въ кругѣ, и тогда только начался настоящій танецъ. Казалось, ноги дѣвушекъ не двигались въ то время, какъ онѣ съ быстротою стрѣлы носились по кругу, подъ звуки своихъ тамбуриновъ, и вскидывая пятки кружились, летѣли, неслись безъ устали, граціозно взмахивая тамбуринами. Ни что не могло сравниться съ прелестію и граціею этихъ танцовщицъ, умѣвшихъ въ такой облагороженной и очаровательной мимикѣ выразить природныя страсти дикихъ. Протанцовавши минутъ десять, онѣ возвратились на свои мѣста.
Ихъ замѣнили двѣ другія дѣвушки, и исполнили тотъ же танецъ; но ихъ движенія далеко не были такъ краснорѣчивы, такъ просты и граціозны. Когда онѣ кончили, на середину круга выступилъ мальчикъ, въ коронѣ изъ перьевъ. Лице его было раскрашено воинскими красками, которыя въ употребленіи у индійцевъ; страхъ, который должны были внушать эти краски, онъ силился еще увеличить самыми дикими отчаянными кривляньями и гримасами, къ какимъ только способны были юныя черты его.
Другой мальчикъ, разряженный такъ же дико и такъ же фантастически, вышелъ вслѣдъ за нимъ, и оба они начали воинскій танецъ. Нѣсколько разъ бросались они во всю длину на землю съ такой силой, что казалось каждый членъ долженъ былъ выскочить изъ своего состава; потомъ съ невѣроятною быстротою ползали они по землѣ, сгибали бедра, вскакивая и съ бѣшеными тѣлодвиженіями бросались другъ на друга. Вдругъ они повернулись къ полукругу, гдѣ сидѣли ихъ товарищи, вырвали бубны изъ рукъ музы кантовъ, и едва вскочили въ середину круга, какъ онъ разомкнулся на двое, и обѣ половины стали сближаться, бѣжа рысью другъ противъ друга. Сквава противъ сквавы, дѣвушка противъ дѣвушки, подступали онѣ нѣсколько разъ другъ къ другу, бѣжа то впередъ, то назадъ; наконецъ взмахнули факелами, тряхнули бубенчиками, начали скакать, мчаться, кружиться, все быстрѣе и быстрѣе, пока все это не свернулось въ самый дикій хаотическій клубокъ.
Яркій отблескъ нѣсколькихъ сотъ факеловъ, озаряя края поднявшагося надъ рѣкою густаго тумана, и отражаясь на поверхности воды, придавалъ цѣлому видъ огненной адской рѣки; старыя сквавы сновали взадъ и впередъ дикими неуклюжими прыжками: съ растрепанными космами, размахивая пылающими головнями, онѣ скорѣе походили на исчадія ада, чѣмъ на живыя существа; пронзительный визгъ и вой потрясалъ воздухъ и вдругъ умолкалъ на мгновеніе, давая возможность слышать меланхолическіе звуки флейты и глухіе удары бубенъ; все это вмѣстѣ походило скорѣе на шабашъ вѣдьмъ, чѣмъ на пляску веселящихся женщинъ. Вдругъ снова раздался неистовый крикъ, какъ будто изъ тысячи гортаней, всѣ факелы столпились въ одну кучу, мгновенно погасли и воцарился глубокій мракъ.
Еслибы нашъ британецъ былъ сколько нибудь суевѣренъ, — онъ легко могъ бы подумать, что перенесенъ въ то мѣсто, которое расчетливая хитрость, ради утѣшенія и страха вѣрующихъ, изобразила насколько похожимъ на описанную нами картину. И дѣйствительно, судя по продолжительному оцѣпенѣнію, въ которое погрузило его это зрѣлище, можно было подумать, что оно представилось ему какимъ-то дьявольскимъ навожденіемъ. Внезапный мракъ вѣроятно не мало способствовалъ къ окончательному разстройству его мыслей.
— Да вѣдь это проклятые — извините, миссъ, вѣдь эго дѣйствительно ужасные образы! вскричалъ онъ. — Скажите, ради Бога, гдѣ мы?
— Въ вигвамѣ Мико, отвѣчала дѣвушка.
— Мико? Мико? Кто же этотъ Мико?
— Начальникъ Оконіевъ, прошептала она дрожащимъ голосомъ.
— Мико далеко отсюда, раздался позади ихъ голосъ индіанки; — но не узнаетъ ли онъ чутьемъ, что здѣсь быль чужестранецъ? Сестра моя не должна бы забывать, что она дочь и въ то же время гость Мико.
— Ради Бога! вскричала Роза, — братъ мой долженъ удалиться; онъ не можетъ дольше оставаться въ жилищѣ Мико. Если Мико…
— Одно только; этотъ Мико?…
— О, пусть брать мой поспѣшитъ удалиться, прервала его дѣвушка умоляющимъ голосомъ. Красныя мои сестры очень недовѣрчивы, и взоры ихъ омрачились бы гнѣвомъ, если бы онѣ застали его съ Розою въ вигвамѣ.
— Да, да, это правда, сказалъ молодой человѣкъ, быстро выпуская ея руку. — Спокойной ночи! Да благословитъ тебя Богъ, прелестнѣйшее изъ созданій.
— Спокойной ночи, мой брать! прошептала она ему вслѣдъ. Слова эти коснулись его слуха въ то время, когда онъ торопливо выходилъ изъ занавѣса. Онъ ринулся въ первую комнату, потомъ въ дверь, и едва не опрокинулъ индіанки. Ему казалось, что все вокругъ него вертится: и небо и земля. Онъ сталъ искать свою хижину, но она исчезла, густой туманъ серебристой дымкою разстилался по всему берегу. Нигдѣ не было видно ни крыши, ни дома, ни огонька: все утонуло во мракѣ ночи и въ непроницаемой густотѣ тумана. Наконецъ холодныя и сырыя испаренія, подымающіяся изъ рѣки, постепенно начали охлаждать его горячку; лихорадочная дрожь пробѣгала по всему его тѣлу.
— Мой братъ слишкомъ много бѣжалъ, произнесъ вдругъ нѣжный, мелодическій голосъ, и чья-тo мягкая рука схватила его за руку. Не пора ли ему возвратиться въ свою хижину?
Онъ обернулся и увидѣлъ передъ собою индіанку.
— Сестра моя не выпускаетъ меня кажется изъ виду, возразилъ онъ съ нѣкоторой досадой.
Она посмотрѣла на него, не понявъ смысла его словъ.
— И стережетъ каждый мой шагъ, продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ.
— Наши молодые люди пошли съ Мико на охоту; Канонда дочь великаго начальника, произнесла она съ важностію.
— Такъ ты дочь индѣйскаго начальника? спросилъ онъ нѣсколько внимательнѣе.
Она кивнула головою и отвѣчала:
— Канонда ужь говорила это своему брату. Ночь холодна; моему брату надобно спѣшить въ вигвамъ, а то съ новымъ солнцемъ возвратится къ нему лихорадка.
При этихъ словахъ она указала впередъ, и сама быстро направилась въ ту сторону.
— Здѣсь, сказала она, показывая на хижину, — братъ мой найдетъ спокойствіе и отдыхъ. Она приподняла буйволовую кожу, пропустила его и удалилась скорыми шагами.
— Дочь Мико, великаго начальника оконіевъ! вскричалъ британецъ, котораго ночной холодъ и грозный образъ индіанки воротили изъ міра фантазіи къ дѣйствительности. Вотъ ужь никакъ не воображалъ, чтобы походъ нашъ на устрицъ и черепахъ доставилъ намъ честь такого высокаго знакомства; продолжалъ онъ со смѣхомъ. Жаль, что здѣсь нѣтъ Тома. Воображаю, что бы съ нимъ было при видѣ этого прелестнаго ангела. Ну, Hodges, сказалъ онъ самъ себѣ, — вотъ тебѣ прекрасный случай разъиграть нѣчто въ родѣ романа, и кстати быть вычеркнутымъ изъ списка, или покрайней мѣрѣ въ продолженіе двухъ недѣль посчитать звѣзды на небѣ. Хотѣлось бы только знать, что скажетъ нашъ старый брюзга?
Счастливый юноша! счастливый морякъ! Какъ дружно уживаются въ беззаботной твоей головѣ и мысль о капитанѣ, и ожидающее тебя наказаніе, и образъ прелестной Розы и грозный видъ индіанки!
Какой бы жребій ни выпалъ на твою долю, мы охотно будемъ слѣдовать за тобою въ твоихъ забавно затѣйливыхъ приключеніяхъ и странствованіяхъ.
Послѣ этой безпокойной и нѣсколько тревожной ночи настало прекрасное, свѣтлое утро. Лучи декабрскаго солнца разливали надъ деревушкой и нивами пріятную теплоту, которая снова оживила жителей деревушки и обитателей рѣки. Тысячи дикихъ утокъ, гусей и лебедей рѣзвились на поверхности великолѣпной рѣки; изъ ближняго кустарника слышались гармоническіе голоса пересмѣшекъ, маленькихъ попугаевъ и разныхъ другихъ птицъ. Со стороны лѣса раздавались пѣсни дѣвушекъ, занятыхъ около небольшаго стада ручныхъ буйволицъ, а около рѣки пылалъ большой костеръ, вокругъ котораго суетилась толпа мальчиковъ и дѣвочекъ. Съ дикимъ крикомъ торжества они сжигали огромное чучело, набитое соломой и утыканное множествомъ стрѣлъ; бѣлое лицо этой куклы должно было представлять янки.
Изъ хижины, въ которой нашъ мичманъ пользовался индѣйскимъ гостепріимствомъ, вышла Канонда, съ корзинкою на рукѣ. Она шла съ поспѣшностію, и когда стала приближаться къ жилищу отца, буйволовая кожа снова распахнулась, изъ хижины вышелъ мичманъ и бросился въ слѣдъ за дѣвушкой. Твердая и быстрая его походка показывала, что онъ почти уже совсѣмъ оправился. Наружность молодого человѣка выражала тотъ веселый, смѣлый и прямодушный нравъ, который такъ идетъ къ морскому кадету: балагурство матроса постоянно соперничаетъ въ немъ съ повелительною важностію офицера и неотесанностію деревенщины. Прежняя блѣдная, истощенная фигура превратилась въ крѣпкій, здоровый, румяный отпрыскъ джонъ--булля, въ живыхъ, голубыхъ глазахъ котораго отражалось чувство какого-то внутренняго самодовольства, съ порядочной дозой натуральнаго, здраваго смысла, между тѣмъ какъ орлиный носъ и уже довольно длинный пушокъ, покрывшій его подбородокъ, придавалъ его загорѣлому лицу выраженіе силы и мужества. Но этой привлекательной наружности далеко несоотвѣтствовалъ его костюмъ. Не говоря уже о воротничкахъ рубашки, которые въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль не видѣли мыла, куртка его мѣстами была изорвана, и кусокъ коленкору скудно прикрывалъ поврежденіе, нанесенное его панталонамъ зубами аллигатора.
Услышавъ шаги его, индіанка обернулась и привѣтливо пошла къ нему навстрѣчу. На лицѣ ея уже не выражалась прежняя холодная суровость; напротивъ она была весела и оживлена.
— Братъ мой, смѣясь закричала она ему издали, — спитъ какъ медвѣдь, котораго не могутъ разбудить ни крики водяныхъ птицъ, ни сквавъ. Солнце стоитъ уже высоко, и онъ даже не слыхалъ, какъ входила его сестра.
— Напротивъ, сказалъ онъ, — вотъ тебѣ самое лучшее доказательство: я поспѣшилъ встать и заплатить визитъ.
Этой любезности дѣвушка, казалось, не поняла; улыбаясь погрозила она ему пальцемъ.
— Мой братъ опять заговорилъ двойнымъ языкомъ.
— Я пришелъ пожелать добраго утра моей милой, доброй сестрѣ, отвѣчалъ опъ, кусая губы; — что же касается двойнаго языка, то къ сожалѣнію долженъ признаться, что умѣю говорить только на простомъ честномъ языкѣ моей дорогой старой Англіи. Я зналъ не много по-французки, да и то почти забылъ, впродолженіи восемнадцати-мѣсячнаго моего пребыванія на кораблѣ.
Безпечное спокойствіе, съ которымъ онъ произнесъ эти слова, и вобще вся манера этого полнаго, цвѣтущаго юноши, въ которомъ, казалось, не было и тѣни зла, видимо произвели благопріятное впечатлѣніе на индіанку. Взоры ея съ удовольствіемъ остановились на немъ. Она подумала съ минуту, потомъ быстро схватила его руку и, указывая на его хижину, сказала:
— Пусть братъ мой подождетъ тамъ свою сестру.
Потомъ она побѣжала къ двери своей хижины, оставила тамъ корзину и поспѣшила къ другой, болѣе обширной хижинѣ, откуда черезъ нѣсколько минутъ вышла, держа въ рукахъ довольно большой узелъ, съ которымъ она побѣжала прямо къ жилищу британца.
— Поясъ и рубашка моего брата очень грязны и изорваны, сказала она. — Въ этомъ узлѣ онъ найдетъ одежду, которая будетъ ему больше къ лицу.
— Что это такое, милая сестрица? спросилъ онъ, уже нѣсколько привыкнувъ къ ея способу выраженія.
— Сестра моего брата придетъ опять, когда онъ промѣняетъ свою грязную, скверную одежду на это платье, сказала она, быстро выходя изъ хижины.
Съ любопытствомъ началъ онъ разсматривать узелокъ и нашелъ въ немъ чистое бѣлье и полный мужской костюмъ: сюртукъ изъ голубого сукна, по образцу одежды британскихъ моремъ офицеровъ, панталоны, жилетъ и сапоги. Безъ сомнѣнія странный этотъ подарокъ ни какъ не могъ разрѣшить его сомнѣній или разъяснить собственное его положеніе. Откуда индіанка взяла эту одежду? онъ вспомнилъ опять морскаго разбойника. Не унизитъ ли онъ достоинства британскаго офицера, если воспользуется этимъ платьемъ?. Онъ бросилъ взглядъ на свою оборванную одежду, которая, едва держась на немъ, ежеминутно грозила страшнымъ разрѣшеніемъ. Нужда все извиняетъ.
— Это будетъ не первая военная хитрость, съ помощію которой честный англійскій мичманъ воспользовался мѣстомъ другого, вскричалъ онъ со смѣхомъ, сбрасывая свои лохмотья и осматривая новый костюмъ опытнымъ глазомъ торговца старыми платьями улицы Newbondstreet.
Превращеніе дѣйствительно было въ его пользу. Ловко сшитый голубой сюртукъ, щегольскіе панталоны, палевый, истинно-британскій жилетъ шли къ нему какъ нельзя лучше; съ какимъ-то комическимъ ужасомъ онъ вышвырнулъ за дверь или, вѣрнѣе, за буйволову кожу, ветхіе остатки своей прежней оболочки, съ тѣмъ чтобы въ ближайшемъ кустарникѣ скрыть ихъ отъ глазъ всякаго живого существа.
Посреди этихъ занятій, внезапно настала его Канонда. Взоръ ея на мгновеніе остановился на стройномъ, и въ эту минуту дѣйствительно прекрасномъ юношѣ; потомъ, улыбаясь, она взяла его за руку и быстро повлекла за собою. Приблизившись къ двери своей хижины, она сдѣлала ему знакъ рукою, скользнула въ комнату и возвратилась оттуда рука объ руку съ Розой, а сама побѣжала къ пылающему костру.
ГЛАВА VIII
правитьво мнѣ, что мнѣ не хотѣлось-бы васъ потерять.
Удивленный и полусмущенный видъ, съ которымъ онъ приближался къ ней и который только постепенно сталъ переходить въ ту непринужденную манеру джентльмена, которая неразлучна съ хорошимъ воспитаніемъ и свойственна только людямъ порядочнаго круга, придавалъ всей его особѣ такой тонкій оттѣнокъ почтительности и изумленія, что лицо дѣвушки вспыхнуло яркимъ румянцемъ. Первый разъ ей дали почувствовать такимъ деликатнымъ образомъ всю прелесть ея идеальной красоты. Сладкое чувство торжества, при видѣ этого безмолвнаго признанія ея красоты, высоко подымало ея грудь и облагороживало, казалось, всю ея фигуру.
— Въ смутномъ моемъ воспоминаніи, проговорилъ онъ наконецъ съ жаромъ и въ волненіи, — носится прелестное видѣніе. Это образъ ангела, который съ любовью обнялъ меня въ то время, когда чудовище ухватило меня своими острыми зубами. Онъ явился мнѣ въ то время, когда ночь смерти распростерла надо мною свои черныя крылья, и согрѣлъ меня, когда лихорадочная дрожь пробирала мои члены. Онъ хранилъ меня и проливалъ цѣлебный бальзамъ на мои раны. Клянусь вамъ, миссъ, если бы это не было среди бѣлаго дня, я думалъ бы, что все это вижу во снѣ.
Роза молчала, потупивъ глаза въ землю.
— Такъ это вамъ, продолжалъ юноша, — обязанъ я спасеніемъ моей жизни и выздоровленіемъ? бы ухаживали за мною и заботились обо мнѣ съ такою нѣжностію?
— Рука Розы слаба, братъ мой, прервала она его, кротко и довѣрчиво смотря ему въ глаза. — Роза не имѣла бы силъ поддержать своего брата. Канонда вырвала тебя изъ пасти водяной змѣи. Она отнесла тебя въ дупло дерева и въ этотъ вигвамъ. Она уговорила Винонду прогнать лихорадку.
— Индіанка? вскричалъ юноша. — Та самая, которая такъ жестоко мучитъ меня и слѣдитъ за каждымъ моимъ шагомъ?
Роза, съ грустію смотрѣла на него.
— Канонда дочь Мико; она мать оконіевъ, отрада и надежда для всѣхъ; но Мико и народъ его — красные, многозначительно сказала Роза, невольно содрогаясь.
— Понимаю, сказалъ британецъ.
— Они очень добры, но много потерпѣли отъ бѣлыхъ нашихъ братьевъ.
— Отъ янковъ? спросилъ юноша. Но какъ вы, миссъ, попали сюда? Смѣю ли просить васъ объяснить мнѣ это?
— Мико взялъ Розу изъ хижины бѣлаго торговца.
— Но кто этотъ Мико? видъ этой деревушки не имѣетъ въ себѣ вовсе ничего дикаго. Почти все такъ же, какъ и у насъ. Гдѣ же мущины?
— Они вмѣстѣ съ Мико отправились на осеннюю охоту.
Въ глазахъ британца блеснула радость; лицо его прояснилось.
— Не можете ли вы мнѣ сказать, дорогая миссъ, гдѣ мы? спросилъ онъ дружески, взявъ ее за руку.
Казалось, дѣвушка тонкимъ своимъ чутьемъ угадала весь эгоизмъ, скрывавшійся въ этомъ вопросѣ. Бросивъ на него испытующій взглядъ, она сказала: мы далеко отъ бѣлыхъ; далеко отъ великой рѣки, противъ заходящаго солнца. Переправившись черезъ нее, мы шли сорокъ дней и все еще не дошли сюда.
Молодой человѣкъ сомнительно покачалъ головой.
— Извините, этого быть не можетъ. Я только за восемь дней до прибытія сюда отправился изъ блокгауза пирата, и теченіе залива въ такое короткое время никакъ не могло отнести меня такъ далеко отъ Миссисипи. Не знаете ли вы названіе этой рѣки?
— Не знаю. Вотъ на той рѣкѣ, выше живутъ кошаттаи (Coshattaes), а еще выше сабинскіе индѣйцы.
— Сабинскіе? Стало быть мы около Сабины.
— Не знаю, можетъ быть та рѣка такъ и называется. Здѣсь, продолжала она, — мы кругомъ заперты. Попасть къ намъ можно только по рѣкѣ, или съ той стороны. Съ этой же стороны даже волкъ напрасно стирался бы пробраться къ намъ. Братъ мой не долженъ и думать о бѣгствѣ.
Молодой человѣкъ погрузился въ глубокое раздумье.
— Сабина, пробормоталъ онъ; — это граница Соединенныхъ Штатовъ со стороны Мексики, сухимъ путемъ не больше четырехъ сотъ миль. Нѣтъ ничего невозможнаго.
— Мой братъ, повторила она, — не долженъ и думать о бѣгствѣ. Мико добръ… если ты врагъ янковъ, продолжала она нерѣшительно. Онъ съ радостію протянетъ тебѣ руку, если…
— Если? спросилъ юноша съ нетерпѣніемъ.
— Если ты не пришолъ сюда шпіономъ, договорила она рѣшительно.
— Шпіонъ? лазутчикъ? Фи! — Какъ вы можете, миссъ, думать обо мнѣ такъ дурно?
Молодая дѣвушка посмотрѣла на него яснымъ, спокойнымъ взоромъ дѣтской, но глубоко проникающей невинности.
— Братъ мой, произнесла она съ наивною простотою, какъ будто умоляя вразумить ее, — братъ мой говоритъ, что народъ его не воюетъ съ начальникомъ соленыхъ водъ, и все таки повѣсилъ бы его на деревѣ, если бы онъ попался въ руки.
При этихъ странныхъ словахъ на лицѣ британца невольно мелькнула ироническая улыбка; но взглянувъ на дѣвушку, ставшую передъ нимъ въ благородной своей простотѣ и съ натуральнымъ достоинствомъ, онъ невольно покраснѣлъ за дурной свой порывъ.
— Мы воюемъ и не воюемъ съ морскимъ разбойникомъ, милая миссъ, сказалъ онъ.
— Не воюемъ, потому что настоящая война можетъ быть ведена только между двумя народами, имѣющими законныя правительства; а тотъ, кого вы называете начальникомъ соленыхъ водъ, не что иное какъ морской разбойникъ, морской воръ, негодяй, который со своими товарищами, изверженіемъ рода человѣческаго, грабитъ корабли, убиваетъ безъ разбора мущинъ, женщинъ и дѣтей. Съ такими разбойниками мы не ведемъ войны, а посылаемъ корабли отъискивать и ловить ихъ, и потомъ вѣшаемъ за совершенныя ими злодѣянія.
Молодой человѣкѣ не замѣтилъ, какъ лице дѣвушки во время разсказа его покрылось смертною блѣдностію.
— Начальникъ соленыхъ водъ воръ! вскричала она съ ужасомъ.
— Развѣ вы не знаете этого? возразилъ британецъ. — Онъ больше чѣмъ воръ. Онъ злодѣй, убійца, однимъ словомъ морской разбойникъ.
Тутъ только онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, какое впечатлѣніе слова его произвели на Розу. Она поблѣднѣла какъ смерть. Дрожа всѣмъ тѣломъ, она закрыла лицо обѣими руками и, шатаясь, поспѣшила къ двери хижины; но недошедши до нея, упала безъ чувствъ на порогѣ. Онъ бросился впередъ, чтобы предохранить ото прелестное существо отъ паденія, какъ вдругъ послышался крикъ ужаса, и индіанка однимъ прыжкомъ очутилась возлѣ него. Не удостоивъ его даже взглядомъ, она обхватила свою подругу обѣими руками, нѣжно поцаловала ее въ блѣдныя уста п понесла въ свою хижину.
Молодой британецъ смотрѣлъ вслѣдъ за удалявшимися дѣвушками съ видомъ человѣка, который попалъ на слѣдъ ужаснаго открытія. Глаза его со страхомъ были устремлены на дверь, какъ будто за нею скрывалась ужасная тайна. Невольно повернулъ онъ назадъ и пошолъ сначала тихо, потомъ скорѣе и скорѣе, какъ будто желая бѣжать отъ ужасной развязки, которая должна была послѣдовать за этой странной сценой. Съ тревогой въ душѣ, онъ поспѣшилъ въ свое жилище и бросился на постель. Что-то роковое заключалось для него въ невыразимомъ горѣ, пробудившемся въ груди дѣвушки при послѣднихъ его словахъ. Потрясающая тайна! Подобное участіе столь милаго существа къ такому человѣку казалось ужаснымъ.
— Кто эта дѣвушка, спрашивалъ онъ себя, — которая такъ чудно, подобно генію хранителю, становится между мною и непреклонною дикаркою, и какъ ангелъ примиренія сулитъ мнѣ отраду и надежду? Она прекрасна, какъ богиня любви, только что вышедшая изъ морскихъ волнъ: въ каждой чертѣ ея лица отражается благородство, чистота и невинность. Но отчего принимаетъ она такое участіе въ этой сухопарой французской собакѣ? Ужь не возлюбленная ли она его? — Нѣтъ, нѣтъ, невозможно! — Эти глаза не могутъ обманывать. Впрочемъ, какое мнѣ дѣло до всего этого? продолжалъ онъ съ британской флегмой. Что она мнѣ? Прекрасное видѣніе, которое сегодня вижу, а завтра забуду. — Но она спасла тебя, Джемсъ, и право, если бы ты могъ… О да, я бы желалъ.
Въ эту минуту индіанка своимъ приводомъ прервала его размышленія.
Она подошла къ нему съ важностію, устремивъ на него испытующій взоръ. Въ ея взглядѣ было что-то торжественное. Она сдѣлала знакъ рукою, указывая на нетронутую пищу. Онъ всталъ, съ намѣреніемъ идти къ ней навстрѣчу.
— Пусть братъ мой позавтракаетъ, произнесла она; — когда онъ это исполнитъ, сестра его шепнетъ ему что-то на ухо.
Сказавъ это, она сѣла на противоположномъ концѣ скамьи.
— Мнѣ ѣсть нехочется, сестра моя, отвѣчалъ молодой человѣкъ, и я готовъ слушать тебя. Что съ Бѣлой Розой? спросилъ онъ съ видимымъ смущеніемъ.
— Сестра моя больна, отвѣчала индіанка, — но не такъ больна, какъ мой братъ: она больна сердцемъ. Братъ мой можетъ излѣчить Розу. Конанда очень ее любитъ больше чѣмъ жизнь свою.
Она дрожала, и видно было, что искала словъ, но не находила ихъ. Очевидно она была сильно растрогана. Грудь ея высоко подымалась, и все въ ней выражало самое искреннее участіе къ подругѣ. Юноша смотрѣлъ на нее съ, изумленіемъ.
— Хочетъ ли мой братъ изцѣлить ее? спросила она тихо,
— И сестра моя еще спрашиваетъ? отвѣчалъ онъ. — Я сдѣлаю все, что только въ моихъ силахъ..
— Мой братъ шепнулъ что-то на ухо Бѣлой Розѣ, отчего она заболѣла…
— Мнѣ очень прискорбно, что я былъ, такъ неостороженъ. Еслибы я могъ подозрѣвать, что это прелестное созданіе принимаетъ хотя малѣйшее участіе въ такомъ чудовищѣ, уста мои не произнесли бы ни одного слова.
Индіанка посмотрѣла на него и покачала готовой. Она отступила на нѣсколько шаговъ и спросила его съ испытующимъ взглядомъ:
— Пріятно ли было бы моему брату, если бы начальникъ соленыхъ водъ повелъ Бѣлую Розу въ свой вигвамъ?
— Боже сохрани! вскричалъ молодой человѣкъ. Къ этому гнусному чудовищу такое ангельски чистое созданіе!..
Онъ произнесъ эти слова съ негодованіемъ и ужасомъ.
Дѣвушка радостно вскочила и схватила его за руку.
— Мой братъ сказалъ хорошо; но онъ что-то шепнулъ на ужо Бѣлой Розѣ: не была ли это ложь?
— Ложь? возразилъ онъ быстро. — Нѣтъ, милая дѣвушка, джентльменъ никогда не лжетъ.
— И начальникъ соленыхъ водъ воръ, разбойникъ? спросила она, смотря на него и ободрительно кивая головою. Онъ пантера соленыхъ водъ, красная собака, змѣя макассинъ? — При этихъ, словахъ глаза ея горѣли бѣшенствомъ и презрѣніемъ,
— Да, онъ воръ, отвѣчалъ молодой человѣкъ. Онъ воруетъ, грабитъ, убиваетъ съ своей шайкой, извергами рода человѣческаго. Онъ лишонъ покровительства законовъ, и если мы сегодня поймаемъ его, то завтра же онъ будетъ повѣшенъ въ цѣпяхъ.
— И братъ мой не янки? продолжала она спрашивать.
— Нѣтъ, сказалъ онъ, гордо выпрямляясь, — благодаря Бога я имѣю честь быть англичаниномъ, принадлежать къ той націи, которая господствуетъ надъ океаномъ, держитъ въ зависимости всѣхъ королей и государей и содержитъ тысячи кораблей на всѣхъ моряхъ.
Выраженіе молодого человѣка приняло тотъ видъ хвастливости, неумѣстный передъ индіанкою, который такъ охотно берутъ на себя британцы, обыкновенно столь благоразумные — и принимаютъ его въ особенности тогда, когда имъ кажется выгоднымъ внушить возможно высокое понятіе о своей странѣ, а слѣдовательно и о самихъ себѣ,
На этотъ разъ индіанка, казалось, не безъ удовольствія слушала, какъ онъ превозносилъ свою страну.
— Нѣтъ, мой братъ не шпіонъ, сказала она. Это языкъ не лазутчика. Нѣтъ, мой братъ молодой вдовъ. А скажетъ ли онъ Мико, что начальникъ соленыхъ водъ разбойникъ?
— Развѣ Мико этого не знаетъ?
Она отвѣчала отрицательно.
— Если Мико позволитъ, то я скоро представлю ему доказательства. Недолго уже разбойничать этому грабителю. Послѣднее его злодѣяніе переполнило мѣру. Теперь вѣроятно онъ уже пойманъ.
— Братъ мой, начала она опять, — увидитъ Мико. Мико протянетъ ему открытую ладонь своей руки, подаритъ ему вигвамъ и отдастъ ему Розу въ сквавы. Онъ выучить моего брата убивать водяную змѣю и спящаго медвѣдя и стрѣлять въ быстро прыгающую пантеру. Братъ мой сдѣлается великимъ воиномъ, а Роза, шепнула она, — будетъ варить его дичь и шить ему охотничьи рубахи; а вору она недостанется.
Сказавъ это, она выбѣжала изъ хижины.
— Проклятая робинзонада? вскричалъ британецъ, лишь только скрылась индіанка, и громкій насмѣшливый хохотъ вырвался изъ груди его. — Неужели она воображаетъ взять меня вмѣсто этой поганой французской собаки? Признаюсь, Джемсъ, хорошъ бы ты былъ въ мокассинахъ, въ вампумѣ, размалеванный красной краской! поселиться въ вигвамѣ? варить дичь?.. Нѣтъ, чортъ возьми, это ужь изъ рукъ вонъ?
И дѣйствительно, провести всю жизнь въ индѣйскомъ вигвамѣ, посреди дикарей, была такая перспектива, которая не могла правиться нашему молодому, двадцатилѣтнему мичману, знакомому съ любовью развѣ только по романамъ, или знавшему ее съ другой, не совсѣмъ привлекательной стороны. Ему, который горѣлъ желаніемъ и рвеніемъ отличиться въ бою противъ янковъ, и который за первый свой подвигъ воображалъ лейтенантство у себя уже въ карманѣ, — ему дѣлаютъ подобное предложеніе! Нѣть, при этой мысли перевернулся бы мозгъ въ головѣ человѣка и поблагоразумнѣе нашего мичмана. Поэтому, несмотря на забавные возгласы молодого британца, состояніе его духа, послѣ сдѣланнаго ему предложенія, было далеко незавидное. До сихъ поръ физическія страданія, а съ другой стороны мужественный, самонадѣянный духъ его, удаляли отъ него всякое безпокойное размышленіе. Но вслѣдствіе событій послѣднихъ двухъ сутокъ, тревожныя мысли толпою нахлынули на его голову, и непозволили ему спокойно обсудить всю безвыходность своего положенія. Таинственное отношеніе Мико къ морскому разбойнику, и, рядомъ съ этимъ, роковая тайна, возникавшая въ его воображеніи, невольно наполняли его ужасомъ, и повергали духовныя его силы въ какое-то мрачное напряженіе.
Положеніе его, дѣйствительно, было незавидное. Хотя и бывали примѣры, что его соотечественники авантюристы подвергались подобнымъ случаямъ; но настоящее его положеніе такъ разнилось отъ всего что ему удавалось слышать въ этомъ родѣ: существа, окружавшія его, были такъ странны и необыкновенны, что онъ постоянно со страхомъ произносилъ каждое слово, боясь быть перетолкованнымъ вкривь и вкось. Онъ долженъ былъ создать себѣ нѣкоторымъ образомъ новый кругъ идей, чтобы имѣть возможность объясняться съ этими дикарями, но къ несчастію страшно промахнулся. Чѣмъ тѣснѣе становились его отношенія къ нимъ, тѣмъ больше онъ запутывался, и всѣ его старанія отыскать нить для выхода изъ этого лабиринта были напрасны. Къ тому же все, что онъ видѣлъ и слышалъ впродолженіи послѣднихъ дней, нисколько не содѣйствовало къ облегченію его положенія. Дикая свирѣпость женщинъ во время пляски, ядовитая враждебность мальчиковъ, подозрительные, пронизывающіе взгляды старыхъ сквавъ, трепетъ и содроганіе Розы при одномъ имени Мико, — все это не обѣщало особенно ласковой встрѣчи со стороны начальника оконіевъ. Всѣ эти мысли и образы постепенно возникали въ его воображеніи, толпясь и смѣняясь одно другимъ, эти ощущенія наконецъ произвели въ его головѣ такой хаосъ, что онъ, какъ безумный, бродилъ всю ночь по деревушкѣ. Только къ утру онъ нѣсколько успокоился: духовныя силы его мало по малу стали приходить въ нормальное состояніе, и, отдѣляя дѣйствительность отъ фантазіи, онъ достигъ если не совершенно яснаго, то болѣе или менѣе спокойнаго взгляда на свое положеніе. Наконецъ онъ уснулъ.
Короткій отдыхъ возвратилъ ему бодрость духа; вставши, онъ уже болѣе твердымъ шагомъ направился къ жилищу дѣвушекъ. Судя по его виду, казалось, что онъ предпринялъ какое-то намѣреніе. Мы скоро увидимъ, въ чемъ оно состояло.
ГЛАВА IX
правитьпутъ между терніями и опасностями настоящаго времени.
Обѣ дѣвушки встрѣтили его на порогѣ своего жилища. Индіанка была необыкновенно весела, но въ Розѣ не произошло никакой перемѣны. На лицѣ ея отражалась какая-то тихая, дѣтски-невинная важность и вмѣстѣ о тѣмъ покорность судьбѣ, спокойствіе и достоинство. Она ласково взглянула на молодого человѣка.
— Мой Орать, сказала ему индіанка со смѣхомъ, — важенъ какъ Винсачи, когда онъ набилъ себѣ седьмую трубку, — но отчего онъ такъ блѣденъ? Ужь не приснился ли ему дурной сонъ?
— И не одинъ, сестра моя, отвѣчалъ онъ.
— Бѣлая Роза истолкуетъ тебѣ ихъ, сказала индіанка, съ многозначительной улыбкой, отворяя въ то же время дверь и вталкивая обоихъ въ комнату, которую заперла за ними; а сама быстро удалилась въ кустарники.
— Сестра наша, кажется, въ веселомъ расположеніи духа, сказалъ молодой человѣкъ, смотрѣвшій съ нѣкоторымъ смущеніемъ на выходку индіанки.
— Она знаетъ, отвѣчала дѣвушка, — что Розъ любитъ видѣть своего брата.
Молодой человѣкъ взглянулъ на нее, какъ будто свалялся съ облаковъ. Но ни одной черты не измѣнилось во всемъ ея существѣ: тотъ же невинный, ясный взоръ, то же натуральное величіе, которое, не омывая, обнаруживало малѣйшія движеніи души. Она распахнула занавѣсъ и провела его въ свою комнатку; онъ бросилъ бѣглый взглядъ на ея обстановку: все въ ней было такъ мило, такъ чисто и, при безъискусгвеиноі простотѣ, такъ прелестно и изящно, что изумленіе его росло съ каждой минутой.
И здѣсь, какъ въ первой комнатѣ, устроены были вдоль стѣнъ двѣ широкія скамьи или, лучше сказать, кушетки, изъ которыхъ на одну она съ невыразимой граціей опустилась сама, а его попросила сѣсть на другую. По стѣнамъ висѣли — платья дѣвушки, и въ томъ числѣ нѣсколько щегольскихъ, и даже дорогихъ нарядовъ. Передъ окошкомъ стояла рабочая шкатулка. Ему показалось, что онъ очутился, въ какомъ нибудь девонширскомъ котеджѣ старой Англіи.
— Но ради Бога, миссъ, сказалъ онъ, — откуда, тысячу разъ прошу извиненія, — откуда достались вамъ въ этой пустынѣ такіе дорогіе наряды, такія драгоцѣнныя вещи?
Она взглянула на него съ смущеніемъ, Вопросъ этотъ, дѣйствительно, достоинъ былъ истиннаго моряка.
— Отъ начальника соленыхъ водъ, отвѣчала она тихо и запинаясь.
— Отъ начальника соленыхъ водъ? Онъ приходитъ къ вамъ сюда?
— Онъ пріѣзжаетъ къ намъ, когда люди его нуждаются въ пшеницѣ, дичи или въ табакѣ, и тогда онъ остается съ ними часто по нѣскольку дней въ вигвамѣ.
— И прекрасная Роза также ведетъ мѣновую торговлю бъ морскимъ разбойникомъ? спросилъ онъ тѣмъ же нескромнымъ тономъ моряка, и не безъ насмѣшки.
Она робко посмотрѣла на него, и потомъ произнесла умоляющимъ голосомъ, почти съ смиреніемъ.
— Стрѣла горести и печали глубоко вонзилась въ сердце сестры твоей. Не вонзай ее еще глубже, братъ мой! Сестра твоя должна принимать подарки отъ начальника соленыхъ водъ, — Отъ вора, проговорила она содрогаясь. Мико приказалъ.
Она залилась горькими слезами и громко зарыдала.
— Братъ мой, раздался вдругъ за стѣною голосъ индіанки, — долженъ съ нѣжностію шептать въ уши Бѣлой Розѣ. Она очень нѣжна. Вѣдь она носила вино и шерстяное одѣяло въ дупло къ моему брату, и охраняла его сонъ; посмотри, розы почти исчезли съ лица ея.
— Роза! пролепеталъ юноша, бросаясь къ ней, — все это вы сдѣлали для меня? — Голосъ отказывался служить ему. Онъ схватилъ обѣ ея руки.
— Канонда! произнесла Роза съ упрекомъ.
— Прости меня, благородное существо! вскричалъ юноша, бросаясь передъ ней на колѣна и схвативъ ея руку. — Чѣмъ могъ я заслужить такое великодушіе? Лихорадочный трепетъ пробѣжалъ но всѣмъ его членамъ. Онъ дрожалъ всѣмъ тѣломъ, холодный потъ выступилъ на лицѣ его. Вдругъ онъ провелъ рукой по лбу, вскочилъ и бросился вонъ изъ хижины.
Въ немъ бушевалъ ураганъ, угрожая поглотить разсудокъ. Какъ безумный, бѣжалъ онъ черезъ деревушку:
Индіанка скоро прервала взволнованныя его мысли въ то время, когда онъ какъ сумашедній метался, взадъ и впередъ вдоль опушки лѣса. Онъ чуть не выбранилъ ее за вторичную ея навязчивость, но въ ея минѣ лежало столько чего-то повлительнаго, взоры ея были устремлены на него такъ мрачно, и даже такъ враждебно, что все это на мгновеніе сковало ему языкъ.
— Наши воины, сказала дѣвушка, — заставляютъ своихъ сквавъ пахать землю, сѣять хлѣбъ и обработывать табакъ; но они не вонзаютъ въ ихъ сердце жало своего скривленнаго языка. Мой брать не воинъ, но подобно змѣѣ любитъ отравлять языкомъ и вонзать ядовитый зубъ въ грудь моей бѣдной сестры, спасшей ему жизнь. Братъ мой — старая злая сквава; онъ — янки, произнесла она съ негодованіемъ, поворачиваясь къ нему спиной.
— Остановись! вскричалъ юноша. — Умоляю тебя, прости моему неосторожному языку. Я….
— Пусть братъ мой осушитъ слезы, которыя онъ вызвалъ на глаза своей бѣлой сестры. Она для Канонды дороже жизни.
Говоря это, индіанка указала на хижину своего отца, а сама пошла въ другую сторону.
Машинально послѣдовалъ онъ по ея указанію. Не грубость и не злоба вызвали изъ устъ молодого моряка необдуманный вопросъ. Это была скорѣе вспышка его молодой необузданной натуры, къ которой присоединился нѣкотораго рода сплинъ или дурное расположеній духа, которымъ нерѣдко подвергаются молодые и даже хорошо воспитанные морскіе офицеры, осужденные, впродолженіи извѣстнаго времени, на постоянное сообщество съ грубыми моряками или съ неприступными начальниками. Въ немъ очевидно обнаруживались признаки стыда и глубокаго раскаянія, что доказывало отчасти и поспѣшное его удаленіе. Теперь онъ торопился къ жилищу Розы.
Съ этимъ прелестнымъ ребенкомъ произошла значительная перемѣна. Вмѣсто прежняго щегольскаго шолковаго платья и толковаго платка, на ней было простое коленкоровое платье. Даже гребенку свою она сняла, и волосы ея натуральныя» локонами падали вокругъ бѣлоснѣжной шеи. Браслеты валялись возлѣ нея на кушеткѣ.
— Простите-ли вы меня, миссъ, за то оскорбленіе, которое я нанесъ вамъ? произнесъ онъ голосомъ искренняго раскаянія.
— Братъ мой правъ, отвѣчала она, — а Роза была не права, принимая подарки вора.
— Простите, ради Бога простите! продолжалъ онъ умолять, не понимая смысла ея словъ, и въ смущеніи своемъ не замѣчая перемѣны въ ея костюмѣ.
— О, Роза не питаетъ злобы въ своемъ сердцѣ; но братъ мой не будетъ уже смотрѣть на нее съ неудовольствіемъ, и она никогда уже ничего не приметъ отъ вора.
— Неужели нѣтъ средства избавить васъ отъ морскаго разбойника? спросилъ онъ съ участіемъ. Говорите откровенно; я употреблю всѣ средства, чтобы спасти васъ.
Въ глазахъ ея блеснула радость.
— Мико очень добръ для друзей красныхъ воиновъ, сказала она. — Морскому разбойинку онъ далъ хижину и множество пшеницы и дичи. Онъ очень любить пирата, и взоры его проясняются, когда разбойникъ у насъ въ вигвамѣ; но за то, прибавила она тише, — морской воръ ведетъ войну противъ янковъ, смертельныхъ враговъ Мико. Братъ мой говоритъ, что корабли его народа стоитъ у великой рѣки и что братья его идутъ войною противъ янковъ. Мико за это приметъ тебя ласково.
— Такъ Мико воюетъ противъ янковъ? быстро спросилъ британецъ.
— Они сдѣлали ему много зла, отняли у него наслѣдіе отцовъ, а самого изгнали.
— И онъ мститъ имъ поиндѣйски и скальпируетъ ихъ, гдѣ только встрѣтитъ?
Она покачала головою.
— Мико грозенъ и страшенъ, но въ то же время справедливъ и добръ, отвѣчала она съ чувствомъ. — Онъ ушелъ далеко противъ заходящаго солнца, чтобы никогда уже не видѣть бѣлыхъ.
— А какъ онъ познакомился съ морскимъ разбойникомъ? съ напряженнымъ вниманіемъ спросилъ британецъ. — Вѣдь индійцы вообще не охотники до соленой воды.
— Двадцать четыре раза обновилась полная луна, начала дѣвушка таинственно, — какъ морской воръ приплылъ на большой лодкѣ по этой рѣкѣ. При этомъ она указала на Начезъ. — Съ нимъ было много свирѣпыхъ, гадкихъ, разнокожихъ людей, чернаго, коричневаго и желтаго цвѣта. Они выскочили на берегъ, подобно злымъ духамъ. Но когда они увидѣли деревню и хижины, то вдругъ отступили и столпились въ большую кучу; потомъ, когда раздался голосъ главнаго разбойника, они раздѣлились на нѣсколько меньшихъ кучекъ, и окружили вигвамъ со всѣхъ сторонъ, кромѣ лѣса. Одна изъ этихъ партій подошла хижинѣ Мико. Но самъ Мико, со всѣми вашими воинами, былъ въ то время въ лѣсу, гдѣ устроилъ засаду. Нѣсколько часовъ прошло для насъ въ боязливомъ ожиданіи, какъ вдругъ морской разбойникъ, безъ оружія, подошолъ къ лѣсу, и сталъ просить мира и дружбы. Странно, сказала она; — Мико, который каждаго бѣлаго ненавидитъ больше водяной змѣи, принялъ вора, повелъ его въ свой вигвамъ и заключалъ съ нимъ союзъ. Женщины также вошли изъ лѣсу, чтобы приготовить пищу для свирѣпыхъ гостей; а воины наши и молодые люди остались съ нами.
Она такъ безъискуственно, такъ живо описала это посѣщеніе или, лучше сказать, нападеніе морского разбойника, содроганіе и ужасъ такъ живо изображались на прекрасномъ лицѣ ея, что, молодой человѣкъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ.
— Солнце, продолжала она въ волненіи, скрылось уже на вершинами деревъ, какъ вдругъ со стороны хижины Малимача раздались крики ужаса. Это были крики его дочери, на которую напали два разбойника. Главный разбойникъ былъ очень взбѣшонъ. Онъ тотчасъ приказалъ собраться всѣмъ своимъ людямъ и они сдѣлали короткое совѣщаніе. Когда толпа разступилась, шестеро изъ нихъ схватили обоихъ злодѣевъ, оскорбившихъ дѣвушку, связали имъ руки и завязали глаза. Потомъ они провели ихъ нѣсколько шаговъ къ берегу рѣки, къ тому мѣсту, гдѣ она поворачиваетъ къ вигвамамъ. Тамъ…. она остановилась на мгновеніе, потомъ продолжала: тамъ оба несчастные должны были стать на колѣни, и шесть ужасныхъ разбойниковъ выстрѣлили въ нихъ, и они упали мертвыми на землю. Морской разбойникъ назвалъ это экзекуціею. На другое утро онъ исчезъ съ своими людьми. Черезъ двѣ недѣли онъ явился снова и привезъ съ собою много огнестрѣльнаго оружія для мущинъ, шерстяныя одѣяла и наряды для женщинъ, а вотъ эти платья и и еще много другихъ, она — показала на висѣвшую на стѣнѣ одежду, — онъ подарилъ Канондѣ и твоей сестрѣ. Мико очень полюбилъ его, и хотя наши сперва его боялись, но потомъ также полюбили.
Казалось она хотѣла продолжать, но остановилась, видя, что онъ погрузился въ глубокое размышленіе. Изъ этого безъискуственнаго разсказѣ онъ довольно ясно понялъ отношенія новыхъ своихъ знакомыхъ. Въ настоящую минуту онъ дѣйствительно находился въ вигвамѣ одного изъ союзниковъ знаменитаго морскаго разбойника Лафитта, котораго дерзость и отвага такъ давно ужъ приводили въ трепетъ западный архипелагъ, и въ особенности Мексиканскій заливъ. Онъ такъ искусно выбралъ свои притоны на островѣ Бараторіи, среди неприступныхъ болотъ и отмелей, что вслучаѣ нападенія со стороны моря, ему все еще оставалась возможность отступленія черезъ болота, гдѣ онъ устроилъ себѣ скрытые пути и лазейки. Такимъ образомъ онъ, по крайней мѣрѣ на время войны, обезопасилъ себя отъ преслѣдованія Луизіаны, которая и безъ того имѣла много дѣла, будучи занята приготовленіями къ отпору британцамъ, въ такое время, когда послѣдніе могли всѣ свои силы устремить противъ американцевъ. Такой выборъ дѣйствительно дѣлалъ честь его проницательному взгляду и стратегическимъ соображеніямъ, и онъ уже довольно долго предавался безнаказанно грабежамъ и разбою.
Во время одной изъ своихъ экспедицій въ Луизіану и пограничную Мексику, онъ набрелъ на дивно-прекрасный берегъ Начеза и на нашу индѣйскую колонію. Очаровательное положеніе деревушки, прелестныя хижины, какъ будто волшебствомъ перенесенныя въ этотъ великолѣпный природный садъ, поразили пирата, и въ немъ родилось желаніе ближе ознакомиться съ обитателями. Несмотря на всю его жестокость и беззаконіе, проницательному уму его тотчасъ же представились всѣ выгоды, какія онъ могъ извлечь изъ болѣе близкаго союза съ жителями этихъ мѣстъ. Этимъ-то преимущественно соображеніямъ индѣйцы обязаны были и хорошимъ обращеніемъ съ ними, и тою строгою дисциплиною, которую съ того времени морской разбойникъ ввелъ между своими сообщниками.
Когда онъ познакомился съ Мимо, предположенія его оправдались, и онъ мало по малу вошелъ съ нимъ и съ его индѣйцами въ торговыя сношенія чрезвычайно выгодныя для обѣихъ сторонъ. Врожденную у дикихъ недовѣрчивость ко всѣмъ вообще бѣлымъ, онъ быстро устранилъ казнію двухъ изъ своихъ сообщниковъ-злодѣевъ, такъ что индѣйцы, хотя сначала и боязливо, но все таки приняли его предложенія съ большею готовностію, нежели какой онъ могъ ожидать отъ нихъ. Мало по малу отношенія ихъ сдѣлались болѣе дружескими. Индѣйцы снабжали своихъ гостей дичью, буйволовымъ мясомъ, птицами и маисовою мукою, смолотою на ручныхъ мельницахъ; а взамѣнъ этого получали отъ пиратовъ огнестрѣльное оружіе, одежду и даже предметы роскоши. Двѣ болѣе обширныя хижины была выстроены съ ихъ помощію, и нѣсколько мастеровыхъ изъ этой шайки цѣлыя недѣли оставались въ деревушкѣ для того, чтобы привести ихъ въ состояніе обитаемости. Вообще цвѣтущее благосостояніе индѣйской колоніи слѣдовало приписать сношеніямъ ея съ пиратами; при этомъ щедрость француза доходила до легкомыслія. Такое безкорыстіе, въ соединеніи съ живымъ, постоянно веселымъ французскимъ характеромъ, который такъ нравится индѣйцамъ, снискало ему полное расположеніе Мико, такъ что послѣдній всякій разъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ его прибытія.
Для нашего молодого человѣка эти дружескія отношенія конечно не представляли ничего утѣшительнаго. Ему стало ясно, что морской разбойникъ поймалъ его съ товарищами съ тою цѣлью, чтобы черезъ нихъ притонъ его не сдѣлался извѣстнымъ. Молодой британецъ видѣлъ его укрѣпленія, средства къ оборонѣ, его сильныя и слабыя стороны. Поэтому очень естественно было предполагать, что такой человѣкъ нисколько не задумается умертвить его втихомолку; а отъ Мико, который кипѣлъ ненавистью къ бѣлымъ, и который вдобавокъ долженъ быль принять его за янки, никакъ нельзя было ожидать защиты и покровительства. Одна мысль о возможности окончить юную свою жизнь подъ ножами гнусныхъ разбойниковъ возмущала британца.
— И часто морской разбойникъ бываетъ у Мико? спросилъ онъ.
— Когда Мико возвратятся съ охоты, воръ пріѣдетъ съ своей шайкой вымѣнивать дичь, отвѣчала она содрогаясь.
Разговоръ этотъ прервала индіанка, которая скользнула изъ за занавѣса, стала поочередно смотрѣть то на Розу, то на ея гостя, и наконецъ въ раздумьи остановилась передъ первою. Умоляющіе взоры Розы, казалось, оставляли ее съ минуту въ нерѣшительности, но наконецъ она не выдержала, и разразилась слѣдующими словами:
— Канондѣ скоро придется сойдти съ ума. Къ чему это, сестра моя? спросила она, указывая на коленкоровое платье. — Канонда къ удовольствіемъ будетъ трудиться и работать приготовлять огненную воду и маисовую муку, а отецъ ея съ удовольствіемъ пробудетъ лишнее солнце въ лѣсахъ, чтобы только видѣть Бѣлую Розу оконіевъ въ прекрасной и богатой одеждѣ. Зачѣмъ сестра моя пренебрегаетъ подарками Мико?
Голосъ ея выражалъ и упрекъ и жалобу.
— Неужели Мико, неужели сестра моя хочетъ видѣть на Розѣ одежду разбойника?
— Одежду разбойника? возразила индіанка. — Развѣ Мико и Канонда не дали разбойнику за это дичи и огненной воды? Развѣ янки не краля у насъ коровъ и быковъ, а братья ихъ не вымѣнивали у нихъ этотъ краденый енотъ?
— Оданко…. сказала Роза.
— Когда Эла-Соль приходитъ въ вигвамъ Мико, прибавила индіанка тише, то Канонда наряжается для встрѣчи его, и взоры его съ удовольствіемъ останавливаются на ней. Моя Роза должна сбросить это скверное платье, иначе бѣлый юноша не возьметъ ее въ свой вигвамъ.
— Да Роза и не хочетъ въ его вигвамъ, возразила послѣдняя съ нѣкоторою гордостью. Она любитъ его какъ брата.
Но индіанка, не сдушая ея, обратилась къ юношѣ, стоявшему нѣсколько поодаль въ глубокомъ размышленіи.
— Не правда ли, братъ мой любятъ видѣть Бѣлую Розу парадно одѣтую?
Этотъ внезапный вопросъ заставилъ британца вытаращить глаза.
— Моя сестра надѣла это скверное платье, потому что оно не отъ вора соленыхъ водъ; она думаетъ, что такъ больше понравится моему брату.
Быстрый взглядъ, брошенный британцемъ на Розу, убѣдилъ бѣдную дѣвушку, что онъ теперь только замѣтилъ принесенную ему жертву.
— Канонда! вскричала оскорбленная дѣвушка въ мучительномъ смущеніи. Какъ можешь ты быть такъ жестока?
— Жестока! возразила индіанка, качая головою. Сестра моя говоритъ не такъ, какъ думаетъ ея сердце. Развѣ не по ея просьбѣ Канонда перенесла бѣлаго брата черезъ тростникъ и положила въ дупло! Развѣ не для Розы она отнесла его потомъ въ вигвамъ своего отца и подкупила старую Винонду, и — прибавила она тише, подвергалась гнѣву Мики? А теперь, когда она дверь вигвама…
— Ради Бога остановись? вскричала Рона.
— Канонда, произнесла индіанка съ важностію, дала чужеземцу вигвамъ. Отецъ очень любитъ ее! Онъ любитъ слышать ея голосъ, когда она шепчетъ ему на ухо подвиги его предковъ. Онъ не будетъ порицать свою дочь, онъ повернется спиною къ вору соленыхъ водъ и поведетъ Розу въ вигвамъ ея бѣлаго брата. Не правда ли, братъ мой возьметъ Бѣлую Розу въ свой вигвамъ? спросила она, обращаясь къ британцу.
Горькая, обидно-насмѣшливая, даже оскорбительная улыбка невольно исказила уста послѣдняго при этомъ странномъ требованіи. Онъ поспѣшилъ поправиться, но было уже поздно.
Дитя природы обладаетъ проницательнымъ, вѣрнымъ взглядомъ, который на этотъ разъ въ одно мгновеніе раскрылъ передъ обѣими дѣвушками душу британца. Нѣсколько минуть царствовало мучительное молчаніе.
Индіанка, неосторожно зашедшая такъ далеко въ замѣчаніяхъ о своей любимицѣ, обѣими руками обхватила бѣдную, пристыженную, совершенно уничтоженную дѣвушку, которая стояла блѣдная, какъ статуя, неспособная ни къ какому звуку, ни къ движенію.
Молодой человѣкъ стоялъ въ безмолвной борьбѣ передъ обѣими дѣвушками. Нѣсколько разъ онъ силился говорятъ, но не находилъ словъ.
— Канонада! Роза! началъ онъ наконецъ — прерывающимся голосомъ; но индіанка была, казалось, занята только горемъ своей возлюбленной Розы. Она сдѣлала ему знакъ рукою, чтобы онъ удалился.
— Я долженъ васъ оставить, милыя дѣвушки. Этого требуетъ мой долгъ, моя присяга, моя честь. Все погибло, если я останусь здѣсь.
Индіанка все еще держала Розу въ своихъ объятіяхъ, спрятавъ лице ея у себя на груди. Наконецъ она бережно уложила ее на постель и сказала, быстро вставая:
— Неужели бѣлая змѣя думаетъ, что видитъ передъ собою дуру, потомучто Канонда протянула свою руку измѣннику? Пусть онъ знаетъ теперь, что Канонда не подастъ ему руку на пути его.
— Въ такомъ случаѣ я долженъ отъискивать его самъ, безъ путеводителя, отвѣчалъ онъ быстро.
— Развѣ бѣлая змѣя владѣетъ ногами оленя, быстротою бѣлки, плавательными ногами аллигатора, что надѣется уйти изъ вигвама Мико? вскричала она насмѣшливо. Бѣлая змѣя поймана, прибавила она съ торжествующимъ видомъ. — Развѣ Канонда не говорила всегда своей сестрѣ, продолжала она, обращаясь къ Розѣ, — что онъ шиіонъ, который, какъ воръ, вкрался ночью, когда Мико повернулся спиною къ вигваму?
— Еще разъ повторяю, Канонда, возразилъ юноша. — Я британецъ, офицеръ, на котораго напалъ морской разбойникъ и который спасся изъ его притона. Я твердо рѣшился и долженъ разстаться съ вами.
Онъ хотѣлъ схватить Розу за руку; но индіанка отпрянула отъ него, какъ будто къ ней приблизился зачумленный, и запальчиво указывая ему на занавѣсъ, снова обхватила Розу. Смущенный британецъ молча удалился.
ГЛАВА X
правитьно она не можетъ иначе сдѣлать это, какъ слезами.
Поведеніе молодого человѣка, въ продолженіи послѣднихъ событій, могло бы показаться необдуманнымъ, безразсуднымъ, почти бездушнымъ. Даже при чистѣйшемъ чувствѣ долга не слѣдовало такъ внезапно, такъ глубоко оскорблять самолюбія этихъ благородныхъ дѣтей природы, какими можно ихъ назвать въ прекраснѣйшемъ смыслѣ этого слова. Изобразившееся на его лицѣ выраженіе оскорбительной насмѣшки и издѣванія, столь свойственныхъ британцамъ, было бы въ высшей степени неблагородно даже и въ такомъ случаѣ, если бы мы, въ его оправданіе, придавали особенный вѣсъ неотступной навязчивости индіанки. Но тѣмъ не менѣе было бы несправедливо осуждать юношу поверхностно и слишкомъ скоро, или обвинить его безусловно въ грубости и невѣжествѣ. Ужь это составляетъ особенность характера британцевъ, да правду сказать и нашего: та отталкивающая холодность, то стремленіе къ изолированію, та замкнутость въ самого себя, то суровое, непреклонное, аристократическое чувство, которое заботится только о себѣ и ни о комъ больше. Мы бы осудили это двуполое, коммерчески-аристократическое чувство, которое въ первую минуту какъ бы измѣряетъ новое лицо и взвѣшиваетъ, достойно ли оно болѣе близкаго прикосновенія, если бы чувство кто не имѣло такого глубокаго основанія, и не произвело столько великаго. И основаніи этого чувства отчужденія, или лучше сказать безчувствія, лежитъ такая зрѣлость разсудка, которая могла быть пріобрѣтена только вслѣдствіе многократной борьбы и перенесенныхъ бѣдствій; вслѣдствіе долгихъ размышленій и разнообразныхъ сравненій между дѣйствительностію и обманомъ; вслѣдствіе энергически-достигнутыхъ удачъ, и борьбою пріобрѣтенныхъ, существенныхъ правъ.
Это — чувство, превратившееся въ самоуваженіе; какая-то возвышевная, облагороженная національная гордость, которая не опирается безумно-рабски на выигранныя сраженія или на славу такъ называемаго героя битвъ, но основывается на существенномъ правѣ, пріобрѣтенномъ усиліями; гордость, которая проникла даже въ высшіе слои народа, и, несмотря на свой аристократическій оттѣнокъ, служитъ самою вѣрною порукою развивающейся свободы. Только при этомъ стремленіи къ положительности, при этомъ прочномъ удержаніи за собою извѣстной ступени, какую бы высоту ни занимала она на общественной лѣстницѣ, можетъ существовать истинная, прочная народная свобода.
Итакъ не будемъ безусловно обвинять британца, который, несмотря на свою молодость, имѣлъ въ себѣ уже на-столько самостоятельности, что могъ съ твердостію отвергнуть такое заманчивое предложеніе. Во всякомъ случаѣ эту буйную голову, которая безъ обиняковъ, и даже довольно грубо, выразила свое отвращеніе къ отношенію, отвергаемому его разсудкомъ, мы ставимъ гораздо выше какого нибудь нѣженки, болѣе вкрадчиваго и гуманнаго, который, не будучи въ силахъ противустоять искушенію, предался бы обаянію чувствъ, а потомъ старался бы развязать этотъ узелъ, хотя и болѣе деликатнымъ и тонкимъ образомъ, но зато едвали не съ меньшею честію для этихъ благородныхъ дѣтей природы.
Между тѣмъ непріятное это событіе внезапно расторгло дружескія отношенія, завязавшіяся въ теченіи послѣднихъ дней между британцемъ и двумя дѣвушками. Хотя онъ каждое утро у себя въ комнатѣ, за буйволовою кожею, попрежнему находилъ свой завтракъ; но руку, которая ставила его туда съ такою готовностію, ему не удавалось уже видѣть.
Хотя онъ самъ былъ причиною этого разрыва, но спокойствіе его отъ этого нисколько ее выиграло; напротивъ онъ сдѣлался еще безпокойнѣе, неугомоннѣе; въ хижинѣ и въ деревушкѣ ему стало тѣсно. Опъ бродилъ, метался по лѣсу и по пальметтовымъ полямъ, но съ каждымъ шагомъ, съ каждымъ часомъ видъ его становился мрачнѣе и безпокойство увеличивалось.
Это было въ послѣднюю ночь второй недѣли его пребыванія между индѣйцами. Мрачное состояніе его духа подняло его съ ложа и увлекло въ лѣсъ, гдѣ онъ бродилъ до тѣхъ поръ, пока холодный и сырой ночной воздухъ и протяжный пронзительный хохотъ совъ не заставилъ его воротиться. Онъ только что прибѣжалъ къ своей хижинѣ, какъ вдругъ изъ за угла вышла бѣлая фигура и быстро подошла къ нему. Это была Роза.
— Братъ мой! сказала она дрожащимъ голосомъ; — Канонда отправилась, съ нашими сестрами, ставить силки водянымъ птицамъ. Роза поспѣшила къ своему брату.
— Дорогая сестра моя. Это посѣщеніе… произнесъ юноша, запинаясь.
— Роза знаетъ еще со времени пребыванія въ хижинѣ бѣлаго торговца, что ей не слѣдовало бы видѣться съ своимъ братомъ въ ночное время; но она очень любитъ его и должеа ему сказать что-то.
— Однако, дорогая моя Роза, продолжалъ онъ съ возрастающимъ смущеніемъ.
— Ночной воздухъ холоденъ, сказала она.
— Войдемъ въ хижину; вѣтеръ — предательскій вѣстникъ нашихъ словъ.
Она проскользнула подъ буйволовую кожу, тщательно пристегнула ее къ косяку двери, потомъ вынула изъ корзинки горшокъ съ углями и зажгла лучину, которую воткнула въ стѣну; потомъ она подошла къ двери и сдѣлала ему знакъ, чтобы онъ сѣлъ на лавкѣ.
— Братъ мой сердится на свою сестру, сказала она. Канонда огорчила его.
— Нѣтъ, моя дорогая, я не сержусь на тебя. Можетъ ли быть, чтобы предложенное мнѣ счастіе…
Она не дала ему договорить.
— Канонда, произнесла она мягкимъ голосомъ, — добра, очень добра; она мать красныхъ дочерей, но она не посмотрѣла въ грудь Бѣлой Розы и не поняла также своего брата.
— О да, конечно, отвѣчалъ онъ.
— Она покрыла щеки Розы краскою стыда, мой братъ! Сестра твоя, — продолжала она нѣсколько громче и болѣе твердымъ голосомъ, — очень любитъ тебя, но любитъ не такъ, какъ думаетъ Канонда, она любитъ тебя какъ бѣлаго брата.
У молодого человѣка подернуло не много глазъ; онъ смотрѣлъ на нее съ напряженнымъ ожиданіемъ.
— Братъ мой! продолжала она тономъ, полнымъ грусти и унынія. Роза охотно отдала бы половину дней своихъ, если бы она имѣла бѣлую сестру, бѣлаго брата. Она съ радостію сдѣлалась бы его служанкой, наполняла бы его охотничью суму, шила бы ему охотничьи рубахи и обработывала бы его поля, хотя сквавы и издѣваются надъ ея нѣжными руками. Братъ мой! У Розы нѣтъ сестры, передъ которою она могла бы открыть свою грудь. Роза должна говорить сама съ собою или дѣлитъ свое горе и радость съ птицами небесными.
— Такъ и ты, несчастная дѣвушка, плѣнница? спросилъ онъ дрожащимъ голосомъ. .
— Нѣтъ, мой братъ, возразила она, — Роза не плѣнница. Сквавы любятъ ее. Канонда — ей мать. Но братъ мой, — и слезы градомъ полились изъ глазъ ея, — онѣ красныя; а цвѣтъ Розы бѣлый. Ихъ сердце говоритъ иначе нежели мое. Онѣ не понимаютъ бѣдной Розы, которая стоитъ одинокая, покинутая.
Взглядъ, слова, волнующаяся грудь и безутѣшный видъ бѣдной дѣвушки, которая такъ видимо чувствовала потребность высказать свое горе ему, своему бѣлому брату, потрясло его до глубины души. Онъ устремилъ на нее взоръ, исполненный участія, и бросился къ ней.
— Несчастная, безпомощная дѣвушка! бѣдная роза пустыни!
— Такъ братъ мой, сказала сказала она съ глазами, полными слезъ, не сердится на бѣдную Разу?
— Сердиться, милая дѣвушка! Возможно ли сердиться на такого ангела? Приказывай, повелѣвай! располагай моею жизнію. Пойдемъ, бѣги со мною…
— Бѣжать! сказала она, качая головою, разстаться съ Канондой, которая была для меня матерью? Это разбило бы ея сердце. Нѣтъ, Роза не можетъ, не должна бѣжать. Старый Мико ходилъ для нея на охоту; она его собственность. Но братъ мой развѣ не можетъ здѣсь остаться? Развѣ онъ долженъ уйти отсюда!
— Да, долженъ, — или я погибъ! сказалъ онъ глухимъ голосомъ.
Она подняла къ небу глаза, полные слезъ.
— Роза, прошептала она, — знаетъ, это; да, знаетъ, проговорила она сама себѣ. — Роза спѣшила къ своему брату, иначе сердце ея не вынесло бы. Она не въ силахъ была владѣть собою, и пришла сказать своему брату, чтобы онъ не считалъ ее причиною своего плѣна. Роза, тихо прошептала она, просила, на колѣняхъ со слезами умоляла Канонду; но Канонда не согласилась. О, она добра, очень добра; она утѣшеніе Розы; но она боится Мико и своихъ.
Дѣвушка содрогнулась при этихъ словахъ.
— Мико, продолжала она таинственно, поклялся убить всякаго янки, который придетъ шпіономъ въ его вигвамъ.
— Но вѣдь я не янки, возразилъ юноша запальчиво.
Она покачала головою.
— Роза охотно повѣрила бы тебѣ; но она знаетъ тебя меньше чѣмъ Канонда; а сестра моя умна, и языкъ ея никогда не лгалъ. Роза должна ей вѣрить.
— Проклятое заблужденіе! вскричалъ онъ.
— Но вѣдь не всѣ янки шпіоны, возразила она, — и ты не будешь отвѣчать за все зло, которое братья твоя сдѣлали Мико.
— Но, повторяю, я не янки, вскричалъ онъ съ негодованіемъ, — клянусь тебѣ. Повѣрь же мнѣ наконецъ, милая сестра.
— Такъ отчего же братъ мой не хочетъ дождаться Мико?
— Оттого, что онъ вѣрно выдалъ бы меня морскому разбойнику. Впрочемъ жизнь, не имѣетъ для меня особенной цѣны; на присяга моя велитъ мнѣ, а честь моя требуетъ, чтобы я разстался съ вами какъ можно скорѣе.
Дѣвушка покачала головою.
— Братъ мой, сказала она, — долженъ лучше знать самого себя и свой народъ. Если онъ обманываетъ бѣдную Розу, то онъ можетъ быть раньше положитъ конецъ ея горю, прибавила она тише. — Прощай!
Она задула лучину и исчезла за дверью. Британецъ остался одинъ. Дѣвушка явилась передъ нимъ и исчезла, какъ сновидѣніе. Всю ночь благородный образъ ея носился въ его воображеніи, и даже утромъ не оставлялъ его. Что означало ея таинственное посѣщеніе?
Передъ нимъ блеснулъ слабый лучъ надежды. Но что могла она сдѣлать она, которая сама была почти плѣнница, и не менѣе его должна была бороться съ недовѣрчивостью индѣйцевъ. Въ этой недовѣрчивости, онъ слишкомъ ясно убѣдился впродолженіи послѣднихъ четырехъ дней. Сквавы слѣдили почти за каждымъ его шагомъ, и онѣ, также какъ молодые дикари, не скупились на выраженія вражды и ненависти. Съ разныхъ сторонъ до него долетало бранное имя «Іенгизъ.» Всѣ каноэ исчезли изъ бухты, а во время его странствованій по лѣсу молодое племя дикарей никогда не выпускало его изъ виду, и всякій разъ раздавался позади его язвительно-насмѣшливый хохотъ, когда онъ безуспѣшно возвращался изъ густой чащи, гдѣ онъ съ трудомъ могъ пробраться едва на пятьдесятъ шаговъ. Теперь для него стали ясны послѣднія слова индіанки. Впродолженіи послѣднимъ четырехъ дней онъ дѣйствительно не разъ покушался выбраться изъ лѣсу. Но все было напрасно, и онъ наконецъ убѣдился, что онъ плѣнникъ.
Настала другая безсонная ночь. Онъ метался на своей постелѣ, мучимый тревогой и тяжолыми грезами, какъ вдругъ Роза опять вошла въ его комнату, держа въ рукахъ смоляную лучину, въ разщепъ которой былъ вставленъ уголекъ. Она сильно дунула на уголь, лучина вспыхнула, и дѣвушка быстро подошла къ молодому человѣку.
— Проснись, просимъ, мой братъ! вскричала она радостно и весело, а лихорадочный румянецъ горѣлъ на ея щекахъ. Проснись! Канонда сейчасъ будетъ здѣсь.
— Что случилось, милая Роза? вскричалъ онъ, вскакивая съ постели.
— Канонда тебѣ скажетъ, отвѣчала она, и слезы хлынули изъ глазъ ея.
Ея голосъ и все ея существо выражали какое-то волненіе, какую-то страстность, которыя уподоблялись безумію.
— Ради Бога, Роза! что случилось? Что привело тебя въ такое состояніе?
— Канонда…. произнесла дѣвушка. — О, теперь братъ мой не долженъ бояться, онъ…
— Слушай, братъ мой! сказала индіанка, которая въ эту минуту быстро вошла въ хижину, и устремила на него неподвижный, безжизненный взоръ. — Слушай, произнесла она боязливо прерывающимся голосомъ, и съ нѣкоторою торжественностью, которая придавала ей что-то роковое: — Канонда намѣрена сдѣлать для своего брата то, отъ чего помрачится взоръ ея отца и ея народа; потомучто она очень любитъ Бѣлую Розу и не въ силахъ больше сносить ея слезы. Она хочетъ указать своему брату путь, ведущій черезъ болото, и переправить его черезъ рѣку. Поклянется ли мой братъ Великимъ Духомъ, которому поклоняются и красные и бѣлые, что онъ никогда не скажетъ своему народу, нашимъ бѣлымъ врагамъ, іенгизамъ, гдѣ онъ былъ и что видѣли его глаза? Обѣщаетъ ли братъ мой, что не укажетъ имъ пути, ведущаго къ вигвамамъ красныхъ воиновъ?
— О, да! вскричалъ британецъ; обѣщаю свято исполнить.
— Въ такомъ случаѣ возьми это платье, сказала она, подавая ему индѣйскую одежду. Твое, прибавила она, указывая на его платье, скоро изорвалось бы отъ шиповъ. Слѣдъ, оставляемый на травѣ мокассинами, очень легокъ, и въ нѣсколько солнцевъ, когда возвратятся наши воины, не будетъ уже замѣтенъ. Вотъ красная краска, продолжала она; наши воины пустятся за тобой въ погоню и можетъ быть это наведетъ ихъ на фальшивый слѣдъ. Спѣши.
Молодой человѣкъ все еще не могъ придти въ себя.
— Ради Бога, поскорѣе! шепнула ему въ дверяхъ Роза. Водяныя птицы начинаютъ уже кричать; давно уже пора.
Обѣ дѣвушки вышли за дверь. Онъ машинально надѣлъ на себя камзолъ изъ оленьей шкуры, набросалъ сверху охотничью рубаху, и уже оканчивалъ свое переодѣваніе, какъ вошла индіанка. Она помогла ему, прививала къ ногамъ мокассины и опоясала его вампумомь.
— Вотъ шерстяное одѣяло, сказала она, набрасывая на него послѣднее. Вотъ охотничья сума съ порохомъ и свинцомъ; вотъ другая сума съ пирогами и дичью, а это ружье будетъ убивать водяныхъ птицъ; а вотъ этимъ, прибавила она, подавая ему кремень, огниво и трутъ, братъ мой будетъ разводить огонь, чтобы жарить убитую дичь.
Каждый изъ упомянутыхъ предметовъ она навѣшивала на него съ участіемъ и заботливостію, которыя составляли странную противоположность съ ея почти безжизненнымъ оцѣпенѣніемъ.
— Братъ мой, сказала Роза, все существо которой превратилось вдругъ въ достоинство и торжественную важность, — брать мой, прощай! и если ты встрѣтишь когда нибудь сестру, болѣе счастливую, то разскажи ей о Розѣ, и она прольетъ слезу надъ несчастной своей сестрою.
Юноша все еще стоялъ безъ сознанія. Вдругъ онъ бросился къ двери и обхватилъ прелестную дѣвушку. Она высвободилась изъ его объятій и безъ чувствъ упала на землю.
Индіанка бросилась къ ней, подняла ее съ земли и, отнеся на скамью, поцаловала ее въ холодныя уста. Потомъ она схватила юношу за руку и поспѣшно повлекла его изъ хижины.
Она проскользнула чрезъ бесѣдку, прокралась черезъ изгороди и кусты, и стала пробираться мимо хижинъ такъ осторожно, и въ то же время съ такою быстротою, что у него занялся духъ, и онъ ничего не могъ различить вокругъ себя. Подобно туманному ночному призраку, неслась она передъ нимъ при слабомъ мерцаніи звѣздъ и сквозь мрачную мглу, безъ отдыха и устали, пока не вступила въ темный лѣсъ. Глубокій вздохъ вырвался изъ ея груди; но она не сказала ни слова и быстро вошла въ чащу. Въ глубинѣ лѣса царствовалъ непроницаемый мракъ: ни звука, ни луча свѣта. Она все дальше неслась въ глубь лѣса. Вдругъ послышался глухой шумъ, какъ будто отдаленный ропотъ приближающейся грозной толпы.
— Мы открыты, вскричалъ юноша; — ваши преслѣдуютъ насъ.
— Нѣтъ, сказала индіанка глухимъ голосомъ, это лягушки[27].
Ревъ становился все страшнѣе и страшнѣе. Они приближались къ болоту, которое, казалось, дрожало подъ ихъ ногами отъ ужаснаго рева этихъ животныхъ, время отъ времени прерываемаго глухимъ стономъ не совсѣмъ еще окоченѣвшаго аллигатора.
— Теперь какъ можно поближе держись меня, сказала индіанка, когда они пробѣжали такимъ образомъ около часа.
Шаги ея стали теперь крайне осторожны. Она вытягивала впередъ ногу, и отводила ее назадъ; легкою поступью пробиралась на нѣкоторое разстояніе въ сторону, и снова такимъ же образомъ пробовала грунтъ; опять возвращалась, и наконецъ присѣла къ землѣ, съ которой стала снимать кучи травы и глины.
— Мы на пняхъ, которые наши положили черезъ болото. Теперь возьмись за конецъ моего платья.
Онъ ухватился за платье, и оба пошли впередъ.
— Держись за меня крѣпче, вскричала индіанка, — и будь остороженъ; одинъ только невѣрный шагъ — и ты на вѣки погребенъ въ тинѣ.
Наконецъ они очутились на другой сторонѣ болота.
— Накинь на голову свое шерстяное одѣяло, проговорила она. На этой сторонѣ лѣсъ полонъ шиповъ. Становись на мои слѣды: здѣсь множество змѣй, и жало ихъ смертельно. Нагни голову, иначе шипы разорвутъ твой мозгъ.
— Что это? вскричалъ юноша, который, подвигаясь впередъ, почувствовалъ, что съ него вдругъ сорвалъ кто-то одѣяло.
Индіанка подошла къ нему.
— Это большой шипъ, сказала она; — брать мой долженъ нагибать голову и держать охотничью суму надъ головой и грудью, иначе шипы насквозь пронзятъ его.
Она отцѣпила одѣяло отъ шипа, и опять пошла впередъ. Наконецъ они подошли къ берегу Сабины. Не теряя ни минуты, индіанка подбѣжала къ пустому внутри дубу.
— Братъ мои, сказала она, — долженъ помочь мнѣ спустить каноэ въ воду.
Они вдвоемъ схватили легкій челнъ и безъ труда отнесли его на берегъ. Отъ одного удара ноги челнъ очутился на водѣ. Она взяла весла и просила британца сидѣть смирно.
Ударъ весла спугнулъ стада лебедей, журавлей, дикихъ гусей и утокъ, которые отъ непривычнаго шума стали по всѣмъ направленіямъ нестись и кружиться надъ ихъ головами. Черезъ нѣсколько минутъ они достигли восточнаго берега рѣки. Когда они вышли на берегъ, индіанка взяла британца за руку.
— Пусть братъ мой откроетъ теперь своя уши, сказала она; онъ не долженъ проронить ни одного слова своей сестры. Смотри, луга на этой сторонѣ воды пусты и деревъ на нихъ мало. Братъ мой долженъ сперва идти вверхъ по берегу этой рѣки до тѣхъ поръ, пока не сядетъ солнце и не пройдетъ ночь, а потомъ пусть онъ повернется лицомъ къ восходящему солнцу и къ вѣтру, который рѣзко и холодно будетъ дуть ему въ лицо. Знаетъ ли мой братъ, съ которой стороны свѣта воетъ вѣтеръ? Деревья скажутъ ему; они шероховаты съ той стороны, откуда онъ дуетъ на нихъ. Болотъ тамъ не много; но если братъ мой придетъ къ одному изъ нихъ, то онъ долженъ умѣть обмануть тѣхъ, которые можетъ быть будутъ преслѣдовать его.
Она замолчала, какъ будто ожидая отвѣта. Но молодой человѣкъ, казалось, былъ погружонъ въ размышленія.
— Братъ мой, продолжала она, — долженъ идти кривымъ путемъ.
Опять она остановилась, и потомъ произнесла голосомъ, нѣжно-мелодическій тонъ кртораго насквозь пронизывалъ всю душу. Теперь брать мой свободенъ и путь его лежитъ передъ нимъ открытый. Когда онъ придетъ въ вигвамы своего народа, то пусть онъ прошепчетъ бѣлымъ дѣвушкамъ, что дочери красныхъ воиновъ великодушны не менѣе дочерей бѣлыхъ. Пусть братъ мой никогда не забудетъ, что для него сдѣлали Бѣлая Роза и дочь краснаго воина, чтобы открыть ему путь. Это можетъ быть причиною, что отецъ ихъ погребетъ свой томогаукъ въ ихъ черепѣ, прошептала она глухимъ, почти гробовымъ голосомъ.
— Канонда! вскричалъ юноша, въ оцѣпенѣнія отъ ужаса. — Ради Бога, Канонда! Что это значитъ? Что хочешь ты сказать этимъ? Неужели мое бѣгство грозитъ тебѣ опасностію? О нѣтъ, этого никогда не будетъ. Я иду назадъ; я буду ожидать Мико и морскаго разбойника.
Но дѣвушка уже выпустила его руку и стрѣлой понеслась къ берегу. Онъ бросился въ слѣдъ за нею, но она была уже въ каноэ, который легко и быстро скользилъ по зеркальной поверхности воды. Глухое «прощай» долетѣло еще до него сквозь густую завѣсу мглы и ночи; потомъ слышалась только одинокіе удары весла. Онъ сталъ звать ее по имени; она не отвѣчала. Онъ умолялъ ее взять его съ собой, но все смолкло: затихъ о послѣдній плескъ волны. Ничего не было слышно, кромѣ пронзительнаго крика водяныхъ птицъ.
Предоставимъ его пока самому себѣ и его мыслямъ, и возвратимся къ человѣку, котораго мы уже нѣкоторое время выпустили изъ вида, и который, какъ замѣчательный историческій характеръ, слишкомъ заслуживаетъ наше вниманіе, чтобы не освѣтить его со всѣхъ сторонъ.
ГЛАВА XI
правитьутварью, его имуществомъ, казною и землями.
Духъ предпріимчивости, страсть къ приключеніямъ, такъ рѣзко отличающія англо-норманскую націю отъ всѣхъ прочихъ народовъ, и впродолженіи нѣсколькихъ столѣтій постоянно увлекавшія сыновъ ея въ самые отдаленные поясы земли, гдѣ они безъ устали и отдыха, то дерзко, то уступчиво, то алчно, то великодушно, опутывали всю землю сѣтью коммерческихъ своихъ завоеваній; этотъ чудный, отважный и въ то же время хитрый духъ болѣе чѣмъ вполнѣ перешолъ на потомковъ этой націи, населяющихъ обширныя пространства между Миссисипи и Атлантическимъ океаномъ.
Еще не прошло и семидесяти лѣтъ со времени основанія республики, и ужъ флаги ихъ развѣваются на всѣхъ моряхъ, громъ пушекъ военныхъ кораблей раздается во всѣхъ устьяхъ, и ловкій, умный янки уже находится во всѣхъ морскихъ гаваняхъ, соединяя другъ съ другомъ крайнія границы восточной Азіи и индѣйскаго архипелага, мыса Доброй Надѣжды и льдистой Россіи, оспаривая у своего родственника давнишніе его господства и первенство въ торговлѣ. Можно было бы подумать, что провидѣніе въ то же время дало ему назначеніе, подобно перелетнымъ птицамъ, разсѣвать по всему свѣту сѣмена свободы, облагораживая такимъ образомъ ту алчность, которая лежитъ въ основаніи его отважныхъ предпріятій.
Легко можно себѣ представить, что такой неутомимо предпріимчивый духъ, который, среди тысячи препятствій и опасностей, съумѣлъ проложить себѣ дорогу къ самымъ варварскимъ и въ то же время къ самымъ просвѣщеннымъ націямъ, и который не могъ угомониться со времени эмиграціи сиръ Вальтера и его товарищей, а также и плимутскихъ отцовъ, столько же странныхъ сколько и набожныхъ, — что этотъ духъ предпріимчивости никакъ не преминетъ воспользоваться такимъ прекраснымъ случаемъ пріобрѣсть Луизіану. И дѣйствительно, переворотъ, происшедшій внутри Штатовъ вслѣдствіе этого пріобрѣтенія, мало или почти вовсе не разнился отъ иной революціи; огромныя толпы искателей приключеній, со всѣхъ сторонъ, по всѣмъ дорогамъ, стекавшіяся къ этому новому Ханаану, пѣшкомъ, верхомъ, въ телегахъ и повозкахъ, еще и въ томъ сходствовали съ выходомъ израильтянъ, что и тѣ и другіе искусно умѣли скрывать временныя свои выгоды подъ личиною высшихъ стремленій.
Въ то время прошла уже болѣе десяти лѣтъ съ тѣхъ поръ, какъ эта огромная полоса земля была присоединена къ Штатамъ. Можно было предполагать, что этотъ промежутокъ времени полнаго и ненарушимаго владѣнія мало по малу положитъ предѣлъ этимъ постояннымъ переселеніямъ, и что болѣе близкое знакомство разочаруетъ наконецъ тѣ сангвиническія ожиданія и надежды, которымъ предавались тысячи людей, покидая свое недвижимое имущество, и съ движимымъ поспѣшая въ новую страну.
Однако эта безпокойная кочевая жизнь такъ сплелась со всѣмъ нашимъ существомъ, что тысячи неудавшимся попытокъ только еще сильнѣе разожгли въ насъ эту страсть. Хотя толпы празднолюбцевъ и разныхъ искателей приключеній, быстрымъ потокомъ прихлынувшія къ Миссисипи вскорѣ послѣ присоединенія Луизіаны, мало по малу и разсѣялись; но переселенія отъ этого не прекратились, съ тою только разницею, что послѣдующіе переселенцы, наученные опытомъ, стали въ нѣдрахъ земли искать того, что предшественники ихъ надѣялись найдти на ея поверхности, и, увлекаясь менѣе первыхъ жаждою пріобрѣтенія, довольствовались сѣверною половиною новаго штата, тогда какъ предшественники ихъ выбрали для себя югъ, гдѣ большая часть изъ нихъ погибла отъ жестокихъ лихорадокъ. Здоровые, мощные люди выселялись тогда, чтобы принять въ свое владѣніе то, что, по ихъ мнѣнію, куплено было на ихъ же деньги. Сотни, тысячи переселялись ежегодно съ отдаленнаго востока, огромными караванами — мущины, женщины, дѣти и невольники; отъискивая себѣ болѣе плодородную почву и болѣе открытый путь для торговли. Лѣса оглашались ударами топоровъ и громкими голосами залѣсцевъ, а городки и плантаціи съ необыкновенною скоростію, какъ грибы, выростали на этой роскошной почвѣ. Таща за собою семейство и имущество въ крытыхъ лодкахъ, которыя приходилось съ неимовѣрнымъ трудомъ тянуть вверхъ по теченію рѣкъ, впадающихъ съ западной стороны въ Миссисипи, проникли они, на разстояніи сотней миль отъ всякаго жилища, въ самыя дикія и отдаленныя мѣстности, которыхъ никогда не касалась человѣческая нога, кромѣ развѣ индѣйскаго охотника. Такимъ образомъ въ то время положено было основаніе многимъ, нынѣ значительнымъ, городамъ Луизіаны; и если обратить вниманіе на проницательность, съ какою эти, большею частію простые, деревенскіе жители выбирали мѣста для своихъ городовъ, то нельзя не изумляться истинно необыкновенному духу предпріимчивости и непоколебимой твердости этихъ людей, которые на цѣлые года могли заточить себя въ пустыню, чтобы потомъ собственными усиліями устроить себѣ лучшее существованіе.
Всѣ эти замѣчанія мы считаемъ не лишними, для поясненія той сцены, которую мы намѣрены представить нашимъ читателямъ.
Мы оставили Мико съ его воинами на берегу Начеза, въ ту самую минуту, когда они садились въ свои каноэ. Они поплыли въ нихъ на довольно значительное разстояніе вверхъ по рѣкѣ. Тамъ, гдѣ Начезъ, поворачивая къ западу, образуетъ довольно острый уголъ, они ставили свои лодки и, послѣ серіознаго и довольно продолжительнаго совѣщанія, раздѣлились на три отряда, которые разошлась по разнымъ направленіямъ. Совѣщаніе заключилось важною рѣчью Мико къ его молодымъ войнамъ, въ которой онъ строго предостерегалъ ихъ отъ всякаго посягательства на чужія охотничьи владѣнія. Предостереженіе это тѣмъ болѣе было не лишнимъ, что дикій нравъ молодыхъ индѣйцевъ нерѣдко ставилъ себѣ за честь переступать тѣ воображаемыя линіи, которыми различныя племена ограничивали свои охотничья владѣнія, и которыя были поводомъ къ нескончаемымъ войнамъ, возникавшемъ почти всегда только вслѣдствіе нарушенія границъ охотничьихъ участковъ. Въ настоящемъ случаѣ тѣмъ болѣе необходима была осторожность, что небольшое это племя, переселившись сюда только за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, ни по внутренней своей силѣ, ни по давности владѣнія не могло обнаруживать притязаній на собственные охотничьи участки, и со всѣхъ сторонъ сталкивалось съ могущественными сосѣдями. Возвышенныя равнины Техаса, Соноры и Санта-Фе, изобилующія буйволами, съ незапамятныхъ временъ были заняты куманчами; обширная полоса земли между Озарками и Арканзасомъ были раздѣлена между осагами и пааніями племени тоіаскъ; возвышенныя равнины по ту сторону Сабины принадлежали болѣе слабымъ племенамъ сабинцевъ и кошатаевъ; хотя послѣдніе и на осмѣлились бы протестовать слишкомъ энергически, зато сами окони должны были щадить ихъ, какъ людей бѣдныхъ и безпомощныхъ, жившихъ единственно охотою. Такимъ образомъ на долю нашихъ индѣйцевъ оставался только длинный и постепенно расширяющійся поясъ между Сабиною и Начезомъ, Уакиттою и Редриверомъ, и еще другой болѣе узкій поясъ, тянувшійся отъ послѣдней рѣки внутрь Луизіаны. Хотя эта полоса земли могла бы легко вмѣщать въ себѣ цѣлое народонаселеніе одного изъ меньшихъ королевствъ Европы, но индѣйцамъ нашимъ она казалась очень недостаточною.
Мико, съ двадцатью изъ лучшихъ своихъ воиновъ, на этотъ разъ выбралъ себѣ для охоты узкую полосу между Арканзасомъ и Редриверомъ. Прошло уже двѣ недѣли съ тѣхъ поръ, какъ они раздѣлились на три отдѣленія, и въ продолженіи этого времени Мико, охотясь, прошелъ лѣса и равнины, тянущіеся Натчиточеса къ Редриверу. Въ эту минуту онъ сидѣлъ въ кругу своихъ воиновъ на склонѣ скалы, не вдалекѣ отъ соленаго источника, около котораго онъ въ это утро стрѣлялъ оленей, и повидимому съ большимъ успѣхомъ. Пять старыхъ воиновъ лежали возлѣ него, вокругъ разведеннаго огня, надъ которымъ висѣлъ котелъ, заключавшій къ себѣ ихъ обѣдъ. Вокругъ другаго огня воткнуты были въ землю колья съ перекладинами, на которыхъ сушились оленьи окорока и переднія части. Пятъ или шесть молодыхъ дикарей были заняты выпотрошиваніемъ дичи, съ которой они снимали шкуру, отрѣзывали окорока и переднія части, и все это вѣшали рядомъ на перекладины. Надъ ними кружилось безчисленное множество хищныхъ птицъ, которыя ежеминутно бросались съ высоты своей на землю, по мѣрѣ того, какъ индѣйцы откидывали въ сторону какую нибудь ненужную часть.
И здѣсь царствовало обычное глубокое молчаніе; только изрѣдка слышались какія нибудь краткія замѣчанія. Погружонный въ глубокія думы, Мико не принималъ повидимому никакого участія въ бесѣдѣ своихъ воиновъ, заключавшейся въ отрывистыхъ восклицаніяхъ и краткихъ изреченіяхъ, которыя произносились, или, лучше сказать, выталкивались ими быстро, и по недостатку связи между мыслями, такъ же скоро прерывались.
— Винеачи, произнесъ одинъ изъ дикарей, лежавшій возлѣ Мико, — давно уже высматриваетъ.
— Глаза его стали какъ у совы, отвѣчалъ немного погодя другой, лежавшій съ нимъ рядомъ.
— Лоси перешли къ верхнимъ соленымъ источникамъ, замѣтилъ третій.
Опять наступило молчаніе.
— Ми-ли-мачь должно быть нашелъ оленей у нижнихъ источниковъ, произнесъ четвертый.
— Го, го! Янки? вскричали вдругъ два молодыхъ дикаря, которые въ эту минуту принималась потрошить одного изъ оленей. Всѣ индѣйцы обратились къ этимъ молодымъ дикарямъ, глаза которыхъ хотѣли, казалось, насквозь пронзить рога оленя.
Старый Мико въ одно мгновеніе очнулся; онъ устремилъ свои проницательные взоры на молодыхъ людей, которые, замѣтивъ это, притащили къ нему оленя и положили его передъ нимъ. Онъ внимательно сталъ разсматривать голову животнаго. Нигдѣ, казалось, не было никакого слѣда поврежденія; но при основаніи одного изъ роговъ находилась едва замѣтная царапина, которая могла происходить отъ пули.
— Іенгизы, произнесъ онъ, — охотились здѣсь. Они не дальше полсолнца отъ того мѣста, гдѣ отдыхаютъ воины
Вторичное го, го! раздалось изъ устъ всѣхъ индѣйцевъ.
— Мои молодые воины должны подождать, пока не придетъ Ми-ли-мачь, сказалъ онъ, показывая на оленя, и принялъ, не говоря болѣе ни слова, прежнее положеніе. Вдругъ онъ сжалъ кулакъ, и приложивъ къ губамъ большой палецъ, испустилъ долгій пронзительный свистъ.
Наступило довольно продолжительное молчаніе.
— Это пуля янки, началъ опять первый.
— Глазъ вѣренъ, но ружье было коротко, прибавилъ другой.
Прошло опять нѣкоторое время, въ продолженіи котораго ни съ чьей стороны не слышалось никакого замѣчанія. Изъ глубины лѣса вышелъ индѣецъ, и не говоря ни слова, легъ рядомъ съ своими товарищами.
— Нашли ли воины оконіевъ оленей у нижнихъ соленыхъ источниковъ? спросилъ Мико немного погодя.
— Нашли, отвѣчалъ индѣецъ.
— Хорошо, сказалъ Мико.
— Скажетъ ли мой сынъ своему Мико, заговорилъ онъ снова, указывая на оленя, — гдѣ янки промахнулся?
Индѣецъ вскочилъ, присѣлъ на карточки передъ убитымъ животнымъ и сталъ внимательно разсматривать рога.
— Не прошло и двухъ солнцевъ съ тѣхъ поръ какъ пуля выстрѣлена, — сказалъ Мико; — ноги не распухли и кровь еще въ хребтѣ.
— Можетъ быть это пуля, воиновъ съ длинными ножами, произнесъ одинъ изъ дикарей.
— Неужели братъ мой такъ Мало знаетъ пулю янки? отвѣчалъ начальникъ; — это маленькая пуля янки, который вышелъ, въ лѣса. Ми-ли-мачь найдетъ его слѣдъ.
Тогда индѣецъ отрубилъ своимъ ножемъ нижнія части ногъ оленя, и пряча въ сумку одну переднюю и одну заднюю ногу спросилъ:
— Который изъ нашихъ братьевъ потерялъ свою стрѣлу?
Одинъ изъ молодыхъ дикарей выскочилъ впередъ, и оба побѣжали рысью въ глубину лѣса.
Прошло часа два. Индѣйцы только что стали обѣдать, какъ послышался пронзительный свистъ. Они встрепенулись и стами прислушиваться. Немного погодя свистъ повторился, но совершенно инымъ образомъ.
— Это Ми-ли-мачь, сказалъ Мико; — онъ нашелъ слѣдъ многихъ бѣлыхъ.
Въ третій разъ раздался свистъ, и опять совершенно различный отъ двухъ первыхъ.
— Это іенгизы съ топорами, которые съ своими сквавами и дѣтьми пришли въ наши лѣса.
— Воинамъ оконіевъ прядется уступать и этимъ, произнесъ онъ съ горечью, и потомъ, приложивъ руку къ губамъ, испустилъ долгій, пронзительный свистъ. Черезъ нѣсколько минутъ съ разныхъ сторонъ послышался такой же свистъ, и вслѣдъ за тѣхъ всѣ остальные индѣйцы выскочили изъ глубины лѣса и приблизились къ огню. Въ числѣ ихъ находился и отправленный лазутчикъ.
— Отыскалъ ли мой братъ слѣды? спросилъ Мико.
— Это іенгизы, которые пришли, чтобы присвоить себѣ охотничьи владѣнія оконіевъ.
Горькая улыбка омрачила лице старика.
— Рука ихъ, произнесъ онъ, — простирается отъ великой рѣки до великихъ соленыхъ водъ, и отъ замкнутыхъ соленыхъ водъ, омывающихъ мексиканскую землю, до той льдистой страны, которая повинуется отцу обѣихъ Канадъ, — и все имъ мало!
Сказавъ это, онъ всталъ; вслѣдъ за нимъ встали и всѣ прочіе. Составивъ около него полукружіе, они приступили къ краткому совѣщанію. Когда оно кончилось, старикъ сдѣлалъ знакъ рукою возвратившемуся лазутчику, и оба пошли по той дорогѣ, по которой пришелъ послѣдній.
Пройдя нѣсколько часовъ лѣсомъ, они достигли до возвышеннаго мѣста; отсюда взорамъ ихъ представилась обширная низменность, по серединѣ которой катилась широкая рѣка. Почтя за самомъ краю этой низменности подымались клубы дыма, и до нашихъ путниковъ долетали рѣзкіе удары топоровъ. Старикъ впродолженіи нѣкотораго времени стоялъ неподвижно, устремивъ въ ту сторону мрачные взоры, и наконецъ сталъ спускаться съ возвышенности. Когда онъ подходилъ ближе, слуха его коснулись человѣческіе голоса, и удары топоровъ раздавалось громче и полнѣе; а наконецъ онъ увидѣлъ и самую прогалину. И несчастный скупецъ, который пробуждаясь вдругъ видитъ разрытымъ тотъ завѣтный уголокъ, въ которомъ хранилось сокровище, скопленное имъ съ неимовѣрнымъ трудомъ и усиліями, едва ли былъ бы такъ пораженъ при этомъ зрѣлищѣ, уничтожавшемъ все его существованіе, какъ Мико при видѣ этой прогалины. Она простиралась акра на три. Прежде всего ему бросились въ глаза четыре хижины, наскоро устроенныя изъ сучьевъ и хмызника; въ нихъ лежало нѣсколько дѣтей. Невдалекѣ паслись лошади. Нѣсколько женщинъ, почернѣвшихъ отъ дыма, стояли и сидѣли вокругъ огней, надъ которыми утверждены были стойки, съ висящими на нихъ котлами; другія сидѣли на своихъ мочальныхъ стульяхъ и преспокойно убаюкивали грудныхъ своихъ младенцевъ; нѣкоторыя хлопотали около котловъ. Толпа ребятишекъ сновала по дымившемуся полю, собирая хмызъ и сухія вѣтви, которыя они подкладывали подъ толстые чурбаны и комлевые концы бревенъ, и зажигали. Вся лѣсосѣка покрыта была облаками дыма, сквозь которыя индѣецъ прошолъ и уже находился посреди американцевъ, прежде чѣмъ его увидѣлъ кто нибудь. Но въ ту минуту, когда онъ повернулъ къ одному дому, котораго стѣны и крыша почти были окончены въ чернѣ, его замѣтили женщины. Нѣсколько мгновеній онѣ таращили на него глаза, повидимому съ боязнію, и потомъ вскричали:
— Эй, мущины, идите сюда! Идите же скорѣе! продолжали онѣ еще съ большимъ страхомъ.
— Что тамъ такое? спросилъ здоровый, широкоплечій мущина, выходя изъ дома и останавливаясь на крыльцѣ. — А! красная кожа! Такъ это она васъ испугала? Ну, это будетъ не первая и не послѣдняя.
Съ этими словами залѣсецъ подошелъ къ индѣйцу и женщинамъ. Тогда, успокоенныя нѣсколько присутствіемъ мущины, послѣднія подошли къ дикарю и стали глазѣть на него, съ любопытствомъ людей, которые въ глубокомъ своемъ уединеніи рады всему, что обѣщаетъ доставить имъ какое нибудь развлеченіе. Но истинно замѣчательная наружность индѣйца, его колосальная, хотя изсохшая фигура, величественная, внушающая почтеніе поза и при этомъ болѣе изысканная одежда, казалось снова вселила въ нихъ страхъ. Онѣ быстро разошлись въ разныя стороны. Залѣсецъ тоже устремилъ проницательный взглядъ на индейскаго начальника, не выражая пр иэтомъ однако ни малѣйшаго страха.
— Ты не изъ осаговъ[28], красная кожа? спросилъ онъ наконецъ.
Индѣецъ, съ своей стороны внимательно разсматривавшій всѣ эти различныя работы, казавшіяся ему скорѣе страшнымъ опустошеніемъ, не отвѣчалъ ни слова.
— И не изъ павніевъ (Pawnees)[29]? продолжалъ американецъ.
Отвѣта не было.
— Послушай, красная кожа! Если ты пришолъ въ наше жилище, то долженъ по крайней мѣрѣ быть на столько вѣжливъ, чтобы отвѣчать, когда тебя спрашиваютъ, сказалъ залѣсецъ.
— А кто призвалъ сюда іенгизовъ? произнесъ наконецъ Мико.
— Іенгизовъ? ты насъ считаешь янками? Эй, Джое! Джонъ!
— Получила ли бѣлая кожа, спросилъ тогда индѣецъ, желая въ свою очередь уязвить его тою же насмѣшкою, — отъ великаго отца позволеніе устроить себѣ здѣсь вигвамъ?
Залѣсецъ вытаращилъ на него глаза.
— Получили ли мы позволеніе поселиться здѣсь? Признаюсь, забавно слышать такой вопросъ отъ дикаго! Вотъ тебѣ на! сказалъ онъ, — да еще свободному гражданину, — нѣтъ, это ужь изъ рукъ вонъ! Послушайте-ка, граждане! продолжалъ онъ, обратившись къ Джое и Джону, которые въ эту минуту подходили къ нему, — вотъ эта красная кожа пресеріезно спрашиваетъ, получили ли мы отъ великаго отца позволеніе поселяться здѣсь?
Всѣ трое разразились громкимъ хохотомъ.
— Это наша земля; за нее заплатили чистоганомъ, нашими долларами. Понимаешь? продолжалъ онъ, обратившись къ индѣйцу.
Между тѣмъ какъ испытующій взоръ индѣйца переходилъ съ одного предмета на другой, самъ онъ не проронилъ ни одного слова изъ всего сказаннаго. Не удостоивъ залѣсцевъ ни малѣйшаго взгляда, онъ направился прямо къ дому. Два чурбана, лежавшіе передъ крыльцомъ, служили вмѣсто ступенекъ. Онъ взошелъ по нимъ на крыльцо.
— Красная кожа однако дьявольскя смѣла, оказалъ первый изъ мущинъ.
— Онъ должно быть начальникъ, оказалъ другой, — да еще и великій.
— Какой бы онъ такъ ни былъ начальникъ, великій или малый, — кто далъ ему право допрашивать васъ здѣсь, въ нашей странѣ? Эй, красная кожа! продолжалъ онъ, тебѣ кажется хочется рюмку водки. Если бы ты не былъ такъ наглъ, то я бы тебѣ давно предложилъ ее; ну а теперь тебѣ придется, заплитить за нее, если ты хочешь ввпить.
Залѣсецъ взлѣзъ по обоимъ чурбанамъ къ отверзтію, назначенному для двери, но пока еще завѣшенному шерстянымъ одѣяломъ, за которымъ онъ и скрылся.
Мущины и женщины соединились въ группу и живо разговаривали между собою, потомъ разошлись въ разныя стороны. Остались ребятишки, съ любопытствомъ таращившіе глаза на индѣйца.
На стѣнѣ дома налѣплено было множество афишъ, увѣдомленій о продажахъ съ аукціона и разныя другія объявленія, которыя занимали почти всю ширину дома. Одно изъ этихъ объявленій было напечатано крупными буквами на огромномъ листѣ бумаги. Мико случайно взглянулъ на это объявленіе, и взоръ его остановился на немъ, какъ прикованный. Онъ вынулъ изъ кармана трубку, сорвалъ со стѣны это объявленіе, вмѣстѣ съ другимъ, и оторвалъ край отъ послѣдняго, чтобы закурить трубку.
Залѣсецъ возвратился, держа въ рукахъ стаканъ виски.
— Вотъ то-то, красная кожа! произнесъ онъ сурово. Если бы ты былъ повѣжливѣе, то выпилъ бы даромъ, а то теперь пришлось платить.
Индѣецъ вынулъ изъ кармана долларъ и бросилъ его залѣсцу.
— Этого-то намъ и нужно, сказалъ послѣдній, да тутъ слишкомъ много. Или ты хочешь на весь долларъ?
Индѣецъ отрицательно покачалъ головою, и положилъ указательный палецъ поперегъ другаго пальца.
— Хорошо, сказалъ залѣсецъ.
Между тѣмъ Джое и Джонъ возвратились еще съ тремя залѣсцами. Они очень равнодушно взошли по ступенькамъ и внимательно стали смотрѣть на индѣйца.
— Чортъ возьми! ружье это черезчуръ щегольское для красной кожи, оно не американской работы, вскричалъ одинъ изъ нихъ, выхвативъ почтя насильно двуствольный штуцеръ изъ рукъ старика.
Пять залѣсцевъ стали внимательно разсматривать ружье, и на лицѣ ихъ мало по малу стало обнаруживаться выраженіе недовѣрчивости.
Хозяинъ возвратился, неся въ рукахъ двѣ полныя бутылки, топоръ и ручную наковальню. Отдавая бутылки индѣйцу, онъ взялъ долларъ, и положивъ его на наковальню, разрубилъ на двѣ части, изъ коихъ одну вручалъ индѣйцу, а другую спряталъ въ карманъ.
— Ручаюсь вамъ, сказалъ Джое, что двустволка эта озадачила бы солдатъ тамъ въ Фортѣ. Гмъ! да еще и золотомъ выложена. Посмотри-ка, Билль, прибавилъ опъ, подавая штуцеръ хозяину. Послѣдній въ свою очередь сталъ разсматривать его, покачивая головою.
— Хорошо, хорошо, произнесъ онъ наконецъ, злобно улыбаясь. Ты пришолъ какъ разъ въ пору, красная кожа. Посмотри-ка сюда: имя на ружьѣ ни на одну букву ни короче, ни длиннѣе, чѣмъ на прокламаціи.
При этихъ словахъ онъ повернулся къ налѣпленнымъ иа стѣнѣ афишамъ и объявленіямъ.
— Да гдѣ же она? она исчезла. Куда она дѣвалась, прокламація?
— Красная кожа спрятала ее въ карманъ, отозвался одинъ изъ ребятишекъ, стоявшій передъ домомъ.
— Вотъ тебѣ на, чортъ возьми! вскричалъ хозяинъ. Твой штуцеръ останется здѣсь, да и ты также; а одинъ изъ насъ отправится въ фортъ и объявитъ капитану, какую птицу мы поймали.
Едва хозяинъ произнесъ эти слова, какъ всѣ залѣсцы исчезли. Индѣецъ осушилъ свой стаканъ и возвратилъ его хозяину, протягивая въ то же время руку, чтобы взять штуцеръ.
— Нѣтъ, ужь этого не будетъ, сказалъ хозяинъ. Штуцеръ останется здѣсь, да и ты также.
Едва произнесъ отъ эта слова, какъ индѣецъ испустилъ пронзительный свистъ. Залѣсцы возвратились, каждый съ длиннымъ штуцеромъ въ рукахъ.
— Ты видишь, сказалъ хозяинъ, что тутъ не поможетъ сопротивленіе. Лучше всего, если ты сдашься добровольно.
Въ эту минуту, какъ будто въ отвѣтъ на его слова, изъ лѣсу раздался такой страшный оглушительный вой, что женщины и дѣти со страхомъ столпились въ кучу.
— Что это значитъ? спросилъ залѣсець.
— Іенгизы! раздалось изъ десяти глотокъ, и въ то же время оконіи бросились, подобно тиграмъ, сквозь густой дымъ, и въ нѣсколько огромныхъ прыжковъ подскочили къ дому. Залѣсцы, ни мало не потерявшись, подняли свои штуцера; но въ то время, какъ они прикладывались на индѣйцевъ и ихъ начальника, другая толпа дикихъ обошла вокругъ дома, и стала между мущинами и женщинами, такъ что послѣднія очутились совершенно въ ихъ власти.
Все это время Мико стоялъ неиодвижно, какъ бронзовая статуя. Въ эту минуту гордый взглядъ его упалъ на залѣсца, и вмѣстѣ съ тѣмъ онъ вторично протянулъ руку за своимъ штуцеромъ. Залѣсецъ все еще медлилъ; онъ устремилъ упрямый свой взглядъ на могучихъ своихъ товарищей, которые стояли твердо, держа наготовѣ свои штуцера; потомъ глаза его обратились къ толпѣ дикарей, которые, подобно собакамъ, ожидали, казалось, только знака, чтобы броситься на американцевъ. Но женщины и дѣти, крича п ломая руки, рѣшили дѣло.
— Мужъ, отдай ему ружье! кричала одна.
— Ради Бога, подумайте о вашихъ женахъ и дѣтяхъ! кричала другая.
— Пусти этого человѣка! кричала третья.
— Красная кожа! сказалъ наконецъ хозяинъ, смотри, вотъ тебѣ пока твое ружье. Но мы съумѣемъ отыскать тебя.
Старикъ, увидя опять у себя въ рукахъ свое ружье, гордо махнулъ рукою залѣсцамъ, потомъ, пройдя мимо ихъ, спустился по ступенькамъ и очутился среди свовхъ вѣрныхъ товарищей. Послѣдніе быстро окружили его и съ дикимъ воемъ помчались въ лѣсъ. Озадаченные залѣсцы, съ трепещущими женами и дѣтьми, смотрѣли имъ вслѣдъ, разинувъ ротъ.
Есть души, которыя, подобно извѣстнымъ черепокожнымъ животнымъ, никогда уже не возвращаютъ того, что уже приняли въ себя, пока смерть не отниметъ; души, принявшія въ себя исполинскія страсти, которыя они всюду носятъ съ собою, какъ фанатикъ свою богиню. Въ самомъ глубокомъ униженіи и на высшей ступени почестей, въ бездонной пропасти злополучія и на блестящей высотѣ могущества и власти носятъ они съ собою эту страсть, и она такъ сказать коченѣетъ съ ихъ дряхлѣющими костями, старѣется и сохнетъ съ высыхающими ихъ жилами, живетъ и умираетъ вмѣстѣ съ ними. Являясь имъ и днемъ и ночью, подстрекая ихъ и наяву и во снѣ, она, такъ сказать, сплетается съ фибрами ихъ внутренней жизни, и вмѣстѣ съ ними старѣется и становится жилистою, какъ они сами. Подобный характеръ представлялъ собою Токеа, и подобною исполинскою страстію была его ненависть къ бѣлымъ. Онъ былъ послѣдній потомокъ, послѣдній мико или король оконіевъ, главной отрасли большаго племени криковъ. Предки его господствовали надъ обширными пространствами, тянувшимися отъ рѣки Окони до самой рѣчки Куза. Мало досталось ему изъ обширныхъ владѣній его предковъ, но зато онъ наслѣдовалъ всю ихъ любовь къ свободѣ и всю ихъ непреклонную гордость. Съ самой ранней молодости онъ ненавидѣлъ бѣлыхъ, видя въ нихъ похитителей своего наслѣдства, притѣснителей своего племени. При каждомъ новомъ нарушеніи правъ его народа, ненависть эта глубже и глубже пускала свои корни, такъ что она наконецъ составляла нѣкоторымъ образомъ все его бытіе. Эта ненависть выработала въ немъ странный характеръ. Самыя глубокія оскорбленія, самыя язвительныя насмѣшки бѣлыхъ такъ же мало слѣда оставляли на лицѣ его, какъ и самое предупредительное ихъ добродушіе и самыя великодушныя пожертвованія. Одинаково нечувствительный ни къ тому ни къ другому, онъ обращался съ ними постоянно ровно. Повидимому холодный, спокойный, непоколебимый, его сильный духъ въ этомъ притворно безпечномъ спокойствіи замышлялъ погибель своихъ враговъ.
Съ самой ранней молодости онъ находился съ ними въ постоянной войнѣ. Безчисленныя жертвы пали подъ ударами его томогаука. Когда онъ увидѣлъ, что дикая его сила и варварскія козни мало помогали ему противъ превосходства ихъ познаній, тогда онъ воспользовался учебными заведеніями, учрежденными между его земляками человѣколюбивымъ половникомъ Гаукинсомъ, и въ зрѣломъ уже возрастѣ выучился читать и писать, чтобы, какъ онъ выражался, «открыть себѣ ясный путь къ отсутствующимъ и мертвымъ совѣтникамъ своихъ враговъ», т. е. къ ихъ книгамъ. Но когда и это послѣднее средство, при всемъ трудѣ и страшныхъ усиліяхъ, не принесло ему особенной пользы, онъ рѣшился на послѣднюю попытку: соединиться съ отважнымь, могущественнымъ Те-кум-зе, чтобы общими силами уничтожить общаго врага. Но и эта попытка не имѣла успѣха, предпріятія его были открыты и уничтожены превосходною силою и искуствомъ враговъ, которые даже съумѣли вселить недовѣрчивость къ нему въ его собственныхъ подданныхъ. Не ожидая удара, который совершенно уничтожилъ бы его, Токеа съ шестидесятью оконіями, оставшимися ему вѣрными, и съ ихъ семействами оставилъ владѣнія своихъ отцовъ, съ тѣмъ чтобы искать себѣ убѣжище въ лѣсахъ по другую сторону Миссисипи. Но непреодолимая ненависть и жажда мести сопровождала его и туда. Прежде всего онъ обратился къ павніямъ, племени тоіаскъ, въ верхней части Редривера. Когда они не приняли его предложеній и осмѣяли его дальновидные планы, онъ обратился къ осагамъ, гдѣ встрѣтилъ то же равнодушіе. Недовѣряя уже собственному своему племени, онъ отправился внизъ по Сабинѣ, но увидѣвъ, что эта рѣка занята индѣйцами того же названія, онъ спустился еще ниже. Слабое племя кошатаевъ указало ему полосу земли между Начезомъ и Сабиною; тамъ только нашолъ успокоеніе Мико, и тамъ, лѣтъ пять спустя, нашолъ его морской разбойникъ.
Послѣдній, которому притонъ вблизи устьевъ Миссисипи, на островѣ Бараторіи, казался вѣроятно не совсѣмъ безопаснымъ, вошолъ въ бухту Сабинскаго озера и въ устье Начеза, должно быть съ подобною же цѣлью, т. е. для того, чтобы отъискать себѣ болѣе надежное убѣжище вслучаѣ нападенія. Такимъ образомъ онъ дошоль до вигвама нашихъ индѣйцевъ. Когда онъ и гнусные его сообщники увидѣли процвѣтающую деревушку первою ихъ мыслію былъ грабежъ и удовлетвореніе скотскихъ своихъ желаній; но скоро видъ благородной простоты деревушки, и видимые слѣды нѣкоторой цивилизаціи, внушили ему другія намѣренія. Въ той увѣренности, что жители этой деревушки никакимъ образомъ не могли быть настоящими дикарями, онъ первый, какъ мы видѣли, подошолъ къ лѣсу и протянулъ свою руку въ знакъ дружбы.
Передъ глазами индѣйца слишкомъ живо носился образъ заклятыхъ его враговъ, чтобы онъ при первомъ взглядѣ не узналъ, что незнакомецъ не изъ числа ненавистныхъ янковъ. Поэтому онъ охотно принялъ протянутую ему руку. Морской разбойникъ съ своей стороны не преминулъ найти слабую сторону индѣйца: онъ поспѣшилъ объявятъ, что и онъ заклятый врагъ янковъ, и этимъ еще сильнѣе скрѣпилъ новый дружескій союзъ.
Несмотря однако на то, что Мико съ радостію человѣка, жаждущаго мести, ухватился за союзъ, предложенный пиратомъ, и внутренно торжествовалъ, что судьба привела къ нему новаго брата, который поможетъ ему отмстить за всѣ несправедливости и оскорбленія, нанесенныя ему бѣлыми, — были обстоятельства, вслѣдствіе которыхъ въ немъ стали возникать нѣкоторыя сомнѣнія.
Индѣецъ не имѣлъ и малѣйшаго понятія о настоящемъ значеніи морского разбойника, или объ отношеніяхъ его къ остальному міру. Онъ считалъ его подобнымъ себѣ главою отдѣльнаго народа или племени, состоящаго изъ воиновъ, женщинъ и дѣтей. Объ отчаянной жизни своего союзника онъ не имѣлъ даже никакого понятія. Правда, впродолженіи этихъ двухъ лѣтъ, и при болѣе близкомъ знакомствъ, нѣкоторыя обстоятельства показались ему нѣсколько подозрительными: различный цвѣтъ кожи новыхъ его союзниковъ, собранныхъ изъ всѣхъ возможныхъ націй, ихъ грубое обращеніе, а въ особенности ихъ скотское влеченіе къ индіанкамъ, въ отвѣтъ на которое нерѣдко индѣйскіе ножи обагрялись ихъ кровью, постепенно отдаляли его все болѣе и болѣе отъ разбойниковъ; но главное все еще оставалось для него тайною.
Необходительный по праву и недоступный никакому другому чувству, кромѣ чувства мести и ненависти къ врагамъ своимъ, онъ однако жилъ и дѣйствовалъ только для блага и славы своего народа; для каждаго изъ нихъ онъ охотно пожертвовалъ бы жизнію, ибо считалъ это племя цвѣтомъ криковъ. Дѣйствительно, онъ былъ самымъ нѣжнымъ, самимъ заботливымъ отцомъ для тѣхъ, которые остались ему вѣрными; зато и послѣдніе привязаны были къ нему того слѣпою любовью и преданностью, которыя происходятъ только вслѣдствіе многихъ доказательствъ самоотверженія, доброты и любви. Благоговѣніе передъ высокимъ его происхожденіемъ, привычка повиноваться ему, и уваженіе, какое его характеръ необходимо долженъ былъ внушать дикимъ, — неразрывными узами привязывали къ нему его подданныхъ. Онъ съ своей стороны вознаграждалъ ихъ за эту любовь неусыпною заботливостью о ихъ благѣ. Одна уже мысль вступить въ болѣе близкую связь съ ворами, разбойниками, убійцами, соединить свой народъ въ одну большую семью съ такими людьми, возмутила-бы его, и гордый Мико съ глубокимъ презрѣніемъ отвергнулъ бы такое предположеніе.
Таковы были отношенія между индѣйцемъ и морскимъ разбойникомъ, какъ вдругъ случалось одно обстоятельство, которое, обѣщая доставить ему болѣе прочную опору и возвесть его на ту высоту, на которой стояли его предки, еще болѣе указало ему необходимость усилить осторожность относительно его союзниковъ.
Въ предпослѣднемъ охотничьемъ походѣ, спустя нѣкоторое время послѣ знакомства съ морскимъ разбойникомъ, сопутствовала ему и дочь его, съ нѣкоторыми изъ своихъ подругъ. Увлекшись охотою, отважная дѣвушка съ нѣсколькими воинами зашла слишкомъ далеко въ охотничьи владѣнія павніевъ, племени тоіаскъ. Тамъ ихъ открыли; на нихъ напала значительная толпа этихъ дикихъ, и, послѣ неудачнаго сопротивленія, оконіи обратились въ бѣгство. Канонду же взяли въ плѣнъ, отвели въ вигвамъ павіевъ и присудили къ сожженію.
Уже зажгли сосновые факелы, съ нея сорвали одежду и окровавленныя руки дикихъ уже схватили свою жертву, чтобы, бросить ее на костеръ, какъ вдругъ прискакалъ на конѣ, главный начальникъ этого племени: онъ прорвался сквозь завывавшую толпу, схватилъ съ костра несчастную дѣвушку, поднялъ ее къ себѣ на коня, и пробившись сколь изумленную толпу, полетѣлъ къ лѣсу. Тамъ стоялъ уже другой конь, на котораго должна была сѣсть дѣвушка, и слѣдовать за своимъ избавителемъ до Начеза.
Ни одинъ изъ павніевъ не осмѣлился прекословить начальнику, или погнаться за нимъ; поступокъ его приняли за какое-то наитіе Великаго Духа. Притомъ, же его самого, недавно, только возвратившагося отъ великаго племени куманчіевъ, они считали существомъ высшаго разряда. Онъ передалъ прекрасную Канонду невредимою въ руки отца, убитаго горемъ, и старикъ съ восторгомъ обнялъ избавителя своей дочери.
Канонда была единственнымъ утѣшеніемъ Мико, умершаго для всѣхъ радостей жизни. Съ восхищеніемъ увидѣлъ онъ взаимную склонность, возникавшую между его дочерью и могущественнымъ начальникомъ куманчіевъ. Этою любовью онъ надѣялся соединить свой народъ съ великими куманчами. Осуществить это намѣреніе такъ, чтобы оно было достойно короля оконіевъ, и въ то же время привести къ куманчамъ начальника соленыхъ водъ съ его воинами, было бы самымъ для него величайшимъ торжествомъ. Но имъ все болѣе и болѣе овладѣвало сомнѣніе, достойны ли его союзники такой высокой чести. Давно уже разными средствами онъ старался фактами подтвердить или разсѣять возникшее въ немъ сомнѣніе, и ближе ознакомиться съ настоящимъ значеніемъ своего друга. Такой случай представился ему теперь.
Большое объявленіе, которое онъ сорвалъ со стѣны дома въ новомъ поселеніи, заключало въ себѣ прокламацію губернатора Луизіаны; въ ней подробно были наложены преступленія и злодѣйства морскаго разбойника острова Бараторіи и голова ого была оцѣнена въ пятьсотъ долларовъ.
Лишь только индѣйцы возвратилась къ мѣсту своего отдыха, около соленаго источника, Мико вынулъ изъ кармана объявленіе и внимательно сталъ разбирать его содержаніе. Потомъ послѣдовало краткое, но важное совѣщаніе, послѣ котораго индѣйцы навьючили себѣ на спины дичь и звѣриныя шкуры, и отправились по дорогѣ къ Начезу. Когда они подошли къ рѣкѣ и отыскали свои лодки, двое изъ нихъ отдѣлялись отъ толпы и пошли по направленію къ сѣверо-западу; а остальные возвратились въ вигвамъ на нижнемъ Начезѣ, куда и мы поспѣшимъ за ними послѣ этой небольшой экскурсіи.
ГЛАВА XII
правитьили искушенная, кто больше грѣшитъ?
На другое утро послѣ бѣгства британца обѣ дѣвушки находились въ безутѣшно-боязливомъ настроеніи.
Можно было однако подумать, что дѣвушки помѣнялись ролями. Роза, кроткое, нѣжное дитя, Роза, которая подобно слабой, колеблющейся лозѣ, опиралась до сихъ поръ на болѣе сильную Канонду, сдѣлалась теперь ея опорою; она которая передъ тѣмъ едва осмѣливалась поднимать свои робкіе, трепетные взоры, показала больше твердости и мужества, стала больше надѣяться на себя. На благородномъ, преобразовавшемся лицѣ ея выражалась энергія и какое-то величіе. Казалось, она шла на встрѣчу грозной судьбѣ. Она обвила руки вокругъ индіанки, нашептывала ей самыя нѣжныя, самыя сладкія слова; сама выбѣжала къ дикимъ и сквавамъ, упрашивая ихъ идти къ Канондѣ; видѣла и перенесла съ твердостью, какъ эти послѣднія повернулись къ ней спиною, съ отвращеніемъ отплевывались отъ нея и съ угрозами кричали ей вслѣдъ, «коварная іенгизка!» Казалось, ее воодушевляла какая то сверхъестественная сила. Только по временамъ, когда свѣтлый взглядъ ея обращался на страждущую Канонду, грудь ея судорожно подымалась, она болѣзненно вздрагивала и глава ея наполнялись слезами; тогда она рыдая припадала къ своей подругѣ, обнимала ея колѣни, и просила, умоляла ее простить ей.
Индіанка смотрѣла на нее мутными взорами, но ничего не видала: смущенныя ея чувства, блуждали, казалось, въ пространствѣ. Она сидѣла неподвижно и смотрѣла въ пространство, какъ прекрасная бронзовая статуя. Но при малѣйшемъ шорохѣ или шумѣ на улицѣ, она вздрагивала; каждый шагъ сквавъ, долетавшій до ея слуха, преводилъ ее въ трепетъ, а голоса ихъ пронизывали ее, казалось, до мозга костей, какъ злая лихорадка. Казалось, всѣ силы оставили благородную, прежде столь твердую дочь Мико.
Такимъ образомъ прошелъ день и еще одна ночь. Въ продолженіи всего этого времени она не выходила изъ своей комнатки, ни одна сквава не пришла извѣстить ее.
Наконецъ къ утру послышались съ берегу мужскіе голоса. Это былъ Мико съ своимъ отрядомъ воиновъ и охотниковъ. Дочь его встала; колѣна ея тряслись и ударялись другъ о друга. Она держалась за окно. Начальникъ разговаривалъ съ воинами, которымъ сквавы, осклабляясь, шептали что-то па ухо, и указывали костлявыми руками на ту хижину, гдѣ жилъ британецъ. Наконецъ Мико приблизился и вошолъ въ свой вигвамъ, за нимъ слѣдовали его воины. Канонда вышла изъ за ковра; грудь ея судорожно подымалась; сложивъ руки на груди, она молча ожидала приказаній отца.
— Воины оконіевъ, — началъ онъ черезъ нѣсколько минутъ, впродолженіи которыхъ сверкающіе его взоры хотѣли, казалось, насквозь пронзить Канонду, — воины оконіевъ сказали своему Мико, что начальникъ соленыхъ водъ прислалъ гонца въ вигвамъ оконіевъ мускоджіевъ. Отчего глаза мои не видятъ его?
Трепещущая дѣвушка не отвѣчала ни слова; взоры ея были прикованы къ землѣ.
— Неужели Канонда до такой степени забыла кровь своего отца, что она бѣлаго, янки, привела въ свой вигвамъ и указала ему путь отъ деревень бѣлыхъ къ вигваму отца? Мико думалъ, что у него есть дочь, продолжалъ старикъ съ язвительной насмѣшкой, — но Канонда — не дочь Мико оконіевъ. Ступай! сказалъ опъ съ невыразимымъ отвращеніемъ, — презрѣнный Семинолій обманулъ мать Канонды и далъ жизнь обманщицѣ!
При этомъ страшномъ обвиненіи матери, несчастная дѣвушка грохнулась на землю, какъ будто пораженная молніею. Она кривилась, извивалась какъ червь, подползла къ ногамъ отца, чтобы коснуться его одежды; но онъ оттолкнулъ ее съ безпредѣльнымъ отвращеніемъ:
— Ступай! сказалъ онъ. — Канонда пѣла въ уши Мико и призывала Великаго Духа, чтобы онъ очистилъ его охотничій путь, а сама въ то же время въ пещерѣ лелѣяла на своей груди врага его племена.
Несчастная дѣвушка изгибалась у ногъ его и не произнесла на одного слова въ свое оправданіе.
Должно полагать, что сквавы съ любопытствомъ разсматривали различные слѣды ногъ, и что онѣ отличили слѣды, обозначившіеся въ первый вечеръ, когда появился британецъ, отъ тѣхъ, которые оставались въ травѣ отъ послѣдняго утра. Даже любовь къ Канондѣ не могла подавить въ нихъ этого любопытства, столь свойственнаго недовѣрчивости дикихъ. Вѣроятно, впрочемъ, онѣ умолчали бы обо всемъ этомъ, еслибы бѣгство британца не наложило на нихъ, такъ сказать, священнаго долга нарушить это молчаніе.
— Такъ вотъ почему, продолжалъ начальникъ, какъ будто съ наслажденіемъ останавливаясь на томъ, какъ его перехитрили двѣ дѣвушки, и доводя такимъ образомъ свое негодованіе до неукротимой ярости, — такъ вотъ почему Бѣлая Роза не могла пѣть ночной пѣсни: бѣлый лазутчикъ ожидалъ ее въ лѣсу? Мико вскормилъ змѣю на груди своей; онъ напрасно бросилъ свои бобровые мѣха, и Бѣлая Роза привела въ его вигвамъ шпіона, который предаетъ его врагамъ. Черезъ нѣсколько солнцевъ бѣлые будутъ преслѣдовать Мико и все племя его, какъ дикихъ пантеръ.
При этихъ словахъ въ толпѣ дикихъ раздался коварно злобный вой. Двое изъ самыхъ лютыхъ тихо подкрались къ занавѣсу.
Канонда лежала на землѣ безъ сознанія, безъ словъ, но лишь только дикіе тронулись съ мѣста, она, подобно змѣѣ, подползла къ занавѣсу, поднялась на ноги, и сложивши на груди руки, вскричала:
— Это я, это Канонда указала путь бѣлому человѣку; она провела его черезъ болото; Роза и не знаетъ его.
Въ эту минуту поднялся занавѣсъ и изъ за него вышла Роза. Индіанка быстро подошла къ ней, загородила ее собою, обняла, и обѣ дѣвушки остановились съ поникшею головою передъ раздражоннымъ Мико.
Онъ слѣдилъ взоромъ за быстрымъ движеніемъ своей дочери; его, казалось, изумила дерзость, съ какою она осмѣлилась стать между нимъ и жертвою его гнѣва. Когда онъ увидѣлъ Розу, по неподвижному лицу его пробѣжала свирѣпая улыбка. Онъ схватилъ боевой ножъ, сдѣлалъ шагъ впередъ и замахнулся.
— Это я, вскричала Канонда въ ужасѣ.
— Нѣтъ, я привела бѣлаго юношу въ вигвамъ, закричала Роза трепещущимъ голосомъ.
Мико стоялъ какъ окаменѣлый. Но мало по налу благородный споръ за смерть не преминулъ оказать свое дѣйствіе на его дикую натуру. Выраженіе лица его смягчилось.
— Ступай, сказалъ онъ наконецъ тономъ самой горькой ироніи, — неужели Канонда думаетъ, что Мико дуракъ, и чго глазъ его не видитъ, кто привелъ бѣлаго лазутчика въ вигвамъ? Нога Канонды проложила дорогу, но къ этому побудилъ ее коварный языкъ Бѣлой Розы.
— Позволитъ ли мой отецъ, произнесла индіанка, съ покорнымъ видомъ скрестивъ на груди руки, — позволятъ ли мой отецъ говорить своей дочери?
Послѣдовало продолжительное молчаніе. Бѣшенство и отцовское чувство видимо боролись въ душѣ глубоко-взволнованнаго старика. Но послѣднее одержало верхъ.
— Канонда можетъ говорить.
— Отецъ мой! бѣлый юноша клялся своею честью, что онъ не лазутчикъ; онъ увѣрялъ также, что онъ не янки. Онъ съ острова, гдѣ живетъ тотъ начальникъ, которому принадлежитъ земля, о которой ты разсказывалъ, что тамъ вѣчно холодно. Народъ его на боевомъ пути противъ нашихъ враговъ, янковъ. Еще прошло не много солнцевъ, какъ онъ съ своими братьями переплылъ черезъ великія соленыя воды; они хотятъ идти вверхъ по отцу рѣкъ[30] и сжечь вигвамы нашихъ враговъ. Онъ говорилъ, что начальникъ соленыхъ водъ — воръ; когда бѣлый юноша ловилъ устрицъ и черепахъ, тотъ поймалъ его вмѣстѣ съ его братьями и увелъ въ свой вигвамъ. Оттуда онъ убѣжалъ и восемь солнцевъ терпѣлъ голодъ. Его народъ повѣситъ начальника соленыхъ водъ за шею на деревѣ. Дочь твоя спасла бѣлаго юношу изъ пасти большой водяной змѣи, и онъ былъ уже почти мертвый. Сквавы разскажутъ тебѣ объ этомъ. Только одна Винонда могла возвратить его къ жизни. Онъ хотѣть соединиться съ своими братьями, чтобы наказать твоихъ враговъ. Онъ не лазутчикъ, руки его нѣжны, и онъ былъ очень слабъ.
— Не приготовила ли Каноида еще больше лжи для своего отца? сказалъ Мико, уже болѣе мягкимъ тономъ. Языкъ у нея сталъ очень проворенъ.
Дѣвушка стыдливо опустила глаза. Однако слова ея очевидно произвели глубокое впечатлѣніе на отца. То, что онъ прочелъ въ прокламаціи, вполнѣ согласовалось съ показаніями его дочери. Онъ глубоко задумался. Дикій по происхожденію, по воспитанію и по привычкѣ, Мико не былъ однако ни кровожаденъ, ни жестокъ. Ложно понятое самоуправство было причиною его ненависти къ врагамъ своимъ. При другихъ обстоятельствахъ, въ просвѣщенной сферѣ, онъ былъ бы героемъ, благодѣтелемъ тысячей, милліоновъ людей. Но какъ дикій, который чувствовалъ себя уязвленнымъ, поруганнымъ, отравленнымъ во всѣхъ своихъ предпріятіяхъ, который чувствовалъ, что въ немъ убита лучшая сторона его бытія, въ разладѣ съ самимъ собою вслѣдствіе дѣйствительныхъ или воображаемыхъ оскорбленій, — что удивительнаго, если онъ поднялъ смертоносное оружіе противъ родной дочери? Онъ, который вошолъ въ свою хижину въ полномъ убѣжденіи, что молодой человѣкъ — агентъ, шпіонъ его враговъ? Отчужденный отъ всего міра, жертва собственной врожденной подозрительности, день и ночь мучимый мрачными образами преслѣдующихъ враговъ, Мико глубоко уважаемый, почти боготворимый своими подданными, вѣроятно гораздо выше ставилъ свое значеніе въ глазахъ бѣлыхъ, нежели какимъ оно было на самомъ дѣлѣ.
Канонда, несмотря на то, что была обуреваема различными ощущеніями, слишкомъ хорошо знала своего отца, чтобы не замѣтить внезапно происшедшей въ немъ перемѣны. Обнявъ Розу, она сказала:
— Слушай отецъ! бѣлый юноша клялся Розѣ, что онъ не іенгизъ. Овъ англичанинъ. Онъ изъ большихъ каноэ своего народа. Онъ былъ почти мертвый, когда твоя дочь приняла его. Неужели бы лазутчикъ пришолъ въ такомъ видѣ въ вигвамъ великаго Мико?
— Канонда уже довольно говорила, сказалъ Мико.
Дѣвушка вздрогнула.
Тутъ только вспомнилъ Мико о другой бумагѣ, сорванной нмъ со стѣны у залѣсца. Онъ вынулъ ее изъ кармана, прочиталъ со вниманіемъ, и потомъ сталъ совѣщаться съ своими воинами. Это было воззваніе къ гражданамъ Луизіаны, спѣшить на защиту своей страны.
— Языкъ моей дочери не произноситъ лжи? началъ онъ снова, давая ей знакъ рукою, что ей позволяется говорить. Зачѣмъ этотъ человѣкъ, если онъ англичанинъ, пошолъ къ вигвамамъ своихъ и нашихъ враговъ?
— То же самое говорила ему и Канонда, отвѣчала дѣвушка, — но онъ сказалъ, что его братья находятся уже передъ большимъ вигвамомъ, гдѣ онъ найдетъ ихъ съ большими ихъ каноэ.
— Когда оставилъ онъ вигвамъ оконіевъ? спросилъ отецъ.
— Долго послѣ того, какъ солнце спряталось за Начезомъ, и когда уже начали кричать водяныя птицы. Мой отецъ найдетъ его слѣды, и увидитъ, что дочь его сказала правду; ибо она еще во всю жизнь свою не лгала.
— Хорошо, сказалъ старикъ, дѣлая ей опять знакъ, что позволеніе, развязавшее ей языкъ, взято назадъ.
Воины снова обступили своего начальника, и снова произошло хотя непродолжительное но важное совѣщаніе, по окончаніи котораго онъ молча указалъ на свои охотничьи сумки. Канонда проворно и тщательно наполнила ихъ, и Мико тотчасъ же вышелъ изъ вигвама, въ сопровожденіи большей части своихъ воиновъ.
Изумленіе несчастнаго римскаго раба, осужденнаго на растерзаніе львомъ, раба, который видитъ, какъ свирѣпое животное изъ желѣзныхъ воротъ несется на него страшными прыжками, и уже подымаетъ смертоносную лапу, чтобы окончить его жалкое существованіе, и какъ вдругъ эта страшная кошка ложится передъ нимъ на землю, умильно протягиваетъ свои лапы, лижетъ его ноги и обнаруживаетъ, всѣ признаки покорности и радости, — изумленіе этого несчастнаго едва ли могло превышать изумленіе обѣихъ дѣвушекъ при видѣ непостижимой кротости Мико. Канонда ожидала неминуемой смерти за свой поступокъ, который, какъ она предвидѣла, будетъ принятъ за измѣну. Такъ какъ ей не были еще извѣстны тѣ событія, которыя произвели такую внезапную перемѣну мыслей о начальникѣ соленыхъ водъ, то она нисколько ее сомнѣвалась, что кротость отца слѣдуетъ приписать какому иибудь сверхъестественному вліянію. Сердце Розы пополнено было безпредѣльной благодарности за спасеніе сестры, которая жертвуя жизнію за нее и за бѣлаго брата, неожиданно, какъ будто чудомъ, избѣжала смертельнаго удара. Обративъ къ небу нѣмой взоръ, опа бросилась въ объятія Канонды и обѣ дѣвушки прильнули другъ къ другу, какъ будто ничто на свѣтѣ уже не должно было разлучить ихъ. Одно безпокоило Розу: Мико съ своими воинами пустился въ погоню за молодымъ британцемъ. Не было никакой возможности, чтобы онъ ускользнулъ отъ нихъ. Пощадитъ ли Мико бѣднаго юношу? Не приведетъ ли онъ его съ собою въ плѣнъ, съ тѣмъ чтобы онъ въ ея глазахъ испустилъ духъ подъ ударами томогаука!
Не скоро она была въ состояніи выразить свои ощущенія словами; наконецъ она прошептала съ глубокимъ вздохомъ:
— Бѣдный братъ!
Индіанка держала ее въ своихъ объятіяхъ и крѣпко прижимала ее къ груди, какъ бы выражая этимъ, что теперь она имѣетъ на нее двойное право, освободивши ее отъ неминуемой смерти. Но лишь только Роза произнесла эти слова, она быстро выпустила ее изъ своихъ объятій и бросила на нее взглядъ негодованія.
— Бѣлая Роза недобрая, сказала она съ горечью. Ея сердце до того переполнено бѣлымъ братомъ, что въ немъ нѣтъ уже мѣста для сестры. Канонда не боится смерти; она научилась у отца умирать; она была уже привязана къ столбу, факелы были зажжены, но глаза ея были ясны, какъ голубой сводъ неба. Нѣтъ, продолжала Канонда, съ пылающими взорами и гордымъ видомъ, — нѣтъ, дочь великаго окони показала бы дѣвицамъ павніевъ, какъ онѣ должны умирать и смѣяться надъ своими врагами. Но Канонда, прибавила она, и yа лицѣ ея изобразились ужасъ и отвращеніе, — не желала бы умереть какъ предательская собака, не желала бы, чтобы сестры произносили съ отвращеніемъ ея имя, какъ имя измѣнницы, которая привела въ вигвамъ лазутчика и указала ему дорогу къ бѣгству. Нѣтъ, продолжала она, — Канонда попалась въ петлю павніевъ; они бросили ее на коня, и всѣ ея члены покрыты были ранами, и буйволовыя жилы, которыми она была привязана къ спинѣ лошади, глубоко врѣзались въ ея тѣло; но никто не слыхалъ и малѣйшаго ея вздоха. Ея душа была тогда у отца, у своихъ отцовъ и предковъ, которые взирали на нее съ вѣчнозеленыхъ луговъ и радовалось мужеству своей дочери. Два дня Канонда лежала въ темной пещерѣ павніевъ, и когда наконецъ лучъ солнца озарилъ ея лицо, онъ указалъ ей и костеръ, устроенный для того, чтобы сжечь ей тѣло. Да, они привели Канонду къ столбу, сорвала съ нея одежду, и сквавы плевали ей въ лице. Множество ножей и томогауковъ носились надъ ея головою, но ты не слушаешь Роза? сказала она вдругъ, тихо толкая дѣвушку.
— О да, все слышу, отвѣчала Роаа.
— И когда съ нея сорвано было все одѣяніе, продолжала индіанка, — и сквавы схватили ее, чтобы повергнуть на костеръ, тогда великій начальникъ бросился съ своего коня, пробился черезъ толпу и поднялъ Канонду къ себѣ на коня. Видишь… продолжала она, — Канонда очень сильна; она могла перенести мученія и издѣванія дѣвушекъ и сквавъ, она смотрѣла въ лице смерти, но вся сила ея исчезла передъ великодушіемъ начальника; она упала въ его объятія, и сознаніе оставило ее, и она не понимала, что съ нею дѣлалось, пока солнце не скрылось за горами, а сестра твоя все еще видѣла себя на конѣ рядомъ съ своимъ избавителемъ. Бѣлая Роза видѣла великаго начальника, и Канонда не желала бы умереть теперь. Она нехорошо сдѣлала, скрывши молодого человѣка отъ взоровъ своего отца; но она видѣла слезы Бѣлой Розы, и Великій Духъ не скрылъ отъ него своего лица за облаками. Да, продолжала она, — Великій Духъ удержалъ руку Мико, когда онъ ногою оттолкнулъ отъ себя свою дочь, какъ собаку, и когда рука его схватила ножъ, чтобы вонзить его въ грудь дочери и Бѣлой Розы. Канонда сдѣлала дурно, но ужь это никогда не повторится.
— А бѣдный братъ нашъ? спросила Роза.
— Мико великій и мудрый начальникъ. Взоръ его увидитъ слѣды бѣлаго юноши и глубоко проникнетъ въ его душу. Если онъ другъ красныхъ, то Мико не сниметъ его скальпа; но если онъ обманулъ бѣдныхъ дѣвушекъ, Роза не должна плакать объ лазутчикѣ.
Сказавъ это, она вышла изъ хижины.
ГЛАВА XIII
правитьоднопостельниками. Я тутъ завернусь, пока
не истощатся всѣ дрожжи бури.
Состояніе духа, въ которомъ мы оставили нашего британца, можно было бы сравнить съ душевнымъ состояніемъ неофита ассассиновъ, котораго старецъ горы, если вѣрить преданію, внезапно ввелъ въ свои сады, населенные прелестными гуріями, и послѣ краткаго, быстраго наслажденія, вытолкнулъ опять въ печальную ночь, и которому отъ вкушонныхъ блаженствъ ничего не осталось, кромѣ смутнаго опьянѣнія чувствъ, хаоса картинъ и образовъ, и страстнаго, пламеннаго желанія снова отыскать этотъ потерянный рай.
Хотя британецъ нашъ, какъ извѣстно читателямъ, и не вкусить блаженствъ ассассиновъ, и даже собственное его желаніе исторгло его изъ этого эдема, но несмотря на это, хаосъ, внутренняя тревога и непреодолимое влеченіе къ покинутому раю неотступно стали осаждать его.
Казалось, болѣе благородныя влеченія вступили въ борьбу съ побужденіями, менѣе чистыми, какъ будто эти дна начала овладѣвали имъ поперемѣнно, то увлекая его, то удерживая. Болѣе часа онъ бѣгалъ вдоль берега, то вверхъ по теченію, то опять назадъ, и въ этой внутренней борьбѣ его застали первые лучи восходящаго солнца: открывая передъ его глазами новыя картины, оно дало и мыслямъ его иное направленіе.
Какъ говорила Канонда, онъ дѣйствительно увидѣлъ противоположный берегъ Сабины почти совершенно обнажоннымъ. Только нѣсколько одинокихъ сосенъ и кедровъ скудно произрастали на высокомъ берегу рѣки; но передъ нимъ разстилалась мѣстность, которую самая искусная кисть могла бы передать только въ слабыхъ очеркахъ, и самая могучая фантазія едва была бы въ состояніи постигнуть. Это было безконечное пространство, съ легкими волнообразными возвышеніями и углубленіями, въ которыя безпрепятственно могъ проникать его взоръ; самый роскошный, самый прелестный лугъ, на которомъ нѣжно-зеленая мурава, колеблемая утреннимъ вѣтеркомъ, уподоблялась безпредѣльнымъ тихимъ волнамъ, а разбросанныя вдали группы деревъ представлялись кораблями, качающимися на безконечномъ океанѣ. Нигдѣ не было видно ни одной неподвижной точки, и все это необъятное пространство буквально плавало передъ его взорами, качаясь и колыхаясь подобно зеркальной поверхности моря, на которое вѣетъ тихій восточный вѣтеръ. Къ сѣверу равнина постепенно стала возвышаться и переходить въ гористую мѣстность; сквозь живописныя группы деревъ взоръ проникалъ во внутренность этой великолѣпной панорамы, гдѣ краска эфира и цвѣта земли сливались съ цвѣтами горизонта. Къ востоку необъятные луга сливались съ низменностями: группы деревъ, тростника и пальметтовыя поля, колеблемыя и волнуемыя вѣтромъ и отражаемыя лучами солнца, подобно парусамъ, выплывали изъ этихъ низменностей. Глубокая тишина, царствовавшая въ безпредѣльной равнинѣ, которая сливалась съ дальнимъ голубымъ горизонтомъ, тишина, прерываемая только плескомъ водяныхъ птицъ или отдаленнымъ завываніемъ саванскихъ волковъ, и великолѣпное солнце, въ ту минуту поднимавшееся на востокѣ, придавали мѣстности невыразимо величественный характеръ. Нѣсколько ниже по теченію рѣки стояла отдѣльныя древесныя группы, въ которыхъ паслись олени: они смотрѣли на него съ какимъ-то удивленіемъ, и казалось спрашивали, какъ онъ попалъ сюда; потомъ, гордо закинувъ рога, и какъ бы негодуя на то, что вступили въ ихъ владѣнія, медленно возвращались въ чащу.
Вдругъ онъ съ удивленіемъ замѣтилъ, что вся мѣстность была усѣяна маленькими холмиками конической формы, наподобіе сахарной головы; они состояли изъ раковинъ и ископаемыхъ, и по всей вѣроятности были населены живыми существами. Буроватые звѣрки сидѣли у основанія этихъ холмиковъ; обратившись къ солнцу, они щипали нѣжную молодую муравку.
Мѣстность, которую мы только что описали, была западная Луизіана. Отъ устьевъ Миссисипи, Редривера, Атчафилая и безчисленнаго множества другихъ меньшихъ, но глубокихъ рѣкъ, она къ западу постепенно возвышается, и наконецъ оканчивается извѣстными намъ великолѣпными и необъятными саваннами гдѣ, кромѣ походнаго охотничьяго шалаша еще и до сихъ поръ нельзя встрѣтить и слѣда человѣческаго жилища. Картины, которыя мы представляли отдѣльно глазамъ читателя, чтобы дать ему понятіе о цѣломъ, взорамъ юноши представились разомъ, при яркомъ освѣщеніи утренняго солнца; расширяя до безконечности его созерцанія, онѣ привели его въ такое настроеніе, которое можно сравнить съ душевнымъ состояніемъ моряка, когда онъ оставивъ ночью свой корабль, плыветъ въ утломъ челнокѣ, и вдругъ утромъ видать передъ собою одно только безпредѣльное море, и колеблется въ нерѣшительности, не броситься ли ему въ пучину, чтобы избавиться разомъ отъ всѣхъ будущихъ бѣдствій. Можетъ быть это чувство собственнаго ничтожества и покинутости въ необъятномъ божьемъ мірѣ, который теперь раскрылся передъ нимъ, и о безпредѣльности котораго онъ никогда и нигдѣ не могъ получить такого нагляднаго понятія, — можетъ быть это-то чувство и побудило его къ поступку, въ которомъ ярко высказалась побѣда болѣе благороднаго начала. Быстро сбросивъ свою одежду и собравъ ее въ узелъ, онъ кинулся въ холодную рѣку, и черезъ четверть часа благополучно достигъ противоположнаго берега. Глухія прощальныя слова благородной индіанки дѣйствительно довели его до твердаго намѣренія возвратиться въ вигвамъ, и подвергнуть себя гнѣву страшнаго Мико. Все прочее сдѣлалось для него какъ бы постороннимъ, неважнымъ, и потому стало на задній планъ. Онъ наскоро одѣлся и началъ отыскивать тропинку, ведущую сквозь чащу. Если онъ въ вигвамѣ, какъ плѣнникъ, изнывалъ отъ нетерпѣнія и страстнаго желанія найти выходъ, то теперь нетерпѣніе и желаніе его отыскать обратный путь сдѣлались вдесятеро сильнѣе.
Но это была задача, которая испугала бы и самаго, неустрашимаго человѣка. Противуположный берегъ Сабины, подобно берегу Начеза, представляетъ постепенно возвышающійся гребень, который незамѣтно опять спускается къ болоту. Темная густая чаща кедровъ и кипарисовъ не помѣшала нашему британцу проникнуть въ глубину лѣса и даже до вершины гребня; но тамъ, гдѣ этотъ гребень начинаетъ опускаться, каждый дальнѣйшій шагъ обновился невозможнымъ. Спускъ этотъ былъ покрытъ древесною породою, о которой онъ никогда, не слыхалъ. Хотя стволы этихъ деревъ не превышали толщины человѣка, но они стояли плотно одинъ возлѣ другаго и были покрыты фгромными, въ аршинъ длины, бурыми шипами, которые менѣе чѣмъ на футъ отстоя другъ отъ друга, представлялись глазамъ милліонами вороненыхъ штыковъ. Такое сплетеніе безчисленнаго множества шиповъ буквально не позволило бы и бѣлкѣ проскочить между этими деревьями. Британецъ вспомнилъ тропинку, по которой провела его индіанка, и рѣшился отыскивать ее. Онъ искалъ около каждаго пня, около каждаго куста, и въ этихъ тщетныхъ поискахъ прошло нѣсколько часовъ. Если ему представлялся гдѣ нибудь слѣдъ человѣческой ноги, то оказывалось, что это былъ его собственный. Солнце повернуло уже къ западу, а онъ все еще ни на шагъ не подвинулся впередъ. Наконецъ счастье, казалось, стало ему улыбаться: онъ нашолъ то мѣсто, гдѣ былъ спрятанъ каноэ. Но еще долго пришлось ему искать, пока онъ наконецъ не нашолъ слѣдъ въ глубь лѣса. Слѣдъ этотъ былъ страшно перепутанъ: онъ велъ извилинами то вверхъ на гребень, то опять внизъ, такъ что уже начало темнѣть, прежде чѣмъ онъ успѣлъ дойти до болота. Голодъ настойчиво сталъ требовать, чтобы онъ воротился. Съ твердымъ намѣреніемъ продолжать на другой день свои поиски, онъ взялъ на плечи каноэ, понесъ его къ водѣ и почти безъ помощи весла переплылъ на противоположный берегъ, гдѣ оставилъ съѣстные припасы, данные ему индіанкою. Быстро подобравъ ихъ, онъ снова переплылъ черезъ рѣку и, закусивши наскоро, началъ устраивать себѣ ночлегъ. Природа дала человѣку въ этой части свѣта хотя безъискуственный, но превосходный матеріалъ для постели: это тилландэса или испанскій мохъ, котораго длинныя, нѣжныя, волосоподобныя нити представляютъ самое мягкое, самое роскошное ложе. Свѣшиваясь съ милліоновъ стволовъ и качаясь на воздухѣ, этотъ мохъ придаетъ деревьямъ видъ исполинскихъ Старцевъ, сѣдыя и длинныя бороды которыхъ разметываются вѣтромъ. Этимъ нѣжнымъ мхомъ британецъ наполнилъ свой каноэ: потомъ отнесъ его на прежнее скрытое мѣсто и утвердилъ между сучьями двухъ кедровъ такъ, что послѣднія служили для каноэ какъ бы валами: такимъ образомъ онъ могъ считать себя безопаснымъ отъ всякихъ преслѣдованій и взоровъ. Положивъ возлѣ себя ружье и завернувшись въ шерстяное одѣяло, онъ тотчасъ же заснулъ.
Странныя сновидѣнія представлялись ему.
Отвратительное, нажравшееся чудовище, съ неуклюжими, насмѣшливо жадными чертами, съ отталкивающей харей — чудовище, подъ широкими стопами котораго пустѣли нивы и разрушались города и жилища; оно схватило его длинными костлявыми руками, когти которыхъ охватывали, казалось, весь міръ. Въ одной рукѣ оно держало два кровавыя трепещущія сердца, и съ злобнымъ смѣхомъ потрясало ими передъ его глазами, между тѣмъ какъ другою рукою оно жадно подбирало счастье тысячи людей, и идя все впередъ, бросало ихъ въ бездонную свою пасть. Страшилище влекло его по безпредѣльнымъ пространствамъ, и бросило въ кругъ его друзей и товарищей, которые въ важномъ и торжественномъ настроеніи были собраны вокругъ стараго ихъ начальника, читающаго какую-то бумагу; въ эту минуту два кровавыхъ сердца упали на бумагу, сѣдой капитанъ умолкъ, а друзья его и товарищи съ содроганіемъ отвернулись отъ новаго лейтенанта.
Потомъ опять онъ стоялъ въ безпредѣльномъ пространствѣ, и изъ синей дали стали передъ нимъ вымпелы Святаго Георгія. Противъ нихъ развѣвалось звѣздное знамя Штатовъ, высоко поднятое геніемъ свободы, и величественно выступало навстрѣчу побѣдителю дракона. Вдругъ имъ овладѣли безконечная тоска и ужасъ; съ гигантской силой бросился онъ въ средину своихъ, схватилъ знамя Святаго Георгія и полетѣлъ съ своими товарищами въ бой противъ звѣздоноснаго генія. Но когда онъ взглянулъ въ сторону ликующаго непріятеля, изъ волнъ вдругъ вынырнули два образа, при видѣ которыхъ кровь застыла въ его жилахъ; они неслись къ нему на встрѣчу съ пронзенною грудью и раздробленнымъ черепомъ, а за ними летѣлъ гордый непріятель. Онъ снова ободрялся и бросился на враговъ, какъ вдругъ его схватила ледяная рука, и съ безумнымъ, неистовымъ хохотомъ бросила къ тѣмъ двумъ мертвецамъ.
Сонъ этотъ произвелъ на него страшное впечатлѣніе. Онъ вскочилъ въ своемъ каноэ, протеръ глаза и сталъ утирать холодный ногъ, выступившій на лбу. Кругомъ его была холодная, темная ночь. Передъ нимъ сверкала два страшные огненные глава. Это была сова; она вытаращила на него своя страшные глаза и вдругъ разразилась дикимъ пронзительнымъ хохотомъ. Онъ отогналъ отъ себя этого вѣстника несчастій и заснулъ сномъ.
Его схватили какъ будто когти тигра. Ужасное чудовище, переступая черезъ трупы Розы и Каеонды, шло къ нему на встрѣчу, держа въ страшныхъ когтяхъ боевой ножъ и цѣлясь ему въ сердце. Онъ вступилъ съ нимъ въ бой, сталъ бороться, изгибаться, съ сверхъестественной силой схватилъ свое ружье, чтобы выстрѣлить въ кровожадное чудовище. Онъ очутился подъ дикаремъ, съ отчаяніемъ боролся съ нимъ. Онъ приподнялся.
Сонъ превратился въ дѣйствительность.
Страшный дикарь дѣйствительно стоялъ одной ногой на его каноэ и съ злобнымъ смѣхомъ занесъ надъ его головой смертоносный топоръ. Одинъ ударъ — и британецъ не существовалъ бы. Онъ судорожно схватилъ ружье и быстро уставилъ дуло въ грудь индѣйца; послѣдній отскочилъ въ сторону.
Отъ этого страшнаго усилія, еще лежа въ коноэ, онъ опрокинулся вмѣстѣ съ послѣднимъ въ то самое мгновеніе, когда занесенная боевая сѣкира должна была опуститься на его голову. Это спасло ему жизнь. Ухватившись съ силою отчаянія за колѣно индѣйца, онъ опрокинулъ его на землю и самъ бросился на него.
Боевой ножъ сверкнулъ въ рукѣ злобнаго дикаря и направился къ его сердцу; но съ послѣднимъ отчаяннымъ напряженіемъ онъ правой рукой удержалъ руку врага, а лѣвою схватилъ его за горло. Еще одинъ взглядъ самой убійственной ненависти сверкнулъ въ глазахъ индѣйца, дыханіе его прекратилось, и утомленіе заставило его выпустить изъ руій смертоносную сталь. Упершись колѣномъ въ грудь индѣйца, британецъ нагнулся надъ нимъ; въ рукѣ его сверкнулъ ножъ надъ головою дикаря, который, скрежеща зубами, ожидалъ смерти. Съ минуту юноша, казалось, былъ въ нерѣшительности; потомъ онъ вскочилъ, быстро отступилъ шагъ назадъ и сказалъ:
— Иди, я не хочу осквернять себя твоею кровью.
— Мой молодой братъ дѣйствительно другъ красныхъ воиновъ, произнесъ позади его чей-то голосъ.
Онъ обернулся и увидѣлъ другаго индѣйца, съ скальпирнымъ ножомъ въ рукѣ, готоваго пронзить ему спину. Отскочивъ въ сторону, онъ готовился встрѣтить новаго врага.
— Брату моему нечего бояться, сказалъ другой индѣецъ, за спиною котораго спрятался первый, подобно собакѣ, которая, чувствуя себя виновною, избѣгаетъ взоровъ своего господина.
— Ми-ли-мачь, сказалъ второй индѣецъ, устремивъ на перваго укоризненный взоръ, — хотѣлъ снять скальпъ со спящаго бѣлаго; но этому бѣлому онъ обязанъ, что собственный его скальпъ остается у него еще на черепѣ. Мико этого не хотѣлъ.
— Вы Мико? вскричалъ юноша, — Мико оконіевъ?
Старикъ посмотрѣлъ на него спокойнымъ, испытующимъ взоромъ и отвѣчалъ съ достоинствомъ:
— Молодой мой братъ сказалъ правду. Ему нечего бояться; Мико его видѣлъ и протягиваетъ ему руку въ знакъ мира и дружбы.,
— Вы Мико оконіевъ? снова вскричалъ юноша, быстро охвативъ руку индѣйца и ласково пожимая ее. — Я душевно радъ васъ видѣть и, правду сказать, я только что шолъ къ вамъ,
— Дѣвушки, произнесъ начальникъ, — разсказали Мико, что сынъ великаго отца, которому принадлежатъ обѣ Канада, бѣжалъ изъ плѣна начальника соленыхъ водъ и искалъ убѣжища въ его вигвамѣ. Глаза мои видѣли, а душа моя вѣритъ правдѣ. Но братъ мой еще недалеко ушолъ по дорогѣ, ведущей къ его соотечественникамъ,
— Я охотно объясню намъ причину, отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Дочь ваша чудная дѣвушка. Да благословитъ ее небо! Она и ангелъ Роза лелѣяли меня, какъ сестры. Охотно остался бы дольше, но меня зоветъ высшій голосъ, и я долженъ ему повиноваться. Но когда дочь ваша оставила меня на томъ берегу, у нея вырвались нѣкоторыя слова, которыя которыя меня въ необходимость воротиться.
Начальникъ слушалъ со вниманіемъ.
— А что шептала моя дочь на ухо моему молодому брату? спросилъ онъ.
— Не много словъ, отвѣчалъ юноша, — но слова эти были полны значенія; изъ нихъ мнѣ стало ясно, что бѣдныя дѣвушки за свою ангельскую доброту подвергнутся вашему гнѣву, что вы, можетъ быть, даже убьете ихъ, воображая, что онѣ ввели въ вашъ вигвамъ лазутчика янки.
— А братъ мой? спросилъ Мико.
— Счелъ долгомъ возвратиться къ нимъ, чтобы отвратить ударъ, если возможно, отъ ихъ благородной головы.
Индѣецъ долго стоялъ, погруженный въ размышленья. Потомъ лицо его прояснилось. Онъ снова протянулъ свою открытую ладонь.
Это изъявленіе дружбы показалось вовсе не лишнимъ молодому человѣку, въ смущеніи смотрѣвшему на толпу дикихъ, которые машинально становились за своимъ начальникомъ и образовали позади его тѣсный кружокъ. Съ минуту онъ разсматривалъ эти свирѣпыя темныя фигуры съ сверкающими черными глазами и сильно выдающимися чертами, на которыхъ явственно отпечатывались врожденная дикость и жестокость.
Испытующій взоръ начальника былъ устремленъ на молодого человѣка. Замѣтивъ впечатлѣніе, которое произвели на него эти внезапно вышедшія изъ кустовъ фигуры, онъ молчалъ, чтобы повидимому дать британцу время оправиться.
— Такъ братъ мой желаетъ идти въ деревню бѣлыхъ?
— Я хотѣлъ бы, отвѣчалъ юноша, какъ можно скорѣе добраться до своихъ. Я: британскій офицеръ и потому долженъ какъ можно скорѣе спѣшить къ своему посту.
Индѣецъ покачалъ головой.
— Мико, сказалъ онъ, знаетъ сыновъ великаго отца обѣихъ Канадъ. Онъ съ ними поднималъ томагоукъ противъ янковъ. Они великіе воины; но въ нашихъ лѣсахъ они слѣпыя совы. Мой братъ никогда бы не добрался до своихъ воиновъ и умеръ бы съ голоду въ обширной пустынѣ.
Онъ устремилъ взоръ на мѣстность, которую мы уже изобразили нашимъ читателямъ.
— Посмотри! продолжалъ онъ, показывая по направленію одной группы деревъ, виднѣвшейся на краю горизонта. Мой братъ отправится въ ту сторону, но если онъ достигнетъ того мѣста, голова его пойдетъ кругомъ. Братъ мой будетъ кружиться вокругъ самого себя, какъ собака, которая старается поймать свой хвостъ. Во сто солнцевъ онъ не найдетъ выхода изъ луговъ.
Сравненіе, это было не очень лестно; но одинъ взглядъ въ безконечную даль убѣдилъ молодого человѣка, что индѣецъ можетъ быть и не совсѣмъ неправъ.
— Прошу васъ отвѣтить, мнѣ на одинъ вопросъ, сказалъ онъ. Стало быть обѣимъ вашимъ дочерямъ нечего опасаться, и Мико великодушно прощаетъ имъ, что онѣ въ его вигвамѣ, безъ вѣдома отца, имѣли попеченіе о незнакомцѣ и потомъ отпустили его?
— Мико за это взглянетъ на свою до съ радостными глазами, отвѣчалъ индѣецъ.
— А на Розу? спросилъ юноша.
— И на нее также, сказалъ Мико.
— И такъ мнѣ ничего больше не остается, какъ отправиться поскорѣе въ путъ. Мнѣ бы только добраться до Миссисии. На немъ теперь ужь наши корабли.
— Великій отечь моего бѣлаго брита поднялъ тамогоукъ противъ янковъ? спросилъ вдругъ Мико.
— Да, на сушѣ и на морѣ. Мы надѣемся порядочно задать этимъ янкамъ.
— А сколько онъ выслалъ воиновъ? спросилъ опять индѣецъ.
— Сухопутнаго войска около двадцати тысячъ; оно вышло здѣсь на берегъ, на на сѣверѣ еще больше.
— А братъ мой? продолжалъ спрашивать Мико.
— Я принадлежу къ флоту.
Индѣецъ задумался*
— Путь, предстоящій моему брату, сказалъ онъ, очень длиненъ и большіе каноэ его народа очень далеко отсюда. У великаго отца обѣихъ Канадъ много воиновъ, у янковъ ихъ еще больше. Хочетъ ли мой братъ выслушать рѣчь старика, который видѣлъ уже много лѣтъ и котораго волосы посѣдѣли отъ заботъ и старости?
Юноша наклонился, и даже ниже, чѣмъ хотѣлъ можетъ быть.
— Пусть молодой мой братъ возвратится вмѣстѣ съ Мико въ его вигвамъ. Воины Мико будутъ курить съ нимъ, а дѣвушки его будутъ напѣвать ему въ уши. Черезъ два солнца придетъ начальникъ соленыхъ водъ. Мико будетъ нѣжно шептать ему въ уши, и онъ въ своемъ большомъ каноэ отвезетъ моего брата къ его соотечественникамъ.
— Начальникъ соленыхъ водъ? Морской разбойникъ отвезетъ меня къ моимъ cooтeчecтвeнникaмъ? сказалъ британецъ, качая головой. Мой милый Мико, вы очень ошибаетесь. Ужь этого-то онъ никакъ не сдѣлаетъ, потомучто попадетъ на висѣлицу.
— Развѣ начальникъ соленыхъ водъ такаже въ войнѣ съ народомъ моего брата? спросилъ Мико.
— Нѣтъ, не въ войнѣ, а онъ грабитъ и похищаетъ все, что попадается ему подъ руку. Онъ морской разбойникъ, который конечно тотчасъ же будетъ повѣшенъ, если его поймаютъ.
Взглядъ индѣйца видимо омрачился. Британецъ въ смущеніи посмотрѣлъ на него, боясь, не затронулъ ли онъ какую нибудь тайную, чувствительную струну.
— Братъ мой правъ, сказалъ наконецъ индѣецъ. Ему надобно идти. Но если онъ хочетъ остаться, то вигвамъ Мико открытъ для него; Бѣлая Роза будетъ варить ему дичь, и онъ будетъ сыномъ Мико, когда Канонда сдѣлается дочерью великаго Куманчи.
На этотъ разъ, такое предложеніе не вызвало язвительно-насмѣшливой улыбки на лицѣ британца; напротивъ, растроганный, онъ взялъ руку стараго Мико и крѣпко сжалъ ее.
— Если воины Мико оконіевъ поклялись ему Великимъ Духомъ, что хотятъ за него поднять томагоукъ, то они должны исполнить свою клятву, иначе они собаки, сказалъ британецъ, употребляя способъ выраженія индѣйцевъ. Такимъ же образомъ сынъ великаго отца обѣихъ Канадъ долженъ исполнить то, въ чемъ онъ поклялся. Онъ долженъ спѣшить къ своимъ братьямъ, иначе они оттолкнуть его отъ себя, какъ трусливую собаку, и вѣчно будутъ произносить съ презрѣніемъ его имя.
Слова эти, произнесенныя съ энергіей, рѣшили дѣло. Начальникъ одобрительно кивнулъ головою и, взявъ юношу за руку, сказалъ;
— Слушай! Молодой мой брать подошолъ къ вигваму Мико въ то время, когда солнце скрыто было за землею и когда самъ начальникъ спалъ. Онъ вошолъ въ его вигвамъ, когда тотъ былъ на охотѣ, а вышелъ изъ него прежде, чѣмъ Мико возвратился въ свои вигвамъ. Бѣлый народъ не долженъ видѣть слѣдовъ къ вигваму. Хочетъ ли молодой мой братъ поклясться тѣмъ, кого окони мускоджіевъ называютъ Великимъ Духомъ, а бѣлые народы своимъ Богомъ, — поклянется ли онъ имъ, что не предастъ Мико, когда увидитъ враговъ его?
— Я ужъ обѣщалъ это вашей дочери, сказалъ молодой человѣкъ
— Обѣщаетъ ли это молодой мой братъ самому Мико? настойчиво спросилъ послѣдній.
— Обѣщаю торжественно.
— Обѣщаетъ ли онъ никогда и никому не говорить, что Мико и начальникъ соленыхъ водъ были друзьями?
— Обѣщаю я это, отвѣчалъ молодой человѣкъ послѣ минутнаго молчанія.
— Такъ пусть же, сказалъ старикъ, кладя обѣ руки на плеча молодого человѣка, — такъ пусть же въ спокойствіи тлѣетъ прахъ его отцовъ. Мико очиститъ отъ терніевъ путь своего брата, и скороходъ его укажетъ ему путь къ кошатаямъ.
— Но братъ мой вѣрно голоденъ, продолжалъ онъ чрезъ минуту, — а путь его далекъ.
Онъ далъ знакъ своимъ, и тотчасъ же одинъ изъ молодыхъ дикарей опорожнилъ на берегу свою охотничью сумку. Мико сѣлъ рядомъ съ юношей, и отрѣзавъ послѣднему нѣсколько кусковъ холодной дичи, попробовалъ и самъ немного. За этимъ слѣдовала горсть поджаренаго маиса, а потомъ фляга изъ тыквы, наполненная прекраснымъ виномъ. Этотъ простой обѣдъ скоро былъ оконченъ. Старикъ вдругъ поднялся съ земли, дружески кивнулъ годовою и исчезъ въ лѣсу. За нимъ послѣдовали остальные индѣйцы, за исключеніемъ скорохода, который остановился передъ британцемъ.
Еще разъ молодой человѣкъ взглянулъ на темныя фигуры, постепенно исчезавшія между деревьями, а потомъ взялъ каноэ и понесъ его къ рѣкѣ.
Когда они пристали къ противоположному берегу, индѣецъ отнесъ каноэ на значительное разстояніе въ сторону и спряталъ его въ кустикъ; потомъ онъ рысью подбѣжалъ къ молодому человѣку, и не останавливаясь, пошелъ передъ нимъ по лугамъ и низамъ съ такою быстротою и проворствомъ, что британецъ нашъ едва былъ въ состояніи слѣдовать на нимъ.
ГЛАВА XIV.
правитьАнтоніо. Ахъ, принцъ, гдѣ она? Еслибъ совѣсть
была мозоль, то мнѣ пришлось бы носить туфли;
но въ груди моей нѣтъ этого божества.
Въ слѣдующіе затѣмъ дни вигвамъ на Начезѣ представлялъ, повидимому, опять тотъ же видъ унылаго, меланхолическаго спокойствія, или лучше сказать равнодушія, въ которомъ обыкновенно индѣецъ проводитъ часы свои, когда онъ дома. Въ деревушкѣ царствовала мертвая тишина; даже младшіе дикари раздѣляли, казалось, утомленіе своихъ отцовъ и были погружены въ мрачное размышленіе. Такъ покрайней мѣрѣ казалось съ перваго взгляда; но не нужно было особенной наблюдательности, чтобы замѣтить, что подъ этимъ мнимымъ спокойствіемъ скрывалась какая-то озабоченность и напряженіе, которыя овладѣли всѣмъ населеніемъ и указывали на какую-то предстоявшую перемѣну въ судьбѣ его.
Молодые дикари тихими большими шагами подкрадывались къ сборному вигваму, и по двое, по трое, не говоря ни слова, боязливо протягивали къ двери свои бронзовыя шеи; толпы женщинъ и дѣтей, менѣе смѣлыя, робко останавливались въ отдаленіи, то спрашивая тупымъ взоромъ молодыхъ людей, то уставляя безсмысленные глаза на хижину Мико; изъ всего этого можно было заключить, что нашему небольшому обществу предстояло нѣчто важное.
Мы уже замѣтили, что на всемъ пространствѣ этомъ царствовала мертвая тишина. Изъ сборнаго вигвама не доходило ни одного звука; не слышно было ни ссоры, ни спора. Молодые и даже возмужалые индѣйцы не осмѣливались близко подходить къ двери собранія совѣта, входъ въ который, по древнему обычаю, былъ для нихъ недоступенъ до совершенія перваго важнаго подвига. Мико, со времени своего возвращенія, почти не выходилъ изъ совѣта, гдѣ были собраны всѣ его воины. Совѣщанія эти продолжались уже цѣлые два дня. Съ дочерью своею онъ еще не говорилъ, а только молча сдѣлалъ ей знакъ, чтобы она не оставляла своей комнаты, занавѣсъ которой пристегнулъ собственноручно. Со времени послѣдняго событія бѣдная дѣвушка утратила, казалось, прежнюю веселость и легкій живой нравъ свой. Ужь не подъ стражей ли она вмѣстѣ съ сестрой своей? Что сталось съ Ми-ли-мачемъ, который за свою скорость сдѣлался любимцемъ ея отца? Отчего не возвратился онъ домой? Ужь не палъ ли онъ отъ руки бѣлаго, который, можетъ быть, осмѣлился защищаться передъ тѣмъ, какъ его убили? Однако вѣдь она не замѣтила никакого трофея, никакого скальпо, никакой печали и скорби въ вигвамѣ.
Роза напротивъ была гораздо спокойнѣе: она нашла утѣшеніе въ библіи, которую священникъ, методистъ, далъ Канондѣ, и часто прочитывала нѣкоторыя мѣста своей подругѣ, какъ та ни качала головой.
— Канонда, сказала наконецъ съ сердцемъ индіанка, когда Роза прочитала ей длинное мѣсто о будущемъ блаженствѣ, — Канонда очень любила добраго начальника школы, но она не могла его терпѣть въ то время, когда онъ читалъ ей изъ этой книги, или нѣжно шепталъ ей въ уши, чтобы она позволила облить себя водою. Канонда очень рада, что не послушалась его.
— Начальникъ школы желалъ тебѣ добра, возразила Роза; — Канондѣ надо было послѣдовать его совѣту.
— Какъ! сказала индіанка съ нетерпѣніемъ. А еслибы Мико раздробилъ тоногаукомъ голову Канонды, то ей пришлось бы отправиться въ адъ, къ злымъ бѣлымъ, которыхъ убили ея братья, и тамъ за это выть и скрежетать зубами? — При этомъ она содрогнулась. — Нѣтъ, никогда! прибавила она.
Роза грустно покачала головою.
— Богъ принялъ бы ее въ число своихъ ангеловъ и даровалъ бы ей вѣчное блаженство, потомучто она спасла брата.
— Ангеловъ! повторила индіанка. Канонда не хочетъ быть бѣлымъ ангеломъ. Канонда никогда не была бы весела между бѣлыми ангелами, которые убиваютъ ея братьевъ и выгоняютъ ихъ изъ страны.
— Но вѣдь въ будущей жизни бѣлые и красные уже не будутъ убивать другъ друга; они будутъ радоваться и наслаждаться вѣчнымъ блаженствомъ.
— Вотъ видишь, сказала индіанка, — что Канонда права, а блѣдный начальникъ школы не правъ: бѣлые и красные люди будутъ радоваться поступкамъ, которые они совершили здѣсь, и за которые великій Духъ перенесетъ ихъ въ вѣчные луга. Но они не будутъ радоваться вмѣстѣ.
Она на минуту замолчала и казалось обдумывала сказанное.
— Нѣтъ, Канонда этому не повѣритъ! произнесла она вдругъ съ живостью. Какъ! Великій Духъ, который далъ Іенгизу бѣлую кожу, а Оконію красную, который посадилъ перваго по ту сторону соленыхъ водъ, а послѣдняго около великой рѣки, который раздѣлилъ ихъ другъ отъ друга солеными водами и высокими горами, — чтобы Великій Духъ соединилъ ихъ въ будущей жизни на одномъ лугу, когда они и въ настоящей постоянно убиваютъ другъ друга на боевомъ пути? Какъ? Чтобы не было отдѣльныхъ луговъ для бѣлыхъ и для красныхъ? О, никогда! Бѣлые и красные никогда бы не могли забыть своей вражды; глазами своими они пронзили бы другъ друга, какъ дикая кошка и луговой нашъ волкъ. Нѣтъ! вскричала она торжествуя, — Канонда рада, что не послушалась нашептыванія блѣднаго начальника. Она только тогда можетъ быть счастлива, когда попадетъ въ вѣчно-зеленые луга Великаго Духа, гдѣ царствуетъ вѣчное солнце, и гдѣ живутъ ея предки, которые примутъ ее къ себѣ какъ добрую дочь.
Она быстро и съ нетерпѣніемъ стала ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Канонда и въ этомъ отношеніи была вполнѣ индіанка, которая своимъ живымъ, натуральнымъ умомъ и дѣтскою душою твердо держалась преданій своего народа. Роза напротивъ: воспитанная въ той же самой школѣ, она вполнѣ была проникнута тою набожностію, которая очищается ученіемъ евангелія. Она положила книгу въ сторону и казалось обдумывала слова своей подруги, какъ вдругъ пронзительный свистъ прервалъ ея размышленія. Обѣ дѣвушки бросились вмѣстѣ къ окну; но Роза, поблѣднѣвъ, тотчасъ же отскочила отъ него на свое мѣсто, между тѣмъ какъ индіанка быстро пристегнула буйволовую кожу.
Причиною ихъ испуга была довольно большая лодка, подобная той, въ которой прибылъ британецъ; она быстро скользила по рѣкѣ, приводимая въ движеніе могучими размахами веселъ шести дюжихъ гребцовъ. Кромѣ послѣднихъ, въ ней сидѣло еще двое мужчинъ. Лодка вошла въ бухту, гдѣ находились каноэ, а между ними и лодка британца. Послѣдняя, повидимому, обратила на себя особенное вниманіе одного изъ двухъ мужчинъ: онъ быстро взглянулъ на нее, и потомъ сообщилъ своему сосѣду нѣкоторыя замѣчанія, на которыя тотъ отвѣчалъ утвердительнымъ кивкомъ. Онъ первый вышелъ на берегъ. Это былъ человѣкъ средняго роста, худаго и тощаго тѣлосложенія, съ острымъ, нѣсколько румянымъ носомъ, съ загорѣвшимъ темнымъ лицомъ и впалыми щеками, на которыхъ оспа оставила непріятно-поражающіе слѣды. На узкомъ лицѣ его, изъ глубокихъ впадинъ, сверкали темносѣрые глаза; при огромныхъ усахъ и эспаньолкѣ, они придавали этому человѣку неслишкомъ привлекательный видъ. Впрочемъ, въ немъ замѣтно было какое-то стремленіе казаться какъ можно безъ искуственнѣе и натуральнѣе. Однако, по временамъ, онъ бросалъ по сторонамъ коварные взгляды, и по лицу его невольно пробѣгала злобная улыбка, которую онъ, при всемъ видимомъ стараніи, не могъ вполнѣ подавить; все это вмѣстѣ придавало ему отталкивающій видъ. На немъ былъ короткій голубой сюртукъ, застегнутый до самой шеи, такіе же панталоны и маленькая шапка. При немъ не было никакого оружія. Онъ сказалъ нѣсколько словъ гребцамъ и своему спутнику, вышедшему вмѣстѣ съ нимъ на берегъ, и потомъ быстрою военною поступью направился къ жилищу Мико.
Въ эту минутѣ расходилось собраніе совѣта; старый начальникъ медленно и важно возвращался въ свое жилище, между тѣмъ какъ индѣйцы по разнымъ направленіямъ спѣшили къ своимъ вигвамамъ. Повидимому они избѣгали новоприбывшаго; ни одинъ изъ нихъ не встрѣтилъ его, хотя онъ, казалось, и ожидалъ встрѣчи. Онъ молча посмотрѣлъ на разсыпавшуюся толпу, и потомъ, качая головой, вошолъ въ хижину.
— Вотъ и я здѣсь, другъ Токеа, вскричалъ онъ, съ принужденною улыбкою, протягивая руку Мико, который спокойно, съ поникшею головою, сидѣлъ на своемъ ложѣ. Неправда-ли, я вѣренъ своему слову? Прошедшую ночь я прибылъ въ заливъ; но чортъ меня возьми, если я могъ высидѣть тамъ; вотъ мы и пустились опять на цѣлую ночь и на весь день. Однако, дружокъ, я проголодался какъ акула и высохъ какъ дельфинъ.
Онъ говорилъ по англійски, съ сильнымъ французскимъ удареніемъ, но впрочемъ довольно бѣгло.
Старикъ постучалъ пальцемъ по столу и Канонда вышла изъ своей комнаты.
— Канонда! вскричалъ новоприбывшій, развязно подходя къ ней и намѣреваясь обнять ее. Но дѣвушка проворно выскользнула въ дверь, не привѣтствуя его ни однимъ словомъ.
Это повидимому озадачило гостя. Съ минуту онъ посмотрѣлъ да старика и потомъ на дверь, въ которую вышла дѣвушка
— Что это значитъ, другъ Мико? произнесъ онъ наконецъ, — видно я попалъ въ немилость? Это было бы жаль, право. Когда я шолъ сюда по дугу, ваши люди пронеслись мимо меня на всѣхъ парусахъ, какъ будто я каперъ какой. Сами вы суровы какъ сѣверозападный вѣтеръ, а дочь ваша холодна и натянута какъ мерзлый канатъ. А propos. У васъ были гости; молодой британецъ, какъ я вижу, былъ у васъ съ визитомъ?
При этихъ словахъ онъ бросилъ подстерегающій взглядъ на старика, у котораго однакоже не измѣнилось ни одной черты лица.
— О комъ говоритъ мой братъ? спросилъ Мико.
— Объ одномъ плѣнникѣ, молодомъ человѣкѣ, который бѣжалъ въ то время, какъ я былъ на морѣ.
— Мой молодой братъ уже отправился, сухо возразилъ старикъ.
— Отправился? спросилъ гость нѣсколько озадаченный. Можетъ быть вы не знали, что онъ ушелъ отъ меня? Впрочемъ ничего, прибавилъ онъ равнодушно.
— Мико зналъ, произнесъ старикъ твердымъ голосомъ, — что молодой его братъ бѣжалъ отъ начальника соленыхъ водъ. Брату моему не слѣдовало бы брать его въ плѣнъ.
— Странно! Неужели Мико Оконіевъ не взялъ бы въ плѣнъ янки, который пришолъ въ вигвамъ высматривать?
— Развѣ молодой человѣкъ янки? спросилъ старикъ, устремивъ на него пронзительный взглядъ.
— Нѣтъ; онъ врагъ.
— У брата моего, перебилъ старикъ, — слишкомъ много враговъ: янки, воины великаго отца обѣихъ Канадъ.
Гость закусилъ губы.
— Ба, сказалъ онъ наконецъ, — вы не любите американцевъ, а я ни тѣхъ, ни другихъ.
— Мико, продолжалъ старикъ, — поднимаетъ боевую сѣкиру для того, чтобы защищать свой народъ отъ бѣлыхъ и отомстить за кровь убитыхъ братьевъ. Братъ же мой поднялъ томогаукъ противъ всѣхъ и, какъ воръ, обкрадываетъ женщинъ и дѣтей.
Лицо гостя побагровѣло; онъ заскрежеталъ зубами.
— Право, Мико, вы мнѣ говорите такія вещи, которыя не такъ-то легко можетъ переварить мой желудокъ.
Онъ осмотрѣлъ старика съ ногъ до головы. Но вдругъ лицо его приняло прежнюю улыбку и онъ продолжалъ:
— Вздоръ! не будемъ спорить изъ-за пустяковъ. Всякій дѣлаетъ что ему угодно и отвѣчаетъ симъ за себя.
— Когда Мико Оконіевъ протянулъ руку начальнику соленыхъ водъ и какъ друга принялъ его въ свой вигвамъ, душа его думала, что онъ принимаетъ брата, который объявилъ войну Іенгизамъ. Но еслибы Мико зналъ, что онъ воръ…
— Monsieur Miko! Съ угрозою прервалъ его морской разбойникъ.
— То не принялъ бы его какъ друга, продолжалъ старикъ съ достоинствомъ. — Токеа поднялъ томогаукъ противъ бѣлыхъ — какъ Мико, но начальникъ соленыхъ водъ сдѣлалъ изъ него разбойника. Что скажетъ онъ, начальникъ Оконіевъ, воинамъ Іенгизовъ, если попадется въ ихъ руки? Они повѣсятъ его на деревѣ.
Правда, высказанная стариковъ твердо и безъ страха, произвела впечатлѣніе на разбойника. Онъ быстро прошолся нѣсколько разъ, взадъ и впередъ, по комнатѣ и потомъ остановился передъ старикомъ.
— Оставимъ это, другъ; я не считалъ скальповъ, которые вы содрали съ череповъ янковъ, такъ и вамъ не приходится считаться со мною. Что было, то прошло. Будущее измѣнитъ многое. Я съ своей стороны твердо намѣренъ отказаться отъ безпутной жизни; тогда мы устроимся и будемъ вести райскую жизнь, вполовину à l’indienne, вполовину à la franèaise, весело и радостно.
Не измѣнивъ ни одной черты лица, старикъ отвѣчалъ:
— Мико Окоаіевъ никогда еще не пятналъ своей руки кровью своихъ друзей. Онъ бѣденъ, но рука его никогда не прикасалась къ тому, что ему не принадлежитъ. Отцы его съ огорченіемъ смотрѣли бы на него съ того свѣта, еслибы онъ заключилъ дружбу съ воромъ; Великій Духъ съ негодованіемъ закрылъ бы передъ нимъ лицо свое, еслибы онъ обезчестилъ свой народъ союзомъ съ разбойникомъ.
Французъ выслушалъ эти слова спокойнѣе, нежели какъ можно было ожидать; только по временамъ подергивало его лице. Вдругъ онъ обернулся.
— А, такъ вотъ какъ? сказалъ онъ наконецъ. Такъ вы думаете, что вамъ лучше будетъ безъ Лафитта. Но мнѣ все равно. Жаль только, что я не зналъ этого раньше: я избавилъ бы себя отъ удовольствія слышать ваши грубости, а васъ отъ труда произносить ихъ. Adieu, monsieur Miko!
— Братъ мой голоденъ, сказалъ вдругъ индѣецъ, быстро и почти съ испугомъ вставая съ своего мѣста; — онъ долженъ ѣсть. Канонда приготовила любимое его кушанье.
— А потомъ пусть Лафиттъ убирается подальше? спросилъ разбойникъ.
— Братъ мой — желанный гость въ вигвамѣ. Рука Мико никогда не закрывается, если она разъ открылась, сказалъ старикъ умиряющимъ тономъ.
— Ну, вотъ это хорошо! Я такъ и думалъ, что старый мой другъ заразился отъ британца нѣкотораго рода сплиномъ; но это, надѣюсь, пройдетъ. Между тѣмъ посмотримъ, что подѣлываютъ дамы.
Онъ подошолъ къ занавѣсу и хотѣть приподнять его, но, напрасно.
— Не позволяется? спросилъ онъ старика.
— Пусть братъ мой ищетъ себѣ другую скваву. Роза не пойдетъ въ его вигвамъ.
За занавѣсомъ раздался звукъ, похожій на радостныя восклицанія; потомъ послышался тихій шопотъ. Казалось это былъ шопотъ молящейся. Морской разбойникъ стоялъ съ минуту озадаченный передъ занавѣской, смотря вопросительно на Мико…
— Не заключать союза, дверь заперли передъ носомъ, проворчалъ онъ. Eh bien, nous verrons.
Съ этими словами онъ вышелъ изъ хижины. Старикъ, не поднимая глазъ, спокойно оставался на своемъ мѣстѣ. Не разъ во время спора по суровому лицу его пробѣгала презрительная улыбка, но она тотчасъ же сглаживалась, и лицо его принимало обыкновенное свое выраженіе. Подъ конецъ только на немъ можно было замѣтить какое-то состраданіе къ положенію морского разбойника.
— Я надѣюсь, спросилъ послѣдній, просовывая въ дверь голову, вы позволите мнѣ сдѣлать кое-какія распоряженія относительно моей лодки? Легко можетъ случиться, что, во время моего отсутствія, ко мнѣ пожалуютъ непрошеные гости.
— Если начальникъ соленыхъ водъ находится на боевомъ пути, то онъ съумѣетъ встрѣтить враговъ своихъ.
— Вотъ это умно сказано, возразилъ разбойникъ.
— Братъ мой голоденъ, сказалъ Мико, указывая на дочь, которая въ эту минуту вошла въ комнату, съ нѣсколькими блюдами въ рукахъ.
— Я приду; служба прежде всего.
Съ этими словами онъ поспѣшилъ къ берегу, гдѣ, съ скрещенными на груди руками, ходилъ взадъ и впередъ его товарищъ, низенькій, коренастый мужчина; на темно-оливковомъ лицѣ его, совершенно погребенномъ въ огромныхъ, черныхъ съ просѣдью бакенбардахъ, ничего больше нельзя было видѣть кромѣ длиннаго рдѣющаго носа à la Bardolfe. Когда человѣкъ этотъ увидѣлъ морского разбойника, онъ тотчасъ измѣнилъ свою вольную позу, и руки его приняли положеніе болѣе приличное подчиненному.
— Лейтенантъ! сказалъ морской разбойникъ.
— Слушаю, капитанъ, отвѣчалъ тотъ.
— Ничего не случилось?
— Такъ мало, что я готовъ былъ даже сомнѣваться, дѣйствительно ли мы находимся въ вигвамѣ Мико, еслибы глаза мои такъ ясно не увѣрили меня въ томъ. Что это значатъ капитанъ? Извините.
— Объ этомъ я васъ хотѣлъ спросить, отвѣдалъ морской разбойникъ.
— Прежде, бывало, прибытіе наше считалось большимъ праздникомъ, а сегодня не видно ни души. Женщины и дѣвушки имѣли, казалось, желаніе подойти къ намъ; но мужчины ихъ отогнали.
Лейтенантъ замолчалъ, ибо начальникъ, которому онъ рапортовалъ такимъ образомъ, становился все болѣе и болѣе мрачнымъ.
— Сколько головъ у насъ внизу, въ Сабинскомъ озерѣ?
— Тридцать, отвѣчалъ лейтенантъ; — остальные завтра окончатъ уборку.
— Джакомо и Жоржъ, приказывалъ морской разбойникъ отрывисто и повелительнымъ тономъ, — отправятся тотчасъ внизъ и передадутъ имъ приказъ прибыть сюда. Двое останутся тамъ и дождутся задняго отряда, съ которымъ вмѣстѣ переправятся черезъ Сабину. Чтобы весь экипажъ былъ вооружонъ мушкетами, штыками, пистолетами и кортиками, и чтобы онъ скрылся въ большомъ изгибѣ, въ двухъ миляхъ ниже вигвама, и оставался тамъ до дальнѣйшихъ приказаній! Не смотрите въ ту сторону, а на меня, прикрикнулъ онъ на лейтенанта, который взглянулъ по направленію рѣки.
— Слушаю, капитанъ.
— Здѣсь былъ молодой британецъ.
— Вижу, капитанъ.
— И старикъ выпустилъ его.
— Но вы, капитанъ, поступили точно такъ же съ его товарищами. Я бы этого не сдѣлалъ.
— Monsieur Cloraud многаго бы не сдѣлалъ, возразилъ капитанъ насмѣшливо; — вѣдь не могли же мы посолить этихъ пять человѣкъ. Что же было съ ними дѣлать, когда мы здѣсь покончили уже свои счеты? Но этотъ дуралей надѣлалъ тутъ суматохи.
— Извините, капитанъ, развѣ еще что нибудь случилось?
— Нечего особеннаго, кронѣ того, что старику надоѣлъ союзъ съ нами.
— Ба! мы въ немъ уже не нуждаемся, и не худо бы намъ доставить нашимъ людямъ часикъ удовольствія.
Капитанъ бросилъ на него взглядъ полный неизъяснимаго выраженія насмѣшки и презрѣнія.
— Такъ Monsieur Cloraud воображаетъ, что я для этого приказалъ нашимъ людямъ прибыть сюда? Вѣроятно дорого бы намъ обошолся этотъ часикъ, господинъ лейтенантъ! Я ненавижу глупыя и сумасбродныя выходки. Дальнѣйшія приказанія вы получите послѣ.
Поклонъ лейтенанта показывалъ, что необузданный морской разбойникъ находился далеко не на дружеской ногѣ даже и съ первымъ своимъ офицеромъ, и умѣлъ внушить должное уваженіе къ капитанскому своему достоинству. Лейтенантъ обратился къ гребцамъ, которые сидѣли еще въ лодкѣ, и передалъ имъ полученныя приказанія. Черезъ нѣсколько секундъ лодка полетѣла стрѣлой внизъ по рѣкѣ.
— Теперь пойдемте обѣдать. Прикажите принести вена, лейтенантъ.
Лейтенантъ махнулъ рукою одному изъ оставшихся гребцовъ, который тотчасъ же вышелъ изъ лодки съ нѣсколькими бутылками въ рукахъ и отправился, вслѣдъ за обоими начальниками, къ хижинѣ Мико.
— Не подавайте никакого вида, лейтенантъ, сказалъ разбойникъ; — будьте какъ можно непринужденнѣе и даже шутливы. Мы должны узнать, что на душѣ у этого стараго филина.
Они вошли въ хижину и сѣли за столъ. На столѣ дымился гоунчъ[31] дикаго буйвола, превосходнѣйшій ростбифъ, которому нестыдно было бы красоваться на столѣ любаго короля. Канонда тщательно изготовила его на индійскій манеръ.
— Надѣюсь, вы не откажетесь чокнуться со мною? сказалъ морской разбойникъ, наполняя три стакана, изъ которыхъ одинъ онъ предложилъ Мико.
— У Токеа нѣтъ жажды, отвѣчалъ индѣецъ.
— Ну такъ рому, продолжалъ разбойникъ, — лейтенантъ, прикажите принести бутылку.
— У Токеа нѣтъ жажды, сказалъ Мико громче.
— Какъ вамъ угодно, пробормоталъ разбойникъ. — Не странно ли, продолжалъ онъ, обращаясь къ своему лейтенанту и указывая на ростбифъ, — что весь сокъ и вся сила животнаго какъ бы сосредоточились въ этомъ выпукломъ наростѣ? Если индѣйцевъ на ихъ вѣчныхъ лугахъ ожидаетъ такой же скотъ, то право и самому захотѣлось бы сдѣлаться дикаремъ. Во всякомъ случаѣ, блаженство ихъ существеннѣе, чѣмъ тощая ложь нашихъ патеровъ.
Лейтенантъ счелъ долгомъ расхохотаться во все горло. Мико оставался въ прежнемъ положеніи, опустивъ голову на грудь и подперши ее обѣими руками. При послѣднихъ словахъ онъ поднялъ голову, значительно посмотрѣлъ на разбойника и снова погрузился въ свои размышленія.
— Кушайте на здоровье, лейтенантъ, сказалъ капиталъ. — Едва ли намъ удастся вкушать еще такія лакомства. Великій Духъ закрылъ бы передъ нами лицо свое, еслибы мы пренебрегли его дарами. А теперь, другъ Мико, продолжалъ онъ, обратившись къ послѣднему, — вы не откажетесь осушить стаканъ за здоровье гостя; въ противномъ случаѣ, ему сегодня же ночью пришлось бы отправиться въ путь. Онъ любитъ гордость въ извѣстной мѣрѣ, но слишкомъ много — не здорово.
— Мой братъ — гость, сказалъ Мико. — Токеа не поднималъ никогда томогаука противъ того, кого онъ принялъ въ свою хижину, и не считалъ сколько солнцевъ онъ оставался въ ней.
— Я увѣренъ, отвѣчалъ французъ, — что Токеа мой другъ, и если какой нибудь злой языкъ посѣялъ плевелы на пути нашемъ, то мудрый Мико перешагнетъ ихъ.
— Оконіи — воины и мужи, сказалъ индѣецъ. Они слушаютъ рѣчь Мико, но руки ихъ свободны.
— Знаю, знаю, у васъ нѣкотораго рода республика, въ которой вы играете роль наслѣдственнаго консула. Завтра мы больше поговоримъ объ этомъ. Ну, чокнемся! Миръ и дружба!
— Рука Мико открыта, сказалъ индѣецъ, и не закроется; но надобно выслушать голосъ Ононіевъ.
— Начальникъ соленыхъ водъ сунетъ имъ кое-что въ руку, и слова его будутъ звучать въ ихъ ушахъ подобно музыкѣ, отвѣчалъ морской разбойникъ. — Я привезъ съ собою прелестныя вещицы для мужчинъ, сквавъ для дѣвушекъ. Да и для васъ есть кое-что, отъ чего вы будете смотрѣть настоящимъ Мико, такъ что еще пожалуй кто нибудь и влюбится.
При концѣ этого разговора лейтенанта уже не было въ хижинѣ. Наступила ночь; луна уже скрывалась на западѣ за вершинами деревъ; старикъ поднялся съ своего мѣста и, молча, вышелъ съ гостемъ изъ хижины.
— Братъ мой уже не молодъ, произнесъ онъ растроганнымъ голосомъ, — но языкъ его безразсуднѣе языка легкомысленной дѣвушки, которая въ первый разъ надѣваетъ себѣ на шею ожерелье. У моего брата и безъ того много враговъ; не слѣдуетъ ему дѣлать своимъ врагомъ и Великаго Духа.
— Ну, что касается до этого, то съ нимъ то мы ужь справимся, сказалъ смѣясь морской разбойникъ.
— Братъ мой, продолжалъ индѣецъ, долго обманывалъ глаза Мико, но теперь Великій Духъ открылъ ихъ, чтобы охранить его народъ отъ того, кто издѣвается надъ Мико и надъ прахомъ отцовъ его. — Взгляни, продолжалъ онъ, указывая на серпъ луны, висѣвшій надъ верхушками деревъ, и худощавая фигура его вытянулась, казалось, до исполинскихъ размѣровъ, — великое свѣтило это освѣщаетъ и берега Начеза и деревни бѣлыхъ; ни начальникъ соленыхъ водъ, ни Мико Оконіевъ не сдѣлали его: Великій Духъ зажегъ его. Здѣсь, продолжалъ онъ, указывая на пальметтовое поле, музыкальный шелестъ котораго доносился до нихъ, — здѣсь раздаются вздохи предковъ Мико; въ лѣсахъ же, гдѣ онъ родился, они воютъ бурей. И то и другое — дыханіе Великаго Духа; вѣтры, которые онъ влагаетъ въ уста нашихъ предковъ — вѣстники Его. Великій Духъ окрасилъ кожу Токеа въ красный, а враговъ его въ бѣлый цвѣтъ; онъ далъ имъ два языка, и они не понимаютъ другъ друга; но великій Духъ понимаетъ ихъ и слышитъ молитвы и бѣлыхъ и красныхъ; они шепчутъ различными языками, такъ же точно какъ здѣсь шелеститъ нашъ тростникъ, а тамъ, на родинѣ Мико, шумитъ и трещитъ нашъ дубъ. Слушай, продолжалъ онъ, и снова медленно поднялся, вытянулся во весь ростъ, и прозрачная его фигура походила на образъ существа изъ другаго міра; — Мико Оконіевъ читалъ вашу книгу Бытія, онъ учился вашимъ письменамъ, когда достигъ уже зрѣлаго возраста, потому что онъ видѣлъ, что лукавство бѣлыхъ произошло отъ ихъ мертвыхъ друзей. Ваша книга Бытіи говоритъ то же, что возвѣщали ему его предки: что есть Великій Духъ, Великій Отецъ. Слушай дальше, продолжалъ онъ: — Мико былъ посланъ своимъ народомъ къ великому отцу бѣлыхъ, и когда Мико съ прочими начальниками пришолъ въ тѣ деревни, гдѣ бѣлые поклоняются Великому Духу въ большихъ сборныхъ вигвамахъ, то нашелъ ихъ очень добрыми, и они какъ братья встрѣтили Мико и его соотечественниковъ; Токеа имѣлъ разговоръ съ великимъ бѣлымъ отцомъ; смотри, это отъ него. — При этомъ онъ указалъ на большую серебряную медаль съ изображеніемъ Вашингтона. — Мико спросилъ великаго отца (онъ былъ великій воинъ и истинный бѣлый отецъ), вѣруетъ ли онъ въ Великаго Духа своей книги, и тотъ отвѣчалъ, что вѣруетъ, и что ихъ Великій Духъ тотъ самый, которому поклоняются и красные воины. Это были слова величайшаго и справедливѣйшаго отца, какой когда либо былъ у бѣлыхъ. Слушай, продолжалъ онъ, — когда Мико возвращался въ свой вигвамъ и направился противъ заходящаго солнца, душа его вспомнила слова Великаго Отца, и онъ глаза свои держалъ широко открытыми. — Пока онъ видѣлъ высокіе каменные сборные вигвамы, гдѣ бѣлые призываютъ Великаго Духа, красныхъ воиновъ встрѣчали какъ братьевъ; но когда глаза его не видѣли больше этихъ сборныхъ вигвамовъ и когда онъ подходилъ ближе къ своимъ лѣсамъ, лица бѣлыхъ становились все мрачнѣе, потомучто Великій Духъ не освѣщалъ ихъ. Тогда Токеа убѣдился, что тѣ люди, которые не призываютъ Великаго Духа — не добрые люди. И братъ мой издѣвается надъ Великимъ Духомъ и смѣется надъ предками въ блаженныхъ лугахъ. И онъ хочетъ быть другомъ Оконіевъ, которыхъ онъ лишилъ бы единственнаго свѣтлаго пути? Онъ хочетъ быть другомъ Мико, который изнемогъ бы подъ своимъ бременемъ, еслибы его отцы не предупредили его? — Ступай, заключилъ старикъ, съ ужасомъ отворачиваясь отъ него. — Мой братъ отнялъ бы послѣднюю надежду у Мико и у его народа.
— Спокойной ночи! сказалъ морской разбойникъ, зѣвая. — Жаль! въ васъ погибъ славный методистскій священникъ!
Сказавъ это, онъ направился къ сборному вигваму, постоянной своей квартирѣ во время пребываній въ деревушкѣ.
Токеа, качая головою, возвратился въ свою хижину. На этотъ разъ никакое ночное пѣніе не прояснило мрачнаго унынія взмученнаго старика; только рѣзкіе свистки караула, раздававшіеся черезъ каждые два часа на берегу и передъ жилищемъ морскаго разбойника, напоминали о присутствіи въ вигвамѣ живыхъ существъ.
ГЛАВА XV
правитьсоставляютъ истинное наслажденіе мести.
— Капитанъ! въ деревнѣ какое-то необыкновенное движеніе, отрапортовалъ лейтенантъ, отворяя дверь сборнаго вигвама и подходя къ постели морскаго разбойника.
— Что такое?
— Дикіе несутся и скачутъ, какъ будто вселились въ нихъ сотни чертей. Они тащатъ узлы, съѣстные припасы и оружіе; вся деревня на ногахъ.
Морской разбойникъ всталъ съ постели и поспѣшно одѣлся.
— Постарайтесь разузнать поподробнѣе, а я между тѣмъ пойду къ старику. Если вы замѣтите что нибудь подозрительное, такъ вамъ уже извѣстно, что вы должны дѣлать.
— Слушаю, капитанъ.
— Но я, однако, не думаю, проговорилъ скорѣе самъ себѣ морской разбойникъ; — не дальше какъ вчера, на сонъ грядущій, онъ прочолъ мнѣ проповѣдь, которая покрайней мѣрѣ доказываетъ, что онъ заботится о спасеніи души моей.
— Однако, капитанъ, смѣю замѣтить….
— Что такое, лейтенантъ? говорите скорѣе.
— Намъ еще предстоитъ порядочное разстояніе, пока мы доберемся до…
— Знаю.
— Это замедленіе… робко замѣтилъ лейтенантъ.
— Имѣетъ свои основательныя причины.
— Слушаю, капитанъ.
Лейтенантъ поклонился и направился опять къ берегу; капитанъ въ раздумьи пошолъ къ жилищу Мико. Послѣдній стоялъ передъ своей хижиной, устремивъ неподвижные взоры на рѣку. При видѣ морского разбойника онъ, казалось, нѣсколько смутился. На привѣтствіе его Мико отвѣчалъ ласковѣе нежели вчера, при его прибытіи. Но при этомъ въ немъ обнаруживалось какое-то безпокойство, какое-то смущеніе, которыя все усиливались и довольно рѣзко противорѣчили обыкновенному, невозмутимому его спокойствію и неподвижности. Онъ вошолъ въ хижину вмѣстѣ съ морскимъ разбойникомъ; оба сѣли; но, спустя нѣсколько минутъ, Мико опять поспѣшилъ къ двери и, какъ будто опомнившись, снова сѣлъ на свое мѣсто. Вдругъ онъ всталъ, подошолъ къ двери, вытянулъ шею, и казалось прислушивался. Въ эту минуту деревня огласилась продолжительнымъ, радостнымъ восклицаніемъ, которое, какъ бѣглый огонь, переходило изъ хижины въ хижину и наконецъ разразилось дикимъ хоромъ, въ которомъ мужчины, женщины, дѣвушки и дѣти соединили свои пронзительные, оглушительные голоса. Мико быстро направился къ сборному вигваму. Вся деревушка была въ страшномъ волненіи. Изъ-за каждой изгороди, изъ-за каждаго куста выскакивали мужчины и дѣти, и какъ бѣшеные бросались къ сборному вигваму; даже присутствіе Мико не могло, повидимому, удержать ихъ въ границахъ. На противоположномъ берегу Начеза стояло человѣкъ тридцать индѣйцевъ, всѣ верхами. Нѣкоторые изъ нихъ искали брода; наскучивъ этимъ замедленіемъ, одинъ молодой человѣкъ совсѣмъ съ лошадью бросился въ воду, а за нимъ послѣдовали и всѣ остальные, въ томъ же порядкѣ, какъ стояли на берегу.
Ширина рѣки противъ вигвама простиралась до пяти сотъ футовъ и глубина ея была значительна. Но смѣлые наѣздники находились, казалось, въ своей стихіи, и верхами переплыли черезъ рѣку, едва выходя изъ рядовъ своихъ.
Морской разбойникъ поспѣшно направился къ берегу; онъ скрежеталъ зубами и на лицѣ его выражалось страшное бѣшенство.
— Хоть бы десять хорошихъ штуцеровъ! прошипѣлъ онъ своему лейтенанту.
— Извините, капитанъ! Это не Оконіи: это Куманчи, воплощонные дьяволы. Я знаю ихъ еще со времени мексиканскихъ моихъ походовъ.
Между тѣмъ маленькій отрядъ достигъ бухты, въ которой каноэ качались на канатахъ изъ ваттапа. Въ одинъ мигъ индѣйцы повернулись на своихъ лошадяхъ, и потомъ, какъ будто по командѣ, спрыгнули съ нихъ на берегъ, вытащали ихъ за собою изъ воды и опять вскочили на нихъ, съ такою быстротою и ловкостью, что можно было подумать, не осуществилась ли басня о центаврахъ.
Передній подъѣхалъ къ Оконіямъ, ожидавшимъ его съ своимъ Мико около сборнаго вигвама; вдругъ кружокъ послѣднихъ разступился, и Мико вышелъ впередъ, протягивая далеко передъ собою открытую ладонь.
— Да здравствуетъ великій начальникъ Куманчіевъ и Павніевъ, племени тоіаскъ! произнесъ онъ торжественно.
Молодой индѣецъ, къ которому относились эти слова, остановился, со вниманіемъ выслушалъ привѣтствіе, почтительно склонивши голову. Когда старикъ окончилъ свою рѣчь, онъ соскочилъ съ лошади и, протянувъ правую ладонь, подошолъ къ старику. Совершенно приблизившись къ нему, онъ еще разъ наклонился, схватилъ руку Мико и положилъ ее себѣ на голову.
Это взаимное привѣтствіе, нелишенное нѣкотораго достоинства, было особенно замѣчательно своимъ контрастомъ. И дѣйствительно, трудно было представить себѣ болѣе рѣзкую противоположность: худой, изсохшій Мико, стоящій неподвижно, молчаливо и уныло, подобно опаленному гигантскому пню, и рядомъ съ нимъ молодой начальникъ Куманчіевъ, открытый, исполненный мужественнаго достоинства и какой-то дѣтской кротости. Голова его была покрыта живописнымъ украшеніемъ изъ перьевъ и мѣха; высокій лобъ и цвѣтущее лицо свѣтло-бронзоваго цвѣта пренебрегали, казалось, дикою воинскою краскою его товарищей; выразительные, жгучіе, черные глаза и благородный римскій носъ были въ совершенной гармоніи съ его мужественнымъ станомъ, который не мало выигрывалъ отъ одежды и вооруженія.
Грудь его покрывалъ камзолъ изъ синяго лисьяго мѣха, а со спины свѣшивалась барсовая шкура. Прикрѣпленная къ плечамъ золотыми застежками, она выставляла такой станъ, отъ котораго Торвальдсенъ и Канова пришли бы въ восторгъ. Это былъ дивный образъ мужественной красоты, развившейся на свободѣ, чисто, неиспорченно, среди восхитительныхъ равнинъ Мексики, въ средѣ мужественнаго народа, который кромѣ Великаго Духа не признавалъ надъ собою никакой власти. За поясомъ заткнутъ былъ кинжалъ, съ рукояткою изъ массивнаго золота; короткій штуцеръ и девяти-футовое копье, на которомъ развѣвался конскій хвостъ, представляли такое вооруженіе, лучше котораго, по богатству его и сообразности съ цѣлью, ничего нельзя было бы и придумать.
Когда молодой начальникъ соскочилъ съ коня, послѣдняго тотчасъ же подхватилъ одинъ изъ его спутниковъ. Это была чудная породистая лошадь, покрытая барсовою шкурою, четыре конца которой прикрѣплялись около спины и шеи золотыми застежками, на ней не было ни сѣдла, ни стремянъ, но по обѣимъ сторожамъ, на ремняхъ, висѣли футляры для копья и штуцера.
Подобнымъ же образомъ были одѣты и вооружены еще четыре воина могущественнаго индѣйскаго племени Куманчіевъ. Волосы ихъ были зачесаны внизъ по обѣимъ сторонамъ лба, а цвѣтъ лица представлялъ смѣсь оливковаго съ мѣдно-краснымъ. Они какъ будто гордились собою и свысока смотрѣли даже на Павніевъ. На шеѣ каждой лошади висѣлъ лассо, это опасное орудіе, которымъ мексиканскій наѣздникъ на всемъ скаку ловитъ враговъ, буйволовъ и лошадей, накидывая петлю съ необыкновенною быстротою и ловкостью на голову человѣка или животнаго.
Остальные въ отрядѣ были Павніи, племени тоіаскъ. Волосы ихъ были гладко выстрижены и только на темени оставалась прядь волосъ, тщательно сплетенная. На плечахъ у нихъ были буйволовыя кожи, окрашенныя красной краской и обращенныя мѣхомъ внутрь. Вмѣсто сѣдла служила также буйволовая кожа. На каждомъ изъ Павніевъ былъ поясъ въ дюймъ ширины, къ которой прикрѣплялась набедренная рубашка. На ногахъ были макассины изъ лосиныхъ шкуръ. Половина всадниковъ были вооружены мушкетами и штуцерами; но у всѣхъ вообще были копья, длинный боевой ножъ и томогаукъ. Всѣ они были стройнаго и мощнаго сложенія; въ сравненіи съ ними Оконіи, съ своими тонкими руками и узкими плечами, казались дѣтьми.
— Мой братъ — трижды желанный гость! прибавилъ Мико черезъ минуту, впродолженіи которой взоры его съ выраженіемъ чистѣйшаго удовольствія устремлены были на великолѣпнаго гостя и на его спутниковъ.
— Подумалъ ли великій Эль-Соль о тѣхъ словахъ, которыя Токеа переслалъ ему черезъ своего скорохода? спросилъ потомъ Мико.
— Онъ принесъ съ собою открытыя уши и широкое сердце, съ достоинствомъ отвѣчалъ молодой начальникъ. — Рѣчь великаго Мико, назначена только для одного Эль-Соля, или ее могутъ слушать также и воины Куманчіевъ и Павніевъ? спросилъ онъ, немного погодя.
— Начальники и воины Куманчіевъ и Павніевъ — дорогіе гости въ сборномъ вигвамѣ Оконіевъ. Они ихъ братья.
Какъ только Мико произнесъ эти слова, четыре Куманчія, такое же число Павніевъ слѣзли съ лошадей и направились съ своими начальниками къ сборному вигваму. Когда они вошли въ хижину, остальные также соскочили съ лошадей, и прислонившись къ шеямъ послѣднихъ, образовали собою полукругъ.
Ближе къ сборной хижинѣ стояли Оконіи, вооружонные только длинными боевыми ножами, а за ними, въ почтительномъ отдаленіи, молодые люди вигвама, также въ полукружіи. Далеко позади послѣднихъ стояли сквавы, дѣвушки и дѣти, которымъ строгія правила индѣйскаго этикета не позволяли приближаться даже къ своимъ мужьямъ и отцамъ. Такимъ образомъ вигвамъ принялъ мало по малу видъ маленькаго лагеря, въ которомъ различные разряды войскъ стремятся взадъ и впередъ въ быстромъ движеніи.
На берегу, опершись на руки, лежали четыре морскіе разбойника, между тѣмъ какъ капитанъ ихъ и лейтенантъ прохаживались въ кустарникѣ вдоль берега. Кромѣ проницательныхъ взглядовъ, которые они изрѣдка бросали на группы индѣйцевъ, оба они не принимали, казалось, особеннаго въ нихъ участія.
Такимъ образомъ прошло, можетъ быть, около часа, какъ вдругъ отворилась дверь сборнаго вигвама и оттуда вышелъ Токеа, направляясь къ берегу, противъ обыкновенія болѣе быстрыми шагами. Казалось, онъ искалъ кого-то, и морскіе разбойники, угадывая его мысли, указали ему молча на кустарникъ, тянувшійся вдоль берега рѣки. Пиратъ остановился, лишь только увидѣть шедшаго къ нему навстрѣчу Мико.
— Начальники красныхъ воиновъ, произнесъ Мико, вошли въ жилище, которое Токеа отвелъ для своего брата, и будутъ тамъ держать совѣтъ. Хочетъ ли начальникъ соленыхъ водъ слушать ихъ рѣчь?
Разбойникъ кивнулъ головою въ знакъ согласія, и оба они пошли сквозь толпу къ сборному вигваму. — Ни одинъ изъ индѣйцевъ не поднялъ глазъ, чтобы (какъ это водится въ болѣе цивилизованныхъ обществахъ) прочитать на лицахъ обоихъ этихъ значительныхъ людей, что могло означать такое внезапное, важное и необыкновенное собраніе. Когда они вошли въ хижину, Мико молча пригласилъ пирата сѣсть. Нѣсколько времени всѣ молчали. Наконецъ Мико началъ торжественнымъ тономъ:
— Начальникъ соленыхъ водъ! Два раза деревья бросали свои листья и два раза Великій Духъ облачалъ ихъ снова въ ихъ одежду, съ тѣхъ поръ какъ Токеа и его народъ стали охотиться для Лафитта, а ихъ жены начали сѣять и жать для него хлѣбъ.
— За все это заплачено. Неугодно ли приступить къ дѣлу?
Индѣйцы сидѣли неподвижно; но Эль-Соль приподнялъ голову и устремилъ на разбойника любопытный и испытующій взглядъ.
— Мико Оконіевъ, продолжалъ Токеа тѣмъ же холоднымъ тономъ, — не можетъ болѣе охотиться для Лафитта и его народа. Красные воины и воины соленаго озера должны идти различными путями.
— Другими словами, перебилъ его морской разбойникъ, — вы отказываетесь отъ союза и братства съ Лафиттомъ. Можно узнать причину?
— Взгляни! сказалъ старикъ, подымаясь съ своего мѣста и указывая въ окно на хлопчатое дерево, которое отѣняло хижину; — семь лѣтъ тому назадъ это дерево выросло изъ земли. Въ то время оно было такъ нѣжно и мало, что птичка могла бы своимъ клювомъ выдернуть его изъ земли, въ которую вѣтеръ занесъ его сѣмячко; но сѣмячко это выросло и стало большимъ, и теперь десять красныхъ воиновъ не могли бы его вырвать: оно погребло бы ихъ подъ своею тяжестью. Начальникъ соленыхъ водъ никогда не сдѣлается луговымъ охотникомъ; онъ любитъ простирать свою руку къ тому, что не принадлежитъ ему; его алчность къ чужой собственности окрѣпла, подобно пню этого дерева, и задавила бы все остальное. Онъ никогда не научится довольствоваться малымъ.
Морской разбойникъ злобно усмѣхнулся; но лицо его тотчасъ же приняло прежнее выраженіе.
— Мико, продолжалъ индѣецъ, говорить только то, что говорятъ друзья и враги Лафитта. Посмотри, сказалъ онъ, вынимая изъ-за пояса прокламацію а развертывая ее передъ разбойникомъ, — великій бѣлый отецъ назначалъ цѣну многихъ долларовъ за его скальпъ. Онъ называетъ его воромъ.
Морской разбойникъ слушалъ съ дипломатическимъ равнодушіемъ; на лицѣ его не измѣнилась ни одна черта..
— Такъ этотъ жалкій, лоскутъ бумаги — причина нашего коварнаго отступленія! произнесъ онъ. наконецъ съ презрѣніемъ — Эти несчастные пять сотъ долларовъ! Вы хотите пріобрѣсти ихъ? Вотъ вамъ тысяча, десять тысячъ!
Индѣецъ видимо оскорбился.
— Лафиттъ, сказалъ онъ, находится въ вигвамѣ Мико Оконіевъ и можетъ спать спокойно. Оконіи бѣдны; все ихъ богатство — ружье и стрѣлы, съ которыми они ходятъ за буйвола и на оленя, они не нуждаются въ богатствѣ Лафитта; не много выиграетъ и онъ отъ красныхъ воиновъ. По этому пути ихъ должны идти на различнымъ направленіямъ.
— Я думалъ что Токеа воинъ, сказалъ морской разбойникъ, силившійся казаться хладнокровнымъ, хотя это видимо стоило ему большаго труда. — Я думалъ, что онъ храбрый непріятель и не забылъ того зла, которое причиняли ему бѣлые; но вижу, что я ошибался. Клочокъ бумаги соблазняетъ его предать своего бывшаго друга! Онъ не воинъ!
При этомъ ѣдкомъ упрекѣ глаза изсохшаго индійца сіяли разгораться; но онъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ распахнулъ свой камзолъ и показалъ страшные слѣды, оставленные на его груди саблями и штыками бѣлыхъ враговъ,
— Токеа, произнесъ онъ быстро и полусдержаннымъ голосомъ, — раздавалъ больше ударовъ, наносилъ и самъ получилъ больше ранъ, нежели сколько пяльцевъ на рукахъ и на ногахъ начальника соленыхъ водъ. Онъ смѣется надъ рѣчью Лафитта.
— Такъ почему же вы боитесь прокламаціи, которая не можетъ повредить вамъ? Какое вамъ дѣло здѣсь, въ Мексикѣ, до губернатора Лузианы и до его янковъ?
— Въ Мексикѣ? повторилъ Мико, — какъ понимаетъ это мой братъ?
— Мы въ Техасѣ, въ мексиканской провинціи, отвѣчалъ морской разбойникъ.
Мико во все время пребыванія на берегахъ Начеза оставался въ твердомъ убѣжденіи, что онъ съ своимъ народомъ все еще обитаетъ во владѣніяхъ великаго отца янковъ, и эта мысль, какъ зловѣщій сонъ, постоянно преслѣдовала старика, не давала ему покоя ни днемъ ни ночью. Морской разбойникъ зналъ, какъ неотступно мучила Мико эта увѣренность; но до сихъ поръ онъ не спѣшилъ разувѣрить его, вѣроятно, для того, чтобы такимъ образомъ держать его вмѣстѣ съ его народомъ въ постоянной отъ себя завѣсямостп. И въ настоящемъ случаѣ онъ сообщилъ ему это извѣстіе, безъ сомнѣнія, съ цѣлію склонить его сколько возможно отъ намѣренія соединиться съ Куманчіями, которое сдѣлалось теперь довольно яснымъ.
Старикъ вслушивался въ это открытіе, разинувъ ротъ и наостривъ уши. Онъ съ усиліемъ переводилъ духъ, какъ будто только что освободился отъ тяжолой ноши.
— Такъ Мико Оконіевъ не живетъ на той землѣ, которую великій отецъ бѣлыхъ считаетъ собственностью своего народа? спросилъ онъ наконецъ.
— Конечно нѣтъ. Я могу показать вамъ актъ.
Индѣецъ погрузился въ размышленіе. Для него это было чрезвычайно важное и радостное извѣстіе. Но въ настоящемъ случаѣ оно пришло слишкомъ поздно, потомучто переговоры, повидимому, зашли такъ далеко, что Мико, еслибы онъ даже и захотѣлъ, не могъ уже отступить, не унижая своего достоинства. Уже и настоящее его размышленіе бросилось въ глаза, а взглядъ молодого начальника, обратившаго вниманіе на это раздумье, окончательно возвратилъ старику прежнее холодное, неподвижное спокойствіе.
— Десница Великаго Духа, произнесъ Мико, — тяготѣетъ на красныхъ людяхъ: онъ омрачилъ свой ликъ; храбрые наши убиты; кровь ихъ лилась потоками, и кости ихъ тлѣютъ на землѣ безъ погребенія. Пора забыть томогауки, иначе дѣти красныхъ воиновъ исчезнутъ съ лица земли. У насъ много враговъ; къ этимъ многимъ они не должны прибавлять новыхъ; они не должны замыкать цѣпь союза съ воинами соленыхъ водъ.
Морской разбойникъ слушалъ съ напряженіемъ. Вдругъ онъ разразился:
— Но если я могу доказать вамъ, что именно это враги…. Пиратъ остановился.
— Токеа! вдругъ заговорилъ онъ снова, гордо подымаясь съ своего мѣста, — я пришолъ для того, чтобы предложить вамъ свое братство, раздѣлить съ вами все чѣмъ владѣю и что мнѣ стоило многолѣтнихъ трудовъ и усилій. Лафиттъ, гроза морей между Европой и Америкой, повелитель Мексиканскаго залива, предлагаетъ вамъ и вашимъ воинамъ свою дружбу и братство! Онъ не проситъ ихъ у васъ какъ милости, но вамъ предлагаетъ ихъ какъ милость. Не онъ, а вы выигрываете отъ этого. Жалкія, презрѣнныя вы существа! Лафиттъ удостоиваетъ васъ своего братства. Онъ будетъ защищать васъ, и ни одинъ янки не осмѣлится васъ тронуть. Онъ клянется въ томъ. Это послѣднее его предложеніе.
Сила и даже достоинство, съ какими пиратъ произнесъ эти слова, сдѣлали бы честь и болѣе возвышенному характеру. — Индѣйцы смотрѣли на него съ изумленіемъ.
— Мико, произнесъ старый начальникъ съ невозмутимымъ спокойствіемъ, — оставилъ земли своего отца, потомучто на нихъ поселились бѣлые. Душа его стремится къ народу его цвѣта; сердцу его опостылѣли бѣлые; но Мико не для того бѣжалъ отъ бѣлыхъ, чтобы принять на груди своей худшихъ изъ нихъ. Цѣпь, которая привязывала Оконіевъ къ народу бѣлыхъ, должна разорваться, лишь только начальникъ обратится спиною къ вигваму красныхъ воиновъ.
— Хорошо, сказалъ морской разбойникъ съ притворнымъ равнодушіемъ. — Согласно обѣщанію вашему, я жду, чтобы мнѣ выдали Бѣлую Розу. Я требую ее какъ свою собственность.
— Токеа обѣщалъ Бѣлую Розу начальнику соленыхъ водъ, другу Оконіевъ, врагу янковъ, воину; но онъ не обѣщалъ ее разбойнику, вору. Мико обѣщалъ отдать ее тогда, когда начальникъ соленыхъ водъ поселится въ его вигвамѣ; теперь вигвамъ для него запертъ, и онъ долженъ отыскивать себѣ другую скваву.
При этихъ словахъ на лицѣ пирата изобразилась коварная усмѣшка. Еще разъ бросилъ онъ убійственный взглядъ на Мико и быстро вышелъ изъ хижины. Остальные едва приподняли глаза. Молча сидѣли они впродолженіи всего совѣщанія, молча оставались нѣсколько времени по удаленіи пирата, молча поднялись съ своихъ мѣстъ и оставили сборный вигвамъ.
ГЛАВА XVI
правитькоторый дорожитъ своимъ именемъ.
Солнце достигло уже полуденной высоты, когда начальники оставили сборный вигвамъ, чтобы подъ открытымъ небомъ составить большой совѣтъ, къ которому тотчасъ же стали дѣлать всѣ нужныя приготовленія.
Второстепенные начальники и остальные воины стали въ два полукружія: внутреннее, меньшее, образовалось изъ старшихъ воиновъ, а наружное изъ младшихъ. Всѣ они сѣли по индѣйскому обычаю, скрестивши ноги, съ скальпирными ножами и томогауками за поясомъ, спокойно ожидая появленія главныхъ начальниковъ.
Ближайшее къ сборному вигваму пространство, какъ почетное мѣсто, было занято исключительно Павніями, которые всѣ сидѣли въ одинъ рядъ: знакъ, что всѣ они были испытанные воины. Когда оба начальника, съ своими провожатыми, вышли изъ хижины, всѣ встали и полукружія разступились, чтобы дать имъ дорогу; они прошли и составили изъ себя третье, меньшее полукружіе, внутри котораго сѣли Токеа и Эль-Соль. Важный, рѣшительный и полный достоинства видъ этихъ такъ-называемыхъ дикарей, ихъ острый, проницательный взглядъ, могущественныя, хотя и искаженныя дикостью лица и фигуры, налагали на все собраніе печать какого-то достоинства и величія, которыя тѣмъ болѣе могли возбудить участіе цивилизованнаго свидѣтеля, что люди эти сошлись какъ свободные совѣщаться о собственномъ своемъ благѣ и горѣ.
Одинъ, изъ, старшихъ Оконіемв второго полукружія принесъ калюметъ. Онъ остановился предъ обоими начальниками, втянулъ въ себя дымъ, и первое скопившееся во рту облако пустилъ вверхъ — къ Великому Духу, второе внизъ — матери-землѣ, и третье по прямой линіи, къ своимъ товарищамъ, показывая имъ такимъ образомъ доброе свое намѣреніе. Выпустивши эти три облака, онъ передалъ трубку Эль-Солю, который такомъ же образомъ выпустилъ три клуба дыма и потомъ передалъ ее дальше. Когда трубка три раза обошла кругъ, въ честь собравшихся трехъ народовъ, Токеа поднялся съ земли и началъ свою рѣчь.
Она не заключала въ себѣ ничего такого, что было бы особенно ново или интересно для нашихъ читателей. Это была картина, какой можно было ожидать отъ человѣка, который обмакнулъ кисть въ накопившуюся въ душѣ его жолчь и каждое дыханіе котораго выражало вражду и месть. Онъ долго останавливался надъ изображеніемъ коварныхъ путей, посредствомъ которыхъ бѣлые лишили его и народъ его отцовскаго ихъ наслѣдія; изобразилъ обманъ и насилія, какія позволяли себѣ торговцы въ сношеніяхъ своихъ съ красными; указалъ на сѣти и козни, какими опутывали его и народъ его, и которыя, наконецъ принудили его оставить навсегда земли отцовъ своихъ и направить стопы свои туда, гдѣ онъ могъ надѣяться никогда не встрѣчаться съ бѣлыми, т. е. въ настоящее свое убѣжище. Нѣсколько поверхностнѣе онъ разсказалъ о своихъ отношеніяхъ къ морскому разбойнику; упомянулъ о прокламаціи отца бѣлыхъ, которая нравственно не дозволяетъ ему оставаться долѣе съ своимъ народомъ около рѣки, находящейся во власти начальника соленыхъ водъ. Потомъ онъ перешолъ кѣ плѣну своей дочери и со слезами на глазахъ описалъ самоотверженіе и опасность, съ какою Эль-Соль, вырвалъ ее изъ рукъ озлобленныхъ враговъ и какимъ образомъ благородный начальникъ самъ предложилъ цѣпь, которой суждено навсегда связать, эти два народа. Онъ объявилъ собранію, что великій начальникъ двухъ народовъ желаетъ сдѣлаться сыномъ начальника третьяго народа, потомкомъ Мико Оковіевъ; что отнынѣ эти народы будутъ составлять одну нераздѣльную семью и, сильные такимъ единствомъ, будутъ презирать своихъ враговъ.
— Пopа, заключилъ онъ, — снова спаять кольцо, сломанное слѣпою враждою между красными народами; пора созвать вмѣстѣ всѣхъ дѣтей великой семьи красныхъ, которыя до сихъ поръ были разсѣяны вдали другъ отъ други. Великій Духъ изрекъ свою волю подвигомъ могущественнаго начальника Куманчіевъ и Павніевъ; онъ опять соединилъ, разорванную цѣпь. Мико схватилъ кольцо, и никогда уже не сломитъ ого. Руки Токеа начали коченѣть, ноги его слабѣютъ; онъ долго искалъ вокругъ себя потомка и искалъ напрасно; теперь Великій Духъ прислалъ ему преемника въ избавителѣ его дочери. Кровь славныхъ Мико не исчезнетъ съ лица земли; смѣшавшись съ кровью великаго Куманчія, она будетъ течь въ жилахъ сыновъ Эль-Соля. Онъ будетъ сыномъ Мико, отцомъ Оконіевъ, ихъ начальникомъ, воиномъ, братомъ. Воины Оконіевъ! вотъ синь вашего Мико!
Взоры всего собранія, полные удивленія и любви, обратились къ молодому человѣку, который въ эту минуту поднялся съ земли, преклонился передъ Мико и, послѣ непродолжительнаго молчанія, обратился къ собранію съ слѣдующими словами;
"Много лѣтъ протекло съ тѣхъ поръ, и Эль-Соль еще не видѣлъ тогда великаго дневнаго свѣтила, которое Великій Духъ создалъ для того, чтобы оно служило факеломъ двумъ великимъ отцамъ красныхъ воиновъ, въ то время когда они въ своемъ каноэ переплывали черезъ широкія соленыя воды. Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ молодые воины Павніевъ, племени тоіаскъ, перешли черезъ высокія горы, которыя стоятъ между ними и равнинами красныхъ, въ обширной странѣ Мексикѣ. Тамъ они выстроили, себѣ хижины и сказали: останемся здѣсь, ибо буйволы и лоси здѣсь въ изобиліи. Они охотились уже десять солнцевъ, когда красные воины Мексики нашли ихъ слѣды и съ омраченнымъ челомъ явились передъ ними на быстрыхъ копяхъ, съ огнестрѣльнымъ оружіемъ. Но Павніи воины: они не повернули спины своей къ непріятелю. Раздался воинскій крикъ, и двое изъ мексиканскихъ воиновъ с были убиты, а остальные бѣжали на быстрыхъ коняхъ своихъ. Отъ одного изъ умирающихъ воиновъ Павніи узнали, что это воины могущественнаго народи Куманчіевъ. Тогда они возвратились черезъ горы въ свой вигвамъ, съ скальпами убитыхъ.
"Велика была радость Павніевь, когда молодые воины пришли къ своимъ начальникомъ и показали имъ скальпы могучихъ враговъ; громко было ихъ ликованіе. Но Эттова, величайшій изъ начальниковъ, возвысилъ свой голосъ, и всѣ замолкли.
— "Воины Павніевъ! гласила рѣчь его, — вы сняли два скальпа съ головъ самаго могущественнаго краснаго народа между восходящимъ и заходящимъ солнцемъ. Воины его многочисленнѣе буйволовъ; ихъ лошади быстрѣе молніи, а месть убійственнѣе укушенія змѣи. Скоро они перейдутъ черезъ горы, и кости Павніевъ будутъ бѣлѣть на родныхъ поляхъ; вигвамы ихъ вспыхнутъ яркимъ пламенемъ; скальпы ихъ, содранные съ череповъ, будутъ сохнуть въ дымѣ пылающихъ хижинъ. Воины Оконіевъ! Око Ваконды мрачно смотритъ на васъ свыше; сыны ваши пошли туда, гдѣ никогда не слѣдовало бы видѣть слѣдовъ ихъ; они подняли воинскій крикъ, ставши на незаконный путъ. Они проникли черезъ горы, которыя самъ великій Ваконда поставилъ границею между обоими народами. Воины Павніевъ! Вы должны исправить то, что испортили сыны ваши; вы должны укротить месть великихъ Куманчіевъ, потомучто были неправы. Пусть лучше погибнутъ десять нашихъ воиновъ, нежели весь народъ. —
"Такъ говорилъ великій Эттова. Громко раздавались клики горести между Павніями, когда они услышали рѣчь могущественнаго своего начальника; но они внимательно слушали его слова, и ни одно изъ нихъ не упало на землю, ибо великій начальникъ говорилъ истину.
"Начальники и воины собрались на совѣтъ, и скоро вигвамъ услышалъ погребальное пѣніе въ кругу воиновъ и молодыхъ людей. Это было погребальное пѣніе Блэкигля, единственнаго сына Эттовы, опоры его преклонной старости. Эттова увидѣлъ молодого воина; уши его слышали изъ устъ сына предсмертное пѣніе, но онъ не вздыхалъ, не печалился; душа его была поляна радости. Еще изъ девяти устъ раздалось такое же печальное пѣніе, и десять воиновъ Павніевъ, обреченные на смерть, вышли изъ вигвама, съ похороннымъ пѣніемъ самимъ себѣ. Они перешли черезъ горы и направились къ вигвамамъ Куманчіевъ.
"Куманчіи — могучее племя; они болѣе тогда они великодушный и храбрый народъ, цвѣтъ и слава краснаго племени.
— "Да сохранитъ насъ Великій Духъ! сказали они, — чтобы мы умертвили тѣхъ, которые пришли къ намъ съ миромъ! Братьямъ нашимъ, нечего бояться. Но двое изъ отцовъ нашихъ воиновъ остались безъ сыновъ; двое изъ вашихъ молодыхъ людей должны сдѣлаться ихъ сынами, а остальные могутъ возвратиться въ свои вигвамъ. —
"Блэкигль былъ изъ числа двухъ, которыхъ выбрали въ сыны Куманчіевъ. Ему не исполнилось еще двадцати лѣтъ, но онъ уже три раза былъ на боевомъ пути противъ Осаговъ, и умѣлъ убивать непріягеля и укрощать дикаго коня. Куманчіи полюбили его, и дочери ихъ стали устремлять страстные взоры на великаго охотника; но въ душѣ его была пустота: мысли его были у отца, у его народа, у его братьевъ. Онъ любилъ охоту на буйволовъ и дикихъ коней.
"Однажды, когда онъ мчался но безконечнымъ равнинамъ Куманчіевъ, глаза его увидѣли коня, который быстрѣе оленя, бѣлѣе снѣга и горделивѣе лося несся по нивамъ. Душа его жаждала покорить гордость дикихъ коней, во этотъ стрѣлою мчался передъ нимъ. Два солнца преслѣдовалъ онъ его; на полдень, все на полдень гнался онъ за нимъ, пока наконецъ не настигъ его на лугахъ великаго начальника Куманчіевъ, который жилъ въ сторонѣ палящаго солнца. Онъ закинулъ лассо, и конь былъ уже его, какъ вдругъ распахнулась дверь вигвама великаго начальника и оттуда вышла его дочь. Конь принадлежалъ ей: онъ ускакалъ съ луговъ, отыскивая братьевъ.
"Блэкигль взглянулъ въ глаза Коры, и лассо выпалъ изъ рукъ его; ибо дочь могущественнаго начальника Куманчіевъ была прекрасна какъ восходящее утреннее солнце. Бѣлый конь бросился къ Корѣ, и она вскочила на него.
— "Братъ мой усталъ, сказала она, — и Кора поведетъ его въ домъ своего отца, чтобы онъ отдохнулъ; онъ голоденъ, и она накормитъ; онъ жаждетъ, и она его напоитъ; онъ хочетъ спать, и она приговитъ ему мягкое ложе. Пойдемъ, мой братъ! —
"Блэкигль пересталъ тосковать въ вигвамѣ Куманчіевъ, ибо Кора была при немъ, когда онъ ловилъ дикихъ лошадей, и глаза его видѣли бѣлаго бѣгуна, когда онъ мчался на охотѣ.
— «Ты для меня дороже свѣта очей моихъ, нѣжно шептала дочь великаго, начальника; — твое дыханіе сладостнѣе утренняго вѣтерка; твой голосъ для меня звучнѣе пѣнія птицъ. Проси у Эль-Соля Кору; онъ отдастъ тебѣ дочь свою.»
"И Эль-Соль видѣлъ подвиги Блкигля на охотѣ, и душа его была съ нимъ.
— "Блэкиглъ! сказалъ онъ, — на тебя, на Павнія, дочь моя смотритъ ласковымъ взоромъ; но отецъ не можетъ отдать радость своего сердца молодому брату, который не убилъ еще ни одного врага его народа. Воины мои въ скоромъ времени пойдутъ на войну противъ бѣлыхъ воиновъ Мексики. Пусть молодой мой братъ присоединится къ нимъ. Если онъ возвратится съ знакомъ побѣды, то Эль-Соль встрѣтить его какъ сына. —
"Блэкигль выслушалъ рѣчь великаго начальника, и душа его исполнилась радости. Онъ отправился на боевой путь, и привелъ съ собою двухъ начальниковъ, воиновъ Мексики, и онъ сдѣлался сыномъ великаго Эль-Соля, и поселился вѣ большомъ вигвамѣ своего отца.
«Они были, произнесъ молодой человѣкъ медленно, торжественнымъ тономъ, — отцомъ и матерью Эль-Соля, нынѣшняго начальника Куманчіевъ и Павніевъ.»
Взоры всего собранія съ чувствомъ были устремлены на молодаго начальника, когда онъ умолкъ въ глубокомъ волненіи…
«Листья пальмы, продолжалъ онъ, — возобновились не болѣе одного раза, когда Великій Духъ отозвалъ отца Коры въ свѣтлые вѣчнозеленые лѣса. Начальники и воины Куманчіевъ собрались вокругъ умирающаго Эль-Соля, чтобы услышать слова величайшаго и мудрѣйшаго своего начальника.»
— "Воины Куманчіевъ! произнесъ онъ. — Блэкигль великій воинъ и будетъ великимъ предводителемъ; но голосъ нашихъ предковъ, которому мы должны повиноваться, запрещаетъ чтобы онъ когда либо сдѣлался начальникомъ Куманчіевъ. Но кровь Коры должна произвесть опять Куманчій. Почитайте въ сынѣ Коры главнаго начальника нашего народа. —
"Лишь только старый начальникъ произнесъ эти слова, душа его оставила тѣло и поднялась къ Великому духу; такимъ образомъ Эль-Соль сдѣлался начальникомъ Куманчіевъ, когда ему было только ещё нѣсколько мѣсяцевъ.
"Блэкигль возвратился въ вигвамъ Павніевъ, а Кора и Эль-Соль послѣдовали за нимъ. Четыре начальника Куманчіевъ сопровождала дочь Эль-Соля и ея сына, чтобы защищать и охранять молодого потомка и привести его обратно къ своему народу, когда онъ не будетъ уже нуждаться въ молокѣ матери.
"Прошло четырнацать лѣтъ; семь разъ приходили четыре начальника Куманчіевъ и столько же разъ возвращалась назадъ, поперемѣнно охраняя своего будущаго предводителя, какъ вдругъ пришла бѣлые люди и сказали, что вѣликій бѣлый отецъ купилъ всю землю, лежащую между великою рѣкою и солеными водами заходящаго солнца, и что они пришли строить себѣ хижины на охотничьихъ мѣстахъ Павніевъ. — Сначала было ихъ немного, но скоро число ихъ увеличилось.
"Павніи съ нахмуреннымъ челомъ смотрѣли на слѣды ихъ ногъ; но Блэкигль произнесъ имъ рѣчь, и они съ миромъ протянули руки бѣлымъ людямъ; а бѣлые крали у нихъ за это лошадей и обманывали ихъ на мѣхахъ. Въ продолженіи цѣлаго лѣта Блэкигль отстаивалъ бѣлыхъ; но уши его народа стали замыкаться отъ его рѣчей, и они подняли топоры противъ бѣлыхъ враговъ. Плевелы начали сильно разростаться на пути между обоими народами…
"Блэкигль былъ на охотѣ; онъ преслѣдовать оленя, который быстро убѣгалъ отъ его оружія, какъ вдругъ онъ встрѣтилъ толпу бѣлыхъ, которые шли съ своими ружьями. Они взглянули въ гордыя очи воина, и души ихъ взалкали его крови. Прежде чѣмъ онъ сталъ говорить, предательская пуля пронзила его сердце, и онъ уже плавалъ въ крови своей. Бѣлые убѣжали и оставили начальника съ смертоноснымъ свинцомъ въ груда.
"Великое небесное свѣтило скрылось за землею, и Кора тщетно ждала возвращенія любезнаго супруга. Она боязливо устремила взоры въ темный полумракъ, она прислушивалась; — уши ея были широко раскрыты, — тщетно прикладывала ухо къ землѣ, чтобы услышать легкую поступь Блэкигля. Не слышно было ни одного звука, кромѣ завыванія лугового волка и мычанія буйволовъ. Она обняла Эль-Соля и бросалась съ нимъ въ темный лѣсъ.
"Долго мать и сынъ, при блѣдномъ ночномъ свѣтилѣ, шли по слѣдамъ Блэкигля, какъ вдругъ они услышали предсмертное хрипѣніе раненаго начальника. Блѣдное свѣтило обливало сребристымъ свѣтомъ пронзенную грудь великаго Блэкигля. Кора упала рядомъ съ нимъ. Отъ вопля ея, умирающій открылъ глаза и устремилъ ихъ на жену и сына.
— Иди, сказалъ онъ, — и собери начальниковъ и воиновъ Павніевъ: слова умирающаго вождя должны бытъ слышаны многими, чтобы вѣтеръ не развѣялъ ихъ безъ слѣда.
"Сынъ бросился назадъ въ вигвамъ, и крикъ его разбудилъ Павніевъ; они пришли съ начальниками Куманчіевъ, чтобы слышать слова умирающаго Блэкигля.
"Когда они собрались вокругъ своего начальника, онъ еще разъ открылъ уста:
— "Пуля бѣлаго пронзила грудь начальника; онъ палъ и будетъ покоится въ землѣ; но душа Блэкигля увидитъ ликъ царствующаго на облакахъ Ваконды, и просьба его будетъ просьба Павнія. Для Эль-Соля онъ выпросить духъ великаго воина и силу буйвола. Внимайте, воины Павніевъ, словамъ умирающаго Блэкигля! Эль-Соль, по крови своей матери, — величайшій начальникъ Куманчіевъ, самаго могущественнаго народа краснаго племени; къ нимъ долженъ спѣшить мой сынъ съ благородными Куманчіями, которые, какъ вѣрные стражи, охраняли его путь въ вигвамѣ Павніевъ. Онъ долженъ идти къ нимъ тотчасъ, какъ только убьютъ боеваго коня на могилѣ отца его. Куманчіи встрѣтятъ его какъ своего начальника, и научатъ его ловить дикую лошадь и враговъ; они придадутъ слабымъ рукамъ его силу повелителя, а ногамъ быстроту лося. Они сдѣлаютъ изъ него могучаго предводителя, который будетъ презирать своихъ враговъ. Когда Эль-Соль проживетъ семь лѣтъ и семь зимъ на вѣчно-зеленыхъ равнинахъ Куманчіевъ, тогда онъ возвратится къ народу своего отца, и раскажеть ему, что онъ видѣлъ, и поведетъ его черезъ синія горы на тѣ зеленыя равнины. — Внимайте, братья, послѣднему слову Блэкигля! Павніи — великіе воины, но число ихъ незначительно; бѣлые — смертельные враги краснаго племени; души ихъ мрачны отъ коварства, а языки черны отъ ядовитой лжи; они вѣчно алчны, и руки ихъ всегда простерты къ послѣднему достоянію красныхъ; они пришли и протянули намъ руки, какъ друзья, но души ихъ замышляли измѣну; они курили трубку мира съ красными воинами, но встрѣтивши Блэкигля на уединенномъ пути, измѣннически вогнали ему въ грудь смертоносный свинецъ. Дѣти мои храбры, но ихъ не много, а бѣлыхъ больше чѣмъ деревъ въ лѣсу. Выслушайте послѣднія слова, братья! Эль-Соль самый главный начальникъ Куманчіевъ; онъ еще болѣе укрѣпитъ цѣпь, которую Блэкигль связалъ между обоими народами; земли Куманчіевъ простираются на много солнцевъ, ихъ буйволовъ и лошадей не пересчитаетъ ни какой языкъ. Дѣти мои должны идти къ нимъ. Когда Эль-Соль черезъ семь лѣтъ возвратится изъ ихъ вигвамовъ, тогда онъ очиститъ путь своего народа отъ терніевъ. Братья мои не должны мстить за смерть Блэкигля; еще не время. — Пантера ложится на землю, выжидаетъ и приготовляется къ прыжку, прежде чѣмъ рѣшается прыгнуть. Братья мои должны ожидать пока не сдѣлаются сильны, пока не соединятся съ Куманчіями. Если теперь они начнутъ точить томагоукъ, то ихъ сотрутъ съ лица земли; руки Павніевъ весьма слабы, чтобы навести ударъ; но соединенныя руки Павніевъ и Кумничіевъ отомстятъ за смерть Блэкигля. На зеленыхъ нивахъ Куманчіевъ, — произнесъ умирающій тономъ пророчества, — выростетъ древо свободы для краснаго племени, о ни соберутся подъ душистыми вѣтвями этого дерева, и оно будетъ стоять подобно вѣчнымъ скаламъ, которыя покрыты вѣчнымъ снѣгомъ. Народъ Мексики переломитъ желѣзный мрутъ, которымъ бичуетъ его тупоумный начальникъ, живущій но ту сторону соленыхъ водъ. Пройдетъ не много лѣтъ, и томагоукъ на вѣкъ зароется въ землю между воинами Мексики и Куманчами. Духъ Блэкигля видитъ, какъ снова загорается звѣзда Тласкалы; подобно великому полуденному свѣтилу, она разольетъ свои лучи на обширныя равнины Мексики и Куманчіевъ. — Тогда, братья, — тогда настанетъ время поднять томагоукъ. —
"Серебристыя облака, закрывшія на время блѣдный ликъ ночнаго свѣтила, исчезли, и когда воины Павніевъ взглянули опять на Блакигля, душа его отлетѣла уже къ Великому Духу.
"Ваконда милостиво улыбнулся моленіямъ Блакигля. Эль-Соль съ своею матерью и своими братьями, Куманчіями, возвратился къ своему народу, гдѣ глаза его впервые увидѣли дневной свѣтъ. Куманчіи обвили его чело блестящими золотыми кольцами и цвѣтными перьями. Они пошли съ нимъ и показали ему обширные зеленые луга, которые стали его собственностью, показали ему воиновъ и женщинъ, которые должны были повиноваться ему, какъ рабы повелителю. Онъ семь лѣтъ оставался у своего народа прежде чѣмъ воротился къ Павніямъ, чтобы исполнить волю умирающаго отца. Онъ покрылъ блескомъ звѣнья цѣпи, соединяющей оба народа, и очистилъ путь отъ всякихъ плевелъ. Деревья два раза сбросили свои листья тѣхъ поръ какъ Эль-Соль пришелъ въ вигвамъ, гдѣ жилъ его отецъ; онъ часто открывалъ уста и говорилъ въ народу Павніевъ; но сердца многихъ привязаны къ водѣ, на которой они въ молодости плавали въ своихъ каноэ, и глаза ихъ любятъ смотрѣть на могилы, гдѣ покоится ихъ предки. Они выслушали Эль-Соля, но сердца ихъ оставались въ своемъ вигвамѣ, и на своихъ охотничьихъ земляхъ, которыя Павніи не хотѣли оставить своимъ врагамъ Осагамъ. Но должно повиноваться голосу Ваконды, который говорилъ языкомъ Блэкигли; велѣнія его должны быть исполнены. Эль-Соль не можетъ долѣе оставаться между Павніями. Предсмертная рѣчь его отца исполнялась, и Куманчіи стали братьями воиновъ Мексики, --владѣтелями ихъ обширныхъ земель. Начальники ихъ и воины куритъ трубку мира съ великими воинами и бѣлыми людьми Мексики; войны Куманчіевъ первые между ними.
«Воины Оконіевъ! заключилъ молодой начальникъ, подымая правую руку и гордо указывая на заходящее солнце. Путъ Эль-Соля ведетъ къ опускающемуся свѣтилу, которое поздно приходятъ на наши нивы, но зато долго освѣщаетъ ихъ.»
Невозможно выразить впечатлѣнія, произведеннаго на собраніе словами Эль-Соля. Всѣ вскочили и, не дожидаясь даже обычнаго совѣщанія и рѣшенія старшихъ воиновъ, всѣ единодушно провозгласили его своимъ предводителемъ и наслѣдникомъ сана Мико.
Старый Млко всталъ, со всѣмъ достоинствомъ королевской своей власти, и началъ:
«Руки Мико сдѣлались вялы и хрупки, подобно сучьямъ засыхающаго дерево, но руки Эль-Соля быстры. Старое дерево отживаетъ, но оно оставляетъ отпрыскъ, который подаритъ его дѣтьми; подъ тѣнью этого молодого дерева будутъ блаженствовать его братья; онъ будетъ отцомъ, братомъ своего народа. Эль-Соль будетъ для Оконіевъ добрымъ Мпко, когда Токеа отойдетъ къ своимъ предкамъ».
Сказавъ это, онъ снялъ съ головы своей корону древнихъ Мико, и, возлагая на голову Эль-Соля, привѣтствовалъ его своимъ наслѣдникомъ.
Потомъ Оконіи начали подходить къ Эль-Солю по старшинству, преклоняться передъ нимъ какъ передъ начальникомъ, и привѣтствовать Куманчіевъ какъ братьевъ. По совершеніи этого съ торжественнаго обряда, собраніе стало расходиться при громкихъ и продолжительныхъ крикахъ радости.
XVII.
правитьЧто то злое къ намъ спѣшитъ!
Заходящее солнце освѣщало радостно ликовавшій народъ: онъ праздновалъ союзъ съ новыми своими братьями съ такою гостепріимною пышностью, какая еще никогда не была видана ни въ одномъ индѣйскомъ вигвамѣ, по ту сторону Миссисипи.
Лишь только разошлось большое собраніе, Павніевъ проводили въ назначенныя для нихъ хижины, которыя были снабжены всѣмъ, что только могло быть пріятнымъ для гостей.
Павніи, неимѣвшіе еще никакого, или покрайней мѣрѣ весьма неполное понятіе о ремеслахъ и домашнемъ устройствѣ, въ которыхъ Оконіи, вслѣдствіе болѣе близкихъ своихъ сношеній съ американцами, сдѣлали уже значительные успѣхи, съ изумленіемъ смотрѣли на изобиліе и даже богатство своихъ красныхъ братьевъ въ такихъ предметахъ, которые казались совершенно недоступными для нихъ, жившихъ исключительно охотою и обмѣномъ мѣховъ. Избытокъ всякого рода одежды и шерстяныхъ одѣялъ, считавшихся у нихъ величайшею роскошью, разнообразная утварь, земледѣльческія и хозяйственныя орудія увеличивали ихъ изумленіе, по мѣрѣ того, какъ хозяева объясняли имъ, съ индѣйскимъ краснорѣчіемъ, употребленіе всѣхъ этихъ предметовъ. Павніи, какъ болѣе сильный народъ, считали себя несравненно выше слабаго племени Оконіевъ, но видъ такого превосходства мало по малу умѣрялъ гордость этихъ дикарей, и содѣйствовалъ ихъ дружелюбному братству.
Но что болѣе всего возвысило новыхъ братьевъ въ глазахъ гостей, такъ это былъ видъ ихъ оружія, дѣйствительно превосходнаго для индѣйцевъ: обстоятельство тѣмъ болѣе важное, что вообще у дикихъ только самые заслуженные воины снабжены огнестрѣльнымъ оружіемъ. Оконіи, благодаря дѣятельности своихъ женъ и щедрости морского разбойника, въ продолженіи своего знакомства съ нимъ успѣли всѣ безъ исключенія запастись огнестрѣльнымъ оружіемъ, въ которомъ Павніи терпѣли крайнюю нужду. Поэтому оба народа, ближе ознакомившись другъ съ другомъ, скоро сошлись между собою: недовѣрчивость болѣе слабыхъ Оконіевъ и гордость осторожныхъ Павніевъ, соединились въ какое-то веселое гармоническое цѣлое. Когда они наконецъ на площади, передъ сборнымъ вигвамомъ, усѣлись за аиръ, приготовленный для нихъ сквавами и дѣвушками, и когда каждый изъ Павніевъ увидѣлъ передъ собою полную колебассу превосходной огненной воды, тогда они не знали какъ и выразить свое изумленіе. Еще задолго до этого торжественнаго дня, Канонда сдѣлала уже всѣ необходимыя приготовленія, и расточительная щедрость ея угостила ихъ такими лакомствами, какихъ и во снѣ имъ не грезилось найдти когда нибудь въ индѣйскомъ вигвамѣ.
Самъ Мико былъ на верху блаженства, и въ глазахъ его въ первый разъ выражалось истинное удовольствіе. И дѣйствительно, онъ имѣлъ основательныя причины радоваться. Самыя завѣтныя его желанія были близки къ исполненію: дочь его выходила замужъ за величайшаго начальника, о какомъ онъ когда либо слышалъ; народъ его вступилъ въ братство съ могущественнымъ племенемъ. Съ этими блестящими видами въ душѣ его невольно сливалась надежда — рано или поздно отмстить непримиримымъ бѣлымъ врагамъ. Въ первый разъ въ продолженіи многолѣтней жизни своей онъ чувствовалъ себя счастливымъ.
Строгіе законы индѣйскаго приличія не позволяли до сихъ поръ Эль-Солю, видѣть свою невѣсту; но когда оба начальника возвратились въ хижину, Мико взялъ за руку молодого человѣка и отвелъ его въ заднюю комнату.
Лишь только четыре Куманчія замѣтили движеніе своихъ начальниковъ, они тотчасъ вышли изъ комнаты и стали передъ входомъ въ хижину.
— Возьми ее, сказалъ старикъ, — она принадлежитъ тебѣ, и да не ржавѣетъ никогда кольцо, которое привязываетъ тебя къ Токеа.
Канонда подошла медленно, скрестивши на груди руки и съ покорностью опустивши голову на грудь…
— Канонда не забыла Эль-Соля? спросилъ кроткимъ голосомъ молодой мексиканецъ, — и охотно ли она послѣдуетъ за нимъ въ зеленыя луга Куманчіевъ, лежащіе далеко противъ заходящаго солнца?
— Мой спаситель! мой властелинъ! мое все! прошептала она, пряча лицо на его груди.
Долго стояли они, крѣпко сжимая другъ друга въ объятіяхъ, какъ вдругъ подавленный вздохъ обнаружилъ присутствіе въ комнатѣ третьяго лица. Эль-Соль подошолъ ближе, и въ концѣ дивана увидѣлъ Розу, закрывшую платкомъ лицо. Въ то время какъ Эль-Соль вошолъ въ хижину, она встала, чтобы привѣтствовать его, но угадавъ причину его прихода, опять отошла въ сторону. Чувствуя вѣроятно, что ея присутствіе можатъ помѣшать сердечнымъ изліяніямъ молодой четы, она нѣсколько разъ покушалась выйдти изъ комнаты, но возвращалось снова, боясь вѣроятно встрѣтиться внѣ хижины съ страшными морскими разбойниками. Наконецъ она забилась въ уголъ, и такимъ образомъ въ продолженіи нѣкотораго времени оставалась свидѣтельницею счастія дорогой своей подруги. Но мало по малу другое чувство стало возникать въ ней; глаза ея сдѣлались влажны и она вдругъ громко зарыдала. Канонда высвободилась изъ объятій своего жениха и, опускаясь на колѣни передъ Розою, тихо подняла ея голову и съ невыразимою нѣжностью посмотрѣла ей въ лицо.
— Не плачь, дорогая Роза, проговорила она, — ты отправишься вмѣстѣ съ нами. Канонда попрежнему останется твоею сестрою, а Эль-Соль братомъ. Онъ не закроетъ глазъ и ушей своихъ передъ слезами вздыхающей Розы.
Сказавъ это, она подняла безутѣшное дитя и съ нѣжнымъ усиліемъ подвела ее къ Эль-Солю, который обѣими руками охватилъ ея за руки.
— Сестра Канонды и для Эль-Соля будетъ сестрою, обширные его луга привѣтствуютъ ее какъ бѣлую розу Оконіевъ. Эль-Соль будетъ гордиться тѣмъ, что увидитъ въ своемъ вигвамѣ Бѣлую Розу, какъ сестру свою.
Послѣднія слова онъ произнесъ съ удареніемъ; казалось они внушили довѣріе бѣдной дѣвушки.
— Благодарю тебя, мой братъ! сказала она съ достоинствомъ; — у покинутой Розы будетъ покрайней мѣрѣ хоть одна душа, которая принимаетъ въ ней участіе. А ворамъ соленыхъ водъ Мико… Она остановилась.
— Воръ соленыхъ водъ долженъ отъискивать себѣ другую скваву, быстро сказалъ Эль-Соль. Бѣлая Роза будетъ жить счастливо и свободно между Куманчіями, и ни одинъ изъ моихъ братьевъ не будетъ смотрѣть на нее съ нахмуреннымъ челомъ.
— Да благословитъ тебя Богъ, благородный Эль-Соль, сказала дѣвушка, наклоняясь передъ нимъ почтительно и потомъ отступая назадъ. Въ это самое мгновеніе передъ хижиною послышались рѣзкіе, грубые голоса.
Эль-Соль бросился къ наружной двери, передъ которою стоилъ морской разбойникъ съ обнаженною саблею, бросая бѣшеные взгляды на четырехъ Куманчіевъ. У одного изъ нихъ было перерублено копье. Старый Мико бросился въ середину сражающихся, и его едва не изрубили въ куски.
— Надѣюсь, мнѣ не придется просить у этихъ дикарей позволенія говорятъ съ вами, гордо сказалъ разбойникъ.
— Дверь вигвама открыта; но мои братья стояли на стражѣ, пока ихъ начальникъ видѣлся съ дочерью Мико, которая будетъ его женою, проговорилъ старикъ тономъ примирительной просьбы.
— Мико! возразилъ пиратъ съ гордымъ движеніемъ, — я пришолъ проститься съ вами. Вы идете по другой дорогѣ, — желаю вамъ счастія! Въ доказательство того, что я разстаюсь съ вами безъ ненависти, примите это отъ меня.
При этихъ словахъ онъ положилъ на столъ штуцеръ и небольшой ящикъ.
— Я надѣюсь, проговорилъ Мико голосомъ, въ которомъ сильно замѣтно было смущеніе, — надѣюсь, братъ мой не оставитъ вигвама въ то время, когда зашло уже солнце. Неужели онъ не хочетъ раздѣлить съ красными воинами то, что они могутъ предложить ему въ своей бѣдности?
— Лафиттъ слишкомъ гордъ, чтобы пить изъ одного кубка съ тѣмъ, кто отвергнулъ его протянутую руку. Мико! желаю вамъ счастія съ вашими новыми союзниками. Еще разъ прощайте!
— Стой! сказалъ Мико, дрожа отъ стыда, при мысли, что отвергли его гостепріимство. Братъ мой долженъ взять назадъ то, что онъ подарилъ Бѣлой Розѣ. Тутъ онъ найдетъ и золото, и кораллы, и все.
Съ этими словами онъ поспѣшно вошолъ въ хижину и тотчасъ возвратился, нагруженный платьями и равными драгоцѣнными вещами.
Морской разбойникъ былъ повидимому озадаченъ непоколебимою честностью старика. — Оставьте у себя, сказалъ онъ, — то, что для меня не имѣетъ никакой цѣны.
И пожавъ ему руку, онъ быстро повернулся, не удостоивъ остальныхъ и взглядомъ. Черезъ нѣсколько минутъ лодка его исчезла за пальметтовымъ тростникомъ.
Неожиданный отъѣздъ пирата, оовидинону, тяжело легъ на душу Мико, поставивъ въ то же время и всѣхъ остальныхъ въ какое-то неловкое положеніе.
Старику, очевидно, очень тяжела была разлука съ живымъ, веселымъ французомъ. Послѣдній, въ продолженіе двухлѣтняго съ ними знакомства, былъ всегда такъ учтивъ, такъ предупредителенъ, что Мико невольно привязался къ нему всей душой. Онъ привыкъ къ его обществу и неохотно разставался съ нимъ.
Токеа, какъ мы видѣли, былъ человѣкъ, посѣдѣвшій въ опасностяхъ и въ той недовѣрчивости, которую слабые, угнетенные индѣйцы очень естественно питали къ болѣе сильнымъ бѣлымъ притѣснителямъ своимъ. Разнаго рода предательства, къ которымъ онъ вѣроятно долженъ былъ прибѣгать въ молодости, чтобы дать какой нибудь отпоръ врагамъ своимъ, и за которыя ему платили тою же монетою, омрачили его отъ природы высокую и истинно королевскую душу; но маска, въ которой предсталъ передъ нимъ Лафиттъ, такъ рѣзко отличалась отъ холодно-отталкивающаго, насмѣшливо-презрительнаго обращенія, которымъ американцы давали ему чувствовать свое превосходство, что онъ мало по малу сталъ питать къ нему довѣріе, или, скорѣе, чувствовать влеченіе.
Морской разбойникъ не только съ истинною щедростію платилъ ему за сырыя произведенія и различные предметы, которыми снабжали его Оконіи, но и самый этотъ обмѣнъ производился съ его стороны безъ всякаго признака превосходства его надъ ними; напротивъ онъ всегда держалъ себя съ ними какъ равный. — Казалось онъ считалъ посѣщенія свои въ вигвамѣ отдыхомъ отъ кровавыхъ своихъ посѣщеній. Онъ танцовалъ съ ними, ходилъ на охоту, и съ самымъ натуральнымъ видомъ принималъ участіе во всѣхъ ихъ развлеченіяхъ. Его неистощимая болтливость и разсказы о воинственыхъ приключеніяхъ часто до полуночи удерживали старика отъ сна. Живой, веселый начальникъ соленыхъ водъ, съ непринужденною любезностью соединявшій расточительную щедрость, и въ своихъ сношеніяхъ съ ними обнаруживавшій честность и добросовѣстность, какихъ еще не видывали индѣйцы, пріобрѣлъ полное расположеніе Мико въ особенности этими послѣдними качествами, такъ рѣзко отличавшимися отъ обыкновеннаго плутовства бѣлыхъ. Да и самое его хвастовство военными подвигами относилось только къ собственному его лицу, и заключало въ себѣ такъ мало обиднаго для Мико и его народа, съ которыми онъ никогда не быль во враждѣ, что самолюбіе ихъ нисколько отъ этого не страдало. — Огромная разница, часто говорилъ старикъ, — между насмѣшливыми, бездушными янками, отвергающими все съ презрѣніемъ, и вѣжливымъ, добродушно-веселымъ начальникомъ соленыхъ водъ, который хвастается своими подвигами, не унижая другихъ.
И такъ очень естественно, что морской разбойникъ до того утвердился въ его сердцѣ, что даже открытіе истиннаго его характера не могло превратить этого чувства въ равнодушіе или презрѣніе.
Поэтому Мико не безъ душевной борьбы объявилъ пирату, что союзъ ихъ долженъ разорваться, и можетъ быть онъ, несмотря на свою гордость, все еще поддерживалъ бы съ нимъ нѣкотораго рода сношенія, если бы не Эль-Соль. Но когда онъ въ полномъ собранія совѣта намекалъ Эль-Солю на выгоды, которыя и Куманчіи могли бы извлекать изъ близкаго союза съ морскимъ разбойникомъ, благородный мексиканецъ отвергнулъ самое предположеніе это съ такимъ презрѣніемъ, что Мико никогда уже не заговаривалъ о немъ.
— До сихъ поръ, сказалъ благородный индѣецъ, — Оконіи были угнетенные, и какъ угнетенныхъ, Куманчіи примутъ ихъ съ отверстыми объятіями. Руки Оконіевъ неосквернены воровствомъ, вигвамы не наполнены воровскою добычею. Но если Токеа соединится съ воромъ, тогда Куманчіи запрутъ отъ него свои вигвамы, а Оконіи былибы достойны, чтобы ихъ, какъ свирѣпыхъ пантеръ, травили собаками.
Молодой мексиканецъ долго смотрѣлъ испытующимъ взглядомъ на морскаго разбойника, который по видимому произвелъ на него далеко неблагопріятное впечатлѣніе. Эль-Соль, болѣе независимый по своему положенію, и свободный притомъ отъ страха и всякой другой страсти, конечно могъ съ большимъ безпристрастіемъ судить о морскомъ разбойникѣ; но вблизи его онъ испытывалъ какое-то непріятное ощущеніе.
Вся деревушка была въ величайшемъ волненіи. Дикое ликованіе, трескъ барабановъ и звуки колокольчиковъ, при щедромъ угощеній Канонды, довели радость индѣйцевъ до наступленія.
Павніи соединились съ Оконіями въ ночной пляскѣ; въ эту минуту они представляли танецъ воиновъ своего племени.
Молодой начальникъ нѣкоторое время смотрѣлъ молча на пляску своихъ товарищей, и потомъ съ какимъ-то озабоченнымъ видомъ вошолъ въ хижину Мико:
— Отецъ мой мудръ, сказалъ онъ почтительнымъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ рѣшительнымъ тономъ; — глаза его видѣли много лѣтъ; но душа вора покрыта облаками.
— Это скорѣе душа легкомысленной дѣвушки, у которой отняли ея коралы, отвѣчалъ старикъ, указывая на занавѣсь, за которымъ была Роза.
— Языкъ его — языкъ змѣи, но далеко не такъ ядовитъ, какъ жало его глазъ; душа его мечетъ угрожающіе взоры. Пусть отецъ мой раскроетъ широко глаза свои!
— Токеа видѣлъ его два лѣта, и — увидѣлъ въ немъ легкомысленную дѣвушку, отвѣчалъ старикъ съ увѣренностью, свойственною старости, которая не хочетъ отступить отъ принятого разъ мнѣнія. — Воиновъ у него не много, прибавилъ онъ; — а остальные находятся за четыре солнца отсюда по направленію соленыхъ водъ, и Эль-Солю извѣстно, что Оконіи завтра выступаютъ.
Хотя Мико зналъ, что морской разбойникъ послалъ лодку внизъ по рѣкѣ, но не упомянулъ объ этомъ ни слова; отчасти можетъ быть потому, что это бывало не разъ во время продолжительныхъ пребываній Лафитта въ вигвамѣ, или быть можетъ онъ не хотѣлъ увеличивай безпокойство своего гостя, обращая вниманіе на такое ничтожное обстоятельство. То самое самолюбіе, которое не позволяло ему отступить отъ принятого разъ мнѣнія, замкнуло и теперь его уста. Мико, какъ мы видѣли, былъ человѣкъ, такъ крѣпко державшійся однажды принятого имъ добраго или дурного мнѣнія, какъ тигръ не можетъ оторваться отъ растерзаннаго буйвола. Онъ составилъ себѣ благопріятное понятіе о морскомъ разбойникѣ, и понятіе это, подобно другимъ его убѣжденіямъ, запало глубоко въ его душу, и ни что на свѣтѣ не могло вырвать егo оттуда. Молодой мексиканецъ, повидимому, успокоился и замолчалъ.
Ночь подвинулась впередъ: танцы кончилась; звуки инструментовъ замолкли, и только кое-гдѣ слышались отдаленные голоса; мало по малу и они замолкло, и деревушка погрузилась въ мертвое спокойствіе. Старый Мико схватилъ руку Эль-Соля и отвелъ его въ комнату.
— Канонда! произнесъ онъ мягкимъ голосомъ.
Но дѣвушка стояла уже передъ нимъ, сложивъ по обыкновенію руки на груди. Меланхолическая улыбка играла на смущенномъ ея лицѣ, и слеза скатилась съ рѣсницы. Любезный и веселый нравъ ея, казалось, покинулъ ее на вѣки. Отецъ взялъ обѣ руки молодаго человѣка и, положивъ ихъ на плеча своей дочери, передалъ ему такимъ образомъ отцовскую свою власть; потомъ онъ положилъ обѣ свои руки на ихъ головы и произнесъ
— Великій Духъ да благословитъ вашъ союзъ многими храбрыми воинами!
— Неужели Эль-Соль отведетъ свою жену съ сердцемъ, полнымъ грусти, въ свой вигвамъ? произнесъ женихъ съ кротостью.
— Эль-Соль для Канонды дороже ея жизни; онъ самый прекрасный цвѣтокъ, какой когда либо глазъ ея привѣтствовалъ; его голосъ — музыка для ушей ея, а любовь его — источникъ ея жизни. Но у Канонды тѣсно въ груди, и грудь хочетъ разорваться. Великій Духъ шепчетъ ей что-то, но она не умѣетъ дать словъ этому шопоту.
Произнеся эти слова, она лихорадочно схватила Розу, и напечатлѣла на ея устахъ долгій поцѣлуй.
Она вышла изъ двери, но поспѣшно воротилась и снова обняла Розу.
— Роза, проговоряла она глухимъ голосомъ, — будешь ли дочерью Мико, когда не станетъ Канонды?
— Буду, рыдая отвѣчала Роза.
— Обѣщаешь ли ты мнѣ Великимъ Духомъ, никогда не, оставлять его?
— Обѣщаю, сказала Роза, рыдая еще громче.
Мико, который стоять молча, погружонный въ глубокое раздумье, сдѣлалъ знакъ рукою, а Канонда шатаясь приблизилась къ своему мужу, который схватилъ ее въ свои объятія и пошелъ съ нею къ сборному вигваму, куда впереди ихъ направился Токеа.
ГЛАВА XVIII
правитькротъ не слшалъ шаговъ вашихъ.
Было уже за полночь; деревня и нивы были погружены въ глубокій сонъ. Съ берега тихими шагами подкрадывался къ хижинѣ Мико человѣкъ, съ обнаженной саблей подъ мышкой. Подошедши къ бесѣдкѣ передъ хижиною, онъ сталъ боязливо и осторожно озираться, потомъ вернулся и намѣревался было также тихо и осторожно возвратиться назадъ, какъ вдругъ на шею ему накинута была буйволовая петля, которая повергла его на землю съ такою быстротою и неодолимою силою, что все это казалось скорѣе дѣломъ какого нибудь подземнаго духа, чѣмъ живого существа. Сабля выпала у него изъ рукъ, прежде нежели онъ успѣлъ приблизить ее къ шеѣ, чтобы перерѣзать охватившую ее петлю.
Все это произошло съ такою предательскою быстротою и таинственностью, что толпа вооруженныхъ людей, стоявшая нѣсколько ближе къ бухтѣ, и не далѣе тридцати шаговъ отъ хижины, оставалась въ совершенной неизвѣстности объ этомъ происшествіи. Но въ эту минуту изъ невидимыхъ устъ раздался крикъ, который могъ-бы и мертвыхъ потревожить въ могилѣ: дверь сборнаго вигвама разлетѣлась съ страшнымъ трескомъ и среди вспышекъ и грохота выстрѣловъ съ берега, изъ хижины выскочила мощная фигура, неся что-то тяжелое, и исчезла между долгами и изгородями, Вслѣдъ затѣмъ раздался другой крикъ, который казалось выходилъ изъ глубины тысячи гортаней, и повторялся по всѣмъ направленіемъ, изъ за каждой изгороды, каждаго куста съ такимъ страшнымъ неистовствомъ, какъ будто спущены были всѣ демоны ада и свирѣпствовали въ ночномъ бѣснованіи. Въ это же самое время съ берега открылась правильная пальба залпами, и хижина за хижиною начали вспыхивать синеватымъ огнемъ; дрожа и увеличиваясь въ своихъ размѣрахъ, онъ скоро перешолъ въ яркій пламень и разлился по кровлямъ и хижинамъ. Среди этого страшнаго смятенія снова послышался голосъ, подобный реву льва, который неистовствуетъ въ самой сильной ярости. Это былъ воинственый крикъ Эль-Соля.
Благородный мексиканецъ уже спалъ, убаюканный ночнымъ пѣніемъ нѣжно любимой молодой супруги, какъ вдругъ его разбудилъ столь знакомый ему условный крикъ. Схвативъ одной рукой любимую жену, а другою боевой свой ножъ и штуцеръ, онъ бросился вонъ изъ хижины и былъ встрѣченъ мушкетнымъ залпомъ. Начальникъ чувствовалъ, что пуля ранила его въ лѣвую руку, и легкій трепетъ пробѣжалъ по всему его тѣлу.
— Канонда, пробормоталъ онъ охриплымъ голосомъ, перескакивая подобно раненому оленю черезъ изгороды и направляясь къ лѣсу, — Канонда, не бойся ничего, ты въ объятіяхъ Эль-Соля.
Она не отвѣчала, головѣ ея опустилась на грудь, все тѣло стало дрожать и вытягиваться. Мгновенно страшная мысль мелькнула въ его душѣ… но нѣтъ, невозможно: рука его перехватила пулю, это сонъ и испугъ преодолѣли ее, кровь, которая текла по немъ, лилась изъ его собственной раны. — Въ то время, какъ онъ скрывался отъ своихъ предательски-невидимыхъ враговъ, изъ каждой хижины, изъ за каждаго забора завывающіе воины его почти инстинктивно бросались къ нему навстрѣчу. Прежде чѣмъ онъ успѣлъ достигнуть опушки лѣса, онъ уже увидѣлъ себя посреди своихъ вѣрныхъ товарищей.
— Это морской разбойникъ, Прошепталъ онъ женѣ своей, поцѣловалъ ее еще разъ и бережно опустилъ на траву; потомъ, войдя въ кружекъ своихъ волковъ, онъ испустилъ свой грозный воинственный крикъ.
— Вотъ вѣрность бѣлаго вора! сталъ онъ, указывая на пылающія хижины.
Это было страшное, но вмѣстѣ съ тѣмъ дико-прекрасное зрѣлище; уже болѣе тридцати хижинъ горѣли яркимъ пламенемъ и освѣщали прелестный берегъ Начеза; широкія огненныя полосы, отражаясь на зеркальной поверхности водъ, въ промежуткахъ между кипарисами и мангровами, ясно очерчивали каждую хижину въ сіяющемъ багровомъ отблескѣ. Все еще слышались одинокіе выстрѣлы, и послѣ каждаго изъ нихъ вспыхивала новая хижина. Вокругъ молодого мексиканца вдругъ воцарилась глубокая тишина, по временамъ прерываемая только завываніемъ одинокихъ опоздавшихъ Павніевъ и Оконіевъ, которые въ своемъ хмѣлю еще не знали кого считать имъ врагами.
Гдѣ Мико? спросили сотни голосовъ.
Отвѣта не было. Крикъ испуганной женщины раздался съ берега и потерялся въ пространствѣ. Эль-Соль стоялъ молча, устремивъ взоры на пылающія хижины, изъ-за которыхъ на берегу рѣки ясно виднѣлось сверкающее оружіе морскихъ разбойниковъ. Не прошло о пяти минутъ съ тѣхъ поръ, какъ первый крикъ возвѣстилъ присутствіе враговъ, а уже молодой волнъ составилъ планъ и отдавалъ приказанія тѣмъ рѣшительнымъ, отрывистымъ тонокъ, который изобличаетъ сознаніе неограниченной власти и привычку къ безусловному повиновенію его подчиненныхъ. Одинъ изъ Куманчіевъ и съ нимъ большая часть Павніевъ и Оконіевъ стали пробираться между кустарниками, тогда какъ онъ самъ, съ остальными тремя Куманчіями и избранною толпою Павніевъ, понесся вдоль лѣсной опушки.
Мы уже замѣтили выше, что широкая полоса, на которой разбросана была деревушка, образовала на самомъ берегу возвышенный гребень, заросшій мангровами и миртовымъ кустарникомъ, черезъ который вела широкая тропинка. Высота этого гребня доходила мѣстами до двадцати футовъ надъ остальною частью полосы. Онъ тянулся вдоль всей деревушки и прерывался только около бухты, гдѣ сама природа образовала маленькую гавань. Сверканіе мушкетовъ вблизи этой гавани показывало, что тамъ стоитъ сильный пакетъ, предназначенный вѣроятно для охраненія лодокъ. Пикетъ этотъ постепенно усиливался новыми разбойниками, которые одинъ за другомъ присоединялась къ нему, зажегши хижины.
Вдоль заросшаго кустарникомъ берегового гребня стояло нѣсколько форпостовъ, которые должны были поддерживать сообщеніе между пикетомъ и другимъ постомъ, пробравшимся къ хижинѣ Мико, и, смотря по надобности, спѣшить на подкрѣпленіе того или другого.
Изъ всего этого можно было заключить, что морской разбойникъ рѣшился, во что бы то ни стало, захватить Мико и воспитанницу его. Вѣроятно это и удалось бы ему, если бы двое Куманчіевъ, по обычаю своего народа, не стояли на стражѣ передъ дверью своего начальника въ продолженіи брачной ночи. Они тоже вполнѣ воспользовалась щедрыми угощеніями Мико и его дочери, и хотя чувства ихъ была ошеломлены, но не до такой степени, чтобы не отличать шаговъ бѣлаго, столь замѣтныхъ для индѣйскаго слуха.
Вѣроятно морской разбойникъ, въ продолженіи двухлѣтнихъ своихъ сношеній, слишкомъ хорошо присмотрѣлся къ нимъ, чтобы не сообразить всѣхъ затрудненій битвы среди бѣлаго дня, когда каждый изъ его людей представлялъ бы легкую цѣль для спрятанныхъ за кустами индѣйцевъ; поэтому онъ выбралъ ночь и, чтобы оградить себя по возможности отъ нечаяннаго нападенія въ темнотѣ и распространить въ то же время страхъ между непріятелями, приказалъ зажечь хижины.
Въ недальнемъ разстояніи отъ сборнаго вигвама были поставлены три искусныхъ стрѣлка, съ строжайшимъ приказаніемъ застрѣлить молодаго начальника, въ которомъ пиратъ угадывалъ самаго опаснаго своего противника. Самъ же онъ, съ лучшими изъ разбойниковъ, пробрался къ хижинѣ Мико, окружилъ ее и завладѣлъ обоями ея обитателями. Вѣроятно Мико, обыкновенно столь воздержный, на этотъ разъ также переступилъ свои правила и такимъ образомъ безсознательно попалъ въ руки морского разбойника.
Всѣ движенія были исполнены съ такою быстротою и рѣшительностію, что едва только раздалось первое воззваніе къ оружію, какъ уже хижна была окружена, и Мико съ Бѣлою Розою были во власти пирата. Тогда послѣдній составилъ изъ своего отряда небольшое каре, и отправился съ нимъ къ описанному нами береговому возвышенію противъ хижины. Отрядъ подвигался впередъ быстрымъ, усиленнымъ маршемъ; негдѣ не было видно и не было слышно ни одного индѣйца. Каре почти уже достигло бухты, и оставалось только нѣсколько шаговъ до стоявшаго тамъ пикета; еще нѣсколько шаговъ — и они были-бы уже въ своихъ лодкахъ; два три удара весломъ — и они очутились бы на серединѣ рѣки, внѣ выстрѣловъ инѣйцевъ. Нельзя было и предполагать, чтобы ихъ рѣшились преслѣдовать въ каноэ, гдѣ каждый индѣецъ представлялъ бы вѣрную цѣль для выстрѣловъ. Вѣроятно таковы были планы пирата, судя по ихъ исполненію. Теперь онъ только что готовился соединяться съ пикетомъ, стоявшимъ на берегу, какъ вдругъ кустарники передъ нами оживились, и за ними показалась индѣйцы, представлявшіеся при свѣтѣ, огня раскаленно-красными.
— На плечо! скомандовалъ пиратъ своимъ людямъ, которые спокойно и твердо продолжали идти впередъ, съ нѣкоторымъ удивленіемъ посматривая на кустарники, которые зашевелились, какъ будто между ними называлось нѣсколько дюжинъ анакондъ. Наконецъ они присоединились къ пикету, и каре разомкнулось.
Лафиттъ бросилъ Розу на руки одному изъ матросовъ и потомъ толкнулъ самого Мико съ берега въ лодку. Лафиттъ быстро повернулся опять къ своимъ. Пикетъ скрылся уже за береговымъ возвышеніемъ и находился внѣ выстрѣловъ; только каре казалось слѣдило за движеніями непріятелей и собиралось повидимому прикрывать отступленіе. Это была маленькая, но страшная шайка: человѣкъ въ двадцать пять, изъ всѣхъ возможныхъ націй, со всѣхъ частей свѣта, всѣхъ цвѣтовъ и нарѣчій. Съ выраженіемъ кровожадности въ сверкающихъ взорахъ, съ примкнутыми штыками, стояли они какъ вкопанные, не издавая ни малѣйшаго звука. Они построились въ колонну къ атакѣ. Въ эту минуту воинственный крикъ раздался изъ сотни гортаней, и страшный вой этотъ усилился пронзительными голосами сквавъ и дѣвушекъ, которыя страшнымъ хоромъ запѣли погребальныя пѣсни, и какъ демоны стали шататься вокругъ пылающихъ хижинъ. Вдругъ индѣйцы, подобно тиграмъ, на которыхъ напали въ ихъ логовищахъ, съ неистовыми криками бросились къ бухтѣ.
Коварная улыбка отразилась на суровыхъ чертахъ пирата, когда индѣйцы бросились на него и на его шайку.
— Резервъ впередъ! обратился онъ къ стоявшему внизу пикету, и опять замолчалъ. Онъ допустилъ взвывающихъ индѣйцевъ приблизиться шаговъ на десять къ направленнымъ противъ нихъ дуламъ, потомъ сиплымъ голосомъ скомандовалъ «пли!» и передніе ряды нападающихъ плавали въ крови своей. Индѣйцы отпрянули на мгновеніе и потомъ съ новымъ отчаяннымъ усиліемъ бросились на разбойниковъ. Но эти послѣдніе хладнокровно бросили ружья за лѣвую руку и выхватили пистолеты; вторичный залпъ, усиленный выстрѣлами резервнаго пикета, привелъ индѣйцевъ въ совершенное разстройство. Скатъ возвышенности покрылся мертвыми и ранеными. Съ глухимъ воемъ остальные бѣжали въ свои кусты.
— Маршъ! скомандовалъ морской разбойникъ, и пикетъ приблизился опять къ лодкѣ, а колонна послѣдовала за намъ.
Въ эту рѣшительную минуту съ берега послышалось паденіе въ воду четырехъ тяжелыхъ массъ. Пиратъ оглянулся и увидѣлъ, какъ четыре гребца, оставленные имъ для охраненія лодокъ, еще разъ высунулись изъ воды и погрузились въ ней на вѣки. Въ то же самое мгновеніе яхта и другая меньшая лодка, увлекаемыя какою-то невидимою силою, съ быстротою стрѣлы отчалили на середину рѣки.
— Это мексиканецъ, вскричалъ пиратъ скрежеща зубами и страшно искажая свои жесткія черты. Онъ пустилъ вслѣдъ за лодками нѣсколько выстрѣловъ, на которые ему отвѣчали глухимъ смѣхомъ.
Морскіе разбойники оглянулась, и увидѣвъ, что лодка ихъ исчезла, стояли какъ пораженные громомъ. Но скоро они опять ободрились, снова зарядили ружья и, твердые какъ скалы, ожидали новаго нападенія. Раздавшійся съ берега ружейный залпъ внезапно вывелъ ихъ изъ напряженнаго состоянія; другой, еще вѣрнѣе направленный залпъ, положилъ на мѣстѣ третью часть ихъ. Тогда снова раздался страшный воинственный крикъ, и остервенившіеся дикари въ третій разъ кинулись на матросовъ. Съ лодокъ еще разъ затрещали выстрѣлы, и вслѣдъ затѣмъ мексиканецъ и его товарищи устремились какъ демоны на испуганную толпу разбойниковъ. Бой былъ не продолжителенъ. Не имѣя рѣшительно никакой возможности противиться страшному натиску съ двухъ сторонъ, разбойники бросили ружья и стремглавъ кинулись, въ воду, чтобы избѣжать томогаука остервенившихся враговъ.
Капитанъ ихъ, казалось, одинъ былъ намѣренъ какъ можно дороже продать свою жизнь. Прислонившись спиною къ береговому гребню, держа въ правой рукѣ саблю, а въ лѣвой пистолетъ, онъ отражалъ удары одного изъ Оконіевъ, нападавшаго на него съ страшнымъ озлобленіемъ, однимъ ударомъ снесъ ему съ плечъ голову, другому съ такою же быстротою вогналъ въ грудь нулю, и только что взмахнулъ опять саблею, какъ вдругъ лассо охватилъ его шею, и онъ какъ чурбанъ повалился на землю.
Страшный, продолжительный крикъ, раздавшійся вдоль всего берега, возвѣстилъ о полной побѣдѣ индѣйцевъ.
ГЛАВА XIX
правитьсвой ножъ; ибо никакой металлъ, даже топоръ
палача, но можетъ быть и вполовину такъ
остръ, какъ изощренная твоя ненависть.
Никакой человѣческій языкъ не въ состояніи описать того плачевнаго зрѣлища, какое представилъ слѣдующій день.
Обширнымъ кругомъ, передъ тѣмъ мѣстомъ, гдѣ наканунѣ стоялъ сборный вигвамъ, размѣщены были сорокъ убитыхъ Павніевъ и Оконіевъ, въ сидячемъ положеніи, прислоненные спинами къ бревнамъ, уцѣлѣвшимъ отъ пожара. Всѣ они были изукрашены и одѣты какъ воины, которые въ полномъ великолѣпіи должны предстать передъ Великомъ Духомъ, чтобы получить отъ него заслуженную награду. Рядомъ съ каждымъ Павніемъ стоялъ его боевой конь, обвѣшанный его оружіемъ и пикою; ему было суждено сопровождать своего господина въ дальнемъ путешествіи въ вѣчно-зеленые луга. Передъ Оконіями стояли вбитые въ землю колья, на которыхъ висѣли ихъ ружья, томогауки и боевые ножи, а также и небольшая сѣтка, предназначенная для помѣщенія въ ней головной кожи непріятеля. Въ нѣсколькихъ шагахъ въ сторонѣ, противъ хижины Мико, выставлено было, также въ сидячемъ положеніи, тѣло его дочери — голова ея покоилась на двухъ шестахъ. Она была одѣта въ свадебное свое платье, и передъ нею лежали всѣ ея наряды; уши и руки были украшены золотыми и серебряными кольцами и пряжками. Двѣ пули, назначенныя для ея возлюбленнаго, пронзили благородное ея сердце; даже и послѣ смерти на прелестныхъ ея устахъ играла кроткая улыбка.
Позади этихъ печальныхъ образовъ, на пепелищѣ сборнаго вигвама, сооруженъ былъ большой костеръ; на немъ лежали тѣла двадцати пяти морскихъ разбойниковъ, съ страшно окровавленными головами, съ которыхъ содраны были кожи; нѣсколько ниже, вокругъ костра лежалъ капитанъ ихъ и двѣнадцать плѣнныхъ разбойниковъ, связанные по рукамъ и по ногамъ буйволовыми ремнями въ ожиданіи приговора.
За костромъ виднѣлись открытыя могилы для убитыхъ индѣйцевъ. Онѣ со всѣхъ сторонъ были выложены корою хлопчатнаго дерева. По четыремъ угламъ вбиты было въ землю колья, согнутые надъ могилою, и обложенные другимъ слоемъ коры; оставалось только одно отверстіе, для опущенія трупа въ могилу. Передъ каждой могилой стоялъ глубоко вбитый въ землю колъ, облитый кровью; онъ былъ назначенъ для воинскихъ трофей, т. е. для непріятельскаго скальпа, который вкладывался въ шарообразную сѣтку.
На самомъ концѣ площади находилась могила Канонды. Она также была выложена корою и кромѣ того обита шелковыми матеріями. На подушкѣ, набитой испанскимъ мхомъ и обтянутой атласомъ, должна была покоиться ея голова; вокругъ могилы посажены были молодыя пальмы и мангровы. Кедровыя жерди, также связанныя на верху въ видѣ свода, служили основаніемъ для другой крыши, такъ что бренные останки дочери Мико были защищены отъ всякаго вреднаго вліянія непогодъ.
Приготовленія къ похоронами производились въ продолженіи всей ночи и слѣдующаго дня съ неимовѣрною дѣятельностью, при безпрерывныхъ вопляхъ и завываніяхъ.
Только съ трудомъ можно было различить живыхъ отъ мертвыхъ: противъ павшихъ воиновъ, скрестивъ ноги, сидѣли полукругомъ, воины трехъ племенъ; закрывши лица одеждою, и опустивъ голову на грудь они были погружены въ глубокую печаль. Головы ихъ были не покрыты, и заплетенные клочки волосъ Павніевъ небрежно свѣшивались съ затылка.
На главномъ мѣстѣ сидѣли Токеа и начальникъ Куманчіевъ. Токеа казался спокойнымъ и твердымъ; но безжизненный, потухшій взоръ, судорожно искривленныя чело и уста, и мертвенная желтизна обнаруживали ледяной холодъ, овладѣвшій его сердцемъ. Онъ былъ невыразимо жалокъ: единственное утѣшеніе, которое до сихъ поръ привязывало его къ жизни, единственная отрада послѣднихъ его дней, была теперь отнята у него.
Эль-Соль былъ нѣсколько спокойнѣе, но и его благородная голова въ глубокой горести опустилась на грудь; по временамъ онъ поднималъ ее и устремлялъ на погибшую свою невѣсту такіе напряженные взоры, какъ будто хотѣлъ вдохнуть новую жизнь въ охладѣвшіе ея члены. Онъ нѣжно и искренно любилъ Канонду, любилъ ее какъ ея избавитель, которому слабая дѣвушка досталась какъ прелестная добыча, и который при каждомъ на нее взглядѣ чувствовалъ, какъ въ груди его пробуждалось новое, болѣе гордое и благородное чувство. Теперь она своею жизнію вполнѣ заплатила долгъ благодарности; казалось почти, что благородный индѣецъ готовъ былъ вступить съ нею въ распрю.
Но тутъ сидѣла одна, горе и муки которой не могъ бы выразить никакой человѣческій языкъ, которая въ благородной индіанкѣ потеряла единственнаго друга, усыпавшаго цвѣтами ея тернистый путь. Несчастная Роза, безъ мысли, безъ сознанія, устремляла неподвижные взоры на бездыханную сестру свою. Увидя въ первый разъ бездыханное тѣло той, которая обнимала ее съ большею любовью, чѣмъ обняла бы родная мать, она упала безъ чувствъ, почти безъ жизни. Она не плакала, не жаловалась; ни одна слеза не выступила на ея глазахъ. Въ эту минуту она сидѣла, поддерживаемая двумя дѣвушками, и въ глазахъ ея выражалось такое отсутствіе мысли и жизни, что она походила скорѣе на алебастровую статую, чѣмъ на живое существо.
Позади ея сидѣли плачущія и рыдающія женщины и дѣвушки. И онѣ потеряли мать, самую нѣжную, разумную мать, которая неутомимо и днемъ и ночью заботилась о ихъ благѣ, которой онѣ были обязаны всѣмъ, что онѣ имѣло и чѣмъ онѣ были; съ нею казалось улетѣлъ геній хранитель отъ безутѣшнаго ея народа.
Печальная группа просидѣла такимъ образомъ около часа, созерцая въ нѣмой горести бренные останки всего того, что было для нихъ мило и дорого. По временамъ слышалось громкое стенаніе, вырывавшееся изъ устъ старыхъ сквавъ; къ нему мало по малу присоединялись громкіе вопли молодыхъ женщинъ.
Вскорѣ раздались глухіе удары индѣйскихъ барабановъ и меланхолическіе звуки флейты, и съ ними началось погребальное пѣніе, разомъ раздавшееся изъ сотни устъ, густымъ горловымъ басомъ. Какъ началось пѣніе — просто, тихо, спокойно, такъ оно и замолкло. Надолго воцарилась глубокая тишина; потомъ начался тихій ропотъ, который постепенно усиливался: сквавы вышли потихоньку изъ круга и стали съ угрозами бродить вокругъ плѣнныхъ. Скоро послышались голоса, взывавшіе къ мести; они становились все сильнѣе и громче, пока наконецъ вся толпа не разразилась неистовымъ воемъ и страшнымъ бѣшенствомъ.
— Эль-Соль! произнесъ старый Мико глухимъ голосомъ, — братья мои желаютъ услышать голосъ великаго начальника, чтобы примирить разгнѣванныя души павшихъ своихъ братьевъ.
Молодой мексиканецъ не отвѣчалъ; онъ поднялъ голову и сталъ осматриваться кругомъ, подобно человѣку, пробудившемуся отъ глубокаго сна. Наконецъ онъ сказалъ:
— Пусть братья мои развяжутъ свои языки, чтобы Эль-Соль могъ услышать слова ихъ.
Началось совѣщаніе. Одинъ изъ воиновъ Оконіевъ всталъ и обратился къ народу.
Цвѣтистыми, живыми красками, и совершенно особеннымъ способомъ выраженія своего племени, онъ сталъ восхвалять храбрость убитыхъ, превозносить ихъ искуство на охотѣ и мудрость ихъ въ совѣтѣ. Живыми красками онъ изобразилъ скорбь оставленныхъ ими вдовъ и сиротъ, предательство воровъ соленыхъ водъ, и заключилъ свою рѣчь тѣмъ, что указалъ на пятнадцать воиновъ, которые должны будутъ предстать передъ Великимъ Духомъ безъ скальповъ своихъ враговъ.
За нимъ началъ говорить другой, который еще съ большею живостью старался раздражить чувства своихъ слушателей, и безъ того уже кипѣвшихъ мщеніемъ.
Наконецъ, когда произнесъ рѣчь третій, всѣ Оконіи стали съ громкими криками требовать скальповъ своихъ враговъ. Они пострадали больше всѣхъ. Во время битвы Эль-Соль рѣшительно запретилъ открытое нападеніе, и далъ строжайшее приказаніе, только дразнить непріятеля и мѣшать ему садиться въ лодки. Для самаго себя онъ выбралъ самую трудную и самую опасную долю въ бою. Благородный индѣецъ, который не разъ сражался въ Мексикѣ противъ регулярныхъ испанскихъ войскъ, очень хорошо понималъ, что безпорядочная толпа дикихъ никакъ не могла состязаться съ опытными морскими разбойниками; но его приказаніе не было исполнено: едва только Оконіи убѣдились, что ихъ Мико находится во власти разбойниковъ, и что послѣдніе уже собираются сѣсть въ лодки, они бросились въ атаку и увлекли за собою и Павніевъ. Нападеніе это, противъ обыкновенія индѣйцевъ, произошло такъ быстро, что весьма немногія изъ пуль разбойниковъ не попали въ цѣль; раненыхъ было очень немного: почти всѣ были убиты наповалъ. Это-то и довело до неистовства ихъ жажду мести. Вѣроятно они въ первомъ порывѣ ярости изрубили бы плѣнныхъ, еслибы не остановилъ ихъ Эль-Соль. Но такъ велико было вліяніе молодого человѣка ни Куманчіевъ и Павніевъ, что отъ одного его слова взрывы самой непримиримой ненависти его воиновъ превратились въ молчаніе, и послѣдніе, изъ враговъ жаждущихъ мести, сдѣлались защитниками морскихъ разбойниковъ. Такимъ образомъ, во время схватки, вырывая изъ рукъ Оконіевъ ихъ жертвы, они сами получили нѣсколько ранъ.
— А что скажетъ мудрый Тлахтала? спросилъ Эль-Соль одного изъ Куманчіевъ, который позади его лежалъ на шерстяномъ одѣялѣ, пронзенный двумя пулями.
— Эль-Соль, отвѣчалъ раненый, знаетъ законы Куманчіевъ.
— Но согласился ли бы который нибудь изъ Куманчіевъ сразиться съ воромъ, привязаннымъ одною рукою и ногою къ колу?
Куманчи презрительно покачалъ головою.
— А чтоже сдѣлало бы Куманчіи?
— Они послали бы за однимъ изъ самыхъ послѣднихъ и приказали бы ему повѣсить воровъ на деревьяхъ, чтобы мясо ихъ было также раскрадено птицами небесными, какъ дѣлали ихъ руки.
— Душа Эль Соля — душа Куманчи, и онъ поступитъ такъ, какъ говоритъ мой братъ.
Взоры толпы съ жаднымъ нетерпѣніемъ устремились на Мико и на Эль-Соля. Первый поднялся, но съ неимовѣрнымъ усиліемъ. Видно было, что всѣ душевныя силы оставили его, что ему было трудно произнести слово. Не столько горе, терзавшее сердце, душило его слова, сколько сознаніе собственной вины, приводившее старика въ трепетъ и содроганіе.
И дѣйствительно, онъ навлекъ на себя всю вину и отвѣтственность этого страшнаго событія; его ослѣпленіе нанесло ему и его союзникамъ смертельную рану, упрямство сдѣлало его глухимъ ко всѣмъ возгласамъ Эль-Соля. Легко можно было бы взбѣжать этого несчастія и встрѣтить разбойниковъ такимъ образомъ, что у нихъ пропала бы всякая охота ко вторичной попыткѣ. Старикъ чувствовалъ, какъ велика вина его, сознавалъ всю тяжесть отвѣтственности, какую онъ навлекъ на себя за жизнь столькихъ людей, которые, довѣряя его мудрой бдительности и надѣясь на него, безпечно предались ему. Стыдомъ и мщеніемъ дышали тѣ немногія слова, которыя онъ произнесъ въ эту минуту: морскіе разбойники осуждены были на смерть. Когда онъ кончилъ свою рѣчь, Оконіи съ нетерпѣніемъ ожидали, что скажетъ молодой мексиканскій начальникъ.
Обычай убивать плѣнныхъ враговъ на могилѣ своихъ собратій нисколько не представляется варварскимъ по понятіямъ нашихъ сѣверо-американскихъ индѣйцевъ. Цѣлыя столѣтія освятили, такъ сказать, эту привычку и возвысили ее до народнаго обряда. Но этого мы не встрѣчаемъ у Куманчіевъ, которыхъ нравы и обычаи, хотя нельзя отвергать въ нихъ дикости, замѣтно отличаются отъ нравовъ дикарей, кочующихъ въ нашихъ лѣсахъ. Постоянное пребываніе въ очаровательныхъ гористыхъ мѣстностяхъ Санта-Фе, благорастворенный, восхитительный климатъ и частыя воинственныя сношенія съ испанцами, которые ихъ уважаютъ и признаютъ независимою націею, очень естественно, возвысили духъ этого народа и смягчили ту необузданную дикость, которая такъ свойственна угнетеннымъ и менѣе значительнымъ племенамъ.
Поэтому неудивительно, если молодой начальникъ одного изъ значительнѣйшихъ индѣйскихъ племенъ Мексики смотрѣлъ на этотъ предметъ совершенно съ другой точки зрѣнія. Его не только не прельщали скальпы морскихъ разбойниковъ, но и вообще эта ненасытная жажда завладѣть головнымъ украшеніемъ врага представлялась ему даже отвратительною. Онъ хотѣлъ только одного: соблюденія обычаевъ и законовъ своего народа, такъ какъ онъ, въ качествѣ побѣдителя, больше всѣхъ имѣлъ право требовать примѣненія этихъ законовъ къ плѣнникамъ. Теперь, когда онъ всталъ, воцарилась глубокая тишина.
— Развѣ братья мои, Оконіи, не на пути уже къ своимъ братьямъ Куманчамъ? спросилъ онъ глухимъ голосомъ. Согласны ли они выслушать рѣчь Куманча, получившаго за нихъ двѣ раны, дабы его братья, возвратившись въ свои вигвамы, могли сказать своему народу, какъ мудрость ихъ была оцѣнена ихъ новыми братьями, Оконіями?
Толпа мрачно и молча, въ боязливомъ ожиданіи, слушала Эль-Соля. Молодой начальникъ снова обратился къ Куманчу, который уже хрипѣлъ въ предсмертныхъ мукахъ, но по обычаю своего народа долженъ былъ показывать твердость, которая уже не соотвѣтствовала его послѣднимъ физическимъ силамъ.
— Не скажетъ ли мой братъ своимъ новымъ братьямъ, что сдѣлали бы Куманчи съ своими плѣнными?
— Они привязываютъ, отвѣчалъ раненый, плѣнника своего къ колу за лѣвую руку и лѣвую ногу, а правую руку и ногу оставляютъ свободными; потомъ они даютъ ему отнятое у него оружіе, и шесть молодыхъ воиновъ должны сражаться съ нимъ поодиночкѣ. Если плѣнникъ падетъ, то побѣдитель можетъ отнять у него жизнь, и сжечь его тѣло; но если падутъ всѣ шесть красныхъ воиновъ, то плѣнникъ дѣлается Куманчіемъ.
Раненый проговорилъ эти слова прерывающимся голосомъ; но выраженіе его лица, искаженнаго борьбою съ смертью, ясно говорило, что онъ своихъ новыхъ братьевъ вовсе не считаетъ способаными послѣдовать этому благородному обычаю его племени.
— А какъ поступаютъ Куманчя съ ворами, которые крадутъ у нихъ лошадей и скотъ? спросить молодой начальникъ немного погодя, чтобы дать раненому время собраться съ силами,
— Они призываютъ одного изъ худшихъ апачіевъ и приказываютъ ему повѣсить воровъ за шею на деревѣ, чтобы они служили пищею хищнымъ звѣремъ и птицамъ, отвѣчалъ умирающій Куманчи, послѣднія силы котораго истощились отъ этого напряженія. Онъ вытянулся еще разъ и испустилъ духъ. Куманчи подняли его и посадили во главѣ убитыхъ.
Хотя Оконіи не вполнѣ наняли смыслъ этихъ словъ, сказанныхъ на нарѣчіи Павніевъ, тѣмъ не менѣе для нихъ стало ясно, что скальпы морскихъ разбойниковъ не будутъ даны убитымъ друзьямъ и родственникамъ, на далекій путь въ вѣчно-зеленые луга. Въ толпѣ старыхъ сквавъ поднялся неукротимый вой отъ неудовольствія; дикими прыжками начали онѣ какой-то особенный танецъ; обезображенныя до омерзенія безпорядкомъ и напряженіями прошедшей ночи, онѣ дѣйствительно казались фуріями ада.
— Кровь мужей и сыновей нашихъ вопіетъ о мести. Воры подняли топоръ. Мы глубоко погрузимъ ножи наши въ ихъ кровь! произнесъ голосъ изъ толпы. Эти слова были встрѣчены гуломъ одобренія. Подобно полуукрощоннымъ лютымъ звѣрямъ, кровожадность которыхъ еще болѣе раздражена долгимъ голоданіемъ и которые вдругъ впадаютъ опять въ прежнюю свою дикость, старыя мегеры кинулись на свои жертвы; къ нимъ невольно присоединились молодыя сквавы, за ними мальчики и дѣвочки; потомъ поднялись также младшіе воины, и наконецъ вся бѣшеная толпа, и старый и малый, бросилась съ остервенѣніемъ на морскихъ разбойниковъ.
Куманчіи и Павніи одни остались позади своего начальника, который сидѣлъ неподвижно рядомъ съ Токеа.
— А братья мои не хотятъ видѣть, какъ потечетъ кровь ихъ враговъ? спросилъ Эль-Соль, обратившись къ своимъ воинамъ.
— Эль-Соль начальникъ Куманчіевъ и Павніевъ; слова его крѣпко держатся въ ихъ ушахъ, сказалъ одинъ изъ нихъ.
Молодой начальникъ всталъ, и какъ будто предвидя зрѣлище, которое должно было скоро совершиться, поднялъ на руки Бѣлую Розу и отнесъ ее за бесѣдку. Едва только онъ успѣлъ опустить ее на землю, какъ послышался трескъ и стоны, которые продолжалась, съ перерывами, нѣсколько секундъ и потомъ перешли въ какое-то неестественное, глухое, жалобное стенаніе, не похожее ни на голосъ человѣка, ни на крикъ животнаго. Невообразимая физическая боль, отъ насильственнаго сдиранія самыхъ благородныхъ и самыхъ нѣжныхъ частей, вызвала эти неестественные, совершенно особенные звуки. Но они скоро были заглушены сопровождавшимъ ихъ хохотомъ и дикимъ воемъ.
Токеа бросился къ толпѣ, которая разступилась передъ нимъ, и глазамъ его представилось страшное зрѣлище. Одинъ изъ морскихъ разбойниковъ лежалъ на землѣ, съ раздробленнымъ черепомъ. Передъ нимъ стоялъ его палачъ, съ торжествомъ махая кожей съ его головы; съ дикимъ ликованіемъ онъ тщательно вложилъ ее въ круглую сѣтку, описанную нами выше. Рядомъ съ нимъ стоялъ другой индѣецъ и тоже держалъ разбойника въ окровавленныхъ рукахъ своихъ; въ эту минуту острымъ своимъ ножомъ онъ обводилъ вокругъ головы и висковъ его; потомъ отстраняя отъ себя лѣвой рукой голову, и упершись колѣномъ, въ спину изгибавшагося въ корчахъ разбойника, онъ быстрымъ движеніемъ содралъ съ головы его кожу, и несчастный упалъ на землю, обливаясь кровью. Ударъ томогаука прекратилъ его страданія.
Все это было дѣломъ одной минуты. Токеа успѣлъ подойдти еще во время, чтобы спасти третьяго, которому готовилась подобная же участь. Нужна была вся власть Мико и общее къ нему уваженіе, чтобы удержать ярость толпы, издавна привыкшей къ покорности, но на этомъ пунктѣ упорно отстаивавшей орава свои. Наконецъ ему удалось нѣсколько успокоить ихъ, и онъ быстро возвратился къ молодому предводителю. За нимъ слѣдовали его воины, подобно собакамъ, которыхъ грозный голосъ господина отогналъ отъ растерзанной ими овцы.
— Эль-Соль! произнесъ Мико нетвердымъ голосомъ; — воины Оконіевъ согласны теперь выслушать то, что скажетъ имъ начальникъ.
— Эль-Соль, отвѣчалъ молодой человѣкъ кротко, но рѣшительно, — протянулъ свою руку, чтобы Оконіевъ принять какъ братьевъ; но они показали ему зубы.
Старикъ не отвѣчалъ. Молодой мексиканецъ еще болѣе возвысилъ голосъ, и гордо осматриваясь вокругъ себя, сказалъ своимъ воинамъ:
— Развѣ Куманчіи и Павніи спали въ то время, когда воры уводили Токеа? Развѣ Оконіи поймали воровъ, что они теперь берутъ себѣ ихъ скальпы, какъ свою собственность?
Слова эти произвели страшное волненіе между Куманчіями и Павніями. Они быстро ухватились за свои копья и боевыя сѣкиры, ноздри ихъ стали раздуваться какъ у боевыхъ коней, мрачныя лица приняли грозное выраженіе. Еще подобное воззваніе и они съ остервенѣніемъ бросились бы на остатки Оконіевъ, на которыхъ и безъ того смотрѣли съ презрѣніемъ.
Токеа задрожалъ первый разъ въ жизни.
— Неужели Куманчіи и Павніи, произнесъ онъ прерывающимся голосомъ, всегда повиновались словамъ своихъ великихъ и мудрыхъ начальниковъ? Неужели они никогда не сбивались съ пути, указаннаго имъ мудрыми ихъ вождями, и неужели, — продолжалъ старикъ взволнованнымъ голосомъ, — цѣпь между братьями должна расторгнутая потому, что Оконіи поступили такъ, какъ поступали ихъ отцы и предки? Моя дѣти еще не Куманчіи. Когда они поселятся въ лугахъ великаго народа, тогда будутъ слушаться и рѣчей своего начальника. Токеа, продолжалъ онъ, еще не протягивалъ никогда напрасно руки своей. Неужели ее отвергнетъ сынъ его?
Болѣе покорнаго и болѣе примирительнаго извиненія никакъ нельзя было ожидать отъ Мико Оконіевъ. Эль-Соль быстро схватилъ протянутую ему руку.
— Дозволь моимъ воинамъ услышать рѣчь ихъ будущаго Мико! продолжалъ старинъ умоляющимъ голосомъ.
— Да будетъ такъ, сказалъ Эль-Соль; пусть руки и ноги воровъ останутся связанными, продолжалъ онъ громкимъ голосомъ, и пусть они будутъ преданы послѣднимъ изъ бѣлыхъ, чтобы они повѣсили ихъ за деревьяхъ, и чтобы ихъ мясо расхищено было птицами небесными. Кости воровъ и разбойниковъ не должны покоиться съ костями красныхъ воиновъ, дабы Великій Духъ не перемѣшалъ ихъ, и чтобы не предстали они въ вѣчныхъ лугахъ вполовину бѣлыми, вполовину красными.
Мико задумался надъ словами молодого начальника; толпа также погружена была въ мрачное молчаніе.
— Сынъ мой мудръ, сказалъ Мико, и душа его — душа великаго начальника: но неужели онъ хочетъ заслужить то великое множество долларовъ, которые великій отецъ бѣлыхъ предложилъ за голову вора?
Мексиканецъ наострилъ уніи.
— Какъ это разумѣетъ мой отецъ?
— Бѣлые будутъ считать Токеа и Эль-Соля поимщиками воровъ, предпочитающими доллары ихъ скальпамъ. Красные воины будутъ опечалены, ибо честь ихъ навсегда будетъ опозорена между ихъ братьями.
Слова эти произвели, казалось, глубокое впечатлѣніе на молодого человѣка. Онъ съ живостью сталъ говорить съ Куманчіями.
— А какъ думаетъ поступить мои отецъ?
Мико задумался. Вдругъ передернуло всѣ его мускулы; онъ тяжело перевелъ духъ и, взглянувъ на трупъ дочери, произнесъ дрожащимъ голосомъ:
— Да, Великій Духъ говорилъ устами моего сына; бѣлый воръ долженъ быть повѣшенъ на деревѣ; онъ недостоинъ умереть за дочь Мико и за Оконіевъ; но Эль-Соль и Токеа не должны осквернять имъ свои руки, не должны предавать его бѣлымъ.
Молодой человѣкъ слушалъ все съ большимъ и большомъ вниманіемъ.
— Воръ — врагъ бѣлыхъ, продолжалъ старикъ: онъ причинилъ имъ много зла. Великій отецъ предлагаетъ много золота за его голову. Неужели угнетенные красные воины должны помогать бѣлымъ ловить ихъ враговъ?
Мексиканецъ началъ понимать.
— Пантера, продолжалъ старикъ, — попадаетъ въ приготовленную для нея петлю; буйволъ несется навстрѣчу ожидающей его пули и стрѣлѣ; бѣлый воръ также не минуетъ того дерева, на которомъ ему суждено быть повѣшеннымъ. Пусть бѣлые поймаютъ его, и пусть кровь ихъ прольется также, какъ лилась кровь Оконіевъ.
Утонченная мстительность, просвѣчивавшая въ рѣчи Мико, глубоко скрытая ненависть къ смертельнымъ врагамъ, бѣлымъ, и мнимое великодушіе его къ плѣннымъ морскимъ разбойникамъ смутили сначала мексиканца, и онъ съ изумленіемъ взгянулъ на старика. Эль-Соль былъ также врагъ бѣлыхъ; они коварнымъ образомъ убили его отца; но о подобной ненависти, которая могла даже пожертвовать жгучею местью къ убійцѣ любимой дочери, въ той надеждѣ, что убійца, получивъ свободу, могъ бы причинить болѣе зла его бѣлымъ врагамъ, и такимъ образомъ отмстить частью и за самаго Мико, — о подобной ненависти онъ никогда не помышлялъ и во снѣ.
— Такъ мой отецъ, сказалъ онъ, — желаетъ выпустить разбойниковъ изъ тенетъ, въ которые они само попали?
— Они отмстятъ за Блэкигля и Токеа кровью многихъ янковъ, отвѣчалъ Мико.
Мексиканецъ обратился къ своимъ Куманчіямъ и Павніямъ.
Они покачали головой при этомъ странномъ предложенія, но предоставили своему начальнику дѣйствовать но собственному усмотрѣнію.
Между тѣмъ Мико говорилъ съ своими Оконіями. Кипя мщеніемъ, и они сначала качали головами; но когда онъ указалъ имъ на храбрость врага, который могъ бы отнять еще жизнь у многихъ янковъ, она тотчасъ-же согласилась.
— Это голосъ пророка, великаго Мико, раздалось изъ сотни устъ.
Мико сидѣлъ молча, и голова его опять опустились на грудь.
— Эль-Соль, сказалъ молодой начальникъ, — слышалъ слова своего отца, и Куманчіи одобрили ихъ. Отецъ мои знаетъ, что нужно дѣлать.
Старый Мико далъ знакъ одному изъ молодыхъ своихъ воиновъ, который тотчасъ же побѣжалъ къ плѣннымъ и быстро развязалъ ихъ узы.
Полумертвые пираты попробовали встать, но не могли. Даже и тогда, когда ремни были уже перерѣзаны, она лежали еще нѣсколько времена, не будучи въ силахъ подняться на ноги. Ихъ растерянный дикій взглядъ, казалось, не былъ уже въ состояніи понимать въ чемъ дѣло. «Воры могутъ отправиться». Они встали, робко озираясь и какъ бы не вѣря этой радостной вѣсти, а потомъ пустились изо всѣхъ силъ бѣжать къ берегу. Лафиттъ одинъ отправился нѣсколько медленнѣе, по временамъ оглядываясь назадъ на дикихъ; крики его товарищей, чтобы онъ спѣшилъ, если не хочетъ быть оставленнымъ, не имѣли на него повидимому никакого дѣйствія. Пришедши къ бухтѣ, онъ скрестилъ руки, взглянулъ еще разъ на ужасное зрѣлище и потомъ быстро вошолъ въ лодку къ своимъ товарищамъ.
Погребальный обрядъ, раздирающій душу, кончился. Воины Павніевъ и Оконіевъ были уже опущены въ могилы; костеръ, на которомъ сложены были убитые морскіе разбойники, пылалъ яркимъ пламененъ; ратные кони были заколоты. Всѣ были готовы оставить навсегда берега Начеза.
Тогда Эль-Соль вошолъ въ кругъ разстроенныхъ и безсмысленно глядѣвшихъ женщинъ и дѣтей, которыхъ голосъ и слезы казалось изсякли, и взялъ изъ рукъ двухъ индіанокъ почти безжизненную Розу, чтобы отвести ее къ старику.
— Развѣ Бѣлая Роза не хочетъ проститься съ отцемъ, котораго дочь была ей матерью и которому предстоитъ теперь далекій путь? сказалъ мексиканецъ кроткимъ, дрожащимъ голосомъ.
Блѣдная, почти безжизненная дѣвушка взглянула на него, но въ ея мутныхъ безслезныхъ глазахъ выражалось отсутствіе всякой мысли.
— Токеа, продолжалъ молодой человѣкъ прерывающимся голосомъ, — идетъ въ вигвамы бѣлыхъ; онъ видѣлъ сонъ, который повелѣлъ ему идти туда.
Но Роза не обнаруживала никакого признака ни сознанія, ни вниманія, и никакого другого движенія души; она неподвижно глядѣла въ пространство, какъ безумная, какъ мертвая.
— Путь Мико далекъ, а путь Бѣлой Розы былъ бы печаленъ и тернистъ. Мико просилъ Эль-Соля, чтобы Роза отправилась съ дѣвушками въ вигвамы Куманчіевъ. Сестра Канонды будетъ тамъ повелительницею.
При этомъ имени она вдругъ пришла въ себя.
— Канонда! вскричала она, и потоки слезъ хлынули изъ глазъ ея. Это было первое слово, которое услышали отъ нея послѣ страшной катастрофы; первый признакъ жизни, который она подала послѣ смерти своей подруги. Горе ея переломилось. Всѣ были глубоко тронуты; дѣвушки опять начали громко рыдать, а старухи выть.
— Что это такое, мой братъ? спросила она, какъ будто пробуждаясь отъ сна и боязливо осматриваясь.
— Сестра моя, сказалъ мексиканецъ, — знаетъ горе отца, который потерялъ свою дочь и своихъ воиновъ отъ измѣны морского разбойника. Они глубоко опущены въ землю, и Бѣлая Роза никогда уже не увидитъ ихъ. Но Мико предстоитъ далекій, тернистый путь; онъ долженъ исполнить велѣніе Великаго Духа; онъ видѣлъ сонъ.
— И несчастный отецъ хочетъ идти къ своимъ бѣлымъ врагамъ, сказала дѣвушка, — а дочь его въ могилѣ, и у него нѣтъ никого, кто бы заботился о немъ и лелѣялъ его? Роза до сихъ поръ была его пріемышемъ; теперь она будетъ настоящею его дочерью; она будетъ сопровождать своего отца. Роза обѣщала это, прибавила она содрогаясь.
Молодой мексиканецъ сказалъ, качая головою:
— Благородная моя сестра не знаетъ терніевъ, какими покрытъ путь къ бѣлымъ. Она очень нѣжна, и много пришлось бы терпѣть ей.
— И убитый горемъ отецъ не долженъ уже видѣть ни одного ласковаго взгляда, ни любимой руки, которая бы подавала ему кубокъ, пищу? Нѣтъ, мой братъ! Роза обязана заплатить великій долгъ сестрѣ своей. Старикъ очень несчастливъ, онъ совершенно покинутъ и ужасно жалокъ; Роза обязана заплатить этотъ долгъ ему. Она должна замѣнить ему дочь.
Голосъ ея постепенно усиливался; блѣдныя, безжизненныя черты лица приняли опять нормальное выраженіе; дѣтски-кроткіе взоры оживились. Старый Мико обратилъ вниманіе на послѣднія слова.
— Дочь моя! сказалъ онъ, и голосъ его прервался, и горе готово было задушить его; — Мико долженъ идти къ бѣлымъ, а дочь моя найдетъ утѣшеніе въ вигвамѣ Куманчіевъ.
— Канонда явилась бы Розѣ во снѣ и печально взглянула бы на безчувственную дочь, которой она завѣщала отца своего. Нѣтъ! она должна теперь служить Мико; никогда она не разстанется съ Мико!
— Такъ пойдемъ же, моя благородная Бѣлая Роза, сказалъ старикъ, простирая къ ней руки я заключая ее въ своя объятія. Онъ не въ силахъ былъ говорить больше; волненіе отняло у него языкъ. Молодой мексиканецъ далъ знакъ дѣвушкамъ, которыя тотчасъ подошли, чтобы проститься съ новою своего повелительницею. Еще разъ посмотрѣли всѣ на разрушенныя своя жилища, на оставленныхъ въ землѣ милыхъ сердцу, и разошлись въ разныя стороны: Роза, съ одной изъ молодыхъ индіанокъ, Токеа и Эль-Соль, съ двумя Куманчіями и двумя Павніями, направились къ востоку, а всѣ остальные къ западу.
ГЛАВА XX.
правитьКлянись этой бутылкой, какъ попалъ ты сюда?
Природа надѣлила тотъ край, куда теперь поведетъ насъ нить нашего разсказа, страннымъ и совершенно особеннымъ характеромъ. То величественная, то пошлая; то прелестная, то отвратительная, — она кажется въ минуту каприза бросила это огромное пространство на произволъ твореніямъ, которыми надѣлила земной шаръ, какъ бы любопытствуя знать, что изъ него сдѣлаютъ эти крошечныя творенія.
Полоса земли, о которой мы говоримъ, мрачно и грозно выступаетъ изъ моря и изъ рѣки, принимающей въ себя и уносящей за собою, чрезъ эту безпредѣльную раввину, безчисленное множество рѣкъ и ручьевъ; невольно представляется, что природа, показавъ человѣку одну изъ прекраснѣйшихъ странъ земного шара, хотѣла въ тоже время дать ему понятіе и о хаосѣ во всемъ отталкивающемъ его величіи: такъ отвратительно эти едва замѣтные берега полосы земли высовываются изъ необозримыхъ водъ и стремнинъ и изчезаютъ опять въ волнахъ, катящихся надъ густо-сплетенною массою мелкаго камыша и ситника, въ вѣчной борьбѣ съ враждебной стихіей. Если бы кое-гдѣ не торчали кучи полусгнившихъ пней снесенныхъ стремленіемъ водъ, или не высовывалась мачта какого нибудь корабля, завязшаго въ глинистой отмели, то плавателю, далеко уже вышедшему изъ устья Миссисипи, извинительно было бы усомниться, дѣйствительно ли то, что онъ видитъ передъ глазами, — земля. Мало по малу этотъ дикій хаосъ начинаетъ принимать видъ болотъ и озеръ, поросшихъ камышомъ и тростникомъ. Можетъ быть, по прошествіи тысячелѣтій, изъ этихъ болотъ и озеръ образуется нѣчто въ родѣ обитаемой мѣстности, такъ же точно, какъ прошли можетъ быть тысячи лѣтъ, пока не образовалась эта длинная и широкая равнина, которая такъ незамѣтно возвышается къ сѣверу и на которой ни холмы, ни долины не свидѣтельствуютъ о насильственномъ переворотѣ, а скорѣе указываютъ на постепенное спаденіе воды. Такъ можно думать, судя по безчисленнымъ рѣкамъ, болотамъ и озерамъ, которыя до такой степени пересѣкаютъ всю мѣстность, что нога человѣческая буквально ступаетъ по жидкости. Далѣе къ сѣверу мѣстность все болѣе и болѣе возвышается и образуетъ обширную возвышенность, которая тянется вдоль берега рѣки и потомъ опять теряется въ безконечной низменности; послѣдняя, подъ названіемъ Миссисипіевой долины, распространяется на тысячи миль къ сѣверу, востоку и западу и, но своей обширности, удобно могла бы вмѣстить въ себѣ народонаселеніе большей части Европы.
Страна, небольшой очеркъ которой мы представили, составляетъ, какъ вѣроятно извѣстно нашимъ читателямъ, собственно такъ называемую Луизіану и образуетъ, такъ сказать, основаніе безконечной Миссисипіевой долины и, вѣроятно, будущаго великаго западнаго государства, которое воздвигнетъ тамъ неутомимая рука человѣка.
Обширная полоса земли, называемая Луизіаною, болѣе ста лѣтъ оставалась забытою и заброшенною колоніею; ее уступали, переуступали и вымѣнивали съ такою легкостью, которая вполнѣ показывала, какое маловажное значеніе приписывали этой странѣ. Наконецъ проницательность американцевъ была поводомъ, что великій умъ, управлявшій въ то время дѣлами прекраснѣйшаго государства стараго свѣта, обратилъ свое вниманіе и на этотъ заброшенный уголокъ: хорошо понимая затрудненія, съ какими могло быть сопряжено удержаніе за собою этого недавняго пріобрѣтенія, онъ очень мудро предпочолъ уступить его сосѣдней могущественной республикѣ.
Новая эра наступила для колоніи со времени этого присоединенія: исполинскими шагами она спѣшила, казалось, достигнуть того, что проспала въ продолженіи цѣлаго столѣтія. Прошло не много болѣе десяти лѣтъ со времени уступки, какъ уже вся страна приняла совершенно иной видъ. Уже и тогда, т. е. лѣтъ двадцать пять или тридцать тому назадъ, берега Миссисипи, на протяженіи нѣсколькихъ сотъ миль, были покрыты превосходными плантаціями, среди которыхъ возвышались прелестныя и великолѣпныя дачи. Даже главный городъ этого края, изъ ненадежнаго, тинистаго притона нѣсколькихъ тысячъ переселенцевъ и искателей приключеній, превратился въ значительный торговый городъ, богатство котораго начало уже обращать на себя жадные взоры Великобританіи.
Мы конечно не имѣемъ намѣренія описывать здѣсь исторію послѣдней войны, ни даже входить въ изложеніе причинъ, побуждавшихъ правительство такъ называемыхъ трехъ соединенныхъ королевствъ устремить вниманіе на это вновь усыновленное дитя своего неуслужливаго республиканскаго родственника, и отправить туда свѣжій отрядъ войска, которое, при сомнительномъ положеніи дѣлъ въ старомъ свѣтѣ, было бы тамъ вовсе не лишнимъ; а потому коснемся этого военнаго эпизода на столько, на сколько онъ находится въ связи съ нашимъ разсказомъ. Достаточно упомянуть, что тотчасъ по окончаніи такъ называемой народной, или правильнѣе оказать, легитимистской борьбы, къ югозападнымъ берегамъ штатовъ прибылъ съ Пиренейскаго полуострова, подъ начальствомъ знаменитаго полководца, многочисленный отрядъ войскь, который не замедлилъ поселить страхъ и ужасъ между добрыми обитателями новаго свободнаго штата.
Казалось не было ничего легче какъ завоевать край, совершенно лишенный всякихъ средствъ къ защитѣ, — край, котораго огромное разстояніе отъ центра штатовъ и почти непроходимыя пустыни отнимали всякую надежду на прибытіе войскъ и военныхъ снарядовъ, даже и въ такомъ случай, если бы подкрѣпленія эти, при слабыхъ средствахъ правительства, были возможны. Притомъ жители новаго штата никогда не видѣли войны; единственные непріятели ихъ, индѣйцы, въ продолженіи господства двухъ послѣднихъ державъ, до присоединенія Луизіаны съ Союзу, легко удерживались въ повиновеніи нѣсколькими сотнями гарнизонныхъ солдатъ, которые служили въ то же время и къ тому, чтобы, въ случаѣ надобности, предохранять даже самихъ гражданъ отъ слишкомъ явныхъ поползновеній къ свободѣ. Маленькіе сатрапы, попавшіе сюда вслѣдствіе милости или немилости, всѣми мѣрами старались внушить своимъ вѣрнымъ подчиненнымъ тотъ страхъ передъ вооруженными охранителями своего авторитета, который въ деспотическихъ государствахъ представляетъ истинную оборону злоупотребленія власти, а необходимымъ слѣдствіемъ этого страха бываетъ то, что покровительствуемые заботятся менѣе всего о правахъ личности и собственности. Это законное правило, въ силу котораго народонаселеніе цѣлыхъ государствъ считается не болѣе какъ стадомъ овецъ, примѣнено было и здѣсь, хотя въ меньшемъ размѣрѣ, и конечно принесло свои плоды. Какъ ни велико было вліяніе, произведенное на жителей присоединеніемъ края ихъ къ штатамъ, но оно обнаруживалось преимущественно въ большей дѣятельности при воздѣлываніи земель или въ коммерческихъ предпріятіяхъ; что же касается мужественнаго, независимаго духа, свойственнаго американцу, то бывшіе колонисты не только мало или вовсе не усвоили его себѣ, но даже съ нѣкоторымъ страхомъ избѣгали столкновенія съ гражданиномъ сѣвера, во многихъ отношеніяхъ стоявшимъ выше ихъ, и нерѣдко довольно грубо и безъ обиняковъ дававшимъ чувствовать имъ свое превосходство.
Даже лучшіе изъ креоловъ не были чужды этого предубѣжденія противъ новыхъ своихъ согражданъ, и тѣмъ менѣе приходился имъ по душѣ рѣзкій и открыто дѣйствующій американецъ, что сами они, равнодушные къ общественной жизни и привыкшіе къ служебнымъ притѣсненіямъ, въ новой неограниченной свободѣ предвидѣли одни только безпорядки и анархію. Но когда, въ продолженіи десяти лѣтъ этой неограниченной свободы, опасенія ихъ не осуществились, и они мало по малу стали понимать тѣ выгоды, которыя проистекли для нихъ отъ соединенія съ республикой, мощно стремящейся впередъ, они съ большею рѣшимостью стали присоединяться къ общимъ интересамъ и энергически начали содѣйствовать къ защитѣ своего края. Это была лучшая часть изъ нихъ. Остальные же, которымъ эти выгоды представлялись скорѣе вредомъ, едва могли скрыть свою злую радость при вѣсти о приближеніи непріятеля; сѣверный гражданинъ, смотрѣвшій на нихъ съ высоты величія, былъ для нихъ несравненно ненавистнѣе британца, съ появленіемъ котораго они ожидали покрайней мѣрѣ перемѣны и усмиренія высокомѣрныхъ республиканцевъ.
Эти краткіе намеки на расположеніе умовъ обитателей штата вѣроятно покажутся не безполезными и тѣмъ изъ нашихъ читателей, которые знакомы съ болѣе близкими подробностями войны въ Луизіанѣ. Безъ сомнѣнія это расположеніе умовъ и было поводомъ къ тому, что непріятель, независимо отъ войскъ своихъ, сражавшихся съ республикою на сѣверѣ, рѣшился выслать еще съ береговъ Пиринейскаго полуострова многочисленный отрядъ, надѣясь съ помощію недовольныхъ креоловъ захватить въ свои руки страну, которая сдѣлала бы его единственнымъ обладателемъ рѣки Миссисипи, Мексиканскаго залива и всѣхъ прилегающихъ къ нему земель. Даже и въ такомъ случаѣ, еслибы нельзя было навсегда удержать за собою этихъ владѣній, временное завоеваніе ихъ было бы тѣмъ полезнѣе, что гордая республика была бы принуждена къ уступчивости на другихъ пунктахъ. Этому отряду правительство штатовъ, несмотря на то, что на сѣверѣ было собраны значительныя военныя силы, но причинѣ огромности разстоянія ничего не могло противопоставить, кромѣ неутомимой дѣятельности и испытанной храбрости генерала, отличившагося въ Георгіи, Алабамѣ и Флоридѣ, въ дѣлахъ противъ индѣйцевъ, — патріотизма западныхъ штатовъ, примыкающихъ къ Миссисипи, и мужества поселившихся въ Луизіанѣ американцевъ, которые конечно болѣе другихъ, пострадали бы отъ завладѣнія ключемъ къ Миссисипи. Эти послѣдніе, какъ мы уже замѣтили, были разсѣяны на значительномъ пространствѣ страны. Нѣкотораго рода отвращеніе къ легкимъ и шаткимъ французскимъ правамъ и обычаямъ, а также презрѣніе къ своимъ новымъ согражданамъ, провели между ними и южными плантаторами довольно значительную преграду, которая рѣзко обозначилась и въ настоящемъ случаѣ.
Вѣсть о прибытіи непріятельской арміи произвела и между ними сильное волненіе; но если у креоловъ господствующими ощущеніями были боязнь и страхъ, а у многихъ изъ нихъ тайная радость, то американцы были переполнены негодованіемъ и оскорбленной гордостью. Всего менѣе боялись они разрушенія своихъ жилищъ и разграбленія имущества: всю движимость, свою они легко могли перевезть на нѣсколькихъ повозкахъ внутрь лѣсовъ, куда не осмѣлился бы проникнуть и самый отважный непріятель, а разрушенныя жилища они, съ помощію нѣсколькихъ сосѣдей, исправили бы опять въ самое короткое время.
Поэтому ими овладѣло не столько опасеніе лишиться своей собственности, сколько негодованіе и гнѣвъ, что чужіе наемники человѣка, котораго они считали нисколько не выше себя, осмѣливались ступить врагами на ихъ мирную землю и отнимать у нихъ городъ и рѣку, за которые они честно заплатили своими собственными деньгами, и которые были имъ необходимы для сбыта своихъ произведеній.
Освободиться отъ непріятелей, какъ отъ лютыхъ звѣрей, ворвавшихся въ ихъ дворъ, было, можно сказать, единственное ихъ мнѣніе объ этомъ предметѣ.
Было ясное, свѣжее декабрьское утро; лучи солнца имѣли какъ разъ на столько силы, чтобы разогнать туманъ и испаренія, которыя въ это время года иногда по цѣлымъ недѣлямъ стелятся надъ рѣками и озерами описываемой нами страны. Въ городкѣ Опелюзасъ было большое стеченіе народа. Страннымъ казалось, откуда взялись всѣ эти люди въ такой скудно-населенной мѣстности, и если бы кто нечаянно попалъ въ эту тѣсную толпу мущинъ; женщинъ и дѣтей, то едва ли бы угадалъ причину такой внезапной давки и постоянно увеличивавшагося стеченія народа. Судя по огромному количеству выпиваемаго виски, по неистовымъ пляскамъ, фехтованью и козлинымъ прыжкамъ, можно было подумать, что тутъ справляется какое то празднество; но при этомъ здѣсь встрѣчалось и оружіе, формировались цѣлыя роты, и у каждаго или на каждомъ можно было видѣть что нибудь воинственное. На нѣкоторыхъ были мундиры временъ первой революціи, которые стало-быть болѣе тридцати лѣтъ пожили на бѣломъ свѣтѣ; другіе дѣлали ружейные пріемы, становились въ ряды и шеренги, маршировали подъ предводительствомъ какого нибудь поручика собственнаго издѣлія, который заводилъ ихъ куда нибудь въ уголъ, откуда ему никакъ не удавалось ихъ вывести, по незнанію приличныхъ командныхъ словъ. У другого отряда военную музыку замѣнялъ скрипачъ, который, свирѣпо нажаривая по двумъ единственнымъ струнамъ своей скрипицы, гордо шолъ рядомъ съ доморощеннымъ капитаномъ. Тѣ, которые еще не пристали ни въ какому отряду, выдѣлывали разные пріемы своими штуцерами, охотничьими ружьями или какимъ нибудь старымъ кавалерійскимъ пистолетомъ, у котораго недоставало только замка; а тѣ, у которыхъ не было и этого вооруженія, преспокойно запаслись здоровыми дубинами.
Впрочемъ это были только наружные посты. Въ срединѣ города собрались повидимому лучшіе изъ гражданъ, двумя густыми толпами. Одна изъ нихъ, состоявшая большею частью изъ молодыхъ людей, расположила свою главную квартиру передъ шинкомъ, назначеніе котораго возвѣщалось чѣмъ-то въ родѣ вывѣски; надпись ея, по твердому нашему убѣжденію, не удалось бы разобрать и Денону или даже Шамполіону. Подъ вывѣскою было написано, для тѣхъ, которые могли бы разобрать, что здѣсь можно найти: cNTekta Jn Ment For maNaNd beast, т. е. помѣщеніе для людей и скота. Внутри заведенія слышна была другая скрипка, которая однако, будучи въ менѣе воинственномъ настроеніи, довольствовалась плясовою, тактомъ нѣсколько подходившею къ воинственному маршу первой.
Другая группа, настроенная повидимому нѣсколько серьезнѣе, выбирала для своихъ совѣщаній болѣе солидное мѣсто передъ одною изъ мелочныхъ лавочекъ, которая въ приличной смѣси заключала въ себѣ дюжину глиняныхъ кувшиновъ, пирамиду жевательнаго табаку, бочку виски, боченокъ пороху и свинцу, а также нѣсколько паръ башмаковъ и дюжинъ пять ножей, вилокъ и ложекъ.
Надъ дверью была пробита доска съ надписью: New store cheap for cash[32]; а на стѣнѣ скосившагося деревяннаго дома было написано мѣломъ: Whisky, Brandy, Tabacco, Post-office.
На пнѣ срубленнаго дерева стоялъ человѣкъ, который, судя по его новой касторовой шляпѣ, чистой манишкѣ и новымъ, съ иголки, фраку и панталонамъ краснаго цвѣта à la pompadour, мѣтилъ никакъ не ниже, какъ на одно изъ офицерскихъ мѣстъ, находившихся въ распоряженія владычествующаго народа. По близости этой импровизированной каѳедры, стояло еще нѣсколько другихъ мужчинъ, которыхъ изысканная наружность выказывала подобныя же притязанія, что еще болѣе подтверждалось нетерпѣніемъ, съ какимъ они слушали оратора.
Въ этой группѣ, сравнительно говоря, царствовала тишина и порядокъ, прерываемые только шумомъ танцующихъ или случайнымъ мычаніемъ какого-нибудъ гуляки, усиленнымъ шагомъ марширующаго взадъ и впередъ по грязи, которою по самое колѣно была выношена единственная улица городка. Тишина эта по временамъ нарушалась-таки или несубординаціею упомянутой роты, маневрировавшей за городомъ, или рѣзкимъ голосомъ женщины или дѣвушки, продававшей пряники, яблоки или яблочный напитокъ. Но на всѣ эти препятствія ораторъ не обращалъ по-видимому никакого вниманія, и густымъ ревомъ началъ возвѣщать, какъ онъ намѣренъ наказать этихъ damned british, которыхъ ненавидитъ больше вонючекъ[33]. Онъ только что собрался доказать это какъ можно очевиднѣе, какъ вдругъ его прервало громкое «hallo!» двухъ гулякъ: уже долгое время слонялись они по улицѣ, покачиваясь изъ стороны въ сторону, спотыкаясь, падая и валяясь по грязи, — потомъ забрели далеко къ опушкѣ лѣса, и вдругъ съ неистовыми криками пустились бѣжать такъ скоро, какъ только позволяло ихъ нагруженное состояніе.
Ясно послышалось слова: «стой, проклятая красная кожа!». Это были конечно слишкомъ интересные звуки, чтобы не возбудить въ залѣсцахъ пріятныхъ ощущеній, а, потому человѣкъ десять изъ слушателей отправились потихоньку вслѣдъ за двумя гуляками, «чтобы, дескатъ, только посмотрѣть, что тамъ затѣяли эти проклятые дураки, и зачѣмъ они подняли такой чертовый шумъ.»
Вслѣдъ за этимъ и у другахъ явилось такое же похвальное желаніе посмотрѣть, не будетъ ли какой нибудь порядочной боксирови, такъ что наконецъ вокругъ оратора осталось неболѣе тридцати слушателей. Дурной примѣръ нашолъ многихъ послѣдователей и быстро распространился между младшими; въ двухъ отрядахъ, приблизившихся въ это время къ опушкѣ лѣса, обнаружилась та же несубордннація и третья часть обучавшейся команды пустилась со всѣхъ ногъ къ лѣсу. Одна только группа передъ мелочною лавочкою не теряла своей важности и не трогалась съ мѣста.
Около опушки кипарисовыхъ лѣсовъ, которые на четверть мили отъ берега Атчафилаія тянутся къ югу, показалася фигура, принадлежавшая, судя по ея костюму, къ красному. Дикарь робко прокрадывался вдоль лѣсной опушки, намѣреваясь, приблизиться къ городу, но устрашонный вѣроятно дикимъ шумомъ, не рѣшался идти главной улицей, а направился черезъ хлопчатниковое поле. Въ ту минуту, какъ онъ собирался перелѣзть черезъ ограду, его замѣтили наши гуляки, которые тотчасъ бросились къ нему, не смотря на то, что головы ихъ уже значительно были переполнены парами виски. Но одимъ изъ нихъ счелъ нужнымъ спрятать сперва подъ заборъ, опорожненную фляжку, и потомъ пустился догонять своего товарища, быстроногаго сына запада, который держалъ уже индѣйца въ мощныхъ своихъ когтяхъ. Послѣдній, казалось былъ въ такомъ изнеможеніи, что не могъ уже далеко уйдти. Но отъ него вѣроятно не ускользнуло шаткое состояніе его противника, и онъ далъ ему, для перваго дебюта, такую затрещину, что залѣсецъ растянулся въ-грязь во весь, ростъ.
— Стой! заоралъ онъ съ импровизированнаго своего ложа, — а не то я такъ отдѣлаю твои челюсти, что ты на цѣлую недѣлю забудешь, какъ ѣдятъ!
Индѣецъ казалось понималъ этотъ языкъ и не трогался съ мѣста, становясь впрочемъ въ оборонительное положеніе, которое доказывало твердое его намѣреніе — дорого продать свою шкуру. Онъ схватилъ было свой ножъ и смѣло смотрѣлъ на своихъ преслѣдователей; послѣдніе подошли къ нему и стали осматривать его съ тѣмъ недовѣрчивымъ любопытствомъ, которому кажется, что тутъ кроется что то подозрительное, и которое считаетъ себя вправѣ разъяснить дѣло.
Появленіе индѣйца въ этой мѣстности не имѣло само по себѣ ничего необыкновеннаго, такъ какъ едва на сто миль къ сѣвсрозападу находились ихъ деревни, и предпринимаемыя ими экскурсіи заводили ихъ часто на нѣсколько сотъ миль по всѣмъ направленіемъ внутрь края, и даже въ главный городъ. Уменьшающееся съ каждымъ годомъ число ихъ уже давнымъ давно не позволяло имъ предпринимать ничего враждебнаго противъ бѣлыхъ своихъ сосѣдей, которые все болѣе и болѣе приближались къ нимъ, а увеличивающіяся ихъ потребностей, и въ особенности ненасытная жажда къ безцѣнной огненной водѣ, сдѣлали ихъ данниками разсѣянныхъ по деревнямъ и городамъ торговцевъ, которые платили водкою этимъ несчастнымъ едва десятую часть стоимости ихъ мѣховъ. Поэтому преслѣдователи вѣрно не имѣли никакого дурного намѣренія противъ бѣднаго дикаря; много-много, если они хотѣли подурачить его и выпить съ нимъ — полпинты настоящаго Monongehala. По крайней мѣрѣ это видно было изъ словъ поднявшагося изъ грязи, который вовсе не сердясь за полученную затрещину, заревѣлъ ему, что онъ долженъ непремѣнно выпитъ съ нимъ полпинты виски, а иначе онъ запрячетъ его къ себѣ въ карманъ.
Оба залѣеца тутъ же завладѣли имъ съ тою фамильярностію и неотразимою увѣренностью, которыя не допускаютъ никакихъ сопротивленій, и считаютъ себя вправѣ безпрекословно вмѣшиваться во все, Что происходитъ въ ихъ области.
— Пойдемъ, красный малый! вскричалъ второй, который, никакъ не попадая на протоптанную тропинку, увязъ по колѣно въ. грязи, между тѣмъ какъ первый, употребляя его собственное выраженіе, могъ еще стоять на своихъ башмакахъ.
— Пойдемъ! пойдемъ! Damn it, если ты не поможешь намъ побороть этихъ проклятыхъ британцевъ и — пить, чортъ возьми! пить!
Между тѣмъ стали приближаться и дезертиры изъ обучавшихся командъ, еще издали разсматривая поднятую дичь, которую случай такъ услужливо привелъ въ ихъ руки. Перегоняя другъ друга, они нѣсколько уподоблялись сворѣ собакъ, бросающихся съ разинутою пастью на пришельца, котораго несчастная судьба бросила въ толпу веселыхъ охотниковъ. У всей этой веселой компаніи видно было хотя, нѣсколько, наглое, но нисколько не злонамѣренное любопытство. Не спрашивая дальнѣйшаго позволенія, они подошли къ дикарю, пробовали, остроту его скальпирнаго ножа, разсматривали его костюмъ, разглядывали мокассины, а одинъ изъ нихъ собирался приподнять его шапку, чтобы получить болѣе ясное понятіе о новомъ и повидимому не очень обрадованномъ посѣтителѣ…
Впрочемъ наружность пришельца, по правдѣ, сказать, дѣйствительно была немножко странна: лисья шапка, нахлобученная ниже ушей тщательно прикрывала его свѣтлорусые волосы; но довольно длинный пушокъ, покрывавшій верхнюю губу и подбородокъ, выставляли еще поразительнѣе это маскированіе. Камзолъ изъ оленьяго мѣха обнаруживалъ въ немъ дикаго, а панталоны — ручного. Единственный его макассинъ (другой онъ вѣроятно потерялъ) былъ также сдѣланъ индѣйскими руками; одна изъ его щекъ носила еще слѣды красной и черной краски индѣйскихъ воиновъ, но другая была окрашена только вполовину, а руки были совершенно бѣлы, и только загорѣли отъ солнца. Голубые его глаза, полушаловливые, полудерзкіе, устраняли всякое сомнѣніе; глаза эти никакъ не могли принадлежать дикарю, еслибы это даже допускали его цвѣтущія, полныя щеки и правильный, красивый ротъ. Озадаченная толпа вытаращила за него глаза съ такимъ изумленіемъ, какое можетъ быть не одинъ изъ ея среды испытывалъ, когда, проникая въ чащу лѣса въ надеждѣ встрѣтить жирнаго оленя, видитъ вдругъ съ ревомъ идущаго къ нему навстрѣчу медвѣдя.
— Полагаю, вы уже довольно насмотрѣлись на меня, произнесъ наконецъ дикарь юмористическимъ тономъ, въ которомъ слышались и шутка и неудовольствіе, ударяя, въ то же время неучтиваго залѣеца ножомъ плашмя по рукѣ, которой бородавчатая, грубая, роговидная кожа казалось принадлежала скорѣе лапѣ аллигатора, чѣмъ рукѣ человѣка, и которая снова попробовала приподнять его шапку и осмотрѣть его волосы.
Вѣроятно читатели уже узнали въ немъ нашего молодого британца: будучи выведенъ индѣйскимъ скороходомъ путь кошатаевъ, онъ наконецъ перебрался съ неимовѣными усиліями черезъ безчисленныя болота, рѣки и лѣса, которыми такъ изобилуетъ эта мѣстность. Холодное время года и низкое стояніе воды въ рѣкахъ и болотахъ, изъ которыхъ многія даже совсѣмъ высохли и превратились въ луга, были благопріятны для его странствованія, иначе едва ли ему удалось-бы когда нибудь увидѣть берега Атчафилаія. Въ продолженіи послѣднихъ трехъ недѣль онъ питался дикими гусями и утками, которыхъ убивалъ и жарилъ, какъ учили его индѣйцы. Теперь онъ только что выбрался изъ тѣхъ страшныхъ пустынь. Могучія, исполинскія фигуры залѣсцевъ, ихъ проницательные взгляды, загорѣвшія липа и длиные кинжалы, съ рукоятками изъ оленьяго рога, должно полагать, показались ему не очень привлекательными и, какъ ни велико было его желаніе попасть опять въ цивилизованное общество, во всякомъ случаѣ неудивительно, если люди, которыхъ онъ встрѣтилъ, опять отбили у него эту охоту. Поэтому онъ повернулъ въ сторону, но было уже поздно. Впрочемъ встрѣча эта не только не смутила его, а напротивъ, открытая, нѣсколько навязчивая фамиліярность залѣсцевъ, повидимому даже занимала его.
— Damn it! вскричалъ одинъ изъ нихъ послѣ довольно продолжительнаго молчанія, во время котораго всѣ осматривали пришельца со вниманіемъ и даже съ недовѣрчивостью; — именемъ чорта, кто вы такой? вы не красная кожа?
— Конечно, нѣтъ, смѣясь отвѣчалъ молодой человѣкъ; — я англичанинъ.
Послѣднія слова онъ произнесъ отрывистымъ, рѣшительнымъ тономъ, а пожалуй и съ важностью барона или графа, который, въ одномъ изъ разнообразныхъ величественныхъ волненій души, заблагоразсудилъ явиться инкогнито къ своимъ мужикамъ и вдругъ неожиданно слагаетъ съ себя это инкогнито. Подобныя мысли повидимому толпились въ головѣ его, покрайней мѣрѣ взоры, какими онъ окидывалъ толпу, выражала какое-то самодовольство и любопытство, какъ будетъ принято открытіе; какое-то чувство собственнаго достоинства и превосходства, когорое такъ охотно выставляетъ Джонъ Булль, и которое онъ въ то время давалъ чувствовать и брату Іонатану; но съ тѣхъ поръ это высокое мнѣніе о себѣ, исчезло и уступило мѣсту какой-то завистливой неловкости, которая, несмотря на насмѣшливость, въ какую она обыкновенно облекается, служитъ вѣрнысъ доказательствомъ признаннаго съ его стороны превосходства надъ нимъ ненавистнаго брата Іонатана.
— Англичанинъ! повторило двадцать голосовъ, — британецъ! вскричали другіе, и между ними одинъ молодой человѣкъ, который въ зеленомъ своемъ фракѣ походилъ на чижика. Въ эту минуту онъ подошолъ къ нимъ, съ такою повидимому неторопливостію и важностію, что ясно можно было видѣть, какую цѣну онъ придавалъ своей особѣ.
— Британецъ? это однако не единственная ваша рекомендація? накинулся чижикъ на молодого человѣка.
Послѣдній косо посмотрѣлъ на дюжаго коренастаго чижика, который вытаращилъ на него свои бычачьи глаза, очевидно выражавшіе далеко недружелюбныя чувства. Потомъ онъ сказалъ сухо:
— На этотъ разъ пока единственная.
Каковы бы ни были мысли зеленаго человѣка (а онѣ ужъ конечно не могли быть благопріятны дли британца), всѣ остальные не раздѣляли ихъ. Правда, пріятная нечаянность, на которую британецъ вѣроятно расчитывалъ, произвела, сверхъ его ожиданія, скорѣе невыгодное впечатлѣніе; но оно скоро уступило мѣсто какому то любопытству и желанію узнать, какимъ образомъ этотъ молодой человѣкъ очутился среди почти непроходимыхъ болотъ и лѣсовъ; можетъ быть также зашевелились узы родства въ пользу пришельца, происходящаго отъ народа, къ которому нѣкогда принадлежали и отцы ихъ. Дѣйствительно, вся эта толпа казалось забыла на мгновеніе, что стоящій передъ нею молодой человѣкъ принадлежитъ къ тому народу, съ которымъ они находятся въ войнѣ, и войска котораго съ враждебными намѣреніями только что пристали къ ихъ берегамъ. Но мало по малу они опомнились, и сознаніе, что они сдѣлали промахъ, принявъ британца за дикаго, ускорило вѣроятно ходъ ихъ нѣсколько медленнаго сцѣпленія мыслей.
— Damn it, какъ вы попали сюда, въ Онелюзосъ? спросилъ опять зеленый.
— На своихъ ногахъ, отвѣчалъ юноша насмѣшливо.
Острота эта не понравилась.
— Молодой человѣкъ! сказалъ другой, нѣсколько пожилой мущина, — вы въ штатѣ Луизіанѣ и видите передъ собою гражданъ Соединенныхъ штатовъ Америки; этотъ человѣкъ, продолжалъ онъ, указывая на зеленый фракъ, — комисаръ; шутки и насмѣшки здѣсь не у мѣста.
— Я сошолъ съ борта своего корабля, або…
— Съ борта своего корабля! повторяли всѣ, и лица ихъ видимо нахмурились, и въ толпѣ поднялся глухой ропотъ. Только что передъ этимъ въ городкѣ разнесся слухъ о высадкѣ британскихъ войскъ, и въ то же время пришло извѣстіе о взятіи британцами, въ устьяхъ Миссисипи, Американскихъ кононерскихъ лодокъ. Какъ ни маловажна была эта потеря, въ сравненіи съ блестящими побѣдами, одержанными надъ британскими военными кораблями при всякой встрѣчѣ на Шампленѣ, Эри и на открытомъ морѣ, не менѣе того неудача эта произвела всеобщее смущеніе, и усилила до крайности негодованіе народа.
Комисаръ, и съ нимъ нѣсколько человѣкъ, отошли въ сторону и начали тихо разговаривать между собою. Время отъ времени онъ взглядывалъ на юношу, какъ бы желая утвердить себя въ составленномъ о немъ мнѣніи. Его слушали со вниманіемъ, и нѣкоторые изъ слушателей стали подкрадываться къ молодому человѣку и также осматривать его съ ногъ до головы проницательными и недовѣрчивыми взглядами, какъ будто желая лично удостовѣриться въ томъ, что было говорено о немъ.
Поразительна была впрочемъ перемѣна въ обхожденіи залѣсцевъ, послѣ этого непродолжительнаго совѣщанія. Грубая фамильярность, съ какою они его сперва встрѣтили и осматривали, дружески-любопытная безцеремонность обхожденія, — вдругъ замѣнились холодностью и даже отвращеніемъ. Веселыя и даже шутливыя ихъ лица вдругъ приняли выраженіе холодной, гордой важности, и они стали измѣрять его подозрительными, испытующими взорами.
— Иностранецъ! сказалъ комисаръ повелительнымъ топомъ; вы — подозрительный человѣкъ и потому должны слѣдовать за нами.
— А вы кто такой, что позволяете себѣ преграждать мнѣ дорогу? спросилъ въ свою очередь британецъ.
— Кто я такой — вы слышали. Кто эти люди — вы видите: граждане соединенныхъ штатовъ, находящіеся, какъ вамъ вѣроятно извѣстно, въ войнѣ съ вашимъ народомъ.
Зеленый сановникъ произнесъ эти слова не безъ достоинства и съ такимъ удареніемъ, что молодой человѣкъ уже не съ такою насмѣшливостью сталъ смотрѣть на его новую касторовую шляпу и зеленые штаны.
— Ну хорошо, я пойду за вами; надѣюсь впрочемъ, что буду въ безопасности посреди васъ, сказалъ онъ,
— А вотъ скоро вы это увидите, сухо сказалъ комисаръ. И съ этими словами вся толпа направилась къ городу.
ГЛАВА XXI
правитьШекспиръ.
Городокъ Онелюзосъ, въ то время, когда происходили описываемыя нами событія, заключалъ въ себѣ двѣнадцать деревянныхъ домовъ; большая часть ихъ была выстроена изъ сырыхъ, необтесанныхъ древесныхъ пней, но нѣкоторые за то обмазаны известкой и выкрашены зеленой краской. Въ числѣ послѣднихъ былъ и домъ мирнаго судьи или, какъ обыкновенно называютъ, сквайра.
Внезапная перемѣна, происшедшая въ толпѣ, не предвѣщала конечно особенно радушнаго пріема со стороны правительственной власти, передъ которою, какъ и слѣдовало ожидать, долженъ былъ предстать молодой человѣкъ. Обращеніе съ нимъ разнопестрыхъ залѣсцевъ онъ принялъ сначала за случайное выраженіе грубаго произвола, который охотно позволяетъ себѣ пошутить насчетъ заблудившагося путешественника; но важность и мрачная строгость, съ какими они быстро пошли по улицѣ, большею частью состоявшей еще изъ мѣстъ огороженныхъ для садовъ, — недовѣрчивые взгляды, съ какими они его осматривали, и въ особенности весьма замѣтное всеобщее желаніе отдѣлаться отъ него, предвѣщали теперь немного хорошаго.
Когда они поравнялись съ первыми домами, послышались звуки вышеупомянутой военной музыки, и вслѣдъ затѣмъ показались обѣ роты разнопестрыхъ залѣсцевъ: красныхъ, зеленыхъ, желтыхъ, голубыхъ и черныхъ; отчаяннымъ боевымъ маршемъ, важно, почти торжественно подвигались они впередъ спотыкаясь и кувыркаясь въ грязи; и передъ ними маршировали оба скрипача, свирѣпо нажаривая свое Jankee goodby. Британецъ остолбенѣлъ на мгновеніе, при видѣ этого истинно смѣшнаго парада, а потомъ разразился громкимъ смѣхомъ. Но никто повидимому не раздѣлялъ его охоты смѣяться. Когда они стали подходить къ дому сквайра, ораторъ на древесномъ пнѣ только что заключилъ свою рѣчь, и слушатели стали тѣсниться впередъ, чтобы узнать причину этой процессіи. Несмотря на дикое повидимому бѣснованіе и шумъ, нигдѣ однако не замѣтно было ни буйства, ни грубыхъ выходокъ; напротивъ замѣтенъ былъ своего рода порядокъ, проглядывавшій во всемъ, несмотря на всеобщее своеволіе.
Все населеніе городка собралось уже передъ домомъ сквайра, когда комисаръ отворилъ дверь, чтобы впустятъ впередъ своего плѣнника. Любопытство сдѣлалось всеобщимъ, и стоявшіе позади до того стали напирать на переднихъ, что легкій деревянный домъ подвергался опасности быть сдвинутымъ съ мѣста, со всѣми его обитателями; но какъ только отворилась дверь, комисаръ закричалъ толпѣ:
— Граждане! сквайръ сидитъ за завтракомъ, — и толпа тотчасъ же отступила.
Этотъ соединенный напоръ и внезапное отступленіе дюжихъ залѣсцевъ казалось произвели пріятное впечатлѣніе на нашего британца. За каждымъ движеніемъ толпы онъ слѣдилъ съ величайшимъ вниманіемъ и любопытствомъ, какъ будто бы, забывая собственное свое положеніе, онъ перенесъ всѣ свои заботы единственно на эту толпу. Казалось онъ поставилъ себѣ задачею разъяснить, что собственно сдѣлалось съ этими людьми, которые оттолкнули отъ себя прославленное покровительство его на рода, и стали хозяйничать на собственной счетъ. Комисаръ и оба наши гуляки, раньше другихъ замѣтившіе британца, осталось въ комнатѣ.
— Граждане! хотите за компанію? сказалъ мирный судья, загорѣвшій, пожилой съ виду, но плотный мужчина.
— Вотъ этому чужестранцу приглашеніе ваше будетъ вѣрно до душѣ, отвѣчалъ комисаръ, придвигая къ себѣ кресло и опускаясь въ него. Остальные два послѣдовали его примѣру.
— Садитесь, сказалъ мирный судья плѣннику, не подымая впрочемъ глазъ съ своей тарелки, наполненной до самаго верха ветчиной и яйцами, и поглощавшей повидимому все его вниманіе.
— Накладывайте себѣ что есть на столѣ, продолжалъ онъ. — Старая баба! чашку!
Старая баба, или выражаясь менѣе позалѣски, хозяйка дома, налила чашку кофе, а одна изъ дочерей приготовила приборъ, принесенный молодою негритянкою. Все это происходило такъ чинно, и въ комнатѣ царствовала такая важность и такая безъ-искуственая вѣжливость, что нашъ молодой человѣкъ сталъ чувствовать нѣкоторое уваженіе къ новымъ своимъ знакомымъ, наружность которыхъ конечно лишена была всякаго лоска, но за то изобличала въ нихъ спокойно-твердый, мужественный и всегда ровный, неизмѣняющійся нравъ. Когда хозяинъ повторилъ приглашеніе, гость, слегка поклонявшись, сталъ себѣ накладывать.
— Берите себѣ, что угодно, сказалъ сквайръ, обратившись къ тремъ мужчинамъ и указывая на боковой столъ, уставленный нѣсколькими бутылками мадеры, портвейна, коньяку и виски. Они смѣясь кивнули головою, наполнили свои стаканы и стали пить за здоровье сквайра, его жены и семейства, не забывая также и молодого человѣка, которому въ то же время готовили можетъ быть самое затруднительное положеніе. Еслибы въ эту минуту внезапно пошолъ кто нибудь постронній и увидѣлъ, какъ всѣ эти люди спокойно заняты своимъ завтракомъ или пьютъ свой Todgy; то едва ли бы угадалъ, зачѣмъ они тутъ собрались: такъ чинны, медленно-спокойны и благоразумны были всѣ ихъ движенія.
Хозяйка время отъ времени бросала бѣглый взглядъ на молодого человѣка, которому превосходный завтракъ повидимому пришолся очень по вкусу; а двѣ взрослыя прехорошенькія дѣвушки совсѣмъ казалось и не замѣчали маккорелей, лежавшихъ на ихъ тарелкахъ; но сквайръ оставался непоколебимымъ и совершалъ свою утреннюю задачу съ тою медленностью, которая доказывала, что онъ каждому занятію назначалъ соотвѣствующее время.
— Выборы еще не кончились? спросилъ онъ наконецъ.
— Нѣтъ, отвѣчалъ комисаръ. — Братъ мой только что заключалъ свою рѣчь.
Слова эти онъ сопровождалъ язвительнымъ взглядомъ на британца, доказывавшимъ, что онъ не совсѣмъ доволенъ этимъ новымъ приключеніемъ, которое отняло у его брата половину слушателей.
Опять съ четверть часа царствовало молчаніе, въ продолженіи котораго кончился завтракъ. Когда убрали со стола, сквайръ всталъ и, отворивъ дверь, впустилъ въ комнату столько человѣкъ, сколько могло въ ней свободно помѣститься,
— Ну, теперь, комисаръ, сказалъ онъ, разставляя въ порядкѣ, на боковомъ столѣ, пробочную чернилицу и десть бумаги, — что тамъ опять случилось, и у кого есть какая жалоба?
— Вотъ эти двое, мистеръ Джое-Друмъ и Симъ-Снэбъ, отвѣчалъ подчиненный, — разскажутъ вамъ подробности, и въ особенности мистеръ Джое-Друмъ; онъ первый увидѣлъ и задержалъ плѣннаго.
Почтенный мистеръ, на котораго указалъ комисаръ, не задумываясь ни минуты, вынулъ изъ четвероугольной пасти огромный комъ жевательнаго табаку, швырнулъ его въ каминъ, и потомъ началъ свой простой, безискуственный докладъ: какъ онъ обратилъ вниманіе на незнакомца, и какъ послѣдній разными уловками пробовалъ улизнуть отъ него.
Тогда только мирный судья осмотрѣлъ въ первый разъ обвиненнаго, который молча и спокойно стоялъ передъ нимъ, и по лицу котораго только изрѣдка пробѣгала незамѣтная улыбка.
Другой залѣсецъ освободилъ свой ротъ отъ подобнаго же кома табаку, и подтвердилъ показаніе перваго такъ скоро, какъ только допускала, тяжесть его языка.
— Сэмъ, сказалъ мирный судья, — вы опять нынче пьяны, хуже чѣмъ когда нибудь, а еще вчера, когда я васъ вытащилъ изъ аллигаторова болота, вы дали мнѣ честное слово не смотрѣть на виски цѣлыхъ шесть недѣль.
— И damn іt, если я измѣнялъ своему слову, отвѣчалъ отъявленный плтутъ. — Я зажмурилъ глаза, спросите-ка Джое-Друма, да и вамъ слѣдовало бы также сдѣлать, damn уe! Но эти типсы и левисы,[34] прибавилъ онъ, бросая на столъ грязный кожанный кошелекъ съ мелкою монетою; и потомъ быстро пряча его опять въ карманъ, — слѣдуетъ еще прокутить, чтобы британцы опять наполняли его червонцами.
— Да, они вамъ начеканятъ кое-что, сказалъ мирный судья.
— А пока оставьте ваши богохульныя проклятія, а то я васъ оштрафую.
— Вы меня оштрафуете? повторилъ Сэмъ, оскаливъ зубы, — Можете, да еще и разбогатѣете пожалуй отъ этого, а чего добраго, можетъ быть получите вдобавокъ и пулю въ свою утробу.
— Не торопитесь, Сэмъ! вы меня не испугаете, сказалъ мирный судья важно и строго, ударяя въ особенности на словѣ меня. — Если я еще разъ услышу ваши проклятія, то я васъ оштрафую.
Третье изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ, именно комисаръ, намѣренъ былъ и съ своей стороны прибавить словечко для подтвержденія показаній; но въ это время съ разныхъ сторонъ послышалось:
— Не лукавьте, Дикъ! Вы пришли послѣ всѣхъ, и обо всемъ происшествіи знаете столько же, сколько и сквайрова кошка.
— Но я комисаръ, и моя…
— Это правда, перебило его нѣсколько голосовъ, и какъ комисаръ, вы исполнили вашу обязанность: но дальше этого вы не должны идти.
Ливцо мирнаго судья приняло мало но малу выраженіе сомнѣнія и какого-то смущенія, которое пожалуй можно извинить человѣку, привыкшему медленно и систематически исполнять свои ежедневныя занятія и вдругъ поставленному въ необходимость разбирать дѣло гораздо большей важности, нежели какія ему встрѣчались до сихъ поръ. Онъ былъ казалось въ недоумѣніи, что ему дѣлать съ этимъ молодымъ искателемъ приключеній. Кромѣ остатковъ индѣйской одежды, на немъ не было ничего такого, что бросало бы на него особенное подозрѣніе. Правда, до сихъ поръ онъ не имѣлъ никакого понятія объ этомъ плѣнникѣ; но то, что онъ видѣлъ на немъ, нисколько не подтверждало предположеній, послужившихъ основаніемъ къ его аресту. Онъ смѣялся добродушно, безпечно и весело озирался кругомъ осматривая залѣсцевъ съ ногъ до головы, съ такимъ любопытствомъ, которое изрѣдка переходило въ насмѣшку. Притомъ наружность его, несмотря на далеко не изящное превращеніе, заключала въ себѣ нѣчто такое, что говорило въ его пользу. Простодушіе его конечно могло быть и искуственнымъ, и именно за этою привлекательною наружностью могло скрываться что нибудь особенно опасное; по при его молодости, это казалось невѣроятнымъ. Однако такіе случаи не были рѣдкостью, а можетъ быть бывали и съ самимъ судьею, особенно въ этой странѣ, которая въ продолженіи послѣднихъ десяти лѣтъ сдѣлалась нѣкоторымъ образомъ сборнымъ мѣстомъ для авантюристовъ всякаго рода.
Добрякъ находился въ видимомъ смущеніи и нѣсколько разъ почесывалъ затылокъ. По временамъ онъ брался за пачку печатныхъ бумагъ, но опять съ досадою бросалъ ихъ на столъ. Наконецъ онъ сказалъ:
— Чужеземецъ! можете ли вы сказать что нибудь въ свое оправданіе?
При этихъ словахъ, онъ ободрительно посмотрѣлъ на юношу.
— Я еще не знаю, въ чемъ состоитъ обвиненіе.
— Вы слышали въ чемъ, отвѣчалъ судья съ нѣкоторою поспѣшностью; — но я вамъ повторю его. Эти два человѣка и комисаръ, во имя штата, утверждаютъ, что вы переодѣтый шпіонъ, и что вы пришли высматривать край и возмущать противъ насъ краснокожихъ;
Молодой человѣкъ съ негодованіемъ посмотрѣлъ на обоихъ доносчиковъ, но при этомъ нисколько не былъ ни озадаченъ, ни смущенъ.
— Это чортовская…. разразился онъ наконецъ, но не успѣлъ договорить начатую фразу, потому что сквайръ, внимательно читавшій на его лицѣ, прервалъ его громовымъ «стой!»
— Я не хочу, чтобы домъ мой превратился въ Торговую площадь. Берегите свой языкъ молодой человѣкъ съ американскими гражданами: это не британцы. Если вы какъ слѣдуетъ докажете, кто вы такой и гдѣ достали эту индѣйскую одежду, тогда еще пожалуй; но если нѣтъ, то я долженъ васъ отправятъ въ главную квартиру или въ ближайшее Депо.
— Старый Hickory[35] тотъ часъ же повѣситъ его, замѣтилъ одинъ изъ присутствующихъ.
— Dam old Hickory! Желалъ бы я, чтобы онъ былъ уже тамъ, откуда пришолъ, прибавилъ другой.
— Пусть меня сейчасъ растрѣляютъ, если въ одномъ мизинцѣ стараго Hickory крови не больше, чѣмъ сколько нужно для того чтобы выкупить лошадь! поклялся третій.
— Молчать! сказалъ мирный судья, — дайте послушать, что скажетъ нашъ этотъ молодецъ. И такъ, вопервыхъ, кто вы и что вы такое?
— Англичанинъ; мое имя — Джемсъ Годжесъ, мичманъ на фрегатѣ «Громоносецъ.»
— Британецъ? Джемсъ Годжесъ? мичманъ на Громоносцѣ? пробормотали всѣ.
Мирный судья посмотрѣлъ на мичмана озабоченнымъ взглядомъ и покачалъ головой.
— Хорошо, сказалъ онъ, записавши его отвѣтъ.
— Но какъ же вы попали почти на триста миль внутрь края? Неужели какъ Flying Dutchman,[36] на вашемъ фрегатѣ?
— Нѣтъ, смѣясь сказалъ молодой человѣкъ; — дѣло въ томъ, что капитанъ нашъ, которому поручено было изслѣдовать устья Миссисипи, далъ нѣкоторымъ изъ насъ позволеніе, отправиться на ловлю черепахъ и устрицъ. Во время, этой, ловли на насъ напалъ морской разбойникъ съ острова Бараторіи, и потащилъ насъ въ свой фортъ. Оттуда я бѣжалъ ночью; но что случилось съ моими товарищами, не знаю.
— Были взяты морскимъ разбойникомъ острова Бараторіи! вскричало опять голосовъ двадцать.
Имя морскаго разбойника, такъ долго приводившаго въ трепетъ всю окрестность,. возбудило всеобщее желаніе услышать объ немъ что нибудь подробнѣе.
— Разскажете-ка что нибудь объ этомъ удальцѣ, отозвался одинъ
— Молчать, говорю вамъ! вскричалъ опять мирный судья. — Некогда намъ слушать исторіи, — и надъ этой поломаешь себѣ голову. Такъ вы прямо съ острова Бараторія попали въ наши мѣста? спросилъ онъ британца.
— Нѣтъ, отвѣчалъ послѣдній, — я ушолъ въ лодкѣ, которую сильный юго-восточный вѣтеръ занесъ далеко въ Мексиканскій заливъ.
— И вы теперь оттуда? спросилъ сквайръ, сомнительно качая головою. Но откуда же эта индѣйская одежда?
— Я встрѣтилъ одно индѣйское племя, которое снабдило меня ею.
— И отъ этого племени вы отправились прямо сюда, къ намъ на Атчафилаія, спросилъ опять судья, все еще качая головою.
— Да, отвѣчалъ британецъ.
— Я это пожалуй запишу, мой любезный, сказалъ судья, — но увѣряю васъ, что изъ миліона и десять человѣкъ не повѣрятъ словамъ вашимъ. Сколько бы васъ тамъ ни было около Бализа,[37] хоть бы даже сто тысячъ, но изъ всѣхъ насъ не найдется и одного такого учонаго, который бы нашолъ сюда дорогу отъ мексиканской границы или отъ одного изъ индійскихъ племенъ. Послушайте, вы тамъ не пойдете ни проѣзжихъ дорогъ, ни столбовъ по дорогѣ. Тутъ кроется что-то другое. Къ тому же эта индѣйская одежда вовсе не такъ дурна; я не знаю ни одного племени, которое было бы въ состояніи дарить подобныя вещи. А какъ зовутъ индѣйцевъ, у которыхъ вы находилась?
— Этого я не могу сказать, отвѣчалъ юноша.
— Однако намъ нужно это знать, настаивалъ мирный судья.
— Но я не могу сказать; индѣйскихъ племенъ такъ много: кошатаи, сабинцы и кто ихъ знаетъ, какъ они еще тамъ называются.
Всѣ наострили уши:
— Вы знаете кошатаевъ, сабинцевъ, а не знаете названія тѣхъ, у которыхъ жили? сказалъ мирный судья. — Это странно; и вы говорите, что они дали вамъ эту одѣжду, которая стоитъ покрайней мѣрѣ десять долларовъ? Послушайте, это щекотливое дѣло, увѣряю васъ. Еслибы кошатаи и сабинцы собрали даже все свое имущество, они не были бы въ состояніи дать вамъ то, что вы носите на себѣ. Разсказъ вашъ былъ бы хорошъ у васъ въ Англіи и тамъ пожалуй сошолъ бы съ рукъ; здѣсь же обвиненіе, которое выходитъ изъ этого разсказа, можетъ стоить вамъ головы.
— Будьте такъ добры, любезный судія, сказалъ британецъ съ улыбкой, — передайте мое дѣло какъ можно скорѣе въ главную квартиру. Остальное придетъ само собою.
— Въ главную квартиру? повторилъ мирный судья, взглянувъ на молодого человѣка съ удивленіемъ. — Послушайте, вы смотрите на это такъ легко; но если бы вы знали, кто тамъ начальствуетъ, то не говорили бы такъ безразсудно. Тотъ расправляется съ креолами, проворчалъ онъ въ сторону, — какъ съ своими неграми; какъ же бы онъ поступилъ съ чужими! А кромѣ этого, вы ничего не имѣете сообщить миѣ? спросилъ онъ, снова обратившись къ плѣнному.
— Только развѣ то, смѣясь отвѣчалъ британецъ, — что я не бродилъ съ подозрительными намѣреніями вокругъ вашего города, какъ показываютъ мои обвинители, и не пойманъ ими какъ шпіонъ. Тотъ не въ состояніи ловить другого, кто самъ едва держится на ногахъ. Я сдался имъ добровольно.
— И то правда, заревѣлъ первый обвинитель, — я уже черезъ чуръ хватилъ, это совершенно справедливо. Пустите его, сквайръ; одномъ шпіономъ больше или меньше не составитъ разницы. Пусть-на они придутъ, эти красные мундиры, мы имъ такъ отдѣлаемъ шкуры, что они не найдутъ дорогу во свояси.
— А прокламація генерала, возразилъ другой, — въ силу которой всякое подозрительное лицо слѣдуетъ арестовать и передавать военному начальству?
— Намъ до нея нѣтъ дѣла, вскричало нѣсколько голосовъ, — Она издана генераломъ, а онъ какое имѣетъ право распоряжаться штатомъ и свободными людьми, которые должны повиноваться только собственнымъ своимъ законамъ? надъ вы думаете, сквайръ?
— Конечно, отвѣчалъ послѣдній, — генералъ не можетъ приказывать; но сама конституція позаботилась о подобныхъ случаяхъ. Намъ ничего не остается больше, прибавилъ онъ нѣсколько тише и обращаясь къ своимъ согражданамъ, — какъ препроводить туда этого молодца какъ можно скорѣе. Мнѣ жаль, что я долженъ содѣйствовать тому, чтобы столкнуть его въ лужу; у него, право, такой хорошій видъ, какъ у любого человѣка, который стоитъ въ своихъ собственныхъ башмакахъ.
— Молодой человѣкъ, произнесъ онъ, обратившись къ плѣннику, — васъ схватили въ предѣлахъ диспозиціи нашей арміи, въ такомъ костюмѣ, который конечно возбуждаетъ подозрѣніе. По вашему собственному признанію, вы принадлежите къ флоту. Оба эти обстоятельства ставятъ меня въ необходимость передать васъ нашему военному начальству. Это тяжолый законъ для свободной страны, но онъ имѣетъ силу только въ военное время. Если бы вы были не британецъ, тогда я пожалуй смотрѣлъ бы еще сквозь пальцы. А теперь садитесь-ка и наливайте себѣ стаканъ вина или рому, что вамъ угодно.
Британецъ поблагодарилъ легкимъ поклономъ, подошолъ къ столу и выпилъ за здоровье новыхъ своихъ знакомыхъ. Онъ казалось былъ очень доволенъ обращеніемъ съ нимъ. И дѣйствительно, въ образѣ дѣйствій мирнаго судьи, несмотря на сильную примѣсь залѣскихъ манеръ, выражались такая откровенность и прямодушіе, которыя не могли не поселить въ нашемъ британцѣ довѣрія къ новымъ знакомымъ. Онъ повидимому чувствовалъ себя какъ дома; люди, его окружавшіе, были такъ натуральны, такъ безъискуственны; они такъ ясно и законно сознавали свои права и интересы, и притомъ такъ мало стыдились своихъ слабостей, что безпристрастному человѣку необходимо должны были представляться въ выгодномъ свѣтѣ. Онъ ожидалъ можетъ быть наглыхъ выходокъ и даже брани, но вмѣсто ихъ нашолъ такое обращеніе, которое хотя и не лишено было нѣкоторыхъ грубыхъ оттѣнковъ, но въ основаніи было такъ прилично, какъ онъ только могъ желать въ своемъ положеніи. Въ ихъ дѣйствіяхъ и словахъ видно было много суроваго, шероховатаго, но ничего нагло площаднаго. Онъ, правда, все еще не могъ удержаться отъ смѣха при мысли о встрѣченномъ имъ воинственномъ шествіи; но суровая республиканская важность, которая преобладала даже и въ этомъ смѣшномъ, комически-театральномъ парадѣ, и мужественныя загорѣлыя лпца, въ которыхъ сверкалъ истинно воинственный гнѣвъ, придавали всему ихъ существу совершенно особенное выраженіе; оно еще болѣе усиливалось невозмутимою ихъ важностью, основанною на сознаніи собственнаго достоинства, и выразительными, рѣзко обозначенными ихъ физіономіями. Видъ этихъ людей, совершенно свободныхъ и, несмотря на ихъ суровость, невыходящихъ изъ предѣловъ законности, поразили его съ перваго взгляда, и мало по малу посвящали его въ тайны внутренняго содержанія республиканской жизни.
Между тѣмъ мирный судья и комисаръ стали разсуждать о томъ, куда на время помѣстить плѣннаго. Шерифъ былъ въ отсутствіи, а мѣстная тюрьма, въ которой послѣднимъ сидѣлъ невольникъ негръ, ускользнувшій впрочемъ, была безъ замка и задвижки. Совѣщаніе наконецъ кончалось тѣмъ, что сквайръ взялъ плѣнника на свою отвѣтственность, и всѣ присутствовавшіе, услышавъ это, оставили комнату.
Черезъ нѣсколько времени шумъ на улицѣ возобновился. Къ старой скрипкѣ и турецкому барабану присоединилась шотландская дудка, и подъ эту раздирающую слухъ музыку наши воины стали проходить церемоніальнымъ маршемъ, повзводно, вдоль по улицѣ, такъ важно, такъ твердо и величественно, какъ будто шли прямо на непріятеля.
— Чортъ бы побралъ это проклятое писаніе! вскричалъ вдругъ сквайръ, забывая собственное наставленіе данное Сэму. — Пиши вотъ теперь! а я, какъ Богъ святъ, не знаю какъ поставить слова, чтобы не обидѣть бѣднаго юношу. Послушай-ка: я готовъ держать пари, что вы умѣете управляться съ перомъ не хуже всякаго другого; что, если бы вы сочинили эту дрянь?
— Какую дрянь, сквайръ?
— Ну, да донесеніе о взятіи васъ подъ стражу.
— То есть вы разумѣете casus apprehensionis, сказалъ бритнецъ, громко расхохотавшись при этомъ странномъ требованіи составить обвинительный актъ противъ самого себя.
— Времени у васъ довольно, сказалъ сквайръ, — садитесь-ка; вотъ чернила, перо и бумага; пишите ясно и удобопонятно и не забывайте, что дѣло идетъ о вашей головѣ.
— Неужели вы думаете, отвѣчалъ молодой человѣкъ смѣясь, — что они дерзнули бы оскорбить британца, когда передъ воротами ихъ стоитъ британская армія.
— Скажите пожалуйста! каковъ молодецъ! сказалъ сквайръ, — это право забавно: дерзнуть оскорбить британца! Послушай, если бы ты былъ даже самъ главнокомандующій британскою арміею, еще тѣмъ скорѣе тебя бы повѣсили, разумѣется въ такомъ случаѣ, если бы подозрѣніе, въ которомъ ты находишься, нашли основательнымъ. Нѣтъ, молодой человѣкъ, ты насъ не знаешь, я это вижу; да иногда я и самъ недоумѣваю, не одержимы ли наши американцы бѣсомъ и не примутся ли они скоро за самого Господа Бога. Не дерзнуть! вскричалъ онъ снова, качая головою. — Они дерзаютъ взяться за кое-что и поважнѣе тебя, любезный, и если имъ представится возможность взнести ударъ вашей глупой британской гордость, то, повѣрь, ничто не удержить ихъ отъ этого; да еще поноровятъ, какъ бы ударить побольнѣе. А, почему это, мой любезный? потому, что мы самый свободный, а слѣдовательно и первый народъ въ мірѣ, и можемъ смѣяться надъ всѣми остальными. — Молчи, старая баба, проворчалъ онъ, обратившись къ женѣ, которая стояла возлѣ него и разными жестами старалась пробудить въ немъ болѣе кроткія чувства. — Выходка твоя ни къ чему не послужитъ; ты знаешь, что непріятель сяднтъ у насъ иа носу; тутъ не до шутокъ. Нѣтъ! нѣтъ! продолжалъ онъ, обратившись опять къ юношѣ, — будьте благоразумны и не шутите, чтобы тотъ не вздумалъ пошутить надъ нашей головою; это какъ разъ пришлось бы ему по душѣ.
Съ этими словами онъ вышелъ изъ комнаты. Молодой человѣкъ намѣревался приняться за дѣло.
— Но скажите ради Бога, что за нелегкая занесла васъ сюда? — начала дрожайшая половина сквайра, лишь только тотъ удалился. — Неужели вы, британцы, до такой уже степени глупы? Если бы вы хоть сколько нибудь не были слѣпы и глухо, то должны были бы видѣть, что идете прямо въ волчью западню. Будьте увѣрены, они васъ повѣсятъ; вѣдь этотъ генералъ пресвирѣпый старикъ.
Такая перспектива была не очень утѣшительна; но нашему плѣннику казалось и горя мало.
— Не безпокойтесь обо мнѣ, добрая женщина, сказалъ онъ улыбаясь: — меня не повѣсятъ, и всего менѣе за шпіонство; ужь одна мысль объ этомъ — сущій вздоръ.
— Ну, ну, хорошо; будемъ надѣяться, что все пойдетъ хорошо; но все таки гораздо умнѣе было бы….
— Баба! пробурчалъ мужъ въ полурастворенную дверь. Прочь отъ этого малаго, говорятъ тебѣ.
— Пусть онъ себѣ толкуетъ, что хочетъ, сказала она, — а когда Китти кончитъ свое новое платье, то мы посмотримъ, нельзя ли будетъ выпроводитъ тебя въ немъ къ Биллю.
При этомъ она лукаво подмигнула ему.
— Въ платьнцѣ миссъ Китти, сказалъ британецъ, громко расхохотавшись. — Этого еще не доставало!
— Долго спрашивать не будемъ, продолжала она; — ей осталось вшить только рукава. — Сказавши это, она пошла, переваливаясь, въ кухню.
Тогда плѣнникъ не шутя принялся за свой не совсѣмъ пріятный casus apprehensionis. Долго онъ не зналъ съ чего начать, наконецъ въ головѣ его составятся планъ, и онъ приступалъ къ изложенію его на бумагѣ. Онъ какъ можно натуральнѣе передалъ свои приключенія, пропустивъ разумѣется встрѣчу съ индѣйцами, и вмѣстѣ съ тѣмъ изложилъ самыя подробныя свѣдѣнія о своихъ служебныхъ обстоятельствахъ, которыя, но его мнѣнію, не могли не способствовать къ скорѣйшему его освобожденію. Когда онъ кончилъ, вошелъ сквайръ, которому онъ поспѣшилъ передать бумагу.
— Вотъ молодецъ! это ты хорошо сдѣлалъ, сказалъ послѣдній, прочитавши сочиненіе. — А теперь, Дики, призови ко мнѣ людей для подписи.
— Э, да это не ваша рука, сквайръ, вскричалъ комисаръ, возвратившійся вмѣстѣ съ другими.
— А хоть бы и не моя, — кому какое дѣло? этотъ малый причинлъ мнѣ больше головоловнаго труда, нежели дюжина мошенниковъ; стало быть очень натурально, если онъ беретъ на себя часть моего труда.
— Правда, правда, подтвердили всѣ.
— А такъ какъ вы такъ хорошо пишете, прибавилъ одинъ изъ нихъ, — то ужь за одно избавьте и насъ отъ труда. Напишите ка на этомъ клочкѣ бумаги имя Мике Брумъ, а подъ намъ Исаакъ Вельсъ.
Тогда человѣкъ двадцать стали подходить одинъ за другомъ. Каждый изъ нихъ, подмигнувъ сквайру, отрывалъ по лоскутку бумаги отъ его запаса.
— Ну, ну, берите, сказалъ сквайръ смѣясь. — Вотъ вы можете кстати устроить себѣ тутъ и канцелярію, прибавилъ онъ, обращаясь къ британцу, — они скоро найдутъ вамъ довольно работы. Ручаюсь вамъ.
— Да, да, найдемъ, заревѣло еще человѣкъ двадцать, вваливаясь въ дверь и собираясь смѣнить своихъ предшественниковъ.
— Это вѣрно выборы? спросилъ британецъ.
— Да, любезный, и вы не напрасно будете трудиться, сказалъ залѣсецъ, выходя изъ комнаты съ своимъ клочкомъ бумаги и тотчасъ же возвращаясь съ полной бутылкой. — Вотъ выпейте-ка, заревѣлъ отъ ему, — за благоденствіе штатовъ и на погибель проклятыхъ британцевъ.
— Нѣтъ, ужь этого не будетъ, сухо отвѣчалъ плѣнникъ.
— Какъ хотите, сказалъ залѣсецъ, — но будете раскаиваться: Джони еще во всю жизнь свою не отпускалъ такого прекраснаго Monongehаla.
При этихъ словахъ онъ осушилъ полный стаканъ, наполнилъ его снова, и бутылка опустѣла. Британецъ нѣсколько минутъ смотрѣлъ съ изумленіемъ на отчаяннаго питуха, который не переводя духа влилъ въ себя такое огромное количество виски; потомъ онъ снова принялся писать записочки для избирателей, которыхъ набралось нѣсколько сотъ человѣкъ: занятіе, хотя и не совсѣмъ пріятное, но полезное по крайней мѣрѣ тѣмъ, что поддерживало въ немъ веселое расположеніе духа.
ГЛАВА XXII
правитьмоему спокойствію, потому у что мнѣ
снились въ эту ночь мѣшки съ золотомъ.
— Ну, малый, отъ души радуюсь за тебя, сказалъ сквайръ, возвратившійся съ улицы опять въ комнату. — Они выбрали меня своимъ майоромъ, и я надѣюсь быть тебѣ кое въ чемъ полезнымъ. Однако, старая баба, прикажи подать обѣдать, я проголодался; и бутылку стараго monongehala! Садись-ка малый, и не унывай. Со мною не разъ въ жизни бывало такіе чертовскіе случаи, изъ которыхъ мнѣ и во снѣ не грезилось выйдти цѣлымъ: въ восьмидесятомъ и восемьдесятъ первомъ годахъ при Ковпенсѣ, гдѣ мы васъ отдубасили, и въ двѣнадцатомъ году при ыортѣ Мигѣ, а потомъ опять съ капитаномъ Кроганомъ. Да, не думалъ я тогда увидѣть Атчафилаія и семью свою! Красная кожа — да, это былъ страшный человѣкъ. Однако да наградитъ его Господь, несмотря на то, что онъ былъ грозою нашихъ по ту сторону Огіо. По правдѣ сказать, прекрасивый онъ былъ малый, и въ нашихъ лѣсахъ, никогда не было лучшаго. Я сказалъ уже аминь, и думалъ: теперь все кончено; но только что страшный ножъ пробѣжалъ вокругъ, моей готовы… на вотъ, посмотри на рубецъ, его еще можно видѣть, точно будто голова обвязана краснымъ шелковымъ шнуркомъ, — какъ вдругъ явился онъ, могучій Текумзе, и вырвалъ меня изъ рукъ моихъ палачей. Въ жизнь не забуду этого человѣка, и многіе изъ нашихъ обязаны ему тѣмъ, что на нихъ уцѣлѣла шкура. Вотъ былъ человѣкъ! Не то что ваши крадущіеся, пьяные индѣйцы, которые день и ночь высматриваютъ вокругъ, нашихъ полей и наровятъ какъ бы подстрѣлить нашихъ оленей, а потомъ обиваютъ наши пороги, чтобы промѣнять все на виски.
— Ну, а та изсохшая фигура, неужели ты забылъ е, мужъ? сказала жена, ставя на столъ оленій окорокъ, принесенный молодою негритянкою, которая только что передъ этимъ накрыла столъ. — Тотъ также не мало напугалъ насъ. Какъ бишь его зовутъ?
— Ты говоришь о Токеа, Мико Оконіевъ? отвѣчалъ сквайръ. Не говори ты мнѣ объ этомъ/
— Какъ? вы его знаете? невольно сорвалось съ языка британца.
Сквайръ и его жена значительно посмотрѣли другъ за друга. Молодой человѣкъ старался поправить свою ошибку и прибавилъ:
— Я увѣренъ, вамъ много пришлось потерпѣть отъ индѣйцевъ.
— Много, сухо отвѣчалъ мирный судья, но о Токеа мы уже давно не слыхали ни слова. Точно его проглотилъ Миссисипи; нигдѣ ни слуху, ни духу объ немъ, ни объ его народѣ. Знаете вы что ни будь объ немъ?
— Нѣтъ, отвѣчалъ тотъ въ смущенія я заикаясь.
— Я только такъ подумалъ, потому что вы спросили, знаю ли я его.
— Да, а бѣдная, прекрасная Роза… сказала хозяйка.
— Роза! вскричалъ опять британецъ, забываясь въ другой разъ.
Сквайръ и жена его опять вопросительно взглянуло другъ за друга. Однако, не говоря ни слова, семейство сѣло за столъ, передъ которымъ хозяинъ произнесъ длинную молитву. Кромѣ ихъ, къ столу сѣли еще двѣ дочери и сынъ. Платья дѣвушекъ состояли изъ обыкновенной полушерстяной, полунитняой матеріи, называемой Linsey-woolsey, и были сшиты очень изящно, ихъ обращеніе и манеры, повидимому, такъ же мало заключали въ себѣ утончоннаго женскаго образованіи, какъ и застѣнчивой робости и нелюдимости. Въ ихъ движеніяхъ виденъ былъ врожденный тактъ, и какая-то натуральная живость, которая однако не выходила изъ предѣловъ дѣвической скромности. Ласково и непринужденно поклонившись незнакомцу, они стали разговаривать съ матерью.
Пока хозяйка разрѣзывала оленій окорокъ, сквайръ продолжалъ:
— Да, въ это время комната была еще у меня полна дѣтей; двѣнадцать штукъ, всѣ разнаго возраста, какъ органныя трубы. Слава Богу, ни одинъ не умеръ; всѣ женаты или замужемъ, и уважаемы всѣми. Это наша радость: чѣмъ больше дѣтей, тѣмъ лучше. Земли у насъ довольно, и если они умѣютъ съ пользою употреблять своя руки, то состояніе является само собою. У васъ, я слышалъ, бѣдные мальчики должны идти въ солдаты, или сдѣлаться негодяями, а дѣвушки и того хуже; у насъ же они честнымъ трудомъ добываютъ себѣ хлѣбъ, и дѣлаются гражданами, которымъ не передъ кѣмъ стыдиться. Да, малый, дѣти мои всѣ получили по игрушкѣ, по нѣскольку тысячъ долларовъ отъ своихъ стариковь, но мы за то и поработали. Отецъ мой, двадцати лѣтъ, съ тридцатью фунтами въ карманѣ переселился сюда изъ страны пироговъ, и купилъ себѣ на эти деньги пятьдесятъ акровъ; а когда онъ заработалъ уже кое-что, открылась война за свободу; прошли ваши, сожгли его домъ и все его имущество, сняли съ него платье и башмаки, и онъ принужденъ былъ полунагой, зимою, бѣжать около тридцати миль домой. Я былъ тогда еще мальчикомъ, но подстрѣлилъ за это не одного изъ вашихъ красныхъ мундировъ. Когда война кончилась, я сошолся вотъ съ моею старухою; мы обвѣнчались, и наконецъ переселились къ рѣчкѣ Куза. Лучше бы я тамъ и остался, и не дѣлалъ той глупости, чтобы тащиться къ Огіо; это много повредило моимъ торговымъ сношеніямъ съ новымъ Орлеаномъ. Но надобно жить чѣмъ нибудь. Не хотѣлось бы начинать съизнова; а все-таки я скорѣе рѣшился бы на это, нежели жить въ вашей сторонѣ, гдѣ никто не имѣетъ никакого голоса, и гдѣ всѣ должны дѣвать не то, чего сами хотятъ, а то чего желаютъ другіе, и слѣпо исполнять всѣ прихоти своихъ большихъ и малыхъ тирановъ. Помнится я видѣлъ что-то въ этомъ родѣ, когда Луизіана. Она еще въ рукахъ испанцевъ, и мы вели торговлю съ ихъ городомъ. Что за жалкую жизнь вели эти бѣдняги! Они не смѣли приближаться къ берегу, не испросивши сперва у какой нибудь дюжины оборванныхъ негодяевъ позволенія купить поросенка или окорокъ ветчины; и если они приходили потомъ, то постоянно сновало тутъ нѣсколько шпіоновъ, которые не оставляли ихъ до тѣхъ поръ, пока мы не уѣдемъ, боясь, чтобы мы не заразили ихъ нашими республиканскими идеями. Самъ чортъ не былъ такъ страшенъ для нихъ, какъ мы американцы, а все таки они не рѣшались съ вами ссориться; но видя, бывало, кто нибудь изъ нихъ ласково взглянетъ на насъ, тому приходилось плохо. Жалкіе дураки! глупы, какъ скотъ, во всѣхъ отношеніяхъ; только на одно доставало у нихъ хитрости, именно на то, чтобы своихъ постепенно обращать въ совершенныхъ дураковъ и заглушать въ нихъ послѣднюю искру человѣческаго разсудка. Никто изъ нихъ не осмѣливался произнести слова, пока не позволить губернаторъ. Они танцовали, когда послѣдній желалъ этого; молились, когда онъ приказывалъ; были съ ними вѣжливы или грубы совершенно по его указанію. Никто не смѣлъ ни думать, ни дѣйствовать по собственному желанію. Но забавнѣе всего было то, что эти жалкіе люди, жившіе въ соломенныхъ и глиняныхъ хижинахъ, по уши торчавшіе въ грязи, и нерѣдко пожираемые аллигаторами около самыхъ дверей своей хижины, — что эти люди, которые о гражданской жизни имѣли меньше понятія, нежели послѣдніе изъ нашихъ, считали себя образованными, а васъ варварами; потому что мы не умѣли, подобно имъ, шаркать ногами и болтать затверженные наизусть комплименты! О я знаю, что черно и что бѣло.
Окорокъ между тѣмъ былъ разрѣзанъ и разложенъ по тарелкамъ; наступило продолжительное молчаніе, и во все это время отъ словоохотливаго сквайра нельзя было добиться ни словечка. Но когда убрали со стола, онъ налилъ себѣ еще стаканъ своего хваленаго monongehala, поставилъ передъ британцемъ двѣ шлифованныя бутылки портвейна и мадеры, и потомъ продолжалъ:
— Да, тутъ у насъ совсѣмъ иначе… Посмотри-ка сюда; тебѣ, можетъ быть, покажется смѣшнымъ, что всѣ эти люди, въ рядахъ и шеренгахъ, толкутся взадъ и впередъ и улицѣ, какъ будто желаютъ вытоптать и высушить грязь; но если ты вникнешь нѣсколько поглубже, то увидишь, что они не на шутку готовятся противъ васъ. Это не то, что игра въ солдаты; они ненавидятъ дѣтскія забавы. А дайте-ка намъ дюжину солдатъ, которые бы ихъ поучили съ недѣлю, и она такъ же хорошо будутъ стоять подъ огнемъ, какъ ваши красные мундиры, да еще и лучше; потому что послѣдніе сражаются за шесть пенсовъ, а наши за свое добро и имущество, за женъ и дѣтей. Вѣдь вотъ никто не звалъ ихъ сюда; все это волонтеры, которые по убѣжденію позволяютъ нѣсколько недѣль тормошить себя. Хотите держать пари, что вы проиграете первое сраженіе, на которое отважитесь.
— Съ этимъ воинствомъ Фольстафа? возразилъ юноша со смѣхомъ.
— Тише, тише! сказалъ сквайръ: — это граждане, изъ которыхъ каждый носятъ на плечахъ свой собственный сюртукъ, и въ добавокъ имѣетъ свое независимое хозяйство. Это не набранные наскоро наемники, какъ ваши, которые для избѣжанія голодной смерти или Батанибея, идутъ къ вамъ въ тѣлохранители, съ тѣмъ, чтобы ихъ какъ можно скорѣе согнали съ свѣта Божьяго, которому они только въ тягость.
Въ продолженіи уже нѣкотораго времени слышались не въ далекѣ выстрѣлы. Сквайръ отворилъ дверь, передъ которою преважно ходилъ взадъ и впередъ человѣкъ, со штуцеромъ въ рукахъ. На берегу рѣки наскоро была сколочена досчатая перегородка, передъ которою стояло шесть зажжонныхъ свѣчей. Около самыхъ свѣчей стояли два человѣка съ фонарями въ рукахъ. Въ эту самую минуту грянуло два выстрѣла: одинъ задулъ горѣвшую свѣтильню, а другой прострѣлилъ свѣчу. Раздался неистовый хохотъ.
— Посмотри-ка послышалось въ толпѣ, вотъ промахнулся-то! вмѣсто свѣтильни унесъ съ собою всю свѣчу!
Свѣчу опять зажгли и поставили на мѣсто. Одинъ за другимъ грянули четыре выстрѣла, и каждый изъ нихъ задулъ, едва замѣтный при дневномъ свѣтѣ, огонекъ. Опять раздались два выстрѣла, которые попали также удачно. Ловкіе стрѣлки стрѣляли безъ подставки изъ своихъ длинныхъ штуцеровъ, между тѣмъ какъ разстояніе было полныхъ полтораста шаговъ.
— А въ этой сторонѣ они стрѣляютъ въ шляпки гвоздей, сказалъ сквайръ: — хочешь посмотрѣть?
Онъ свернулъ съ своимъ плѣнникомъ съ улицы, и пошолъ позади домовъ, гдѣ сооружена была другая перегородка. Вмѣсто свѣчей тутъ были гвозди, вбитые до половины въ стѣну.
— Третій сверху! вскричалъ молодой залѣсецъ, и выстрѣлъ раздался.
— Попалъ и вогналъ! отвѣчалъ указатель.
— Четвертый! вскричалъ другой, и выстрѣлилъ.
— Попалъ! былъ отвѣтъ.
Британецъ смотрѣлъ, не говоря ни слова.
— Вѣришь теперь, что вамъ не справиться съ ними? спросилъ сквайръ. Вотъ они приставили къ тебѣ почетную страэу, чтобы ты не улизнулъ, продолжалъ онъ, указывая на залѣсца, который повсюду слѣдовалъ за нимъ съ своимъ штуцеромъ. Они все стоятъ на томъ, что ты нѣчто въ родѣ шпіона. Гм! улизнуть! Легко сказать! Но вѣдь они, какъ свора собакъ, не отстанутъ отъ тебя, будутъ обнюхивать твой слѣдъ, и погонятся за тобою, хоть бы пришлось бѣжать до самой рѣки Лаплаты. Однако пойдемъ, любезный, выпей-ка портвейну или мадеры; вино неподдѣльное и не испортитъ молодого твоего желудка. Мы переправимся черезъ Миссисипи на ту сторону, въ верхнее военное депо, и тамъ ужъ они будутъ знать, какъ поступать дальше. Люди наши пойдутъ завтра вслѣдъ за нами. Но мы должны отправиться еще сегодня; старуха непремѣнно требуетъ этого; она просто влюбилась въ тебя. Но она права; я одинъ легче могу сказать что нибудь въ твою пользу, пока не соберутся всѣ эти повѣсы. Однако не мало надѣлалъ ты мнѣ хлопотъ: еще сегодня нужно отправить десять человѣкъ па дорогу Кошатаевъ, и вверхъ къ Редриверу, и внизъ къ Натчиточесу. Чортъ повѣритъ вамъ, британцамъ. Какъ вы ни глупы вообще, но все-таки лукавства у васъ не мало, а если дѣло идетъ о вашихъ выгодахъ, то вы настоящіе діаволы. Нѣтъ ничего невозможнаго, что, несмотря на голубиные твои глазки, ты навяжешь намъ на шею цѣлую кучу индѣйцевъ.
Какъ не довѣрчиво было начало этой рѣчи, конецъ ея былъ не совсѣмъ лестный, и молодой британецъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на сквайра. Недовѣріе къ нему, обнаружившееся въ этихъ мірахъ предосторожности, смутило его.
— И вы, такой разсудительный человѣкъ, сказалъ онъ, можете подозрѣвать меня въ подобномъ поступкѣ?
— Ба! отвѣчалъ сквайръ. Я ничего не подозрѣваю, да я не довѣряюсь ничему; мы дѣйствуемъ такъ, какъ требуетъ отъ насъ общественная безопасность. Мы это дѣлаемъ для собственнаго своего спокойствія. Спится какъ-то лучше, да и люди наши съ болѣе легкимъ сердцемъ идутъ навстрѣчу непріятеля У насъ нѣтъ полиціи, какъ у васъ, а потому мы сами исполняемъ обязанности. Будь впрочемъ спокоенъ и не тревожься.
Доброе расположеніе духа словоохотнаго сквайра, нашего старого знакомаго, Джона Копленда, повидимому еще болѣе усилилось выборомъ его въ маіоры: довѣріе согражданъ къ его патріотизму и военнымъ способностямъ не мало льстило его самолюбію. Впрочемъ семь лѣтъ, въ продолженіи которыхъ мы не видѣли его, произвели въ немъ выгодную перемѣну. Грубый эгоизмъ, такъ противно высказывавшійся прежде во всѣхъ его словахъ, замѣнился съ увеличеніемъ благосостоянія, какимъ-то гуманнымъ довольствомъ, въ которомъ, правда, все еще проглядывало залѣсство, но которое тѣмъ не менѣе производило пріятное впечатлѣніе. Это была нѣкоторымъ образомъ созрѣвшая и выработавшаяся натура залѣсца, въ которомъ достатокъ, постоянное столкновеніе съ людьми и опытность произвели своего рода развитіе, независимо проявлявшееся во всѣхъ случаяхъ жизни, вмѣстѣ съ желаніемъ блага какъ себѣ, такъ и другимъ. Онъ вполнѣ сознавалъ свою важность, но въ этомъ сознаніи не было ничего обиднаго для другихъ. Это не была наглая смѣсь слуги-повелителя, разбогатѣвшаго ремесленника или лавочника; нѣтъ, это была сердечная, смѣлая грубость мужественнаго духа, не легко пріобрѣвшаго значеніе и вѣсъ и заслужившаго глубокое уваженіе согражданъ, своею общественною дѣятельностью; человѣка, для котораго благо его графства было выше всего на свѣтѣ, и который для своего штата и своего края пожертвовалъ бы собою и всѣмъ своимъ достояніемъ; человѣка, который любилъ иногда похвастать, но никогда не возбуждалъ этимъ отвращенія, потомучто все въ немъ было натурально н, такъ сказать, выросло на почвѣ родного края. Молодой британецъ очевидно чувствовалъ себя необыкновенно хорошо; въ нѣсколько часовъ онъ бывъ какъ у себя дома, а добродушно насмѣшливая мина съ которою онъ выслушивалъ сквайра, неутомимо восхвалявшаго свой народъ и страну, возбуждала въ послѣднемъ такую словоохотливость, что британцу только изрѣдка удавалось ввернутъ какое нибудь слово. Старикъ повидимому также очень полюбилъ своего гостя, которому онъ говорилъ то «ты», то «вы», и который не разъ хватался за бока, чтобы не лопнуть отъ смѣхъ.
— Комисаръ Дикъ, сказалъ сквайръ, хочетъ также отправиться съ нами; онъ боится, чтобы ты не удралъ отъ него. Онъ присватываетея къ нашей Китти. Не могу понять, какъ это она можетъ сносить его около себя.
Британецъ громко захохоталъ, а старикъ во все горло сталъ ему акомпанировать.
— Ну, ну, молодая кровъ, пойдемъ теперь со мною на чердакъ. Мы отправимся ровно въ девять часовъ, и ты можешь уснуть часика два-три на дорогу. Раздѣвайся и укладывайся, и не обращай вниманія на дѣвушекъ, при этихъ словахъ онъ указалъ на пустую кровать, стоявшую рядомъ съ тою, которую онъ отвелъ своему гостю. Онѣ еще поболтаютъ нѣсколько времени, пока не захрапятъ.
— Однако, спросилъ юноша въ нерѣшимости, кто же будетъ спать на этой кровати?
— Двѣ дѣвушки, мои дочери, отвѣчалъ старикъ.
— Однако, замѣтилъ опять юноша, и сталъ по-залѣсски почесывать свой затылокъ.
— Однако, расхохотался новый маіоръ, не смотри ты на нихъ; онѣ у тебя ничего не откусятъ; не шали только ты, а онѣ будутъ лежать спокойно. Здѣсь немножко тѣсно, а тамъ у насъ на плантаціи больше простора.
— Будьте покойны, захохоталъ молодой человѣкъ вслѣдъ за уходящимъ сквайромъ, и все еще покачивалъ головою надъ своей кроватью, стоявшею меньше чѣмъ въ двѣнадцати дюймахъ отъ другой, которой суждено было вмѣстить въ себѣ двухъ молодыхъ дѣвушекъ, свѣжихъ и полныхъ, какъ куропатки въ августѣ мѣсяцѣ.
Онъ подождалъ еще нѣсколько времени прихода старой хозяйки, которая обѣщалась нарядить его въ новое платье миссъ Кити. Но видно мужъ отсовѣтовалъ ей это, потомучто она не пришла; а молодой человѣкъ, не дождавшись ее, уснулъ.
— Вставай! вскричалъ чей-то голосъ, прерывая его сонъ, который продолжался нѣсколько часовъ, показавшихся ему минутами, и чья-то- рука стала довольно безцеремонно толкать его.
Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на сосѣднюю кровать, изъ которой высунулась рука, а за нею поднялось туловище, которое было слишкомъ массивно, чтобы принадлежать одному изъ двухъ прелестныхъ созданій.
— Дѣвушки ни за что не хотѣли идти на верхъ. По настоящему я долженъ былъ предвидѣть это. Между тѣмъ граждане наши положили приставить къ тебѣ караулъ. Чтобы избѣжать этого, я самъ легъ около тебя. Однако поторопись; намъ предстоятъ маленькая прогулка въ тридцать или сорокъ миль, которая займетъ у насъ не мало времени.
— Туалетъ мой готовъ, отвѣчалъ британецъ.
— Доброе утро любезный Годжесъ, привѣтствовала его хозяйка, которая съ дочерьми ожидала обоихъ съ завтракомъ. Прежде всего одѣньтесь по теплѣе и не спѣшите. Вотъ пара чулокъ и башмаковъ, которые пригодятся вамъ на холодномъ ночномъ воздухѣ. У Китти и Мери найдете остальное.
Китти держала въ рукахъ шерстяное одѣяло, а Мери возилась съ шляпкой своего отца.
— Это что такое опять? спросилъ сквайръ.
— Да вѣдь тебѣ какъ маіору, нуженъ султанъ. Она у всѣхъ куръ и пѣтуховъ выщипала перья. А вы любезный Годжесъ, продолжала она, не забывайте насъ и не унывайте тамъ. Кто бы ни взглянулъ на васъ, ни какъ не подумаетъ о васъ ничего дурного. Только не позволяйте тамъ дурачить себя. Они нисколько не лучше васъ, хоть и гордятся и чванятся, потомучто богаты. А если вамъ удастся освободиться, и вамъ не повезетъ въ старой Англіи, то проходите къ намъ. Раскаиваться не будете.
Добрая хозяйка смотрѣла ему при этомъ въ лицо такѣ ласково, что нашему юношѣ стало тяжело прощаться.
— Слушай, малый, что она тебѣ говорятъ, сказалъ сквайръ; она многое испытала и, право, не посовѣтуетъ тсбѣ дурного.
— А вотъ Мери написала къ своему брату, который у мистера Паркера, надзирателемъ плантаціи. Оно ни въ какомъ случаѣ не повредитъ. Но ты отчего не ѣшь, замѣтила хозяйка.
Молодой человѣкъ на скоро проглотилъ нѣсколько кусковъ и потомъ всталъ, чтобы послѣдовать за нетерпѣливо ожидавшимъ его сквайромъ. Миссъ Китти накинула на него шерстяное одѣяло, и миссъ Мерн надѣла ему на руки перчатки. Невольно онъ вспомнилъ Розу и индіанку; но при этомъ сравненіи обѣ миссъ конечно остались въ накладѣ.
— И еще разъ повторяю, сказала хозяйка, будь добръ и веселъ, и по глазомъ твоимъ увидятъ, что ты не тотъ, за кого тебя принимаютъ эти дураки.
— Тише, тише, старая баба! сказалъ сквайръ, выпроваживая своего гостя за дверь, чтобы какъ можно скорѣе избавиться отъ дальнѣйшихъ комплиментовъ.
На улицѣ было все также весело п шумно. Изъ обоихъ кабаковъ слышались гнусливые звуки скрипокъ, а стрѣльба въ свѣчи теперь только была въ самомъ разгарѣ. Шумъ однако утихъ, когда подвели верховыхъ лошадей, и всѣ эти Томы, Сэмы, Исааки, Дики, Бены и Вилли, шагая и спотыкаясь, стали подходить къ нашимъ путешественникамъ, чтобы проститься съ своимъ маіоромъ.
— Припрячьте-ка часть своихъ фипсовъ и левисоъ, закричалъ имъ послѣдній, едва пробиваясь съ обоими своими спутниками, и съ помощію локтей, сквозь густую толпу.
— Нѣтъ надобности, отвѣчали ему веселые питухи, они остаются въ нашей же странѣ.
— Вотъ они каковы, сказалъ сквайръ, входя съ своими двумя спутниками на паромъ, который долженъ былъ перевезтъ ихъ черезъ Атчафилаіа; какъ будто у кошельковъ ихъ и дна нѣтъ; упруги какъ орѣховое дерево, и грубы какъ медвѣди, но при всемъ этомъ превосходные люди. Вотъ теперь, какъ ты видишь, они и грубы, и неотесаны, а дай-ка пройдти лѣтъ десять, и если они тогда не будутъ также ошлифованы, какъ любой джентльменъ, то назови меня чѣмъ хочешь. Посмотрѣлъ бы ты на нихъ три года тому назадъ, когда я переселился сюда съ рѣчки Куза, изъ Георгія. Пусть меня сейчасъ повѣсятъ, если они не были хуже самихъ индѣйцевъ! Но улучшеніе благосостоянія подѣйствовало на нихъ удивительнымъ образомъ, и научило ихъ сознавать собственное достоинство. Кто у насъ ничего не имѣетъ, тотъ ничего и не стоитъ. Какъ ни ничтожны деньги, но пріобрѣтеніе ихъ требуетъ прилежанія, трудолюбія и много нравственной силы, а она у насъ растетъ вмѣстѣ съ благосостояніемъ, у васъ же, въ старомъ свѣтѣ, упадаетъ. вмѣстѣ съ распространяющеюся бѣдностью. А посмотри-ка на городокъ нашъ, съ его пятнадцатью домами.
Въ немъ на дѣлѣ было только двѣнадцать, но сквайръ, хотя во всемъ остальномъ олицетворенная истина, имѣлъ слабость прихвастнуть немного, когда по его мнѣнію, дѣло шло о чести родного края.
— Посмотри теперь и приходи опять черезъ десять лѣтъ; если въ то время не будетъ въ немъ больше сотни домовъ, то назови меня «Янки».
Въ это время они причалили къ другому берегу, гдѣ всѣ трое сѣли на своихъ лошадей, на которыхъ мы и оставимъ ихъ пока, а сами предварительно осмотримъ то мѣсто, куда должна привести ихъ эта ранняя утренняя поѣздка.
его — другую, тогда обѣимъ будетъ хорошо.
Я по ихъ милости перенесу больше, чѣмъ
могутъ вынести человѣческія силы.
Мы уже говорили о длинной, широкой, гористой мѣстности, которая далеко выше устьевъ Миссисипи, вдругъ подымается на значительную высоту и, простираясь на нѣсколько сотъ миль въ сѣверу, также внезапно теряется въ обширной низменности; далѣе эта послѣдняя, изрѣдка прерываясь одинокими холмами, опять постепенно возвышается къ сѣверу. Это-то и есть та страна, которая извѣстна вѣроятно и вашимъ читателямъ подъ названіемъ «Upland[38] лѣваго или восточнаго берега Миссисипи», которая возвышается наподобіе шанцевъ параллельно рѣкѣ, и на вершинѣ которой расположенъ главный городъ штата Миссисипи, нѣсколько меньшихъ городковъ и безчисленное множество плантацій. Не встрѣчая уже на пути своемъ ни острововъ, ни отмелей, величественная рѣка медленно катитъ свои воды въ громадномъ руслѣ, нѣсколько уподобляясь переполненному корыту, изъ котораго она черезъ оба края далеко смотритъ въ глубь страны и какъ бы пренебрегая вешнимъ новымъ приращеніемъ, опять выпускаетъ изъ себя тѣ значительныя водяныя массы, которыми надѣляетъ ее Арканзасъ и Редриверъ. Какъ разъ около южнаго склона упомянутой возвышенности она прорвала себѣ одинъ изъ тѣхъ натуральныхъ стоковъ, которые извѣстны подъ названіемъ байю (Bayou) и которые часть своихъ водъ, когда онѣ достигли извѣстной высоты, разными извилинами гонятъ въ морской заливъ и такимъ образамъ препятствуютъ образованію болотъ въ одной изъ самыхъ богатыхъ и плодородныхъ странъ земного пара.
Кровь и потъ той злеполучной расы, которой суждено въ этой странѣ сѣять, но не пожинать, привели берега, какъ главной рѣки, такъ и байю, или естественнаго отводного канала, въ такое цвѣтущее состояніе, какое едва ли бы кто предполагалъ встрѣтить въ то время по ту сторону аллеганскихъ горъ и которое послѣ печальныхъ пустынь, простирающихся на тысячи миль вдоль рѣкъ Огіо и Миссисипи, представляетъ взорамъ одинъ изъ прелестнѣйшихъ оазисовъ цивилизаціи. Здѣсь, правда, не видно тѣхъ постоянно смѣняющихся картинъ природы, которыя на сѣверѣ такъ восхищаютъ путешественника, тѣхъ группъ изъ скалъ и ущелій, холмовъ и долинъ, которыя, какъ свѣтъ и тѣнь, придаютъ мѣстности настоящій ея характеръ; но недостатокъ красотъ сѣвера съ избыткомъ замѣняется здѣсь величіемъ природы, которая увлекаетъ въ безпредѣльность взоръ созерцателя. На этомъ мѣстѣ рѣка протекла уже болѣе четырехъ тысячъ миль и на всемъ этомъ пространствѣ, долина опускалась все ниже и ниже; изъ нея выглядывали группы деревъ, которыя все еще далеко выдавались надъ этимъ природнымъ валомъ, вышиною болѣе ста футовъ, и, въ своемъ великолѣпномъ смѣшеніи цвѣтовъ, далеко оставляли за собою растительный міръ сѣвера.
Непосредственно къ крутому глиняному валу этой возвышенности прислонялся городокъ, въ то время еще въ началѣ своего происхожденія; домики его слишкомъ скромные для этой роскошной природы, представляли довольно странный контрастъ съ помѣстьями и дачами, выглядывавшими изъ-за безчисленныхъ группъ тропическихъ деревъ и растенія. Еще болѣе странными казались нѣкоторыя постройки, которыя, при входѣ въ байю, сооружены были съ поспѣшностію, отличающею всякое начинаніе американскаго колониста. Это были повидимому большіе запасные магазины, сколоченные изъ бревенъ и досокъ, а передъ воротами одного изъ нихъ былъ расположенъ караульный постъ. Въ нѣкоторомъ отдаленіи видно было нѣсколько меньшихъ строеній, и между ними двѣ харчевни изъ которыхъ одна, довольно приличная и съ часовымъ у дверей, расчитывала вѣроятно на болѣе знатныхъ гостей, и повидимому не даромъ носила названіе гостинницы. Вся передняя часть ландшафта была усѣяна клочками нечистой хлопчатой бумаги, которые, уподобляясь грязнымъ комкамъ снѣга, обращали здѣсь повидиному на себя столько же вниманія, сколько послѣдніе на сѣверѣ. Но эти признаки подвижной дѣятельности относились, казалось, къ прошедшему времени; въ настоящую же минуту во всей окрестности царствовала печальная, мрачная тишина, по временамъ прерываемая боемъ двухъ барабановъ и пронзительнымъ звукомъ столькихъ же флейтъ.
По тому направленію откуда раздавались барабаны и флейты, на берегу байю, со стороны возвышенности, можно было видѣть довольно многочисленный отрядъ; онъ производилъ разныя эволюціи, съ такою медленностью и неповоротливостью, что съ перваго взгляда можно было узнать въ нихъ новичковъ въ благородномъ военномъ искуствѣ, которымъ военная жизнь приходится не совсѣмъ по нраву. Эта медленность и неповоротливость обучавшихся были можетъ быть и естественны, но повременамъ въ нихъ выражалось какое-то дерзкое упрямство, которое повидимому съ негодованіемъ повиновалось произнесенной командѣ. Тѣмъ не менѣе здѣсь не видно было и слѣдовъ той пестроты въ толпѣ, того неукротимаго самоволія, которыя мы замѣтили въ опелюзскомъ ополченіи; здѣсь напротивъ господствовала невозмутимая важность и какая-то формальная, натянутая и, если можно такъ выразиться, самостоятельная дисциплина. Видно было что команда, сформированная уже съ нѣкотораго времени, заботилась сама о своемъ обученіи, хотя оно и не совсѣмъ приходилось ей понутру. И по наружному виду она отличалась отъ разнопестрыхъ жителей упомянутаго городка, одѣтыхъ большею частію въ платье изъ самодѣльныхъ матеріаловъ. Они были въ числѣ пятисотъ или около шестисотъ человѣкъ, всѣ одѣты хорошо, а многіе даже изящно: молодые офицеры въ богатыхъ мундирахъ, а болѣе пожилые въ партикулярныхъ платьяхъ, отличаясь отъ рядовыхъ только шпагами, красными шолковыми шарфами и султанами на шляпахъ; большая часть изъ нихъ была вооружена мушкетами, а нѣкоторые взводы штуцерами или, такъ называемыми, рифлями. На заднемъ планѣ стояло нѣсколько негровъ, держа подъ уздцы запасныхъ лошадей.
Но болѣе всего, какъ мы уже замѣтили, поражала зрителя важность и мрачная тишина, съ которыми выполнялись всѣ движенія. Кромѣ отрывистыхъ, почти глухихъ командныхъ словѣ, не слышно было ни звука, ни выговора; офицеры или не замѣчали частыхъ промаховъ, или если случалось замѣтить, то дѣлали это съ такою снисходительностью, которая показывала, что первымъ закономъ между ними была умѣренность. Только нѣкоторые изъ младшихъ офицеровъ, туго затянутые въ мундиры, въ золотыхъ эполетахъ и богато украшенныхъ киверахъ, выражали свое нетерпѣніе частыми «dotes», на которыя впрочемъ, не обращали вниманія ни старшіе, ни команда.
По временамъ, послѣ выполненія какого нибудь наступленія или ретирады, баталіонъ останавливался; тогда призывали негровъ и женщинъ, стоявшихъ за фронтомъ, съ корзинами въ рукахъ: и повелѣвающіе и повинующіеся братски закусывали вмѣстѣ; потомъ, отправивши закуски, становились опять въ ряды шеренги, съ тѣмъ чтобы начать съизнова.
Команда и офицеры, повидимому, какъ нельзя лучше гармонировали другъ съ другомъ.
Уже съ нѣкотораго времени на рѣкѣ, нѣсколько ниже того мѣста поднимался пароходъ; онъ направлялся къ байю въ то самое время, когда баталіонъ тронулся съ мѣста, чтобы произвесть нападеніе, которое должно было отвести его на значительное разстояніе отъ баію, къ самому городку. Подошедши къ городку, баталіонъ остановился, сдѣлалъ на лѣво-кругомъ, и сталъ ретироваться къ берегу рѣки, гдѣ на разстояніи нѣсколькихъ сотъ шаговъ отъ парохода, выстроился въ каре. Маневръ этотъ удался довольно хороню; покрайней мѣрѣ, гораздо лучше всѣхъ предшествовавшихъ.
Пароходъ между тѣмъ вошолъ въ байю и пассажиры устремились по доскамъ на берегъ. Множество мущинъ, женщинъ и дѣтей спѣшило съ корабля, какъ будто ихъ кто гналъ оттуда. На лицахъ женщинъ видны были страхъ и поспѣшность, а въ мущинахъ замѣтно было какое-то разстройство, все это вмѣстѣ имѣло видъ бѣгства. Ополченцы молча наблюдали за прибывшими на пароходѣ.
— Генералъ Билловъ! отозвался какой-то рядовой, изъ середины каре, къ одному изъ сидѣвшихъ верхомъ офицеровъ; вотъ эти несутъ съ собою, кажется, не радостныя вѣсти. Если вы не прочь, то мы сперва выслушаемъ, что они намъ скажутъ.
Генералъ переговорилъ нѣсколько словъ съ своими офицерами, и потомъ отвѣчалъ:
— Пожалуй, сегодня мы отдохнемъ, граждане, и послушаемъ, что происходитъ у нихъ тамъ внизу.
Онъ скомандовалъ «вольно» и барабаны ударили отбой. Штабъ-офицеры слѣзли съ лошадей и собрались въ кучу, къ которой подошли и рядовые, а также нѣкоторые изъ вышедшихъ на берегъ. Въ числѣ послѣднихъ къ группѣ подошолъ мущина высокого роста и почтенной наружности, въ коричневомъ сюртукѣ, а за нимъ, въ нѣкоторомъ отдаленіи другой, нѣсколько моложе, жъ капитанскомъ мундирѣ линейныхъ войскъ. Ужь первыя привѣтствія новоприбывшихъ произвели смятеніе между ополченцами; озадаченные, они сначала не могли произнесть ни слова, но потомъ послышался говоръ, мало по малу перешедшій въ ропотъ негодованія, въ которомъ можно было различить слова: «Down with the tyrant»[39]. Всѣ однако удерживали себя въ границахъ, и въ безпокойномъ напряженіи смотрѣли на высокого мущину, къ которому пошли на встрѣчу всѣ офицеры. Особенное уваженіе, съ какимъ они, и впереди ихъ генералъ, встрѣтили новоприбывшаго, показывало важность и значеніе этого лица; пожимая протягиваемыя къ нему руки штабъ-офицеровъ, онъ на привѣтствіе остальныхъ отвѣчалъ поклономъ.
Нѣсколько времени, не говоря ни слова, онъ стоялъ передъ генераловъ, который съ своей стороны смотрѣлъ на него молча и многозначительно, какъ будто желая вычитать что-то на его лицѣ. Вдругъ новоприбывшій шепнулъ ему на ухо нѣсколько словъ, которыя заставили генерала вздрогнуть; при этомъ на лицѣ его выразилось крайнее негодованіе.
Пока роковыя слова переходили изъ устъ въ уста, въ кругу не менѣе потрясенныхъ офицеровъ, молодой линейный капитанъ успѣлъ подойти къ группѣ.
— Генералъ Билловъ! произнесъ онъ, подошедши къ начальнику милиціи и отдавая ему честь.
— Капитанъ Перси! отвѣчалъ послѣдній.
На устахъ молодого офицера все еще играла насмѣшливая улыбка, которая относилась вѣроятно къ нѣсколько странной манерѣ отпускать баталіонъ съ ученья, но скоро онъ оправился и передалъ милиціонному генералу запечатанный пакетъ. Нѣкоторые изъ офицеровъ получили также письма и пакеты, содержаніе которыхъ, судя по выраженію лицъ, было далеко не пріятно.
— Полковникъ Паркеръ! сказалъ капитанъ, обратившись къ офицеру, стоявшему ближе другихъ къ генералу. Вы меня, право, очень пріятно удивили, а вѣроятно также и генерала.
— Онъ впрочемъ, сколько я вижу, не очень обрадованъ, замѣтилъ Паркеръ, пробѣгая глазами депеши.
— О, это уладится, отвѣчалъ капитанъ улыбаясь; повѣрьте тамъ внизу ихъ сдѣлаютъ нѣсколько послушнѣе.
— Вы думаете, капитанъ? спросилъ полковникъ.
— Да, думаю, отвѣчалъ линейный офицеръ, и отъ этого служба только выиграетъ.
— А мы проиграемъ, замѣтилъ полковникъ. Мы довольны и настоящимъ порядкомъ вещей, а если они тамъ внизу не согласны съ этимъ, то повѣрьте, что и намъ многое кажется вовсе недостойнымъ одобренія.
Слѣдствіемъ этого замѣчанія было внезапное, напряженное молчаніе, сопровождаемое кашлемъ, происхожденіе которого не столько слѣдовало приписать какому нибудь разстройству легкихъ, сколько ненормальному отношенію офицера линейныхъ войскъ къ старшему его по чину полковнику милиціи.
— Джентльмены! произнесъ генералъ, прочитавшій депешу, — главнокомандующій отдалъ мнѣ приказъ, присоединиться къ нему тотчасъ же съ этимъ баталіономь, не дожидаясь тѣхъ, которые находятся по ту сторону Миссисипи. Васъ, продолжалъ онъ, обратившись къ капитану, — генералъ назначаетъ начальникомъ депо и поручаетъ надзоръ за обученіемъ войскъ, которые идутъ за нами.
Онъ остановился и сталъ съ жаромъ совѣтоваться съ окружающими его штабъ и оберъ-офицерами. Немного погодя, онъ продолжалъ, обратившись къ капитану:
— Что касается перваго пункта, то я въ эту минуту тѣмъ менѣе могу объявить вамъ свое рѣшеніе, что оно зависитъ отъ мнѣнія почтенныхъ моихъ согражданъ; но завтра утромъ вы его узнаете. Что же касается вашего начальствованія, то вамъ завтра же передадутъ депо, т. е. триста мушкетовъ и пять тысячъ патроновъ; остальное все — собственность края и гражданъ. Само собою разумѣется, что если вы останетесь здѣсь для обученія войскъ, вы въ качествѣ капитана должны будете исправлять должность адъютанта при штабъ-офицерѣ милиціи, которому придется здѣсь быть въ то время.
Лицо молодого человѣка, на которомъ играла тонкая, едва замѣтная улыбка, поблѣднѣло немного и губы судорожно сжались. Наконецъ онъ не выдержалъ.
— Генералъ Билловъ! вскричалъ онъ. Такъ ли я васъ понимаю? Вы хотите сперва посовѣтоваться, слѣдуетъ ли повиноваться приказаніямъ генерала тогда, какъ непріятель находится въ двадцати миляхъ отъ главнаго города?
— Я надѣюсь, что капитанъ Перси не выйдетъ изъ границъ данныхъ ему порученій въ присутствіи офицеровъ, выбранныхъ, правда, только съ утвержденіи нынѣшней государственной конституціи.
Послѣднія слова были произнесены тономъ, составлявшимъ середину между ѣдкой ироніею и холодною строгостью.
— Которая впрочемъ отмѣнена, сказалъ капитанъ, съ саркастическою улыбкой.
— За что тотъ, кто ее отмѣнитъ, будетъ подвергнутъ отвѣтственности, отвѣчалъ генералъ сухо.
Молодой офицеръ быстро отошолъ въ сторону.
Краткій разговоръ, сейчасъ переданный нами, происходилъ въ томъ рѣзкомъ, рѣшительномъ тонѣ, въ которомъ обнаруживалось крайне раздраженное состояніе духа разговаривавшихъ, которые еще на столько владѣли собою, чтобы не выходить изъ предѣловъ приличія. Волненіе это постепенно усиливалось и сдѣлалось всеобщимъ. Хотя ни у одного изъ окружавшихъ не сорвалось съ языка ни одобренія, ни порицанія, но на всѣхъ лицахъ видна была сдержанная злоба, которая выражалась только ропотомъ въ отдѣльныхъ группахъ ополченцевъ, стоявшихъ въ сторонѣ. Офицеры составили кружокъ около новоприбывшаго, и вели съ нимъ серьезный разговоръ; потомъ они вмѣстѣ съ нимъ отправились къ пароходу, на который вступилъ незнакомецъ и поплылъ дальше. Ополченцы все еще стояли въ группахъ и разговаривали, то другъ съ другомъ, то съ офицерами. Наконецъ одинъ изъ штабъ-офицеровъ, котораго всѣ называли полковникомъ, вошолъ въ середину толпы, и произнесъ нѣсколько словъ, послѣ чего она разошлась. Офицеры собирались сдѣлать тоже самое, но ихъ удержало явленіе, которое все болѣе и болѣе стало приковывать къ себѣ всеобщее вниманіе.
Еще прежде чѣмъ баталіонъ началъ свое наступательное движеніе противъ городка, съ противоположнаго берега отчалили двѣ лодки, изъ коихъ одна была, казалось, въ нерѣшимости, какое принять ей направленіе. Она поворачивала то вверхъ, то внизъ по теченію, но наконецъ направилась поперегъ рѣки, прямо къ байю. Судя по синимъ суконнымъ и краснымъ фланелевымъ курткамъ, въ ней сидѣли матросы; но нѣкоторые изъ нихъ были одѣты нѣсколько лучше; изъ этихъ послѣднихъ одинъ довольно долго разсматривалъ сквозь подзорную трубку берегъ байю. Въ ту самую минуту, когда офицеры намѣрены были разойтиться, вниманіе ихъ устремилось на странныхъ пришельцевъ, которые въ числѣ двѣнадцати или больше человѣкъ, стали приближаться въ это время къ берегу. У нѣкоторыхъ головы были обвязаны платками, у другихъ руки въ повязкахъ, наконецъ у третьихъ на лицахъ были налѣплены большіе пластыри. Сколько можно было замѣтить, это были иностранцы, а судя по искривленнымъ и смущоннымъ лицамъ бураго, жолтаго и чернаго цвѣта, они принадлежали далеко не къ порядочному обществу. Какъ-бы желая избѣжать наблюденій, они обратились спинами къ байю. Генералъ сдѣлалъ знакъ одному изъ офицеровъ, который тотчасъ же пошолъ къ нимъ на встрѣчу.
Лодка была уже близко къ берегу; но лишь только подозрительные пришельцы замѣтили движеніе посланнаго офицера, они довернули въ байю и быстро стали грестъ внизъ по теченію. Вдругъ лодка причалила къ берегу; одинъ изъ одѣтыхъ болѣе прилично вышелъ на берегъ, и пошолъ на встрѣчу къ линейному капитану, который въ эту минуту выходилъ изъ воротъ караульни. Онъ слегка и по военному поклонился капитану, вручилъ ему бумагу и поклонившись еще разъ, поспѣшилъ опять къ оставшимся въ лодкѣ товарищамъ. Черезъ нѣсколько времени они вышли на берегъ и вскарабкавшись на крутизну, направились къ городку.
Капитанъ смотрѣлъ попеременно то на этихъ странныхъ людей, то на бумагу, а потомъ подошолъ къ офицерамъ.
— Что это за люди? спросилъ генералъ, видимо разстроенный.
Капитанъ передалъ ему бумагу.
— Прочтите, генералъ; я едва вѣрю глазамъ своимъ: пропускной билетъ, выданный мексиканскимъ правительствомъ на имя Армана, Морео, Бернардена, Кордона, и пр. колонистовъ Накогдачеса, и засвидѣтельствованный нашимъ главнокомандующимъ.
— Спросили ли вы о мѣстѣ назначенія этихъ людей?
Капитанъ пожалъ плечами.
— Мѣсто ихъ назначенія — главный городъ, а дальнѣйшее, отвѣчалъ мнѣ этотъ человѣкъ, извѣстно главнокомандующему. Дѣйствительно, это — въ высшей степени подозрительная сволочь и какъ видно, очень хорошо знакомая съ мѣстностію.
— А, мистеръ Билловъ и Баровъ! какъ поживаете? Душевно радъ видѣться съ вами! Славно! Какъ великолѣпно идуть къ вамъ ваши султаны! проговорилъ грубый, растянутый голосъ нашего сквайра Копленда, который въ ту минуту вышелъ на берегъ изъ другой лодки, вмѣстѣ съ своими спутниками и лошадьми и передалъ послѣднихъ стоявшему вблизи негру. На его круглой, измятой квакерской шляпѣ съ широкими полями торчалъ знакомый намъ султанъ, но во всемъ остальномъ онъ почти безъ измѣненія сохранилъ прежній свой костюмъ, описанный нами при началѣ этого разсказа.
— Джентльмены! продолжалъ онъ полуважно и полусмѣясь, — вы теперь видите передъ собою маіора Копленда. Завтра вступитъ сюда мой баталіонъ.
— Добро пожаловать, маіоръ! сказали генералъ и всѣ офицеры, съ такимъ серьезнымъ видомъ, будто желали этимъ удержать нѣсколько докучливую словоохотность своего новаго товарища.
— А вотъ этихъ, продолжалъ маіоръ, не понявшій или не хотѣвшій понять намека; вы чего добраго примите за моихъ адъютантовъ. Но одного вы знаете, это Дикъ Блумъ, коммисаръ нашего графства; а другой, — онъ указалъ на британца, — это я и самъ не знаю, что сказать.
— Въ такомъ случаѣ я помогу вамъ, перебилъ его британецъ, который сталъ терять терпѣніе при такомъ странномъ поведеніи сквайра. Я англичанинъ, мичманъ на фрегатѣ его величества «Громомосецъ», — англичанинъ, котораго злая судьба разлучила съ его товарищами. Прошу васъ о скорѣйшемъ разслѣдованіи и донесеніи въ вашу главную квартиру.
Генералъ бросилъ бѣглый взглядъ на британца, и потомъ сталъ просматривать врученный ему сквайромъ протоколъ. Еще разъ онъ взглянулъ на юношу, и потомъ передалъ бумагу капитану.
— Это по вашей части, капитанъ Перси; сдѣлайте нужныя распоряженія.
Молодой офицеръ также измѣриль юношу испытующимъ взглядомъ и прочитавши бумагу, позвалъ ординарца.
— Посадить этого молодого человѣка подъ строгій арестъ. Къ двери приставить часового съ заряженнымъ ружьемъ. Всякій входъ къ нему строго запретить.
— Я право не знаю, кто подозрительнѣе: этотъ ли такъ называемый шпіонъ или вонъ тѣ странные люди, которые у насъ передъ самымъ носомъ даютъ тягу, сказалъ генералъ послѣ нѣкотораго молчанія.
Нашъ сквайръ совершенно спокойно смотрѣлъ на распоряженія линейнаго офицера. Потомъ онъ обратился къ генералу.
— Ну, этотъ пока припрятанъ, пробурчалъ онъ. — По что у васъ за видъ, генералъ Билловъ и полковникъ Паркеръ? Вы такъ разстроены; теперь только замѣчаю.
— У насъ есть на го причины, сквайръ, отвѣчалъ первый. Вы очень кстати подъѣхали къ предстоящей борьбѣ. Вы услышите.
— Уже не тотъ ли внизу? Я у себя тамъ слышалъ что-то такое. Да, чего нибудь да будетъ стоить выгнать изъ него бѣса. Ну, что касается моихъ сорванцовъ, то съ ними онъ поневолѣ будетъ обходиться кротко; они и до сихъ поръ полукони полуаллигаторы, да еще и хуже. Да вотъ не дальше какъ вчера они надѣлали у меня проказъ: сижу я какъ разъ за завтракомъ, какъ вдругъ толпа эта бросилась на мой домъ и едва не опрокинула его. Я не понималъ въ чемъ дѣло, но тутъ подошли Джое Друмъ и Сэмъ Слэбъ, и насильно хотятъ сдѣлать шпіона изъ этого малаго. Такого славнаго молодца! Я ужь собирался было смотрѣть на него сквозь пальцы, а тугъ, какъ на грѣхъ, когда мы сидѣли за столомъ, онъ что-то сталъ плести о Токеа; а какъ моя-то вспомнила о бѣлой Розѣ, — вѣдь вы, полковникъ Паркеръ, знаете бѣлую Розу, о которой я вамъ такъ часто разсказывалъ, — такъ онъ такъ покраснѣлъ, какъ индѣйскій пѣтухъ подъ клювомъ. Я подумалъ: тутъ что побудь да не такъ; дай-ка возьму его съ собой. Вы знаете Токеа, который пятнадцать лѣтъ тому назадъ надѣлалъ намъ стильно хлопотъ.
— Токеа начальникъ Оконіевъ?
— Тотъ самый, продолжалъ сквайръ. Я какъ то случайно назвалъ его по имени, такъ онъ вдругъ ляпнулъ: Токеа? вы знаете его? А когда мистрисъ Коплендъ назвала бѣлую Розу, о которой я вамъ разсказывалъ…
— Однако, любезный міаюръ, это обстоятельство очень важно, а объ немъ вовсе не упоминается въ протоколѣ, сказалъ генералъ съ упрекомъ.
— Да, дуракъ бы онъ былъ, если бы разсказывалъ вамъ подобныя вещи, отвѣчалъ словоохотный сквайръ; у меня такъ полна была голова, что я просилъ его, чтобы онъ самъ сочинилъ эту дрянь.
Офицеры значительно посмотрѣли другъ на друга.
— Признаюсь, сквайръ, сказалъ генералъ, вы умѣете облегчать свои обязанности по службѣ! Слыханное ли дѣло, чтобы шпіонъ составлялъ свой собственный протоколъ! Какъ это вы могли такъ компрометировать и себя и насъ?
Сквайръ почесалъ у себя за ухомъ.
— Damn it, you are right[40].
— Да, и безъ того, сказалъ капитанъ съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ, — слѣдуетъ составить протоколъ по всей формѣ, и препроводить его въ главную квартиру. Позвольте спросить когда вамъ угодно будетъ назначить время для этого?
— Черезъ полъ-часа, отвѣчалъ генералъ.
Капитанъ поклонился и ушолъ.
Офицеры между тѣмъ подошли къ гостинницѣ, расположенной по прямой линіи съ тѣмъ мѣстомъ, куда направилась подозрительная толпа. Она, казалось, очень спѣшила и намѣрена была достигнуть городка раньше прибытія офицеровъ, но по медленности раненыхъ, которые только съ трудомъ могли подвигаться впередъ, шайка эта очутилась въ извилинахъ дороги какъ разъ между офицерами и ординарцемъ, который велъ плѣнника. Послѣдній обратилъ на себя вниманіе новоприбывшихъ. Они стали присматриваться къ нему, но едва только увидѣлъ его передній изъ нихъ, какъ вдругъ въ смущеніи повернулся къ нему спиною.
Британецъ быстро отскочилъ въ сторону, впился глазами въ этого человѣка, и только что собирался броситься къ нему, какъ ординарецъ не совсѣмъ нѣжно схватилъ его за руку и сдѣлалъ ему знакъ, чтобы онъ шолъ впередъ.
— Стой! вскричалъ юноша, я знаю этого человѣка!
— Можетъ быть, сухо отвѣчалъ ординарецъ, однако впередъ!
— Пустите меня, вскричалъ тотъ. Это морской разбойникъ.
— Морской разбойникъ? сказалъ ополченецъ, въ одинъ прыжокъ хватившій опять молодого человѣка. Если вы у меня еще разъ сдѣлаете такой скачокъ, то я васъ на рукахъ отнесу въ вашу клѣтку, но за то кости ваши будутъ это помнить цѣлую недѣлю. Британецъ говоритъ, продолжалъ онъ, обратившись къ ффицерамъ, что вотъ тотъ человѣкъ — морской разбойникъ.
— Исполняйте данное вамъ приказаніе, сказалъ генералъ, не удостоивъ ихъ взгляда.
Юноша немного поблѣднѣлъ, а ординарецъ заставилъ его продолжать путь вторичнымъ грубымъ «впередъ»!
— А вы? спросилъ генералъ, обратившись къ новоприбывшимъ. Одинъ изъ нихъ вышелъ впередъ; лицо его до половины было обвязано платкомъ, а отъ другой половины, покрытой огромнымъ пластыремъ, виденъ былъ только сѣрый глазъ. Непринужденно и съ какимъ то самодовольствомъ онъ поклонился ффицерамъ.
— Кажется, началъ онъ, я имѣю честь видѣть передъ собою офицеровъ милиціи, которые приготовляются къ бою тамъ внизу. Если вы, какъ я надѣюсь, отправитесь туда завтра, то мы будемъ имѣть удовольствіе сопутствовать вамъ.
— Вы очень любезны отвѣчалъ генералъ.
— И не застѣнчивы, — замѣтилъ сквайръ.
Полковникъ не сказалъ ни слова.
— Мы также продолжалъ незнакомецъ легкимъ обязательнымъ тономъ, намѣрены принести свою лепту на алтарь страны свободы, счастливаго убѣжища усталыхъ, и преслѣдуемыхъ тираническимъ произволомъ. Кто для высочайшаго земного блага не пожертвуетъ тѣмъ, что для него всего дороже на свѣтѣ?
— Вы очень щедры на свое дорогое, сухо замѣтилъ генералъ. Обыкновенно не такъ то легко бросаютъ то, что имѣетъ еще нѣкоторую цѣну.
— Конечно нѣтъ, отвѣчалъ незнакомецъ; но трусъ тотъ, кто не проникнутъ жаромъ въ то время, когда вспыхнуло пламя свободы.
— Однако лучше бы вы пылали для своей собственной страны, а намъ самимъ предоставили бы заботу о нашей, сказалъ генералъ. Во всякомъ случаѣ ваша Мексика сама больше нуждается въ вашихъ душахъ, пылающихъ огнемъ свободы.
— Мы слишкомъ горды для того, чтобы служить подъ начальствомъ поповъ, отвѣчалъ иностранецъ; мы предложили свои услуги тамъ, гдѣ можно пріобрѣсть славу.
— Для васъ можетъ быть, но не для насъ, замѣтилъ генералъ съ видимымъ презрѣніемъ,
Незнакомецъ отступилъ съ гордостью.
— Но какъ же это вы, спросилъ генералъ, устремивъ на него проницательный взглядъ, будучи ранены отправились такъ далеко, чтобы на чужой службѣ искать себѣ новыхъ ранъ?
— Встрѣтившаяся съ вами толпа Осаговъ дорого поплатилась за эти раны. Впрочемъ мы не совсѣмъ чужіе; имѣя уже въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ постоянныя сношенія съ главнымъ городомъ, мы и теперь веземъ съ собою продукты съ нашихъ плантацій, но они остались назади.
— А вотъ этотъ, сказалъ полковникъ, уже нѣсколько времени пристально всматривавшійся въ авантюристовъ, къ которымъ онъ подошолъ въ эту минуту и схвативъ одного изъ нихъ, вытащилъ его впередъ несмотря на всѣ сопротивленія. Этотъ также пришолъ за тѣмъ, чтобы привести свою лепту на алтарь страны свободы?
При этихъ словахъ онъ сбилъ съ головы его шапку, а вмѣстѣ съ нею упала со лба и повязка.
— Клянусь Іинго! Это быть нашъ Помпей, который удрать отъ масса Джонъ изъ города, захихикалъ негръ полковника, стоявшій нѣсколько въ сторонѣ съ лошадьми.
— Помпей не знать масса, Помпей мексиканецъ; нѣтъ никакого дѣла до масса кричалъ бѣглый негръ.
— Ты меня узнаешь! сказалъ полковникъ. — Ординарецъ! возьмите пока этого человѣка, а для предосторожности надѣньте на него кандалы и ошейникъ.
— Вы останетесь здѣсь! сказалъ генералъ повелительнымъ тономъ, обратившись къ авантюристу, который равнодушно и нисколько не теряя присутствія духа, смотрѣлъ, какъ брали его чернаго товарища.
— Это останется на вашей отвѣтственности, господинъ офицеръ! отвѣчалъ онъ. — Намъ приказано отправиться немедленно въ главную квартиру.
— Лекарь васъ осмотритъ, и если окажется, что вы дѣйствительно ранены, то вы можете себѣ выбрать временное мѣстопребываніе, если же нѣтъ, то тюрьма будетъ вашемъ жилищемъ..
— Господинъ офицеръ!.. гордо произнесъ незнакомецъ.
— Не безпокойтесь о дальнѣйшемъ! холодно возразилъ генералъ; — главнокомандующему будетъ послано извѣстіе о вашемъ прибытіи, а объ остальномъ вы узнаете послѣ. Мародеръ, подошолъ нѣсколько ближе и хотѣлъ повидимому сказать кое-что, но генералъ повернулся къ нему спиною и, вмѣстѣ съ своими провожатыми, направился къ гостинницѣ. Небольшой отрядъ ополченцевъ, вышедшій изъ караульнаго дома, принялъ эту шайку въ свое распоряженіе и отвелъ ее въ караульню.
ГЛАВА XXIV.
правитьповѣрю, что существуютъ единороги, что
въ Аравіи есть извѣстное дерево, тронъ
Феникса, который царствуетъ тамъ и по
настоящую минуту.
Ночь уже наступила, когда наши три офицера милиціи, вмѣстѣ съ линейнымъ капитаномъ, вышли изъ гостинницы, и направились по дорогѣ вдоль байю, въ томъ же мрачномъ настроеніи, въ какомъ они шли передъ тѣмъ въ гостинницу. Нѣсколько времени они продолжали идти впередъ, не говоря ни слова. Наконецъ сквайръ прервалъ молчаніе.
— Клянусь всѣми небесными силами! еслибы кто-нибудь сказалъ мнѣ это два дня тому назадъ, то я назвалъ бы его сумашедшимъ. Такъ стало быть онъ проснулся и у васъ, этотъ промятый духъ самовластія, и дураку этому захотѣлось еще за старости лѣтъ разыграть роль Бани. А его кентукійцы и тенесцы радуются и торжествуютъ.
— Этого-то я не знаю; онъ, правда, пьетъ съ ними, какъ истинный демократъ, но въ остальномъ я сомнѣваюсь! отвѣчалъ генералъ.
— Такъ далъ на прямикъ замѣтить нашему законодательному собранію, чтобы оно убиралось, вмѣстѣ съ сенатомъ? что они только мѣшаютъ ему?
— Да, что-то въ этомъ родѣ.
— А когда они не хотѣли понять грубаго намека, то заперъ дверь правительственнаго дома и, какъ тотъ старый квакеръ, спряталъ ключъ въ карманъ?
Генералъ кивнулъ головою,:
— И судья, который освободилъ изъ тюрьмы мастера… какъ бишь его? долженъ былъ самъ отправиться на его мѣсто?
— За это, возразилъ полковникъ, онъ во всякомъ случаѣ дорого поплатится. Но самое главное ему вѣроятно сойдетъ съ рукъ, а этого-то я и боюсь, особенно если ему удастся отразить нападеніе на главный городъ.
— Какъ такъ? спросилъ сквайръ.
— Неужели вы этого не видите? отвѣчалъ полковникъ. — Неужели вы думаете, что толпа упоенная побѣдой будетъ думать о томъ, чтобы его судить и наказывать, если онъ возьметъ верхъ надъ непріятелемъ? Или вы полагаете, что болѣе умѣренные рѣшатся потребовать его къ отвѣту и подвергнуть себя обвиненію въ гнусной неблагодарности? Къ сожалѣнію наше народное тщеславіе въ этомъ отношеніи не далеко ушло впередъ отъ суетности стараго свѣта. И у насъ побѣда вызоветъ такіе же безумные восторги, какъ по ту сторону моря.
— Ну, полковникъ, по правдѣ сказать, я и самъ бы обрадовался и посмотрѣлъ бы на кое-что сквозь пальцы, еслибъ онъ только выколотилъ хорошенько, эти красные мундиры.
— Да, да, любезный сквайръ! сказалъ полковникъ, трепля его по плечу, — вы умный человѣкъ, и думаете о благѣ страны не хуже всякаго другого; но при всемъ вашемъ добромъ желаніи вы только помогли бы вамъ еще глубже, погрязнуть въ тинѣ! а почему? потому, что затронута именно та струна вашего патріотизма, которая у васъ слабѣе всѣхъ прочихъ.
— Однако, чортъ возьми! прервалъ его сквайръ, — вѣдь не можемъ же мы желать, и даже содѣйствовать тому, чтобы насъ поколотили, и чтобы непріятель зажегъ дома у насъ надъ головами; чтобы онъ нашихъ женъ и дочерей… вѣдь это было бы хуже янковъ; тѣ по крайней мѣрѣ улизнули подъ благовидными предлогами.
— Да кто же этого желаетъ? отвѣчалъ полковникъ. — Что касается до меня, мое намѣреніе твердо и неизмѣнно. Мое имущество мнѣ также дорого, какъ и всякому другому, потомучто это дѣло рукъ моихъ. Но я бы скорѣе хотѣлъ, чтобы непріятель сжегъ все до тла, нежели видѣть себя хоть на одну іоту стѣсненнымъ въ своихъ правахъ. Я содѣйствовалъ къ возрастанію штата, и хочу оставить своимъ дѣтямъ свободное наслѣдство. Мы теперь собрались для того, чтобы воспрепятствовать непріятелю завладѣть нашею страною, а не съ тѣмъ, чтобы видѣть, какъ у насъ похищаютъ кровныя наши права, и позволять, пока мы изгоняемъ одного непріятеля, нанести себѣ неизцѣлимую рану другимъ, болѣе опаснымъ врагомъ, который забываетъ, чѣмъ онъ обязанъ самому себѣ и странѣ своей, и теряетъ голову изъ-за нѣсколькихъ тысячъ жалкихъ британцевъ.
— Отечество безъ сомнѣнія оцѣнить ваши усилія! возразилъ капитанъ, едва сдерживая свою ярость; — но, повѣрьте, необходимо еще кое-что, чтобы съ шестью тысячами ополченцевъ отразить пятнадцать или двадцать тысячъ, лучшаго войска стараго свѣта. Даже при самомъ быстромъ и единодушномъ дѣйствіи едва ли мы можемъ надѣяться одержать побѣду.
— Вы, капитанъ, возразилъ генералъ, должны сказать: шесть тысячъ человѣкъ, сражающихся за свой домашній очагъ, за свою родину, за свою свободу. Я хорошо знаю этотъ духъ: онъ непобѣдимъ. Но не должно желать подавлять его и льстить гордости непріятеля такимъ поступкомъ, который заслуживаетъ презрѣніе. То, что онъ сдѣлалъ, можно назвать политическимъ самоубійствомъ.
— Да, это уничтоженіе всякаго законнаго авторитета! перебилъ его полковникъ: соединеніе всѣхъ властей въ одномъ лицѣ, диктатура de facto; какъ бы она ни была безвредна въ его рукахъ, но въ другихъ, болѣе искусныхъ и смѣлыхъ, диктатура эта можетъ сдѣлаться опасною.
— Вотъ этого я опять не понимаю! перебилъ его сквайръ. Если онъ сегодня прогонитъ непріятеля отъ главнаго города, то власти завтра же вступятъ въ свои права.
— Кто въ этомъ сомнѣвается? возразилъ полковникъ. — Но не ясно ли показываетъ такой образъ дѣйствій, что мы наше свободное государственное устройство и сами признаемъ неудовлетворительнымъ въ дни опасности, когда достаточно появленія пятнадцати или двадцати тысячъ непріятелей, чтобы отмѣнить его? Этотъ ударъ, нанесенный нашему національному чувству, ничѣмъ не можетъ быть оправданъ; онъ оставитъ послѣ себя смертельное нагноеніе и можетъ послужить опаснымъ примѣромъ въ будущемъ.
— Но вѣдь онъ уполномоченъ правительствомъ союза, замѣтилъ капиталъ.
— Старая баба въ Вашингтонѣ напропалую пишетъ и толкуетъ о государственномъ правѣ, возразилъ сквайръ; но если дойдетъ до дѣла, то онъ становится гамильтоніанцемъ не хуже стараго Джона, и теряетъ голову, какъ онъ потерялъ ее при Бальтиморѣ. Вы правы, полковникъ, мы долины положить конецъ этому диктаторству; будемъ дѣйствовать за одно.
— А если непріятель сдѣлаетъ нападеніе на генерала и одолѣетъ его? спросилъ капитанъ.
— Тогда генералъ будетъ разбитъ! сухо отвѣчалъ полковникъ.
— Полковникъ Паркеръ, перебилъ его сквайръ, вы уже опять заходите слишкомъ далеко. Это было бы хуже членовъ Гарфордскаго конвента. Я бы не хотѣлъ, чтобы меня считали измѣнникомъ отечества.
— Да и мы не хотимъ этого! отвѣдалъ полковникъ. Поэтому мнѣніе мое — составить опредѣленіе, дожидаться прибытія нашихъ, представить имъ это опредѣленіе: и потомъ уже отправиться внизъ. Для этого довольно двухъ дней. Впрочемъ, сквайръ, вы свободный человѣкъ и можете дѣйствовать, какъ вамъ угодно. Но что касается до меня, намѣреніе мое, какъ я уже сказалъ, твердо и неизмѣнно, и я надѣюсь, что сограждане мои одобрятъ его.
— Подумайте однако, вмѣшался капитанъ, что тутъ дѣло идетъ вовсе не о нарушеніи какихъ-нибудь правъ гражданъ, а единственно о временной нейтрализаціи власти, чтобы дѣйствовать съ большею силою противъ непріятеля.
— Да въ этомъ-то именно и состоитъ все дѣло! разомъ произнесли всѣ три офицера.
— А дурной примѣръ, подаваемый этимъ сопротивленіемъ, въ такое время, когда непріятель стоитъ уже передъ главнымъ городомъ? Вы берете за себя страшную отвѣтственность.
— Сейчасъ видно, капитанъ, что вы служите въ линейныхъ войскахъ! возразилъ сквайръ. Что касается до моихъ людей, то между ними нѣтъ ни одного, который не кинулся бы сегодня въ средину непріятелей; но вы не найдете и девяти между пятью стами, которые послѣ того, что сдѣлалъ главнокомандующій, послѣдовали бы за нимъ хоть на шагъ отъ своего дома. Тогда только пойдутъ они за намъ, когда возстановятся законъ и законность дѣйствій.
— Да! произнесъ генералъ, продолжая идти впередъ, въ глубокомъ размышленіи; — для націею спокойствія и блага страны необходимо, чтобы мы ослабили его насильственныя міры, которыя насъ и нашихъ согражданъ должны лишить вѣры, въ самихъ себя.
При всей видимой сдержанности и совершенномъ приличіи разговаривающихъ, замѣты были однако какая-то запальчивость и горечь ощущеній, которыя показывали, какого труда имъ стоило не обнаруживать своего негодованія. Въ особенности молодой линейный офицеръ едва могъ скрыть разыгравшуюся въ немъ досаду и обидчивость. Наконецъ онъ быстро поклонился, собираясь уйдти.
— Вы въ волненіи, капитанъ Перси! сказалъ полковникъ, — что съ вами?
— Что со мною, полковникъ? И вы еще спрашиваете, въ ту самую минуту, когда собираетесь устроить противъ главнокомандующаго оппозицію, которая или предастъ васъ въ руки непріятеля, или принудитъ генерала осуществить свои угрозы?
— Угрозы! — перебилъ его генералъ. Я слышалъ объ его дикомъ объавленіи, когда онъ говорилъ, что перевѣшалъ, бы членовъ Гарфордскаго конвента, еслибы находился тамъ въ то время. Но еслибы, вмѣсто трехъ, тысячъ кентукійцевъ, у него было ихъ десять тысячъ, то и тогда мы ни на волосъ не отступимъ отъ признанныхъ нравъ нашихъ. Будьте увѣрены, капитанъ, мы строго будемъ слѣдить за его поступками. Какъ посланному отъ кабинета, какъ высшему представителю власти, мы будемъ ему повиноваться, согласно съ требованіями конституціи; но, какъ свободные граждане, мы будемъ противиться ему тамъ, гдѣ онъ захочетъ переступить предѣлы своей власти, и подвергнемъ его отвѣтственности, если онъ уже провинился въ чемъ нибудь. Это послѣднее, какъ истинные мужи, мы намѣрены исполнить сегодня, несмотря ни на какія его угрозы, и какъ мужи, мы осадимъ его, поставимъ въ предѣлы законности, и переломимъ его упорство.
— Да, это мы исполнимъ! сказалъ полковникъ. А теперь, капитанъ, если вы согласны отправиться съ нами, чтобы немного подкрѣпить свои силы, мы вамъ будемъ очень рады. Подкрѣпленіе будетъ, право, не лишнимъ.
Но капитанъ молча поклонился и ушолъ.
— Прекрасный молодой человѣкъ, замѣтилъ полковникъ, — онъ держалъ себя превосходно; но два года службы въ линейныхъ войскахъ свернули ему голову.
— Но зятемъ своимъ я не хотѣлъ бы его имѣть! возразилъ сквайръ: — онъ выкроенъ слишкомъ на ново-британскій фасонъ.
— Зато это нравится дѣвушкамъ, замѣтилъ полковникъ, нѣсколько смутившись. — Впрочемъ онъ и обязанности свои исполняетъ, и разсуждаетъ, какъ человѣкъ связанный. Но излишество не вредитъ тамъ, гдѣ есть возможность подрѣзывать слишкомъ роскошные ростки.
Въ это время три наши офицера подошли къ берегу и остановились противъ загороднаго дома, ярко освѣщенныя окна котораго просвѣчивали между кустарниками, на противоположномъ берегу. Они вошли въ лодку, которая ожидала ихъ, переѣхали на ту сторону и направились къ дому, чтобы освѣжить и подкрѣпить себя пищею, а потомъ спокойно и хладнокровно приступить къ совѣщанію, которое во всякой другой странѣ стоило бы можетъ быть потоковъ крови или имѣло бы слѣдствіемъ ниспроверженіе существующаго порядка, ибо цѣль этого совѣщанія была далеко немаловажная и состояла въ томъ, чтобы генералу, котораго высшая исполнительная народная власть сдѣлала почти диктаторомъ, во только указать должные предѣлы, по и осудить въ глазахъ всей націи его поведеніе и поступка; осудить въ такую минуту, когда непріятель съ значительнымъ войскомъ проникъ въ страну. Но необыкновенный духъ этой страны до такой степени достоинъ удивленія, и такъ побѣдоносно выступаетъ впередъ сила разума въ этихъ вѣчныхъ столкновеніяхъ и дѣятельности, что даже самыя крайнія опасности не въ силахъ ни сбить съ толку этого общественнаго духа, ни отвлечь его отъ настоящей точки зрѣнія. Медленно и осмотрительно, взвѣшивая все и измѣряя, выступаетъ онъ, то повидимому холодно и бездушно, скучно передвигаясь, подобно часовой стрѣлкѣ, то какъ вихрь буйныхъ страстей и ненавистнаго эгоизма; но изъ этой-то сумятицы и броженія возраждается тотъ гармоничный результатъ, который связываетъ другъ съ другомъ милліоны людей, потому что въ этой вѣчной борьбѣ языковъ и перьевъ сливаются всѣ интересы и мнѣнія. Въ томъ-то и состоитъ истинный духъ свободной жизни, что какъ самая возвышенная, такъ и самая низкая натура открыто высказываются и отражаются въ борьбѣ мнѣній; ибо и самое зло теряетъ свой ядъ, когда оно узнано и оцѣнено по достоинству, и только истинно разумное торжествуетъ и становится животворнымъ принципомъ.
Но она трудна, эта республиканская жизнь, труднѣе всѣхъ другихъ, ибо граница справедливости узка и едва замѣтна: легко было бы переступить черезъ нее, если бы не бодрствовали недовѣрчивые милліоны. Поэтому подобная жизнь возможна только у такого народа, у котораго сила разума достигла уже высшей ступени; гдѣ даже открытое сопротивленіе противъ неправильныхъ дѣйствій повелителя не перестаетъ сознавать предѣла своихъ обязанностей, и такимъ образомъ, не переходя въ суматоху и анархію, твердо стоить за свои права, или силой возвращаетъ потерянныя.
Капитанъ устремилъ долгій, тоскующій взоръ на ярко освѣщонныя окна загороднаго дома по ту сторону, и потомъ поспѣшилъ опять въ гостинницу. При входѣ своемъ онъ приказалъ ординарцу привести къ себѣ плѣннаго британца и трехъ изъ вышеупомянутыхъ иностранцевъ; потомъ онъ вошолъ въ свою комнату, въ которой за столомъ писалъ человѣкъ въ мундирѣ сержанта линейныхъ войскъ. Послѣднему онъ приказалъ удалиться на нѣкоторое время, а самъ въ раздумья бросился въ кресла. Черезъ нѣсколько минутъ въ комнату вошолъ британецъ въ сопровожденіи вооруженнаго ополченца.
— Джемсъ Гаджесъ! сказалъ капитанъ ласковымъ тономъ, между тѣмъ какъ испытующій взоръ его былъ устремленъ на опечаленнаго нѣсколько юношу. — Прежде чѣмъ я кончу протоколъ и отошлю его къ главнокомандующему, я долженъ предложить вамъ еще нѣсколько вопросовъ. Отвѣчайте мнѣ откровенно и по правдѣ.
— Будьте увѣрены, капитанъ, что еще никогда съ языка моего не сходило ни одного лживаго слова.
— Вы говорите, что васъ захватилъ въ плѣнъ морской разбойникъ съ острова Баратаріи.
— Такъ точно, и если вы возьмете за себя трудъ справиться объ этотъ въ нашей главной квартирѣ, то вамъ подтвердятъ справедливость моихъ показаній. Объ этомъ прошу васъ убѣдительно.
— При вашемъ допросѣ, продолжалъ капитанъ, въ присутствіи генерала и обоихъ штабъ-офицеровъ, вы сказали, что морской разбойникъ находится въ числѣ прибывшихъ иностранцевъ?
— Дѣйствительно, я его видѣлъ и бросился было къ нему, но меня удержалъ ополченецъ.
— Вы его узнали?
— Не по лицу, которое было обвязано; но его осанка, его походка и фигура неизгладимо начертались въ моей памяти.
Въ эту минуту въ комнату вошли три человѣка; у одного изъ нихъ все лицо было обвязано, у другого рука висѣла за повязкѣ, а третій былъ красивый юноша, оливковаго цвѣта; черты лица его и сверкающіе черные глаза ясно изобличали мексиканца. Они безъ малѣйшаго смущенія подошли къ капитану, который учтиво поклонился имъ.
— Узнаете ли вы одного изъ этихъ трехъ человѣкъ? спросилъ капитанъ.
— Вотъ онъ! отвѣчалъ плѣнный, подходя къ среднему; — это такъ называемый морской разбойникъ съ острова Бараторіи.
Обвиненный продолжалъ стоять совершенно равнодушно.
— Чего отъ меня хочетъ этотъ молодой человѣкъ? спросилъ онъ капитана.
— Вы слышали? отвѣчалъ послѣдній, устремивъ на него проницательный взглядъ.
— Слышалъ и не знаю: сердиться-ли мнѣ на него за его безстыдство, или смѣяться надъ его сумашествіемъ.
— Капитанъ! вскричалъ плѣнникъ, увѣряю васъ честью, клянусь вамъ, это морской разбойникъ.
— Можетъ быть вы сами, молодой человѣкъ, занимаетесь этимъ ремесломъ. Если вы здѣсь пробудете еще три дня, то увидите наши продукты, которыя плывутъ вслѣдъ за вами, и которые докажутъ вамъ, что мы именно тѣ, за кого выдаемъ себя.
Капитанъ строго посмотрѣлъ на британца, лицо котораго поперемѣнно то пылало, то покрывалось мертвою блѣдностью.
— Я опишу его примѣты, вскричалъ онъ. — Я увѣренъ, что не ошибаюсь,
— Если молодой человѣкъ говоритъ обо мнѣ, продолжалъ раненый, обратившись къ капитану, — то изъ уваженія къ вамъ я чтобы отнять у васъ всякое подозрѣніе, я сниму свою повязку.
При этихъ словахъ онъ сорвалъ съ головы своей платокъ, и показалъ широкую рану, которая начиналась со лба, и тянулась во всю щеку; несмотря на то, что ее прикрывалъ пластырь, можно было замѣтить, что она очень глубока и произошла, по всей вѣроятности, отъ удара томагоукомъ.
— Прикажете снять и перевязку? спросилъ онъ капитана.
— Нѣтъ, отвѣчалъ послѣдній. Обвяжите опять свою голову. Но знаете ли вы котораго нибудь изъ остальныхъ? продолжалъ онъ обратившись къ плѣннику.
Британецъ сталъ присматриваться къ нимъ.
— Неясное воспоминаніе, сказалъ онъ, запинаясь, и больше ничего. Мнѣ кажется, я видѣлъ вотъ и этого человѣка.
— Очень можетъ быть, сказалъ тотъ, къ которому относились эти слова. Мы изъ Накогдачеса; а вотъ эти письма, адресованныя на имя нѣсколькихъ домовъ въ главномъ городѣ, докажутъ справедливость моихъ словъ и подтвердятъ слова Марео, что продукты наши идутъ въ слѣдъ за нами.
— Капитанъ! сказалъ первый, мы считаемъ излишнимъ обращать вниманіе такого отличнаго офицера, состоящаго на службѣ первой республики въ свѣтѣ, на то, что поведеніе этого молодого человѣки до крайности странно: вѣроятно онъ старается свою собственную вину прикрыть такою ужасною клеветою. Мы подданные Мексики и просимъ, какъ единственной милости, если послѣдуетъ противъ насъ какое нибудь обвиненіе, представить насъ какъ можно скорѣе главнокомандующему. Какой-то офицеръ милиціи задержалъ насъ и велѣлъ васъ освидѣтельствовать; вмѣстѣ съ тѣмъ онъ кажется наложилъ на насъ нѣкотораго рода арестъ.
— Да, это было приказаніе генерала Биллова, сказалъ капитанъ, и вы должны оставаться здѣсь, пока изъ главной квартиры не получится приказаніе.
— А какъ скоро вы ожидаете его?
— Черезъ двое сутокъ. А теперь ступайте.
Капитанъ устремилъ уже менѣе ласковый взглядъ на юношу, который стоялъ передъ нимъ, дрожа отъ внутренняго волненія. Наконецъ онъ сказанъ;
— Джемсъ Гаджесъ, или какъ бы ни было ваше ими, показанія ваши носятъ на себѣ отпечатокъ такого характера, который въ ваши молодыя лѣта показываетъ уже большую испорченность.
— Капитанъ, заклинаю васъ, прикажите допросятъ этихъ людей построже. Я увѣренъ, что не ошибаюсь. Ужъ одна ихъ наружность ручается за вѣрность моихъ показаній.
— Наружность часто бываетъ обманчива, сказалъ капитанъ, измѣряя плѣнника строгимъ и недовѣрчивымъ взглядомъ. Законы наши не допускаютъ другихъ, болѣе насильственныхъ мѣръ. Я охотно желалъ помочь вамъ изъ уваженія къ вашей молодости, отъ которой я никакъ бы не ожидалъ такой испорченности. Впрочемъ я васъ предупреждаю, что вы должны приготовиться къ самому худшему.
— Я готовъ ко всему, но прошу васъ, если только британецъ можетъ здѣсь надѣяться на милость, сообщить обо мнѣ какъ можно скорѣе въ вашу главную квартиру; тогда обнаружится настоящая истина.
— Не это одно, Джемсъ Гаджесъ, отвѣчалъ капитанъ. — Второй пунктъ гораздо важнѣе. Гдѣ и дли чего вы переодѣлись въ индѣйское платье? Какъ вы познакомились съ Токеа? Ваша главная квартира и объ этомъ можетъ сообщить намъ свѣдѣнія.
Юноша стоялъ въ лихорадочномъ жару. Губы его дрожали.
— Я не могу, не смѣю нечего сказать. Я далъ честное слово.
— Вы выдаете себя за военнаго, а не знаете, что въ подобныхъ случаяхъ честное слово человѣка, заслуживающаго даже самое высокое уваженіе, не имѣетъ никакой силы? Молодой человѣкъ, прибавилъ капитанъ, вы играете въ опасную игру тамъ, гдѣ серьезно смотрятъ на вещи. Я могу только доносить; но послѣдствія обнаружатся скоро, и вы единственно себѣ должны приписать ихъ. Честь наша требуетъ скораго и строгаго правосудія.
— И вы рѣшились бы?…. произнесъ юноша, невольно содрагаясь.
— Не мы, а законъ, отвѣчалъ капитанъ, — осуждаетъ онъ, и если бы вы были даже сынъ вашего короля, то и тогда законъ осудилъ бы васъ, а въ насъ есть на столько силы, чтобы привести въ исполненіе приговоръ его.
Онъ сдѣлалъ знакъ молодому человѣку, чтобы онъ удалился, и тотъ медленно вышелъ изъ комнаты.
ГЛАВА XXV.
правитьидите, торопитесь, бѣгите со всѣхъ ногъ,
спасаетесь, убирайтесь!
Три мексиканца, такъ мы будемъ называть ихъ, пока не раскроемъ ихъ двусмысленнаго инкогнито, — медленно направили шаги свои къ городку или, скорѣе, къ пятнадцати домикамъ, которые мы, слѣдуя обычаю края, удостоимъ названія города. Въ этихъ домикахъ жилъ особенный классъ людей, которыхъ не совсѣмъ неудачно можно было бы сравнить съ хищными птицами, привлеченными близостью рѣки или озера, обильныхъ рыбою, и легко и удобно добывающими себѣ пищу въ игривыхъ волнахъ вѣроломной стихіи. Всѣ они безъ исключенія были иностранные авантюристы, трактирщики, торгаши и ремесленники, которые гнѣздились здѣсь для того, чтобы въ постоянныхъ сношеніяхъ съ матросами или невольниками неграми заниматься спокойнымъ, хоть и не совсѣмъ честнымъ промысломъ, а при случаѣ наниматься и въ работники къ сосѣднимъ плантаторамъ. Пять вывѣсокъ, прибитыхъ къ домамъ, обозначали кабаки; въ одинъ изъ нихъ вошли наши три мексиканца и заняли мѣсто въ темномъ углу, около стола, уставленнаго бутылками и стаканами, изъ чего можно было заключить, что они и прежде занимали это мѣсто.
Судя по различнымъ нарѣчіямъ, раздававшимся въ комнатѣ, можно было бы подумать, что всѣ націи міра прислали сюда своихъ представителей, съ тѣмъ, чтобы каждый изъ нихъ, на своемъ родномъ языкѣ и съ помощію различныхъ напитковъ, выказывалъ свои умственныя способности. Только передъ каминомъ расположена была совершенно отдѣльная группа, не имѣвшая ничего общаго съ этими сынами горя и злополучія, которыхъ счастливая или несчастная судьба свела тутъ въ одно мѣсто. Поставивъ ноги на каменную рѣшотку или сложивши ихъ крестъ на крестъ, такъ что каждый прикасался къ колѣну сосѣда, эти властители страны составила свою любимую, такъ называемую jamparty[41]; по временамъ отъ этой группы отдѣлялся тотъ или другой собесѣдникъ, чтобы закурить сигару или приказать подать себѣ порцію грогу или todgy, которую онъ вливалъ въ себя, и потомъ приправлялъ кускомъ любимаго виргинскаго растенія, пережовывая его на подобіе извѣстныхъ четвероногихъ. Проницательные взгляды, какими они по временамъ окидывали всѣхъ присутствующихъ, доказывали впрочемъ, что не смотря на ихъ кажущееся равнодушіе, отъ нихъ не ускользнуло ни малѣйшее движеніе послѣднихъ.
— И онъ велѣлъ разстрѣлять тѣхъ шесть ополченцевъ? сказалъ одинъ изъ нихъ, возвратившись отъ поставца.
— Говорятъ, эта была сцена, раздирающая душу; въ особенности одинъ, нѣкто Марксъ, никакъ не давался. Офицеры должны были уговаривать и ободрять его.
— Да, ободрять, сказалъ третій; — будь они прокляты!
— Потому что бѣдняги думали, что срокъ ихъ службы кончился, и отправились домой; за это ихъ разстрѣляли!
— Не забудьте, Бобъ! прервалъ его второй, они очень хорошо знали, что дѣлаютъ: срокъ службы и обязанности ихъ были прочтены каждому порознь; они присягали на шесть мѣсяцевъ и отправили къ роднымъ взятое впередъ жалованье.
— Да, это правда, подтвердилъ четвертый. Они были уже на пути домой, но ихъ вернули назадъ и разстрѣляли, поставили на колѣни передъ ихъ могилами; бѣдный Дикъ, говорятъ, умолялъ очень жалобно.
— Однако это были отчаянные дураки, замѣтилъ третій. — Развѣ у нихъ не было пуль?
— Далеко пришлось бы летѣть пулямъ, возразилъ пятый; — старый тиранъ сидѣлъ тамъ внизу, а ихъ разстрѣливали въ Мобиле. Но во всякомъ случаѣ изъ казнили по закону; они должны пенять сами на себя.
— Однако тотъ, мнѣ кажется, замѣтилъ третій, обращается съ закономъ точно также, какъ наши медвѣди поступаютъ съ свиньями: они предпочитаютъ большимъ маленькихъ, потому что онѣ нѣжнѣе и кусаются не такъ больно.
— Ну, нѣтъ! вѣдь судья довольно большой кабанъ, возразилъ шестой.
— Да, но за то онъ и свернетъ шею, увѣрялъ первый. Если бы не его тенесцы, которые любятъ его и липнутъ къ нему какъ репейникъ, то онъ и не дерзнулъ бы на такой поступокъ; но тенесцы и души въ немъ не слышатъ за его войну съ криками. Ну, да мы еще проучимъ его, пока отправимся внизъ.
— Я хотѣлъ бы, чтобы все было уже кончено, замѣтилъ седьмой. — Повѣрьте мнѣ, граждане, ничего путнаго не выйдетъ изъ этихъ военныхъ порядковъ; все только дичаетъ, а разный сбродъ и сволочь какъ саранча валитъ въ нашу страну и къ намъ на шею.
При этихъ словахъ онъ взглянулъ на ближайшую группу гостей, которыхъ смуглыя худощавыя лица изобличали французовъ.
— Я думаю, началъ опять первый, митингъ скоро опять соберется. Пора намъ идти.
Всѣ семеро встали съ своихъ мѣстъ и собирались уже выйдти изъ комнаты, какъ одинъ изъ французовъ, съ обвязанной головой, подошолъ къ американцу, и протягивая ему наполненный стаканъ, самъ взялъдругой.
— Plait-il, monsieur? сказалъ живой французъ, — vive la gloire et la liberté!
Пока американецъ осматривалъ съ ногъ до головы этого, довольно противнаго на видъ, человѣчка каштановаго цвѣта, изъ одного угла, гдѣ располагались три мексиканца, кто-то крикнулъ: Badand!
Человѣчекъ взглянулъ съ испугомъ въ ту сторону и отступилъ на шагъ.
— Collate![42] вскричалъ другой изъ трехъ.
— Corraco![43] вскричалъ третій, и человѣчекъ вашъ быстро сѣлъ на свое мѣсто.
— Mais cependant noos sommes dans un pays libres проворчимъ онъ.
— El gojo![44] вскричалъ опять первый.
Озадаченные американцы отвернулась отъ трехъ мексиканцевъ и вышли изъ комнаты.
Послѣдніе повидимому очень безпечно сидѣли за своими стаканами. Только время отъ времени въ ихъ шопотѣ слышались нѣкоторыя слова явственнѣе другихъ.
— Et c’est lui, сказалъ третій изъ мексиканцевъ.
— Oui, отвѣчали оба остальные.
— Et comment vient-il donc? спросилъ онъ опять.
— Et comment vient-il ce bongre, il est partout; il nous а trahi deux fois.
Обвязанный не говорилъ ни слова.
Испанскія и французскія восклицанія обратили на себя вниманіе четырехъ лицъ, нѣсколько менѣе подозрительныхъ; они сидѣли близь двери и наслаждались своимъ существованіемъ за бутылкой клерета.
— Не знаете ли вы, господинъ Мерксъ, кто эти господа? спросилъ одинъ изъ нихъ, въ скромномъ сѣромъ сюртукѣ, съ нѣсколько расплывшимся лицомъ и большими голубыми глазами, въ которыхъ отражались нѣчто въ родѣ духа мелкой торговли. Слова эти относились къ его сосѣду, на впалыхъ щекахъ котораго можно было прочесть цѣлую исторію горестныхъ неудачъ и несчастныхъ странствованій, и котораго можно было принять пожалуй за разнощика.
— Не могу сказать вамъ, господинъ Гибъ, отвѣчалъ вѣжливый нѣмецъ своему не менѣе вѣжливому соотечественнику.
— А замѣтили ли вы, господа, сказалъ третій, котораго красный цвѣтъ лица и полныя щоки изобличали булочника, — какъ американецъ посмотрѣлъ на того господина, который предложилъ ему стаканъ? Какъ они спѣсивы, эти американцы!
— Да, да, они еще гораздо спѣсивѣе англичанъ, господинъ Пренцлау, замѣтилъ четвертый.
— Да, они ужасно чванятся своей свободой. Ну, да вѣдь они хозяева и господа въ своей странѣ.
— Да, да, господинъ Штокъ, замѣтилъ плачевный господинъ Мерксъ. — Господа въ своей странѣ! Нечего сказать, хорошее господство! Ну, да скоро ему будетъ конецъ.
— Такъ вы полагаете, господинъ Мерксъ, спросилъ господинъ Штокъ, котораго по нѣсколько щеголеватому костюму можно было бы принять за портного, — что тамъ внизу не совсѣмъ благополучно?
При этихъ словахъ онъ подмигнулъ ему, стараясь придать себѣ хитрый видъ.
— Мысли свободны отъ пошлины, господинъ Штокр, возразилъ господинъ Мерксъ.
— Какія тамъ мысли! теребилъ его господинъ Пренцлау. Вѣдь мы живемъ въ свободной странѣ, господинъ Мерксъ.
— Да, господинъ Пренцлау! отвѣчалъ господинъ Мерксъ. Послушайте, господа, поживемъ дольше, увидимъ больше. Если бы вы видѣли то, что я видѣлъ! Какъ всѣ они должны работать на танцахъ, и старый и малый, и бѣлые и черные, даже прелестныя дамы пріѣзжаютъ въ своихъ каретахъ и привозятъ съ собой съѣстные припасы!
— Да, да! Но вѣдь газеты говорятъ, господинъ Мерисъ, что все это они дѣлаютъ добровольно, и что иностранцевъ даже то допускаютъ къ работамъ; а вѣдь городъ не укрѣпленъ.
— Ахъ, да! Они тамъ сдѣлали какой-то окопъ, господинъ Пренцлау, и заткнули его кое-гдѣ тюками хлопчатой бумаги. Вѣдь ничего не смыслятъ въ военныхъ дѣлахъ. Жаль только прекрасной ваты. Пятнадцать тысячъ тюковъ! Господи Боже мой! Но ужъ англичане зададутъ имъ. Это не такіе люди; они доказали это въ Испаніи французамъ.
— Да, но лучше всего, господа, то, замѣтилъ господинъ Гибъ, что у этихъ господъ англичанъ много денегъ; они бы хоть сколько нибудь обогатили страну.
— Ну, въ деньгахъ и тутъ нѣтъ недостатка, господинъ Гибъ, возразилъ господинъ Пренцлау. Да и у господъ англичанъ не все то золото, что блеститъ; но здѣсь порядка нѣтъ, вотъ въ чемъ дѣло.
— Но вѣдь вы говорите, господа, началъ опять господинъ Гибъ, что тамъ внизу онъ такъ жестоко расправляется съ ними. Говорятъ, онъ наложилъ руку даже на одного изъ верховныхъ судей.
— Не вѣрьте этому, господинъ Гибъ, возразилъ господинъ Мерксъ, воронъ ворону глазъ, не выклюетъ. Да, чужихъ-то они осматриваютъ и наблюдаютъ за ними; но между собою они дружны, и цѣпляются другъ за друга, какъ репейникъ. Нѣтъ, до тѣхъ поръ не будетъ порядка, пока не явится какой нибудь король.
— Да, порядокъ важнѣе всего, замѣтилъ господинъ Пренцлау. Вотъ у насъ на родинѣ совсѣмъ не то. Тутъ нѣтъ у нихъ даже и турецкой музыки. У одного офицера круглая шляпа, у другого треугольная. А видѣли ли вы, господа, ихъ ученье? Вѣдь наши рекруты лучше съумѣютъ. А объ ружейныхъ пріемахъ уже и говорить нечего. Вѣдь я своими собственными глазами видѣлъ, какъ генералъ проходилъ мимо караула, и какъ часовой, вмѣсто того, чтобы сдѣлать на караулъ, предложилъ ему жевательнаго табаку.
— Да, да, увѣрялъ господинъ Гибъ, вѣдь тутъ ужъ съ самого дѣтства нѣтъ ни воспитанія, ни благонравія. Вѣдь они здѣсь съ дѣтьми своими обходятся какъ въ взрослыми. Попробуйте-ка какого нибудь мальчика треснуть по уху, и вы увидите, что васъ потребуютъ къ сквайру и заставятъ заплатить большой штрафъ. Я и самъ это разъ сдѣлалъ, да ужь больше никогда не случится. Но въ этомъ-то, господа, вся и ошибка. Вотъ у насъ такъ лупятъ напропалую, на въ этомъ-то вся и сила; жаль каждаго промаха.
— Да, да, господинъ Гибъ, подтвердили три добрые нѣмца.
— Да, да, господа! продолжалъ господинъ Гибъ, поощренный одобреніемъ земляковъ. Имъ бы дать нашего толстяка; тотъ бы поладилъ съ ними.
— Послушайте господинъ Гибъ, возразилъ господинъ Пренцлау, — съ нашимъ толстякомъ они бы скоро справились. На породистыхъ лошадяхъ трудно ѣздить; они бы стали черезъ плечо смотрѣть на него, и онъ бы еще за честь считалъ, еслибы они протянули ему руку. Вѣдь я самъ былъ при томъ, какъ они, даже не прикасаясь къ шляпѣ, разговаривали съ губернаторомъ; они даже едва сказали ему: «Kut morning saehr koverner.» Да, чтобъ обуздать такихъ, нуженъ человѣкъ съ авторитетомъ; вотъ нашъ такъ проучилъ бы ихъ.
— Извините, господинъ Пренцлау, прервалъ его господинъ Мерксъ, вы не нравы; они не говорятъ «saehr koverner», а всегда только «saehr.»
— Да пусть они говорятъ какъ хотятъ, сказалъ господинъ Пренцлау, нѣсколько раздосадованный замѣчаніемъ разнощика, и по этому забывшій назвать его господиномъ. Вашъ толстякъ…
— Да, вмѣшался господинъ Гибъ тономъ примиренія, — да и что же это за koverner’ы, господинъ Пренцлау? Вѣдь они съ виду не лучше нашего брата; откуда же бы тутъ взялось уважене? Оно должно быть врожденное; оно лежитъ въ крови. Господи Боже мой! какъ я вспомню то, какъ все передъ нимъ дрожало! Становилось даже нѣкоторымъ образомъ страшно, какъ только взглянешь на него, а какъ бывало крикнетъ изъ одного угла, такъ, повѣрите ли, у гаубвахты было слышно. Точно рыкающій левъ; такъ все и дрожало!
— Да, г. Гибъ, возразилъ г. Пренцлау, я еще и не то могъ бы разсказать вамъ. Вотъ нашъ то, да! а потомъ молодой принцъ! Ахъ, Господи Боже мой! Если бы вы его видѣли! Точно юный Богъ, такъ ласково улыбается и съ хлыстикомъ въ рукахъ балагуритъ съ господами офицерами, а шляпы такъ и летятъ со всѣхъ, кто только увидитъ его; а онъ, какъ ни въ чемъ ни бывало; такой простой и вмѣстѣ съ тѣмъ такой величественный… Да, кто за этого не позволитъ съ наслажденіемъ застрѣлить себя, тотъ не заслуживаетъ названія честнаго нѣмца.
Сердечныя изліянія добрыхъ нѣмцевъ о прелестяхъ ихъ родины и бѣдствіяхъ нашего нечестиваго края, въ которомъ нѣтъ ни на грошъ величія, были прерваны приходомъ сержанта милиціи. Мундиръ и мишурные его эполеты заставили и господина Пренцлау, и почтенныхъ его земляковъ вдругъ вскочить съ своихъ мѣстъ и схватиться за шапки. Но болѣе проницательный господинъ Пренцлау раньше другихъ замѣтилъ мишурные эполеты и садясь опять на стулъ, уговорилъ и своихъ товарищей сдѣлать тоже самое.
— Садитесь же, господа, связалъ онъ, и надѣньте свои шапки. Мы въ свободной странѣ и вѣдь это не больше, какъ сержантъ, который не можетъ намъ приказывать.
Благоразумные доводы господина Пренцлау нѣсколько успокоили испуганныхъ добрыхъ нѣмцевъ; но проницательный, испытующій взглядъ сержанта отбилъ у нихъ казалось всякую охоту къ дальнѣйшимъ политическимъ преніямъ; они тихо и спокойно опорожнили свои стаканы, а потомъ разошлись, пожелавъ по нѣскольку разъ другъ другу «доброй и спокойной ночи.»
Въ одно время съ сержантомъ, который осмотрѣлъ по порядку и пересчиталъ всѣхъ мексиканцевъ и французовъ, вышли и остальные гости, а вмѣстѣ съ ними исчезло казалось и веселое настроеніе духа хозяина, который до сихъ перъ такъ неутомимо хлопоталъ и суетился вокругъ своихъ посѣтителей. Темно-оливковое лицо его стало вдругъ подергивать, и въ немъ самомъ начало обнаруживаться какое-то безпокойство и смущеніе. Онъ вышелъ изъ комнаты, быстро направился къ наружной двери, сталъ тревожно осматриваться, потомъ медленно потомъ назадъ, и еще болѣе смутился, когда взоръ его упалъ въ темный уголь. Вдругъ изъ этого угла раздалось: «Бенито!» Онъ вздрогнулъ, и имъ одолѣла какъ будто лихорадочная дрожь. Шатаясь, подошолъ онъ къ столу, точно его влекла туда какая-то невидимая враждебная сила.
— Бенито! сказалъ человѣкъ съ обвязанной головой. Неужели ты меня не узнаешь?
— О пресвятая Дѣва! лучше бы я васъ никогда не звалъ! Вы ли это, или духъ вашъ?
— И то я другое, отвѣчалъ обвязанный, и разразился громкимъ, отвратительнымъ смѣхомъ, а за нимъ захохотали всѣ остальные, кромѣ хозяина, который съ каждою минутою становился безпокойнѣе.
— Садись, Бенито! Я долженъ тебѣ сказать кое-что.
— Тише! ни слова! Здѣсь у меня другое имя.
— У тебя кажется столько же именъ, сколько у насъ флаговъ, съ тою разницею, что мы ихъ только мѣняемъ, а ты навсегда бросаешь свои имена. Ты настоящій трусъ.
— Чего вы хотите отъ меня? И сюда васъ занесъ опять нечистый? Неужели нигдѣ отъ васъ не скроешься?
— Да, и сюда занесъ нечистый, да еще далъ мнѣ на дорогу маленькую посылку тебѣ.
Хозяинъ задрожалъ какъ осиновый листъ.
— Подумайте, у меня жена и дѣти, и я сдѣлался честнымъ человѣкомъ.
Всѣ громко расхохотались.
— Дуракъ, кто отнимаетъ у тебя твою честность? продолжалъ обвязанный. Ты долженъ только оказать намъ маленькую пріятельскую услугу.
— Ищите себѣ другого.
— Если бы намъ нуженъ былъ другой, мы не обратились бы къ тебѣ. Я не буду дольше подвергать тебя пыткѣ, бѣдняга.
— Что же я долженъ дѣлать опять?
— Ничего, дуракъ! Ты долженъ только освободить нашего бѣднаго доктора Помпея. Онъ пришолъ сюда вмѣстѣ съ нами, но его узналъ прежній его господинъ и помѣстилъ въ зданіи, гдѣ расположенъ караульный постъ.
— Вы съ ума сошли? завизжалъ хозяинъ. Вы хотите вытащить негра изъ хлопчато-бумажной фабрики, тогда какъ меньше чѣмъ въ трехъ стахъ шагахъ отъ нея собрался митингъ, на которомъ присутствуютъ болѣе пятисотъ гражданъ?
— Что нужно дѣлать, ты самъ лучше знаешь. Скажу тебѣ только то, что если негръ останется здѣсь до завтрашняго утра, то онъ по своей глупости предастъ и насъ, и тебя, и ты стало быть будешь участникомъ въ пиру, который для насъ готовится.
Хозяинъ корчился какъ червякъ.
— Сжальтесь надо мною! У меня жена и дѣти!
— А молода она? спросилъ обвязанный.
— Клянусь святымъ Яковомъ! вскричалъ испанецъ, съ ядовитой злобой, если вы осмѣлитесь…
— Молчи, колпакъ! Не то у насъ въ головѣ, чтобы забавлять твою каракатицу жену, если это та, которую мы давеча видѣли. Проклятый дуракъ! кто у тебя ее отнимаетъ?
Хозяинъ какъ бѣшенный метался по комнатѣ.
— Какая ты ничтожная дрянь, Бенито! Неужели два года, проведенные между республиканцами, сдѣлали изъ тебя такого труса?
— Смѣйтесь, сказалъ Бенито; но если уже разъ разошолся съ сатаной и обзавелся женой и дѣтьми, да еще со всѣхъ сторонъ присматриваютъ за тобой!.. Если они хоть что нибудь пронюхаютъ, то я погибъ навсегда. Здѣсь нельзя не быть честнымъ человѣкомъ.
— Перестань же болтать, сказалъ обвязанный; ни слова больше.
— Такъ я непремѣнно долженъ?
— Неужели ты думаешь, что я шучу дли пришолъ только для забавы? Отправляйся, маршъ!
Бѣдный Бенито, охая и стоная, повернулся и вышелъ изъ комнаты, изъ которой вслѣдъ ему раздался насмѣшливый адскій хохотъ. Была уже поздняя ночь, когда онъ возвратился, закутанный въ плащь, съ узломъ въ рукѣ.
— Если линейные теперь на фабрикѣ, то я рѣшительно ничего не могу сдѣлать, сказалъ онъ такимъ голосомъ, по которому можно было видѣть, что онъ дѣлаетъ надъ собою усиліе, чтобы казаться рѣшительнымъ.
Обвязанный осушилъ свой стаканъ, не удостоивъ его взгляда.
— Ихъ двое, а при нихъ сержантъ и поручикъ, которые обучаютъ милицію.
Обвязанный молчалъ.
— Еще разъ повторяю вамъ, продолжалъ хозяинъ, я пожалуй попробую, но только въ такомъ случаѣ, когда удалятся линейные. А кто пойдетъ со мною, и что вы хотите дѣлать съ негромъ?
— Мы перевеземъ его черезъ Мессисипи, и потомъ онъ долженъ отправиться обратно на ту дорогу, по которой мы пришли сюда изъ Накогдачеса.
— Ради пресвятой Дѣвы! что вы затѣваете? Вы хотите черезъ Миссисипи? Вы и въ три часа не вернетесь оттуда. А если ополченцы воротятся съ митинга? Изъ нихъ четверо спять въ комнатѣ на верху, рядомъ съ вами.
Обвязанный опять налилъ себѣ стаканъ и выпилъ, не взглянувши даже на хозяина.
— Вы пришли не изъ Накогдачеса, продолжалъ Бенито, вы затѣваете что-то недоброе съ бѣднымъ негромъ; на это я рѣшительно не соглашусь.
— Послушай, Бенито! произнесъ наконецъ обвязанный, мнѣ надоѣла твоя болтовня; ты меня знаешь. Я отпускаю съ тобою четырехъ изъ самыхъ лучшихъ нашихъ людей; они ранены, но переправятъ негра черезъ рѣку.
— А вы останетесь здѣсь? проворчалъ хозяинъ.
— Дуракъ, чтобы ухаживать за твоей женой? Неужели ты воображаешь, что тотъ будетъ думать о такихъ пустякахъ, кому всадили въ голову томагоукъ слишкомъ на дюймъ глубиною?
Однако Бенито тихо подошолъ къ боковой двери и, вынувъ ключъ, спряталъ его въ карманъ.
— Такъ пойдемте, во имя дьявола! сказалъ онъ. По милости шпіона, вездѣ поставлено по два часовыхъ; не легко будетъ исполнить. Святой Яковъ, помоги намъ! Да увѣрены ли вы, что онъ внизу на фабрикѣ?
— Мы всѣ видѣли, какъ его отвели туда, отвѣчалъ обвязанный. Бенито, соберись съ духомъ. Я отпускаю съ тобою лучшихъ друзей моихъ. Если ты сглупишь, то мы всѣ погибли, и ты съ нами.
— Diablo! проворчалъ Бенито. Отчего вы не оставите меня въ покоѣ! Контрактъ нашъ конченъ!
Стефано. Другъ.
Лоренцо. Другъ! Какой другъ? Позвольте узнать ваше имя.
Была уже полночь, когда Бенито и четыре мексиканца вышли изъ дома, неся съ собою легкую лѣстницу. Густой туманъ, висѣвшій надъ рѣкой безконечнымъ саваномъ, потянулся надъ берегомъ и, подобно огромнымъ клубамъ дыма, сталъ разстилаться надъ низменностію, по которой изрѣдка проносились порывы утренняго вѣтра. Въ это время къ низменности приближались наши ночные путники, осторожно пробираясь по извилистой дорожкѣ, вдоль берегового возвышенія. Передъ гостиницею стояла многочисленная толпа, которая, тѣсно группируясь около двери и ярко освѣщонныхъ оконъ, въ глубокомъ молчаніи слушала рѣчи, произносимыя въ залѣ.
Одинъ изъ мексиканцевъ подкрался къ собранію, между тѣмъ какъ остальные ощупью направились къ берегу байю, гдѣ другой подползъ къ самой водѣ и, отвязавъ одну изъ лодокъ, тихо повлекъ ее къ главной рѣкѣ. Спрятавъ въ карманъ свои башмаки и осторожно ступая по бѣлѣющимся клочьямъ хлопчатой бумаги, испанецъ, остановившійся около гостинницы, также подкрался къ своимъ сообщникамъ, которые въ эту минуту стояли неподвижно, не спуская глазъ съ стоявшаго на часахъ ополченца.
Прошло около четверти часа, когда смѣнили послѣдняго, послѣ чего пикетъ изъ трехъ человѣкъ направился къ гостинницѣ и, смѣнивъ тамъ часового, пошолъ рундомъ по направленію къ Миссисипи, а оттуда возвратился опять къ караульному посту.
Мы уже выше замѣтили, что послѣдній былъ расположенъ въ довольно обширномъ строеніи, нѣсколько похожемъ на хлѣбный амбаръ или овинъ; оно было обшито досками, изъ которыхъ нѣкоторыя, оторвавшись отъ своихъ мѣстъ, скрипѣли и трещали, приводимыя въ движеніе порывами вѣтра.
— Все благополучно, Томъ, сказалъ передовой пикета, возвратившись съ рунда.
— Послушай-ка! сказалъ часовой, что это за трескъ?
— Это порывы вѣтра доносятся сюда съ Бализа, отвѣчалъ передовой; вамъ не разъ придется слышать эту музыку.
— Чортъ бы побралъ и эту музыку, и вашу военную жизнь, сказалъ ополченецъ, бросивъ презрительный взглядъ на штыкъ, висѣвшій у него съ боку. — Стой теперь тутъ на часахъ, когда вонъ тѣ собрались тамъ на величайшемъ митингѣ, какой когда либо существовалъ!
— Что же дѣлать, такъ надо, утѣшалъ его передовой; — черезъ четыре недѣли все будетъ кончено; линейные вѣдь не могутъ постоянно стоять на часахъ; ужъ и такъ довольно они сегодня намаялись. А что происходитъ на митингѣ, мы и послѣ услышимъ.
— Ба, я хотѣлъ бы, чтобы все уже было кончено; стоимъ вотъ тутъ, какъ дураки, я стережемъ картонный прессъ! Нечего оказать, хорошъ сочельникъ!
— Эй, Джонни! сказалъ одинъ, изъ ополченцевъ, выходя изъ фабрики; — ты бы сбѣгалъ въ гостинницу и принесъ бы намъ извѣстіе, что они тамъ дѣлаютъ, а кстати наполнилъ бы опять и кружку.
— Мике! Мике! Неужели вы и одного часа не можете выдержать? а еще стоите на часахъ передъ дверью шпіона; поручикъ Брумъ тамъ у капитана и приказалъ смотрѣть за плѣннымъ, какъ можно строже.
— Ба, этого никто у насъ не украдетъ; для него уже свита веревка, отвѣчалъ Мике. — Ну, а тотъ-то также могъ бы поставить сюда своихъ линейныхъ; не всѣ они ему нужны въ его комнатѣ.
— Да вѣдь ему надо же выслушать, смѣясь возразилъ передовой, какіе успѣхи мы сдѣлали въ обученіи, чтобы донести объ этомъ. Что же касается шпіона, то я бы не желалъ, чтобъ онъ улизнулъ отъ насъ. Вѣдь славно покоробитъ всеподданнѣйшихъ субъэктовъ его британскаго величества, какъ опять одного изъ ихъ собратій обвѣнчаютъ съ пеньковой невѣстой.
— Вотъ по этому-то его никто и не украдетъ у насъ, возразилъ неохотно караулившій Мике.
Въ эту минуту пять мексиканцевъ осторожно зашли за строеніе, откуда черезъ минуту послышался рѣзкій сквозной вѣтеръ, и потомъ опять громкій трескъ и шумъ, какъ будто отъ тяжолаго тѣла, спускающагося по досчатой стѣнѣ.
— Надо посмотрѣть, что тамъ такое, сказалъ передовой, и съ фонаремъ въ рукѣ зашолъ за домъ, въ сопровожденій одного изъ ополченцевъ. Оторвавшіяся доски качались все сильнѣе и сильнѣе.
— Вотъ въ чемъ дѣло, сказалъ онъ. — Цѣлая доска! но вѣдь вѣтеръ, кажется, вовсе не такъ силенъ.
— Да, здѣсь внизу, отвѣчалъ его провожатый; но тамъ на верху онъ страшно хозяйничаетъ. Тамъ онъ на одной высотѣ съ Миссисипи, и послушайте-ка, какъ свирѣпствуетъ.
— Ты поди, посмотри, что дѣлаетъ шпіонъ, сказалъ передовой.
Ополченецъ вошолъ внутрь строенія и возвратился съ извѣстіемъ, что онъ преспокойно спитъ.
— Хотѣлось бы очень знать, прибавилъ онъ, кто будетъ вѣнчать его? Шерифу до него нѣтъ дѣла: онъ не гражданинъ.
— Такъ вы думаете, что шерифъ приставленъ только для насъ, сказалъ другой со смѣхомъ. — Но если вѣшаютъ въ графствѣ какого нибудь иностранца, то развѣ это исполняетъ не шерифъ?
— Правда, отвѣчалъ ополченецъ. — Я желалъ бы, чтобы ужъ онъ перевѣшалъ кстати всѣхъ двадцать тысячъ соотечественниковъ его; тогда бы мы хоть отъ заботъ избавились.
Эту выходку свою онъ сопровождалъ громкимъ хохотомъ, въ продолженіи котораго скрипъ досокъ усилися еще болѣе прежняго.
— Слышите? сказалъ Джонни, возвратившійся въ эту минуту съ кружкой виски. — Тамъ за домомъ такъ свирѣпствуетъ, какъ будто приближается сюда ураганъ съ Бализа.
— Мы уже ходили смотрѣть; это такъ, ничего. Слышали-ли вы что нибудь о митингѣ?
— Прекрасныя вѣсти, отвѣчалъ Джонни. — Полковникъ Паркеръ говоритъ какъ Богъ, а старый Флойдъ — какъ ангелъ. Пойдемте, я вамъ разскажу чудеса.
И съ этими словами всѣ вошли въ караульню. Стоявшій на часахъ стукнулъ съ досадою прикладомъ объ землю и нѣсколько времени смотрѣлъ черезъ окно въ караульню; потомъ онъ прислонилъ ружье къ сошкѣ и также вошолъ въ комнату, чтобы не лишиться своей доли въ новостяхъ митинга, а можетъ быть и въ содержащемся въ кружкѣ любимомъ напиткѣ.
Тотчасъ вслѣдъ за тѣмъ послышался снова продолжительный скрипъ, дребезжащій звукъ, какъ будто отъ цѣпей, и потомъ рѣзкій сквозной вѣтеръ, при шумѣ котораго можно было различить легкіе шаги, быстро направляющіеся къ берегу Миссисипи.
— Carraco! прошипѣлъ чей-то голосъ на встрѣчу приближающимся.
— А venсer о а morir[45], прошепталъ другой съ подавленнымъ смѣхомъ. — Онъ нашъ.
— Хорошо, такъ пойдемте.
Къ пяти мексиканцамъ или испанцамъ, скрывшимся, какъ мы видѣли, за фабрикою, присоединился шестой; всѣ они, за исключеніемъ двухъ, поползли съ берега внизъ къ лодкѣ, ожидавшей ихъ при впаденіи байю въ Миссисипи. Въ эту самую минуту показалась другая лодка, которая безъ шума выплывала тѣмъ же путемъ въ Миссисипи.
— Que diablo![46] пробормотали мексиканцы, это что такое?
Лодка между тѣмъ приблизилась и въ ней показался человѣкъ.
— Que es este[47]), прошептали опять мексиканцы, и одинъ изъ нихъ быстро перепрыгнулъ въ чужую лодку, изъ которой послышался глухой звукъ цѣпей.
Мексиканецъ пристально посмотрѣлъ въ лицо непрошенаго пришельца.
— Ахъ, масса Мигуэль! Помпей не остаться въ темницѣ; Помпей не любить эти стайля, сказалъ негръ, осклабляясь.
— Que diablo! пробормоталъ мексиканецъ, — вѣдь вотъ Помпей! Кто же это тамъ у васъ? Насъ семеро, вмѣсто шести. Что же это значитъ?
— Diablo!
— Carraco!
— Santo Jago! прошипѣли мексиканцы въ одинъ голосъ.
— Кто ты таковъ? пробормотали они, бросившись къ при-бывшему съ ними седьмому, который оказывался лишнимъ.
— Ни слова по испански, а по старо-англійски.
— Santa Vierge! Какъ попалъ ты сюда?
— Вы должны лучше знать это, потомучто сами привели меня сюда.
Всѣ шестеро отпрянули назадъ и стали шептаться между собою по испански.
— Ну, такъ пойдемъ съ нами! сказалъ одинъ изъ нихъ.
— Ни шагу, пока не узнаю, кто вы такіе и куда отправляетесь.
— Дуракъ! Кто мы такіе, до этого тебѣ мало дѣла. Куда отправляемся? Куда бы ни отправились, вездѣ голова, твоя будетъ цѣлѣе, чѣмъ здѣсь, гдѣ я за все не далъ бы и реала.
— Dexalo! Dexalo![48] бормотали остальные. — Оставьте его! Оставьте его!
— Отправляйтесь скорѣе и спѣшите назадъ, прошипѣлъ имъ хозяинъ, — а то вы погибли. А если вы замѣтите тамъ внизу что нибудь подозрительное, то не забудьте верхней пристани.
— Стой! прошепталъ британецъ, — я иду съ вами.
Негръ уже перескочилъ въ лодку мексиканцевъ, а свою собственную, съ легкомысліемъ, свойственнымъ его племени, оставилъ на произволъ судьбы.
— Inglese![49] пробормоталъ одинъ изъ мексиканцевъ, — вотъ твое мѣсто! При этомъ онъ указалъ ему мѣсто на носу лодки, рядомъ съ молодымъ мексиканцемъ.
— А Помпея сюда въ середину, и теперь живо, впередъ!
— Стой! прошепталъ британецъ, — нельзя ли намъ размѣститься въ обѣихъ лодкахъ?
— Ахъ, масса не переѣхать черезъ Сиппи[50], захихикалъ негръ, которому лѣнь было гресть; — масса и въ шесть часовъ не переѣхать на ту сторону и выйти на берегъ около Point Coupé.
— Сиди смирно, Помпей! пробормоталъ его сосѣдъ, и лодка, приведенная въ движеніе шестью веслами, быстро помчалась на середину рѣки.
— Ахъ, масса Мануэль сперва позволить Помпею отпилить цѣпь, бормоталъ негръ: — Помпей въ верхней темницѣ быть умнымъ, хихикалъ онъ самъ съ собою; — взялъ съ собою пилку и самъ себѣ помогать; масса Паркеръ увидѣть, когда Помпей убѣжать.
— Молчи, докторъ! раздался голосъ въ кормѣ, и подожди бъ своими цѣпями, пока будешь на той сторонѣ.
Негръ съ досадою покачалъ головою.
— Масса Филиппо также не охотно быть въ ошейникѣ, проворчалъ онъ, пряча однако опять свою пилку. Управляя одною рукою весломъ, онъ другою схватилъ цѣпь, проведенную отъ ноги къ ошейнику, и уже перепиленную около послѣдняго. Ошейникъ этотъ состоялъ изъ желѣзнаго кольца толщиною въ палецъ и шириною почти въ два дюйма; оно плотно обхватывало шею, а изъ него выходили и торчали выше головы три крючка толщиною въ большой палецъ. Съ какимъ-то дѣтскимъ любопытствомъ онъ поперемѣнно то вѣсилъ въ своей рукѣ эту длинную и тяжолую цѣпь, то разсматривалъ ее со вниманіемъ и наконецъ бросилъ на дно лодки, которая между тѣмъ быстро неслась на середину рѣки.
— Бѣдная Лолли печалиться, началъ онъ опять черезъ минуту, если Помпей не придти въ городъ; она жить въ Сенъ-Джонѣ, около соборной церкви.
— Помпей! вскричалъ мексиканецъ, сидѣвшій впереди, рядомъ съ британцемъ, — твои цѣли и вандалы совсѣмъ отдавили мнѣ ноги.
— Сиди смирно, Помпей, прошепталъ ему на ухо сосѣдъ его, — я ихъ оттащу назадъ.
— Ахъ, масса не хорошо поступать съ бѣднымъ Помпеемъ, вскричалъ послѣдній своему сосѣду, который вдругъ обвилъ цѣпью обѣ ноги негра, и быстрымъ движеніемъ такъ крѣпко стянулъ ихъ, что у него выпало изъ рукъ весло, и самъ онъ навзничь упалъ въ лодку. Молодой британецъ обратилъ туда свое вниманіе.
— Что тамъ такое? Что это вы дѣлаете съ бѣднымъ негромъ?
— Масса, ради Бога, такъ не шутить съ бѣднымъ Помпеецъ, стоналъ между тѣмъ негръ.
— Ничего, Помпей, не забудь только дорогу на право къ Накогдачесу, сказалъ тотъ, который сидѣлъ позади его.
— Ради Бога, масса, не душить, простоналъ негръ еще жалобнѣе.
— Ничего, ничего; думай о своей толстой Лолли, за соборною церковью, и не забудь дороги въ Накогдачесъ, утѣшалъ его задній, который взялъ цѣпь у сидѣвшаго передъ нимъ, протянулъ ее черезъ ошейникъ и такимъ образомъ стянулъ бѣднаго негра въ клубокъ.
— Масса… масса… ма! простоналъ негръ, у котораго прорывалось уже дыханіе.
Все это было дѣломъ одной минуты; только стоны и глотаніе негра, храпящаго въ предсмертныхъ мукахъ, слышались посреди шума волнъ и ударовъ веселъ.
— Чортъ возьми! вскричалъ британецъ, оглядываясь, — что это такое?
Въ эту самую минуту поднялась дощечка, на которой онъ сидѣлъ, и онъ почувствовалъ, какъ сосѣдъ толкнулъ его изо всей мочи и, выдернувъ изъ подъ него доску, чуть чуть не сбросилъ его въ воду.
— Вы настоящіе убійцы! вскричалъ содрогнувшійся британецъ, который едва успѣлъ повернуться и схватить своего сосѣда. Послѣдній немного привсталъ, чтобы выдвинуть изъ подъ себя доску и опрокинуть ее, но въ этомъ нетвердомъ положеніи застигнутый ударомъ кулака нашего британца, свалился черезъ край въ воду.
— Buen viage а los infernos[51], заревѣли задніе съ адскимъ смѣхомъ.
— Go to hell yourselves[52], кричалъ британецъ, который схватилъ весло и нанесъ сидѣвшему позади его такой ударъ, который опрокинулъ его навзничь, рядомъ съ негромъ.
— Santa Vierge! Que es este? вскричали оба сидѣвшіе на кормѣ.
— Este Inglese, заревѣлъ одинъ, силясь пробраться впередъ, но споткнулся на двухъ лежавшихъ и повалился также на дно лодки, которая отъ такой отчаянной борьбы стала сильно качаться.
— Ма… ма, простоналъ еще разъ негръ, и глаза его, въ страшной предсмертной борьбѣ, искрились какъ блудящіе огоньки въ темной ночи и выступили изъ своихъ впадинъ, а судорожно лепещущій языкъ высунулся изо рта.
— Клянусь всемогущимъ Богомъ! я всѣхъ васъ брошу въ рѣку, если вы не освободите бѣднаго негра, кричалъ британецъ.
— Maledito inglese!
— Piccaro gojo!
— Dexalo! Dexalo! Santa Vierge! кричали наперерывъ другъ передъ другомъ три мексиканца, и одинъ изъ нихъ бросился на британца; но послѣдній нанесъ ему такой отчаянный, ударъ весломъ, что онъ съ ревомъ упалъ назадъ въ лодку.
— Deialo! Pexalo! Este diablo, кричали два остальные мексиканца, и одинъ изъ нихъ сунулъ къ нему бѣднаго негра.
— Стойте тамъ! кричалъ британецъ, и снимите съ него ошейникъ. Если вы его задушите, то умрете всѣ до одного.
— Este diablo! кричалъ мексиканецъ, сунувъ къ нему стянутаго въ комокъ негра и вырывая цѣпь изъ ошейника.
Члены несчастнаго распались какъ куски дерева. Только слабое хрипѣніе служило признакомъ, что жизнь еще не совсѣмъ его оставила.
— Стойте тамъ! снова вскричалъ британецъ. При этомъ онъ нагнулся къ негру и началъ растирать его шерстянымъ одѣяломъ, стараясь возвратить его къ жизни.
Между тѣмъ лодка, предоставленная игрѣ волнъ во время этой страшной борьбы на жизнь и смерть, быстро увлекалась стремленіемъ и качалась посреди громадныхъ пней, во множествѣ уносимыхъ рѣкою. Мексиканцы поднялись въ лодкѣ и изо всѣхъ силъ начали грестъ вверхъ по теченію. Недалеко отъ утлой лодки на зеркальной поверхности воды, сіяющей подъ туманомъ, виднѣлся колоссальный пень, плывшій прямо къ нимъ на встрѣчу. Британецъ едва успѣлъ крикнуть мексиканцамъ, какъ пень быстро пронесся мимо лодки. Въ тоже самое время слуха ихъ коснулся какой то неестественный звукъ. Юноша съ содраганіемъ повернулся въ ту сторону и увидѣлъ голову и руку, вцѣпившуюся въ одну изъ вѣтвей дерева, Misericordia! послышалось оттуда, — Misericordia per Dio! — Это былъ мексиканецъ, который, упавши въ рѣку вблизи этого пня, ухватился за него и спасся такимъ образомъ.
— Поверните лодку! закричалъ британецъ, — вашъ соотечественникъ еще живъ.
— Es verdad! закричали убійцы, и повернули лодку внизъ по теченію.
Негръ мало по малу пришолъ въ себя, сѣлъ на карточкахъ у ногъ своего избавителя. Онъ также устремилъ свои неподвижные взоры на воду и на несчастнаго мексиканца.
— Ради Бога, масса! запищалъ онъ, ухватившись за весло британца, — это быть Мигуэль; масса убить его; Мигуэль очень злой.
— Оставь это, Помпей! вскричалъ британецъ, который сталъ трестъ изо всѣхъ силъ, чтобы спасти мексиканца. Лодка поплыла рядомъ съ пнемъ и у несчастнаго утопающаго стало на столько силы, чтобы протянуть руку, которую тотчасъ же схватилъ британецъ.
— Ради Бога, масса! морскіе разбойники убить насъ обоихъ, вскричалъ негръ.
Мексиканецъ въ предсмертной борьбѣ ухватился за руку своего избавителя, между тѣмъ какъ одинъ изъ сидѣвшихъ сзади, подкрался къ нему. Въ эту минуту лодка получила страшный толчокъ; въ нее нахлынула волна и прибила мексиканца къ краю лодки, на которомъ онъ повисъ, почти полумертвый.
— Возьми мексиканца! закричалъ британецъ негру.
— А! Помпей не дуракъ; Помней слишкомъ любить масса. Вонъ тѣ сзади не гребутъ. Посмотри масса, они только ждать, чтобы убить масса.
— Слышите вы! сказалъ британецъ, обратившись къ мексиканцамъ и отвѣсивъ ближайшему изъ нихъ полновѣсный ударъ весломъ, — первый изъ васъ, который пропуститъ хотя одинъ взмахъ весла… вы меня понимаете!
Лодка между тѣмъ качалась на обширной поверхности воды, посреди пней, находясь въ ежеминутной опасности разлетѣться въ дребезги объ которой нибудь изъ нихъ, или быть поглощенной волнами. Мексиканцы выжидали молча, съ затаенною злобою; коварная кровожадность выражалась въ ихъ чорныхъ сверкающихъ глазахъ. Негръ обвилъ веревкою тѣло мексиканца, который продолжалъ стонать свое «misericordia», и, уцѣпившись обѣими руками за лодку, слѣдовалъ за нею какъ привидѣніе.
— Э, масса! Мигуель быть хорошій пловецъ; это крещеніе не повредить ему. Масса, продолжалъ ворчать неугомонный негръ, масса не забыть взять съ собой свое весло.
— А Помпей не забыть поприлежнѣе гресть своимъ собственнымъ, отвѣчалъ британецъ.
Негръ продолжалъ нѣсколько времени съ силою гресть по указанному ему направленію; потомъ онъ вытаращилъ глаза на британца, который въ это время съ видомъ сомнѣнія прислушивался къ чему-то.
— О, масса не безпокоиться; милиція спать крѣпко; шумѣть только Сиппи. Помпей знать всѣ дороги; масса Паркеръ не поймать его.
Прошло опять около четверти часа; силы гребцовъ замѣтно стали ослабѣвать отъ продолжительнаго напряженія.
— Масса теперь скоро увидѣть берегъ. Мы ужь въ стоячей водѣ, вскричалъ негръ.
Прошло еще съ четверть часа, и они увидѣли наконецъ берегъ. Британецъ выскочилъ изъ лодки, а въ слѣдъ за нимъ выползъ и негръ, обремененный своими цѣпями, какъ вдругъ три мексиканца разомъ приблизились къ нимъ.
— Не забудьте вашу лодку, закричалъ имъ британецъ угрожающимъ голосомъ. Вмѣсто отвѣта полетѣлъ въ него кинжалъ; пущенный вѣрной рукой, онъ попалъ ему прямо въ грудь, но повисъ въ кожаномъ камзолѣ индіанки.
— Презрѣнные убійцы! вскричалъ британецъ. Онъ отломилъ плоскую часть своего весла и съ остальною хотѣлъ броситься на бандитовъ, но негръ ухватился за него изо всѣхъ силъ.
— Масса не быть дуракъ; у морскихъ разбойниковъ еще много кинжаловъ; они очень рады, когда масса подойти къ нимъ; тогда легко убить его.
— Ты правъ, Помпей, отвѣчалъ британецъ, полусмѣясь, полудосадуя на негра, оскалившаго зубы. Эти собаки не стоятъ того, чтобы ихъ убилъ честный человѣкъ.
Еще нѣсколько времени трое убійцъ оставались на берегу, потомъ заревѣли въ слѣдъ нашимъ путникамъ: «Buen viage a los infernos!» вскочили въ лодку, куда помогли войдти и своимъ сообщникамъ, и изчезли въ ночной темнотѣ и туманѣ.
ГЛАВА XXVII.
правитьШекспиръ.
Возвратившись назадъ, четыре злодѣя вышли изъ лодки, оттолкнули ее отъ берега и предоставили игрѣ волнъ, которые увлекли ее за собою; потомъ они стали украдкою приближаться къ городу, какъ вдругъ вередъ караульнымъ домомъ поднялся глухой говоръ; они послушали съ минуту, и потомъ, съ торопливостью воровъ, спасающихся въ свой притонъ, направились къ кабаку или такъ называемой гостинницѣ, подъ вывѣскою «Императорскій Гвардеецъ».
Кто-то, запыхавшись выскочилъ изъ караульнаго дома, опрометью пробѣжалъ къ гостинницѣ, въ которой происходилъ митингъ, пробился сквозь тѣсную толпу, осаждавшую дверь, и бросился въ комнату капитана.
— Сержантъ Вилліамъ! что случилось? спросилъ послѣдній.
— Шпіонъ ушолъ.
У офицера сорвалось съ языка то словечко, которое по мнѣнію остроумнаго Фигаро, содержитъ въ себѣ квинтессенцію англійскаго языка и, выходя изъ энергическихъ устъ, такъ быстро приводитъ въ движеніе ноги. Наскоро надѣвъ на голову киверъ, онъ бросился со шпагой въ рукѣ внизъ по лѣстницѣ и протѣснился сквозь толпу до самой середины биткомъ набитой залы.
— Извините, перебилъ онъ оратора. — Шпіонъ ушолъ.
— Хорошо, отвѣчать генералъ, который сидѣлъ по правую сторону сквайра, помѣстившагося на президентскомъ креслѣ, и со вниманіемъ слушалъ оратора.
— Генералъ! повторилъ офицеръ, — шпіонъ ушолъ.
— Баталіонъ соберется и отправится въ погоню за нимъ, какъ только кончится митингъ, отвѣчалъ генералъ и сталъ опять слушать оратора. Офицеръ заскрежеталъ зубами.
— Баталіонъ передъ домомъ и въ залѣ, проговорилъ онъ, задыхающимся отъ бѣшенства голосомъ.
— Чтобы участвовать въ совѣщаніяхъ, прошепталъ ему генералъ.
— Только двадцать или тридцать человѣкъ, продолжалъ настаивать капитанъ.
— Не забудьте, что команда состоитъ изъ гражданъ, природныхъ осѣдлыхъ и всѣми уважаемыхъ гражданъ, которые теперь заняты исполненіемъ своей высшей правительственной власти и обсуживаютъ такіе интересы, которые отложить на завтра можетъ быть было бы уже поздно.
Капитанъ выбѣжалъ изъ залы и бросился къ караулу. Ударили въ барабаны; но кромѣ караула, не показалось ни души. Ополченцы, какъ вкопанные, стояли передъ дверью и окнами гостинницы и, притаивъ дыханіе, съ глубокимъ вниманіемъ слушали оратора.
— Любезный капитанъ! сказалъ одинъ изъ нихъ, вы можете пробарабанить себѣ уши, и все таки никто не услышитъ. Подождите-ка лучше терпѣливо, какъ разойдется митингъ, и будутъ окончены дѣла, болѣе важныя; тогда мы пожалуй, если понадобится, взлѣземъ и на каменистыя горы.
— Капитанъ! сказалъ сержантъ, — ужь этого не перемѣните, и мнѣ кажется, что если бы теперь подошли сами непріятели, то и тогда правительствующій народъ окончилъ бы сперва свои опредѣленія.
— Чортъ побери этотъ правительствующій народъ! Я желалъ бы лучше командовать у турецкаго султана.
— Стыдитесь, капитанъ! вскричалъ одинъ изъ ополченцевъ, — это языкъ не американца.
Озадаченный молодой человѣкъ взглянулъ на ополченца.
— Если вы переправляетесь черезъ болото Байю-Сара, сказалъ другой, — то вы должны идти твердою поступью, иначе вы утонете, и васъ съѣдятъ аллигаторы. Вы слишкомъ молоды, чтобы быть капитаномъ.
Офицеръ проглотилъ горькую пилюлю, пробормоталъ что-то сквозь зубы и потомъ, сопровождаемый сержантомъ, бросился къ караульному дому.
О бѣглецѣ не было ни слуху, ни духу; но у наружной стѣны нашли прикрѣпленныя къ доскамъ веревки, чѣмъ и объяснились сильное колебаніе и скрипъ, возбуждавшіе вниманіе часовыхъ. Не нашли также двухъ лодокъ. Въ продолженіи этихъ розысковъ кончился митингъ, и капитанъ поспѣшилъ въ залу засѣданія. Быстро онъ подошолъ къ генералу.
— Генералъ Билловъ! Не угодно ли вамъ будетъ отдать приказанія?
— Они уже отданы, отвѣчалъ послѣдній.
Въ эту самую минуту снова раздался барабанный бой, а голоса сбѣгавшейся команды возвѣщали, что на этотъ разъ она повинуется призыву. Капитанъ стоялъ съ минуту въ нерѣшимости; взоры его остановились на бумагахъ, лежавшихъ на столѣ.
— Такъ это ваши рѣшенія? спросилъ онъ, закусивъ зубы и съ горькою улыбкой.
— Да, любезный капитанъ, вѣжливо отвѣчалъ генералъ. Если хотите, вы можете еще прочесть ихъ, пока соберется команда.
Молодой офицеръ бросилъ бѣглый взглядъ на взятый имъ листъ бумаги, и черезъ минуту бросилъ его съ негодованіемъ.
— Такъ вы, сказалъ онъ, обратившись къ полковнику, постановили эти опредѣленія противъ главнокомандующаго, подъ начальство котораго вы поступаете?
— Да, отвѣчалъ полковникъ.
— И объявляете его образъ дѣйствій не согласнымъ съ конституціею, тираническимъ, и порицаете его въ глазахъ всей націи? спросилъ капитанъ.
— Какъ видите, отвѣчалъ тотъ. Вы удивляетесь этому? А между тѣмъ это не первый разъ, что граждане Соединенныхъ Штатовъ произносятъ свой приговоръ надъ тѣми, кого они опредѣлили на свою службу; кажется генералъ забылъ объ этомъ, я потому необходимо было напомнить ему серьезнымъ и торжественнымъ образомъ. Завтра вы можете прочесть наши рѣшенія напечатанными.
— А между тѣмъ вы все таки намѣрены подчиниться его начальству?
— Почему же нѣтъ, если онъ не выйдетъ изъ границъ тѣхъ полномочій, какія дало ему правительство союза?
— А кто будетъ судьею въ такомъ случаѣ? спросилъ капитанъ, качая головой.
— Онъ самъ, отвѣчалъ полковникъ. Послушайте, если пятьсотъ, а завтра тысяча гражданъ произнесутъ надъ нимъ, въ виду всей націи, приговоръ, и въ то же время добровольно станутъ подъ его знаменами, то итого, надѣемся, будетъ достаточно, чтобы открыть ему глаза надъ тою пропастью, къ которой онъ стремился. И это, капитанъ, было самымъ священнымъ для насъ долгомъ, чтобы сохранить нашу внутреннюю свободу. Что же касается другой обязанности, относительно непріятеля, то ручаюсь вамъ, они исполнятъ ее какъ слѣдуетъ. А теперь весь баталіонъ готовъ къ вашимъ услугамъ для поимки шпіона.
— Да, теперь, когда онъ уже ушолъ, возразилъ капитанъ.
— Если даже и ушолъ, то мы надѣемся что вы не поставите въ вину гражданамъ, если они, отстаивая природныя свои права, упустили изъ виду какого побудь плѣнника, замѣтилъ сквайръ съ истинно-президентскимъ достоинствомъ. Впрочемъ, меня удивляло бы, прибавилъ онъ, если бы они пустились за нимъ въ догонку, не дожидаясь вашихъ приказаній.
Баталіонъ стоялъ въ строю и въ полномъ порядкѣ, а судя по веселому говору, въ расположеніи духа команды произошла выгодная перемѣна. Упорная неподвижность н брюзгливо-угрюмый нравъ этихъ людей превратилось въ веселость и самоувѣренность; они встрѣтили своихъ офицеровъ громкимъ и радостнымъ «ура»!.. Такая манифестація, выраженная пятьюстами гражданъ, послѣ трудныхъ упражненій дня и проведенной безъ сна ночи, казалась хорошимъ предзнаменованіемъ, ручаясь еще за большее терпѣніе и выдержку въ будущемъ, в отчасти помирила молодого капитана съ ихъ прежнимъ упрямствомъ.
— Теперь мы нуждаемся, заговорилъ съ ними генералъ, — только въ двадцати волонтерахъ, которые знали бы хорошо всѣ дороги, проходы и лѣса, чтобы поймать шпіона.
— Уже исполнено, вскричало человѣкъ пятьдесятъ, и впередъ выступилъ сержантъ, нѣсколько неуклюже отдавая честь офицерамъ.
— Съ вашего позволенія, генералъ Билловъ! началъ онъ. Оно, правда, немножко противъ военныхъ постановленій; но такъ какъ на ночь не было отдано никакихъ приказаиій, то люди наши подумали, что сдѣлаютъ и сами не хуже, не дожидаясь приказа. Какъ только они услышали, что британецъ далъ тягу, какъ пустились за нимъ по всѣмъ направленіемъ. Завтра къ ученью большая часть изъ нихъ воротится.
— Я такъ и думалъ, сказалъ сквайръ, — гдѣ носъ и уши должны быть генералами, тамъ приказы производили бы только путаницу.
— А кто же отправился? спросилъ генералъ.
— Тридцать лучшихъ нашихъ охотниковъ, увѣрялъ сержантъ, — которые выслѣдятъ медвѣдя, если бы онъ даже на десять сажень глубины зарылся въ Озаркахъ; они отправились въ ту же минуту, какъ услышали рѣшеніе митинга.
— А какое они взяли направленіе?
— Шестеро переправились черезъ Миссисипи, и внизъ къ Point Coupé и вверхъ къ проливамъ. Десять человѣкъ пошли вонъ туда въ горы, и по дорогамъ къ Начезу, и столько же вдоль берега къ Baton-rouge; остальные обыскиваютъ городокъ. Въ одной изъ харчевень что-то не такъ.
— Вы говорите объ иностранцахъ? спросилъ генералъ.
— Да, объ нихъ. Двѣ лодки изчезли, а давеча видѣли, какъ здѣсь кругомъ бродилъ испанецъ.
— Ну, вотъ и все, что вы можете сдѣлать, вмѣшался словоохотный сквайръ; — право не стоитъ труда и минуту лишнюю, задерживалъ гражданъ.
По предложенію капитана арестовали стоявшихъ на часахъ, а потомъ распустили баталіонъ, съ тѣмъ чтобы онъ опять собрался къ восходу солнца. Полковникъ и сквайръ отправились внизъ по дорогѣ къ Байю въ сопровожденіи негра, освѣщавшаго фонаремъ дорогу.
Митингъ, различныя рѣчи и мнѣнія, а равно и усилія, какія нужно было употребитъ для достиженія окончательнаго результата, были конечно опять предметомъ разговора между обоими упорными республиканцами. Не упоминая ни полслова о бѣжавшемъ британцѣ, они только въ Drawing-room полковника окончили этотъ разговоръ, для нихъ въ высшей степени важный, но для нашихъ читателей вѣроятно менѣе интересный.
Наружность этого Drawing-room или гостинной, раздѣленной двумя большими створчатыми дверями на двѣ равныя половины, представляла, правду сказать, гораздо менѣе республиканскаго, нежели простой, хоть и полный достоинства владѣтель ея, полковникъ Паркеръ. Въ ней, при царскомъ великолѣпіи, уже видно было стремленіе къ роскоши и нѣгѣ; особенно въ задней половинѣ замѣтна была та изысканная, кажущаяся небрежность, которая уже не довольствуется отечественными произведеніями, а старается, на пространствѣ тридцати шести футовъ длины и тридцати футовъ ширины, соединить произведенія искуства всѣхъ націй: самую разнообразную смѣсь мебели, изящныхъ бездѣлушекъ и всякой всячины, составляющихъ необходимую принадлежность хорошо устроеннаго дома. Всѣ эти предметы роскоши находились, хотя и въ болѣе скромномъ, но въ сущности не менѣе тягостномъ отношеніи къ простому республиканскому жилищу, какъ укрѣпленный феодальный замокъ относился нѣкогда къ скромному мѣщанскому домику, который онъ удостоивалъ своимъ такъ называемымъ покровительствомъ. Болѣе юркій глазъ недоброжелательства нашолъ бы вѣроятно во всемъ этомъ, также какъ и въ остальномъ устройствѣ дома, тотъ аристократическій духъ, который, соединяя изящную роскошь съ пользою, пріятно или непріятно поражаетъ пришельца, смотря потому, принадлежитъ ли онъ къ классу избранныхъ пли пролетаріевъ.
Даже нашъ сквайръ чувствовалъ себя повидимому не совсѣмъ хорошо въ этой великолѣпной залѣ, судя по презрительнымъ взглядамъ, какіе онъ бросалъ на нагроможденныя вокругъ него драгоцѣнности. Нисколько не стѣсняясь, онъ сталъ освобождаться отъ различныхъ принадлежностей своего костюма, бросая, какъ, будто на зло, свои леггинги или набедренники на драгоцѣнную кашемировую шаль, небрежно наброшенную на спинку дивана; шляпу свою онъ надѣлъ на мраморную статую Ніобы, перчатки всунулъ въ порфировую вазу, а налитую свинцомъ плеть помѣстилъ на богатомъ роялѣ палисандроваго дерева, и, пристроивъ такимъ образомъ свою движимость, преспокойно усѣлся въ кресла передъ каминомъ и вынулъ изъ кармана гребенку, чтобы привести въ порядокъ свои волосы. Окончивъ это любимое занятіе истаго залѣсца, онъ подошолъ къ буфету и налилъ себѣ стаканъ вина.
Звонокъ у рѣшотки парка возвѣстилъ о прибытіи еще какого-то ночного посѣтителя. Оба офицера молча посмотрѣли другъ на друга, когда въ залу вошолъ ополченецъ, сопровождаемый чернымъ слугою.
— Капитанъ Перси проситъ полковника Паркера, а въ особенности маіора Копленда пожаловать какъ можно скорѣе въ городъ: туда прибылъ Опелюзскій баталіонъ.
— Хорошо! пусть онъ до восхода солнца размѣститъ его по квартирамъ. Намъ нужно нѣсколько часовъ отдыха.
— Они привели съ собою индѣйцевъ, продолжалъ ординарецъ, пойманныхъ тѣми людьми, которыхъ разослалъ маіоръ Коплендъ.
— Вы не знаете, какого они племени?
— Нѣтъ, полковникъ. Но, судя но ихъ оружію и наружности, они принадлежатъ къ воинственному племени. У всѣхъ огнестрѣльное оружіе.
— Ого! вскричалъ маіоръ, въ такомъ случаѣ мы должны тотчасъ же идти, чтобы посмотрѣть, что тамъ такое.
Съ этими словами онъ снялъ опять шляпу съ головы Ніобы и, собравши всѣ принадлежности своего туалета, снова направился съ полковникомъ и ополченцемъ къ берегу рѣки.
трудно свидѣться вновь; но горы могутъ
быть сдвинуты землетрясеніемъ и
встрѣтиться опять.
Загородный домъ, въ которомъ такъ безцеремонно распоряжался нашъ сквайръ, и въ которомъ онъ, повидимому, былъ какъ у себя дома, принадлежалъ къ одной изъ тѣхъ многихъ плантацій на р. Миссисипи, блестящія богатства которыхъ, почти всегдашній удѣлъ владѣтелей, выказываются не столько въ величественной наружности зданій, сколько въ пышномъ великолѣпіи ихъ внутренней обстановки. Домъ этотъ состоялъ только изъ двухъ этажей и покоился на сваяхъ, вѣроятно для свободнаго теченія воздуха, а можетъ быть и по причинѣ ежегоднаго разлитія Миссисипи; онъ былъ построенъ очень легко, и очевидно скорѣе для защиты отъ палящаго зноя, чѣмъ отъ зимняго холода. Восемь ступеней изъ бѣлаго мрамора вели къ піацца и къ перистилю, украшавшему передній фасадъ дома; въ промежуткахъ коллонады находились высокія окна съ жалюзи, устроенными также для поддержанія свободнаго теченія воздуха, въ продолженіи жаркихъ лѣтнихъ мѣсяцевъ.
На заднемъ планѣ находились два другія, довольно большія зданія; одно изъ нихъ, повидимому, было предназначено для помѣщенія должностныхъ лицъ плантаціи, а другое для складки колоніальныхъ произведеній. Къ этимъ двумъ зданіямъ примыкали два ряда меньшихъ, но удобообитаемыхъ блокгаузовъ, для чернаго народонаселенія плантаціи, а за ними, по направленію къ кипарисовымъ лѣсамъ, раскидывалась обширная площадь, разбитая на продолговатые четвероугольники, на которой торчали огромныя, высохшія, голыя деревья, лишенныя листьевъ, коры и вѣтвей. Широкіе промежутки между этими деревьями засажены были высокими и уже разросшимися кустами; на высохшихъ цвѣточныхъ вѣнчикахъ ихъ мѣстами видны были растрескавшіяся сѣмянныя капсюли, изъ которыхъ выглядывала нѣжная, бѣлая, такъ называемая хлопчатая бумага, посаженная на поляхъ поперемѣнно съ маисомъ. Большая часть этихъ хлопчатыхъ и маисовыхъ полей очевидно была отнята у кипариснаго болота и осушена посредствомъ рвовъ; контрастъ, представляемый роскошнымъ, непроницаемымъ первобытнымъ лѣсомъ и бездонными болотами, давалъ ясное понятіе о томъ, какія надобно было употребить усилія, чтобъ изъ этой дикой, страшной пустыни образовать такую прелестную плантацію, и такимъ образомъ мало по малу изъ притона хищныхъ, звѣрей, создать почти царское владѣніе.
Видно было, что всѣмъ этимъ управлялъ человѣкъ съ сильною энергіею, который, переходя постепенно отъ самаго необходимаго, къ роскоши и комфорту, съ полнымъ сознаніемъ силъ своихъ соединялъ желѣзную волю. Но если съ одной стороны человѣколюбивому наблюдателю больно было видѣть эти явные слѣды тягостной барщины, то съ другой стороны онъ мирился опять съ нею, при видѣ этого веселаго и беззаботнаго маленькаго населенія; рѣзво возясь и суетясь по улицѣ опрятной деревушки, оно доказывало покрайней мѣрѣ, что если желѣзная воля господина принуждала его къ постоянной дѣятельности, онъ въ тоже время дѣлала, ихъ соучастниками въ пользованіи плодами этой дѣятельности, въ такой мѣрѣ, что многія тысячи обитателей стараго свѣта могли бы смотрѣть на это завистливымъ окомъ.
Если бы кто видѣлъ этихъ людей съ курчавыми головками, какъ они рѣзвились и забавными прыжками мчались вдоль улицы, между двумя рядами хижинъ; стройныхъ дѣвушекъ, съ ихъ пестрыми, живописными головными уборами изъ свѣтлозеленыхъ или яркокрасныхъ шелковыхъ платковъ, свитыхъ жгутомъ, — какъ онѣ, смѣясь и балагуря, выплясывали съ молодыми парнями; или стариковъ и старухъ, откормленныхъ и хорошо одѣтыхъ, съ наслажденіемъ потягивающихъ изъ обоихъ коротенькихъ трубочекъ, — если бы кто видѣлъ все это, тотъ напрасно искалъ бы вокругъ себя тѣ сердцераздирающія страданія, которыя пристрастное невѣжество такъ щедро приписывало этому, конечно угнетенному классу, и которыя, если иногда и существуютъ, то, къ чести американскаго характера, далеко не повсемѣстны.
Законъ и чувство справедливости достойнаго гражданина юга во многомъ улучшили жребій этого класса жителей, и если съ одной стороны покажется тяжкимъ, что несчастные негры, оторванные отъ своей родины, и ихъ потомки принуждены работать на чужихъ господъ, то съ другой стороны мы не должны забывать, что эти господа, не виноватые въ этой барщинѣ, сами страдаютъ отъ наслѣдованнаго гнета невольниковъ.
Солнце между тѣмъ поднялось изъ за кипарисовыхъ лѣсовъ, огромнымъ вѣнкомъ окаймляющихъ плантацію съ восточной стороны, и лучи его мало по малу разрѣдили густой туманъ, покрывавшій всю мѣстность; только надъ рѣкою носился онъ еще громаднымъ слоемъ, а за нимъ, на противоположномъ берегу, плантаціи и лѣса ограничивали горизонтъ.
Прелестная дѣвушка, въ изящномъ утреннемъ платьѣ, выбѣжала на піаццу передъ домомъ и стала со вниманіемъ смотрѣть по направленію къ байю, откуда черезъ лугъ, сквозь группы китайскихъ тюльпановъ, апельсинныхъ и лимонныхъ деревъ, открывался обширный видъ на западъ, на р. Миссисипи. Далѣе къ сѣверу видъ этотъ ограничивался блоффами или нагорьемъ, котораго крутые глинистые обрывы, покрытые жасминомъ и виноградными дозами, тянулись не въ далекѣ отъ байю, извивающагося вдоль плантаціи.
Стройный ростъ, прекрасная головка, которая по временамъ вскидывалась съ нѣкоторою гордостію, нѣжное, подернутое легкимъ румянцемъ лицо, въ мимикѣ котораго выражалось не столько живость, сколько то, что французы называютъ piquant, проницательные темноголубые глаза, — были рѣзко характеристическія черты этой интересной дѣвушки. Она стояла прислушиваясь и устремивъ взоры на байю, какъ вдругъ выбѣжала другая дѣвушка, которая, обвивъ ее рукою, весело повлекла къ чугунной рѣшеткѣ мраморной піаццы.
— А знаешь ли ты, сисси[53], сказала она, — что у насъ гости? да еще премилыя гости, говоритъ Полли.
— Да, двѣ индіанки, ск-сквовы, отвѣчала сисси, насмѣшливо искривляя губки, точно боясь, чтобы это неуклюжее слово не расширило до неприличія ея прелестнаго ротика; — ты вѣдь знаешь baut gout нашего сквайра.
— Нѣтъ, нѣтъ, Верджи[54] самъ пригласилъ ее и, говорятъ, онъ отъ нея въ совершенномъ восторгѣ. Она еще спитъ, но Полли говоритъ, что она дивно хороша. Полли только что пошла взглянуть на нее.
— Послушай, Габріеля! перебила гордая красавица свою болѣе нѣжную сестру, простодушно веселые глазки которой и бѣлокурая кудрявая головка, повидимому, нѣсколькими годами позже явились на свѣтъ Божій, — вонъ скрипнула дверь парка, а Па пригласилъ его къ завтраку. И отчего онъ не идетъ?
— Да, странно, сисси; а вѣдь ты ждала его еще вчера, прошептала Габріеля съ нѣсколько плутовскимъ выраженіемъ, которое очень шло въ ея платьицу à l’enfant. — А тамъ опять, прибавила она, надувши губки, — ему придется снова отправиться къ этому отвратительному старому генералу!
— И на войну противъ непріятеля, со вздохомъ оказала Виргинія, поспѣшая къ портику, между тѣмъ какъ Габріеля осталась на своемъ мѣстѣ.
— Ахъ, это ординарецъ, прошептала послѣдняя, догоняя сисси и выводя ее опять на піаццу, къ которой въ это время подошелъ ординарецъ, и, кланяясь обѣимъ дѣвушкамъ, прошелъ мимо ихъ во внутренность дома.
— Ахъ, посмотри сисси, какъ хорошо! продолжала она, указывая на облака тумана, висѣвшія надъ Миссисипи. Разрываясь отъ усиленнаго дѣйствія солнечныхъ лучей, они слагались въ самые фантастическіе образы; громадные слои отдѣлялись и изчезали въ пространствѣ, между тѣмъ какъ другіе, сгущаясь, сказались на подобіе опрокинутыхъ конусовъ; въ ихъ промежуткахъ открывался видъ на отдаленные лѣса, которые, казалось, приближались и быстрымъ бѣгомъ спѣшили навстрѣчу рѣкѣ. Миссисипи просвѣчивалъ по временамъ во всѣмъ своемъ величіи сквозь серебристую мглу, и появляющіеся на его широкой поверхности одинокіе челны и судна, то мчась стрѣлою внизъ по теченію, то медленно поднимаясь вверхъ по рѣкѣ, сверкали съ своими снѣжнобѣлыми парусами, какъ лебеди, на зеркальной поверхности водъ.
— Ахъ, какъ хорошо! произнесъ позади ихъ нѣжный мелодическій голосъ; въ то же время двѣ руки, ослѣпительной бѣлизны, обвили шею обѣихъ дѣвушекъ, и между ними очутилось дивно-прелестное существо.
— Добраго утра, мои сестры!
Двѣ двушки отпрянули назадъ, устремивъ изумленные взоры на это дивное явленіе, потомъ обѣ разомъ бросились къ ней и, обвивъ ее руками, покрыли безчисленными поцѣлуями ея прелестные уста и щеки.
— Кто же ты, милый, очаровательный ангелъ? спросила Виргинія.
— Прелестное дитя, какъ ты здѣсь очутилось? перебила ее Габріеля.
— Мое милое, прелестное, божественное дитя! подхватила опять первая, сжимая ее въ своихъ объятіяхъ и покрывая ее поцѣлуями.
Это была Роза, которая въ суматохѣ этой пріятной нечаянности не имѣла еще времени произнести ни слова.
— Они зовутъ меня Розой, милыя, прелестныя сестры, прошептала она наконецъ.
— Роза, моя нѣжная, милая Роза! прекраснѣйшая, прелестнѣйшая изъ розъ!
И снова онѣ обвили руками восхитительную дѣвушку и почти задушили ее своими ласками. Картина эта была плѣнительна: прелестное дитя природы между двумя изящно воспитанными очаровательными дѣвушками поочередно переходила изъ объятій одной въ объятія другой, и въ одно мгновеніе завоевала сердца обѣихъ. Онѣ, казалось, не могли наглядѣться на нее и налюбоваться ею. Даже врожденная женщинамъ слабость, которая такъ невольно и такъ извинительно возникаетъ въ душѣ красавицъ при видѣ женщины, еще болѣе прекрасной, въ настоящемъ случаѣ замолкла. Чистая, безъискусственная природа разомъ взяла верхъ надъ слабостями и холодными, бездушными формами общественной жизни.
— Посмотри, братъ, что у насъ тутъ! радостно крикнула Габріеля изящно одѣтому юношѣ, который въ эту минуту съ не меньшимъ изумленіемъ подошолъ къ прелестной группѣ.
— Братъ мой! прошептала Роза, довѣрчиво взявъ его за руку и устремивъ на него изумленные взоры.
— Пойдемъ къ Ma, милое дитя! вскричали обѣ, схватывая ее подъ руки и подводя къ почтенной дамѣ, которая очень ласково привѣтствовала милую дѣвушку.
— Какой ты очаровательный ангелъ! вскричала Виргинія, которая теперь только, когда Роза находилась въ объятіяхъ матери, имѣла время разглядѣть ея одежду. — И право, продолжала она съ забавнымъ изумленіемъ, — одѣта по послѣдней модѣ! Посмотри-ка, Габріеля, на это прелестное черное шелковое платье, какъ оно идетъ къ ней! А эти изящныя прюнелевыя ботинки, этотъ хорошенькій поясъ, эта брошка и браслеты! Право, милое дитя, самая лучшая парижская модистка не могла бы одѣть себя съ большимъ вкусомъ. И неужели ты въ самомъ дѣлѣ пришла съ индѣйцами?
— Въ самомъ дѣлѣ, милая сестра.
— И ты жила въ ихъ — какъ бишь это называется…?
— Въ ихъ вигвамѣ, помогла ей Роза.
Въ эту минуту въ комнату вошолъ полковникъ вмѣстѣ съ майоромъ Коплендомъ и капитаномъ Перси. Кротко и наивно, но въ то же время съ нѣкотораго рода величіемъ, она подошла къ новоприбывшимъ и привѣтствовала обоихъ штабъ-офицеровъ именемъ дорогихъ отцевъ, а молодого капитана назвала братомъ.
— Однако у тебя что-то много отцевъ, вскричалъ сквайръ со смѣхомъ и цѣлуя ее отъ души. — Право, изъ тебя вышла великолѣпная дѣвушка, да благословитъ тебя Богъ! Индѣецъ былъ для тебя истиннымъ отцомъ. Ботъ ужъ никакъ не думалъ, чтобы старый; лютый Токеа такъ хорошо держалъ тебя. Вѣдь ты такъ нѣжна, какъ будто всю жизнь сохранялась въ какомъ нибудь ларчикѣ.
— Пожалуй насмѣхайся, отецъ мой, отвѣчала она. — Сквовы и дѣвушки насмѣхались надъ нѣжностію моихъ рукъ и ногъ, Канонда никогда не позволяла мнѣ работать въ полѣ; однако вотъ, не смотря на это, я совершила длинный, предлинный путь.
— Но вѣдь не пѣшкомъ же?
— Нѣтъ, отвѣчала она. Но въ эту минуту взоры ея обратилась уже къ другому предмету: она съ ласковою улыбкою смотрѣла на то, что происходило между Виргиніею и капитаномъ.
Послѣдній, несмотря на довольно серіозную ссору, происшедшую, какъ мы видѣли, между нимъ и полковникомъ, находился повидимому въ самыхъ близкихъ отношеніяхъ къ его дому. Засвидѣтельствовавъ свое почтеніе хозяйкѣ и сдѣлавъ общій поклонъ всѣмъ остальнымъ, онъ тотчасъ же подошелъ къ Виргиніи, которая покраснѣла до ушей при его появленіи, но такъ же быстро оправилась; она силилась принять серіозное, нѣсколько гордое выраженіе и отдернула руку, которою онъ тщетно старался овладѣть. Роза поперемѣнно смотрѣла, то на молодого человѣка, то на новую свою сестру. Наконецъ она подошла къ послѣдней и посмотрѣла на нее съ многозначительною улыбкою.
— Посмотри, сказала она, — какимъ умоляющимъ взоромъ онъ глядитъ на тебя. Онъ начальникъ, но нѣженъ и кротокъ какъ голубь.
— Хорошъ голубь! смѣясь сказала Виргинія; — еслибъ ты знала, что это за голубь.
— Сестра моя, прошептала Роза, — любовь забываетъ о самой себѣ, лишь бы вызвать радостную улыбку на лицѣ любимаго брата.
— Чудное дитя мое, сказала Виргинія, — для тебя я прощаю ему. — И она протянула капитану свою руку — Милые мои! сказалъ полковникъ, который оставался нѣмымъ свидѣтелемъ этой любопытной споены, — не забудьте, что мы опять должны ѣхать, и что насъ ждетъ завтракъ. Пойдемъ, прелестная роза пустыни.
И взявъ ее подъ руку, онъ отправился вслѣдъ за сквайромъ, который съ полковницею открылъ шествіе.
— Все это еще представляется мнѣ какъ будто во снѣ, началъ послѣдній, усаживаясь за столъ. — Я скорѣе представилъ бы себя умершимъ, чѣмъ то, что увижусь опять съ тобою. Когда тебя не стало, тогда только мы почувствовали, какъ ты была дорога для всѣхъ насъ. Да, да, Роза. Въ продолженіи многихъ лѣтъ мы постоянно все говорили о тебѣ. А сегодня, разговариваю я съ этимъ лютымъ Токеа, глядь — а она вылѣзаетъ изъ своего шерстянаго одѣяла, такъ дружески — нѣжно беретъ меня за руку и называетъ отцемъ, тогда какъ я вовсе и не знаю объ этомъ.
— И это названіе, кажется, очень понравилось вамъ? перебилъ его полковникъ, — такъ что вы даже забыли разспросить индѣйскаго начальника о его отношеніяхъ къ британцу
— Къ британцу? спросила Роза, которая вдругъ стала слушать со вниманіемъ.
— Да, милая Роза, отвѣчалъ сквайръ. — Развѣ ты его знаешь?
— Знаю. А братъ мой былъ здѣсь?
— Да, сказала сквайръ. — Но у тебя ужъ черезъ чуръ много отцевъ и братьевъ. Да! бѣдовая птица, несмотря на его молодость; шпіонъ, который еще во время успѣлъ удрать, а то бы ужъ висѣлъ давно. Но висѣлицы ему не миновать.
Дѣвушка слушала съ удивленіемъ.
— Но вѣдь то же самое думалъ и Мико, который поднялъ боевой ножъ на свою дочь и Розу, потому что ему казалось, что онѣ привели въ его вигвамъ шпіона. Развѣ британецъ монетъ въ одно и то же время быть шпіономъ и у красныхъ и у бѣлыхъ воиновъ? наивно спросила она.
Всѣ устремили на нее вниманіе.
— Такъ ты его знаешь, милая Роза? спросилъ сквайръ.
— Знаю, подтвердила она вторично. — Тридцать солнцевъ тому назадъ онъ прибылъ къ намъ въ каноэ, около нижней опушки лѣса. Онъ бѣжалъ отъ морскаго разбойника и былъ слабъ и утомленъ, и большая водяная змѣя укусила его, когда онъ хотѣлъ выйдти изъ лодки, и Канонда пришла къ нему на помощь и убила змѣю, и мы отнесли его въ дупло, а потомъ перенесли въ вигвамъ, и тамъ Канонда заботилась о немъ, пока онъ не выздоровѣлъ.
— А потомъ? спросилъ сквайръ, который, повидимому принималъ участіе въ судьбѣ молодаго человѣка, и даже забылъ, что вѣроятно не часто случалось, о куриной грудинкѣ на своей тарелкѣ.
— Когда онъ выздоровѣлъ, продолжала она тѣмъ же наивнымъ дономъ, — онъ сталъ безпокоиться. Онъ боялся Мико, который въ то время съ своими воинами былъ на охотѣ; онъ говорилъ, что долженъ идти къ своимъ, которые находятся въ войнѣ противъ бѣлыхъ этого края. Съ каждымъ солнцемъ онъ становился все безпокойнѣе. Тогда мнѣ сдѣлалось страшно за несчастнаго брата, и сердце во мнѣ готово было разорваться. Я просила Канонду, умоляла и заклинала, чтобы она не удерживала его долѣе и отпустила его къ его братьямъ, потому что если бы Мико засталъ его, то онъ убилъ бы его своимъ томагоукомъ, въ той увѣренности, что онъ лазутчикъ бѣлыхъ.
— А потомъ? спросилъ сквайръ.
— Канонда не соглашалась, продолжала она, — и Роза принуждена была грозить ей, что она сама укажетъ ему путь, или утонетъ съ нимъ въ болотѣ. Утонуть она бы съумѣла, но тропинки не нашла бы; она узка и извѣстна только начальникамъ и дочери Мико; даже сквавы не знаютъ ея. Канонда, плача, уступила просьбамъ Розы, и накинула на бѣлаго брата шерстяное одѣяло, къ ногамъ его подвязала мокассины и опоясала его вампумомъ; потомъ она окрасила его кожу, чтобы обмануть преслѣдователей, и повела его но узкой тропинкѣ на противоположный берегъ второй рѣки. Это причинило Канондѣ и Розѣ много горя: когда Мико возвратился и услышалъ отъ сквавъ, что въ вигвамѣ былъ бѣлый незнакомецъ, лицо его омрачилось какъ у свирѣпой пантеры, потому что онъ думалъ, что британецъ шпіонъ. Ужъ онъ занесъ руку, чтобы вонзить боевой ножъ въ грудь дочери и Розы; но милосердый Богъ удержалъ его руку.
— И британецъ не видѣлся съ Мико? спросилъ сквайръ
— Мико поспѣшилъ за нимъ по его слѣдамъ; видѣлъ ли онъ его, этого я не знаю.
— А зачѣмъ пришелъ сюда Мико съ своими индѣйцами?
— Онъ видѣлъ сонъ, который онъ долженъ исполнитъ, потому что такъ повелѣлъ ему великій Духъ. Онъ идетъ вмѣстѣ съ своимъ сыномъ къ могущественнымъ Куманчамъ; народъ его уже отправился туда, и онъ съ немногими только возвратился къ поселеніямъ бѣлыхъ, а великій начальникъ Куманчіевъ не хотѣлъ, чтобъ отецъ его жены шолъ одинъ. Бѣдный Мико потерялъ свою дочь, и Роза пошла съ нимъ; вѣдь иначе, прибавила она въ невинной простотѣ, — глаза его ослѣпли бы отъ слезъ.
Съ удивленіемъ и чувствомъ присутствовавшіе слушали безъискусственный разсказъ прелестной повѣствовательницы; для нихъ, конечно, онъ былъ гораздо важнѣе, чѣмъ подозрѣвала сама разскащица, потому что онъ объяснялъ внезапное и подозрительное появленіе британца и индѣйцевъ. Во всякое другое время появленіе это осталось бы незамѣченнымъ; но въ настоящую минуту, когда защитники страны готовились идти за двѣсти миль внизъ по теченію противъ внѣшнихъ враговъ, обстоятельство это казалось очень важнымъ. И небольшая орда индѣйцевъ, при ихъ образѣ войны, и та могла бы не только распространить безконечныя бѣдствія между поселеніями, разсѣянными по ту сторону рѣки, но когда бы даже дать неблагопріятный оборотъ и самому ходу военныхъ дѣйствій: видя своихъ домашнихъ оставленными въ жертву смертоноснымъ томагоукамъ, ополченцы весьма естественно должны были лишаться мужества, а можетъ быть рѣшились бы даже, покинуть и безъ того уже слабую армію, и спѣшить на помощь къ своимъ семействамъ. Поэтому безъискусственный разсказъ Розы, носившій на себѣ отпечатокъ несомнѣнной истины, былъ настоящимъ благодѣяніемъ для озабоченныхъ отцовъ.
— А почему, немного погодя спросилъ сквайръ, — Дуралей этотъ не оказалъ намъ, откуда онъ досталъ свой вампумъ и мѣховой Камзолъ?
— Канонда, отвѣчала Роза, — заставила его поклясться Великимъ Духомъ, что онъ никому не откроетъ, гдѣ находился. Мико очень боится бѣлыхъ и потому поселился въ странѣ, гдѣ онъ надѣется никогда не встрѣчаться съ ними.
— Да, это такъ, оказалъ сквайръ послѣ нѣкотораго молчанія, въ продолженіи котораго онъ старался наверстать то, что пропустилъ во время разсказа.
Габріеля и Роза между тѣмъ кончили свой завтракъ, и шутя и смѣясь выбѣжали изъ залы.
— Но все-таки вы не должны забывать, началъ опять полковникъ, — что хотя мы нисколько не сомнѣваемся въ истинѣ того, что намъ разсказала эта милая дѣвушка, все-таки индѣйцы, еслибы они затѣвали что-нибудь, ни въ какомъ случаѣ не сдѣлали бы Розу своего повѣренною. Хотя сны имѣютъ у нихъ большое значеніе, но это дальнее путешествіе вслѣдствіе сновидѣнія мнѣ все-таки кажется страннымъ.
— А мнѣ нисколько, возразилъ сквайръ. Они отправляются за тысячи миль, если это нашептываетъ имъ великій Духъ, какъ они выражаются. Вспомните при этомъ, что индѣйцы прямо пришли къ нашимъ поселеніямъ. Если бы они затѣвали что-нибудь недоброе, то неужели вы думаете, что они такъ открыто, безъ оглядки, переправились бы черезъ Атчафалая? Да притомъ неужели они взяли бы съ собою это дитя? А развѣ вы не видѣли, какъ испугался индѣецъ, когда я ему объявилъ, что вы приглашаете къ себѣ его пріемыша? Я едва вѣрилъ главамъ своимъ, когда увидѣлъ его въ такомъ волненіи. А ея одежда и драгоцѣнныя украшенія вѣдь явно доказываютъ, какъ высоко онъ ее ставитъ. Самой богатой наслѣдницѣ не стыдно было бы показаться въ такомъ нарядѣ.
— Именно этотъ нарядъ, возразилъ полковникъ, — еще болѣе запутываетъ дѣло въ моихъ главахъ. Откуда индѣецъ могъ достать такія вещи?
— Вы забываете, что онъ тесть Куманча, который сіяетъ золотомъ. Отъ нашихъ гражданъ, которые имѣютъ торговыя сношенія съ Санта-Фе и Мексикою, я слыхалъ, что Куманчи богатые дикари, что они находятся въ безпрерывной войнѣ съ испанцами, отъ которыхъ имъ часто достается богатая добыча,
— Покрой этого платья англійскій, и отдѣлка этихъ драгоцѣнныхъ вещей также англійская, любезный сквайръ, замѣтила полковница, — да еще и въ самомъ лучшемъ, новѣйшемъ вкусѣ.
— И это конечно подозрительно, прибавилъ полковникъ. — Вы знаете, Джонъ Булль, какъ онъ ни хвастается своимъ карманомъ, не такъ глупъ, чтобъ опорожнить его, если не надѣется при этомъ выиграть въ десятеро. Загадка наша не только не разгадана, но представляется мнѣ напротивъ еще болѣе запутанною.
— Мы скоро найдемъ на крючокъ приманку, сказать сквайръ; — намъ и безъ того предстоитъ свиданіе съ индѣйцами, и развѣ ужъ какое-нибудь особенное несчастіе помѣшаетъ намъ вывѣдать истину.
Въ эту минуту звуки фортепіано прервали разговоръ, становившійся довольно серіознымъ. Какъ бы предвидя обворожительное дѣйствіе, какое должна была произвести музыка на это дитя природы, все общество встало изъ-за стола и вышло въ залу.
Съ наивнымъ любопытствомъ ребенка и съ изумленіемъ, Роза разсматривала пышное убранство комнаты, великолѣпные ковры, блестящіе толковые занавѣсы, мебель изъ благоухающаго розоваго дерева, мраморныя статуи, и въ милой простотѣ своей порхала отъ одного предмета къ другому, какъ вдругъ Габріеля сѣла къ фортепіано и извлекла изъ него нѣсколько звуковъ. Роза стала прислушиваться съ удивленіемъ, когда нѣжные пальчики забѣгали по клавишамъ и раздаюсь нѣсколько стройныхъ, звучныхъ аккордовъ. Она подбѣжала къ инструменту, съ дѣтски-наивною простотою начала заглядывать внутрь его, распростерла къ нему объятія, какъ бы желая схватить эти нѣжные звуки, и держалась за него, какъ будто боясь, чтобы звуки эти не улетѣли. Мало по малу, когда Габріеля, послѣ нѣжной прелюдіи, перешла къ романсу изъ «Трубадура», на лицѣ ея изобразился нѣмой, неизъяснимый восторгъ, глаза заблистали невыразимымъ блаженствомъ, все существо; ея казалось проникнуто было электрическимъ огнемъ. Она начала кружиться какъ прелестная бабочка, и распростерла руки, какъ бабочка свои крылья, какъ будто желая обнять эти нѣжные звуки; ноги отдѣлялись отъ земли и она едва прикасалась къ ковру; каждое ея движеніе было исполнено дивной поэзіи; все существо ея дышало неземнымъ блаженствомъ.
Все общество вошло въ залу въ ту самую минуту, когда звуки музыки стали обнаруживать на Розу такую дивную силу. Всѣ остановились и начали съ изумленіемъ смотрѣть на это чудное проявленіе натуры. Никогда никому не спуталось видѣть такого восхитительнаго танца. Наконецъ, подавленная избыткомъ ощущеній, со слезами на глазахъ, бросилась она Габріелѣ на шею.
— Ради Бога, сестра, не убивай меня! Я умираю; душа моя улетаетъ вмѣстѣ съ дивными звуками.
Потомъ оно сѣла, и крупныя капли слезъ, одна за другою, покатились по ея щекамъ.
— Ахъ, шептала она, — зачѣмъ я не умерла! зачѣмъ я не умерла!
ГЛАВА XXIX.
правитьи такіе противники ни заключаютъ прочныхъ союзовъ.
Милая дѣвушка много выиграла въ продолженіе двухъ недѣль, въ которыя мы потеряли ее изъ виду. Она сдѣлалась увѣреннѣе въ себѣ, непринужденнѣе; взоры ея прояснились, во всемъ существѣ ея стала обнаруживаться какая-то самостоятельность. Совершенное отсутствіе самостоятельности, или, лучше сказать, чувство совершенной безпомощности, а главное, возмутительная мысль, что ей суждено быть жертвой человѣка, которымъ гнушалась ея чистая душа, придавали прежде всему ея существу что-то болѣзненно-покорное, безнадежное. Это состояніе было тѣмъ болѣе мучительно, что странныя ея отношенія, для нея самой не вполнѣ ясныя, налагали на нее печать какой-то неестественной таинственности. Съ уничтоженіемъ этого неестественнаго отношенія къ морскому разбойнику, подавленный духъ ея видимо оживился; да и самая катастрофа, постигшая индѣйцевъ, и въ особенности Мико, измѣнила ея положеніе въ такой степени, что при всемъ горестномъ воспоминаніи объ ужасной смерти подруги, переворотъ этотъ не могъ не произвести на нее благодѣтельнаго вліянія. Мико, погруженный въ тупую безчувственность смертію близкихъ его сердцу, утратилъ многое изъ прежняго деспотическаго, упрямаго, непреклоннаго своего нрава, и впалъ теперь нѣкоторымъ образомъ самъ въ ту безпомощность, которая невидимому въ одной только Розѣ и ея чистой, дѣтской душѣ находила отраду, опору и успокоеніе. Только она была иногда въ состояніи прояснять его мрачное настроеніе; оцѣпенѣлый его духъ чувствовалъ, казалось, потребность ухватиться за нее и утѣшать себя воспоминаніемъ минувшаго. Это постепенное признаніе со стороны Мико, равно какъ и нѣжная внимательность къ ней молодого начальника, возвысили эту благородную, чистую душу, забывавшую о себѣ и жившую только для блага другихъ, и придали ей болѣе высокое значеніе. До сихъ поръ она все еще была ребенкомъ, съ нѣжной, невинной душой; но катастрофа эта сдѣлалась пробнымъ камнемъ ея жизни, и дала послѣдней болѣе высокое направленіе. Въ ней стало пробуждаться сознаніе о высокомъ назначеніи женщины.
Слѣдствіемъ этого сознанія было то, что она мало по малу пріобрѣла нѣкотораго рода господство, которому съ видимымъ наслажденіемъ подчинились всѣ ея приближенные; явленіе это столько же можетъ быть объяснено обворожительною прелестію дѣвушки, сколько и превосходствомъ бѣлой расы, котораго не можетъ не признать и самый гордый изъ индѣйцевъ. Даже самъ Мико въ послѣднее время не могъ не чувствовать къ ней какой-то робкой почтительности. Эль Соль, казалось, смотрѣлъ на нее какъ на существо высшаго разряда, и приближался къ ней съ такою робостію, съ такою предупредительностію, которыя пристыдили бы и самаго образованнаго дамскаго кавалера. Въ продолженіе всего путешествія онъ съ какимъ-то радостнымъ трепетомъ исполнялъ каждое малѣйшее ея желаніе, съ самою нѣжною заботливостію охранялъ каждый шагъ за лошади, старался прочесть въ ея глазахъ малѣйшій знакъ или намекъ, и жилъ почти только для услугъ ея. Если такое признаніе ея нравственнаго достоинства имѣло вліяніе на развитіе ея духа, то съ другой стороны развлеченія во время дальняго путешествія, разнообразныя, пышныя картины природы и чистый воздухъ безпредѣльныхъ луговъ Аттакапа и Опелюзаса благотворно подѣйствовали на ея тѣло и придали ей какую-то живость и свѣжесть, которыя чрезвычайно шли къ ея воздушной фигурѣ.
Трудно было представить себѣ что-нибудь трогательнѣе этого прелестнаго существа, когда она ласкала угрюмаго, оцѣпенѣлаго дикаря, и самыми нѣжными, дѣтскими приголубливаніями старалась пробудить его къ новой жизни. Постоянными усиліями она дѣйствительно умѣла возвратить его мало по малу къ нѣкоторому сознанію. Но вмѣстѣ съ этимъ въ немъ стала обнаруживаться какая-то тоска, какая-то боязливость, которыя росли по мѣрѣ приближенія его къ поселеніямъ бѣлыхъ. Съ каждымъ шагомъ маленькаго каравана, лицо стараго начальника становилось угрюмѣе и сердитѣе, и нетерпѣніе его усиливалось. Казалось, отупѣніе оставляло его только для того, чтобы уступить мѣсто сварливому, бранчивому расположенію духа. Какъ будто предчувствуя тѣ униженія, которыя, по его мнѣнію, ожидали его среди бѣлыхъ, онъ старался напередъ закалить себя противъ нихъ, и ободрить себя. По цѣлымъ часамъ онъ велъ съ самъ съ собою сварливые, задорные разговоры, влагая въ ротъ бѣлыхъ такія рѣчи, на которыя потомъ самъ же отвѣчалъ дерзостію и издѣваніями.
Такимъ образомъ они, верхомъ (кромѣ Мико и его Оконіевъ, которые, оставаясь вѣрными обычаю своего племени, шли рядомъ съ лошадьми), приблизились къ р. Атчафалая, по той самой дорогѣ, по которой индѣецъ велъ нашего британца, т. е. по пути Кашатаевъ. Прибывъ къ Атчафалая выше Опелюзаса, они отправили назадъ Павніевъ съ лошадьми, а сами начали строить каноэ изъ коры, какъ вдругъ посреди этого занятія ихъ замѣтили двое изъ гражданъ, высланныхъ Опелюзскимъ магистратомъ, а вслѣдъ затѣмъ въ расплохь засталъ ихъ небольшой отрядъ милиціи, который увелъ ихъ съ собою въ плѣнъ.
Хотя индѣйцы не дѣлали никакой попытки, ни къ сопротивленію, ни въ бѣгству, и преспокойно оканчивали свою лодку, но отрывистый, повелительный тонъ, какимъ бѣлые приказывали имъ немедленно слѣдовать за собою, и враждебные, недовѣрчивые взоры, какими измѣряли ихъ эти бѣлые, такъ чувствительно оскорбили ихъ гордость, что еслибы не убѣдительныя просьбы Мико, то вѣроятно дѣло дошло бы до рукопашнаго боя. Точно боясь малѣйшаго соприкосновенія съ надменными, смертельными своими врагами, Мико поспѣшилъ стать возлѣ Розы, которая сидѣла на пнѣ, закутанная въ шерстяное одѣяло. Между тѣмъ какъ она ласково разговаривала съ старикомъ, къ нимъ подошолъ Эль Соль, съ тѣмъ чтобы проводить ее къ лодкѣ. При этомъ движеніи покрывавшее ее одѣяло отчасти распахнулось. Видъ бѣлой, богато одѣтой дѣвушки, ласково и весело разговаривающей съ старымъ индѣйцемъ, произвелъ, точно по волшебному мановенію, внезапную перемѣну въ обращеніи залѣсцевъ. Грубый, повелительный тонъ и видъ ихъ вдругъ уступили мѣсто самой предупредительной вѣжливости. Всѣ почтительно отступили, когда дѣвушка, кланяясь, подошла къ нимъ; предводитель бѣлыхъ учтиво предложилъ ей свою руку, чтобы помочь ей войти въ лодку, но начальникъ Куманчіевъ оттолкнулъ его. Залѣсецъ терпѣливо снесъ эту обиду, къ немалому удивленію Мико, отъ котораго не ускользнуло ни одно движеніе враговъ его, несмотря на то, что онъ повидимому весь былъ погружонъ въ самого себя, и не видѣлъ, что происходило вокругъ него. Въ продолженіе всего плаванія бѣлые обходились съ ними съ необыкновенною деликатностію, такъ рѣзко отличавшеюся отъ грубаго, дерзкаго ихъ обращенія во время нападенія, что Эль Соль не могъ не обратить на это вниманія. Хотя по прибытіи въ депо ихъ отвели прямо въ караульню, но предводитель отряда почтительно подошелъ въ дѣвушкѣ и просилъ позволенія проводить ее пока въ гостинницу. Она любезно поблагодарила за это, но осталась съ индѣйцами въ караульнѣ, гдѣ наконецъ сомнѣнія ихъ разрѣшились по прибытіи офицеровъ, и въ томъ числѣ сквайра, зоркій глазъ котораго тотчасъ же узналъ Мико. Послѣдній также узналъ бывшаго торговца, съ которымъ нѣкогда поступилъ не совсѣмъ справедливо, и, слегка вздрогнувъ, всталъ, когда тотъ началъ съ нимъ разговаривать. Въ эту минуту выступила впередъ Роза и сбросивъ съ себя одѣяло, кинулась на шею изумленному сквайру, который, едва вѣря глазамъ своимъ, смотрѣлъ на нее неподвижно, пока она наконецъ словами: «твоя Роза» не воскресила въ его памяти образъ бывшей его воспитанницы. Тогда онъ и самъ обнялъ ее съ такою чистосердечною радостію, которая на время заставила его забыть все вокругъ себя.
Особенное уваженіе съ какимъ и остальные офицеры привѣтствовали это милое дитя; краткое, но серіозное совѣщаніе между ними; ласковая рѣчь сквайра, въ которой онъ высказалъ свою увѣренность, что Токеа пришелъ въ мирѣ и дружбѣ; а также и то обстоятельство, что ихъ, въ качествѣ гостей правительства, тотчасъ же перевели изъ караульни въ гостиницу, поручивъ ихъ особенной заботливости хозяина, — все это объяснило наконецъ Мико, такъ давно уже знакомому съ различнымъ обращеніемъ бѣлыхъ съ его племенемъ, внезапную перемѣну образа мыслей заклятыхъ его враговъ. Причина этой перемѣны образа мыслей заключалась отчасти въ почтительномъ обращеніи американца съ женщинами и еще болѣе въ той мысли, что индѣйцы, явившіеся въ сопровожденіи прилично одѣтой дамы, никакъ не могли имѣть враждебныхъ намѣреній. Этотъ солнечный лучъ посреди мрака судьбы его былъ отраденъ для старика, который уже приготовилъ себя къ оскорбленіямъ и униженіямъ всякаго рода. Удрученный, сломанный, изнемогающій подъ бременемъ судьбы своей, Мико сталъ уже слабъ, Съ горькимъ прискорбіемъ онъ чувствовалъ, что уже нѣтъ въ немъ силы противиться врагу, который давилъ его въ юности и въ зрѣломъ возрастѣ. Поэтому великодушіе бѣлыхъ показалось ему утоляющимъ бальзамомъ для смертельной, гноящейся его раны.
Итакъ весьма естественно, что онъ съ болью и горестію разставался съ тою, которую теперь считалъ своимъ ангеломъ хранителемъ, и только увѣренія сквайра, что онъ ручается за Розу и за то, что она не будетъ отнята у него, могли склонить его на согласіе отпуститъ ее съ полковникомъ, который очень почтительно пригласилъ ее въ свой домъ. Но при разставаньи упорный индѣецъ потерялъ все присутствіе духа. Онъ пристально всматривался ей въ лицо, какъ будто желая врѣзать въ своей памяти ея образъ, чтобы ее не подмѣнили у него. Крѣпко обхватилъ онъ ее; голосъ его прерывался, когда онъ, благословляя, положилъ ей на голову руку. Когда она уже вышла изъ двери, онъ бросился вслѣдъ за нею, обнялъ и вторично благословилъ ее.
Молодой начальникъ выразилъ ей свою почтительность не менѣе необыкновеннымъ образомъ для этого гордаго дикаря. Вмѣстѣ съ индіанкою, которая несла узелокъ съ ея платьями, и съ обоими своими Куманчами, онъ проводилъ Розу до самаго порога дома.
— Бѣлые преклоняются передъ Розою, шепталъ онъ ей унылымъ, глухимъ голосомъ, — а братъ ея умретъ за нее.
И опустивъ голову на грудь, онъ молчалъ нѣсколько времени, а потомъ разстался съ нею.
Разставшись съ Розою, оба начальника погрузились опять въ прежнее оцѣпенѣніе и въ прежнее мрачное, роковое молчаніе, изъ котораго ихъ вырвалъ только барабанный бой, подававшій сигналъ къ сбору войскъ.
Видъ милиціи, состоявшей приблизительно изъ тысячи человѣкъ и выстраивавшейся въ то время въ два баталіона, внезапно возбудилъ съ новою силою ту невыразимую ненависть Мико, которая составляла несчастіе всей его жизни. Съ какимъ-то тупымъ изумленіемъ, даже съ нѣкотораго рода ужасомъ слѣдилъ онъ за каждымъ движеніемъ, за каждымъ шагомъ войскъ, и притомъ съ такимъ вниманіемъ, въ которомъ высказывалось невыразимо-горькое ощущеніе. Команда изъ Опелюзаса, которую офицеры распредѣляли еще только но взводамъ и отдѣленіямъ, повидимому менѣе занимала его, вѣроятно потому, что онъ чувствовалъ себя въ силахъ, съ своими Оконіями, справиться съ этой буйной, безпорядочной толпой. Но когда выступили сомкнутыя колонны того баталіона, которымъ командовалъ полковникъ Паркеръ, и начали производить различныя построенія и эволюціи, тогда лицо старика приняло выраженіе страшной горести, злобы и ненависти.
— Посмотри, мой сынъ, произнесъ онъ тихимъ, дрожащимъ голосомъ, на нарѣчіи Павніевъ, какъ будто боясь, чтобы враги не услышали его двусмысленной похвалы, — посмотри, мой сынъ, какъ бѣлые хитры. Никогда красные воины не окрасятъ свои томагоуки ихъ кровью; они неукротимыя горды какъ буйволы, но когда подымаютъ бранный крикъ, то дѣлаются тихи и покорны, и повинуются не одному предводителю, какъ красные воины, а многимъ, которые всѣ находятся подъ начальствомъ одного.
— И, смѣясь, ногами попираютъ красныхъ воиновъ, какъ стадо буйволовъ топчетъ охотника, отвѣчалъ Эль-Соль такъ же тихо, не спуская глазъ съ движеній войскъ, приближавшихся къ нимъ въ эту минуту боевымъ маршемъ.
— Токеа, произнесъ Мико послѣ долгаго молчанія, — часто разговаривалъ съ своею душою, отчего это бѣлые воины такъ дерзки и непокорны, а вмѣстѣ съ тѣмъ такъ послушны? Красные же воины бываютъ только непокорны: никогда не будетъ имъ удачи.
— И зачѣмъ это, продолжалъ онъ немного погодя, — великій Духъ сдѣлалъ красныхъ воиновъ слѣпыми? Зачѣмъ столько лѣтъ закрываетъ онъ ликъ свой? Великій Духъ оставилъ красный народъ; онъ сталъ отчимомъ для красныхъ въ ихъ собственной странѣ; они должны проклинать жизнь, которую онъ даровалъ имъ.
— Отецъ мой произноситъ слова тьмы, сказалъ Эль-Соль съ упрекомъ; — ликъ великаго Духа покроется тучами.
— Онъ уже покрылся ими. Пусть онъ поражаетъ громомъ изъ своихъ тучъ: Токеа благословитъ Его.
Молодой начальникъ отступилъ въ ужасѣ.
— Да, продолжалъ старикъ, въ разладѣ съ самимъ собою, — великій Духъ подобенъ прекрасной женщинѣ: Онъ любитъ гладкую кожу бѣлыхъ, младшихъ сыновъ своихъ, а старшихъ онъ отвергнулъ; они исчезаютъ съ лица земли, наслѣдія отцовъ своихъ; вѣтромъ своимъ онъ гонитъ ихъ къ соленымъ водамъ, къ заходящему солнцу. Когда красные воины перейдутъ на ту сторону скалистыхъ горъ, тогда Ему незачѣмъ будетъ толкать ихъ въ соленыя воды: уже ни одного не останется!
— Старикъ, не произноси хулы противъ великаго Духа! закричалъ ему Эль-Соль съ угрозою.
— Не хулить, не поносить! повторилъ индѣецъ, ропща на судьбу свою, — развѣ Токеа поносилъ? Развѣ вся жизнь его не есть поношеніе великаго Духа? Зачѣмъ, ворчалъ онъ съ озлобленіемъ, — зачѣмъ съ самаго рожденія преслѣдуетъ онъ Токеа и народъ его? Какое преступленіе сдѣлали они? За что поражаетъ онъ ихъ? Развѣ Токеа согрѣшилъ въ чемъ нибудь? За что онъ караетъ дѣтей его? Зачѣмъ онъ далъ врагамъ его хитрость красной собаки, силу буйвола, а краснымъ воинамъ слѣпоту совы, которая, среди бѣлаго дня ходитъ ощупью?
— Красные воины прозрятъ снова и пробудятся къ новой жизни въ странахъ Сонарары и Сеновгары. Это пророчилъ вѣщій Блэкигль! утѣшалъ его Эль-Соль.
Лучъ надежды судорожно пробѣжалъ по лицу старика.
— Сынъ мой правъ, сказалъ онъ и погрузился въ прежнее оцѣпенѣніе.
Въ такой мрачной бесѣдѣ, сопровождавшейся порывами изступленія, прошло нѣсколько часовъ; приближенные Мико едва могли уговорить его принять участіе въ роскошномъ обѣдѣ, устроенномъ для него гостепріимствомъ бѣлыхъ. Какъ будто умышленно желая мучить самого себя видомъ этихъ ненавистныхъ бѣлыхъ и ихъ превосходствомъ въ числѣ и военномъ искусствѣ, онъ поспѣшно выбѣжалъ на площадь, нѣсколько времени смотрѣлъ неподвижнымъ взоромъ на ихъ ученіе, и воротился еще безутѣшнѣе, съ тѣмъ, чтобы черезъ полчаса повторить то же самое. Наконецъ, когда распустили баталіонъ, и старшіе офицеры подошли къ гостиницѣ и вошли въ залу, въ которую въ эту минуту ввели и индѣйцевъ, старикъ съ такою душевною тоскою взглянулъ на бѣлыхъ, что невольно поразилъ ихъ, мало иди вовсе незнакомыхъ съ ужаснымъ состояніемъ его духа, и эта душевная скорбь безъ сомнѣнія содѣйствовала тому, чтобы съ обѣихъ сторонъ вызвать нѣкотораго рода довѣрчивое настроеніе. Когда офицеры усѣлись, индѣйцы также опустились на устланный коврами полъ, скрестивъ по своему обыкновенію ноги.
— Желаютъ ли мои красные братья говорить языкомъ красныхъ воиновъ, или они хотятъ сообщить намъ свою вѣсть на языкѣ бѣлыхъ? спросилъ сквайръ.
— Мико Оконіевъ далекъ отъ своихъ, и глаза его видятъ передъ собою много бѣлыхъ; онъ хочетъ говорить на языкѣ бѣлыхъ, отвѣчалъ старикъ послѣ нѣкотораго молчанія.
— Воины наши, началъ генералъ, — увидѣли слѣды нашихъ красныхъ братьевъ, передъ тѣмъ какъ они вошли въ каноэ, чтобы плыть къ великой рѣкѣ; они донесли это нашему брату, начальнику Копленду, и онъ велѣлъ привести сюда красныхъ воиновъ, чтобы бѣлые ихъ братья могли узнать, зачѣмъ они пришли къ намъ и не нуждаются ли они въ нашей помощи?
Слова эти генералъ произнесъ тономъ довѣрчивости и достоинства, очевидно съ тою цѣлью, чтобы поддержать въ индѣйцахъ доброе расположеніе духа. Едва замѣтная горькая улыбка искривила уста старика въ продолженіе рѣчи генерала. Послѣ обычнаго молчанія онъ отвѣчалъ:
— Токеа видѣлъ много лѣтъ, и въ продолженіе половины ихъ свободный, могущественный Мико ходилъ отъ р. Окони къ безконечной рѣкѣ, и никто не разставлялъ ему сѣтей. Почему же теперь Мико съ своими воинами не можетъ свободно идти куда хочетъ? Неужели бѣлые стали такъ трусливы, что ихъ пугаетъ тѣнь шести красныхъ воиновъ и двухъ дѣвушекъ?
— Мико знаетъ лучше всякаго другого, что бѣлые воины не боятся своихъ красныхъ братьевъ, возразилъ генералъ; — къ тому же онъ слишкомъ великій начальникъ, чтобы не знать, что если томагоукъ вырытъ изъ земли, то глаза должны быть широко раскрыты, чтобы считать тѣхъ, которые приближаются къ стану.
— Бѣлый начальникъ поднималъ когда-нибудь томагоукъ противъ красныхъ воиновъ? спросилъ индѣецъ немного погодя.
— Нѣтъ; но онъ подымалъ его противъ сыновъ великаго отца обѣихъ Канадъ. Я начальникъ вотъ этихъ почтенныхъ гражданъ, которые бились во многихъ сраженіяхъ.
— Такъ пусть бѣлый начальникъ спроситъ своихъ братьевъ, возразилъ индѣецъ послѣ долгаго молчаніи; — они скажутъ ему, что красные воины не берутъ съ собою своихъ сквавъ, когда идутъ подымать бранный крикъ. Мико, съ своимъ сыномъ, могущественнымъ начальникомъ Куманчіевъ, пришолъ съ миромъ. Токеа состарѣлся, прибавилъ онъ многозначительно.
— И бѣлые воины протягиваютъ состарѣвшемуся Мико и его братьямъ открытыя свои ладони въ знакъ мира и дружбы, возразилъ генералъ. — Но красные воины умны, продолжалъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія, — и очень любятъ свои вигвамы и охотничьи мѣста, — зачѣмъ предприняли они такой дальній путь.
Индѣецъ смотрѣлъ на него нѣсколько времени молча и вопросительно.
— Если великій отецъ говоритъ что-нибудь съ своею душою, развѣ онъ этого не оставляетъ для себя?
— Великій отецъ, возразилъ генералъ, — находится въ своей страдѣ, и его сограждане видать всѣ его пути. А Мико рамѣ не скрашиваетъ чужеземца, котораго найдетъ въ своемъ вигвамѣ?
— Развѣ Мико чужеземецъ въ страдѣ своихъ отцевъ? спросилъ индѣецъ съ невыразимо унылою горечью. — Да, онъ чужой! Онъ уже многіе годы де подымалъ томагоука противъ бѣлыхъ враговъ своихъ. Томагоукъ его зарытъ въ землю и заржавѣлъ. Токеа пришелъ по широкому пути, а не какъ воръ; но онъ сталъ чужимъ на землѣ своей.
— Однако красные волны не безумцы какіе-нибудь, которые не знаютъ, что дѣлаютъ. Не шепнулъ ли отецъ обѣихъ Канадъ чего-нибудь на ухо Токеа черезъ своего посланнаго? спросилъ генералъ, который можетъ быть съ умысломъ не обратилъ вниманія на унылое настроеніе индѣйца. Послѣдній вдругъ наострилъ уши.
— Развѣ сынъ великаго отца обѣихъ Канадъ былъ у моихъ бѣлыхъ братьевъ?
— Его поймали наши и привели сюда, отвѣчалъ генералъ.
Наступило продолжительное молчаніе. Оба они приготовлялись повидимому въ дальнѣйшимъ преніямъ.
— И бѣлые воины схватили и заперли сына великаго отца обѣихъ Канадъ? спросилъ индѣецъ.
— Да, отвѣчалъ генералъ.
— И что рѣшили начальники бѣлыхъ воиновъ?
— А что дѣлаютъ красные воины съ тѣми, которыхъ ловятъ какъ шпіоновъ?
— Развѣ молодой сынъ великаго отца обѣихъ Канадъ пришолъ какъ шпіонъ къ бѣлымъ воинамъ? спросилъ индѣецъ, качая голевою.
— Онъ пришолъ отъ Токеа, начальника Оконіевъ, произнесъ генералъ внезапно и рѣзкихъ голосомъ.
— Развѣ молодой бѣлый братъ мой сказалъ, что онъ былъ у Токеа? спросилъ старикъ тѣмъ же холоднымъ, безстрастнымъ тономъ.
— Неужели Токеа думаетъ, что у бѣлыхъ воиновъ нѣтъ глазъ, чтобы видѣть, когда хочетъ языкъ? Они умѣютъ отличать враговъ отъ друзей своихъ. Если красные воины желаютъ поднять противъ насъ свои томагоуки, то пусть поднимаютъ: мы съумѣемъ встрѣтить ихъ; но если они позволяютъ другимъ натравливать себя, какъ охотникъ натравливаетъ собаку на дичь, тогда пусть не пеняютъ, если ихъ убьютъ какъ собакъ.
— Развѣ бѣлый начальникъ, быстро прервалъ его Мико, — думаетъ, что Токеа такъ глупъ, что позволитъ дѣвушкѣ натравливать себя какъ собаку, для того, чтобы поймать дичь для ея котла? Бѣлый начальникъ мало слышалъ о Токеа.
— Великій отецъ обѣихъ Канадъ хитеръ, ювразилъ генералъ, — онъ посылаетъ иногда и дѣвушекъ, потому что знаетъ, что красные воины любятъ нѣжныя бѣлыя лица.
— Токеа воинъ, начальникъ, оказалъ индѣецъ; — онъ презираетъ нѣжныя лица. Пусть бѣлый начальникъ спроситъ бѣлую Розу. Она привела въ вигвамъ сына великаго отца обѣихъ Канадъ, съ помощію другой, которой уже нѣтъ.
При этихъ словахъ голосъ измѣнилъ ему, и онъ вдругъ замолчалъ, но тотчасъ же оправился и продолжалъ:
— Онъ ушолъ изъ сѣтей морскаго разбойника, и Токеа увидѣлъ его уже тогда, когда онъ былъ по ту сторону второй рѣки. Тогда Мико далъ ему одного изъ своихъ воиновъ, чтобы провести его къ его братьямъ.
— Мико Оконіевъ не сдѣлалъ бы этого для кого-нибудь изъ нашихъ. Мико слишкомъ добръ и милостивъ къ нашимъ врагамъ, замѣтилъ генералъ.
— Токеа поступилъ такъ, какъ поступали и отцы его съ отцами бѣлыхъ, которые мирно приходили въ ихъ вигвамы и также мирно уходили. Только врагамъ своимъ онъ разставляетъ сѣти.
— Мы не сомнѣваемся въ вашей дружбѣ къ сынамъ тамъ называемаго великаго отца обѣихъ Канадъ; ничего мы не имѣемъ и противъ того, если вы принимаете отъ него подарки. Но не забывайте при этомъ, что великій отецъ обѣихъ Канадъ даритъ вамъ бусы, то онъ за это беретѣ у васъ головы молодыхъ вашихъ воиновъ.
— Токеа презираетъ бусы бѣлыхъ.
— Но онъ беретъ ихъ для дѣтей своихъ, возразилъ генералъ, — и видитъ съ удовольствіемъ, когда на нихъ блеститъ желтый металлъ.
Индѣецъ, который послѣ каждой своей рѣчи или отвѣта опускалъ голову на грудъ, при этихъ словахъ вздрогнулъ отъ негодованія.
— Пусть бѣлый начальникъ спроситъ своего брата, сказалъ онъ, указывая на сквайра. — Онъ разжирѣлъ отъ бобровыхъ и оленьихъ шкуръ, которые приносили ему красные воины за огненную воду: онъ скажетъ ему, какъ добывается блестящій металлъ. Бѣлая Роза — дочь Мико; Токеа собралъ много бобровыхъ и медвѣжьихъ шкуръ, а дочь его, Канонда, выкурила иного калебассъ огненной воды, чтобы вызвать радость въ глазахъ бѣлой Розы. Токеа оттолкнулъ бы ногою блестящій металлъ великаго отца обѣихъ Канадъ.
— А зачѣмъ дочь Токеа замкнула уста сыну великаго отца обѣихъ Канадъ?
— Токеа самъ связалъ его языкъ, отвѣчалъ индѣецъ.
— А для чего сдѣлалъ это начальникъ? Развѣ Окони сдѣлались ворами, которые боятся дневнаго свѣта.
— А развѣ братъ мой любитъ, чтобы воры видѣли то, что ему дорого? Окони скрываютъ свои вигвамы не отъ бѣлыхъ воиновъ, а отъ бѣлыхъ воровъ, которые приходятъ красть ихъ скотъ и хлѣбъ. Окони хотятъ мира.
— И Токеа возвратился затѣмъ, чтобы видѣть свой народъ? спросилъ генералъ.
Индѣецъ отрицательно покачалъ голевою.
— Мико уже не знаетъ Мускоджіевъ, отвѣчалъ онъ. — Токеа пришелъ съ миромъ, потому что великій Духъ шепталъ ему въ уши. Когда онъ исполнить то, что повелѣлъ ему великій Духъ, тогда онъ пойдетъ туда, гдѣ его не увидитъ уже ни одинъ бѣлый.
Генералъ и офицеры остались, повидимому, довольны тѣми свѣдѣніями, какія почерпнули изъ этихъ переговоровъ. Они еще нѣсколько минутъ совѣщались между собою, послѣ чего генералъ заключилъ свиданіе слѣдующими словами:
— Красные мои братья — желанные гости въ вигвамахъ бѣлыхъ воиновъ, и бѣлые будутъ заботиться, чтобы у нихъ въ избыткѣ была огненная вода и дичь. Но они должны оставаться въ вигвамѣ, въ которомъ теперь находятся, пока великій бѣлый отецъ не будетъ извѣщенъ о ихъ прибытіи. Мико знаетъ, что великій отецъ справедливъ, и что ни ему ни дѣтямъ его нечего бояться, если они пришли съ миромъ.
— Хорошо, сказалъ индѣецъ.
Тогда обѣ стороны встали и, съ достоинствомъ и важностію подавъ другъ другу руки, разстались. Индѣйцы возвратились въ свою комнату, а офицеры, за исключеніемъ напитана, остались въ залѣ, которая быстро стала наполняться для вторичнаго митинга.
ГЛАВА XXX.
правитьонъ стоить и какъ мы въ немъ нуждаемся.
— Добро пожаловать, капитанъ! сказала жена полковника, когда первый вошелъ въ дрэвингъ-румъ. — Садитесь; дѣти у себя наверху. Этимъ милымъ ангеломъ вы сдѣлали намъ прекрасный подарокъ къ Рождеству. Мнѣ все представляется, что она для насъ должна быть вѣстникомъ побѣды, ангеломъ міра и добрымъ предзнаменованіемъ для нашихъ, которые завтра идутъ противъ непріятеля. Мы цѣлое послѣобѣда плакали съ нею, когда она разсказывала намъ о прекрасной своей жизни и о несчастной смерти дочери Мико. Какая высокая, прекрасная и покорная душа! Она вся дышетъ любовью! Мы должны оказывать всевозможное вниманіе этому индѣйцу; онъ должно быть очень несчастливъ. У васъ было съ нимъ совѣщаніе? Я заключила это изъ вашего долгаго отсутствія.
Капитанъ небрежно бросился на диванъ и съ досадою провелъ рукою по чернымъ кудрямъ своимъ.
— Это — безутѣшная, до глубины потрясенная душа, сказолъ онъ, — въ которой еще кипитъ только одна страсть: ненависть, жгучая, съѣдающая ненависть ко всему американскому, — ненависть, которая выражается въ каждомъ движеніи, въ каждомъ словѣ, въ каждомъ мускулѣ. Да правду оказать, и есть за что: эти залѣсцы — самый эгоистическій, самый черствый, самый упрямый и грубый народъ.
Полковница покачала головою.
— Капитанъ! вы смотрите глазами предразсудка. Вы чувствуете себя здѣсь какъ-то неловко.
— Неловко! вскричалъ капитанъ съ горькимъ смѣхомъ. — Когда я сегодня вышелъ передъ фронтъ, — майоръ разговаривалъ еще съ штабъ-офицерами втораго баталіона, — воя эта толпа обернулась ко мнѣ спиною! Отъ этого можно сойдти съ ума!
Онъ вскочилъ и скрежеща зубами, началъ бѣгать по комнатѣ.
— А вы что? спросила полковница.
— Что же вы, милая мама, сдѣлали бы на моемъ мѣстѣ послѣ такого афронта?
— Я серьозно, дружески спросила бы ихъ, что они хотятъ выразить этимъ поступкомъ. А что же сдѣлалъ майоръ?
— Майоръ? Курилъ, пилъ и кутилъ съ ними потомъ цѣлый день, отвѣчалъ капитанъ. — Я оставилъ ихъ и ушолъ въ комнату.
— Капитанъ Перси! оказала полковница серьознымъ тономъ; еще вчера, или лучше сказать сегодня утромъ, поведеніе ваше нашли очень страннымъ, и всѣ удивлялись, какъ вы, военный человѣкъ, осмѣлились прервать народныя совѣщанія!
Капитанъ вспыхнулъ.
— Осмѣлился прервать ихъ народныя совѣщанія! клянусь небомъ! всѣхъ ихъ слѣдовало бы предать военному суду! Плѣнникъ бѣжалъ; не прошло и часа, какъ онъ ушолъ. Я спѣшу, бѣгу какъ угорѣлый; приказываю людямъ, прошу, заклинаю генерала, прошу не больше двадцати человѣкъ. А они стоятъ, развѣситъ уши, вылупивъ глаза, и не трогаются съ мѣста, слушая то, что уже тысячу разъ было напечатано во всѣхъ нашихъ газетахъ.
— Однако, любезный капитанъ, какое вамъ до этого дѣло, если народъ находитъ необходимымъ совѣщаться? И вы при этомъ сказали нѣсколько словъ, совершенно не въ американскомъ духѣ. Слова эти переходятъ изъ устъ въ уста.
— Тѣмъ лучше. Пусть они знаютъ, что объ нихъ думаютъ.
— И вы осмѣливаетесь возвысить вашъ голосъ противъ этого великана съ милліонами рукъ, называемаго народнымъ духомъ! Отваживаетесь идти на перекоръ гражданамъ нѣсколькихъ графствъ!
— Я не народный офицеръ, а капитанъ линейныхъ войскъ.
— А кому принадлежатъ эти линейныя войска? спросила полковница. — А потомъ, эти несогласія, продолжала она, — эти раздоры въ такое и безъ того тяжелое время; къ чему поведетъ все это, когда тѣ, которые должны вести народъ противъ непріятеля, ссорятся съ нимъ изъ за ложно понятой гордости?
— А кто вызвалъ эти раздоры, милая мама? Ужъ никакъ не капитанъ Перси. Кто затѣялъ эту оппозицію противъ главнокомандующаго?
— Капитанъ Перси! сказала полковница съ озабоченнымъ видомъ, — вы слишкомъ долго были вдали отъ родины; вы не знаете здѣшней народной жизни и ея могущества. Вы представляете себѣ народъ нашъ такимъ, каковъ онъ въ Старой Англіи, въ этомъ земномъ раю аристократовъ. Но здѣсь, напротивъ, рай народа, и какъ тамъ аристократы, такъ здѣсь народъ имѣетъ въ рукахъ своихъ всю силу и власть.
— Къ несчастію такъ! сказалъ капитанъ.
Полковница бросила на него взглядъ, въ которомъ выражались и жалость и негодованіе, и потомъ съ неудовольствіемъ отвернулась отъ него. Въ это время растворились двери и въ комнату вошли полковникъ и майоръ Коплендъ, очень любезно привѣтствуя хозяйку и раскланиваясь сухо довольно съ капитаномъ.
— Вы уже воротились? спросила мистриссъ Паркеръ.
— Да, моя милая, отвѣчалъ полковникъ. — Этимъ мы обязаны сквайру. Дѣло кончилось прекрасно, и я теперь съ увѣренностію отправляюсь туда внизъ. Сквайръ Коплендъ — просто волшебникъ: революціи приняты единодушно. Нѣкоторые хотѣли было возражать, но перецѣнили свое намѣреніе.
— Это были тенесцы; они только еще въ прошедшемъ году поселились здѣсь, сказалъ сквайръ. Это еще грубое вещество, — сырой матеріалъ; не отвыкли еще отъ фехтованія и гуггингаа. Но тамъ внизу они теперь какъ разъ будутъ въ пору.
— Маневры вашихъ стрѣлковъ, майоръ, достойны всякой похвалы, и порядокъ между ними замѣчателенъ, — конечно для перваго дебюта.
— Нѣсколько разъ имъ все еще хотѣлось повольничать, замѣтилъ сквайръ, — но когда я у другого, у третьяго вынулъ изо рта сигары, они на цѣлый день оставались спокойны. Ну, конечно, это не нью-іоркскіе и не лондонскіе джентльмены; но повѣрьте, благо родины они ставятъ выше всего на свѣтѣ. Теперь у насъ собраны четыре роты стрѣлковъ, которые шутя одолѣютъ дюжины британскихъ ротъ.
Небрежно развалившись на диванѣ, капитанъ улыбаясь прислушивался къ рѣчамъ сквайра.
— Майоръ Коплендъ, замѣтилъ онъ наконецъ насмѣшливымъ тономъ, — ставитъ, какъ видно, враговъ обоихъ ниже того, что они стоятъ. Это показываетъ покрайней мѣрѣ самосознаніе.
— И это самосознаніе никогда не бываетъ лишнимъ въ народѣ, возразилъ сквайръ. — Кто надѣется исполнить невозможное, тотъ и исполняетъ.
— Я не разъ слыхалъ, что тотъ, кто презираетъ своего врага, уже вполовину побѣжденъ, замѣтилъ капитанъ.
— Можетъ быть это такъ въ старомъ свѣтѣ, сухо; отвѣчалъ сквайръ. — У насъ есть еще лучшая пословица: уважай самого себя, тогда и враги твои не будутъ тебя презирать. Впрочемъ, капитанъ, мы живемъ въ свободной странѣ, и вы можете приводить пословицъ сколько душѣ угодно; только я совѣтовалъ бы вамъ, когда вы имѣете дѣло съ гражданами, то и сами должны быть гражданиномъ, и ни на іоту больше.
— И идти въ Опелюзасъ, въ науку къ сквайру Копленду, замѣтилъ капитанъ съ горькой усмѣшкой.
— Можетъ быть это и лучше было бы для васъ, чѣмъ то, что вы провели лучшіе годы своей молодости въ испорченной до основанія Англіи. Въ полномъ восторгѣ отъ послушнаго народа Старой Англіи, вы, какъ видно, забыли, что послушанія здѣсь требуетъ народъ. Оно, конечно, какъ-то пріятнѣе сказать: "иди, стой, " но у насъ на этотъ случай есть другое правило, и ваша величественная важность и благородно гордыя манеры остаются у насъ даже и незалѣченными. Мало того, вамъ не позволятъ даже взглянуть на кого нибудь пристально или косо; въ противномъ случаѣ къ вамъ тотчасъ же повернутся спиною. Ужъ нечего дѣлать, вамъ придется сносить наши манеры; если же это покажется вамъ стыдно, то, повѣрьте мнѣ, люди наши еще больше будутъ стыдиться вашихъ иностранныхъ манеръ. Они мужи, и притомъ самые свободные мужи въ мірѣ, и слишкомъ горды, чтобы покориться чужимъ манерамъ.
— Это нравоученіе, майоръ…. какъ прикажете принять его? вспылилъ капитанъ, быстро подходя къ майору.
Молодого, прекраснаго, блестящаго офицера, одѣтаго въ богатый, золотомъ шитый мундиръ, и усвоившаго себѣ самыя изящныя свѣтскія манеры, возмутила повидимому не столько рѣчь сквайра, сколько его наружность. Наружность эта, какъ извѣстно нашимъ читателямъ, была далеко не изящна. Порыжѣлый рединготъ изъ толстаго сукна, хотя и не столь знаменитый, но не менѣе испытавшій разныя превратности, чѣмъ сѣрый его родственникъ, находившійся въ то время на островѣ Эльбѣ; такіе же панталоны; нѣчто въ родѣ черной шелковой веревки вокругъ шеи; квакерская шляпа, на, которой на подобіе пугала торчалъ извѣстный уже намъ шутовской султанъ; полукруглые башмаки, отъ самаго появленія своего на свѣтъ не видѣвшіе ваксы: все это вмѣстѣ составляло костюмъ дюжаго сквайра, который въ свою очередь важно и строго приблизился къ капитану.
— Ни больше, ни меньше, какъ добрый совѣтъ, капитанъ, отвѣчалъ онъ. — Вы прекрасный, достойный молодой человѣкъ; да простить Господь тѣхъ, которые, вмѣсто того чтобы сдѣлать изъ васъ гордость Вашей страны, отправили васъ въ Англію и возвратили намъ англійскаго фешенебля. Но тамъ, на озерахъ, вы вели себя какъ храбрый воинъ. Если бы не это, то майоръ Коплендъ право не бросилъ бы изъ за васъ на словечка.
— Капитанъ Перси, гордо возразилъ молодой офицеръ, — не нуждается ни въ чьемъ заступничествѣ, а тѣмъ менѣе въ…
— Вы молоды, капитанъ, холодно и сухо перебилъ его майоръ, — не забудьте, что вы мой подчиненный. Завтра, какъ уже рѣшено, мы отправляемся туда съ восьмью ротами. Двѣсти человѣкъ остаются здѣсь. Вамъ теперь представится случай показать, что для васъ дороже: англійскія манеры, или благо вашей родины. Не забудьте также, что если вамъ случится съ кѣмъ нибудь изъ вашихъ согражданъ выкурить сигару или выпить стаканъ тодди, то такое довѣріе послужитъ къ вашей чести и ни на волосъ не уронитъ вашего достоинства. Не забудьте и того, что эти же самые граждане сумѣютъ справиться съ людьми и почище васъ.
Сказавъ это, онъ кивнулъ головой и исчезъ въ другой половинѣ дрэвингъ-рума. Въ тонѣ сквайра, при добродушной умѣренности, слышалась въ то же время какая-то безпощадная суровость, отъ которой нѣсколько разъ яркая краска выступала на лицѣ капитана. Онъ собирался уже броситься вслѣдъ за майоромъ, когда полковникъ остановилъ его словами:
— Что вы хотите, капитанъ Перси?
— Потребовать объясненія у этого грубіяна.
— Садитесь, я вамъ дамъ за него это объясненіе. Знаете ли вы, что вся команда безъ исключенія, до того раздражена вашимъ поведеніемъ во время вчерашняго митинга, вашими неприличными словами и сегодняшнимъ поступкомъ, что немедленно нарядила коммиссію изъ офицеровъ?
— И? спросилъ капитанъ, нѣсколько озадаченный.
— И эта коммиссія требовала, чтобы все это было донесено главнокомандующему и чтобы васъ устранили пока отъ всѣхъ служебныхъ сношеній съ нашими гражданами.
Капитанъ поблѣднѣлъ.
— Тогда, продолжалъ полковникъ, — вышелъ впередъ майоръ Коплендъ и съ свойственнымъ ему увлекательнымъ краснорѣчіемъ представилъ гражданамъ всю необходимость оставить васъ въ настоящей вашей должности. Ничего не забылъ онъ: ваши заслуги, ваши блистательные подвиги при Платсбургѣ — все изобразилъ онъ яркими красками. Онъ хорошо васъ знаетъ. Долго все было напрасно, но наконецъ ему удалось успокоить всеобщее негодованіе. Рѣшеніе пока отложено; понимаете ли? только отложено.
— Я дѣйствовалъ по порученіямъ моего начальника, и если въ пылу досады у меня вырвались слова…
— Которыя никогда не должны вырываться у человѣка, призваннаго начальствовать надъ другими, перебилъ его полковникъ. — Вы прибыли сюда по порученіямъ генерала. Хорошо! въ такомъ случаѣ вамъ слѣдовало исполнить эти порученія и потомъ молчать. Но вы налетѣли на насъ, какъ стрѣла, пущенная изъ лука, думая вѣроятно, что если генералъ тамъ внизу такъ мало церемонится съ креолами, то вы въ правѣ такимъ же образомъ поступать и здѣсь. Но начальникъ вашъ лучше понимаетъ это дѣло и, посылая васъ на удачу съ громовою своею вѣстію, самъ пишетъ прелюбезное письмо къ сквайру и проситъ его: нельзя-ли ему какъ можно скорѣе прибыть туда съ своимъ баталіономъ, и прибавляетъ, что онъ самъ приготовилъ для него квартиру.
— Почемъ же онъ знаетъ, что сквайръ Коплендъ будетъ выбранъ майоромъ?
— Если бы графства, лежащія по ту сторону рѣки, могли располагать мѣстомъ президента, то президентство досталось бы сквайру Копленду, который своею опытностію, познаніями, популярностію и даже по своему состоянію, пользуется тамъ всеобщимъ уваженіемъ. Онъ одинъ изъ важнѣйшихъ представителей демократической партіи въ Штатѣ и пользуется всемогущимъ вліяніемъ въ нѣсколькихъ графствахъ. Какъ могли вы рѣшиться говорить такимъ тономъ съ человѣкомъ, который имѣетъ шесть, уже поселившихся и устроившихся сыновей, съ человѣкомъ, который проливалъ свою кровь, когда васъ не было еще на свѣтѣ?
Капитанъ нѣсколько разъ прошелся быстро взадъ и впередъ по залѣ; наконецъ онъ сказалъ:
— Генералъ предчувствовалъ нѣчто въ родѣ оппозиціи; онъ поручилъ мнѣ употребить всѣ средства, чтобы помѣшать ей.
— И вы пришли и подумали, что мы такъ вотъ сейчасъ и испугаемся? Будьте увѣрены, что вашъ громоносный генералъ съ самой сладкой гримасой проглотитъ страшную пилюлю, которою вы обожгли себѣ ротъ и можетъ быть на всегда повредили военной своей карьерѣ, и что онъ своею любезностію будетъ стараться отвратить отъ себя дальнѣйшій гнѣвъ народа.
Наступило продолжительное молчаніе.
— Завтра, какъ вамъ извѣстно, мы отправляемся внизъ съ обученными уже войсками и стрѣлками; вы останетесь еще на нѣсколько дней, пока не выучится здѣшняя команда. Но одно я долженъ вамъ замѣтить, продолжалъ полковникъ серіознымъ тономъ; — вашему сватовству за моею дочерью, капитанъ Перси, я не мѣшалъ, хотя оно мнѣ и несовсѣмъ по душѣ. Но я не хочу мѣшать счастію своей дочери. Не забудьте однако же, что вмѣстѣ съ дочерью я не намѣренъ терять своей популярности между моими согражданами.
Капитанъ устремилъ на него неподвижный взоръ. Нѣсколько разъ онъ быстро прошолся взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ съ запальчивостію схватилъ киверъ и перчатки. Онъ стоялъ еще въ нерѣшимости, какъ вдругъ встала жена полковника и произнесла съ достоинствомъ:
— Согласіе и единодушіе въ дѣйствіяхъ! пойдемте, капитанъ, вы были виноваты. Вамъ слѣдуетъ сдѣлать первый шагъ къ примиренію.
Капитанъ взялъ предложенную ему руку и отправился вслѣдъ за дамой. Черезъ нѣсколько минутъ онъ возвратился, рука объ руку съ сквайромъ и Виргиніей.
— Она уже легла въ постель, сказалъ смягчившійся сквайръ, — милый ангелъ! жаль, очень хотѣлось бы еще разъ видѣться съ нею.
— Оставьте ее, сказала полковница, — ей отдыхъ необходимъ. Она не спала двѣ ночи. Завтра мы возьмемъ ее туда съ собою.
На всемъ семействѣ отразилась какая то унылая важность, и какъ будто вмѣстѣ съ этимъ милымъ ребенкомъ исчезла и веселость. Это были послѣдніе часы разлуки, которая могла длиться недѣли, мѣсяцы, а можетъ быть и вѣчно; а потому очень естественно, если часы эти проводились въ какомъ то важномъ настроеніи духа. Совѣщанія о важныхъ дѣлахъ отечества и весьма обширномъ хозяйствѣ полковника были причиною, что поздній чай тянулся почти до самаго ужина. Было уже далеко за полночь, когда убрали со стола, и невольниковъ посемейно ввели въ столовую, гдѣ плантаторъ произнесъ имъ внушительную рѣчь, убѣждая ихъ исполнять вѣрно свои обязанности, а потомъ трогательно простился съ ними. О снѣ никто и не подумалъ. Среди разнообразныхъ заботъ по хозяйству и приготовленій къ походу прошла ночь, и уже начала заниматься заря, когда громъ пушечныхъ выстрѣловъ возвѣстилъ о прибытіи пароходовъ. Вскорѣ послѣ того въ залу вошла Роза и Габріеля. Еще нѣсколько минутъ семейная группа стояла вмѣстѣ, а потомъ оставила домъ и байю и направилась къ берегу рѣки.
Туманъ висѣлъ еще такъ густо надъ рѣкою и берегомъ, что нельзя было различить ни одного предмета, и только слышался глухой гулъ говора. Отрядъ стоялъ уже на берегу, а съ нимъ тысячи женщинъ, дѣвушекъ и дѣтей, пришедшихъ изъ разныхъ мѣстъ проститься съ родными. Охотникъ до зрѣлищъ вѣроятно не нашолъ бы здѣсь достаточной пищи для своей страсти: тутъ не было и помину о томъ блескѣ и великолѣпіи, о той оглушительной музыкѣ, какая бываетъ въ европейскихъ государствахъ тутъ не было и помину о тѣхъ пѣсняхъ, шумѣ и попойкахъ, которыя въ такихъ случаяхъ характеризуютъ подобныя прощанія. Напротивъ, здѣсь царствовала глубокая тишина или, скорѣе, тихій шопотъ, прерываемый только громкими голосами носильщиковъ и негровъ. Всѣ стояли важно и степенно, разговаривая съ своими родными съ такимъ спокойствіемъ, которое непреложно доказывало высокую степень самоуваженія, американцевъ. Въ американскомъ, народѣ нѣтъ собственно черни, а каждый членъ этого огромнаго, тѣла, самостоятельно и съ политическою важностію, обдумываетъ каждый свой шагъ, и идетъ на встрѣчу событіямъ съ полнымъ сознаніемъ и силою. Еще разъ полковникъ обнялъ всѣхъ дорогихъ его сердцу, и потомъ велѣлъ подать знакъ къ выступленію. Вслѣдъ за нимъ сынъ его на скоро обнялъ мать и сестеръ, схватилъ руку Розы и съ лихорадочнымъ жаромъ прижалъ ее къ сердцу. Сквайръ пожалъ руку дамамъ и обнялъ Розу.
— Молись за насъ, Роза, сказалъ онъ ей шопотомъ. Всевышній внимаетъ молитвѣ невинныхъ; мы по истинѣ будемъ нуждаться въ этомъ.
И сильнѣе прежняго раздался трескъ и грохотъ барабановъ, оглушительнѣе зазвучали флейты, и посреди всего этого заревѣлъ громъ пушекъ съ пароходовъ. Сквайръ вырвался изъ объятій Розы и семейства полковника.
Передъ ними стали проходить отрядъ з.а отрядомъ. Послышался глухой унылый шопотъ, сперва тихое, потомъ постепенно усиливавшееся рыданіе женщинъ, дѣвушекъ и дѣтей.
— Благослови васъ Богъ! Да хранитъ васъ владыка силъ небесныхъ! раздалось изъ тысячи устъ. Не забывайте жонъ и дѣтей вашихъ! Будьте тверды, какъ истинные мужи! кричали другія.
Вдругъ Роза вздрогнула.
— Боже милосердый! вскричала она и въ оцѣпенѣніи бросилась въ объятія новой своей матери. Она прижала лицо къ груди мистриссъ Паркеръ и съ трепетомъ указала позади себя на толпу мущинъ, которые, въ сопровожденіи не большаго конвоя милиціи, шли по направленію къ пароходу.
— Что такое? что такое? вскричала испуганная полковница.
— Мать моя! ради Бога спаси меня! Спаси твою Розу! Больше она не въ силахъ была говорить: полумертвая отъ испуга, она повисла на рукахъ дамы; всѣ члены ея дрожали; она была поражена невыразимымъ ужасомъ.
Вдругъ позади ихъ, подобно привидѣнію, явилась длинная, исполинская, высохшая фигура, бросилась въ самую середину группы дамъ, вырвала Розу изъ объятій полковницы и обхватила ее своими длинными, сухими руками, уподобляясь болѣе адскому привидѣнію, нежели обитателю земнаго шара. Мать и дочери съ криками ужаса отскочили назадъ.
— Что такое? вскричалъ капитанъ, подбѣгая съ обнаженною шпагою.
Индѣецъ уставился на него, поворачивая глазами, какъ бѣшеный, потомъ судорожно прижалъ къ себѣ Розу и страшно вытянулъ длинную свою шею по направленію парохода, устремивъ туда страшно сверкающіе глаза.
— Начальникъ соленыхъ водъ! простоналъ онъ. Роза подняла глаза и начала озираться во всѣ стороны.
— Мико! вскричала она, — его уже нѣтъ. Успокойся, Мико, убійца Канонды и твоихъ воиновъ уже на рѣкѣ.
Мало по малу взоры его стали успокоиваться. Руки, которыми онъ держалъ дѣвушку, опустились, еще разъ устремилъ онъ неподвижный взоръ на рѣку, я потомъ медленно и шатаясь направился къ своимъ.
— Ради Бога, дитя мое, что это такое? съ ужасомъ вскричала полковница.
— Морской разбойникъ, милая мать, отвѣчала Роза, дрожа всѣмъ тѣломъ.
— Дитя мое, ты ошибаешся, вскричала озабоченная дама. Какимъ образомъ зашолъ бы сюда морской разбойникъ?
— Нѣтъ, нѣтъ, возразила Роза, — Мико также видѣлъ его.
И опять она со страхомъ устремила взоръ на пароходы, изъ трубъ которыхъ сильнѣе сталъ клубиться дымъ. Еще нѣсколько разъ неистово зашипѣли пары; съ обѣихъ сторонъ изъ тысячей устъ раздалось: «да благословитъ васъ Богъ!» корабли поднялись, повернули и понеслись въ роковую даль.
ГЛАВА XXXI.
правитьмои бѣдныя услуги. Хотѣлось бы очень
отвѣдать вашего хлѣба, какъ бы онъ
ни былъ черенъ, и вашего питья, какъ
бы оно ни было водянисто, и за сорокъ
шиллинговъ я буду такъ усердно служить
вамъ, какъ другой за три фунта.
— Отправились? спросилъ кто-то тихимъ голосомъ, какъ бы не желая мѣшать окружающимъ въ ихъ горестномъ созерцаніи.
— Какъ видите, отвѣчалъ другой: — вы изъ числа стрѣлковъ, Бобъ; вамъ еще вчера слѣдовало быть здѣсь; вашъ капитанъ уже отправился.
— Damn! сказалъ первый. Да и были бы здѣсь, если-бъ вотъ эти не задержали насъ.
При этихъ словахъ онъ указалъ на группу изъ пяти человѣкъ, съ которыми онъ только что прибылъ съ противоположнаго берега и которые казались удивленными, увидя себя внезапно посреди густой толпы мущинъ, женщинъ и дѣтей, изъ коихъ нѣкоторые прислушивались къ отдалявшемуся шипѣнію пароходовъ, другіе стояли погруженные въ глубокое размышленіе, или же закрывали глаза платками. Было что-то поражающее въ этомъ гробовомъ молчаніи нѣсколькихъ сотъ мущинъ, женщинъ и дѣтей, которые, не издавая ни малѣйшаго звука, силились по видимому уловить слухомъ хоть шипѣніе пароходовъ. Хотя послѣднія слова были произнесены тихо, но вниманіе окружающихъ устремилось на упомянутую группу, изъ которой двухъ привѣтствовали какъ сосѣдей, въ третьемъ узнали бѣжавшаго негра полковника Паркера, а на четвертаго посмотрѣли нѣсколько мгновеній и потомъ оставили въ покоѣ, какъ человѣка, не заслуживающаго особаго вниманія; но видъ пятаго возбудилъ вдругъ всеообщее движеніе и ропотъ, который быстро сталъ усиливаться.
— Шпіонъ! раздалось вдругъ со всѣхъ сторонъ, и слово это стало переходить изъ устъ въ уста.
— Клянусь Язусомъ! вскричалъ рѣзкимъ, дребезжащимъ, сиплымъ голосомъ парень, котораго мы назвали четвертымъ; по выговору въ немъ тотчасъ можно было узнать одного изъ сыновъ Эрина.
— Клянусь Язусомъ! мастеръ Джемсъ, вотъ веселая ватага! вотъ тревога-то! когда мы причалили, можно было слышать шаги мыши, и едва мы ступили на берегъ, какъ поднимается тревога и суматоха, точно фрегатъ янки собирается нагрянуть на королевскій пятидесяти пушечный корабль.
Мастеръ Джемсъ, который, какъ вѣроятно догадывается читатель, былъ опять никто иной, какъ нашъ злополучный британецъ, не отвѣчалъ ни слова. Стиснувъ зубы и уста, онъ стоялъ какъ статуя, устремивъ въ пространство неподвижный, безсмысленный, полудикій взоръ, который если и не оправдывалъ даннаго ему названія «шпіонъ», то указывалъ покрайней мѣрѣ на тяжелые удары, перенесенные имъ въ продолженіи тридцати часового бѣгства. Ропотъ: «шпіонъ, шпіонъ» становился между тѣмъ все громче и и громче. Ирландецъ осмотрѣлъ сперва себя съ ногъ до головы, потомъ обоихъ своихъ спутниковъ, и вскричалъ весело:
— Шпіонъ! клянусь Уинго! кто же по вашему мнѣнію шпіонъ? сынъ моего отца? Да это умереть можно со смѣху. Мэстеръ Джемсъ? этотъ юноша, кровь съ молокомъ? при этихъ словахъ онъ взглянулъ еще разъ на британца. Негръ-джентльменъ? Чортъ меня возьми, если вы въ своемъ умѣ. Въ семействѣ нашемъ, семействѣ Мурфи въ Кильдорѣ нѣтъ въ живыхъ ни одного, который бы хоть разъ былъ повѣшенъ. Шпіонъ! убирайтесь къ чорту! вы съ ума сошли.
И онъ разразился неудержимымъ смѣхомъ.
— Да вѣдь братъ твой въ Дублинѣ обвѣнчанъ съ веревкой, закричалъ ему одинъ изъ оставшихся ополченцевъ.
— Вы говорите, какъ проклятый хвастунъ, брякнулъ на него ирландецъ. Это былъ мой сводный братъ, маминъ уродъ; спрыгнулъ съ доски въ казармѣ Грингуза. Если бы въ этомъ чортовомъ гнѣздѣ не сидѣлъ ея камартажскій кузенъ, онъ бы и до сихъ поръ еще носилъ свою куртку. Да только куртки-то у него не было; еще въ тюрьмѣ спустилъ ее за бутылку виски; повѣсили въ рубашкѣ.
— Твоя правда, Подди, вскричалъ другой, которому не хотѣлось прекращать шутки. — А отецъ твой, Дави Мурфи?
— Застрѣленъ Констэблемъ Мейгсомъ изъ-за какого-нибудь несчастнаго бочонка желудочнаго эликсира. Проклятый дуракъ! такая честная смерть, какой и желать лучше не надо.
— Ну, а твоя сестра, въ Коркѣ, вѣдь конфискована за покражу овцы! закричалъ ему третій.
— Въ Коркѣ? клянусь Язусомъ! захохоталъ ирландецъ. — Въ Коркѣ? Да у нихъ въ цѣломъ Коркѣ нѣтъ ни овечки. Они рады, коли могутъ прокормить козу. Коли останется травинка, они дѣлаютъ изъ нея чай. Бѣдная Мери! вскричалъ онъ комически: — когда я въ другой разъ увидѣлъ ее, то она сказала мнѣ: ты, Дэви, сказала она, будь уменъ, сказала она, и, сказала она…
Къ видимому сожалѣнію опелюзскихъ гражданъ, веселый ирландецъ былъ прерванъ въ семейной своей исповѣди приходомъ двухъ ополченцевъ, которые съ ружьями въ рукахъ прибыли изъ караульни, чтобы принять его и двухъ его товарищей въ свое распоряженіе. Нѣсколько мгновеній онъ смотрѣлъ на нихъ съ видомъ изумленія и потомъ, присѣвъ на корточки, закричалъ съ дурацкимъ хохотомъ:
— Мастеръ Джемсъ Годжесъ! Мастеръ Джемсъ Годжесъ! Parleh fouhs frenseh Monsiehour?
И опять онъ расхохотался такимъ неудержимымъ смѣхомъ, что наконецъ у него захватило духъ.
— Ну, мастеръ Джемсъ! продолжалъ онъ хихикая: — когда насъ вчера тамъ выпроваживали метлами и дубинами, кто бы подумалъ, что на другой день окажутъ намъ такую честь и дадутъ намъ почетную стражу?
— Мнѣ кажется, вскричалъ одинъ изъ присутствующихъ: — за всѣмъ этимъ скрывается больше чѣмъ обыкновенный шутъ.
— Parleh fouhs frenseh Monsiehour? снова закричалъ ирландецъ съ отчаяннымъ хохотомъ.
— Вотъ уморительный чудакъ, вскричало нѣсколько ополченцевъ. — Пусть себѣ забавляется.
И вся толпа мущинъ, женщинъ и дѣтей присоединилась къ шествію.
— Parleh fouhs frenseh Monsiehour? закричалъ онъ опять, останавливаясь и хохоча какъ сумашедшій. — Да вы ничего не знаете, продолжалъ онъ на своемъ ирландскомъ жаргонѣ. — Чортъ возьми, вонъ дураки говорятъ, что въ Лунзіонѣ на половину французы, на половину янки. Damn уе! попъ нашъ, патеръ Киркпатрикъ, больше смыслитъ, и сынъ моего отца отъ него научился этому; но гдѣ я ни заговаривалъ по французски, ни кто меня не понимаетъ.
— Ты смѣлый парень, закричалъ ему одинъ изъ офицеровъ: — но нѣсколько сутокъ на хлѣбѣ и на водѣ уймутъ твой бродяжническій языкъ.
Ирландецъ смотрѣлъ на него нѣсколько мгновеній съ видомъ сомнѣнія; потомъ выжидающіе его взоры обратились къ окружавшимъ, которыхъ очевидно забавляли его выходки, и потомъ снова закричалъ, вытаскивая изъ своей голубой куртки бумагу:
— Parleh fouhs frenseh Monsiehour? Вотъ, съ позволенія вашей чести, свидѣтельство моряка съ брига «Сара», капитана Морондъ, моего земляка, который однако пошелъ въ янки, и, чортъ меня возьми, я и самъ пойду въ янки! нѣтъ на свѣтѣ лучше янковъ. Parleh fouhs frenseh Monsiehour, мастеръ Джемсъ Годжесъ? обратился онъ вдругъ, къ послѣднему. — Ахъ, мастеръ Джемсъ! лучше бы намъ быть тамъ, гдѣ были вчера; метла и палки вовсе не такъ опасны, какъ эти штуцера.
Веселый шутъ опять присѣлъ на корточки и захохоталъ пуще прежняго. Parleh fouhs frenseh Monsiehour?
— Твой пашgортъ въ должномъ порядкѣ, сказалъ офицеръ: — но какъ же ты сошелся съ плѣнникомъ?
— Parleh fouhs frenseh? вскричалъ опять ирландецъ. — Чортъ меня возьми, если я самъ это знаю, и могу сказать. Съ тѣхъ поръ, какъ я оставилъ городъ, языкъ мой такъ высохъ, какъ будто пропустилъ черезъ себя цѣлыхъ четыре штофа гороховой воды.
И онъ снова остановился и лукаво улыбался.
Плутовское лицо его, на которомъ, при нѣкоторомъ добродушіи отражалась порядочная доза ирландской наглости и невозмутимой веселости, привело мало по малу весь конвой, несмотря на прежнюю мрачность и важность, въ такое настроеніе, что всѣ едва были въ состояніи подавить смѣхъ. Шествіе приближалось въ это время къ караульному дому, но ирландецъ останавливался черезъ каждые десять шаговъ. Одинъ изъ офицеровъ вынулъ изъ кошелька полъ-доллара и держалъ его между пальцами.
— Ахъ, наимилостивѣйшій, сладчайшій, милѣйшій, прекраснѣйшій, наипрелестнѣйшій, наипревосходнѣйшій, наипочтеннѣйшій сквайръ, майоръ, полковникъ, генералъ, поручикъ, а можетъ даже и капралъ! вскричалъ ирландецъ, протягивая руку къ монетѣ и дѣлая при этомъ такую забавную рожу, что всѣ покатились со смѣху.
— Ба! старуха съ своимъ капоромъ и орелъ съ своими звѣздами въ тысячу кратъ умнѣе сумасшедшаго капитана Морондъ. Всѣми силами хотѣлъ завербовать меня въ отрядъ волонтеровъ, чтобы сражаться противъ этихъ красныхъ мундировъ. Чортъ меня возьми, если я это сдѣлалъ. Ну, пожалуй, если бы дѣло шло покрайней мѣрѣ объ акцизѣ, или еслибъ можно было заработать при этомъ штофъ виски. Послушайте-ка, вашъ виски ни къ чорту не годится. Ага, прибавилъ онъ, лукаво прищуриваясь: — Дэви не дуракъ; если бы онъ попался въ руки сиръ Эдварда, то ужъ висѣлъ бы. Вотъ еще человѣчекъ, этотъ сиръ Эдвардъ! Женился на желто-красной! проклятый апельсинникъ! Ну, мистеръ, а теперь выпьемъ-ка за здоровье мастеръ Джемсъ Годжеса.
— Оставайся-ка пока здѣсь, отвѣчалъ офицеръ. — Ты пойдешь съ нами въ караульню; но тебѣ тамъ ничего не сдѣлаютъ.
— Силы небесныя! закричалъ ирландецъ: — въ караульню! за что же это? что я не хотѣлъ служить въ волонтерахъ, такъ за это меня сажаютъ въ караульню?
— Падди, закричалъ ему одинъ изъ окружавшихъ, сынъ твоего отца ужасный дуракъ.
— Чортъ возьми, это правда, вскричалъ веселый ирландецъ. — Однако все таки не такой дуракъ, чтобы окунуть пальцы въ горшокъ съ кипяткомъ. Отправился въ вашу сторону на заработки, и вотъ я, какъ видите. Не нуженъ ли вамъ тертый калачъ? умѣю дѣлать все на свѣтѣ, кромѣ денегъ: плотничать, столярничать, починять башмаки, сучить веревки. Чорть меня возьми, если между Коркомъ и Дублиномъ найдется лотъ одинъ, который бы могъ равняться съ Дэви Мурей. "Дэви, " сказалъ его честь, сквайръ въ Комортэнѣ, "Дэви, " сказалъ онъ, «если изъ тебя не выйдетъ прокъ, то назови меня чѣмъ хочешь.» Но вчера вамъ надо было видѣть меня, вчера! Клянусь Язусомъ, вотъ я разсердился-то! Проклятый Же-нангтангпа[55]. Damnhion! Нѣтъ! сбросилъ меня съ лѣстницы, да еще и выругалъ Же-нангтангпа! Не скажетъ ли мнѣ кто нибудь изъ васъ, что это за же-нангтангпа? Если бъ я зналъ, то тотчасъ же пошолъ бы и свернулъ шею этому лежебокѣ, хоть бы даже пришлось за это болтаться на воздухѣ.
— Да ты раскажи-ка лучше, какъ попалъ къ этому Же-нангтангпа.
До сихъ поръ британецъ нашъ съ нѣмою яростію выслушивалъ нескончаемыя сумасшедшія выходки своего товарища въ бѣдѣ; но наконецъ терпѣніе его повидимому достигло послѣднихъ предѣловъ; онъ вдругъ схватилъ ирландца за плечо и запальчиво сталъ трясти его.
— Если ты не замолчишь, проклятый бездѣльникъ, то я сверну тебѣ….
Онъ не успѣлъ кончить, потому что въ эту минуту два человѣка оттащили его отъ ирландца.
— Тише, молодой человѣкъ! сказалъ одинъ изъ нихъ съ такимъ серьёзнымъ видомъ, что у разгорячившагося юноши послѣднее слово замерло на устахъ.
— Терпѣніе, мастеръ Джемсъ, вскричалъ нѣсколько озадаченный ирландецъ: — вы видите, янки не слишкомъ-то уважаютъ англійскихъ джентльменовъ; покоритесь-ка лучше своей судьбѣ. Не ожидалъ я этого, продолжалъ онъ: — но ужъ объ этомъ и бабушка моя говорила своей дочери. Слушай, Дэви, сказала она, Дэви, оказала она, ты ловкая бестія, сказала она, ходи только почаще въ школу къ патеру Мурдоху, сказала она, ты далеко пойдетъ, оказала она. А проклятый-то креолъ вѣдь ни слова не знаетъ по французски!
— А ты развѣ говорилъ съ нимъ? смѣясь спросили его нѣсколько человѣкъ.
— Говорилъ съ нимъ? конечно говорилъ; говорилъ съ господами и почище этого паршиваго креола, и будь я проклятъ, если это не правда. Разговаривалъ съ нимъ такъ ясно, такъ внятно, какъ только можно разговаривать. Спросите-ка мэстеръ Джемса. Ахъ, бѣдный мэстеръ Джемсъ! Посмотрите, какая у него печальная рожа, — сжальтесь надъ нимъ. Я подцѣпилъ его за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ: вижу, все высматриваетъ съ этимъ чернымъ джентльменомъ около опушки лѣса и не рѣшается ни входить, ни выходить: я и думаю про себя: у этого то же что-то не ладно; дай-ка посмотрю, что они тамъ затѣваютъ; но ужъ на лицѣ прочиталъ въ чемъ сила: едва взглянулъ, и уже зналъ который часъ. Эй, мэстеръ, сказалъ я, посмотримъ-ка вмѣстѣ, не натянемъ-ли нося этимъ янкамъ и не проберемся-ли къ Нью-Йорку или къ Филадельфіи. Это должно быть не далеко отсюда.
— Бездѣлица, захохотали всѣ; — двѣ тысячи пять сотъ мель.
— Янкскихъ миль? спросилъ ирландецъ, лукаво прищуриваясь, — такихъ идетъ пятнадцать на одну англійскую.
— Онъ еще и остритъ, закричало нѣсколько человѣкъ.
— Нѣтъ шутки, въ сторону, неужели двѣ тысячи?
— И сверхъ того пятьсотъ, да еще и добрыхъ.
— Язусь! вскричалъ ирландецъ, крестясь, если такъ, то сынъ моего отца былъ таки страшный дуракъ, что такъ размѣнялъ свои тридцать шесть долларовъ, точно они жгли ему карманъ. И если тутъ всѣ таковы, какъ этотъ же-нангтангпа — представьте себѣ; когда мы вотъ такъ сошлись съ мастеромъ Джемсомъ и вотъ этимъ чернымъ джентльменомъ, мы и пустились въ путь втроемъ; вы знаете зачѣмъ и для чего: въ желудкахъ нашихъ уже два раза прозвонило къ обѣду. Ну хорошо, вотъ мы и направились съ самымъ лучшимъ намѣреніемъ къ одному дому, да еще и славный какой домъ! видимъ, стоитъ передъ дверью вотъ эдакая сухопутная крыса, съ двумя ледіями, и преспокойно смотритъ, какъ мы одинъ за другимъ подползаемъ къ дому. Мастеръ Джемсъ оставался однако назади, да и меня не хотѣлъ пускать впередъ; но Дэви не дуракъ, и смѣло ваялся за дѣло. Да и пора было: въ желудкѣ у меня шумѣло, точно на нашей «Сарѣ», когда приближается Сѣверо-западный вѣтеръ. Жаль только ловкаго поклона и славныхъ комплиментовъ, которые я отмахнулъ. Но дамы были хороши; лучшихъ не найдешь и въ Дублинѣ, а это много значитъ.
Между тѣмъ ирландецъ, съ своей свитой, подъ которою мы разумѣемъ всѣхъ оставшихся ополченцевъ, подошолъ къ караульному дому. Часть свиты остановилась передъ входомъ, выражая такимъ образомъ молча желаніе, еще далѣе слушать этого веселаго чудака, прежде чѣмъ отведутъ его въ караульню. Его необыкновенно веселый нравъ и неизсякаемый запасъ забавно наглыхъ выходокъ постоянно поддерживали въ его слушателяхъ охоту къ смѣху.
— Ну хорошо, джентльмены, продолжалъ онъ, вотъ я и подъѣхалъ, съ шапкой въ рукѣ, къ этому господину и къ двумъ ледіямъ, и спросилъ его на такомъ прекрасномъ французскомъ языкѣ, какъ вамъ едва ли когда приходилось слышать: «Parleh fouhs frenseh Monsiehour!» сказалъ я: «Wui», сказалъ онъ; вотъ я и обрадовался. «Мы два бѣдные странствующіе джентльмены съ моря, и съ нами еще черный джентльменъ съ суши (я разумѣлъ негра); намъ бы хотѣлось тотчасъ же отправиться въ Нью-Йоркъ или Филадельфію, или пожалуй въ Бостонъ, если это ближе, сказалъ я. Вдругъ эта проклятая сухопутная крыса замахала руками и такъ посмотрѣла на меня, какъ будто отъ роду не видала дегтя, и сердито назвала меня „женангтангпа“.
— „Parleh fouhs frenseh Monsiehour“, ты спросилъ по французски, а все остальное на своемъ тарабарскомъ ирландскомъ жаргонѣ? смѣясь замѣтилъ одинъ изъ окружавшихъ его.
— Силы небесныя! А какъ же по вашему долженъ говорить сынъ моего отца, какъ не на языкѣ своего отца?
При этилъ словахъ со всѣхъ сторонъ раздался такой неистовый, такой оглушительный хохотъ, что женщины и дѣвушки, отошедшія уже на значительное разстояніе, остановились въ изумленіи. Только британецъ бросалъ свирѣпые взгляды на несчастнаго ирландскаго своего товарища.
— Ну а что же ты? спросило его нѣсколько человѣкъ.
— Damn уе! продолжалъ ирландецъ, когда нѣсколько утихла суматоха, — неужели вы думаете, что я такъ скоро отстану отъ него, когда пары изъ кухни такъ пріятно щекотали мои ноздри? я еще разъ спросилъ его: „Parleh fouhs frenseh Monsiehour?“ сказалъ я, а лысая голова опять отвѣчаетъ „Wui;“ а когда я опять сталъ растолковывать ему нашу бѣду, онъ опять сталъ смотрѣть на меня, какъ сумасшедшій. Розиня этотъ опять не понялъ ни слова по французски; а когда я дальше сталъ объяснять ему, онъ разозлился и опять выругалъ меня женангтангпа.
— Ну, а ты? заревѣли десятки голосовъ.
— Спросилъ еще разъ: „Parleh fouhs frenseh monsiehour?“ а потомъ сказалъ ему, чтобы чортъ его взялъ, когда онъ можетъ такъ равнодушно видѣть, какъ два джентльмена терпятъ нужду. Но онъ опять язвительно назвалъ меня женангтангпа.
— Ну, однако ты вѣрно не снесъ терпѣливо эту обиду? закричали ему нѣсколько человѣкъ съ неистовымъ хохотомъ.
— Мало же вы знаете Дэви Мурфи, когда думаете, что тотъ отдѣлается отъ него такъ дешево; я уже началъ сердиться и громкимъ голосомъ закричалъ ему въ самое ухо: Parleh fouhs frenseh Monsiehour? Но тутъ вамъ надо было взглянуть на него: онъ взбѣсился не хуже капитана Морандъ во время шквала, когда ему приходится разстаться съ ромовою бутылкою; задрожалъ отъ злости и бросился на меня. Черезъ чуръ много ихъ было, такъ я и давай Богъ ноги. Проклятая сухопутная крыса.
— А что же было съ вами дальше? спросило нѣсколько человѣкъ.
— Послушайте-ка, продолжалъ ирландецъ, — въ вашей янкской сторонѣ право не знаетъ, сварятъ ли тебя или изжарятъ. Но если мы вчера, мастеръ Джемсъ Годжесъ, не были въ разбойническомъ вертепѣ, то я позволю себя заклепать какъ пушку. Язусъ! а старая-то вѣдьма передъ дверью!
— Собака! вскричалъ одинъ изъ присутствующихъ, — я сверну тебѣ шею, коли ты будетъ такъ величать мою матъ.
— Ба, мать! у капитана Рокъ также была мать, а у Джемса Киркпатрикъ, который въ Гринвичѣ виситъ въ цѣпяхъ на морскомъ берегу, какъ разъ подъ гошпиталемъ, еще и теперь можете слышать какъ стучатъ его кости, когда дуетъ вѣтеръ, — полагаю и у него была мать?
— Ничего, дальше, стали его успокоивать другіе; — не бойся.
— Проклятый пустомеля! закричалъ ему британецъ, который едва могъ владѣть собою, — если ты не удержишь свой языкъ, то я сверну тебѣ шею.
Онъ уже собирался привести свою угрозу въ исполненіе, но это повидимому не произвело никакаго дѣйствія на своенравнаго ирландца, напротивъ гнѣвъ его прежняго товарища еще болѣе подстрекалъ его къ болтливости, въ особенности когда на лицахъ толпы онъ увидѣлъ свое торжество.
— Смотрите только, какъ самимъ вывернуться, вскричалъ онъ, — и предоставьте мнѣ заботу о моемъ языкѣ. Мой языкъ такой добрый языкъ, какой когда либо бывалъ въ Ирландіи; никому онъ не дѣлалъ зла, мой языкъ; не кормили вы его, моего языка; стало быть вамъ нечего и запрещать ему говорить, моему языку.
— Браво, Подди! закричали ему со всѣхъ сторонъ, — ты въ свободной сторонѣ.
— Вотъ то-то и есть, продолжалъ ирландецъ; — однако самъ чортъ далъ бы тягу, еслибъ былъ на нашемъ мѣстѣ. Ну хорошо, джентльмены, какъ мы вотъ такъ бѣжали, а негры за нами.
— Даже негры! запищала ему дюжина курчавыхъ головъ, изъ крайнихъ рядовъ.
— Не давай себя сбивать съ толку, Дэви!
— Ну хорошо, продолжалъ ирландецъ, — вотъ мы и давай бѣжать (мастеръ Джемсъ не отставалъ) по пнямъ и кочкамъ, по лѣсамъ и палямъ, я и самъ не знаю какъ долго мы бѣжали такъ, какъ только могутъ удирать два честныхъ подданныхъ его британскаго величества, когда видать за собою янковъ.
— Не дурно сказано, Подди, замѣтилъ одинъ изъ слушателей, — вотъ тебѣ за это полдоллара.
— Благослови васъ Богъ, сказалъ ирландецъ; — еслибъ только виски вашъ не былъ такъ скверенъ! — Ну хорошо; бѣжали мы вотъ такъ нѣсколько часовъ, вдругъ видимъ передъ собой домъ, или хижину, или блокгаузъ, какъ вы тамъ называете. Передъ дверью сидитъ старуха, и я опять спрашиваю: „Parleh fouhe frenseh Mensiehour“? а она покачала толовою. Хотѣлъ было уже идти дальше; думаю себѣ: тутъ тоже не поживишься; однако спросилъ: не найдется ли какой подстилки для нашихъ мятежныхъ желудковъ и костей, и чортъ меня возьми, она говоритъ: „да“, и еще такъ чисто по англійски, какъ когда-либо слышали въ Кольдарэ; однако дорого обошлись намъ ея маисовые блины, ветчина и чай. Ухъ, страшно было въ комнатѣ! въ одномъ корытѣ человѣческая голова и ноги, въ другомъ корытѣ руки, а потомъ этотъ гробовой свѣтъ! Мы сидѣли за нашимъ ужиномъ, точно въ трюмѣ.
Британецъ становился все сердитѣе и раздражительнѣе.
— Почтеннѣйшіе джентльмены! продолжалъ ирландецъ, Дэви не дуракъ; онъ знаетъ что знаетъ; старая вѣдьма не даромъ пригласила насъ такъ ласково въ себѣ въ домъ. Ну, а потомъ точеніе ножей въ глухую полночь, а? развѣ мы не слышали собственными ушами?
Три молодые человѣка, которые привели обоихъ плѣнниковъ и ихъ веселаго спутника, стали тихо разговаривать съ ополченцами, и снова раздался неистовый хохотъ.
— Такъ стало быть они покушались на вашу драгоцѣнную жизнь? спросило его нѣсколько человѣкъ.
— Смѣйтесь, пожалуй, закричалъ ирландецъ, — но еслибы вы были на нашемъ мѣстѣ, то у васъ право прошла бы охота смѣяться. Вотъ мы эдакъ лежимъ въ постели, мастеръ Джемсъ и я, а тѣ тамъ за дверью начали шептаться между собою: „эти два не уйдутъ отъ насъ, держите только ножи на готовѣ; теперь ночь, и пули могли бы только ранить ихъ; пусть они пока лежатъ, а вы перерѣжьте имъ колѣнные составы.“ Да, вотъ что они говорили; вотъ что они тихонько шептали, увѣрялъ ирландецъ; — ну, а что же вы на это скажете? спросилъ онъ окружающихъ.
— Однако вѣдь это ужасно, вскричало нѣсколько человѣкъ съ ужасомъ, который кончился опять взрывомъ хохота.
— Конечно ужасно; но мы, какъ только услышали эти слова, оба разомъ соскочили съ постели, точно въ нее ударилъ громъ. Мастеръ Джемсъ не хотѣлъ сначала вѣрить; но потомъ онъ самъ сталъ прислушиваться у двери, и сквозь щель увидѣлъ, что ихъ тамъ трое, въ рукахъ штуцера и ножи, и смотрѣли они на нашу дверь такъ свирѣпо. Тогда ужъ мы на удачу оба разомъ выскочили въ окно.
— И вы, олухи, не шутя приняли мистрисъ Клунтъ за злодѣйку, а ея сыновей за разбойниковъ? спросило нѣсколько человѣкъ.
— Силы небесныя! съ изумленіемъ вскричалъ озадаченный ирландецъ, — какъ вы это понимаете?
— А себя вы приняли за оленей, которыхъ они собирались травить ночью? спросили другіе, — а заколотыхъ свиней сочли зарѣзанными людьми? А твой разумный товарищъ, мичманъ на „Громоносцѣ“ его наипревосходительнѣйшаго британскаго величества, спасся также въ окошко? спросили третьи.
— Да еще и какъ спасался! вскричалъ ирландецъ въ туманномъ мозгу котораго мало по-малу стало разсвѣтать; — онъ улепетывалъ такъ, какъ будто громъ ударилъ въ мачту его фрегата. Въ одинъ прыжокъ онъ очутился за окномъ; но бѣдный джентльменъ попалъ изъ огня въ полымя, и кричалъ такъ, какъ будто его рѣзали: онъ попалъ прямо въ пасть медвѣдя.
ГЛАВА XXXII.
правитьВозвращается въ лѣсъ,
Унося за собой конецъ нитки,—
Такъ и онъ влачитъ за собою позоръ темницы.
Онъ ужъ не прежняя свободная птичка.
Читатели наши слишкомъ хорошо знакомы съ важною, величаво неподложною особою брата Іонстона (или, какъ онъ сталъ называться въ послѣднее время, дяди Сэма), чтобы не перечувствовать вмѣстѣ съ нимъ ту нѣсколько грубую шутку, которую ему теперь представился случай разыграть съ почтеннымъ своимъ родственникомъ. Хотя дядя Сэмъ вообще мало склоненъ къ шалостямъ, но настоящій случай заключалъ въ себѣ такую сильную дозу истинной соли, что онъ не могъ не сложить съ себя на время свою республиканскую важность и не дать воли своимъ органамъ смѣха. И дѣйствительно, это была новая преоригинальная выходка Джонъ Булля, со всѣми необходимыми оттѣнками спѣси, упрямства и паническаго страха, которые такъ часто одурачиваютъ нашего родственника, когда онъ посѣщаетъ страну брата Іонатона, и придаютъ ему тѣ траги-комическія свойства, которыя однѣ могутъ довершить его характеристику. Казалось, сама судьба рѣшилась дать порядочный урокъ нашему заносчивому молодому британцу. Изъ запутанной реляціи ирландца читатели наши конечно поняли, что герой нашъ, въ то самое время, когда онъ съ чернымъ своимъ товарищемъ собирался скрыться снова въ лѣсу, былъ замѣченъ ирландцемъ, который съ свойственною его народу навязчивостію, никакъ не хотѣлъ выпускать его изъ рукъ своихъ, тѣмъ болѣе что и самъ онъ имѣлъ честь называться великобританцемъ. Они пошли вмѣстѣ. Во время этого странствованія, ирландецъ, съ истинно ирландскою наглостію, пошолъ приступомъ на первую попавшуюся на дорогѣ плантацію, съ тѣмъ, чтобы съ помощію своего знанія французскаго языка, промыслить себѣ и двумъ своимъ товарищамъ маленькую, какъ онъ выражался, подстилку для желудка. Во французской рѣчи къ креолу, ирландецъ конечно запнулся на своемъ „parlez-vous franèais“, и на дальнѣйшую свою тарабарщину, произнесенную на грубомъ ирландскомъ нарѣчіи, получилъ въ отвѣтъ: „je n’entends pas“. Когда онъ становился ужъ черезъ чуръ навязчивымъ, креолъ, полагая, что его дурачатъ, приказалъ, какъ и слѣдовало ожидать, вытолкать его изъ дома. Забавнѣе же всего было то, что чудакъ этотъ все еще не могъ понять, какимъ образомъ креолъ не хотѣлъ его грубой ирландской тарабарщины принять за чисто-французскій языкъ, тогда какъ вѣдь его parleh frensen Monsehour, крѣпко засѣвшее въ мозгу ирландца, онъ понялъ какъ слѣдуетъ.
Вторая попытка нашихъ искателей приключеній имѣла не менѣе печальныя послѣдствія. Они прибыли къ одному залѣсскому домику, гдѣ ихъ приняли съ радушіемъ; но взволнованное ихъ воображеніе представило имъ заколотыхъ свиней зарѣзанными людьми, а разговоръ сыновей хозяйки, собиравшихся на ночную оленью охоту, до того перевернулъ вверхъ дномъ ихъ мозгъ, что они въ ужасѣ, желая спасти свою шкуру, въ глухую полночь выскочили изъ постели въ окно, причемъ нашъ мичманъ имѣлъ еще несчастіе попасть въ лапы молодому медвѣдю, который, какъ это часто бываетъ, содержался на цѣпи для откормленія, и который не выпускалъ его изъ своихъ объятій, пока отчаянные крики несчастнаго не привлекли къ нему на помощь трехъ сыновей хозяйки.
Приключеніе это произвело необыкновенное дѣйствіе на нашего британца. Читателямъ нашимъ извѣстно, что кромѣ храбрости, онъ обладалъ также значительнымъ запасомъ той холодной, насмѣшливой кичливости, которую аристократическіе юноши старой Англіи такъ несравненно умѣютъ выказывать въ словахъ и жестахъ; той холодной эгоистической кичливости, съ которою такъ носится Джонъ Булль, и которая, по правдѣ сказать, принесла ему можетъ быть больше пользы въ его насильственныхъ и мирныхъ сношеніяхъ съ его уступчивыми и простодушными сосѣдями, нежели дѣйствительная его храбрость; послѣдняя обыкновенно пасуетъ при его столкновеніяхъ съ холоднымъ, упрямымъ его родственникомъ. Какъ ни любилъ онъ при всякомъ удобномъ случаѣ, и даже иногда довольно грубо, посмѣяться надъ такъ называемыми янками, однако по его мнѣнію изъ этого не слѣдовало, что и онъ въ свою очередь обязанъ съ достоинствомъ перенесть маленькое наказаніе, которое самъ навлекъ на себя. Ужъ одно то, что онъ, мичманъ на „Громоносцѣ“ приведенъ къ допросу передъ пестрою толпою янковъ, привело въ ужасъ нашего британца, который никогда не могъ себѣ представить своихъ судей иначе, какъ въ форменныхъ парикахъ, или покрайней мѣрѣ въ золотыхъ эполетахъ. Но мысль, что эти самые янки, въ плебейской своей наглости, зашли такъ далеко, что осмѣлились обратить его самого въ предметъ насмѣшки, его, британскаго офицера, у котораго лейтенантство находилось такъ сказать уже въ карманѣ, — мысль эта до того превосходила всѣ его понятія и произвела такой переворотъ въ бѣдномъ юношѣ, который до сихъ поръ во всѣхъ хорошихъ и дурныхъ положеніяхъ оказывался такимъ добрымъ и веселымъ, что мы едва узнали бы его, еслибы не видѣли ключа къ такому странному превращенію въ національномъ характерѣ почтеннаго Джонъ Булля.
Въ эту минуту его опять повели къ допросу въ комиссію, которую тотчасъ послѣ ученія начальникъ депо нарядилъ, вслѣдствіе бѣгства британца и объясненій, данныхъ Розою и индѣйцами. Хотя капитанъ и былъ убѣжденъ въ его невинности, но при допросѣ этомъ не могъ не поступить со всею точностію и строгостію, необходимыми какъ для оправданія юноши, такъ и для того, чтобы доказать свое собственное безпристрастіе. Быстрое производство этого дѣла было тѣмъ болѣе необходимо, что, несмотря на очевидную невинность подсудимаго, при дальнѣйшемъ замедленіи грозила опасность. Уже и то обстоятельство, что въ бѣгство его запутанъ былъ одинъ изъ жителей городѣ, представляло тѣмъ болѣе значенія, что дѣйствительно открыто было нѣсколько опасныхъ заговоровъ между иностранцами въ главномъ городѣ. Однако, капитанъ, въ человѣколюбивомъ своемъ стремленіи вырвать его какъ можно скорѣе изъ критическаго положенія, встрѣтилъ не малыя препятствія въ самомъ юношѣ, который какъ будто умышленно старался повредить своему дѣлу. Молодой человѣкъ совершенно потерялъ голову, и еще при входѣ въ допросную комнату выразилъ это такимъ упорствомъ и пренебреженіемъ всякихъ приличій, что всѣ присутствовавшіе офицеры исполнены были глубокаго негодованія. Нѣсколько разъ въ продолженіи допроса капитанъ принужденъ былъ дѣлать ему строгія замѣчанія. Допросъ продолжался уже нѣсколько часовъ, но безъ всякаго результата. Даже на вопросъ: имѣлъ ли онъ сообщникомъ кого нибудь изъ жителей городка, онъ, несмотря на убѣдительныя просьбы послѣднихъ, не хотѣлъ давать никакого отвѣта. Нѣсколькимъ изъ нихъ даны были съ нимъ очныя ставки, и въ томъ числѣ содержателю трактира, извѣстному уже намъ подъ именемъ Бенито. Теперь офицеры приступили къ послѣднему пункту, то-есть къ очной ставкѣ съ индѣйцами. Сначала введи Розу.
— Такъ вы не сознаетесь, что находились въ сношеніяхъ съ Токеа и его народомъ? спросилъ капитанъ Перси.
Плѣнникъ сердито отвѣчалъ: нѣтъ!
— Знаете вы эту молодую даму? продолжалъ допрашивать капитанъ.
Въ растворенную дверь вошла Роза въ сопровожденіи двухъ офицеровъ. Она скромно поклонилась присутствовавшимъ, которые также встали съ своихъ мѣстъ, и просили ее сѣсть въ кресло, поставленное для нее однимъ изъ офицеровъ. Но лишь только она увидѣла плѣнника, какъ тотчасъ подошла къ нему и, взявъ его за руку, сказала:
— Мой братъ, ты очень блѣденъ; кто тебя обидѣлъ?
Видъ встревоженной дѣвушки, съ участіемъ и грустію смотрѣвшей ему въ глаза, вызвалъ его на мгновеніе изъ мрачнаго оцѣпенѣнія. Онъ смотрѣлъ на нее нѣкоторое время испытующимъ взоромъ, холодно, почти съ досадою.
— Ахъ, Роза, это вы? извините. — И снова онъ уставилъ глаза въ землю.
Офицеры желали слышать отъ молодыхъ людей объясненія болѣе подробныя; но плѣнникъ молчалъ съ такимъ мрачнымъ упорствомъ, что Розѣ, нѣсколько минутъ смотрѣвшей на него съ изумленіемъ, становилось наконецъ страшно.
— Братъ мой! сказала она умоляющимъ голосомъ: — зачѣмъ ты такъ сердитъ? Ужъ не сердишься ли ты на сестру свою?
— Братъ мой! продолжала она: — отвѣчай же что нибудь! Ахъ, зачѣмъ ты не остался у Мико! Видишь, Канонда тебѣ говорила, что бѣлые убьютъ тебя. Ахъ, можетъ быть и многое не случилось бы. Братъ мой! не правда ли, бѣлые безчувственны? прошептала она.
Скрежетъ зубовъ былъ единственнымъ отвѣтомъ британца. Она отошла отъ него въ испугѣ.
— Не угодно ли вамъ будетъ, миссъ Роза, сказалъ капитанъ, послѣ долгаго и напраснаго ожиданія: — отвѣтить намъ на нѣсколько вопросовъ?
— О, да, конечно, мой братъ, отвѣчала она.
— Вы знаете плѣнника? продолжалъ онъ, указывая на британца.
— Знаю, мой братъ.
— Какъ попалъ онъ въ вигвамъ индѣйцевъ?
— Онъ явился больной и раненый.
— Кто его принялъ?
— Канонда, дочь Мико, по просьбѣ Розы. Мико былъ въ то время на большой охотѣ.
— Видѣлся ли онъ съ Мико во время своего пребыванія въ вигвамѣ Оконіевъ?
— Нѣтъ, мой братъ. Онъ дрожалъ отъ страха при одной мысли, что увидитъ его. Когда онъ выздоровѣлъ, и прежде чѣмъ вернулся Мико, онъ день и ночь стремился уйти изъ вигвама. Онъ не видѣлся съ Мико.
— Такъ онъ съ индѣйцами, какъ съ мужчинами, такъ и съ женщинами, не имѣлъ рѣшительно никакихъ сношеній?.
— Нѣтъ, мой братъ. Онъ говорилъ только съ Канондою, которая приносила ему пищу, и съ Розою.
— Какъ долго оставался онъ въ вигвамѣ?
— Семнадцать солнцевъ.
Взоры плѣнника были неподвижно устремлены въ землю; по временамъ онъ дѣлалъ нетерпѣливое движеніе, обращалъ взоры на говорящихъ и снова впадалъ въ прежнее оцѣпенѣніе.
Капитанъ всталъ и взявъ Poзy за руку, отвелъ ее въ сторону, очень вѣжливо прося ее сѣсть на приготовленный стулъ. Въ эту самую минуту вошолъ Мико, въ сопровожденіи двухъ Оконіевъ.
— Токеа! вскричалъ юноша, нѣсколько мгновеній неподвижно смотрѣвшій на индѣйца, и потомъ снова опустилъ глаза въ землю. — Damn вашъ вигвамъ! пробормоталъ онъ глухо: — втянулъ меня въ славную исторію!
Нѣсколько минутъ старикъ смотрѣлъ со вниманіемъ на плѣнника и потомъ оказалъ:
— Токеа говорилъ своему брату, когда прощался съ нимъ, что бѣлые поймаютъ его, какъ шпіона, ему слѣдовало бы оставаться у красныхъ воиновъ.
— Damn бѣлыхъ и красныхъ воиновъ! пробормоталъ британецъ сквозь зубы. — Лучше бы я попалъ въ адъ, чѣмъ къ вашъ вигвамъ и къ прокл…
Индѣецъ слушалъ все съ большимъ вниманіемъ.
— Токеа! спросилъ капитанъ: — этотъ молодой человѣкъ тотъ самый, который двѣ недѣли жилъ въ вашемъ вигвамѣ?
— Да, отвѣчалъ индѣецъ: — тотъ самый, котораго бѣлая Роза, и другая, которой уже нѣтъ, привели въ вигвамъ Мико.
— И дочь ваша дала ему одежду, которая теперь за немъ?
Индѣецъ кивнулъ головою.
— И онъ ушолъ изъ вигвама безъ вашей воли и вѣдома? продолжалъ спрашивать капитанъ.
— Мнѣ кажется, капитанъ, замѣтилъ одинъ изъ присутствовавшихъ: — вамъ слѣдовало бы уличать обоихъ, а не класть слова въ ротъ индѣйцу.
— Токеа, произнесъ индѣецъ: — уже два раза открывалъ ротъ и говорилъ правду своимъ бѣлымъ братьямъ; Мико спалъ, когда пришолъ его бѣлый молодой сынъ, и онъ былъ на охотѣ, когда сынъ этотъ ушолъ опять.
— А зачѣмъ, спросилъ милиціонеръ плѣнника: — зачѣмъ вы это раньше не сказали?
Британецъ не отвѣчалъ. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ индѣецъ смотрѣлъ на него съ изумленіемъ и потомъ сказалъ:
— Пусть братъ мой говоритъ; пусть онъ языкомъ своимъ подтвердитъ то, что оказалъ Токеа; Мико уже не связываетъ его языка.
Плѣнникъ все еще молчалъ.
— Мико, проговорилъ онъ наконецъ угрюмо, знаетъ, что онъ долженъ дѣлать, а я дѣлаю то, что мнѣ угодно.
— Когда мой бѣлый братъ оставилъ вигвамъ Оконіевъ, оказалъ индѣецъ, качая годовой, — Токеа связалъ ему языкъ, потому что хотѣлъ сохранить въ чистотѣ путь къ своему вигваму. Теперь вигвамъ уже не существуетъ: морокой разбойникъ сжегъ его, и Токеа обратился къ тому мѣсту спиной. Пусть сынъ мой говоритъ. Сынъ мой долженъ говорить, продолжалъ онъ, немного погодя; — иначе бѣлые братья и великій отецъ подумаютъ, что Токеа и его народъ идутъ по одному пути съ сыновьями великаго отца обѣихъ Канадъ.
— Полагаете ли вы, капитанъ, что все это такъ? замѣтилъ опять одинъ изъ засѣдателей.
— Я полагаю, что все это справедливо, отвѣчалъ капитанъ. Изъ протокола, составленнаго вчера со словъ индѣйцевъ, мы видѣли, что Токеа взялъ съ плѣнника честное слово, ни кому не открывать положенія его вигвама.
Индѣецъ между тѣмъ со вниманіемъ смотрѣлъ на плѣнника.
— Братъ мой, сказалъ онъ, — подобенъ буйволу, попавшему въ яму. Неустрашимость его осталась въ ямѣ. При этихъ словахъ онъ повернулся къ нему спиною.
— Джемсъ Годжесъ, сказалъ капитанъ, — мы требуемъ, чтобы вы объяснили намъ ваше пребываніе въ вигвамѣ. При этомъ я не могу не отдать вамъ полной справедливости въ той вѣрности, съ какою вы сдержали честное слово, данное вами индѣйцу.
— Вѣдь вы слышали его, а также и дѣвушку. Пишите, что хотите, дѣлайте, что вамъ угодно.
— Вы хотите сказать: „миссъ Розу“, молодой человѣкъ? съ упрекомъ замѣтилъ молодой офицеръ, — ту самую молодую даму, которая съ опасностію собственной жизни выпустила васъ изъ вигвама.
Плѣнникъ покраснѣлъ; нѣсколько минутъ онъ оставался въ смущеніи, и потомъ опять опустилъ глаза въ землю.
— Продолжайте, сказалъ капитанъ. — Не забывайте однако, что дѣло ваше нисколько отъ того не пострадаетъ, если вы будете съ почтительностію говорить о лицахъ, которымъ ни одинъ джентльменъ не откажетъ въ уваженіи, и которыя менѣе всего отъ васъ заслужили неуваженія.
— Мнѣ нечего прибавлять, отвѣчалъ плѣнникъ болѣе тихимъ голосомъ и повидимому пристыженный. Я не нуждаюсь въ вашемъ помилованіи и снисхожденіи, прибавилъ онъ угрюмо.
— Молодой человѣкъ! Вы ошибаетесь, если думаете, что дѣло это касается только васъ однихъ. Честь вашей страны, вашихъ согражданъ, вашего флота, къ которому, судя по словамъ вашимъ, вы принадлежите, требуетъ отъ васъ, чтобы вы сложили съ себя тяготѣющее на васъ подозрѣніе.
— Англія и ея флотъ сами съумѣютъ отстоять свою честь, сказалъ плѣнникъ съ гордостію. Кажется вамъ очень пріятно, продолжалъ онъ, — что вамъ удалось захватить въ свои когти британца, на котораго вы можете безнаказанно излить свой гнѣвъ. Дѣлайте, что хотите.
— Мнѣ кажется, у этого молодого человѣка не все благополучно, замѣтилъ одинъ изъ офицеровъ милиціи. Я думаю, не прекратить ли вамъ пока допросъ?
Капитанъ повидимому колебался и снова обратился къ плѣннику.
— Такъ вы не хотите отвѣчать?
Сердито-упорное качаніе головою было его единственнымъ отвѣтомъ.
Офицеры встали, а плѣнника уведи изъ комнаты. Не поднимая глазъ, онъ повернулся и вышолъ. Индѣйцевъ отпустили очень ласково, а Розу опять двое офицеровъ почтительно проводили домой.
— Вотъ глупый и грубый малый! началъ наконецъ одинъ изъ присутствовавшихъ при допросѣ, — во всю жизнь мнѣ еще не случалось встрѣчать подобнаго.
— Да, трудно встрѣтить такое собачье ожесточеніе, замѣтилъ другой. Какъ будто нечистая, совѣсть не позволяетъ ему поднять глазъ,
— Я не знаю, перебилъ его капитанъ, прежде онъ велъ себя очень учтиво и какъ настоящій джентльменъ. Меня право очень удивляетъ происшедшая въ немъ перемѣна.
— Я не знаю толку въ джентльменахъ, да и самъ я не джентльменъ, а простой плантаторъ, замѣтилъ залѣсецъ въ свѣтло-зеленомъ фракѣ и въ красныхъ панталонахъ à la Pompadour, стоявшій ближе другихъ къ линейному капитану и представлявшій собою одного изъ капитановъ Опелюзскаго ополченія; — а вижу только то, что этотъ молодой человѣкъ никому не уступитъ въ упрямствѣ. Это — Джонъ Булль, истинный молодой булль[56], съ котораго сбили спѣсь. Я хорошо присмотрѣлся къ нему въ Опелюзасѣ. Каждое слово его было насмѣшка, каждое движеніе — шалость и своеволіе; издѣваніямъ не было конца. А знаете ли вы, что съ него сбило эту спѣсь? Исторія у мистриссъ Блунтъ. Никогда онъ не проститъ ни себѣ, ни намъ, что онъ показалъ себя такимъ трусомъ и позволилъ загнать себя въ бараній рогъ. Повѣрьте мнѣ, онъ теперь и не хлопоталъ бы о сохраненіи жизни и былъ бы даже радъ, еслибы мы его повѣсили.
— Это и мое мнѣніе, сказалъ другой. Отнимите вы у Джонъ Булля его кичливость, и передъ вами останется быкъ, какимъ мы и видимъ теперь этого молодого человѣка. Онъ потерялъ голову и не далъ бы и левиса, чтобы сохранить свою жизнь. Я и самъ думаю, что онъ былъ бы радъ, если бы мы его повѣсили.
— Такъ повѣсьте его, сказалъ третій. Я съ своей стороны не понимаю; зачѣмъ мы такъ церемонимся съ этимъ дуралеемъ. Пусть себѣ разбиваетъ голову, коли есть охота. Цѣлый день то на ученьи, то на слѣдствіи! Уже половина девятаго. Не сидѣть же намъ до полуночи.
— Если нужно, поручикъ Вельсъ, сказалъ одинъ молодой человѣкъ, — то посидимъ и далѣе. Мало принесло бы чести и намъ и странѣ нашей, еслибы мы воспользовались упрямствомъ этого молодого человѣка, чтобы насолить Джонъ Буллю. Это имѣло бы такой неблагородный видъ, что намъ, право, было бы стыдно. Мы собрались сюда для того, чтобы разобрать, какъ слѣдуетъ, это дѣло.
Капитанъ Перси молчалъ. У него повидимому были свои особенныя причины какъ можно менѣе вмѣшиваться въ это щекотливое дѣло; онъ хотѣлъ, чтобы оно говорило само за себя. Вѣроятно поэтому онъ и пригласилъ къ допросу большее число офицеровъ, чѣмъ сколько ихъ обыкновенно присутствовало въ подобныхъ случаяхъ.
— Вотъ военные законы сказалъ опять первый. — По § 22 плѣнникъ подлежитъ военному суду; по § 43 онъ оказывается виновнымъ въ неуваженіи къ наряженной надъ нимъ слѣдственной коммиссіи. Еслибы даже одно только послѣднее обстоятельство дошло до свѣдѣнія, кто тамъ внизу, то да сохранитъ его Богъ.
— Предоставьте это мнѣ, сказалъ опять молодой человѣкъ; — я думаю, мнѣ удастся заставить его говорить. Велите еще разъ привести его сюда, вмѣстѣ съ ирландцемъ.
— Хорошо, мистеръ Коплендъ, если вы это находите нужнымъ, отвѣчали остальные. Намъ это было бы очень пріятно.
Черезъ нѣсколько минутъ привели обоихъ.
— Дэви Мурфи! сказалъ молодой человѣкъ, устремивъ на ирландца ободряющій взглядъ, — нѣкоторые изъ насъ еще не слыхали исторіи бѣдствій, случившихся съ тобою и съ твоимъ товарищемъ. Разскажи-ка намъ ее. Какъ-бишь это было съ женангтангпа и съ разбойничьимъ вертепомъ?
— Капитанъ Перси! закричалъ британецъ внѣ себя, — умоляю васъ ради Бога!
— Ваша милость! вскричалъ ирландецъ, почесывая за ухомъ. — Сынъ моего отца порядочный чудакъ; но со времени этой исторіи, джентльменъ совсѣмъ рехнулся. Если прикажите, я пожалуй разскажу, но повѣрьте мнѣ, онъ совсѣмъ съ ума спятитъ.
— Все это ни къ чему не послужитъ вамъ, возразилъ офицеръ, искоса посматривая на плѣнника, лицо котораго поперемѣнно, то вспыхивало яркимъ румянцемъ, то покрывалось смертною блѣдностію. — Но если вы, продолжалъ онъ, обратившись къ британцу: — намѣрены развязать свой языкъ, то избавите насъ отъ труда слушать вашего сумасшедшаго соотечественника. Отвѣчайте только на то, о чемъ васъ опрашиваютъ; тогда можетъ быть мы уволимъ васъ отъ остального.
Плѣнникъ все еще молчалъ, видимо борясь съ самимъ собою; потомъ взоры его обратились на ирландца, а когда послѣдній вышолъ изъ комнаты, тогда развязался и языкъ его. Но еще не скоро онъ былъ въ состояніи отвѣчать на предложенные ему вопросы. Наконецъ, когда онъ кончилъ, капитанъ сказалъ:
— Молодой человѣкъ! на этотъ разъ вы нашли лучшихъ судей, чѣмъ заслуживаете. Теперь я надѣюсь, что дѣло ваше можно будетъ поправить.
ГЛАВА XXXIII.
правитьи содержались въ теплѣ — слѣпы какъ
мухи передъ Варѳоломеемъ, хотя и есть
у нихъ глаза: съ ними можно дѣлать что
угодно, тогда какъ прежде онѣ не
позволяли даже и взглянуть на себя.
Въ Розѣ произошла какая-то перемѣна; въ ней замѣтно было нѣкотораго рода безпокойство и какое-то легкое смущеніе. Причина такой перемѣны заключалась можетъ быть въ серьёзномъ настроеніи, царствовавшемъ всюду со времени выступленія милиціи. Съ другой стороны этому могли способствовать и особенности семейства, въ которомъ она теперь находилась: несмотря на всѣ свои достоинства, оно едва ли могло служить переходною ступенью, и примирить это дитя природы съ натянутыми свѣтскими отношеніями и условіями образованнаго міра. Плантаторъ нашъ происходилъ отъ одной изъ тѣхъ аристократическихъ фамилій, которыя при своемъ переселеніи переносили также на новую, свободную почву особенности англійской аристократіи, и которыя, несмотря на то, что отказались отъ своихъ титуловъ, такъ же мало забыли родословное свое дерево, какъ и титулованные ихъ родственники, оставшіеся въ отечествѣ. Правда, политическія убѣжденія полковника были чисто демократическія, и мистеръ Паркеръ былъ однимъ изъ первыхъ, которые со времени переселенія присоединились къ партіи послѣдняго президента и основателя новѣйшей демократіи, сдѣлавшейся господствующею въ штатѣ; къ тому же усердіе, съ какимъ онъ принялъ сторону своего друга Копленда противъ капитана Перси, доказывало повидимому искренность этихъ убѣжденій. Но болѣе знакомые съ этимъ семействомъ утверждали, что онъ присоединился къ господствующему, демократическому большинству только по необходимости, и отчасти потому, что старыя понятія Виргиніи здѣсь совершенно устарѣли. Утверждали даже, что полковникъ не только глубоко затаилъ въ душѣ своей высказанныя въ 1789 году принципы власти, обратившіеся такъ сказать въ idée fixe у каждаго истаго виргинца, но и глубоко сочувствовалъ ложному ученію стараго Адамса, выраженному въ извѣстной его перепискѣ съ Кунингамомъ. Самое усердіе, съ которымъ онъ заботился о собраніи митинга и о составленіи на немъ извѣстныхъ уже намъ опредѣленій, приписывали его зависти, которая будто бы не позволяла старому аристократическому виргинцу терпѣливо сносить своевольныя притязанія какого нибудь выскочки, едва извѣстнаго по имени, обязаннаго своимъ возвышеніемъ единственно случаю, и происшедшаго, какъ говорили, отъ совершенно незначительной ирландской фамиліи. Носились слухи, что этой политической гибкости полковника не мало содѣйствовала мистриссъ Паркеръ. Говорили, что она поддерживала сношенія съ предводителями аристократической партіи не только въ Англіи, но и въ родственномъ янкскомъ городѣ, все еще не теряя надежды обратить господствующій демократическій образъ мыслей въ аристократическія тенденціи ея родины или по крайней мѣрѣ родного штата, Виргиніи, — тенденціи, по ея мнѣнію болѣе достойныя.
Эти политическія мнѣнія, какъ нерѣдко случается, имѣли значительное вліяніе и на домашній бытъ семейства, и вызвали въ немъ тотъ аристократическій этикетъ, тотъ натянуто-важный и въ тоже время легкій тонъ, который даже у ближайшихъ сосѣдей отбивалъ охоту къ болѣе тѣсной связи съ семействомъ мистера Паркеръ. Хотя сосѣди и жили съ нимъ въ добромъ согласіи, но они казалось вовсе и не замѣчали его стремленія къ популярности; ибо уже нѣсколько разъ полковникъ хлопоталъ, чтобы его избрали въ нѣкоторыя общественныя должности, требующія народнаго довѣрія, но всѣ эти домогательства оставались тщетными, несмотря на значеніе, какимъ онъ пользовался по случаю давняго поселенія въ этомъ краю.
Прошло уже десять лѣтъ со времени его переселенія изъ штата Виргиніи. Ничто, какъ извѣстно, такъ легко не сближаетъ, не связываетъ гражданъ другъ съ другомъ, какъ подобное переселеніе, и въ особенности раннее. Разнообразныя услуги, какія можетъ оказать иногда богатому даже послѣдній бѣднякъ, разнаго рода лишенія, которымъ по крайней мѣрѣ на первый разъ должны покориться всѣ безъ исключенія, такъ сближаютъ даже самые крайніе слои общества и такъ тѣсно связываютъ ихъ другъ съ другомъ, что достаточно извѣстной степени взаимнаго довѣрія и готовности на услугу, чтобы изъ новыхъ сосѣдей сдѣлать прочныхъ друзей. Образъ дѣйствій мистриссъ Паркеръ, изнѣженной, привыкшей къ роскоши и удобствамъ жизни, нашолъ въ то время всеобщее сочувствіе. Она переносила всѣ лишенія залѣской жизни съ такою твердостію, которой не могли не удивиться даже самые бѣдные сосѣди. Всегда готовая помогать и утѣшать, развлекая и ободряя своего мужа, она даже самыя эти лишенія умѣла обращать въ наслажденія. Еще цѣла была хижина, въ которой она съ мужемъ и дѣтьми провела первые годы. Съ чувствомъ указывала она на уголъ единственной комнаты, гдѣ стояло фортепіано, на которомъ она по окончаніи дневного труда разыгрывала для своего семейства благочестивыя мелодіи своего обожаемаго Генделя. Съ гордостію показывала она изношенныя платья, хранившіяся, какъ воспоминаніе, въ той же комнатѣ и сшитыя ею самой. Вообще она была женщина прекрасныхъ правилъ и съ высокимъ умственнымъ развитіемъ; но несмотря на то, что она, при огромномъ своемъ богатствѣ, держала себя очень просто и повидимому безъ всякихъ претензій, въ ней было много того барства, которымъ дамы нашихъ, такъ называемыхъ хорошихъ фамилій стараются задавать тонъ передъ своими согражданками. Хотя она была далека отъ того, чтобы обнаруживать такое обидное барство, но это-то именно и поставило ее въ какое-то ложное положеніе къ ея согражданамъ и придавало ея обращенію нѣчто искуственно холодное. Во всякомъ другомъ мѣстѣ такая холодная важность можетъ быть не обратила бы на себя большого вниманія, но въ странѣ, гдѣ частная жизнь такъ тѣсно связана съ общественною, она не могла не возбудить недовѣрія.
Мы ограничимся пока этими замѣчаніями касательно семейства, которое, какъ мы уже замѣтили, дѣйствительно пользовалось высокимъ и заслуженнымъ уваженіемъ всѣхъ, знавшихъ его короче, но которое въ самомъ себѣ заключало зародышъ какого-то неудовольствія и находилось въ слишкомъ неестественныхъ отношеніяхъ, чтобы вполнѣ понравиться такой безыскуственно-простой, но вмѣстѣ съ тѣмъ столь воспріимчивой, впечатлительной натурѣ, какова была наша Роза.
Жизнь въ этомъ образованномъ, утонченно-свѣтскомъ кругу имѣла на нее особенное дѣйствіе. Сначала казалось, что она какъ будто проснулась отъ глубокаго и долгаго сна: такъ все ей улыбалось, такъ прелестно отражалось все ея существо въ этой новой обстановкѣ. Съ другой стороны, контрастъ этотъ былъ такъ нѣженъ, она была такъ очаровательна даже въ маленькихъ ошибкахъ, въ которыя впадала въ первое время, что представлялась истинною загадкою для новыхъ своихъ подругъ, не знавшихъ ея отношеній къ индѣйцамъ. Чистый материнскій нравъ Канонды, которая, какъ ангелъ хранитель, старалась усыпать ея путь цвѣтами, и тонкая деликатность, съ какою она отстраняла ее отъ всякихъ грубыхъ прикосновеній съ сквавами, придали и Розѣ своего рода барство; но оно было совершенно другаго рода и выражалось скорѣе какимъ-то величіемъ, какою-то сосредоточенностію, которая, такъ сказать, облекала все ея существо. Это было скорѣе какое-то отраженіе царственности Мико, нѣкотораго рода отголосокъ индѣйской придворной жизни или, вѣрнѣе сказать, поэзіи этой жизни; и это-то нѣчто овладѣвало ею не рѣдко посреди самыхъ живыхъ изліяній, и въ особенности замѣтно было при какомъ нибудь негармоническомъ прикосновеніи къ ея нѣжно воспріимчивой душѣ. Такое негармоническое прикосновеніе не могло не происходить иногда, несмотря на нѣжно-деликатное обращеніе съ нею; ибо такова уже особенность нашей свободной жизни, что она иногда нѣкоторымъ образомъ оскорбляетъ того, кто жидъ прежде въ стѣсненныхъ отношеніяхъ и, вслѣдствіе этого сдѣлался болѣе гибкимъ и уступчивымъ. Даже и утонченные нравы нашей, такъ называемой аристократической или великосвѣтской жизни, тѣмъ менѣе могутъ избавить отъ подобныхъ оскорбленій, что натянутыя, холодныя формы этой жизни и сами по себѣ уже установлены на деспотическихъ началахъ. При каждомъ такомъ прикосновеніи Роза наша робко скрывалась въ самое себя, подобно мимозѣ, которая вздрагиваетъ и свертывается отъ прикосновенія грубой руки. Мало по малу послѣдствія этихъ прикосновеній, производившихъ на душу этого ребенка такое лихорадочное дѣйствіе, стали обнаруживаться въ какой-то постоянной, робкой боязливости. Особенности цивилизованной жизни, выступая болѣе и болѣе ясно въ ея сознаніи, казалось горько напоминали ей отсталость ея въ образованіи. Часто она сидѣла въ уныніи, опустивъ голову, и на глазахъ ея не разъ показывались слезы. Но подобныя ощущенія продолжались обыкновенно не долго; природная упругость и разсудокъ скоро опять возвращали ей бодрость. Вообще она была одарена необыкновенно вѣрнымъ и яснымъ взглядомъ на вещи. Она опредѣлила, можно сказать, съ перваго дня характеры лицъ, окружавшихъ ее. Безъ всякихъ напоминаній она въ нѣсколько дней усвоила себѣ различныя формы обращенія, принятыя въ общежитіи. Языкъ ея болѣе всего обнаруживалъ отчужденіе, въ какомъ она провела жизнь. Она была бѣдна словами, и часто боролась съ мучительнымъ затрудненіемъ, не будучи въ состояніи выразить свои мысли. Со вниманіемъ прислушивалась она ко всему, что говорили, и по обычаю индѣйцевъ, обдумывала нѣсколько времени, прежде чѣмъ отвѣчала на вопросъ. Но если она что-нибудь разсказывала, тогда уже ничто ни могло ей противиться; тогда она была воплощенная поэзія.
— Ахъ, Боже мой! со вздохомъ сказала Виргинія въ одно длинное, скучное послѣобѣда, полулежа на диванѣ. Восклицаніе это относилось къ ея ма, которая сидѣла на другомъ диванѣ, передъ столомъ, покрытымъ разными хозяйственными книгами и бумагами; тутъ же у стола сидѣлъ молодой человѣкъ, о которомъ уже слышали наши читатели, какъ о смотрителѣ плантаціи и какъ о сынѣ сквайра Копленда, такъ щедро надѣленнаго дѣтьми. — Ахъ Ма! снова вскричала миссъ, бросая на диванъ недавно вышедшій въ свѣтъ романъ шотландскаго незнакомца и подходя къ окну; — все мертво и пусто. Невидно даже ни одного изъ прелестныхъ нашихъ яликовъ. Право, можно умереть отъ скуки, продолжала она съ комическимъ нетерпѣніемъ, надувъ губки и посылая безъутѣшный взоръ своей матери, которая между тѣмъ продолжала разговаривать съ смотрителемъ.
— Такъ вы полагаете, мистеръ Коплендъ, что Помпея не слѣдуетъ отправлять туда внизъ? Да вѣдь и здѣсь мы не можемъ его оставить?
— Онъ кажется поумнѣлъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ. — Разбойники порядочно его проучили и можетъ быть его еще можно будетъ исправить. По моему мнѣнію лучше оставить его пока на верху. Сюда онъ конечно ужъ негодится: онъ привыкъ къ кочующей жизни, и только испортилъ бы намъ плантацію. Теперь у насъ тридцать такихъ смирныхъ семействъ, какихъ лучше желать нельзя.
— Ахъ Боже мой! продолжала вздыхать Виргинія. — Только и слышно, что о Помпеяхъ, Цезаряхъ, Катонахъ, Кайяхъ и о хлопчато-бумажныхъ тюкахъ! — Сказавъ это, она опять опустилась на диванъ, принявъ нѣсколько томную лозу, опершись головкой на руку и устремляя милостивый взоръ на шотландскаго волшебника, какъ онъ самъ себя назвалъ. Къ довершенію картины, Роза и Габріеля, танцуя, вошли въ эту минуту въ Drawing-room, а за ними молодая горничная, негритянка, таща на себѣ огромный глобусъ.
— Мы немножко озябли въ библіотекѣ, вскричала миссъ, обращаясь къ своей Ма, — и я хочу теперь объяснить Розѣ все, не хуже самой мистрисъ Макъ Леодъ.
Ma одобрительно кивнула головою, а дочка, говоря въ носъ, какъ содержательница пансіона, начала свою лекцію: — Теперь ты знаешь Америку, и стало быть знаешь, гдѣ надо отъискивать нашу страну; ну покажи, гдѣ она?
— Вотъ здѣсь, указала Роза.
— Какъ разъ мимо, захохотала Габріеля. — Ахъ, какая ты невнимательная! Вѣдь это новый южный Валлисъ. Вотъ гдѣ наша страна; замѣть хорошенько, продолжала она съ важностію. — Вѣдь это главная страна Америки, понимаешь? а мы составляемъ главную націю и поэтому предпочтительно называемся Американцами, тогда какъ остальныхъ называютъ просто Мексиканцами, Перувіанцами, Бразиліанцами.
— Да вѣдь вы также и Янки? замѣтила Роза.
— Фи, кто же такъ говоритъ, дрянная дѣвчонка! откуда ты это взяла? Янками называются только вотъ эти, — она указала пальцемъ на шесть штатовъ Новой Англіи. — Вотъ они такъ янки. Мы ихъ такъ называемъ потому, что они вмѣсто мушкатныхъ орѣховъ продаютъ намъ орѣховое дерево, вмѣсто ветчины — дубъ, а неграмъ нашимъ вмѣсто лекарства отпускаютъ илъ изъ Миссисипи; вообще потому, что они похожи на жидовъ.
— Ахъ, чего ты только не знаешь, вскричала съ своего дивана Виргинія, нѣсколько уязвленная.
— Молчи, сисси! мы живемъ въ свободной странѣ, сказала Габріеля, смѣясь и грозя сестрѣ пальцемъ. — Очень натурально, что ты заступаешься за янковъ. Но я капитана Перси вовсе не…
— Однако ты право несносна, Габріеля, вскричала Виргинія, разсердившись не на шутку.
— Сисси, сисси! вскричали и наставница и ученица и подбѣгая къ разгнѣванной красавицѣ, бросились къ ней на шею; а потомъ Габріеля бросилась къ окну и начала утѣшать ее:
— Онъ скоро явится, а мы до тѣхъ поръ должны еще покончить урокъ.
И она опять засеменила къ своему глобусу и продолжала:
— Теперь ты знаешь, гдѣ мы находимся? ну, гдѣ же мы?
— Вотъ гдѣ, сисси.
— Хорошо, дитя мое! подтвердила наставница, старшая тремя мѣсяцами.
— Ну, а знаешь ли ты, гдѣ Европа? Посмотри, вотъ она гдѣ; а вотъ тутъ Азія, а вонъ тамъ внизу Африка. Эти три части свѣта называются старымъ свѣтомъ, а наша новымъ.
— А почему же ихъ зовутъ старымъ, а нашу Америку новымъ свѣтомъ? спросила внимательная ученица.
— Почему? Почему? Почему? Ну, да потому, что она новая, а слѣдовательно и лучшая часть свѣта. Все что ново — лучше стараго. Да, также и потому, что ее позднѣе открыли.
Ученица кивнула головою.
— Посмотри, вотъ это маленькое пятнышко, вотъ это крошечное, называется Великобританіею, а вотъ еще меньшее — Ирландіею; это — два острова.
— Которые принадлежатъ тому глупому начальнику, что владѣетъ обѣими Канадами?
— Да, мое дитя! подтвердила наставница. — А вотъ здѣсь Франція, тутъ Германія, тутъ Испанія, а вонъ тамъ на верху Россія и множество другихъ государствъ и королевствъ.
— Королевствъ, что это такое? спросила Роза.
— Это такія земли, которыя имѣютъ своихъ королей или начальниковъ, такихъ какъ Мико, только гораздо могущественнѣе. И они не дикіе. Да у нихъ и больше людей, которымъ они приказываютъ, и великолѣпный придворный штатъ. Ma тебѣ разскажетъ объ этомъ. Она была въ Drawing room королевы, конечно англійской, а до другихъ намъ дѣла нѣтъ; такъ вотъ она разговаривала съ нею. Видишь ли, эти народы и страны имѣютъ своихъ королей.
— А что же короли съ ними дѣлаютъ?
— Ну, да тоже самое, что и Мико дѣлаетъ съ своими подданными, отвѣчала наставница, которую эти вопросы нѣсколько начали приводить въ замѣшательство. Они управляютъ ими, объявляютъ войну, заключаютъ миръ.
— Однако, Габріеля, ты говорила, что старый свѣтъ находится еще въ дѣтствѣ; вѣдь этого быть не можетъ; если онъ старъ, то какъ же онъ можетъ быть въ дѣтствѣ?
— Очень можетъ быть, — отвѣчала Габріеля. Старые люди опять дѣлаются дѣтьми. Развѣ ты этого не знаешь? Видишь ли, такъ какъ мы молоды, то мы все еще учимся. У нихъ мы переняли цивилизацію, а между тѣмъ уже опередили ихъ. Они же у насъ ничего не перенимаютъ. Мы уже восемь лѣтъ тому назадъ изобрѣли пароходы[57], а когда Ma и Па были въ Англіи, то они не видѣли тамъ еще ни одного.
— Дѣти, напомнила полковница изъ первой комнаты, — подождите, пока подадутъ свѣчи, а то испортите себѣ глаза.
Въ эту минуту въ гостинную вошолъ чорный слуга, неся въ рукахъ серебряные подсвѣчники. Онъ зажегъ стѣнныя дампы и потомъ тихо сказалъ что то госпожѣ.
— Пусть она войдетъ сюда, сказала послѣдняя.
Въ комнату робко вошла молодая женщина, довольно приличной наружности, но одѣтая нѣсколько вычурно; она осмотрѣлась во всѣ стороны и поклонившись, быстро подошла къ полковницѣ, намѣреваясь поцѣловать у нея руку.
— Оставьте это, госпожа Мадіедо, вскричала мистрисъ Паркеръ. — Вы знаете, что у насъ нѣтъ этого обычая. — Вы имѣете ко мнѣ какое нибудь дѣло?
— Madame, сказала женщина на ломанномъ англійскомъ языкѣ, — вы знаете, я пришла умолять васъ о милосердіи.
— Мнѣ очень жаль, любезная госпожа Мадіедо, отвѣчала полковница, но по моему мнѣнію я не имѣю права вмѣшиваться въ дѣла вашего мужа.
— Madame! сказала француженка запинаясь. — Вамъ можетъ быть неизвѣстно, что мужъ мой вовсе не имѣлъ никакихъ сношеній съ вашимъ негромъ?
— Тѣмъ болѣе онъ имѣлъ сношенія съ дурными людьми, перебила ее полковница. — Онъ даже освободилъ изъ подъ ареста государственнаго плѣнника.
— Однако, сударыня, робко возразила француженка, — однако, сударыня, вѣдь это…
— Что вы хотите сказать, любезная госпожа Мадіедо?
— Это такое дѣло, продолжала француженка тихо и запинаясь, — которое касается только правительства и въ которое намъ, извините меня, не слѣдовало бы и вмѣшиваться.
— Такъ думаете вы, моя милая, перебила ее жена полковника. — Васъ, какъ иностранки, дѣло это дѣйствительно касается только потому, что въ него замѣшанъ вашъ мужъ; но я американка, и потому имѣю побольше дѣла съ правительствомъ. — Мнѣ было бы очень жаль, если бы черезъ меня остановился ходъ общественнаго правосудія, а никогда я не соглашусь помогать преступнику, такъ тяжело провинившемуся противъ общественной безопасности.
Француженка поблѣднѣла при этихъ словахъ, произнесенныхъ хотя и спокойно, но въ то же время весьма холоднымъ тономъ.
— О, не будьте такъ равнодушны, такъ жестоки! Будьте милосерды! Не отсылайте меня отъ себя въ такой безнадежности! умоляла француженка.
Роза между тѣмъ уже нѣсколько разъ порывалась подойти къ нимъ изъ другой комнаты, но Габріеля постоянно удерживала ее. Наконецъ она приблизилась къ полковницѣ.
— О чемъ проситъ эта бѣдная женщина? спросила она.
— Мужъ ея освободилъ изъ подъ ареста британца, подозрѣваемаго въ шпіонствѣ и проискахъ съ индѣйцами, а за это его посадили въ тюрьму.
— Да вѣдь то же самое сдѣлала и Роза.
— Нѣтъ, миссъ! возразила полковница. То, что сдѣлали вы, было подвигомъ самопожертвованія противъ дикаго, грубаго произвола. Вы спасли, или думали спасти, человѣческую жизнь; поступокъ вашъ былъ благороденъ, хотя и не совсѣмъ законный; всегда похвально — возставать противъ произвола, гдѣ бы и въ какомъ бы видѣ онъ ни проявлялся. Но мужъ этой женщины съ вреднымъ намѣреніемъ и ради собственной выгоды поступилъ противъ мудрыхъ законовъ, учрежденныхъ нашими гражданами для собственной ихъ безопасности.
Это нѣсколько длинное объясненіе было опять произнесено тѣмъ спокойнымъ, но въ настоящемъ случаѣ не совсѣмъ деликатнымъ тономъ, который казалось изобличалъ скорѣе наружную, чѣмъ истинную добродѣтель. Бѣдная француженка начинала терять терпѣніе.
— Боже мой! пробормотала она про себя, — она говоритъ какъ судья въ трибуналѣ своемъ, тогда какъ у меня сердце разрывается на части. О! какое у этихъ людей холодное сердце.
Полковница казалось услышала эти слова; но не обративъ на нихъ вниманія, она продолжала тѣмъ же поучительнымъ тономъ:
— Страна наша, не справляясь о прежнемъ поведеніи вашего мужа, предложила ему убѣжище съ тѣмъ условіемъ, чтобы онъ повиновался тѣмъ же законамъ, подъ которыми состоимъ и мы, а главное, чтобы онъ никогда ничего не предпринималъ противъ безопасности страны, которая его терпѣла, — (она сдѣлала особое удареніе на послѣднемъ словѣ). Полковникъ Паркеръ приказалъ арестовать господина Мадіедо; вы знаете, за что. Мнѣ не слѣдуетъ противодѣйствовать его распоряженіямъ.
— Моего мужа арестовали только потому, что не кому было за него поручиться, рыдая сказала француженка. — Одно только ваше слово, и его освободятъ. Сжальтесь надъ нами. Съ тѣхъ поръ, какъ его арестовали, мы не продали и десяти пинтовъ. Всѣ насъ чуждаются и бѣгутъ отъ насъ. Это жестокая страна. Вмѣсто того, чтобы помочь въ несчастіи, они еще больше угнетаютъ насъ.
— Конечно это не Франція и не Испанія, съ важностію возразила полковница.
— Увы, нѣтъ! простонала француженка.
— Тамъ, можетъ быть, освобожденіе государственнаго преступника народъ счолъ бы похвальнымъ поступкомъ. Здѣсь же это называютъ измѣною и меня радуетъ, что наши американцы на столько обладаютъ общественною добродѣтелью, что всѣми способами гласно выказываютъ свое отвращеніе.
Сказавъ это, полковница встала съ своего мѣста и слегка кивнувъ головою, дала замѣтить женщинѣ, что аудіенція кончилась.
Какъ ни вѣрны были вообще высказанныя здѣсь понятія и правила, но примѣненіе ихъ повидимому не совсѣмъ понравилось ни молодому Копленду, ни Розѣ, хотя и по совершенно различнымъ причинамъ.
Послѣдняя тихо подошла къ окну и стала смотрѣть въ слѣдъ за удалявшеюся француженкою.
— Ахъ, милая мать! не отпускай такъ отъ себя эту безутѣшную женщину, умоляла она, сложивъ руки съ огорченнымъ видомъ.
— Милая Роза! отвѣчала дама съ нѣкоторою важностію, не угодно ли вамъ, — она указала на Габріелю, къ которой тотчасъ и подошла оробѣвшая дѣвушка.
— Какіе ужасные люди эти иностранцы и какъ глубоко испорчены! со вздохомъ сказала полковница, садясь опять на свое мѣсто. Когда наконецъ затворятся эти врата милосердія, такъ часто и такъ страшно употребляемаго во зло? Это убѣжище, которое свобода наша, искупленная кровью….
Она остановилась и испытующимъ взоромъ посмотрѣла на молодаго Копленда.
— Этого я бы не желалъ, быстро перебилъ послѣдній. — Люди эти нисколько не вредятъ нашимъ гражданамъ; они не подаютъ дурного примѣра, потому что никто не обращаетъ на нихъ вниманія. Но затворить для нихъ наши двери значило бы исключить и добрыхъ, или другими словами, ввести опять въ употребленіе Allien bill, со всѣми его махинаціями. Это было бы какъ разъ по душѣ нашимъ торіямъ.
При этихъ словахъ онъ устремилъ пронзительный взглядъ на полковницу.
— Давайте продолжать наши счоты, замѣтила она съ нѣкоторымъ смущеніемъ.
Смущеніе это, происшедшее отъ того, что у нея, въ присутстіи молодаго Копленда, сорвалось съ языка одно изъ самыхъ пламенныхъ желаній торіевъ, не оставляло ее до тѣхъ поръ, пока не вошолъ въ комнату капитанъ. Роза, все еще думавшая о несчастной француженкѣ, пошла къ нему на встрѣчу.
— Братъ мой, сказала она, — лицо твое весело. Ты несешь намъ радостныя вѣсти. А что, британца совсѣмъ освободили? онъ ужъ не сердится? и….
— Миссъ Роза! перебила ее полковница, вы спрашиваете слишкомъ много для молодой дѣвицы. Къ тому же вы опять забыли….
— Увы! сказала послѣдняя, Роза никакъ не можетъ привыкнуть говорить своему брату такъ, какъ будто ихъ двое.
— Кажется, отвѣчалъ капитанъ, я дѣйствительно могу сообщить миссъ Розѣ, что тотъ, въ которомъ она принимаетъ такое незаслуженное участіе, совершенно свободенъ.
— Вы кажется очень заняты были вашимъ кліентомъ, насмѣшливо замѣтила Виргинія. Дорогая старая Англія будетъ вамъ за это очень благодарна.
— Надѣюсь, что и Новая, отвѣчалъ капитанъ, съ нѣкоторою важностію, и даже сама миссъ Виргинія отдастъ мнѣ справедливость, а можетъ быть даже и поблагодаритъ меня.
— Я вполнѣ американка, возразила она нѣсколько жеманно, и то, что я знаю о старой Англіи, право не въ состояніи заставить меня меньше гордиться своей родиной. Я берегу свою благодарность для своихъ соотечественниковъ.
— Въ этомъ отношеніи, перебилъ ее молодой Коплендъ, капитанъ Перси дѣйствительно пріобрѣлъ право, какъ на вашу благодарность, миссъ Виргинія, такъ и на всеобщую нашу признательность: онъ избавилъ насъ отъ стыда.
— Я исполнилъ только свою обязанность, мистеръ Коплендъ, отвѣчалъ ему капитанъ нѣсколько свысока. Но кажется есть и такіе, которые сдѣлали больше, чѣмъ сколько требовала ихъ обязанность.
— Охранять честь своего края, полагаю я, обязанность каждаго; для этого намъ не нужно нанимать особыхъ людей. Мы и сами можемъ это сдѣлать, сухо отвѣчалъ молодой человѣкъ.
— Какъ это понимать? спросила полковница, обратившись къ капитану.
— Вы знаете, дорогая мама, отвѣчалъ послѣдній, что рѣшеніе главнокомандующаго получено здѣсь третьяго дня, т. е. меньше чѣмъ черезъ три дня послѣ того, какъ мы окончили слѣдствіе.
— Мнѣ кажется, этого времени довольно, чтобы два раза приказъ прошолъ взадъ и впередъ.
— Да, въ обыкновенное время, но не теперь, отвѣчалъ капитанъ многозначительно. Молодой человѣкъ нашолъ тамъ друзей, и кажется въ большой милости, такъ что даже капитанъ Перси могъ осмѣлиться, не подавая повода къ соблазну…
— Оказать ему нѣкоторое снисхожденіе, перебилъ его молодой Коплендъ. Онъ и заслуживаетъ его. По крайней мѣрѣ поступки его относительно индѣйцевъ и бѣднаго Помпея доказываютъ, что онъ чувствительный и благородный молодой человѣкъ. И если вы оказали ему нѣкоторое добро, капитанъ, то это право не самый дурной изъ вашихъ поступковъ.
Сказавъ это, юноша собралъ свои книги и счоты и вышолъ изъ гостиной, слегка поклонившись дамамъ.
— Все загадки и загадки, сказала полковница. Скажите пожалуйста, что у васъ такое съ молодымъ Коплендомъ, и что у него съ британцемъ.
Капитанъ молча и качая головою смотрѣлъ ему въ слѣдъ.
— Я и самъ не знаю, чего хочетъ этотъ молодой человѣкъ. Впрочемъ эти господа офицеры, мои товарищи (по лицу его невольно пробѣжала язвительная улыбка) для меня загадка. Послушайте, пожалуйста; капитанъ Мико Брумъ самъ своей высокой особой удостоилъ вчера за столомъ представить молодого британца, и всѣ очень щедро стали предлагать ему свои кошельки и вспомоществованія.
— Кажется я могу объяснить вамъ причину этой внимательности, сказала полковница. Сколько мнѣ извѣстно, братъ нашего смотрителя, поручикъ Коплендъ, написалъ своему отцу о результатахъ послѣдняго допроса.
— Ага! перебилъ ее капитанъ. Теперь я понимаю, и всемогущій майоръ всемилостивѣйше просилъ за него, и вотъ теперь молодой британецъ пользуется высокимъ покровительствомъ его сыновей и конечно всего почтеннаго ополченія любезнаго Опелюзаса.
— Хорошее мнѣніе согражданъ стоитъ многаго, любезный капитанъ, сказала дама, невольно вздохнувши. Капитанъ хотѣлъ отвѣчать, какъ вдругъ въ комнату вошолъ ординарецъ, и вручилъ ему запечатанный пакетъ. Въ то же время распахнулись двери, и возгласъ: „Дядя! кузины“! встрѣтилъ молодыхъ дамъ, вошедшихъ въ залу, въ сопровожденіи пожилого мужчины. Полковница приняла ихъ, хотя и радушно, но нѣсколько церемонно. Не обращая вниманія на подвижность трехъ черезъ чуръ великолѣпныхъ дамъ и на нетерпѣніе дяди, она весьма добросовѣстно исполнила весь обрядъ нѣсколько чиннаго представленія Розы и капитана, хотя гости повидимому и не удостоили обоихъ особеннаго вниманія.
словами! Я думаю скоро дойдетъ до того, что
молчаніе будетъ самымъ лучшимъ средствомъ
выказать свой умъ.
— Да, вотъ и мы, стоналъ между тѣмъ дядя, жирный, круглый человѣчекъ, съ завиднымъ мѣднокраснымъ носомъ и сѣрыми, прищуренными глазками, которые, можно было бы побожиться, впервые увидѣли свѣтъ гдѣ-нибудь въ Конектикутѣ или въ Массачузетѣ. — Такъ вы ничего и не слышали о пароходѣ? мы только что пристали къ берегу.
— Вотъ это очень мило, вскричала Виргинія, что вы насъ не забыли и хотите провести съ нами сочельникъ Рождества. Ахъ! мы сидимъ ужъ цѣлую недѣлю, какъ арабскія принцессы.
— Ваша вина, возразилъ дядя, стирая потъ со лба. Зачѣмъ вы не отправились внизъ, какъ мы. Намъ стало тѣсно дома. Вотъ мы и сѣли на пароходъ, и маршъ внизъ. Да теперь рады, что опять убрались оттуда.
— Рады! вскричала одна изъ трехъ миссъ. Ахъ, Па, какъ вы можете говорить это? мы бы съ радостію остались тамъ, но вамъ стало страшно.
— Да, представьте себѣ, любезная невѣстка, сказалъ дядя, эти сумасшедшія дѣвушки хотѣли непремѣнно остаться тамъ. Ахъ, любезная невѣстка! Вы не имѣете никакого понятія о томъ, что тамъ внизу дѣлается. Увѣряю васъ, у меня волосы становятся дыбомъ: никакого торга, ни аферъ…
— За то партій довольно, перебила его одна изъ миссъ.
— Должно быть тамъ очень свободное обращеніе, миссъ Георгіона, довольно серіозно замѣтила полковница.
— Очень свободное, милая тетушка; старинныя, натянутыя манеры совершенно исчезли. On est tout á fait sans gêne.
— Чего я вовсе не одобряю, миссъ, возразила полковница.
— Слышишь, миссъ? вмѣшался Па. Ахъ, Боже мой! продолжалъ онъ, только и слышно, что барабаны, да флейты. На Леве ничего, кромѣ палатокъ да войскъ: учатся, барабанятъ, свистятъ, шумятъ; а дальше внизъ, за Леве — Боже мой, Боже мой! повозка на повозкѣ, телѣга на телѣгѣ, съ аммуниціей, порохомъ, провіантомъ, негры, ополченцы, офицеры и команды, матросы и генералы — все это перемѣшано другъ съ другомъ. Пришлось даже къ пароходу идти пѣшкомъ. Но это все еще ничего, мистрисъ Паркеръ, продолжалъ онъ, раздражаясь все больше и больше, — все это ничего! вскричалъ онъ снова, утирая лобъ. Но не видно ни одного корабля, ни одного брига, и даже ни одной несчастной какой-нибудь шкуны. Повыше предмѣстья „Annunciation“ лежитъ нѣсколько разснащенныхъ судовъ, да и все тутъ. А ѣдятъ-то и пьютъ на нашъ счотъ! какъ будто и конца этому не будетъ! Сердце разрывается на части. Если еще полгода продолжится такимъ образомъ, мы всѣ разоримся.
Одышливый плантаторъ весь ожилъ, описывая своя и всеобщія бѣдствія.
— Ахъ! вздохнулъ онъ снова, бѣдная, бѣдная моя хлопчатая бумага! Представьте себѣ. Вонъ тамъ въ прессѣ Bilieux у меня около двухъ тысячъ тюковъ, сборъ послѣднихъ трехъ лѣтъ. И что же вышло? Генералъ, ни съ того, ни съ другаго, приказалъ взять оттуда пятьсотъ тюковъ, не сказавъ мнѣ ни слова. Пятьсотъ тюковъ! Тридцать тысячъ долларовъ! Prime Cotion! Неужели этотъ глупый генералъ воображаетъ, что вата моя приплываетъ ко мнѣ съ древесными пнями по теченію Миссури?
— Теперь понимаю, оказала мистрисъ Паркеръ. Вы затѣмъ отправились внизъ, чтобы спасти вашу вату изъ когтей генерала. Ну, вы могли бы обойтись и безъ этого. Мы также отдали пятьсотъ тюковъ. Ихъ оцѣнили и дадутъ за нихъ вознагражденіе.
— Къ тому же, какъ попадетъ нѣсколько ядеръ въ вашу вату, тѣмъ больше будетъ въ ней вѣсу, утѣшалъ его капитанъ, который по временамъ отрывалъ взоръ отъ своихъ депешъ, и посматривалъ на человѣка.
Плантаторъ слушалъ обоихъ съ нетерпѣніемъ.
— Обойтись? оцѣнятъ? вознагражденіе? Но я вамъ говорю, что это — страшное посягательство на право собственности. Развѣ онъ не долженъ былъ сперва дождаться моего согласія и…
— И попросить въ то же время непріятеля, чтобы онъ обождалъ, пока мистеру Боудичу угодно будетъ прислать это согласіе, насмѣшливо перебилъ его капитанъ.
— Ужъ я ему покажу, увѣрялъ мистеръ Боудичъ. Представьте себѣ, этотъ quasi-плантаторъ изъ Ногивиля, который, при всемъ своемъ генеральствѣ, едва можетъ собрать полторасто тюковъ сквернѣйшей ваты (Upland-Cotton) рѣшается показать дверь такому человѣку, какъ я! Я протѣснился сквозь эту толпу, съ своими дочерьми; онѣ хотѣли видѣть укрѣпленіе лагеря. Три часа пришлось намъ идти; а когда мы наконецъ добрались до главной квартиры, онъ вдругъ велѣлъ мнѣ сказать, что ему некогда заниматься моимъ дѣломъ.
— Это было очень невѣжливо, тетушка, — увѣряемъ васъ, въ одинъ голосъ заговорили всѣ три миссъ.
Нашъ экземпляръ, одинъ изъ тѣхъ республиканцевъ, какихъ у насъ найдется не мало, какъ на сѣверѣ, такъ и на югѣ, и которые, еслибы на то пошло, согласились бы скорѣе видѣть, чтобы въ Вашингтонѣ засѣдалъ персидскій шахъ, нежели потерять хоть одинъ процентъ своихъ акцій или одинъ тюкъ хлопчатой бумаги, пришолъ въ сильное волненіе, т. е. на столько, на сколько позволяли его комплекція и афера въ тридцать тысячъ долларовъ. Приготовленія къ чаю умѣрили нѣсколько его справедливое ожесточеніе, и онъ успокоился немного; но лишь только вышли слуги, онъ разразился снова:
— Представьте себѣ только, любезная невѣстка; вы знаете, за крайнимъ загороднымъ домомъ, въ которомъ онъ расположилъ свою главную квартиру, шагахъ въ двухъ стахъ отъ него, лежитъ моя хлопчатая бумага, и еще кромѣ того около десяти или двѣнадцати тысячъ тюковъ. И все это онъ употребилъ на брустверъ! Этотъ брустверъ, вышиною въ человѣческій ростъ, тянется на полмили поперекъ края, отъ Миссисипи до кипарисныхъ болотъ. Сверхъ ваты насыпана была земля, а передъ нею ровъ, шириною въ восемь, глубиною въ шесть футовъ. На флангахъ стоятъ батареи изъ шестнадцати фунтовыхъ орудій.
— Мистеръ Боудичъ, перебилъ капитанъ, вы такъ отчетливо описали намъ укрѣпленіе лагеря, что и самый искусный инженеръ не нашолъ бы, что возразить вамъ.
Нашъ плантаторъ взялъ чашку чаю и продолжалъ:
— Я пробовалъ уговорить мистера Паркеръ собрать митингъ, уговаривалъ Флойда и Бавера. Но пушечная лихорадка такъ вскружила всѣмъ головы, что нечего и думать объ этомъ.
— Я право удивляюсь, какъ вамъ самимъ могло придти это въ голову въ такой критическій моментъ, замѣтила полковница, видимо недовольная грубымъ эгоизмомъ своего зятя.
— Какъ? что? спросилъ послѣдній, — а вашъ митингъ, а?
— Цѣль его была поддержать неотъемлемое гражданское право.
— Неотъемлемое гражданское право! э, э, дорогая невѣстушка! или можетъ быть заблаговременно подставить ножку доброму человѣку, на случай, еслибы ему захотѣлось жить въ бѣломъ домѣ. Но я ничего противъ этого не имѣю. Бѣлый домъ находится во владѣніяхъ старой Виргиніи, и по этому обитателями его должны быть одни истые виргинцы.
— Мнѣ очень жаль, если вы можете думать о насъ такія вещи, сказала мистриссъ Паркеръ тономъ, по которому видно было, какому тяжолому испытанію подвергалось ея хладнокровіе.
— Думать! перебилъ ее зять. Я ни о чемъ не думаю; совершенно ни о чемъ. Такъ гораздо лучше. Я ни о чемъ не думаю, кромѣ своей ваты. Пусть думаютъ тѣ, которымъ нечего больше дѣлать. Прошу васъ налить мнѣ другую чашку.
— И генералъ такъ и пропустилъ вамъ ваши старанія, или, какъ вы называете, вашъ протестъ противъ его насилія? спросилъ капитанъ.
— Пропустилъ? возразилъ изумленный плантаторъ. Какъ вы это понимаете?
— Я никакъ не могу найдти болѣе мягкаго выраженія.
— Такъ вы полагаете, что ему слѣдовало бы отвести мнѣ комнатку вблизи соборной церкви, въ государственной тюрьмѣ?
Капитанъ смотрѣлъ на него съ многозначительной улыбкой.
— Капитанъ Перси! сказалъ толстенькій, кругленькій человѣчекъ, и вдругъ сталъ необыкновенно важенъ. Мы называемъ свою страну свободною, потому что каждый можетъ открыто выражать свое мнѣніе и вполнѣ высказываться; что касается дѣйствій, то уже рѣшаетъ законъ, т. е. большинство, а меньшинство должно уступать. Если же вы полагаете, что объявленіе генерала относительно военныхъ законовъ и осаднаго положенія хоть на іоту стѣсняетъ, или можетъ стѣснить меня въ моихъ правахъ, то вы очень ошибаетесь. Я виргинецъ; но въ этомъ случаѣ противъ администраціи, а слѣдовательно и противъ войны, и вполнѣ одобряю дѣйствія Горфордскаго конвента; я выражалъ свое мнѣніе и по этому предмету.
Сказавъ это, онъ всталъ и вышелъ въ другую комнату, куда молодыя дѣвицы отправились еще въ то время, когда разговоръ этотъ сталъ принимать такой серьозный оборотъ. Капитанъ также быстро всталъ и раскланялся.
Вообще этотъ молодой человѣкъ, съ которымъ мы правда еще мало ознакомились, но который уже не разъ, и даже въ дѣлѣ британца, показалъ доброжелательство и деликатность, казалось совершено превратно понялъ свои естественныя отношенія къ своимъ согражданамъ. Въ немъ было что-то воинственно-рѣзкое, что-то повелительное, джентльментское, и въ то же время какое-то чувство собственнаго достоинства, которое только нехотя покорялось разсудительнымъ, разсчитаннымъ формамъ общественной и частной жизни, и при всякомъ случаѣ враждебно сталкивалось съ самостоятельнымъ характеромъ его согражданъ. Но чего въ особенности у него не доставало, такъ это уваженія къ мнѣнію этихъ согражданъ. Онъ показывалъ ямъ нѣкотораго рода пренебреженіе, которое нерѣдко переходило въ ѣдкую насмѣшливость. Этою особенностію онъ былъ вѣроятно обязанъ своему воспитанію въ истинно-аристократическомъ государствѣ, въ то время крайне не благоволившемъ къ американцамъ, а можетъ быть и привычкѣ повелѣвать.
Но нигдѣ такой недостатокъ уваженія къ общественному мнѣнію, а въ особенности пренебреженіе, не наказываются такъ жестоко, какъ въ Америкѣ. Каковы бы ни были недостатки американца, уваженіе къ мнѣнію каждаго человѣка у него врожденное; политическая или религіозная нетерпимость ему чужды и ненавистны. Всѣ мнѣнія, всѣ принципы могутъ у него высказываться открыто и безъ обиняковъ; всѣ правила и вѣроисповѣданія мирно живутъ и процвѣтаютъ другъ возлѣ друга и черезъ эту именно терпимость съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе сливаются въ одно гармоническое цѣлое. Онъ питаетъ не преодолимое отвращеніе не только ко всякаго рода преимуществамъ и привилегіямъ, но и такъ называемыя величественныя, страстныя ощущенія противны ему, ибо онъ убѣжденъ, что они омрачаютъ и волнуютъ общественную жизнь. Поэтому, какъ ни ограниченъ былъ нашъ мистеръ Боудичь, въ головѣ котораго вмѣщалось одно только помышленіе — его вата, но довольно было одного предположенія капитана объ ограниченіи его свободы, чтобы возмутить его хлопчато-бумажную душу гораздо больше, нежели сколько могла бы это сдѣлать потеря пятисотъ тюковъ; да и самое порицаніе мистриссъ Паркеръ доказывало, что она сочувствуетъ его образу мыслей.
Между тѣмъ въ кружкѣ дѣвицъ, въ другой комнатѣ, начались сердечныя изліянія.
— Итакъ Ma не позволяетъ вамъ даже играть на фортепіано, пока дядя и Чарльзъ сражаются противъ непріятеля? спросила старшая изъ трехъ грацій. — А тѣ тамъ внизу не унываютъ такъ. Безпрестанно гости съ обоихъ береговъ. Вотъ и Лонги, и Бродгиды, и Джонсоны, и Смиты, — всѣ они теперь тамъ.
— А англійскіе офицеры, перебила ее вторая, — увѣряю тебя, Берджи, ничего не можетъ быть очаровательнѣе. Какъ разъ въ то время, когда мы были въ лагерѣ, прибылъ туда парламентеромъ одинъ майоръ. Онъ ужасно жалѣлъ, что дамъ Луизіаны такъ стѣсняютъ въ ихъ святочныхъ увеселеніяхъ, и очень любезно просилъ позволенія бывать, съ своими товарищами, на нашихъ балахъ.
— Но генералъ хорошо его срѣзалъ, вмѣшался Па.-- Онъ отвѣчалъ, что танцевъ и баловъ онъ имъ доставитъ вдоволь, и даже больше, чѣмъ бы имъ хотѣлось. Онъ подразумѣвалъ чугунные балы (ядра).
— А сколько составилось партій! начала опять первая.
— Да, представьте себѣ, вмѣшался снова плантаторъ, — Мелли выходитъ за мужъ за капитана Варбуртона. Послѣ банкротства отца она не стоитъ и двадцати долларовъ. Онъ ничего не стоитъ, кромѣ своего жалованья, она тоже ничего, — о чемъ только думаютъ эти люди.
Роза, которой повидимому не очень нравились гости, сѣла, при ихъ прибытіи, рядомъ съ Габріелею. Теперь она тихо спросила ее:
— Отъ чего бѣдная Мелли ничего не стоитъ?
— Она ничего не стоитъ потому, что бѣдна, отвѣчала Габріеля.
— Отъ того что бѣдна, такъ она ничего и не стоитъ, задумчиво повторила Роза, сознававшая, что она еще гораздо бѣднѣе Мелли.
— Ну, а теперь я вотъ что скажу вамъ, продолжала неугомонная кузина. — Па хотѣлъ завтра отправиться въ Начезъ; но если вы обѣщаете быть любезными и доставлять намъ развлеченіе, то мы пробудемъ у васъ нѣсколько дней. Не правда ли, Па?
— О несчастіе! смѣясь вскричала Виргинія. — Онѣ пріѣхали на полсутки и уже хотятъ, чтобы ихъ развлекали! Признаюсь комплиментъ, не слишкомъ для насъ пріятный. Но чтобъ доказать вамъ, что мы за зло плотимъ добромъ, я согласна сдѣлать вамъ нѣсколько предложеніи.
— Мы слушаемъ съ величайшимъ вниманіемъ, вскричали три фешенебельныя красавицы.
— И такъ, завтра утромъ смотръ индѣйскимъ львамъ.
— Фи, съ вашими грязными индѣйскими львами! вскричали всѣ три съ отвращеніемъ.
— Слушайте-же, настаивала Виргинія, — между ними, говорятъ, есть одинъ истинно царскій левъ.
Разговоръ происходилъ въ томъ легкомъ свѣтски-пріятномъ тонѣ, который если и не могъ быть названъ пустымъ, но при настоящихъ сомнительныхъ обстоятельствахъ могъ казаться нѣсколько легкомысленнымъ. Полковница уже нѣсколько времени прислушивалась съ нетерпѣніемъ.
— Миссъ, сказала она наконецъ съ нѣкоторою строгостію, вы очень веселы, и это меня конечно радуетъ; но я бы желала, чтобы вы нѣсколько умѣрили свою веселость. Это было бы нелишнимъ въ такую минуту, когда наши заняты такою серьозною борьбою.
Розу повидимому также оскорблялъ этотъ рѣзвый тонъ бесѣды.
— Львы? спросила она Габріелю. — У васъ есть тутъ львы? Это должно быть страшныя животныя, если они похожи на тѣхъ, которыхъ я видѣла на картинѣ въ столовой.
— Да вѣдь ты съ ними пришла къ намъ, отвѣчала Габріеля.
— Я! съ изумленіемъ вскричала Роза. Она подумала съ минуту. — Неужели ты разумѣешь… Она замолчала и страшно поблѣднѣла.
— Индѣйцевъ, улыбаясь договорила Габріеля. — Мы называемъ львомъ каждое необыкновенное иностранное явленіе. У насъ такое обыкновеніе.
— Какое жестокое обыкновеніе! сказала Роза съ глубокимъ вздохомъ. — Вы жестоки, и даже въ минуту веселости вы глубже вонзаете жало своего языка въ сердце бѣднаго старца, чѣмъ дикіе въ страшной ярости вонзаютъ боевые ножи свои.
Сказавъ это, она съ негодованіемъ пошла отъ нихъ. Габріеля обняла ее:
— Не сердись, сисси; вѣдь здѣсь нѣтъ стараго начальника.
— Но дочь его здѣсь, сказала Роза.
— Дочь его? спросилъ мистеръ Боудичъ, который, прогуливаясь взадъ и впередъ по обоимъ отдѣленіямъ дрэвингъ-румъ, услышалъ послѣднія слова. — Кто эта молодая дама? опросилъ онъ мистрисъ Паркеръ.
— Миссъ Роза, нашъ милый гость.
— Миссъ Роза, — Роза, повторилъ плантаторъ голосомъ, по его мнѣнію тихимъ, но который громко раздавался въ обѣихъ комнатахъ.
— Я уже представляла вамъ ее, но мистеръ Боудичь былъ кажется слишкомъ занятъ другими предметами, сказала полковница съ легкимъ упрекомъ.
— А, теперь припоминаю. A propos!… Переваливаясь, поспѣшилъ онъ къ сонеткѣ и позвонилъ.
— Принесите-ка изъ передней мой сюртукъ, оказалъ онъ вошедшему слугѣ. — Вотъ съ полдюжины писемъ для васъ, мистрисъ Паркеръ; немножко опоздалъ, но хорошія вѣсти никогда не приходятъ слишкомъ поздно. Ну-ка, посмотрю.
Сказавъ это, онъ безъ церемоніи напялилъ себѣ на носъ очки и сталъ развертывать одну изъ привезенныхъ газетъ. Полковница взяла письма и, извиняясь передъ гостями, вышла вмѣстѣ съ Виргиніей.
— Каковы наши журналисты! — А вѣдь, правду сказать, не дурна, нѣтъ, — вскричалъ онъ, осматривая дѣвушку сквозь очки, — съ меньшимъ впрочемъ участіемъ, нежели какое онъ оказалъ бы чужому хлопчато-бумажному тюку, ошибкою очутившемуся на его фабрикѣ.
— Посмотри-ка, продолжалъ онъ, — вотъ тутъ подробно описана вся ваша жизнь.
— Въ этихъ бумагахъ вотъ что нибудь о Розѣ? спросила дѣвушка.
Плантаторъ посмотрѣлъ на нее съ удивленіемъ.
— Вѣдь вы знаете, что журналисты эти во все суются съ своимъ носомъ.
— Вы мнѣ позволите? спросила Роза.
— Съ удовольствіемъ, отвѣчалъ онъ, подавая ей газету.
Она взяла ее, быстро cѣла въ углу дивана и начала читать слово за словомъ. Съ каждой строчкой она все сильнѣе качала головою, потомъ измѣнилась въ лицѣ; опять стали читать; слеза скатилась съ глазъ ея и она, спустивъ голову, забыла казалось все вокругъ себя. Такимъ образомъ сидѣла она нѣсколько времени, съ листкомъ на колѣняхъ, не говоря ни слова. Дѣвицы подошли къ ней и смотрѣли на нее съ изумленіемъ. Негодованіе, оскорбленное чувство собственнаго достоинства поперемѣнно казалось боролось въ душѣ ея; небрежность, какую позволили себѣ съ нею, повидиможу глубоко оскорбила ее. Плантаторъ подошолъ къ ней.
— Отецъ мой! вскричала она, вставая съ своего мѣста, и на лицѣ ея изобразилось негодованіе; — вѣдь все это неправда, что тутъ напечатано! Бѣлый, который сдѣлалъ это, вѣрно очень злой человѣкъ.
— Ба, отецъ! повторялъ плантаторъ. — Благодарю васъ покорно, миссъ! Довольно съ меня и этихъ трехъ. Вы не повѣрите, чего онѣ мнѣ стоятъ. Вотъ понадобились три шали, новое изобрѣтеніе какого нибудь празднаго ткача въ Китаѣ, который самъ по себѣ стоитъ намъ большихъ денегъ. Вотъ эти три вещицы стоютъ мнѣ двѣ тысячи долларовъ; за это можно было бы купить четыре добрыхъ негра, по пятисотъ долларовъ за штуку, а каждый изъ нихъ долженъ принесть по пятидесяти процентовъ, что составило бы тысячу долларовъ per annum. Но вы этого не понимаете, бѣдное дитя, продолжалъ онъ, устремивъ на нее сострадательный, почти презрительный взглядъ. — Да, вотъ онѣ всѣ теперь у меня на шеѣ. Георгіона…ну, тутъ еще можно будетъ, я думаю, кое-что сдѣлать съ Чарльзомъ. Еще слава Богу, что теперь война: покрайней мѣрѣ избавимся на эту зиму отъ этихъ проклятыхъ обѣдовъ и баловъ. Послѣдній стоитъ мнѣ чистыхъ десять тысячъ долларовъ. Еслибъ дѣлалось по моему, то я бы Амалію оставилъ еще на годъ въ пансіонѣ. Оно приличнѣе; а то какъ-то странно, какъ вдругъ разомъ двухъ выведешь на показъ; молодые люди не знаютъ, за которую сперва взяться, и только ходятъ да облизываются. О, я старый воробей.
Держа руки въ карманахъ и прогуливаясь взадъ и впередъ по обѣимъ комнатамъ, маленькій человѣкъ проговорилъ все это съ самодовольствомъ, которое повидимому очень забавляло трехъ миссъ; но бѣдное наше дитя природы изъ всей рѣчи поняло только то, что съ нею обращались съ безпощаднымъ неуваженіемъ и даже пренебреженіемъ. Грудь ея стала подыматься все съ большимъ и большимъ стѣсненіемъ.
— Однако, продолжалъ плантаторъ, взявшись опять за газету: — статья хорошо написана, если она попадется на глаза какому нибудь благодѣтельному старому добряку, то еще пожалуй можетъ составить ваше счастіе. Да вы читали ли ее?
Онъ началъ:
„Мы не рѣшились бы помѣстить въ нашей газетѣ нижеслѣдующаго разсказа“ — это такъ, принятая формула, прервалъ онъ себя, — не рѣшились бы, эти дурачье не рѣшились бы! — и если бы упоминаемые въ немъ факты не были подтверждены самыми почтенными авторитетами, я если бы мы не надѣялись разглашеніемъ ихъ принести пользу и распространить свѣтъ надъ однимъ не совсѣмъ обыкновеннымъ событіемъ».
— Распространить свѣтъ надъ однимъ событіемъ, сталъ онъ дѣлать свои комментаріи: — онъ хочетъ распространить надъ нимъ свѣтъ! Впрочемъ, это совершенно справедливо, и противъ этого ничего нельзя сказать. Только надъ нашими неграми не надобно желать распространять свѣтъ.
Роза слушала его со вниманіемъ.
— Слова его сладки, но въ сердцѣ своемъ онъ говоритъ очень горько, сказала она тихо и съ негодованіемъ.
— Ну, что касается индѣйцевъ, то съ ними онъ конечно не церемонится; да и кто будетъ церемониться съ дикаремъ? Вѣдь это была бы нелѣпость.
Онъ продолжалъ читать:
"Лѣтъ около четырнадцати тому назадъ, въ бурную декабрьскую ночь, шайка индѣйцевъ, племени криковъ, ворвалась въ жилище одного изъ нашихъ гражданъ, жившаго въ то время въ штатахъ Георгіи, около рѣки Куза, въ качествѣ мѣховаго торговца съ дозволенія правительства. — Пробужденный отъ сна, онъ успѣлъ еще во время отперетъ дверь, чтобы предупредить насильственное вторженіе. Это была шайка знаменитаго Токеа, который съ своими гнусностями и злодѣйствами такъ долго утомлялъ терпѣніе нашихъ гражданъ и правительства и, продавши свои земли, насиліями разнаго рода приводилъ въ трепетъ западную Георгію. Семейство означеннаго торговца, хорошо зная неукротимый нравъ этого дикаря, ожидало неминуемой смерти; но, или хищничество его и кровожадность насытились прежними жертвами, или…
— Мико, перебила его Роза съ такою запальчивостію, что маленькій человѣчекъ остолбенѣлъ: — Мико не воръ, не разбойникъ, не убійца. Онъ не продавалъ своей земли, ее у него украли. Онъ не приставлялъ ножа къ груди моей молочной матери. Онъ платилъ ей мѣхами за воспитаніе Розы. Онъ не укралъ Роаы. Никогда онъ не вонзалъ такъ глубоко въ ея сердце жала горькаго издѣванія, какъ…
— Ну, я не буду спорить, миссъ. Во всякомъ случаѣ это прекрасно, что вы заступаетесь даже за дикаря. Да, да — гмъ, — но окончаніе очень хорошо:
"Мы удерживаемся отъ дальнѣйшихъ замѣчаній, пока судебнымъ порядкомъ не разъяснится это таинственное событіе, но искренно желаемъ, чтобы открыты были родственники этого несчастнаго ребенка, осиротѣлаго, безпомощнаго и брошеннаго на произволъ судьбы, или, если изъ нихъ никого уже нѣтъ въ живыхъ, чтобы какая нибудь сострадательная душа сжалилась надъ нимъ. По этому мы покорнѣйше просимъ господъ редакторовъ газетъ, въ особенности французскихъ и испанскихъ, помѣстить это объявленіе на страницахъ обоихъ журналовъ, и такимъ образомъ датъ гласность событію, вызвавшему вѣроятно неизъяснимую печаль и вопли въ какомъ нибудь французскомъ или испанскомъ семействѣ креоловъ.
— Роза бѣдна, произнесла трепещущая дѣвушка. — Она ничего не стоитъ въ глазахъ бѣлыхъ. Но для Мико она мила и дорога. Она пойдетъ къ нему и не будетъ больше въ тягость бѣлымъ.
— Какъ? миссъ возвратится къ индѣйцамъ, сдѣлается дикаркою? Право, это было бы жаль. Такъ вы намѣрены? спросилъ изумленный плантаторъ.
— Боже мой, что у васъ такое? вскричала мистрисъ Паркеръ, которую въ страхѣ призвала Габріеля.
— Ничего, увѣрялъ дядя: — только вотъ этотъ листокъ газеты надѣлалъ кутерьмы. Она хочетъ возвратиться къ индѣйцамъ, а я ей говорю, чтобы она лучше постаралась гдѣ нибудь пристроиться.
— Однако, мистеръ Боудичь, съ негодованіемъ вскричала полковница: — какъ вы можете позволять себѣ такія фамиліярности съ нашими гостями!
— Но я не понимаю, изъ-за чего вы такъ хлопочете. Вѣдь она не что иное, какъ бѣдное дитя, и полковникъ Паркеръ самъ говорилъ мнѣ…
Въ эту минуту вошолъ слуга.
— Сударыня, сказалъ онъ: — странное посѣщеніе — два индѣйца.
— Они пришли за Розой, вскричала послѣдняя. Прощай, дорогая мать! Прощайте, Виргинія и Габріеля!
— Миссъ! куда вы? закричала попугайная полковница. Но Роза уже исчезла. Какъ будто кто гнался за нею, она полетѣла по корридору на встрѣчу двумъ Куманчамъ, поспѣшно переправилась съ ними черезъ и побѣжала къ гостинницѣ. Стремглавъ взлетѣла она вверхъ по ступенькамъ и съ невыразимымъ страхомъ бросилась на шею Мико, какъ будто желая удержать его, чтобы его не отняли у нея.
— Бѣдный, пойманный левъ! шептала она. — Бѣдная Роза! Она ничего не стоитъ; бѣлые отвергли ее съ насмѣшкою. Бѣдная Роза!
Нѣсколько разъ вырвались у нея эти слова, такъ что наконецъ старый начальникъ обратилъ на это вниманіе и сталъ смотрѣть на нее испытующимъ взоромъ.
— Какъ понимаетъ это, моя бѣлая Роза? спросилъ онъ. — Что такое левъ? кто онъ?
— Левъ — лютая, дикая кошка, которая все убиваетъ и которую бѣлые ловятъ, запираютъ въ желѣзную клѣтку, и потомъ издѣваются надъ ея мученіями въ неволѣ. Всѣхъ плѣнниковъ они называютъ львами. У нихъ такое обыкновеніе.
— И Роза ничего не стоитъ? спросилъ Элъ-Соль. Какъ понимаетъ это, моя дорогая сестра?
— У бѣлыхъ ничего не стоятъ всѣ тѣ, у которыхъ нѣтъ много долларовъ или много золота.
— Въ такомъ случаѣ пусть сестра моя скажетъ бѣлымъ, что она больше стоитъ, чѣмъ они; что ей принадлежитъ все золото и всѣ доллары Куманчіевъ, что Эль-Соль и его братья съ радостію отдадутъ весь желтый и бѣлый свой металлъ, чтобы вызвать улыбку на ея лицѣ. Пусть Роза скажетъ бѣлымъ, что у нея больше серебряныхъ долларовъ, больше золота, чѣмъ могутъ на себѣ нести многія лошади. Какъ мало Мико и Эль-Соль похожи на плѣнныхъ дикихъ кошекъ, такъ же мало и Роза ничего не стоитъ. Она больше стоитъ, чѣмъ бѣлые.
Дѣвушка съ чувствомъ посмотрѣла на молодаго начальника, который говорилъ съ необыкновеннымъ жаромъ.
— Эль-Соль — мой братъ, прошептала она ему; Роза хочетъ быть его дорогою сестрою.
Старикъ между тѣмъ всталъ и нѣсколько разъ прошолся по комнатѣ. Онъ прислушивался, быстро подходилъ къ двери, къ окну, и былъ вообще въ какомъ-то необыкновенномъ волненіи. Въ смѣжной комнатѣ слышалось нѣсколько голосовъ, а шумъ съ берега и барабанный бой возвѣщали о какомъ-то движеніи между оставшимися ополченцами, которые всѣ стояли въ полномъ строю. Вдругъ они тронулись съ мѣста и направились къ берегу. Шипѣніе паровъ показывало, что они собираются отплывать на пароходѣ. Глаза старика засверкали. Онъ жадно всматривался темныя массы, подвигавшіяся впередъ при свѣтѣ факеловъ, потомъ бросился опять къ двери и сталъ прислушиваться. Казалось почти, что онъ вошолъ въ роль царя животныхъ, когда онъ, запертый въ своей желѣзной клѣткѣ, безъ отдыха бѣгаетъ взадъ и впередъ и высматриваетъ сквозь отверстія своей темницы, отыскивая изъ нея выхода.
— Бѣлые воины, ушли, вскричалъ онъ вдругъ, и глаза его засверкали отъ радости. Слышишь-ли, мой сынъ, кипѣніе огнедышущаго каноэ? Токеа пойдетъ теперь исполнить то, что шепнулъ ему великій Духъ. Эту ночь, продолжалъ онъ, обращаясь къ Розѣ, красные воины оставятъ вигвамъ бѣлыхъ; ужъ слишкомъ долго они содержались въ ихъ клѣткѣ.
— Поспѣшимъ же, вскричала Роза.
— Нѣтъ, дочь моя не можетъ идти съ нами, отвѣчалъ онъ; путь шероховатъ, а Мико долженъ спѣшить исполнить повелѣніе великаго Духа. Ноги моей дочери нѣжны.
— Не идти? Мико хочетъ покинуть свою дочь? съ ужасомъ вскричала дѣвушка.
Старикъ покачалъ головою.
— Токеа очень любитъ бѣлую Розу; но ее несъ на себѣ конь на пути, который ведетъ отъ Начеза къ безконечной рѣкѣ. Терніи пути, по которому пойдетъ ея отецъ, изранили бы ея ноги.
— Онѣ окрѣпнутъ, настаивала Роза.
— Роза, сестра моя, должна остаться, пока не возвратится Мико и его сынъ. Братья Эль-Соля, начальника Куманчіевъ, будутъ охранять и защищать ее.
— Токеа и Эль-Соль въ самомъ дѣлѣ хотятъ идти, не взявъ съ собою Розы? сказала она почти съ негодованіемъ. Отецъ мой! умоляла она, бросаясь на шею старому Мико, возьми съ собою Розу, твою Розу!
— Пищу для Мико, отвѣчалъ старикъ, будетъ приготовлять Эль-Кота. Но Роза должна оставаться у бѣлыхъ, пока онъ не воротится. Токеа знаетъ, продолжалъ онъ, что сердца у нихъ бьются не такъ, какъ у красныхъ воиновъ: они звѣнятъ, потому что въ нихъ находятся одни доллары; бѣлые считаютъ куски, которые дочь моя кладетъ себѣ въ ротъ. Но Роза можетъ остаться, у продавца огненной воды. Токеа будетъ платить долларами. У Охт-ит-лана есть для нее много долларовъ, а желтый металлъ…
Въ эту минуту постучали въ дверь; вошолъ хозяинъ и переговорилъ съ Розой, которая вмѣстѣ съ нимъ вышла изъ комнаты. Черезъ нѣсколько минутъ она воротилась; въ ней замѣтна была необыкновенная важность и какое-то волненіе.
— И такъ Роза должна остаться? спросила она снова.
— Дочь моя знаетъ, какъ дорога она для Мико. Она единственная изъ бѣлыхъ, которая дорогѣ его сердцу. Но Роза не можетъ идти по тому пути, по которому онъ теперь пойдетъ.
— Въ такомъ случаѣ Розавозвратится опять къ бѣлымъ. Она не должна оставаться у продавца огненной воды, гдѣ находятся одни мужчины. Дѣвушкѣ не прилично оставаться между ними. Бѣлые холодны, но они умны и знаютъ, что прилично.
— Дочь моя мудра, сказалъ старикъ тѣмъ же спокойнымъ тономъ; великій Духъ бѣлыхъ говоритъ въ ней; она послѣдуетъ его голосу и сдѣлаетъ то, что онъ повелитъ ей, и сохранитъ свое сердце для стараго отца.
— Да напутствуетъ тебя великій Духъ, отецъ мой! шептала она старику. Ты дорогъ для Розы. Ты все, что осталось ей отъ Канонды. Роза будетъ просить великаго Духа, чтобы онъ очистилъ твой путь отъ терніевъ.
Глубоко растроганная, она упала къ нему на грудь, а старикъ склонилъ свою голову на голову Розы. Потомъ онъ выпрямился и, положивъ на нее обѣ руки, произнесъ съ глубокимъ чувствомъ:
— Великій Духъ да сохранитъ тебя, дочь. моя! Эль-Соль стоялъ въ почтительномъ молчаніи. Когда Мико произнесъ свое благословеніе, онъ схватилъ ея руки и, прижавъ ихъ къ сердцу, смотрѣлъ нѣсколько времени ей въ глаза; потомъ быстро отвернулся.
Роза взглянула на него съ удивленіемъ и въ раздумьи оставила комнату.
ГЛАВА XXXV.
правитьто спроси этомъ у благородныхъ дамъ.
Роза возвратилась домой съ важнымъ, почти торжественнымъ видомъ; во всемъ ея существѣ было что-то такое, что поразило полковницу и даже вѣтреныхъ ея племянницъ. Всѣ однако молчали; но на другой день, когда гости выѣхали, полковница взяла ее за руку и, устремивъ на нее испытующій взоръ, сказала кроткимъ, но внушительнымъ тономъ:
— Милая миссъ Роза! Вы вчера сдѣлали одну вещь, которая всѣхъ насъ очень огорчила.
— Роза сдѣлала вещь, которая причинила вамъ горе? спросила дѣвушка, складывая руки.
— И вы еще спрашиваете, миссъ? возразила полковница, тогда какъ вы ночью, не говоря ни слова, убѣжали изъ дома, убѣжали къ дикимъ.
Она сдѣлала особенное удареніе на послѣднемъ словѣ.
— Дорогая мать, прошу тебя не называй ихъ дикими. Это благородные люди. Вы причинили имъ много зла.
— Миссъ Роза, возразила полковница, объ этомъ вы теперь не можете еще судить; со временемъ вы будете въ состояніи. Пока отложите вашъ приговоръ и вѣрьте моему слову, что жребій, подавляющій этихъ дикарей, не совсѣмъ не заслуженъ. Судьба каждаго человѣка въ его собственныхъ рукахъ. Ваша судьба, Роза, зависитъ также отъ васъ самихъ. Поэтому я прошу васъ никогда не забывать, что вы молодая дѣвица, которая не должна ронять своего достоинства, и менѣе всего нарушать приличія до такой степени, чтобы посѣщать дикарей въ ночное время.
— Но вѣдь они пришли за Розою, и Роза должна была идти къ Мико, къ своему отцу.
— Отцу! вскричала полковница съ негодованіемъ. — Миссъ, какъ вы можете называть своимъ отцемъ этого дикаго, гадкаго индѣйца?
— Роза никогда не будетъ называть его иначе. Онъ отецъ Канонды. Роза никогда не оставитъ его, произнесла она тихимъ, покорнымъ, но рѣшительнымъ тономъ.
— Какъ, вы хотите идти къ дикимъ? вскричала полковница съ такимъ явнымъ отвращеніемъ, какъ будто одна изъ ея собственныхъ дочерей объявила ей объ этомъ странномъ намѣреніи. — Къ дикимъ? повторила она съ возрастающимъ негодованіемъ. — Вы хотите оставить нашъ домъ, наше образованное общество? Возможно ли?
Она устремила на дѣвушку долгій, испытующій, почти недовѣрчивый вглядъ.
Полковница наша, какъ вѣроятно уже замѣтилъ читатель, была дама высокаго образованія; но хотя она и не раздѣляла предразсудковъ, какія обыкновенно питаютъ противъ индѣйцевъ, намѣреніе Розы должно было по крайней мѣрѣ казаться ей чрезвычайно страннымъ. Судя по ея взгляду, она готова была приписать это странное намѣреніе другому, не столь чистому побужденію, нежели какимъ оно было на самомъ дѣлѣ.
— Миссъ Роза! сказала она торжественнымъ тономъ: — самое благородное созданіе, вышедшее изъ рукъ природы — женщина. Она терпитъ, она страдаетъ тамъ, гдѣ мущина только наслаждается. — Даже радости ея нераздѣльны съ горечью. Но за то въ рукахъ ея хранится судьба рода человѣческаго, и добродѣтельная дѣвушка, которая согласно своему призванію, готовится быть супругой, есть явленіе, достойное полнаго уваженія. Но самаго глубокаго презрѣнія заслуживаетъ бѣлая, свободно-рожденная дѣвушка, когда она унижается до того, что добровольно отдаетъ себя варвару, хуже — дикарю. Это скотское униженіе, продолжала она съ возрастающимъ негодованіемъ: — потому что только скотская страсть…
Она замолчала, замѣтивъ недугъ дѣвушки.
— Роза очень несчастлива, сказала послѣдняя. — Ты говоришь, что отдавать себя дикимъ — самое глубокое униженіе; куда же должна идти Роза? У васъ она ничего не стоитъ, прибавила она со вздохомъ. — У нея нѣтъ золота. Она бѣдна. Вы отдаете ее на общественное состраданіе; объявляете объ ней, какъ торговецъ о своей огненной водѣ.
Полковница съ изумленіемъ посмотрѣла на дѣвушку, вѣрный взглядъ которой такъ глубоко постигъ и почувствовалъ неделикатность газетной статьи.
— Конечно, они поступили неловко, оказала она: — но при всей неделикатности желали вамъ добра, дочь моя. Не разъ приходится намъ терпѣть такія вещи, которыя намъ кажутся жестокими, потому что мы не вникаемъ въ причины ихъ.
— Мать моя! сказала дѣвушка: — въ сердцѣ моемъ говоритъ голосъ, который меня никогда не обманывалъ. Онъ велитъ мнѣ слѣдовать за Мико. Этотъ голосъ научитъ меня, какъ должна я поступать и теперь. Но у васъ бѣдная Роза была бы покинута. Когда Мико, продолжала она тихимъ голосомъ: — рѣшился идти къ бѣлымъ, въ душѣ моей стало вдругъ свѣтло. Я просила, чтобы онъ взялъ меня съ собою. Роза пошла. Но ахъ! продолжала она со вздохомъ: — Роза чужая между вами. Когда она жила въ хижинѣ бѣлаго торговца, ей давали пищу, потому что Мико платилъ за это мѣхами. Тогда она была чужая, и теперь она чужая. Но у Мико она была дочерью. Мать моя! вскричала она, изнемогая подъ бременемъ ощущеній: — не будь жестока! Не отнимай у бѣдной Розы одного, что ей принадлежитъ на свѣтѣ: отрады — называть Мико отцомъ. Роза никогда не знала своего отца; никогда она не лежала на груди матери. Она такъ мало проситъ у тебя.
Растроганная полковница съ нѣмымъ чувствомъ смотрѣла на дѣвушку, погруженную въ глубокое горе.
— Милое, осиротѣвшее дитя мое! сказала она: — я буду твоею матерью. Настоящая мать конечно никогда и ни кѣмъ поможетъ быть замѣнена; но я вполнѣ буду твоею матерью — другомъ, твоимъ защитникомъ.
Несчастной сиротѣ мало по малу стали ясны ея утраты, лишеніе материнской груди, отеческой защиты въ превратностяхъ, испытанныхъ въ теченіи краткой ея жизни. Но не одна только душевная тоска по неизвѣданнымъ родительскимъ объятіямъ выражалась теперь такъ сильно въ бѣдномъ ребенкѣ. И въ хижинѣ Мико она уже чувствовала все одиночество; но никогда она не сознавала его такъ ясно, такъ болѣзненно, какъ при настоящей обстановкѣ, при свободной подвижности и въ тоже время принужденныхъ формахъ ея новой среды. Она привыкла къ сурово-отеческому обращаю Мико, и оно сдѣлалось потребностію для ея покорной, такъ легко привязывающейся природы, дышащей любовью и преданностію; теперь же она чувствовала себя совершенно одинокою и покинутою.
До сихъ поръ въ домѣ полковника съ нею обходились совершенно какъ съ дорогимъ гостемъ, со всею внимательностію и уваженіемъ, какія могутъ быть оказываемы молодой дѣвушкѣ въ ея положеніи; но ея природный умъ, въ долгомъ одиночествѣ привыкшій къ размышленію, далъ ей понять въ этой предупредительности вою ту холодность, которая нѣкоторымъ образомъ вошла въ обычай въ нашихъ такъ называемыхъ хорошихъ домахъ. — Правда, въ первые дни ея пребыванія и въ особенности въ продолженіи присутствія сквайра, ей оказывали сердечное радушіе; но съ отъѣздомъ сквайра контрастъ сдѣлался еще разительнѣе. — Можетъ быть тутъ участвовало отчасти и нѣкотораго рода отчужденіе отъ дѣвушки, прожившей такъ долго среди индѣйцевъ.
— Да, Роза! сказала полковница, которая между тѣмъ уходила, и въ эту минуту снова возвратилась въ комнату: — ты будешь моею дочерью. Мнѣ сейчасъ сказали, что индѣецъ исчезъ. Дай Богъ, чтобы онъ никогда не возвращался.
— Онъ возвратится, съ увѣренностію вскричала дѣвушка. — Онъ придетъ за Розою.
— Сомнѣваюсь, возразила полковница, которой казалось, можетъ быть, не совсѣмъ умѣстнымъ противорѣчить тому, что она считала упрямствомъ въ дѣвушкѣ. — Намъ, правда, очень мало дѣла до него; но онъ сдѣлалъ слишкомъ много зла, чтобы рѣшиться предстать еще разъ передъ своими справедливыми, но строгими судьями.
— Онъ непремѣнно возвратится, продолжала настаивать Роза.
— А зачѣмъ онъ ушолъ? спросила полковница. — Можетъ быть мнѣ не слѣдовало бы спрашивать, потому что онъ, какъ видно, ближе къ твоему сердцу, чѣмъ мы. Но только странно то, что онъ исчезъ въ такое время. Роза! я надѣюсь, ты подаришь мнѣ свое довѣріе, полное дѣтское довѣріе? Внезапное отсутствіе индѣйца произвело нѣкоторое безпокойство. Повторяю еще разъ, я надѣюсь, что ты въ своей привязанности, которую я впрочемъ уважаю, не переступишь за предѣлы долга, и не употребишь во зло довѣріе, которое мы къ тебѣ имѣли.
Произнеся эти слова кроткимъ, но важнымъ и внушительнымъ тономъ, она вышла изъ комнаты. Дѣвушка стояла въ глубокомъ размышленіи, обдумывая эти странныя слова. Таинственное и внезапное бѣгство четырехъ индѣйцевъ дѣйствительно произвело нѣкоторое безпокойство около Байю и въ окрестностяхъ, и мѣстные жители просили полковницу выпытать у воспитанницы этого опаснаго крамольника причину его внезапнаго удаленія. Но открытый, увѣренный тонъ ея служилъ достаточнымъ доказательствомъ, что она не участвуетъ въ этой тайнѣ; да и трудно было предполагать, чтобы индѣйцы открыли ей свое намѣреніе, если бы они дѣйствительно имѣли какой нибудь злой умыселъ. Скоро исчезло и это небольшое опасеніе въ великомъ дѣлѣ, которое стало теперь занимать всѣхъ безъ исключенія, и которое заставляло забывать все остальное. Пока двѣ роты, подъ начальствомъ капитана Перси, находились еще около Байю, спокойствіе повидимому не нарушалось. Какъ ни незначительно было число оставшихся ополченцевъ, мысль, что ихъ не отзываютъ, внушала окрестнымъ жителямъ какое-то чувство безопасности и довѣрія, которое теперь сильно поколебалось внезапнымъ приказомъ къ выступленію. Наступило какое-то лихорадочное волненіе, какое-то судорожное напряженіе, которое обыкновенно съ особенною силою овладѣваетъ умами въ то время, когда опасность еще далека и мрачному воображенію представляется тѣмъ большій просторъ рисовать печальные образы, — родъ какого-то трепетнаго ощущенія, которое болѣе или менѣе обнаруживало свое вліяніе на оставшихся. Ощущеніе это выражалось на важныхъ, сосредоточенныхъ лицахъ, въ сомнительныхъ, вывѣдывающихъ взорахъ, въ частомъ забвеніи всѣхъ личныхъ интересовъ и отношеній, въ суетливомъ стеченіи жителей при всякомъ появленіи парохода, въ боязливомъ поглощеніи ими газетъ, таинственный лаконизмъ которыхъ никогда еще не былъ для нихъ такъ мучителенъ. Семейство полковника также не избавилось отъ этихъ лихорадочныхъ волненій, и если дѣйствіе ихъ было не столь замѣтно въ подвижной дѣятельности, царствовавшей въ плантаціи, то это происходило не отъ недостатка участія или чувства, а скорѣе отъ самоотверженія достойной женщины; управлявшей всѣмъ хозяйствомъ въ качествѣ матери и распорядительницы.
— Мужья и сыновья наши, говорила она своимъ дочерямъ и Розѣ, — сражаются за насъ и за страну вашу. Намъ природа дала не менѣе почетное назначеніе: своею домашнею дѣятельностію содѣйствовать вашимъ мужьямъ и сыновьямъ въ выполненію ихъ высокаго назначенія; это — самое достойное участіе, какое можетъ обнаруживать женщина.
Но несмотря на эти мужественные, сильные доводы, испытаніе становилось мало по малу и для нея слишкомъ тяжолымъ и, странно, она стала искать утѣшенія и опоры въ нашей молодой, любящей дочери природы, въ Розѣ. Съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ, она привязывалась къ ней все больше и больше, и взаимное созвучіе горя и лишенія, казалось, дѣйствительно дѣлало Розу членомъ семейства. Такимъ образомъ прошла недѣля.
Былъ прекрасный, ясный полдень. Роза въ тихомъ созерцаніи стояла около Байю, прислушиваясь къ отдаленному пѣнію негровъ, работавшихъ на хлопчато-бумажной фабрикѣ. Они пѣли свое унылое «Talla-ihoe», меланхолическій напѣвъ котораго, своими низкими басовыми и жалобными теноровыми звуками глубоко проникаетъ въ душу. Мало по малу голоса замолкли одинъ за другимъ, и вдругъ хоръ изъ двадцати слишкомъ мущинъ грянулъ прекрасную негритянскую пѣсню «Bulla-tai». Замолкла и эта пѣсня, а Роза все еще стояла неподвижно, не замѣчая, какъ къ ней подошла полковница съ своими дочерьми.
— Знаешь ли, милая Роза, сказала послѣдняя, — что печаль, которой ты предаешься, эгоистична; что мы никогда не должны вполнѣ предаваться грусти, снѣдающей наши душевныя силы?
— Это не печаль, мать моя; это совсѣмъ не то. Нѣчто великое, нѣчто важное должна тебѣ сообщить Роза.
— Нѣчто великое? повторила полковница, съ озабоченнымъ видомъ; ибо на ясныхъ, идеальныхъ чертахъ лица дѣвушки изображалось необыкновенное волненіе.
— Да, сказала Роза, — теперь настала важная минута, которая рѣшитъ многое. Богъ дастъ она будетъ утѣшительна для тебя. Мать моя, Онъ милосердъ и кротокъ. Будь и ты такою, мать моя! прошу тебя.
— Что же я могу сдѣлать, милая Роза? спросила растроганная полковница.
— О, ты можешь. Будь милосерда къ бѣдной женщинѣ, мужъ которой томится въ темницѣ. Часъ, въ которой Роза проситъ тебя, очень важенъ. Обѣщай, тогда она тебѣ скажетъ…
— А что скажетъ Роза? спросила полковница дѣвушку, прислушивавшуюся въ размышленія. — Просьба твоя будетъ исполнена; я сама поручусь за него.
Дѣвушка радостно прижала къ груди своей руку полковницы.
— Роза благодаритъ тебя, дорогая мать! сказала она съ достоинствомъ. — За это она скажетъ тебѣ нѣчто. Въ эту минуту ваши сражаются, прошептала она тихо, но съ увѣренностію.
Мать и дочери улыбнулись недовѣрчиво.
— Пойдемте, сказала она; — здѣсь намъ ничего не слышно.
Она побѣжала впередъ, къ нижнему, южному концу парка, поставила трехъ дамъ полукругомъ и потомъ нагнулась впередъ, по направленію вѣтра.
Въ это утро надъ всею окрестностію разстилался необыкновенно густой туманъ. Но къ полудню, со стороны рѣки поднялся сильный южный вѣтеръ, и дѣйствіе солнца, которое въ этой странѣ даже январскіе дни дѣлаетъ такими дивнопрелестными явленіями, мало по малу привело атмосферу въ какое-то трепетно-эластическое движеніе. Изъ отдаленныхъ плантацій доносилось еще пѣніе негровъ. Мало по малу замолкли и ихъ голоса, и казалось для природы, вмѣстѣ съ бѣдными невольниками, наступилъ часъ отдыха.
— Я ничего не слышу, сказала полковница.
— Кромѣ движенія воздуха, прибавила Виргинія.
— И дребезжащаго карканія старой Биди, замѣтила Габріеля.
— Вы не жили въ молчаливомъ, тихомъ вигвамѣ около Начеза, сказала Роза улыбаясь.
Опять она стала прислушиваться, и вдругъ вздрогнула
— Какіе страшные выстрѣлы! прошептала она.
— Неужели ты въ самомъ дѣлѣ что нибудь слышишь? блѣднѣя вскричали три дамы.
— Какъ же, я слышу каждый выстрѣлъ, множество выстрѣловъ; пятнадцать, двадцать, вдругъ. Каждый изъ нихъ уподобляется отдаленнымъ перекатамъ грома.
— Не можетъ быть, замѣтила полковница, — Вѣдь отсюда около ста восьмидесяти миль. Вѣтеръ, правда, дуетъ со стороны бализа, мѣстность ровная, берега открыты…
— Я только что отъ рѣки, сказалъ молодой Коплендъ, подходя къ нимъ съ легкимъ поклономъ. — Странное приключеніе: оба индѣйца, которыхъ мы принуждены были арестовать послѣ бѣгства старика, вдругъ ушли изъ подъ ареста, — но вмѣсто того, чтобы скрыться, они стоятъ теперь на берегу и выдѣлываютъ самыя странныя кривлянія. Мнѣ кажется, эти люди слышатъ что-то.
— Это сраженіе, милая мать. Пойдемъ, милая мать! войдемте, Виргинія и Габріеля, къ Охтитлану; а братъ мой пусть возвѣститъ свободу бѣдному узнику.
— Пусть будетъ по твоему, сказала полковница, увлеченная натуральною живостію Розы. — Мистеръ Коплендъ! пойдите къ мистеру Броунъ и скажите ему, что я ручаюсь за Мадіедо.
Молодой человѣкъ посмотрѣлъ на нее съ изумленіемъ.
— Ступай, ступай, ступай, милый братъ! гнала его Роза, — а потомъ приходи опять.
— Очень охотно, сисси, сказалъ онъ, быстро направляясь по дорогѣ къ городку, между тѣмъ какъ дамы поспѣшили къ рѣкѣ. Еще издали они увидѣли индѣйцевъ, окруженныхъ толпою мущинъ, женщинъ и дѣтей. Одинъ ихъ нихъ лежалъ на землѣ, на самой оконечности косы, образуемой на этомъ мѣстѣ отъ соединенія Байю съ Миссисипи, между тѣмъ, какъ другой разставлялъ полукругомъ любопытныхъ, стекавшихся все въ большемъ и большемъ количествѣ. Тихій, едва замѣтный вѣтерокъ вѣялъ съ юга, но онъ совершенно заглушался шумомъ волнъ. Мало по малу это странное, нѣмое зрѣлище привлекло значительную толпу людей. Лишь только индѣйцы увидѣли Розу, они съ изъявленіемъ живѣйшей радости бросились къ ней на встрѣчу, и съ жаромъ страсти сказали ей нѣсколько словъ на нарѣчіи Павніевъ. Во всемъ ихъ существѣ выражалось какое-то воинственное вдохновеніе.
— Это битва, сказала Роза, — Куманчи явственно слышатъ ее. Они говорятъ, что бѣлые вступили въ страшный бой. Нѣсколько тысячъ большихъ и малыхъ пушекъ извергаютъ свои чугунныя и свинцовыя ядра.
Индѣецъ бросился опять на землю и сталъ дѣлать разные знаки.
— Они стоятъ все еще на томъ же мѣстѣ, объясняла Роза. — Теперь пушки ревутъ не такъ сильно.
— Вотъ теперь они заревѣли опять сильнѣе, вскричала она черезъ минуту. — Земля дрожитъ. Двадцать самыхъ огромныхъ орудій заревѣли разомъ.
— Да благословитъ васъ Богъ, сеньора! вскричалъ вдругъ позади ихъ чей-то голосъ. Это былъ испанецъ или мексиканецъ Мадіедо, иначе Бенито, съ своей женой?
Полковница сдѣлала имъ знакъ, чтобы они молчали, и указала на Розу.
— Вотъ кого благодарите, сказала она тихо.
Бенито нѣсколько мгновеній пристально смотрѣлъ на дѣвушку; нѣмое изумленіе казалось сковало его языкъ.
— Ради Бога, кто вы, миссъ? извините меня.
— Я Роза, сказала дѣвушка съ удивленіемъ.
— Роза! повторилъ онъ. — Боже мой, какъ живая! Непонятно! вскричалъ онъ.
Въ продолженіи этого разговора индѣйцы стали обнаруживать нетерпѣніе. Лежавшій на землѣ поднялся на ноги, стоялъ равнодушно, не продолжая уже своихъ наблюденій. Хотя разговоръ этотъ происходилъ въ полголоса, но онъ на позволялъ имъ слушать далѣе.
— Сраженіе, мистрисъ и мои прекрасныя миссъ? вскричалъ молодой человѣкъ, въ англійскомъ офицерскомъ мундирѣ, но на скрипучемъ ирландскомъ нарѣчіи. Клянусь святымъ Патрикіемъ! Кто это говоритъ, у того должны бытъ уши Мидаса. Знаете ли, мои прекрасныя дамы, что мы полныхъ восемнадцать часовъ плыли оттуда на одномъ изъ вашихъ пароходовъ, а скорость ихъ не уступаетъ лучшимъ англійскимъ почтовымъ лошадямъ. Прекрасное изобрѣтеніе, мистрисъ, которое дѣлаетъ вамъ честь.
Полковница посмотрѣла съ изумленіемъ и негодованіемъ на наглаго молодаго человѣка.
— Лейтенантъ Коннаутъ! сказалъ молодой Коплендъ, — позвольте васъ побезпокоить на пару словъ.
— Въ другой разъ, вскричалъ ирландецъ, которыя повидимому чувствовалъ себя въ своей тарелкѣ, несмотря на то, что всѣ дамы повернулись къ нему спиною. — Впрочемъ, продолжалъ онъ, — у этихъ дикарей претонкій слухъ, и я готовъ держать пари, что мы до сихъ поръ уже взяли главный городъ, и что наши уже подвигаются сюда. Въ такомъ случаѣ, сударыни мои, вы можете положиться на покровительство лейтенанта Коннаута. Вы мнѣ позволите предложить вамъ руку, прекрасная миссъ? сказалъ онъ, обратившись къ Виргиніи.
Вмѣсто молодой дамы, мистеръ Коплендъ предложилъ ему свою руку и повлекъ его къ группѣ военно-плѣнныхъ офицеровъ, которые, болѣе скромные, стояли въ нѣкоторомъ отдаленіи на берегу рѣки.
Лишь только ирландецъ удалился, Куманчи бросился опять на землю и сталъ по прежнему дѣлать знаками правильныя донесенія о ходѣ сраженія; по временамъ онъ шепталъ Розѣ нѣсколько словъ которыя она передавала полковницѣ и собравшейся толпѣ. Окружающіе стояли неподвижно, притаивъ дыханіе. Съ каждой минутой толпа увеличивалась; они подходили на цыпочкахъ, уходили, опять приходили и стояли, забывая все вокругъ себя. Такимъ образомъ прошло нѣсколько часовъ. Солнце опускалось уже за западными лѣсами, а толпа все еще не расходилась. Вдругъ индѣецъ вздрогнулъ и вскочилъ со всѣми признаками ужаса.
— Это былъ страшный громъ, вскричала Роза.
Опять онъ бросился на землю, полежалъ еще съ четверть часа и потомъ спокойно поднялся на ноги. Оба индѣйца простились съ Розою и послѣдовали за стражею, которая снова отвела ихъ подъ арестъ.
— Сеньора! сказалъ трактирщикъ Мадіедо, обратившись къ полковницѣ, которая съ своими дочерьми и Розою собиралась идти домой. — Смѣю ли просить васъ выслушать меня?
— Только не сегодня, monsieur Мадіедо, отвѣчала полковница.
— Только десять, только пять минутъ. Дѣло касается этой молодой дамы, прибавилъ онъ, указывая на Розу.
— Ну, такъ приходите черезъ полчаса.
ГЛАВА XXXVI.
правитьеслибы здѣсь, со мною была моя книга съ
пѣснями и сонетами. Ну, Симпль, гдѣ ты
пропадалъ? Видно мнѣ самому придется
прислуживать себѣ?
Могильная тишина царствовала на другое утро въ столовой гостинницы «Байю-Сара», гдѣ гости только что сѣли за завтракъ, какъ вдругъ раздался громкій голосъ: пароходъ! Кресла разлетѣлись во всѣ стороны, и всѣ, блѣдные какъ смерть, бросились вонъ изъ комнаты и побѣжали къ берегу рѣки. Только четыре молодые человѣка, судя по богатымъ, шитымъ золотомъ, краснымъ мундирамъ, англійскіе офицеры, преспокойно оставались, вмѣстѣ съ нашимъ мичманомъ, за установленнымъ блюдами столомъ.
Вонъ они пошли, достославные янки, со смѣхомъ сказалъ капитанъ Муррай.
— Ихъ только трое, а остальные наши французскіе и нѣмецкіе спаржевые сторожа, возразилъ лейтенантъ Форбесъ.
Эти спаржевые сторожа, какъ ихъ называлъ веселый англичанинъ, были жители городка, изъ которыхъ, со времени: выступленія милиціи, составили особый отрядъ, въ родѣ муниципальной гвардіи, и между которыми находились и господа Гибъ и Пренцлау. Эти послѣдніе, мимоходомъ оказать, не мало гордились тѣмъ, что ихъ, предпочтительно передъ менѣе почтенными господами Мерксъ и Штокъ, удостоили чести участвовать во всеобщей защитѣ края, вслѣдствіе чего они и отказались вполнѣ отъ прежняго своего мнѣнія относительно царствующаго у насъ безпорядка.
— Какіе скучные люди! вскричалъ опять капитанъ Муррай. Невыносимо скучные люди, эти янки, увѣрялъ онъ снова, взявшись за куропатку и съ анатомическою точностію отдѣляя съ обѣихъ сторонъ грудинку. Еслибъ вотъ эта птичка, продолжалъ онъ, была изжарена на вертелѣ, а не на рошперѣ, клянусь Зевесомъ! даже отель Лонга не могъ бы предложить вамъ ничего подобнаго.
— Я все-таки однако думаю, что ваши Нортумберландскіе филеи нѣжнѣе, возразилъ лейтенантъ Девонъ, который, признавая прежде всего преимущество своихъ отечественныхъ филейныхъ частей, тѣмъ не менѣе удостоилъ американскую глубокаго надрѣза.
— Извините, сказалъ капитанъ Муррай, я говорю о куропаткахъ или quails, какъ ихъ тутъ называютъ, вашего же кушанья отвѣдаю послѣ.
— Не знаю, перебилъ его лейтенантъ Форбесъ, который также придерживался филея, но я скажу только то, джентльмены, что желудокъ мой такъ высохъ отъ этой проклятой, соленой кислоты, что не отказался бы и отъ щавеля. При этихъ словахъ онъ осторожно осмотрѣлся во всѣ стороны. Проклятіе! четыре мѣсяца питаться солью! чортъ меня возьми, если мужичье эти не заслуживаютъ, чтобы ихъ всѣхъ до одного перевѣшали! Вотъ мы пришли сюда изъ прелестной Франціи, изъ знойной Испаніи, въ той надеждѣ, что эти тунеядцы будутъ имѣть здравый смыслъ, покорятся своему жребію, и вдругъ они насъ на шесть недѣль заперли между моремъ и болотами, такъ что намъ даже не пришлось видѣть ни одного дома. Ни взадъ, ни впередъ, а въ ротъ ничего, кромѣ солонины и картофеля предпрошедшаго года, который, какъ мадера, уже три раза совершилъ путешествіе въ Остиндію. Мальчикъ! прошу мнѣ дать стаканъ мадеры. Чортъ возьми! Да тутъ и слуги-то нѣтъ!
— И повѣрите-ли, сказалъ лейтенантъ Коннаутъ, обратившись къ нашему мичману, что эти мошенники не доставили намъ даже ни одной свѣжей картофелинки? Да еслибы мы давали по гинеѣ за каждую, то и тогда не пришло бы къ намъ туда ни одного изъ проклятыхъ чудовищъ, которыя они называютъ ковчегами или плоскодонными судами. Низкія душонки! Въ нихъ нѣтъ и тѣни рыцарскаго духа испанцевъ и французовъ. Увѣряю васъ, мистеръ Годжесъ, даже во Франціи насъ на рукахъ носили.
— Клянусь Зевесомъ! Моя прелестная донна Изабелла-и Ирунъ-и Кальдеваи-и Мадагаскаръ-и Бальтазаръ и чортъ знаетъ какъ еще… сказалъ со смѣхомъ лейтенантъ Девонъ.
— Довольно, довольно! захохотали всѣ, у нихъ больше титуловъ чѣмъ долларовъ.
— Я желалъ бы однако, чтобы она была здѣсь со мною, моя прелестная Изабелла, сказалъ лейтенантъ Девонъ.
— Ни къ чему бы это вамъ не послужило. Эти пуританскіе янки не позволяютъ подобнаго препровожденія времени, увѣрялъ лейтенантъ Форбесъ.
— Ну, теперь попрошу у васъ кусокъ вашего оленьяго филея, перебилъ его капитанъ Муррай. Однако, куда же вы дѣвали это прелестное созданье?
— Ба! уступилъ еe капитану Ричли за ящикъ настоящихъ гаванна, преспокойно отвѣчалъ лейтенантъ, отрѣзывая и подавая ему кусокъ оленьяго филея. Тотъ держалъ ее у себя, пока въ Опорто не сѣлъ на корабль; а потомъ оставилъ ея старому кабаллеро, у котораго она вѣроятно и теперь, если не отмаливаетъ свои прекрасные грѣхи въ которомъ нибудь изъ ихъ дѣвственныхъ хранилищъ.
— Ха, ха, ха! разразился капитанъ Муррай, мы таки порядочно покуралѣсили съ этими доннами, кондессами и сеньорами! Однако, знаете ли, продолжалъ онъ, обратившись къ нашему мичману, что мы имѣемъ полное право быть недовольны вашимъ флотомъ, или лучше оказать, нашими товарищами? Вмѣсто того, чтобы подвозить намъ припасы, они отправились въ Ямайку и позволили ликамъ захватить себя. Вообще вы, господа, пріобрѣли въ эту войну мало славы: Ява къ чорту, Македоніанъ тоже, и на придачу съ полдюжины фрегатовъ; теперь уже не показывайся ни одинъ королевскій пятидесятидвухпушечный корабль.
— Мнѣ кажется, мы ни въ чемъ другъ другу не уступаемъ, отвѣчалъ мичманъ, задѣтый за живое этимъ намекомъ.
— Конечно, мистеръ Годжесъ, увѣрялъ лейтенантъ Девонъ, мы спасемъ честь королевскаго оружія; мы отомстимъ за наглость, которую позволили себѣ относительно васъ эти подлецы тунеядцы. Я право думаю, что они не на шутку повѣсили бы васъ, несмотря на голубой вашъ мундиръ.
— Такъ же точно, какъ они повѣсили майора Андре, несмотря на его красный мундиръ, отвѣчалъ нашъ мичманъ.
— Это ужъ такъ давно, съ хохотомъ возразилъ лейтенантъ, что скоро обратится въ неправду. Однако шутки въ сторону, мистеръ Годжесъ, это было бы вовсе не такъ дурно. Какая завидная смерть! Когда нашъ братъ окачурится (а эти грубіяны мѣтятъ прежде всего въ золотые наши эполеты), то ни одинъ пѣтухъ не запоетъ объ насъ. Васъ же воспѣли бы и Томъ и Колериджъ, и оплакивали бы всѣ дамы. Чортъ возьми! Шестью пенсами (а больше этого не стоитъ веревка), достигнуть безсмертія — право не бездѣлица. Ваши смертные останки вырыли бы изъ земли, какъ сдѣлали съ останками Андре, и канонизировали бы въ Вестминстерскомъ аббатствѣ, а надъ ними положили бы мраморную доску, съ золотою надписью: James Hodges Esq.
— Damn Вестминстерское аббатство и ваше шутовство! вскричалъ мичманъ, которому стали наконецъ надоѣдать шутки, которыя офицеры позволяли себѣ на его счотъ.
— Нѣтъ, джентльмены, увѣряю васъ, сказалъ капитанъ Муррай, я вполнѣ вхожу въ положеніе нашего пріятеля, мистера Годжесъ. Однако вы должны еще радоваться, что вышли цѣлы и невредимы. Въ Европѣ конечно не позволяли бы себѣ подобныхъ вещей съ британскимъ офицеромъ; здѣсь же эти мужичье…
— Однако, что ни говори, перебилъ его лейтенантъ Форбесъ, увѣряю васъ, по моему вовсе не дурно быть американцемъ, и право, еслибы я не былъ англійскимъ джентльменомъ, то желалъ бы быть свободнымъ американцемъ.
— Будьте увѣрены, замѣтилъ нашъ мичманъ, если вы пробудете здѣсь еще съ недѣлю, они вамъ внушатъ должное уваженіе. Два урока вы уже получили.
— Ха, ха! Коннаутъ, это на вашъ счетъ, захохоталъ лейтенантъ Девонъ. Какъ-бишь онъ сказалъ? Да онъ кажется капитанъ спаржевыхъ сторожей? Оставьте-ка этого сумасшедшаго пока у себя, и если онъ осмѣлится еще разъ оскорблять дамъ, то мы ему найдемъ другое мѣстечко.
— А я найду мѣсто тому, кто осмѣлится повторять грубости этого неотесаннаго янки, вскричалъ горячій ирландецъ. Клянусь св. Патрикіемъ, я это сдѣлаю.
— Ну, ну, вотъ ужъ и разгорячился, примирительно вмѣшался капитанъ Муррай. Жаль, что съ нами нѣтъ пистолетовъ, а то онъ право стрѣлялся бы послѣ этого прекраснаго завтрака, не дожидаясь пищеваренія.
— Нѣтъ, замѣтилъ лейтенантъ Девонъ, свѣтской учтивости отъ нихъ не жди. Вотъ мы здѣсь сидимъ уже дней шесть. Сначала я и самъ думалъ, что нашъ плѣнъ вовсе не такое большое несчастіе: мы первые, и можемъ свободно выбирать.
— А дѣвушки богаты, вмѣшались остальные.
— Но вотъ именно поэтому и спѣсивы какъ чортъ; ни одна объ насъ и не подумаетъ. А вѣдь мы право не дурные ребята, прибавилъ онъ, самодовольно охорашиваясь.
— Мы должны отмстить имъ, закричали всѣ.
— Джентльмены! вскричалъ капитанъ Муррай, имѣю честь возвѣстить, что я превосходно позавтракалъ; что же мы теперь начнемъ для пищеваренія? Ecarté и rouge et noir запрещены съ тѣхъ поръ, какъ нашъ пуританскій хозяинъ такъ безцеремонно бросалъ въ огонь наши карты.
— Ну, что же бы намъ такое затѣять, чтобы побѣсить этихъ янки?
Читатели видитъ, что наши четыре военноплѣнные переносили свой горькій жребій съ тѣмъ спокойствіемъ и равнодушіемъ, какія мы обыкновенно видимъ у британцевъ, когда они знаютъ, что обезпечены въ своихъ тѣлесныхъ нуждахъ, и при этомъ пользуются свободою говорить, что взбредетъ на умъ. Они, можетъ быть, съумѣли бы оцѣнить эту свободу, еслибы апатія янковъ, какъ они выражались, отдавала побольше справедливости ихъ свѣтскимъ преимуществамъ и дарованіямъ. Но этого не было, и наши пять кавалеровъ принуждены были довольствоваться своею гостинницею и кое-какими прогулками, безъ малѣйшей надежды на одну изъ тѣхъ интересныхъ связей, которыя такъ пріятно разнообразили ихъ прежнія кампаніи. Впрочемъ ихъ сѣтованія на неправильныя движенія янковъ, которые въ числѣ тысячи шестисотъ человѣкъ такъ безцеремонно двинулись противъ восьмитысячнаго корпуса такъ называемыхъ британскихъ ветерановъ, и такъ чисто по-янкски отрѣзали отъ главнаго отряда и захватили въ свои руки почти двѣ роты королевскихъ гренадеръ, эти сѣтованія ихъ были повидимому не искренни; напротивъ, даже нашему мичману казалось, что это равнодушіе его воинственныхъ соотечественниковъ къ лаврамъ, которыя такъ легко можно было бы пріобрѣсти надъ американцами, заходило уже слишкомъ далеко. Это равнодушіе не мало способствовало и къ выздоровленію нашего молодого человѣка, послѣ дважды перенесеннаго имъ кризиса, т. е. къ возвращенію его разсудка, и онъ мало по малу сталъ понимать, что можетъ быть и въ самомъ дѣлѣ позорное его бѣгство изъ окна мистриссъ Блунтъ не заставитъ краснѣть всю Англію, и что такъ называемые янки далеко не безчеловѣчные полудикари, хотя и не заблагоразсудили понять его пресыщеніе жизнію. Онъ былъ, правда, все еще отчасти склоненъ приписать счастливый исходъ своего дѣла спасительному страху передъ местію его соотечественниковъ, и тѣмъ же самымъ объяснить и великодушное предложеніе молодаго Копленда, поставившее его въ возможность обновить свой гардеробъ; но въ то же время въ немъ стали возникать опять сомнѣнія, которыя представляли по крайней мѣрѣ ту выгоду, что не возвратилась его прежняя болѣзнь, и что онъ гораздо выгоднѣе сталъ думать о странѣ и ея жителяхъ, нежели во всю свою прежнюю жизнь; но тѣмъ больше старался на будущее время держаться этого образа мыслей, что замѣтилъ, что это сблизило его съ американцами, становившимися мало по малу для него страшными.
— Туманъ разсѣялся, замѣтилъ лейтенантъ Девонъ, который съ своими товарищами между тѣмъ всталъ изъ-за стола и подошолъ къ окну.
— Солнце выступаетъ, какъ будто въ одинъ изъ нашихъ лондонскихъ майскихъ дней, прибавилъ лейтенантъ Форбесъ. Какъ жаль, что эта прелестная страна не принадлежитъ британцамъ!
— Надѣюсь, скоро будетъ принадлежать, замѣтилъ лейтенантъ Девонъ; главный городъ до сихъ поръ ужъ въ нашей власти. А не хотите-ли, джентльмены, на блоффы (Bluffs)?
— Блоффы! смѣясь закричали всѣ. Право, эти янки скоро изобрѣтутъ свой особый англійскій языкъ. Однако посмотрите, вонъ идетъ одинъ изъ ихъ дѣйствительно великолѣпныхъ пароходовъ.
— Послушаемъ, нѣтъ ли чего новенькаго. Замѣтили-ли вы, какъ они поблѣднѣли и дали тягу? Это хорошее предзнаменованіе, замѣтилъ лейтенантъ Девонъ.
При этихъ словахъ герои наши двинулись впередъ.
Громъ пушекъ раздавался съ парохода «Миссури», на шканцахъ котораго развѣвался Флагъ Соединенныхъ Штатовъ. Весь пароходъ кишѣлъ красными мундирами. Когда онъ присталъ къ берегу, съ него сошолъ лейтенантъ Паркеръ, а за нимъ цѣлая толпа милиціонеровъ и британскихъ военно-плѣнныхъ офицеровъ и солдатъ.
— Майоръ Варденъ! вскричали ваши пять британцевъ. — Что это значитъ?
— Мы разбиты на голову, сэръ Эдвардъ, всѣ генералы и почти всѣ штабъ и оберъ офицеры убиты или смертельно ранены; двѣ тысячи легли на мѣстѣ, а весь остатокъ войскъ въ полномъ отступленіи, тихо отвѣчалъ военноплѣнный, раненый майоръ.
— Вотъ производства-то будутъ! утѣшалъ ихъ лейтенантъ Девонъ.
Американскій лейтенантъ устремилъ на британца взглядъ самаго глубокаго презрѣнія, и потомъ молча бросился въ объятія ожидающей его матери и сестеръ.
— Несу вамъ вѣсть о побѣдѣ, закричалъ онъ собравшейся толпѣ; — правое дѣло восторжествовало.
И дѣйствительно правое дѣло восторжествовало, и такъ великолѣпно, какъ не могло пожелать и самое смѣлое воображеніе. Прекрасное побѣдоносное войско опытныхъ ветерановъ, съ избыткомъ снабженное всѣми военными снарядами; армія, приковавшая къ своимъ знаменамъ побѣду въ теченіи десятилѣтней борьбы съ храбрѣйшимъ войскомъ стараго свѣта, — армія эта такъ совершенно была разбита на голову горстію американцевъ что принуждена была обратиться въ бѣгство. Никогда еще сумасбродная кичливость не была такъ страшно наказана, какъ этимъ послѣднимъ ударомъ, который поразилъ гордаго непріятеля въ такое время, когда ужъ онъ заблагоразсудилъ предписывать мирныя условія.
Ни ликованій, ни радостныхъ возгласовъ не слышно было въ этой собравшейся толпѣ, состоявшей большею частію изъ женщинъ и дѣтей. Но когда лейтенантъ Паркеръ и его товарищи разсказали имъ подробности этого дѣла, всѣ они молча, какъ будто сговорившись, направили свои шаги къ храму Всевышняго, чтобы привести Ему свое благодареніе за побѣду, которая была тѣмъ блистательнѣе, что стоила странѣ только не много жертвъ.
Мы предоставимъ теперь обитателей этой области ихъ радостнымъ, набожнымъ чувствамъ, а сами послѣдуемъ за замѣчательнымъ человѣкомъ въ его путешествіи, предпринятомъ имъ въ такую эпоху, когда такъ страшно разразился надъ нимъ самый тяжелый ударъ его горькой судьбы, — въ путешествіи, которое хотя и замедлилось вмѣшательствомъ бѣлыхъ, но отъ котораго онъ все таки не отказался.
ГЛАВА XXXVII.
правитьНе дятелъ ли?— Нѣтъ, нѣтъ.— Виппорниль? Нѣтъ, нѣтъ.—
Не сова ли ночная?— Нѣтъ, нѣтъ.— Это Мико: кровью
своею онъ орошаетъ могилу отца своего.
Напрасно было бы доискиваться причинъ, заставившихъ стараго начальника оставить Байю въ такую эпоху, которая, придавая еще болѣе вѣроятности взведеннымъ противъ него обвиненіямъ въ тайныхъ казняхъ, должна была снова возбудить подозрѣнія его мнимыхъ гонителей. Въ дикой своей непреклонности и апатіи, онъ вѣроятно не обращалъ вниманія ни на то, ни на другое, и движимый велѣніемъ духа своего отца, воспользовался первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы уйдти отъ мнимыхъ своихъ враговъ, которые, хотя и заботились о его содержаніи, но по его мнѣнію, не упускали ни одного случая, чтобы нанести ему всемозможныя оскорбленія, какія только могла придумать ихъ кичливость. Въ своемъ несчастномъ заблужденіи онъ приписывалъ эти оскорбленія такой же разсчитанной враждебной системѣ, какой самъ придерживался въ продолженіи всей своей жизни. Онъ все еще смотрѣлъ на американцевъ сквозь мрачную ненавистную призму своего собственнаго воображенія, и это ослѣпленіе заставляло его въ каждомъ случайномъ выраженіи бѣлыхъ, въ самыхъ маловажныхъ поступкахъ ихъ видѣть тотъ же самый систематически-враждебный образъ дѣйствій, который онъ избралъ путеводною звѣздою своей собственной жизни. При его уединенномъ образѣ жизни и скрытномъ характерѣ, подобное заблужденіе было конечно извинительно, но вмѣстѣ съ тѣмъ оно неминуемо должно было обратиться въ неизсякаемый источникъ безпрерывныхъ оскорбленій и нескончаемой вражды. Если его мрачной гордости льстило съ одной стороны вниманіе, оказываемое ему бѣлыми въ присутствіи его сына, то съ другой стороны пренебреженіе, съ какимъ обходились съ нимъ въ послѣдствія, какъ червь глодало его душу. Ужъ одно приказаніе дожидаться прибытія великаго воина бѣлыхъ, почта истребившаго его народъ, казалось ему страшнымъ оскорбленіемъ. Многіе приходили смотрѣть на него, какъ на свирѣпаго звѣря, котораго наконецъ удалось поймать, и дѣйствительно при такихъ посѣщеніяхъ пріемъ и движенія его мало разнились отъ движеній запертаго хищнаго звѣря.
Читатели ваши вѣроятно еще помнятъ характеръ этого замѣчательнаго человѣка, который, рядомъ съ необыкновенною высотою души, представлялъ и страшныя пропасти, а потому всякія дальнѣйшія объясненія были бы лишними. — Преданіе его народа сохранило намъ подробности этого таинственнаго путешествія. Слѣдуя въ точности этому преданію, мы перенесемся вслѣдъ за нимъ въ первобытныя лѣса нынѣшняго штата Миссисипи, выше города Начеза, мимо котораго вела его дорога.
Прошла уже недѣля съ того времени, какъ Мико оставилъ байю, и въ продолженіи всего этого времени онъ еще не сказалъ ни одного слова своимъ спутникамъ. День за днемъ стремился онъ впередъ, безъ устали и отдыха, скрытный, мрачный, погруженный въ глубокія размышленія; а спутники его слѣдовали за нимъ, какъ собаки за своимъ господиномъ, не издавая ни малѣйшаго звука. Дичь лѣсная служила имъ пищею, мерзлая земля ложемъ, шерстяныя одѣяла постелью. Они тщательно избѣгали жилья бѣлыхъ, и наконецъ на четырнадцатый день безпрепятственно стали приближаться къ одному изъ тѣхъ громадныхъ еловыхъ лѣсовъ, которые отъ самой южной оконечности Аппалахскаго хребта простираются къ штату Миссисипи. Чѣмъ ближе начальникъ подходилъ къ этимъ лѣсамъ, тѣмъ легче, говоритъ преданіе, становилось у него на душѣ, тѣмъ яснѣе становились его взоры, тѣмъ болѣе увѣренности выражалось на лицѣ его. Смѣшанное чувство грусти и радости, боязливой печали и страстнаго желанія влекло его впередъ, въ страну его дѣтства, его возмужалости, въ страну, которую онъ принужденъ былъ покинуть, которая изгнала его. И когда онъ подошолъ къ рѣкѣ, на противоположномъ берегу которой возвышалясь дремучіе еловые лѣса его родины, душа его расширилась; вся сила минувшихъ дней снова ожила въ нею; и молча поднялъ онъ руки и указалъ на другую сторону, — и медленно, торжественно переступилъ онъ черезъ легкій ледяной покровъ рѣки. Достигнувъ противоположнаго берега, онъ бросился на землю и долго лежалъ безъ всякаго движенія. Вѣтеръ поднялъ его сѣдые волосы, такъ что они стояли дыбомъ, какъ трава, пораженная морозомъ; холодный, суровый сѣверный вѣтеръ былъ для него шопотомъ тѣней его предковъ: шопотъ этотъ говорилъ ему, онъ понималъ его и отвѣчалъ ему. Борясь самъ собою и съ своимъ злополучіемъ, онъ стоналъ и наконецъ разразился слѣдующими словами:
— О ты, земля! которая видѣла сына того, кто далъ жизнь сыну великаго Шеіа! Токеа привѣтствуетъ тебя! Властелиномъ твоихъ безпредѣльныхъ лѣсовъ родился онъ; великій народъ избралъ его своимъ Мико. Бѣглецомъ стоитъ онъ теперь на твоей границѣ, отверженнымъ, чуждымъ тебѣ и могиламъ отцовъ своихъ. Великій духъ! Зачѣмъ ты это сдѣлалъ? Въ теченіи безчисленныхъ солнцевъ, Мико съ своими воинами охотился на берегахъ своей рѣки; надъ могущественнымъ народомъ господствовалъ онъ; зачѣмъ Токеа долженъ былъ скрыться въ безконечную ночь пустыни? Зачѣмъ онъ долженъ былъ обратиться спиною къ землѣ отцовъ своихъ? Зачѣмъ онъ и память объ немъ должны исчезнуть съ лица земли твоей? Отвѣчай, великій Духъ! Дай Токеа знакъ, чтобы онъ могъ понять твою волю!
Умоляющій старецъ устремилъ тоскующій взоръ на обширный небесный сводъ: небо было покрыто облаками; сѣверный вѣтеръ страшно завывалъ въ густотѣ лѣса. На лицѣ старика изобразилось уныніе и радость. Опять онъ бросился на землю. Лихорадочная дрожь трясла его.
— Великій Духъ, прости! бормоталъ онъ. — Чело твое покрыто тучами, и око твое мрачно смотритъ на Токеа, потому что онъ говоритъ, какъ боязливое дитя.
Тогда онъ всталъ и, сдѣлавъ знакъ своимъ спутникамъ, чтобы они подошли къ нему, поблагодарилъ сперва начальника Куманчіевъ за его вѣрную любовь, а потомъ въ слѣдующихъ словахъ открылъ имъ причину своего дальняго, тысячемильнаго путешествія.
— Семь лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Мико Оконіевъ обратился спиною къ странѣ, гдѣ находились вигвамы его предковъ. Два раза въ теченіи этого времени онъ переправлялся черезъ безконечную рѣку, одинъ, невидимый ничьимъ окомъ, чтобы отдохнуть на могилахъ своихъ отцовъ. Какъ кровожадную пантеру травили его, какъ за голоднымъ волкомъ гнались за нимъ бѣлые по слѣдамъ его; теперь послѣдній разъ нога его ступила на ту землю, гдѣ жили его предки. На другую ночь послѣ той, которая похитила у него все, что было дорого для очей его, когда голова его, безъ сна и въ отчаяніи, не могла найти покоя, когда глаза его не могли сомкнуться, — въ ту ночь явилась ему тѣнь отца его, обитающая въ вѣчно-зеленыхъ лугахъ. Душѣ Токеа стало страшно, я тѣнь отца его также устрашилась. «Иди! сказала она, — иди къ моей могилѣ, и собери кости того, кто далъ тебѣ жизнь, и той, которая кормила тебя своею грудью; исторгни ихъ изъ мрачнаго ихъ жилища, изъ оскверненной земли тѣхъ, которые ихъ презираютъ! Пусть онѣ покоятся въ той самой землѣ, гдѣ нѣкогда будетъ покоиться мой сынъ и его народъ, и зарой ихъ между костями красныхъ воиновъ. Не страшись вынимать ихъ изъ могилы! Проклятіе не падетъ на тебя.»
— Токеа, продолжалъ старикъ, — поднялся съ своего ложа, когда духъ шепталъ ему эти слова; душа его была полна печали. Снова онъ легъ на свое ложе. "Копыта лошадей, плугъ бѣлыхъ, " произнесъ опять духъ его отца, «прошли надъ могильнымъ холмомъ, подъ которымъ погребенъ отецъ Токеа; пройдетъ не много времени, и кости его будутъ разсѣяны надъ землею, и унесутся вѣтрами.»
— Эль-Соль! продолжалъ старикъ, обратившись къ своему сыну, — Токеа долженъ исполнить то, что повелѣлъ ему духъ его отца. Онъ долженъ взять останки своего отца, чтобы они могли мирно покоиться. Онъ долженъ на три солнца покинуть начальника Куманчіевъ, и идти къ той долинѣ, гдѣ погребенъ его отецъ.
Молодой человѣкъ со вниманіемъ выслушалъ слова старика.
— Духъ отца шепталъ Мико? спросилъ онъ глухимъ, но громкимъ голосомъ.
— Два раза онъ явственно проговорилъ слова эти, отвѣчалъ старикъ.
— Въ такомъ случаѣ Мико долженъ повиноваться голосу, сказалъ Эль-Соль, и невольный трепетъ пробѣжалъ по его тѣлу. — Страшно проклятіе, падающее на тѣхъ, которые тревожатъ прахъ умершихъ. Народъ съ ужасомъ отворачивается отъ нихъ, и имена ихъ предаются проклятію изъ рода въ родъ. Но если повелѣлъ духъ отца, то сынъ долженъ повиноваться. Эль-Соль пойдетъ съ своимъ отцомъ.
— Эль-Соль, отвѣчалъ старикъ, качая головой, — сынъ Мико, и дорогъ его сердцу; онъ держалъ въ своихъ объятіяхъ кровь Токеа; но очи его не должны видѣть оскверненнаго холма, подъ которымъ погребенъ отецъ Токеа.
— Эль-Соль не будетъ смотрѣть на стыдъ своего отца; но онъ послѣдуетъ за Мико, и вдали отъ могильнаго холма Шеіа будетъ ожидать, пока Мико возвратится.
Старикъ молча далъ свое согласіе, и небольшая группа двинулась по направленію къ востоку. Съ наступленіемъ слѣдующаго дня они подошли къ подножію горы, за которою равнины Георгіи необозримо тянутся къ Атлантическому океану. Старикъ съ торжественною важностію поднялся на гору.
— Видитъ ли мой сынъ, сказалъ онъ, когда они достигли вершины, съ которой имъ открывался видъ на отдаленные холмы, увѣнчанные лѣсомъ, и мѣстами посеребренные инеемъ, — видишь ли мой сынъ тѣ высокіе холмы, которые извиваются цѣпью, и подножія которыхъ вѣчно купаются въ блестящей рѣкѣ? Они еще облечены теперь туманомъ. За ними та долина, гдѣ покоится прахъ отца Токеа.
— И такъ пусть отправляется мой отецъ, сказалъ Эль Соль.
— Нѣтъ, сынъ мой, возразилъ старикъ. — Когда тѣло отца Токеа глубоко опустили въ землю, тогда великій пророкъ его порода произнесъ проклятіе на того, кто выставитъ его кости на свѣтъ и заставитъ ихъ побѣлѣть отъ стыда. Свѣтило небесное никогда уже не должно видѣть ихъ; онѣ были преданы темной ночи, въ темную-же ночь онѣ должны быть извлечены изъ мрака. Токеа будетъ ждать пока блестящій шаръ не скроется за землею.
Тогда онъ сталъ говорить съ Оконіями, которые тотчасъ же ушли, но черезъ нѣсколько минутъ возвратились, неся на плечахъ древесную кору. Они сѣли съ старикомъ на землю и начали сшивать кору на подобіе маленькаго гроба, котораго наружныя и внутреннія стѣнки стали потомъ выкладывать мѣхомъ оленей, убитыхъ ими наканунѣ. Лучъ удовольствія блеснулъ въ угасшихъ взорахъ старика, когда онъ увидѣлъ гробъ оконченнымъ. Къ обоимъ концамъ его онъ прикрѣпилъ широкій ремень.
— Въ корѣ твоихъ родныхъ лѣсовъ и въ одеждѣ тѣхъ самыхъ оленей, на которыхъ ты охотился, будешь ты покоиться, прахъ моего отца! произнесъ онъ.
Потомъ онъ легъ отдыхать. Когда наступила ночь, онъ всталъ, прикрѣпилъ гробъ къ груди своей и сдѣлалъ знакъ обоимъ Оконіямъ, чтобы они слѣдовали за нимъ.
Была полночь, когда три индѣйца достигли долины. До сихъ поръ плыла полная луна, прорѣзывая по временамъ прозрачную пелену легкихъ, серебристыхъ облаковъ, но теперь она опустилась за мрачную, свинцовосѣрую снѣговую тучу. Въ мертвомъ молчаніи подвигались индѣйцы впередъ, между безлиственными орѣховыми деревьями, вдоль берега рѣки. Легкая дрожь овладѣла бѣднымъ старикомъ, когда онъ такимъ образомъ прокрадывался сквозь хорошо-знакомые лѣса своей родины; онъ взглядывалъ вверхъ, неподвижнымъ; взоромъ, робко, боязливо, какъ будто надъ нимъ носились тѣни его предковъ. Онъ прислушивался, какъ будто различалъ ихъ голосъ. Чѣмъ далѣе онъ углублялся въ долину, тѣмъ болѣе ускорялись его шаги. Вдругъ отдаленный звукъ коснулся его олуха. Это былъ лай собакъ.
— Духъ моего отца! застоналъ онъ: — бѣлые близки къ твоей могилѣ.
Тогда онъ бѣгомъ понесся, полетѣлъ въ могильному холму. Вмѣсто холма взорамъ его представилось маисовое поле, обнесенное грубосколоченною изгородью. Прелестный сумракъ пустыни исчезъ; стебли маиса, шелуха и пенька валялись кругомъ на землѣ. Деревья стояли безъ листьевъ и большею частію высохли; бѣлые стволы ихъ, лишенные коры, торчали передъ взорами содрагающегося индѣйца подобно великанамъ, облеченнымъ въ саваны.
— Духъ моего отца! вскричалъ онъ: — Духъ моего отца! стоналъ онъ въ невыразимой скорби. — Гдѣ твои кости, которыя составляли твою силу, и отъ которыхъ произошли кости Токеа?
Почва вокругъ деревьевъ, которыхъ голые сучья, при блѣдномъ свѣтѣ мѣсяца простираясь къ небу, какъ бы жаловались на это опустошеніе, была взрыта плугомъ. Старикъ безъ памяти упалъ на землю. Спутники его подбѣжали, чтобы поднять его.
— Прочь! прочь! бормоталъ онъ глухимъ голосомъ. — Прочь съ того мѣста, гдѣ погребенъ могущественный Мико! Токеа одинъ выроетъ его прахъ.
И онъ сталъ руками взрывать полу замерзшую землю. Кремни врѣзывались ему въ руки, кровь лилась по пальцамъ и изъ подъ ногтей, кожа клочками сваливалась съ рукъ; но какъ будто изъ боязни, чтобы кто нибудь не отнялъ у него его сокровища, поспѣшность его росла вмѣстѣ съ его ранами, и онъ копалъ до тѣхъ поръ, пока не взрылъ всей массы земли и не собралъ бренныхъ останковъ своего отца. Въ первый и единственный разъ во всю свою жизнь онъ громко рыдалъ и проливалъ горячія слезы. Потомъ онъ побѣжалъ къ могилѣ своей матери. Здѣсь плугъ проникъ глубже. Только нѣсколько дюймовъ земли покрывали еще ея кости. Онъ вырылъ ихъ и положилъ къ останкамъ своего отца. Луна полнымъ свѣтомъ обливала старца, когда онъ на мерзлой землѣ лежалъ передъ открытымъ гробомъ.
— Духъ моего отца! стоналъ онъ: — ты сказалъ правду. Копыта лошадей бѣлыхъ прошли по могильному твоему холму и сгладили его. Посмотри внизъ съ высоты твоей обители. Сынъ твой исполнилъ твое велѣніе. Онъ отнесетъ твои кости туда, гдѣ ничья дерзкая, святотатственная рука не коснется ихъ, туда, гдѣ будетъ покоиться его собственный прахъ. Онъ погребетъ ихъ среди своего народа. Духъ моего отца, моли великаго Духа, дабы онъ милосердымъ окинь взглянулъ на дѣтей обоихъ, чтобы ты нѣкогда опять могъ радоваться ихъ дѣяніямъ. Сынъ твой подобенъ истлѣвшему дубу. Многія бури сломили его силу, сучья его раздроблены, духъ его изнываетъ. — Духъ моего отца! Когда ты увидишь ликъ великаго Духа, моли его за твоего сына, за его дѣтей!
Лай собакъ раздался снова.
— Я слышу голосъ предвѣстника враговъ моего народа. Прости, моя отчизна! Прости, родина! Простите, деревья, и тѣни которыхъ Токеа такъ часто прохлаждался въ продолженіи лѣтняго зноя, гдѣ онъ отдыхалъ послѣ долгой охоты! Прости, рѣка, гдѣ онъ такъ часто освѣжалъ усталые своя члены, гдѣ онъ впервые поднялъ весло! — Простите, холмы, на которыхъ отецъ впервые пріучалъ его слабыя руки натягивать лукъ.
Мѣсяцъ снова сталъ разливать серебристый свѣтъ изъ-за нѣжныхъ, прозрачныхъ облаковъ. Лай послышался въ третій разъ.
— «Великій Духъ! молвилъ онъ: — ты свѣтлымъ оконъ смотрѣлъ на дѣянія ребенка; открой уши его братьевъ, чтобы они выслушали то, что онъ хочетъ сказать имъ теперь!
Потомъ онъ всталъ и, накинувъ на шею ремень, прикрѣпилъ гробъ къ груди своей и возвратился къ Куманчань. Обоимъ Оконіямъ, онъ сдѣлалъ знакъ рукою, и они тотчасъ же удалились по разнымъ направленіямъ.
— Духъ моего отца сказалъ правду, произнесъ старикъ, обратившись къ своему сыну. — Плугъ прошолъ могильнымъ холмомъ, заключавшемъ въ себѣ его кости. Самый холмъ сглаженъ и исчезъ.
— Токеа поступилъ какъ благочестивый сынъ, какъ великій Мико, возразилъ молодой человѣкъ. — Но Куманчи, Павніи и Окони осиротѣли; путь, который предстоитъ Токеа и Эль Солю, длиненъ; бѣлой Розѣ будетъ страшно.
Онъ вдругъ замолчалъ. Старый начальникъ устремилъ на него испытующій взоръ и потомъ сказалъ:
— Красные воины знаютъ, что Токеа пошолъ исполнить велѣніе великаго Духа. Но у сына моего лежитъ что-то на сердце; путъ онъ развяжетъ свой языкъ.
Эль Соль молчалъ, и они сѣли завтракать. Окончивъ свой завтракъ они пустились въ обратный путь. Но это была не та дорога, до которой они пришли; теперешній ихъ путь лежалъ болѣе на юговостокъ. Молодой начальникъ стадъ обнаруживать нѣкоторое нетерпѣніе. Молча, но съ свойственнымъ индѣйцамъ самоотверженіемъ, послѣдовалъ онъ за сѣдымъ начальникомъ въ мѣстность, совершенно отличную отъ той, по которой они шли до сихъ поръ. Растенія, деревья, почва, разсѣянныя плантаціи, попадавшіеся имъ на дорогѣ, даже заборы вокругъ садовъ и около домовъ представляли совершенно иной видъ. Вдоль этихъ заборовъ имъ часто попадались остовы животныхъ, незнакомыхъ мексиканцу; длинные, ужасные остовы, съ страшною пастію и зубами, которые все еще скалились на прохожаго, какъ будто хотѣли проглотить его. Наши путники были въ Алабамѣ, такъ изобилующей аллигаторами, гдѣ плантаторы обыкновенно въ видѣ трофей развѣшиваютъ этихъ животныхъ вдоль заборовъ, такъ какъ мы развѣшиваемъ на своихъ амбарахъ орловъ и другихъ хищныхъ птицъ для предостереженія этихъ курокрадовъ. Съ каждымъ часомъ шаги ихъ становились осторожнѣе. Они не только боязливо избѣгали жилища бѣлыхъ, но и всякой случайной встрѣчи съ ними. Полный опасностей путь ихъ велъ черезъ дремучіе лѣса, сквозь неприступныя чащи, черезъ непроходимыя болота; а между тѣмъ они подвигались впередъ такъ скоро и съ такою увѣренностію, которая какъ будто чуетъ опасность и инстинктивно умѣетъ избѣжать ее. Наконецъ, по прошествіи нѣсколькихъ дней, они достигли обширной, глубокой долины, окружонной со всѣхъ сторонъ довольно высокими холмами, и расположенной въ самомъ скрытомъ уединеніи. Старикъ поставилъ свой гробъ на землю, сдѣлалъ знакъ своему сыну, чтобы онъ остался, и самъ оставилъ обоихъ своихъ спутниковъ.
Черезъ нѣсколько времени послышался пронзительный, долгій свистъ, такой рѣзкій и оглушительный, что сотни ночныхъ совъ разразились дикимъ, продолжительнымъ хохотомъ; потомъ наступило глубокое молчаніе. Опять раздался свистъ, сопровождавшійся раздирающимъ сердце звукомъ, въ которомъ казалось не было ничего ни человѣческаго, ни животнаго, и снова наступила продолжительная тишина. Въ третій разъ раздался свистъ, еще рѣзче и пронзительнѣе чѣмъ прежде, и вслѣдъ за тѣмъ послышалось какъ будто шипѣніе, свистъ, смѣсь какихъ-то звуковъ и голосовъ, и все это такъ жалобно, къ такимъ завываніемъ, какъ вой волка, когда онъ мечется въ долгихъ, страшныхъ, предсмертныхъ мукахъ. Скоро послѣ того явился старикъ Мико, и молча сѣлъ возлѣ своего сына.
ГЛАВА XXXVIII.
правитьвъ упадкѣ, что нужны деньги, что нельзя всего,
какъ хочется.
Вдругъ стало свѣтло. Яркіе, дико пылающіе огни, пробиваясь сквозь кусты, озарили страшный мракъ лѣса. Съ разныхъ сторонъ, припрыгивая подбѣгали къ обоимъ начальникамъ множество фигуръ, преклоняла передъ ними голову, складывали руки на груди, и потомъ, не говоря ни слова, садились на землю обыкновеннымъ своимъ способомъ. Число ихъ простиралось до пятидесяти, но оно росло съ каждою минутою, такъ что ихъ наконецъ набралось нѣсколько сотъ человѣкъ. Большая часть дикихъ пришельцевъ была закутана въ шерстяныя одѣяла, подъ которыми была у нихъ надѣта охотничья рубаха, вампумъ и набедренникъ. — Многіе изъ нихъ однако были уже одѣты, отчасти по американски, хотя въ такой пестрой смѣси, что днемъ или при менѣе страшной обстановкѣ легко могли бы возбудить смѣхъ. Такимъ образомъ, на однихъ были панталоны, но безъ чулковъ и башмаковъ; у другихъ были шляпы, на тульѣ которыхъ въ широкій жестяной обручъ были вставлены свинцовыя картинки. У другихъ опять были сюртуки безъ панталонъ, или жилетки, безъ всякой другой одежды кромѣ охотничьей рубахи и шерстянаго одѣяла. Только не многіе были вполнѣ одѣты по американски. Въ ихъ манерѣ, какъ они подходили къ обоимъ начальникамъ, было также нѣчто особенное. Казалось, они подходили съ отвращеніемъ; ихъ дикія черты лица, полуизсохшія отъ неумѣреннаго употребленія огненной водки, не выражали ни радости, ни участія, а скорѣе какую-то боязнь, какое-то невольное, полускрытое содроганіе. Старикъ сидѣлъ съ поникшею головою, не перемѣняя прежняго своего положенія. Наконецъ, когда онъ поднялъ глаза, и взоры его пробѣжали по собравшейся толпѣ, дикари уставили на него глаза съ такимъ тупымъ выраженіемъ, какъ будто были проникнуты ужасомъ при видѣ своего бывшаго начальника. Тогда лице его болѣзненно омрачилось, и горькая, почти язвительная улыбка подернула его уста. Пожилой, совершенно по американски одѣтый мужчина, котораго цвѣтъ лица переливался въ мѣднокрасный, дерзко подошолъ къ старому начальнику, посмотрѣлъ на него съ ядовитою насмѣшкою и, воткнувъ въ землю свой сосновый факелъ, сѣлъ между передними въ полукружіи.
— Іосифъ Окони, пробормотали всѣ, послѣ чего опять наступило продолжительное молчаніе.
Всѣ дикари воткнули свои факелы въ землю и отблескъ огня, отражаясь багровымъ цвѣтомъ на ихъ звѣрскихъ лицахъ, придавалъ собранію какой-то особенный характеръ, который можно было бы назвать дико-живописнымъ, если бы лоскутья американской одежды не искажали его, придавая ему комическое выраженіе.
— Собрались ли мои братья, чтобы слышать голосъ того, чей глазъ давно уже не видѣлъ ихъ? опросилъ Мико.
— Собрались, сказалъ одинъ старый индѣецъ; — Мускоджи пришли недалека, чтобы услышать рѣчь великаго Мико; уши ихъ открыты и руки распростерты.
— Воины Мускоджіевъ взрыли свои томагоуки, запальчиво вскричалъ начальникъ Іосифъ. Они поклялись великимъ Духомъ, прибавилъ онъ сварливымъ, крикливымъ голосомъ.
Раздался ропотъ, который также точно могъ означатъ одобреніе, какъ и неудовольствіе.
— Обоняніе мое слышитъ дыханіе измѣнника, сына бѣлаго и обманутой сквавы, дочери начальника Мускоджіевъ, сказалъ Мико.
При этихъ словахъ снова раздался рокотъ негодованія..
— Дыханіе мое язвительно, отвѣчалъ Halfblood[58] Іосифъ, слышитъ присутствіе волка, изгнаннаго его собственнымъ стадомъ, потому что онъ привелъ его въ тенета охотниковъ. Іосифъ, прибавилъ онъ съ торжествующимъ видомъ, родился отъ крови красныхъ и бѣлыхъ родителей. Отецъ его былъ бѣлый, а мать была дочь сестры Мико Токеа. Но развѣ онъ, подобно Токеа, приставлялъ къ затылку красныхъ воиновъ длинный ножъ бѣлыхъ? Нѣтъ, онъ отстранялъ этотъ ножъ отъ ихъ груди. Онъ ходилъ съ ними на охоту; онъ поднималъ вмѣстѣ съ ними томагоукъ противъ Чероніевъ и Чоктавъ шести племенъ.
Онъ замолчалъ и испытующимъ взоромъ окинулъ сидѣвшихъ вокругъ.
— Если рѣчь моя нравится моимъ братьямъ, то я буду продолжать, но если они закрываютъ передъ нимъ свои уши, то и начальникъ Іосифъ съумѣетъ удержать свой языкъ.
Одинъ старый индѣецъ перебилъ его.
— Онъ какъ красная собака скрылся въ свою нору, когда Мускоджи подняли топоръ противъ бѣлыхъ. Онъ былъ лазутчикомъ бѣлыхъ.
— И принесъ миръ своимъ братьямъ, дерзко перебилъ его полукровный. Еслибъ не Іосифъ, гдѣ были бы теперь Мускоджи? Они были бы стерты съ лица земли.
— Лучше бы они пали на кровавомъ полѣ, сказалъ другой, чѣмъ быть проданными собственными своими братьями.
Мико скорѣе съ изумленіемъ, чѣмъ съ негодованіемъ, слушалъ эти различные взрывы неудовольствія, столь противные принятымъ при собраніи обычаямъ.
— Неужели глаза Токеа, произнесъ онъ наконецъ, дѣйствительно видятъ передъ собою Мускоджіевъ, тѣхъ великихъ Мускоджіевъ, которыхъ величайшими начальниками были его отецъ и онъ самъ? Тѣхъ Мускоджіевъ, которые были еще страшны бѣлымъ, когда уже всѣ красныя племена по эту сторону безконечной рѣки исчезли, или вполовину были истреблены? Да! вскричалъ онъ съ болѣзненнымъ удареніемъ, это дѣйствительно Мускоджи, но не тѣ Мускоджи, которыми правили Мико, Шеіа и Токеа; это люди съ красными и красноватыми лицами, но въ одеждѣ бѣлыхъ. Вы! слушайте, красные люди, послѣднія слова Токеа, и не наполняйте его ушей бабьими ссорами. Воины Мускоджіевъ! тотъ, кого глаза ваши видятъ рядомъ съ Токеа, — Эль-Соль, великій началиникъ Куманчіевъ.
Нѣкоторые изъ дикарей тотчасъ же встали и подошли къ молодому мексиканцу; они стали привѣтствовать его, протягивая ему открытую ладонь правой руки. Остальные, ворча, не трогались съ своего мѣста.
— Мико Оконіевъ оторвался отъ своего народа, сказалъ полукровный. Онъ пошолъ въ соленую пустыню по ту сторону безконечной рѣки. Зачѣмъ его путь привелъ его опять сюда? Языкъ его подобенъ водѣ рѣки Окони, уже смѣшавшейся съ великими солеными водами; онъ горекъ, остръ и ядовитъ. Неужели братья мои хотятъ слушать его и принять ядъ его въ свое сердце?
Снова поднялся сильный ропотъ.
— Неужели братья мои хотятъ слушать его и покрыть облаками чело бѣлыхъ? кричалъ полукровный. Тотъ, кто разсѣвалъ ихъ трупы, какъ зерна маиса, живъ еще, и воины его съ нимъ. Онъ только на нѣсколько дней пути отъ вигвамовъ Мускоджіевъ.
— Го, го! раздалось въ рядахъ съ страшнымъ завываніемъ, между тѣмъ какъ другіе разразились громкимъ ропотомъ. Нѣкоторые одобряли, казалось, оратора, но глаза многихъ были обращены на Мико, который сидѣлъ равнодушно и повидимому въ совершенномъ спокойствіи.
— Сынъ бѣлаго сказалъ правду, началъ онъ наконецъ. Языкъ Токеа горекъ; онъ не сталъ проворнѣе съ тѣхъ поръ, какъ двадцать лѣтъ тому назадъ, въ этой же самой долинѣ, говорилъ къ своимъ воинамъ. Онъ даже, сталъ еще болѣе горекъ, ибо глаза его видѣли, а уши слышали многое, что опечалило его душу. Глаза его видѣли» какъ народъ его позволялъ, подобно собакамъ, натравливать себя противъ красныхъ же людей, противъ братьевъ.
При этихъ словахъ онъ дунулъ въ сжатый кулакъ, открылъ его и выкинулъ впередъ.
— Глаза его видѣли, продолжалъ онъ, какъ красные воины поднимали томагоукъ противъ красныхъ своихъ братьевъ, потому что этого хотѣли коварные бѣлые, которые потомъ издѣвались надъ глупцами, какъ они другъ другу вонзали въ грудь ножи. Глаза его видѣли, какъ коварные братья тайно пробирались въ вигвамы бѣлыхъ, и получали отъ нихъ много долларовъ, нѣкоторые потомъ поили до пьяна красныхъ воиновъ и, когда они валялись въ грязи, шептали имъ въ уши, чтобы они продали землю отцовъ своихъ. Глаза его видѣли, какъ они продали его владѣнія бѣлымъ, въ то время, когда Мико воевалъ противъ Чоктавовъ шести племенъ, на которыхъ томагоукъ былъ поднятъ противъ его воли. Глаза его видѣли и доллары, которые онъ долженъ былъ получить за свои владѣнія, но онъ ихъ оттолкнулъ ногою. Уши его, продолжалъ онъ, слышали, какъ натравливали ослѣпленныхъ красныхъ воиновъ, чтобы они подняли свои томагоуки противъ бѣлыхъ, когда было уже слишкомъ поздно, и они такимъ образомъ попали въ западню. Ихъ разбили въ кровавыхъ сраженіяхъ, и пройдетъ много лѣтъ, пока красные воины могутъ осмѣлиться снова поднять свои томагоуки противъ притѣснителей. Но слушайте, красные воины Мускоджіевъ! продолжалъ онъ, возвысивъ голосъ, бѣлые побѣдили красныхъ воиновъ своимъ огнестрѣльнымъ оружіемъ, и длинными ножами. Ихъ уже немного, но бѣлымъ хотѣлось бы, чтобы ихъ было еще меньше. Слушайте, красные воины! У бѣлыхъ есть много ядовъ. У нихъ есть огненная вода, которая медленно убиваетъ. У нихъ есть бѣлые лазутчики, которыхъ они посылаютъ къ краснымъ воинамъ, и которые больше нравятся вашимъ сквавамъ и дочерямъ, потому что кожа у нихъ нѣжнѣе; но у нихъ есть предательскіе языки и между красными людьми. Эти предательскіе языки сдѣлались начальниками. Они взяли себѣ тѣ доллары, которые Мико оттолкнулъ ногою. Они ходятъ на охоту съ моимъ народомъ; они живутъ на его землѣ, говорятъ его языкомъ. Не они говорятъ двойнымъ языкомъ, потому что въ нихъ течетъ двойная кровь. Знаютъ ли мои братья этихъ людей?
При этихъ словахъ онъ вперилъ пронзительный взглядъ на начальника Іосифа. Послѣдній кипѣлъ неукротимымъ бѣшенствомъ, и только приближенные могли его удержать отъ взрыва.
— Воины Мускоджіевъ! кричалъ онъ визгливымъ голосомъ, вскочивъ съ своего мѣста. Я ничего больше не скажу вамъ, какъ только то, что великій воинъ бѣлыхъ живъ еще, и что бѣглый, изгнанный Токеа шепчетъ вамъ въ уши. Послушайте его только, и слова его заведутъ васъ туда, куда самъ онъ изгнанъ: въ соленыя пустыни.
Мико сидѣлъ съ опущенною на грудь годовою. Но при послѣднихъ словахъ онъ поднялъ ее къ верху и устремилъ на полукровнаго сострадательно-презрительный взглядъ.
— Развѣ Токеа поднялъ бранный крикъ? спросилъ онъ. Развѣ онъ шепталъ въ уши своимъ братьямъ, чтобы они подняли бранный крикъ? Красные воины знаютъ, чего хотѣлъ Токеа. Они закрыли свои уши и не хотѣли слышать его голоса. Душа Токеа исполнилась печали, когда уши услышали объ этомъ. Онъ былъ далеко отъ нихъ. Но онъ сковалъ новую цѣль, которая будетъ блестѣть и для нихъ: великій начальникъ Куманчіевъ приметъ ихъ, какъ своихъ братьевъ, какъ своихъ сыновей. Токеа пришолъ, чтобы еще разъ увидѣть свой народъ. Онъ прошолъ чрезъ вигвамы бѣлыхъ. Они дрожатъ передъ воинами великаго отца обѣихъ Канадъ, которые во множествѣ, какъ деревья въ лѣсу, приплыли въ большихъ каноэ, съ ревущими огненными жерлами.
Дикіе вдругъ замолчали, устремивъ испытующіе взоры на стараго начальника. Глаза ихъ дико вращались, а глухой шопотъ, раздававшійся въ ихъ рядахъ, доказывалъ, что старикъ затронулъ струну, которая сильно зазвучала въ душѣ ихъ.
— Что велитъ намъ сдѣлать великій Мико?
— Мико пришолъ по пути мира, уклончиво отвѣчалъ послѣдній. Его вѣрные воины далеко отсюда. Красные братья его уже многіе годы не слышали его голоса. Они выбрали себѣ другихъ начальниковъ и должны повиноваться имъ.
При этихъ словахъ онъ испытующимъ взоромъ посмотрѣлъ на индѣйцевъ и сталъ прислушиваться къ ропоту, возникшему съ разныхъ сторонъ.
— Глаза его уже не видитъ Мускоджіевь, продолжалъ онъ. Они видятъ переряженныхъ красныхъ людей, которые навѣшиваютъ на себя выброшенные лоскутья бѣлыхъ, которые стыдятся вампума отцовъ своихъ и надъ которыми издѣваются бѣлые. Сердце его говоритъ ему, что подъ узкою одеждою бѣлыхъ бьются и лживыя сердца бѣлыхъ, и что слова его передаются въ уши его враговъ и ихъ враговъ. Мико покинулъ свой народъ, когда ядовитый зубъ вонзился въ ихъ внутренности; ядъ распространился, и онъ теперь ничего не видитъ, кромѣ гноящихся ранъ. Онъ видитъ начальниковъ, одѣтыхъ въ платья бѣлыхъ, и воиновъ въ одеждѣ Мускоджіевъ и брошенныхъ лоскутьяхъ бѣлыхъ; душа его погружена въ печаль.
— Мико Оконіевъ мудрый начальникъ, сказалъ одинъ изъ самыхъ старыхъ индѣйцевъ. Въ немъ течетъ кровь многихъ Мико. Воины Мускоджіевъ хотятъ выслушать его рѣчь. Они пришли изъ далека, за много солнцевъ, чтобы избѣжать зоркаго глаза бѣлыхъ. Неужели они пришли напрасно?
— Мускоджи мудры, сказалъ Мико съ ироническимъ удареніемъ и съ горькою, насмѣшливою улыбкою. Они обманули лазутчиковъ бѣлыхъ, но своихъ собственныхъ лазутчиковъ привели съ собою. Только глупецъ говоритъ два раза, продолжалъ онъ; Мико пришолъ, чтобы навсегда проститься съ своимъ народомъ.
— Въ такомъ случаѣ Мико напрасно предпринялъ такой дальній путь, замѣтилъ другой, болѣе молодой индѣецъ. Мускоджи хотятъ покоя, а Мико никогда не дастъ покоя,
— Да, отвѣчалъ старикъ, братъ мой оказалъ правду; Мико безпокоенъ, какъ свободный, дикій буйволъ, который видитъ, что охотники загнали его стадо въ загороду. Бѣлые оставляютъ теперь въ покоѣ красныхъ людей, потому что стѣснены воинами великаго отца обѣихъ Канадъ. Но когда удалятся красные мундиры, тогда пусть бѣдные Мускоджи считаютъ, сколько годовъ ихъ останется жить въ своей странѣ. Немного они насчитаютъ этихъ лѣтъ. Воины Мускоджіевъ! Вы не хотѣли слушать голосъ вашего великаго и старшаго начальника. Вы изгнали его кровь. Вы взмутили ручей въ самомъ его источникѣ, смѣшали кровь вашихъ начальниковъ съ нечистою тиною огненной воды бѣлыхъ. Никогда уже она не очистится. Начальники ваши наполняютъ свои мѣшки долларами. Они торгуютъ черными людьми и покупаютъ ихъ, чтобы они обрабатывали ихъ поля. Мускоджи! Мико говорилъ съ духомъ своего отца.
При этихъ словахъ всѣ наострили уши.
— Духъ не хочетъ, чтобы кости его оставались среди выродившагося народа, среди народа предавшаго кровь его.
— Го! го! снова раздалось съ страшнымъ воемъ.
— Мико исполнилъ велѣніе своего отца, продолжалъ старикъ. Онъ пришолъ, чтобы зарыть его прахъ въ свободной странѣ великихъ Куманчіевъ.
При этихъ словахъ онъ снялъ крышку съ гроба, вокругъ котораго съ страшнымъ воемъ стали тѣсниться дикіе.
— Мико великій, знаменитый начальникъ, началъ одинъ изъ старыхъ индѣйцевъ. Великій Шеіа прошепталъ ему, чтобы онъ взялъ у Мускоджіевъ его кости?
— Да, отвѣчалъ Мико.
— Го! го! раздалось опять изъ глубины груди всѣхъ дикихъ, которые съ глухимъ воемъ и въ страшномъ смятеніи стали бѣгать взадъ и впередъ.
— Мико пришолъ, сказалъ старикъ, чтобъ исполнить повелѣніе отца своего. Красные воины уже не могутъ удержать его. Но они могутъ придти въ прекрасныя раввины Куманчіевъ. Токса и его сынъ, великій Эль-Соль, протянутъ имъ свои руки.
Сказавъ это, онъ поднялся съ своего мѣста и оставилъ собравшуюся толпу, не удостоивъ ее даже взглядомъ. Неистовый вой еще нѣкоторое время раздавался ему въ слѣдъ и потомъ мало по малу потерялся въ ущеліяхъ горъ. Оба начальника, съ своими Оконіями, которые между тѣмъ опять присоединились къ нимъ, направились по дорогѣ къ Миссисипи.
Что было настоящимъ поводомъ этой странной сходки, рѣшить трудно. Въ натурѣ стараго начальника преобладала въ особенности та непостижимая двойственность, которою вообще обладаетъ всякій индѣецъ въ такой высокой степени, что онъ иногда въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ можетъ самыя важныя предпріятія покрывать непроницаемою завѣсою. И если, какъ онъ говоритъ, повелѣніе его отца, или лучше сказать, его сонъ побудилъ его къ этому дальнему путешествію, то намъ не менѣе вѣрнымъ кажется и то, что онъ съ этимъ путешествіемъ соединилъ впослѣдствіи еще и другую цѣль, именно въ то время, когда онъ около Байю ближе ознакомился съ мнимымъ критическимъ положеніемъ своихъ враговъ. Была ли это послѣдняя попытка склонить свой народъ къ возстанію противъ враговъ, или онъ хотѣлъ только вывѣдать его, чтобы быть готовымъ на всякій случай, объ этомъ не упоминается ни въ преданіи, ни въ историческихъ документахъ. Но состояніе, въ какомъ онъ нашолъ свой народъ, заставило его навсегда отказаться отъ всякихъ дальнѣйшихъ попытокъ. Политика центральнаго правленія (или лучше сказать, постепенное приближеніе американцевъ) придумала въ продолженіи многолѣтняго его изгнанія одно изъ тѣхъ средствъ, которыми вѣрнѣе и скорѣе всего можно денаціонализировать и обуздать какъ дикіе народы, такъ и цивилизованные, но находящіеся еще въ состояніи политическаго дѣтства, именно браки между красными и бѣлыми, посредствомъ которыхъ вліяніе самыхъ главныхъ начальниковъ постепенно переходило къ такъ называемымъ полукровными, которые, сочувствуя болѣе интересамъ американцевъ, умѣли вовлечь въ нихъ и остальной народъ. Это удалось тѣмъ легче, что значительныя суммы, выплачиваемыя индѣйцамъ за ихъ земли, подстрекнули многихъ молодыхъ искателей приключеній забыть красный цвѣтъ дочерей начальниковъ, и втереться такимъ образомъ во владѣніе, которое было тѣмъ привлекательнѣе, что такою женитьбою они пріобрѣтали значительное вліяніе между дикими. Вслѣдствіе одной такой женитьбы, какъ намъ извѣстно, и Мико лишился своихъ владѣній и вліянія. Очень естественно, что чѣмъ чаще американцы слѣдовали этой политикѣ, тѣмъ шире становилась пропасть между нимъ и его народомъ. Впрочемъ во всяякомъ случаѣ попытка эта, какъ и вся жизнь этого историческаго человѣка, достопримѣчательны и представляютъ, можетъ быть, болѣе интереса, чѣмъ даже знаменитыя кровопролитныя войны какого нибудь Филиппа, Логана, Текумзе и всѣхъ тѣхъ славныхъ воиновъ, которыхъ исполинскія души въ продолженіи болѣе столѣтія оспаривали у своихъ бѣлыхъ враговъ владѣніе этою страною.
Оба начальника, говоритъ преданіе, направились опять къ Байю, съ такою поспѣшностію, какую только допускало изнеможеніе старика. Но уже на слѣдующее утро они, съ нѣкоторымъ безпокойствомъ, замѣтили свѣжіе слѣды Макассиновъ. Чѣмъ далѣе они подвигались впередъ, тѣмъ болѣе они убѣждались, что нѣсколько Мускоджіевъ передъ ними отправились по той же дорогѣ. Мико, казалось, менѣе безпокоился, но молодой начальникъ все болѣе и болѣе становился озабоченнымъ. Онъ однако молчалъ съ привычнымъ самоотверженіемъ. Но когда они на шестой день послѣ талько или сходки расположились для ночлега на томъ же самомъ мѣстѣ, которое за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ было занято лазутчиками, Эль Соль не могъ долѣе удержать свой языкъ.
— Мико, сказалъ онъ, — поступилъ какъ благочестивый сынъ, когда исполнялъ велѣніе отца своего; но не какъ умный начальникъ поступилъ онъ, когда говорилъ своему народу. Онъ повиновался кипящему пылу, который гложетъ его сердце. Мико не слѣдовало бы это дѣлать, если онъ намѣренъ идти къ бѣлымъ.
— Когда красные воины отказались выслушать голосъ Мико, развѣ они оттого менѣе сдѣлались дѣтьми его? спросилъ старикъ.
— А развѣ Токеа говорилъ Мускоджіямъ голосомъ отца? спросилъ Эль Соль многозначительно.
Мико молчалъ.
— Эль Соль — начальникъ, продолжалъ молодой Куманчи; — сердце его все еще не забыло той раны, какую нанесли ему бѣлые убійствомъ его отца; но онъ отецъ многихъ дѣтей. Еслибы онъ одинъ могъ отмстить за злодѣяніе бѣлыхъ, онъ бы это исполнилъ: но это стоило бы крови его братьевъ. Поэтому онъ предоставляетъ месть Вакондѣ и живетъ для своего народа. Мико долженъ поступать такъ же. Если бѣлые узнаютъ, продолжалъ онъ, указывая на слѣды, оставленные индѣйцами, — что Мико шепталъ на уши своему народу, чело ихъ омрачится; можетъ быть даже, прибавилъ онъ, опустивъ взоръ къ землѣ, — они удержатъ залогъ, который оставилъ имъ Мико.
Послѣднія слова онъ произнесъ тихо, почти со страхомъ.
— Бѣлая Роза — дочь Мико. Онъ платилъ за нее бобровыми и медвѣжьими мѣхами. Онъ не оставилъ бы ее бѣлымъ, если бы они предлагали многія тысячи долларовъ.
Сердце молодого начальника забилось.
— Сынъ мой долженъ развязать свой языкъ, продолжалъ старикъ. — Онъ знаетъ, что отецъ его очень любитъ.
— Ваконда, произнесъ Куманчи едва слышнымъ голосомъ, — взялъ къ себѣ дочь Мико…
Онъ замолчалъ, щеки его пылали, и онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ.
— Роза — дочь Мико, вскричалъ старикъ. — Эль Соль вторично будетъ сыномъ Токеа.
— Отецъ мой! было все, что могъ произнесть молодой человѣкъ. Онъ бросился къ старику на грудь, и страшное волненіе, съ какимъ онъ вскочилъ и почти насильно увлекъ за собою старика, обнаружило невыразимую любовь, овладѣвшую молодымъ индѣйцемъ.
Быстро и нигдѣ не останавливаясь, они спѣшили къ Байю, куда, по прошествіи нѣсколькихъ дней, они прибыли безъ особенныхъ приключеній.
— Видитъ ли мой отецъ? вскричалъ Эль Соль, когда они стояли на высотѣ блоффовъ, устремляя взоры на рѣку и на великолѣпную долину. — Токеа не могъ не уступить въ своей борьбѣ. Да поможетъ ему только великій Духъ, уйти теперь счастливо отъ враговъ.
Они стояли нѣсколько времени, какъ будто приросли къ землѣ, а потомъ тихо и мрачно направились къ долинѣ.
ГЛАВА XXXIX.
правитьбудетъ таковъ, какой подобаетъ отъ
человѣка вашего образованія въ отношеніи
къ чужеземцу его сословія.
Зрѣлище, представившееся дикарямъ было великолѣпно, хотя и поразительно для нихъ. Природа, въ первые весенніе мѣсяцы уже красовалась во всемъ пышномъ великолѣпіи, которое въ болѣе сѣверныхъ странахъ является только нѣсколькими мѣсяцами позже. Изъ свѣтло- и темнозеленыхъ древесныхъ группъ, выглядывали безчисленныя плантаціи и домики по обѣимъ сторонамъ далекаго берега. Все цвѣло и зеленѣло, а въ синей дали колыхались лѣса западнаго берега, охранявшіе плантаціи подобно громадному, вѣчно зеленому валу. Но самое великолѣпное зрѣлище представляла величественная рѣка, опоясанная великолѣпными домиками и текущая такъ побѣдоносно, точно ей поднесли титулъ всемірной властительницы; на ея волнахъ качались сотни большихъ и малыхъ лодокъ, приплывшихъ изъ за тысячи миль, чтобы полюбоваться зрѣлищемъ прибытія милиціи. Именно вскорѣ послѣ вѣсти о побѣдѣ, пришла не менѣе радостная вѣсть о заключеніи мира, такъ что та важная побѣда, которая была одержана, случилась уже долго спустя послѣ заключенія мира.
Большая часть защитниковъ отечества уже возвратилась домой; остальные-же плыли теперь на пароходѣ по рѣкѣ и еще издали до ихъ слуха долетѣло громкое ура товарищей, вышедшихъ встрѣчать своихъ согражданъ въ полномъ вооруженіи. Всѣ обмундировались на свой собственный счотъ и твердая увѣренная маршировка, свобода съ которой они держались; ни мало не напоминала той беспомощности, которую мы прежде часто имѣли случай замѣтить. Когда подошолъ пароходъ, его привѣтствовали тысячи голосовъ. Милиціонеры становились въ ряды, въ томъ порядкѣ какъ высадились, за ними слѣдовали дамы въ сопровожденіи офицеровъ. Между послѣдними была и жена полковника съ дочерьми и Розой; за нею шолъ полковникъ съ сыномъ и майоромъ Коплендомъ. Когда прошли офицеры, выступила депутація отъ вновь прибывшей милиціи и одинъ изъ ея представителей сталъ держать рѣчь, въ которой, отъ имени всѣхъ согражданъ, благодарилъ офицеровъ за дѣятельность, умъ и заботливость, выказанные въ эту критическую эпоху и заявлялъ, что сограждане находитъ ихъ вполнѣ достойными возложеннаго на нихъ довѣрія.
Полковникъ отвѣчалъ на эту рѣчь тономъ глубокаго достоинства, благодарилъ согражданъ отъ имени всѣхъ офицеровъ за довѣріе, просилъ ихъ не лишить его и его товарищей этого довѣрія и уваженія и теперь, когда они возвратились къ домашнему очагу и гражданской жизни.
Это была краткая, не пышная, но исполненная достоинства сцена. Уваженіе и согласіе между временными начальниками и подчиненными, возвратившимися снова къ прежнему гражданскому равенству, выразилось такъ несомнѣнно и мужественно сильно, что еще долго послѣ сказанныхъ словъ, царствовала глубокая тишина. Наконецъ, болѣе чѣмъ тысяча голосовъ воскликнуло: майора Копленда!
Майоръ, молча стоявшій подлѣ дамъ и, между нами сказать, не мало таки напоминавшій слона, зашитаго въ кожанный мѣшокъ, въ своемъ блестящемъ мундирѣ и треугольной шляпѣ съ перомъ, выступилъ впередъ.
«Сограждане! началъ онъ, хотя мой батальонъ теперь уже дома и вѣроятно наслаждается домашнимъ спокойствіемъ, но такъ какъ вы дѣлаете мнѣ честь, желая еще разъ выслушать мое мнѣніе, то я скажу вамъ: мы исполнили свой долгъ и обязаность, какъ офицеры; но вы сдѣлали еще болѣе. Потому, да будетъ вамъ честь и слава отъ дѣтей и внуковъ. Честь и слава! воскликнулъ растроганный майоръ, снимая и подбрасывая вверхъ свою треугольную шляпу. И еслибы пришлось послѣднему изъ васъ нуждаться въ помощи и защитѣ, пусть придетъ къ старому сквайру Коплецду, потому что майора мы теперь уже повѣсимъ пока на гвоздикъ.»
— Ура! майоръ Коплендъ, раздалось еще разъ съ такой силой, что заглушены были пушечные выстрѣлы и трубы съ парохода.
Однако нашъ майоръ, съумѣвшій не только пріобрѣсти, но и удержать за собою популярность, не растерялся отъ всего этого, а подошолъ, пожалъ каждому руку, сказалъ нѣсколько словъ и прошолъ по рядамъ, называя каждаго по имени.
— Ба! вдругъ вскричалъ онъ, дойдя до послѣдняго на флангѣ и оглянувъ своимъ соколинымъ взглядомъ стоящую поодаль группу англійскихъ офицеровъ, которые не безъ удивленія присутствовали при этомъ исполненномъ достоинства зрѣлищѣ. "Ба, дѣти! глаза мои видятъ здѣсь стараго знакомаго! — И онъ зашагалъ къ группѣ британцевъ, забывая о злобныхъ штукахъ, которыя могла съиграть съ нимъ его третья нога, т. е. шпага.
— Джентльмены! сказалъ онъ смѣясь, очень радъ васъ здѣсь видѣть! Милости просимъ, будьте нашими гостями! только между вами есть одинъ молодецъ, съ которымъ я желалъ-бы еще на нѣсколько минутъ продолжить знакомство. Милѣйшій юноша, не желаешь-ли ты отправиться со мной въ Опелюзасъ? Сегодня, мы съ тобой будемъ гостями у полковника Паркера. Однако берегись, тамъ есть орудія, наносящія болѣе вреда, чѣмъ пули и картечи!
Эта рѣчь относилась къ Джемсу Годжесу, который быстро схватилъ руку майора и отъ души пожалъ ее.
— Съ большимъ удовольствіемъ, майоръ! отвѣчалъ удивленный юноша.
Офицеры окружили майора, чтобы выразить ему свое уваженіе. Онъ пожалъ имъ всѣмъ руки и сказалъ съ свойственной ему тонкой улыбкой!
— Джентльмены, вы исполнили свой долгъ. — А вы, майоръ, вскричали офицеры, исполнили болѣе чѣмъ свой долгъ.
— А, ба! отвѣчалъ онъ. Нужно-же какъ нибудь выжить незванныхъ гостей. А, знаете ли что, джентльмены? раньше недѣли вы не уѣдете отсюда. Кто желаетъ пріѣхать денька на два, поохотиться на медвѣдя на плантаціи стараго сквайра Копленда? Я буду душевно радъ.
— Майоръ! вскричали всѣ, приглашеніе такъ заманчиво, что никто не откажется.
— Ну, милости прошу всѣхъ; всѣмъ достанетъ мѣста на моей плантаціи, къ тому же здѣсь въ городской ратушѣ тѣсновато, какъ извѣстно вотъ этому юношѣ. Вы вѣдь также будете, полковникъ Веддингъ?
— Съ величайшимъ удовольствіемъ; отвѣчалъ баронетъ. — Завтра или можетъ быть и сегодня пріѣдетъ генералъ аншефъ, а послѣ завтра, мы поѣдемъ всѣ вмѣстѣ. Ну, а этого молодца, извините, я уведу у васъ сегодня-же.
Съ этими словами, онъ распростился съ очарованными предстоящей медвѣжьей охотой британцами.
— Послушайте, майоръ Коплендъ, вскричалъ Джемсъ Годжесъ, какъ попали эти гуси въ такое благоустроенное общество?
Онъ указывалъ на людей, которые тянулись позади дамъ къ городу, по берегу Байю.
— О комъ ты говоришь? спросилъ майоръ.
— Клянусь честью, это морскіе разбойники! — Ну! сказалъ съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ майоръ, ты опять съ ума сходишь! и онъ потащилъ его къ дамамъ, не давая ему времени бросить вторичнаго взгляда на идущихъ.
— Мистрисъ Паркеръ! позвольте мнѣ представить вамъ одного юношу, самаго браваго изъ всѣхъ, которыхъ вамъ случалось видѣть, увѣряю васъ; въ одномъ мизинцѣ у него столько чистой крови, сколько не будетъ въ лучшей лошади. Вотъ, мой ангелочокъ, обратился онъ къ Розѣ, вы вѣдь съ нимъ старые знакомые.
— Мистеръ Годжесъ, сказала она слегка краснѣя, давно уже мы не видались.
— Миссъ Роза! вскричалъ поражонный юноша.
— Да, скоро кажется придется тебѣ называть ее ужъ не миссъ Розой. Ей нашли какое-то другое имя тамъ, гдѣ-то въ мексиканскихъ земляхъ и — ну, да ты пойдешь съ нами и останешься у меня подъ арестомъ, такъ какъ мистрисъ Паркеръ не въ состояніи устоять противъ моей навязчивости… Здѣсь ужъ слыхали о твоихъ геройскихъ подвигахъ, какъ это было дѣло съ мистрисъ Блунтъ?
— Однако, сквайръ, сказала Виргинія, вы отъявленный варваръ.
Юноша покраснѣлъ до ушей.
— Нѣтъ, майоръ Коплендъ, сказала полковница, вы не должны такъ шутить съ нашимъ гостемъ, иначе ему опротивѣетъ нашъ домъ прежде чѣмъ онъ успѣетъ дойти до порога.
— Онъ не такой недотрога, увѣряю васъ, и уже доказалъ это. Вѣдь сдержалъ-же онъ какъ честный человѣкъ слово, данное индѣйцу и спасъ жизнь вашему Помпею, какъ храбрый, славный юноша. Послѣ завтра, онъ поѣдетъ ко мнѣ и Роза также — вѣдь ты пріѣдешь, если за тобой заѣдетъ мистрисъ Коплендъ?
— Вотъ чудеса-то ты увидишь, милая Роза, сказала Виргинія. Эти добрые люди въ Опелюзасѣ очень милые простяки со своимъ корнгускингомъ и гопсесою.
— Ну, моя мучительница опять меня преслѣдуетъ, сказалъ майоръ; но у меня есть средство усмирить ее.
— Ну, я согласна на миръ, отвѣчала Виргинія. — Чтобы нарушить его черезъ четверть часа?
— Такъ ужъ всегда бываетъ на свѣтѣ, отвѣчала миссъ, съ комическимъ вздохомъ.
Такъ шутя и смѣясь, дошли до дома полковника, гдѣ хозяинъ встрѣтилъ Годжеса словами:
— Вы здѣсь у себя дома, любезный мистеръ Годжесъ, и чѣмъ больше мы будемъ пользоваться вашимъ обществомъ, тѣмъ пріятнѣе это намъ будетъ. Другъ вашъ покажетъ вамъ примѣръ того, какъ здѣсь нужно избѣгать всякихъ церемоній.
— О, съ удовольствіемъ! вскричалъ майоръ. А для начала, пойду сниму этотъ проклятый камзолъ съ золотомъ и шнурами и избавлюсь отъ шляпы, которую безпрестанно рискуешь надѣть задомъ напередъ. Представь себѣ, душа моя, они засадили меня въ такой узкій мѣшокъ, что я долженъ былъ испускать тысячу тяжкихъ вздоховъ въ секунду. Да и дрянь эта стоила мнѣ триста долларовъ; на эти деньги можно бы поставить на ноги какого нибудь честнаго малаго и доставить ему клочокъ земли; но они не хотѣли ничего слышать. Хорошо-же, когда пріѣду домой, непремѣнно покажусь такъ своимъ тридцати неграмъ; вотъ-то вытаращатъ глаза, И такъ, по волѣ Божіей, ты таки поживешь у насъ.
— А пароходъ? сказалъ британецъ.
— Обойдется и безъ тебя. Твоя карьера уже и безъ того недурна. По моему, лучше-бы тебѣ отложить въ сторону свою военную жизнь.
— Посмотримъ; сказалъ улыбаясь британецъ.
— Ну, сударыня, поручаю вамъ этого мальчика, чтобы часа на два, передъ баломъ, броситься въ объятія менѣе воинственнаго гардероба.
— Мистеръ Годжесъ, сказалъ полковникъ, вы пріобрѣли расположеніе майора какимъ нибудь особенно достойнымъ уваженія образомъ.
— Какъ не лестно мнѣ это, полковникъ, но право не знаю чѣмъ и объяснить это пріобрѣтеніе.
— Оно дѣлаетъ вамъ честь. Вы узнаете одного изъ достойнѣйшихъ людей, который безконечно много сдѣлалъ для своей страны.
— Однако, мистеръ Годжесъ, сказала полковница, вамъ также не мѣшаетъ приготовиться къ нашему балу. Такъ какъ вы взяты не съ оружіемъ въ рукахъ, то мы и поступимъ съ вами какъ съ своимъ. Мой сынъ, лейтенантъ Паркеръ, совершенно вашего роста и вы съ нимъ устроите все что нужно.
Въ эту минуту вошолъ лейтенантъ. Онъ дружески поздоровался съ британцемъ и молодые люди очевидно понравились другъ другу. Быстрый поворотъ счастливой звѣзды, сдѣлавшій его изъ человѣка служившаго цѣлью насмѣшкамъ, предметомъ участія въ семействѣ, богатству котораго онъ не могъ не удивляться, снова привелъ молодого человѣка въ веселое и ясное настроеніе. Сквайръ Коплендъ, вошедшій въ комнату въ своемъ обыкновенномъ платьѣ, тотчасъ замѣтилъ это.
— Не правда-ли, дружите! здѣсь хорошо живется? Когда поближе познакомишься съ нами, такъ увидишь что и мы умѣемъ жить не хуже вашихъ герцоговъ и маркизовъ. У васъ господствуютъ всего тысячи двѣ семействъ, а у насъ милліонъ. Мы всѣ, подобно нашимъ предкамъ норманнамъ, завоевали старую Англію, съ той только разницей, что вы выгоняете побѣжденныхъ обработывать ваши поля и сдѣлали ихъ почти рабами, а мы умѣемъ поддержать при случаѣ мечомъ свои завоеванія, сдѣланныя посредствомъ плуга. Не говорилъ-ли я тебѣ, что мы побьемъ васъ? Радуйся, что тебя при этомъ не было. Посмотрѣлъ-бы ты нашихъ! Нѣтъ, даже у меня кровь холодѣла въ жилахъ. Точно стѣны стояли они, когда напали ваши, и толковали точно объ оленяхъ: Томъ, я потрафлю прямо въ носъ этому крайнему; Джонъ, а я попаду въ правый глазъ тому, что стоитъ рядомъ; а я въ лѣвый его сосѣду; и такъ говорилось во всѣхъ рядахъ и они дѣлали что говорили; отъ каждаго выстрѣла падалъ человѣкъ, а они хладнокровно брали другое ружье и продолжали свое дѣло. При первомъ нападеніи, у васъ погибло тысячу человѣкъ и командиръ съ ними. Тогда бѣдняки побѣжали, точно стадо овецъ безъ пастуха. Наши не сдѣлали-бы этого, еслибъ и десять генераловъ погибло. При второмъ нападеніи, подъ начальствомъ какого нибудь Ричарда, Петра или Павла — жаль мнѣ было бѣдняжекъ, — человѣкъ пятьсотъ осталось на мѣстѣ и командиръ также. Оставался еще одинъ генералъ лейтенатъ и тотъ пришолъ получить свою долю; собралъ бѣглецовъ и остался на мѣстѣ еще съ пятью стами; тогда, разумѣется, ваши ужъ побѣжали такъ, словно у нихъ земля горѣла подъ ногами и возвращаться не думали. Всѣ генералы и оберъ-офицеры легли на мѣстѣ, но исполнили свой долгъ. Видишь-ли, побѣдителями остались мы и хотя нашему генералу принадлежитъ честь побѣды, мы ничего не подарили ему. У васъ ему поднесли бы подарокъ на счотъ націи и возвели бы его въ полу-бога; мы-же, тотчасъ по заключеніи мира, сдѣлали ему процессъ, чтобы наказать его за нарушеніе конституціи.
А какъ ты думаешь, чѣмъ это кончилось? Онъ отдѣлался денежной пѣней въ двѣ тысячи долларовъ. Это предостереженіе нашимъ временнымъ начальникамъ, чтобъ они не злоупотребляли властью, для своей пользы.
Фактъ разсказанный сквайромъ дѣйствительно совершился какъ извѣстно читателямъ. Знаменитый побѣдитель присужденъ былъ къ денежной пенѣ за нарушеніе Habeas corpus acte во время своего начальствованія, и даже охотно покорился этому наказанію.
Молодой британецъ не безъ удивленія выслушалъ послѣднюю часть разсказа сквайра, такая необыкновенная настойчивость въ приговорѣ при подобныхъ обстоятельствахъ была для него новымъ явленіемъ.
— Ну майоръ, сказалъ онъ смѣясь, если вы такъ обходитесь съ своими великими людьми, то у васъ лучше ужъ быть маленькимъ.
— Нѣтъ, милый юноша, возразилъ сквайръ; мы столько же уважаемъ своихъ великихъ людей какъ и вы, если еще не больше; но у насъ самый маленькій имѣетъ возможность сдѣлаться великимъ. Вотъ генералъ былъ такимъ-же бѣднякомъ какъ я; но понимаешь-ли, у насъ есть люди, какъ и въ старомъ свѣтѣ, которые не прочь осѣдлать своихъ согражданъ. Спусти имъ это одинъ разъ, они попробуютъ и во второй.
— Бьюсь объ закладъ, майоръ, сказалъ британецъ, что съ вами не случилось бы ничего подобнаго. Вы, я вижу, держите таки въ рукахъ добрыхъ людей Опелюзаса.
— Напрасно ты такъ думаешь! отвѣчалъ сквайръ. Увѣряю тебя, что первый ошибочный шагъ въ какомъ нибудь щекотливомъ пунктѣ, напримѣръ склонность къ федерализму, тотчасъ лишилъ-бы меня всего кредита. У насъ притворство невозможно, мой милый, но открытое, чистое, горячее для общественнаго блага сердце дѣлаетъ многое. Вотъ я три года въ Опелюзасѣ. Въ это время, я поселилъ около пятидесяти способныхъ молодыхъ гражданъ, доставилъ имъ домъ и землю и все наилегчайшимъ образомъ. Когда я поселился здѣсь, то купилъ пятнадцать тысячъ акровъ хорошей земли. Когда я встрѣчалъ нуждающагося молодца, то не спрашивалъ сколько у него денегъ, а взглядывалъ ему въ лицо и если онъ казался честнымъ, давалъ ему двѣ или три сотни акровъ и столько-же долларовъ и такимъ образомъ мы оба оставались въ выигрышѣ. Теперь всѣ пятьдесятъ поженились, сдѣлались хорошими гражданами, богатѣютъ сами и страна съ ними. Видишь, какимъ путемъ я пріобрѣлъ здѣсь вліяніе?
Юноша отъ души пожалъ руку честному человѣку, который прямо безъискуственно каждый часъ дѣлалъ какое нибудь истинно полезное дѣло. Словоохотливый сквайръ все время крѣпко держалъ его за пуговицу и они, сами того незамѣчая, давно уже были одни въ гостинной.
— Ба, да они всѣ ушли и вонъ полковница стоитъ и болтаетъ (онъ увидѣлъ это въ окно). Странно! кто-бы это могъ быть; если не ошибаюсь, это тотъ самый молодецъ, который выручалъ тебя, молодой вѣтреникъ. И съ этими словами, онъ пошолъ къ разговаривающимъ.
— Не помѣшаю я? спросилъ онъ у полковницы. — Мы только что хотѣли позвать васъ, сказала она. Мистеръ Паркеръ внизу у Байю, дѣлаетъ распоряженія для пріема генерала вмѣстѣ съ распорядительнымъ комитетомъ. Monsieur Мадіедо опять долженъ былъ принять подозрительныхъ гостей.
— Вы хорошо вели себя въ отношеніи Розы, сказалъ майоръ, обращаясь къ трактирщику, и это доказываетъ, что добро беретъ верхъ въ вашей натурѣ. Я скажу вамъ, что дѣлать. Подозрительныхъ мародеровъ нужно сбыть какъ можно скорѣе, однако принуждать ихъ мы не имѣемъ права, потому что страна наша свободна; они въ правѣ оставаться сколько хотятъ, только нужно имѣть вѣрнѣйшія извѣстія обо всѣхъ ихъ поступкахъ.
Это вы будете имѣть, господинъ майоръ. — Ну, а этого только и нужно. Пока они пробудутъ здѣсь, мы позаботимся имѣть до тридцати вооруженныхъ людей. Теперь ступайте.
— Хорошо г-нъ майоръ. И трактирщикъ раскланялся и переправившись черезъ Байю, быстро пустился къ своему заведенію.
ГЛАВА XL.
правитья вѣдь не твоя висѣлица. Запасись короткимъ
ножомъ и порядочной шайкой.
Какъ и при первомъ нашемъ посѣщеніи, сидѣли тѣже три личности въ томъ же уголку, откуда Monsieur Мадіедо, Бенито тожъ, отправленъ былъ съ опаснымъ порученіемъ. Замѣчательно, что — несмотря на стеченіе народа, со всѣхъ сторонъ столпившагося у Байю, такъ что сосѣднія плантаціи должны были пріютить у себя на ночь часть вновь прибывшихъ милиціонеровъ — въ заведеніи не было ни души, кромѣ троихъ мародеровъ. Очевидно Monsieur Бенито былъ жестоко наказанъ за свою слишкомъ большую снисходительность. Однако онъ съ полной покорностью переносилъ это нѣмое выраженіе общественнаго презрѣнія; даже отношенія его къ гостямъ были совершенно другого рода и онъ принялъ съ ними болѣе увѣренный тонъ. Войдя въ комнату, гдѣ жена его стояла за выручкой, онъ заложилъ руки за спину и заходилъ по комнатѣ; подходя къ окну, онъ каждый разъ взглядывалъ на многочисленныя группы мужчинъ и покачивалъ головою.
— Да, вскричалъ онъ наконецъ, всѣмъ этимъ я обязанъ вамъ. Умирай теперь съ голода съ женою и ребенкомъ, да тяни самъ свое вино и коньякъ, чтобы не прокисли!
— Мы поможемъ тебѣ, Бенито, хоть, Бордо у тебя и прежалкое, сказалъ одинъ изъ троихъ. Да здравствуетъ наша амнистія!
Хозяинъ ничего не отвѣчалъ говорившему, но обратился въ мужчинѣ, котораго мы видѣли завязаннымъ при первомъ его появленіи въ Байю и у котораго еще и теперь черная повязка закрывала лобъ и лѣвый глазъ.
— Говорю вамъ, что прощеніе ваше на хорошей дорогѣ и вы его заслужили, но со всѣмъ этимъ, чѣмъ скорѣе вы уберетесь, тѣмъ лучше для васъ. Здѣсь, въ Соединенныхъ Штатахъ вамъ не посчастливится, хоть плачьте вы слезами Магдалины.
— Это я слишкомъ ясно вижу, отвѣчалъ завязанный, скрежеща зубами. Знай я это впередъ…
— Чтожъ было-бы тогда? спросилъ трактирщикъ. То что вы пріобрѣли стоитъ чего нибудь. Вѣдь не можете-же вы требовать, чтобы вамъ предложили почетное мѣсто и службу.
— Чортъ побери ихъ службу, лучше ужъ…
— Хорошо! продолжалъ хозяинъ, вы собрали таки себѣ порядочное состояньице и можете спокойно дожить остатокъ жизни.
— Да, вскричалъ обвязанный, это былъ лучшій день въ моей жизни, великолѣпная месть, месть до того божественная, что я сожалѣю только, что не могъ подѣлиться ею. Еслибы хотя тысяча нашихъ храбрецовъ присутствовали при томъ, какъ мы гнали этихъ торгашей. Клянусь, это былъ удивительный день!
— Вы хорошо вели себя; сказалъ хозяинъ. — Обвязанный взглянулъ на него презрительно: отъ тебя слышать себѣ похвалу, Бенито! Придержи свой языкъ или — адъ и черти! — каждый сержантъ, каждый капралъ былъ расхваленъ въ газетахъ, только его позабыли, его, который можетъ быть болѣе содѣйствовалъ побѣдѣ съ своими тридцатью храбрецами, чѣмъ ихъ десять баталіоновъ.
— Неблагодарность обыкновенная награда въ этомъ мірѣ, сказалъ Бенито, — выжавши сокъ изъ лимона, кожу выбрасываютъ вонъ. Они въ шутку называютъ себя властителями, но въ дѣйствительности отличаются тѣмъ-же холоднымъ безсердечіемъ и величественнымъ спокойствіемъ.
— Когда я вчера просилъ позволеніе представиться, меня впустили въ заднія ворота дома, черезъ конюшни. Лафиттъ, сказалъ онъ, то что вы сдѣлали заслуживаетъ благодарности. Вы загладили часть своихъ преступленій, а остальное мы позабудемъ; только вы должны покинуть страну, спокойствіе которой такъ долго нарушали, что она едвали въ состояніи будетъ забыть. И въ благодарность за все, онъ бросилъ мнѣ жалкую пачку билетовъ на три тысячи долларовъ.
— Но это еще не такая жалкая сумма, сказалъ хозяинъ и на нее вы легко можете устроиться въ Мексикѣ. Одно это и остается вамъ впрочемъ. Можетъ быть, тамъ мы опять увидимся. Здѣсь, видно намъ не рука. Они не хотятъ употреблять насъ даже какъ дрожжи, а выливаютъ въ помойную яму. Будь я умнѣе и отправь къ чорту Патера Гидальго съ его музыкантами, не то-бы вышло. Все глупо на свѣтѣ. Одинъ этотъ народъ умѣетъ жить для себя. Мы мексиканцы, французы, испанцы и всѣ сколько ихъ тамъ ни на есть, всѣ какъ будто не вполнѣ люди.
— Да, сказалъ обвязанный, потолкавшись лѣтъ сорокъ по свѣту, увидишь наконецъ, что здѣсь настоящая философія. Здѣсь умѣютъ разумно жить. Въ восемь недѣль моего пребыванія здѣсь, я научился болѣе чѣмъ во всю остальную жизнь. Впрочемъ, какая изъ этого польза. Когда я только что прозрѣлъ и сталъ слышать, меня опять выталкиваютъ за двери. Адъ и черти! они одержали побѣду, которой могъ-бы похвалиться Наполеонъ, а ни одинъ мускулъ на ихъ лицахъ не шевельнулся; точно все это въ порядкѣ вещей и они преспокойно возвращаются къ своему плугу.
— Это-же можете сдѣлать и вы, сказалъ хозяинъ, такъ какъ вы уже твердо рѣшились бросить свою бурную жизнь.
— Хозяинъ! крикнулъ кто-то въ двери.
— Что надо; отвѣчалъ Бенито, выходя изъ комнаты.
— Пришли гости! вскричалъ онъ съ удовольствіемъ, только не знаю какъ вы сойдетесь. Это ваши старые знакомые. Онъ шепнулъ что-то на ухо обвязанному.
— Въ самомъ дѣлѣ? Ахъ чортъ побери! вскричалъ обвязанный.
— Не хотите-ли выйти на нѣсколько минутъ? спросилъ хозяинъ.
— Ба! пусть войдутъ. Мы вѣдь въ свободной странѣ, какъ говорятъ здѣсь.
Вошолъ сержантъ, а вслѣдъ за нимъ индѣйцы въ сопровожденіи двухъ милиціонеровъ.
— Хотя они и добровольно явились, шепнулъ сержантъ хозяину, но вы должны нѣкоторымъ образомъ поручиться за нихъ; кромѣ того, оба Куманча тоже здѣсь.
— Не безпокойтесь, увѣрялъ его хозяинъ, мы будемъ беречь ихъ пуще глаза. Стража была-бы безполезна и только возбудила-бы подозрѣніе.
Между тѣмъ, старый Мико осматривался въ темной, освѣщенной двумя сальными свѣчами комнатѣ, бѣдность которой повидимому поражала его. Горькая улыбка скользнула по его губамъ, когда онъ увидѣлъ выбѣленныя извѣстью стѣны, жалкіе ковры и дубовые столы и стулья. Смотри Эль-Соль, шепнулъ онъ молодому Куманчѣ, какъ сердца бѣлыхъ стали холодны. Когда индѣйцы пришли въ первый разъ, ихъ ввели въ красивый вигвамъ. Здѣсь…
Куманча также внимательно осматривалъ комнату, когда его проницательный взглядъ упалъ на тотъ уголъ, гдѣ сидѣли трое чужестранцовъ. Вдругъ глаза его начали метать пламя, ноздри расширились, какъ у дикой лошади, пѣна показалась у рта и онъ съ страшной яростью кинулся къ столу, за которымъ сидѣли чужестранцы.
— Развѣ для того, заговорилъ онъ громовымъ голосомъ, петля Куманчей и копье Павніевъ пощадило вора, чтобы онъ еще разъ отравилъ своимъ ядовитымъ дыханіемъ лицо несчастнаго отца, у котораго укралъ дочь и сродниковъ? И онъ бросился-бы съ кинжаломъ на Лафитта, если-бы его не удержали милиціонеры.
— Остановись, во имя закона! сказалъ сержантъ, или я сейчасъ сведу васъ въ тюрьму.
— Сынъ мой, сказалъ многозначительно Мико, мы въ вигвамѣ бѣлыхъ.
Морской разбойникъ, потому что это былъ онъ какъ читатели вѣроятно давно догадались, хладнокровно допивалъ стаканъ, въ то время какъ дикой обнажалъ свой кинжалъ.
— Даю голову на отсѣченіе, шепнулъ милиціонеръ своему товарищу, если въ жилахъ этого человѣка кровь не холоднѣе чѣмъ у всѣхъ алигаторовъ вмѣстѣ.
— Это-то въ немъ и есть самое лучшее. Онъ съ такимъ-же хладнокровіемъ перерѣжетъ горло и вамъ. Знаете вы его?
— Прахъ его побери. Пока его счотъ похеренъ, но надуй онъ еще разъ, тогда ужъ висѣть ему непремѣнно.
Лафиттъ, не удостоивъ никого изъ присутствующихъ особеннаго вниманія, налилъ еще стаканъ и продолжалъ спокойно пить, когда дверь во второй разъ растворилась и оба Куманча бросились къ своему начальнику. Ни какой сынъ, вырванный изъ объятій матери и возвращенный ей послѣ долгаго отсутствія, не могъ-бы съ большимъ восторгомъ броситься въ ея объятія, какъ эти два дикаря бросились на грудь молодого Куманча. Всѣ трое сдѣлались настоящими дѣтьми. Они обнимались, осматривали и ощупывали другъ друга, точно не довѣряя однимъ глазамъ. Восторгу ихъ конца не было. Спустя нѣсколько минутъ, они отошли отъ начальника, скрестили на груди руки и остановились въ почтительной лозѣ; онъ, въ свою очередь, принялъ повелительный видъ, съ важностью выслушалъ докладъ и извѣстіе объ ихъ судьбѣ во время его отсутствія. Скоро это, спокойствіе замѣнилось однакожъ сильными симптомами горя, ярости, стыда и гнѣва на его подвижной физіономіи. Вдругъ онъ разразился громкимъ восклицаніемъ скорби; руки его тяжело опустились, и точно стыдясь присутствующихъ, онъ вышолъ съ обоими Куманчами изъ комнаты.
Разговоръ индѣйцевъ былъ веденъ на языкѣ Павніевъ и возбудилъ общее вниманіе. Вѣроятно случилось что нибудь особенное, если души этихъ привыкшихъ къ самоотверженію людей были такъ глубоко потрясены. Даже и на строгихъ чертахъ Мико промелькнула горькая усмѣшка. Милиціонеры, видя что не дождутся объясненія, удалились.
Мико сѣлъ у огня и просидѣлъ тамъ долгое время, не подавая и признака жизни; потомъ началъ постепенно поднимать голову и взглядъ его упалъ на морского разбойника, все еще сидѣвшаго въ углу. Казалось старику припало любопытство узнать, что привело сюда его врага и только гордость и отвращеніе мѣшали ему сдѣлать первый шагъ къ сближенію.
Наконецъ морской разбойникъ проломилъ лёдъ, вставая и подходя къ Мико.
— Вотъ мы и опять встрѣтились, Мико, началъ онъ не безъ участія, тремя мѣсяцами старше, опытнѣе, но не счастливѣе. — Гдѣ то время, когда мы такъ мирно сиживали вмѣстѣ въ вигвамѣ Начеза? Онъ произнесъ послѣднія слова съ такимъ выраженіемъ горести, что индѣецъ пристально поглядѣлъ на него.
— Да, Мико, еслибы вы тогда не такъ настойчиво прогоняли меня и я былъ-бы не такъ глупъ, чтобы все поставить на карту ради дѣвушки… Да, Мико, у меня были хорошія намѣренія. Мы могли бы вести счастливую жизнь. Мы основали-бы великолѣпную колонію и никакой врагъ на свѣтѣ не посмѣлъ-бы оскорбить насъ. Это былъ чудный сонъ.
Старикъ все еще молчалъ. Какъ случилось, началъ онъ съ очевиднымъ усиліемъ надъ собою, что тотъ, котораго великій отецъ бѣлыхъ оцѣнилъ во столько долларовъ, показывается теперь въ его вигвамахъ?
— Помните-ли вы то утро, Мико, когда я сказалъ вамъ, что Лафиттъ будетъ защищать васъ и что вамъ нечего бояться? Мико, еслибы вы тогда послушали моего голоса, все могло-бы быть лучше. Уже и тогда созрѣлъ планъ, который могъ примирить меня со свѣтомъ. Но теперь уже ничего не поможетъ.
И начальникъ соленыхъ водъ другъ бѣлыхъ? спросилъ индѣецъ.
— На сколько можно быть другомъ, отвѣчалъ горько усмѣхаясь разбойникъ, если окажешь такую большую услугу, что за нее нельзя заплатить деньгами. Они благосклонно разрѣшили мнѣ пользоваться ихъ пушками и цѣлыхъ семь часовъ подвергаться опасности быть убитымъ. За это, я получилъ нѣчто въ родѣ прощенія и милостивое приказаніе убираться какъ можно скорѣе.
Роль, которую игралъ морской разбойникъ, слишкомъ извѣстна, чтобы вдаваться въ объясненія. Менѣе должно быть извѣстно то, что образъ мыслей этого страннаго авантюриста дѣйствительно походилъ на тотъ, который онъ здѣсь высказываетъ.
— И начальникъ соленыхъ водъ пошолъ къ бѣлымъ, чтобы вмѣстѣ съ ними поднять томагоукъ на сыновъ отца Канады? спросилъ удивленный индѣецъ.
— Я только что вернулся изъ этого дѣла. Бѣлые одержали блистательную побѣду.
— И онъ дрался въ большой битвѣ бѣлыхъ? спросилъ почти испуганно индѣецъ.
— Да, отвѣчалъ морской разбойникъ все съ той-же горько насмѣшливой улыбкой, и за это-то онъ получилъ позволеніе или лучше сказать добрый совѣтъ какъ можно скорѣе избавить страну отъ своего присутствія.
Индѣецъ до сихъ поръ усиленно подавлявшій свои чувства, не былъ наконецъ въ состояніи превозмочь внутренней бури. Грудь его поднялась, глаза засверкали, точно впились въ врага на сраженіи; онъ громко простоналъ и безъ чувствъ упалъ на полъ.
— Мико! вскричалъ морской разбойникъ, поднимая его. Мико, что это значитъ?
Старикъ осмотрѣлся мутнымъ взглядомъ. Духи моихъ Оконіевъ! Духъ моей дочери! Я хотѣлъ принести вамъ очистительную жертву; воръ обманулъ васъ и меня. Нѣтъ! вскричалъ онъ съ горестію, бѣлые обманули меня.
— Начальникъ! сказалъ хозяинъ, указывая на накрытый столъ, ѣшьте и пейте и выкиньте изъ головы все другое. Пейте! чѣмъ больше; тѣмъ лучше, все поставится на счетъ правительства.
Индѣецъ взялъ предложенный стаканъ, опорожнилъ его и подалъ знакъ налить еще; выпилъ и этотъ, потомъ третій, четвертый, пятый, шестой и наконецъ упалъ безъ памяти на полъ.
— Все таки это индѣйская скотина; сказалъ Бенито.
— Ты хочешь сказать король; возразилъ сурово морской разбойникъ. Король, въ жилахъ котораго течетъ самая благородная кровь. Еслибы ты испыталъ тысячную долю страданій, которыя перенесъ онъ, то уже давно сидѣлъ-бы въ сумасшедшемъ домѣ или висѣлъ на висѣлицѣ. Онъ взглянулъ на дикаря съ скрещенными руками: унеси его отсюда, самое горькое еще ждетъ его впереди.
— Но что это? Девять салютовъ съ парохода. Девятикратное ура. Пріѣхалъ генералъ аншефъ. Покойной ночи, Мико, завтра ты еще и не то услышишь.
ГЛАВА XLI.
правитьШекспиръ.
Барабанный бой возвѣстилъ на слѣдующее утро сборъ, когда индѣйцевъ провели сквозь густые ряды милиціонеровъ къ гостинницѣ, которую главнокомандующій избралъ своей временной квартирой. Въ корридорѣ, ведущемъ въ валу, въ которой уже принято было столько рѣшеній, стоялъ многочисленный корпусъ офицеровъ въ богатыхъ новыхъ мундирахъ. Всѣ они дружески раскланялись съ только что вышедшими изъ валы британскими офицерами. «Индѣйцевъ! раздался голосъ.» «Пусть введутъ индѣйцевъ!» Они вошли.
Тогда поднялся съ кресла высокій, худощавый, но сильно-атлетически сложенный старикъ. Лѣвая рука его была на перевязкѣ. Черты его были рѣзки, выпуклы и выражали твердое, непоколебимое спокойствіе. Голубые, нѣсколько впалые глаза изобличали огонь, котораго не смогли потушить ни лѣта, ни тѣлесныя страданія. Походка его была медленна, но исполнена достоинства. На немъ былъ генеральскій мундиръ первой степени въ Штатахъ. Сабля и шляпа лежали на послѣднемъ столѣ. Его проницательный взглядъ, казалось, насквозь пронизывалъ вошедшихъ индѣйцевъ. — Послѣ краткой паузы, онъ опять опустился на кресло и знакомъ пригласилъ индѣйцевъ занять мѣста.
— Токеа! сказалъ майоръ Коплендъ. Вы стоите передъ главнокомандующимъ генераломъ, великимъ воиномъ, который во многихъ битвахъ побивалъ сыновъ великаго отца Канады, передъ уполномоченнымъ великаго отца краснокожихъ.
Индѣйцы, послѣ этого нѣсколько напыщеннаго, но здѣсь совершенно умѣстнаго вступленія, съ смущеніемъ взглянули на генерала и склонивъ головы, протянули впередъ ладони.
— Токеа, послѣдній Мико Оконіевъ, пришолъ съ своимъ сыномъ Эль-Соль, могущественнымъ начальникомъ Куманчей и простираетъ руки въ знакъ мира и дружбы.
— Токеа, Мико Оконіевъ! Повторилъ генералъ, покачивая головою. Мы многое, слишкомъ многое слышали объ этомъ Токеа. А кто этотъ молодой человѣкъ?
— Эль-Соль, молодой начальникъ Куманчей. Генералъ взглянулъ на молодого человѣка съ нѣсколько меньшей подозрительностью.
— Скажите начальнику, что ему рады въ вигвамѣ его бѣлыхъ братьевъ. Когда Мико перевелъ эти слова, молодой куманча приложилъ правую руку къ груди и склонилъ голову.
Оба начальника выказали много спокойствія и даже уваженія въ своихъ манерахъ. Они ни разу не поморщились и почтительно устремивъ глаза на генерала, ждали дальнѣйшихъ послѣдствій свиданія. Генералъ, въ свою очередь, повидимому рѣшился дать индѣйцамъ полную возможность высказаться сентенціями.
— Да, Токеа, началъ онъ послѣ небольшой паузы, втеченіе которой далъ время индѣйцамъ собраться съ духомъ. Мы о васъ слышали, но хотимъ похоронить прошедшее въ рѣкѣ забвенія.
— Мико остался-бы далеко, отъ бѣлыхъ; сказалъ индѣецъ. Онъ знаетъ, что онъ бѣльмо у нихъ на глазахъ. Они задержали его на тропинкѣ, по которой онъ шолъ, чтобы исполнить заповѣдь великаго Духа. — Онъ указалъ на гробъ, который и сюда принесъ съ собою.
Генералъ опять покачалъ головою. — Для этого Токеа нечего было заходить такъ близко къ Алабамѣ, Оконія и священное поле далеко оттуда.
Старый начальникъ съ удивленіемъ взглянулъ на генерала.
— Токеа! Токеа! На этотъ разъ пусть все забудется. Но какъ ни хитры ваши пріемы, мы видимъ ихъ насквозь.
— Токеа видѣлъ по дорогѣ слѣды Мокасиновъ; онъ зналъ, что его враги будутъ шептать въ уши великому отцу; онъ долженъ былъ еще поговорить съ своимъ народомъ. Еслибы мой отецъ слышалъ талькъ Токеа, то онъ не морщилъ-бы своего лба. Мико пойдетъ теперь туда, гдѣ его уже не увидятъ бѣлые. Топоры бѣлыхъ людей дѣлаютъ сильный шумъ въ ушахъ Токеа.
— А знаетъ-ли объ этомъ великій отецъ? спросилъ генералъ.
— Люди Оконія семь лѣтъ прожили на охотничьихъ грунтахъ Мексики. Они хотятъ опять назадъ, туда, куда не могутъ послѣдовать за ними плуги и топоры бѣлыхъ.
— И старый Токеа оставилъ хорошую землю своихъ отцовъ и пошолъ въ худую, гдѣ раковины и кора будутъ рѣзать ему ноги?
— Когда красному воину попадется красивая жена, которая не захочетъ варитъ ему обѣда и шить охотничьихъ рубашекъ, онъ посылаетъ ее назадъ къ отцу и беретъ безобразную, которая дѣлаетъ все что нужно, Токеа жилъ на землѣ своихъ отцовъ и между бѣлыми съ своимъ народомъ. Когда ихъ лошади или скотъ переходили границу, онъ не смѣлъ ловить ихъ, потому что когда онъ это дѣлалъ, его бросали въ темный вигвамъ или стрѣляли въ него изъ огненныхъ орудій; но когда скотъ красныхъ воиновъ переходилъ границы бѣлыхъ, они брали его, а если красные воины сердились, то отнимали сверхъ того и ихъ жизнь. Токеа не могъ дольше оставаться между такими людьми.
— А развѣ между красными воинами не бываетъ злыхъ братьевъ?
— Красные воины наказываютъ своихъ злыхъ дѣтей, угрюмо продолжалъ индѣецъ, и изгоняютъ ихъ въ пустыню; а бѣлые дѣлятъ украденное у красныхъ воиновъ. До великаго отца далеко и онъ не слышитъ зова своихъ красныхъ дѣтей, а языкъ его пословъ очень лживъ. Поэтому Токеа хочетъ идти туда, гдѣ больше не увидитъ бѣлыхъ.
— Это значитъ къ куманчамъ и съ ними спаять цѣпь, которую его безпокойный духъ разорвалъ съ его братьями и съ нами? продолжалъ генералъ. — Конечно красные воины въ нѣкоторомъ отношеніи пострадали отъ насъ; но во всякомъ случаѣ, они перенесли отъ насъ не болѣе чѣмъ мы отъ нихъ. Впрочемъ мы не будемъ здѣсь пускаться въ разъясненія. Только Токеа долженъ замѣтить, что мы сильнѣйшіе и земля принадлежитъ намъ. Мы могли-бы взять у Токеа его землю, потому что она досталась намъ по праву войны, но мы купили ее у него и поступили съ нимъ какъ съ братомъ.
— Великій духъ, продолжалъ Токеа, создалъ большихъ пауковъ въ той странѣ, гдѣ жилъ Мико и каждый изъ нихъ могъ-бы умертвить маленькую птицу. Эти пауки сказали птицамъ: "Слушайте, мы оставимъ васъ въ покоѣ, однѣхъ, и не будемъ обижать васъ, но и вы также не должны раззорять нашихъ сѣтей. Бѣдныя птички сидѣли нѣкоторое время въ своихъ гнѣздахъ, но когда голодъ принудилъ ихъ жевать пищи, они вылетѣли и нашли всѣ лѣса опутанные сѣтями пауковъ. Птички запутались въ нихъ и были отравлены ядовитыми пауками; изъ нихъ высасывали крови и морили медленной смертью. Красные воины — бѣдныя птички, а бѣлые — пауки. Племена ихъ были многочисленны, но исчезли съ лица земли. Многіе умерли отъ длинныхъ ножей бѣлыхъ, но еще большее число умерло отъ ихъ хитрости и огненной воды. Токеа уйдетъ далеко отъ нихъ.
— Можете сдѣлать какъ найдете лучшимъ. Мы не будемъ ставить вамъ препятствій на пути.
— Великій духъ провелъ безконечную рѣку, отъ того мѣста гдѣ падаетъ снѣгъ, до того, гдѣ горячо свѣтитъ солнце. Онъ съ избыткомъ надѣлилъ землею красныхъ и бѣлыхъ людей, но бѣлые, продолжалъ индѣецъ жалобно, никогда не бываютъ довольны, захватываютъ все дальше и протягиваютъ руку за тѣмъ, что принадлежитъ краснымъ воинамъ; каждое солнце они отнимаютъ часть ихъ земли.
— Бѣлые купили землю красныхъ воиновъ и потому она ихъ законная собственность, отвѣчалъ генералъ.
— Они напоили красныхъ воиновъ огненной водою и обманули ихъ, возразилъ упорный индѣецъ.
— Токеа, началъ генералъ съ тѣмъ спокойствіемъ, которое всего скорѣе смущаетъ индѣйца именно потому, что онъ самъ обладаетъ имъ въ нѣкоторой степени. Великій духъ создалъ землю для бѣлыхъ и красныхъ людей съ тѣмъ, чтобы они ее обработывали и жили ея плодами, онъ создалъ ее не охотничьимъ полемъ, для того чтобы нѣсколько сотенъ красныхъ воиновъ лѣниво жило на томъ пространствѣ, гдѣ могутъ быть счастливы милліоны трудолюбивыхъ. Еслибы вы захотѣли обработывать тѣ земли, которыя теперь еще равняются иному королевству стараго свѣта, въ которомъ могли-бы процвѣтать милліоны людей; еслибы вы занялись этими землями, то были-бы богаче и счастливѣе милліона гражданъ Соединенныхъ Штатовъ. Но такъ какъ ваши начальники дѣлятъ между собою годовую плату, которую получаютъ отъ насъ за землю, а своему народу бросаютъ какую нибудь пару долларовъ на пропитіе, а потомъ оставляютъ ихъ бѣдствовать; такъ какъ, вмѣсто того чтобы заняться ими и помогать нашимъ человѣколюбимымъ усиліямъ пріохотить ихъ къ земледѣлію, они только доводятъ ихъ до униженія, заставляютъ выпрашивать кусокъ хлѣба у дверей нашихъ гражданъ и валяться въ грязи нашихъ улицъ, то нечего и укорять этихъ гражданъ, если имъ въ тягость подобное общество. Я знаю васъ, начальники, какіе вы кровопійцы обоихъ.
— Токеа ногами отталкивалъ доллары, возразилъ индѣецъ.
— Знаю я и васъ, Токеа, и имѣю точнѣйшія извѣстія. Но спрошу я васъ, что дѣлаютъ ваши, когда имъ попадетъ въ руки красный шпіонъ племени, съ которымъ вы живете въ мирѣ, а онъ между тѣмъ спѣшитъ шептать въ уши шести націямъ, чтобъ онѣ подняли томагоукъ и напали на васъ, какъ пантера на другое животное?
Индѣецъ въ смущеніи молчалъ.
— Вы снимаете его скальпъ. Неправда-ли? А когда Токеа, съ сердцемъ исполненнымъ мести и ярости пошолъ къ Шаунезамъ, тогда его земля была продана его собственнымъ народомъ, которому надоѣло постоянно потакать его вѣчнымъ смутамъ и который хотѣлъ отдѣлаться отъ своего неугомоннаго начальника. Мы могли-бы сдѣлать вамъ процессъ, какъ шпіону и возмутителю, и ваши-же люди сдѣлались бы вашими палачами. Мы этого не дѣлали. Мы отняли у васъ возможность быть впередъ опаснымъ и отпустили васъ. Если вы отталкиваете деньги, которыя вамъ платятъ за землю, это ужъ ваша вина; за то что вы сдѣлали тогда, вы заслуживали-бы смерти. Судьба красныхъ воиновъ, продолжалъ съ достоинствомъ генералъ, тяжела во многихъ отношеніяхъ, но есть возможность измѣнить ее; варварство всегда должно уступать въ борьбѣ съ просвѣщеніемъ, какъ ночь уступаетъ дню; но у васъ въ рукахъ средства присоединиться къ этому просвѣщенію и вступить въ нашу гражданскую жизнь. Если-же вы этого не хотите и предпочитаете остаться дикими легитоматами, вмѣсто того, чтобы быть уважаемыми гражданами, то и не жалуйтесь на судьбу, что она отбрасываетъ васъ, какъ ненужныя игрушки, послѣ того какъ вы прошли свой темный путь.
Истина убѣдительной и возвышенной рѣчи генерала вдругъ заставила умолкнуть индѣйца.
— Токеа! началъ опять генералъ, послѣ довольно долгой паузы, я уже сказалъ, что мы ничего не имѣемъ противъ вашего желанія уйти, и я отдамъ необходимыя приказанія по своей военной дивизіи, чтобы наши офицеры пропустили васъ безпрепятственно. Но прежде, вы должны дать намъ объясненіе еще по одному пункту. Хотя ваши различныя племена и считаются у насъ въ нѣкоторомъ смыслѣ отдѣльными народами, въ внутреннія распоряженія которыхъ мы не мѣшаемся и даже позволяемъ имъ вести между собою войны: но наше милостивое соизволеніе не можетъ заходить такъ далеко, чтобы давать вамъ право нападать на нашихъ мирныхъ гражданъ и присвоивать себѣ нашихъ дѣтей, жестоко умертвивши напередъ ихъ родителей.
Старикъ началъ прислушиваться.
— Токеа привезъ сюда дочь бѣлаго отца и бѣлой матери. Онъ держалъ ее какъ свое дитя. Какъ досталась ему та молодая дѣвица, которую онъ называетъ Бѣлой Розой?
Индѣецъ встрепенулся. Онъ взглядывалъ то на генерала, то на сквайра Копленда. Губы его дрожали и, пошептавшись съ Эль-Соль, онъ отвѣчалъ:
— Бѣлая Роза дочь Мико. Онъ давалъ ей много бобровыхъ и медвѣжьихъ шкуръ. Она сдѣлалась его дочерью вскорѣ послѣ того, какъ увидала свѣтъ.
— Но какъ она попала въ ваши руки? спросилъ еще разъ генералъ.
— Токеа отнялъ ее у красныхъ воиновъ шести деревень, которые живутъ на безконечной рѣкѣ. Еслибы не его рука, то мозгъ ея уже нѣсколько солнцевъ сушился-бы на деревѣ, о которое хотѣлъ раздробить ея голову красный воинъ.
— Это также не отвѣтъ, возразилъ генералъ, какъ попала эта дѣвица въ ваши руки?
— Великій отецъ, продолжалъ уклончиво индѣецъ, выигралъ большую битву, въ которой пало много его враговъ. Развѣ добыча и плѣнники принадлежатъ не ему?
— Я послѣ буду отвѣчать вамъ на этотъ вопросъ, сказалъ генералъ. Молодая дѣвица дочь бѣлыхъ родителей — нечего толковать о красныхъ воинахъ, Токеа! Я требую, чтобы вы сказали мнѣ чистую истину!
Взглядъ начальника встрѣтился съ пронизывающимъ взглядомъ генерала и дикарь не въ состояніи былъ выдержать.
— Великій отецъ справедливъ, началъ онъ, онъ не отниметъ у Токеа цвѣтка, который онъ холилъ впродолженіи многихъ солнцевъ и который составляетъ его единственную радость, — послѣднія слова онъ произнесъ тихо и глухимъ голосомъ.
— Справедливость будетъ вамъ оказана, но сперва вы должны доказать свои права.
— Токеа владѣлъ Бѣлой Розой четырнадцать солнцевъ, отвѣчалъ индѣецъ съ нѣсколько большей довѣрчивостью, онъ спасъ ее отъ красныхъ воиновъ, которые хотѣли раздробить ей черепъ.
— Дальше, сказалъ генералъ.
— Токеа будетъ говорить я его великій отецъ его выслушаетъ. Четырнадцать солнцевъ и зимъ протекло съ тѣхъ лоръ, какъ Мико Оконіевъ поднималъ томагаукъ противъ жителей шести деревень. Сердце его было съ нами, но народъ его поднялъ воинственный крикъ и онъ пошолъ противъ шести націй. На десятую ночь послѣ поднятія томагоука, Мико лежалъ по близости верхней деревни своихъ враговъ, ожидая чтобы они заснули, вдругъ его уши услыхали воинскій крикъ своихъ, вышедшихъ на осмотръ. Онъ бросился къ своимъ, но прежде чѣмъ онъ подоспѣлъ, они обратили враговъ уже въ бѣгство и онъ пришолъ только затѣмъ, чтобы увидѣть, какъ они снимали скальпы съ плѣнниковъ. Между ними было четверо бѣлыхъ мужчинъ и три женщины. Одна изъ этихъ женщинъ была очень молода и нѣжна и держала на рукахъ Бѣлую Розу, держала крѣпко даже и тогда, когда размозжили ей голову. Мико пришолъ слишкомъ поздно чтобы спасти нѣжную женщину, но онъ слышалъ плачь ребенка, въ то время какъ отецъ Ми-ли-мача хотѣлъ ударить его объ дерево, вырвалъ его изъ его рукъ и отнесъ къ бѣлому посреднику — при этихъ словахъ, онъ взглянулъ на сквайра Копленда и далъ много шкуръ за молоко, которымъ кормила его жена Бѣлую Розу. У Мико сберегается еще все, что было на Розѣ, когда онъ избавилъ ее отъ смерти.
При этихъ словахъ, генералъ пристально взглянулъ на индѣйца, который заикнулся и замолчалъ.
— Токеа долженъ показать все, что у него есть отъ его пріемной дочери; это важно и необходимо, чтобы открыть истину.
Старикъ тотчасъ сдѣлалъ знакъ одному изъ Оконіевъ, который въ мигъ выбѣжалъ изъ залы.
Во время наступившей паузы къ генералу подошолъ какой-то человѣкъ и подалъ ему бумагу, которую тотъ внимательно прочолъ и положилъ на сосѣдній столикъ.
Оконій воротился съ узелкомъ и генералъ передалъ его незнакомцу и сквайру Копленду.
— Вотъ цѣпочка, воскликнулъ Коплендъ, изящная цѣпочка извѣстной мексиканской работы, и медальонъ еще на ней съ буквами И. Е. Р.
— Тотъ самый, ваше превосходительство, описаніе котораго вы найдете въ объявленіи, имя и фамилію ребенка. Одежда не могла быть описана такъ вѣрно, потому что отецъ не присутствовалъ при ужасномъ событіи, а всѣ слуги погибли.
Одежда ребенка порядочно устарѣла. Брюссельское кружево на рубашечкѣ пожелтѣло, шубка вся вытерлась, да и все остальное залежалось и сгнило.
— Хотя индѣецъ и завладѣлъ ребенкомъ при такихъ обстоятельствахъ, которыя, какъ онѣ ни ужасны, но по нашимъ законамъ дѣлаютъ его права нѣкоторымъ образомъ основательными, разумѣется до тѣхъ поръ, пока отецъ не докажетъ своихъ притязаній; но судя по предъявленнымъ доказательствамъ, нельзя далѣе сомнѣваться, кто дѣвица, прозванная Бѣлою Розою, одно и тоже лицо съ ребенкомъ упомянутымъ въ этой бумагѣ и должна быть возвращена отцу, какъ скоро онъ заявитъ свои требованія и удовлетворитъ индѣйца за его попеченіе и издержки.
— Безъ сомнѣнія, ваше превосходительство, отвѣчалъ незнакомецъ, и высокоблагородный родитель молодой дѣвицы, у котораго я имѣю честь быть повѣреннымъ по дѣламъ въ Веракруцѣ, десятирицею вознаградитъ за все, лишь-бы возвратили ему такъ долго оплакиваемое, единственное дитя. Я уже тринадцать лѣтъ уполномоченъ въ этомъ дѣлѣ. Онъ показалъ вторую бумагу.
Участіе присутствующихъ къ судьбѣ интереснаго ребенка начало выражаться вслухъ. — Мнѣніе присутствующихъ офицеровъ, между которыми были свѣдущіе юристы, было не возвращать дѣвушки дикарю, но оставить ее подъ опекою майора Копленда или полковника Паркера, пока будутъ обсуживаться требованія индѣйца касательно вознагражденія за издержки.
Дикари все время находились въ напряжонномъ состояніи, которое усиливалось съ каждой минутой и составляло контрастъ съ ихъ обычной апатіей. Они повидимому распознали что дѣло идетъ о Розѣ, но такъ какъ разговоръ присутствующихъ былъ имъ очень мало понятенъ, то недоумѣніе ихъ выразилось лихорадочной тревогой, въ особенности у старика.
— Токеа, сказалъ генералъ, вы болѣе не нужны — ваша пріемная дочь пока останется здѣсь. Однако, вы вольны предъявить въ нашемъ судѣ свои права на нее, въ особенности-же на вознагражденіе за издержки по воспитанію. До тѣхъ поръ, она останется подъ опекой, которая тотчасъ-же и будетъ назначена.
Индѣецъ, ничего не понявшій въ рѣчи генерала, протянулъ руку къ узелку.
— Какъ сказано, это останется здѣсь, сказалъ еще разъ генералъ. Вы видите здѣсь много свѣдущихъ юристовъ, которые всѣ того мнѣнія, что дочь слѣдуетъ возвратить отцу.
— Бѣлые люди справедливы, вскричалъ индѣецъ, языкъ великаго отца говоритъ, какъ языкъ великаго воина.
— Впрочемъ, вы вольны предъявлять свои права и пока вы останетесь здѣсь, о васъ будутъ заботиться.
Онъ подалъ знакъ индѣйцамъ и они удалились, выразивши уваженіе къ нему по своему обыкновенію.
— Я, кажется, выполнилъ вашу волю? спросилъ генералъ нашего сквайра.
— Да благословитъ васъ Богъ за это! отвѣчалъ сквайръ.
— Ваше одобреніе мнѣ очень дорого, сказалъ генералъ, снова опускаясь въ кресло, чтобы подписать нѣкоторыя депеши поданныя ему адъютантомъ. Ну, нѣтъ-ли еще чего? опросилъ онъ улыбаясь.
— Вы знаете, что граждане собрались выразить вамъ свое уваженіе и ожидаютъ только васъ, чтобы начать маневры. Затѣмъ послѣдуетъ общественный обѣдъ и балъ.
— Прошу васъ, увольте меня, сказалъ генералъ. Я думалъ, что ужъ съ насъ довольно маневровъ.
— На этотъ разъ мы не можемъ пощадить васъ, сказалъ сквайръ и пристально посмотрѣлъ на него.
Генералъ указалъ на свою раздробленную руку. Повѣрьте, что когда въ кости сидитъ два лота свинца, то право не думаешь ни о маневрахъ, ни о балахъ.
— Граждане едва-ли повѣрятъ, что вы отказываетесь по причинѣ этой раны. Они припишутъ отказъ другому.
Генералъ съ удивленіемъ взглянулъ на своего собесѣдника.
— Дѣлайте какъ хотите, продолжалъ тотъ тихо. Одно только скажу вамъ. Народъ есть самый щепетильнѣйшій изъ королей относительно своего этикета. Вы дѣлали великія вещи, но самое великое, что пріобрѣло вамъ болѣе уваженія чѣмъ всѣ ваши побѣды, это смиреніе, съ которымъ вы склонили голову и какъ мужчина выдержали наказаніе.
— Ну вотъ, смотрите-же! сказалъ смѣясь генералъ. Креолы, до которыхъ мнѣ нѣтъ никакого дѣда, давали мнѣ балы и увѣнчали меня, а наши, за которыхъ я проливалъ кровь и сдѣлался калѣкой, въ благодарность заставляютъ меня платить двѣ тысячи долларовъ и не будь у меня этихъ денегъ, я можетъ быть сидѣлъ-бы въ тюрьмѣ. Даже и эту пеню хотѣли внести креолы.
— Вы хорошо сдѣлали, что недопустили ихъ заплатить, шепнулъ ему сквайръ. Впрочемъ, генералъ, не сердитесь на меня, но въ васъ былъ таки излишекъ усердія и пылкости, нѣкоторое охлажденіе было полезно. А такъ какъ теперь все благополучно кончилось, будьте нашимъ вполнѣ. Хотите остаться и принять отъ насъ выраженіе уваженія — на которое, какъ вамъ извѣстно, мы также не очень щедры; да или нѣтъ?
— Хочу, отвѣчалъ генералъ, пожимая руку сквайру, хотя у васъ здѣсь настоящее гнѣздо Тори и, если я не ошибаюсь, обѣдъ будетъ именно въ той самой залѣ, гдѣ меня проклинали какъ тирана.
— Всему свое время! отвѣчалъ сквайръ. Теперь, признаюсь вамъ, я очень радъ что вы остались и выдержали испытаніе. Уѣзжайте вы, и тѣже самые Тори насмѣялись-бы вдоволь надъ вами. Нѣтъ, генералъ, нужно умѣть встрѣчаться съ своими врагами.
Оба пожали другъ другу руки и сквайръ ушолъ. Да! оказалъ онъ, вернувшись еще разъ, маневры начинаются вѣдь еще не сейчасъ? я приглашонъ къ своей пріемной дочери, которая желаетъ сдѣлать визитъ своему дикому пріемному отцу. Онъ, говоритъ, сейчасъ-же отправляется, да тѣмъ и лучше! Съ этими словами, онъ отправился къ своей пріемной дочери, которая пріѣхала съ семействомъ полковника украсить маневры и остальныя празднества своимъ присутствіемъ.
ГЛАВА XLI.
правитьШекспиръ.
— Ну, мое милое дитя, вотъ я и къ твоимъ услугамъ. Теперь у тебя есть отецъ и благодареніе Богу! Хорошо-бы было сказать тоже и о матери. Однако дикарь ни мало не виноватъ въ ея смерти и хотя дикій — то что ты хочешь сдѣлать, дѣлаетъ тебѣ честь. Но гдѣ-же нашъ мичманъ? А, вотъ онъ! хочешь идти съ нами, дружище, прощаться съ старымъ знакомымъ?
— А умный должно быть отецъ у тебя, продолжалъ сквайръ, обращаясь къ Розѣ, я вижу это изъ того, что онъ положилъ милліонъ долларовъ въ нашъ банкъ. Вотъ, такъ-то вы всѣ мало по малу перейдете къ намъ, сказалъ онъ, обращаясь къ мичману. До сихъ поръ вамъ довѣряли больше; теперь-же у васъ заколодило и вы преисправно кладете къ намъ свои деньги. — Видишь-ли Роза, дитя мое, газетная cтатья, которая такъ всполошила твое сердечко, отправилась съ Мадіедо въ Вера-круцъ къ твоему отцу и надѣлала много добра. Конечно журналистъ подбавилъ своего краснорѣчія вмѣсто того, чтобы оказать чистую истину, но въ сущности онъ не совсѣмъ неправъ, хотя шутка эта и пришлась тебѣ не понутру. Все-таки, ты ужасно растрогала меня, дорогое мое дитя, и хотя твой дикарь Мико занимаетъ не совсѣмъ приличное помѣщеніе, но есть случаи, въ которыхъ посѣщеніе такого дома дѣлаетъ болѣе чести, чѣмъ сосѣди въ Drawing Room бѣлаго дома, который сожгли у насъ красные кафтаны. А кажется у тебя начинаетъ проходитъ желаніе жить съ дикарями? спросилъ старикъ съ задушевнымъ смѣхомъ. Вѣрю, дитя мое, что нужда заставитъ жить и съ дикарями, но лучшее всегда лучше, а лучшее-то у насъ. Повѣрь мнѣ, дитя мое, когда ты проживешь съ нами шесть мѣсяцевъ, то хоть перенеси тебя ко двору самаго блистательнѣйшаго изъ королей, ты все-таки пожелаешь опять вернуться къ нашей веселой, счастливой и единственно просвѣщенной гражданской жизни. Въ первыя недѣли, тебѣ могло въ насъ кое-что и не понравиться; но мы — какъ настоящій здоровый ростбифъ и хорошій хлѣбъ; чѣмъ больше его ѣсть, тѣмъ вкуснѣе кажется. У васъ, сказалъ онъ обращаясь къ мичману, есть нѣчто похожее на вашу свободную жизнь. У васъ лорды и джентльмены также свободны какъ мы, но остальные бѣдняки говорятъ о свободѣ, какъ слѣпой о краскахъ. Но у васъ это естественно. Вы, или скорѣе ваши и наши предки, завоевали землю у Англосаксовъ и старыхъ Британцевъ и владѣтельныя фамиліи раздѣлили между собой побѣжденныхъ, какъ рогатый скотъ, да по сіе время и владѣютъ ими. Мы-же сдѣлали свои завоеванія у двухъ сотъ тысячъ Индѣйцевъ и посредствомъ плуга, первые побѣжденные исчезли по своей винѣ, а послѣднее завоеваніе дѣлаетъ всѣхъ желающихъ работать независимыми людьми, которые, при случаѣ, смогутъ и должны постоять за свою страну. Когда у меня всего на всего было только пятьдесятъ долларовъ, я былъ также свободенъ, какъ и теперь, когда имѣю сотни тысячъ. Все это пріобрѣтено совершенно честно, безъ всякихъ ловкихъ штукъ, просто обыкновеннымъ путемъ.
Разговаривая такимъ образомъ, они дошли до заведенія Мадіедо.
Обоихъ начальниковъ они нашли по обыкновенію сидящими на поду и однихъ. Эль-Соль всталъ, когда они вошли и сдѣлалъ къ нимъ нѣсколько шаговъ; Розу онъ взялъ за руку и подвелъ къ скамьѣ, съ которой она впрочемъ тотчасъ-же бросилась къ Мико и съ дѣтской нѣжностью обняла его. Мико смотрѣлъ на нее пристально, но холодно.
— Мико, оказалъ сквайръ, ваша прежняя воспитанница, Миссъ Роза, пришла съ вами проститься, такъ какъ вы хотите идти, и поблагодарить васъ за все добро, которое вы ей сдѣлали. Впрочемъ, вы сами назначите цѣну въ вознагражденіе за издержки и попеченія.
— Токеа, началъ индѣецъ, очевидно не много понявшій изъ словъ сквайра, охотно заплатитъ все, что потребуетъ бѣлый начальникъ за пищу и питье бѣлой Розы.
— Вы ошибаетесь, сказалъ сквайръ, плата слѣдуетъ вамъ. Собственно это дѣло суда, но требуйте и ручаюсь вамъ, что всякое справедливое требованіе будетъ удовлетворено.
— Бѣлый начальникъ можетъ взять сколько хочетъ, отвѣчалъ Токеа.
— Говорю вамъ, что не вы, а мы должны платить.
— Простилась-ли моя дочь съ своимъ молочнымъ отцомъ? спросилъ индѣецъ Розу, встревожившуюся отъ этихъ словъ. — Розѣ пора уйти изъ вигвама бѣлыхъ; путь Мико далекъ Бѣлые очень опротивѣли Мико.
— Неужели Мико непремѣнно уйдетъ? спросила Роза. О, отецъ моей Канонды, останься; бѣлые полюбятъ тебя какъ брата.
Индѣецъ съ удивленіемъ взглянулъ на нее, — какъ? сказалъ онъ — что хочетъ сказать Роза? Бѣлые, ядовитые бѣлые, полюбятъ Токеа какъ брата? Что сдѣлалось съ Бѣлой Розой? онъ недовѣрчиво посмотрѣлъ на нее и, указывая на шерстяную занавѣсъ — Бѣлая Роза найдетъ тамъ все, что нужно. Токеа очень опротивѣли бѣлые; онъ хочетъ идти.
— Мико, начала она нѣсколько боязливо, потому что теперь ясно было, что индѣецъ ошибочно истолковалъ ея приходъ, — Роза пришла просить тебя остаться еще нѣсколько времени у бѣлыхъ; но если тебѣ нужно идти, то она…
— Мико отецъ своего народа; народъ зоветъ его и онъ долженъ идти; Роза его дочь и Роза Оконіевъ; она будетъ Роза куманчіевъ, сквавой великаго начальника.
Дѣвушка покраснѣла и невольно отступила. Мико, ты дорогой отецъ моей Канонды, который спасъ мнѣ жизнь и воспиталъ меня, благодарю тебя съ дочерней нѣжностью; но Мико, на твое предложеніе я не могу и не должна согласиться (тутъ дѣвушка задрожала). Я принадлежу больше не тебѣ; я принадлежу своему отцу, своему долго оплакиваемому отцу.
— Роза говоритъ правду; она принадлежитъ своему отцу; продолжалъ все еще неразубѣдившійся Мико. Ноги моей дочери слабы; но она будетъ сидѣть въ каноэ пока не дойдетъ до вигвама Павніевъ, а у Павніевъ много коней.
— Клянусь Богомъ! вскричалъ сквайръ, здѣсь есть ошибка; индѣецъ думаетъ увести Розу. Дружище! сказалъ онъ юношѣ, ступай какъ можно скорѣе къ полковнику Паркеру и приведи съ собой нѣсколько человѣкъ. Только передъ штыками они и чувствуютъ нѣкоторое уваженіе. Роза, милое дитя, замолчи! дикарь смотритъ на меня совсѣмъ свирѣпо, шепнулъ онъ Розѣ.
Дѣйствительно, въ дикарѣ произошла внезапная, только для проницательнаго взгляда замѣтная перемѣна. По видимому и онъ чувствовалъ, что у него отнимутъ Розу. Безпокойство выразилось на его сухомъ, безжизненномъ, мрачномъ лицѣ.
— Бѣлая Роза, началъ онъ, бросивъ на нее испытующій взглядъ, добрая дочь; она будетъ приготовлять мясо для отца.
— Охотно сдѣлала бы я это для отца моей Канонды, отвѣчала она робко, но еще важнѣйшій долгъ призываетъ меня къ дорогому родителю. Отецъ моей Канонды, Роза пришла проститься съ тобою.
Индѣецъ встрепенулся.
— Я не могу идти съ тобою, но мой отецъ сторицею вознаградитъ тебя за то, что ты сдѣлалъ для его дочери.
— Что хочетъ сказать моя дочь? спросилъ дикарь, все еще не разобравшій дѣла.
— Мико, сказала дѣвушка, отецъ, который далъ мнѣ жизнь, опять нашолся. Роза должна спѣшить къ нему, потому что онъ ищетъ и оплакиваетъ ее уже четырнадцать лѣтъ.
— Токеа далъ жизнь Розѣ; онъ отнялъ ее изъ рукъ отца Ми-ли-мача, онъ давалъ шкуры за молоко, которымъ кормили Розу.
— Но у Розы есть другой отецъ, который ей ближе, потому что его далъ ей Великій Духъ и онъ далъ жизнь Розѣ; къ нему-то она и должна идти. Я должна оставить тебя, Мико, сказала она уже съ большей рѣшимостью.
Индѣецъ бросилъ на дѣвушку взглядъ, въ которомъ закипѣли всѣ страсти ада. Повязка наконецъ упала съ его глазъ; но даже въ эту минуту не покинулъ онъ своей страшной холодности. Внутренняя буря выражалась лишь въ измѣненіяхъ его физіономіи.
— Мико, сказалъ сквайръ, не безъ боязни слѣдившій за этими симптомами готовой разразиться бури. Мико, вы слышали, что вамъ сказалъ великій воинъ?
Индѣецъ не удостоилъ его ни одного взгляда, все его тѣло лихорадочно затряслось, рука протянулась за боевыхъ ножомъ и онъ взглянулъ на Розу такъ, что сквайръ невольно очутился подлѣ нея. Къ удивленію майора, къ дѣвушкѣ возвратилась вся ея рѣшимость и въ ней обнаружилось даже нѣкоторое величіе.
— Мико, сказала она, раскрывая объятія и готовясь броситься къ нему, я должна тебя покинуть!
— Что сказала моя дочь? твердилъ Токеа, какъ-бы не довѣряя своимъ ушамъ. Токеа не ея отецъ? Она не хочетъ — и тутъ его голосъ принялъ такой неестественно свистящій тонъ, что трактирщикъ и его жена съ крикомъ подбѣжали къ двери — она не хочетъ слѣдовать за Мико?
— Она не можетъ, — отвѣчала Роза съ необыкновенной рѣшимостью.
— Остановись, Токеа! остановись, если тебѣ дорога жизнь! вскричалъ сквайръ, и посмотри мнѣ въ лицо. Въ тебя опять вселился дьяволъ.
— Моя дочь говоритъ, продолжалъ Индѣецъ, не удостаивая сквайра отвѣта, что она нашла другого отца?
— И она хочетъ остаться у бѣлыхъ?
— Роза должна.
— И Роза, продолжалъ онъ съ той-же наружной — холодностью, хочетъ оставить Мико? Пустить его одного въ далекій путь?
Говоря это съ тѣмъ-же притворнымъ спокойствіемъ, онъ снялъ съ плечь ремни за которые привязанъ былъ гробъ, въ одинъ прыжокъ очутился подлѣ Розы и, схвативъ ее на руки, бросился къ двери въ сосѣднюю комнату, такъ что стекла въ этой двери разлетѣлись на тысячу кусковъ.
— Такъ бѣлая змѣя думаетъ, что Мико дуракъ! кричалъ онъ съ гнѣвно сверкающими глазами, держа дѣвушку лѣвой рукою, а правой хватаясь за ножъ.
— Мико! вскричалъ молодой начальникъ, сидѣвшій все время молча и безучастно, но теперь вскочилъ, пораженный необычайнымъ выраженіемъ ярости и подбѣжалъ къ старику.
— Такъ бѣлая змѣя думаетъ, кричалъ разъяренный дикарь, насмѣшливо-свистящимъ голосомъ, съ пѣною у рта, — Такъ бѣлая змѣя думаетъ, что Мико кормилъ ее, платилъ за нее шкурами, лелѣялъ какъ цвѣтокъ для бѣлыхъ, ядовитыхъ бѣлыхъ, на которыхъ онъ плюетъ? онъ съ отвращеніемъ плюнулъ.
— Именемъ всемогущаго Бога, остановитесь! Вы всѣ умрете, если сдѣлаете этому ребенку какой нибудь вредъ! вскричалъ сквайръ, схватившій стулъ и силой прокладывая себѣ дорогу, хотя Куманчій и Оконій отталкивали его.
— Такъ для этого-то бѣлая змѣя хотѣла идти къ бѣлымъ. Знаетъ-ли мой сынъ, что Бѣлая Роза измѣнила своему отцу, продала его бѣлымъ? крикнулъ онъ Куманчію. Хочетъ-ли бѣлая змѣя слѣдовать за своимъ отцомъ?
— Не могу! отвѣчала она, голосъ моего бѣлаго отца зоветъ меня.
Смертельная ненависть выразилась на минуту на лицѣ дикаря, пока онъ держалъ на рукахъ почти безчувственную дѣвушку.
— Токеа оставитъ Бѣлую Розу бѣлымъ, сказалъ онъ съ язвительнымъ смѣхомъ, занося ножъ надъ ея грудью.
— Боже, онъ убьетъ ее! вскрикнулъ майоръ, какъ безумный пробившись къ дикимъ; но молодой Мексиканецъ предупредилъ его въ эту рѣшительную минуту. Въ одинъ прыжокъ, очутившись между ножомъ дикаря и его жертвой, онъ вырвалъ Розу изъ его рукъ и такъ толкнулъ Токеа въ дверь, что она разлетѣлась.
— Токеа въ самомъ дѣлѣ дикая кошка! вскричалъ онъ съ отвращеніемъ; онъ забываетъ, что онъ начальникъ своего народа, отецъ, который можетъ навлечь стыдъ на имя красныхъ воиновъ. Эль-Соль стыдится такого отца!
Эти слова, произнесенныя на языкѣ Павніевъ, произвели неописанное дѣйствіе на дикаря. Онъ выпрямился, но тотчасъ-же упалъ какъ безчувственный. Эль-Соль подбѣжалъ и поднялъ его.
Между тѣмъ, пришли ополченцы съ примкнутыми штыками.
— Не отвести-ли индѣйцевъ въ тюрьму? спросилъ лейтенантъ Паркеръ.
Майоръ все еще стоялъ безмолвно, обнявъ Розу обѣими руками.
— Лейтенантъ Паркеръ, сказалъ онъ, возьмите пока Розу; Всемогущій самъ защитилъ ее и намъ не подобаетъ искать мести. Но, Токеа, сказалъ онъ, подходя къ дикарю и обѣими руками прижимая его въ стѣнѣ. Токеа, по нашимъ законамъ, ты заслужилъ смерть и петля была-бы для тебя легчайшимъ наказаніемъ; но ступай отсюда, только сію-же минуту. Не намъ творить судъ надъ такимъ существомъ какъ ты. Предоставляемъ тебя наказанію твоей совѣсти!
Роза лежала почти безъ сознанія на рукахъ сквайра. Теперь она осмотрѣлась и приподнялась. Онъ былъ моимъ отцомъ, моимъ несчастнымъ отцомъ! умоляла она и обвилась руками вкругъ шеи дикаря. «Отецъ моей Канонды! Роза никогда не оставила-бы тебя, но ее зоветъ голосъ ея родного отца; простишь-ли ты своей бывшей дочери?»
Индѣецъ не издалъ ни одного звука. Она съ минуту посмотрѣла на него глазами полными слезъ, потомъ обратилась къ Эль-Соль, почтительно преклонилась передъ нимъ по ихъ обычаю и удалилась съ своими проводниками.
Молодой начальникъ все еще стоялъ какъ во снѣ, между тѣмъ какъ Роза, майоръ и ополченцы уже далеко ушли отъ гостинницы. Вдругъ, онъ явился около нихъ, остановился передъ Розой, схватилъ ея руки, прижалъ ихъ къ своей груди и такъ грустно склонилъ голову, что всѣ остановились безмолвно.
— Эль-Соль, прошепталъ онъ чуть слышнымъ голосомъ, видѣлъ Розу и никогда не забудетъ ее. — Потомъ ушолъ не взглянувъ ни на кого болѣе.
— Право, онъ плакалъ, этотъ благородный дикарь! сказалъ растроганный сквайръ.
ГЛАВА LIII.
правитьМного уже столѣтій, каждому въ тягость.
На его вершинѣ завываетъ буря,
Внизу навивается червь.
Спустя часъ, индѣйцы повидали въ томъ-же самомъ каноэ, въ которомъ прибыли. На десятый день пути, очутились они на высокой равнинѣ, гдѣ сходятся границы Луизіаны и Арканзаса съ западной Мексикой. Передъ ними лежали еще покрытыя снѣгомъ вершины горъ, за которыми тянулись необозримыя степи.
Солнце только что скрылось за снѣговыми горами, когда они пристали къ лѣвому берегу Красной рѣки. Выйдя изъ каноэ, они пошли къ одному утесу, который высится невдалекѣ отъ берега, въ пустой соляной степи и въ срединѣ котораго находится пещера, довольно похожая на каменный сводъ. Тамъ они расположились на ночлегъ. Этотъ утесъ представляетъ воображаемую пограничную линію, которую Павніи и другія два племени назначили для своихъ охотничьихъ областей. Молодой начальникъ велѣлъ своимъ развести огонь, потому что старикъ, только что покинувшій жаркій климатъ Луизіаны, дрожалъ отъ холода. Тотчасъ послѣ скуднаго ужина, старикъ начальникъ съ своими Оконіями растянулся передъ огнемъ и заснулъ. Эль-Соль слушалъ еще легенду, которую разсказывалъ одинъ изъ его Куманчіевъ, какъ вдругъ отдаленный звукъ долетѣлъ до его слуха. Три, воина тотчасъ вскочили на ноги и наклонили головы по направленію вѣтра, донесшаго звукъ до ихъ ушей.
— Собаки! проворчалъ молодой куманча, они гонятся за врагомъ, который ихъ только ранилъ, когда въ его власти было ихъ уничтожить. И разбудивши спящихъ, онъ бросился къ тому мѣсту, гдѣ стоялъ каноэ. Онъ подалъ знакъ Мико и троимъ Оконіямъ сѣсть въ него, между тѣмъ какъ самъ, съ своими Куманчіями, поползъ по узкому берегу вдоль рѣки. Проплывъ около миля, каноэ остановился и молодой начальникъ съ товарищами вошолъ въ него, обломавъ напередъ нѣсколько вѣтвей у прибережныхъ кустарниковъ. Они доплыли до края утеса, гдѣ молодой куманча оставилъ старика и его людей, а самъ съ остальными дикарями поползъ къ степямъ. Группа въ двадцать иди двадцать пять всадниковъ остановилась у подножія утеса. Нѣкоторые дикари слѣзли и осматривали мѣстность, гдѣ останавливались передъ этимъ наши индѣйцы. Когда они, при лунномъ свѣтѣ ползая, мѣрили слѣды, можно было усумниться, что это люди, а не амфибіи, выползшія ночью изъ водяной глубины. Половина дикихъ все еще сидѣла на лошадяхъ.
Молодой начальникъ съ напряжоннымъ вниманіемъ слѣдилъ за всѣми движеніями своихъ враговъ и, приложивъ ухо къ утесу, стоялъ какъ каменная статуя. Вдругъ, онъ далъ знакъ своимъ товарищамъ и пятеро индѣйцевъ поползли съ такимъ усердіемъ и осторожностью къ оставшимся въ степи, что самое привычное ухо не было-бы въ состояніи схватить ни малѣйшаго звука. Только тихая волнистая поверхность отдѣляла ихъ отъ враговъ. Эль-Соль поднялся, взглянулъ при лунномъ сіяніи на темныя фигуры дикарей, далъ знакъ и черезъ минуту пятеро дикихъ упади на землю. Поднялся страшный вой. Быстрый какъ молнія, мексиканецъ напалъ на испуганныхъ противниковъ, которые отшатнулись съ новымъ воемъ. Только при необыкновенномъ искусствѣ молодого Куманчія и его товарищей возможно было поймать шестерыхъ полу-дикихъ копей. Движенія ихъ было такъ быстры, что уздечки, или скорѣе путы лошадей, почти перешли изъ рукъ враговъ въ руки побѣдителей; остальныя животныя въ испугѣ, становились на дыбы, покружились на мѣстѣ и понеслись въ далекую, темную степь.
Куманчіи вскочили на отнятыхъ лошадей и быстро поскакали къ берегу. Едва успѣли они сѣсть въ каноэ, таща за собою лошадей по рѣкѣ, какъ пули и стрѣлы стали свистать у нихъ надъ головами.
— Обѣщаетъ-ли мнѣ сынъ мой быть, добрымъ отцомъ Оконіееъ? Спросилъ старый начальникъ глухимъ голосомъ, между тѣмъ какъ послѣднія пули еще пролетали мимо ихъ.
— Отцомъ и братомъ, отвѣчалъ Куманчій. Но къ чему этотъ вопросъ, отецъ мой? Мой отецъ будетъ еще долго радоваться на своихъ дѣтей.
— Поклянется-ли Эль-Соль Великимъ Духомъ? повторилъ старикъ настойчивѣе и хриплымъ голосомъ.
— Поклянется, отвѣчалъ молодой начальникъ.
— Ну такъ они не посмѣются надъ тѣломъ его и его отца, простоналъ онъ; но такова воля Великаго Духа, что Токеа не увидитъ земли Куманчіевъ; онъ осужденъ умереть на землѣ бѣлыхъ.
Онъ захрипѣлъ, пробормоталъ еще нѣсколько отрывистыхъ словъ въ уши своихъ Оконіевъ, разразившимся самымъ дикимъ воемъ и упалъ на руки Эль-Соля, даже въ предсмертныхъ судорогахъ все еще прижимая въ груди гробъ, но мало по малу, руки его разжались и онъ бездыханный упалъ въ каноэ. Молодой начальникъ въ нѣмой скорби бросился на его трупъ. Пуля попала Мико въ шею сзади. Каноэ давно уже присталъ къ противоположному берегу, а Эль-Соль все лежалъ на трупѣ, пока шопотъ его вѣрныхъ товарищей не извѣстилъ его объ опасности. Тогда, онъ поднялъ на плеча тѣло, положилъ его на лошадь, вспрыгнулъ самъ и направился съ своими печальными спутниками къ вигваму Павніевъ племени Тобасковъ. На другой день, съ дикими погребальными пѣснями, похоронили дикарей.
Между многими газетными объявленіями того изъ Штатовъ, гдѣ произошли описанныя событія, мы нашли подъ рубрикою о бракосочетаніяхъ слѣдующія строки, способныя заинтересовать нашихъ читателей и выписываемъ ихъ цѣликомъ:
Достопочтенный Исаія Симпкинсъ соединилъ брачными узами, сегодня 13 марта 4816 года, достойнѣйшую и высопросвѣщенную миссъ Марію Коплендъ, дочь уважаемаго Джона Копленда изъ того-же графства и жены его Юдиѳи Коплендъ, съ господиномъ Іаковомъ Геджесомъ, прежде служившемъ въ британскомъ королевскомъ флотѣ, а нынѣ находящимся въ Hodges-Seat того-же Штата.
- ↑ Поясъ изъ бусъ и стеклянныхъ кораловъ.
- ↑ Помѣщеніе для людей и скота.
- ↑ Залѣсцами, Blackwoodsman, назывались прежде всѣ поселившіеся на западѣ отъ Аллеганскахъ горъ, а теперь вообще всѣ, поселившіеся на новопріобрѣтенныхъ земляхъ.
- ↑ Blue Mountains въ области Тенесси, составляютъ отрасль Аллеганскихъ или Апалахскихъ горъ.
- ↑ Французская водка, джинъ.
- ↑ Monongehala, значительная рѣка, которая беретъ свое начало въ Виргиніи и впадаетъ въ р. Огіо. На берегахъ ея ростетъ превосходная рожь и пшеница, Изъ первой выкуривается самая лучшая водка во всѣхъ Соединенныхъ Штатовъ, которую поэтому называютъ просто -- Monongehala.
- ↑ Полунитяная, полушерстяная матерія, которая въ большомъ употребленіи у залѣсцевъ.
- ↑ Индѣйская хижина, деревня и вообще жилье.
- ↑ Президентъ Соединенныхъ Штатовъ.
- ↑ Лодки.
- ↑ Это большое племя обитало прежде на сѣверѣ Флориды и въ штатахъ Миссисипи и Алабама, въ количествъ до 20,000 человѣкъ; большая часть изъ нихъ переселилась на границы Арканзаса. Прим. переводчика.
- ↑ Legging, родъ набедренниковъ, которыми при верховой ѣздѣ обертываются колѣни всадника. Они въ большомъ употребленіи между залѣсцами.
- ↑ Многочисленное племя области Георгіи; нынѣ переселилось только небольшою частію въ новыя владѣнія индѣйцевъ. Еще нѣсколько лѣтъ тому назадъ ихъ считалось до 22,000 чел., они уже нѣсколько цивилизованы и прекрасные хлѣбопашцы. Они знакомы съ книгами, и до своей эмиграціи имѣли даже два журнала, печатавшіеся на ихъ языкѣ. Прим. пер.
- ↑ Counsil-wigwam — вигвамъ совѣта.
- ↑ Pelecut, Stinkthier.
- ↑ Одно изъ древнѣйшихъ племенъ Сѣверной Америки. До переселенія своего они обитали въ штатахъ Миссисипи и Алабама; теперь они живутъ на границѣ Арканзаса. Хлѣбопашцы; народъ веселый и промышленный. Прим. перев.
- ↑ Kingshead и Copperhaud.
- ↑ Такъ индѣйцы называютъ р. Миссесиппи.
- ↑ Море.
- ↑ Индѣйскія женщины.
- ↑ Скальпирная коса, пукъ волосъ на темени.
- ↑ Такъ индѣйцы называютъ водку.
- ↑ Трубку міра.
- ↑ Такъ индѣйцы называютъ Янки.
- ↑ Дикій буйволъ.
- ↑ Самое могущественное и многочисленное населеніе Техаса. У нихъ есть много деревень, разсѣянныхъ между pѣками Вашита, Род-риверомъ и Ріо-дель-норте, и заключающихъ въ себѣ до 40,000 воиновъ. Они храбры, мужественны, но еще мало цивилизованы. Прим. перев.
- ↑ Жаба — быкъ, Bullfrosch.
- ↑ Это великаны пустыни; они разсѣяны теперь въ числѣ 6000 въ нѣсколькихъ селеніяхъ, расположенныхъ въ большихъ преріяхъ Запада.
- ↑ Это большое племя разсѣяно между рѣками Канзасъ и Небраска. Она мужественны, храбры и ловки; число ихъ простирается до 10,000. Прим. перев.
- ↑ P. Миссисипи.
- ↑ Haunch — горбъ на спинѣ буйвола; самая лучшая, самая вкусная и самая питательная частъ этого животнаго.
- ↑ Новая лавка, дешовая при наличной уплатѣ.
- ↑ Polecat stink jets.
- ↑ Tips и levies называютъ въ западныхъ штатахъ мелкія монеты въ 6¼ и 12¼ центовъ, центъ же, какъ извѣстно, составляетъ 1/100 часть доллара.
- ↑ Генералъ Джаксонъ. Hickory буквально означаетъ американское орѣховое дерево.
- ↑ Летающій голандецъ.
- ↑ Bailize — укрѣпленное частоколомъ мѣсто при устьяхъ Миссисипи, откуда сигнализируютъ приближающіяся суда.
- ↑ Гористое, возвышенное мѣсто.
- ↑ Долой тирана.
- ↑ Чертъ побери; вы правы.
- ↑ Jam называется мраморная перекладина надъ каминомъ. Отсюда скучающее общество, которое отъ нечего дѣлать глазѣетъ на эту перекладину, называютъ Jamparty.
- ↑ Молчите.
- ↑ Старый хрѣнъ.
- ↑ Дурачина.
- ↑ Побѣда или смерть.
- ↑ Что за чортъ.
- ↑ Что это значатъ.
- ↑ Оставь его.
- ↑ Англичанинъ.
- ↑ Миссисипи.
- ↑ Счастливаго пути въ преисподнюю.
- ↑ Ступайте сами въ адъ.
- ↑ Sisei, Ра, Ma — сокращенныя Sister (сестра), Papa, Mama.
- ↑ Vergy, уменьшительное Virginie.
- ↑ Je n’entends pas.
- ↑ Bull — быкъ.
- ↑ Изобрѣтены Фультономъ въ 1805 году, и первый опытъ сдѣланъ въ Гудзоновскомъ заливѣ. Въ 1809 году вошли въ употребленіе на р. Миссисипи. Въ настоящее время на этой рѣкѣ ходитъ болѣе четырехъ сотъ пароходовъ.
- ↑ Полукровный, который происходитъ отъ бѣлой и индѣйца, или наоборотъ.