Внимай мне! — Демон мне сказал
в полночной тишине.
Внимай! Я расскажу тебе
о горестной стране.
Она на берегах реки,
на мрачных берегах.
Там нет покоя, тишины.
Там только скорбь и страх.
Там волны мутны и желты
шафранной желтизной.
И в вечном трепете они —
их мучит солнца зной.
Трясины топкие болот
по берегам ползут.
Там исполинские цветы,
кувшинчики растут.
Они качают головой,
полны печальных дум.
Они вздыхают тяжело —
от вздохов смутный шум.
За ними, дальше — мрачный лес,
высокий страшный бор.
Его деревьев гул и стон —
как будто буйный спор.
Они колеблются всегда,
грохочут и ревут.
Но не от ветра их мятеж —
нет вовсе ветра тут.
Из их вершин росится яд.
У их подошв, шурша —
змеятся дикие цветы,
отравою дыша.
Над ними тучи, грохоча,
на небосклон летят —
и там свергаются они,
как бурный водопад.
Но не от ветра их полет —
нет ветра в тех лесах.
И нет покоя, тишины
Там только скорбь и страх.
И ночь была, и падал дождь,
и этот дождь был кровь.
И я стоял среди болот,
меж плачущих цветов.
Они вздыхали тяжело —
их вздохи душу жгли.
И жгли мне голову дождя
кровавые струи.
И неожиданно луна
блеснула сквозь туман.
И вид ее печален был,
и цвет ее — багрян.
Ее кровавые лучи
упали на утес.
Он гордо голову свою
над берегом вознес.
Когда его, как кровью, вдруг
обрызгала луна —
На сумрачном его челе
сверкнули письмена.
И я увидел письмена,
и ближе подошел —
и на челе утеса я —
«О т ч а я н ь е» прочел.
И на утесе человек
недвижимо стоял.
Казалось, был ему утес —
достойный пьедестал.
Он был высок и величав,
он был как будто бог.
В его очах могучий ум
свой дивный блеск зажег.
Но меж морщин его чела
я ясно прочитал —
усталость, гордый гнев на мир,
страданье и печаль.
И, опустившись на утес,
он сумрачно поник.
Потом взглянул вокруг себя —
на ропщущий тростник —
на буйно-беспокойный лес —
на шумный туч полет —
на ярко-красную луну,
что кровь на землю льет.
А я таился меж цветов
и на него смотрел.
Он в одиночестве дрожал.
Шла ночь. А он сидел.
И вот потом он стал глядеть
на желтую реку.
Он на кувшинчики глядел,
он слушал их тоску.
А я таился меж цветов,
я на него смотрел.
Он в одиночестве дрожал.
Шла ночь. Он все сидел.
Тогда проклятием грозы
я проклял все вокруг.
И по заклятью моему
родилась буря вдруг.
Покрылись кровью небеса
от бешенства грозы.
Боль от дождя была, как боль
от огненной лозы.
Кровавой пеною река
плеснула высоко,
и волны вон из берегов
помчались далеко.
Кувшинчики плакали. И лес
шатался. Вихрь все рос.
И молния, сверкая, жгла.
И трясся весь утес.
А я таился меж цветов,
и на него глядел.
Он в одиночестве дрожал.
Шла ночь. Он все сидел.
Тогда проклятьем тишины
я проклял все вокруг.
И по заклятью моему —
последний умерь звук.
Гром смолк. Блеск молнии погас.
Повсюду наступил
один безжизненный покой
заброшенных могил.
Луна остановилась. Путь
прервали облака.
Застыла в мертвых берегах,
как мертвая, река.
Деревья замерли в лесу,
Без вздохов и без мук
кувшинчики среди болот
оцепенели вдруг.
Я на утес взглянул: на нем
иные письмена
теперь сверкали. И они
гласили: «Т и ш и н а».
На человека я взглянул:
он в ужасе стоял.
И, как мертвец, он бледен был —
и жадно слушать стал.
Но умер и последний звук.
И только письмена
горели ярко на челе
утеса: «Т и ш и н а».
И вздрогнул человек — и вот
в смятенье побежал...
И никогда его с тех пор
я больше не видал.
См. также одноимённые страницы.