ТИШЕГЛАДСКІЙ ХУТОРЪ.
правитьI.
правитьХуторъ Тишегладскій былъ извѣстенъ не только въ сосѣднемъ уѣздномъ городѣ, не только во Івсемъ уѣздѣ, но, пожалуй даже, и во всей губерніи. Многіе хотя по наслышкѣ знали кто такой и что за человѣкъ хуторянинъ, пятидесятилѣтній рослый, благообразно и внушительно красивый силачъ Климъ Лобановъ.
Всѣ знали, что Лобановъ появился лѣтъ съ десятокъ назадъ. Откуда онъ пріѣхалъ — не было извѣстно. Купилъ онъ около полусотни десятинъ въ глухомъ мѣстѣ, верстахъ въ десяти отъ уѣзднаго городка и верстахъ въ трехъ и четырехъ отъ двухъ маленькихъ деревушекъ.
Въ одинъ годъ Лобановъ выстроился. На полянкѣ близъ лѣса сіялъ на солнцѣ свѣжимъ тесомъ домъ съ пристройками и съ большимъ дворомъ. Прозвище хутору Лобановъ самъ выдумалъ, говоря:
— У насъ тутъ завсегда будетъ — тишь да гладь!
На Клима всѣ дивились: и сосѣдніе крестьяне, и кое-кто изъ помѣщиковъ. У Клима было хозяйство, какихъ не было нигдѣ во всей губерніи. На шестидесяти безъ малаго десятинахъ можно было видѣть: и пшеницу, которой не было ни у кого, и гречиху, и ленъ, и клеверъ, и что угодно.
Около дома былъ большой огородъ, гдѣ были всевозможныя овощи, были и кусты съ малиной и смородиной, парники съ дынями и арбузами. Невдалекѣ отъ строеній, среди молодого мелколѣсья, былъ пчельникъ.
Подъ горкой, на песчаномъ грунтѣ, на припекѣ солнца было огорожено небольшое пространство и здѣсь виднѣлись рядами насаженныя какія-то растенія, какъ будто подсолнухи. Всякій православный глухого уѣзда дивился, узнавъ, что это табакъ. «То самое курево, что въ магазинахъ продаютъ въ коробкахъ».
Разумѣется, на просторномъ дворѣ Клима было много головъ скота: и лошади, и коровы, и свиньи, и бараны. Домашней птицы было пропасть.
Часто уѣздныя, умныя головы толковали и разсуждали о Лобановѣ, стараясь объяснить, какимъ образомъ у крестьянина все въ удивительномъ порядкѣ, всѣ затѣи удаются, неурожая не бываетъ, денегъ, конечно, по его состоянію, — куча, такъ какъ онъ продаетъ все: и хлѣбъ, и сѣно, и медъ, и птицу.
— Диковинно все потрафляется! А почему?..
Объясненіе было самое нелестное для самихъ обывателей городка или сосѣднихъ селъ.
— Молоканинъ, вотъ что! говорили почти всѣ. Но что это значило — никто въ это не углублялся. Всякій зналъ, что молоканинъ вѣритъ на свой образецъ, въ православную церковь не ходитъ, со священникомъ не знается, на исповѣдь и причастіе къ нему не ходитъ. А какъ и во что онъ вѣруетъ — Богъ его знаетъ!
Но помимо образцоваго, въ десятокъ лѣтъ созданнаго хозяйства, Климъ Лобановъ былъ не менѣе извѣстенъ еще и тѣмъ обстоятельствомъ, что, будучи вдовъ, имѣлъ двухъ дочерей: Авдотью и Надежду, которымъ было теперь — старшей двадцать одинъ годъ, младшей — восемнадцать.
Обѣ дѣвушки, конечно, тоже молоканки, были замѣчательно хороши собой. И если старшая, Авдотья, была красивая дѣвушка по признанію всѣхъ, то Надежда была въ полномъ смыслѣ слова замѣчательная красавица.
Обѣ сестры были совершенно на одно лицо, на одинъ образецъ; такія же высокія, какъ отецъ, плотныя, сильныя. Такихъ женщинъ почему-то окрестили особымъ именемъ, говоря про нихъ — «русская красавица», хотя во всей губерніи, да можетъ быть и въ сосѣднихъ не нашлось бы ни одной русской крестьянки или помѣщицы, которая бы хоть чуть-чуть подошла къ двумъ молоканкамъ Лобановымъ.
Какой-то заѣзжій баринъ, увидавшій двухъ сестеръ, выразился:
— Увезти бы васъ въ Москву, соорудить два пьедестала на площадяхъ, поставить каждую изъ васъ, да такъ и оставить для украшенія столицы и въ назиданіе потомства. Вотъ, молъ, какія на Руси дѣвушки водятся! Истинно вы обѣ — монументальныя красавицы!
Съ легкой руки этого барина кое-кто въ уѣздномъ городѣ сталъ шутить. Про двухъ молоканокъ говорили:
— Климовы монументы!
Климъ называлъ своихъ дочерей: «мои руки, правая и лѣвая». При этомъ онъ объяснялъ, что младшая, Надежда, лѣвая рука не потому, что она младшая, а по характеру.
Обѣ дочери были, разумѣется, хозяйки въ полномъ смыслѣ слова. Ихъ хозяйскій глазъ доходилъ до всего. Двое рабочихъ и одна нанятая женщина справлялись со всѣмъ, но много помогали и сами дѣвушки, работая не менѣе батраковъ. Даже и въ зимніе мѣсяцы сестры находили чѣмъ заняться и за послѣдніе годы научились даже кружева плести.
Отличительною чертой жизни на хуторѣ была какая-то угрюмость. Климъ былъ отъ природы мужикъ сумрачный, вѣчно задумывавшійся и соображающій. Къ тому же онъ не любилъ разговаривать. Онъ могъ только говорить, сказать, спросить, приказать, отвѣтить. И непремѣнно о чемъ-нибудь, что было подъ глазами, или что приходилось неотложно исполнить. Просто сидѣть, «лясы точить» или «губы полоскать», какъ выражался Климъ, онъ совершенно не могъ.
Старшая дочь, по примѣру отца, или подъ его вліяніемъ, была тоже не очень словоохотлива и если ей случалось болтать кое о чемъ съ посторонними, больше всего о дѣлахъ въ уѣздномъ городкѣ, то бывало это тайкомъ отъ отца, съ опасеніемъ, что отецъ узнаетъ и осудитъ. Младшая, Надежда, наоборотъ, любила разговаривать, шутить и острить. Климъ никогда не бранилъ дочерей, а кратко и сухо дѣлалъ замѣчанія. Обидныхъ, или грубыхъ словъ по отношенію къ дочерямъ онъ никогда не употреблялъ. Самыя обидныя слова, были: ротозѣя, капуста, соня.
Дочери, конечно, любили отца, но страшно боялись. Батракамъ случалось видѣть, какъ та, или другая иной разъ отъ. одного, не громко сказаннаго Климомъ слова, мѣнялась въ лицѣ и затѣмъ блѣдная я тревожная уходила, садилась гдѣ-нибудь въ углу и не скоро оправлялась.
Какимъ-то нюхомъ народъ зналъ, что Климъ Андронычъ во гнѣвѣ на все способенъ. Казалось, что этотъ человѣкъ, никогда никого пальцемъ не тронувшій, можетъ пальцемъ раздавить. Такъ чудилось безо всякаго на то основанія. Видъ такой былъ у высокаго, плечистаго Клима съ выпуклою грудью и съ большущею русою бородой — лопатой.
II.
правитьСъ тѣхъ поръ, какъ обѣ дочери выросли и изъ дѣвчонокъ стали дѣвицами, да вдобавокъ замѣчательными красавицами, много стало около хутора бродить народу. Многіе заглядывали на самый хуторъ, кто изъ любопытства, кто, случалось, и по дѣлу.
Всѣ бывавшіе на хуторѣ разговаривали съ обѣими дѣвушками, особенно ухмыляясь, съ масляными глазами, съ шуточками. Да и трудно было просто и холодно говорить съ ними! Ужъ очень онѣ сильно дѣйствовали на всякаго, особенно Надежда, полногрудая, бѣлолицая, съ. толстою русою косой, съ большими синими глазами.
Старшая отличалась немножко угрюмымъ, рѣзкимъ голосомъ, угловатыми движеніями; иногда она взглядывала черезчуръ непріязненно. Глаза ея говорили:
— Хорошо вамъ, а намъ-то каково?
Но дальше взглядъ ея ничего не объяснялъ. Только очень проницательный человѣкъ могъ бы прочесть въ этомъ взглядѣ жалобу или ропотъ на строгость, которая царила въ домѣ, или на ежедневное опасеніе отвѣта, или на что иное…
Надежда была, напротивъ, ласкова со всѣми, смѣшлива, весела. Сама того не подозрѣвая, она любила нравиться. Она была крайне довольна, когда заѣзжій баринъ заглядывался на нее.
Разумѣется, не подозрѣвая, что есть на свѣтѣ женщины, которыхъ именуютъ кокетками, Надежда, конечно, за спиной отца была самая отчаянная кокетка. Ей не было большаго удовольствія, какъ убѣдиться относительно какого-нибудь молодца изъ сосѣдняго города, барина ли, купца, мѣщанина, что тотъ, зачастивъ бывать у нихъ на хуторѣ, начинаетъ взглядывать на нее грустными глазами.
Климъ относился ко всѣмъ заѣзжимъ на хуторъ одинаково холодно-вѣжливо. Ухаживанія за дочерями онъ какъ бы не замѣчалъ или считалъ это не стоющимъ вниманія.
Онъ уже давно объяснилъ, и всѣмъ было извѣстно, что его дочери какъ бы осуждены на безбрачіе, потому что подходящихъ жениховъ у нихъ быть не можетъ. За простого крестьянина съ двумя десятинами земли онъ ни одной изъ нихъ конечно не выдастъ. За мѣщанина въ городкѣ выдать вовсе не лестно и невыгодно. Бѣдный купецъ не нуженъ, богатый самъ не женится. Баринъ какой, хотя бы и безъ сапогъ, тоже не женится, да и заманчиваго въ такомъ для Лобановыхъ ничего нѣтъ.
— Могла бы одна изъ моихъ дочерей выйти замужъ, еслибы кто явился изъ нашихъ краевъ. Но оттуда врядъ кто явится.
Что такое было «изъ нашихъ краевъ» — никто не зналъ, такъ какъ ни Климъ, ни его дочери никогда не обмолвились ю томъ, откуда семья явилась.
Ходилъ смутный слухъ, что Лобановы были изъ Малороссіи. Иные, тоже по молвѣ, утверждали, что Климъ — Гребенской казакъ, изъ такой станицы, гдѣ якобы всѣ казачки такія же красавицы, какъ Авдотья и Надежда.
За послѣднія пять лѣтъ на хуторъ стало появляться много всякихъ гостей. На это была особая причина. Верстахъ въ трехъ отъ хутора были обширныя болота и великолѣпные нетронутые топоромъ лѣса. Все это принадлежало богачу князю Кайсурову, вѣчно жившему въ Петербургѣ. Охота тутъ была замѣчательная, дичи — тьма тьмущая. Но въ прежніе годы у князя, не покидавшаго береговъ Невы, былъ управляющій нѣмецъ, строже котораго и выдумать было бы нельзя. Онъ изъ за прихоти не позволялъ охоту и, благодаря этому распоряженію, дичи въ лѣсахъ и въ большихъ болотахъ вскорѣ расплодилось невѣроятное множество. Ни разу ни одна птица не слыхала тамъ ни единаго выстрѣла. Нѣмецъ вдругъ умеръ, а новый управитель, назначенный княземъ, человѣкъ русскій, добродушный, сталъ «не мѣшать». И понемножку, невѣдомо какъ, все что было охотниковъ, быть можетъ, со всего уѣзда, все бросилось сюда на охоту.
Первые появившіеся охотники разнесли поневолѣ славу о «Лобановской» охотѣ. Какимъ образомъ мѣста эти стали называться «Лобановскими» — сказать было бы трудно, но вѣроятно потому, что охотники, являвшіеся сюда, останавливались, обѣдали и иногда даже ночевали у Лобанова.
Всѣ эти охотники-разночинцы, купцы, господа, студенты, гимназисты съ усами, являясь охотиться, не могли миновать Климова хутора. Онъ былъ на пути.
Завернувъ на хуторъ, каждый изъ охотниковъ поражался двумя молоканками. Были и такіе, которые, возвращаясь по нѣскольку разъ на охоту, тратили больше времени на хуторѣ, чѣмъ на болотахъ или въ лѣсахъ.
Климъ все это видѣлъ, зналъ, понималъ, но оставался холоденъ. Его обѣ дочери были, по его убѣжденію, не изъ тѣхъ молодухъ, у которыхъ можетъ вдругъ завестись какое нибудь глупое приключеніе.
«Самъ царевичъ какой нибудь изумрудный, явись сюда съ ягташемъ, да съ патронташемъ, не прельститъ ни той, ни другой»! мысленно разсуждалъ Климъ Андронычъ.
Увѣренность отца въ двухъ красавицахъ дочеряхъ основывалась на томъ, что первое — онѣ обѣ въ мать покойницу, второе — молоканки, а третье — онъ самъ тутъ. А съ нимъ на шути!
Но главная причина молчаливаго согласія его на «толчею» была именно эта увѣренность, что у всѣхъ этихъ охотниковъ, толкавшихся на хуторѣ, не хватитъ храбрости съ нимъ «сцѣпиться».
За послѣдній годъ, въ началѣ лѣта, особенно много перебывало народу на хуторѣ, но когда пришелъ Петровъ день и законно открылась охота, домъ Лобановыхъ сталъ положительно сущимъ постоялымъ дворомъ и даже гостиницей.
Всякій день появлялись охотники всякаго рода. Многіе изъ нихъ были настоящіе охотники, не засиживавшіеся на хуторѣ, другіе же являлись сюда лишь подъ предлогомъ охоты и вмѣсто того, чтобы спѣшить по дѣлу, засиживались, болтая и шутя съ хозяйками.
Климу, очевидно, таковые совсѣмъ не могли нравиться, нл онъ холодно терпѣлъ и этихъ сомнительныхъ гостей. На это была, разумѣется, причина. Эти гости, постоянно останавливающіеся у него, получали большое продовольствіе: самовары, молоко, овощи, медъ, сѣно и овесъ для лошадей, и часто даже обѣдъ, изготовленный Авдотьей. Все это оплачивалось ими всегда щедро и составляло довольно крупный доходъ.
Съ другой стороны, Климъ, приглядываясь и примѣчая, все больше убѣждался, что всѣ эти болтуны-вздыхатели и ухаживатели никакъ не могутъ быть опасны для его двухъ степенныхъ, умныхъ и строго воспитанныхъ имъ красавицъ дочерей.
Между тѣмъ сестры относились къ гостямъ не одинаково. Для Авдотьи всѣ были равны: и господа, и простые охотники, и молодые, и старые. Со всѣми обращалась она одинаково, ни разу не обративъ вниманія ни на одного.
Ее интересовали всѣ эти гости постольку, поскольку требовали всякую всячину и оставляли денегъ. Часто бесѣдуя вечеромъ объ этихъ доходахъ, отецъ и дочь приходили къ одному и тому же заключенію, что во всемъ ихъ хозяйствѣ ничто сравнительно не оплачивается такъ выгодно, какъ всѣ эти самовары, закуски и все, что себѣ требуютъ «шалуны-болтуны»
Надежда относилась къ гостямъ иначе. Она была дерзка и насмѣшлива съ большинствомъ любезничавшихъ съ ней охотниковъ, но во всемъ этомъ огромномъ количествѣ смѣняющихся постояльцевъ у Надежды были избранники, человѣкъ пять, шесть любимцевъ.
Лица эти являлись чаще другихъ, гостили по два и по три дня, не на долго отлучаясь въ болота или въ лѣса. Случалось, что кто нибудь изъ нихъ просиживалъ сутки на хуторѣ, вовсе не навѣдываясь на охоту.
Вдобавокъ хозяйство было въ полномъ ходу, и для красавицы-кокетки была большая свобода, такъ какъ у отца было слишкомъ много заботъ. Климу случалось теперь отлучаться изъ дому съ утра до вечера. И пока Авдотья хлопотала по дому, прислуживала пріѣзжимъ, перебѣгая изъ кухни во дворъ, со двора въ огородъ, Надежда, наоборотъ, оставалась въ горницахъ и бойко бесѣдовала съ гостями.
III.
правитьНѣсколько человѣкъ, на которыхъ красавица обратила особое вниманіе, были люди совершенно разнаго сорта. Чаще всѣхъ сталъ бывать за послѣднее время мѣщанинъ сосѣдняго городка, у котораго была москательная лавка. Онъ недавно записался въ гильдію и былъ этимъ очень гордъ.
Лавочникъ Иголкинъ былъ человѣкъ лѣтъ тридцати и тоже высокій и плотный — былъ подстать всей семьѣ. Круглое, довольно красивое лицо его отличалось спокойствіемъ и степенностью, во взглядѣ сѣрыхъ глазъ была хладнокровная рѣшимость, сознаніе всѣхъ своихъ дѣйствій, даже каждаго слова, сказаннаго какъ бы не на вѣтеръ, а разсчитаннаго заранѣе. Онъ былъ медлителенъ и въ движеніяхъ, и въ рѣчахъ.
Во всей фигурѣ Сергѣя Иголкина была отличительная черта. Онъ, казалось, былъ — сама доброта, прямота и правдивость.
Иголкинъ уже около года, какъ познакомился съ семьей Лобановыхъ. Нѣсколько разъ былъ онъ зимой. Однажды даже во время метели ночевалъ на хуторѣ. Весной онъ сталъ бывать больше и, не стѣсняясь, говорилъ Надеждѣ, что является изъ-за нея. Лѣтомъ онъ сталъ бывать еще чаще и каждый разъ привозилъ обѣимъ сестрамъ какія-нибудь лакомства изъ своей лавки.
Надежда обращалась съ Иголкинымъ ласково и дружелюбно, онъ ей нравился и тѣмъ болѣе, что Авдотья, не обращавшая вниманія ни на кого, относилась къ купцу особенно милостиво. Иголкинъ былъ единственный человѣкъ изо всѣхъ гостей, котораго Авдотья считала за человѣка. Всѣхъ остальныхъ она прозвала общимъ именемъ «турусы».
Когда всѣ другіе гости любезничали съ Надеждой, Авдотья только презрительно усмѣхалась, удивлялась и «турусамъ», удивлялась и сестрѣ, что она можетъ со всѣми этими пустозвонами болтать и смѣяться.
Когда же случалось Авдотьѣ замѣтить упорный взглядъ Иголкина, прикованный къ Надеждѣ, когда случалось ей слышать его глубоко-ласковый голосъ, обращенный къ сестрѣ, въ которомъ звучала сдержанная страсть, Авдотьѣ бывало не по себѣ… Что-то будто закрадывалось въ нее и тихонько сжимало сердце. Авдотья задумывалась, потомъ, встряхнувъ головой, шла по хозяйству. Она, казалось, и не подозрѣвала, что въ ней было легкое чувство ревности.
Другой охотникъ, бывавшій часто на хуторѣ, былъ пріѣзжій недавно изъ столицы, очень молодой человѣкъ, должно быть тоже баринъ, но изъ тѣхъ что еще учатся; онъ объяснилъ Надеждѣ, что будетъ чрезъ годъ всѣхъ лѣчить.
Это былъ студентъ изъ Москвы, малый лѣтъ двадцати трехъ, красивый, черноволосый, съ цѣлымъ овиномъ кудрей на головѣ, съ усами колечками, съ острою бородой, съ «волчьими» глазами и по лицу совсѣмъ не русскій. Онъ ухаживалъ за Надеждой на особый ладъ, не обинуясь ни кѣмъ и ни чѣмъ и вообще не стѣсняясь. Съ нимъ наиболѣе стѣснялась иногда Надежда, благодаря его дерзкимъ выходкамъ и шуткамъ.
— Сущій волкъ! говорила она. — И глаза-то — волчьи. Случайно, или нарочно, но студентъ Вальковъ не являлся по праздникамъ и бывалъ стало быть почти всегда въ отсутствіе Клима. Быть можетъ, еслибы Лобановъ видѣлъ его ближе и чаще, то ему этотъ гость окончательно не понравился бы, тѣмъ паче, что студентъ, какъ постоялецъ, былъ нетребователенъ. Онъ спрашивалъ одинъ самоваръ и крынку молока и оставлялъ всегда лишь гривенникъ, много двугривенный.
Вдобавокъ онъ являлся иногда съ ружьемъ, но безъ патронташа и не стѣсняясь объяснялъ, что онъ и стрѣлять совсѣмъ не умѣетъ.
— Это только для вида, говорилъ онъ, — ружье для батьки вашего, а не для меня.
Третій избранникъ Надежды носилъ форменный картузъ съ околышемъ и съ кружечкомъ. Онъ служилъ гдѣ-то въ уѣздномъ городѣ, былъ писаремъ и называлъ себя секретаремъ.
Это былъ тихій, скромный, болѣзненный, блѣдный и худой малый. Ему было не болѣе двадцати пяти лѣтъ, а можно было дать и тридцать пять, и больше. У него всегда былъ какой-то глупо-несчастный видъ, вѣчно раскрытый ротъ, и всегда, какъ говорится, «вытянутое» лицо, какъ будто онъ только-что узналъ что-либо непріятно неожиданное. Имя его было — Мошкинъ. Картузъ его съ кокардой заставлялъ всѣхъ на хуторѣ относиться къ нему любезнѣе. Не будь картуза, пожалуй бы никто и не обратилъ на него вниманія.
Надъ нимъ Надежда просто потѣшалась. Ее забавляло заставлять Мошкина, слабосильнаго и на видъ пришибленнаго человѣка, продѣлывать всякія, хотя и простыя вещи, но дававшіяся ему съ великимъ трудомъ. И два раза несчастный секретарь пострадалъ довольно серьезно.
Однажды Надежда заставила его прыгать черезъ плетень и онъ свихнулъ себѣ ногу. Другой разъ она упросила его влѣзть на высокое дерево, чтобы разорить воронье гнѣздо. Секретарь полѣзъ, разорилъ и слѣзъ счастливо, но, будучи уже на землѣ, задохнулся. Въ продолженіе цѣлаго часа видъ у него былъ настолько несчастный, что Надежда помирала со смѣху, глядя на него.
Разумѣется Мошкинъ былъ скромно, но страстно влюбленъ въ красавицу и при этомъ чрезвычайно глупо влюбленъ, потому что былъ ея собаченкой.
Были и другіе вздыхатели-избранники, съ которыми Надежда, обращалась милостиво.
Довольно рѣдко бывалъ на хуторѣ становой приставъ, усатый, съ немного красивымъ носомъ, гордый тѣмъ, что служилъ прежде въ уланахъ. Затѣмъ сосѣдній баринъ помѣщикъ, пятидесятилѣтній вдовецъ Осетровъ, человѣкъ замѣчательно маленькаго роста, который пріѣзжалъ исключительно за тѣмъ, чтобы молчать, глядя на Надежду. Его дѣвушка прозвала, «осетромъ».
— И именуется, и молчитъ, какъ рыба! говорила она. Да и съ лица чистый осетръ.
Наконецъ, были еще два очень молодые человѣка, братья Парѣевы, настоящіе охотники, часто появлявшіеся на хуторѣ, сыновья какой то капитанши, домовладѣлицы въ уѣздномъ городкѣ. Оба они, похожіе другъ на друга какъ близнецы, одного роста, одинаково бѣлокурые, пухлые, розовые, кровь съ молокомъ, забавляли Надежду тѣмъ, что она постоянно ихъ смѣшивала, принимая одного за другого. Отъ Парѣевыхъ была та выгода, что они почти всегда половину поля оставляли въ подарокъ Надеждѣ, а стрѣляли они всегда много и удачно.
Наконецъ, въ числѣ вздыхателей, съ которыми дѣвушка обращалась особенно милостиво, былъ и ихъ собственный батракъ Андрей, который нанялся къ нимъ съ полгода назадъ.
Этотъ Андрей, простой крестьянинъ, былъ совершенно не похожъ на мужика. Его прозвище, неизвѣстно кѣмъ ему данное, обрисовывало его внѣшность. Его всѣ звали «турчинъ».
Чистое, матовое лицо, большой горбатый носъ, черные узкіе глаза, высокій лобъ, схваченный въ вискахъ, и короткіе, курчавые волосы, черные, какъ смоль, заставляли русскаго деревенскаго молодца походить на человѣка южнаго происхожденія.
Когда всѣ вздыхатели Надежды собирались одновременно на хуторѣ, — а это случалось не разъ, такъ такъ всѣ они бывали часто, — то сборище представляло изъ себя самый странный и забавный видъ. Всякіе тутъ были: и большіе, и маленькіе, и черноволосые, и свѣтловолосые, и умные, и глупые, и силачи, и заморыши.
Секретарь Мошкинъ около лавочника Иголкина походилъ совершенно на подшибленнаго галченка. Два сына капитанши Парѣевой около Андрея и даже около студента Валькова казались переодѣтыми дѣвчонками.
Надъ всѣми, конечно, царила фигура самого Лобанова. Казалось, что онъ могъ бы собрать всю эту ватагу, отъ секретаря до студента включительно, и разсажать по своимъ карманамъ.
Еслибы кто посторонній и хладнокровный наблюдатель поближе приглядѣлся на Тишегладскомъ хуторѣ къ двумъ красавицамъ молоканкамъ и ко всей разнохарактерной ватагѣ ихъ вздыхателей, то узналъ бы безъ труда всю подноготную.
Было очевидно, что Надежда предпочитаетъ всѣмъ гостямъ — не гостя, а наемнаго батрака своего отца — Андрея, но ведетъ себя крайне осторожно.
Равно было очевидно, что Иголкинъ бурно и страшно влюбленъ въ Надежду, обожаетъ ея глаза, голосъ, ужимку, всѣ ея движенія и при этомъ глубоко любитъ, съ самыми серьезными намѣреніями, и даже съ счастливою увѣренностью въ ея благосклонности.
Было тоже легко замѣтить, что медикъ Вальковъ грубовато, но очень сильно прельщенъ физическою красотой, здоровьемъ и пышнымъ разцвѣтомъ всего тѣла «монументальной» молоканки.
Иногда онъ смотрѣлъ на нее страстными глазами какъ можетъ только смотрѣть, именно, голодный волкъ на овцу. Но въ страсти Валькова главною чертой была ревность. Онъ страшно озлоблялся и изъ себя выходилъ, когда Надежда при немъ начинала кокетничать съ кѣмъ либо изъ гостей.
— Зарѣзалъ бы тебя! думалось ему злобно.
Равно всякій посторонній легко бы догадался, что крайне степенная, не словоохотливая и особенно сдержанная Авдотья, всею душой любитъ Иголкина.
Надежда не знала этого, даже не подозрѣвала, такъ какъ старшая сестра ни единымъ словомъ никогда съ ней не обмолвилась. А было это потому, что Авдотья сама на знала, что любитъ подходящую и глубоко симпатичную ей натуру Иголкина.
Самъ купецъ ничего не замѣчалъ, его глаза и всѣ его помыслы были только для Надежды.
Наконецъ, всякій бы замѣтилъ и позабавился какъ Мошкинъ, Осетровъ и братья Парѣевы несказанно кисло и глупо обожаютъ Надежду Климовну.
Одинъ батракъ Андрей могъ бы ускользнуть отъ наблюдательнаго ока посторонняго человѣка. Онъ велъ себя черезчуръ осторожно, сдержанно и даже лукаво по отношенію ко всѣмъ и въ особенности относительно самого Лобанова.
IV.
правитьТакъ жилось на Тишегладскомъ хуторѣ, гдѣ, по увѣренію Лобанова, должна была вѣчно пребывать — тишь да гладь!
Однажды, въ началѣ іюля, часовъ около семи утра, во дворъ въѣхала рысцой телѣжка и изъ нея вышелъ частый посѣтитель семьи молоканъ — рослый и плечистый Иголкинъ.
Въ домѣ уже давно все было на ногахъ. Лобановъ, ложившійся всегда спать аккуратно часовъ въ девять, рѣдко въ десять, въ шесть часовъ утра обходилъ уже весь хуторъ, домъ и дворъ и будилъ всѣхъ спавшихъ, начиная отъ дочерей и кончая послѣднимъ поденщикомъ. При этомъ онъ неизмѣнно повторялъ одни и тѣ же слова:
— Буде валяться-то! Во что спите!
Когда телѣжка подъѣхала къ дому, Климъ стоялъ въ воротахъ въ бѣлой рубахѣ, низко подпоясанный по животу тонкимъ шнурочкомъ, на кончикѣ котораго былъ привязанъ небольшой ключъ. Ключъ этотъ никогда не покидалъ хуторянина и всегда висѣлъ на его поясѣ.
Всѣмъ было извѣстно, что этотъ ключъ отъ казнохранилища Лобанова, гдѣ, конечно, денегъ не мало. Но гдѣ именно помѣщался ларецъ, или сундукъ съ деньгами — никому не было извѣстно. Даже дочери только подозрѣвали мѣстонахожденіе казны отца, подъ поломъ холодной горницы.
Иголкинъ вылѣзъ изъ телѣжки и поздоровался съ хозяиномъ. Изо всѣхъ знакомыхъ и гостей Лобановъ относился къ городскому лавочнику наиболѣе дружелюбно. Онъ считалъ Иголкина человѣкомъ крайне дѣльнымъ, разсчетливымъ и почему-то предсказывалъ ему непремѣнно шибко разбогатѣть.
Два богатыря сошлись и поздоровались.
— Что рано? выговорилъ Климъ.
— Дѣльце… Климъ Андронычъ. Дѣло важнѣющее, отозвался купецъ.
Климъ приглядѣлся къ гостю и замѣтилъ что-то особенное во всей его фигурѣ и въ костюмѣ, и въ лицѣ. На немъ было все новое съ иголочки, отъ сапоговъ и до картуза. Синій длинный кафтанъ былъ подвязанъ новымъ ярко-краснымъ кушакомъ. Въ лицѣ было что-то серьезно-торжественное. Иголкинъ казался человѣкомъ, собравшимся къ заутрени, или къ обѣднѣ въ большой праздникъ.
— По торговлѣ? выговорилъ Климъ, оглядѣвъ гостя. — Куда?
— Какая торговля, Климъ Андронычъ? Къ тебѣ съ важнѣющимъ разговоромъ…
— Ко мнѣ? Мудрено! Ну, что же, входи.
Климъ обернулся во дворъ и крикнулъ громко:
— Андрей, прими лошадку!
Черномазый и кудрявый парень, любимецъ Лобанова, быстро вынырнулъ изъ какой-то низенькой дверки, взялъ лошадь Иголкина и какъ-то ловко повелъ подъ навѣсъ. Во всѣхъ своихъ ухваткахъ крестьянинъ Андрей казался молодцомъ и все дѣлалъ красиво.
— Овсеца не забудь! сказалъ Климъ.
— У меня тутъ свое… подъ сидѣньемъ! замѣтилъ Иголкинъ то же, что говорилъ каждый разъ.
— Зачѣмъ? И у насъ водится… Свои люди — сочтемся! отвѣтилъ какъ и всегда Лобановъ.
Хозяинъ и гость вошли въ домъ, прошли направо въ горницу Клима и усѣлись въ углу на двухъ лавкахъ у стола.
— Ну, сказывай свое дѣло, произнесъ Климъ.
— Дѣло простое, Климъ Андронычъ. Коли тебѣ на умъ самому никогда не приходило, такъ мнѣ даже удивительно… Можетъ теперь догадаешься?
— Нѣтъ, ты, другъ любезный, загадки не загадывай. Это только времени потеря. Мнѣ на умъ ничего окромя сущаго дѣла не приходитъ. Мнѣ некогда мыслями колобродить.
— Я насчетъ твоей дочки, Климъ Андронычъ, съ поклономъ…
— Дочки? У меня ихъ двѣ.
— Насчетъ Надежды Климовны.
— Такъ… А что же собственно?
— Просить хочу по чести, стало быть. Отдай ее мнѣ… Насчетъ бракосочетанія съ ней.
— Вона! выговорилъ Климъ, слегка раскрылъ ротъ, и сталъ пристально глядѣть въ лицо Иголкина. — То-то гляжу я, выговорилъ онъ, — кафтанъ новый, сапоги зеркальцами свѣтятся. Да. Дѣло важнѣющее! Только объ эдакомъ дѣлѣ разговоръ у насъ будетъ короткій. Надумалъ ты зряшное.
— Что такъ, Климъ Андронычъ? ахнулъ Иголкинъ.
— Совсѣмъ не подходящее дѣло. Тебѣ же извѣстно, что я и мои дѣвки въ вашъ храмъ не ходимъ, своего толку держимся. А второе: Надежда за тебя не пойдетъ, ей нуженъ мужъ единовѣрецъ, своего поля ягода.
— На это я тебѣ отвѣчу, Климъ Андронычъ, что я насчетъ Надежды Климовны обезпеченъ. Въ ея то-есть ко мнѣ чувствахъ.
— Развѣ говорилъ ты съ ней?
— Объ этомъ собственно не говорилъ, а по всему вижу, что она ко мнѣ ласкова и внимательна.
— Ошибаешься, Сергѣй Васильевичъ, шибко ошибаешься. Не пойдетъ за тебя Надежда, ни, то есть ни въ жисть. А еслибъ и пошла, то я не дозволю. Мужъ съ женой должны въ одну церковь ходить.
— Я объ этомъ, Климъ Андронычъ, много размышлялъ и такъ порѣшилъ, что мнѣ жить безъ Надежды Климовны совѣмъ невозможно. А стало быть я готовъ въ вашу вѣру переходить.
Климъ сново уставился своими умными глазами въ лицо Иголкина и снова слегка раскрылъ ротъ.
— Эка, хватилъ! выговорилъ онъ наконецъ. Такого не слыхано. Сколько лѣтъ на свѣтѣ живу и не слыхалъ, чтобы кто вдругъ эдакъ-то къ намъ переходилъ. Да тебя за это въ городѣ съѣдятъ. Судить, пожалуй, примутся. Да и мнѣ достанется отъ начальства, скажутъ — переманиваетъ. Какъ можно!
— Все это, Климъ Андронычъ, можно тайно сдѣлать, никому вѣдомо не будетъ, а узнается послѣ — оставятъ, не тронутъ.
Лобановъ ничего не отвѣтилъ и долго молчалъ, насупившись и сопя.
— Задалъ задачу! выговорилъ онъ наконецъ. — Не знаю, что тебѣ отвѣчать. Человѣкъ ты хорошій. Поди и деньги есть?
— Тысячъ восемь уже есть, Климъ Андронычъ.
— Врешь?
— Зачѣмъ врать! Девятую откладываю и къ Покрову отложу — чрезъ три года знаю что и двѣнадцать будетъ, тринадцатую буду проворить.
— И проворь ее скорѣй — нехорошая, пошутилъ Климъ. — А все же таки скажу: дѣло мудреное, неразвязное. Дай подумать. Но скажу, все-таки, впередъ: подумать я подумаю, но ничего не придумаю. И все съ тѣмъ же отвѣтомъ буду: нельзя!
— Нѣтъ, Климъ Андронычъ, ты здорово все обмысли. Не губи человѣка! Мнѣ либо жениться на Надеждѣ, либо въ петлю, либо въ воду. Ты не гляди, что я такой на видъ тяжелый, да раздумчивый. У меня уже давно все нутро горитъ… Говорю: либо Надеждѣ быть женой моею, либо мнѣ покончить съ собой, и деньги нажитыя прахомъ пойдутъ. Вѣдь я сирота.
— Это, любезный другъ, точно такъ сказывается, отозвался Климъ. — Завсегда такъ сказывается, покончу съ собой! Только это все вздоръ. И гдѣ же тебѣ! Погляди на себя. Нешто тебѣ къ лицу изъ-за какой дѣвки, хоть бы вотъ топиться? Человѣкъ ты степенный, разсудительный, да и опять торговый. Это вотъ подстать студенту нашему, или Мошкину — писарю, втюриться, да бултыхнуть въ воду. Да ты, Сергѣй Васильевичъ, гляди и не утонешь! прибавилъ Климъ усмѣхаясь, поболтаешься въ водѣ, да, пустивъ десятокъ пузырей, и вылѣзешь на берегъ обратно.
— Нѣтъ, Климъ Андронычъ, ты не смѣйся. Погубите вы съ дочерью человѣка, грѣхъ будетъ!
Лобановъ развелъ руками.
— Что же. Я поразмыслю, а ты закинь словечко Надеждѣ, потому, я полагаю, она за тебя ни въ кои вѣки не отважится выходить.
Лобановъ поднялся и прибавилъ: — Мнѣ пора. Урокъ отмѣтить!
V.
правитьЧрезъ нѣсколько минутъ Климъ уже выходилъ со двора хутора и большими здоровенными шагами замахалъ по полю. Вскорѣ онъ скрылся въ мелколѣсьѣ и только изрѣдка голова его и плечи выплывали надъ зеленью.
Иголкинъ прошелъ въ другую горницу и нашелъ въ ней одну Авдотью.
— Самоварчикъ? спросила она, ласково поздоровавшись.
— Нѣтъ-съ, прежде бы мнѣ надо дѣльце… началъ было Иголкинъ.
— Что такъ! удивилась Авдотья. — Первой слышу отъ васъ — пріѣхали и чайку не хотите.
— Таковы обстоятельства, Авдотья Климовна, торжественно выговорилъ Иголкинъ. — Вотъ черезъ полчасика — пожалуй. А теперь не до чаевъ или самоваровъ. Гдѣ будетъ ваша сестрица?
— А тутъ гдѣ-нибудь, произнесла Авдотья, пристально приглядываясь къ купцу.
И она тоже, какъ отецъ, замѣтила сразу что-то особенное во всей его фигурѣ.
— Вы что жъ это сегодня? спросила она недоумѣвая. — Случилось что-нибудь?
— Случиться — не случилось, а пожалуй что нѣкоторое приключеніе есть, но давно желанное. — Гдѣ же мнѣ найти Надежду Климовну?
— Вѣдь вотъ заладилъ! нѣсколько обидчиво выговорила Авдотья. — Идите, да ищите, хуторъ не великъ.
Иголкинъ вышелъ изъ дому, обошелъ дворъ, заглянулъ въ конюшню, въ закуту, глянулъ въ огородъ, но всюду было пусто. Очевидно, работники-батраки были уже всякій за своимъ дѣломъ.
Не найдя никого, Иголкинъ подошелъ подъ навѣсъ, осмотрѣлъ свою лошадь и телѣжку, а затѣмъ отошелъ въ уголъ и усѣлся на сложенныхъ бревнахъ. Онъ былъ сильно взволнованъ и смущенъ предстоящимъ объясненіемъ. Очевидно, что вся надежда была на это объясненіе. Отецъ не противъ него, уломать его не будетъ трудно, а что скажетъ сама дѣвушка?
Иголкинъ задумался и просидѣлъ довольно долго. Когда онъ пришелъ въ себя, то около него гдѣ-то слышались голоса, тихіе, сдержанные.
Иголкинъ прислушался, оглядѣлся. Голоса были за стѣной сарая въ огородѣ.
Не обративъ вниманія, онъ началъ было снова размышлять, но вдругъ одинъ изъ голосовъ показался ему голосомъ Надежды. Онъ сталъ прислушиваться и чрезъ нѣсколько мгновеній убѣдился, что это дѣйствительно говорила Надежда.
Оттѣнокъ ея голоса былъ какой-то странный. Никогда дѣвушка не разговаривала такъ при немъ. Какое-то невольное чувство заставило Иголкина смутиться предчувствіемъ чего-то недобраго. Ему захотѣлось тайкомъ узнать и увидѣть съ кѣмъ разговариваетъ Надежда и о чемъ.
Оглядѣвшись, онъ увидѣлъ на высотѣ аршинъ четырехъ небольшое окошко или скорѣе отдушину, прорубленную въ стѣнкѣ. Выглянувъ въ нее, можно было и видѣть и слышать все.
И въ одну минуту Иголкинъ распорядился. У стѣнки оказался боченокъ. Онъ тихонько приставилъ его, осторожно влѣзъ и съ замираніемъ сердца высунулъ голову въ прорубленную дыру. У самой наружной стѣны, выходящей въ огородъ, сидѣли на землѣ прямо подъ нимъ Надежда и батракъ Андрей.
И сразу все помутилось въ глазахъ Иголкина. Андрей положилъ руку на плечо дѣвушки, а другою держалъ ее за руку. Чрезъ мгновеніе послѣ того, что Иголкинъ высунулся, Андрей потянулся къ Надеждѣ и поцѣловалъ ее.
Или боченокъ былъ гнилъ, или Иголкинъ слишкомъ грузенъ, или онъ сдѣлалъ слишкомъ сильное движеніе въ порывѣ отчаянія, но боченокъ вдругъ заскрипѣлъ, свернулся на бокъ и развалился съ хряскомъ. Иголкинъ едва успѣлъ соскочить.
И онъ тотчасъ же началъ что-то быстро дѣлать, хлопотать и суетиться, но самъ не зналъ что дѣлаетъ, не вполнѣ сознавая самого себя. Когда онъ очнулся, то сидѣлъ уже въ своей телѣжкѣ и выѣзжалъ изъ воротъ хутора.
На крыльцѣ стояла Авдотья и удивленная смотрѣла на него. Никогда ничего подобнаго не бывало, чтобъ Иголкинъ пріѣхалъ и, ничего не спросивъ, ничего не откушавъ, съѣхалъ со двора.
— Что вы это? Что?! вскрикнула Авдотья изумляясь.
— Въ городъ… забылъ… крикнулъ Иголкинъ.
И онъ зря погналъ лошадь вскачь по пыльной дорогѣ, повидимому совершенно потерявъ голову. Онъ ни о чемъ не думалъ. Предъ нимъ повсюду мерещились ему двѣ сидящія фигуры: батракъ, обнимающій и цѣлующій дѣвушку.
Проѣхавъ съ версту, Иголкинъ пріостановилъ лошадь и выговорилъ:
— Нѣтъ. Давиться, или топиться изъ-за эдакихъ?! Не полагается!!
Затѣмъ черезъ минуту, будто отвѣчая себѣ, онъ произнесъ:
— А почему же дѣвкѣ не полюбить малаго? Курчавый, изъ себя видный… Что денегъ нѣтъ — такъ на это красныя дѣвки не смотрятъ… Были бы глазищи ястребиные, да ухватка молодецкая, да смѣшки разные про запасъ. Худого тутъ ничего нѣту. Какъ же это ты, Сергѣй, глазѣлъ, моргалъ, да и проморгалъ.
Черезъ нѣсколько минутъ Иголкинъ, долго молчавшій, ѣхавшій шагомъ, махнувъ рукой, вымолвилъ:
— Нѣтъ, ей Богу, удавлюсь, особенно теперича. Вотъ еслибъ оттянуть малость, съ мѣсяцъ, отходился бы, разгрезилось бы. А теперича сгоряча, какъ разъ въ петлю полѣзу!
И почувствовавъ вдругъ, что голова его слишкомъ горяча, онъ провелъ рукой по лбу, затѣмъ сталъ оглядываться въ телѣжкѣ съ изумленнымъ лицомъ, затѣмъ остановилъ лошадь и сталъ шарить кругомъ себя.
— Потерялъ что ли?! воскликнулъ онъ.
Но затѣмъ вдругъ вполнѣ очнувшись, Иголкинъ вспомнилъ и сообразилъ, что пораженный всѣмъ видѣннымъ, онъ выѣхалъ съ хутора, какъ былъ. Шапка его осталась въ горницѣ Лобанова.
— Вотъ такъ отхвасталъ! произнесъ онъ. — Какъ же теперь въ городъ-то въѣхать? Срамота!
Купецъ былъ столько же пораженъ тѣмъ, что ѣдетъ безъ шапки, какъ если бы случилось съ нимъ нѣчто совершенно невѣроятное и гибельно-срамное.
Онъ не зналъ что дѣлать. Ѣхать въ городъ простоволосому казалось ему немыслимымъ. Вернуться за шапкой — не хотѣлось. Увидишь Надежду. Онъ не зналъ что рѣшить и не двигался, остановившись среди дороги. Въ немъ уже начинала сказываться рѣшимость, все-таки, ѣхать въ городъ, объясняя знакомымъ прохожимъ, что онъ задремалъ въ телѣжкѣ и потерялъ шапку.
Въ эту минуту впереди, ему навстрѣчу показался верховой. Иголкинъ присмотрѣлся и удивился. Такихъ всадниковъ онъ никогда еще не видалъ въ окрестностяхъ городка.
По пыльной дорогѣ скакалъ легкимъ красивымъ галопомъ, не простымъ, а какимъ-то будто ученымъ, молодой офицеръ. Вскорѣ всадникъ приблизился.
Иголкинъ разглядѣлъ красивую вороную лошадь, сильно взмыленную. Мундштукъ, сѣдло — все было щегольское. Всадникъ — молодой и красивый офицеръ былъ въ такомъ мундирѣ, какихъ Иголкинъ никогда не видалъ.
Лицо офицера, усы и глаза поразили Иголкина прежде всего тѣмъ, что они были будто сродни ненавистному Андрею. Такое же бѣловатое лицо, черные кудри, такіе же черные глаза и брови. Иголкину показалось въ первую минуту, что юнъ бредитъ и видитъ батрака Андрея въ мундирѣ, верхомъ на конѣ. Онъ собирался протереть глаза.
VI.
правитьОфицеръ подъѣхалъ къ телѣжкѣ и улыбаясь выговорилъ какимъ-то страннымъ, будто презрительнымъ голосомъ:
— Послушайте, гдѣ здѣсь хуторъ Лобанова?
Иголкинъ еще болѣе удивился. Ему казалось, что во всей окрестности не найдется ни одного человѣка, который бы сталъ спрашивать гдѣ хуторъ Лобанова. Всякому оно было извѣстно.
— Вотъ здѣсь! выговорилъ онъ наконецъ. — Вонъ видать лѣсокъ!
— Ахъ, это… Какъ же мнѣ сказали — пятнадцать верстъ.
— Не знаю-съ. Да вамъ что собственно угодно?
— А мнѣ угодно, усмѣхнулся офицеръ, — видѣть хуторъ, видѣть Лобанова и видѣть его дочерей. Говорятъ — красавицы!
Иголкинъ разинулъ ротъ.
— Правда это? прибавилъ офицеръ, какъ показалось Иголкину дерзко и назойливо.
— Про что изволите спрашивать? отвѣтилъ онъ, будто не понявъ.
— А я спрашиваю васъ, правда ли, что дочери Лобанова красавицы и что стоитъ на нихъ поглядѣть. Особливо младшая…
— Какъ для кого-съ… Обѣ изъ нихъ собственно изъ себя пригожи, выговорилъ Иголкинъ, и тотчасъ раскаялся въ своей болтовнѣ.
— Ахъ… Обѣ изъ нихъ… Это не дурно! разсмѣялся офицеръ. — А знаете, вы это напрасно безъ шапки, прибавилъ онъ вдругъ, серьезно. — Солнечный ударъ можетъ сдѣлаться.
— Какой-съ?..
— Солнечный ударъ! Такъ говорится. Припечетъ солнце, можете захворать. Гдѣ же у васъ шапка?
Иголкинъ смутился и даже слегка закраснѣлся.
— Потерялъ, должно-быть, дорогой-съ.
— А вы откуда?
— Съ хутора.
— Ну, вотъ и прекрасно, поѣдемте шапку искать.
Офицеръ двинулся, а Иголкинъ, самъ не зная какимъ образомъ, повернулъ лошадь и двинулся обратно. Офицеръ поѣхалъ шагомъ, гладя лошадь, красиво изогнувшую шею. Иголкинъ тоже поѣхалъ шагомъ.
«Что ты дѣлаешь, человѣкъ? говорилъ онъ самъ себѣ. Тамъ шапка, тамъ Андрей съ Надеждой, тутъ баринъ-офицеръ на конѣ… Какой-то переплетъ! Чудеса въ рѣшетѣ! Будто чертъ все веревочкой перевязалъ… Неразбериха!»
Между тѣмъ офицеръ разспрашивалъ Иголкина о хуторѣ и купецъ волей-неволей отвѣчалъ на всѣ вопросы.
— А правда ли, что около хутора охота удивительная? говорилъ офицеръ.
— Точно такъ съ. Дичи многое множество.
— Вы охотитесь?
— Иногда балуемся, да такъ ради смѣха одного.
— А правда ли, что Лобановъ изъ молоканъ?
— Такъ точно-съ.
— И дочери его тоже?
— Тоже-съ.
— Любопытно! А скажите, что значитъ молоканинъ? Христіанинъ онъ или такъ другое что, въ родѣ Турки?
— Нѣтъ-съ, полагается быть христіанинъ.
— Тѣмъ лучше. А правда ли, что именно одна изъ дочерей Лобанова такая красавица, какъ говорится, писаная?
— Какъ кому-съ…
— Ну, на ваши глаза какъ?
Иголкинъ вспыхнулъ. Офицеръ прищурился на него и разсмѣялся.
— Любопытно! выговорилъ онъ. — Ужъ второй такъ попадается. Знаете ли вы помѣщика Осетрова, бывающаго на хуторѣ? Махонькій такой, вдовчикъ.
— Какъ не знать-съ.
— Ну, вотъ онъ мнѣ сказывалъ про хуторъ. И когда онъ заговорилъ объ одной изъ дочерей Лобанова, то вотъ такъ же, какъ и вы… Эдакъ знаете… лицо разъѣхалось.
Иголкинъ ни слова не отвѣтилъ, но подумалъ про себя.
«Лицо разъѣхалось! Ишь какія слова говоритъ! По всему — нахалъ. И напрасно я съ нимъ на хуторъ ѣду».
А между тѣмъ, хуторъ уже былъ въ виду и черезъ пять минутъ и телѣжка и всадникъ были у воротъ. Первая фигура, появившаяся на крылечкѣ, была Надежда. Она держала въ рукахъ шапку Иголкина и, показывая ее въ протянутой рукѣ, произнесла шутливо.
— Это что? Бросились со двора, будто испужались чего.
— Нечего мнѣ пугаться! пробормоталъ Иголкинъ изъ телѣги.
— Какъ нечего? А кто боченокъ раздавилъ?
Иголкинъ побагровѣлъ. Когда онъ пришелъ въ себя, то Надежда глядѣла во всѣ глаза на незнакомаго офицера, еще не слѣзавшаго съ лошади, но гордо и холодно отвѣчала съ крыльца на его какія-то шутки.
— Только за тѣмъ, чтобы поглядѣть на васъ, полюбоваться и уѣхать, послышался Иголкину голосъ офицера.
— Глядите! отозвалась Надежда. — И я буду глядѣть. За глядѣнье денегъ не платятъ. Лишь бы только ночью потомъ не пригрезилось, да не напужало на смерть.
— А какъ васъ звать?
— Надеждой.
— Стало-быть на васъ глядѣть — надѣяться… надежду питать, смѣялся офицеръ.
— А на васъ глядѣть… примѣтно, что у вашего отца сынъ — зубоскалъ!
И Надежда, круто повернувшись, вошла въ домъ.
Офицеръ разсмѣялся громче и тотчасъ слѣзъ съ лошади, отдалъ ее Андрею и шагнулъ на крыльцо.
Иголкинъ пришелъ окончательно въ себя только тогда, когда и дѣвушка, и незнакомый военный скрылись изъ его глазъ.
— Кто такой будетъ? спросилъ его Андрей.
— А лѣшій его знаетъ! огрызнулся Иголкинъ, стараясь не глядѣть ему въ лицо.
— Вы же приволокли сюда! усмѣхнулся Андрей.
Иголкинъ не отвѣтилъ, вылѣзъ изъ телѣги и не зналъ что дѣлать. Шапка его осталась въ рукахъ ушедшей Надежды.
Въ ту же минуту на крыльцо вышла Авдотья, нѣсколько смущенная, и, увидя Иголкина, сбѣжала къ нему.
— Вы нешто его давно знаете?! воскликнула она.
— Кого-съ? удивился этотъ.
— Князя.
— Какого князя?.. вытаращилъ глаза купецъ.
— Да его… Его… Князя Кайсурова.
— Ничего я, Авдотья Климовна, не пойму.
— Да вѣдь это же князь Кайсуровъ съ вами-то пріѣхалъ?
Иголкинъ ахнулъ и ничего не отвѣтилъ.
— Такъ вы не знали?.. Живо заговорила Авдотья. — Это князь изъ Волховскаго. Андрей, да бѣги скорѣй, разыщи батюшку, скажи: князь у насъ, Кайсуровъ князь.
И Авдотья заторопилась и снова пошла въ домъ.
Иголкинъ долго простоялъ ошеломленный, но затѣмъ вздохнулъ глубоко и двинулся подъ навѣсъ.
— Отдала бы шапку! пробурчалъ онъ грустно. — И убѣжалъ бы я отсюда на край свѣта.
Но, помолчавъ, онъ прибавилъ шепотомъ:
— Ой врешь, Сергѣй. Не убѣжишь! Будешь сюда по старому бѣгать, сердце растравлять. Гляди вотъ, еще одинъ любезный прибавится… этотъ князь.
Между тѣмъ въ горницѣ сидѣлъ вновь прибывшій офицеръ, назвавшійся княземъ Кайсуровымъ.
Имя это особенно прозвучало на хуторѣ.
Имя это имѣло громадное значеніе не только въ околоткѣ и въ уѣздномъ городкѣ, но и во всей губерніи. Съ тѣхъ-поръ, что двѣ дѣвушки сюда пріѣхали съ отцомъ, выстроились и поселились на новомъ мѣстѣ, имя князя Кайсурова. стало для нихъ чѣмъ-то исключительнымъ, недосягаемо высокимъ, неизмѣримо важнымъ.
Такъ цѣлые года звучало это имя крутомъ нихъ въ ушахъ всѣхъ безъ исключенія, отъ крестьянъ до помѣщиковъ.
И теперь Надежда, оторопѣвъ, румяная и застѣнчивая, какою не бывала никогда, почти робко отвѣчала новому знакомому. Статная фигура офицера и красивый невиданный ею мундиръ не озадачили ее, но имя поразило, смутило и привело въ трепетъ.
«А этотъ князь Кайсуровъ», думалось ей въ чаду смущенія. «Самъ князь. Сидитъ тутъ. Вотъ онъ! Улыбается. И любуется! Любуется такъ же, какъ и всѣ они… Всѣ эти „турусы“. Захоти ты, и онъ тоже… Да. Такъ же, какъ и они всѣ…»
«Да. Красавица», думалось князю въ то же время. «Просто статуя, богиня. Не Венера. Скорѣе Діана».
VII.
правитьПоявленіе гвардейскаго офицера въ глуши, гдѣ онъ никогда отъ роду еще не бывалъ, произошло случайно.
Волховское — имѣніе сановника князя Кайсурова, — находившееся по сосѣдству съ Тишегладскимъ хуторомъ, было самымъ большимъ, красивымъ и благоустроеннымъ имѣніемъ во всей губерніи. Оно заключало въ себѣ восемь тысячъ десятинъ великолѣпной земли въ одномъ кускѣ, при образцовомъ хозяйствѣ, и при этомъ всякія затѣи: великолѣпный паркъ, домъ, полный какъ чаша, съ цѣлою картинною галлереей, огромныя оранжереи и грунтовые сараи. Къ довершенію, въ немъ была еще одна диковина: честный управитель изъ хохловъ, не воровавшій ни гроша и приводившій имѣніе въ цвѣтущее состояніе. Удвоивъ его доходность за нѣсколько лѣтъ управленія, онъ посылалъ все до единаго гроша владѣльцу, князю, занимавшему видный постъ въ Петербургѣ въ одномъ изъ министерствъ и мѣтившему уже лѣтъ двѣнадцать въ министры.
Это не удавалось и не могло удасться, такъ какъ слишкомъ пятидесятилѣтній князь Кайсуровъ считался самымъ пріятнымъ человѣкомъ во всѣхъ отношеніяхъ, усерднымъ и исполнительнымъ чиновникомъ, но почитался тоже совершенно неспособнымъ занять высокій отвѣтственный постъ.
Князь былъ настоящій pur sang Невскій обыватель, не допускавшій возможности и даже не понимавшій, какъ можно жить внѣ Петербурга. Зимой онъ жилъ въ своемъ домѣ на Сергіевской, лѣтомъ — на своей дачѣ на Островахъ. Изрѣдка, разъ въ три, четыре года, онъ ѣздилъ за границу, но не далѣе Германіи.
Князь былъ человѣкъ семейный, уже со взрослыми сыновьями, служившими въ гвардіи, и съ дочерьми, изъ которыхъ самая младшая кончала курсъ въ модномъ французскомъ пансіонѣ, а старшая была давно замужемъ и мать двухъ дѣтей.
Вся семья князя Александра Андреевича Кайсурова пользовалась извѣстнымъ уваженіемъ въ петербургскомъ большомъ свѣтѣ. У князя бывали вечера и балы, на которыхъ появлялись самые именитые члены большого свѣта и придворнаго круга.
Когда-то, получивъ отъ отца большое состояніе, князь удивительно съумѣлъ, живя въ Петербургѣ безвыѣздно, не разориться. Женившись на дѣвушкѣ съ большимъ состояніемъ и получивъ въ приданое три имѣнія, изъ коихъ одно именно Волховское, князь сталъ крайне богатымъ человѣкомъ.
Старшій братъ князя, — Иванъ Кайсуровъ, — напротивъ, съумѣлъ промотать быстро свою часть отцовскаго наслѣдства, да вдобавокъ съумѣлъ жениться на примадоннѣ, пѣвшей на открытомъ воздухѣ, за которой не получилъ ничего, кромѣ невообразимой родни. По счастію, у него родился и остался жить только одинъ ребенокъ — сынъ, названный Александромъ въ честь богатаго брата.
Теперь и старшій князь Кайсуровъ, и его жена, покинувшая когда-то загородную сцену, оба покинули и этотъ міръ. Оставался на свѣтѣ лишь племянникъ богача-князя — князь Александръ Ивановичъ Кайсуровъ.
Оставшись на рукахъ дяди, молодой Александръ Кайсуровъ сталъ для него истинною обузой. Дурное ли воспитаніе, или отсутствіе всякаго воспитанія, или прирожденныя свойства, воспроизведеніе въ его личности какого-нибудь предка матери примадонны, но молодой князь Кайсуровъ, поступившій въ кирасиры и жившій въ Петербургѣ на счетъ дяди, съ первыхъ же шаговъ по службѣ не обѣщалъ ничего хорошаго.
Онъ велъ жизнь самую легкомысленную, входилъ постоянно въ долги, которые дядя безпрекословно уплачивалъ, тщетно стараясь исправить племянника и тщетно надѣясь, что онъ остепенится съ годами.
Раза два собирался онъ женить племянника, но это не удалось. Одна богатая невѣста уже сильно не понравилась самому офицеру, другая, нравившаяся ему, сама не пожелала выйти за извѣстнаго въ Петербургѣ повѣсу.
Быть можетъ, если бы дядя отнесся къ племяннику строже, отказался бы платить его долги, поставилъ бы свои условія, то молодой князь немножко остепенился бы; но добродушный князь Александръ Андреевичъ не могъ этого сдѣлать.
Вдобавокъ, и княгиня любила племянника, находила, что, хотя онъ и повѣса, но что она бы предпочла, еслибы ея сыновья не были такіе «тюлени» и болѣе походили бы на двоюроднаго брата. Дочери княгини точно также любили и баловали своего кузена Сашу.
Изрѣдка у молодого князя бывали непріятныя и довольно некрасивыя исторіи въ полку и, наконецъ, за послѣднюю зиму случился небольшой скандалъ.
Молодой князь Александръ, будучи навеселѣ, во время кутежа съ товарищами въ одномъ изъ лучшихъ петербургскихъ ресторановъ, случайно повздорилъ съ кутящимъ въ сосѣднемъ номерѣ офицеромъ, но при томъ высокопоставленнымъ лицомъ.
Исторія въ ресторанѣ изъ-за Цыганки нашумѣла на весь Петербургъ. Общество раздѣлилось. Многіе оправдывали молодого князя, говоря, что высокопоставленный штабъ-ротмистръ, несмотря на свое общественное положеніе, не имѣлъ права произносить такихъ грубыхъ словъ по отношенію въ гвардейскому офицеру. Другіе приняли сторону именитаго штабъ-ротмистра и говорили, что князь Кайсуровъ долженъ былъ на этотъ разъ придержать языкъ за зубами.
Такъ, или иначе, но князь Александръ, какъ кувшинъ затѣявшій по воду ходить, тутъ и голову сложилъ. Сначала предполагали исключить его изъ полка, затѣмъ просто приказать подать въ отставку, но понемногу, однако, дѣло уладилось. Молодому Кайсурову приказано было перейти въ Армію.
Добродушный дядя-богачъ опечалился судьбой племянника и рѣшился хлопотать за него, чтобъ онъ могъ остаться попрежнему въ полку, а пока, чтобъ оттянуть время, онъ спровадилъ его вонъ изъ Петербурга, предложивъ поѣхать прожить мѣсяца три мирно и тихо въ великолѣпномъ Волховскомъ.
VIII.
правитьИ вотъ теперь гвардейскій повѣса, по своему умный, безпечный, веселый, легкомысленный, явился въ глушь въ первый разъ въ жизни. Онъ предпочелъ занять двѣ комнаты въ маленькомъ красивомъ павильонѣ въ концѣ сада, нежели поселиться одному въ пустомъ, какъ бы одичаломъ и огромномъ домѣ Волховского. Первые дни своего пребыванія онъ не зналъ, что съ собой подѣлать, и окончательно сходилъ съ ума отъ тоски.
Разумѣется, прежде всего, въ качествѣ гвардейца-кавалериста, князь Александръ началъ экскурсіи верхомъ по всему уѣзду. Попробовалъ онъ поѣхать познакомиться къ кое-кому изъ помѣщиковъ, но послѣ двухъ, трехъ визитовъ отказался отъ мысли имѣть знакомыхъ. Слишкомъ мало было общаго между этими хозяевами, толковавшими только о сельско-хозяйственныхъ злобахъ, и кирасиромъ, провертѣвшимся все юношество и молодые годы на Невскомъ и на Островахъ.
Первое время князя потѣшали его дальнія поѣздки верхомъ по разнымъ селамъ и балагурство съ деревенскими молодухами. Кромѣ того, забавляло его равно бесѣдовать съ управляющимъ Волховского Петромъ Петровичемъ Рябченко, который съумѣлъ сочетать въ себѣ удивительнаго хозяина съ легкомысленнымъ и добродушнымъ шутникомъ.
Цѣлые дни, начиная съ шести и семи часовъ утра и до захода солнца, Петръ Петровичъ былъ серьезнѣйшій человѣкъ «по части плуговъ, сѣнокосовъ, умолотовъ и другихъ іероглифовъ», какъ выражался князь. За то при заходѣ солнца Рябченко былъ свободенъ и проводилъ вечера съ молодымъ княземъ, сочувствуя всему, что князь говорилъ.
Рябченко бывалъ по два раза въ году въ Петербургѣ съ докладомъ у помѣщика князя, оставался около недѣли и пользовался столицей всячески, какъ только могъ пользоваться. Пятидесятилѣтній холостякъ, добродушный хохолъ, получая четыре тысячи жалованья и не тратя дома почти ни гроша, обыкновенно привозилъ въ Петербургъ «на свое продовольствіе и удовольствіе» до тысячи рублей.
Когда Рябченко разсказалъ теперь князю, какъ онъ умудрялся разсорить тысячу рублей въ одну недѣлю въ Петербургѣ, не имѣя почти знакомыхъ, то князь хохоталъ до истерики. Разумѣется, при этомъ оба сожалѣли, что когда-то не познакомились ближе.
— Помилуйте, князь, говорилъ Рябченко, — какъ могъ я мечтать близко познакомиться съ молодымъ гвардейскимъ офицеромъ, я — деревенскій неотесанный житель и управитель.
— Помилуйте, восклицалъ князь, — какъ же я-то могъ думать, что найду въ васъ такого весельчака! Я васъ боялся! Когда дядя описывалъ, какъ вы управляете Волховскимъ, какой вы хозяинъ и въ какой видъ вы привели все имѣніе, то на, меня страхъ нападалъ. Вы мнѣ казались какимъ-то чудищемъ. Отъ васъ, знаете ли, овиномъ пахло.
Однажды, во время бесѣды съ Хохломъ, князь вдругъ спросилъ у него:
— Петръ Петровичъ, а вы ферлакуръ?
— Какъ то есть? не понялъ хохолъ.
Князъ объяснился.
— Есть грѣхъ! разсмѣялся Рябченко. — Извѣстно не такъ какъ вы, петербургскіе гвардіи кавалеры. А по нашему, деревенскому…
Когда князь объѣздилъ верхомъ весь уѣздъ и совершенно не зналъ что дѣлать, Рябченко предложилъ ему заняться охотой, говоря, что по этой части въ предѣлахъ имѣнія была золотое дно:
— И болотной, и лѣсной дичи у насъ — что мошкары!
Кайсуровъ тотчасъ выписалъ себѣ изъ Петербурга черезъ двоюродныхъ братьевъ ружья, всѣ принадлежности и даже отличную собаку. Все это уже прибыло, но онъ не начиналъ охотиться, такъ какъ это вовсе не казалось ему заманчивымъ.
За это время, навѣстивъ одного изъ мелкопомѣстныхъ помѣщиковъ, нѣкоего Осетрова, онъ нашелъ у него прекрасный билліардъ и отъ тоски сталъ ѣздить къ сосѣду всякій день, чтобы сыграть нѣсколько партій. Именно отъ этого Осетровъ князь Кайсуровъ случайно узналъ о существованіи на свѣтѣ Клима Лобанова и его двухъ дочерей «монументовъ».
Наконецъ, какъ-то раза два съѣздивъ къ этому Осетрову, онъ не засталъ его дома и узналъ, что помѣщикъ на охотѣ близъ Лобановскаго хутора. Князь сталъ просить новаго пріятеля захватить его съ собой на охоту, чтобы побывать на хуторѣ.
Обѣщавшій Осетровъ сталъ однако откладывать исполненіе обѣщанія и скоро князь замѣтилъ, что помѣщикъ положительно старается увильнуть. Тогда, не откладывая въ долгій ящикъ, князь Кайсуровъ рѣшился самъ отправиться верхомъ къ «Лобановскимъ монументамъ».
Конечно, знакомство князя съ Надеждой Лобановой, благодаря праздности и скукѣ обстановки, сразу заинтересовала его. Ему показалось, что онъ никогда еще не встрѣчалъ такой странной и милой дѣвушки.
«Сама природа!» думалось ему. «Пышная, сильная и грубоватая.»
Но отъ этой грубоватости въ Надеждѣ такъ и бьетъ въ глаза и сердце тѣмъ, что въ диковину ему — искренностью мысли, чувства, всякаго взгляда, не только слова. Кромѣ того, князь нашелъ въ Надеждѣ больше своеобразнаго, чѣмъ въ тѣхъ женщинахъ полусвѣта, которыхъ только и знавалъ онъ близко въ Петербургѣ. И русскія, и француженки, и представительницы другихъ націй были сфабрикованы всѣ по одному шаблону, безъ чего-либо своего, единичнаго и индивидуальнаго. Мѣра приложимая къ нимъ — особенная… На нихъ надо смотрѣть, какъ на вилки, ложки, яблоки и апельсины. Только въ цѣлой дюжинѣ, или въ цѣломъ десяткѣ будто есть какой-то смыслъ, цѣлесообразность, значеніе.
Эта же молодая дѣвушка монументальнаго сложенія и съ дѣтски-дерзкимъ лицомъ была прежде всего личностью, не походила ни на кого изъ прежде видѣнныхъ княземъ женщинъ. Безграмотная, родившаяся и выросшая въ глуши полей и лѣсовъ, Надежда не долго смущалась его громкимъ въ губерніи именемъ и его положеніемъ и еще менѣе смущалась отъ его дерзкихъ рѣчей. Она вскорѣ же стала смотрѣть на него съ высоты своего величія, то-есть съ высоты власти красоты. И князь почувствовалъ это тотчасъ же. Онъ ей былъ то же самое, что и всѣ другіе ухаживатели — рабъ, данникъ красоты.
Князь никакъ не могъ объяснить себѣ, откуда является въ дѣвушкѣ эта смѣлость и самоувѣренность. Онъ не догадывался, что Надежда была воспитана не этою глушью и не крестьяниномъ-отцомъ, а была воспитана и избалована толпой всякихъ обожателей самаго разнаго сорта — отъ помѣщика-дворянина да простого парня батрака.
IX.
правитьРазумѣется, князь тоже записался въ охотники, то-есть, являясь чуть не ежедневно на хуторъ, бралъ съ собой ружье и собаку.
Прошелъ лишь мѣсяцъ съ перваго появленія князя Кайсурова у Лобановыхъ, между тѣмъ совершилось нѣчто важное. Офицеръ былъ безъ ума влюбленъ въ Надежду. Онъ уже давно признался Рябченко, что очень серьезно увлеченъ красавицей молоканкой, хотя ничего подобнаго не бывало съ нимъ никогда, и онъ самъ не можетъ объяснить себѣ, какимъ образомъ это произошло.
— Въ ней что-то есть, часто повторялъ онъ, — какой-то магнитъ. Притягательная сила! Чародѣйка она, хотя и безграмотная и, собственно говоря, крестьянка.
— Что же вы намѣрены дѣлать? практически отнесся Рябченко.
— Какъ что? Добиваться. Выражаясь казеннымъ образомъ: добиться взаимности.
— Чтобы сдѣлать ее княгиней? улыбнулся Рябченко.
— Помилуйте, что вы!
— Въ противномъ случаѣ, князь, навяжете вы себѣ на шею прескверную исторію.
— Почему же это?
— А потому, изволите видѣть, вздохнулъ хохолъ, что Лобановъ — тятенька — человѣкъ не изъ обыкновенныхъ. Я его знаю давно, а по правдѣ говоря, по сю пору никакъ его раскусить не могу. Вижу только, что не изъ простаковъ онъ…
— И нечего мнѣ его раскусывать! разсмѣялся князь.
— Нѣтъ, вы не такъ относитесь къ нему. Онъ — человѣкъ очень умный, конечно, по-мужицки; тоже по-мужицки, но и по-молокански, гордъ и честолюбивъ. А главное, онъ человѣкъ, какихъ мало бываетъ на свѣтѣ, въ одномъ отношеніи.
Рябченко задумался.
— Не знаю, какъ вамъ это лучше объяснить! Ему изволите видѣть, этому хуторянину Лобанову, прозвищемъ Климу, все представляется на свѣтѣ не такъ, какъ намъ. Всѣ, изволите видѣть, равны предъ Богомъ, а законъ дѣлаетъ различіе, потому что законъ дуракъ. Пріѣзжай къ нему на хуторъ самое высокопоставленное лицо, и Климъ будетъ на него смотрѣть, какъ на такого же человѣка съ плотью и кровью, какъ и онъ самъ. Будетъ онъ съ нимъ вѣжливъ, но въ душѣ будетъ его считать равнымъ себѣ, если не ниже.
— Ну, такъ что же? спросилъ князь.
— А то, изволите видѣть, коли случись что между вами и Надеждой, — тятенька устроить свѣтопреставленіе.
— И устраивай! Мы съ вами возьмемъ мѣста въ первомъ ряду и будемъ смотрѣть.
— Нѣтъ, вы, стало быть, меня не поняли. Если бы вы поняли, то вы бы стали Клима опасаться.
Князь ничего не отвѣтилъ и махнулъ рукой.
Разумѣется, офицеръ повѣса продолжалъ свои посѣщенія на хуторъ съ ружьемъ и собакой попрежнему, то-есть почти каждый день. Иногда онъ, ради приличія, тоже отправлялся стрѣлять дичь, ходилъ часъ, или два по болоту и возвращался, конечно, ничего не застрѣливъ.
Иногда, въ особенности за отсутствіемъ Лобанова, онъ просиживалъ цѣлые часы съ Надеждой. Конечно, онъ давно уже признался ей въ любви и объяснилъ дѣвушкѣ, что серьезно любитъ ее и готовъ на всякія жертвы, на все…
— Но вѣдь въ церковь со мной не пойдете? шутила Надежда.
— Сама посуди, развѣ это возможно? отчаянно восклицалъ князь.
— Конечно, невозможно! отзывалась дѣвушка.
Почти съ перваго дня появленія князя, затѣмъ отъ его частыхъ посѣщеній на хуторѣ, многое перемѣнилось. Самъ хозяинъ сталъ нѣсколько мрачнѣе и косился на князя болѣе, чѣмъ на кого-либо изъ другихъ гостей.
Авдотья, наоборотъ, хотя и бывала часто задумчива, но какъ бы повеселѣла; причина была та, что Иголкинъ больше и чаще говорилъ съ ней, и сдержаннѣе относился къ сестрѣ. Бывалъ же онъ по прежнему часто, и Авдотья приписывала это себѣ въ честь.
Вмѣстѣ съ тѣмъ и всѣ другіе ухаживатели, тоже продолжая появляться часто, всѣ до единаго, странно относились къ новому гостю, князю. Всѣ попросту явно ревновали къ нему своего идола.
Секретарь Мошкинъ окончательно осовѣлъ, являлся, чтобы только сидѣть молча и грустно повѣся носъ. Студентъ Вальковъ раздражительно относился и къ Надеждѣ, и къ князю. Раза два или три у него были очень рѣзкія столкновенія съ соперникомъ. Онъ не стѣснялся и говорилъ князю дерзости постоянно. Но больше и чаще всего толковалъ только студентъ-медикъ объ аристократахъ, о принятыхъ якобы въ большомъ свѣтѣ мерзостяхъ, которыя таковыми тамъ не считаются, но за которыя въ другой средѣ всякаго человѣка можно повѣсить, ухлопать.
— Если бы у меня была сестра, говорилъ онъ, да попала бы въ извѣстное положеніе по милости какого нибудь Донъ-Жуана, то я бы его пристрѣлилъ. А можетъ быть и ее, такъ какъ если соблазнитель виновенъ, то, бываетъ, соблазненная еще болѣе виновна, если только она умная дѣвушка и съ сердцемъ.
Иголкинъ тоже страшно ревновалъ Надежду, но на особый ладъ. Онъ былъ угрюмъ, задумчивъ, мало говорилъ и отрывисто отвѣчалъ всѣмъ, но за то постоянно исподлобья почти не спускалъ глазъ съ Надежды. Страсть невидимо бушевала въ этомъ огромномъ силачѣ, захвативъ его всего.
Во время этихъ молчаливыхъ посѣщеній, когда Иголкинъ видалъ князя, любезничающаго съ Надеждой, ему казалось, что сердце его бьется въ груди такъ, что выскочитъ, или лопнетъ. Когда князь приближался къ Надеждѣ, сидѣлъ слишкомъ близко отъ нея, или, шутя, бралъ ее за руку, плотный и здоровый мужикъ Иголкинъ блѣднѣлъ какъ полотно и быстро уходилъ изъ горницы.
Всѣ другіе, и розовенькіе братья Парѣевы, и помѣщикъ Осетровъ, тоже попрежнему являвшіеся, кисло поглядывали и на дѣвушку, и на князя.
Наконецъ, былъ еще одинъ человѣкъ, который совершенно измѣнился и нравомъ, и видомъ. Это былъ батракъ Андрей. Уже нѣсколько разъ Лобановъ спрашивалъ у своего любимца.
— Не хвораешь ли, Андрей?
— Чего вы? отзывался батракъ. Я отродясь не хворалъ. Это — барское баловство, а нешто мужикъ можетъ хворать?
Тѣмъ не менѣе Андрей ходилъ темнѣе ночи, такъ какъ его отношенія съ Надеждой уже давно и быстро измѣнились. Онъ одинъ изо всѣхъ зналъ то, чего никто не зналъ, даже самъ князь Кайсуровъ не зналъ.
Андрей убѣдился ясно въ одномъ… Повидимому, лишь играющая съ княземъ дѣвушка и постоянно подсмѣивающаяся надъ нимъ, только показываетъ видъ, что князь якобы немного заинтересовалъ ее, а въ сущности она давно безъ памяти влюблена въ него.
X.
правитьИ однажды Андрей рѣшился объясниться съ Надеждой, сказать ей, что она стала совсѣмъ непріязненно относиться къ нему и что онъ окончательно увѣренъ въ томъ, чего никто още не знаетъ.
Надежда стала упорно отрицать даже и то, что князь ей просто нравится, не только любитъ она его. Но на ѣдкіе попреки Андрея, что она перемѣнилась къ нему, Надежда вдругъ раздражительно отвѣтила:
— Прискучилъ парень-мужикъ, ну и бросилась нимъ лясы точить. Что же? Подъ судъ меня за это?
— А князь-то чѣмъ любопытнѣе! отгрызнулся Андрей. — Золотыми пуговицами.
— И онъ не очень любопытенъ, а все-таки лучше и краше мужика.
— Такъ что лучше итти въ полюбовницы къ князю, чѣмъ въ жены къ мужику?
— Пожалуй, что и лучше! разсмѣялась Надежда.
— И смѣхомъ такое сказывать не надо. Вотъ что!
— Да я не смѣючись говорю. Правда это сущая.
— А предъ Богомъ что? Грѣха не боишься?
— Богъ далече, и онъ одинъ безъ грѣха, уже не смѣясь отозвалась дѣвушка.
— А предъ людьми срамъ?
— Что мнѣ люди! Нешто на свѣтѣ для людей живешь? На свѣтѣ для себя живешь.
— А отецъ? — Клима не опасаешься?
— Что онъ сдѣлаетъ? Ничего не сдѣлаетъ!
— И врешь! Или врешь, или обманываешься. Батька твой не таковъ человѣкъ. Онъ двухъ быковъ за рога въ городъ таскалъ со злости.
— Дочь родную не тронетъ…
— И врешь!
— Ну, а тронетъ — пущай его! махнула рукой Надежда.
— Да вѣдь какъ тронетъ! Можетъ такъ тронутъ, что и конецъ тутъ же.
— Двухъ смертей не бывать, а одной не миновать! рѣшительно проговорила Надежда. — А все жъ таки скажу, что батька на что другое гораздъ и опасенъ, а на родную дочь осѣкется. Рука не поднимется.
— Пущай, выговорилъ Андрей глухо, — пущай будетъ по твоему. Но коли у батьки рука не поднимется, тогда, Надежда, смотри, чтобъ у кого другого, не родного, рука не поднялась!
— У тебя что ли? По какому же это закону…
— А по такому, Надежда, что не балуй съ человѣкомъ! Человѣкъ чувствіе имѣетъ и чувствіемъ своимъ мучается. У иного отъ дѣвичьяго баловства смерть на душѣ бываетъ. Потемнѣетъ все въ головѣ, не помнитъ человѣкъ, что думаетъ и что дѣлаетъ, и въ иное время на всякое бѣдовое готовъ. Я изнылъ отъ твоей повадки со мной. Я уже два раза собирался удавиться, вотъ тутъ въ конюшнѣ.
— Слышали мы это! разсмѣялась Надежда. — Иголкинъ тоже съ полдюжины разовъ топиться собирался!
И она звонко разсмѣялась.
— Ну, дѣвушка, хорошо. Довольно! вытянулъ Андрей руку впередъ, какъ бы рѣшая что-то. — Больше такого разговору промежъ насъ не будетъ. Довольно — говорю! Безъ ножа ты меня рѣзнула. Теперь, почитай такъ, что нѣтъ меня на свѣтѣ для тебя.
— Скажите, чѣмъ испугалъ! Жила всю жизнь безъ тебя и проживу. Мнѣ нашъ дворной песъ Шарикъ нужнѣе тебя и больше у меня къ нему привычки. Право мнѣ Шарикъ этотъ…
— Замолчи ты! вскрикнулъ Андрей и поблѣднѣлъ какъ смерть; онъ захлебнулся, схватилъ себя за сердце и быстро побѣжалъ прочь…
XI.
правитьПрошло двѣ недѣли. На хуторѣ было все то же — съ родѣ постоялаго двора. Всѣ вздыхатели бывали часто попрежному, но являлись будто по какому особому дѣлу, ибо у всѣхъ на лицѣ былъ какой-то вопросъ, или какое-то ожиданіе. Всѣ были неспокойны.
И весь этотъ разношерстный народъ, отъ чахлаго писаря и румяненькихъ братьевъ Парѣевыхъ до озлобленнаго совершенно студента, до загадочно-молчаливаго, будто застывшаго Иголкина — всѣ одними и тѣми же злыми глазами глядѣли на князя. Казалось, они были готовы растерзать его.
Многіе изъ нихъ закидывали иногда словечко самому Лобанову на счетъ дочери и князя, но Климъ отвѣчалъ имъ однимъ суровымъ взглядомъ и гордымъ словомъ:
— Что брешете! Моя Надежда въ мать и меня уродилась. Подите въ столицу, выищите какую княгиню, которая бы ей по плечу была. Бываете и часто, а дѣвицу не знаете и не разумѣете.
Что думалъ Лобановъ про себя, почему онъ дозволялъ князю пріѣзжать каждый день и подолгу засиживаться съ Надеждой — никому было неизвѣстно. Многіе дивились, а нѣкоторые, какъ помѣщикъ Осетровъ, рѣшили, что умный Климъ глупитъ. Воображаетъ мужикъ, что князь настолько влюбится въ Надежду, что способенъ жениться на ней.
Между тѣмъ князь, умный и красивый малый, изящный, обладавшій вообще талантомъ нравиться, прилагалъ всѣ старанія, изъ кожи лѣзъ, чтобы заставить красавицу сдаться. И разумѣется, дѣвушка, давно уже влюбленная въ князя безъ ума, теперь боролась изъ послѣднихъ силъ съ охватившимъ ее чувствомъ: она старалась играть и скрывать правду это всѣхъ и даже боялась признаться себѣ самой, что она готова на все…
Однажды, мѣсяца черезъ полтора послѣ ихъ знакомства, князь прибѣгнулъ къ послѣднему рѣшительному средству. Онъ вдругъ сообщилъ Надеждѣ, что долженъ возвращаться въ Петербургъ по дѣлу и не вернется вовсе, если она не любитъ его.
Онъ попросилъ дѣвушку быть у него, или дать ему свиданіе гдѣ-либо по близости отъ хутора, чтобы проститься съ нею, быть можетъ, на всегда.
Въ ту же ночь Надежда, потрясенная внезапною вѣстью, тайкомъ отъ отца и даже отъ спавшей съ нею сестры, выбѣжала изъ хутора и добѣжала за версту въ лѣсъ.
Здѣсь ее ожидалъ князь съ шарабаномъ. Онъ сталъ умолять Надежду на одинъ часъ времени поѣхать къ нему въ Волховское, увѣряя, что ночью никто не увидитъ и не узнаетъ ее.
Надежда отказалась наотрѣзъ. Они сѣли на траву и князь грустно и взволнованно — играя въ отчаяніе — объяснилъ дѣвушкѣ, что она должна рѣшить свою и его судьбу.
— Если ты любишь меня, сказалъ князь, — то докажи мнѣ это тотчасъ же… Тогда оставшись, я черезъ недѣли двѣ поѣду въ Петербургъ просить дядю позволить мнѣ жениться на тебѣ. Я знаю, онъ согласится… А если не согласится, я не погляжу на это…
Надежда была спокойна, крайне грустна, не отвѣчала на ласки и поцѣлуи князя и наконецъ вымолвила:
— Отчего же вамъ не теперь ѣхать просить дядюшку. Теперь… И вернуться… И тогда вѣнчаться намъ…
— Я хочу, чтобы ты мнѣ доказала свою любовь и доказала свое довѣріе ко мнѣ, горячо сказалъ князь. — Такъ дѣйствовать… по твоему… просто прямо вѣнчаться — невозможно. У меня подозрительный характеръ и я всю мою жизнь буду думать, что ты притворялась со мной, хотѣла выйти замужъ за князя Кайсурова… Изъ-за одного самолюбія, а не изъ любви. Если ты станешь моею… ну, любовницей, то я повѣрю, что ты любишь меня.
— А если вы меня обманете и бросите…
— Какъ не стыдно тебѣ говорить это! воскликнулъ князь восторженно. — Ты же видишь, какъ я люблю тебя. Согласись ждать три недѣли, и я повѣрю твоей любви. Ты будешь приходить сюда и я буду увозить тебя въ Волховское. Не въ большой домъ, а въ маленькій домикъ, въ саду, гдѣ я живу одинъ.
Надежда слушала и тоскливо мотала головой, наконецъ слезы показались на глазахъ ея. Князь началъ страстно умолять ее вѣрить ему и не считать подлымъ человѣкомъ.
— Если вы обманете меня, то есть люди, которые, узнавъ все, убьютъ меня. А можетъ и васъ.
— Пустое… За что?.. Чрезъ мѣсяцъ мы будемъ уже, вѣроятно, обвѣнчаны! А пока никто ничего не узнаетъ.
Надежда молчала и плакала.
— Въ такомъ случаѣ, рѣшилъ наконецъ князь… Прощай! Богъ съ тобой. Завтра я ѣду и мы никогда не увидимся. Я думалъ, что ты меня любишь.
Князь всталъ и, повидимому, хотѣлъ удалиться.
— Стойте! отчаянно вскрикнула Надежда…
Онъ вернулся и сѣлъ снова около нея…
До зари пробыли они здѣсь и разставаясь условились, что Надежда снова явится сюда и согласится ѣхать въ Волховское.
На слѣдующую ночь Надежда была въ лѣсу еще прежде князя… Онъ пріѣхалъ и подивился спокойствію дѣвушки, но ошибся…
Это было не спокойствіе. Надежда казалась застывшею отъ ужаса того, на что рѣшилась.
Разумѣется, доскакать отъ лѣса до края сада Волховскаго, было дѣломъ четверти часа.
На зарѣ Надежда уже входила тихо на дворъ хутора, думая не объ опасности быть замѣченною кѣмъ-либо, а о совершенно иномъ… о завтрашнемъ новомъ свиданіи.
Съ этого дня нѣчто на хуторѣ измѣнилось. Князь сталъ бывать не всякій день. Всѣ соперники повеселѣли, видя, что отношенія между молодымъ княземъ и Надеждой какъ бы измѣнились къ худшему, стали какъ бы холоднѣе. Всѣ были довольны.
Студентъ Вальковъ тоже сталъ веселѣе и однажды вечеромъ объяснилъ Надеждѣ:
— Радъ я, что князь отъ васъ отсталъ! Я все-таки надѣюсь черезъ годъ, кончивъ ученье, побывать здѣсь и серьезно переговорить съ вами. Моя любовь къ вамъ много сильнѣе и глубже, чѣмъ у всѣхъ этихъ болвановъ. Я не могъ свыкнуться съ мыслью, что вы можете быть влюблены въ этого шелопая. Слава Богу, что ничего не было и нѣтъ. Еслибы что между вами случилось, вотъ вамъ Богъ, Надежда Климовна, я бы способенъ былъ его или васъ убить.
Разговоръ студента съ дѣвушкой и эти слова случайно были подслушаны братьями Нарѣевыми, которые въ это время вмѣстѣ съ Андреемъ ладили удочки, чтобъ итти ловить рыбу.
— Вона какъ! пробурчалъ Андрей. — Какая у насъ на хуторѣ тишь да гладь! Только и слышишь, собираются люди рѣзаться, да убивать, топиться, да смертоубійствовать.
Однако, насколько повеселѣли всѣ вздыхатели, настолько сталъ сумраченъ самъ Лобановъ. Онъ такъ же занимался своимъ хозяйствомъ, такъ же былъ попрежнему простъ въ обращеніи со всѣми; но всѣ, даже глупый Мошкинъ, замѣтили, что у хуторянина Клима взглядъ положительно перемѣнился. Совершенно иначе смотритъ человѣкъ. Точно будто вынули у него его прежніе глаза и вставили другіе.
И главное, поразившее всѣхъ, было то, что взглядъ Клима наводилъ на нихъ необъяснимый страхъ, какой-то невольный трепетъ. На каждаго Климъ глядѣлъ такъ, какъ еслибы собирался его взять за горло и при своей силѣ убить, просто швырнувъ о землю.
— Ну, Климъ Андронычъ, думалъ Андрей. — Кажись ты наконецъ прозрѣлъ срамоту свою.
XII.
правитьМиновалъ цѣлый мѣсяцъ. Былъ праздничный день. На хуторѣ было особенно весело. Всѣ до единаго человѣка изъ часто бывавшихъ гостей съѣхались по уговору заразъ. Хозяева и гости весело собирались… Наканунѣ была рѣшена затѣя — отправляться всѣмъ вмѣстѣ на охоту цѣлою арміей, но не зря, а побившись объ закладъ. Кто больше всѣхъ настрѣляетъ, тому жертвуется ружье, купленное въ складчину у князя Кайсурова. Не только Климъ съ ружьемъ, давно подареннымъ ему Осетровымъ, но даже Андрей съ какимъ-то самопаломъ — всѣ собрались.
Охотники должны было сначала разсыпаться по лѣсу, а затѣмъ собраться вмѣстѣ у небольшого озерка, куда заранѣе должны были отправиться въ телѣгѣ двѣ сестры. Дѣвушки везли закуску, яйца, овощи, жареныхъ куръ, всякую всячину, привезенную Иголкинымъ изъ своей лавки, а вмѣстѣ съ тѣмъ, разумѣется, главное — самоваръ.
Поѣсть и напиться чаю на лужайкѣ околѣ озера, конечно, придумалъ князь. Климъ шутилъ, но мысль эта его забавляла.
— По-барски, говорилъ онъ, — люди ѣдятъ въ горницахъ, потому что цѣлый день маются на дворѣ въ работѣ. А баре торчатъ все въ хоромахъ, такъ ради диковины ѣдутъ пить и ѣсть на травѣ.
Часа въ четыре вся компанія съ ружьями на плечахъ и съ собаками. двинулась въ лѣсъ и разсѣялась.
— А вы, чуръ, все-таки поосторожнѣе! сказалъ Вальковъ. — Насъ много, какъ бы кто кого не пристрѣлилъ.
— Да, это вѣрно! замѣтилъ Климъ.
— Зачѣмъ? отозвался кто-то. — Птицу-то стрѣляешь вѣдь вверхъ, а не по землѣ. Это вотъ только Климу Андронычу съ непривычки надо помнить.
Всѣдъ за охотниками двѣ сестры въ телѣгѣ, гдѣ была всякая рухлядь, посуда и всякая всячина, выѣхали опушкой лѣса къ озерку.
Пріѣхавъ на мѣсто, обѣ сестры живо все повытаскали и устроили; онѣ зажгли костеръ, приладили по бокамъ два бревна, положили два куска желѣза и сдѣлали нѣчто въ родѣ печки.
Въ лѣсу то и дѣло раздавались выстрѣлы, дичи было, очевидно, много. Сестрамъ прискучило скоро сидѣть безъ дѣла и онѣ рѣшили пойти тоже въ сосѣдній лѣсокъ за ягодами и грибами.
— Не подстрѣлили бы! заявила Авдотья.
— Зачѣмъ! Мы не туда… Мы вонъ въ энтотъ пойдемъ.
Авдотья согласилась было, но потомъ раздумала и отказалась.
— Ступай ты, а я останусь. Нешто можно добро такъ бросать! Не ровенъ часъ, какой-нибудь мужикъ забредетъ изъ деревушки, да и стащитъ что. Они Рѣшетниковцы — всѣ воры. Я ужъ посижу.
Авдотья осталась, а Надежда, захвативъ лукошко для грибовъ, быстро двинулась и скрылась въ лѣсу.
Въ то же самое время, какая-то фигура съ ружьемъ, будто наблюдавшая за сестрами, ползкомъ двинулась вдоль опушки. Миновавъ то мѣсто, гдѣ Авдотья могла замѣтить его, человѣкъ этотъ кустами, почти рысью, пустился въ тотъ же лѣсъ, куда вошла Надежда.
Прошло еще около часу. Пальба почти не прерывалась. Мѣсто это было извѣстно, какъ самое богатое дичью. Наконецъ, послѣ захода солнца, понемногу, одинъ за другимъ, появились всѣ охотники.
У всякаго было поле. Климъ убилъ двухъ тетеревовъ. Даже Андрей, косясь на всѣхъ, принесъ какую-то птицу, имени которой онъ самъ не зналъ. Птица оказалась — тараруйка.
— Ай да поле! смѣялись всѣ охотники.
— И больше въ вѣкъ не буду! весело махнулъ рукой Андрей. — Какъ ружье выпалитъ, такъ меня по мордѣ. Глядите что у меня!
Дѣйствительно, у батрака правая щека была нѣсколько припухшая.
— Слабо держалъ прикладъ.
Всѣ долго смѣялись надъ вспухнувшею щекой. Андрей тоже смѣялся, но глупымъ и страннымъ смѣхомъ.
Въ то же время Климъ и Иголкинъ поглядѣли другъ на друга и будто остолбенѣли… Иголкинъ подумалъ:
«Что это Климъ? Что съ нимъ такое?»
А Климъ точно также, увидя странный взглядъ Иголкина, подумалъ буквально то же самое. Ему что-то особенное почудилось въ лицѣ лавочника.
Одинъ Вальковъ не разговаривалъ, не смѣялся, и какъ бы ничего не замѣчалъ. Онъ былъ сумрачнѣе, чѣмъ когда-либо.
— Что съ вами? спросилъ у него князь.
— Глупость! Портмоне съ деньгами потерялъ въ лѣсу! отозвался студентъ.
— А много?
— Да рублей пятьдесятъ — все-таки деньги.
Наконецъ одинъ изъ румяныхъ братьевъ Парѣевыхъ заявилъ самодовольно:
— А вѣдь закладъ-то мой. У меня поле — сорокъ двѣ пары.
— Ладно! Увидимъ. Сочтемся послѣ, а теперь надо закусывать, объявилъ Осетровъ. — И у меня не мало набито…
Оглянувшись, помѣщикъ ахнулъ удивленно:
— А гдѣ же Надежда Климовна?
— И то правда — гдѣ же? спросилъ Климъ у дочери.
— Пошла за грибами, да и провалилась, заявила Авдотья. — Придетъ.
Всѣ усѣлись и принялись съ азартомъ за ѣду. Всѣхъ охотнѣе принялся за курицу проголодавшійся князь. Онъ былъ въ духѣ. Не умѣя стрѣлять, онъ принесъ штукъ пятнадцать дичи, но за то, не жалѣя, конечно, пороха и дроби, далъ болѣе полсотни промаховъ.
XIII.
правитьПрошло нѣсколько времени. Вечерѣло и становилось темно. Наконецъ уже наступила и ночь. Авдотья уже давно нѣсколько разъ поминала:
— Что же это Надежда?
И наконецъ, кто-то прервавъ общій говоръ и смѣхъ, замѣтилъ тревожно:
— Да ужъ не приключилось ли чего?
— Помилуй Богъ! Что же можетъ приключиться?
— Все-таки. На грѣхъ мастера нѣтъ, сказывается.
— Нѣтъ, сумрачно выговорилъ Лобановъ, — и на грѣхъ мастера бываютъ!
И онъ окинулъ всѣхъ тѣмъ взглядомъ, который за послѣднее время такъ всѣхъ озадачивалъ. Затѣмъ, переглянувшись съ Андреемъ, Лобановъ вымолвилъ:
— Что жъ, господа честные, угостились, а теперь пойдемъ Надежду аукать. И въ самомъ дѣлѣ, пожалуй, волки ее заѣли.
— А нешто у васъ есть волки? спросилъ Мошкинъ глупымъ голосомъ.
— Есть, отозвался угрюмо Андрей, — только не такіе лѣсные, да пушистые, да съ хвостами. А совсѣмъ другой масти… Изъ таковскихъ, что собака не беретъ.
Вся гурьба направилась въ тотъ лѣсъ, куда ушла за грибами Надежда, и разсыпались по лѣсу. Всѣ принялись аукать и звать.
Прошло около часа безъ всякаго результата. Кое-кто уже вышелъ вновь на опушку. На дворѣ было уже снова свѣтло, такъ какъ поднялся мѣсяцъ и освѣтилъ все блѣдноватымъ свѣтомъ.
Вдругъ въ лѣсу раздались отчаянные крики. Голосъ узнать было невозможно, но кто-то звалъ поименно: Лобанова, князя, Авдотью, кого-нибудь. Кричащимъ оказался одинъ изъ двухъ братьевъ Парѣевыхъ. Онъ нашелъ Надежду…
Надежда лежала подъ большимъ деревомъ, на спинѣ, безъ движенія и уже похолодѣвшая. Въ боку сочилась кровь. Она была убита на повалъ. И не случайно, издали, а въ упоръ. Ружейный выстрѣлъ пронизалъ ее насквозь. Мелкая дробь пулей вошла въ лѣвый бокъ и вышла въ спину.
XIV.
правитьНа утро судебный слѣдователь съ письмоводителемъ былъ уже на хуторѣ. Становой и понятые еще-на зарѣ доставили тѣло изъ лѣсу домой. Слѣдователь, недавно: назначенный, молодой, ретивый, талантливый, уже три года практиковавшійся и разслѣдовавшій многія мудреныя дѣла, съ успѣхомъ, тщетно пробился на хуторѣ три дня, вытребовывая и допрашивая всѣхъ, кого только могъ.
Онъ уѣхалъ смущенный, не остановился въ городкѣ, а проѣхалъ прямо далѣе въ губернскій городъ и лично доложилъ о дѣлѣ товарищу прокурора. Онъ разсказалъ все, что изъ допросовъ узналъ, и прибавилъ:
— Да, обидно! Обидно, какъ практику, какъ юристу, какъ психологу! Такое дѣло! — Чѣмъ больше допрашивалъ, чѣмъ больше старался вникнуть, тѣмъ меньше понялъ. Кто ее убилъ, я потому не узналъ, что равно подозрѣваю четверыхъ. Поэтому, можно сказать, самъ чертъ не распутаетъ тутъ ничего и не скажетъ — кто?!