ТИПЫ РУССКАГО БЕЗСИЛІЯ.
правитьКогда кругъ литературной дѣятельности съуживается или умственная реакція отодвигаетъ на задній планъ серьезную и честную мысль, когда, однимъ слономъ, журнальные скоморохи и болтуны становятся на мѣсто полезныхъ дѣятелей, литература перестаетъ быть строгимъ наставникомъ и руководителемъ общества, и обращается въ его покорную прислужницу. Она не учитъ, а льститъ; она боится самостоятельнаго, рѣзкаго и новаго мнѣнія, и подлаживается подъ существующіе вкусы и гуртовыя желанія читающей публики; она ищетъ опоры въ угожденіи разнымъ мелкимъ страстишкамъ и наклонностямъ, преобладающимъ въ большинствѣ общества; она эксплуатируетъ эти наклонности, принижается до нихъ, и создаетъ свой успѣхъ на этой, болѣе или менѣе удачной, эксплуатаціи. Если нужно, она наркотизируетъ своихъ читателей клубничными сценами, или дѣйствуетъ на ихъ воображеніе запугивающими призраками и опасностями… Все это, разумѣется, дѣлается не изъ чистаго безкорыстія, и писатели такого сорта съ избыткомъ вознаграждаются той же публикой, которую они усыпляютъ и отупляютъ своими наркотическими снадобьями. Съ нѣкотораго времени такіе писаки вошли у насъ въ моду, и, надо отдать имъ справедливость, пользуются своимъ положеніемъ довольно развязно. Въ числѣ ихъ г. Авенаріусу принадлежитъ почетное мѣсто.
Подъ общимъ заглавіемъ «Бродящихъ Силъ» у г. Авенаріуса помѣщены двѣ повѣсти. Первая, Современная идилія, служитъ прологомъ къ драмѣ, разыгрывающейся въ Повѣтріи, т. е. ко второй повѣсти.
Современная идиллія начинается съ того, что вкругъ стола, передъ висбаденскимъ курзаломъ, сидитъ четыре особы женскаго пола, одна пожилая и три молодыя. Самой молодой изъ нихъ не болѣе 15-ти лѣтъ; черты ея, еще неопредѣлившіяся, необыкновенно миловидны и дышатъ дѣтскою довѣрчивостію. Темно-каштановые волосы ея выстрижены въ кружокъ, какъ у мальчика, вѣроятно, въ подражаніе старшей сестрѣ, остриженной еще короче. Старшая сестра, съ блѣднымъ ищемъ, выразительными, серьезными глазами была похожа на молодого студента, только-что сдавшаго свой пріемный экзаменъ. Обѣ сестры одѣты просто въ платья темныхъ цвѣтовъ. Третья дѣвица, весьма недурная, маленькая подвижная 16-тилѣтняя брюнетка, носитъ волосы подъ сѣтку и отличается изысканнымъ и пестрымъ нарядомъ. Наконецъ пожилая дама, мать двухъ сестеръ глядитъ кровной аристократкой,
Проницательный читатель тотчасъ же догадывается, что стриженыя дѣвицы изображаютъ собою нигилистокъ, а 10-тилѣтняя брюнетка и пожилая дама ихъ антиподовъ, что въ дальнѣйшемъ изложеніи легкомысленное поведеніе ни пинетокъ найдетъ само въ себѣ достойную кару, а благоразуміе 16-тилѣтней брюнетки и пожилой дамы награду, и что г. Авенаріусъ, покаравъ такимъ образомъ тюрокъ а вознаградивъ добродѣтель, дастъ возможность читателю насладиться собственною проницательностію. Намѣренно или нѣтъ, но г. Авенаріусъ оказывается гораздо хитро-умнѣе проницательнаго читателя, ибо его нигилистки во всѣхъ отношеніяхъ стоятъ выше не нигилистокъ и дѣлаютъ гораздо меньше глупостей. Конечно такимъ недосмотромъ г. Авенаріусъ очень ослабилъ нравоучительность своихъ произведеній и поставилъ въ очень неловкое положеніе читателя, желавшаго найти въ немъ достойнаго изобличителя всѣхъ пакостей нигилизма Но г. Авенаріусу, какъ довольно вѣрному копировщику внѣшней, формальной стороны жизни и нельзя было поступить иначе. Позволь онъ себѣ хотя малѣйшую намѣренную ложь и онъ немедленно погрузился бы, съ высоты той объективной правды, на которой желаетъ держаться, въ взбаламученное море, поглотившее г. Писемскаго.
Съ первыхъ страницъ своей повѣсти авторъ вводитъ читателя въ міръ крайняго легкомыслія, которыми старые отличаются чуть ли не больше молодыхъ. Все это порывъ, сырая сила, отсутствіе всякой внутренней дисциплины, расходившаяся кровь, толкающая человѣка направо и налѣво безъ всякой опредѣленной цѣли и точно-выясненнаго стремленія. Почтенная аристократка, и по своимъ лѣтамъ и какъ мать взрослыхъ дочерей, должна бы повидимому обладать необходимой для того долей здраваго смысла, а между тѣмъ какъ она поступаетъ? Она поѣхала на воды для старшей своей дочери, потому что та больна; спрашивается для чего она взяла своего 15-тилѣтняго недоростка, у котораго даже еще неопредѣлились черты и 16-ти лѣтнюю брюнетку? Предположимъ намѣреніе самое благое. Почтенная аристократка не была увѣрена въ своемъ мужѣ и хотѣла держать дѣтей подъ споимъ глазомъ. Если обратимъ вниманіе на то, что обоимъ недоросткамъ слѣдовало еще продолжать свое ученіе, то конечно дѣвочкамъ было удобнѣе находиться подъ надзоромъ матери, чѣмъ подъ надзоромъ стараго ворчуна отца и прислуги. Какъ же почтенная мать исполняла свою обязанность? Наденькѣ (15-тилѣтній недоростокъ) приходитъ внезапная мысль посмотрѣть, какъ играютъ въ рулетку. — Мамаша, голубушка, пустите! говоритъ она. — Нельзя, Наденька, отвѣчаетъ мать — неприлично. — У матери, взявшейся за воспитаніе своихъ дочерей, не находится отвѣта болѣе умнаго. — Неприлично? отвѣчаетъ ей съ усмѣшкой старшая дочь; если вы, мамашенька боитесь, что кто увидитъ, то вѣдь завтра же насъ не будетъ здѣсь. Отчего не доставить удовольствія дѣтямъ? — Что можетъ быть убѣдительнѣе подобнаго отвѣта для человѣка, у котораго кодексъ всей житейской мудрости сосредоточивается въ одномъ словѣ неприлично. Такъ какъ завтрашній отъѣздъ превращалъ всякое неприличіе въ приличіе, то во-первыхъ, недоростки сообразили — дѣлай что хочешь, лишь бы никто не видѣлъ и не говорилъ — а во-вторыхъ, получили разрѣшеніе отправиться въ игорный домъ. Конечно, дѣвочкамъ было дано наставленіе, чтобы онѣ не играли; но какъ сама мать полѣнилась идти съ ними, то недоростки нетолько играли, но проиграли всѣ деньги, какія съ ними были и съ ними даже случился скандалъ. Въ одну изъ ставокъ, Моничка (16-тилѣтняя брюнетка) выиграла; но только-что она потянулась за выигрышемъ, какъ какой-то нѣмецъ предупредилъ ее. — Да, гульденъ былъ мой, сказала Моничка.. — Нѣтъ мой! отвѣтилъ нѣмецъ и завладѣлъ ставкой. Къ счастію, для дѣвочекъ тутъ же за столомъ сидѣлъ молодой человѣкъ благообразной наружности, съ небольшими усиками; онъ схватилъ нѣмца за руку и крикнулъ ему рѣшительно — не трогать! гульденъ принадлежитъ этой дѣвицѣ; я свидѣтель. Хищникъ былъ выведенъ, и гульденъ поступилъ въ собственность его хозяйки. Проигравшіяся дѣвочки отправились домой, а ихъ избавитель, замѣтивъ, что они уходятъ, сгребъ въ карманъ остатокъ своихъ денегъ и поспѣшилъ за барышнями. Прослѣдивъ за ними до гостинницы, онъ узналъ отъ кельнера, что это русское семейство: мать, двѣ дочери, племянница, что старшая дочь пользовалась сѣрною водою, но доктора посовѣтовали ей нить сыворотку и что завтра онѣ уѣзжаютъ въ Швейцарію, въ Интерлакенъ.
Забравъ эти справки, молодой человѣкъ повернулся на каблукахъ и задумчиво спустился съ лѣстницы. Поворотивъ за уголъ, онъ въ одной изъ смежныхъ улицъ вошелъ въ тѣсную, темную прихожую, небольшого одноэтажнаго домика; ощупалъ дверь и постучался. Густой мужской голосъ отвѣтилъ изнутри: herein! Молодой человѣкъ вошелъ въ комнату, освѣщенную матовою лампою. На кровати, съ книгою въ рукѣ, лежалъ молодой мужчина, съ флегматическимъ умнымъ лицомъ.
— Ты, Ластовъ? спросилъ онъ, не повертывая головы.
— Собственноручно.
— Удалось, наконецъ, продуться?
— Удалось. Послушай, Змѣинъ, вѣдь твои работы приближаются къ концу?
— Даже кончились нынче.
— А! Значитъ завтра же можно въ Швейцарію?
— Самъ же ты просилъ повременить? Или уже не надѣешься сорвать банка?
— Не надѣюсь. Madame Schmidt!
Madame Schmidt явилась и Ластовъ, объявивъ ей, что завтра уѣзжаетъ, просилъ ее подать счетъ.
Познакомившись съ дѣйствующими лицами «Современной идилліи», читатель составляетъ о нихъ такое заключеніе. Мать глупа, помѣшана на приличіяхъ и не имѣетъ на своихъ дочерей никакого вліянія; дѣвочки подобны дикимъ козамъ, незнающимъ надъ собою никакой узды; Змѣинъ неясенъ; Ластовъ въ моментѣ жажды любви, и не можетъ увидѣть ни одного смазливаго женскаго личика, чтобы не быть готовымъ на всякую глупость. Если подобные недопеченные люди вздумаютъ сами руководить себя на пути жизни, то не миновать имъ болота.
Изъ послѣдующихъ главъ читатель убѣждается еще болѣе, что недопеченные люди рѣшительно направляются къ болоту.
Въ Гисбахѣ, или въ Интерлакенѣ — впрочемъ это все равно — общество молодыхъ людей увеличилось еще однимъ субъектомъ, тоже имѣющимъ непремѣнное желаніе засѣсть въ болотѣ. Это нѣкто Куницынъ, юноша лѣтъ 19 или 20, смазливенькій фатъ, болтающій только по-французски и сдѣлавшій изученіе французскаго языка основною цѣлію своей жизни.
За первымъ ужиномъ, гдѣ собралась вся компанія, почтенная маменька занялась разговоромъ съ какой-то французской графиней, а ея скороспѣлыя дочки устроили съ такой быстротой знакомство съ молодыми людьми, что если бы маменька была умнѣе хотя на волосокъ, то поняла бы, что обзаводиться дочками ей вовсе не слѣдовало.
Послѣ параднаго приступа, Лиза, старшая дочь, сказала: однако, пора и узнать подробнѣе, съ кѣмъ мы имѣемъ дѣло. Кто вы, господа?
— Я и онъ, сказалъ Змѣинъ, указывая на Ластова: — кандидаты естественныхъ наукъ; я — будущій мыловаръ, онъ — будущій просвѣтитель юношества.
— А зовутъ васъ?
— Меня Александромъ Александровичемъ Змѣинымъ, его Львомъ Ильичомъ Ластовымъ.
— А вы кто? обратилась Лиза къ Куницыну. — Бьюсь объ закладъ, что лицеистъ или правовѣдъ?
— Изъ чего вы заключили? Да, я былъ правовѣдомъ, но уже окончилъ курсъ — съ девятымъ классомъ! Зовутъ меня Куницынъ.
— Теперь очередь за нами, сказала Лиза, — Я — Лизавета Николаевна Липецкая. Это — сестра моя, Надежда Николаевна, петербургская гимназистка. Вотъ наша мать, жена тайнаго совѣтника Липецкаго. А вотъ Соломонида Алексѣевна Невзорова — одинъ изъ будущихъ перловъ петербургскихъ великосвѣтскихъ баловъ. — Жена тайнаго совѣтника хотѣла было вмѣшаться въ разговоръ молодежи, ибо находила неслыханнымъ и ни съ чѣмъ несообразнымъ такое внезапное знакомство съ вовсе незнакомыми людьми, но никто изъ участниковъ маленькой интермедіи не удостоилъ ея вниманія, и, пожавъ плечами, непризнанная родительница повернулась опять къ своей французской графинѣ.
Такъ какъ на воды пріѣзжаютъ обыкновенно праздные люди, съ праздными цѣлями, то понятно, что молодежь перелюбилась другъ съ другомъ: Змѣинъ влюбился въ Лизу, а Лиза въ Змѣина; Ластовъ въ Наденьку, а Наденька въ Ластова, наконецъ Куницынъ въ Моппчву, а Моничка въ Куницына. А чтожь маменька, эта аристократка чистой крови? Она, по прежнему, пожинала плоды своей глупости и устрой вала своимъ дочерямъ путь жизни, который впослѣдствіи имъ пришлось оросить кровавыми слезами.
Авторъ повѣсти не обращаетъ ровно никакого вниманія на мать. Она у него какое-то подставное лицо. Все. что читатель узнаетъ о ней, ограничивается тѣмъ, что она жена тайнаго совѣтника Липецкаго и что за ужиномъ она разговаривала съ какой-то французской графиней. Зато тѣмъ усерднѣе предается онъ описанію легкомыслія молодежи и посвящаетъ изложенію ихъ праздной болтовни цѣлые десятки страницъ. Я не стану отрицать того, что для лучшаго напечатлѣнія въ представленіи читателя всей той бездны легкомыслія, какую авторъ хотѣлъ олицетворить въ образѣ Наденьки. Монички, Лизы и въ образѣ недопеченнаго Куницына, подобныя подробности вовсе не лишни; но мыслящаго читателя удовлетворить этимъ нельзя. Моничка и Куницынъ уже и по природѣ изъ такой глины, что хоть поручи ихъ самому Ментору или Песталоцци, толку никакого не будетъ. Но стриженыя Наденька и Лиза не то. Это дѣвочки умныя, добрыя, съ хорошими стремленіями, нуждающіяся только въ очень небольшой помощи, чтобы идти но пути жизни, не проваливаясь и не сбиваясь въ сторону. Какъ же имъ помогаетъ мать? Какъ она вела ихъ до сихъ лоръ? Какую житейскую мудрость она передала имъ? Какъ она подготовляла ихъ къ ожидающимъ ихъ житейскимъ тревогамъ и опасностямъ? Ничего этого не говоритъ намъ авторъ. Онъ рисуетъ намъ портреты дѣвочекъ, неизбѣжно легкомысленныхъ по самому своему возрасту, по отсутствію всякаго серьезнаго воспитанія, и хочетъ, чтобы мы побивали ихъ камнями. Пусть побиваетъ, кто хочетъ. Но если кого нужно привлекать къ отвѣту, то не дѣтей. Вы хотите побить ихъ каменьями за то, что они легкомысленны въ 15 лѣтъ, и смотрите съ нѣжнымъ чувствомъ на ихъ сѣдоволосыхъ родителей, легкомысленныхъ въ 60 лѣтъ. Правда сѣдовласые старцы сознавали свое педагогическое безсиліе; по куда дѣвался ихъ опытъ жизни? Неужели житейскій опытъ не научитъ ихъ даже тому, что если 15—10-ти лѣтнюю дѣвочку выпустить одну въ сей прекрасный божій міръ, то не только въ нашемъ русскомъ обществѣ, но и во всякомъ другомъ европейскомъ, найдется немедленно 18—20-тилѣтній красивый юноша, который захочетъ взять прекрасное, молодое, одинокое существо подъ свое покровительство и, предложивъ ему руку и сердце, уведетъ его въ розовые сады любви, гдѣ и изчезнетъ съ нимъ за первымъ розовымъ кустомъ. Липецкая — мать, должно быть, весь свой вѣкъ разыгрывала невинную институтку и послѣдняя узнавала то, что давно зналъ весь свѣтъ. А когда непоправимое несчастіе дочери открываетъ ей глаза, она плачетъ, она страдаетъ за свою дочь и опять не обнаруживаетъ даже на столько нравственной силы, чтобы помѣшать разсвирѣпѣвшему отцу выгнать эту дочь буквально на улицу, лишенную всякой помощи. И такая мать будетъ еще распинаться передъ всѣмъ міромъ въ своей любви къ дѣтямъ! И дѣйствительно, развѣ не. изъ любви къ нимъ она соглашалась исполнять всякое ихъ неразумное желаніе? Захотятъ ли дѣвочки играть въ рулетку или въ банкъ, — играйте, милыя, только смотрите, чтобы никто не зналъ объ этомъ; захотятъ ли дѣвочки разбрестись, попарно съ мужчинами по лѣсу — разбредитесь, но смотрите, чтобы и и кто этого не замѣтилъ; захотятъ ли дѣвочки ходить на холостые вечера молодежи, ходите сколько хотите, но только не опаздывайте домой. Отчего бы женщинѣ и не играть въ рулетку? Отчего бы женщинѣ и не гулять съ молодымъ мужчиной по лѣсу? Отчего бы женщинѣ, не посѣщать холостой мужской компаніи? Но когда материнская заботливость о воспитаніи дочери кончается тѣмъ, что отецъ выгоняетъ эту дочь на улицу, когда несчастная бросается наконецъ въ Неву; то мы въ нравѣ сказать такой матери, что въ ея сердцѣ жила лишь обезьянная любовь, ибо кого любятъ по-человѣчески, того не поставятъ на такой путь жизни, спасти отъ котораго можетъ только Нева.
Любовное препровожденіе времени кончилось у молодыхъ людей ничѣмъ. О Змѣинѣ говорить не буду; онъ лицо вводное и въ Повѣтріи больше не является. Ластовъ хотя написалъ Наденькѣ любовные стихи, но они не только не дошли по назначенію, но маменька сочла долгомъ сдѣлать дочери приличное внушеніе: «ты такая и сякая, сказала она ей, связываешься со всякой шушерой, у которой и гроша въ карманѣ нѣтъ; другое дѣло, если бы это былъ Куницынъ.» Что же касается до сего юноши, то сидя разъ съ своею Моничкой наединѣ, онъ не выдержалъ, обнялъ ее и, какъ выразился самъ въ письмѣ къ Ластону, «влѣпилъ ей наисмачнѣйшую безешку.» Моничка не протестовала и, снявъ перстень съ руки Куницына, стала примѣрять его на свои пальцы.
— А что, если бы я попросилъ васъ оставить его себѣ? сказалъ Куницынъ Моничкѣ.
Моничка опустила глаза и освѣтила — переговорите съ тетенькой; она моя опекунша…
«Я чуть не провалился сквозь землю, въ Америку, говоритъ Куницынъ въ томъ же самомъ письмѣ. Imbécile! самъ того не зная, сдѣлалъ предложеніе. Но que faire? благородному человѣку нельзя отступиться отъ даннаго разъ слова, сконфузить ее тоже не хотѣлось — скрѣпя сердце, отправился я къ опекуншѣ, ну и, само собою, получилъ согласіе…»
Современная идиллія кончилась; начинается Повѣтріе.
Куницынъ есть тупоумнѣйшій фатъ, какого когда либо видѣлъ міръ; Моничка такое же легкомысленное существо.
Еще въ Швейцаріи, до рѣшительнаго объясненія, происходилъ между ними слѣдующій разговоръ.
— Ахъ, M-r. Куницынъ, говоритъ Моничка, — вѣдь дивно должно быть въ Парижѣ? Какъ я завидую вамъ и всѣмъ, побывавшимъ тамъ.
— Да, недурная мѣстность, отвѣчаетъ Куницынъ, — весьма и весьма изрядная; имѣете полное право завидовать; отвѣчаетъ M-r Куницынъ. Вся атмосфера Парижа пропитана какимъ-то живительнымъ элексиромъ, вдыхая ее, замѣтно перерождаешься, дѣлаешься чѣмъ-то лучшимъ, высшимъ. Каждая малость, каждое, такъ сказать, дрянцо носитъ на себѣ отпечатокъ цивилизованности. Хоть бы гарсоны въ отеляхъ. Я останавливался послѣдній разъ въ Луврской; тамъ моего гарсона звали не Захаромъ или Никифоромъ, а Альфонсомъ! каково имячко?
— Ахъ, да, какое музыкальное. Такъ и напоминаетъ: Alphonse Karr!
— Именно. Въ своемъ франтовскомъ фракѣ, снѣжно-бѣломъ галстухѣ онъ не уступалъ въ граціи любому комъ-иль-фо, а чисто-французскій выговоръ, а выраженья… Не «papillon», а «papiyon» — прелесть! Я даже боялся заговаривать съ нимъ, долженъ былъ обдумывать каждое слово, чтобы не срѣзаться. Между тѣмъ, я, какъ мы вѣроятно замѣчаете, изъясняюсь по-французски не очень-то дурно?
— Вы говорите безподобно, упоительно, М-r Куницынъ.
— А то возьмите прачку, продолжаетъ тотъ же упоительный М-r Куницынъ. — Ну, что такое въ сравненьи съ нею наша доморощенная Матрена, Марья, толстая, неповоротливая? Ее и назвать-то нельзя иначе, какъ Матреной. А тутъ — стучатся къ вамъ въ дверь — уже но одному стуку вы угадываете благовоспитанную ручку — вы приглашаете: «Entrez»! и влетаетъ къ вамъ легкая, какъ зефиръ, граціозная, вторая Тальони. Вы недоумѣваете: кто это? въ самомъ ли дѣлѣ не болѣе какъ прачка, или одна изъ гордыхъ фей Сенъ-Жерменскаго предмѣстья?
— И вѣрно кокетничали съ нею? перебила Моничка. — Фи, съ прачкой! Какъ она тамъ ни будь граціозна — все прачка.
— А, нѣтъ, отвѣчаетъ Куницынъ, и затѣмъ, съ такимъ же остроуміемъ и глубиной мысли описываетъ Моничкѣ красоты парижской жизни. "Чего стоитъ одинъ обѣдъ у Trois Frères Provenèaux! Насладись и умри! какъ сказалъ Прудонъ. (По мнѣнію Куницына Прудонъ есть философъ эпикурейской школы. Онъ любитъ щегольнуть знакомствомъ съ мыслями этого писателя и цитируетъ его всегда съ одинаковымъ успѣхомъ)… Когда-то наша бѣдная Россія достигнетъ хоть тѣни всего этого! восклицаетъ Куницынъ.
— Ахъ, М-r Кушщынъ, и не упоминайте объ ней!
— А театры? А Mabile, Closérie de lilas, Chateau de fleurs? Вотъ это такъ жизнь!
— Вы, милый мой, разсказываете такъ увлекательно, что взяла бы да полетѣла туда.
Я не стану докучать читателю выписками всего того, что говорятъ Куницынъ и Моничка между собой и съ другими- Приведеннаго выше образчика совершенно достаточно, чтобы получить вполнѣ опредѣленное понятіе о міровоззрѣніи этихъ двухъ наивныхъ существъ. Вся ихъ жизнь во внѣшнемъ блескѣ, въ безцѣльномъ шумѣ, суетѣ и движеніи. Моничка, но просьбѣ Куницына, утѣшилась даже измѣнить свое имя и вмѣсто Соломониды, начала называться. Семирамидой.
Теперь вообразите себѣ, что два такихъ"шлихъ существа сочетались законнымъ бракомъ. Какъ бы ни были разнообразны послѣдствіи подобнаго союза, но несомнѣнно одно, что въ результатѣ получится всегда глупость, ибо люди неспособны ни къ какому прочному чувству, неспособны воспитать въ себѣ ни одной здравой мысли.
Въ первый же годъ супружества, Моничка начала шушукаться съ однимъ юнымъ воиномъ, въ аксельбантахъ, по фамиліи Діоскуровымъ и пожимать другъ другу руки подъ столомъ. Наконецъ, въ одинъ прекрасный день, Куницынъ пріѣзжаетъ къ Ластову и сообщаетъ, что Моничка убѣжала отъ него съ Діоскуровымъ. «Я ли, говоритъ Куницынъ, не любилъ ее, не лелѣялъ ее: ни одной вѣдь сторонней интрижки не завелъ съ самаго дня женитьбы, вотъ ужъ годъ съ лишкомъ; легко сказать!» О мудрый и нравственный мужъ, какую въ самомъ дѣлѣ змѣю вскормилъ ты у своего сердца! Но что за причина невзгоды тебя посѣтившей? М-r Куницынъ понимаетъ это дѣло такъ. Не подозрѣвая ничего, онъ принималъ Діоскурова. какъ друга дома. Оказалось, что юный Марсъ читалъ съ Моничкой Что дѣлить? — да не только они читали, а изучали и наконецъ порѣшили, какъ выражается г. Авенаріусъ, «устроиться по предписанному тамъ рецепту». Приходитъ разъ Куницынъ изъ должности и видитъ, что Моничка укладывается. — Куда это? Точно въ вояжъ? — Въ вояжъ, говоритъ, и ѣду: на вѣки разстаюсь съ тобой, — Какъ такъ на вѣки? Что это значитъ? — Это значитъ, отвѣчаетъ Моня, что ты надоѣлъ мнѣ. что намъ ужь не къ чему жить вмѣстѣ, были бы только въ тягость другъ другу. Веселись и будь счастливъ! — Да куда же ты, къ кому? — А къ Дюскурову. Онъ — Кирсановъ, ты — Лопуховъ, я — Вѣра Павловна. — Да вѣдь это все хорошо въ книжкѣ, въ дѣйствительности же не примѣнимо. — Вотъ увидишь, говоритъ, какъ примѣнимо, Я вообще не вижу, чему тутъ удивляться: виновата ли я, что ты не умѣлъ разнообразить себя, что Діоскуровъ лучше тебя? Но, я разстаюсь съ тобою безъ всякой горечи въ сердцѣ". Куницынъ вздохнулъ, на глазахъ у него навернулись слезы, а Моничка — ну угадайте? Моничка запѣла:
Не плачь, красавица! слезами
Кручинѣ злой не пособить.
Господь обидѣлъ огурцами,
За то капустой наградитъ.
Моничка и Куницынъ въ своемъ благодушномъ идіотизмѣ могутъ объяснять свои поступки какъ имъ угодно; но почему другъ Куницына, Ластовъ, человѣкъ не глупый и еще натуралистъ, необъяснилъ ему, что виной всему вовсе не Что дѣлать? Посѣтите сумасшедшій домъ я спросите сторожа, чѣмъ больны его обитатели. Сторожъ, съ увѣренностію непогрѣшимаго человѣка, отвѣтитъ вамъ: этотъ сошелъ съ ума отъ любви, тотъ отъ банкротства, вотъ этотъ отъ домашнихъ непріятностей и такъ далѣе. Если полагаться на мнѣніе непогрѣшимаго сторожа, то окажется, что каждый больной сошелъ съ ума по своей спеціальной причинѣ, и что на свѣтѣ столько же причинъ сумасшествіи, сколько сумасшедшихъ. А между тѣмъ причина сумасшествія одна — органическое разстройство. Чтобы разстроенный человѣкъ святилъ окончательно съума, нужно иногда самое ничтожное внѣшнее обстоятельство: огорченіе, испугъ или что нибудь подобное. И вотъ неразумному сторожу кажется, что одинъ помѣшался отъ любви, другой отъ обиды, нанесенной женой, третій отъ потери денегъ. Не нанеси окончательнаго удара любовь, или ссора съ женой, его нанесла бы грубость кухарки, дворника, обида городоваго, человѣкъ могъ бы помѣшаться просто оттого, что изъ-за угла выскочила внезапно какая нибудь шавка и залаяла. Ластовъ конечно все это зналъ. Онъ зналъ и то, что легкомысленные люди съ самаго сотворенія міра не отличались никогда прочными привязанностями и солидностію мысли. Изъ нихъ выходили всегда невѣрныя жены, невѣрные мужья, дурные родители, ненадежные друзья и пріятели, негодные граждане. Въ самомъ существѣ ихъ натуры заключалась причина, уподоблявшая ихъ флюгерамъ, послушнымъ каждому даже слабому вѣтру. Если всего этого не зналъ Ластовъ, то слѣдовало знать автору повѣсти, и тогда онъ не сталъ бы объяснять поступки Монички повѣтріемъ. Когда Клеопатра, Мессалина и тысячи знатныхъ римлянокъ предавались разврату, что ихъ увлекало — повѣтріе! Когда Англія среднихъ вѣковъ, потерянъ всякую мѣру благопристойности, предалась самой разнузданной половой распущенности, что ее увлекало — повѣтріе! Когда Франція временъ регентства повторила времена Клеопатры и Мессалины, то ее увлекло — тоже повѣтріе? Когда въ новыя времена Румынія сдѣлала изъ проституціи ремесло своей аристократіи, то ее тоже увлекло повѣтріе? Когда наконецъ исторія человѣчества представляетъ на каждомъ шагу факты супружеской невѣрности и дурно разсчитанныхъ браковъ, противъ которыхъ церковный и гражданскій законъ постановилъ повсюду разводъ — и это все повѣтріе? Когда проституція, увлекая повсюду легкомысленныхъ, составила неискоренимое міровое зло, противъ котораго безсильны не только полицейскія мѣры, но даже страхъ вѣчныхъ адскихъ мукъ — неужели и это повѣтріе? г., Авенаріусъ съ споимъ повѣтріемъ очень напоминаетъ Собакевича, тыкавшаго вилкой въ маленькую рыбку, Легкомысліе, отсутствіе сообразительности и половая распущенность охватываютъ весь міръ, а онъ тычетъ намъ глаза пустомелей Куницынымъ и его бездушной, вертлявой Моничкой. Да если бы на свѣтѣ не существовало не только романовъ, но и никакихъ книгъ, Моничка осталась бы всегда Моничкой. Живи она до Рождества Христова, живи она въ I, V, X, XV и въ какомъ хотите столѣтіи, она всегда бы убѣжала отъ своего мужа. Не увези ее Діоскуровъ, она бы убѣжала съ Стрѣтинымъ, который тоже не прочь попользоваться ея даровой любовью. Не брось она дома своего мужа, но наущенію Діоскурова, она завела бы маскарадныя интрижки и отправлялась бы за тѣмъ въ гостинницы. И г. Авенаріусъ самъ чувствовалъ эту правду, иначе онъ не вывелъ бы на сцену два такихъ человѣческихъ ничтожества, какъ Куницына и Моничку. Неужели требовалось какое нибудь особенное повѣтріе, чтобы сбить ихъ съ пути? Неужели всѣ Монички, обманывающія своихъ мужей, лоретки, камеліи и легкомысленныя дѣвицы, которыми Рига снабжаетъ Петербургъ, составляютъ такую модную язву нашего времени, что на нихъ нужно указывать, какъ на чрезвычайное общественное явленіе, порожденное чрезвычайными обстоятельствами и злонамѣренной пропагандой? Допуская, что Моничка извлекла уроки супружескаго легкомыслія изъ романа, который ей читалъ Діоскуровъ, мы въ правѣ спросить, гдѣ же она научилась своему безсердечію. Вѣрная ученица, она бы не должна на слезы своего мужа отвѣчать пѣснію о капустѣ и огурцахъ. — Я говорю о Моничкѣ больше, чѣмъ о ней говорить слѣдуетъ. Разскажу коротко ея конецъ.
Послѣ четырехъ мѣсяцевъ жизни у Діоскурова, Моничкѣ пришлось оставить его домъ, ибо онъ задумалъ жениться на дѣвушкѣ, за которой давали 50 тысячъ. Моничка вспомнила, что за нею ухаживалъ Марсъ, Стрѣтинъ. Но новый Марсь струсилъ: «пойдутъ ребята, какъ грибы послѣ дождя и не развяжешься. Къ тому же мнѣ и не но средствамъ. Другое дѣло, еслибъ вы когда удостоили меня въ качествѣ — доброй знакомой…» отвѣтилъ онъ Моничкѣ. Она въ гостинницу. Здѣсь поживъ, она задолжала. Хозяинъ требовалъ расплаты, грозилъ долговымъ отдѣленіемъ; впрочемъ дѣлалъ и кое-какіе намеки. «Я попала его, говоритъ Моничка, но онъ такой противный: старикъ-старикомъ, курносый, да еще табакъ нюхаетъ… И ни зачто не могла рѣшиться!..» Отправилась Моничка къ своему мужу, но тотъ безжалостно захлопнулъ передъ нею дверь. "Нѣсколько дней спустя, по Невскому несся щегольской фаэтонъ. Въ немъ сидѣла въ роскошной бедуинкѣ Моничка; а рядомъ съ нею — сизоносый въ морщинахъ старикашка, оглядывавшій свою спутницу съ тривіальной улыбкой. Но юная львица, казалось, не замѣчала его: съ радостнымъ безпокойствомъ засматривалась она въ противоположную сторону, гдѣ нагонялъ ихъ на заводскомъ ворономъ конѣ удалой конногвардеецъ.
Совершенно непостижимо, какой литературный врагъ могъ присовѣтовать г. Авенаріусу злополучную Моничку, и по натурѣ, и по воспитанію готовившуюся въ лоретки, изобразить какъ типъ, порожденный какимъ-то повѣтріемъ.
Пустыя личности удаются г. Авенаріусу гораздо лучше, чѣмъ натуры одаренныя богаче. Наденька труднѣе для пониманья; она больше дитя своего времени; но г. Авенаріусъ своего времени не понимаетъ, слѣдовательно онъ не можетъ понять вѣрно и Наденьки.
Читатель съ Наденькой уже нѣсколько знакомъ. Совсѣмъ ребенкомъ она уѣхала съ своею маменькой за-границу, чтобы тамъ окончательно запутаться въ вопросахъ жизни и подготовить себѣ въ будущемъ Неву.
Наденька — это истинная бродящая сила. Въ ней много хорошаго; нѣжное чувство и пытливый умъ. Ее не удовлетворяетъ внѣшняя сторона жизни, ее обуреваютъ вопросы и ей нужно ихъ разрѣшить. Но гдѣ же 15-тилѣтней дѣвочкѣ справиться съ вопросами жизни. Маменька, по своему тупоумію, помочь ни въ чемъ не можетъ и не въ состояніи имѣть на свою дочь никакого вліянія. Сестра Лиза, хотя и старше Наденьки 3 годами, но и сама не стоитъ еще твердо на своихъ нотахъ и нуждается также въ руководителяхъ. Предоставленная себѣ, Наденька начала самовоспитаніе съ чтенія французскихъ романовъ и всякихъ книгъ, какія ей попадались подъ руку. Она читала безъ разбору Сю, Дюма и Бѣлинскаго, Поля-Феваля и Добролюбова; она знаетъ по пальцамъ множество стиховъ и восхищается но преимуществу Майковымъ. Такое разнообразное чтеніе произвело въ головѣ Наденьки совершенный сумбуръ и она. какъ попугай, заговорила готовыми фразами, но преимуществу отрицательнаго характера. Парижъ для нея Вавилонъ, портящій, окончательно молодежь. Nach Paris gehen Narren, davon — kommen Gecken, говоритъ она, что въ вольномъ переводѣ значитъ, что въ Парижъ отправляются поросятами, а возвращаются свиньями. Танцы, по словамъ Наденьки, ребячество, глупость; любовь — нелѣпость, бывшая въ модѣ въ сакраментальный періодъ романтиковъ, а нынче брошенная, какъ шляпы стараго фасона; не вздоръ — только разумная привязанность, являющаяся вслѣдствіе долгаго знакомства съ предметомъ нашей привязанности, когда мы успѣли вполнѣ убѣдиться въ душевныхъ достоинствахъ его. Въ тоже время, она млѣетъ, нюхая лилію, съ страстью вдыхаетъ въ себя запахъ ландыша и приходитъ въ самозабвеніе отъ стиховъ Майкова, увѣряющаго будто бы лилія
Глядитъ, горитъ, томится, блещетъ
И, распустивши всѣ листки,
Благоухаетъ и трепещетъ
Отъ упоенья и тоски.
Хотя Ластовъ и доказываетъ Наденькѣ, что все это небольше какъ наивность, ибо у лиліи нѣтъ глазъ, а тѣмъ болѣе не можетъ явиться упоенье и тоска; но такое объясненіе приводитъ Наденьку въ негодованіе. Являясь отрицателемъ въ бесѣдѣ съ легкомысленнымъ Куницынымъ, она рѣшительно пасуетъ передъ Ластовымъ. Въ присутствіи его, съ нею дѣлается какая-то неловкость, является тревожное чувство — и
О, дайте мнѣ весь блескъ весеннихъ грозъ.
И горечь слезъ и сладость слезъ! — говоритъ она.
— И вы, Надежда Николаевна, сочувствуете этому? Вы понимаете горечь и сладость слезъ, спрашиваетъ ее Ластовъ.
— М--да… Наденька засмѣялась. Становилось уже яснымъ, что юнцы собираются учинить прогулку въ розовомъ лѣсу.
Въ одну изъ прогулокъ по окрестностямъ, Наденька замѣтила на деревѣ улитку. — «Ахъ, Легъ Ильичъ, посмотрите: улитка. Для чего она взобралась сюда? — Левъ Ильичъ, въ качествѣ натуралиста и культиватора умственнаго вертограда Наденьки, прочиталъ ей лекцію о глазахъ и щупальцахъ слизняковъ, а чтобы ученицѣ было удобнѣе провѣрять слова наставника на практикѣ, она сѣла на траву, разложила передъ собою платокъ, на который и положила улитку, а наставникъ сталъ противъ нея на колѣни. Такое положеніе не совсѣмъ удобное для ученыхъ изслѣдованій, произвело въ жилахъ юноши жаръ и трепетъ, въ глазахъ у него зарябило и онъ обнялъ жадною рукою станъ дѣвушки, сталъ цѣловать ее съ горячностію», Наденька отчаянно вскрикнула, отбросилась назадъ, вскочила на ноги и убѣжала. «Такъ-то творятся глупости! разсуждалъ потомъ самъ съ собою натуралистъ, мрачно насупивъ брови и не двигаясь съ мѣста; — ну, къ чему, къ чему было это дѣлать? Сидитъ она противъ тебя такъ спокойно, такъ довѣрчиво и вдругъ ты, ни съ того, ни съ сего, точно бѣлены объѣвшись… Тьфу ты пропасть! непростительно глупо!»
Впрочемъ Левъ Ильичъ совершенно напрасно порицалъ такъ свой поступокъ. Глупо было не то, что онъ вдругъ ни съ того, ни съ сего вцѣпился въ Наденьку, а глупа была вся предъидущая жизнь и Наденьки и его.
Драматизмъ положенія Наденьки заключается именно въ томъ, что ея сердце способно къ хорошимъ и прочнымъ чувствамъ, что ея умъ способенъ къ порядочнымъ мыслямъ, но обстоятельства сложились такъ, что всю жизнь она дѣлаетъ только однѣ глупости. Почтенная маменька, произведшая ее на свѣтъ, полагала, что послѣ такого серьезнаго труда ей остается только почивать на лаврахъ праздности и вести пріятные разговоры съ французскими графинями. Наденька росла, какъ полевой цвѣтокъ, и если кодексъ приличій ея великосвѣтской маменьки не очерствилъ ея сердца и не помрачилъ ума, такъ это единственно потому, что она была одарена болѣе счастливой натурой. Но съ другой стороны, въ этой же счастливой натурѣ заключается и будущій источникъ бѣдствій Наденьки. Великосвѣтское пустосвятство не удовлетворяло ея; благодаря отрывочному чтенію умныхъ писателей, она поняла, что на свѣтѣ есть другая правда и другая жизнь, кромѣ той, къ которой готовила ее маменька. Но въ чемъ эта правда, въ чемъ эта жизнь? При всѣхъ добрыхъ наклонностяхъ и добрыхъ стремленіяхъ, Наденька далеко не титаническая натура. Она сила бродящая, но сила неспособная пробить себѣ самостоятельную дорогу. Она можетъ идти когда кто нибудь поддерживаетъ ее, но идти самой твердой поступью но ухабамъ жизни у нея недостаетъ силы. Съ поколѣніемъ, къ которому принадлежитъ ея маменька, у нея нѣтъ ничего общаго; отдѣлившись отъ него, она сожгла за собою корабли; но разрывъ съ прошлымъ не освѣтилъ ей ея будущаго — куда идти, чего искать? Повсюду мракъ и туманъ. Неопредѣленныя чувства, смутныя мысли бродятъ въ ея молодой головѣ; повсюду ищетъ она отвѣтовъ на возбуждающіеся въ ней вопросы. Она читаетъ Сю, Дюма, Бѣлинскаго, Добролюбова; она чуетъ правдивое, она отличаетъ хорошихъ наставниковъ отъ дурныхъ; но она безсильна переварить своею головой все то, что находится въ книгахъ и журналахъ. Она ищетъ какой-то философскій камень жизни, который бы далъ ей ключъ ко всей земной мудрости, который бы какъ на ломберномъ столѣ показалъ ей всю жизнь, всѣ ея тропинки и пути, и затѣмъ ей осталось бы только выбрать настоящую тропинку и идти по ней. Но такого мудреца на свѣтѣ она не находитъ; такой книги нѣтъ ни въ одной библіотекѣ Петербурга, потому что ее никто еще не написалъ. И вотъ Наденька отправляется снова на поиски. Но въ ней сердечный элементъ сильнѣе головнаго; кинувшись но страшному порыву въ борьбу съ прошлымъ и на поиски новаго міра, она увлеклась только внутреннимъ стремленіемъ, не сознавая ни своихъ силъ, ни препятствій, которыя ей встрѣтятся. Обстоятельства сталкиваютъ ее съ Ластовымъ. Но Ластовъ тоже сырая сила; сердечный элементъ у него тоже преобладаетъ надъ интеллектомъ. Онъ самъ ходитъ въ потьмахъ и не въ состояніи выбраться на вѣрный путь жизни. Будь Ластовъ дѣйствительно умный человѣкъ, онъ помогъ бы Наденькѣ въ ея поискахъ; вмѣсто всякой разумной помощи и совѣта онъ принялся декламировать съ нею Майкова и въ заключеніе всего разжегъ кровь 15—16-тилѣтней дѣвочки и влюбилъ ее въ себя. Влюбляя въ себя Наденьку, онъ ухитрился влюбить въ себя въ тоже время швейцарку Мари, прислужницу въ гостинницѣ, въ Интерлакенѣ.
Снова конецъ Современной идилліи, снова Повѣтріе.
Въ январѣ слѣдующаго года статная, щегольски одѣтая барышня идетъ въ сопровожденіи лакея по гостинному двору. Молодой, красивый мужчина покупаетъ тамъ же апельсины. — M-r Ластовъ! — Наденька! — Послѣ перваго восторга свиданія, Наденька сообщаетъ Ластову, что она студентка.
— Вы студентка? спрашиваетъ изумленный Ластовъ.
— Да, медико-хирургической академіи. Весною я окончила гимназію; осенью, но совѣту медицинскаго студента Чекмарева, поступила въ академію. За эти полгода, я думаю, вы меня просто не узнаете!
— Да, вы измѣнились….
— Возмужала, что ли?
— Н-да. Съ какой стати, скажите, вы въ очкахъ?
Если бы Ластовъ былъ человѣкъ умный, способный быть опорой женщинѣ, да и всякому человѣку неустановившагося образа мыслей и невыработавшему себѣ принциповъ, то конечно онъ или не предложилъ бы подобнаго вопроса или далъ ему иное объясненіе, какъ это узнаетъ читатель дальше.
Будь Ластовъ представителемъ интеллекта, онъ конечно при первомъ взглядѣ на Наденьку понялъ бы, что для нея совершенно не ясна та основная идея, на защиту которой она вооружилась. Вы Наденька, сказалъ бы онъ ей, поняли всю глубину скудоумія вашей маменьки, всю жизнь свою не знавшей другого закона кромѣ приличій. Васъ возмущала пустота великосвѣтской жизни, васъ оскорбляла та жалкая роль, какую приходилось играть женщинѣ, превратившейся въ жалкую забаву мужчины. Хорошо, вы желаете быть другою. Во внѣшнемъ блескѣ великосвѣтскихъ Моничекъ вы видите все- зло. Въ отвѣтъ на ихъ изысканную чистоту бѣлоснѣжныхъ рукавчиковъ и батистовыхъ воротничковъ, вы облачились въ грязное бѣлье; въ отпѣтъ на ихъ утонченную прическу, требовавшую на сооруженіе ея нѣсколькихъ часовъ времени, вы остригли волосы въ кружокъ и причесываете ихъ въ двѣ минуты; въ отвѣтъ на ихъ бархатныя и шелковыя платья, украшенныя дымкой и кружевами, вы облачились въ скромныя одежды скромныхъ матерій и цвѣтовъ; въ отвѣтъ на ихъ деревянныя физіономіи, сіяющія глупостію, суетностію и тщеславіемъ, вы придали своему лицу глубокомысленное выраженіе и надѣли очки, потому что они придаютъ лицу видъ болѣе серьезный и сосредоточенный. Но знаете ли вы, что протестъ, выражающійся въ подобномъ внѣшнемъ формализмѣ, силенъ только внутреннимъ содержаніемъ? Знаете ли вы, что одними очками нельзя сообщить человѣку сосредоточенности, если этой сосредоточенности нѣтъ въ его умѣ? Знаете ли вы, что дѣйствительная сила сильна сама собой и внѣшняя форма составляетъ для нея несущественную часть ея содержанія. Имѣйте настолько ума и энергіи, чтобы понимать жизнь, ясно представлять себѣ цѣль своихъ стремленій и твердо неуклонно идти къ нимъ, — короче, будьте дѣйствительной силой и вамъ не будутъ нужны ни грязное бѣлье, ни платья скромныхъ цвѣтовъ и матерій, ни стриженые волосы, ни очки, чтобы явиться протестанткой стараго начала. Поймите, что сила всегда сила. Вы только потому и прибѣгаете къ внѣшней формѣ, что чувствуете собственную безсодержательность, внутреннее безсиліе. Знаете ли вы тѣхъ, кого вы считаете своими духовными отцами. Ихъ сила была въ умѣ, ихъ сила была въ энергіи характера, въ послѣдовательности, въ неуклонности поступковъ, въ полномъ согласіи слова съ дѣломъ. А что дѣлаете вы? Выработали ли вы себѣ твердое міровоззрѣніе и ясный принципъ? Нѣтъ. Я знаю, что ваши намѣренія честны и стремленія благонамѣренны. Но для меня всего этого еще мало. И ваша маменька имѣетъ честныя намѣренія и она желаетъ вамъ блага; но что толку въ ея желаніи, когда, пустивъ васъ на всѣ четыре стороны, она подготовила намъ цѣлый рядъ страданій и конецъ котораго, быть можетъ, вы вовсе не ожидаете. Я менѣе, чѣмъ кто либо, стану осуждать васъ, ибо въ васъ дѣйствуетъ фанатическая сила; съ исторической точки зрѣнія вы изображаете собою переходный моментъ къ чему-то другому, въ васъ проявляется первый зародышъ практическаго осуществленія новыхъ теоретическихъ воззрѣній и при всемъ томъ вы отдались формѣ больше, чѣмъ сущности, потому что по вашимъ способностямъ для васъ болѣе доступна новая форма, чѣмъ новая мысль. Вмѣсто того, чтобы подобною рѣчью подѣйствовать на Наденьку, Ластовъ понесъ чепуху, которую можно было ожидать только отъ Куницына. Мы мужчины, говорилъ Ластовъ, носимъ короткіе волосы, потому что они, при нашихъ угловатыхъ чертахъ, намъ къ лицу, Вамъ же, женщинамъ, при округлыхъ, мягкихъ формахъ вашего тѣла необходимы и волнистыя косы. Лицо мужчины не имѣетъ претензій на красоту, оно должно выражать умъ, силу; въ лицѣ же женщины правильность чертъ, миловидность ихъ, нѣжность кожи, словомъ красота — главное. Милосердый Боже, отпусти ему грѣхъ его тупоумія, да прости, кстати и автору Повѣтрія, желающему изобразить въ Ластовѣ назидательный типъ для русскаго юношества, какъ примѣръ ума и честности.
На назидательное разсужденіе Ластова, Наденька отвѣчала:
— Вотъ какъ! но я не гонюсь за красотой.
— Напрасно; все что красиво — хорошо.
— Софизмъ! Все что полезно — хорошо.
— А! такъ я вы затянули эту пѣсню?
— Затянула, и т. д.
Ну не несчастіе ли Наденьки, что судьба столкнула ее съ такимъ мудрецомъ! И этотъ жалкій мудрецъ, по плану повѣствователя, долженъ изображать изъ себя стихійную силу, располагающую судьбой людей, изображаемыхъ г. Авенаріусомъ для назиданія русскаго человѣчества. Ну гдѣ же видано, чтобы идіоты располагали судьбой человѣчества и гдѣ же слыхано, чтобы такіе писаки, какъ г. Авенаріусъ, понимали духъ своего времени?
Располагатель судебъ, какъ извѣстно читателю, влюбилъ въ себя швейцарку Мари. Дѣвушка рѣшилась даже ѣхать въ Петербургъ, думая тамъ случайно видѣть милаго ей человѣка. Сначала Мари пріютилась у земляка кондитера, а потомъ поступила въ горничныя къ Липецкимъ. Здѣсь-то Ластовъ увидѣлъ ее снова. Но своей сердечной, легкоувлекающейся натурѣ, Ластовъ ухитрился любить въ одно время и Наденьку, и Мари. Онъ любилъ обыкновенно ту, къ которой сидѣлъ ближе. Наденька, подслушавшая разговоръ Ластова съ Мари, начала ревновать и стала обращаться пренебрежительно съ швейцаркой. Швейцарка поняла, что ее выживаютъ изъ дому; но куда ей дѣться? Ластовъ меня любитъ, подумала швейцарка и пошла къ нему искать крова и покровительства. Мари хотѣла, чтобы Ластовъ взялъ ее въ кухарки, но ему кухарка была ненужна. Онъ порѣшилъ, что Мари найметъ себѣ комнатку: займется шитьемъ, а онъ тѣмъ временемъ постарается пріискать ей мѣсто, Все это было придумано конечно хорошо; но уже Ластовъ былъ такой человѣкъ, что онъ думалъ такъ, а поступалъ иначе. Когда въ домѣ всѣ улеглись… ну да чего тутъ разсказывать, Мари поселилась у Ластова.
Въ одно прекрасное утро, Анна Никитишна, хозяйка Ластова, вызываетъ его съ таинственностію въ переднюю. Ластовъ вышелъ, передъ нимъ стояла Наденька. Она знала все: "живите счастливо и привыкайте поскорѣе къ бархатному башмачку вашей… гражданской! были послѣднія слова Наденьки. С!ъ отчаянія Наденька бросилась въ Чекмареву. Бѣдная сильно страдала. Ей хотѣлось выговори, м-и, хотѣлось найти утѣшеніе. "Скажите, Чекмаревъ, какъ вы думаете, можетъ ли мужчина вполнѣ образованный полюбить плебейку, спрашиваетъ его Наденька. — Да вы что понимаете подъ любовью? тогенбургское воздыханіе къ дѣвѣ неземной? отвѣчалъ Чекмаревъ, — Да, безграничную преданность, ненарушимое согласіе въ помыслахъ, чувствахъ… Экую штуку сказали! возражаетъ Чекмаревъ. Да какой же разумный человѣкъ любитъ еще этою безцѣльною. рыцарскою, мѣщанскою любовью?… натуральный бракъ, вотъ бракъ настоящій, единственный предписанный намъ природой. Понравились другъ другу — сошлись, пріѣлись — разошлись… Натуральный бракъ, разглагольствоналъ Чекмаревъ, самъ по себѣ вещь очень раціональная и если бы, напримѣръ, въ васъ было достаточно энергіи и самостоятельности… И Чекмаревъ съ назойливой довѣрчивостію взялъ Наденьку за руку. Дѣвушка вздрогнула и повернулась къ нему лицомъ. Сквозь свѣтлыя потемки лѣтней ночи ему было видно, что черты ея разстроены и блѣдны, что глаза ея полны слезъ,
— Уйдите вы, уйдите отъ меня… менѣе съ испугомъ, чѣмъ съ невыразимою грустью пролепетала она, высвобождая руку. — Нѣтъ, не шутя, Липецкая, убѣдительно продолжалъ Чекмаревъ. — Чѣмъ поддерживается вселенная, какъ не магнетическимъ тяготѣніемъ другъ къ другу разнородныхъ элементовъ… Неужели человѣку, высшему существу въ органическомъ мірѣ, идти въ разрѣзъ съ законами природы? Нѣтъ, съ достиженіемъ имъ возмужалости, натуральный бракъ есть для него, можно сказать, даже святая обязанность. На что же и жизнь, какъ не для того, чтобы пользоваться ею? Ну, всѣ здравомыслящіе и пользуются…
— Всѣ, всѣ? и они!
— И я, и ты, и онъ, и мы, и вы, и она.
Судорожная дрожь пробѣжала но членамъ дѣвушки и, рыдая, кинулась она на шею краснорѣчиваго натурфилософа.
— Я ваша…
— Какъ? серьезно?
— Цѣлуй меня, голубь меня, Левъ, ненаглядный ты мой!
— Мое имя не Левъ.
— Ахъ, не разочаровывайте… Левъ, жизнь ты моя!
Такіе люди какъ Чекмаревъ были всегда на свѣтѣ. Это не Донъ-Жуанъ, не Ловеласъ, даже не свѣтскій волокита; это просто грубая, деревянная натура, киргизъ по чувствамъ и но мыслямъ. Чекмаревъ нисколько не продуктъ своего времени, напротивъ того — это одинъ изъ послѣднихъ могикановъ той блаженной старины, когда на женщину смотрѣли какъ на забаву мужчины, когда кадеты, гимназисты, студенты, армейскіе офицеры, землемѣры щеголяли цинизмомъ Баркова и когда лирическія произведенія, драмы, комедіи и романсы составляли единственный источникъ духовнаго наслажденія и единственную литературу русской молодежи извѣстнаго развитія. И съ такимъ-то господиномъ Наденька сводитъ знакомство и нѣтъ подлѣ нея человѣка, который могъ бы ей объяснить, что ей, глиняному горшку, не приходится плыть вмѣстѣ съ этимъ чугуномъ. Сами понять этого Наденька не могла, иначе она бы давно покинула студентскія сходки у Чекмарева, съ ихъ пустыми безсмысленными словоизверженіями. Наденька обманывала себя, воображая, что она живетъ жизнію мысли. Она вся была чувство и жила только чувствомъ. Начавъ влюбляться съ 15 лѣтъ, она забросила дѣйствительную умственную жизнь; порывы, порывы — вотъ единственная сила, которую она знала и которой повиновалась. Тотъ же безумный порывъ толкнулъ ее на отчаянный поступокъ. Кидаясь въ объятія Чекмарева, она поступила также, какъ другія женщины, кидающіяся съ отчаянія въ воду. Конечно, жаль дѣвочки; но тѣмъ не менѣе поступокъ ея есть фактъ сердечной и умственной убогости; точно также, какъ и поступокъ Чекмарева, не бывшаго въ состояніи понять мерзости, на которую онъ отваживается. Разница между Наденькой и Чекмаревымъ только въ томъ, что одна — тупость расплывающаяся, кисельная; другая — Деревянная. Трудно покажется только одно — какую роль во всемъ этомъ играетъ повѣтріе. Иди обманутая любовь, разочарованіе явленія неизвѣстныя міру и Россія познакомилась съ ними только послѣ крымской войны? Ахъ нѣтъ — обманутая любовь всегда существовала на свѣтѣ и романисты всѣхъ вѣковъ и всѣхъ народовъ написали миріады томовъ на эту тему. Ну, такъ въ чемъ же дѣло? Дѣло въ томъ, что прежде обманутыя дѣвушки или кидались въ воду, или шли въ монахини или просто умирали въ чахоткѣ; а послѣ крымской войны. онѣ въ подобныхъ положеніяхъ, выискиваютъ какого нибудь Чекмарева и кидаются въ объятія его. О г. Авенаріусъ! вѣдь это называется попасть пальцемъ въ небо. Повѣтріе предполагаетъ, локальность явленія, а если одна заблудившаяся овца попадетъ на зубы волку, то едва ли разсудительно поднимать тревогу и кричать на весь міръ, что волки съѣли всѣхъ овецъ.
Чтобы убѣдить читателя окончательно, что Чекмаревъ вовсе не произведеніе повѣтрія, а просто одинъ изъ послѣднихъ могикановъ грубости, неразвитости, цинизма, только прикрывшійся фразами извѣстнаго цвѣта, я сообщу читателю коротко его дальнѣйшія похожденія.
Наденька сдѣлалась беременна. Не зная, что ей дѣлать, она обратилась за совѣтами къ Чекмареву. Вотъ его отвѣтъ: «Нечего, я думаю, говорить вамъ, Липецкая, что новость ваша нимало меня не обрадовала. Угораздило же вашу природу такъ поторопиться! Чтобы и ей и бабушкѣ ея, и теткѣ, если есть такая, пусто было! Ну, да жалобами дѣла не поправишь, фактъ существуетъ; спрашивается только: какъ вы полагаете извернуться изъ него?» Выдавая себя за одного изъ представителей молодаго поколѣнія, Чекмаревъ совѣтуетъ Надинькѣ отдать ребеика въ воспитательный домъ. Письмо свое Чекмаревъ кончаетъ такъ: «Едва ли стоитъ прибавлять, что сдѣлка наша остается между нами; вы хоть и молоды, а на столько развиты, что не станете мечтать о связи офиціальной. Отъ натуральнаго же брака я не прочь; такъ, значитъ и знайте. Не послѣдуетъ же сейчасъ повтореніе бенефиса!..»
Перемѣна, происшедшая съ Наденькой, была уже слишкомъ замѣтна. Былъ сдѣланъ домашній допросъ, послѣдовало сознаніе и отецъ Наденьки, желая спасти свое имя отъ позора, задумалъ женить Наденьку съ Чекмаревымъ. Чекмаревъ былъ приглашенъ для переговоровъ. Это именно держалъ себя на этихъ переговорахъ глупѣе — тайный совѣтникъ Липецкій или студентъ Чекмаревъ, рѣшить трудно. Бесѣда съ самаго начала приняла характеръ площадной перебранки и когда Липецкій, задѣтый грубой выходкой Чекмарева, крикнулъ на него: — Дерзкій молодой человѣкъ! худо вамъ будетъ! я могу вамъ напакостить, на всю жизнь напакостить! — то Чекмаревъ отвѣтилъ ему такъ: «Пакостите, если васъ хватитъ на это. Каши во всякомъ случаѣ намъ съ вами, видно, не сварить. Одно лишь считаю неизлишинмъ замѣтить вамъ на прощанье: вы, можетъ быть, воображаете, что я лѣвой ногой сморкаюсь? Разувѣрьтесь. Я не изъ тѣхъ, что добровольно подставляютъ спину, я и самъ надѣленъ отъ природы кулачищами предобрыми, и скажу вамъ, что Въ дѣло пускать ихъ умѣю. Если вы поэтому судебными путями вздумали бы преслѣдовать меня, то я отрекусь отъ всего: знать, молъ, не знаю, вѣдать, не вѣдаю; не признался же я до сихъ поръ ни въ чемъ и вамъ? А то и того чище: попрошу кое-кого изъ друзей закадычныхъ показать, что дочка наша навѣщала и ихъ: я выйду изъ воды, выражаясь съ поэтами, сухъ и чистъ, какъ голубица, дочка же ваша — сомнѣваюсь. За вами выборъ».
До сихъ поръ мы знали Чекмарева какъ грубаго, неотесаннаго дурака, но чтобы высказать подобныя угрозы, нужно быть негодяемъ. И г. Авенаріусъ называетъ это повѣтріемъ; онъ величаетъ Чекмарева однимъ изъ представителей молодаго поколѣнія. Все говорить можно; но всему есть мѣра, и я не думаю, чтобы повальными обвиненіями цѣлаго поколѣнія въ негодяйствѣ, авторъ доказывалъ свое здравомысліе и превосходство надъ Чекмаревымъ.
Вотъ отвѣтъ Наденьки. — Нѣтъ, папа… оставьте… я не хочу выходить за такого человѣка… лучше всякій позоръ, чѣмъ быть женою подл… Но отецъ рѣшительно настаивалъ на бракѣ; а когда Наденька также рѣшительно сказала, что Чекмаревъ никогда не будетъ ея мужемъ, то отецъ, позвавъ лакея, отдалъ ему такое приказаніе: — выведи отсюда эту женщину.
О достойные родители! Не вы ли вели свою дочь путемъ легкомыслія съ перваго дня ея рожденія и ее же бѣдную выгоняете изъ дому за свою родительскую вину! Если бы у г. Авенаріуса не было предвзятой идеи, то конечно онъ не сочинилъ бы такого чудовищнаго факта, чудовищнаго не но существу — мало ли на свѣтѣ глупыхъ родителей, легкомысленныхъ Наденекъ и готтентотовъ — Чекмаревыхъ; но возводить ихъ въ типъ, созданный будто новымъ временемъ, бросать ими въ лицо, какъ грязью, новому поколѣнію, обобщать случайность, для этого нужно быть самому сродни своимъ героямъ и обладать порядочной дозой беззастѣнчивости. Во всемъ, что говоритъ г. Авенаріусъ, пожалуй нѣтъ лжи, психологически рисуемые имъ характеры вѣрны; но ошибочна вся постановка вопроса, ошибочна клевета, которую авторъ взводитъ на людей неповинныхъ; ошибка въ его неспособности возвыситься до общихъ идей, понять связь причинъ и послѣдствій, оцѣнить вѣрно тѣ и другія, прослѣдить цѣпь человѣческой жизни отъ начала до конца, такъ сказать выворотить душу своихъ героевъ, и добытую правду разложить предъ глазами читателя. Кто неспособенъ на подобную работу, того не спасетъ ширина смысла, грандіозность плана, претензія спасти человѣчество отъ заблужденій и вывести его на вѣрный путь жизни. Вмѣсто нравоучительнаго романа выйдетъ пасквиль, вмѣсто паренія въ высшихъ предѣлахъ міровой морали — позорный шлепокъ въ болото.
Наденька бросилась въ Неву. Впрочемъ ее, т. е. Наденьку вытащили и она поступила въ сестры милосердія.
Есть у г Авенаріуса еще одинъ герой, — личность наиболѣе драматическая, для которой однако авторъ поскупился красками.
Встрѣтившись въ гостиномъ дворѣ съ Ластовымъ, Наденька пригласила его на студентскую сходку въ квартиру Чекмарева.
Въ числѣ членовъ собранія находилась дѣвушка, далеко не красивая. Орлиный, крупный носъ придавалъ лицу ея выраженіе хищности. Выдающіяся скулы, и ротъ, какъ говорится, до ушей, также ни мало не способствовали къ смягченію этого выраженія. Зато безцвѣтные, водянистые глаза разувѣряли наблюдателя въ первомъ впечатлѣніи: они были слишкомъ апатичны для хищнаго существа. Блѣдный, вялый цвѣтъ кожи изобличалъ недоспанныя ночи. Ко всему этому, дѣвица, какъ бы сама сознавая свою непривлекательность, явно пренебрегала нарядомъ и прической, которая прикрывала до половины и безъ того невысокій лобъ ея.
Дѣвица эта называлась Бреднева. Отличаясь непривлекательнымъ лицомъ, она отличалась и соотвѣтственными умственными способностями.
Какими судьбами попала она въ общество студентовъ, авторъ не объясняетъ, по своей непривычкѣ восходить до причинъ; но за то, съ тѣмъ большей настойчивостію, онъ усиливается сдѣлать изъ Бредневой орудіе для торжества своей предвзятой идеи.
Наденька, держащая себя на сходкѣ съ приличной развязностію, предлагаетъ обществу слѣдующій вопросъ: представьте себѣ, говоритъ она. что нѣкій индивидуумъ не ознакомился еще съ основными истинами міра; спрашивается: слѣдуетъ ли намъ, посвященнымъ, оставлять его въ невѣденіи или нѣтъ? Всѣ кричатъ: нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ. Бреднева, которая и была этотъ нѣкій индивидуумъ, сочла необходимымъ протестовать: «Я еще такъ слаба въ естественныхъ наукахъ, сказала она, что не могу вполнѣ провѣрить тѣ факты, на которыхъ построены ваши теоріи. Факты эти могутъ только смущать меня; ничего не давая взамѣнъ лишить меня краеугольныхъ камней теперешняго моего консервативнаго міросозерцанія, — камней, быть можетъ, изъ рыхлаго песчаника, но тѣмъ не менѣе служащихъ хоть какимъ ни на есть фундаментомъ для моихъ шаткихъ, отрывочныхъ понятій»… Говоря проще, вопросъ заключался въ томъ, чтобы сдѣлать изъ Бредневой невѣрующую. Изъ дальнѣйшаго изложеніи повѣсти не видно ясно, почему именно потребовалось такое вводное обстоятельство. Очень можетъ быть, что авторъ хотѣлъ познакомить читателя лучше съ міровоззрѣніемъ членовъ сходки, а можетъ оно потребовалось для уясненія факта самоубійства Бредневой. Поколебавшись и потерявъ почву подъ ногами, могла ли Бреднева вынести мужественно удары судьбы? Хотя подобное объясненіе и правдоподобно, но съ другой стороны и Наденька, совершенно невѣрующая, прибѣгла къ тому же средству. Какъ бы то ни было, но съ перваго знакомства съ Бредневой мы узнаемъ два факта: первый, что она безобразна и неопрятна, второй, что она воспитана въ религіозныхъ понятіяхъ и что ее хотятъ насильно сдѣлать невѣрующей. Третій фактъ, что Бреднева студентъ медико хирургической академіи, но академическій курсъ для нея труденъ, потому что она слаба въ естественныхъ наукахъ, и вотъ она проситъ Ластова давать ей уроки.
Г. Авенаріусъ старается съ особенной любовью показать читателю, что Бреднева непроходимая тупица. На первомъ урокѣ она просила Ластова проэкзаменовать себя. Извольте, отвѣчалъ Ластовъ. Скажите мнѣ исключенія мужескаго рода на es?
— Мужескаго на es.
Суть palumbes и vepres.
— А «лѣсъ»? спрашиваетъ Ластовъ. И Бреднева становится въ тупикъ, не умѣя сообразить, что «лѣсъ» слово русское.
— Когда начались крестовые походы? спрашиваетъ далѣе Ластовъ. — Первый крестовый походъ былъ отъ 1096 до 1099 года, отвѣчаетъ Бреднева.
— Такъ; но до или послѣ Рождества Христова? Бреднева опять стала въ туникъ. — Ахъ, какая я безтолковая! вотъ вамъ наше женское воспитаніе! Въ эту минуту я, кажется, не въ состояніи даже сказать вамъ, кто прежде царствовалъ: Александръ Македонскій или Александръ Великій?
Сострадательная улыбка появилась на губахъ учителя.
Но эта же самая неприглядная Бреднева, когда Ластовъ начала, учить ее, слушала его съ притаеннымъ дыханіемъ, боясь проронить слово. Лицо ея зарумянилось, глаза увлажились; «отблескъ вдохновенной лекціи натуралиста-поэта упалъ на непривлекательныя черты ея и сдѣлалъ ихъ почти миловидными».
Только послѣ лекціи Ластовъ разсмотрѣлъ комнату Брсдневой. Надъ ея кроватью висѣли портреты Герцена, Добролюбова и Чернышевскаго. На верхнихъ волкахъ этажерки лежали непереплетенные, растрепанные и засаленные номера Современника и Русскаго Слова. Ниже были разставлены въ безпорядкѣ отдѣльные томы сочиненій Бюхнера, Фохта, одна часть исторіи Маколея, какой-то романъ Жоржъ Санда, Théorie des quatre mouvements Фурье.
Первому посѣщенію Ластовымъ Бредневой и первой его лекціи посвящена IV глаза повѣсти; затѣмъ до X главы о Бредневой неговорится ни слова. Въ X главѣ Бреднева является къ Ластову вмѣстѣ съ Наденькой и объявляетъ ему сухо, что рѣшилась бросить свои занятія. Что, какъ и почему? — неизвѣстно. Правда, она прибавляетъ потомъ, что слушая своего учителя она впивалась въ него глазами, точно хотѣла проглотить его. "Но что толку? Хоть убейте — ни словечка не пойму. Особенно теперь, какъ принялась за химію, словно туманъ какой нашелъ. Я, первая ученица гимназіи, не могу понять самыхъ элементарныхъ вещей — хорошо значитъ развивали. Приходится окончательно отказаться отъ научнаго поприща.
— А что ты ничего не скажешь про свою ассоціацію? замѣтила Наденька.
— Да, я основываю библіотеку на акціяхъ, сказала Бреднева. Библіотека эта будетъ не обыкновенная, а народная, для бѣднаго рабочаго класса, проживающаго именно въ нашихъ краяхъ. Въ этомъ-то и вся польза ея. Пролетаріи наши не въ состояніи абонироваться у Вольфа, Исакова или выписывать газеты, журналы, А тутъ, за плату какой нибудь копѣйки въ день, они будутъ имѣть возможность читать сколько душѣ угодно; развѣ не выгодно? Ахъ. Левъ Ильичъ, еслибъ вы знали, какъ я довольна! Наконецъ-то я буду приносить пользу.
До XIX главы опять о Бредневой ни слова. Въ этой главѣ авторъ Повѣтріи заставляетъ ее, Вредневу, писать духовное завѣщаніе. Оказывается, что въ наукахъ она отчаялась достичь чего-либо; занявшись переводами, она увидѣла, что русской фразы толково связать не умѣла, устроивъ затѣмъ читальню для народа, она пріобрѣла для нея Иліаду, Одиссею, Міръ Божій Разина, басни Крылова, хрестоматію Галахова и т. п. по простой народъ книгъ этихъ читать не хотѣлъ. На роду мнѣ, видно, написано, не имѣть возможности приносить пользу ближнимъ, куда не кину — все клинъ пишетъ Бреднева. Теперь я умираю, что бы тамъ ни ожидало меня — все же оно будетъ не хуже здѣшняго бытія.
Вмѣстѣ съ Наденькой бросилась Бреднева въ Неву, но и тутъ ей не повезло. Наденьку вытащили живой; Бредневу — трупомъ. «Шабашъ; какъ есть дерево; Господь да успокой ея грѣшную душу!» сказали лодочники, вытащившіе мертвеца.
Бреднева въ Современной идилліи не дѣйствуетъ; она является въ Повѣтріи, слѣдовательно нужно полагать, что, она, но преимуществу, есть произведеніе повѣтрія; что въ ней вся суть и горечь заблужденій русской молодежи, что она именно тотъ зловредный типъ, отъ котораго намъ слѣдуетъ спастись во что бы то ни стало, если намъ только дорогъ прогрессъ, если намъ дорого наше общественное счастіе и благополучіе. И нельзя сказать, чтобы г. Авенаріусъ не имѣлъ подобнаго замысла, но, къ сожалѣнію, авторъ доказалъ и показалъ не то, чего ему хотѣлось — онъ показалъ свое безсиліе, свою непослѣдовательность, и больше ничего.
Если обращать вниманіе только на драматизмъ положенія Бредневой, то нельзя не питать къ ней полнѣйшаго сочувствіи. Печальна жизнь человѣка, незнающаго ничего, кромѣ разочарованій и неудачъ, ищущаго успокоенія въ самоубійствѣ. Но есть еще и другая точка зрѣнія, единственно правильная въ настоящемъ случаѣ. Что такое Бреднева? — неудавшійся, неспособный человѣкъ, всю жизнь бравшійся не за свое дѣло. Она берется за медицину, не зная азбуки естественныхъ наукъ; она принимается за бухгалтерію, не умѣя считать; она кидается на переводы, не умѣя связать двухъ словъ; наконецъ, она устроиваетъ народную читальню и удивляется, что русскіе мужики не хотятъ читать Иліаду, Одиссею и хрестоматію Галахова. Желаніе приносить пользу ближнему очень похвальное желаніе; но одного желанія еще мало; изъ любви къ человѣчеству, Бреднева могла бы проникнуться желаніемъ изобрѣсти новое, дешевое питательное вещество, которое устранило бы на вѣки бѣдствіе неурожаевъ и голода и подобное благородное желаніе было бы не болѣе какъ безуміемъ. И у донъ-Кихота были очень гуманныя и честныя стремленія; но что же изъ этого? Каждый разсудительный человѣкъ сказалъ бы Бредневой: милая барышня, то, за что вы беретесь, вовсе не вашего ума дѣло: вяжите-ка лучше чулки. Затѣмъ лично съ Бредневой намъ больше дѣлать нечего; теперь мы обратимся къ автору этого типа неудавшагося безсилія.
У г. Авенаріуса былъ несомнѣнный умыселъ призадѣть Добролюбова, Фурье, Бюхнера, Жоржъ-Занда и проч. Конечно, бумага терпѣливѣе логики. Но спросимте, читатели, г. автора Повѣтрія, считаетъ ли онъ Добролюбова, Фурье, Бюхнера и т. д. дураками; гдѣ онъ нашелъ, чтобы они проповѣдывали кисельность, малодушіе, умственное безсиліе, чтобы они учили браться не за свое дѣло. Оставляя въ сторонѣ политическія убѣжденія этихъ людей, убѣжденія нерѣдко самыя противуположныя — наприм. Фурье былъ ярый врагъ всякой революціи — спросимте того же автора, хотѣли ли они сдѣлать людей счастливыми или несчастными, просвѣтить ихъ понятія или запутать? Г. Авенаріусъ отвѣчаетъ на этотъ вопросъ тѣмъ, что изобразилъ Бредневу безобразной и тупой. Иначе сказать, перечисленныхъ выше зловредныхъ авторовъ могли понимать только умные поди, а у глупыхъ кружилась голова, возникалъ въ мозгу туманъ и затѣмъ имъ неоставалось другого средства распутаться съ жизнію, какъ самоубійство. Драматично, но невѣрію. Когда Бентамъ изложилъ свою теорію утилитаризма, то неразумные послѣдователи его придумали слѣдующій афоризмъ: если ты идешь по жердочкѣ черезъ рѣку, и на встрѣчу тебѣ идетъ другой человѣкъ, то спихни его, ибо иначе онъ спихнетъ тебя; когда Мальтусъ сказалъ, что для предупрежденія голодной смерти человѣчеству не слѣдуетъ размножаться излишне, то ярые его послѣдователи начали проповѣдывать проституцію и дѣтоубійство. Такимъ образомъ, если мы захотимъ раскапывать всю чушь, какую выводятъ глупые люди изъ словъ умныхъ людей, то придемъ не къ исторіи человѣчества, а къ исторіи сумасшедшихъ домовъ, не къ исторіи прогресса, а регресса. Печальна судьба автора, берущагося за такое дѣло; а еще печальнѣе, если задавшись невѣрной мыслію, онъ вздумаетъ изобразить лоретку, недопеченаго юнца, неудавшуюся дѣвушку и безобразную тупицу и съ самоувѣренностію непогрѣшимаго мудреца и наставника человѣчества провозглашаетъ: вотъ плоды вашихъ прогрессивныхъ стремленій, вашихъ новыхъ знаній. Такое благодушіе совершенно равносильно стремленію Бредневой, которая изъ желанія принести человѣчеству пользу вздумала предлагать петербургскимъ извощикамъ и дворникамъ Одиссею, Иліаду и хрестоматію Галахова. Давно извѣстно, что для глупцовъ законъ неписанъ, что палка о двухъ концахъ, что нѣтъ добра безъ зла. И Нева течетъ не для того, чтобы въ ней топиться и ножи придуманы не для того, чтобы рѣзаться и фосфорныя спички не для того, чтобы поджигать деревни и города. Разсудительно ли изъ-за одного утоіненничества и одного поджога предавать проклятію воду и огонь?
Чтобы не дать г. Авенаріусу повода подозрѣвать меня въ пристрастіи. я готовъ на уступку и даже при ней. его авторская непослѣдовательность будетъ не менѣе очевидна. Допустимъ, что повѣтріе было въ дѣйствительности, но изъ того, что Бреднева не была въ состояніи заниматься-медициной, думаете ли вы, что русская женщина вообще неспособна ни къ какому серьезному труду и не можетъ быть медикомъ? Изъ того, что петербургскіе дворники не хотѣли читать хрестоматіи Галахова, думаете ли ни. что простолюдинъ нашъ вообще не чувствуетъ потребности грамоты и не желаетъ читать ничего? Изъ того, что Бреднева не была въ состояніи переводить и работать въ купеческой конторѣ, думаете ли вы, что подобными дѣлами вообще не въ состояніи заниматься русская женщина? Думаете ли мы, наконецъ, что послѣ смерти Бредневой и поступленія Наденьки въ сестры милосердія, вымерло въ Россіи все молодое, и нѣтъ у насъ ни новой жизни, ни новыхъ людей? Оставьте мертвымъ хоронить мертвыхъ; прожитое не повторяется; будемте смотрѣть впередъ и наблюдать новую жизнь.
Вы говорите, что повѣтріе кончилось въ 1863 году; превосходно! Зачѣмъ же вы пишете о немъ книгу въ 450 страницъ въ 1867 году? Вѣдь ужь Бреднева утонула; другихъ Бредневыхъ, какъ вы сами говорите, теперь нѣтъ; кого же мы хотите спасать, съ какимъ врагомъ вы боретесь? Соболѣзнуя о Моничкахъ, о всякомъ легкомысліи и безсиліи, о прошломъ невозвратномъ, вы закрываете глаза отъ настоящаго, вы даже и не подозрѣваете, что новый человѣкъ никогда не изчезалъ и энергія его никогда не упадала. Правда, въ русской литературѣ еще не нашлось ни одного писателя, который съумѣлъ бы обрисовать новый типъ, показать свѣжую русскую силу въ ея идеалѣ; идетъ эта "шла все впередъ и впередъ, а наши окаменѣвшіе романисты — повѣствователи, эти литературные тины русскаго безсилія, толкуютъ все о царѣ-горохѣ. Въ заключеніе мы обѣщаемъ г. Авенаріусу не касаться его никогда, если онъ ограничится, въ своей навозной кучѣ, изображеніемъ однихъ клубничныхъ сценъ; пусть удобряетъ ими журналъ г. Хана, сколько его душѣ угодно, но не берется порѣшать такіе вопросы, которые нелегко укладываются въ головѣ и не такихъ людей, какъ г. Аненаріусъ.