Терзанія совѣсти.
Это было черезъ двѣ недѣли послѣ Седана, то есть въ половинѣ сентября 1870 года. Геологъ прусскаго геологическаго бюро, въ то время лейтенантъ запаса фонъ-Блейхроденъ, сидѣлъ безъ сюртука за письменнымъ столомъ въ клубномъ казино, помѣщавшемся въ лучшей гостиницѣ маленькой деревушки Марлоттъ.
Свой военный мундиръ съ жесткимъ воротникомъ онъ сбросилъ на спинку стула, гдѣ тотъ и висѣлъ теперь, вялый, безжизненный, точно трупъ, судорожно обхвативъ своими пустыми рукавами ножки стула, какъ будто защищаясь отъ нападенія. У таліи виднѣлся слѣдъ, натертый портупеей, лѣвая пола лоснилась отъ ноженъ, а спина была запылена, какъ столбовая дорога. По вечерамъ господинъ лейтенантъ-геологъ, по каймѣ своихъ изношенныхъ брюкъ съ успѣхомъ могъ бы изучать третичныя отложенія почвы, а по слѣдамъ, оставленнымъ на полу грязными сапогами ординарца, рѣшить, — прошли ли они эоценовую или пліоценовую формацію.
По существу фонъ-Блейхроденъ былъ болѣе геологъ, чѣмъ военный; въ данную же минуту онъ просто писалъ письма.
Сдвинувъ на лобъ очки, онъ остановился съ перомъ въ рукѣ и смотрѣлъ въ окно. Передъ нимъ разстилался садъ во всемъ своемъ осеннемъ великолѣпіи: вѣтви яблонь и сливъ клонились до земли подъ бременемъ роскошныхъ плодовъ; оранжевыя тыквы грѣлись на солнцѣ рядомъ съ колючими сѣровато-зелеными артишоками; огненно-красные томаты, обвиваясь вокругъ своихъ подпорокъ, подползали къ бѣлоснѣжнымъ головкамъ цвѣтной капусты; подсолнечники, величиной съ тарелку, поворачивали свои диски къ востоку, откуда солнце появлялось въ долинѣ. Маленькіе лѣса георгинъ бѣлыхъ, какъ только что выбѣленное полотно, пурпуровыхъ, какъ кровь, грязновато-красныхъ, какъ свѣжее мясо, ярко-желтыхъ, пестрыхъ, пятнистыхъ — представляли цѣлую симфонію красокъ. За георгинами шла аллея, усыпанная пескомъ и охраняемая двумя рядами гигантскихъ левкоевъ; блѣдно сиреневые, ослѣпительные, голубовато-бѣлые, золотисто-палевые, — они уходили далеко въ перспективу, замыкавшуюся темной зеленью виноградниковъ, съ цѣлымъ лѣсомъ подпорокъ и наполовину скрытыми въ листвѣ, краснѣвшими гроздьями. А тамъ вдали бѣлесоватые стебли не сжатыхъ хлѣбовъ, съ налитыми колосьями, печально склонившимися къ землѣ, съ растрескавшейся кожицей, при каждомъ порывѣ вѣтра возвращавшіе кормилицѣ-землѣ то, что получили отъ нея; зрѣлая нива, — точно переполненная грудь матери, которую дитя перестало сосать. А въ глубинѣ, на заднемъ планѣ темнѣли верхушки дубовъ и буковые своды лѣса Фонтенебло, очертанія котораго вырисовывались тончайшими фестонами, точно старыя брабантскія кружева; косые лучи заходящаго солнца золотыми нитями пробивались сквозь ихъ узоръ. Нѣсколько пчелъ вились вокругъ цвѣтовъ; красношейка щебетала на яблонѣ; рѣзкій запахъ левкоевъ доносился порывами, точно изъ внезапно открываемой двери парфюмернаго магазина.
Лейтенантъ сидѣлъ, задумавшись, съ перомъ въ рукѣ, очарованный прелестью картины: — «Какая чудная страна», — думалъ онъ, и мысль его невольно переносилась къ пескамъ его родины, съ ея чахлыми, низкими соснами, простиравшими къ небу свои корявыя вѣтви, какъ бы умоляя пески не затопить ихъ.
Чудная картина, обрамленная окномъ, время отъ времени, съ равномѣрностью маятника, затѣнялась ружьемъ часового, блестящій штыкъ котораго пересѣкалъ ее посрединѣ; солдатъ дѣлалъ поворотъ у большой груши, усѣянной прекрасными «наполеонами». Лейтенантъ подумалъ было предложить часовому перемѣнить мѣсто, но не рѣшился. — Чтобы не видѣть сверкающаго штыка, онъ отвелъ глаза влѣво, въ сторону двора. Тамъ желтѣла стѣна кухни безъ оконъ, увитая старой узловатой виноградной лозой, которая была привязана къ ней, точно скелетъ какого нибудь млекопитающагося въ музеѣ; лишенная листьевъ и гроздьевъ, она была мертва и, точно къ кресту крѣпко пригвожденная къ подгнившимъ шпалерамъ, стояла, вытянувъ свои длинныя жесткія руки, какъ бы пытаясь схватить въ свои призрачныя объятія часового, когда тотъ дѣлалъ поворотъ недалеко отъ нея.
Лейтенантъ отвернулся, и взоръ его упалъ на письменный столъ. На немъ лежало недописанное письмо къ его молодой женѣ, съ которой онъ обвѣнчался четыре мѣсяца назадъ, за два мѣсяца до начала войны… Рядомъ съ французской картой генеральнаго штаба лежали: «Философія безсознательнаго», Гартмана и «Парерга и Паралипомена», Шопенгауера.
Лейтенантъ порывисто всталъ изъ-за стола и нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ. Это былъ залъ, служившій мѣстомъ сборищъ художниковъ, въ настоящее время обратившихся въ бѣгство. Стѣны были украшены ихъ произведеніями, — воспоминаніями о чудныхъ дняхъ, проведенныхъ въ прекрасномъ гостепріимномъ уголкѣ, столь великодушно открывшемъ чужестранцамъ свои художественныя школы и выставки. Здѣсь были другъ подлѣ друга танцующія испанки, римскіе монахи, морскіе берега Нормандіи и Бретани, голландскія вѣтряныя мельницы, норвежскія рыбачьи деревушки и швейцарскіе Альпы. Въ углу зала пріютился орѣховый мольбертъ и, казалось, старался укрыться въ тѣнь отъ угрожавшихъ ему штыковъ. Надъ нимъ висѣла палитра, съ пятнами полузасохшихъ красокъ, имѣвшая видъ бычачьей печени въ окнѣ мясной давки. Огненно-красные береты, любимый головной уборъ художниковъ, выцвѣтшіе отъ пота, дождя и солнца, висѣли на вѣшалкѣ.
Лейтенантъ чувствовалъ себя здѣсь неловко, какъ будто онъ забрался въ чужую квартиру и каждую минуту ждалъ возвращенія изумленнаго хозяина. Онъ скоро прекратилъ свою прогулку и сѣлъ доканчивать письмо. Первыя страницы были готовы. Онѣ заключали сердечныя изліянія горя, печаль о разлукѣ и нѣжныя заботы; недавно онъ получилъ извѣстіе, подтвердившее его радостныя надежды стать отцомъ.
Онъ снова взялся за перо, скорѣе изъ желанія просто поговорить съ женой, чѣмъ сообщить ей что нибудь опредѣленное или спросить у нея о чемъ-нибудь. Онъ писалъ:
"Такъ, напримѣръ, когда однажды, послѣ четырнадцатичасоваго перехода безъ пищи и питья, я подошелъ со своею ротой къ лѣсу, гдѣ мы наткнулись на покинутую повозку съ провіантомъ, — знаешь ли ты, что произошло тогда? Изголодавшіеся до послѣднихъ предѣловъ люди пришли въ неистовство и, какъ волки, набросились на пищу, а такъ какъ ея едва могло хватить на двадцать пять человѣкъ, то у нихъ дошло до рукопашной. Моей команды никто не слушалъ, а когда фельдфебель съ саблей въ рукахъ наступалъ на нихъ, — они ружейными прикладами сшибали его съ ногъ. Шестнадцать человѣкъ раненыхъ и полумертвыхъ осталось на мѣстѣ. Тѣ же, кому досталась пища, ѣли такъ жадно, что падали на землю, гдѣ тотчасъ засыпали. Это были люди, шедшіе противъ людей, дикіе звѣри, дравшіеся изъ-за пищи.
"Или въ другой разъ: получили мы приказъ немедленно устроить палисадъ.
"Въ безлѣсной странѣ мы не располагали ничѣмъ, кронѣ виноградныхъ лозъ и ихъ подпорокъ. Возмутительная картина! Въ одинъ часъ были опустошены всѣ виноградники; чтобы связать фашины, вырывались лозы съ листьями и гроздьями, совсѣмъ мокрыя отъ раздавленнаго, полуспѣлаго винограда. Говорятъ, это были сорокалѣтніе виноградники. А мы въ одинъ часъ уничтожили результаты сорокалѣтнихъ трудовъ! И это для того, чтобы, находясь въ безопасности, стрѣлять въ тѣхъ, кто развелъ эти виноградники!..
"А когда мы перестрѣливались на не скошенномъ пшеничномъ полѣ, — зерна сыпались къ нашимъ ногамъ, а колосьи приминались къ землѣ, чтобы сгнить при первомъ дождѣ… Какъ по твоему, моя дорогая, — можно ли послѣ такихъ поступковъ уснуть спокойно? Между тѣмъ, вѣдь я только исполнялъ свой долгъ. А вѣдь есть люди, которые осмѣливаются утверждать, что лучшей подушкой служитъ сознаніе исполненнаго долга?!..
«Но мнѣ предстоитъ нѣчто лучшее! Ты, можетъ быть, слыхала, что французскій народъ для усиленія своей арміи поднялся массами и образовалъ вольные отряды, которые подъ именемъ „вольныхъ стрѣлковъ“ стараются охранять свои дома и поля. Прусское правительство не захотѣло признать ихъ солдатами и угрожало при встрѣчѣ разстрѣливать ихъ, какъ шпіоновъ и измѣнниковъ! Оно основывается на томъ, что войну ведутъ государства, а не индивидуумы. Но развѣ солдаты не индивидуумы? И развѣ эти стрѣлки не солдаты? У нихъ сѣрая форма, какъ у стрѣлковъ, а вѣдь солдатомъ дѣлаетъ мундиръ. „Но они не состоятъ въ спискахъ арміи“ — возражаютъ на это! Да, они не состоятъ въ спискахъ армія, потому что у правительства не было времени записать ихъ. Трехъ такихъ стрѣлковъ я держу сейчасъ подъ арестомъ въ сосѣднемъ билліардномъ залѣ и каждую минуту ожидаю изъ главнаго штаба рѣшенія ихъ судьбы!..»
На этомъ лейтенантъ прервалъ свое письмо и позвонилъ къ ординарцу, находившемуся на посту въ трактирѣ. Черезъ минуту ординарецъ предсталъ предъ лейтенантомъ.
— Что плѣнные? — спросилъ фонъ-Блейхроденъ.
— Ничего, господинъ лейтенантъ; они играютъ на билліардѣ и въ самомъ хорошемъ расположеніи духа.
— Дайте имъ нѣсколько бутылокъ бѣлаго вина, только самого легкаго! Все въ порядкѣ?
— Все, господинъ лейтенантъ. Не будетъ ли приказаній?
Фонъ-Блейхроденъ продолжалъ письмо:
"Что за странный народъ эти французы! Три стрѣлка, о которыхъ я упоминалъ и которые, вѣроятно (говорю вѣроятно, потому что еще надѣюсь на лучшій исходъ), черезъ нѣсколько дней будутъ приговорены къ смерти, — спокойно играютъ на билліардѣ въ сосѣдней комнатѣ, и я слышу удары ихъ кіевъ о шары. Какое веселое презрѣніе къ жизни! Но вѣдь въ сущности это прекрасно — умѣть такъ умирать! Или, быть можетъ, это доказываетъ только, что жизнь имѣетъ слишкомъ мало цѣны, если такъ легко разстаться съ ней.
«Я думаю, что если бы не было такихъ дорогихъ узъ, какъ у меня, заставляющихъ дорожить существованіемъ… Но ты, конечно, поймешь меня и вѣришь, что я считаю себя связаннымъ… Впрочемъ, я самъ не понимаю, что пишу, — я уже много ночей не спалъ, и голова у меня…»
Кто-то постучалъ въ дверь. На отвѣтъ лейтенанта «войдите», дверь отворилась, и вошелъ деревенскій священникъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти съ печальнымъ и привлекательнымъ, но въ высшей степени рѣшительнымъ лицомъ.
— Господинъ лейтенантъ, — началъ онъ, я пришелъ просить разрѣшенія поговорить съ плѣнными.
Лейтенантъ всталъ и, приглашая священника занять мѣсто на диванѣ, надѣлъ свой военный мундиръ. Но когда онъ застегнулъ свой узкій сюртукъ, и шею его сжалъ, какъ въ тискахъ, тугой воротникъ, онъ почувствовалъ, что всѣ его благородные порывы стѣснены, и кровь въ своихъ таинственныхъ путяхъ къ сердцу остановилась.
Прислонившимъ къ столу и положивъ руку на Шопенгауера, онъ сказалъ:
— Къ вашимъ услугамъ, господинъ кюрэ, но я не думаю, чтобы плѣнные удѣлили вамъ много вниманія: они очень заняты своей партіей.
— Я думаю, господинъ лейтенантъ, что я лучше васъ знаю свою паству! Одинъ только вопросъ: намѣрены-ли вы разстрѣлять этихъ юношей?
— Разумѣется! — отвѣтилъ фонъ-Блейхроденъ, совершенно входя въ свою роль. — Вѣдь войну ведутъ государства, господинъ кюрэ, а не отдѣльныя личности.
— Извините, господинъ лейтенантъ, стало быть, вы и ваши солдаты не отдѣльныя личности?
— Извините, господинъ кюрэ, въ настоящую минуту — нѣтъ!
Онъ положилъ письмо къ своей женѣ подъ бюваръ и продолжалъ:
— Въ настоящую минуту я только представитель союзныхъ государствъ Германіи.
— Вѣроятно, господинъ лейтенантъ, ваша милостивая королева, да хранитъ ее Господь вовѣки, тоже была представительницей союзныхъ государствъ Германіи, когда обратилась къ нѣмецкимъ женщинамъ съ воззваніемъ оказывать помощь раненымъ? И я знаю тысячи французскихъ отдѣльныхъ личностей, благословляющихъ ее, въ то время, какъ французская нація проклинаетъ ея націю. Господинъ лейтенантъ, во имя Христа (при этихъ словахъ священникъ всталъ, схватилъ руки врага и продолжалъ со слезами въ голосѣ: представьте это дѣло на ея усмотрѣніе!
Лейтенантъ былъ смущенъ, но вскорѣ оправился и сказалъ:
— У насъ женщины еще не вмѣшиваются въ политику
— Жаль, — отвѣтилъ священникъ, выпрямляясь.
Лейтенантъ, казалось, прислушивался къ чему-то за окномъ и потому не обратилъ вниманія на отвѣтъ священника Онъ былъ взволнованъ и блѣденъ, и даже тугой воротникъ не могъ болѣе вызвать прилива крови.
— Садитесь, пожалуйста, господинъ кюрэ, — говорилъ онъ машинально. — Вы можете, если вамъ угодно, говорить съ плѣнными; но посидите, пожалуйста, еще одну минуту! — Онъ снова прислушался: теперь уже отчетливо раздавались удары копытъ лошади, приближавшейся рысью.
— Нѣтъ, нѣтъ, не уходите еще, господинъ кюрэ, — говорилъ онъ, задыхаясь. Священникъ стоялъ. Лейтенантъ высунулся, насколько могъ, въ окно. Топотъ копытъ все приближался, замедляясь, переходя въ шагъ и, наконецъ, прекратился. Звяканье сабли и шпоръ, стукъ шаговъ — и фонъ-Блейхроденъ держитъ въ рукахъ пакетъ. Онъ вскрылъ его и прочелъ бумагу.
— Который часъ? — проговорилъ онъ, спрашивая самого себя. — Шесть! Итакъ, черезъ два часа, господинъ кюрэ, плѣнные будутъ разстрѣляны безъ суда и слѣдствія.
— Это невозможно, господинъ лейтенантъ, такъ не отправляютъ людей на тотъ свѣтъ!
— Такъ или не такъ, — приказъ гласитъ: все должно было покончено до вечерней молитвы, если я не хочу, чтобы меня сочли за соучастника вольныхъ стрѣлковъ. Я уже получилъ строгій выговоръ за то, что не исполнилъ приказа еще 31 августа. Господинъ кюрэ, идите, объявите имъ… избавьте меня отъ непріятности…
— Вамъ непріятно сообщить имъ законный приговоръ?
— Но вѣдь я тоже человѣкъ, господинъ кюрэ! Вы же вѣрите?
Онъ сорвалъ съ себя сюртукъ, чтобы свободнѣе дышать, и быстро зашагалъ по комнатѣ.
— Почему не можемъ мы всегда оставаться людьми? Отчего мы должны быть двойственными? О! Господинъ пасторъ, пойдите и объявите имъ! Семейные они люди? Есть у нихъ жены, дѣти? Быть можетъ, родители?..
— Воѣ трое холосты, — отвѣтилъ священникъ. — Но, по крайней мѣрѣ, эту ночь вы можете имъ подарить?!
— Невозможно! приказъ гласитъ: до вечера, а на разсвѣтѣ мы должны выступить. Идите къ нимъ, господинъ кюрэ, идите!
— Я пойду! Но не забудьте, господинъ лейтенантъ, что вы безъ сюртука, не вздумайте выйти: васъ можетъ постичь участь тѣхъ троихъ, потому что вѣдь только мундиръ дѣлаетъ солдатомъ.
Священникъ вышедъ.
Фонъ-Блейхроденъ въ возбужденномъ состояніи дописывалъ послѣднія строки письма.
Затѣмъ, запечатавъ его, онъ позвонилъ вѣстового.
— Отправьте это письмо, — сказалъ онъ вошедшему, — и пошлите ко мнѣ фельдфебеля.
Фельдфебель вошелъ.
— Трижды три — двадцать девять, нѣтъ, трижды семь… — Фельдфебель, возьмите трижды… возьмите двадцать семь человѣкъ и черезъ часъ разстрѣляйте плѣнныхъ. Вотъ приказъ!
— Разстрѣлять?.. — нерѣшительно переспросилъ фельдфебель.
— Да, разстрѣлять! Выберите людей похуже, уже бывшихъ въ огнѣ. Понимаете? Напримѣръ № 86 Бесселя, № 19… и потише! Кромѣ того, немедленно снарядите мнѣ отрядъ въ шестнадцать человѣкъ. Самыхъ лучшихъ ребятъ! Мы отправимся на рекогносцировку въ Фонтенебло, и къ нашему возвращенію все должно быть кончено. Вы поняли?
— Шестнадцать человѣкъ для господина лейтенанта, двадцать семь — для плѣнныхъ. Счастливо оставаться, господинъ лейтенантъ!
Онъ вышелъ.
Лейтенантъ тщательно застегнулъ сюртукъ, надѣлъ портупею, сунулъ въ карманъ револьверъ. Затѣмъ зажегъ сигару, но рѣшительно не въ силахъ былъ курить: онъ задыхался, ему не хватало воздуха.
Онъ тщательно вытеръ пыль съ письменнаго стола, обмахнулъ носовымъ платкомъ большія ножницы и спичечницу; положилъ параллельно линейку и ручку, подъ прямымъ угломъ къ бювару. Потомъ сталъ приводить въ порядокъ мебель. Покончивъ съ этимъ, онъ вынулъ гребенку, щетку и причесалъ передъ зеркаломъ волосы. Онъ снялъ со стѣны палитру, изслѣдовалъ краски; разсматривалъ красныя шапки и попробовалъ поставить поустойчивѣе двуногій мольбертъ. Къ тому времени, когда на дворѣ послышалось бряцанье ружей, въ комнатѣ не оставалось ни одного предмета, который не побывалъ бы въ рукахъ лейтенанта. Затѣмъ онъ вышелъ. Онъ скомандовалъ: «Налѣво-кругомъ» — и направился изъ деревни… Онъ точно бѣжалъ отъ настигавшаго его непріятеля, и отрядъ съ трудомъ поспѣвалъ за нимъ. Выйдя въ поле, онъ приказалъ своимъ людямъ идти гуськомъ другъ за другомъ, чтобы не топтать травы. Онъ не поворачивался, но шедшій позади его могъ видѣть, какъ судорожно съеживалось сукно на спинѣ его сюртука, какъ онъ вздрагивалъ, точно ожидая удара сзади.
На опушкѣ лѣса онъ скомандовалъ: стой! — и приказалъ солдатамъ не шумѣть и отдохнуть, пока онъ пройдетъ въ лѣсъ.
Оставшись наединѣ и убѣдившись, что его никто не видитъ, онъ перевелъ духъ и повернулся къ лѣсной чащѣ, сквозь которую узкія тропинки вели къ «Волчьему ущелью». Низкая лѣсная поросль и кусты были уже окутаны мракомъ, а вверху, надъ макушками дубовъ и буковъ, еще сіяло яркое солнце. Фонъ-Блейхродену казалось, что онъ лежитъ на мрачномъ днѣ озера и сквозь зелень воды видитъ дневной свѣтъ, до котораго ему ужъ не добраться никогда. Величественный чудный лѣсъ, дѣйствовавшій прежде такъ цѣлительно на его больную душу, былъ сегодня не гармониченъ, непріятенъ, холоденъ.
Жизнь представлялась теперь фонъ-Блейхродену такой жестокой, противорѣчивой, полной двойственности, безрадостной даже въ безсознательной природѣ. Даже здѣсь, среди растеній, велась та же страшная борьба за существованіе, хотя и безкровная, но не менѣе жестокая, чѣмъ въ одушевленномъ мірѣ. Онъ видѣлъ, какъ маленькіе буки разростались въ рощицы, чтобы убить нѣжную поросль дубка, которая теперь ничѣмъ инымъ, кромѣ поросли, не можетъ быть. Изъ тысячи буковъ едва одному удастся пробраться къ свѣту и, благодаря этому, превратиться въ великана, чтобы въ свою очередь отнимать жизнь у другихъ. А безпощадный дубъ, протягивавшій свои узловатыя грубыя руки, какъ бы желая захватитъ все солнце для себя одного, — изобрѣлъ еще подземную борьбу. Онъ разсылалъ свои длинные корни по всѣмъ направленіямъ, подрывалъ землю, поглощая всѣ питательныя вещества и, если ему не удавалось уничтожить своего противника лишеніемъ свѣта, — онъ умерщвлялъ его голодной смертью. Дубъ убилъ уже сосновый лѣсъ; за букъ являлся мстителемъ, дѣйствовавшимъ медленно, но вѣрно: его ядовитые соки убивали все тамъ, гдѣ онъ царилъ.
Онъ изобрѣлъ непреодолимый способъ отравленія: никакая трава не могла рости въ его тѣни, земля вокругъ него была мрачна, какъ могила, и потому будущее принадлежало ему.
Фонъ-Блейхроденъ шелъ все дальше и дальше. Безсознательно сбивалъ онъ саблей молодую поросль вокругъ себя, не думая о томъ, какъ много юныхъ надеждъ разбивалъ онъ, сколько обезглавленныхъ калѣкъ оставлялъ за собой. Едва ли онъ даже способенъ былъ о чемъ-нибудь думать: такъ глубоко потрясена была вся его душа. Мысли его, пытавшіяся сосредоточиться, прерывались, расплывались.
Воспоминанія, надежды, злоба, различныя смутныя чувства и единственное яркое — ненависть къ предразсудкамъ, которые необъяснимымъ путемъ управляютъ міромъ, — расплавлялись въ его мозгу, объятомъ внутреннимъ огнемъ.
Вдругъ лейтенантъ вздрогнулъ и остановился: отъ деревни Марлоттъ долеталъ шумъ, разносившійся по полямъ и усиживавшійся въ подземныхъ ходахъ Волчьей долины. Это былъ барабанъ! Сначала продолжительная дробь: трррррррррромъ! И затѣмъ ударъ за ударомъ, тяжелые, глухіе, разъ-два, — какъ будто заколачивали крышу гроба. — Трррро-тррромъ. Тром-тррромъ! Онъ вынулъ часы. Три четверти восьмого… Черезъ четверть часа все будетъ кончено. Онъ подумалъ было вернуться и увидѣть все своими глазами. Но вѣдь онъ убѣжалъ! Ни за что на свѣтѣ онъ не могъ бы видѣть это. Онъ залѣзъ на дерево. Онъ увидалъ деревню, такую привѣтливую съ ея маленькими садиками и съ колокольней, возвышавшейся надъ крышами домовъ. Больше онъ ничего не видѣлъ. Онъ держалъ въ рукахъ часы и слѣдилъ за секундной стрѣлкой. Пикъ, пикъ, пикъ, пикъ! Она бѣгала вокругъ циферблата такъ быстро, быстро. Длинная минутная стрѣлка, пока маленькая писывала кругъ, дѣлала только толчекъ, а часовая казалась совсѣмъ неподвижной.
Было безъ пяти минутъ восемь. Фонъ-Блейхроденъ крѣпко ухватился за обнаженный черный сукъ бука. Часы дрожали у него въ рукахъ, пульсъ громко стучалъ, отдаваясь въ ушахъ, и онъ чувствовалъ жаръ у корней волосъ. — Крррахъ! — раздалось вдругъ, точно треснула доска, и надъ деревней, поверхъ черныхъ шиферныхъ крышъ и бѣлой яблони, поднялся синеватый дымокъ, прозрачный, какъ весеннее облачко, а надъ нимъ взвилось кольцо, два кольца, много колецъ, какъ будто стрѣляли въ голубей, а не въ стѣну.
— Они не такъ жестоки, какъ я думалъ, — подумалъ онъ, спускаясь съ дерева и нѣсколько успокоившись послѣ того, какъ все уже было кончено. Теперь раздался звонъ маленькаго деревенскаго колокола, заупокойный звонъ за души умершихъ, которые исполнили свой долгъ, а не за живыхъ, исполняющихъ его.
Солнце сѣло, и блѣдный мѣсяцъ, стоявшій въ небѣ, начиналъ уже краснѣть, становясь все ярче и ярче, когда лейтенантъ со своимъ отрядомъ зашагалъ къ Монкуру, преслѣдуемый звономъ маленькаго колокола. Солдаты вышли на неширокое шоссе, и эта дорога, съ двумя рядами тополей, казалась нарочно устроенной для похода. Они продолжали свой путь, пока не спустилась густая тьма, а въ небѣ ярко не заблестѣлъ мѣсяцъ. Въ послѣдней шеренгѣ начали уже перешептываться, тихонько совѣщаясь, не попросить ли унтеръ-офицера намекнуть лейтенанту, что мѣстность не безопасна и что необходимо вернуться на квартиры, чтобы успѣть завтра съ разсвѣтомъ выступить, — какъ вдругъ фонъ-Блейхроденъ совершенно неожиданно скомандовалъ остановиться. Расположились на возвышенности, съ которой можно было видѣть Марлоттъ. Лейтенантъ остановился, какъ вкопанный, точно охотничья собака, наткнувшаяся на стаю куропатокъ. Снова раздался барабанный бой. Затѣмъ въ Монкурѣ пробило девять часовъ; потомъ часы пробили въ Грецѣ, Бурѣ, въ Немурѣ; всѣ маленькіе колокола звонили къ вечернѣ, одинъ звонче другого, но всѣхъ ихъ заглушалъ колоколъ Марлотта, какъ бы крича: помогите! помогите! помогите! Блейхроденъ не могъ помочь. Теперь раздавался гулъ вдоль земли, какъ будто выходя изъ ея нѣдръ: это была ночная перестрѣлка въ главной квартирѣ близь Шалона.
А сквозь легкій вечерній туманъ, разстилавшійся, точно вата, вдоль маленькой рѣчки, прорывался лунный свѣтъ и, освѣщая рѣчку, бѣгущую изъ темнаго лѣса Фонтенебло, который возвышался подобно вулкану, дѣлалъ ее похожей на потокъ лавы.
Вечеръ томительно жаркій, но лица людей такъ блѣдны, что летучія мыши, снующія вокругъ, задѣваютъ ихъ, какъ онѣ обыкновенно дѣлаютъ при видѣ чего-нибудь бѣлаго. Всѣ знали, о чемъ думаетъ лейтенантъ, но они никогда не видали его такимъ страннымъ и боялись, что не все обстоитъ благополучно съ этой безцѣльной рекогносцировкой на большой дорогѣ.
Наконецъ, унтеръ-офицеръ рѣшился подойти къ лейтенанту и отрапортовать, что уже пробили зорю; Блейхродедъ покорно выслушалъ донесеніе, какъ принимаютъ приказы, и командовалъ возвращеніе.
Когда, часъ спустя, они вошли въ первую улицу деревни Марлоттъ, унтеръ-офицеръ замѣтилъ, что правая нога лейтенанта не сгибается въ колѣнѣ, и онъ идетъ не ровно, точно слѣпой.
На площади люди были распущены по домамъ безъ молитвы, и лейтенантъ исчезъ.
Ему не хотѣлось сейчасъ же идти къ себѣ. Что-то влекло его, куда? — онъ самъ не зналъ… Онъ ходилъ кругомъ, какъ ищейка, съ широкораскрытыми глазами и раздутыми ноздрями. Онъ осматривалъ стѣны и слышалъ хорошо знакомый ему запахъ.
Но онъ ничего не видѣлъ и не встрѣтилъ никого. Онъ хотѣлъ и вмѣстѣ боялся увидѣть, гдѣ это произошло.
Наконецъ, онъ почувствовалъ усталость и направился къ себѣ. На дворѣ онъ остановился, затѣмъ обошелъ вокругъ кухни. Тамъ онъ наткнулся на фельдфебеля и, при видѣ его, до того испугался, что долженъ былъ ухватиться за стѣну. Фельдфебель тоже былъ испуганъ, но скоро оправился и оказалъ:
— Я искалъ господина лейтенанта, чтобы доложить…
— Хорошо, хорошо! Все въ порядкѣ?.. Отправляйтесь къ себѣ и ложитесь спать! — отвѣтилъ фонъ-Блейхроденъ, боясь услышать подробности.
— Все въ порядкѣ, господинъ лейтенантъ, но…
— Хорошо! Ступайте, ступайте, ступайте!.. — онъ говорилъ какъ торопливо, что фельдфебель не имѣлъ возможности вставить слово: каждый разъ, какъ онъ раскрывалъ ротъ, — цѣлый потокъ рѣчей лейтенанта выливался на него. Въ концѣ концевъ фельдфебелю это надоѣло, и онъ пошелъ къ себѣ.
Фонъ-Блейхроденъ перевелъ духъ, и ему стало весело, макъ мальчишкѣ, который избѣжалъ наказанія… Теперь онъ былъ въ саду. Мѣсяцъ ярко освѣщалъ желтую кухонную стѣну, и виноградная лоза вытягивала свою изсохшую костлявую руку. Но что это? Часа два тому назадъ она была совсѣмъ мертва, лишена листьевъ; торчалъ одинъ только сѣрый остовъ, изгибавшійся въ конвульсіяхъ, а теперь на ней висѣли чудныя красныя гроздья и стволъ позеленѣлъ? Онъ подошелъ поближе, чтобы убѣдиться, та ли это лоза. Подходя къ стѣнѣ, онъ ступилъ во что-то мягкое и узналъ удушливый, противный запахъ, напоминавшій мясную лавку. Теперь онъ увидѣлъ, что это та самая виноградная вѣтвь, и только штукатурка на стѣнѣ надъ ней пробита и обрызгана кровью. Такъ это было здѣсь! Здѣсь произошло это!..
Онъ сейчасъ же ушелъ. Войдя въ сѣни, онъ споткнулся: что-то скользкое пристало къ его ногамъ. Онъ снялъ въ сѣняхъ сапоги и выбросилъ ихъ на дворъ. Затѣмъ онъ отправился въ свою комнату, гдѣ на столѣ былъ приготовленъ ему ужинъ. Онъ чувствовалъ страшный голодъ, но не могъ ѣсть: онъ стоялъ и пристально смотрѣлъ на накрытый столъ. Все было такъ аппетитно приготовлено: комъ масла такой нѣжный, бѣлый, съ красной редиской, воткнутой посрединѣ; ослѣпительной бѣлизны скатерть, красная мѣтка которой, — онъ это замѣтилъ, — не соотвѣтствовала именамъ его и его жены; круглый козій сыръ такъ заманчиво красовался на темныхъ виноградныхъ листьяхъ, какъ будто рукой, приготовлявшей все это, водилъ не одинъ только страхъ; прекрасный бѣлый хлѣбъ, красное вино въ граненомъ графинѣ, тонкіе ломтики розоватаго мяса, — все, казалось, было разставлено дружеской, заботливой рукой. Но фонъ-Блейхроденъ не рѣшался прикоснуться къ пищѣ.
Вдругъ онъ схватилъ колокольчикъ и позвонилъ. Тотчась же вошла хозяйка и молча остановилась у двери. Она смотрѣла себѣ подъ ноги и ждала приказаній. Лейтенантъ не зналъ, что ему надо было, и не помнилъ, зачѣмъ онъ позвонилъ. Но нужно было что-нибудь сказать.
— Вы сердитесь на меня? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, сударь, — спокойно отвѣтила женщина. — Вамъ что-нибудь угодно? — И она снова смотрѣла себѣ подъ ноги.
Лейтенантъ посмотрѣлъ внизъ, желая узнать, что привлекаетъ ея вниманіе, и замѣтилъ, что онъ стоитъ въ однихъ носкахъ, а полъ испещренъ пятнами, красными пятнами съ отпечаткомъ пальцевъ въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ носки были прорваны, отъ продолжительной ходьбы въ теченіе дня.
— Дайте мнѣ вашу руку, добрая женщина, — сказалъ онъ, протягивая ей свою.
— Нѣтъ! — отвѣтила она, смотря ему прямо въ глаза, и вышла.
Послѣ этого оскорбленія къ лейтенанту, казалось, вернулось мужество; онъ взялъ стулъ, рѣшившись приняться за ѣду. Онъ придвинулъ къ себѣ блюдо съ мясомъ, но отъ одного его запаха — ему стало тошно. Онъ всталъ, открылъ окно и выбросилъ на дворъ все блюдо. Дрожь охватила всѣ его члены, и онъ чувствовалъ себя совершенно больнымъ. Глава его были такъ чувствительны: свѣтъ безпокоилъ ихъ, и яркіе цвѣта раздражали. Онъ выбросилъ графины съ окномъ, вынулъ красную редиску изъ масла; красные берега художниковъ, палитры, рѣшительно все красное полетѣло за окно. Затѣмъ онъ легъ на кровать. Глаза его, не смотря на усталость, не смыкались. Такъ пролежалъ онъ нѣкоторое время, пока не послышались чьи-то голоса въ трактирѣ. Онъ не хотѣлъ вслушиваться, но слухъ его невольно улавливалъ разговоръ двухъ унтеръ-офицеровъ за пивомъ.
Они говорили:
— Два, что пониже, были молодцы, а длинный — слабъ.
— Нельзя еще сказать, что онъ слабъ потому только, что онъ свалился, какъ снопъ; вѣдь онъ же просилъ привязать его къ шпалерамъ, такъ какъ ему хотѣлось умереть стоя, — говорилъ онъ.
— Но другіе стояли же, чортъ побери, скрестивъ на груди руки, точно съ нихъ портретъ писали!
— Да, но когда священникъ вошелъ къ нимъ въ билліардную и объявилъ, что все кончено, — всѣ трое такъ и упали среди комнаты; такъ фельдфебель говорилъ… Но они не проронили слезы и не заикнулись о помилованіи!
— Да, молодцы были… Твое здоровье!
Блейхроденъ зарылъ голову въ подушки и заткнулъ уши простыней. Но тотчасъ же онъ снова всталъ. Какая-то сила влекла его къ двери, за которой сидѣли собесѣдники. Онъ хотѣлъ слышать дальше, но теперь люди говорили тихо. Онъ прокрался впередъ и, упершись спиною въ правый уголъ, приложилъ ухо къ замочной скважинѣ и слушалъ.
— А смотрѣлъ ты на нашихъ ребятъ. Лица у нихъ стали сѣрыя, вотъ какъ пепелъ въ моей трубкѣ? Многіе стрѣляли на воздухъ. Но, нечего ужъ говорить: тѣ все-таки получили, что имъ слѣдовало. Теперь они вѣсятъ на нѣсколько фунтовъ больше прежняго! Право, мы, точно по дроздамъ, стрѣляли въ нихъ.
— Видѣлъ ты этихъ птичекъ съ красными шейками? Когда раздавался выстрѣлъ, ихъ шейки мелькали, какъ пламя, когда снимаютъ со свѣчки, и онѣ катались по грядамъ гороха, хлопая крыльями и вытаращивъ глаза! А потомъ эти старухи! О!.. Но… но ничего не подѣлаешь — война! Твое здоровье!
Этого было достаточно. Мозгъ, переполненный кровью, усиленно работалъ, и фонъ-Блейхроденъ не могъ уснуть. Онъ вышелъ въ столовую и попросилъ солдатъ уйти. Затѣмъ онъ раздѣлся, окунулъ голову въ умывальный тазъ, взялъ Шопенгауэра, легъ и началъ читать. Съ лихорадочно бьющимся пульсомъ читалъ онъ: «рожденіе и смерть одинаково принадлежатъ жизни и сохраняютъ равновѣсіе, какъ взаимный договоръ, или какъ противоположные полюсы всей совокупности жизненныхъ явленій. Мудрѣйшая изъ миѳологій — индійская, выражаетъ это тѣмъ, что именно богу, символизирующему разрушеніе, смерть, — именно Шивѣ, вмѣстѣ съ ожерельемъ изъ мертвыхъ головъ, даетъ, какъ атрибутъ, эмблему творческой силы. Смерть, это — мучительное распутыаніе узла, завязаннаго при зачатіи въ наслажденіи; она — насильственное разрушеніе коренной ошибки нашего существованія; она — освобожденіе отъ иллюзіи».
Онъ выронилъ книгу, услышавъ вдругъ, что кто-то кричитъ и бьется въ его постели.
Кто это лежитъ на кровати? Онъ увидѣлъ фигуру, у которой животъ былъ сведенъ судорогой и грудная клѣтка сжата вчетверо; странный глухой голосъ раздавался изъ подъ простыни.
Но вѣдь это было его тѣло. Развѣ онъ раздвоился, что онъ видитъ и слышитъ себя самого, какъ постороннее лицо? Крякъ продолжался.
Дверь отворилась, и вошла женщина, вѣроятно, постучавшись предварительно.
— Что прикажете, господинъ лейтенаетъ? — спросила она съ горящими глазами и особенной усмѣшкой на губахъ.
— Я? — отвѣтилъ больной, — ничего! Но онъ, кажется, очень боленъ, и ему нуженъ докторъ.
— Здѣсь нѣтъ доктора, но господинъ кюрэ помогаетъ намъ въ случаѣ надобности, — отвѣтила женщина, переставъ улыбаться,
— Въ такомъ случаѣ пошлите за нимъ, — сказалъ лейтенантъ, — хотя онъ не любитъ поповъ.
— Но когда онъ боленъ — онъ ихъ любитъ! — сказала женщина и скрылась.
Священникъ вошелъ и, подойдя къ постели, взялъ руку больного.
Какъ вы думаете, что съ нимъ? — спросилъ больной. — Чѣмъ онъ боленъ?
— Мученіями совѣсти, — былъ короткій отвѣтъ священника.
Блейхроденъ вскочилъ.
— Мученіями совѣсти, оттого что онъ исполнилъ свой долгъ?!
— Да, — сказалъ священникъ, обвязывая мокрымъ полотенцемъ голову больного. — Выслушайте меня, если вы еще въ состояніи это сдѣлать. Вы приговорены. Васъ ждетъ жребій, болѣе ужасный, чѣмъ тотъ, который выпалъ на долю тѣхъ троихъ! Слушайте хорошенько! Мнѣ знакомы эти симптомы: вы на границѣ безумія. Попытайтесь продумать эту мысль до конца! Вдумайтесь пристально, и вы почувствуете, какъ мозгъ вашъ проясняется, приходитъ въ порядокъ. Смотрите мнѣ прямо въ лицо и слѣдите, если можете, за моими словами. Вы раздвоились! Вы разсматриваете часть себя, какъ другое, или третье лицо! Какимъ образомъ пришли вы къ этому? Видите ли, это общественная ложь раздваиваетъ ихъ. Когда вы сегодня писали къ вашей женѣ, вы были одинъ человѣкъ, настоящій, простой, добрый, а когда говорили со мной — вы были совсѣмъ другой! Какъ актеръ утрачиваетъ свою индивидуальность и становится конгломератомъ ролей, — такъ общественный человѣкъ представляетъ собою, по меньшей мѣрѣ, два лица. И пока душа не разорвется отъ какого-нибудь внутренняго потрясенія, возбужденія, — обѣ природы живутъ въ человѣкѣ бокъ о бокъ… Я вижу на полу книгу, которая мнѣ тоже знакома. Это былъ глубокій мыслитель, быть можетъ, самый глубокій, какой былъ на свѣтѣ. Онъ постигъ зло и ничтожество земной жизни, какъ будто бы самъ Богъ вразумилъ его, но это не помѣшало ему стать двойственнымъ, потому что жизнь, рожденіе, привычки, человѣческія слабости — влекутъ назадъ. Вы видите — я читалъ и другія книги, кромѣ моего требника. И я говорю, какъ врачъ, а не какъ священникъ, потому что мы оба — слѣдите за мной хорошенько — понимаемъ другъ друга! Вы думаете, я не чувствую проклятія двойственной жизни, которую я веду? Правда, меня не обуреваютъ сомнѣнія въ религіозныхъ вопросахъ, потому что религія вошла въ плоть и кровь мою. Но, милостивый государь, я знаю, что, говоря такъ, я говорю не во имя Божье. Ложью заражаемся мы еще въ утробѣ матери, впитываемъ ее съ материнскимъ молокомъ, и кто при современныхъ условіяхъ захочетъ сказать правду, всю правду, тотъ… да… да… Въ состояніи вы слѣдить за мной?
Больной жадно вслушивался и, въ продолженіе всей рѣчи священника, не спускалъ съ него глазъ.
— Теперь перейдемъ въ вамъ, — продолжалъ кюрэ, — есть на свѣтѣ маленькій предатель съ факеломъ въ рукахъ, амуръ съ корзиной розъ, сѣющій ложь жизни; это ангелъ Лжи и имя его — Красота. Язычники въ Греціи почитали его, цари всѣхъ временъ и народовъ поклонялись ему, потому что онъ ослѣпляетъ людей, не позволяя видѣть вещи въ настоящемъ ихъ видѣ. Онъ проходитъ черезъ всю жизнь и обманываетъ, — обманываетъ безъ конца.
Зачѣмъ вы, воины, одѣваетесь въ красивыя одежды съ позолотой, въ яркіе цвѣта? Для чего дѣлаете вы свое страшное дѣло подъ музыку и съ развѣвающимися знаменами? Не для того ли, чтобы скрыть то, что остается позади васъ? Если бы вы любили истину, вы бы носили бѣлыя блузы, какъ мясники, для того, чтобы кровавыя пятна были замѣтнѣе; вы бы ходили съ топорами и ножами, какъ рабочіе на бойняхъ, съ ножами, липкими отъ жира, съ которыхъ каплетъ кровь. Вмѣсто оркестра музыки, вы гнали бы передъ собой толпу воющихъ людей, обезумѣвшихъ отъ одного вида поля сраженія; вмѣсто знаменъ, вы носили бы саваны, возили бы за собой обозы гробовъ!..
Больной, корчась въ напряженіи, судорожно складывалъ руки, грызъ пальцы. Лицо священника приняло грозный видъ; суровый, неподвижный, исполненный ненависти, онъ продолжалъ:
— По натурѣ, ты человѣкъ добрый, и я не хочу покарать въ тебѣ злого, нѣтъ, — я наказываю тебя, какъ «представителя» какъ ты себя назвалъ, и да послужитъ твое наказаніе предостереженіемъ другимъ! Хочешь ли ты взглянуть на эти трупы? Хочешь?
— Нѣтъ! ради Бога, не надо! — закричалъ больной, у котораго выступилъ холодный потъ, и взмокшая рубашка пристала къ плечамъ.
— Твой испугъ доказываетъ, что ты человѣкъ и трусливъ, какъ ему подобаетъ.
Точно отъ удара бича, вскочилъ больной, обливаясь потомъ; но лицо его было спокойно, грудь дышала ровно, и холоднымъ увѣреннымъ голосомъ совсѣмъ здороваго человѣка онъ сказалъ:
— Уходи вонъ отсюда, проклятый попъ, не то ты доведешь меня до какой-нибудь глупости!
— Но я ужъ не приду, если ты меня снова призовешь, — отвѣтилъ тотъ. — Подумай объ этомъ! Когда сонъ покинетъ тебя, подумай о томъ, что это не моя вина, а скорѣе вина тѣхъ троихъ, что лежатъ въ билліардной на столѣ…
И онъ растворилъ дверь въ билліардный залъ, откуда въ комнату больного ворвался запахъ карболовой кислоты.
— Нюхай, нюхай! Это пахнетъ не пороховымъ дымомъ, это не то, что телеграфировать домой о подобномъ случаѣ: «Слава Богу, — большая побѣда: трое убитыхъ и одинъ сумасшедшій». Это не то, что сочинять привѣтственные стихи, усыпать улицы цвѣтами, проливать слезы въ церкви. Это — кровопролитіе, убійство, слышишь ты, палачъ!
Блейхроденъ вскочилъ съ постели и бросился въ окно, гдѣ былъ подхваченъ людьми; онъ пытался кусать ихъ, но былъ связанъ и отправленъ въ походный лазаретъ главной квартиры, а оттуда — въ виду выяснившагося остраго помѣшательства — препровожденъ въ больницу.
Было солнечное утро въ концѣ февраля 1871 г. На крутой холмъ въ окрестностяхъ Лозанны медленно поднималась молодая женщина объ руку съ мужчиной среднихъ лѣтъ.
Она была въ послѣднемъ періодѣ беременности и тяжело опиралась на руку своего спутника.
Лицо молодой женщины было мертвенно блѣдно, она была въ черномъ. Господинъ, шедшій рядомъ съ ней, не былъ въ траурѣ, изъ чего прохожіе заключали, что онъ не мужъ ея.
Онъ имѣлъ печальный видъ; отъ времени до времени онъ наклонялся къ маленькой женщинѣ, произносилъ нѣсколько словъ и снова возвращался къ занимавшимъ его мыслямъ. Достигнувъ площади, у старой таможни, передъ гостиницей они остановились.
— Еще одинъ подъемъ? — спросила женщина.
— Да, сестра, — отвѣтилъ онъ. — Отдохнемъ здѣсь немного.
И они сѣли на скамьѣ передъ гостиницей. У нея замирало сердце; она дышала съ трудомъ.
— Бѣдный мой, — сказала она, — я вижу, тебя тянетъ домой, къ своимъ.
— Ради Бога, сестра, не говори объ этомъ! — отвѣтилъ онъ. — Правда, душою я порой далеко отсюда, и присутствіе мое было бы полезно дома во время посѣва, но вѣдь ты же моя сестра, нельзя отречься отъ своей плоти и крови.
— Охъ, — продолжала г-жа Блейхроденъ, хоть бы принесли ему пользу здѣшній воздухъ и лѣченіе. Какъ ты думаешь, онъ выздоровѣетъ?
— Навѣрное, — отвѣтилъ братъ, отворачивая лицо, чтобы не выдать своихъ сомнѣній.
— Какую ужасную зиму пережила я во Франкфуртѣ. Какіе жестокіе удары посылаетъ иногда судьба! Я думаю, мнѣ легче было бы примириться съ его смертью, чѣмъ съ этимъ погребеньемъ заживо.
— Но вѣдь есть еще надежда, — сказалъ братъ безнадежнымъ тономъ.
И снова мысли его перенеслись къ его дѣтямъ и полямъ. Но тотчасъ же онъ устыдился своего эгоизма и разсердился на свою неспособность всецѣло отдаться чужому горю.
Въ эту минуту съ высоты донесся рѣзкій продолжительный крикъ, похожій на свистъ локомотива; за первымъ крикомъ послѣдовалъ второй.
— Неужели это поѣздъ здѣсь, на такой высотѣ? — спросила г-жа Блейхроденъ.
— Должно быть, — отвѣтилъ братъ, тревожно прислушиваясь.
Крикъ повторился. Теперь, казалось, что это вопль утопающаго.
— Вернемся домой, — сказалъ Шанцъ, страшно поблѣднѣвъ. — Сегодня ты не въ состояніи подняться выше, а завтра мы будемъ догадливѣй и возьмемъ экипажъ.
Но она, во что бы то ни стало, хотѣла идти дальше.
Въ зеленой изгороди боярышника прыгали черные дрозды съ желтыми клювами; по стѣнамъ, обвитымъ плющемъ, бѣгали взапуски сѣрыя ящерицы, скрываясь въ трещинахъ. Весна была въ полномъ разгарѣ, и по краямъ дороги цвѣли примулы. Но все это не привлекало вниманіе страдальцевъ, шедшихъ на Голгофу. Когда они поднялись еще въ гору, — таинственные крики возобновились.
Охваченная внезапнымъ подозрѣніемъ, г-жа Блейхроденъ повернулась къ брату и, своимъ помутившимся взоромъ, взглянула ему прямо въ глаза, какъ бы ища въ нихъ подтвержденія своихъ догадокъ. Затѣмъ, не произнося ни слова, она упала на дорогу, поднявъ цѣлое облако желтой пыли.
Прежде чѣмъ братъ успѣлъ опомниться, какой-то услужливый путникъ бросился за экипажемъ, и когда молодая женщина была перенесена въ него, — въ нѣдрахъ ея тѣла началась та мучительная работа, которая предшествуетъ появленію на свѣтъ новаго человѣка.
А наверху, въ больничной комнатѣ съ видомъ на Женевское озеро сидѣлъ фонъ-Блейхроденъ. Стѣны комнаты были обиты войлокомъ и окрашены въ блѣдно-голубой цвѣтъ; сквозь окраску просвѣчивали легкіе контуры пейзажа. Потолокъ былъ разрисованъ наподобіе шпалеръ, обвитыхъ виноградомъ; полъ покрытъ ковромъ поверхъ толстаго слоя соломы. Мягко обитая мебель скрывала углы и края дерева.
Изнутри нельзя было догадаться, гдѣ скрыта дверь, и этимъ отвлекались мысли больного о заключеніи, являющіяся самыми опасными при возбужденномъ состояніи духа.
Окна были снабжены рѣшеткой, сдѣланной въ видѣ цвѣтовъ и листьевъ, изъ-за которыхъ сама рѣшетка не была видна.
Форма помѣшательства фонъ-Блейхродена извѣстна подъ именемъ терзаній совѣсти. Онъ убилъ одного виноградаря при какихъ-то таинственныхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ никакъ не могъ рѣшиться сознаться, по той простой причинѣ, что онъ ихъ не помнилъ. Теперь онъ сидѣлъ въ заключеніи и ждалъ исполненія приговора, такъ какъ былъ присужденъ къ смертной казни.
Но у него бывали свѣтлые промежутки.
Тогда онъ развѣшивалъ по стѣнѣ большіе листы бумаги и исписывалъ ихъ силлогизмами. Онъ вспоминалъ иногда о приказѣ разстрѣлять вольныхъ стрѣлковъ, но то обстоятельство, что онъ былъ женатъ, совершенно изгладилось изъ его памяти. Свою жену, навѣщавшую его, онъ принималъ за ученика, которому давалъ уроки логики.
Онъ ставилъ первую посылку: вольные стрѣлки — предатели, и приказъ гласилъ — разстрѣлять ихъ.
Однажды жена его имѣла неосторожность поколебать его увѣренность въ правильности этой посылки; тогда онъ сорвалъ со стѣнъ всѣ заключенія и заявилъ, что употребитъ двадцать лѣтъ на то, чтобы доказать ихъ вѣрность. Кромѣ того, у него были грандіозные проекты осчастливить все человѣчество.
— Отчего происходитъ наша смерть здѣсь, на землѣ? — задавалъ онъ вопросъ. — Для чего король управляетъ, священникъ проповѣдуетъ, поэтъ творитъ, художникъ рисуетъ? Для того, чтобы доставить организму азотъ. Азотъ, это — разумъ, и народы, употреблявшіе въ пищу мясо, — разумнѣе употреблявшихъ углеводы. Въ настоящее время начинаетъ ощущаться недостатокъ въ азотѣ, и отсюда возникаютъ войны, стачки, государственные перевороты. Необходимо отыскать новый источникъ азота. Блейхроденъ нашелъ его, и теперь всѣ люди будутъ равны. Свобода, равенство и братство станутъ, наконецъ, дѣйствительностью. Въ этомъ проблема будущаго, съ разрѣшеніемъ которой земледѣліе и скотоводство окажутся излишними, и на землѣ воцарится золотой вѣкъ.
Но затѣмъ имъ снова овладѣвала мысль о совершенномъ убійствѣ, и онъ становился глубоко несчастнымъ.
Въ то самое февральское утро, когда г-жа Блейхроденъ, направлявшаяся въ лѣчебницу, вынуждена была вернуться домой, — мужъ ея сидѣлъ въ своей комнатѣ и смотрѣлъ въ окно. — Сначала онъ разсматривалъ потолокъ и пейзажъ на стѣнахъ, затѣмъ пересѣлъ къ свѣту на удобный стулъ, откуда видна была широко даль, разстилавшаяся передъ нимъ.
Сегодня онъ былъ спокоенъ: наканунѣ вечеромъ онъ принялъ холодную ванну и хорошо спалъ ночь… Онъ не могъ дать себѣ отчетъ въ томъ, гдѣ онъ находится. Въ окно видны были совсѣмъ зеленые кусты, олеандры, усѣянные бутонами, лавровыя деревья съ ихъ блестящими листьями, буксусы, тѣнистый вязъ, весь обвитый плющемъ, скрывавшимъ его голыя вѣтви и придававшимъ ему видъ дерева, покрытаго зеленой листвой. По лужайкѣ, усѣянной желтыми примулами, шелъ человѣкъ, косившій траву, а маленькая дѣвочка сгребала ее въ кучи. Фонъ-Блейхроденъ взялъ календарь и прочелъ: февраль.
— Въ февралѣ сгребаютъ сѣно. Гдѣ я?
Взоръ его устремился вдаль, за садъ, и онъ увидѣлъ глубокую долину, постепенно спускавшуюся къ зеленымъ лугамъ; тамъ и сямъ мелькали разбросанныя маленькія деревушки, церкви, свѣтло-зеленыя плакучія ивы. — «Февраль!» подумалъ онъ снова.
А тамъ, гдѣ кончались луга, — разстилалось спокойное, голубое, какъ воздухъ, озеро, по ту сторону его темнѣла земля съ возвышавшеюся грядою горъ. Надъ горной цѣпью лежало что-то похожее на зубчатыя облака, легкія, пушистыя, нѣжныя, съ чуть замѣтными тѣнями на зубцахъ.
Блейхроденъ терялся въ догадкахъ о томъ, куда онъ попалъ; но здѣсь было такъ чудно хорошо, какъ не могло быть на землѣ. Не умеръ ли онъ и не перенесся ли въ другой міръ? Но только это не была Европа. Должно быть, онъ умеръ! Онъ погрузился въ тихія мечты, пытаясь вникнуть въ свое новое положеніе, и вдругъ почувствовалъ необыкновенный приливъ радости, а въ головѣ его пронеслось какое-то освѣжающее ощущеніе, точно мозговыя извилины, перепутанныя раньше, начали расправляться, приходить въ порядокъ. Ему стало безконечно весело, а въ груди зазвучала ликующая пѣсня; но онъ никогда въ жизни не пѣлъ, и потому его были крики, крики восторга, тѣ самые крики, которые, разносясь въ окно, привели его жену въ отчаяніе.
Просидѣвъ такъ еще съ часъ, онъ вспомнилъ вдругъ старинную картину, видѣнную имъ въ какомъ то кегельбанѣ, въ окрестностяхъ Берлина; она представляла швейцарскій пейзажъ, и теперь онъ понялъ, что онъ — въ Швейцаріи, а остроконечныя облака — Альпы. Дѣлая второй обходъ, докторъ нашелъ фонъ-Блейродена спокойно сидѣвшимъ передъ окномъ и напѣвавшимъ про себя: не было никакой возможности оторвать его отъ чудной картины.
Но онъ былъ совершенно спокоенъ и ясно сознавалъ свое положеніе.
— Докторъ, — сказалъ онъ, указывая на желѣзную рѣшетку въ окнѣ, — зачѣмъ вы портите такой чудный видъ, закрывая его желѣзомъ? Не позволите ли вы мнѣ сегодня выйти на воздухъ? я думаю, это было бы мнѣ полезно, и я обѣщаю не убѣжать!
Докторъ взялъ его руку, чтобы незамѣтно изслѣдовать пульсъ.
— Пульсъ у меня всего 70, дорогой докторъ, — сказалъ, улыбаясь, паціентъ, — и эту ночь я спалъ спокойно. Вамъ не чего бояться.
— Меня очень радуетъ, — сказалъ докторъ, — что повидимому лѣченіе имѣетъ на васъ хорошее дѣйствіе. Вы можете выйти.
— Знаете, докторъ, — оживленно заговорилъ больной, — мнѣ кажется, что я умеръ и снова ожилъ на другой планетѣ: до того здѣсь хорошо. Никогда я не представлялъ себѣ, что земля такъ прекрасна!
— Да, земля еще прекрасна тамъ, гдѣ ея не коснулась культура; а здѣсь природа такъ могущественна, что справилась со всѣми попытками человѣка.
— Вы послѣдователь Руссо, докторъ? — замѣтилъ паціентъ.
— Руссо былъ женевецъ, господинъ лейтенантъ! Тамъ, на берегу озера, въ глубокомъ заливѣ, который вы видите прямо противъ этого вяза, тамъ онъ родился, тамъ страдалъ, тамъ были сожжены его «Emilie» и «Contrat social», это евангеліе природы; а тамъ, влѣво, у подножія Валлисскихъ Альпъ, гдѣ лежитъ маленькій Кларанъ, тамъ написалъ онъ книгу любви, «La nouvelle Heliose». Озеро, что вы видите внизу, — Женевское озеро!
— Женевское озеро! — повторилъ фонъ-Блейхроденъ.
— Въ этой тихой долинѣ, — продолжалъ докторъ, — гдѣ живутъ мирные люди, искали душевнаго исцѣленія и покоя всѣ потерпѣвшіе жизненное крушеніе. Взгляните туда, направо, на эту узкую полоску земли съ башней и тополями: это Ферней. Туда бѣжалъ Вольтеръ, осмѣявъ Парижъ, тамъ обработывалъ онъ землю и выстроилъ храмъ въ честь верховнаго существа. А дальше — Коппэ. Тамъ жила госпожа Сталь, злѣйшій врагъ Наполеона, предателя народа, та самая госпожа Сталь, которая имѣла мужество учить французовъ, своихъ соотечественниковъ, что нѣмецкая нація вовсе не жестокій врагъ Франціи, потому что націи вообще не питаютъ ненависти другъ къ другу
Сюда, — посмотрите теперь влѣво, — сюда, на это озеро бѣжалъ измученный Байронъ, точно титанъ, вырвавшійся изъ сѣтей реакціоннаго времени, въ которыя оно хотѣло поймать его могучій духъ, и здѣсь, въ своемъ «Шильонскомъ узникѣ», вылилъ онъ всю свою ненависть къ тираніи. У подножія высокаго Граммона противъ рыбачьей деревушки Сенъ-Жэнгольфъ онъ чуть не утонулъ однажды… Здѣсь искали убѣжища всѣ, кто не въ силахъ былъ выносить воздухъ плѣна, подобно холерѣ, носившагося надъ Европой послѣ посягательства священнаго союза на права человѣчества. Здѣсь, тысячу футовъ ниже, слагалъ Мендельсонъ свои грустныя мечтательныя пѣсни; здѣсь Гуно написалъ своего Фауста. Здѣсь, въ безднахъ Савойскихъ Альпъ онъ черпалъ вдохновеніе для «Вальпургіевой ночи». Отсюда Викторъ Гюго громилъ декабрьскихъ предателей своими обличительными стихами. И здѣсь же, по удивительной ироніи судьбы, внизу, въ маленькомъ скромномъ Веве, куда не проникаетъ сѣверный вѣтеръ, здѣсь вашъ государь искалъ забвенія отъ ужасовъ Садовы и Кенигреца… Сюда укрылся русскій Горчаковъ, почувствовавъ, что почва стала колебаться подъ его ногами. Здѣсь Джонъ Рэссель смывалъ съ себя всѣ политическія прегрѣшенія и вдыхалъ чистый воздухъ. Здѣсь Тьеръ пытался привести въ порядокъ свои спутанныя постоянными политическими бурями, не рѣдко противорѣчивыя, но, на мой взглядъ, благородныя мысли. А тамъ внизу, въ Женевѣ, господинъ лейтенантъ! Тамъ нѣтъ короля съ пышной свитой, но тамъ впервые зародилась мысль, великая, какъ христіанство, апостолы которой тоже носятъ крестъ, красный крестъ на бѣломъ полѣ, и симъ знаменіемъ, я убѣжденъ, она побѣдитъ грядущее!
Паціентъ, спокойно слушавшій эту необычную рѣчь, свойственную скорѣе священнику, чѣмъ врачу, — чувствовалъ себя неловко.
— Вы — мечтатель, докторъ, — сказалъ онъ.
— И вы будете имъ, проживъ здѣсь нѣсколько мѣсяцевъ, — отвѣтилъ докторъ.
— Значитъ, вы вѣрите въ лѣченіе? — спросилъ паціентъ нѣсколько менѣе скептично.
— Я вѣрю въ безконечную силу природы, способную излѣчить болѣзнь культуры, — отвѣтилъ онъ.
— Чувствуете ли вы себя достаточно сильнымъ, чтобы услышать пріятную вѣсть? — продолжалъ онъ, пристально вглядываясь въ больного.
— Совершенно, докторъ!
— Миръ заключенъ!
— Боже… какое счастье! — произнесъ паціентъ.
— Да, конечно, — сказалъ докторъ. — Однако не задавайте вопросовъ; на сегодня довольно. Теперь вы можете выйти. Будьте готовы къ тому, что выздоровленіе ваше не пойдетъ такъ неуклонно впередъ, какъ вы ожидаете. Возможенъ рецидивъ. Воспоминаніе — нашъ злѣйшій врагъ…
Докторъ взялъ больного подъ руку и повелъ въ садъ… Тутъ не было ни рѣшетокъ, ни стѣнъ; только зеленая аллея приводила гуляющаго черезъ лабиринтъ въ то же мѣсто, откуда онъ вышелъ; позади аллеи лежали рвы, черезъ которые нельзя было перешагнуть.
Лейтенантъ молчалъ, вслушиваясь въ странную музыку своихъ нервовъ. Всѣ стороны его души точно зазвучали снова, и онъ ощутилъ покой, котораго не испытывалъ давно.
Они находились теперь передъ небольшимъ сводчатымъ зданіемъ, сквозь которое проходили паціенты въ сопровожденіи служителей.
— Куда идутъ эти люди? — спросилъ больной.
— Ступайте за ними, увидите.
И, подозвавъ одного изъ служителей, докторъ сказалъ ему:
— Спуститесь въ отель «Faucon» къ госпожѣ Блейхроденъ, кланяйтесь ей и скажите, что мужъ ея на пути къ выздоровленію, но… онъ еще не спрашивалъ о ней… Когда онъ спроситъ, — онъ будетъ спасенъ.
Блейхроденъ вошелъ въ большую залу, не походившую ни на одну изъ видѣнныхъ имъ до сихъ поръ. Это не была ни церковь, ни школа, ни залъ засѣданій, ни театръ, но все это отчасти совмѣщалось въ ней. Въ глубинѣ ея были хоры, освѣщаемыя тремя окнами изъ разноцвѣтныхъ стеколъ; нѣжныя сочетанія ихъ цвѣтовъ очевидно были подобраны большимъ художникомъ; свѣтъ преломлялся въ нихъ гармоническимъ аккордомъ. Это производило на больныхъ такое же впечатлѣніе, какъ единичный аккордъ, которымъ Гайднъ разрѣшаетъ тьму хаоса, когда Господь въ «Сотвореніи міра» повелѣваетъ хаотическимъ силамъ природы придти въ порядокъ, восклицая: «да будетъ свѣтъ»! и въ отвѣтъ ему раздаются хоры херувимовъ и серафимовъ.
Колонны вокругъ хоръ не имѣли никакого опредѣленнаго стиля; темный мягкій мохъ обвивалъ ихъ до самаго потолка. Нижнія панели стѣнъ украшены были ельникомъ, а большіе простѣнки — вѣтвями вѣчно зеленыхъ лавровъ, плюща, омелы! Они представляли собой орнаментъ безъ всякаго стиля: порою они какъ будто начинали принимать форму буквъ, но затѣмъ расплывались въ мягкихъ очертаніяхъ фантастическихъ растеній. Надъ окнами висѣли большіе вѣнки, какъ на праздникѣ весны…
Блейхроденъ оглядѣлся кругомъ; паціенты сидѣли на скамьяхъ въ нѣмомъ изумленіи. Онъ занялъ мѣсто на одной скамьѣ и услышалъ вздохъ.
Рядомъ съ собой онъ увидѣлъ человѣка лѣтъ сорока, который плакалъ, прикрывъ лицо руками. У него былъ носъ съ горбиной, усы и остроконечная бородка, а профиль его напоминалъ изображенія, видѣнныя Блейхроденомъ на французскихъ монетахъ.
Повидимому, это былъ французъ. Итакъ, имъ суждено было встрѣтиться здѣсь; здѣсь сидѣлъ врагъ подлѣ врага, оплакивая что-то. Но что же именно? Исполненіе долга передъ отечествомъ?
Блейхроденъ почувствовалъ волненіе, когда вдругъ послышалась тихая музыка: органъ игралъ хоралъ.
Больному казалось, что онъ слышитъ слова, полныя утѣшенія и надежды… Но вотъ, на хоры взошелъ человѣкъ. Это не былъ священникъ: на немъ былъ сѣрый сюртукъ и синій галстухъ. Книги у него тоже не было. Онъ говорилъ.
Онъ говорилъ кротко и просто, какъ говорятъ среди друзей; онъ говорилъ о простомъ ученіи Христа, о любви къ ближнему, какъ къ самому себѣ, о терпѣніи, миролюбіи и прощеніи врагамъ; онъ говорилъ о томъ, что Христосъ во всемъ человѣчествѣ видѣлъ одинъ народъ, но злая природа человѣка противится этой великой идеѣ, и люди группируются въ націи, секты, школы; но онъ высказывалъ также твердую увѣренность въ томъ, что принципы христіанства скоро осуществятся на землѣ. И, проговоривъ съ четверть часа, онъ снова сошелъ съ хоръ…
Блейхроденъ точно очнулся отъ сна.
Такъ онъ былъ въ церкви! Онъ, которому скучны были всякіе споры о вѣроисповѣданіяхъ, онъ, — въ теченіе пятнадцати лѣтъ не посѣщавшій ни одной церковной службы… И именно здѣсь, въ домѣ умалишенныхъ, онъ долженъ былъ найти осуществленіе свободной церкви. Здѣсь сидѣли рядомъ католики, православные, лютеране, кальвинисты, цвинглисты, англичане — и возносили свои общія молитвы общему Богу.
Какая безпощадная критика способствовала возникновенію этого общаго молитвеннаго зала, объединившаго всѣ секты, и примирила многочисленныя религіи, враждовавшія, уничтожавшія и осмѣивавшія другъ друга?..
Чтобы отогнать волнующія мысли, Блейхроденъ сталъ разглядывать залъ. Долго блуждавшій взоръ его остановился на стѣнѣ противъ хоръ. На ней висѣлъ огромный вѣнокъ, внутри котораго изъ вѣтвей ельника было изображено одно только слово.
Онъ прочелъ французское слово: «Noёl» и повторилъ про себя: «Рождество».
Какой поэтъ создалъ эту комнату? Какой глубокій знатокъ человѣческой души сумѣлъ пробудить здѣсь самое прекрасное, самое чистое воспоминаніе, воспоминаніе о дѣтствѣ, далекомъ отъ всякихъ религіозныхъ споровъ и суетныхъ грезъ, омрачающихъ въ чистыхъ душахъ чувство справедливости… Это — какъ будто мелодія, пробивающаяся сквозь звѣриный вой жизни, сквозь крики борьбы изъ-за куска хлѣба или, еще чаще, изъ-за почестей!
Размышляя объ этомъ, онъ задалъ себѣ вопросъ: какимъ образомъ человѣкъ, родясь невиннымъ и кроткимъ, становится постепенно звѣремъ?..
И не представляетъ ли весь міръ дома умалишенныхъ, въ которомъ мѣсто, гдѣ онъ сейчасъ находится, — самое разумное?
И онъ снова смотрѣлъ на это единственное во всей церкви начертанное слово, разбирая его по буквамъ; а въ тайникахъ его воспоминанія, какъ на пластинкѣ проявляемаго негатива, вырисовывались картины прошлаго. Онъ увидѣлъ послѣдній рождественскій сочельникъ. Послѣдній? Тогда онъ былъ во Франкфуртѣ. Значитъ, предпослѣдній. Это былъ первый вечеръ, проведенный имъ у невѣсты, такъ какъ наканунѣ онъ былъ помолвленъ. Онъ видитъ домъ стараго пастора, своего тестя; низкую залу съ бѣлымъ буфетомъ и фортепьяно, чижа въ клѣткѣ, бальзамины на окнахъ, шкафъ съ серебряной чашей, коллекцію пѣнковыхъ трубокъ. А вотъ и она, дочь пастора, убирающая елку золотыми орѣхами и яблоками.
Дочь пастора!… Мгновеннво, точно молнія, пронзила мракъ, но только чудная, безопасная молнія, лѣтняя зарница, которой любуются съ веранды, не боясь ея удара. Онъ былъ помолвленъ, женатъ! у него была жена, способная снова привязать его къ жизни, которую онъ презиралъ и ненавидѣлъ. Но гдѣ же она? Онъ долженъ видѣть ее сейчасъ же, немедленно! Онъ долженъ летѣть къ ней, — иначе онъ умретъ отъ нетерпѣнія.
Онъ поспѣшно вышелъ и тотчасъ же столкнулся съ докторомъ. Блейхроденъ схватилъ его за плечи, посмотрѣлъ ему прямо въ глаза и спросилъ прерывающимся голосомъ:
— Гдѣ моя жена? Ведите меня къ ней! Сейчасъ же! Гдѣ она?
— Она и ваша дочь, — спокойно отвѣтилъ докторъ, — ожидаютъ васъ внизу, въ улицѣ Бургъ.
— Моя дочь? У меня есть дочь? — вымолвилъ паціентъ, разражаясь рыданіями.
— Вы очень чувствительны, господинъ фонъ-Блейхроденъ, — сказалъ съ улыбкой докторъ. — Пойдемте со мной, одѣньтесь. Черезъ полчаса вы будете среди своихъ и снова станете самимъ собой!
И они скрылись въ большомъ подъѣздѣ.
Фонъ-Блейхроденъ представлялъ собою совсѣмъ современный типъ. Правнукъ французской революціи, внукъ священной лиги, сынъ 1830 года, онъ потерпѣлъ крушеніе, разбившись о скалы революціи и реакціи.
Когда, къ двадцати годамъ, онъ началъ жить сознательною жизнью, съ глазъ его упала повязка, и онъ увидѣлъ, какими сѣтями лжи былъ онъ опутанъ, начиная съ протестанства и кончая прусскимъ династическимъ фетишизмомъ. Ему представилось, что онъ очнулся отъ долгаго сна, или, что онъ, единственный здравый человѣкъ, былъ заключенъ въ домъ умалишенныхъ. А когда онъ убѣдился, что въ стѣнѣ, окружающей его, нѣтъ ни одной бреши, сквозь которую онъ могъ бы выйти, не наткнувшись на угрожающій штыкъ или дуло оружія, — имъ овладѣло отчаяніе. Онъ пересталъ вѣрить во чтобы то ни было, даже въ спасеніе и отдался во власть пессимизма, чтобы, по крайней мѣрѣ, заглушить боль, если ужъ нельзя было найти исцѣленія.
Шопенгауэръ сталъ его другомъ, а впослѣдствіи онъ нашелъ его и въ Гартманѣ, этомъ суровѣйшемъ изъ всѣхъ провозвѣстниковъ правды.
Но общество призывало его и требовало избранія какой-нибудь дѣятельности. Фонъ-Блейхроденъ отдался наукѣ и выбралъ изъ нихъ ту, которая наименѣе соприкасалась съ современностью — геологію или, скорѣе, отрасль ея, занимающуюся изученіемъ жизни животныхъ и растеній исчезнувшаго міра — палеонтологію. Когда онъ задавалъ себѣ вопросъ, какая отъ этого могла быть польза для человѣчества? — то могъ только отвѣтить: польза для меня — средство заглушить… Онъ не могъ читать газеты, не чувствуя, какъ въ немъ, подобно грозному безумію, поднимается фанатизмъ, и потому онъ старательно отдалялъ отъ себя все, что могло напомнить современность и современниковъ. Онъ начиналъ надѣяться, что въ этомъ покоѣ, купленномъ такою дорогой цѣною, сможетъ прожить до конца своихъ дней, не утративъ разсудка.
Затѣмъ онъ женился. Онъ не могъ противостоять непреодолимому закону природы — сохраненію вида. Въ женѣ своей онъ надѣялся вновь пріобрѣсть ту задушевность, отъ которой ему удалось освободить себя, и жена стала его прежнимъ, многостороннимъ я, которому онъ могъ радоваться, не разставаясь съ своимъ одиночествомъ. Въ ней нашелъ онъ свое дополненіе и началъ уже успокаиваться; но онъ сознавалъ также, что вся его жизнь была теперь построена на двухъ основахъ, изъ которыхъ одною была жена; упади этотъ крауегольный камень, — и самъ онъ, со всѣмъ своимъ зданіемъ, неминуемо рушится. Оторванный отъ нея черезъ два мѣсяца послѣ женитьбы, — онъ ужъ не былъ болѣе самимъ собой. Ему точно не доставало глазъ, руки, языка, и потому-то онъ при первомъ ударѣ такъ легко поддался ему и раздвоился.
Съ появленіемъ дочери, казалось, поднялось что-то новое въ томъ, что Блейхроденъ называлъ природной душой, въ отличіе отъ общественной, образующейся путемъ воспитанія. Онъ сознавалъ теперь свою связь съ семьей, чувствовалъ, что онъ не умретъ съ прекращеніемъ жизни, но душа его будетъ продолжать свое существованіе въ его ребенкѣ. Однимъ словомъ, онъ почувствовалъ, что душа его безсмертна, даже если тѣло погибнетъ. Онъ сознавалъ свою обязанность жить и надѣяться, хотя порою имъ овладѣвало отчаяніе, когда онъ слышалъ своихъ соотечественниковъ, въ понятномъ опьяненіи побѣдой, описывающихъ счастливый исходъ войны. Они видѣли поле сраженія только изъ кареты, въ подзорную трубу…
Пессимизмъ, не допускавшій развитія изъ дурного начала, новаго болѣе совершеннаго міра, началъ представляться ему несостоятельнымъ, и онъ сталъ оптимистомъ изъ чувства долга. Но вернуться на родину онъ все же не рѣшался, изъ опасенія снова впасть въ уныніе. Онъ подалъ въ отставку и, реализовавъ свой небольшой капиталъ, поселился въ Швейцаріи.
Былъ чудный теплый осенній вечеръ въ Веве 1872 года. Обѣденный колоколъ въ маленькомъ пенсіонѣ «Le cedre» пробилъ семь часовъ, сзывая къ обѣду.
За табльдотомъ собрались пенсіонеры, знакомые другъ съ другомъ и близко сошедшіеся, какъ обыкновенно бываетъ, когда люди находятся на нейтральной почвѣ.
Сосѣдями фонъ-Блейхродена и его жены были: печальный французъ, котораго мы видѣли въ церкви, одинъ англичанинъ, двое русскихъ, нѣмецъ съ женой, испанское семейство и двѣ тирольки. — Разговоръ шелъ по обыкновенію спокойно, миролюбиво, тепло, порою игриво, затрогивая самые жгучіе вопросы.
— Я никогда не представлялъ себѣ, что природа можетъ быть такъ прекрасна, какъ здѣсь, — сказалъ фонъ-Блейхроденъ, любуясь видомъ сквозь открытую дверь веранды.
— Природа всегда была прекрасна, — сказалъ нѣмецъ, — но я думаю, что глаза наши были слѣпы.
— Правда, — подтвердилъ англичанинъ, — но все-таки здѣсь лучше, чѣмъ гдѣ бы то ни было.
— Слыхали вы, господа, что случилось съ варварами, кажется, съ аллеманнами или венграми, когда они пришли на гору Данъ-де-Жаманъ и увидѣли съ нея Женевское озеро? Они подумали, что небо упало на землю, и въ испугѣ разбѣжались. Объ этомъ, навѣрное, упоминается въ путеводителѣ…
— Я думаю, — замѣтилъ одинъ изъ русскихъ, — что чистый, свободный отъ всякой лжи, воздухъ, вдыхаемый нами здѣсь, — является причиной того, что мы находимъ все прекраснымъ; та же самая прекрасная природа оказываетъ благотворное дѣйствіе на нашу мысль, отвращая ее отъ предразсудковъ. Подождите, когда исчезнутъ наслѣдники священной лиги, тогда и трава зазеленѣетъ на ясномъ солнышкѣ.
— Вы правы, — сказалъ фонъ-Блейхроденъ, — но нѣтъ необходимости обезглавливать деревья. Есть другіе болѣе человѣческіе способы борьбы. Путь законной реформы. Не правда-ли, господинъ англичанинъ?
— Совершенно вѣрно! — отвѣтилъ англичанинъ.
— Но войны, войны прекратятся ли онѣ когда-нибудь? — воскликнулъ испанецъ.
— Когда женщина получитъ право голоса, армія будетъ распущена, — сказалъ фонъ-Блейхроденъ. — Неправда ли, жена?
Госпожа Блейхроденъ одобрительно кивнула головой.
— Потому что, — продолжалъ Блейхроденъ, — какая мать захочетъ послать своего сына, сестра своего брата, жена мужа на поле битвы? А когда никто не станетъ подстрекать людей другъ противъ друга — исчезнетъ такъ называемая рассовая ненависть. Человѣкъ добръ, но люди злы, думалъ нашъ другъ Жанъ-Жакъ, — и онъ былъ правъ.
Почему здѣсь, въ этой прекрасной странѣ люди такъ миролюбивы? Почему они имѣютъ болѣе довольный видъ, чѣмъ гдѣ бы то ни было. Они не чувствуютъ надъ собой власти учителя точно школьники. У нихъ нѣтъ ни королевской свиты, ни военныхъ смотровъ, ни парадныхъ представленій, гдѣ бы слабому человѣку являлся соблазнъ предпочесть блескъ справедливости. Швейцарія представляетъ собой миніатюрную модель, по которой Европа со временемъ построитъ свое будущее.
— Вы оптимистъ, милостивый государь, — сказалъ испанецъ. — Неужели вы полагаете, что то, что годится для маленькой страны, какъ Швейцарія, съ тремя милліонами жителей и только тремя языками, — пригодно такъ же и для всей громадной Европы?
Разговоръ закипѣлъ. Говорили о Швейцаріи, объ Америкѣ, о будущемъ Европы и человѣчества. Англичанинъ наполнилъ стаканъ и собирался произнести тостъ, когда вошла прислуживавшая дѣвушка и подала ему телеграмму.
Разговоръ на минуту прервался; англичанинъ съ видимымъ волненіемъ читалъ телеграмму… Между тѣмъ надвигались сумерки. Блейхроденъ тихо сидѣлъ, погрузившись въ созерцаніе чуднаго ландшафта.
Вершины Граммона и сосѣднихъ горъ были залиты пурпуромъ заходящаго солнца, бросавшаго розоватый отблескъ на виноградники и каштановыя рощи Савойскаго берега; Альпы блестѣли въ сыромъ вечернемъ воздухѣ и казались сотканными изъ той же воздушной ткани, какъ свѣтъ и тѣни. Онѣ стояли, подобно гигантскимъ безплотнымъ существамъ, мрачныя сзади, грозныя и пасмурныя въ разсѣлинахъ, а съ передней стороны, обращенной къ солнцу, — свѣтлыя, улыбающіяся, веселыя.
Темно-синее вечернее небо вдругъ прорѣзала яркая полоса свѣта, и надъ низкимъ Савойскимъ берегомъ взвилась огромная ракета; она поднялась высоко, высоко, казалось, коснулась самого Данъ д’Ошъ, остановилась и заколебалась, точно въ послѣдній разъ окидывая взглядомъ прекрасную землю, прежде чѣмъ разсыпаться; это продолжалось нѣсколько секундъ, затѣмъ она начала спускаться, но, не пройдя и нѣсколькихъ метровъ, лопнула съ грохотомъ, достигшимъ Веве, и вдругъ, точно большое четырехугольное облако, — развернулся бѣлый флагъ, а вслѣдъ затѣмъ послышался новый выстрѣлъ, и на бѣломъ фонѣ вырисовался красный крестъ. Сидѣвшіе за столомъ вскочили и поспѣшили на веранду.
— Что это такое? — воскликнулъ встревоженный фонъ-Блейхроденъ. Никто не хотѣлъ или не могъ отвѣтить, потому что въ эту минуту взвился цѣлый рой ракетъ, точно изъ кратера вулкана, и по небу разсыпался огненный букетъ, отразившійся въ необъятномъ зеркалѣ спокойнаго Женевскаго озера.
— Лэди и джентльмены! — возвысилъ голосъ англичанинъ, въ то время, какъ лакей ставилъ на столъ подносъ съ бокалами шампанскаго.
— Лэди и джентльмены! — повторилъ онъ, — это означаетъ, какъ я узналъ изъ полученной телеграммы, что первый международный третейскій судъ въ Женевѣ окончилъ свои занятія; это значитъ, что война между двумя народами предотвращена, что сто тысячъ американцевъ и столько же англичанъ должны благодарить этотъ день за то, что они остались въ живыхъ. Алабамскій вопросъ разрѣшенъ не въ пользу американцевъ или англичанъ, — а въ пользу справедливости и будущаго. Думаете ли вы все-таки, господинъ испанецъ, что войны неизбѣжны? Я, какъ англичанинъ, сегодня долженъ бы быть огорченъ, но я горжусь своей родиной (положимъ, англичане, какъ вамъ извѣстно, всегда гордятся ею), а сегодня я имѣю на это право, потому что Англія — первая европейская держава, обратившаяся къ суду честныхъ людей, а не къ желѣзу и крови! И я желаю вамъ всѣмъ такихъ же пораженій, какое мы понесли сегодня, потому что они научатъ насъ побѣждать…
Блейхроденъ остался въ Швейцаріи. Онъ не могъ оторваться отъ этой дивной природы, — перенесшей его въ иной міръ, безконечно прекраснѣе того, который онъ покинулъ.
Порою снова овладѣвали имъ припадки терзаній совѣсти, но докторъ приписывалъ это исключительно нервности, присущей въ наше время большинству культурныхъ людей.
Блейхроденъ рѣшилъ выяснить свои мысли о вопросахъ совѣсти въ небольшой статьѣ, которую намѣренъ былъ опубликовать. Его конспектъ, прочтенный раньше въ кругу друзей, заключалъ въ себѣ довольно интересныя вещи. Со свойственнымъ нѣмцу глубокомысліемъ, онъ проникъ въ сущность вещей и пришелъ къ заключенію, что существуютъ два рода совѣсти: 1) природная и 2) искусственная. Перваго рода совѣсть, полагалъ онъ — есть прирожденное чувство справедливости. И оно-то было у него удручено приказомъ разстрѣлять вольныхъ стрѣлковъ. Только разсматривая себя, какъ жертву высшей власти, — онъ могъ освободиться отъ терзавшихъ его угрызеній.
Искусственная совѣсть въ свою очередь состоитъ изъ a) силы привычки и b) требованія высшей власти. Сила привычки настолько еще тяготѣла надъ Блейхроденомъ, что нерѣдко, въ особенности въ часы предобѣденной прогулки, ему представлялось, что онъ манкируетъ службой, и онъ становился угрюмымъ, недовольнымъ собою, испытывалъ чувства школьника, пропускающаго уроки. Ему надо было употребить невѣроятныя усилія, чтобы оправдать свою совѣсть тѣмъ, что онъ получилъ законную отставку.
По прошествіи двухъ съ половиною лѣтъ, проведенныхъ Блейхроденомъ въ Швейцаріи, онъ получилъ однажды приказъ вернуться на родину, ввиду носившихся слуховъ о войнѣ. На этотъ разъ дѣло касалось отношеній Пруссіи къ Россіи, той самой Россіи, которая три года тому назадъ оказала пруссакамъ «моральную» поддержку противъ Франціи. Блейхроденъ не считалъ добросовѣстнымъ идти противъ друзей, понимая хорошо, что обѣ націи ничего не имѣютъ другъ противъ друга.
Зная по опыту, что совѣсть женщины ближе къ законамъ природы, онъ обратился къ своей женѣ за совѣтомъ, какъ поступить ему въ виду подобной дилеммы. Послѣ минутнаго размышленія жена его отвѣтила:
— Быть нѣмцемъ — больше, чѣмъ быть пруссакомъ; потому-то и образовался нѣмецкій союзъ; но быть европейцемъ — больше, чѣмъ быть нѣмцемъ. Быть же человѣкомъ — еще больше, чѣмъ быть европейцемъ. Ты не можешь перемѣнить своей національности, потому что всѣ «націи» — враги и нельзя переходить на сторону враговъ, если ты не монархъ, какъ Бернадоттъ, или генералъ фельдмаршалъ, какъ графъ Мольтке. Слѣдовательно, тебѣ остается только одно — нейтрализоваться. Сдѣлаемся швейцарцами! Швейцарія не имѣетъ національности!
Блейхродену вопросъ показался такъ правильно и просто разрѣшеннымъ, что онъ немедленно сталъ собирать свѣдѣнія, какимъ образомъ онъ могъ «нейтрализоваться».
По справкамъ оказалось, что, проживя здѣсь два года, онъ этимъ уже исполнилъ всѣ условія для того, чтобы стать швейцарскимъ «гражданиномъ»: въ этой странѣ нѣтъ «подданныхъ».
Въ настоящее время Блейхроденъ «нейтрализовался», и хотя въ общемъ онъ счастливъ — все же порою ему приходится вести войну со своей «искусственной» совѣстью.