ТЕОРІЯ КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИХЪ ТИПОВЪ.
(Статья К. Н. Бестужева-Рюмина).
править
«У книгъ есть своя судьба», давно уже сказалъ римскій поэтъ. Вѣрность этихъ словъ, какъ нельзя болѣе, подтверждается книгою, о которой мы теперь намѣрены говорить. Россія и Европа" покойнаго Н. Я. Данилевскаго не новость въ русской литературѣ: въ 1869 г. она была напечатана въ мало распространенномъ журналѣ «Заря», а въ 1871 г. явилась въ отдѣльномъ изданіи. Это изданіе напечатано было въ 1.200 экземпляровъ и только недавно распродано вполнѣ. Стало-быть, смѣло можно сказать, что сочиненіе Данилевскаго, котораго въ Австріи зовутъ «апостоломъ славянства», едва извѣстно въ Россіи; къ этому слѣдуетъ еще прибавить, что критики, говорившіе о немъ, съ трогательнымъ единодушіемъ, не смотря на различіе партій, отзывались равно неблагосклонно[1]. Стало-быть, для русскихъ литераторовъ (почти безъ исключеній) существуетъ пунктъ, на которомъ они всѣ сходятся. Пунктъ этотъ — какъ ни страннымъ кажется такой фактъ — отрицаніе возможности самостоятельной русской или скорѣе всеславянской культуры. Какъ противна русской интеллигенціи мысль о возможности такой культуры, можно убѣдиться `и теперь, и даже не въ статьяхъ обыкновенныхъ журнальныхъ писателей, а въ статьяхъ людей, отъ которыхъ можно было бы ожидать и большей глубины, и большей проницательности.
Причину такого страннаго явленія, не безъ основанія, видятъ въ исторіи Россіи за послѣднія двѣсти лѣтъ. Соловьевъ замѣчаетъ, что со времени Петра мы вступили изъ періода чувства въ періодъ мысли, т. е. отъ цѣльнаго инстниктивнаго творчества перешли къ сомнѣніямъ, повѣркѣ, критикѣ. Сомнѣніе, критика, повѣрка обратились прежде всего на свое, на старое. Очевидно, что за этимъ увлеченіемъ должно было послѣдовать обращеніе той же критики на чужое, переборъ началъ этого чужаго; но этотъ періодъ былъ еще далеко, онъ едва начинается на нашей памяти и не только еще не господствуетъ въ общественномъ сознаніи, но даже выдерживаетъ страшную борьбу. Все это понятно, и такъ и должно было быть. Человѣкъ въ юности увлекается внѣшностью, внѣшностью увлекаются и юные народы. Говоримъ народы, хотя въ данномъ случаѣ увлеченіе касается только общества (т. е. интеллигенціи); но общество представляетъ собою движущуюся часть народа, а остальная часть является хранительницею непочатыхъ силъ. Благо той странѣ, которая имѣетъ у себя такое сокровище, залогъ долгаго будущаго развитія. Такое сокровище выпало и на нашу долю: въ то время, какъ общество наше все болѣе и болѣе проникалось завѣтомъ Ремигія Хлодвигу и стремилось сожигать то, чему поклонялось, и поклоняться тому, что сожигало, народъ крѣпко держался за свою старину. Общество, прислушиваясь къ голосу своихъ передовыхъ людей, употребляло умственныя силы на борьбу съ невѣжествомъ, на изученіе Европы, а народъ все болѣе и болѣе отклонялся отъ него, не сознавая ясно, но чувствуя инстинктивно, что за кажущимся невѣжествомъ кроются настоящія живыя силы. Въ XVIII в. служилое сословіе объединяется названіемъ шляхетства (самое имя показываетъ, съ какой стороны идетъ починъ), измѣненнымъ скоро на старо-русское названіе дворянства. Дворянству этому Екатерина дала важную политическую роль: въ его руки передано было мѣстное самоуправленіе. Освобожденное отъ обязательной службы, одаренное правами, оно въ значительномъ числѣ осталось на мѣстѣ, и явилось мѣстное общество, которое разносило по провинціи то, что прежде собиралось въ столицѣ, ибо дворянство мало по малу становилось просвѣщеннымъ сословіемъ на ряду съ духовенствомъ, съ тою разницею, что духовенство держалось въ основѣ типа славяно-греко-латинской академіи, а дворянство все болѣе и болѣе проникалось просвѣщеніемъ европейскимъ, т. е. въ то время исключительно французскимъ. Шляхетскіе и магнатскіе идеалы, заимствованные изъ Польши, уступили мѣсто французскимъ аристократическимъ, въ особенности тогда, какъ революція выкинула къ намъ массу эмигрантовъ, ставшихъ или образцами, или учителями нашего дворянства. Что было болѣе образованнымъ или почитало себя таковымъ, то проникалось началомъ энциклопедистовъ; обрывки ихъ ученія достигали и до Фонвизинскаго Иванушки. Оплотомъ противъ энциклопедистовъ явилось тоже западное ученіе — масоновъ. Русское все болѣе и болѣе сосредоточивалось во внѣшней государственности. Мало по малу получала преобладаніе мысль о спасительности европейской цивилизаціи. Карамзинъ усомнился въ своихъ надеждахъ на «вѣкъ просвѣщенія» и, погрузившись въ исторію, вынесъ оттуда драгоцѣнное предчувствіе національныхъ, началъ, но и онъ не обладалъ яснымъ ихъ сознаніемъ."Кругомъ же господствовалъ полный европеизмъ; общехристіанство, идеалы европейскіе: консервативные, либеральные, переводы на русскій языкъ французскихъ кодексовъ, административныя нововведенія на французскій ладъ и т. д. Событія конца 1825 г. показали необходимость стать на національную почву; идутъ попытки въ этомъ родѣ: символомъ ихъ служитъ такъ называемая тоновская архитектура, то — да не то. Въ ту пору выростаетъ, какъ протестъ противъ неловкихъ попытокъ, уже сознательный европеизмъ — западничество, которое, примѣшиваясь къ реформамъ послѣдующаго времени, дѣлаетъ не совсѣмъ точными знаменитыя слова адреса, поданнаго Императору Александру И отъ раскольниковъ: «въ новизнахъ твоихъ старина наша слышится», и дѣйствительно, старина далеко неполно и неточно возстала въ этихъ новизнахъ. Русской землѣ предлежала и предлежитъ громадная и трудная задача: сознать основы своего бытія, отдѣливъ ихъ отъ всей своей многовѣковой исторіи, и на нихъ воздвигнуть новое зданіе своей цивилизаціи. Какой выходъ указываетъ нашъ авторъ, скажемъ впослѣдствіи, а теперь «на прежнее возвратимся», по выраженію лѣтописи. Рядомъ съ западниками образовалась новая школа славянофиловъ. Эти приснопамятные дѣятели были первыми носителями настоящаго русскаго сознанія. Ихъ проповѣдь, часто останавливаемая и раздававшаяся, по условіямъ тогдашнимъ, не вполнѣ ясно (прибавимъ, что и сами они росли и мужали), была долго непонятна; ихъ обвиняли въ старовѣрствѣ, т. е. именно въ томъ, чего у нихъ не было. Изъ нихъ никто не думалъ возвращаться къ старинѣ въ томъ видѣ, въ которомъ она существовала; имъ нужно было уяснить основныя начала; но этого не понимала публика, постоянно смѣшивающая основное съ случайнымъ. Несчастное совпаденіе проповѣди славянофиловъ съ господствующимъ настроеніемъ, совпаденіе чисто внѣшнее, препятствовало обществу оцѣнить ихъ начала; къ тому же, были и такіе писатели, которые, подъ видомъ защиты основныхъ русскихъ началъ, защищали существующее. Рядъ недоразумѣній, возбужденныхъ этимъ грустнымъ временемъ, завершился крымской войной. Патріотизмъ государственный былъ возбужденъ; героическая защита Севастополя — одна изъ лучшихъ страницъ русской исторіи; но смыслъ войны былъ теменъ, чего уже никакъ нельзя сказать о войнѣ 1877—78 г. За Парижскимъ миромъ наступила пора реформъ; славянофилы приняли въ нѣкоторыхъ изъ нихъ живое участіе; но и тогда ихъ ученіе не сдѣлалось господствующимъ, во многомъ и во многомъ отразилось наше европейничаніе. Трудно разбираться въ современной исторіи, трудно безпристрастно относиться къ ея явленіямъ, но нельзя не признать того, что успѣхи народнаго самосознанія все еще не довольно значительны, и насажденное славянофилами еще недостаточно пустило корни. Славянофилы смотрятъ на міръ широко, въ основѣ ихъ воззрѣній лежитъ знакомство съ Европою и критическое отношеніе къ ней; западники продолжаютъ критически относиться только къ явленіямъ русской жизни. Вновь народившееся народничество слишкомъ узко понимаетъ народность, и едва-ли не слѣдуетъ. считать его порожденіемъ западничества, ибо идеалы его новаго ничего не представляютъ. Книга Данилевскаго, представляющая собою систематизацію славянофильскаго воззрѣнія, основанную на широкомъ образованіи и проведенную глубокимъ умомъ, — должна служить поворотнымъ пунктомъ въ движеніи русскаго самосозванія, когда наконецъ съ нею ближе ознакомятся мыслящіе русскіе люди и рѣшатся изучать ее безъ всякихъ предубѣжденій. Собираясь говорить о ней, мы считаемъ однако нужнымъ сдѣлать еще небольшое предисловіе.
Заслуги славянофиловъ для развитія русскаго самосознанія неоцѣненны, и если пока труды ихъ не принесли всѣхъ желанныхъ плодовъ, то только потому, что мысли ихъ встрѣтили сильное противодѣйствіе и пока еще мало извѣстны; но въ будущемъ надо полагать, дѣло пойдетъ иначе. Славянофилы намѣтили всѣ важнѣйшія основы, на которыхъ должно покоиться зданіе все-славянской цивилизаціи: они развили понятіе о преимуществѣ православія надъ всѣми иными христіанскими исповѣданіями (Хомяковъ, Самаринъ), указали основы русскаго народнаго характера (Б. С. Аксаковъ), указали общность всѣхъ славянскихъ народовъ (Валуевъ, Хомяковъ, Погодинъ, Гильфердингъ), противоположность міровъ романо-германскаго и греко-славянскаго (Вл. Ив. Ламанскій). Мы не говоримъ здѣсь о заслугахъ славистовъ русскихъ и западнославянскихъ, ибо это завело бы насъ слишкомъ далеко. Словомъ, для людей, хотящихъ видѣть, открывается впереди необозримый горизонтъ. Нельзя сказать, чтобы и въ практической жизни не занималась заря будущаго сближенія Славянъ: дѣятельность славянскихъ благотворительныхъ обществъ, какъ она ни стѣснена, отношеніе народа и общества (хотя и съ значительными исключеніями) въ войнѣ сербской и русско-турецкой, возрастающее стремленіе къ изученію русскаго языка у славянъ западныхъ — все это признаки благопріятные. Для тѣхъ же, кто не видитъ, такъ и хочется повторить евангельскія слова: «отъ смоковницы же научитеся притчѣ: егда уже ваія ея будутъ млада, и листвіе прозябнетъ, вѣдите, яко близь есть жатва». Да, жатва близка, можемъ мы сказать, если, конечно, припомнимъ, что для событій въ народной жизни иная мѣрка времени, чѣмъ для ежегоднаго круговорота природы и для краткой жизни человѣка. Какъ ни далеки мы еще, кажется намъ въ нашемъ нетерпѣніи, отъ осуществленія нашихъ надеждъ, но, оглядываясь назадъ, мы должны сознаться, что сдѣлали значительные шаги въ цѣли. Вспомнимъ, что писалъ о. Раевскій Погодину въ дню его юбилея: «Было время, вы это помните, какъ разъ Ганка, Юнгманъ, Шафарикъ и еще кто-то четвертый (вѣроятно, самъ Погодинъ), собравшись въ одной комнатѣ, разсуждали о судьбѣ Чеховъ, о славянствѣ, и вдругъ разбѣжались отъ страха, какъ бы не провалился надъ ними потолокъ и съ ними не задавилъ бы всего, тогда маленькаго, славянства; теперь, учитель, такого потолка не найдется въ цѣломъ мірѣ, который могъ бы подавить подъ собою все славянство». Будемъ же помнить эти замѣчательныя слова человѣка, прожившаго много лѣтъ въ центрѣ интересовъ западнаго славянства, въ Вѣнѣ, и, слѣдовательно, знавшаго и видѣвшаго все на дѣлѣ. Когда же минутами овладѣетъ нами уныніе, станемъ перечитывать вдохновенныя страницы «Дневника писателя», дабы почерпать у этого великаго художника его глубокую вѣру въ будущность славянства и въ высокое призваніе Россіи.
Что же сдѣлалъ Данилевскій послѣ этихъ разностороннихъ изслѣдованій, направленныхъ въ одной цѣли, послѣ вѣщихъ словъ поэтовъ славянства (Хомяковъ, Тютчевъ), послѣ глубоко прочувствованныхъ и пламенно высказанныхъ надеждъ и ожиданій великаго романиста (Достоевскій), послѣ неустанной борьбы съ врагами славянства и равнодушіемъ русской публики великаго, недавно сошедшаго со сцены, публициста (И. С. Аксаковъ)? Обстоятельный обзоръ «Россіи и Европы» дастъ намъ отвѣтъ на этотъ вопросъ.
«Россія и Европа» поражаетъ читателя, впервые открывшаго ея страницы, необыкновенной стройностью логической, убѣдительностью своихъ доводовъ, полною объективностью изложенія, — результатомъ постоянныхъ занятій естественными науками, которыя, если поставить ихъ въ надлежащіе предѣлы и не требовать отъ нихъ разрѣшенія вопросовъ, не подлежащихъ ихъ вѣдѣнію, представляютъ превосходную школу для развитія методическаго мышленія. Внесеніе въ нихъ субъективнаго элемента всегда вредно, будетъ ли то фантазія, какъ у многихъ естествоиспытателей, стремящихся сдѣлаться художниками, или матеріалистическія воззрѣнія, извнѣ вносимыя въ изученіе природы, а никакъ не раждающіяся вслѣдствіе изученія, какъ хотѣли бы многіе увѣрить. Такой примѣси былъ чуждъ Данилевскій; оттого въ науку историческую онъ вноситъ методъ я объективность естествознанія, но не оставляетъ ни малѣйшей возможности внести въ нее тѣ скороспѣлые выводы, которые извѣстны подъ именемъ «послѣднихъ словъ науки». Съ суевѣрнымъ поклоненіемъ этимъ послѣднимъ словамъ Данилевскій успѣшно борется въ своемъ «Дарвинизмѣ». Читая далѣе, читатели поражаются массою знаній: экономическихъ, политическихъ, историческихъ; видно, что авторъ не даромъ учился въ заведеніи, дающемъ общее юридическое образованіе, поставившемъ его въ возможность понимать эти вопросы и интересоваться ими. Читателя нашего времени должно поразить то, что авторъ далеко не чуждъ богословскихъ вопросовъ, которые кажутся людямъ поверхностнымъ столь далекими отъ дѣйствительности и, пожалуй, уже совершенно отжившими. Не такими они казались Данилевскому: онъ клалъ ихъ въ основу своей теоріи. Это было не только слѣдствіемъ вліянія Хомякова, но и результатомъ собственныхъ занятій: знакомые съ литературною дѣятельностью Данилевскаго могутъ убѣдиться въ этомъ, припомнивъ его полемику съ Вл. С. Соловьевымъ. Вся эта подготовка была необходима для того, чтобы разносторонне разсмотрѣть вопросы. И такъ, не только великая умственная сила Данилевскаго, но и громадное трудолюбіе продаетъ такую увлекательность, можно даже сказать неотразимость его изслѣдованіямъ, конечно, не для тѣхъ, которые заранѣе рѣшились не принимать его результатовъ.
Цѣль книги Данилевскаго — доказать возможность, даже необходимость новой славянской культуры. На пути къ рѣшенію этой задачи стоитъ предразсудокъ, который надо побѣдить: въ Европѣ, какъ и у насъ, всѣ увѣрены въ томъ, что культура только одна лишь непрерывно развивающаяся, при чемъ всѣ прежнія культуры являются лишь ничѣмъ инымъ, какъ ступенями этого развитія. Хранилище этой культуры — Европа, развитіе же ея безконечно, какъ безконечно существованіе самаго человѣчества, которое можетъ быть прекращено только какой-либо катастрофой. Слѣдственно, въ настоящемъ и въ будущемъ культура эта должна обнимать всѣ народы, перестающіе быть варварскими, и для воспріятія ея слѣдуетъ пожертвовать своимъ народнымъ во имя общечеловѣческаго, за которое выдаетъ себя эта культура. Если все предъидущее справедливо, то мы, стремящіеся со времени Петра «тать настоящими европейцами, вѣроятно уже достигли своей цѣли: Европа считаетъ насъ своими, мы принимаемъ участіе во всѣхъ ея радостяхъ и печаляхъ, она съ своей стороны оказываетъ намъ такое же участіе; столкновеніе наше съ тою или другою изъ европейскихъ земель будетъ, стало быть, временнымъ недоразумѣніемъ, междуусобіемъ; отношенія наши съ Европою управляются только закономъ политическаго равновѣсія. Точно-ли однако Европа считаетъ Россію равноправнымъ членомъ? Отвѣтомъ на этотъ вопросъ авторъ начинаетъ свою книгу. (Россія и Европа, стр. 1—19). Разрѣшенія вопроса онъ ищетъ въ фактахъ и останавливается на случаѣ частномъ, но чрезвычайно характеристическомъ: въ 1864 г. Австрія и Пруссія напали безъ особаго права на Данію; Европа позволила имъ овладѣть Шлезвигомъ и Голштиніей. Въ 1854 г. Россія требовала отъ Турціи необходимаго ей протектората надъ православными народами Турціи; результатомъ была Восточная война, въ которой не только правительства возстали противъ насъ, но за нихъ стояло и общественное мнѣніе, скорѣе даже возбуждало ихъ. Россія была совершенно права въ своихъ требованіяхъ, основанныхъ на трактатѣ; но ее обвинили, и она осталась одна безъ друзей. Примѣръ этотъ ясно показываетъ, что Европа не считаетъ Россію своей. Чего „же она боится отъ Россіи? (Стр. 20—53). На это отвѣчаютъ, что Россія — государство завоевательное. Авторъ тонкимъ анализомъ всѣхъ такъ называемыхъ завоеваній Россіи доказываетъ несправедливость этого ходячаго обвиненія. Къ самомъ дѣлѣ, Россіи нужно было обезпечить себя съ востока и юга отъ набѣговъ кочевниковъ, нужно было пробиться къ морю и получить обладаніе тѣми провинціями, которыя когда-то были въ ея рукахъ; она не могла терпѣть рабства русскихъ и угнетенія ихъ религіи. Таковы большинство изъ такъ называемыхъ завоеваній. Присоединеніе Царства Польскаго совершилось вслѣдствіе желанія Императора Александра I возстановить имя польское. Мы знаемъ, что Александръ едва не отдалъ возстановленной Польшѣ и Литвы. Это-ли завоеванія? Польша не могла существовать въ томъ видѣ, въ которомъ она существовала; лучше-ли было бы для нея попасть въ руки нѣмцевъ? Едва-ли кто-либо изъ поляковъ отвѣтитъ, что лучше. Мы остановились только на нѣсколькихъ примѣрахъ; пусть читатель самъ прочтетъ необыкновенно убѣдительныя страницы Данилевскаго, посвященныя этому вопросу, и сознаетъ, до какой степени онъ правъ. Обвиняютъ Россію еще въ томъ, что она является врагомъ всякаго либеральнаго развитія. Данилевскій ясно указываетъ, что это только предлогъ, ибо, когда Россія при Царѣ-Освободителѣ приступила къ преобразованіямъ, совершила освобожденіе крестьянъ, самую трудную, какъ казалось, но самую существенную и либеральную реформу, то Европа отнеслась къ ней не болѣе снисходительно: ноты 1863 г. — не столько выраженіе сочувствія къ Польшѣ, сколько признакъ желанія воспользоваться затруднительными обстоятельствами Россіи, которыя еще преувеличивались надеждами на внутреннія затрудненія. Данилевскій убѣжденъ въ томъ, что Европа не знаетъ насъ потому, что не хочетъ знать. Дѣйствительно, мы видимъ, что люди, имѣющіе претензію знать Россію и даже заявившіе нѣкоторыя доказательства этого знанія, вдругъ становятся на сторону враговъ Россіи. Очевидно, Европа насъ своими не считаетъ.
Если Европа насъ не признаетъ, и мы — не Европа, то что же такое Европа? (Стр. 54—71). Прежде всего это терминъ географическій. Авторъ нашъ блистательно доказываетъ всю условность этого термина, доставшагося новому міру въ наслѣдіе отъ древности, обозначавшей именемъ трехъ странъ свѣта три берега Средиземнаго моря, бывшіе поприщемъ греческой и римской цивилизаціи. Не имѣя опредѣленныхъ границъ съ востока, не представляя цѣльнаго типа въ смыслѣ физическихъ особенностей, Европа въ этомъ смыслѣ не можетъ считаться отдѣльнымъ цѣлымъ. Болѣе существенное значеніе имѣетъ это слово въ смыслѣ культурно-историческомъ. Въ этомъ смыслѣ Европа обнимаетъ собою народы романо-германскіе, которые издавна живутъ одною общею жизнью, имѣютъ общія преданія, получили общее воспитаніе историческое и религіозное, вмѣстѣ пережили феодальный строй, вмѣстѣ несли иго католицизма (ибо самъ протестантизмъ мыслимъ только какъ отрицаніе католицизма), вмѣстѣ создавали современную матеріальную цивилизацію; событія политическія, культурныя пріобрѣтенія каждаго изъ народовъ этого цѣлаго отзываются положительно или отрицательно въ жизни другихъ народовъ, къ нему принадлежащихъ. Россія не переживала съ Европою ея исторіи; но, можетъ быть, цивилизацію можно привить, можетъ быть, Россія стала Европою по усыновленію? Европа не желаетъ считать Россію своей, отводитъ ей роль цивилизатора Средней Азіи и пуще всего боится, чтобы она не перебила у Европы тѣхъ странъ, которыя послѣдняя считаетъ поприщемъ своей дѣятельности. Бывали такія столкновенія и между европейскими народами, но каждый изъ нихъ находилъ себѣ сторонниковъ и союзниковъ; мы же находимъ себѣ союзниковъ въ Европѣ только тогда, когда вступаемся за чуждые намъ интересы“ Слѣдственно, усыновленія не послѣдовало. Чтобы стать европейцами, намъ предлагаютъ (такова была мысль Чаадаева) отречься отъ всей прошлой нашей жизни, отъ всѣхъ народныхъ началъ. Таково мнѣніе нашихъ западниковъ. Далѣе мы увидимъ, какъ авторъ блистательно доказываетъ невозможность прививки цивилизаціи, а теперь скажемъ, что, правильно отрицая невозможность отреченія отъ своей народности, онъ находитъ еще болѣе несостоятельнымъ такъ-называемый политическій патріотизмъ, который многими у насъ принимается; ибо политическій патріотизмъ защищаетъ только внѣшнее государственное единство а признаетъ единую культуру. Во имя политическаго патріотизма мы — по справедливому замѣчанію автора — не можемъ требовать преобладанія русской народности на нашихъ окраинахъ, не можемъ напр., препятствовать онѣмеченію эстовъ и латышей и ополяченію бѣлоруссовъ. „Политическій патріотизмъ — говоритъ авторъ — возможенъ для Франціи, Англіи, Италіи, но невозможенъ для Россіи, потому что Россія и эти страны — единицы не одинаковаго порядка. Онѣ суть только политическія единицы, составляющія части другой высшей культурно-исторической единицы — Европы, въ которой Россія не принадлежитъ по многимъ причинамъ“. Да и сама Европа не желаетъ насъ считать своими.
Правда ли, однако, что цивилизація европейская, какъ твердо вѣритъ сама Европа и какъ хотятъ увѣрить насъ, тождественна съ общечеловѣческой цивилизаціей? Отвѣтъ на этотъ вопросъ принадлежитъ къ числу самыхъ блестящихъ страницъ книги Данилевскаго. (Стр. 72—94).
Рѣзкія противоположности — вотъ наиболѣе наглядный способъ дѣлать понятными для всѣхъ общіе выводы. Такъ и въ занимающемъ насъ вопросѣ, понятіе прогресса выясняется противопоставленіемъ ему понятія застоя; первый олицетворяется въ Европѣ, второй въ Азіи. Въ отвѣтъ на такой легкій способъ рѣшать затруднительные вопросы авторъ указываетъ на примѣръ Китая» приводимый обыкновенно какъ образецъ полнаго застоя. Настоящему состоянію Китая предшествовала обширная исторія, создавшая своеобразную цивилизацію, плоды которой видны я до сихъ поръ: въ китайскомъ земледѣліи, въ многихъ отрасляхъ промышленности, въ своеобразной этикѣ и т. д. Китай склонился въ упадку по естественному закону, осуждающему все живое на старость и смерть. Также старилась и влачила свое существованіе Византія послѣ своего великаго подвига — утвержденія православной догматики. Такимъ образомъ, и прогрессъ не сосредоточивается въ Европѣ, и застой не олицетворяется Азіей. Способность народовъ къ развитію опредѣляется разными условіями, о которыхъ рѣчь будетъ ниже. Главную причину образованія невѣрнаго пониманія, что такое прогрессъ, авторъ справедливо видитъ въ томъ, что до сихъ поръ въ исторіи господствуетъ искусственная система, а не естественная. Ему, какъ естествоиспытателю, ясно, что искусственная система является прежде естественной, является вслѣдствіе потребности нашего ума такъ или иначе распредѣлить накопившіяся знанія, ибо, безъ распредѣленія, знанія не могутъ держаться въ памяти. Такимъ образомъ, искусственная система есть твореніе нашего ума, естественная — плодъ продолжительныхъ наблюденій надъ фактами. Въ основу первой кладется какой-нибудь случайный признакъ, въ основу второй — существенный. Требованія естественной системы авторъ опредѣляетъ такъ: «1) Принципъ дѣленія долженъ обнимать собою всю сферу дѣлимаго, входя въ нее какъ наисущественнѣйшій признавъ. 2) Всѣ предметы, всѣ явленія одной группы должны имѣть между собою большую степень сродства, чѣмъ съ явленіями или предметами, отнесенными къ другой группѣ. 3) Группы должны быть однородны, т. е., степень сродства, соединяющая ихъ членовъ, должна быть одинакова въ одноименныхъ группахъ».
Прилагая высказанныя имъ логическія правила къ существующему дѣленію исторіи, Данилевскій находитъ это дѣленіе вполнѣ несостоятельнымъ. Извѣстно, что исторія дѣлится на древнюю, среднюю, новую; иные прибавляютъ еще въ началѣ древнѣйшую и въ концѣ — новѣйшую. Такое дѣленіе не соотвѣтствуетъ первому правилу потому, что признакъ дѣленія выбранъ несущественный: паденіе западной Римской Имперіи не имѣетъ никакого значенія для Битая, Индіи; если принять за признакъ проповѣдь христіанства, то придется раздѣлить на двѣ части исторію Рима; то же слѣдуетъ сказать о всякой грани, дѣлящей среднюю исторію отъ новой, ибо всякая такая грань рѣжетъ по живому исторію романо-германскихъ народовъ. Дѣленіе это не удовлетворяетъ и второму логическому требованію, ибо соединяетъ разнородныя явленія въ одну группу: народы древняго востока съ греками и римлянами, арабовъ съ романо-германцами и т. п.; вслѣдствіе этого такое дѣленіе не удовлетворяетъ и третьему логическому требованію.
Взамѣнъ этого, такъ сказать, прямолинейнаго дѣленія, Данилевскій предлагаетъ другое, основанное на аналогіи съ науками естественными, уже принявшими естественную систему, — дѣленіе по типамъ организаціи. «Эти типы — говоритъ онъ — не суть ступени развитія въ лѣстницѣ постепеннаго усовершенствованія существъ (ступени, такъ сказать, іерархически подчиненныя одна другой), а совершенно различные планы, въ которыхъ своеобразнымъ путемъ достигается доступное для этихъ существъ разнообразіе и совершенство формъ, — планы, собственно говоря, не имѣющіе общаго знаменателя, черезъ подведеніе подъ который можно бы было проводить между существами (разныхъ типовъ) сравненіе для опредѣленія степени ихъ совершенства. Это, собственно говоря, величины несоизмѣримыя». Дѣленіе же по ступенямъ развитія или по возрастамъ авторъ допускаетъ только внутри каждаго типа. Такимъ образомъ, каждый изъ нихъ имѣетъ свою древнюю, свою среднюю и свою новую исторію. Выгоды такого построенія исторіи несомнѣнны: какъ въ разнообразіи типовъ растеній и животныхъ сказывается все разнообразіе природы, такъ въ разнообразіи типовъ культурныхъ сказывается все богатство человѣческаго духа. Принимая дѣленіе искусственное, допускаютъ то предположеніе, что въ извѣстное время стоитъ въ главѣ цивилизаціи одинъ или нѣсколько народовъ, принявшихъ въ себя всю цивилизацію предшествующую и передающихъ ее другому: quasi cursores vitai lampada tradunt, что такая передача, однако, можетъ остановиться, если цивилизація достигнетъ такого совершенства, что можетъ обезпечить себя отъ смерти, ибо смерть является въ этомъ ученіи не результатомъ естественныхъ условій организма, а слѣдствіемъ несовершенства извѣстной степени цивилизаціи. Европа, оградившая свою цивилизацію съ одной стороны результатомъ своихъ техническихъ успѣховъ, которые защищаютъ ее усовершенствованнымъ оружіемъ отъ новыхъ варваровъ, даютъ возможность при дальнѣйшемъ развитіи и жить трудомъ, и пользоваться капиталомъ, съ другой — книгопечатаніемъ и популяризаціей науки, назначеніе которыхъ предотвратить на будущее время возможность паденія цивилизаціи, можетъ не бояться смерти. Полагаютъ также, что постепенное развитіе государственныхъ учрежденій должно мало-по-малу удовлетворить всѣхъ обдѣленныхъ и создать царство Божіе на землѣ. Но вѣдь и Римъ вѣрилъ въ свою вѣчность, и Римская Имперія, казалось, должна, была водворить миръ на землѣ. Для непредубѣжденнаго взгляда не все въ европейской цивилизаціи кажется такимъ, какимъ является глазамъ ея ревностныхъ поклонниковъ; ясно, что это — цивилизація главнымъ образомъ матеріяльная, что «душа убываетъ», какъ уже замѣтили проницательнѣйшіе изъ европейцевъ[2]; да и общественный бытъ Европы, созданный борьбою, до сихъ поръ продолжается борьбою и, весьма вѣроятно, грозить катастрофой. Высокомѣрное отношеніе европейца во всѣмъ другимъ народамъ чувствуется постоянно; такъ называемая ширина цивилизаціи не излѣчила его отъ этого недостатка, наслѣдія всего его историческаго воспитанія. Вспомнимъ слова Тютчева:
Давно на почвѣ европейской,
Гдѣ ложь такъ пышно разрослась,
Давно наукой фарисейской
Двойная правда создалась:
Для нихъ — законъ и равноправность,
Для насъ — насилье и обманъ…
И закрѣпила стародавность
Ихъ, какъ наслѣдіе славянъ.
Берлинскій трактатъ, клеветы на Россію, процессы о. Наумовича, д-ра Живнаго, и т; д., и т. д. постоянно напоминаютъ вѣрность этихъ словъ. И въ народахъ ложь и насиліе находятъ себѣ наказаніе, какъ и въ отдѣльныхъ людяхъ, хотя бы и нескоро.
Авторъ указываетъ слѣдующіе культурно-историческіе типы, уже высказавшіеся въ исторіи: 1) египетскій, 2) китайскій, 3) ассирійско-вавилонско-финикійскій, халдейскій, или древне-семитическій, 4) индійскій, 5) иранскій, 6) еврейскій, 7) греческій, 8) римскій, 9) ново-семитическій или аравійскій и 10) романо-германскій или европейскій. Авторъ полагаетъ возможнымъ прибавить еще недоразвившійся мексиканскій и перуанскій. Эти культурные типы не исчерпываютъ, однако, всего круга историческихъ явленій. Ихъ дѣйствіе — положительное, но еще существуютъ дѣятели отрицательные, нѣчто въ родѣ — небесныхъ метеоровъ (кометъ, аэролитовъ и т. п. въ астрономіи). Таковы гунны, монголы и т. п. Есть еще племена, которыя, « потому-ли что самобытность ихъ прекращается Въ чрезвычайно ранній періодъ ихъ развитія, или по другимъ причинамъ», являются только этнографическимъ матеріаломъ, входящимъ въ образованіе культурныхъ народовъ; таковы — финны и многіе другіе.
(Стр. 94—118). Изъ группировки народовъ по культурно-историческимъ типамъ вытекаютъ, по мнѣнію Данилевскаго, слѣдующіе законы, которые мы изложимъ его собственными словами:
"Законъ 1. Всякое племя или семейство народовъ, характеризуемое отдѣльнымъ языкомъ или группою языковъ, довольно близкихъ между собою для того, чтобы сродство ихъ ощущалось непосредственно, безъ глубокихъ филологическихъ изысканій, — составляетъ самобытный культурно-историческій типъ, если оно вообще, но своимъ духовнымъ задаткамъ, способно къ историческому развитію и вышло уже изъ младенчества.
"Законъ 2. Дабы цивилизація, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиться, необходимо, чтобы народы, къ нему принадлежащіе, пользовались политическою независимостью.
"Законъ 3. Начала цивилизаціи одного культурно-историческаго типа не передаются народамъ другаго тина. Каждый типъ вырабатываетъ ее для себя, при большемъ или меньшемъ вліяніи чуждыхъ, ему предшествовавшихъ или современныхъ цивилизацій[3].
«Законъ 4. Цивилизація, свойственная каждому культурно-историческому типу, тогда только достигаетъ полноты, разнообразія и богатства, когда разнообразны этнографическіе элементы, его составляющіе, — когда они, не будучи поглощены однимъ политическимъ цѣлымъ, пользуясь независимостью, составляютъ федерацію, или политическую систему государствъ.
„Законъ 5. Ходъ развитія культурно-историческихъ типовъ всего ближе уподобляется тѣмъ многолѣтнимъ одноплоднымъ растеніямъ, у которыхъ періодъ роста бываетъ неопредѣленно продолжителенъ, но періодъ цвѣтенія и плодоношенія — относительно воротокъ и истощаетъ разъ навсегда ихъ жизненную силу“.
Первые два закона авторъ поясняетъ тѣмъ фактомъ, что каждая изъ выше названныхъ культуръ принадлежитъ одному племени[4].
Изъ племенъ арійскихъ только одно племя кельтское не достигло самостоятельной культуры, но это потому, что рано потеряло политическую самостоятельность. Культура славянская принадлежитъ будущему.
Въ объясненіе третьяго закона авторъ приводитъ тѣ факты что древнѣйшія цивилизаціи, если и распространялись, то только между племенами родственными. Такъ, напр., цивилизація Карѳагена не передалась Нумидійцамъ. Цивилизація Греціи распространялась только на греческія колоніи. Такъ было и съ такъ называемой елленизаціей востока послѣ Александра Македонскаго: Александрійская образованность представлялась главнымъ образомъ греками и составляла продолженіе греческой цивилизаціи. Правда, что греки передавали свою цивилизацію римлянамъ, но вліяніе грековъ на римлянъ было во многомъ, напр., въ нравственномъ отношеніи совсѣмъ не благотворно, а въ отношеніи наукъ и искусствъ тѣ отрасли, въ которыхъ римляне подчинились грекамъ, были менѣе плодотворны и возвышенны, чѣмъ тѣ, гдѣ римляне остались римлянами (въ правѣ, исторіографіи, сатирѣ, элегіи, отчасти въ архитектурѣ: колоссей и пантеонъ). Римляне имѣли не болѣе успѣха: народы, ими покоренные, латинизировались, потеряли свою національность, и выходившіе изъ ихъ среды дѣятели сдѣлались вкладчиками римской цивилизаціи. Это объясняютъ насильственностью культурнаго вліянія римлянъ; но безплодными остались и готы, принявшіе римскую цивилизацію уже послѣ паденія имперіи. Такимъ образомъ, авторъ отвергаетъ пересадку цивилизаціи одного народа въ другому, но, какъ мы уже видѣли, прямо признаетъ, что цивилизаціи возникающія развиваются подъ большимъ или меньшимъ вліяніемъ предшествующихъ или современныхъ цивилизацій. Это обстоятельство вызываетъ его на обстоятельный анализъ тѣхъ способовъ, которыми цивилизація передается. Первымъ способомъ является колонизація; но при колонизаціи развитіе совершается только между колонистами, туземцы же или истребляются, или обращаются въ этнографическій матеріалъ. Второй способъ прививка; но при садовой прививкѣ привитой глазокъ продолжаетъ жить своею жизнью, а дичокъ своей. Такимъ глазкомъ была Александрія въ Египтѣ и римская культура въ Галліи. Ни изъ того, ни изъ другаго опыта не вышло пользы ни Египту, ни Галліи. Третій способъ вліянія авторъ сравниваетъ съ вліяніемъ почвы на растительный организмъ, или улучшеннаго питанія на организмъ животный. Таково вліяніе Египта и Финикіи на Грецію, Римъ, на народы германо-романскіе. Организмъ сохраняетъ свою образовательную дѣятельность, онъ только питается результатами чужой дѣятельности и переработываетъ ихъ по-своему. При такомъ отношеніи народовъ заимствуются отъ другихъ результаты ихъ опыта: выводы науки, успѣхи техники и т. п., но сохраняется своя религія, свой бытъ, свои учрежденія. Вотъ почему все, что относится до познанія человѣка и общества, а въ особенности до практическихъ примѣненій этого познанія, можетъ быть только принято къ свѣдѣнію.
Четвертый историческій законъ, выводимый Данилевскимъ, состоитъ въ тонъ, что цивилизація тѣмъ полнѣе, чѣмъ разнообразнѣе, независимѣе ея составные элементы, т. е. народности, входящія въ культурно-историческій типъ. Самыми полными цивилизаціями изъ доселѣ бывшихъ являются цивилизаціи греческая и европейская. И та и другая представляютъ разнообразіе элементовъ. Въ Греціи племена: дорическое, іоническое, эолическое; въ Европѣ съ одной стороны племена германскія, съ другой романскія. Къ сожалѣнію Греція была слишкомъ раздроблена и окончила чужеземнымъ игомъ; въ Европѣ же подчиненныя общему типу единицы представляютъ достаточную силу; только двѣ изъ подчиненныхъ общему типу народностей представляли слишкомъ большое раздробленіе: Германія и Италія, и тѣ теперь объединились. Какія же народности должны слиться въ одно цѣлое, какія должны образовать собою или федерацію, или политическую систему? Авторъ указываетъ на то, что грань положена самой природою: народности, нарѣчія которыхъ такъ близки, что не составляютъ затрудненія для взаимнаго общенія (великоруссы, мало- и бѣлоруссы), должны составлять одно политическое цѣлое; народы же, хотя и принадлежащіе къ одному лингвистическому семейству, но имѣющіе отдѣльные языки, должны составлять или федерацію, или систему государствъ. Связь такая не должна простираться за предѣлы извѣстнаго культурнаго типа, ибо такая связь требуетъ въ нѣкоторой степени подчиненія отдѣльныхъ интересовъ общимъ; такъ народы Греціи, кромѣ своихъ отдѣльныхъ интересовъ, должны были имѣть въ виду интересы Греціи, а для народовъ европейскихъ интересъ европейскій — не пустое слово. Не таково отношеніе культурныхъ типовъ къ интересамъ общечеловѣческимъ: каждая культурная группа можетъ сознавать только свой интересъ, общечеловѣческій же знаетъ только Богъ, ему и принадлежитъ веденіе дѣлъ человѣчества.
Пятый законъ состоитъ въ томъ, что „періодъ цивилизаціи каждаго типа сравнительно очень коротокъ, истощаетъ его силы и вторично не возвращается“. Періоду цивилизаціи предшествуетъ длинный періодъ этнографическій, когда народы выдѣляются, образуютъ свои особенности, создаютъ государство, заготовляютъ силы для будущей дѣятельности. Въ періодъ цивилизаціи происходитъ растрата этихъ силъ, народы выражаютъ свои особенности, въ чемъ и состоитъ прогрессъ человѣчества, который въ сущности есть всестороннее раскрытіе богатствъ человѣческаго духа. Если каждый типъ представляетъ собою нѣкотораго рода ограниченность, то онъ и не можетъ развиваться вѣчно, а долженъ найти себѣ предѣлъ. Такъ, главное содержаніе греческой цивилизаціи — искусство, въ немъ эллины во многихъ отношеніяхъ достигли совершенства, которое превзойти невозможно; характеромъ европейской цивилизаціи является положительная наука и т. д. Переходъ изъ періода этнографическаго въ періодъ культурный обусловливается однимъ или нѣсколькими внѣшними толчками: у грековъ — нашествіе Гераклидовъ повело къ образованію государствъ, столкновеніе съ Востокомъ дало начало періоду цивилизаціи; у Израиля борьба съ ханаанскими племенами была поводомъ въ образованію государства, а противодѣйствіе сосѣднимъ культурамъ повело въ развитію пророческой культуры и т. д. Изъ всего этого изложенія авторъ выводитъ, что доселѣ развитіе человѣчества совершалось посредствомъ культурно-историческихъ типовъ.
Для доказательства, что оно иначе идти не можетъ, онъ обращается въ разсмотрѣнію вопроса объ отношеніи общечеловѣческаго къ народному. (Стр. 119—133). Обыкновенно дѣло представляется такъ, что народность есть нѣчто узкое, отъ чего можно освободиться и перейти къ болѣе широкому; по мѣткому сравненію Данилевскаго: народности, сообразно этому взгляду, — „рядъ обнесенныхъ заборами двориковъ или клѣтокъ, окружающихъ обширную площадь, на которую можно выйти, лишь разломавъ перегородки“. Таково воззрѣніе нашихъ западниковъ 30-хъ и 40-хъ годовъ. Источники его авторъ видитъ въ германской философіи, стремящейся все свести въ абсолюту, и францускомъ соціализмѣ, мечтавшемъ объ единообразномъ устройствѣ всего міра. Эти двѣ доктрины возвышались, казалось, надъ узкой національностью — тогда еще никому не приходило въ голову, до чего онѣ сами національны: Гегель могъ родиться только въ Германіи, ибо нѣмцы способнѣе всѣхъ другихъ народовъ въ смѣлымъ теоретическимъ построеніямъ; соціализмъ же есть порожденіе французскаго духа: соціализмъ подчиняетъ личность государству — таково всегдашнее настроеніе французовъ, таковы они были и въ монархіи Людовика XIV, и въ республикѣ конвента. Сами славянофилы, по замѣчанію Данилевскаго, не чужды той мысли, что славянство призвано рѣшить общечеловѣческую задачу, не чужды потому, что въ значительной степени воспитались подъ вліяніемъ германской философіи. Но такой общечеловѣческой задачи, которую могло бы одно племя рѣшить конкретнымъ образомъ для всѣхъ другихъ племенъ, не существуетъ. „Задача человѣчества, — говоритъ Данилевскій, — состоитъ ни въ чемъ другомъ, какъ въ проявленіи, въ разныя времена и разными племенами, всѣхъ тѣхъ сторонъ, всѣхъ тѣхъ особенностей, которыя лежатъ виртуально (въ возможности, in potentia) въ идеѣ человѣчества“. Какъ естествоиспытатель, авторъ прибѣгаетъ для подкрѣпленія своей мысли къ аналогіи, показывая, что ни одна форма ни растительная, ни животная не заключаетъ въ себѣ совершенствъ ни растительнаго, ни животнаго царства. Такъ, человѣкъ уступаетъ многимъ животнымъ въ способности двигаться: птицамъ, рыбамъ; органы пищеваренія совершеннѣе у коровы или лошади; зрѣніе лучше у орла и т. д. Если мы возьмемъ разные возрасты человѣка, то ни одинъ изъ нихъ не выражаетъ вполнѣ человѣка: память сильнѣе въ дѣтствѣ, опытность принадлежитъ старости, и т. д., слѣдственно, и человѣкъ можетъ быть вполнѣ человѣкомъ только въ сознаніи своей индивидуальности. Такъ и человѣчество можетъ сознавать себя цѣлымъ только въ идеалѣ, какъ соединеніи всѣхъ отдѣльныхъ проявленій, выражающихся въ отдѣльныхъ культурныхъ типахъ. Человѣчество есть родъ, отдѣльные народы — виды этого рода; потому, для болѣе вразумительнаго уясненія взаимнаго отношенія этихъ понятій, авторъ обращается къ разъясненію отношеній между родомъ и видомъ. Онъ беретъ для примѣра одинъ растительный родъ, — малину, и одинъ животный родъ, — кошку, и показываетъ, что для образованія понятія рода слѣдуетъ отбросить отъ понятія вида всѣ видовыя особенности, и образуется понятіе слишкомъ общее, — обще-видоваго. Слѣдственно, родъ осуществляется въ видахъ, и только при соединеніи видовыхъ признаковъ является у насъ понятіе всевидоваго, которое шире и выше каждаго вида въ отдѣльности, но которое выражается въ дѣйствительности въ отдѣльныхъ видахъ. Такъ и человѣчество выражается въ отдѣльныхъ племенахъ, образующихъ культурно-историческіе типы. Изъ соединенія ихъ можетъ выйти понятіе всечеловѣческою, которое содержаніемъ полнѣе понятія общечеловѣческаго, совершенно лишеннаго конкретныхъ чертъ. Эпиграфъ, поставленный авторомъ въ заголовкѣ этой главы наглядно выражаетъ его мысль: а + b > а. Такимъ образомъ, общечеловѣческой цивилизаціи не существуетъ, а всечеловѣческая выражается въ отдѣльныхъ культурно-историческихъ типахъ.
Переходя къ славянству, мы должны признать, что, составляя отдѣльную группу народовъ, оно или должно выразиться въ особомъ культурно-историческомъ типѣ, или обратиться въ этнографическій матеріалъ. Передача цивилизаціи одного культурнаго типа другому, какъ мы уже видѣли, невозможна. Возвращаясь снова къ этому вопросу, авторъ указываетъ на то, что принятіе западной цивилизаціи исказило образъ Польши, что Чехія выдвигается только попытками сбросить это иго (гусситство, панславистское движеніе). Все это разсужденіе приводитъ автора къ такому выводу: „для всякаго славянина: русскаго, чеха, серба, хорвата, словенца, словака, болгарина (желалъ бы прибавить: и поляка), послѣ Бога и его святой церкви — идея славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвѣщенія, выше всякаго земнаго блага“, ибо эти блага, по вѣрному мнѣнію автора, суть результаты народной самостоятельности.
Авторъ предвидитъ, что мнѣніе его о необходимости выступленія новаго культурнаго типа должно встрѣтить сильныя возраженія и спѣшитъ заранѣе отвѣтить на нихъ. (Стр. 133—171). Прежде всего, указывая на блестящее развитіе современной науки, выражаютъ сомнѣніе въ томъ, нужна-ли новая культура, когда наука постоянно движется впередъ. Данилевскій, не отрицая возможности дальнѣйшаго развитія науки европейскими народами, а также и возможности пользоваться результатами ихъ трудовъ народамъ новаго типа, указываетъ, какъ условіе неизбѣжности новаго типа культуры, на то, что для дальнѣйшаго развитія цивилизаціи необходима перемѣна направленія, обрѣтеніе новаго предмета дѣятельности. Бывали примѣры культуры, не имѣющей своей собственной научной дѣятельности. Такова была культура Рима; и даже вообще, для самихъ народовъ, составляющихъ культурный типъ, практическая дѣятельность ихъ государственныхъ людей кажется выше ихъ умственной жизни. Но для потомства, односторонняя и бѣдная жизнь, лишенная собственнаго научнаго развитія, кажется ниже жизни народовъ, блестящихъ наукою и искусствомъ. Такой жизни мы не можемъ не желать будущей славянской культурѣ. Въ способности славянъ къ искусству сомнѣваться нечего: она доказана исторіей; но можетъ-ли быть внесено что-нибудь новое въ науку? Это вызываетъ автора на обширное разсмотрѣніе вопроса о народности въ наукѣ, много лѣтъ тому назадъ поставленнаго у насъ славянофилами и вызвавшаго тогда сильныя пренія. Постараемся вкратцѣ изложить оригинальное и, по нашему мнѣнію, вполнѣ убѣдительное разсужденіе Данилевскаго по этому вопросу. Истина — говорятъ — одна, и потому наука должна быть для всѣхъ одна и та же. Данилевскій видитъ здѣсь недоразумѣніе. Истина, по его опредѣленію, „есть знаніе существующаго именно такимъ, какимъ оно существуетъ“. Слѣдовательно, здѣсь два элемента: дѣйствительность и отраженіе ея въ нашемъ сознаніи. Полное отраженіе дѣйствительности въ человѣческомъ сознаніи невозможно, по самому свойству сознанія, которое ограничено и личными, и національными особенностями: люди имѣютъ разный взглядъ на одни и тѣже предметы, по своимъ личнымъ свойствамъ (Соловьевъ и Погодинъ) и по своимъ національнымъ особенностямъ (Кювье и Овенъ). Конечно, примѣсь личныхъ и національныхъ особенностей оставляетъ всегда въ результатѣ примѣсь нѣкоторой лжи къ истинѣ, но это вызываетъ на новый пересмотръ вопроса, ведущій къ удаленію всего лишняго. Съ другой стороны, важно и то, что взглядъ на дѣло каждаго изслѣдователя, благодаря именно его личнымъ и національнымъ особенностямъ, открываетъ намъ новыя стороны. Личныя и національныя особенности сказываются не только въ особенностяхъ взгляда на предметы, но также и въ выборѣ тѣхъ или другихъ предметовъ изученія; есть люди, неспособные въ математикѣ: таковы большинство художниковъ; есть люди не понимающіе исторіи. Тоже бываетъ и у народовъ: здравый смыслъ французовъ сказывается въ ихъ успѣхахъ въ математикѣ, способность въ абстрактному мышленію нѣмцевъ даетъ имъ перевѣсъ въ философіи, въ сравнительномъ языкознаніи; практичность англичанъ сказалась въ созданіи политической экономіи и т. д. Само собой ясно, что чѣмъ точнѣе устанавливаются техническіе пріемы въ какой-нибудь наукѣ, чѣмъ болѣе успѣхи ея зависятъ отъ техническихъ пріемовъ, тѣмъ менѣе сказывается народность въ ея развитіи. Но и здѣсь, однако, есть доступъ народнымъ свойствамъ: пластически настроенные греки обращались въ математикѣ къ геометрическому способу, болѣе абстрактные индусы — къ аналитическому. Само собой ясно, что чѣмъ сложнѣе предметъ науки, чѣмъ менѣе строго точны ея пріемы, тѣмъ болѣе открывается доступа личнымъ и народнымъ особенностямъ: такъ на принципѣ борьбы и конкурренціи, столь дорогомъ для англичанина, въ жизни котораго такъ развито начало личности, а слѣдственно и борьбы, англичане построили три теоріи: Гоббесъ теорію общества (bellum omnium contra omnes), Адамъ Смитъ — теорію политической экономіи (экономическая конкурренція), Дарвинъ — теорію біологіи (борьба за существованіе). Экономическія и соціалистическія теоріи французовъ требуютъ сильнаго участія государства въ личной дѣятельности — это, очевидно, особенность національнаго развитія французовъ. Въ развитіи наукъ (до сихъ поръ преимущественно естественныхъ) замѣчено нѣсколько стадій: собираніе фактовъ, искусственная система, естественная система, періодъ частныхъ эмпирическихъ законовъ, періодъ общаго раціональнаго закона. Конечно, не всѣ науки прошли эти стадіи, но нѣкоторыя уже достигли высшаго развитія. Намъ невозможно вдаваться въ подробное разсмотрѣніе этого вопроса, такъ полно и обстоятельно изложеннаго у Данилевскаго; мы укажемъ только, что онъ подмѣтилъ участіе національности и въ этомъ движеніи науки: такъ участіе нѣмцевъ сильнѣе въ созданіи искусственныхъ системъ, по большей склонности ихъ къ абстрактности; въ созданіи естественныхъ системъ болѣе другихъ народовъ приняли участіе французы, что вполнѣ объясняется ихъ народнымъ характеромъ. И такъ, національность болѣе или менѣе сказывается въ» развитіи наукъ вообще; болѣе же всего должна она сказаться въ развитіи наукъ общественныхъ, которыя основаны на изученіи явленій общественнаго быта, гдѣ наиболѣе рѣзво выражаются національныя особенности. Это мы видимъ, сопоставляя взгляды англичанъ и французовъ на явленія общественной жизни.
Разсуждевія автора, до сихъ поръ изложенныя нами, имѣли цѣлію показать, что развитіе человѣчества совершается черезъ посредство культурно-историческихъ типовъ. Однимъ изъ такихъ типовъ можетъ быть славянскій, но эта возможность только предполагалась; остается разсмотрѣть особенности славянскаго племени, чтобы на основаніи ихъ опредѣлить способность этого племени къ созданію своей культуры. Не приступая еще къ такому разсмотрѣнію, авторъ задаетъ вопросъ: точно-ли западная культура приближается къ концу? Вопросъ этотъ былъ выраженъ первыми славянофилами въ болѣе рѣзкой формѣ: «гніетъ-ли западъ?» Оттого эти слова и стоятъ заголовкомъ соотвѣтствующей главы въ книгѣ Данилевскаго. (Стр. 172—183). Предварительно замѣчаетъ онъ, однако, что въ исторіи были примѣры существованія двухъ или болѣе параллельныхъ культуръ, что наконецъ идеальнымъ порядкомъ на землѣ былъ бы тотъ, когда всѣ культуры возникли бы одновременно; но такого порядка, не было, да и не могло быть, потому что, одновременно возникнувъ, онѣ должны были бы и одновременно погибнуть. А исторія учитъ насъ тому, что культуры гибнутъ, какъ гибнетъ все земное. На вопросъ, почему гибнутъ, мы также мало можемъ дать отвѣтъ, какъ и на вопросъ, почему люди должны стариться и умирать; мы только знаемъ фактъ и можемъ опредѣлить, какъ онъ совершается. Мы видимъ, что культуры достигаютъ своего высшаго пункта, держатся на немъ нѣкоторое время и потомъ начинаютъ падать. Для уясненія этого процесса авторъ прибѣгаетъ въ сравненіямъ: солнце стоитъ въ своей высшей точкѣ въ полдень, оно начинаетъ склоняться къ западу, а результатъ его восхожденія — теплота — возрастаетъ еще часа два, три. Лѣтнее солнцестояніе падаетъ на іюнь мѣсяцъ, а результаты его относительно температуры достигаютъ своей высоты въ іюлѣ или августѣ; а въ жизни растительной высказываются эти результаты или въ то же время, или позже. Въ жизни отдѣльнаго человѣка, полнота физическихъ и нравственныхъ силъ достигается около 30-лѣтняго возраста, а самые обильные плоды приносятъ онѣ не ранѣе сорока лѣтъ, когда уже сочиняютъ клониться къ упадку. Въ развитіи языковъ замѣчаютъ филологи, что они достигли высшаго развитія ранѣе того періода, когда они дѣлаются извѣстными намъ, а развитіе литературы является еще позднѣе; полное развитіе, напр., славянскихъ литературъ, конечно, и теперь еще не наступило. То же замѣчается и въ исторіи культуры: высшее развитіе греческой культуры — вѣкъ Перикла, но паденіе Греціи начинается съ пелопонезской войны; время процвѣтанія наукъ начинается отъ Аристотеля и продолжается въ Александріи. Въ Римѣ вѣкъ просвѣщенія начинается съ Августа до Антониновъ; право — высшій цвѣтъ римскаго духа, продолжаетъ развиваться и въ Византіи, а между тѣмъ внутренняя болѣзнь Рима обнаруживается еще въ вѣкъ Гракховъ. Въ Индіи творческій періодъ относится къ эпохѣ покоренія при-Гангскихъ странъ, а время цвѣтенія въ эпохѣ Викромадитьи (въ началѣ нашей эры). Такимъ образомъ, изъ этихъ примѣровъ видно, что высшей точкой развитія является творческая эпоха, создающая цивилизаціонныя силы, затѣмъ идетъ время процвѣтанія искусствъ и философіи, а затѣмъ выростаетъ положительная наука, характеризующая то время, «когда творческія общественныя силы уже довольно далеко оставили за собой эпоху своего лѣтняго солнцестоянія». Въ Европѣ творческій періодъ въ литературѣ, искусствѣ — XVI в., время развитія положительной науки — XIX в. Германія, благодаря тридцатилѣтней войнѣ нѣсколько отставшая и потому спѣшившая догнать, не можетъ считаться противорѣчіемъ. Конечно, нельзя съ полною достовѣрностью сказать, достигла ли Европа поздняго лѣта или ранней осени, но, во всякомъ случаѣ, она пережила уже время лѣтняго солнцестоянія.
Указавъ неизбѣжность появленія новаго культурнаго типа, Данилевскій переходитъ въ вопросу о томъ, имѣетъ-ли славянское племя въ себѣ черты, условливающія образованіе изъ него такого типа. По замѣчанію автора, черты различія народностей, образующихъ особые типы, распредѣляются по тремъ разрядамъ: 1) этнографическія особенности (психическій строй); 2) различіе въ высшемъ духовномъ началѣ (религіозномъ); 3) различіе историческаго воспитанія (условія исторической жизни). По этимъ тремъ разрядамъ авторъ указываетъ различіе народовъ славянскихъ отъ германскихъ.
Перехода въ различіямъ въ психическомъ строѣ (стр. 184—211), авторъ останавливается предварительно на предполагаемомъ дѣленіи народовъ на высшіе и низшіе, на основаніи строенія черепа, дѣленіи Ретціуса, — но мы не будемъ слѣдить за остроумными соображеніями Данилевскаго; скажемъ только, что онъ отстраняетъ это дѣленіе, какъ слишкомъ искусственное, и, дѣйствительно, на его основаніи приходится самихъ нѣмцевъ раздѣлить на два племени: длинноголовое — сѣверное и короткоголовое — южное. Отличительными чертами психическаго строя народа авторъ справедливо считаетъ черты, проходящія черезъ всю его исторію. Такою чертою въ исторіи запада является чрезмѣрное развитіе личности и слѣдствіе его — насильственность. Черты эти проявляются прежде всего въ религіозной нетерпимости: первый примѣръ сожженія еретиковъ поданъ былъ сожженіемъ въ 395 г. испанскихъ еретиковъ въ Бордо. Самое внесеніе въ символъ fоlioque совершилось подъ вліяніемъ Карла, стремившагося создать государственную церковь, которая отдѣлилась бы отъ вселенскаго единства подъ главенствомъ папы, а папу онъ считалъ возможнымъ подчинить себѣ. Его поддержало духовенство, папа уступилъ; но впослѣдствіи папы сами явились носителями того же насильственнаго настроенія. Одни они не могли, однако, дѣйствовать и встрѣчали себѣ постоянно и опору, и основу въ настроеніи народовъ: христіанство распространялось между язычниками огнемъ и мечемъ. Сожженіе еретиковъ, ужасы Варѳоломеевской ночи находили себѣ сторонниковъ и орудія. Протестанты, съ своей стороны, не отрѣшились отъ того же духа нетерпимости: Кальвинъ сжигаетъ Сервета; англиканизмъ утверждается казнями. Впослѣдствіи наступила терпимость, но эта терпимость была результатомъ религіознаго индифферентизма, да и при наступленіи ея видимъ, въ періодъ французской революціи, насилія надъ священниками не принесшими гражданской присяги.
Тѣ же черты сказываются въ испанскихъ и португальскихъ искателяхъ приключеній въ Америкѣ, въ торговлѣ неграми и въ современномъ такъ-называемомъ наймѣ куліевъ. Во французской революціи насильственность проявляется яркими, для всѣхъ очевидными, чертами. Когда снова выступаютъ на первый планъ интересы торговли, мы встрѣчаемъ войну Англіи съ Китаемъ, имѣвшую цѣлію ввезти опіумъ въ Китай. Развѣ это не та же насильственность? Сопротивленіе освобожденію славянъ и поддержаніе Турціи является тоже результатомъ эгоистическихъ интересовъ, даже ложно понятыхъ.
Въ Россіи мы видимъ иное: терпимость къ иновѣрцамъ у насъ явленіе раннее; кровавое преслѣдованіе ересей почти исключеніе. Вспомнимъ, что Іоанна III поощряли къ гоненію примѣромъ «Шпанскаго короля». Гоненіе на раскольниковъ стало болѣе яростнымъ, когда, еще при Софіи, приписано имъ политическое значеніе. Петръ видѣлъ въ нихъ противниковъ своихъ реформъ; придаваніе имъ политическаго характера продолжалось почти до нашихъ временъ и было причиною многихъ недоразумѣній.. Разселеніе русскаго народа на востокѣ совершалось иначе, чѣмъ европейское завоеваніе Южной Америки. Полудикія племена не были обращаемы въ рабство, сохраняли свой бытъ и свою вѣру. Проповѣдь христіанства шла медленно, ибо шла безъ насилія, иногда даже на туземномъ языкѣ (Стефанъ Пермскій), въ то время, когда западъ еще не думалъ о томъ, чтобы прибѣгнуть къ инымъ языкамъ. Отношеніе русскаго народа къ смертной казни тоже замѣчательно: ее отвергалъ св. Владиміръ, ее осуждалъ Мономахъ; по историческимъ обстоятельствамъ она была введена, но и уничтожена въ Россіи (кромѣ исключительныхъ случаевъ) ранѣе, чѣмъ въ Европѣ.
Процессъ историческаго развитія въ Россіи иной, чѣмъ въ Европѣ: перевороту историческому предшествуетъ не агитація интересовъ, представляющихся разными партіями, а внутренній процессъ, совершающійся въ народномъ сознаніи. Самое появленіе государства въ Россіи ознаменовалось знаменательною легендою о призваніи. Можетъ быть, эта легенда невѣрна фактически, но глубоко важна, какъ фактъ народнаго сознанія; христіанство также принято вслѣдствіе сознанія недостатковъ язычества. Существованіе двоевѣрія, по мѣткому замѣчанію автора, нисколько не противорѣчитъ его общему положенію: «содержаніе христіанства — говоритъ онъ — по его нравственной высотѣ, безконечно, и вполнѣ едва-ли даже осуществляется и въ отдѣльныхъ, самаго высшаго характера, личностяхъ, не говоря уже о цѣлой народной массѣ. Но иное дѣло — полное осуществленіе христіанскаго идеала въ жизни и дѣятельности, иное дѣло — болѣе или менѣе ясное сознаніе его превосходства, его властительной, силы надъ душою».
Созданіе московскаго государства было столько же дѣломъ великорусскаго народа, сколько князей, бояръ и святителей, выразившихъ собою обще-народную мысль. Еще очевиднѣе это въ освобожденіи Москвы отъ поляковъ; въ Мининѣ воплотилось народное чувство; оттого такъ полно откликнулся русскій народъ на его призывъ. Самая реформа Петра, о которой авторъ не говоритъ, была выраженіемъ (иногда черезчуръ одностороннимъ) назрѣвшей потребности. Освобожденіе крестьянъ совершилось не только волею Царя-Освободителя, въ которой олицетворялось общественное сознаніе, но и самимъ пробудившимся сознаніемъ. Дворянство, отъ котораго можно было бы ждать противодѣйствія, въ большинствѣ стало пособникомъ реформы. Такая особенность нашего народнаго развитія дѣлаетъ существованіе партій какою-то аномаліею въ Россіи и, дѣйствительно, партій у насъ нѣтъ, а существуютъ только различныя мнѣнія. Изъ того, что называютъ партіями, имѣетъ нѣкоторое подобіе партіи въ европейскомъ смыслѣ такъ называемая партія аристократическая, нѣкогда представлявшаяся газетою «Вѣсть», да и то потому, что въ ней примѣшивались польскіе паны и нѣмецкіе бароны. Все сказанное относится преимущественно въ Россіи потому, что у другихъ славянъ или остановлено національное развитіе, или искажено чуждою примѣсью.
Такимъ образомъ, развитіе Европейскихъ народовъ основывается на началѣ личности, русское — на началѣ общенародномъ. Начало личности ведетъ въ борьбѣ, заканчивающейся договорами; начало общенародное ведетъ за собою довѣріе. Борьба характеризуется жестокостію въ защитѣ своего права; начало общенародное требуетъ большой мягкости, характеризуется благостью. Намъ кажется, что это соображеніе можетъ связать выводы, сдѣланные Данилевскимъ изъ сравненія нравственныхъ качествъ славянъ съ германо-романскими народами, съ его раздѣленіемъ нравственныхъ качествъ на три группы: благости, справедливости и чистоты (послѣднее есть совершенство отдѣльнаго человѣка), изъ которыхъ первую онъ приписываетъ славянамъ, а вторую европейцамъ. Данилевскій не сравниваетъ умственныя свойства изучаемыхъ племенъ, по молодости науки у славянъ, не сравниваетъ также и свойствъ эстетическихъ, потому что это отвлекло бы далеко оуъ предмета.
Вѣроисповѣдное различіе между сравниваемыми народами (стр. 212—234) заключается въ томъ, что русскіе и значительная часть другихъ славянъ исповѣдуютъ православіе, а народы западной Европы — или католицизмъ, или протестантизмъ. Какъ ни важно догматическое различіе между этими различными вѣроисповѣданіями, во еще болѣе важно различіе въ понятіи о церкви. Данилевскій приводитъ глубокомысленное замѣчаніе Хомякова, что ереси восточныя отходятъ отъ православія въ догматическомъ отношеніи, а согласны съ нимъ въ понятіи о церкви, тогда какъ западныя вѣроученія отступаютъ наиболѣе въ понятіи о церкви, что гораздо важнѣе, ибо догматическое недоразумѣніе можетъ имѣть ограниченное вліяніе, а ложное понятіе о церкви искажаетъ все. Церковь, въ томъ смыслѣ, въ которомъ понимаетъ ее православное ученіе, т. е., какъ единеніе вѣрующихъ всѣхъ временъ и народовъ подъ главенствомъ Іисуса Христа и водительствомъ Св. Духа, — охраняетъ чистоту откровенія, и въ этомъ смыслѣ ей приписывается непогрѣшимость. Церковь является истолковательницею откровенія, составляющаго основу христіанскаго вѣрованія. Чтобы уяснить свою мысль, Данилевскій прибѣгаетъ въ сравненію откровенія съ закономъ, а церкви съ судомъ. Пониманіе закона не можетъ быть предоставлено личному разумѣнію тяжущихся; точно также пониманіе религіозной истины не можетъ быть предоставлено личному разумѣнію вѣрующихъ. Для толкованія закона существуетъ судъ, для толкованія откровенія — церковь. Въ противоположность православному воззрѣнію на церковь являются три другихъ: католическое, сосредоточивающее церковь въ лицѣ папы и ему приписывающее непогрѣшимость; протестантское, признающее мѣриломъ истины личное сознаніе каждаго и мистическое, принадлежащее нѣкоторымъ сектамъ, признающее случаи особаго внушенія Св. Духа, но признакомъ такого вдохновенія считающее личное сознаніе. Этимъ оно сближается съ ученіемъ протестантскимъ, съ тою только разницею, что мистики, признавая, подобно протестантамъ, мѣриломъ личное сознаніе, источникомъ этого сознанія считаютъ вдохновеніе, а не личный умъ. Несостоятельность мистическаго воззрѣнія видна съ перваго взгляда, да къ тому же оно слишкомъ мало распространено, отчего Данилевскій и не останавливается на немъ. Важнѣе воззрѣніе протестантское. Чтобы уяснить всю несостоятельность протестантскаго воззрѣнія, относящагося въ откровенію, какъ въ любой философской системѣ, авторъ приводитъ любопытный примѣръ: президентъ Сѣверо-Американскихъ штатовъ, Джеферсонъ взялъ два экземпляра Евангелія, вырѣзалъ изъ нихъ то, что ему казалось истиннымъ и наклеилъ въ особую книжку. Такія вырѣзки умственно дѣлаетъ каждый протестантъ, и оттого протестантизмъ ведетъ въ Бюхнеру и т. п., а если и останавливается на пути, то только произвольно, по личнымъ соображеніямъ. Еще болѣе вниманія авторъ обращаетъ на католическое ученіе. Прежде всего онъ указываетъ, что у самихъ католиковъ нѣтъ согласія въ вопросѣ о томъ, что выше, — папа или соборъ. Онъ признаетъ, однако, что при католическомъ ученіи о томъ, что папа есть намѣстникъ Христа, можно защищать только первое мнѣніе, ибо, если соборъ выше папы, то можетъ ли онъ утверждать новый догматъ безъ собора? Такъ, напр., filioque не установлено никакимъ вселенскимъ соборомъ. Но если папа имѣетъ такой авторитетъ, то кѣмъ онъ ему переданъ? Католики отвѣчаютъ: апостоломъ Петромъ. Но извѣстно, что послѣ Петра быль еще живъ апостолъ Іоаннъ; а мы не знаемъ, отрекался-ли онъ отъ преемства Петру и было-ли даже ему предложено это преемство? Наконецъ, какъ оно передавалось послѣ Петра? Мы знаемъ, что папы не назначали себѣ преемниковъ; знаемъ, что соборъ не всегда присутствовалъ при назначеніи новаго папы; а того, чтобы при выборѣ новаго папы совершалось таинственное сошествіе Св. Духа, не утверждаютъ и католики. Такое внутреннее противорѣчіе католицизма усиливается еще внѣшнимъ противорѣчіемъ: папа не можетъ отречься отъ нѣкогда принадлежавшаго ему авторитета и на всѣ требованія новаго времени отвѣчаетъ: non possumus. Католической Европѣ подлежитъ, слѣдовательно, или обратиться снова къ временамъ Григорія VII, или перейдти въ православію или протестантизму, или отдѣлиться отъ церкви. Таковъ смыслъ Кавуровой «свободной церкви въ свободномъ государствѣ» и знаменитаго изреченія: «La loi est athée». На первыхъ порахъ не замѣчается, что этимъ не совершается отдѣленіе кесарева отъ Божьяго, а только новое смѣшеніе. Авторъ беретъ въ примѣрь гражданскій бракъ, который есть контрактъ; отчего же этотъ контрактъ не можетъ быть заключенъ на опредѣленный срокъ, отчего нельзя допустить многоженства или многомужія, браки въ близкихъ степеняхъ родства и т. д.? Очевидно, что все это находитъ препятствіе въ причинахъ религіозныхъ, а если ихъ нѣтъ, то на чемъ же остановиться?
Иное положеніе православія: оно не отнимаетъ у религіи твердой почвы откровенія, какъ дѣлаетъ протестантство, и не сосредоточиваетъ церкви въ одномъ лицѣ, какъ католицизмъ. Его авторитетъ основался на соборахъ, а рѣшеніе соборовъ скрѣпляется дѣйствіемъ Св. Духа. Видимымъ свидѣтельствомъ служить то обстоятельство, что что осуждалось соборами, осуждалось вслѣдъ затѣмъ и исторіей: такимъ образомъ истина торжествовала надъ ложью. На практикѣ, вопроса о предѣлахъ между кесаревымъ и Божіимъ для православной церкви не существуетъ: «потому» — говоритъ авторъ — «что сама церковь во всемъ, что до нея касается, непогрѣшимая, никогда не можетъ его переступить; если же переступаетъ государство, то это не болѣе какъ частное и временное насиліе, могущее, правда, причинить бѣдствія или страданія отдѣльнымъ христіанамъ, іерархамъ, даже цѣлымъ народамъ, но совершенно безсильное по отношенію церкви вообще. Свобода ея ненарушима по той простой причинѣ, что ни для какой земной власти недосягаема. Церковь остается свободною и подъ гоненіями Нероновъ и Діоклетіановъ, и подъ еретическими императорами Византіи, и подъ гнетомъ турецкимъ». На основаніи всѣхъ этихъ соображеній, Данилевскій находитъ, что участь, грозящая западной Европѣ, не можетъ постигнуть православные народы, пока они держатся православія.
Третью существенную разницу между міромъ Европейскимъ и славянскимъ составляетъ то, что авторъ называетъ ихъ историческимъ воспитаніемъ. (Стр. 235—273). Выясненіе того, что онъ разумѣетъ подъ этимъ словомъ, онъ начинаетъ съ опредѣленія понятія государства. Изъ различныхъ опредѣленій этого понятія, онъ избираетъ англійское: « государство есть такая форма или такое состояніе общества, которое обезпечиваетъ своимъ членамъ покровительство личности и имущества, понимая подъ личностію жизнь, честь и свободу». Послѣднія слова онъ принимаетъ въ обширномъ смыслѣ, разумѣя не только личную жизнь, честь и свободу, но и національныя. Еслибы этого не было, зачѣмъ было образоваться большимъ государствамъ? И швейцарскіе кантоны достаточны были бы для цѣли. Для чего, далѣе, нѣмцамъ было возставать противъ Наполеона? Въ земляхъ Рейнскаго союза по многимъ причинамъ жилось лучше, чѣмъ въ бывшей священной Римской Имперіи. Зачѣмъ, наконецъ, такія большія жертвы требуетъ каждое государство отъ своихъ подданныхъ на войско и флотъ, нужные для охраненія не личности, а національности? И такъ, національность есть основа государства. Государство безъ національности не имѣетъ ни національной чести, ни національной свободы. Какая національная честь Австріи или Турціи? Слѣдственно, каждая національность должна составлять особое государство. Исключенія изъ этого общаго правила только кажущіяся. Сюда относятся народы, не сознающіе своей національности (финскія племена въ Россіи, баски въ Испаніи и Франціи), и народы, утратившіе свое политическое бытіе вслѣдствіе неумѣнія устроить его, Если цѣль государства — охраненіе жизни, чести и свободы народной, то справедливо и то, что каждая народность должна составлять одно государство. Этому противорѣчитъ, невидимому, существованіе двухъ государствъ англо-саксонскихъ: Великобританіи и Соединенныхъ штатовъ; но Соединенные штаты, очевидно, находятся въ процессѣ образованія новой народности, или новыхъ народностей. Смотря по тому, какъ разрѣшится этотъ процессъ, они образуютъ одно иди нѣсколько государствъ. Цѣль государства, какъ понимаетъ ее Данилевскій, — охраненіе народности отъ внѣшней опасности; стало быть напряженіе силъ должно быть больше тамъ, гдѣ опасность больше; слѣдовательно, гдѣ опасность сильна, тамъ создается единое государство; если же опасность меньшая, довольствуются федераціей, болѣе или менѣе слабой. Народности не являются бобылями въ мірѣ: онѣ принадлежатъ въ той или другой племенной группѣ. Народности каждой изъ такихъ группъ, для развитія своей народности, для общей защиты, должны соединяться въ болѣе или менѣе тѣсную федерацію; такая федерація можетъ принять форму союзнаго государства, въ которой при широкой мѣстной автономіи существуетъ центральная политическая власть, или союза государствъ, связанныхъ между собою договоромъ общаго внѣшняго дѣйствія оборонительнаго и наступательнаго, или системы государствъ, связанныхъ лишь нравственнымъ сознаніемъ безъ опредѣленнаго положительнаго обязательства. Греція потеряла свою политическую самостоятельность потому, что во-время не образовала изъ себя ни единаго государства, къ чему побуждалась единствомъ происхожденія, языка и вѣры, ни даже союзнаго государства или союза государствъ — форма, которая обусловливалась бы физическими условіями страны.
Для основанія государствъ необходимъ внѣшній толчекъ: предоставленный самъ себѣ инстинктъ общежительности ведетъ только въ образованію волостей, и изъ соединенія волостей, связанныхъ только слабою связью, образуется племя. Такъ и бываетъ въ рѣдкихъ случаяхъ, когда нѣтъ сильной внѣшней опасности. Такъ, до нѣкоторой степени, мы видимъ на примѣрѣ Соединенныхъ штатовъ; но не такъ бываетъ въ большинствѣ случаевъ. Впрочемъ и въ такихъ случаяхъ племена долго прибѣгаютъ только въ временной власти. Таковы напр. были еврейскіе судьи. Племенная независимость долго отстаиваетъ себя отъ необходимости соединенія. Ѳтимъ объясняется долгое установленіе центральной власти у разныхъ народовъ. Этимъ объясняется знаменитое польское преданіе о двукратномъ управленіи 12 воеводъ, т. е. объ отложеніи племенъ отъ общей центральной власти. Самое утвержденіе удѣльной системы у народовъ славянскихъ не безъ связи съ этими племенными стремленіями. Для достиженія государственнаго единства мало только внѣшней опасности, нужна еще зависимость. Народъ, находящійся въ зависимости, пріучается дорожить народною свободою и честью и для ихъ достиженія тѣснѣе сплачивается. Авторъ справедливо замѣчаетъ, что къ той же цѣли ведетъ и преобладаніе. Исторія знаетъ случаи, когда преобладающіе тѣснѣе сплачиваются между собою для поддержанія своихъ преимуществъ. Такое сплачиваніе авторъ называетъ историческимъ воспитаніемъ и сравниваетъ его со школьною дисциплиною и нравственнымъ аскетизмомъ. Подобно этимъ двумъ видамъ воспитанія личности, историческое воспитаніе научаетъ народы подчинять частные интересы общимъ и сдерживаетъ произволъ отдѣльной единицы (лица, или племени). Формъ зависимости Данилевскій насчитываетъ три: рабство, данничество и феодализмъ. Рабство, обращающее человѣка въ вещь, не только не воспитываетъ людей, но еще растлѣваетъ и рабовъ и господъ; оно подрываетъ корень тѣхъ государствъ, гдѣ устанавливается юридически. Такъ было въ древнемъ мірѣ. Данничество образуется тогда, когда одно племя покорено другимъ, до того отличнымъ отъ покоряемыхъ, что, довольствуясь данью, оно не смѣшивается съ покоренными и оставляетъ свободною ихъ внутреннюю жизнь. Такъ было съ Россіей подъ властію татаръ. Форма эта, очевидно, благопріятна для пробужденія народнаго самосознанія. Феодализмомъ авторъ называетъ такой порядокъ вещей, при которомъ завоеватели поселяются между завоеванными, отбираютъ у нихъ собственность, оставляя часть ея въ пользованіе за извѣстныя работы, подати и т. п. Такой порядокъ наступилъ въ Европѣ вслѣдъ за поселеніемъ германцевъ въ областяхъ Римской имперіи[5]. Къ гнету феодальному въ средніе вѣка присоединяется еще гнетъ мысли, порождаемый безусловнымъ поклоненіемъ дурно понятымъ древнимъ мыслителямъ (Аристотелю), и гнетъ совѣсти подъ папскимъ деспотизмомъ. Подъ этими тремя гнетами воспитывались Европейскіе народы среднихъ вѣковъ.
За крестовыми походами, приведшими западъ въ соприкосновеніе съ востокомъ, послѣдовалъ въ XIII в. расцвѣтъ аристократическо-ѳеократической культуры: теологія, поэзія, архитектура, рыцарство. Но сами высшія сословія почувствовали неустойчивость этого состоянія и, прежде всего, въ эпоху возрожденія, свергли умственный гнетъ, а затѣмъ свергнутъ былъ и гнетъ теологическій — реформаціей. Тогда наступилъ новый цвѣтущій періодъ европейской жизни. Это время — идеалъ европейскихъ консерваторовъ, какъ средніе вѣка идеалъ романтиковъ. Французская республика сломила и феодализмъ. Наступило господство средняго сословія, время промышленнаго и техническаго развитія. Но и этого оказывается недостаточнымъ: обдѣленные требуютъ перестройки самыхъ основъ общественнаго зданія; страшные іюньскіе дни 1848, коммуна 1871 г. — это послѣднее слѣдствіе феодализма, который отнялъ у развитія почву — право на землю. Переживетъ ли Европа грозящій ей кризисъ? Авторъ думаетъ, что пережила бы, если бы не заключала въ себѣ непримиримыхъ противорѣчій. Мы уже видѣли, что принципъ индивидуальности составляетъ основу европейской жизни; индивидуальная свобода допускаетъ только то ограниченіе, которое она сама признаетъ. Отсюда — демократизація государственнаго устройства и требованіе всеобщей подачи голосовъ, которая должна перевести власть въ руки многочисленнѣйшаго сословія: рабочаго населенія большихъ промышленныхъ центровъ. Никто, получивъ политическую власть, но можетъ ею ограничиться; можетъ ли голодающій народъ показать большее самообладаніе? Маколей говорилъ, что за всеобщей подачей голосовъ можетъ послѣдовать или коммунизмъ, или цезаризмъ. Цезаризмъ уже испробованъ, можетъ быть, попробуютъ его и вновь, но надолго ли? На замѣчаніе, что все это относится только въ Франціи, авторъ отвѣчаетъ, что Франція — совращеніе Европы, ея полное выраженіе. Свою мысль онъ подтверждаетъ обзоромъ исторіи Франціи; принятіе православія Хлодвигомъ убило аріанство; Карлъ Великій создалъ зерно, изъ котораго выросъ европейскій порядокъ; крестовые походы начали и кончили Французы; рыцарство французское — образецъ для другихъ; государственная централизація прежде всего зарождается во Франціи. Хотя реформація зародилась не во Франціи, но здѣсь она вызвала первую ожесточенную борьбу; вѣкъ Людовика XIV положилъ свою печать на всю Европу; французская революція имѣла громадное вліяніе на среднюю Европу. Словомъ, Франція постоянно имѣла рѣшительное вліяніе. Фактъ этотъ авторъ остроумно объясняетъ тѣмъ, что Франція представляетъ сліяніе обоихъ этнографическихъ элементовъ Европы, романскаго и германскаго. Вотъ почему и противорѣчіе между политическими правами и экономическою зависимостью низшихъ классовъ, проявившееся во Франціи преимущественно, зловѣще для всей Европы. Англію на время обезпечиваютъ нѣкоторыя особенности англійскаго характера и историческаго развитія: 1) въ Англіи строгая логичность замѣняется практической пользой, вслѣдствіе чего компромиссъ такъ сильно развитъ въ политической жизни Англіи; 2) самая радикальная часть англійскаго народа — пуритане — переселились въ Америку; 3) обладаніе Индіей, доставляя массу богатствъ, сглаживаетъ многіе недостатки общественнаго устройства и даетъ искусственную силу аристократіи; 4) ненормальное сосредоточеніе въ рукахъ Англіи всемірной торговли помогаетъ накопленію богатствъ. «Распредѣленіе богатствъ», — говоритъ авторъ, --«происходитъ въ Англіи весьма неравномѣрно, но масса богатствъ такъ велика, что все еще порядочная доля приходится на неимущіе классы». Конечно, положеніе это неустойчиво: могутъ открыться новые пути торговли, Англія можетъ потерять Индію и т. п. За "охраненіемъ своего положенія ревниво слѣдятъ англичане и могутъ имѣть успѣхъ до нѣкотораго времени, но все же это время должно наступить. Ирландія не послѣдній тернъ въ лавровомъ вѣнкѣ Англіи. Такимъ образомъ, кризисъ, предвѣстники котораго уже видны во Франціи, не можетъ миновать и Англіи.
Какъ бы въ помощь появленію новаго культурно-историческаго типа въ Европѣ выдвигается теорія національности, какъ основы политическаго бытія. Теорія эта новѣйшаго происхожденія. Въ періодъ сложенія государствъ, національности европейскія еще не образовались. Сначала ихъ объединилъ государственный римскій принципъ, внесенный въ особенности Карломъ Великимъ, и іерархическій принципъ папства. Обще-европейскій характеръ аристократіи тоже способствовалъ объединенію, того же достигали рыцарство и крестовые походы. Между тѣмъ, происходилъ медленный процессъ образованія новыхъ народностей. Въ этомъ авторъ видитъ новое различіе между западною Европою и славянствомъ: у первой единство вверху, а обособленіе внизу, во второмъ — внизу чувствуется сначала инстинктивное, а потомъ и сознательное, стремленіе къ единенію. Когда объединяющія силы падали, а принципъ національности, какъ основы, не пришелъ въ полное сознаніе, на первый планъ выступили понятія: отвлеченнаго государства, на практикѣ совпадающее съ династическими интересами, и равновѣсія, которое должно было сдерживать династическіе интересы. Тогда соединяли, во имя интересовъ династическихъ, разныя народности; дробили одну во имя интереса равновѣсія. Конечно, Франція искони была государствомъ національнымъ, но таковою она была лишь вслѣдствіе своихъ физическихъ условій. Принципъ національности вызванъ въ жизни наполеоновскими войнами. Имъ задумалъ воспользоваться для своихъ цѣлей Наполеонъ III; но, чтобы оградиться отъ неблагопріятныхъ послѣдствій, изобрѣлъ всеобщее голосованіе для опредѣленія желанія принадлежать тому или другому государству. Это изобрѣтеніе, очень удобное для разныхъ интригъ, погибло со своимъ изобрѣтателемъ. Національныя задачи не имѣютъ впрочемъ особаго значенія на западѣ, но на востокѣ имъ суждено играть первенствующую роль.
Славянскій міръ активно мало участвовалъ въ жизни западной Европы: единственное религіозное движеніе въ средѣ западныхъ славянъ — гуситство, имѣло цѣлью возвращеніе къ старымъ славянскимъ преданіямъ. Въ политическихъ дѣлахъ очень часто участіе славянъ происходило отъ недоразумѣнія (такова была въ большей части случаевъ внѣшняя политика Россіи).
Отъ историческаго воспитанія народовъ западной Европы Данилевскій переходитъ къ историческому воспитанію русскаго народа (Стр. 274—283). Первымъ толчкомъ къ исторической жизни было въ русской землѣ появленіе Варяговъ, которые, какъ дружина, распустились скоро въ славянской народности. Значеніе ихъ заключается въ томъ, что они наложили государственность, но, не ввели феодализма. Для дальнѣйшаго развитія государственности послужила удѣльная система, связавшая Русь единствомъ княжескаго рода; но если бы не пришли татары, Русь могла бы распасться. Татарское иго пробудило народное сознаніе, сказывавшееся и прежде въ отдѣльныхъ умахъ. И призваніе варяговъ, и татарское иго сравнительно съ европейскими явленіями авторъ считаетъ болѣе легкими. Онъ уподобляетъ первыя прививной оспѣ, и послѣднія натуральной. Когда иго было свергнуто, напряженіе народнаго сознанія должно было ослабнуть, тогда государству пришлось для защиты свободы и чести народной, наложитъ на народъ зависимость, сдѣлать всѣ сословія крѣпкими службѣ. Отсюда и прикрѣпленіе крестьянъ[6]. Авторъ указываетъ на то, что самое крѣпостное право становилось особенно тяжкимъ лишь съ того времени, когда при развитіи роскоши, не довольствуясь домашними припасами, помѣщики потребовали болѣе денегъ. Свой окончательный выводъ авторъ выражаетъ такъ: «Русскій народъ перешелъ черезъ различныя формы зависимости, которыя должны были сплотить его въ единое тѣло, отучить отъ личнаго племеннаго эгоизма, пріучить въ подчиненію своей воли высшимъ, общимъ цѣлямъ, — и цѣли эти достигнуты: государство основалось на незыблемой народной основѣ; и однако же, въ теченіе этого тысячелѣтняго процесса, племенной эгоизмъ не замѣнился сословнымъ, — русскій народъ, не утративъ своихъ нравственныхъ достоинствъ, не утратилъ и вещественной основы для дальнѣйшаго своего развитія, ибо сохранилъ владѣніе землею въ несравненно большей степени, нежели какой бы то ни было европейскій народъ… Сами политическія требованія или, лучше сказать, надежды его въ высшей степени умѣренны, такъ какъ, за отсутствіемъ (въ теченіе всей его жизни) внутренней междоусобной исторической борьбы между различными слоями русскаго общества, онъ не видитъ во власти — врага (противъ котораго чувство самосохраненія заставляло бы принимать всевозможныя средства предосторожности) и относится въ ней съ полнѣйшей довѣренностью».
При такихъ задаткахъ здоровья, русская жизнь однако носитъ въ себѣ болѣзнь; болѣзнь эта привита къ ней лѣтъ около 200 тому назадъ и называется европейничаньемъ. (Стр. 283—324). Конечно, какъ всѣ пережитыя народнымъ организмомъ болѣзни, она можетъ повести къ лучшему росту организма; но авторъ нашъ допускаетъ и другой исходъ: онъ полагаетъ, что если во-время не исцѣлимся отъ нея, то намъ грозитъ безплодное и безсильное существованіе. Горько было бы вѣрить въ подобную случайность, и мы отказываемся въ нее вѣрить, да и самъ авторъ ставитъ ее только какъ возможность. Неужели, въ самомъ дѣлѣ, мы даромъ жили тысячу лѣтъ, даромъ положили столько усилій на созданіе государства, неужели великія силы, сказывающіяся и въ великихъ поэтахъ, и въ великихъ художникахъ (Глинка, Ивановъ и др.), и въ тѣхъ мыслителяхъ, которые являются зарею нашего умственнаго освобожденія, — неужели все это должно привести въ полному безсилію? Неужели даромъ обращаются на насъ взоры столькихъ мыслящихъ людей въ западномъ славянствѣ? Корни этой болѣзни, конечно, въ Петровской реформѣ, въ той тяжелой школѣ, которую пришлось проходить русскому народу. Данилевскій справедливо различаетъ двѣ стороны дѣятельности Петра: его политическую дѣятельность, т. е. созданіе флота, войска, устройство промышленности, финансовъ, внѣшнюю политику и т. п., которая была положительно плодотворна, а съ другой стороны — измѣненіе обычаевъ, безъ котораго можно было бы обойтись и которое является слѣдствіемъ страстности характера Петра и его увлеченія Европою. Прибавимъ, однако, что это увлеченіе послѣ охватило высшіе слои не только вслѣдствіе мѣръ правительства, но и по самой сущности дѣла. Можно жалѣть о томъ, что увлеченіе зашло слишкомъ Далеко (хоть бы, напр., въ церковныхъ вопросахъ), но оно было и, стало быть, избѣжать его было нельзя при данныхъ условіяхъ. Надо только желать скорѣйшаго отъ него исцѣленія. Анализируя эту болѣзнь, авторъ указываетъ три формы, въ которыхъ она выразилась; 1) искаженіе быта, 2) заимствованіе учрежденій, 3) взглядъ на внутреннія и внѣшнія дѣла съ европейской точки зрѣнія. Искаженіе быта, по мнѣнію автора, отражается на искусствахъ, у которыхъ отняты самобытные источники творчества. Искусство у насъ долго жило подражаніемъ и только теперь выходитъ на прямой путь; далѣе, сама промышленность страдаетъ отъ подражательности: иностранныя моды требуютъ иностранныхъ тканей или подражаній имъ; низшіе слои, сохранившіе старыя формы, часто подозрительно смотрятъ на высшіе; наконецъ, обрусѣніе инородцевъ, столь успѣшное при цѣлостности быта московскаго государства, теперь затрудняется и, даже, принимая обще-европейскій костюмъ и таковые же обычаи, инородцы не становятся русскими. Вторая форма болѣзни есть перенесеніе чужеземныхъ учрежденій. Въ этой сферѣ наглядно сказывается неудобство заимствованій. Нѣкогда вводились у насъ цехи и гильдіи, наканунѣ ихъ уничтоженія въ Европѣ; въ настоящее время тоже замѣтны слѣды европейскаго вліянія: развѣ въ краснорѣчіи нашихъ адвокатовъ не слыхать отголоска французскихъ адвокатовъ? — и т. д. Авторъ надѣялся въ 1869 году, что адвокаты наши избѣгнутъ этого излишества; но позднѣе онъ приписалъ горькое замѣчаніе, являющееся въ посмертномъ изданіи: «не избѣгли, а опять каррикатурно усилили»[7]. Третья форма болѣзни Европейскій взглядъ ни внѣшнія и внутреннія дѣля. О первомъ много толковалось въ послѣднее время въ превосходныхъ статьяхъ г. Татищева, нынѣ появившихся въ отдѣльной книгѣ, гдѣ мы имѣемъ поучительную исторію цѣлаго періода русской дипломатіи; другіе примѣры относятся въ недавнему прошлому и всѣмъ извѣстны изъ газетъ и журналовъ. Въ обществѣ эта форма европейничанія создаетъ небывалыя и ненужныя у насъ партіи аристократовъ и демократовъ. Самый нигилизмъ, по вѣрному замѣчанію Данилевскаго, есть каррикатура западнаго матеріализма. Опасность и вредъ отъ него становится не меньшимъ отъ такой генеалогіи; но не надо забывать формы болѣзни. Безповоротное обращеніе Россіи въ ея національнымъ задачамъ будетъ началомъ исцѣленія.
Задачи эти сосредоточиваются въ восточномъ вопросѣ, — къ нему и обратимся вслѣдъ за авторомъ. (Стр. 325—355). Изложеніе своихъ мыслей о восточномъ вопросѣ Данилевскій начинаетъ прекрасными словами: «Восточный вопросъ не принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые подлежатъ рѣшенію дипломатіи. Мелкую текущую дребедень событій предоставляетъ исторія канцелярскому производству дипломатіи; но свои великія вселенскія рѣшенія, которыя становятся закономъ жизни народовъ на цѣлые вѣка, провозглашаетъ она сама, безъ всякихъ посредниковъ, окруженная громомъ и молніями, какъ Саваоѳъ съ вершины Синая». Да, великіе историческіе вопросы не рѣшаются мелкими средствами; дипломатія, вся погруженная въ интересы личные, интересы временные, можетъ только задерживать рѣшеніе и никогда Не ведетъ жъ окончательному установленію прочнаго порядка; она строитъ только временныя сооруженія; но тѣсно жить въ такихъ баракахъ, душа рвется на просторъ. Такой просторъ, такая историческая ширь открывается только кровавой борьбой. Страшно произнести это слово въ вашъ слабонервный вѣкъ, но произнести его надобно и надо готовиться въ его осуществленію. Первый по времени русскій поэтъ, великій Ломоносовъ, не даромъ сказалъ:
Необходимая судьба
Во всѣхъ народахъ положила,
Дабы военная труба
Унылыхъ съ бодрости будила,
Чтобъ въ нѣдрахъ мягкой тишины
Не зацвѣли, водамъ равны,
Что, вкругъ защищены горами,
Дубравой, неподвижны спятъ
И подъ лѣнивыми листами
Презрѣнный производятъ гадъ.
Конечно, только великій вопросъ можетъ подвинуть къ борьбѣ, ибо давно миновали времена богатырства безпричиннаго, вызываемаго потребностью
Руку правую потѣшить,
Сорокина въ полѣ спѣшить,
Иль башку съ широкихъ плечъ
У татарина отсѣчь.
Въ чемъ же сущность этого Восточнаго вопроса, который долженъ вызвать къ міровой борьбѣ и кончится — мы глубоко вѣримъ въ это — созданіемъ новой цивилизаціи? Данилевскій предпосылаетъ своему изложенію опроверженіе мысли С. М. Соловьева, будто Восточный вопросъ есть борьба Европы съ Азіей, морскаго берега — съ степью. Авторъ уже прежде доказалъ, что Европа и Азія суть термины условные; здѣсь онъ показываетъ, что никогда вся Азія не возставала противъ всей Европы, что Греція боролась съ Версіею, Римъ съ Карѳагеномъ (но Карѳагенъ не въ Азіи), Римъ съ царствами діадоховъ, съ парѳянами; западная Европа въ крестовыхъ походахъ задѣвала и Византію, и т. д.; потому и теперешнее покровительство, оказываемое Турціи, нельзя назвать измѣною общему дѣлу, какъ былъ измѣною со стороны спартанцевъ Анталкидовъ миръ (это слова Соловьева), ибо борющіяся стороны совсѣмъ не тѣ, какія выставляются въ гипотезѣ Соловьева; борются не западъ и востокъ, а романо-германскій и греко-славянскій міръ, изъ которыхъ одинъ наслѣдникъ римской, а другой наслѣдникъ греческой цивилизаціи, насколько наслѣдственность допускается теоріею культурно-историческихъ типовъ. Вотъ почему авторъ возводитъ начало вопроса къ періоду борьбы между греческимъ и римскимъ типомъ. Греки не пришли къ единству, и оттого жизнь ихъ казалась неоконченною; они отвергли Филиппа, который могъ бы дать имъ цѣлость, Александръ только создалъ центръ для греческой науки въ Александріи. Завершеніемъ плана Филиппа является созданіе Константиномъ столицы на Босфорѣ, которая пережила древнюю столицу на Тибрѣ, и гдѣ основалось ново-греческое царство, и гдѣ греческая мысль принесла свой послѣдній плодъ въ созданіи христіанской догматики. Римъ передалъ свою цивилизацію народамъ, поселившимся на почвѣ Имперіи и быстро создавшимъ государства, процессъ образованія которыхъ закончился въ 300 лѣтъ, при Карлѣ Великомъ. Византія передавала свое наслѣдіе славянскимъ народамъ, которые оставались въ то время еще въ состояніи племенной розни и потому прянаго дѣйствія Византія на нихъ почти не имѣла. Къ существеннымъ различіямъ обоихъ міровъ въ IX в. прибавляется рознь религіозная. Въ то же время славяне получаютъ орудіе для воспріятія цивилизаціи — письменность. Такое совпаденіе не случайно, оно есть несомнѣнный историческій законъ. Для подкрѣпленія такого предположенія авторъ прибѣгаетъ, съ одной стороны, къ аналогіи съ явленіями природы. Такъ, онъ указываетъ на то, что замѣчено соотвѣтствіе морфологическихъ формъ, напр., у котораго животнаго есть рога, у того должны быть раздѣленныя копыта; еще интереснѣе примѣръ тѣхъ растеній, у которыхъ, чтобы достать цвѣточную пыль, надо приподнять клапанъ; у растеній этихъ сладкій сокъ; имъ питаются насѣкомыя; оплодотворяющая пыль пристаетъ къ волосикамъ на тѣлѣ этихъ насѣкомыхъ и ими разносится на другіе цвѣты и оплодотворяетъ ихъ. Ясно, что причина здѣсь должна быть идеальная. Съ другой стороны, онъ указываетъ на такія событія, стеченіе которыхъ образуетъ новую эпоху въ жизни народовъ: такъ, въ исторіи Европы грань средней и новой исторіи составляютъ три событія: завоеванія Константинополя турками, книгопечатаніе и открытіе Америки. Очевидно, каждое изъ нихъ имѣетъ свои причины, но совпаденіе ихъ можетъ быть объяснено только дѣйствіемъ Провидѣнія. Мы вполнѣ согласны съ словами Хомякова: «неразумно и даже едва-ли сообразно съ христіанскимъ смиреніемъ брать на себя угадываніе минутъ непосредственнаго дѣйствія воли Божіей на дѣла человѣческія», но въ общемъ тотъ же Хомяковъ говоритъ: «нельзя по справедливости не признать путей Провидѣнія въ общемъ ходѣ исторіи». Все ученіе христіанское основано на этомъ сознаніи, стало быть, Хомяковъ возстаетъ только противъ дерзкихъ объясненій нашего ограниченнаго разума, начинающаго по-своему толковать пути Божіи, гдѣ они намъ совсѣмъ неясны, и позволяющаго себѣ отождествлять, свою ограниченность съ безграничнымъ. Въ данномъ случаѣ — мы полагаемъ, — можно безошибочно принять мнѣніе Данилевскаго и приписать совпаденіе раздѣленія церквей съ началомъ славянской письменности Божьему Провидѣнію. Этими событіями оканчивается, по мнѣнію Данилевскаго, періодъ подготовленія, начавшійся отъ Филиппа Македонскаго, инстинктивно стремившагося «обезпечить самобытность политической судьбы греческаго народа и греческой культуры».
Съ этой поры начинается борьба романо-германскаго міра съ греко-славянскимъ. Бодрый юноша на одной сторонѣ, дряхлый старецъ и ребенокъ на другой — результаты борьбы не подлежали сомнѣнію. Идетъ германизація славянъ прибалтійскихъ, борьба, съ славянскимъ обрядомъ въ Моравіи, которая могла бы привести къ такимъ же результамъ; лишь нашествіе дикой угорской орды спасло славянство отъ онѣмеченія. Чехія вошла въ вассальныя отношенія къ имперіи и только тлѣвшая искра приверженности къ славянскому обряду, возгорѣвшаяся въ гуситство, спасла Чехію; Польша вся предалась западу; Россія еще росла, на Византію напиралъ западъ — оружіемъ, въ особенности въ четвертомъ крестовомъ походѣ, послѣ котораго съ великимъ трудомъ удалось императору возвратить свою столицу, и соблазномъ уніи, на которую было поддавались въ Византіи страха ради турецкаго. Но турки-то и явились временной опорой и защитой молодыхъ славянскихъ племенъ, пока не подросъ естественный и болѣе надежный защитникъ — Россія. Такимъ образомъ, и турки, какъ и угры, имѣютъ свою важную роль въ исторіи славянства: въ нихъ его временная ограда отъ напора романо-германскаго. Таковъ выводъ, который дѣлаетъ Данилевскій изъ блестящаго анализа всемірнаго историческаго значенія ислама. Этотъ выводъ дозволяетъ ему вполнѣ согласиться съ словомъ патріарха Анеимія, сказаннымъ въ началѣ греческаго возстанія: «Провидѣніе избрало владычество османовъ для замѣщенія поколебавшейся въ православіи Византійской имперіи (собственно надо бы сказать императорства), какъ защиту противъ западной ереси».
Еще въ періодъ крестовыхъ походовъ западная Европа начала, борьбу съ исламомъ въ надеждѣ подчинить себѣ восточное христіанство. Когда же турки перешли въ Европу, стала соблазнять принять унію сначала Византію, а потомъ и Россію[8]. Когда же Турція ослабѣла, Европа начинаетъ поддерживать ее противъ Россіи и славянства, какъ она поддерживала Польшу и какъ поддерживаетъ Венгрію.
Съ окончательнымъ политическимъ возрастаніемъ Россіи при Екатеринѣ II оканчивается второй фазисъ Восточнаго вопроса, который авторъ называетъ напоромъ запада на востокъ. Съ тѣхъ поръ начинается третій — отпоръ востока западу. Авторъ указываетъ на характеристическую черту этой борьбы: какъ одно время на поръ западной Европы на греко-славянскій міръ принялъ характеръ борьбы съ исламомъ, такъ и въ этотъ періодъ отпоръ греко-славянскаго міра принялъ тоже характеръ борьбы съ турками. Всѣ наши побѣдоносныя войны, однако, еще далеко не достигли цѣли. Авторъ видитъ этому двѣ общія причины: «неясность цѣлей, которыхъ стремились достигнуть, и отсутствіе политики либеральной и національной вмѣстѣ, двухъ качествъ, совокупность которыхъ существенно необходима для успѣшнаго разрѣшенія Восточнаго вопроса — въ смыслѣ выгодномъ для Россіи и для славянства».
Въ примѣръ неясности цѣлей можно привести вслѣдъ за Данилевскимъ греческій проектъ Екатерины, по которому возстанавливалась Византійская Имперія въ пользу грековъ, что значило бы отдать славянъ на жертву грекамъ и открыть широкій доступъ европейскимъ интригамъ. «Что касается до соединенія либеральнаго и національнаго направленія политики, — говоритъ Данилевскій, — то прежде всего должно замѣтить, что, употребляя эти выраженія, я дѣлаю уступку общепринятому употребленію; ибо, собственно говоря, либеральная политика совершенно невозможна, если она не національна, такъ какъ либерализмъ заключается въ свободномъ развитіи всѣхъ здоровыхъ сторонъ народной жизни, между которыми національныя стремленія занимаютъ самое главное мѣсто». Эрою наступленія такой политики авторъ считаетъ освобожденіе крестьянъ. Дѣйствительно, послѣдняя наша война съ Турціей получила сознательный народный характеръ, чего прежде не бывало. Нельзя не признать также съ авторомъ, что послѣдняя война, какъ и война 1853 г. и слѣдующихъ годовъ, указала намъ настоящаго противника; съ нихъ начинается новый передъ и новая борьба, «которая рѣшится, конечно, не въ одинъ годъ, не въ одну кампанію, а займетъ собою цѣлый историческій періодъ».
Не только подъ властью турецкой орды славяне не пользуются самостоятельнымъ положеніемъ жизни, существуетъ еще государство, составленное изъ разныхъ народностей, преимущественно славянскихъ, связанныхъ между собою лишь только единствомъ династіи. Государство это — Австрія. (Стр. 356—397).Было нѣкогда время, когда существованіе Австріи могло имѣть значеніе: преобладая въ священной имперіи, Габсбурги являлись защитниками ея съ запада отъ Франціи и съ юга отъ Турціи; но эти времена давно миновали: Германія нашла себѣ защиту въ Пруссіи, а для ослабленія Турціи выросла Россія. Авторъ указываетъ на знаменательное совпаденіе: въ 1740 г. умеръ Карлъ VI, послѣдній изъ Габсбурговъ, передавшій свои права дочери и зятю: въ томъ же году вступилъ на престолъ Фридрихъ И, такъ много способствовавшій возрастанію Пруссіи; тогда же скончалась Анна Іоанновна, послѣ которой, хотя и съ разными колебаніями, русская политика получила болѣе національный характеръ. Централизаціонныя Попытки Іосифа И, стремившагося пересоздать средневѣковый строй Австріи въ государственный строй новыхъ временъ, и затѣмъ Наполеоновскія войны возбудили національности. Возбужденіе національностей — смерть Австріи. На защиту Австріи выступилъ Меттернихъ, «усыпителъ», какъ его мѣтко называетъ Данилевскій; государственный человѣкъ, съ способностями, несомнѣнно сильными, но употребленными на защиту дѣла, не только осужденнаго исторіей, но и ложнаго въ своихъ основаніяхъ, Меттернихъ не только старался усыплять народы Австріи, но съ 'помощью священнаго союза препятствовалъ пробужденію народовъ сосѣднихъ, чтобы какъ-нибудь оно не подѣйствовало и на Австрію. Такъ, не ограничиваясь Италіей, въ которой Австрія имѣла и свою долю и свое вліяніе на остальныя части полуострова, онъ простиралъ свои заботы на Грецію. 1848 годъ сломилъ Меттерниха. Австрія осталась на распутьи: спасенная славянами и Россіей отъ мадьярскаго возстанія, она, полная еще Меттерниховскихъ преданій, прибѣгла къ системѣ централизаціи. Битва при Садовой нанесла ударъ централизму, особенно въ виду явной враждебности мадьяръ. Осталось или создать дуализмъ, раздѣливъ власть съ мадьярами, или обратить Австрію въ федерацію, причемъ славянскій элементъ получитъ перевѣсъ. Первый планъ восторжествовалъ: Австрія обратилась въ Австро-Венгрію. Причина такого выбора понятна: страхъ передъ славянствомъ, ибо, не смотря на вѣрность славянъ Габсбургами, инстинктивно чувствуется, что центръ славянства въ другомъ мѣстѣ. Поэтъ давно сказалъ славянамъ:
Вамъ не прощается Россія,
Россіи не прощаютъ васъ!
Неестественность дуализма всѣми чувствуется, ибо обѣ преобладающія народности малочисленнѣе славянской и держатся только славянскою рознью: divide et impera — старый девизъ Австріи; къ тому же венгры даже менѣе цивилизованы. На смѣну дуализму многіе желаютъ федераціи: одинъ изъ вождей западныхъ славянъ сказалъ даже: «если бы не было Австріи, то ее нужно бы выдумать». Но возможна-ли прочная федерація въ предѣлахъ Австрійской Имперіи? Данилевскій обстоятельно доказываетъ всю ея невозможность: во имя чего народы, образующіе эту федерацію, будутъ жертвовать своими частными интересами? Австрія не представляетъ географической почвы для такого объединенія: это не островъ, ни полуостровъ; не представляетъ и почвы этнографической: славяне многочисленнѣе, но могутъ-ли они подчинить себѣ нѣмцевъ, которые образованнѣе ихъ и за которыми стоитъ объединенная Германія? Да и сами славяне не ограничиваются предѣлами Австріи. Могутъ-ли славяне сочувствовать войнѣ съ Франціей, къ которой могутъ стремиться нѣмцы, или могутъ-ли нѣмцы сочувствовать войнѣ, предпринимаемой Россіей въ пользу славянъ Балканскихъ? Невозможность этой федераціи возбуждаетъ мысль о другой, болѣе обширной, которая должна включить и народы Балканскаго полуострова.
Такая федерація была бы угодна и Европѣ, которая теперь, скрѣпя сердце, поддерживаетъ Турцію, ясно сознавая всю нелѣпость ея существованія и стараясь фразами прикрывать очевидное варварство. Въ сущности, и эта комбинація не можетъ удовлетворить требованіямъ правды исторической, и устойчивость ея болѣе чѣмъ сомнительна. Для Европы она дорога тѣмъ, что удаляетъ славянъ отъ Россіи, открываетъ возможность религіозной и культурной пропаганды, которыя должны обезнародить славянъ и сдѣлать ихъ безопасными. Желательная для Европы, она является не таковою для имѣющихъ составить ее народовъ: нѣмцы и мадьяры, включенные въ нее, продолжали бы свои стремленія къ подчиненію себѣ славянъ, причемъ нѣмцы опирались бы на Германію; славяне же были бы отдѣлены отъ Россіи и, безконечно враждующіе между собою, находили бы въ Европѣ постоянную поддержку своихъ стремленій къ обособленію, ибо стремленія эти въ высшей степени выгодны, какъ для внутреннихъ враговъ федераціи, въ лицѣ народовъ, въ нее включенныхъ, такъ и для внѣшнихъ враговъ славянства; а отъ Россіи они были бы отдѣлены и государственными предѣлами, и стараніями пропаганды всякаго рода. Слѣдственно, славянская федерація мыслима только подъ главенствомъ Россіи. Осуществленіе же ея возможно лишь по рѣшеніи вопроса о Царьградѣ, къ которому переходитъ Данилевскій. (Стр. 398—421). Царьградъ, какъ краснорѣчиво выражается авторъ — «городъ не прошедшаго только, не жалкаго настоящаго, но и будущаго, которому, какъ фениксу, суждено возрождаться изъ пепла все въ новомъ и новомъ величіи». «Славяне», говоритъ онъ далѣе — «какъ-бы предчувствуя его и свое величіе, пророчески назвали его Царьградъ. Это имя и по своему смыслу, и потому что оно славянское, есть будущее названіе этого города». Значеніе Царьграда основывается главнымъ образомъ на его географическомъ положеніи: онъ служитъ перепутіемъ великихъ торговыхъ путей. Значеніе его должно возрасти съ усиленіемъ экономическаго развитія Южной Россіи, Кавказа, Малой Азіи, и т. д. Кому же долженъ принадлежать Царьградъ? На первый взглядъ, казалось бы, что онъ долженъ быть возвращенъ грекамъ; но настоящая Греція не можетъ быть преемницей Византійской имперіи, такъ какъ греческій элементъ, малочисленный и во время имперіи, еще малочисленнѣе теперь. Можетъ-ли слабое Греческое королевство выдержать тяжесть защиты Царьграда, можетъ-ли оно принять на себя ту высшую роль, которая соединяется съ обладаніемъ этимъ важнѣйшимъ пунктомъ? «Небольшое Греческое королевство», замѣчаетъ нашъ авторъ, «скоро впало бы въ истощеніе, въ маразмъ, и константинопольскій вопросъ, не погашенный, а тлѣющій подъ пепломъ, воспламенился бы съ новою силою». Изъ великихъ Европейскихъ державъ только Англія, Франція и Россія могутъ изъявлять притязанія на Царьградъ, ибо для Германіи въ немъ не было бы никакой пользы; Австріи онъ могъ бы достаться только вслѣдствіе преобразованія ея въ славянскую федерацію, что, какъ мы видѣли, немыслимо. Для морскихъ державъ, Англіи и Франціи, обладаніе Царьградомъ было бы важно въ смыслѣ стѣсненія Россіи; но едва-ли онѣ рѣшились бы употребить громадныя силы, нужныя для защиты Босфора, только съ отрицательною цѣлью. Обладаніе этимъ пунктомъ одною изъ морскихъ державъ грозило бы ей постоянною опасностью войны съ Россіей, которая когда-нибудь все же кончилась бы торжествомъ Россіи. Слѣдственно, обладаніе Царьградомъ положительно выгодно только для Россіи. Выгоды эти состоятъ въ томъ: 1) что тогда Россія могла бы защитить свои южные берега, 2) могла бы для этой защиты выставить менѣе силъ, ибо линія обороны имѣла бы меньше протяженія, 3) имѣла бы море для развитія своего флота, 4) наконецъ прочно утвердила бы свое вліяніе на востокѣ. Но и для самой Россіи владѣніе Царьградомъ представляетъ существенное затрудненіе: Царьградъ не можетъ не быть столицею, а перенесеніе столицы на такое дальнее разстояніе вредно отразилось бы на русскихъ внутреннихъ дѣлахъ. Слѣдовательно, Царьградъ долженъ бытъ центромъ не Русской Имперіи, а всеславянскаго союза.
Славянскіе*ручьи не должны «сливаться въ русскомъ морѣ», ибо тогда теряется разнообразіе, столь необходимое для всецѣлаго развитія культурно-историческаго типа; но союзъ не долженъ состоять изъ мелкихъ племенныхъ единицъ, которыя были бы совершенно ничтожны и не имѣли бы своей отличительной физіономіи. Потому авторъ указываетъ на болѣе обширныя группы: чехо-словаки, сербо-хорваты, болгары, русскіе. По его мнѣнію, греки и румыны, народы православные, имѣющіе въ себѣ значительную примѣсь славянскаго элемента, должны тоже войти въ эту федерацію; необходимо войдутъ въ нее и венгры, по своему географическому положенію, но, разумѣется, придется сдерживать ихъ покушенія на владычество. Быть можетъ къ славянству примкнутъ и поляки, если русскіе, ставъ на твердой національной почвѣ въ западной Россіи, почувствуютъ возможность поддерживать польскую народность въ ея этнографическихъ предѣлахъ. Въ этихъ предѣлахъ поддержаніе*ея кажется намъ желательнымъ, какъ и Данилевскому, съ тѣмъ, конечно, условіемъ, чтобы поляки отреклись отъ своихъ претензій. Быть можетъ, и сбудется предсказаніе Тютчева:
Тогда лишь въ полномъ торжествѣ
Въ славянской міровой громадѣ
Строй вожделѣнный водворится,
Какъ съ Русью Польша помирится.
А помирятся жъ эти двѣ —
Не въ Петербургѣ, не въ Москвѣ,
А въ Кіевѣ и въ Цареградѣ.
Всѣ члены этой будущей федераціи должны, по мнѣнію автора, имѣть въ значительной степени независимость, но ни степени этой независимости, ни объема и формы центральной власти, конечно, нельзя опредѣлять гадательно. Этихъ вопросовъ авторъ касается слегка и обращается, въ виду возраженій, которыя могутъ быть высказаны, а частью и высказывались противъ самой мысли о такомъ единеніи славянъ, на указаніе политическихъ выгодъ такого единенія, какъ для Россіи, такъ и для другихъ славянскихъ народовъ. (Стр. 432—473).
Европа, какъ мы уже видѣли, Россію своей не считаетъ; съ тѣхъ поръ, какъ мы съ конца XVIII в. выступили на охрану Европы, нами пользуются, изъ насъ извлекаютъ выгоды для себя, а намъ ничего не даютъ, и лишь только Россія находится въ сколько-нибудь затруднительномъ положеніи, Европа дѣйствуетъ противъ нея. Стало быть, и намъ не выгодно искать себѣ мѣста въ ряду великихъ европейскихъ державъ. Это, впрочемъ, не значитъ, чтобы въ частныхъ случаяхъ мы не могли искать союза того или другаго европейскаго государства: въ Великой Сѣверной войнѣ мы находили же союзниковъ себѣ, не вступивъ въ систему европейскихъ государствъ; но тогда мы воевали за свои, а на за европейскіе интересы. Образованіе славянскаго союза создастъ Россіи особое положеніе: она станетъ не въ ряду европейскихъ государствъ, а рядомъ съ цѣлою Европою. Тогда, стало быть, вмѣсто вопроса объ европейскомъ равновѣсіи поднимется вопросъ о міровомъ равновѣсіи между Европою, Славянствомъ и Америкою. Для другихъ славянскихъ народовъ необходимость федераціи еще настоятельнѣе: Россія все же будетъ существовать, хотя бы и лишилась своего прямаго назначенія и своей исторической роли; но другія славянскія народности, отдѣленныя отъ Россіи, сдѣлаются жертвою иноземной интриги и могутъ лишиться своей народности; вспомнимъ, что онѣмеченіе въ Пруссіи продолжается и въ наши дни, вспомнимъ зловѣщее положеніе, которое принимаетъ интеллигенція молодыхъ славянскихъ народовъ: сербовъ, болгаръ. Данилевскій еще до войны предсказывалъ дѣятельность болгарской интеллигенціи и указывалъ опасность предоставить ее себѣ самой[9]. Онъ доказываетъ, что союзъ важенъ и для грековъ, ибо они могутъ найти защиту своей торговлѣ въ военномъ флотѣ, который непремѣнно создастся въ случаѣ образованія союза. Румыны, по мнѣнію автора, только съ помощью Россіи могутъ войти въ свои этнографическіе предѣлы и найти опору противъ покушеній мадьяръ. Только венгры и поляки многимъ должны будутъ пожертвовать: отказаться отъ покушеній на власть надъ другими. Быть можетъ, однимъ изъ самыхъ сильныхъ возраженій противъ будущей федераціи можетъ служить необходимость включить въ нее грековъ, мадьяръ и румуновъ; но эти народы такъ вкраплены въ славянскій міръ, что отдѣлить ихъ совершенно нельзя.
Противники мысли о федераціи боятся, что Россія поглотитъ народности другихъ племенъ. Данилевскій возражаетъ на это указаніями на Финляндію, получившую особыя учрежденія, на прибалтійскія губерніи, такъ долго сохраняющія свой нѣмецкій характеръ, и наконецъ на Польшу до 1830 г. Но самымъ важнымъ опроверженіемъ служитъ то, что стремленіе въ обрусенію этихъ народовъ было бы вредно для самой Россіи: она имѣла бы вмѣсто 40 милл. союзниковъ такое же число недовольныхъ, сдерживать которыхъ пришлось бы съ огромнымъ напряженіемъ силъ.
Будущее единеніе славянъ пугаетъ многихъ еще съ той стороны, не будетъ-ли это всемірнымъ владычествомъ; но 1) въ славянскомъ союзѣ получаютъ значеніе всѣ славяне, и 2) соединенныя силы Европы особенно въ первое время все же были бы значительнѣе силъ славянства. Напротивъ, славянскій союзъ можетъ послужить оплотомъ противъ грозящаго преобладанія европейской цивилизаціи. Въ Европѣ, съ объединеніемъ Италіи и Германіи, государства въ настоящее время распредѣляются болѣе или менѣе по народностямъ. Такимъ образомъ, взамѣнъ государственнаго равновѣсія устанавливается въ средѣ этого культурнаго типа равновѣсіе естественное; стремленіе одного государства къ преобладанію теперь будетъ встрѣчать болѣе существенныя препятствія, чѣмъ прежде, хотя и прежде, какъ остроумно показываетъ авторъ, равновѣсіе вездѣ возстановлялось. Въ такіе промежутки междоусобныхъ войнъ, Европа обращала обыкновенно свои дѣйствія на страны внѣ-европейскія (къ которымъ, что бы мы ни говорили, принадлежитъ и Россія)[10], слѣдственно, тоже будетъ и теперь, если не установится міровое равновѣсіе; а оно можетъ установиться лишь съ образованіемъ Славянскаго союза. Тогда Европа раздѣлитъ свое міровое владычество съ Россіею и Америкой, и міръ избѣжитъ самой большой опасности — установленія единой культуры, которая нарушила бы міровой законъ — разнообразія въ единствѣ.
Говорятъ еще, что славяне не готовы къ единенію, что они не могутъ оставить своихъ племенныхъ раздоровъ. Но только приступивъ въ борьбѣ, они поймутъ необходимость сближенія; тогда они примутъ общій дипломатическій языкъ — русскій, тогда въ общей продолжительной борьбѣ они ближе сойдутся другъ съ другомъ; а то, именно разрозненность ихъ и отсутствіе между ними такого племени, которое они считали бы высшимъ авторитетомъ — открываетъ широкое поле дѣйствію на нихъ. И такъ, борьба неизбѣжна, тѣмъ болѣе, что Восточный вопросъ настоятельно требуетъ разрѣшенія. Переходимъ съ авторомъ къ изученію условій этой борьбы. (Стр. 474—512). Авторъ справедливо отстраняетъ всѣ статистическія соображенія, которыя столько же рановременны, сколько могутъ оказаться даже и своевременно ошибочными, и останавливается на нравственныхъ условіяхъ дѣла. Прежде всего его вниманіе обращено на одно нравственное условіе, на то, что онъ называетъ закономъ «сохраненія силы»: не разъ повторялось въ исторіи, что еще въ этнографическій періодъ одна часть племени, близко соприкасаясь съ сосѣдними племенами, подъ воздѣйствіемъ ихъ цивилизуется, но эта цивилизація, менѣе прочна, ибо болѣе или менѣе преждевременна. Между тѣмъ, другая часть, скрываясь въ лѣсахъ, горахъ и т. п., собираетъ свои силы и позднѣе выступаетъ на поприще. Такъ единство Испаніи создается изъ Астуріи, единство Германіи изъ Пруссіи, единство Италіи изъ Піемонта. Таково же отношеніе великорусскаго племени къ малорусскому и Россіи ко всему славянству. Указавъ на этотъ общій законъ, чрезвычайно для Россіи выгодный, авторъ обращается къ политическимъ союзамъ, которыя могла бы заключить Россія; но здѣсь мы за нимъ не послѣдуемъ, потому что сображенія, составленныя еще до низложенія Наполеона III, теперь могутъ оказаться далеко не точными; выпишемъ только замѣчательныя слова гр. Ростопчина изъ донесенія, подданаго имъ Императору Павлу I. Ростопчинъ говоритъ: «одна лишь выгода изъ сего (изъ войны 1799 г.) произошла та, что сею войной разорвались почти всѣ союзы Россіи съ другими землями. Ваше Императорское Величество давно уже со мною согласны, что Россія съ прочими державами не должна имѣть иныхъ связей, кромѣ торговыхъ. Перемѣняющіяся столь часто обстоятельства могутъ рождать и новыя сношенія, и новыя связи, но все сіе можетъ быть случайно, временно». Слова эти, при которыхъ императоръ написалъ: «святая истина», Данилевскій считаетъ правиломъ, отъ котораго наша политика не должна отступать. Онъ справедливо думаетъ, что разъединеніе европейскихъ народовъ полезнѣе для насъ ихъ союза: настоящія стремленія Франціи къ сближенію съ Россіею служатъ лучшимъ подтвержденіемъ этого мнѣнія. Отъ внѣшнихъ условій, которыя могутъ быть благопріятны для успѣховъ Россіи, авторъ обращается къ болѣе надежнымъ внутреннимъ условіямъ, передъ которыми ничтожны всѣ внѣшнія условія успѣха. Хотя и со внѣшней стороны мы достигли въ отношеніи военномъ многихъ успѣховъ со времени крымской войны, но авторъ справедливо видитъ главный залогъ побѣды въ нравственныхъ свойствахъ народа, нынѣ освобожденнаго отъ рабства. Если народъ этотъ оказалъ такія чудеса мужества въ 1812 г., что же должно быть теперь? Въ основѣ!русскаго характера лежитъ полное довѣріе, безграничная преданность верховной власти. Что же можно сдѣлать съ такимъ народомъ? Но этого еще мало: стойкость русскаго солдата извѣстна; съ нимъ полководецъ не всегда первостепенный (Петръ, впрочемъ, замѣчателенъ и какъ стратегъ, — такъ смотритъ на него Г. А. Лееръ, лучшій знатокъ военной исторіи) побѣждалъ Карла XII, Фридриха II, Наполеона I; русскія арміи никогда не слагали оружія массами: ни Меца, ни Седана нѣтъ въ новой русской исторіи. Извѣстно, какъ грустно смотрѣлъ Фридрихъ на свою побѣду при Цорндорфѣ; русскіе переходили и Альпы и Балканы. Нужно-ли говорить о томъ, что не деньгами дается побѣда въ національной борьбѣ? У насъ, кажется, нужно, и Данилевскій указываетъ на то, что Франція въ 1793 г. побѣдила не банкирскими операціями, что наше торжество въ 1812 г. не условливалось никакими займами. Когда Россія встанетъ серіозно на борьбу, славяне непремѣнно откликнутся. Этого факта мы не хотимъ видѣть лишь потому, что слишкомъ много обращаемъ вниманіе на интеллигенцію славянскихъ народовъ, но большой части состоящую изъ людей полуобразованныхъ. Высокіе умы въ славянствѣ иначе смотрятъ на это дѣло, иначе смотритъ и народъ, традиціонно вѣрующій въ «Бѣлаго Царя».
Въ заключеніе своей книги авторъ пытается гадательно опредѣлить характеръ будущей общеславянской культуры. (Стр. 513—555). Культурная дѣятельность представляется въ четырехъ отношеніяхъ: религіозная, собственно-культурная (научная, художественная, техническая), политическая и общественно-экономическая. Въ первоначальныхъ культурахъ (китайская, египетская, индѣйская) всѣ эти дѣятельности еще смѣшаны. Еврейская культура — исключительно религіозная, греческая — собственно культурная, но преимуществу эстетическая, римская — главнымъ образомъ политическая; новая Европа представляетъ двѣ основы культуры: политическую и собственно культурную, научную и техническую). Славянская культура, по мнѣнію автора, должна соединить всѣ четыре основы: религіозность русскаго народа не подлежитъ сомнѣнію; сила политическаго творчества сказалась въ его исторіи; способность славянъ къ искусству уже проявилась; въ наукѣ мы видимъ не только задатки (не надо забывать, что въ числѣ величайшихъ геніевъ науки есть и"славянинъ Коперникъ). Въ экономическомъ отношеніи — русское надѣленіе крестьянъ землею — эпоха во всемірной исторіи. Таковы вкратцѣ выводы Данилевскаго; желающіе ближе познакомиться съ ними обратятся къ книгѣ его.
Читатели, конечно, не посѣтуютъ на насъ за подробное изложеніе содержанія замѣчательнѣйшей изъ всѣхъ русскихъ книгъ послѣдняго времени, а можетъ быть даже и не одного послѣдняго. Книга эта едва-ли извѣстна большинству публики и едва-ли многими изучена основательно; а между тѣмъ, она принадлежитъ къ числу книгъ, оставляющихъ послѣ себя очень мало, если прочесть ихъ слегка, какъ мы привыкли читать журнальныя статьи. Книгу эту знаютъ только тѣ, кто читалъ ее согласно съ совѣтомъ Горація: manu versate diurna, versate nocturnaque. Каждое перечитываніе ея открываетъ въ ней новыя стороны. По самому своему изложенію, «Россія и Европа» не можетъ быть легкимъ чтеніемъ; многосторонняя ученость автора постоянно внушаетъ ему эпизодическія разсужденія, аналогіи, и, несмотря на строго-логическую послѣдовательность мыслей, такая особенность изложенія ставитъ читателя въ затрудненіе. Особенность терминологіи, которую мы старались удержать въ своемъ наложеніи, тоже является для многихъ препятствіемъ. Наконецъ, занятый своей мыслью, подавляемый богатствомъ соображеній, плодомъ геніальности его ума, массою фактовъ изъ разныхъ областей знанія, авторъ болѣе думалъ о логичномъ согласованіи соображеній съ фактами и между собою, чѣмъ объ удобствѣ читателя. Въ высокихъ, рѣдкихъ во всемірной литературѣ качествахъ книги Данилевскаго тонутъ мелкія неудобства ея изученія. Можетъ быть, относительно пользы для изучающаго, эти неудобства должны обратиться въ удобства: книга требуетъ полнаго вниманія, требуетъ такого читателя, о которомъ мечталъ Гёте, читателя способнаго забыть себя, и автора, и весь міръ, и жить только въ книгѣ, по крайней мѣрѣ на время ея изученія.
Самое существенное достоинство книги — установленіе теоріи культурно-историческихъ типовъ. Зародышъ этой теоріи — въ давнемъ мнѣніи о томъ, что народы, какъ и люди, мужаютъ, старѣются и умираютъ; мнѣніе это отразилось въ знаменитыхъ corsi е ricorsi Вико. H. Н. Страховъ въ предисловіи отъ издателя говоритъ, что у нѣмецкаго историка Рюккерта есть указаніе на эту теорію; можно пожалуй сказать, что мнѣніе Фриммана объ отдѣльности исторіи востока отъ исторіи классическихъ народовъ, которую онъ связываетъ съ исторіею западной Европы, не далеко отъ мнѣнія Данилевскаго. Какъ бы то ни было, нигдѣ еще доселѣ теоріи эти не развиты такъ полно, обстоятельно и широко, какъ въ книгѣ, насъ занимающей. Можно, конечно, найти тотъ или другой типы недостаточно отдѣльными, можно отыскать другія грани между типами, можно, пожалуй, прибавить или убавить ихъ число (выдѣлить, напр., цивилизацію финикійскую); но едва-ли можно поколебать общее основаніе, едва-ли можно доказать, что прогрессъ совершается не тѣмъ путемъ, который указалъ Данилевскій, едвали можно будетъ опровергнуть тотъ установленный имъ фактъ, что культурные типы развиваютъ каждый свою сторону человѣческаго духа, что развиваемая каждымъ такимъ типомъ сторона отражается даже въ такихъ сторонахъ дѣятельности, которыя общи нѣсколькимъ типамъ. Законъ разнообразія въ единствѣ, общій законъ природы блистательно примѣненъ въ исторіи, и H. Н. Страховъ вполнѣ правъ, когда въ своей характеристикѣ книги Данилевскаго указываетъ на то, что высшая ея заслуга — внесеніе въ исторію естественной системы, а естественная система только одна, потому что двухъ истинъ быть не можетъ.
Пусть же тѣ, кто изучаетъ науки общественныя, глубже и глубже вникаютъ въ книгу Данилевскаго, пусть плодотворныя мысли, имъ собранныя въ одно цѣлое, послужатъ основаніемъ самостоятельнаго развитія нашей науки, которой до сихъ поръ недоставало такого центральнаго взгляда. Самъ Данилевскій показалъ, что и въ другихъ сферахъ мысль его плодотворна: и въ естествознаніи онъ борется съ тою же теоріею прогресса, которую въ сферѣ наукъ общественныхъ опровергаетъ онъ въ «Россіи и Европѣ». Пусть и «Дарвинизмъ» его оплодотворяетъ самостоятельными мыслями наше естествознаніе.
Книга Данилевскаго важна не только для русской науки, но и для русскаго общества: мы такъ привыкли къ самоуниженію, самобичеванію, что каждый твердый голосъ, защищающій русское начало, кажется намъ какой-то непозволительной ересью. Пора же намъ сознать, что какъ бы мы ни стремились представить русскій народъ меньшимъ, чѣмъ онъ есть въ дѣйствительности, намъ это никогда не удастся. Книга Данилевскаго должна бодрить насъ, она должна служить оправданіемъ того, что нѣкогда Аполлонъ Григорьевъ приписывалъ русскому народу:
И видитъ онъ орлинымъ окомъ
Въ своемъ грядущемъ недалекомъ
Мѣту совсѣмъ иной борьбы, —
Иракла новаго столбы.
1888, май.
- ↑ За исключеніемъ статьи H. Н. Страхова въ «3арѣ» потомъ перепечатанной въ «Извѣстіяхъ Слав. Благотворит. Общ.» и нынѣ въ предисловіи въ новому изданію «Россіи и Европы».
- ↑ У Поля Бурже мы встрѣтили любопытныя слова: «по всей вѣроятности, существуетъ законъ, въ силу котораго варварскія общества стремятся изъ всѣхъ силъ къ такому состоянію ума, которое они называютъ „цивилизованнымъ“; тотчасъ же по достиженіи этого состоянія въ нихъ замѣчается изсяканіе источниковъ жизни. У восточныхъ народовъ существуетъ поговорка: „когда домъ отстроятъ, въ него входитъ смерть“; — пусть, по крайней мѣрѣ, эта неизбѣжная гостья найдетъ нашъ домъ убраннымъ цвѣтами».
- ↑ Изъ подчеркнутыхъ словъ видно, Что теорія Данилевскаго не исключаетъ возможности распространенія внѣнародныхъ религій (христіанства, буддизма, ислама). Дѣло въ томъ, что и эти религіи, даже само христіанство принимается каждымъ народомъ, какъ онъ можетъ ихъ принять. Различіе католицизма отъ православія произошло отъ различія западной Европы отъ восточной. То же слѣдуетъ сказать и о буддизмѣ; конечно, ламаизмъ не похожъ на буддизмъ первоначальный. Быть можетъ, въ различіяхъ суннитовъ отъ шіитовъ можно подыскать тоже народную основу.
- ↑ Культура европейская, представляемая племенами романскими и германскими, противорѣчитъ только невидимому атому положенію. Ибо романскія племена образовались при большемъ или меньшемъ участіи германскихъ элементовъ; затѣмъ они жили одною историческою жизнью.
- ↑ Вопросъ о различныхъ теоріяхъ образованія феодализма, различныхъ стадіяхъ, которыя онъ проходилъ, сюда не относится. Важенъ фактъ, что этотъ порядокъ дѣлъ является послѣдствіемъ германскаго завоеванія, хотя бы корень его и отыскался частію въ Римскихъ учрежденіяхъ.
- ↑ Происходитъ-ли крѣпостное право отъ указа Ѳеодора Іоановича, или образовалось постепенно, здѣсь вопросъ второстепенный. Важно то, что имъ обезпечивалась служба служилыхъ людей.
- ↑ Посмертныя примѣчанія автора суть замѣтки, сдѣланныя имъ на книгѣ въ виду новаго изданія. Замѣтки эти, составленныя, кажется, въ разное время и при разныхъ настроеніяхъ, авторъ могъ или развить или откинуть. Вотъ почему ихъ нельзя считать его окончательнымъ словомъ и, слѣдовательно, нельзя согласиться съ тѣмъ, что на стр. 475 при словахъ: «готовый („больной разслабленный колоссъ“) отказаться отъ всѣхъ преданій своей исторіи, отречься отъ самаго смысла своего существованія» помѣщенная замѣтка: «увы! начинаетъ оказываться» — есть окончательное мнѣніе, а не выраженіе преходящаго настроенія автора.
- ↑ См. объ этомъ любопытныя сочиненія О. Пирлинта и превосходныя статьи Ѳ. И. Успенскаго (въ Ж. М. Н. Пр. и «Извѣстіяхъ Слав. Благ. Общ.»).
- ↑ На то же указывалъ Достоевскій въ «Дневникѣ Писателя», когда, предсказывая «неблагодарность» болгаръ, увѣщевалъ не обращать на нее вниманія.
- ↑ Авторъ допускаетъ, впрочемъ, что временное осуществленіе гегемоническихъ плановъ тоже вызывало иногда дѣйствіе Европы на страны внѣ-Европейскія, съ условіемъ, что гегемонія была довольно продолжительна для возстановленія истощенныхъ силъ.