Теодоръ Моммзенъ*).
править- ) Эта рѣчь была произнесена проф. Отто Гиршфельдомъ въ «Berliner wissenschasthchen Verein» въ день 80-лѣтія рожденія Т. Моммзена. Рѣчь эта впервые появилась въ печати 17 (30) ноября въ «Zeitgeist», приложеніи къ «Berliner Tageblatt».
«Я охотно принялъ приглашеніе произнести сегодня торжественную рѣчь, — сегодня, когда Теодоръ Моммзенъ празднуетъ свою восьмидесятилѣтнюю годовщину. Виновникомъ нашего празднества является тотъ, въ лицѣ котораго весь ученый, — мало того, весь образованный міръ почитаетъ перваго представителя изученія классической древности. Я лично считаю своимъ сердечнымъ долгомъ почтить его рѣчью въ нынѣшній знаменательный день. Послѣ университета на мою долю выпало счастье близко угнать великаго человѣка, и я съ гордостью называю себя его ученикомъ, потому что я въ теченіе больше трехъ десятилѣтій былъ не только его сотоварищемъ по научнымъ занятіямъ, но и его другомъ. Объ этомъ національномъ и вмѣстѣ съ тѣмъ всемірномъ геніи можно судить съ самыхъ различныхъ сторонъ. Его великое значеніе заключается не только въ его твореніяхъ, не только въ его научной дѣятельности: сама его индивидуальность должна приковывать къ себѣ всеобщее вниманіе. Но мнѣ кажется, я не ошибусь, если скажу, что вы всѣ собравшіеся, вы посвятившіе себя изученію другихъ наукъ, хотите, чтобы я обрисовалъ вамъ Моммзена, главнымъ образомъ, именно, какъ ученаго, чтобы я выяснилъ вамъ его значеніе въ области научныхъ изслѣдованій. Попытаюсь разрѣшить эту задачу, насколько мнѣ позволятъ это сдѣлать строго-опредѣленныя рамки торжественной рѣчи.
Въ наши дни не такъ легко показать всю огромную важность его научныхъ работъ. Кто изъ васъ не согласится со мной, что на классическія науки не смотрятъ теперь, какъ на фундаментъ нашего общаго образованія? Медицина и естественныя науки уже давно отказались отъ cтарыхъ традицій, — вступаетъ на новый путь юриспруденція. Такимъ образомъ, та научная область, гдѣ царитъ. Теодоръ Моммзенъ, уже сама собой все больше и больше отдаляется отъ учащагося юношества.
Но во времена нашихъ великихъ поэтовъ въ Германіи, внѣ университетскаго кружка, тоже мало интересовались классической древностью, потому что задачи и проблема текущей жизни отодвигали остальные интересы на задній планъ. Тѣмъ не менѣе, мнѣ кажется, что личность Моммзена имѣла величайшее значеніе въ дѣлѣ распространенія классическихъ наукъ далеко за предѣлы тѣсно ограниченнаго круга спеціалистовъ. На работахъ, которымъ онъ отдалъ свою жизнь, основывается важная часть нашей общей образованности: мысли, вышедшія изъ его научной мастерской, стали культурнымъ элементомъ не только нѣмецкой націи, но и всего міра, и, сознательно или безсознательно, всѣ вы — его ученики и, слѣдовательно, должники его.
Восемьдесятъ лѣтъ тому назадъ, вскорѣ послѣ освободительныхъ войнъ, родился Теодоръ Моммзенъ. Онъ родился въ Шлезвигѣ, въ Гардингѣ, — маленькомъ городишкѣ, находившемся тогда подъ датскимъ владычествомъ. Отецъ его былъ настоятелемъ небольшого прихода. Окончивъ курсъ въ гимназіи въ Альтонѣ, Теодоръ Моммзенъ поступилъ въ 1838 году въ университетъ въ Килѣ, съ намѣреніемъ посвятить себя изученію права. Связанный тѣсной дружбой съ своимъ землякомъ, поэтомъ Теодоромъ Штормъ, Моммзенъ вмѣстѣ съ нимъ и съ его братомъ. Тихо написали такъ называемую „Книгу пѣсенъ“, вышедшую въ свѣтъ въ одинъ годъ съ докторской диссертаціей Моммзена. Эта „Книга пѣсенъ“ теперь стала большой рѣдкостью: полная ума и веселаго, свѣтлаго настроенія духа, дышащая смѣлымъ вызовомъ юности и непоколебимой самоувѣренностью, она большей своей частью принадлежитъ перу Моммзена.
Но, вмѣстѣ съ юридическими науками и поэзіей, онъ и въ университетскіе свои годы увлекался филологіей и исторіей. И почти двадцатишестилѣтнимъ юношей, получивъ отепень доктора правъ, былъ уже во всеоружіи исторической эрудиціи. Въ томъ же году онъ издалъ основательное изслѣдованіе о римскихъ общинахъ, а вскорѣ затѣмъ изслѣдованіе о римскомъ племени, поразившее всѣхъ обиліемъ смѣлыхъ гипотезъ; несмотря на нѣкоторыя заблужденія, оно составило цѣлую эпоху въ области историческихъ изслѣдованій. Въ этомъ сочиненіи уже во всемъ блескѣ своемъ обнаружились особенности Моммзена, какъ историка: неумолимая, все проникающая критика старыхъ традицій вмѣстѣ Съ творческимъ даромъ создавать геніальныя комбинаціи. Моммзенъ самъ нашелъ въ себѣ тотъ новый путь, по которому стала пробивать дорогу его мысль: на одинъ изъ профессоровъ въ университетѣ не имѣлъ на него рѣшающаго воздѣйствія, за исключеніемъ только, можетъ быть, филолога-юриста Озенбрюггена. Упомяну, впрочемъ, и о томъ могущественномъ вліяніи, какое произвели на него геніальныя изысканія Нибура, впервые подготовившія твердую почву всей наукѣ о древнемъ мірѣ. Но, тѣмъ не менѣе, Моммзенъ оставался совершенно независимымъ въ своихъ изысканіяхъ и не опирался ни на кого. Уже въ его докторской диссертаціи мы находимъ одно замѣчательное положеніе, доказывающее, что и блескъ, и ошибки Нибура исходятъ изъ одного и того же, а именно: Нибуръ или не уяснилъ себѣ, или не хотѣлъ допустить, что историческая наука опирается на гипотезы. И въ своей рукописи о римскомъ племени Моммзенъ прямо говоритъ, что онъ перешагнулъ чрезъ заколдованный кругъ Нибура: „Я приступилъ къ своему изслѣдованію проникнутый глубочайшей вѣрою въ блестящія фантазіи Нибура, — потому что кто же изъ насъ не пожелалъ хотя бы и заблуждаться, но заблуждаться вмѣстѣ съ Нибуромъ? И мнѣ кажется, что именно только непреодолимая сила инстинкта могла меня заставить, съ медлительностью и съ неохотой, но все же, въ концѣ-концовъ, твердо и рѣшительно отказаться отъ извѣстныхъ и уже ставшихъ для насъ излюбленными положеній нашего учителя въ исторической наукѣ“.
Въ 1844 году Моммзенъ, молодой докторъ правъ, отправляется за Альпы и поселяется въ Римѣ, гдѣ незадолго передъ этимъ Гергардомъ и Бунзеномъ былъ основанъ археологическій институтъ, сдѣлавшійся интернаціональнымъ учрежденіемъ. Институтъ этотъ представлялъ изъ себя средоточіе изслѣдованій въ области археологіи. Для Моммзена онъ также сталъ какъ бы мѣстомъ научной родины; здѣсь онъ сблизился съ Бартоломео Боргези, первымъ изслѣдователемъ латинской эпиграфики. Боргези широко воспользовался римскими надписями въ приложеніи ихъ въ исто, рическимъ изысканіямъ, и изъ своего далекаго отъ людской суеты жилища въ Сенъ-Марино самоотверженной дѣятельностью своей на поприщѣ науки имѣлъ огромное вліяніе на другихъ ученыхъ, увлекая ихъ своимъ примѣромъ. Моммзенъ тоже отдался изученію эпиграфики, и, собственно, только одинъ Боргези оказалъ рѣшающее воздѣйствіе на его образовательное развитіе. Въ Римѣ онъ тѣсно сошелся съ Вильгельмомъ Гейденомъ и римляниномъ Джіанъ Баттиста ли Росси, которые до самаго конца его жизни содѣйствовали ему въ предпринятомъ ими трудѣ изученія надписей.
Такъ начались первые года дѣятельности Моммзена, давшіе въ научномъ отношеніи богатѣйшіе результаты. Увлеченіе Боргези древними надписями сообщалось и ему, и онъ пускался въ большія и часто опасныя путешествія съ цѣлью собрать возможно большее количество южно-итальянскихъ надписей, которыя въ теченіе цѣлыхъ столѣтій искажались дерзкими поддѣлками и черезъ, это совершенно теряли свое научное значеніе. Моммзенъ повсюду собиралъ богатый матеріалъ. Но кромѣ латинскихъ надписей привлекали особенное вниманіе молодого историка, какъ важнѣйшіе источники итальянской этнографіи, до сихъ поръ остававшіеся почти въ пренебреженіи древне-итальянскіе памятники: оскійскія, сабинскія, умбрійскія и загадочныя мессанійскія надписи. Результатомъ изученія ихъ было сочиненіе Моммзена „Нижне-итальянскія нарѣчія“, которое, хотя и было исправлено и дополнено новѣйшими филологическими изслѣдованіями, тѣмъ не менѣе есть и всегда будетъ фундаментомъ при изученіи итальянскихъ нарѣчій.
Нѣсколько лѣтъ спустя онъ уже преподнесъ своему учителю, помощнику и другу», какъ онъ въ чудныхъ строкахъ посвященія называетъ Бартоломео Боргези, латинскія надписи Нижней Италіи, первый сборникъ римскихъ надписей, вполнѣ отвѣчающій строгимъ требованіямъ науки какъ по своему географическому распредѣленію, такъ и по образцовой обработкѣ и возстановленію текста. Въ этомъ сочиненіи впервые былъ выдвинутъ и строго проведенъ новый высшій принципъ научныхъ изслѣдованій въ области древняго міра, состоявшій въ томъ, чтобы восходить въ этихъ изслѣдованіяхъ до самыхъ первоначальныхъ, хотя бы и съ великимъ трудомъ достижимыхъ источниковъ, отыскивать сохранившіеся памятники древности, часто таящіеся въ самыхъ сокровенныхъ и едва доступныхъ уголкахъ, и отовсюду извлекать разсѣянные по всему свѣту этнографическіе манускрипты, не минуя библіотекъ Италіи, хранящихъ произведенія мѣстной литературы. Эта колоссальная работа грозила подорвать силы даже Моммзена.
Но этотъ широко задуманный и прекрасно приведенный въ исполненіе сборникъ надписей былъ только первымъ шагомъ къ дальнѣйшему собиранію всѣхъ латинскихъ надписей, — къ отыскиванію ихъ повсюду, куда только ступала нога римлянъ: первымъ шагомъ къ «Corpus inscriptionuin latinarum», о которомъ въ теченіе столѣтій мечтали ученые нѣмецкіе, итальянскіе и французскіе, неоднократно принимавшіеся за разрѣшеніе этой задачи и всякій разъ отступавшіе отъ нея, въ сознаніи недостаточности своихъ силъ и невозможности осуществленія этого замысла. Въ виду того, что берлинская академія поручила Беку издать греческія надписи, Моммзенъ надѣялся, что эта учевая корпорація также отнесется и къ задуманному имъ собранію латинскихъ надписей. Передъ нимъ встала поистинѣ исполинская проблема, если принять въ соображеніе тѣ, выдвинутые Моммзеномъ, научные принципы, которыми онъ долженъ бы руководиться. Въ своей поданной въ 1847 году въ берлинскую академію запискѣ, въ которой онъ докладывалъ «О планѣ и способахъ выполненія Corpus inscripticnum Iatmarum», едва достигшій тридцатилѣтняго возраста ученый такъ мастерски намѣтилъ всѣ существенныя черты этого плана, что уже въ этомъ докладѣ цѣликомъ отравился его несравненный организаторскій талантъ. Но потребовалось много лѣтъ, чтобы осуществить этотъ геніально начерченный планъ, хотя, впрочемъ, отъ него и были сдѣланы незначительныя отступленія.
Когда вышелъ изъ печати сборникъ надписей Нижней Италіи, казалось, что планъ этотъ, за невозможностью выполненія его, оставленъ, но, тѣмъ не менѣе, сборникъ произвелъ такое громадное впечатлѣніе, что съ нетерпѣніемъ ожидали новыхъ важныхъ открытій, которыя могъ сдѣлать только Моммзенъ, — всѣ понимали, что лишь онъ одинъ въ состояніи довести до благополучнаго конца предначертанное, и возраженія смолкли. Таково было начало великаго творенія, къ созданію котораго Моммзенъ приступилъ вмѣстѣ со своими римскими друзьями Вильгельмомъ Генценомъ и Джіаномъ Батиста ли Росси, — послѣдній въ это время уже былъ родоначальникомъ христіанской эпиграфики. И черезъ сорокъ лѣтъ, при непрестанномъ сотрудничествѣ своихъ младшихъ коллегъ Моммзенъ почти закончилъ этотъ трудъ. Насколько его роль въ этомъ произведеніи была руководящей, какъ велика была взятая имъ на себя часть задачи, какъ много онъ потратилъ личныхъ усилій въ общемъ и въ частностяхъ, — объ этомъ могутъ судить только тѣ, кто были его ближайшими сотрудниками. Единогласно признано, что это сочиненіе является не только филологоэпиграфическимъ изслѣдованіемъ, но и имѣетъ первостепенное значеніе, какъ историческое произведеніе, первое изобразившее намъ внутреннюю исторію римскаго государства во времена царей.
Оно оказало могущественное вліяніе на дальнѣйшее развитіе всѣхъ вообще классическихъ наукъ, на развитіе географіи и юриспруденціи. Въ извѣстномъ отношеніи этотъ трудъ можетъ быть признанъ однимъ изъ главнѣйшихъ трудовъ Моммзена, какъ потребовавшій отъ него массу самоотверженной работы.
За этими плодотворными рабочими годами Моммзена послѣдовали годы его преподавательской дѣятельности. Уже на Пасхѣ въ 1849 г. Моммзенъ былъ приглашенъ въ лейпцигскій университетъ въ качествѣ экстраординарнаго профессора римскаго права. Здѣсь онъ встрѣтился съ своимъ другомъ и землякомъ Отто Яномъ, который билъ старше его всего нѣсколькими годами и первый вводилъ его въ область изученія филологіи въ университетѣ въ Килѣ. Здѣсь же заключилъ онъ союзъ съ Морицомъ Гауптомъ, вмѣстѣ съ которымъ, позднѣе, онъ былъ приглашенъ и въ берлинскій университетъ.
А завязавшіяся сношенія съ главными лейпцигскими книготорговцами и знакомство съ Густавомъ Фрейтагомъ и Юліаномъ Шмидтомъ еще больше побудило Моммзена къ ревностному продолженію работъ въ избранной имъ спеціальности. Но вскорѣ этотъ дружескій союзъ былъ разрушенъ: противъ Моммзена, Гаупта и Яна было поднято обвиненіе въ политической агитаціи, и три друга были судебнымъ порядкомъ лишены профессуры, на основаніи того, что они, — какъ гласилъ приговоръ, — «подавали соблазнъ обществу и представляли собой очень дурной примѣръ для академической молодежи».
На Пасхѣ 1852 года Моммзенъ опять получилъ мѣсто ординарнаго профессора римскаго права въ цюрихскомъ университетѣ. Послѣ двухлѣтняго пребыванія въ Цюрихѣ, умудренный политической опытностью, онъ покинулъ свободную Швейцарію и занялъ каѳедру римскаго же права въ бреславльскомъ университетѣ* Какъ прощальный даръ, онъ оставилъ швейцарцамъ сборникъ собранныхъ имъ тамъ римскихъ надписей и короткое, но содержательное описаніе современной римлянамъ Швейцаріи. Даже въ узкихъ рамкахъ этого сочиненія въ полной мѣрѣ выказалась образность и сила языка Моммзена. «Безъ фантазіи не можетъ быть исторіи», — такія слова стоятъ въ послѣсловіи, находящемся въ концѣ этого сочиненія, «но все то, о чемъ александрійскіе и современные филологи любили и любятъ фантазировать, есть настоящая исторія. Истинный историческій изслѣдователь не о томъ старается, чтобы съ возможной полнотой возстановить дневникъ современности или, какъ въ зеркалѣ, отравить въ своемъ твореніи нравы и обычаи народа: онъ старается подняться на тѣ высоты, откуда, въ счастливые часы ему удается разглядѣть непоколебимые законы необходимости, стоящіе неподвижно, подобно вѣчнымъ Альпамъ, и откуда онъ можетъ спокойно созерцать людскія волненія и людскія страсти, подобно стадамъ облаковъ кружащіяся вокругъ этихъ законовъ, безсильныя ихъ измѣнить. Эту вырастающую передъ духовными очами созерцателя картину трудно сдѣлать видимой тому, кто не взбирается вмѣстѣ съ нимъ на вершины проникновенія. Въ лучшемъ случаѣ можно дать о ней лишь несовершенно» и смутное понятіе. Древо науки, какъ древо гесперидъ, только тому приноситъ золотыя свои яблоки, кто самъ въ силахъ сорвать ихъ; остальнымъ же ихъ можно лишь показывать".
Когда Моммзенъ писалъ эти слова, имъ былъ уже оконченъ первый томъ его «Римской исторіи», появившійся въ свѣтъ какъ разъ въ то время, когда онъ переселялся на житье въ Бреславль; начато же это сочиненіе было еще во время его пребыванія въ Лейпцигѣ. Эта книга, написанная имъ съ поразительной скоростью, разнесла славу Моммзена по самымъ отдаленнымъ угламъ земного шара и обезпечила ему безсмертіе. Уже въ слѣдующемъ году появился второй томъ, и спустя еще годъ — третій, заканчивающійся разсказомъ о смерти Цезаря. Одновременно съ изданіемъ третьяго тома, онъ подвергъ значительной обработкѣ первую часть «Римской исторіи», проявивъ этой двойной работой удивительную силу духовной дѣятельности, сравниться съ которой могутъ лишь немногіе представители всемірной литературы. Трудно тому поколѣнію, къ которому я принадлежу, еще труднѣе для современной молодежи перенестись мысленно въ тѣ времена, когда еще не изучали римскую исторію по книгамъ Моммзена. Никогда не забуду я того глубокаго впечатлѣнія, которое мы, ученики, испытали, когда нашъ учитель исторіи прочелъ намъ изъ только что появившагося третьяго тома увлекательную характеристику Цезаря: здѣсь, изъ тумана далекаго прошлаго, римская исторія предстала главамъ нашимъ, освѣщенная яркимъ, живымъ свѣтомъ. Всѣ событія ея стали дѣйствительными въ нашихъ глазахъ. Нибуръ приводитъ въ одномъ мѣстѣ поговорку какого-то остроумнаго человѣка: «Римская исторія писалась раньше такъ, какъ будто бы того, о чемъ она повѣствуетъ, даже и произойти то никогда не могло». И, дѣйствительно, Нибуръ первый взглянулъ на Римскую республику не какъ филологъ и антикварій, а глазами историка и государственнаго дѣятеля, и первый вступилъ въ борьбу съ слѣпой привязанностью къ буквѣ и традиціи, а также и съ преувеличенно-раціональной критикой восемнадцатаго столѣтія. Но хотя Нибуръ и положилъ болѣе твердыя начала въ основаніе не только исторіи классической древности, во вообще и всякой исторической критики и въ основаніе всякаго метода, все же весь его умственный строй глубоко различенъ отъ умственнаго склада Моммзена, изслѣдованія котораго никогда не сходили съ твердой фактической почвы. Смѣлость, съ которой Нибуръ проводилъ аналогіи между чуждыми другъ другу народами, древними и новѣйшими, не сравнивая однихъ съ другими, но пользуясь этими аналогіями, какъ объясненіемъ тѣхъ или иныхъ римскихъ учрежденій, равно какъ и его геніальныя гипотезы, часто основанныя на дѣйствительныхъ фактахъ, могли лишь не надолго увлечь духъ Моммзена, изощрившійся на строгой логикѣ римской юриспруденціи. Я далекъ отъ того, чтобы опредѣлять въ данную минуту сравнительное значеніе двухъ великихъ историковъ, и, въ извѣстномъ отношеніи, они суть величины несоизмѣримыя. Но какъ бы сильно ни отразилось вліяніе Нибура не только на изслѣдованіяхъ по римской исторіи, но и на развитіи всей исторической науки вообще, все же нельзя доказать, чтобы знаменитый предшественникъ особенно сильно повліялъ на точку зрѣнія Моммзена въ его изображеніи римской исторіи. Говоря объ этомъ, надо прежде всего принимать во вниманіе тотъ фактъ, что Нибуру удалось довести свою исторію только до конца первой Пунической войны; читанныя же имъ въ боннскомъ университетѣ лекціи не даютъ возможности судить объ его взглядахъ на позднѣйшія времена Рима, между тѣмъ какъ Моммзенъ, въ своемъ всеобъединяющемъ изложеніи, трактуетъ исторію Рима, до Пирра включительно, какъ исторію образованія государственнаго строя и какъ часть исторіи Италіи. Такимъ образомъ, у Моммзена отступаетъ на задній планъ то, что составляетъ величайшую заслугу Нибура, — а именно, удивительно правильная оцѣнка традицій, относящихся къ первымъ временамъ Рима, и только гораздо уже позднѣе Моммзенъ былъ вынужденъ воспользоваться изслѣдованіями Нибура, при чемъ онъ по-своему истолковалъ ихъ.
Дѣйствіе, произведенное появленіемъ «Римской исторіи», Моммзена, было необычайно. Она захватила громадный кругъ читателей. Смѣлый и независимый образъ мыслей, не смущавшійся ни обычными филологическими догматами, ни многими старыми излюбленными воззрѣніями, вызвалъ возраженія и недовольство, въ особенности среди филологовъ и педагоговъ; кромѣ того, общество шокировали замѣтно либеральныя мысли, не отрицающія политическаго движенія 1848 года. Но что могли сдѣлать эти одиноко раздававшіеся голоса противъ бури всеобщаго одобренія, вызванной этимъ геніальнымъ произведеніемъ не только среди всей націи, но и лучшихъ изъ коллегъ Моммзена! Всего умѣстнѣе будетъ, если я приведу слова одного изъ компетентнѣйшихъ критиковъ того времени. Знаменитый филологъ Фридрихъ Ричдь такъ писалъ своему другу Лерсу: «Я за одинъ присѣстъ прочелъ „Римскую исторію“ Моммзена. Скажите на милость, облеченъ ли, подобно намъ, плотью и кровью этотъ человѣкъ? Я не могу выразить словами то благоговѣйное удивленіе, которымъ, вѣроятно, не я одинъ былъ охваченъ, читая его твореніе».
Мы всѣ испытали на себѣ этотъ необыкновенно захватывающій интересъ моммзеновскихъ произведеній. Пластичность, съ которой изображены фигуры римлянъ, дѣлающая ихъ живыми людьми, — можетъ быть, даже слишкомъ живыми, — партійная страстность, высокій даръ изобразительности, обиліе мыслей вмѣстѣ съ фантазіей поэта, — всѣ эти чудеснымъ образомъ соединяющіяся свойства его произведеній покорили ему сердца.
Но непреходящее значеніе этого творенія все же заключается въ томъ, что въ немъ, подъ сіяющей литературной оболочкой, таятся результаты глубокой учености и огромнаго научнаго труда; въ немъ впервые заняли главное, по справедливости, принадлежащее имъ мѣсто глубочайшія историческія изслѣдованія. Ярко бросается въ глаза въ немъ острый ножъ всепроникающей критики вмѣстѣ съ творческой дѣятельностью смѣлыхъ комбинацій, и передъ нами, въ мастерскомъ изображеніи, проходитъ живымъ римскій народъ, во всѣхъ перипетіяхъ его исторической жизни, ясно вырисовывая намъ укладъ своего государственнаго строя и своей политической борьбы. Филологъ и юристъ принимаютъ въ этомъ сочиненіи равное участіе съ историкомъ. И «Римская исторія» Моммзена стала классической книгой нашей націи, въ тріумфальномъ шествіи обойдя весь свѣтъ. Она переведена на языки всего цивилизованнаго міра и служитъ интернаціональнымъ разсадникомъ культуры.
Почти тридцать лѣтъ прошло, прежде чѣмъ Моммзенъ приступилъ къ продолженію своего труда, остановившагося на паденіи Римской республики, хотя именно періодъ имперіи и былъ для него въ юности спеціальнымъ предметомъ изученія. Но дѣло въ томъ, что его многочисленныя работы, касавшіяся этого періода, про который Моммзенъ говорилъ, что «его больше бранятъ, чѣмъ изслѣдуютъ отодвинулись сначала на задній планъ. Эпоха имперіи, съ тѣхъ поръ, какъ появилось твореніе великаго англичанина Гиббона, до Моммзена не находила себѣ равнаго Гиббону изслѣдователя. Еще въ 1877 году, когда во многихъ мѣстахъ торжественно праздновался шестидесятилѣтній день рожденія славнаго ученаго, прислалъ онъ друзьямъ своимъ выдержку изъ своего сочиненія объ императорскомъ періодѣ въ Римѣ, причемъ сопровождалъ эту посылку мало утѣшительными словами: „Охотно продолжалъ бы я разрабатывать этотъ отдѣлъ римской исторіи, но рукописямъ моимъ приходится залеживаться'“, а въ глубоко-прочувствованныхъ стихахъ, написанныхъ имъ: „На 30-ое ноября 1877 года“, звучитъ глубокое сомнѣніе въ томъ, что ему будетъ дано завершить свой трудъ.
Медленно катятся годы блаженно-безсознательной юности,
Каждую минуту вырывается изъ груди ея громкій крикъ къ богу времени:
„Торопись, торопись“!
И вотъ, онъ слышитъ это слово и, все быстрѣе и быстрѣе,
Вихремъ мчатся кони Кроноса, быстро катится внизъ колесницей,
И во время ихъ бѣшенаго бѣга должна схватить рука золотыя яблоки,
И никто еще не срывалъ тѣхъ плодовъ, за какими она тянется.
Но хотя бы это и удалось, все же придетъ смерть,
Цѣль всякаго стремленія и всякой жизни конецъ.
Сегодня, когда на новое десятилѣтіе поворачиваетъ моя колесница,
Время оглянуться на прошлые года; друзья, вы хотѣли этого,
Вы, начавшіе жизнь со мной вмѣстѣ, вы, присоединившіеся ко мнѣ на пути моемъ,
Вы, кого вывелъ я на дорогу, —
Что заботитесь вы о томъ, достигнетъ ли цѣли отдѣльная колесница?
Смотрите —
Общее движеніе не прекращается, смотрите — ряды полны!
Друзья, не все ли равно, совершитъ ли то, что вамъ хочется видѣть совершеннымъ,
Сѣдовласый старецъ или русокудрый юноша?
И вдругъ, когда уже, кажется, не оставалось больше никакой надежды на появленіе въ свѣтъ его работы, былъ изданъ въ 1885 году не четвертый томъ „Римской исторіи“, котораго ждали, а, къ всеобщему удивленію, пятый: изображеніе состоянія провинцій Римскаго государства отъ временъ Цезаря до Деоклетіана, — трудъ, только равный по достоинству предыдущимъ книгамъ, но полнотой и глубиной содержанія стоящій даже выше произведеній его юныхъ лѣтъ и почти не уступающій имъ въ блескѣ и пластичности изложенія. И, все-таки, надо сознаться, что этотъ томъ не произвелъ такого же сильнаго дѣйствія, какъ предшествующіе ему тома. Это объясняется различными причинами: въ общемъ, тутъ дѣйствовалъ упадокъ интереса къ классической древности и малое знаніе публикой этого періода римской исторіи, на который весьма мало обращается вниманія въ нашихъ образовательныхъ учрежденіяхъ, несмотря на его огромное значеніе въ исторіи человѣчества вообще и христіанства въ частности, — такъ что для должнаго пониманія этой части исторіи требовалась нѣкоторая подготовка; главной же причиной недостаточнаго вниманія общества къ новой книгѣ было то, что она явилась неожидаемымъ непосредственнымъ продолженіемъ уже вышедшихъ томовъ, разсказывала не объ императорахъ и ихъ дворѣ, а была изображеніемъ всемірной Римской имперіи вообще, изображеніемъ не центра, а периферіи.
Много великаго создалъ Моммзенъ въ теченіе трехъ десятилѣтій, за время между окончаніемъ третьяго и выпускомъ въ свѣтъ пятаго тома его исторіи. Что для другихъ было бы послѣднимъ сводомъ пріобрѣтенныхъ научныхъ познаній, для Моммзена послужило только исходнымъ пунктомъ его почти безпримѣрной въ научной исторіи всѣхъ странъ и народовъ дѣятельности, для него, перевернувшаго всѣ наши свѣдѣнія о древнихъ эпохахъ Рима и поставившаго ихъ на твердую почву. Но, подобно всѣмъ истинно великимъ умамъ, онъ далеко вышелъ за предѣлы своей спеціальности и, смѣло переступивъ установленную факультетами и традиціями границу, полагавшую предѣлъ между двумя отдѣльными отраслями знанія, показалъ изумительную и всеобъемлющую дѣятельность. Его работы, прокладывая новые пути, не только легли въ основаніе изученія филологіи и юриспруденціи, но имѣли то же значеніе и въ области историческаго богословія и первыхъ временъ среднихъ вѣковъ. При всемъ желаніи я не могъ бы сейчасъ дать болѣе или менѣе подробный перечень хотя бы части его произведеній. За десять лѣтъ до дня празднованія семидесятилѣтія Моммзена одинъ изъ его друзей составилъ списокъ его сочиненіямъ, и ихъ оказалось девятьсотъ двадцать; за послѣднее же десятилѣтіе число ихъ переступило уже за тысячу. Я положительно отказываюсь говорить о его трудахъ въ области хронологіи и нумизматики, о большомъ критическомъ изданіи Пандектовъ, о Солинѣ и Іорданѣ, о Кассіодорѣ и средневѣковыхъ хроникахъ, и о безчисленномъ множествѣ другихъ имѣющихъ, важное значеніе работъ, изъ которыхъ почти каждая, разсматриваемая въ отдѣльности, могла бы обезпечить своему автору выдающееся мѣсто среди ученыхъ. Но я не могу обойти молчаніемъ одно произведеніе: я хочу сказать объ его „Римскомъ государственномъ правѣ“, самомъ устойчивомъ по своему значенію изо всѣхъ твореній Моммзена — книгѣ, которую могъ написать лишь онъ, потому что только юристъ, филологъ и историкъ въ одно и то же время могъ настолько проникнуться духомъ римскаго народа, — только Моммзенъ одинъ могъ совладать съ этимъ матеріаломъ, съ этой едва доступной для обозрѣнія массой памятниковъ литературныхъ и монументальныхъ. Это произведеніе не только превзошло всѣ прежнія работы, касающіяся той же области, но въ большинствѣ совершенно уничтожило ихъ; вмѣсто неяснаго понятія о древнемъ римскомъ государствѣ создалась прочно возведенная система римскаго права, давшая, наконецъ, должную оцѣнку періоду имперіи. Я склоненъ думать, что это произведеніе, на которое, по увѣренію самого Моммзена, онъ „употреблялъ всю силу умственной работы, чтобы пріобрѣсти въ свое владѣніе всякій годный для строенія камень и чтобы каждую мысль додумать до конца“, представляетъ изъ себя образецъ государственнаго права какъ древнихъ, такъ и позднѣйшихъ націй, и только будущія поколѣнія поймутъ его истинное значеніе.
Но пора мнѣ кончить свою рѣчь, хотя многое еще слѣдовало бы сказать и не только о произведеніяхъ, которыя писались или самимъ Моммзеномъ, или возникли подъ его вліяніемъ. Не могу не упомянуть еще о предпринятомъ германскимъ правительствомъ громадномъ изслѣдованіи о пограничныхъ укрѣпленіяхъ у Римской имперіи — limes — изслѣдованіи, которое могло быть начато опять таки только Моммзеномъ, съ его энергіей, не отступающей передъ боязнью неудачи, и только имъ можетъ быть выведено на истинный путь. Многое надо бы сказать объ установившейся въ нашей академіи наукъ за время его сорокалѣтней дѣятельности разработкѣ научнаго матеріала. Почти столько же лѣтъ былъ онъ и въ нашемъ университетѣ, гдѣ его вліяніе, какъ учителя, до самаго послѣдняго десятилѣтія сказывалось во всей своей глубинѣ. Весьма возможно, что на долю лишь немногихъ изъ насъ, здѣсь собравшихся, выпало, подобное мнѣ, счастье получить научную подготовку для своихъ работъ изъ его лекцій; немногіе, можетъ быть, принимали участіе въ руководимыхъ имъ историческихъ семинаріяхъ. Строго-научная точность, непоколебимая любовь къ истинѣ, предварительное, такъ сказать, введеніе передъ началомъ каждаго историческаго изслѣдованія, всепроникающая критика, то выражающаяся въ строгомъ порицаніи, то являющаяся подъ покровомъ тонкой ироніи, — сдѣлали навсегда незабвенными эти часы занятій съ Моммзеномъ, и я думаю, что многіе вынесли изъ нихъ нѣчто большее, чѣмъ только научную дисциплину. Но и тѣ, кому не удалось угнать его ближе, близко, кто не видѣлъ его ни среди серьезныхъ научныхъ занятій, ни среди радостей жизни, кто не знаетъ всей силы его ума въ пониманіи и преодолѣніи жизненныхъ задачъ, — всѣ, тѣмъ не менѣе, видятъ въ немъ великаго учителя и чтятъ его, какъ истиннаго представителя гуманистическаго образованія, какъ нѣмецкаго профессора, въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Его жизнь была синонимомъ работы и труда — труда, не отступающаго ни передъ великими, ни передъ малыми задачами, и работы, творческой и самоотверженной какъ во дни юности, такъ и въ старости. Кажется, что даже самая тяжесть старческихъ годовъ не можетъ заставить его сдаться. Онъ стоитъ на жизненномъ пути, полный вѣчно-юной творческой силы, безпрерывно занимаясь разрѣшеніемъ все новыхъ и новыхъ научныхъ задачъ, и съ неизмѣнной вѣрностью подымая голосъ за свои старые идеалы тамъ, гдѣ надо вступиться за свободу, за человѣческія права и за Германію. И, при встрѣчѣ съ нимъ, знающіе его, — а знаютъ его всѣ, — почтительно шепчутъ другъ другу: „Это — Моммзенъ“ и ловятъ взоръ его блестящихъ глазъ, и съ благоговѣніемъ взираютъ на его одухотворенное лицо, окруженное, какъ рамкой, волнами сѣдыхъ волнъ.
Да празднуемъ мы, какъ сегодня, девяностолѣтіе великой дѣятельности знаменитаго человѣка! Да шествуетъ онъ среди насъ къ цѣли великаго пути своего полный юношескихъ силъ! Пусть долго еще совершаетъ она свою высокую работу и, какъ проводникъ науки въ жизнь, да будетъ свѣтлымъ образомъ для молодыхъ поколѣній, къ славѣ нашего университета и отечества!
Но не было суждено осуществиться пожеланіямъ почтеннаго профессора: за нѣсколько недѣль до своихъ 86 лѣтъ Теодоръ Моммзенъ умеръ. Въ послѣдній разъ празднуя день рожденія, Моммзенъ былъ въ приподнятомъ, торжественномъ настроеніи и выразилъ близкому кружку собравшихся у него друзей надежду также провести этотъ день и въ будущемъ году. И вотъ — только его память можемъ мы портить надъ его свѣжей могилой.
Но и послѣдніе года его жизни были годами огромнаго умственнаго труда. Приняться за окончаніе „Римской исторіи“ онъ, конечно, не отважился. Также, къ сожалѣнію, не осуществилась и надежда, что онъ изданіемъ читанныхъ имъ въ берлинскомъ университетѣ лекцій о различныхъ эпохахъ римскаго царскаго періода выполнитъ, нѣкоторымъ образомъ, такъ сказать, пробѣлъ, получившійся между третьимъ и пятымъ томами его Римской исторіи.
Его научныя изслѣдованія все больше и больше стали сводиться ко времени упадка римскаго могущества, и, восьмидесяти съ лишкомъ лѣтъ, Моммзенъ, по окончаніи римскаго „Кодекса о наказаніяхъ“, приступилъ къ своей послѣдней большой работѣ, равной по широтѣ плана его „Государственному праву“, а, именно, къ изданію „Codex Theodosianus“, къ важнѣйшему въ историческомъ отношеніи собранію законовъ, относящихся къ послѣдовавшимъ за императорскимъ періодомъ временамъ. Эта трудная и многосложная работа была его главнымъ трудомъ въ послѣдніе годы его жизни, и еще за нѣсколько часовъ до своей кончины онъ занимался ею, — Моммзенъ надѣялся черезъ нѣсколько мѣсяцевъ ее издать. Изслѣдованія, касающіяся раннихъ и позднихъ періодовъ римской исторіи, наполняютъ и послѣдніе тома основаннаго имъ журнала „Гермесъ“, въ которомъ онъ всего охотнѣе печаталъ результатъ своихъ работъ. Надъ сочиненіемъ о представителяхъ поздняго императорскаго періода онъ работалъ вмѣстѣ съ Адольфомъ Гарнакомъ и, вѣрный своему обычаю, съ самоотверженнымъ трудомъ собиралъ матеріалъ и большую часть его даже самъ обработалъ. Онъ самъ наблюдалъ за издаваемыми академіей наукъ сборниками латинскихъ надписей и древнихъ монетъ, и еще въ прошломъ году одинъ изъ отдѣловъ сборника вышелъ въ свѣтъ въ его обработкѣ. И всякій разъ, какъ бывала кѣмъ-либо открыта важная въ историческомъ или юридическомъ отношеніи надпись, онъ сейчасъ же изъявлялъ готовность помочь товарищу по спеціальности и дать ему нужные для использованія этой надписи комментаріи. Еще 30 іюля этого года появился онъ въ послѣдній разъ въ академіи, — это было его послѣднимъ посѣщеніемъ стараго очага, — и самъ сдѣлалъ своимъ коллегамъ сообщеніе объ одной интересной надписи, которая за нѣсколько недѣль передъ этимъ была найдена при раскопкахъ, производимыхъ въ Баалбекѣ по распоряженію императора.
Въ вопросахъ современной жизни онъ принималъ живое участіе. Изъ его научнаго кабинета особенно за послѣдніе годы выходили извѣстія, производившія сенсацію не только среди нѣмцевъ. Его послѣднее публичное слово было произнесено по поводу возстановленія дружескихъ отношеній между двумя родственными по происхожденію націями. И многимъ изъ числа его противниковъ будетъ жаль не слышать больше остро отточеннаго слова неутомимаго борца за свободу и право.
Его необыкновенная работоспособность осталась при немъ почти до конца его дней. Конечно, особенно послѣ окончанія какого-либо большого труда наступалъ упадокъ силъ, иногда на цѣлыя недѣли дѣлавшій его неспособнымъ ни къ какому серьезному изслѣдованію. Но новая задача опять приковывала въ себѣ его вниманіе и съ ранняго утра и до поздней ночи продерживала его за письменнымъ столомъ. Увлеченіе работой помогало ему побѣждать усталость, и онъ никогда не заботился объ отдыхѣ.
Только въ послѣдній годъ сильно начало угнетать его бремя прожитыхъ лѣтъ. Болѣзнь любимой супруги, въ теченіе полвѣка бывшей ему вѣрной подругой, сразу нарушила радостное настроеніе его духа, вызванное полученіемъ Нобелевской преміи. Ослабленіе слуха омрачало ему радость общенія съ людьми, всегда бывшее его жизненной потребностью, какъ необходимый противовѣсъ постоянному умственному напряженію. Къ этому присоединилась болѣзнь глазъ. Все ниже опускались на него тѣни грядущей ночи… Онъ геройски сопротивлялся, во зналъ, что его дни сочтены, и спокойно смотрѣлъ на предстоящую разлуку съ міромъ. И, какъ послѣдній даръ, была ему послана тихая смерть…
Жизнь великаго человѣка есть громко звучащій призывъ къ дѣятельности и высокій примѣръ намъ. Да живетъ вовѣкъ передъ очами человѣчества образъ Теодора Моммзена!»