ТѢНИ.
правитьI.
правитьДіаконъ тюремной церкви медленно поднимался въ верхній этажъ главнаго корпуса, гдѣ помѣщалась библіотека.
Была пятница — день выдачи книгъ арестантамъ.
Въ первый разъ долженъ былъ о. діаконъ заняться этимъ дѣломъ; до него обязанности библіотекаря исполнялъ священникъ о. Василій.
Грузно ступая по желѣзнымъ ступенямъ лѣстницы, глухо звучавшимъ подъ его стопой, онъ съ нѣкоторымъ страхомъ думалъ о своихъ новыхъ обязанностяхъ.
— Чтобы не было переписки по книгамъ! Чуть-что — сейчасъ же доносить дежурному: мало ли о чемъ они могутъ переписываться!
Сердитыя слова начальника и теперь еще звучали въ ушахъ о. діакона и, прислушиваясь къ нимъ, онъ даже оступился и чуть было не упалъ.
Библіотечка помѣщалась на самомъ верхнемъ этажѣ и занимала двѣ камеры, соединенныя вмѣстѣ.
Лишь только о. діаконъ, отперевъ дверь, вошелъ въ библіотеку, какъ по корридорамъ прокатился зычный окрикъ старшаго надзирателя:
— Книги мѣня-ять! — О. діаконъ вздрогнулъ, и ему опять вспомнились слова начальника.
Стоя посреди камеры, онъ недовѣрчиво и немного враждебно осматривалъ полки съ книгами. Книгъ было много; всѣ полки были уставлены ими и даже на полу, въ углу высился цѣлый ворохъ какихъ-то растрепанныхъ журналовъ.
— Это изъ инспекціи должно быть, — вспомнилъ о. діаконъ наставленія о. Василія, и, взявъ первую попавшуюся книгу, раскрылъ ее. Книга была французская; о. діаконъ повертѣлъ ее въ рукахъ, полюбовался штемпелемъ тюремной инспекціи и, положивъ обратно, тихо вздохнулъ, поводя вокругъ глазами.
— Нужно посматривать? Мало-ли они о чемъ могутъ переписываться! — Громко высморкавшись въ синій платокъ и, расчесавъ рыжую съ просѣдью бороду совсѣмъ новенькимъ бѣлымъ гребешкомъ, онъ сѣлъ за столъ, гдѣ лежали каталоги и журналы для записей.
— Здравствуйте, о. діаконъ! — вошелъ молодой юркій арестантъ.
— Это должно быть Тришка… Ты Трифонъ?
— Трифонъ, о. діаконъ, я батюшкѣ все время помогалъ; я ужъ два года при библіотекѣ!
Слѣдомъ за Трифономъ корридорные рабочіе начали приносить книги. Трифонъ бралъ у нихъ книги, и складывалъ ихъ на столъ въ углу. Діаконъ молча сперва наблюдалъ за всѣмъ этимъ, потомъ вдругъ какъ-бы вспомнивъ что-то, протянулъ руку къ принесеннымъ книгамъ.
— Дай-ка сюда! — многозначительно приказалъ онъ Тришкѣ.
Какъ разъ та книга, которую ему подалъ Трифонъ, была вся испещрена надписями, и о. діаконъ, увидя ихъ, похолодѣлъ было, но къ счастью вспомнилъ наставленія о. Василія и, перевернувъ листы, посмотрѣлъ на внутреннюю сторону обложки; тамъ рукою о. Василія были помѣчены номера исписанныхъ страницъ — всѣ надписи оказались давнишними.
— Значитъ до меня еще! — облегченно вздохнулъ о. діаконъ и, снова раскрывъ книгу, сталъ перечитывать надписи.
Одна была длинная предлинная и изобиловала непонятными словами, которыя даже и прочесть-то по-человѣчески нельзя; зато съ удовольствіемъ остановился о. діаконъ на двухъ другихъ надписяхъ.
— Недавно въ газетахъ писали, даже бомбы находили въ камерахъ, — полѣзли тревожныя мысли въ голову о. діакона, и онъ твердо рѣшилъ тщательно просматривать всѣ надписи и, рѣшивъ это, почувствовалъ себя не просто о. діакономъ, а кѣмъ-то побольше.
— Буду смотрѣть!
— Что это у тебя супъ-то ныньче жидкій? — сердито заворчалъ онъ на кухарку, садясь за столъ и отхлебнувъ ложку супу прямо изъ миски.
О. діаконъ былъ вдовецъ; кромѣ него во всей квартирѣ была только кухарка Анисья, вѣчно чѣмъ-то недовольная и ворчливая; и теперь, услышавъ сердитый голосъ діакона, она остановилась въ дверяхъ горницы:
— Что это вы, о. діаконъ, — насмѣшливо начала она, — не въ первой небось кушаете-то! Мясо по 18-ти копѣекъ платимъ — откуда же жиру-то взяться?
— Ну, ничего, ничего, я такъ, — струхнулъ о. діаконъ: — я не распробовалъ.
— И пробовать-то нечего! — уже изъ кухни сердито огрызалась Анисья.
Эта мысль была до того нова и неожиданна для о. діакона, что онъ, какъ несъ платокъ къ носу, такъ и застылъ.
— А что если и вправду?! — задумался онъ. О. діаконъ шагнулъ къ окну. Изъ окна была видна тюрьма, угловая башня съ крохотнымъ окошкомъ; часовой медленно прохаживался до панели.
— «Товарищи! Навозомъ удобряютъ поля, но не поля книгъ!»
— А самъ-то! — ехидно подписалъ кто-то ниже.
Очень понравилось это о. діакону, и онъ, довольно ухмыляясь, не разъ перечелъ надписи.
Добросовѣстно просматривалъ онъ книги и просмотрѣлъ много. А Тришка, поглядывая на него, ехидно улыбался и подсовывалъ ему книгу за книгой, нарочно выбирая такія, въ которыхъ было больше надписей.
И, наконецъ, попалась свѣжая надпись. О. діаконъ внимательно перечиталъ ее съ начала и до конца, всматривался въ запятыя и точки и все-таки не могъ окончательно уразумѣть въ чемъ дѣло. Справившись по журналу, у кого была эта книга, онъ выписалъ на клочекъ бумажки имя и фамилію арестанта и номеръ камеры, а когда кончилась выдача книгъ и ушелъ Тришка, переписалъ набѣло эту бумажку и, проходя черезъ контору, подалъ дежурному помощнику.
— Вотъ… книжечка исписана!
Помощникъ не понялъ сперва: удивленно посмотрѣлъ на о. діакона, но записочку все-таки взялъ и положилъ ее возлѣ себя на столъ.
Придя къ себѣ на квартиру, о. діаконъ все еще думалъ о трудности новыхъ обязанностей и все болѣе и болѣе убѣждался, что завѣдывать библіотекой — большое и отвѣтственное дѣло и, кто знаетъ, не легче ли быть самимъ начальникомъ тюрьмы!
— Мало-ли о чемъ они могутъ переписываться!? А развѣ все усмотришь — однѣхъ камеръ сколько! Богъ ихъ знаетъ, что они тамъ пишутъ. Чуть не услѣдишь… Можетъ побѣгъ обсуждаютъ…
II.
правитьКниги выдавались два раза въ недѣлю — по пятницамъ и вторникамъ. Во вторникъ о. діаконъ съ утра отправился въ тюрьму. Въ конторѣ онъ встрѣтился съ начальникомъ и, хотя начальникъ ничего не сказалъ ему на этотъ разъ, но лицо у него было пресердитое.
О. діаконъ рѣдко бывалъ внутри тюремнаго корпуса — всего лишь два раза въ годъ, когда въ корридорахъ служился праздничный молебенъ — и теперь, идя по мрачнымъ корридорамъ, онъ испытывалъ какое-то странное чувство боязни и уваженія передъ этими нумерованными дверями съ дырочками вверху, и передъ чугунными лѣстницами, и передъ надзирателями, тихо побрякивающими связками ключей; да и воздухъ здѣсь былъ какой-то особенный — каленный.
Все это создавало немного жуткое настроеніе, но вмѣстѣ съ этимъ гдѣ-то далеко-далеко въ мозгу копошилась мысль о томъ, что и онъ, о. діаконъ, является здѣсь въ нѣкоторомъ родѣ начальствующимъ лицомъ, и выползали снова мысли объ отвѣтственности библіотекарскихъ обязанностей, и о. діаконъ съ достоинствомъ, солидно отвѣчалъ на поклоны надзирателей.
Войдя въ библіотеку, онъ почувствовалъ себя совсѣмъ хорошо, хозяиномъ, и не спѣша усѣлся за столъ.
Вскорѣ заявился Трифонъ.
— А № 256-й въ карцеръ отправили въ пятницу… — доложилъ онъ тутъ же, лишь только вошелъ.
— Какой 256-й?
— А про котораго вы записочку-то подали…
Только тутъ сообразилъ о. діаконъ о чемъ идетъ рѣчь.
— Отправили? — переспросилъ онъ Тришку.
— На двое сутокъ, и безъ книгъ на мѣсяцъ — докладывалъ Тришка, — важный такой, политикъ…
— Кто?
— Да 256-й-то!
— Важный?! Какъ важный?
Сердце о. діакона екнуло.
— Шесть разъ въ тюрьмѣ сидѣлъ, не молодой ужъ, — ехидно ухмылялся Тришка и, оглянувшись на дверь, тихо добавилъ: — за бомбу теперь сидитъ!
Кто-то страшный и круглый придвинулся къ о. діакону и заглянулъ ему прямо въ душу, и отъ этого всѣ его мысли повскакали со своихъ мѣстъ и забились въ смятеніи.
— А… гдѣ онъ… сидитъ? — спросилъ онъ, наконецъ, надтреснутымъ голосомъ.
— Въ № 256, въ этомъ этажѣ.
О. діаконъ инстинктивно оглянулся на дверь, но старался быть спокойнымъ и дѣловито приказалъ Тришкѣ: — закрой-ка дверь-то… Дуетъ!
— Бывали случаи, убивали вѣдь, — думалъ онъ смотря въ записной журналъ, — вотъ прежняго начальника, взяли да и цапнули! Вышелъ погулять, а его бомбой, и ничего не осталось… въ мѣшочекъ собрали.
— Теперь-то его выпустили? — снова обратился онъ къ Тришкѣ, а мысль его, не дожидаясь отвѣта, снова помчалась впередъ, заглядывая въ будущее.
— Возьметъ да и напишетъ своимъ, на волю… Пойдешь эдакъ на базаръ и вдругъ…
Снова корридорные рабочіе приносили книги, и снова о. діаконъ просматривалъ ихъ, но на этотъ разъ уже не съ такой охотой, какъ раньше. Онъ бралъ изъ сложенныхъ стопами книгъ одну или двѣ, бѣгло перелистывалъ ихъ и передавалъ Трифону. Но какъ на грѣхъ, въ одной изъ нихъ, онъ наткнулся на свѣжую надпись и досадливо поморщился.
— Лучше бы и не смотрѣть — подумалъ онъ, но все же началъ смотрѣть. Надпись была краткая.
— «Прощайте, дорогіе товарищи и друзья. Приговоренъ! Михаилъ Сердобинъ».
— И зачѣмъ писать!? Приговорили, ну, и нечего писать. Всѣ знаютъ, что приговоренъ!
О. діаконъ все-таки выписалъ номеръ камеры и фамилію на бумажку и положилъ эту записку на виду, чтобы не забыть и сегодня же передать дежурному.
— А можетъ тоже важный?.. — уколола его непріятная мысль, — кто въ № 132? — обратился онъ къ Тришкѣ. — Политикъ, что-ль?
— Смертникъ, о. діаконъ!
— А кто онъ?
— Не знаю — угрюмо огрызнулся Тришка.
— Сердобинъ… Cepдобинъ… Гдѣ я слышалъ эту фамилію? Сердобинъ?! — хмурилъ брови о. діаконъ.
— Да вѣдь моя Анисья — Сердобина! — радостно вспомнилъ онъ, наконецъ, — ну… это совсѣмъ изъ другого псалма!
— Опять исписана книга, — вслухъ заворчалъ онъ, — ну, чего онъ пишетъ: приговоренъ — значитъ такъ нужно, а писать-то зачѣмъ? Вотъ и придется ему посидѣть въ холодномъ…
— Да какъ же не писать-то, небось, тошно одному-то ждать! — вдругъ вступился Тришка, оборачиваясь къ о. діакону, — вотъ приговорили бы васъ эдакимъ способомъ, да и посадили…
— Ну, что пустое-то мелешь! — оборвалъ его о. діаконъ, — убирай книги!
— Я убираю! — огрызнулся Тришка.
Когда о. діаконъ спускался по лѣстницѣ, онъ остановился въ раздумьи на площадкѣ второго этажа. Записочка, которую онъ долженъ былъ подать дежурному, была зажата у него въ правой рукѣ.
— А гдѣ тутъ камера 132-ая? — рѣшился онъ вдругъ спросить, обращаясь къ молоденькому безусому надзирателю.
— Въ третьемъ, о. діаконъ! Ефимовъ — крикнулъ надзиратель наверхъ — о. діакону № 132-й!
— И зачѣмъ онъ такъ кричитъ про меня, все слышно! — нахмурился о. діаконъ, поднимаясь обратно по лѣстницѣ.
Въ это время его обогналъ какой-то политическій, съ большой черной бородой и въ очкахъ. Онъ посмотрѣлъ на о. діакона и тутъ же у о. діакона мелькнула боязливая мысль: а можетъ быть это 256-й, и онъ посторонился, прижимаясь къ периламъ, и нарочно замедлилъ шагъ, а когда увидѣлъ, что слѣдомъ за политическимъ идетъ надзиратель, онъ умилился.
— Какъ все предусмотрѣно! Арестантъ, — и тутъ же охрана… Удивительно!
— Я вотъ къ 132-му, насчетъ книжки — дѣловито заговорилъ онъ встрѣтившему его надзирателю третьяго этажа.
Сурово и непріязненно посмотрѣлъ на него хмурый старикъ-надзиратель, и о. діаконъ смутился, и голосомъ, какимъ обыкновенно читалъ ектенію, началъ подробно и длинно объяснять цѣль своего прихода.
Надзиратель повелъ его по корридору. О. діаконъ шелъ за нимъ мимо молчаливыхъ дверей и инстинктивно сторонился ихъ, держась рукой за перила.
— Это что же всѣ… тово?… робко спросилъ онъ надзирателя, дѣлая рукою жестъ вокругъ шеи. Надзиратель что-то буркнулъ въ отвѣтъ, что? — о. діаконъ не разобралъ, но вопроса не повторилъ.
— Пожалуйте! — открылъ надзиратель фортку двери съ нумеромъ 132.
— Вы Сердобинъ? — нагибаясь къ форткѣ и придерживая одной рукой бороду, заглянулъ въ камеру о. діаконъ, но тутъ же отшатнулся, словно увидѣлъ тамъ что-то такое страшное, чему нѣтъ названія.
Сѣрый кто-то стоялъ въ углу. Скрюченные пальцы цѣплялись за стѣну, а два огромныхъ глаза впились въ о. діакона, и казалось ему, что глянулъ на него бенгальскій тигръ, приготовившійся прыгнуть и вцѣпиться ему въ горло скрюченными когтями.
Надзиратель, тутъ же нагнувшійся къ форткѣ, медленно выпрямился, и его сѣдые усы задергались.
— Испугался парнишка… Думалъ — за нимъ…
О. діаконъ все-таки не рѣшался сразу нагнуться и, держась поодаль, сталъ выговаривать Сердобину за испачканную книгу.
Глухой голосъ отвѣчалъ ему изъ камеры; чтобы разслышать, о. діаконъ снова нагнулся и теперь ясно видѣлъ передъ собой молоденькаго арестанта, съ блѣднымъ лицомъ, съ длинными русыми кудрями и большими глазами.
— Совсѣмъ и не страшный! — смотрѣлъ о. діаконъ въ лицо Сердобйну, — и на тигра ничего не похоже… а глаза, какъ у моего Митеньки покойника…
Это сходство синихъ глазъ арестанта съ глазами умершаго сына размягчило, въ сущности не злое сердце о. діакона, и когда онъ выпрямился, собираясь уходить, онъ говорилъ уже ласковымъ, почти отеческимъ тономъ:
— Зачѣмъ же усугублять свою участь? Это нехорошо, молодой человѣкъ, нехорошо!
Записочку онъ такъ и не отдалъ дежурному.
Когда о. діаконъ выходилъ изъ тюрьмы, его встрѣтили у воротъ двѣ женщины въ черномъ, съ заплаканными глазами. Одна изъ нихъ, лишь только онъ поровнялся съ ними, быстро шагнула къ нему, и, видимо, не разобравъ его сана, попросила благословенія и голосомъ, прерывающимся отъ рыданій, стала молить его похлопотать у начальника о свиданіи съ сыномъ, приговореннымъ къ казни.
— Я — діаконъ, — пояснилъ онъ ей и помолчалъ.
— А какъ фамилія? — спросилъ онъ потомъ.
— Сердобинъ, отецъ діаконъ!
О. діаконъ вздрогнулъ и, что-то пробормотавъ, быстро зашагалъ къ себѣ домой. Старался не думать и думалъ все время о Сердобинѣ, и неотступно смотрѣли на него большіе синіе глаза.
Долго не могъ уснуть онъ въ эту ночь. Ворочался съ боку на бокъ, сопѣлъ, кряхтѣлъ, зѣвалъ… Чудныя мысли шевелились въ его мозгу. Думалъ о книгахъ, Сердобинѣ, о двухъ женщинахъ въ черномъ — и сонъ бѣжалъ отъ него.
Лишь когда пробило полночь, онъ сталъ было засыпать, но страшный грохотъ подъ окнами разбудилъ его. Сперва о. діакону показалось, что рушится потолокъ, и онъ, испуганно осматриваясь вокругъ, внимательно прислушался.
Гдѣ-то совсѣмъ близко стучали колеса по мостовой; подъѣзжали или уѣзжали какіе-то экипажи.
— Кто бы это могъ быть? — и о. діаконъ всталъ съ постели; босой, въ одномъ бѣльѣ онъ подошелъ къ окну и увидѣлъ четыре кареты, остановившіяся у воротъ тюрьмы.
— Должно быть, привезли новыхъ арестантовъ! — подумалъ онъ, успокаиваясь, и зѣвнувъ, снова легъ въ постель, но лишь только закрылъ глаза, передъ нимъ поспѣшно прошли куда-то двѣ женщины въ черномъ и за ними блѣдный Сердобинъ съ большими синими глазами.
— За осужденными!? — юркнула страшно жуткая мысль ему въ голову, и быстро выпрыгнулъ онъ изъ постели и, подбѣжавъ къ окну, пріотворилъ его и выглянулъ на улицу.
Тусклый свѣтъ фонаря падалъ на черныя кареты, освѣщая неподвижныя фигуры возницъ. Пофыркивали тихо лошади; часовой, ходившій вокругъ тюрьмы, подошелъ близко къ тюремнымъ воротамъ и остановился, опершись на ружье.
Было тихо-тихо.
О. діаконъ глянулъ направо, налѣво, снова всматривался въ черные экипажи, бросилъ случайный взглядъ кверху.
Тамъ, въ освѣщенномъ окошкѣ угловой башни вырисовался темный силуэтъ; кто-то, припавъ къ рѣшеткѣ, всматривался внизъ.
Въ это время чуть слышный крикъ донесся до слуха о. діакона. Гдѣ-то жалобно звякнуло разбитое стекло. Еще крикъ, и еще.
И забился далекій вихрь криковъ и звонокъ разбиваемыхъ стеколъ надъ молчаливой тюрьмой и, заглушая его, близко скрипнули тяжелыя ворота тюрьмы, хлопнули одна за другой дверцы кареты, и, испуганныя бѣшенными ударами бичей, лошади рванулись и карьеромъ умчали кареты.
Пронесся черный вихрь. Снова было тихо. Лишь далекій стукъ колесъ, долетая, нарушалъ эту тишь.
Дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, о. діаконъ и, когда закрывая окно, бросилъ опять взглядъ кверху, туда, гдѣ было башенное окошко, онъ видѣлъ, какъ прыгала и металась тамъ тѣнь по потолку камеры.
— Можетъ и Сердобина… — стуча зубами, боялся додумать онъ до конца свою мысль.
III.
правитьНа другой день о. діаконъ сидѣлъ въ библіотекѣ и переписывалъ каталогъ.
Передъ тѣмъ, какъ онъ собрался идти обѣдать, старикъ-надзиратель принесъ книги. О. діаконъ удивленно посмотрѣлъ на него — въ этотъ день выдачи книгъ не было.
— Отъ смертниковъ, о. діаконъ. Восьмерыхъ взяли ноньче ночью — пояснилъ надзиратель, кладя передъ нимъ книги.
Всего книгъ было 10. Двѣ изъ нихъ отъ Сердобина.
И когда о. діаконъ увидѣлъ записочку съ номеромъ его камеры — онъ задумался. Чуднымъ и непонятнымъ казалось ему, что теперь Сердобина нѣтъ и никогда больше не будетъ.
— Вчера со мной разговаривалъ, а ноньче… Такой молоденькій… И никогда больше… Нѣтъ… Совсѣмъ…
Тихо шурша страницами, перелистывалъ онъ книгу за книгой и съ страннымъ любопытствомъ вглядывался въ эти десять книгъ, и искалъ чего-то на ихъ страницахъ.
— 10… 11… 12… 13… — смотрѣлъ онъ на цифры, сбѣгающія кривымъ столбикомъ внизъ по страницѣ. — Октябрь. — Противъ каждой цифры одно слово: живъ… живъ.
На 27 — цифры обрывались.
— А сегодня 28-е — подумалъ о. діаконъ и, вздрогнувъ, отложилъ книгу въ сторону.
Нѣсколько минутъ сидѣлъ въ раздумьи, потомъ взялъ другую.
Короткая надпись красными чернилами остановила его вниманіе. Кто-то прощался съ товарищами и увѣрялъ, что совсѣмъ не боится смерти, а буквы были кривыя, неровныя и, казалось, дрожали еще и теперь.
— Почему красными чернилами? — задался вопросомъ о. діаконъ — осужденнымъ чернилъ не полагается, да еще красныхъ.
Всматривался, читалъ, перечитывалъ.
— А можетъ кровь? Почему съ желтизной?
О. діаконъ нагнулся. Нюхнулъ.
Пахло книгой.
Снова сталъ всматриваться и, снова нагнувшись, нюхнулъ, а потомъ, помусливъ указательный палецъ, потеръ имъ буквы и посмотрѣлъ на руку.
Палецъ былъ чистъ.
— Не пристаетъ! — раздумчиво проговорилъ онъ.
Но все же почему-то хотѣлось думать ему, что эта надпись сдѣлана кровью.
— Быть можетъ, нечаянно распоролъ руку, да и написалъ!..
Незамѣтно шло время, пока о. діаконъ просматривалъ эти книги. Ему хотѣлось еще и еще разъ просматривать и перечитывать короткія замѣтки, сдѣланныя осужденными и казненными, хотѣлось всматриваться въ каждое слово, въ каждую букву, въ каждую точку… и о. діаконъ рѣшилъ забрать эти книги съ собой на квартиру.
— Засидѣлся, не успѣлъ просмотрѣть, — пояснялъ онъ дежурному помощнику, показывая на книги.
Сердито стучала посудой въ кухнѣ Анисья, недовольная о. діакономъ, запоздавшимъ къ обѣду. О. діаконъ, раздѣвшись, прошелъ въ кухню и, пытаясь задобрить Анисью, сталъ ей разсказывать о томъ, что случилось этою ночью.
— Кареты, четыре кареты, и каждая-то запряжена парой лошадей. Я все видѣлъ, у окошка стоялъ. Какъ поскакали, словно пожарные…
— Вы только услыхали, а я каживную ночь, почитай, слышу, — ворчливо отвѣчала Анисья — ужъ сколько ихъ перевозили, конца краю нѣтъ!
— Ну!? а я такъ и не слышу! — искренне удивился о. діаконъ.
— Гдѣ-жъ вамъ слыхать! Спите небось въ эту пору, ихъ все въ полночь давятъ-то!
— А у одного глаза точь-въ-точь, какъ у моего Митеньки! — вздохнулъ о. діаконъ, и все время, пока обѣдалъ, онъ не переставалъ разсказывать объ ужасахъ прошедшей ночи.
Пообѣдавши, онъ долго расхаживалъ по горницѣ, напѣвая вполголоса «Силы Господни», а передъ вечеромъ пошелъ гулять.
Гулялъ онъ по той же улицѣ, гдѣ была тюрьма. Ему были видны верхніе этажи одиночнаго корпуса; почти во всѣхъ окнахъ были выбиты стекла, и была молчалива тюрьма, и ни одного силуэта, ни одной головы не виднѣлось за желѣзными переплетами.
Передъ тѣмъ, какъ направиться домой, онъ свернулъ въ переулокъ, куда выходили желѣзныя ворота главнаго корпуса; проходя мимо, онъ съ любопытствомъ всматривался въ стѣны, въ фонарь у воротъ, въ лицо надзирателя, словно что-то особенное хотѣлъ увидѣть во всемъ этомъ.
Все было по старому, какъ вчера, какъ будетъ завтра.
Когда онъ вернулся домой, было уже темно, и Анисья поджидала его съ давно уже кипѣвшимъ самоваромъ.
Каждый день гулялъ о. діаконъ и каждый день пилъ вечеромъ чай, — но сегодня во всемъ этомъ было что-то новое, особенное, какъ-будто онъ попалъ въ совершенно новую обстановку,
— Анисья! — позвалъ онъ послѣ четвертаго стакана чаю, откидываясь на спинку стула и прислушиваясь къ звону посуды.
— Чего вамъ? — обычно ворчливо отозвалась Анисья.
— Ты посуду моешь? — о. діаконъ минуточку подождалъ — ну, мой, мой, — вздохнулъ онъ, — я ничего, я такъ!
Но поболтать ему очень хотѣлось, и, выпивъ еще два стакана чая, онъ пошелъ въ кухню.
— Такъ ты говоришь, почти каждую ночь ихъ… — началъ онъ, останавливаясь въ дверяхъ кухни.
Анисья недовѣрчиво посмотрѣла на него, и впервые въ ея душу запало сомнѣнье въ благопристойности о. діакона, и она еще сердитѣе загремѣла посудой, ничего не отвѣтивъ.
О. діаконъ въ нерѣшимости постоялъ минуту-двѣ и снова вернулся въ горницу, и вплоть до ужина безцѣльно ходилъ изъ угла въ уголъ, изъ спальни въ горницу и обратно; взялъ принесенныя книги, перенесъ ихъ въ спальню, аккуратно сложилъ на столикъ и, когда, наконецъ, поужиналъ, сейчасъ же ушелъ въ спальню и сталъ ихъ разсматривать.
Среди надписей, которыя ему попадались, были и такія, для прочтенія которыхъ, сразу, у него не хватало духа. И онъ сопѣлъ и смущенно оглядывался на дверь, боясь, какъ бы не вошла Анисья, — но не эти надписи ему были нужны!
Неодолимая жуткая сила влекла его къ надписямъ, сдѣланнымъ рукою казненныхъ, рукою тѣхъ, кого уже нѣтъ, кого взяли вотъ этой ночью.
Тихо посапывая, онъ шуршалъ страницами, внимательно всматриваясь въ надписи, и чуть вздрогнулъ, когда нашелъ одну изъ тѣхъ, которыя искалъ.
Кузнецовъ прощался съ товарищами и говорилъ, что скоро его повѣсятъ. Слово «повѣсить» было написано черезъ «е». О. діаконъ осторожно переправилъ «е» въ «ѣ».
— Небось, когда писалъ, и не думалъ, что этой ночью его тово… — думалъ онъ, читая и перечитывая надпись. Потомъ сталъ всматриваться въ каждую букву, и въ одной изъ нихъ нашелъ разительное сходство съ висѣлицей… и даже увидѣлъ человѣчка, болтавшагося на ней.
Сперва онъ усмѣхнулся этому сходству, а потомъ вдругъ ему стало жутко, словно кто незамѣтно, на ципочкахъ, вошелъ въ его спальню и, незримый, сталъ у него за спиной.
Онъ оглянулся. Никого… Но стало еще страшнѣй.
— Говорятъ, удавленники ходятъ по ночамъ, — забралась въ его душу пугающая мысль, и вспомнилось, какъ разсказывала ему въ дѣтствѣ нянька про одного мужика: — удавился, и послѣ того по ночамъ приходилъ къ тестю и все стоналъ подъ окномъ: у-у-у-у…. у-у…
— Да воскреснетъ Богъ, — вполголоса запѣлъ о. діаконъ, а мурашки скатывались съ затылка на спину, и кто-то шевелилъ на его головѣ рѣдкіе волосы.
— Это душа 40 дней ходитъ вокругъ дома, — успокаивалъ онъ себя, а кто-то нашептывалъ ему на ухо, что у удавленниковъ и души-то нѣтъ, поэтому-то они и бродятъ по ночамъ и пристаютъ ко всѣмъ и просятъ, чтобы отдали имъ душу ихъ.
Кривыя черныя буквы смотрѣли прямо на него изъ раскрытой книги и, казалось, вотъ-вотъ задвигаются, забѣгаютъ и бросятся вразсыпную по комнатѣ.
— Съ нами силы Господни! Спать нужно! — захлопнулъ онъ книгу и положилъ ее внизъ, подъ другія.
Но развѣ уснешь?!
Лишь только онъ закрывалъ глаза, какъ книги, лежавшія на столѣ, начинали шушукаться, и прямо въ глаза ему лѣзла буква-перекладинка — и одно время ему совершенно явственно показалось, какъ всѣ десять книгъ потихоньку спрыгнули со стола и заковыляли прямо къ нему, и опять впереди всѣхъ буква, похожая на перекладину.
О. діаконъ зажегъ свѣчу.
— Положу-ка я ихъ лучше въ комодъ, да запру, — рѣшилъ онъ и всталъ съ постели. Спрятавъ книги, онъ снова улегся.
— А что если весь комодъ начнетъ вытанцовывать?! — При этой мысли о. діаконъ даже привскочилъ, опираясь на локти, — какъ начнетъ, да поперекъ двери и станетъ, и не уйдешь тогда!…
— Не можетъ быть! — пытался отогнать онъ эту вздорную мысль, а память подсовывала ему давнишнія святки, когда онъ, будучи еще семинаристомъ, вмѣстѣ съ другими товарищами заставлялъ плясать и вертѣться столикъ, и тщетно пытался уснуть о. діаконъ. Укутывался съ головой, обливаясь потомъ, пряталъ подъ подушку голову, открывалъ голову, зажигая снова свѣчу.
— Нужно выпить водки, — рѣшилъ онъ, — тогда уснешь сразу, а завтра всѣ книги фьюить! — отнесу обратно…
Прошелъ въ горницу и, доставъ графинъ съ водкой, залпомъ выпилъ чайный стаканъ. Когда онъ пилъ, ему вспомнилась поправленная ошибка въ надписи.
— Можетъ, поэтому-то и представляется все это? — осѣнила его внезапная догадка, — дьяволъ хитеръ, взялъ да и нарочно ошибся, а я-то и попался въ сѣти!
Лежа въ постели, онъ думалъ о поправкѣ, но никакъ не могъ рѣшиться встать и снова переправить «ѣ» въ «е».
Поднявъ съ подушки голову и, не совсѣмъ твердо, опираясь на локти, онъ въ раздумьи смотрѣлъ на комодъ и вдругъ съ ужасомъ замѣтилъ, что комодъ тихо-тихо покачивается, съ очевиднымъ намѣреніемъ шагнуть къ двери и загородить ее.
Въ одно мгновенье ока діаконъ былъ около комода и, отперевъ ящикъ, одну за другою выбрасывалъ книги.
Выбросивъ ихъ, онъ нѣсколько минутъ стоялъ въ нерѣшительности, не зная, что съ ними дѣлать, потомъ подобралъ ихъ и снова сложилъ на столъ. Прежде, чѣмъ пойти въ постель, выпилъ еще водки и, наконецъ, рѣшился переправить «ѣ» въ «е».
Пошатываясь, онъ подошелъ къ столу, взялъ перо, и, найдя надпись, тщетно пытался попасть перомъ въ надлежащее мѣсто, тамъ, гдѣ чернѣла поправка.
Перо зацѣпилось, проткнувши бумагу, брызнуло, и чортики разбѣжались по страницѣ; но это не испугало, а разсмѣшило о. діакона: бросивъ ручку, онъ нѣкоторое время тупо смотрѣлъ на надпись и прыгающихъ чортиковъ и неслышно ухмылялся въ бороду.
Всѣ буквы шевелились теперь, прыгали и перемигивались съ нимъ. Опираясь одной рукой на столъ, чтобы не потерять равновѣсіе, о. діаконъ придавливалъ буквы надписи, толстымъ указательнымъ пальцемъ и пытался ихъ не пускать, а буквы росли, вылѣзали изъ-подъ грязнаго ногтя, расползались по страницѣ, разбѣгались, и со всѣхъ сторонъ лѣзли на него и дразнили его изъ темныхъ угловъ прикушенными, распухшими языками.
Прошло нѣсколько дней.
Давно уже были отнесены книги въ библіотеку, попрежнему рано ложился спать о. діаконъ, но все чаще и чаще ему не спалось теперь, и не разъ онъ прибѣгалъ къ спасительной водкѣ.
Иногда имъ овладѣвало какое-то тревожное настроеніе — онъ, какъ будто бы чего-то ждалъ, что должно неминуемо случиться, и въ эти дни онъ ложился позже обыкновеннаго, и прежде, чѣмъ пойти въ постель, онъ шелъ къ окну, открывалъ его и, высунувъ лохматую голову, долго прислушивался и осматривался по сторонамъ.
Было всегда мертвенно тихо вокругъ тюрьмы; лишь мѣрные шаги часового звонко отдавались въ глухомъ переулкѣ.
Просыпаясь на другой день, о. діаконъ первымъ дѣломъ шелъ въ кухню и спрашивалъ Анисью, не слыхала ли она чего-нибудь этою ночью?
Анисья удивленно посматривала на его взлохмаченную голову, помятое лицо.
— Чего же слыхать-то?! Ночь, какъ ночь!
И отецъ діаконъ снова шелъ въ горницу, подходилъ къ окну, и подолгу смотрѣлъ на тюрьму, огромныя ворота, всматривался въ камни мостовой.
Грязно-сѣрыя стѣны. Холодныя камни. Все такъ же! Все то же! Часовой постукивалъ прикладомъ о панель.
И снова начинался тоскливый день, напоенный какими-то страхами, и приходилъ снова долгій вечеръ.
Въ одинъ изъ такихъ вечеровъ, о. діаконъ не могъ высидѣть дома и дошелъ къ тюремному фельдшеру скоротать время, разогнать свои тревожныя думы.
— Сколько лѣтъ, сколько зимъ! — искренне обрадовался холостякъ-фельдшеръ, — а у меня какъ разъ настоялся графинчикъ, вотъ мы его и раздавимъ! А?
Не хотѣлось пить о. діакону, но онъ промолчалъ и молчаливо слѣдилъ за фельдшеромъ, устанавливавшимъ на столѣ, покрытомъ грязной клеенкой, закуску и водку, и думалъ, что будетъ выпита водка, и опять придется ему идти къ себѣ, и снова придется быть одному въ своей спальнѣ, и кто-то будетъ снова пугать его, будя въ полночь.
Выпили по рюмкѣ.
Слушалъ, но не слышалъ о. діаконъ, что разсказывалъ фельдшеръ; смотрѣлъ на его длинное лицо съ рыжими усами, на его засаленный клѣтчатый пиджакъ и, замѣтивъ пуговицу, чуть державшуюся на одной ниточкѣ, сталъ съ любопытствомъ слѣдить за ней.
Рѣзкій стукъ раздался въ дверь, и въ комнату вошелъ тюремный надзиратель, запыхавшійся отъ быстрой ходьбы.
— Въ тюрьму пожалуйте! — торопливо заговорилъ онъ фельдшеру, — требуетъ дежурный, скорѣе!
Свирѣпо глянулъ на него фельдшеръ.
— Что такое?
— Не могу знать! Я на наружномъ посту!
— Прро-клятая служба! — и фельдшеръ на-скоро проглотилъ рюмку водки, — и ночью не даютъ покоя, чортъ бы ихъ взялъ! Вы подождите — я скоро! — бросилъ онъ на ходу о. діакону и вышелъ вмѣстѣ съ надзирателемъ.
Оставшись одинъ, о. діаконъ пытался объяснить себѣ внезапный вызовъ фельдшера въ тюрьму, и въ его голову лѣзли самыя вздорныя мысли: то ему казалось, что зарѣзали старшаго надзирателя, то убили начальника…
Потомъ онъ взялъ графинъ съ настойкой и сталъ разсматривать его на свѣтъ лампы.
— Лимонная! — проговорилъ онъ вполголоса, глядя на желтоватую кожуру, медленно ползающую на днѣ. Налилъ рюмку, выпилъ безъ всякаго вкуса и опять началъ думать о внезапномъ уходѣ фельдшера,
— Теперь всѣ въ тюрьмѣ спятъ… Много-много дверей съ нумерками и съ дырочками, и въ библіотекѣ тоже съ дырочкой… Тамъ темно теперь. Что, если зарѣзали Ефимова? — вспомнилъ онъ стараго надзирателя у камеръ смертниковъ, — а они небось не спять до 12 — небось ждутъ…
Въ это время вернулся фельдшеръ.
— Отравился, — коротко бросилъ онъ діакону.
А о. діаконъ будто додумывалъ что-то и ничего не отвѣтилъ, и ни о чемъ не спросилъ сразу и лишь, когда вышли еще по рюмкѣ, онъ посмотрѣлъ на фельдшера.
— Совсѣмъ?
— Нѣтъ, отходили…
— Кто?
— Приговоренный… И какъ они ухитряются доставать ядъ?! — недовольно ворчалъ фельдшеръ, медленно наполняя рюмки, — каждый почти день…
Юноша, блѣдный, съ длинными русыми кудрями вошелъ откуда-то, сквозь темно-грязныя стѣны комнаты и остановился на діаконѣ большими синими глазами; и были глаза его глубже бездоннаго неба, и въ ихъ глубинѣ были видны о. діакону другіе глаза, синіе и печальные, покойнаго Митеньки.
О. діаконъ поднялъ голову.
— Почему же это?
— Что?
И ничего не отвѣтилъ діаконъ.
— Брошу я эту службу, ну ее къ Богу! — говорилъ фельдшеръ, — сегодня отравился, завтра — зарѣзался, послѣзавтра — отравился…
— А повѣсился? — тихо, не то спрашивалъ, не то вслухъ думалъ о. діаконъ.
— Что повѣсился? Кто повѣсился? — недоумѣвающе посмотрѣлъ на него фельдшеръ.
— А повѣсился — нѣтъ? Отравился, зарѣзался… Почему это?
— А кто-жъ ихъ знаетъ? Ждать-то нечего! — все равно одинъ конецъ…
Фельдшеръ замолчалъ и почему-то старался не смотрѣть на о. діакона, исподлобья смотрѣвшаго на него.
— А повѣсился — никогда нѣтъ? — спросилъ снова діаконъ.
— У смертниковъ — ни! — отвѣтилъ не сразу фельдшеръ, и оба замолчали. Фельдшеръ ходилъ изъ угла въ уголъ, медленно потирая руки. Пуговица, болтавшаяся на пиджакѣ, оторвалась и упала на полъ, и отъ тихаго стука ея вздрогнули они.
— Больнѣе, что ли, если веревкой? — нарушилъ молчаніе о. діаконъ, и его голосъ былъ хриплый, словно ему самому сдавили шнуркомъ горло.
— Все хорошо! Что въ лобъ, что въ затылокъ! Давайте-ка выпьемъ, отче! Вашу рюмку…
Пилъ рюмку за рюмкой о. діаконъ, а въ головѣ у него все висѣлъ заданный фельдшеру вопросъ, что больнѣе?
— И почему, кого присудили повѣсить, — рѣжутся, травятся, а не вѣшаются? А ножомъ тоже больно!..
Когда на донышкѣ графина осталась одна лимонная кожура, о. діаконъ распрощался съ фельдшеромъ.
— Вы въ церкви, да въ библіотекѣ, а мы — въ аптекѣ, — икая, говорилъ фельдшеръ, провожая діакона, — и никого-съ больше не предвидится!
Придя къ себѣ, о. діаконъ, не раздѣваясь, легъ въ постель. Было тревожно и тоскливо у него на душѣ. Въ головѣ шумѣло отъ выпитой водки, спать не хотѣлось… А вокругъ тихо-тихо, лишь гдѣ-то мышь скребетъ въ стѣну.
— А что больнѣе? — вслухъ спросилъ себя о. діаконъ, не совсѣмъ твердо выговаривая слова, но отвѣтить не успѣлъ, ибо знакомый грохотъ раздался въ переулкѣ.
Когда о. діаконъ открылъ окно, тамъ уже никого не было. Только издали доносилось громыханіе колесъ быстро удалявшихся экипажей.
— Взяли! взяли… взяли, — проговорилъ онъ нѣсколько разъ подрядъ. Глянулъ на часы. Было половина перваго.
— Взяли!
Полураздѣтый, о. діаконъ сидѣлъ на постели, зажавъ руки между колѣнъ, и прислушивался къ мыслямъ, мчавшимся вдогонку за каретами.
— Теперь ихъ черезъ Щербатовскій мостъ везутъ… Потомъ по Степановской, въ Кривой переулокъ… Говорятъ, тамъ ихъ… Въ участкѣ… Въ пожарномъ сараѣ… По одному небось… И Сердобина тамъ же…
Настойчиво скреблась въ стѣну мышь. Изъ кухни доносилось всхрапываніе Анисьи. Мѣрно постукивали большіе стѣнные часы, и ихъ тиканье то наполняло всѣ комнаты, то пропадало, тонуло гдѣ-то и не было слышно. И казалось о. діакону, что въ эти минуты всѣ комнаты наполнялись невидимыми тѣнями, безшумно разрѣзающими воздухъ по всѣмъ направленіямъ, подлетающими къ нему, и онъ поднималъ голову и долго всматривался впередъ, въ раскрытую дверь темной горницы.
— Теперь ихъ уже… Лежатъ рядкомъ… И не больно…
И не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаетъ, о. діаконъ обхватилъ шею руками и сдавилъ горло, но, закашлявшись, тутъ же разжалъ пальцы.
— Руки мягкія… бичевочкой… Бичевкой больно…. не сразу небось.
И опять онъ думалъ и передумывалъ всѣ подробности того, что свершалось теперь въ Кривомъ переулкѣ, и хотѣлось ему что-то понять и приблизить къ себѣ неуловимыя тѣни.
Обмотавъ шнурковымъ поясомъ шею, онъ стягивалъ концы, но шнурокъ елозилъ по шеѣ, и ничего не выходило.
Случайно остановившись глазами на крючкѣ, ввернутомъ въ потолокъ, онъ рѣшилъ попробовать по-настоящему. Немножечко… А потомъ отпустить…
Закрылъ дверь, чтобы на грѣхъ не подсмотрѣла Анисья, подставилъ высокій столикъ о трехъ ножкахъ, на столикъ — скамеечку и, забравшись туда, сталъ прилаживать шнурокъ.
— И ихъ такъ, — думалъ онъ, вставляя голову въ петлю и держа назади руки, какъ будто бы онѣ были связаны.
Борода мѣшала, петля отходила все дальше и дальше; о. діаконъ вытягивалъ шею, вставляя ее въ петлю, и вдругъ потерялъ равновѣсіе: закачался столикъ, скамейка выскользнула изъ-подъ ногъ и, схваченный петлей, діаконъ повисъ, роняя на полъ столикъ.
Нелѣпо взмахнули руки, что-то ловя въ воздухѣ; близко придвинулись, доселѣ незримыя, странныя тѣни, раза два дрыгнули ноги, и шнурокъ сталъ медленно раскручиваться слѣва направо.