Изъ заграничныхъ воспоминаній.
- ) Такъ началъ свою лекцію корсиканскій крестьянинъ, пришедшій къ убѣжденію, что всѣ астрономы врутъ, утверждая, что земля кругла, и приѣхавшій изъ своей деревни въ Бастіа, чтобы просвѣтить горожанъ насчеть этой истины.
Я подъѣзжалъ къ Бастіа въ пятомъ часу утра. На молу горѣли одинокіе желтые огни, за ними темнѣли какія-то тяжелыя, безформенныя массы, а еще выше, на блѣдноватомъ небѣ, смутно вырисовывалась извитая линія уходившихъ вдаль горъ. Островъ казался темнымъ, угрюмымъ и странно молчаливымъ. Не было обычной суеты на набережной, тихо отдавались приказанія съ парохода, безшумно исполнялись они, и кучка людей, дожидавшихся парохода, словно чего-то остерегаясь, пониженными голосами переговаривалась съ стоявшими на палубѣ людьми, которыхъ они ждали. Только волны, гнавшіяся за нами отъ Ниццы, угрюмо и глухо бились о стѣны мола, не пускавшаго ихъ. Я окликнулъ моего знакомаго, который долженъ былъ встрѣтить меня; онъ отвѣтилъ тѣмъ-же осторожнымъ полушепотомъ.
Чуть брезжило, медленно расползались и свѣтлѣли предразсвѣтные сумерки. Мы долго шли. Предъ нами тянулись неуклюжіе шестиэтажные дома, голые, безъ украшеній, какіе-то ободранные старые дома изъ сѣрыхъ и темныхъ камней, словно источенныхъ червями, изъѣденныхъ морскими брызгами… И былъ вырѣзанъ на одномъ изъ нихъ 1526-й годъ. Надъ ними высились такіе-же голые ободранные дома, и всѣ лѣзли въ гору, нагромождаясь другъ на друга, образуя безформенную массу старыхъ камней. Было холодно, сыро и темно въ узкихъ, высокихъ корридорахъ-улицахъ, и старые дома сумрачно слѣдили за нами окнами.
Мнѣ хотѣлось поскорѣе отправиться вглубь острова, и мы выѣхали изъ Бастіа съ первымъ утреннимъ поѣздомъ. Взошло солнце на безоблачномъ небѣ, и все кругомъ стало свѣтло и красиво. Слѣва сверкало широкое море, справа крутыми склонами поднималась цѣпь горъ, покрытыхъ виноградниками, огородами. фруктовыми садами, изрѣдка — городками-деревнями, расположившимися высоко надъ моремъ, какъ кучки сгрудившихся сѣрыхъ камней.
Впереди горы сдвигались, громоздились выше и выше, и ослѣпительно блестѣлъ бѣлый снѣгъ на далекихъ вершинахъ… Воздухъ былъ удивительно чистъ и прозраченъ, даль казалась очень близка, и все выступало ярко и выпукло — голубое небо, бѣлый снѣгъ, сѣрыя скалы, одинокая зеленая сосна. Мы ѣхали широкими долинами, врѣзывались въ темныя горныя ущелья, — мимо насъ шли сѣрыя скалы, тянулись безконечные каштановые лѣса — и снова вырывались въ широкія долины, гдѣ сверкало широкое море, сіялъ бѣлый снѣгъ на голубомъ небѣ, гдѣ было свѣтло и красиво. Красота была холодная, дикая, безлюдная и безмолвная: долины были мало обработаны, не было человѣка въ каштановыхъ лѣсахъ. Люди были тамъ, въ сѣрыхъ камняхъ, высоко надъ долинами, откуда видно, не плывутъ-ли къ берегу вражьи лодки, не крадется-ли снизу врагъ между колючими кустарниками. И, повидимому, они все еще опасаются, все боятся спуститься въ широкія долины, въ каштановые лѣса. Желѣзнодорожныя станціи безлюдны и одиноки и не успѣли сдѣлаться маленькими центрами, стягивающими къ себѣ жизнь; жизнь еще тамъ, на высокихъ горахъ, откуда люди приходятъ, чтобы проѣхать въ другія горы, и снова возвращаются въ свои тѣсныя деревушки, въ свои темные, неуютные дома, которые, кажется, все такіе же, какъ 500 лѣтъ назадъ, когда люди забрались въ горы, отъ чужихъ людей, бродявшихъ по морю, коробки-дома, — даже и тѣ, которые выстроены недавно — съ голыми фасадами, безъ украшеній, угрюмы и неуютны. Не вьются розы и глициніи по балконамъ, нѣтъ парка кругомъ дома, нѣтъ пальмъ и эвкалиптовъ, куртинъ цвѣтовъ, — только то, что полезно, что можно съѣсть, промѣнять, продать, — огородъ, виноградникъ, апельсины, цедра, — недавнее богатство Корсики. Нѣтъ красокъ, мало цвѣтовъ, нѣтъ той красоты, радости и жизни человѣческаго жилья, которыя видать рядомъ, — въ Италіи, горной Франціи. Все суровое… строгое, однотонное. И была зима. Трава была блеклая, каштаны стояли голые и были печальны, какъ всегда печальны зимой голыя деревья.
Долины встрѣчались все рѣже и были уже, горы сдвигались тѣснѣе, снѣжныя вершины вставали выше и подходили ближе, — исчезло широко-просторное море, и стало узко и тѣсно въ горахъ. Мы долго шли въ глубинѣ острова въ узкомъ ущельи къ тѣмъ, свѣтившимся бѣлымъ снѣгомъ, вершинамъ. Тамъ было совсѣмъ пустынно и безлюдно. Изрѣдка встрѣтится женщина въ темномъ платьѣ съ вязанкой дровъ на головѣ, старикъ съ сѣдѣющей бородой, бредущій неизвѣстно откуда и неизвѣстно куда. За два часа ходьбы мы не встрѣтили ни одного дома, ни кусочка обработанной земли. Голые каштаны протягиваютъ свои озябшіе сучья, вверху тянутся сосны, темныя, густоиглыя, глубоко вонзившіяся крючковатыми корнями въ сѣрыя скалы; голубой потокъ съ бѣлыми брызгами рвался въ каменномъ ложѣ межаду нагроможденными обломками скалъ, и несся по ущелью глухой говоръ, тревожный и угрожающій.
Мы вернулись завтракать въ Кортэ. Скала — сѣрая и темная, на скалѣ крѣпость, словно продолженіе той-же скалы, тѣхъ-же камней; тамъ пропасть, обрывистая и страшная, на днѣ бьется сильный потокъ, за потокомъ тянутся высокія горы съ снѣговыми вершинами; а по другую сторону вплотную прижался къ скалѣ узенькими уличками маленькій городокъ, — все та-же куча камней, такой-же угрюмый и темный. Идетъ, извиваясь между уступами скалъ и прилѣпившимися къ скаламъ домиками, узенькая уличка; она скрывается подъ домомъ, выходитъ на свѣтъ, снова скрывается старыми ступенями, неровными, истертыми человѣческими ногами, спускается на городскую площадь величиной въ нашъ концертный залъ, гдѣ стоитъ старый ободранный домъ, изрѣшетенный пулями, въ которомъ двѣсти лѣтъ назадъ два дня оборонялась отъ нападенія жена предводителя одного изъ корсиканскихъ партій.
И опять нигдѣ нѣтъ садика, цвѣточка, красиваго дома, обвитыхъ балконовъ, какой нибудь попытки украсить свое жилище. И все угрюмо молчитъ. Ни пѣсенъ, ни музыки. Ни изъ одного дома не несется звукъ рояля, не звенитъ въ кафе мандолина, не мурлычетъ пѣсню человѣкъ за работой, не свиститъ по французски уличный фланеръ.
А потомъ солнце зашло за горы, темный покровъ нависъ надъ землей, и стало темно въ горахъ, дико и мрачно въ пустынныхъ долинахъ. И шелъ говоръ внизу, между скалами, — глухой и тревожный.
На станціяхъ входили и выходили люди. Предо мной сидѣлъ въ вагонѣ третьяго класса бандитъ. Онъ былъ такъ похожъ на только что купленную въ Бастіа carte-postale съ портретомъ бандита, что мнѣ только тутъ пришло въ голову, какъ-же это возможно снимать живого бандита въ полномъ вооруженіи въ бастіанской фотографіи, и я невольно подумалъ, что именно мой визави служилъ моделью для фотографа, выбравшаго лицо пострашнѣе, чтобы иностранцы охотнѣе покупали. «Бандитъ» былъ въ полномъ вооруженіи, съ ружьемъ въ рукахъ, съ патронташемъ на темномъ костюмѣ. У него была большая черная, начинавшая сѣдѣть съ краевъ, борода, выпуклыя надбровныя дуги и тяжелый упорный взглядъ глубоко посаженныхъ черныхъ глазъ.
Онъ любезно разговаривалъ съ моимъ спутникомъ, давно живущимъ на Корсикѣ и умѣющимъ говорить по корсикански, и тогда лицо не казалось страшнымъ; но, когда онъ замолчалъ, темная тѣнь легла на его лицо, глаза ушли глубже и тяжелыя брови сурово сдвинулись, и весь онъ сдѣлался суровый, важный и, — я не умѣю лучше выразиться, — величественный…
Я все разсматривалъ его и удивлялся, откуда могло явиться такое лицо тутъ, рядомъ съ Ниццей, на перекресткѣ большой средиземной дороги, такъ не похожее на итальянскія и французскія лица, и мнѣ вспомнился Кавказъ, какія-то древнія восточныя лица, видѣнный на какой-то картинѣ волхвъ, поклоняющійся Христу. Потомъ бандитъ ушелъ, и явились женщины въ темныхъ платьяхъ, съ молодыми глазами и старыми лицами, потомъ опять входили и выходили корсиканцы, важные, съ медлительными движеніями, съ короткими фразами. Слишкомъ часто попадаются ружья, и мнѣ начинаетъ думаться, что они берутся для важности и что они такая-же принадлежность корсиканца, какъ у насъ палка или зонтикъ.
Я встрѣтилъ веселыхъ смѣющихся людей. Это была компанія, очевидно, городскихъ бастіанскихъ жителей, — двое молодыхъ людей и двѣ дамы — одна, вѣроятно, дѣвушка съ краснымъ цвѣточкомъ въ золотисто-рыжахъ волосахъ — обѣ въ черныхъ платьяхъ, въ черныхъ мантильяхъ, въ черныхъ шляпкахъ. Компанія веселилась, смѣялась, въ особенности былъ веселъ и все время смѣшилъ дамъ, блестѣлъ глазами и сверкалъ бѣлыми зубами одинъ изъ молодыхъ людей, бритый, съ черненькими усиками, въ сѣромъ элегантномъ костюмѣ съ яркимъ галстухомъ. Но вотъ онъ откинулся въ уголъ и замолчалъ, и нельзя была узнать за минуту передъ тѣмъ смѣющагося, оживленнаго лица: рѣзко очерченныя брови сурово сдвинулись, строгой складкой сложились изогнутыя губы, темная тѣнь легла на лицо. Мой спутникъ отмѣчаетъ мнѣ наиболѣе характерныя корсиканскія лица, указываетъ французовъ, итальянцевъ. На какой-то станціи изъ другого отдѣленія къ намъ перешелъ итальянецъ-рабочій и тотчасъ же началъ жаловаться, что корсиканцы въ его отдѣленіи не хотѣли съ нимъ разговаривать, и сейчасъ же предъявилъ моему спутнику свой билетъ третьяго класса и рекомендательное письмо отъ своихъ родныхъ въ Аяччіо, куда онъ ѣхалъ искать земляной работы. Онъ былъ такой же, плохо одѣтый, грязный и жалкій, какъ русскій крестьянинъ, ѣдущій на косьбу; при каждой остановкѣ спрашивалъ, не Аяччіо-ли это, не пропустить бы ему; и въ довершеніе сходства вынулъ изъ грязнаго мѣшка запыленный кусокъ хлѣба и началъ ѣсть голодными зубами. Онъ былъ такъ жалокъ и такъ рѣзко выдѣлялся своими жалобами и говорливостью среди молчаливыхъ и важныхъ корсиканскихъ лицъ. А мой товарищъ разсказывалъ мнѣ, что они, итальянцы, обрабатываютъ здѣсь землю корсиканскимъ мужикамъ, считающимъ работу въ полѣ не вполнѣ приличнымъ для себя дѣломъ, и привелъ одно мѣсто изъ vocero[1], гдѣ врагу бросается въ лицо, какъ постыднѣйшее обвиненіе, то обстоятельство, что онъ работалъ «на чужомъ полѣ». Онъ сообщилъ мнѣ далѣе, что итальянецъ, этотъ разбойникъ и любитель поножовщины, оробѣлъ здѣсь въ Корсикѣ, и свои ножи, которые онъ такъ свободно пускаетъ въ обращеніе у себя дома, въ Швейцаріи, Франціи, не рискуетъ пробовать на корсиканцахъ, и когда однажды онъ спросилъ объ этомъ знакомаго корсиканца, тотъ посмотрѣлъ на него съ удивленіемъ и отвѣтилъ:
— Желалъ бы я видѣть, чтобы итальянецъ попробовалъ ударить ножомъ корсиканца! — и больше не сталъ разговаривать.
На обратномъ пути мнѣ уже не нужно было спрашивать моего спутника, кто корсиканецъ, кто французъ, кто итальянецъ, — такъ рѣзки и оригинальны, такъ не похожи на своихъ сосѣдей корсиканскія лица. И, подводя итоги пережитому дню въ угрюмомъ, молчаливомъ корсиканскомъ вагонѣ, я невольно вспоминалъ такой же третьеклассный французскій вагонъ и то французское острословіе, ту неудержимую потребность общенія, которыя чувствуются тамъ. Вспоминалъ я и итальянца, на его родинѣ, — говорящаго на сценѣ, на эстрадѣ, экспансивнаго, изящнаго, съ благородными манерами, пластичными жестами.
И чѣмъ больше всматриваюсь я въ корсиканскія лица, тѣмъ болѣе прихожу къ убѣжденію, что характерны они не тогда, когда говорятъ, а тогда, когда молчатъ, когда ложится на нихъ та темная и строгая тѣнь.
И одѣты они въ черное. — За цѣлый день я не видѣлъ ни одной женщины въ свѣтломъ платьѣ, въ свѣтлой шляпкѣ. Я видѣлъ молодыхъ и старыхъ, дѣвушекъ и женщинъ, блондинокъ и брюнетокъ — и всѣ онѣ были въ черномъ, и это темное однотоннымъ траурнымъ флеромъ ложится на женскія лица.
Мы пріѣхали въ Бастіа вечеромъ, когда начинаются дѣла и городскія улицы полны людьми. Ихъ много было и на улицахъ Бастіа, но улицы не сдѣлались веселѣе и оживленнѣе. Все темное все молчитъ. Не слышно громкаго смѣха, веселыхъ разговоровъ, не звучитъ музыка, и въ молчащемъ городѣ было что-то жуткое и настороженное.
Я услыхалъ, наконецъ, музыку: изъ оконъ кабачка въ узенькой уличкѣ звучала мандолина.
— Здѣсь итальянцы собираются… — отвѣтилъ на мой безмолвный вопросъ мой спутникъ.
И дрожащіе звуки мандолины такъ рѣзко и неувѣренно неслись на угрюмую, безмолвную корсиканскую улицу.
Я попалъ на засѣданіе окружнаго суда. Большая половина дѣлъ — были дѣла о бандитахъ. Былъ обыкновенный будничный случай. Дядя и племянникъ, оба землевладѣльцы, состоятельные люди, долго спорили съ своимъ сосѣдомъ о правѣ проѣзда черезъ его землю, и такъ какъ сосѣдъ упорно не пускалъ ихъ, — въ одно прекрасное утро застрѣлили его и бѣжали въ maquis — густыя горныя заросли, т. е. сдѣлались бандитами. Имъ надоѣло холодать и голодать, и черезъ два года они отдали себя въ руки правосудія.
Случай былъ, очевидно, обыкновенный, будничный, и въ публикѣ, наполнявшей залъ и корридоры окружнаго суда — и состоявшей, показалось мнѣ, все изъ бандитовъ, — равнодушно и увѣренно говорили:
— Ну, конечно, ихъ оправдаютъ.
Другое дѣло. Извѣстный бандитъ, долго оперировавшій въ горахъ, рѣшилъ, наконецъ, бѣжать въ Америку, и въ ночь передъ отъѣздомъ былъ убитъ, повидимому, тѣми-же людьми, которые взялись устроить ему побѣгъ. Третье дѣло было менѣе обыкновенно и менѣе буднично. Было двѣ шайки бандитовъ, враждовавшія другъ съ другомъ и приблизительно равныя силами — по тринадцати-пятнадцати человѣкъ въ каждой. Два года они охотились другъ за другомъ, перебили другъ друга и остались только два предводителя. И вотъ, прошлой зимой одинъ изъ нихъ захватилъ своего врага соннаго и всю ночь сдиралъ съ него живого кожу по кускамъ.
Кажется, именно за этимъ занятіемъ — повидимому, онъ увлекся и не принялъ обычныхъ мѣръ предосторожности — и захватили его жандармы.
Были другія дѣла. Мой спутникъ, четвертый годъ живущій на Корсикѣ, пояснилъ мнѣ, что такъ же много бандитскихъ дѣлъ было и въ предшествующемъ году, и два, и три года назадъ.
Это очень просто дѣлается на Корсикѣ. Человѣкъ охотится, ловитъ рыбу, занимается своимъ виноградникомъ и фруктовымъ садомъ. У него жена, дѣти, хозяйство… и старые счеты съ сосѣдомъ, съ жителемъ другой деревни, старые счеты, гдѣ расписывались кровью и гдѣ нельзя сосчитать, кто кому долженъ. Онъ ссорятся на охотѣ, рыбной ловлѣ, на деревенскомъ праздникѣ, онъ просто подстерегаетъ въ укромномъ мѣстѣ своего врага и убиваетъ, а его убиваетъ сынъ, племянникъ, другъ убитаго. Не нужно быть непремѣнно сыномъ или братомъ для того, чтобы быть обязаннымъ мстить — дѣлать вендетту: обязанность лежитъ на всемъ родѣ, на всѣхъ родственникахъ, и не нужно быть убійцей или принимать хотя бы косвенное участіе въ убійствѣ для того, чтобы быть убитымъ, чтобы сдѣлаться объектомъ вендетты, — нужно быть только родственникомъ, только состоять въ этой скованной страшными звеньями родовой цѣпи. У моего спутника есть знакомый. Онъ мирный учитель математики въ бастіанскомъ лицеѣ, онъ никого не убивалъ и сравнительно недавно, послѣ окончанія парижскаго университета, вернулся на островъ. Но онъ былъ корсиканецъ и былъ двоюроднымъ братомъ или племянникомъ другого корсиканца, который кого-то убилъ, — и ему была объявлена вендетта.
Онъ мирно занимался своей математикой, любилъ ѣздить по субботамъ на свою дачку, гдѣ у него былъ огородъ и фруктовый садикъ, — я видѣлъ бѣленькій домикъ его надъ Бастіа, въ двухъ-трехъ верстахъ отъ города, — и вотъ три года онъ не смѣлъ выѣзжать изъ города на свою дачку, боялся выходить вечерами на улицу.
Онъ устроилъ перемиріе. Во всякія войны, даже въ корсиканскія, люди устаютъ воевать, и даже корсиканцы нуждаются въ перемиріи. Тогда сходятся враждующія стороны и заключаютъ договоръ, — настоящій писанный договоръ. Устроилъ это и учитель гимназіи съ бандитомъ, который долженъ былъ его убить… Но учитель зналъ цѣну корсиканскимъ договорамъ, иногда оканчивающимся тѣмъ и для того устраиваемымъ, что одна изъ воюющихъ сторонъ, послѣ заключенія договора, дожидается за угломъ или въ ближайшемъ перелѣскѣ, чтобы перестрѣлять собравшуюся для заключенія договора враждебную армію, — и учитель послѣ договора не ѣздилъ на свою дачу, пока не убили бандита. Это легко дѣлается на Корсикѣ, и вендетта, кровная месть, не отдѣльный случай, не дѣло исключительныхъ натуръ, — это правило, будни, обиходная вещь и обязанность пролить кровь за пролитую кровь такъ же необходима, священна, я бы сказалъ — требуется корсиканскими приличіями, какъ у насъ требуется приличіями, долгомъ живыхъ предъ мертвыми, не бросать умершаго въ оврагъ, а положить въ удобную яму и насыпать приличествующій могильный холмъ.
Не задолго до моего пріѣзда въ корсиканской деревнѣ выстрѣломъ изъ ружья убили молодого крестьянина. Когда навѣстили его жену, она схватила своего шестилѣтняго сына и побѣжала. Она застала уже мужа своего мертвымъ, но кровь текла еще изъ раны; и прежде всего она обмакнула платокъ въ кровь мужа, повязала его на шею ребенку, сказавши: «помни и отомсти!» — и потомъ уже стала плакать.
Потомъ уже стала плакать… То — первое и самое важное, то долгъ, приличіе, обычай, а это — второе и менѣе важное. И мальчикъ будетъ помнить и отмститъ, и это будетъ первое и самое важное въ его жизни, а остальное въ жизни будетъ менѣе важно и менѣе значительно. И, мстя, онъ будетъ знать, что и ему отомстятъ. Такъ и идетъ жизнь на Корсикѣ.
И тѣ, которые, совершивши вендетту, дѣлаются бандитами, знаютъ, что они идутъ на горькую жизнь и сами называютъ себѣ несчастными.
Предо мной любопытный документъ — «Lamento»[2], жалобный стихъ бандита Жана Камилла Николаи изъ Карбини, убитаго жандармами 15 лѣтъ назадъ. Ему было 20 лѣтъ, когда онъ сдѣлался бандитомъ и писалъ свой Lamento. Его братъ, Наполеонъ Николаи, похитилъ — Жанъ Камиллъ увѣряетъ, что съ согласія похищенной, — дѣвушку, дочь богатаго землевладѣльца. Отецъ дѣвушки подстерегъ похитителя, застрѣлилъ его и сжегъ на кострѣ. Три дня, почти безъ ѣды и питья, выслѣживалъ Жанъ Камиллъ убійцу и, когда тотъ показался, наконецъ, на улицу, застрѣлилъ его на глазахъ двухъ жандармовъ, вырвался изъ рукъ ихъ и скрылся въ naquis-- тѣ густые заросли спутаннаго кустарника, куда можно проникнуть только ползкомъ, и гдѣ никакіе жандармы не отыщутъ скрывающихся тамъ бандитовъ. Жанъ Каниллъ былъ не совсѣмъ обычный бандитъ. Время отъ времени онъ появлялся въ Аяччіо, посѣщалъ самые лучшіе рестораны, познакомился и гулялъ по городу съ жандармскимъ офицеромъ и однажды имѣлъ дерзость обратиться на испанскомъ языкѣ къ префекту, съ просьбой познакомить его съ положеніемъ бандитства на Корсикѣ, которымъ-де онъ, испанецъ-путешественникъ, очень интересуется.
И вотъ что пишетъ о своемъ житьѣ этотъ, очевидно, очень ловкій и хорошо обставленный бандитъ[3].
"Вѣдь я — несчастный, я живу въ лѣсу, мерзну зимой отъ холода, всегда блуждаю одинокимъ. Скажите мнѣ, развѣ это жизнь: спать ночью, подложивши камень подъ голову?
"Иззябшій, въ ту минуту, какъ засыпаю, я слышу голосъ, который говорятъ мнѣ: «Возьми свою двустволку, предъ тобою враги твои! Приближается дельбосъ (жандармъ); если ты не будешь на ногахъ, ты погибъ».
"Съ быстротою вѣтра я становлюсь на одно колѣно и чувствую, какъ сердце мое бьется. Я направляю въ темноту дуло моего ружья, я думаю, что настала минута показать свою храбрость, — вѣдь смерть ни мало не страшитъ меня.
"Я просыпаюсь и не испытываю никакого страха. Кустъ служитъ мнѣ кровлей, я лежу на голой землѣ, безъ постели, безъ огня, и крикъ филина — вотъ одна моя отрада!
"Настаетъ утро среди криковъ радости: птицы поютъ. О, какая радостная гармонія! Она прогоняетъ мою грусть, моего единственнаго собесѣдника. Какъ счастлива судьба птичекъ, какъ горька моя!
"Часто безъ моихъ проводниковъ я лишенъ припасовъ, и силы мои слабѣютъ. Тогда я обращаюсь къ доброму владѣльцу или пастуху, и они оказываютъ мнѣ щедрое гостепріимство. Богъ ихъ вознаградитъ за это!
"Потомъ я иду утолять жажду къ ближайшему истоку, смотрю на прозрачную воду, въ которой рыбы рѣзвятся, не боясь сѣти. И вы тоже, о Боже мой! — говорю я имъ — и вы тоже счастливѣе меня!
"Я мало цѣню свою несчастную жизнь и не боюсь близкой смерти, — вѣдь я лѣсная птица, что скитается по горамъ и лѣсамъ. Пусть будетъ проклятъ день, въ который ты родилась, Катерина (возлюбленная брата)!
«Милый братъ, я отомщу за тебя. Я обѣщалъ это тебѣ на томъ утесѣ, гдѣ на землю тихо капала твоя кровь».
И, тѣмъ не менѣе, онъ пошелъ, этотъ двадцатилѣтній мальчикъ, любующійся на играющихъ рыбокъ, восхищающійся пѣніемъ птицъ и съ грустной жалобой сочиняющій свой Lamento, — пошелъ въ бандиты, потому что на томъ утесѣ, гдѣ капала братняя кровь, обѣщалъ милому брату отмстить за него, потому что считалъ необходимымъ, священнымъ долгомъ отмстить за брата.
Братъ за брата, сынъ за отца, другъ за своего друга… Смерть вызываетъ другія смерти, — образуется мертвый замкнутый кругъ, изъ котораго нѣтъ выхода, гдѣ всѣ субъекты и объекты вендетты.
(Vocero).
— «Я хочу покрыть себя чернымъ, — причитаетъ дѣвушка надъ двумя братьями, убитыми въ одинъ я тотъ же день, — никакое радостное украшеніе никогда не появится на мнѣ. Я хочу выкрасить себя въ черное, какъ крылья ворона».
— «Вашей кровью, мой отецъ, — причитаетъ дочь надъ убитымъ отцомъ, — я хочу напитать мой платокъ я я буду класть его себѣ на шею, когда у меня явится желаніе засмѣяться».
Такъ плакали съ давнихъ поръ, такъ плачутъ и понынѣ корсиканскія дѣвушки и женщины по своимъ роднымъ. Издавна мертвые опредѣляютъ жизнь живыхъ, и смерть является главнымъ содержаніемъ жизни. Не та естественная смерть, — должный и нужный конецъ всего сущаго, — медленно идущая къ человѣку и тихо уносящая людскую душу среди вздоховъ и слезъ и прощальныхъ сожалѣній остающихся жить близкихъ, а та смерть «Violente», что пишется съ большой буквы, — налетающая, какъ буря, настигающая человѣка внезапно, въ толпѣ, на улицѣ, въ чащѣ лѣса, въ свѣтѣ дня и тьмѣ ночи, мстящая, непримиримо злобная, жестокая, корсиканская смерть.
Она давно свила себѣ гнѣздо на этомъ темномъ, несчастномъ островѣ, — ее несли карѳагеняне и римляне, сарацины и норманны, — всѣ тѣ, кто скитался но этому Средиземному морю и останавливался на этомъ постояломъ дворѣ, стоящемъ на большой дорогѣ между Африкой и Франціей, Испаніей и Италіей. Если бы собрать всю кровь, пролитую на этомъ островѣ за долгіе годы скитаній народовъ, хотя бы за время владычества жестокой Генуи, — горные потоки Корсики лились бы кровью и кровью окрасился бы снѣгъ Корсиканскихъ горъ. И теперь земля не просохла отъ пролитой и проливаемой крови, и корсиканская смерть Violente и теперь такъ же живуча и такъ же злобно мстительна и, какъ тотъ страшный вампиръ старыхъ сказокъ, присосалась къ сердцу Корсики. Она ходитъ по острову, она стоитъ за каждымъ выступомъ скалы, глядитъ изъ темной чащи лѣса, прячется у изголовья спящихъ людей, — она такъ прижилась къ этимъ людямъ, такъ интимно близка, что ее зовутъ человѣческими именами и, какъ крестьяне у насъ называютъ лихорадку: «тетка», «сестрица», «посусѣдница», — такъ корсиканцы зовутъ свою смерть — «воровка» и «Celle-an-pied-leger». Она дѣйствительно легка на ногу, эта смерть Violente, она до такой степени часто и легко приходитъ, такъ сдѣлалась естественной, «настоящей» корсиканской смертью, что можно понять извѣстное изреченіе корсиканца, огорчившагося, что другъ его умеръ просто отъ плеврита:
— «О, зачѣмъ ты не умеръ насильственной смертью! По крайней мѣрѣ, мы могли бы отмстить за тебя»!..
Смерть мѣшаетъ жизни и не даетъ развиваться молодымъ росткамъ ея, — мертвые мѣшаютъ жить живымъ. Некогда и не къ чему разводить цвѣтники и пары, украшать жилища; не въ сторону радости бытія, красоты и веселья жизни направлена человѣческая мысль, и смерть цѣлыя столѣтія отравляетъ человѣческія души. Она, какъ зловѣщая птица съ черными крыльями, незримо витаетъ надъ людьми и окутала островъ тѣмъ темнымъ колоритомъ, однотоннымъ и однозвучнымъ; это она одѣла въ черное корсиканскихъ женщинъ, молодыхъ и старыхъ, дѣвушекъ и вдовъ.
Къ ихъ братьямъ и мужьямъ, отцамъ и сыновьямъ слишкомъ часто приходитъ легкая на ногу смерть Violente, слишкомъ часто приходится класть кровавый платокъ на свои шеи, и слишкомъ рѣдко является у нихъ желаніе смѣяться.
Корсиканская поэзія — voceri, и поэты Корсики — женщины. Изъ двадцати четырехъ причитаній, приведенныхъ въ книгѣ Marcaggi, только одно приписывается монаху. Женщины по цѣлымъ ночамъ причитаютъ надъ мертвымъ, рвутъ на себѣ волосы, прощаются съ мертвымъ, шлютъ проклятія убійцамъ, перепѣваютъ старые мотивы и импровизируютъ новыя voceri, а мужчины стоятъ кругомъ недвижимо, молчатъ и слушаютъ свирѣпые призывы къ мести и угрозы безчестія, которыя шлютъ имъ изступленныя женщины.
Онѣ, какъ древняя Кассандра, отзываются только на печальное, только темная смерть будитъ поэзію души ихъ. И не та простая, "стестненная смерть — тѣ voceri нѣжны и скорбны, но часто условны и сантиментальны, — вдохновляетъ ихъ, поднимаетъ до высокой поэзіи той древней Кассандры, смерть Violente, злобная корсиканская смерть.
Для характеристики привожу это vocero полностью:
"Я хотѣла бы, — причитаетъ сестра надъ убитымъ братомъ своимъ, бандитомъ Канино, — чтобы голосъ мой гремѣлъ подобно грому, чтобы онъ могъ черезъ ущелье Сенъ-Пьера проникнуть до Виццавоны и всѣмъ разгласить про великую храбрость Галлони!
"Всѣ жители Лукко-ди-Нацци, всѣ собрались, стрѣлки соединились съ дикой толпой и бандитами, и вчера утромъ, въ бурю, всѣ ушли вмѣстѣ.
"Въ глубинѣ долины слышался ревъ вѣтра, алого вѣтра, что приносилъ изъ Гизони несчастье и ужасъ, и въ воздухѣ чудились разбои и измѣна.
"Они ушли внезапно, волки и ягнята, они ушли, сомкнувъ ряды подъ звуки волынки и когда они дошли до вершины горы, ахъ! они перерѣзали тебѣ горло.
"Когда я услышала завыванія, я высунулась изъ окна и спросила: «Что новаго?» — Они убили твоего брата, они окружили его въ горномъ ущельи, они растерзали его!
"Напрасна была твоя храбрость, напрасны ножъ и кинжалъ, напрасны пистолетъ, талисманъ и освященная ладонка.
"Когда я вижу раны, печаль моя становится горче. Отчего ты не отвѣчаешь мнѣ? Не хватаетъ у тебя духу? О, Кани! любовь моя, ты поблѣднѣлъ.
"Въ странѣ Ноцца я хочу посадить черную колючую вѣтку, чтобъ никто изъ нашего племени не ходилъ туда, — такъ какъ ихъ было не двое, не трое, а пятеро противъ одного!
"Ты былъ широкоплечъ, узокъ въ поясѣ; не было тебѣ подобнаго, ты походилъ на цвѣтущую вѣтку, и теперь только память о тебѣ привязываетъ меня къ жизни.
"У подножья этого молодого каштана я постелю себѣ постели такъ какъ здѣсь, о мой храбрый братъ, они поразили тебя въ самую грудь. Я сниму юбку, я вооружусь винтовкой и кинжаломъ.
«Я опояшу себя пороховницей, заткну за поясъ пистолетъ. О, Кани, моя любовь, я хочу отмстить за тебя»!..
— «Я размечу космы волосъ моихъ по плечамъ», — причитаетъ жена надъ тѣломъ мужа, убитаго бандитами, — я буду бѣгать по горамъ и долинамъ, преслѣдуя убійцъ, пока они не падутъ мертвыми подъ моими пулями[4].
"Ахъ, если бы на мою долю выпалъ случай вырвать у нихъ сердце, какой доброй показалась бы мнѣ смерть, какъ горе мое стало бы сладко! Боже, прости меня, если я слишкомъ жестока!..
"А если бы я и не могла сама воздать имъ за тотъ вредъ, который они мнѣ нанесли, — скоро выростетъ мой мальчикъ Жанъ и отмститъ за кровь, какъ только ему минетъ двадцать лѣтъ.
«Окровавленная рубашка виситъ на пистолетѣ и не будетъ мыться она, пока не совершится кровная месть, пока не истребится проклятое племя».
"Твоя неутѣшная мать вскормила тебя, воспитала, — причитаетъ мать надъ трупомъ сына бандита, — а вчера она высосала кровь изъ твоихъ ранъ, — вотъ и все счастье, какое осталось ей отъ любимаго сына.
"О, моя гончая собака! ты былъ гордъ, какъ левъ! Ты бы не ограничился четырьмя убитыми, если бы у тебя были съ собой заряды: ты бы убилъ Матео, великаго вора.
«Гдѣ же отважный мой? Гдѣ мой богатырь? Ты еще ребенокъ, но ты бился за троихъ и, когда у тебя не хватило зарядовъ, ты самъ лишилъ себя жизни».
— «Что медлишь ты, Чокко-Акто? — кричитъ изступленная фурія. — Вырви внутренности у Purriominu и Mascarone! Брось ихъ тѣла птицамъ! Пусть стая вороновъ расклюетъ ихъ мясо и обнажитъ ихъ кости».
И много злобныхъ криковъ и призывовъ къ мести разсыпано въ причитаніяхъ, полно ими и vocero монаха, — только одна молодая вдова не зоветъ къ мести и не желаетъ рвать внутренности враговъ. Она молоденькая и нѣжная и прожила замужемъ только двадцать пять дней, и душа ея полна любовью и жалобой, только жалобой и любовью. Она называетъ мужа самымъ нѣжнымъ словомъ на Корсикѣ — братъ мой.
— "О, милый братъ мой, что вижу я сегодня утромъ? О, мой олень съ карей шерстью, о, мой соколъ, лишенный крыльевъ, и вижу тебя своими очами, я осязаю тебя своими руками! Я лобзаю твои раны, о, милый братъ мой!
"Ты былъ моей мраморной статуей, моимъ кораблемъ въ открытомъ морѣ! Ты былъ слаще меда, лучше хлѣба……
"Ты былъ величавъ, какъ солнце, и великъ, какъ море.
"Я подошла къ твоей двери, но ты не встрѣтилъ меня ласково, ты не вышелъ на порогъ помочь мнѣ сойти съ лошади!
"Я не успѣла послать постели, я не замѣсила хлѣба, я только вчера вошла въ этотъ домъ, и сегодня должна уже выходить изъ него!
"Еще сегодня утромъ я украсила себя золотомъ, драгоцѣнными камнями и цвѣтами, но я должна опять ихъ, о, мой Жанъ! Наступаетъ время отъѣзда. Отнынѣ я всю жизнь буду одѣта въ черное въ головы до ногъ.
"Съ самой среды я ждала тебя, все глядѣла на дорогу, не ѣдешь-ли ты, и не думала я, что ты во власти убійцъ.
«Тебя боялись пуще огня, цѣнили дороже моря. Ахъ, если бы мой возлюбленный имѣлъ при себѣ оружіе, съ нимъ не случилось бы ничего дурного».
Единственное слово милосердія и прощенія я вычиталъ во всей книгѣ, въ причитаніи старухи надъ убитымъ врачомъ Маттео:
«Замолчите, сестры, перестаньте шумѣть!.. Не заставляйте людей истреблять другъ друга!.. Житейское море и безъ того уже бурно»…
И такимъ диссонансомъ звучитъ этотъ одинокій, старческій, кроткій и милосердный голосъ среди воплей мщенія и кровожадной ярости.
Есть и другіе образцы народной поэзіи, и отъ нихъ вѣетъ Корсикой.
Вотъ серенада юноши подъ окномъ его возлюбленной:
"Беатриче! Задумайся надъ моими жалобными стихами!
"Пять лѣтъ прошло, какъ я сталъ рабомъ твоимъ. Ты приворожила меня, ты свела меня съ ума.
"Я не могу больше разсуждать… А я слышу, какъ говорятъ, что у тебя есть другіе поклонники.
"Нѣтъ, не могу я вѣрить, чтобы ты любила кого другого. Тигрица и та сжалилась бы надо мной, мое сокровище! Ты не можешь съ спокойной совѣстью ограбить меня и отдать свою любовь другимъ.
"Если вы хотите мира, о, милые влюбленные, говорю вамъ, не дразните спящую собаку[5]. Кто хочетъ жать, тотъ пусть и сѣетъ,
"Я не шучу по пусту, всякій понимаетъ меня. Прочь же, злые кони!
"Ты знаешь, что я обожаю тебя, и нѣтъ у меня на землѣ другого желанья. Но, если ты покинешь меня, моя милая, я знаю, что кто-то поплатится за это. Я хочу тебя мертвой, божество мое, если не могу обладать тобой живою!
"Одно меня утѣшаетъ, и я хвалюсь этимъ въ этой пѣснѣ: твоя брачная комната будетъ горѣть яркимъ пламенемъ, и твое счастье будетъ соткано изъ слезъ, Я покину родную землю, но я сдѣлаюсь бандитомъ.
"Если я рѣшусь на это, никто не будетъ спокойно проходить по дорогѣ… Пусть никто не выходитъ изъ дому! Всякій день утромъ и вечеромъ будетъ слышенъ плачъ и похоронный звонъ.
«Итакъ, милая и дорогая, будь счастлива и поступай благоразумно. Поступай такъ, чтобы не столкнуть меня въ пропасть».
Беатриче не была благоразумна и столкнула его въ пропасть. Она погасила лампу въ своей комнатѣ, гнѣвно захлопнула окно и осмѣяла его. Вскорѣ онъ встрѣтилъ ее на площади и, поваливши на землю, кинжаломъ отрѣзалъ волосы, а самъ убѣжалъ въ горы и сдѣлался жестокимъ бандитомъ.
Вотъ колыбельная пѣсня, коротенькая, въ три строфы. Бабушка поетъ надъ внучкомъ:
"Когда ты будешь юношей, ты станешь носить оружіе, и ни стрѣлки, вы жандармы не испугаютъ тебя, а если тебя разгнѣваютъ, изъ тебя выйдетъ славный бандитъ.
"Всѣ предки твои были славны; они были ловки, сильны, кровожадны и смѣлы.
«Пятнадцать изъ нихъ повѣсили на площади. Это все были молодцы, цвѣтъ вашего племени. Быть можетъ, тебѣ, о, Сантони, выпало на долю совершить за нихъ кровную месть».
И опятъ таки во всей книгѣ я встрѣтилъ только одну колыбельную пѣсню, нѣжную и свѣтлую, не пахнущую кровью, не омраченную темнымъ крыломъ смерти, — пѣснь матери надъ ея дѣвочкой.
"Нинетта, милочка, Нинетта, надежда моя, — ты моя лодочка, что тихо колышется на волнахъ и не боится ни грозъ, вы бурь на морѣ.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
"Она нагружена жемчугомъ и золотомъ, разными товарами и тканями, паруса у ней изъ заморскаго глазета, руль изъ чистаго золота, украшенъ рѣзьбой.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
"Когда ты явилась на свѣтъ, тебя окрестили. Луна была крестной матерью, солнце крестнымъ отцомъ, всѣ звѣзды на небѣ надѣли золотыя ожерелья, воздухъ сталъ прозраченъ, все заблистало вокругъ. Семь планетъ и тѣ принесли тебѣ дары, и восемь дней къ ряду пировали всѣ пастухи.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
"Слышались отовсюду только веселые звуки, вездѣ плясали, — въ долинѣ Кошіоне и во всей округѣ. И Бакконера и Фолькони (собаки) обѣ радовались по своему.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
"Когда ты подростешь, ты пройдешь по долинамъ, дикія травы превратятся въ цвѣты, масло потечетъ изъ фонтановъ, и вода въ морѣ превратится въ драгоцѣнный бальзамъ.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
"Всѣ наши горы покроются стадами. Олени и дикіе бараны будутъ тучными и ручными, а лисицы и хищныя птицы убѣгутъ изъ нашихъ мѣстъ.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
"Ты моя пахучая травка, ты тминъ, что ростетъ на Бавеллѣ и на Кошіоне. Ты дикій жасминъ, на которомъ пасутся дикіе бараны. Ты пожирательница сердецъ дѣда и бабки.
Засни на минуточку, баюшки-баю!
Онъ будетъ помнить и отмститъ, — этотъ шестилѣтній мальчикъ, которому годъ назадъ въ это самое время, какъ пишу я эти строки, повязали на шею смоченный въ крови отца платокъ. Платокъ снимутъ, но окровавленная рубашка отца будетъ висѣть на ружьѣ и не будетъ мыться, пока этотъ мальчикъ не отмоетъ ее кровью другого человѣка. Онъ будетъ смотрѣть на эти кровавыя пятна рубашки отца и день, и ночь, и дѣтство, и юность, и будетъ помнить, что онъ обязанъ смыть кровь съ рубашки отца. Онъ корсиканецъ, но онъ ребенокъ, мальчикъ, юноша, ему захочется играть, смѣяться, веселиться, спѣть пѣсню, а кровавое пятно будетъ висѣть надъ его душой, и его мать, его сестра будутъ пѣть свои мстительныя пѣсни надъ другими мертвыми и будутъ напоминать ему о кровавомъ платкѣ на его шеѣ.
Онъ можетъ родиться слабымъ и нѣжнымъ, безъ злобы въ душѣ, у него можетъ не оказаться ни силы, ни желанія мстить, но мертвые предки заложили въ его душу неизсякаемыя залежи злобы и мести, и онѣ проснутся когда нибудь. У Мопассана есть разсказъ о такомъ корсиканскомъ мальчикѣ, болѣзненномъ и робкомъ, который отказался мстить за отца — отказался, не смотря на вѣчные уговоры сестры, на требованія не разъ собиравшагося семейнаго совѣта. Онъ выросъ и жилъ одинокій, презираемый всѣми, безъ мысли о мщеніи. И вотъ однажды онъ увидѣлъ, какъ мимо его оконъ шелъ съ невѣстой вѣнчаться въ церковь убійца его отца. Тогда, безъ мысли, повинуясь чему-то, что лежало въ глубинѣ души и было сильнѣе его воли и мысли, онъ схватилъ ружье отца, убѣжалъ въ лѣсъ и, дождавшись возвращенія врага изъ церкви, вышелъ на дорогу и со словами: «Теперь пора!» — въ упоръ застрѣлилъ новобрачнаго. Съ того дня онъ сдѣлался жестокимъ бандитомъ.
Тотъ шестилѣтній мальчикъ будетъ помнить, — ему напомнятъ… И месть не будетъ только священнымъ долгомъ передъ отцомъ, она будетъ элементарной корсиканской порядочностью, хорошимъ корсиканскимъ поведеніемъ, — иначе общественное мнѣніе покроетъ его позоромъ и съ негодованіемъ отвернется дѣвушка, которая его полюбитъ. Къ двадцати годамъ (повидимому, совершеннолѣтіе для вендетты) онъ будетъ готовиться дѣлать вендетту, начинать войну. Это будетъ война, такъ какъ тотъ или, вѣрнѣе, тѣ, которымъ онъ будетъ дѣлать вендетту, знаютъ и ждутъ и въ тѣсной деревенской жизни, которой они живутъ бокъ о бокъ съ нимъ, изучаютъ его, принимаютъ свои мѣры, избѣгаютъ опаснаго момента. У него нѣтъ недостатка въ учителяхъ, за нимъ опытъ прошлаго, исторія, онъ выбираетъ моментъ и… дѣлается бандитомъ.
Теперь начинается настоящая война съ ея моралью, вѣрнѣе, съ ея логикой, война на два фланга — съ жандармами и съ тѣми, которые будутъ дѣлать вендетту. Ему нужно хорониться, нужно имѣть своихъ гидовъ, которые доставляли бы ему пищу и свѣдѣнія о намѣреніяхъ враговъ, нужно знать сыскъ и противъ сыска враговъ устроить свой сыскъ, заключать перемирія и нарушать ихъ, хорониться, какъ волкъ, за которымъ гонятся собаки, и быть готовымъ, какъ волкъ, хватать за горло собакъ… И все время имѣть напряженные нервы стоящаго на дощечкѣ надъ пропастій человѣка, быть равнодушнымъ къ крови и страданіямъ, равнодушнымъ къ смерти, которая смотритъ ему въ лицо изъ-за каждаго куста, изъ-за каждаго камня.
А вѣдь это весь корсиканскій народъ! Раньше, послѣ совершеннаго однимъ изъ членовъ рода убійства, весь родъ, всѣ родственники брались за оружіе, такъ какъ всѣ они дѣлались объектами вендетты. И теперь не можетъ чувствовать себя въ безопасности ничѣмъ неповинный учитель математики бастіанской гимназіи, и теперь въ отравѣ лжи, измѣны, предательства, злобы, жажды крови и… равнодушія къ крови и смерти воспитываются корсиканскія души.
Это ужасно! Ужасно рабство и, если взять его въ широкомъ масштабе, быть можетъ, главный ужасъ его будетъ не въ томъ горѣ и страданіяхъ, которыя переноситъ народъ въ рабствѣ, а въ той отравѣ, которая постепенно — и чѣмъ дольше и сильнѣе рабство, тѣмъ глубже — проникаетъ въ рабій народъ, — отрава души его, постепенное наростаніе и глубокое проникновеніе рабьей мысли, рабьихъ чувствъ.
Кончилось рабство, кончились горе и страданія, связанныя съ нимъ, а рабья душа — все рабья, и дѣти и внуки рабовъ такъ безконечно медленно освобождаются отъ рабьей отравы.
Давно кончились гражданскія войны на островѣ. Никогда не знавшій рабства, народъ теперь полноправный гражданинъ Франціи, посылаетъ депутатовъ, вотируетъ законы; давно у него печать, свободное слово, лицеи и школы, и судъ страны — ихъ собственный судъ… А трупный ядъ все не выходитъ изъ корсиканской души, и вендетта все дѣлаетъ свое мертвое дѣло.
Мертвое дѣло… То, что было раньше родовой самообороной и въ безсудное время корсиканской жизни — высшей инстанціей, въ чемъ былъ смыслъ жизни и, въ мѣру того смысла, нравственность и законность, что было живымъ необходимымъ дѣломъ, гдѣ жестокость была необходимой жестокостью, — то теперь сдѣлалось беззаконнымъ, безсмысленнымъ и безнравственнымъ, лишней жестокостью, лишнимъ дѣломъ, мертвымъ дѣломъ.
И рядомъ, всего въ одиннадцати часахъ пути, — Франція, Европа, другая жизнь. Тамъ тоже есть своя Корсика, есть лишнее, мертвое и не нужно жестокое, есть утѣсненіе человѣкомъ человѣка, есть дуэли и войны, съ ихъ логикой и моралью, есть этика французскаго генеральнаго штаба, нѣмецкаго желѣзнаго кулака, есть всякаго рода кишиневскія этики. Старые трупы еще не сгнили, и все это мертвое и отживающее, какъ глыбы древнихъ термъ, вкрапленныя въ новыя зданія Рима, живетъ рядомъ съ новымъ, живымъ, не смѣшиваясь, образуя то черезполосное владѣніе, которое представляетъ изъ себя современная культурная человѣческая душа. Но тамъ жизнь расширилась, разлилась, какъ море, становится все сложнѣй и тоньше, и неуклонно идетъ въ сторону свѣта, правды и любви, отметая старое, гнилое, ненужное, распускаясь новыми яркими побѣгами. А тысячелѣтнее слово вендетта и по сіе время такъ-же громко и властно звучитъ на островѣ, и по сіе время корсиканецъ все бьется въ темныхъ ущельяхъ своего темнаго острова, въ кривыхъ закоулкахъ дѣдовскихъ завѣтовъ — великій и жестокій, герой и предатель, молчаливый, суровый, безъ красокъ жизни, безъ радости въ сердцѣ.
Ярмо натираетъ шею и сгибаетъ спину. Жизнь можетъ снятъ ярмо, упразднить извѣстный строй жизни, но строй души, строй мысли и чувства долго продолжаетъ жить, и медленно разгибается согнутая спина. Жизнь упраздняетъ рабство, но выработанная рабствомъ техника остается, и долго народъ будетъ поставлять спеціалистовъ по рабству, лакеевъ, не имѣющихъ своей воли и своей чести и знающихъ только барскую волю и барскую честь, вѣрныхъ слугъ не токмо за страхъ, но и за совѣсть. Корсиканская жизнь выработала другую технику и даетъ другихъ спеціалистовъ. Она не дала ни одного крупнаго поэта, мыслителя, ученаго, но она дала много знаменитыхъ генераловъ, начиная съ того огромнаго корсиканскаго человѣка — Наполеона, въ которомъ такъ много Корсики и котораго такъ много на Корсикѣ, дала ловкихъ дипломатовъ, и мой знакомый, прекрасно знающій современную Корсику, сообщилъ мнѣ, что огромное количество французскихъ жандармовъ, полицейскихъ и сыщиковъ рекрутируется изъ Корсики и, между прочимъ, этими корсиканцами полонъ Парижъ.
Жизнь упраздняетъ дѣло, но долго утилизируетъ выработанную имъ технику, иногда зло и каррикатурно утилизируетъ. Большіе и малые корсиканскіе Наполеоны идутъ въ жандармы и сыщики, наши кавказскіе Амалатъ-Беки нанимаются въ лѣсные сторожа и объѣздчики южнорусскихъ имѣній, а дагомейскимъ амазонкамъ и «Дикой Америкѣ» только и осталось на свѣтѣ упражняться въ берлинскомъ циркѣ и на московскомъ Ходынскомъ полѣ.
А островъ такъ прекрасенъ. Ослѣпительно красивъ снѣгъ на высокихъ горахъ, голубая вода горныхъ источниковъ такъ чиста и прозрачна, и широко раскрывается грудь, глотая чистый воздухъ горъ и сосновыхъ лѣсовъ. Въ Ниццѣ было холодно, а въ Бастіи тепло. То, что въ Ниццѣ только что распускалось, въ Бастіи цвѣло, и лучше, чѣмъ въ Ниццѣ, растутъ дикія южныя растенія.
Островъ такъ уютенъ, такъ хорошо лежитъ. На перепутьи Франціи, Испаніи и Африки, окруженный моремъ, съ тихими плодородными долинами, съ кристальными ручьями, чистымъ цѣломудреннымъ воздухомъ, льющимся съ широкаго моря, съ высокихъ вѣчно снѣжныхъ горъ, островъ уготованъ природой, какъ мѣсто дружескаго свиданія народовъ Средиземнаго моря, какъ мѣсто отдыха и успокоенія для тѣхъ, чья грудь надышалась испорченнымъ воздухомъ, чья душа измучилась отъ грохота и сутолоки большихъ людныхъ улицъ, отъ напряженной жизни большихъ городовъ.
На островѣ живутъ люди, о которыхъ еще древній римскій писатель сказалъ, что они не переносятъ жизни въ рабствѣ, что они не умѣютъ быть рабами, народъ, цѣлыя столѣтія бившійся и лившій кровь за независимость и честь своего человѣческаго я, героизма котораго, какъ и пролитой крови, хватило бы на огромный народъ. У него есть все, чтобы сдѣлаться великимъ народомъ и давать міру не однихъ Наполеоновъ, не однихъ людей разрушенія, но и великихъ дѣятелей въ области духа и благоустройства жизни живыхъ людей, — у него есть умъ, гордая воля, великій гнѣвъ и великая поэзія, великая и святая готовность умирать за то, что ему дорого и важно; въ душѣ его много поэзіи, суровой и нѣжной, древней, какъ скалы, поэзіи сагъ и псалмовъ.
Въ душѣ его узко, тѣсно и темно, появится — оно идетъ уже — просвѣщеніе и разсѣетъ застоявшуюся душную атмосферу Корсики, откроетъ широкіе горизонты міровой жизни, согрѣетъ и просвѣтятъ… И то, что лежало въ душѣ народа, задавленное жестокими завѣтами предковъ, темнымъ холодомъ смерти, проснется и дастъ ростки и развернется во всю красоту, ширь и мощь человѣческаго духа.
И именно просвѣщеніе женщины. Люди, которые, говоря «будущее человѣчество», разумѣютъ только мужчинъ, не понимаютъ, какой огромный человѣческій вопросъ, вопросъ будущаго человѣчества, — есть такъ называемый женскій вопросъ, какъ много и какіе огромные человѣческіе вопросы ждутъ рѣшенія отъ женщины, — отъ женщины, которая всегда была жрицей огня домашняго очага, которая грудью кормитъ своего ребенка, поетъ ему первыя пѣсни и сказываетъ первыя сказки жизни, которая такъ блюдетъ обычай, такъ стережетъ поведеніе.
Это сдѣлаетъ «Нинетта, надежда моя». Она сброситъ бремя, которое виситъ надъ душой католической женщины, она откажется надѣвать черныя корсиканскія одежды, ея душа будетъ полна красотою и мощью человѣческаго духа, свѣтомъ и радостью жизни, тепломъ милосердія, и она скажетъ: «сестры, замолчите и не заставляйте мужчинъ истреблять другъ друга! Житейское море и безъ того бурно». И когда она выростетъ, все заблещетъ вокругъ, и будутъ слышатся только веселые звуки въ долинѣ Кошіове и во всей округѣ. И «дикія травы превратятся въ цвѣты», «масло потечетъ изъ фонтановъ», и темная зловѣщая птица, мстящая смерть, улетитъ съ прекраснаго острова. Такъ и будетъ. Такъ не можетъ не быть.
Пароходъ уходитъ въ 10 час. вечера.
Снова шли мы темными, узкими улицами пустыннаго, словно вымершаго города. Тѣ же одинокіе желтые огоньки тускло свѣтились на мысу, медленно качался черный силуетъ нашего «Insulaire», тяжело и глухо скрипѣлъ канатъ, угрюмо бились вдали волны о молъ, и такъ же, сдержаннымъ полушепотомъ переговаривались уѣзжавшіе и провожавшіе люди.
Буря разыгрывалась. Пассажиры, тотчасъ по выходѣ въ море, окрылись въ свои каюты, матросы пробирались ползкомъ, хватаясь на тюки. Бѣжали сѣдыя темныя волны; бѣжали низко надъ моремъ, лохматыя, какъ птицы съ темными крыльями, облака; бѣжалъ блѣдный двурогій мѣсяцъ, ураганъ свистѣлъ по пустой палубѣ. Спускалась ночь, было мрачно и дико кругомъ. Дикій и безлюдный долго тянулся предо мной сумрачный гористый берегъ, не видно было огоньковъ деревень и городовъ, только одинокій красный огонь пламенѣлъ на темной горѣ, высоко надъ землей, потухая и вспыхивая… Казалось, изъ глубины острова сквозь гору гнѣвно смотрѣлъ на насъ чей-то кровавый глазъ.
И когда островъ скрылся, — не знаю почему — предо мной вдругъ всталъ образъ Наполеона, этого великаго темнаго корсиканскаго сверхъ-человѣка, и подошелъ ближе и сталъ понятнѣе мнѣ близкимъ и совершенно новымъ пониманіемъ.
То былъ совсѣмъ не сверхъ-человѣкъ, а просто корсиканецъ и только корсикавецъ…
Я никогда не испытывалъ, если не считать переѣзда черезъ русскую границу, такого страннаго ощущенія, какъ на другое утро, когда я сходилъ на набережную Ниццы. Мнѣ показалось странно свѣтло въ Ниццѣ, странно шумно и людно, казалось, что я ѣхалъ не одиннадцать часовъ, а безконечно долго изъ страны, лежащей безконечно далеко, что я былъ въ жизни давно умершей, про которую я давно, страшно давно читалъ въ какихъ-то сказаніяхъ, легендахъ, сагахъ, — что я былъ въ другой части цвѣта.
- ↑ Причитаніе.
- ↑ «Lamento» и всѣ «voceri» заимствованы изъ книги «Marcaggi»: «Les chants de la mort et de la Vendetta de la Corse».
- ↑ Приношу благодарность за переводъ, представлявшій большія трудности, С. В. Татариновой.
- ↑ Это не пустая угроза. Извѣстенъ случай, когда мать, старая женщина нѣсколько мѣсяцевъ съ ружьемъ въ рукахъ преслѣдовала бандитовъ, убившихъ ея сына, и держала ихъ въ осадѣ, пока не нашли ее убитой въ горахъ.
- ↑ Корсиканская пословица.