Передъ началомъ года за нѣсколько мѣсяцовъ каждой разъ Германія наполняется, по древнему обыкновенію, приливомъ календарей подъ разными названіями. Нѣтъ бога на Олимпѣ, нѣтъ искусства, нѣтъ науки, нѣтъ сословія, которое бы не имѣло своего алманака съ нотами или безъ нотъ, въ стихахъ или въ прозѣ. Въ другихъ странахъ Европы трудно себѣ представить, какую полагаютъ важность книгопродавцы, писатели: и публика въ изданіи такого сочиненія, которое выходитъ вмѣстѣ съ сотнею подобныхъ бездѣлокъ. Впрочемъ было бы весьма несправедливо, основываясь на семъ замѣчаніи, укорять Германскую націю за привязанность ея къ бездѣлкамъ. Издатели календарей ничего не щадятъ, чтобъ сіи книжки сдѣлать истинно любопытными какъ новостію рисунковъ, такъ и изяществомъ работы, которую они поручаютъ искуснѣйшимъ художникамъ, — сильная приманка для охотниковъ, но она составляетъ послѣднее достоинство сихъ книжекъ, выходящихъ въ свѣтъ подъ скромнымъ названіемъ. Еслибы знали иностранцы, что первая часть одного изъ прекраснѣйшихъ историческихъ сочиненій — Шиллеровой исторіи о тридцати лѣтней войнѣ, писана для Дамскаго алманака, что Гетева поэма Германъ и Доротея вышли въ свѣтѣ подъ покровительствомъ алманака, наконецъ, что множество любимыхъ сочиненій, въ прозѣ и въ стихахъ, сдѣлались извѣстными публикѣ чрезъ посредство алманаковъ; то имъ неказалось бы удивительно, почему Нѣмцы такъ охотно раскупаютъ сіи ежегодныя изданія, въ другихъ странахъ совсѣмъ не уважаемыя людьми знающими — безъ сомнѣнія для того, что онѣ тамъ неимѣютъ права на уваженіе по своему содержанію.
Сіе отступленіе о календаряхъ или алманакахъ Нѣмецкихъ не совсѣмъ чуждо моему предмету; въ одномъ изъ нихъ нашелъ я біографію Иффланда, писанную имъ же. Авторъ помѣстилъ краткое начертаніе оной при первомъ томѣ Собранія драмматическихъ своихъ сочиненій.
Иффландъ внѣ Германіи несравненно менѣе извѣстенъ, чѣмъ Коцебу, но въ Германіи онъ несравненно болѣе уважается. Иффландъ посвятилъ себя единственно театру, какъ авторъ и актерѣ; онъ не сочинялъ ни романовъ, ни сатиръ; не дурачилъ публику ни достопамятнымъ годомъ своей жизни, ни сплетнями вздоровъ, вопреки всѣмъ правиламъ общежитія; не изрыгалъ клеветѣ и оскорбленій на такую націю, у которой пользовался отличными ласками гостепріимства. Иффландъ, не дѣлаетъ театръ училищемъ худой нравственности, или мѣстомъ личнаго мщенія; онъ пребываетъ вѣрнымъ клятвѣ своей, произнесенной имъ при первомъ своемъ успѣхѣ, клятвѣ не употреблять во зло той силы, посредствомъ которой можно имѣть вліяніе на души собравшагося народа[1]. Соотечественники наименовали его нѣмецкимъ Мольеромъ, похвала сія служитъ знакомъ всеобщаго почтенія; однакожъ она увеличена. Германія, какъ и другія страны Европы, еще не видала у себя Мольера, которой только однажды явился на земномъ шарѣ[2].
Одно Мольерово сочиненіе возбудило въ молодомъ Иффландѣ врожденную страсть къ театру. Еще по шестому году онъ увидѣлъ въ Ганноверѣ, мѣстѣ своего рожденія, комедію Больной по воображенію, которая произвела въ немъ столь сильное впечатлѣніе, что съ той самой минуты онъ пересталъ искать удовольствія въ обыкновенныхъ забавахъ по своему возрасту. Когда ему надобно было остановить свое вниманіе на какомъ нибудь предметѣ, то онъ всячески старался найти въ немъ какое нибудь отношеніе къ театральному искусству.
Во второй разъ онъ увидѣлъ Корнелеву трагедію Родогуну. Пышность одежды и приятность трагическаго дѣйствія до такой степени поразили его удивленіемъ, что забравшись дома на чердакъ и окутавшись старою епанчею, онъ цѣлый день игралъ тамъ ужасное пятое дѣйствіе, котораго самъ очень пугался. Отецъ театральнаго героя, опасаясь, чтобы сильные порывы пристрастія къ театру не разстроили его мозга, или по крайней мѣрѣ неповредили здоровья, отдалъ его въ училище; и сей младенецъ съ перваго раза у потребилъ грамматику свою и лексиконъ на то, чтобъ добраться до значенія надписи, видѣнной имъ въ театрѣ на занавѣсѣ: Curarum dulce levamen. Онъ нашелъ, что творецъ сей мысли не могъ лучше опредѣлить счастливаго дѣйствія, производимаго театромъ; но при етой же мысли Иффландъ съ горестію воспоминалъ, что онъ лишенъ своими родителями единственнаго удовольствія, которое служило бы сладостнымъ заботъ его облегченіемъ.
Голова молодаго Иффланда въ самомъ дѣлѣ была очень разгорячена, если судить по тому, что онъ самъ нынѣ разсказываетъ. Еще будучи пятнадцати лѣтъ отъ роду, когда ему не дозволяли посѣщать театра, или слушать музыку, которую онъ также любилъ страстно, и не зная другой отрады, онъ уходилъ на кладбище, гдѣ предавался всѣмъ мечтаніямъ, могущимъ поддержать то иступленіе, въ которомъ онѣ поставлялъ свое блаженство. Блистательный успѣхъ полученный имъ въ роли одной трагедіи, которую играли въ училищѣ, усилилъ въ немъ природную его склонность къ театру. Въ 1777 году онѣ рѣшился оставить домъ отеческій, и совершенно предаться тому упражненію, которое только одно казалось ему достойнымъ зависти. Пылкой молодой человѣкъ, прошедши часть Германіи и не находя случая употребить своихъ дарованій и склонностей, наконецъ получилъ позволеніе играть на Готскомъ театрѣ. Онъ искренно, признается, что еслибъ не оказали снисхожденія къ его лѣтамъ, то ничего кромѣ стыда не могъ бы онъ приобрѣсть за свою отважность. Готтеръ, писатель въ то время очень знаменитый, взялъ Иффданда подъ особенное свое покровительство и давалъ ему наставленія, которыя содѣлали публику къ его дарованіямъ гораздо благосклоннѣе и внимательнѣе.
На семъ-то театрѣ случилось съ Иффландомъ маленькое происшествіе, которое авторъ разсказываетъ единственно какъ забавной случай, но изъ котораго, мнѣ кажется, можно бы почерпнуть новое доказательство ложности системы, предполагающей, будто можно и должно всему тому подражать въ природѣ, что дѣлаетъ надъ нами впечатлѣніе. Иффландъ съ двумя своими товарищами одинакаго съ нимъ возраста прогуливался ночью по окрестностямъ Готы. Всѣ они пришли въ одну деревню въ то самое время, когда въ ближней колокольнѣ ударило полночь. Они учили тогда роли изъ Шекспирова Гамлета, и вспомнили о явленіи призрака. Имъ показалось, что однообразные звуки маятника и глухой стукъ часовыхъ колесъ, обыкновенно слышимый прежде нежели бьютъ часы, могутъ произвести чудесное дѣйствіе на сценѣ. Съ такою счастливою мыслію на другой день уговорили они машиниста приготовиться произвести сей планъ въ дѣйство; даже упросили его хранишь это въ тайнѣ отъ самаго Директора и отъ цѣлой труппы, которыхъ они хотѣли столько же привести въ обвороженіе, какъ и самыхъ зрителей. Начинается представленіе: машинистъ употребляетъ все свое умѣнье, чтобъ удачнѣе подражать маятнику часовому, зрители, вмѣсто изумленія, начинаютъ смѣяться! Потомъ, въ ту минуту какъ привидѣніе должно появишься на сценѣ, вдругъ слышатъ необыкновенную стукотню, будто бы отъ движенія колесъ происходящую прежде колокольнаго звука: и несчастное привидѣніе выступаетъ, на сцену, будучи въ крайнемъ замѣшательствѣ отъ хохота и свиста зрителей. Разъяренный Директорѣ бѣгаетъ по театру; надлежало наконецъ опустить занавѣсъ!
Иффландъ предлагаетъ здѣсь нѣкоторыя мысли, тѣмъ болѣе достойныя примѣчанія, что ихъ не льзя было ожидать отъ Нѣмца: «При появленій Шекспировыхъ трагедій на театрѣ нашемъ, говоритъ Иффландъ, съ прискорбіемъ смотрѣли на нихъ многіе разсудительные люди, которые предвидѣли, что они приучатъ публику къ происшествіямъ многосложнымъ, къ движеніямъ сильнымъ, а самихъ актеровъ къ неистовымъ воплямъ. Что должны будутъ дѣлать драмматическіе писатели, дабы тѣмъ и другимъ нравиться? изображать чудовища, который уничтожая грамматическое искусство, истребляютъ чувство хорошаго вкуса.» Далѣе разсуждаетъ онъ слѣдующимъ образомъ: «Въ нашихъ актерахъ теперь едва уже примѣтны нѣкоторые слѣды того тона и тѣхъ приемовъ, для которыхъ молодые благовоспитанные люди нѣкогда приходили въ театрѣ, и которымъ подражать старались.»
Изъ Готы Иффландъ перешелъ въ Мангеймъ. Тамъ находился дворъ Курфирста Карла; уже съ давняго времени содержалъ онъ французскую комедію и Италіанскую оперу, не щадя иждивеній; охотниковъ до нихъ было много. Нѣмецкій театръ имѣлъ свою подпору въ Баронѣ Далбергѣ, въ коемъ Иффландъ нашедъ себѣ просвѣщеннаго покровителя. Великій успѣхъ его Драмы Преступленіе отъ честолюбія (Berbres den aus Shcfucht) доставилъ ему уваженіе публики и благоволеніе Курфиршеской фамиліи. Въ слѣдующіе годы онѣ давалъ различная драмы, которыя помѣщены въ собраніи сочиненіи. Слава объ Иффландѣ, авторѣ и актерѣ, распространилась по всей Германіи.
Иффландъ, однажды принося благодареніе старой Курфистинѣ Палатинской за полученное отъ нея благодѣяніе, клятвенно обѣщался не оставлять Мангеймскаго театра. Въ послѣдствіи онъ отвергнулъ самыя лестныя предложенія; однакожъ не могъ не поѣхать во Франкфуртѣ, по случаю торжества коронаціи Императора Леопольда II. Для сего Государя Иффландъ написалъ случайное сочиненіе: Фридерикъ Австрійскій.
Неожиданная сцена, въ которой онъ игралъ безъ всякаго намѣренія, сдѣлала его ненавистнымъ партіи, тогда еще неизвѣстной, но ожидавшей благоприятнаго времени, чтобы начать дѣйствовать. Представляли на Мангеймскомъ театрѣ оперу: Ричардъ львиное сердце. Людовикѣ XVI, возвращенный изъ Варенна, тогда содержался въ темницѣ; зрители, какъ Нѣмцы такъ и Французы, съ жадностію примѣняли всѣ намѣки въ оперѣ положенію сего Государя. Занавѣсѣ опустился; публика съ великимъ крикомъ вызвала актеровъ на сцену. Въ Германіи водится, что въ такомъ случаѣ одинъ изъ актеровъ долженъ сказать публикѣ маленькое привѣтствіе. Иффландъ выходитъ на сцену и говоритъ по-французски: «Дай Богъ, чтобы нашелся Блондель, которой спасъ бы жизнь Королю!» Вновь раздались громкіе плески. Но послѣ мятежныя головы, сѣявшія раздоръ на обоихъ берегахъ Рейна, вмѣнили слова сіи въ злодѣйство. Конечно не трудно было мстить автору-актеру, нанося ему безпрестанныя неудовольствія: тогда-то Иффландъ вспомнилъ о предложеніяхъ, дѣланныхъ ему отъ разныхъ дворовъ въ Германіи; онъ оставилъ Мангеймъ послѣ двукратной осады сего города Французами и Австрійцами, и приѣхалъ въ Берлинъ, гдѣ Фридерикъ Вильгельмѣ II, отецъ нынѣшняго Короля, поручилъ ему управленіе театромъ.
Уже давно Иффландъ ничего не пишетъ для театра, хотя ему не болѣе пятидесяти лѣтъ отъ роду. Друзья талантовъ его заключаютъ, что привязанность къ спокойствію, и занятія по должности суть единственныя причины, которыя препятствуютъ ему писать. Собраніе сочиненій его содержитъ осмнадцать драмъ разнаго рода, но большую часть составляютъ предпочитаемыя Нѣмцами всѣмъ другимъ и называемыя ими Schaufpiel. Ето собственно Драма, или иногда то же что Мѣщанская трагедія. Иффландъ отличается занимательностію своихъ предметовъ, точностію характеровъ, часто удивительною естественностію въ разговорахъ и цѣлію всегда нравственною. Лучшими изъ сочиненій его почитаются: Охотники (Die Jäger), Холостые (Die Hagestolzen) и Игрокъ (Der Spieler). Вразсужденіи послѣдней, ему надобно было вступить соперничество со многими сочиненіями, принятыми на разныхъ театрахъ въ Европѣ[3]; но большинство голосовъ опредѣляетъ пальму Иффланду.
Театральное поприще Иффланда: Из Merc[ure] de Fr[ance] / [Пер.] Ив. Снгрв [И. М. Снегирев] // Вестн. Европы. — 1812. — Ч. 64, N 13. — С. 44-54.
- ↑ Ето относится къ г-ну Коцебу, котораго нежалуютъ французы за то, что онъ неизъявляетъ раболѣпнаго удивленія передъ безстыднымъ ихъ самохвальствомъ, и что написалъ обѣ нихъ много справедливаго. Нетрудно было бы доказать, какого народа писатели наиболѣе отличились изрыганіемъ клеветъ и ругательствъ на частныхъ людей и на государственныхъ чиновниковъ, на цѣлыя націи и на самыхъ даже Монарховъ, природныхъ Государей. Изд.
- ↑ Языкъ хвастливаго француза!
- ↑ Кромѣ Иффландова Нѣмецкаго Игрока, есть еще Игрокъ Французскій Реньяровъ (Jouer), Англійскій Gamester и италіанскій Giuocatore.