II.
ТАТЬЯНА.
править
Изъ великосвѣтскаго московскаго круга мы переносимся въ деревенскій домъ помѣщика средней руки. Старикъ-отецъ умеръ, но у него осталась вдова хозяйка, женщина опытная, и двѣ дочери. Старшая дочь — румяная, простодушная, веселая и бѣлокурая Ольга — ничѣмъ не замѣчательна. Не такова сестра ея Татьяна:
Дика, печальна, молчалива,
Какъ лань лѣсная боязлива,
она тотчасъ представляется намъ одной изъ тѣхъ темно-русыхъ, блѣднолицыхъ (но не болѣзненныхъ) русскихъ дѣвушекъ, которыя въ чувствахъ и жизни, шутить не любятъ. И дѣйствительно, трудно себѣ представить болѣе вѣрный и цѣльный типъ русской деревенской дѣвушки, чѣмъ Татьяна. Ее воспитывала не мадамъ Розье, а крѣпостная няня. Оглядывая безстрастнымъ взглядомъ это вымирающее племя нашихъ старымъ нянекъ и не позволяя себѣ увлекаться сердечными влеченіями, сохраненными съ дѣтства, мы должны сознаться, что съ строгой точки зрѣнія эти воспитательницы представляютъ много уродливаго и вредно вліяющаго на понятія ребенка. Онѣ прививаютъ ему тьму предразсудковъ, развиваютъ своими разсказами воображеніе на счетъ ума и, что всего хуже, съ издѣтства прививаютъ ему вмѣстѣ съ религіознымъ. Фетишизмомъ и нетерпимостью крайнее и слѣпое преклоненіе передъ всякимъ установившимся взглядомъ и всякимъ авторитетомъ. Но несмотря на это, мы бы скорѣе отдали на руки своихъ дѣтей — если-бы они были у насъ, — этимъ крѣпостнымъ старухамъ, нежели вручили ихъ какой-нибудь сухой и бездушной мадамъ Розье, а сравнивъ понятія нашихъ тогдашнихъ нянекъ съ понятіями большинства тогдашняго времени, мы рѣшительно считаемъ себя на сторонѣ нянекъ, Положимъ, ихъ правила и мнѣнія были вредны, но развѣ не въ такой же степени пошлы и вредны были понятія и примѣры окружающаго большинства? Развѣ тогдашній гувернеръ-нѣмецъ не развивалъ бы въ такой же степени воображенія ребенка и не готовилъ изъ него филистера? Развѣ французъ не постарался бы сдѣлать изъ него самоувѣреннаго самохвала и глупаго резонера? Въ русской нянькѣ мы находимъ по крайней мѣрѣ нѣкоторыя черты, во многомъ выкупающія невѣжество и недостатки ея времени и положенія. Эти няньки были простодушны, онѣ были честны и искренни. Припомните этотъ прелестнѣйшій по простотѣ и естественности разговоръ старухи-няни Татьяны съ ея взрослой и влюбленной воспитанницей, которая спрашиваетъ, была ли она влюблена? Или возьмите это добродушіе, съ которымъ она выслушиваетъ упреки нетерпѣливой и стыдливой дѣвушки, совѣстящейся назвать сосѣда, къ которому посылается письмо:
Какъ недогадлива ты няня!
— Сердечный другъ, ужъ я стара!
Стара; тупѣетъ разумъ, Таня;
А то бывала я востра:
Бывало, слово барской воли…
Но дѣвушкѣ не до того, чтобы слушать старческую болтовню: она называетъ Онѣгина. И вмѣсто упрековъ, выговоровъ и безполезныхъ нравственныхъ поученій, какъ бы сдѣлала иная гувернантка при этомъ признаніи, — что говоритъ старуха?
Ну, дѣло, дѣло!
Не гнѣвайся, душа моя,
Ты знаешь, — непонятна я…
Да что-жъ ты снова поблѣднѣла?
Неправда-ли, сколько тутъ гуманности и состраданія?… Эта старуха, которая могла бы насплетничать и передать все барынѣ, или, по крайней мѣрѣ, наворчать и наговорить сотни глупыхъ совѣтовъ и наставленій, чувствуетъ, что не до того ея бѣдной Танѣ; она сама не знала любви, но она сердцемъ понимаетъ всю законность этого чувства, чуетъ искренность страданія своей питомцы и себя же винитъ въ непонятливости, неумѣвшей угадать съ полслова желанія дѣвушки. Затѣмъ сравнимъ эту няню съ самой Лариной, которая сначала
. . . .писывала кровью
Она въ альбомы нѣжныхъ дѣвъ,
Звала Полиною Прасковью
И говорила на распѣвъ.
Потомъ, выйдя замужъ, и еще по принужденію, стала управлять мужемъ, звать Акулькой прежнюю Алину, ѣздить по работамъ,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила въ баню по-субботамъ….
Служанокъ била осердясь.
И еще, въ довершеніе блаженства
Все это мужа не спросясь!
Сравните, наконецъ, ея правила съ правилами, внушенными Софьѣ Павловнѣ ея m-ine Розье, — и неужели вы не согласитесь, что эта старуха-няня была лучше и человѣчнѣе ихъ всѣхъ, и что это было единственное лицо во всей барской семьѣ и во всемъ барскомъ домѣ, относящееся къ ввѣренному ей ребенку какъ къ другу, безъ угрозы и застращиванья высшихъ, безъ лести и потворства низшихъ? И мы поймемъ тогда то нѣжное и дружеское чувство, которое на всю жизнь оставалось у взросшихъ воспитанниковъ къ своимъ нянямъ, мы поймемъ искреннюю теплоту этихъ прелестныхъ строкъ возвратившагося изъ деревенской ссылки Пушкина, обращенныхъ имъ къ своей нянѣ:
Подруга дней моихъ суровыхъ,
Голубка дряхлая моя,
Одна въ тѣни лѣсовъ дубовыхъ
Давно, давно ты ждешь меня, и проч.
Подъ вліяніемъ такой-то старухи-няни сложилась Таня, какъ складываются сотни ей подобныхъ дѣвушекъ. Но Богъ вѣсть, подъ вліяніемъ какихъ причинъ явился у Татьяны задатокъ строгаго отношенія къ жизни, — и вотъ она растетъ дикаркой, не любитъ игръ и женскихъ работъ, — этихъ кошельковъ и канвовыхъ подушекъ, которыми деревенскія барышни убиваютъ время и награждаютъ кузеновъ. Разумѣется, все это черты отрицательныя. Мы видимъ только, что дѣвочка не мирится съ мелочью и дрязгами, которыми обыкновенно занимались ея сверстницы, но ни ея крѣпостная нянька, ни родительница, которая въ молодости умѣла только рядиться, носить узкій корсетъ и русскій Н, какъ N французскій произносить въ носъ — не могли наставить ее, дать ея уму болѣе здоровую пищу и дѣятельности — полезное направленіе. Слѣдовательно отъ деревенской Тани нечего болѣе и требовать; она любитъ читать, но читать ей кромѣ романовъ нечего и она къ нимъ пристращается. Воображеніе играетъ, сердце требуетъ любви, но она не любитъ еще, ей не нравятся ни
Гвоздинъ, хозяинъ превосходный
Владѣлецъ нищихъ мужиковъ…
ни уѣздный франтикъ Пѣтушковъ, ни сорви-голова Буяновъ; она не Софья Фамусова, которая любитъ Молчалина, потому что ей хотѣлось любить, а любить его было всего сподручнѣе; Таня ждетъ «человѣка» и когда этотъ современный человѣкъ является, она вся съ нагорѣвшимъ сердцемъ сразу отдается ему.
Онѣгинъ былъ для своего времени, какъ мы и старались доказать, человѣкъ изъ лучшей дюжины; если прибавить къ этому его свѣтскость, образованность, умѣнье нравиться, то увидимъ, что такой человѣкъ въ деревенской глуши, среди Карликовыхъ, Флиновыхъ и Пѣтушковыхъ, — былъ феноменомъ и могъ быть избранникомъ любой дѣвушки съ гораздо обширнѣйшимъ, чѣмъ въ деревенской Танѣ, развитіемъ и правомъ на требовательность. И вотъ, деревенская дѣвушка встрѣтивъ поняла и страстно полюбила Онѣгина. Кто не помнитъ этихъ прелестныхъ сценъ томленія отъ любви неопытной застѣнчивой дикарочки, которая не находитъ себѣ мѣста, не знаетъ, что дѣлать, кому вылить свою душу, призываетъ свою старуху-няньку, разспрашиваетъ ее любила ли она и, наконецъ, когда та, замѣтивъ волненіе и тревогу своей питомицы, увѣряетъ ее, что она больна, Татьяна робко признается ей — «я…. знаешь, няня…. влюблена….» И выговоривъ это, накипѣвшее на душѣ признаніе, не можетъ удержаться, чтобы нѣсколько разъ не повторить: «я влюблена…. я влюблена!..»
И вотъ эта застѣнчивая дикарка, сознавъ свою любовь, не зная что дѣлать съ ней, подъ вліяніемъ искренняго молодаго чувства, рѣшается, — страшно сказать! — рѣшается первая признаться въ любви, рѣшается писать Онѣгину. Въ нашъ вѣкъ, когда многія дѣвушки насильно ломятся въ запертыя для нихъ двери университетовъ и служебныхъ мѣстъ, — рѣдкія и изъ этихъ смѣлыхъ рѣшатся на первое признаніе, да еще такъ прямо, откровенно и письменно; но для того времени это былъ подвигъ и такой необыкновенный подвигъ, что авторъ тщательно старается оправдать его передъ строгими моралистами. Тѣмъ дороже отмѣтить намъ этотъ смѣлый, честный порывъ тогдашней русской, да еще застѣнчивой дѣвушки; много надо было горячаго чувства, искренности, смѣлости и отчасти, прибавимъ, — романтичности, чтобы рѣшиться на подобный подвигъ; за то мы не знаемъ ничего милѣе и симпатичнѣе этой дѣвушки, когда съ женственной стыдливостью она. совершаетъ его:
Татьяна то вздохнетъ, то охнетъ,
Письмо дрожитъ въ ея рукѣ,
Оплатка розовая сохнетъ
На воспаленномъ языкѣ,
Къ плечу головкою склонилась,
Сорочка легкая спустилась
Съ ея прелестнаго плеча.
Занимается заря, наступаетъ утро, все просыпается, — ей все равно:
Она зари не замѣчаетъ,
Сидитъ съ поникшей головой
И на письмо не напираетъ
Своей печати вырѣзной
пока не приходитъ ея добрая старуха-няня и заставивъ, по своей безтолковости, разъяснить подробно въ чемъ дѣло, отправляетъ роковое признаніе съ своимъ внукомъ. Исходъ извѣстенъ и весьма правдивъ. Еслибы Онѣгинъ былъ пустымъ фатомъ, онъ бы сдѣлалъ себѣ игрушку изъ любви деревенской дѣвушки и потомъ бросилъ ее; но въ немъ, несмотря на одолѣвавшую его скуку, достало честности, чтобы не шутить чувствомъ романической провинціалки. Онѣгинъ съумѣлъ отгадать въ Татьянѣ такіе задатки строгаго отношенія въ жизни, которые при лучшемъ направленіи и развитіи могли бы сдѣлать изъ нея замѣчательно хорошую женщину. Онъ сразу предпочелъ Таню ея розовой сестрѣ, плѣнившей Ленскаго, и когда получилъ ея письмо, то можетъ быть въ немъ дѣйствительно мелькнула мысль о женитьбѣ и — хотя Онѣгинъ по положенію своему могъ бы сдѣлать гораздо лучшую партію, мы не имѣемъ права сомнѣваться, чтобы онъ не искренно говорилъ Танѣ:
Когда-бы жизнь домашнимъ кругомъ
Я ограничить захотѣлъ;
Когда-бъ мнѣ быть отцемъ, супругомъ
Пріятный жребій повелѣлъ;
Когда-бъ семейной картиной
Плѣнился я на мигъ единой,
То вѣрно-бъ кромѣ васъ одной
Невѣсты не искалъ иной.
Но я не созданъ для блаженства…
прибавляетъ Онѣгинъ и рисуетъ печальную картину семьи, гдѣ мужъ, цѣня всѣ достоинства жены, не любитъ ее и тяготиться своимъ положеніемъ.
Отчего-же, спросимъ мы, Онѣгинъ не созданъ для блаженства, отчего пріятный жребій не повелѣваетъ ему быть супругомъ и отцемъ, и онъ, ничѣмъ не связанный, ничего для себя не предвидящій, не рѣшается ограничить свою жизнь домашнимъ кругомъ? На вопросѣ этомъ стоитъ остановиться и именно здѣсь, при разборѣ жизни русскихъ дѣвушекъ, потому что начиная съ Онѣгина, мы видимъ цѣлый рядъ представителей молодаго поколѣнія, которые какъ будто сговорившись, бѣгаютъ отъ женитьбы, какъ отъ чумы.
Онѣгинъ самъ этой боязни не понимаетъ и потому разъясняетъ ее ложно: онъ думаетѣ, что она происходитъ отъ его пресыщенности и разочарованія:
Мечтамъ и годамъ нѣтъ возврата
Не обновлю души моей….
говоритъ онъ, а между тѣмъ черезъ нѣсколько лѣтъ эта-же самая Татьяна обновляетъ его душу и возвращаетъ мечты до такой степени, что онъ влюбляется въ нее, какъ мальчишка. Дѣло въ томъ, что Онѣгина, какъ и всѣхъ послѣдующихъ литературныхъ героевъ, грызетъ немолчно червякъ сознанія своихъ невыполненныхъ обязанностей къ жизни: имъ хочется дѣлать что нибудь дѣльное, они чувствуютъ, что почти даромъ бременятъ землю и, вмѣстѣ съ тѣмъ, совершенно справедливо сознаютъ, что ограничить свою дѣятельность одними семейными заботами для нихъ было бы совершенно мало. Для нихъ жениться значило-бы отречься отъ всякой надежды на ту дѣятельность, о которой смутно мечтали они, примириться съ пошлостью и плыть по теченіи. Вотъ причина, по которой они такъ боятся и думать о женитьбѣ, — и эта боязнь есть черта, много говорящая въ ихъ пользу. Человѣкъ установившійся, имѣющій ясно сознанную цѣль въ жизни, избравшій себѣ дѣло и имъ весь занятой можетъ жениться: онъ видитъ въ женщинѣ не только женщину, но и подругу, которая бы помогала ему въ его же дѣлѣ, или по крайней мѣрѣ приняла на себя часть домашнихъ заботъ, для нея болѣе привычныхъ. Онѣгинымъ не нужна такая подруга: имъ нечѣмъ дѣлиться съ ней, у нихъ нѣтъ домашняго очага, нѣтъ дома, въ который желали бы они ввести хозяйку — жажда дѣятельности мѣшаетъ имъ гдѣ нибудь свить гнѣздо, установиться; у нихъ нѣтъ дѣла, они не сознаютъ его ясно и не видятъ его, они только томятся жаждой этого дѣла, и потому въ женщинѣ привыкли видѣть одну женщину, — они ищутъ ее только для любви, — но любовь не дѣло, а чувство и когда это чувство удовлетворено, то женщина имъ не нужна и связь съ нею остается только тягостью! Конечно, любовь иногда разгарается до страсти и охватываетъ всего человѣка, но и страсть проходитъ. Бываютъ также и такіе люди, которые изъ любви дѣлаютъ для себя цѣль жизни, исключительное занятіе. Литература, еще недоразвившаяся до общественныхъ вопросовъ, любила заниматься исключительно этими любовныхъ дѣлъ мастерами и занималась ими до тѣхъ только поръ, пока ея герои были одержимы страстью; какъ скоро страсть была удовлетворена женитьбой, или прекращалась катастрофой, — романъ кончался. Въ новѣйшихъ и болѣе серьезныхъ литературныхъ произведеніяхъ, конечно, безъ любви не обходится и не можетъ обойтись, потому что любовь есть одинъ изъ сильнѣйшихъ двигателей и, во всякомъ случаѣ, необходимое, всѣмъ присущее и всесогрѣвающео чувство; но романы и люди, занимающіеся только одною любовью, и болѣе ничѣмъ, мало насъ нынѣ занимаютъ и дешево цѣнятся. Въ лучшихъ произведеніяхъ прошлой эпохи авторы тоже не занимались общественными вопросами, но инстинктъ художника невольно видѣлъ въ обществѣ это недостающее что-то, тревожившее его лучшихъ людей, — и они выражали этотъ вопросъ своего времени въ невыяснившемся недовольствѣ своихъ героевъ. Онѣгинъ, надо отдать ему эту справедливость, не былъ, какъ мы уже замѣтили, спеціалистомъ по любовной части, но онъ былъ безъ дѣла, жизнь его сложилась пошло и онъ тяготился этой пошлостью. Онъ могъ жениться только по любви, но какъ скоро любовь была бы удовлетворена и лишилась того остраго и возбуждающаго свойства, которое придаютъ ей препятствія, — жена явилась бы для Онѣгина совершенно лишней обузой! Въ самомъ дѣлѣ, на что она была бы нужна ему, какъ подруга жизни? Человѣкъ съ независимымъ взглядомъ и неудовлетворимыми въ то время, хотя смутно сознаваемыми побужденіями, — Онѣгинъ не могъ примириться съ той узенькой, семейной жизнью, которую представляла для него женитьба на Татьянѣ и онъ, съ поразительною правдою, рисуетъ ей ту жизнь, которая ожидала бы ихъ въ этомъ случаѣ:
Что можетъ, быть на свѣтѣ хуже
Семьи, гдѣ бѣдная жена
Груститъ о недостойномъ мужѣ
И днемъ и вечеромъ одна;
Гдѣ скучный мужъ, ей цѣну зная,
Судьбу, однакожъ, проклиная,
Всегда нахмуренъ, молчаливъ
Сердитъ и холодно ревнивъ.
«Таковъ я», прибавляетъ онъ и совершенно вѣрно. И такъ, Онѣгинъ не могъ быть мужемъ, а между тѣмъ выборъ Татьяны былъ однимъ изъ лучшихъ. Что же выходитъ изъ этого? Лучшіе и достойнѣйшіе люди того времени могли быть и дѣйствительно были только пригодны въ любовники; они не годились и не хотѣли быть мужьями, а между тѣмъ весь складъ понятій и требованій общества казнитъ и до сихъ поръ дѣвушку, которая отдается мужчинѣ, не оградивъ себя бракомъ, помѣщаетъ еся дѣтей въ разрядъ парій и смѣется надъ той, которая остается старою дѣвою! Что же оставалось дѣлать такой дѣвушкѣ, которая не имѣла силы воли, чтобы идти на тяжелую борьбу съ общественными условіями, или не хотѣла ихъ нарушать? Вѣрность до гроба, разъ избранному? такъ называемая идеальная любовь? Что жъ, эта любовь была въ модѣ и если старыя, засохшія дѣвы весьма жалки и смѣшны въ жизни, то въ старыхъ романахъ ихъ безгрѣшная любовь пользовалась большимъ почетомъ. Но какая же институтка не знаетъ нынѣ, что всякая идеальная любовь есть только личина, подъ которою скрывается любовь естественная, т. е. матеріальная, что она возможна и терпима только какъ начало этой послѣдней любви, — ея юность и еще неясное сознаніе! Если же эта такъ называемая безгрѣшная любовь дѣлается сама цѣлью и удовлетвореніемъ, то она является въ самомъ дѣлѣ чувствомъ самымъ грѣшнымъ, какъ грѣшно и безнравственно все противоестественное, всякое раздраженіе, не имѣющее естественнаго исхода, раздраженіе ради раздраженія. Все это красиво въ слезливомъ романѣ, а не въ жизни. Да и наконецъ, глядя на вещи съ разумной стороны, не глупо-ли мечтать и думать весь вѣкъ о человѣкѣ, который можетъ быть о насъ и не думаетъ и которому, во всякомъ случаѣ, отъ этихъ мечтаній — кромѣ маленькаго удовлетворенія скверненькаго тщеславія — ни тепло ни холодно. Обыкновенно, если мы въ жизни задумали какое-нибудь дѣло и видимъ, что обстоятельства такъ. сложились, что дѣлаютъ его недостижимымъ, то, вмѣсто того, чтобы весь остальной вѣкъ сокрушаться о недостигнутомъ, вздыхать по немъ и таять, какъ глупый рыцарь Тогенбургъ подъ окномъ своей возлюбленной, всякій здравомыслящій человѣкъ постарается найти другое дѣло и другую цѣль и ей отдаться. Это послѣднее соображеніе заставляетъ влюбленную несчастливо дѣвушку сдѣлать всѣ усилія, чтобы забыть неудачный выборъ и ждать, пока чувство потухнетъ и другой (какъ уланъ, затмившій Ольгѣ Дариной Ленскаго) понравится ей и захочетъ получить ее на законномъ основаніи. Но когда дѣвушка полюбитъ, особенно въ первый разъ, она убѣждена, что полюбила на весь вѣкъ и никогда никто другой не въ состояніи замѣнить перваго; да у дѣвушекъ, со строгимъ складомъ, какъ Татьяна, такъ и бываетъ — какъ же при этомъ-то убѣжденіи ждать другаго! Да и захочетъ-ли этотъ другой еще жениться на ней? Вѣдь Онѣгину Татьяна нравилась и онъ, повидимому, не имѣлъ никакихъ причинъ отказаться отъ неД--а отказался-же! И если, какъ мы замѣтили, въ извѣстное время существуютъ причины, которыя всѣмъ людямъ извѣстнаго закала мѣшаютъ жениться, — гдѣ же искать себѣ другаго? Слоемъ ниже и похуже? Хороша необходимость! Дѣвушкѣ остается, наконецъ, или отказаться навсегда отъ счастія любви и материнскихъ радостей, или выйти по разсчету замужъ и отнестись самымъ равнодушнымъ, чтобы не сказать циничнымъ, образомъ къ извѣстнымъ отношеніямъ. Какое печальное и безвыходное положеніе! Наша героиня не избѣгла общей участи. Условія сложились такимъ роковымъ образомъ, что Татьяны того времени, любившія Онѣгиныхъ, должны были молча страдать и навѣки погребсти, или равнодушно отдать нелюбимому человѣку свои первыя, самыя чистыя ласки: въ нравственномъ отношеніи одно называется самокастрированіемъ, другое самоуниженіемъ, въ біологическомъ — порчею породы, въ свѣтскомъ — преклоненіемъ предъ общественными условіями. Но какъ оно ни называйся, оно должно было случиться и случилось съ Татьяной. Онѣгинъ уѣзжаетъ и Татьяна лишается счастія даже видѣть предметъ своей первой любви. Впрочемъ, разлука, какъ лекарство отъ мучительной болѣзни, называемой «несчастная любовь», — есть средство хоть и крутое, но самое дѣйствительное. Оно отозвалось такъ и на Татьянѣ; вскорѣ мы видимъ, что страданія ея изъ острыхъ перешли въ хроническія; она груститъ, но посѣщенія дома Онѣгина развлекаютъ ее, чтеніе его книгъ, раздумываніе надъ мѣстами, остановившими на себѣ вниманіе Онѣгина, отмѣченными
То краткимъ словомъ, то крестомъ,
То вопросительнымъ крючкомъ
развиваетъ ее и расширяетъ кругозоръ провинціалки. Она начинаетъ лучше понимать Онѣгина и причины его хандры и апатіи. Поэтъ до такой степени считаетъ ее развившеюся отъ этихъ уединенныхъ думъ, что спрашиваетъ себя:
Ужель загадку разрѣшила?
Ужели слово найдено?
Но мы теперь, на основаніи данныхъ, представляемыхъ послѣдующею повѣстью Татьяны, можемъ сказать, что Татьяна не разрѣшила загадки и не нашла слова, потому что эта задача не была подъ силу тогдашней женщинѣ, да и самъ Онѣгинъ этого слова не нашелъ, а бродилъ около него и мучился лишь его смутнымъ сознаніемъ. Книги, т. е. романы, которыя Татьяна читала, тоже едва-ли благодѣтельно подѣйствовали на нее: онѣ, можетъ быть, выковали въ ней то самообладаніе, то спокойное воззрѣніе на свѣтъ, которыя мы видимъ въ Татьянѣ впослѣдствіи, — но, какъ мы тоже увидимъ, не научили ее яснѣе понимать вещи. Въ то время, когда Татьяна мечтала о своемъ обожаемомъ, читала его книги и размышляла надъ ними, благоразумная мать заботилась о перемѣнѣ, замѣчаемой въ дочери и отыскивала средство все поправить. Средство это на семейномъ совѣтѣ было найдено: Татьяну надо пристроить, надо выдать ее замужъ. Средство было выбрано самое обыкновенное и, по тогдашнему, вѣрное. Когда дѣвушка выбита чѣмъ-то изъ обычной колеи, — очень естественно, надо постараться ее вправить въ нее, надо ей въ самомъ дѣлѣ открыть и облегчить дорогу къ какому-нибудь выходу. Для дѣвушки въ то время былъ одинъ выходъ — замужство и дѣйствительно, это выходъ единственный, если безъ него нельзя ни отдаться любимому человѣку, ни пріобрѣсть какое-нибудь положеніе, хотя «независимаго» положенія ни дѣвушкѣ, ни женщинѣ имѣть тогда не полагалось. Дѣвушекъ, сбытъ которыхъ дома былъ неуспѣшенъ, какъ индѣекъ, куръ и другую живность, возили обыкновенно зимой въ Москву, «на ярмарку невѣстъ». Туда повезли Татьяну и тамъ ей находится покупатель, — важный, богатый генералъ, — партія въ житейскомъ отношеніи самая выгодная! Чего же лучше? Татьяна только не любитъ жениха, да и не можетъ любить изувѣченнаго старика, котораго видитъ въ первый разъ, — но что-же дѣлать! Масса смотритъ на бракъ съ чисто практической точки зрѣнія и съ своей стороны совершенно права: бракъ въ ея глазахъ не соединеніе двухъ любящихся голубковъ, что союзъ на всю жизнь людей, которые хотятъ вить общее гнѣздо, раздѣлять тяготы другъ друга, родить и воспитать дѣтей — своихъ кормильцевъ старости и будущихъ наслѣдниковъ. Это дѣло для дѣвушки до такой степени считается житейски необходимымъ, что Ларина готова не только разстаться съ своей любимой дочерью и на старости лѣтъ остаться одной въ деревнѣ, но со слезами и заклинаніями молитъ ее отдаться какому-то невѣдомому генералу, который изъявилъ желаніе жениться на ней. Для такого дѣла съ практической точки зрѣнія нужно прежде всего соблюденіе условій, требуемыхъ холоднымъ разсудкомъ: равенство развитія, воззрѣній и общественнаго положенія; любовь сильная, доходящая до страсти и туманящая разсудокъ не только не нужна для него, но она положительно вредна, потому что отнимаетъ возможность спокойнаго и здраваго сужденія при взаимномъ выборѣ, или разумномъ отправленіи семейныхъ обязанностей: доказательство — браки съ похищеніемъ, совершаемые въ ранней молодости, или по страстной любви, которые рѣдко бываютъ счастливы. Все это очень хорошо придумано и совершенно удобно было бы для жизни, если-бы отъ брака были отняты, или, по крайней мѣрѣ, не были въ немъ обязательны тѣ отношенія, которыя только тогда нравственно-законы и естественны, когда между соединяющимися существуетъ взаимное влеченіе, а любовь къ постороннему не дѣлаетъ эти отношенія въ высшей степени противными и унизительными для одного изъ соединившихся. Но эти отношенія остаются въ его основѣ и въ этомъ смѣшеніи рѣдко совмѣстимыхъ и совершенно разнородныхъ требованій лежитъ весь трагизмъ иной брачной жизни. Въ совѣтѣ и заклинаніяхъ старухи Лариной, которая умоляетъ дочь на замужство съ старикомъ, ей, можетъ быть, противнымъ, мы находимъ подтвержденіе — если-бы нужно было подтвержденіе вещи и безъ того общеизвѣстной, — что русское общество совершенно жертвуетъ въ пользу практичности личными чувствами дѣвушки, даже если бы мужъ былъ ей противенъ и вовсе не считаетъ ея склонности для этого необходимою: «стерпится-слюбится!» говоритъ оно. Такой взглядъ существуетъ, впрочемъ, не у насъ однихъ; у французовъ бракъ есть просто торговая сдѣлка. Но свѣтъ хорошо сознаетъ недостатки своихъ обычаевъ, онъ сочинилъ поговорки, что «чортъ силенъ» и «любовь зла». Потому, подчинивъ бракъ чисто матеріальнымъ требованіямъ, онъ смотритъ сквозь пальцы на изъяны, которые дѣлаетъ впослѣдствіи чувство въ заключенныхъ такимъ образомъ союзахъ: явная измѣна мужей и едва прикрытая женъ, житье на разныхъ половинахъ случаются сплошь и рядомъ и не производятъ особыхъ волненій. Если-бы старуха Ларина узнала, что ея Татьяна, встрѣтивъ снова Онѣгина, наставила съ нимъ своему генералу такія украшенія, которыхъ онъ на полѣ сраженія получить не могъ, она бы сдѣлала видъ, что этого не замѣчаетъ, или, пожуривъ для приличія дочь, сама бы нашла ей извиненіе въ старости генерала и пр., да и не одна мать такъ бы отнеслась, а все общество. Не то мы видимъ въ Англіи, гдѣ дѣвушкѣ предоставляется полная свобода выбора по чувствамъ, но за то строже требуется и соблюденіе вѣрности. Наше крестьянство смотритъ также цинично на извѣстныя отношенія, какъ и высшее общество, но менѣе его снисходительно къ женщинамъ; оно имѣетъ въ первомъ случаѣ больше извиненія, потому что жизнь полная нужды, лишенія и заботъ почти объ одномъ кускѣ хлѣба, подавляетъ развитіе нѣжныхъ чувствъ и жена для крестьянина прежде всего работница; но и тутъ дѣло не обходится безъ драмъ, тѣмъ болѣе, что грубость и фанатичность не развиваютъ въ этой средѣ терпимости. Впрочемъ, при этомъ мы должны сообщить отрадный фактъ, лично замѣченный нами: съ упраздненіемъ крѣпостнаго права, молодые крестьянскіе люди стали сами выбирать себѣ жениховъ и невѣстъ и съ настойчивостью, часто торжествующей надъ упрямствомъ стариковъ, соединяются бракомъ по собственному сочувствію. Мы не пишемъ трактата о бракѣ и вынуждены были остановиться на понятіяхъ о немъ общества, чтобы разъяснить себѣ образъ дѣйствій Татьяны, этой первой русской дѣвушки, выходящей замужъ, да еще при любви къ другому. Какъ же она при этомъ дѣйствовала? — Но прежде оговоримся. Романъ, дѣйствующія лица котораго насъ занимаютъ, не принадлежитъ къ тому, отвергаемому художниками роду, который называется тенденціознымъ и въ которомъ иные авторы, замысломъ. повѣсти, или ея дѣйствующими лицами, желаютъ разъяснить свои воззрѣнія на извѣстный вопросъ, сказать, надо ли въ извѣстномъ случаѣ такъ поступать, или не надо. «Онѣгинъ» — романъ чисто художественный; въ немъ авторъ взялъ обыкновенныхъ людей, дѣйствующихъ при обыкновенномъ случаѣ и онъ намъ дорогъ, независимо отъ эстетическаго наслажденія, имъ доставляемаго, — своею правдою, своею вѣрностью жизни. Такія произведенія, исполненныя съ такимъ поразительнымъ искусствомъ, полнѣе и вѣрнѣе, чѣмъ сухой историческій документъ, изображаютъ общество своего времени, и для читателя, какъ и для критика представляютъ тотъ образчикъ жизни, который онъ можетъ разсматривать, анализировать и дѣлать изъ него свои выводы и заключенія. На этомъ основаніи, намъ нѣтъ надобности осуждать, или оправдывать собственно Татьяну. Мы не будемъ ни проливать объ ней слезы, ни изливать на нее желчь. Она не передовая дѣвушка своего времени, она не пролагаетъ новые пути и не указываетъ на нихъ; она тѣмъ намъ (но не современникамъ) и дорога, что представляетъ, какъ мы выразились про Онѣгина, типъ «средней дѣвушки» своего времени: она для насъ лицо собирательное. Итакъ, посмотримъ, какъ относились Татьяны того времени къ браку по разсчету и какъ обходили подводные камни, имъ представляемые.
Всѣ воззрѣнія Татьяны на счетъ брака и обязанностей, имъ на женщину налагаемыхъ, выразились въ немногихъ словахъ, которыми она заключаетъ отповѣдь свою Онѣгину:
. . . . . .судьба моя
Ужъ рѣшена. Неосторожно,
Быть можетъ, поступила я;
Меня съ слезами заклинаній
Молила мать: для бѣдной Тани
Всѣ были жребіи равны…
Я вышла замужъ. Вы, должны
Я васъ прошу меня оставить;
Я знаю: въ вашемъ сердце есть
И гордость, и прямая честь.
Я васъ люблю (къ чему лукавить?)
Но я другому отдана;
Я буду вѣкъ ему вѣрна!
Въ этихъ строкахъ весь символъ понятій о бракѣ дѣвушки того времени и дѣвушки, прибавимъ, строгаго закала. Какъ же она отзывается о своемъ замужствѣ по разсчету?
«Неосторожно, быть можетъ, поступила я!» говоритъ она. Какъ? только неосторожно? Полно, такъ ли? Напротивъ, съ практической точки зрѣнія, намъ кажется, чрезвычайно осторожно. Татьяна вполнѣ довѣрилась въ выборѣ мужа даже не своей неопытности, а матери и роднѣ. Когда за нее сватались Буяновъ и Пѣтушковъ, когда гусаръ Пыхтинъ ею прельщался и мелкимъ бѣсомъ разсыпался — Татьяна имъ отказала, потому что они ей не нравились, а мать, женщина практическая, не настаивала на такомъ замужствѣ; но когда является важный и богатый генералъ, мать умоляетъ, а дочь соглашается и разумѣется, ужъ если выходить безъ любви, по одному разсчету, то, конечно, генерала слѣдовало предпочесть Буянову и Пѣтушкову; да и во всякомъ случаѣ, Татьяна поступила благоразумно, потому что если-бы она осталась засидѣвшейся провинціальной, мечтательной дѣвой, то Онѣгинъ никогда бы къ ней нѣжностью не воспылалъ. Какъ же она при этомъ поступила съ своими чувствами и влеченіемъ, какъ она взглянула на тѣ супружескія отношенія съ старымъ генераломъ, которыя являются весьма противуестественными и безнравственными, когда любишь другаго? — А вотъ какъ Когда княгиня Татьяна Дмитріевна оскорбилась признаніемъ Онѣгина и стала читать ему наставленія, она такъ выразилась:
А нынѣ, что къ моимъ ногамъ
Васъ привело? Какая малость?
Какъ съ вашимъ сердцемъ и умомъ
Быть чувства мелкаго рабомъ!
Извольте видѣть: «малость!» «мелкое чувство!», Сама старуха Ларина не могла бы быть. болѣе ничтожнаго мнѣнія объ этихъ чувствахъ и отношеніяхъ. Отчего же при подобномъ воззрѣніи не отдаваться старому генералу, если онъ доставляетъ хорошее положеніе въ свѣтѣ? Но мы бы желали только спросить молодую генеральшу объ одномъ: когда тоже самое чувство, которое заставило теперь Онѣгина писать и объясниться ей — заставляло ее, дѣвушку, преодолѣть свойственную ея полу стыдливость, всѣ привитыя ей съ издѣтства понятія и бросаться въ объятіи едва знакомаго мужчины, — отчего это чувство было велико, почленно и глубоко, а онѣгинское `"малость". А если это и дѣйствительно малость, отчего же она такъ обидѣлась? Стоитъ ли изъ-за малости поднимать такой шумъ? Гдѣ же тутъ логика?
Но намъ могутъ замѣтить, что Татьяна называетъ малостью и мелкимъ чувство Онѣгина потому, что считаетъ его не любовью, а волокитствомъ; она не вѣритъ, чтобы Онѣгинъ, отвергшій ее въ то время, когда она была моложе и лучше, могъ полюбить ее теперь и объясняетъ его признаніе желаніемъ побѣды, которая могла бы ему принесть въ свѣтѣ «соблазнительную честь». Такое толкованіе не дѣлаетъ чести ни проницательности княгини Татьяны, ни настроенію ея воображенія. Это мнѣніе свѣтской аскетки и ханжи, которая, забывъ свои молодыя и здоровыя чувства, начинаетъ во всемъ видѣть соблазнъ, плотскія страсти, грѣховные домыслы и безъ всякаго повода недовѣряетъ даже любимому человѣку. Но, положимъ, она права и Онѣгинъ за ней просто волочился. Да вѣдь однакоже, она любитъ Онѣгина? Какъ же при этой-то любви она выходила замужъ за другаго человѣка и теперь принадлежитъ другому? И въ какой же мѣрѣ нравственны ея то отношенія къ мужу? Что это за странная любовь такая?
Если-бы объ этихъ противорѣчіяхъ спросить самою Таньяну, она, мы увѣрены, не могла-бы разъяснить ихъ, хотя-бы конечно сказала, что ея любовь — не любовь грязная, земная, что это — идеальная любовь. Въ такомъ случаѣ, спросили-бы мы ее, чего же добивалась она отъ Онѣгина, когда писала къ нему:
Повѣрьте, моего стыда
Вы не узнали-бъ никогда
Когда-бъ надежду я имѣла
Хоть рѣдко, хоть въ недѣлю разъ
Въ деревнѣ нашей видѣть васъ,
Чтобъ только слышать ваши рѣчи
Вамъ слово молвить и потомъ
Все думать, думать объ одномъ
И день и ночь до новой встрѣчи.
отчего блѣднѣла и худѣла она отъ этого думанья, отчего и теперь, замужемъ, плакала надъ письмами Онѣгина? Вѣдь теперь, по крайней мѣрѣ, ничто не мѣшало ей видать Онѣгина сколько угодно, и думать о немъ и день и пожалуй ночь, даже въ объятіяхъ своего генерала?
Но довольно! Мы-бы никогда не кончили, если-бы стали доискиваться какой-нибудь разумной послѣдовательности въ дѣйствіяхъ и сужденіяхъ вышедшей замужъ Татьяны. Объясненіе есть одно: Татьяна была искренна и честна, когда дѣйствовала самостоятельно, и не сдержавъ свои молодыя чувства открылась въ любви Онѣгину. Но любовь встрѣтила роковыя препятствія; бѣдная дѣвушка не знаетъ выхода и въ припадкѣ разочарованія, апатіи, — слѣпо, безъ повѣрки отдается общепринятымъ условіямъ и вноситъ въ нихъ ту строгость и страстность, которыя присущи ея характеру. Она повинуется родительницѣ, которая умоляетъ ее выйти за знатнаго генерала, и отдается ему противъ всякаго желанія, смотря на это самопожертвованіе, какъ на исполненіе какого-то долга; потомъ мы ее видимъ знатной барыней, холодно и равнодушно, но безупречно выполняющей свѣтскій уставъ, тоже своего рода «долгъ», и наконецъ, когда является человѣкъ, ею любимый, мы ее видимъ какой-то матроной безукоризненной, неприступной и до такой степени «высоко держащей знамя жены», какъ-бы выразился иной публицистъ, что самое признаніе Онѣгина глубоко оскорбляетъ ее и она несмотря на свою любовь къ дерзкому, отвѣчаетъ ему классическимъ —
Но я другому отдана,
Я буду вѣкъ ему вѣрна!
И тутъ она повинуется только «долгу».
Однакожъ, что же это за звѣрь и нелѣпый деспотъ этотъ «долгъ»?
Всякій, здраво развитой человѣкъ глубоко уважаетъ того, кто остается вѣренъ такъ называемому долгу, — но дѣло въ томъ, что далеко не всѣ одинаково понимаютъ, что за штука этотъ высокой почтенный долгъ. Поэтому, прежде нежели говорить о немъ, опредѣлимъ, что такое должно разумѣть подъ словомъ «долгъ», но нашему мнѣнію.
Мы, признаемся, не понимаемъ долга-идола, того отвлеченнаго долга — устава, которому должно подчиняться не только все разумное и честное въ жизни, но и самая жизнь, и про который одинъ"изъ наиболѣе уважаемыхъ нами писателей выразился: «жизнь не шутка, — жизнь есть долгъ и долгъ тяжелый». Мы, напротивъ думаемъ, что важнѣе жизни. ничего нѣтъ на свѣтѣ и что «долгъ есть служеніе правильно и глубоко понятымъ интересамъ жизни», — всей жизни, жизни личной и жизни общественной, ибо и интересы той и другой, при правильномъ ихъ пониманіи, не должны расходиться между собою. Объяснивъ такимъ образомъ наше пониманіе долга, мы невольно дѣлаемъ себѣ вопросъ, что же это былъ за долгъ, которому жертвовала собою Татьяна и который такъ перепуталъ ея понятія? Былъ ли это, дѣйствительно, долгъ, служащій интересамъ жизни? На это мы, не колеблясь, должны дать вполнѣ отрицательный отвѣтъ. Никакой разумный долгъ не приводитъ къ противорѣчіямъ и нелѣпостямъ. Разумный долгъ не могъ требовать, чтобы Татьяна, любя одного, вышла замужъ и клялась въ вѣрности другому. Но если дѣвушка дала клятву въ припадкѣ разочарованія и апатіи, и потомъ, встрѣтивъ Онѣгина, почувствовала, что старая любовь еще въ ней живетъ, — долгъ требовалъ, чтобы она явилась женщиной, а не ханжей, увлекшейся мелкимъ желаніемъ отомстить Онѣгину за его прежнюю холодность и похвастаться передъ нимъ своею добродѣтелью! Мы отнюдь не желаемъ сказать, что Татьяна должна была измѣнить своему мужу, которому она клялась въ вѣрности (хотя, замѣтимъ, что соблюденіе одной такъ сказать вещественной вѣрности есть весьма узкое ея пониманіе, да и это сохраненіе часто зависитъ болѣе отъ силы и чувства, темперамента и случайности, чѣмъ отъ насъ), — нѣтъ! Мы хотимъ сказать только, какъ же, соблюдая свой долгъ, Татьяна обманывала своего мужа? какъ не догадалась она, что должна бы была мужу первому сказать о своей любви, какъ скоро ее сознала? Тогда, если сама Татьяна не въ состояніи была понять всей безнравственности и лжи своего положенія, то ея князь, коли онъ былъ человѣкъ сколько нибудь развитой и порядочный, а не грубо-чувственный чурбанъ, конечно, первый бы отказался отъ нѣкоторыхъ, если не всѣхъ своихъ супружескихъ правъ и постарался бы разводомъ или другими путями устроить счастіе жены, дать ея невольному чувству разумный выходъ, потому что при любви къ другому это право дѣлается безнравственностью. Нѣтъ! Татьяна дѣйствовала не въ силу ясно сознаннаго долга — она создала себѣ долгъ изъ общепринятой рутины, взявъ ее безъ всякой повѣрки. Мы относимся съ совершеннымъ безпристрастіемъ къ общепринятымъ протореннымъ дорожкамъ и признаемъ ихъ значеніе. Онѣ установились не даромъ; онѣ составляютъ достояніе вѣковаго житейскаго опыта и имѣютъ большія практическія удобства. Но эти правила сложились не въ силу логики, а такъ сказать механически, отъ взаимнаго тренія перепутанныхъ интересовъ; отъ этого въ нихъ есть много несообразностей, противорѣчій — и свѣтъ очень хорошо это сознаетъ, какъ мы замѣтили говоря о его взглядѣ на бракъ. Но этотъ свѣтъ никогда ни на ноготь не измѣнитъ своихъ обычаевъ въ силу теоретическихъ доказательствъ, хотя бы вы доказали ему его нелѣпость, какъ дважды два четыре. Свѣтъ — практикъ и потому предоставляетъ самой жизни рѣшать затруднительные вопросы; для этого онъ сквозь пальцы смотритъ на всѣ отклоненія отъ своихъ правилъ (если только они не дѣлаются съ громомъ и съ цѣлью протеста); и когда эти частные случаи уклоненія увеличатся до такой степени, что сдѣлаются обычаемъ, то онъ ихъ молча признаетъ и вноситъ въ свой кодексъ. Люди практическіе понимаютъ это очень хорошо и не тратятъ силъ на праніе противу рожна, а соблюдая по наружности положенный уставъ, дѣлаютъ безъ шума и скандала все, что находятъ по своимъ понятіямъ дозволеннымъ. Есть другіе люди съ твердымъ характеромъ и ясно сознаннымъ воззрѣніемъ, которые не только дѣйствуютъ по собственнымъ убѣжденіямъ, не слушая мнѣній свѣта, но стараются провести эти воззрѣнія даже на перекоръ свѣту: это уже пропагандисты идеи. Но и тѣ, если желаютъ остаться не столько теоретиками, сколько практиками, не усложняютъ свое дѣло тратою силъ на борьбу съ мелочами, а настаиваютъ на главномъ и существенномъ. Не то бываетъ съ сильными характерами, которые, принявъ безъ повѣрки общественные обычаи, становятся ихъ строгими послѣдователями: они тотчасъ доходятъ до нелѣпостей. Возьмемъ примѣръ мелкій: есть, напримѣръ, люди, которые скорѣе просидятъ дома, или откажутъ себѣ въ обѣдѣ, нежели рѣшатся выходить въ надѣванныхъ перчаткахъ. Мы не имѣемъ данныхъ, чтобы тоже сказать о Татьянѣ касательно, наружнаго соблюденія ею самаго строгаго свѣтскаго церемоніала, хотя охотно вѣримъ, что и въ немъ она была строга до нелѣпости; но соблюденіе нравственнаго кодекса дошло въ ней до подобной же несообразности. Посмотрите, какихъ противорѣчій не встрѣтите вы въ набранной изъ избитыхъ фразъ ея отповѣди Онѣгину! Она упрекаетъ его, зачѣмъ не любилъ онъ ее прежде, а любитъ теперь: какъ будто на любовь есть утвержденный штатъ и время! Она говоритъ, что Онѣгинъ поступилъ съ ней благородно, и вмѣстѣ съ тѣмъ, мститъ ему за его искренность и честность, за потерянное, по своей милости, счастіе. Она говоритъ, что равнодушна ко всей этой ветоши маскарада, которая окружаетъ ее, и въ то же время высчитываетъ ему и свое положеніе въ свѣтѣ, и ласки «двора», и богатство и знатность. Выйдя замужъ по разсчету и убѣжденіямъ матери, она отнеслась къ своимъ женскимъ ласкамъ съ безцеремонностью русскаго мужика и практичностью содержанки, а между тѣмъ, считаетъ эти ласки, какъ весталка, за нѣкій священный огнь и одно подозрѣніе, что Онѣгинъ имѣетъ коварное намѣреніе посягнуть на нихъ, глубочайшимъ образомъ оскорбляетъ ее! А о томъ пониманіи вѣрности и обязанностей къ мужу, которыя она совмѣстила въ классическомъ «отдана и буду вѣкъ ему вѣрна», мы уже говорили. И прочитавъ всю эту, выученную наизусть мораль, княгиня Татьяна воображаетъ; что она поступила въ высшей степени добродѣтельно и честно, что она пожертвовала своею любовью, своимъ личнымъ счастьемъ какому-то необходимому для общаго блага долгу, совершила, говоря нынѣшнимъ выраженіемъ, нѣкій гражданскій подвигъ и остается, вѣроятно, собою очень довольна!… Какое печальное заблужденіе!
Въ очеркѣ нашемъ «Софья Фамусова» мы видѣли великосвѣтскую москвичку, испорченную родительскимъ наслѣдіемъ, воспитаніемъ и окружающей сферой, и, благодаря этой порчѣ, упавшей весьма низко въ нравственномъ отношеніи, хотя сохранившей наружную приличность. Въ Татьянѣ мы видимъ. русскую деревенскую дѣвушку, русскую съ головы до ногъ по своимъ предразсудкамъ, достоинствамъ и недостаткамъ, которая родилась въ деревенской глуши и, благодаря простору и безъискусственности своего воспитанія, возросла энергичной и искренней, характерной дѣвушкой. Въ началѣ, эта счастливо надѣленная провинціалка повинуется только собственнымъ молодымъ и честнымъ порывамъ, — и она въ рто время безупречна, естественна и чиста, она прелѣстна и подкупаетъ всѣ симпатіи читателя. Но эти чистые, естественные порывы встрѣтили преграду; ея неразвитый умъ не нашелъ выхода изъ трагическаго положенія, въ которое поставилъ ее отказъ Онѣгина. Дѣвушка, потерявъ вѣру въ себя, въ свой умъ и понятія, слѣпо отдается ходячей морали — и изъ нея выходитъ сухая, безжизненная формалистка, лишенная всякаго здраваго и самостоятельнаго взгляда. Сильный характеръ и строгое отношеніе къ обязанностямъ, эти два вообще столь высокія качества, при томъ направленіи, которое принимаетъ Татьяна замужняя, служатъ ей же во вредъ. И это всегда такъ бываетъ: сила только тогда хороша и благодѣтельна, когда направлена на полезное дѣло. Никто такъ не вредилъ, не вредитъ и не будетъ вредить дѣлу жизни, дѣлу общественнаго развитія, какъ энергическіе, но неправильно развившіеся люди, не понимающіе гдѣ и въ чемъ добро и тормозящіе всякое преуспѣяніе, потому что оно ихъ невѣжеству кажется зломъ. Въ этомъ случаѣ, такъ называемые покладистые люди, — люди мягкіе и прилаживающіеся къ жизни, — гораздо счастливѣе лично и гораздо безвреднѣе для общества. Такъ, добрая и румяная сестра Татьяны — Ольга, внушаетъ намъ слабое сочувствіе, но за то нисколько и не огорчаетъ насъ. Не такова Татьяна, такъ очаровавшая насъ вначалѣ и такъ огорчившая въ концѣ. Мы знаемъ, рутинные моралисты не согласятся съ нами и обвинятъ насъ самихъ въ безнравственности; мы съ ними спорить не будемъ. Но пусть они, забывъ нравоучительные афоризмы, почерпнутые изъ прописей, положатъ руку на сердце и скажутъ, не досадно-ли имъ на безжизненную княгиню Татьяну, которая отвѣчала влюбленному Онѣгину, какъ семинаристъ, сказывающій проповѣдь? Не милѣе-ли имъ пишущая свои признанія деревенская дѣвушка, чѣмъ эта Матрона, напоминающая тѣхъ неприступныхъ и непостижимыхъ для ума красавицъ, про которыхъ сказалъ поэтъ, что «внушать любовь для нихъ бѣда, пугать людей для нихъ отрада»? Да, прелестная дѣвушка становится пугаломъ; но виновата-ли она? Конечно нѣтъ! Мы уже говорили, что Татьяна не "исключеніе, не передовая дѣвушка. Ей было не подъ силу проложить новую и самостоятельную тропинку, а общій трудъ не разработалъ еще и не сдѣлалъ въ то время общеизвѣстными тѣ здравыя понятія, которыя нынѣ начинаютъ пробиваться въ общество и указывать путь дѣвушкамъ, надѣленнымъ отъ природы такими же честными стремленіями, какія мы замѣтили въ Татьянѣ. И вотъ, благодаря тогдашнему недомыслію, благодаря ложнымъ и не провѣреннымъ понятіямъ о своихъ обязанностяхъ, мы видимъ на Татьянѣ, какъ первая, изображенная въ литературѣ русская честная дѣвушка, первая пробуждающаяся женская сила — запутывается, сбивается нравственно, деревянѣетъ на нашихъ глазахъ и безполезно испортивъ свою личную жизнь, вноситъ мертвенность и ложь въ жизнь семейную и общественную.