Тартюфочка (Салиас)/ДО

Тартюфочка
авторъ Евгений Андреевич Салиас

Опубл.: 1896. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ ГРАФА Е. А. САЛІАСА. Томъ XVIII. Невѣста fin de siècle. — Мелкіе разсказы. Изданіе А. А. Карцева. МОСКВА. Типо-Литографія Г. И. ПРОСТАКОВА, Петровка, домъ 17, Савостьяновой. 1896.

ТАРТЮФОЧКА

ПОВѢСТЬ. (1779 г.).

I.

Въ опочивальнѣ барина, Ильи Ильича Браздина, было темно отъ опущенныхъ занавѣсей и закрытыхъ ставней, хотя было всего четыре часа дня, жаркаго іюльскаго дня. Баринъ легъ «отдохнуть», а не спать. Въ углу, гдѣ стояла кровать, слышалось сопѣніе лежащаго барина, закутавшагося съ головой въ простыню. Въ комнатѣ же раздавались: неясный шорохъ, шуршанье и изрѣдка скрипъ пола отъ осторожныхъ, но тяжелыхъ, медвѣжьихъ шаговъ.

— Скоро ты кончишь, идолъ! проговорилъ голосъ съ кровати.

— Убираю-съ… Надо же… Кончилъ…

— Кончилъ, такъ убирайся.

— Убираюсь…

— А я тебѣ говорю, кончай и убирайся!

— Убираюсь же…

— Что ты, взбѣсился, что ли?..

— Никакъ нѣтъ, помилуйте…

— Убирайся, тебѣ говорятъ…

— Я же и сказываю…

— Тьфу!… Съ дуракомъ самъ спутаешься.

Съ тѣхъ поръ, что Илья Ильичъ легъ, прошло уже минутъ десять, а его камердинеръ, Аникѣй, гигантъ ростомъ, все возился въ темной спальнѣ съ платьемъ, съ халатами, съ сапогами, съ графиномъ. Уже выходя, онъ налетѣлъ на кресло.

— Ахъ, идолъ… вздохнулъ баринъ.

— Что-жъ оно не на своемъ мѣстѣ, пробурчалъ Аникѣй, и затѣмъ, выйдя, гулко затворилъ дверь за собой.

— Проклятый медвѣдь! Даже сонъ прошелъ, проворчалъ Илья Ильичъ. Онъ, потаращивъ глаза въ темнотѣ, снова закрылъ ихъ и сталъ чутко прислушиваться, будто ожидая быть снова обезпокоеннымъ. Но въ большомъ домѣ и во всей богатой, людной усадьбѣ была мертвая тишина.

Аникѣй, хлопнувъ дверью спальни, на цыпочкахъ пошелъ по кабинету и по столовой, гдѣ баринъ слышать его никакъ уже не могъ.

У окна столовой стояла полная женщина, смуглая, черноволосая, красивая, лѣтъ уже тридцати. Она обернулась.

— Ну, что дяденька? спросила она тихо.

— Започивали, барышня, совралъ Аникѣй.

— А ты бухнулъ дверью.

— Я не бухнулъ.

— Аникѣй! раздалось изъ сосѣдней со столовою комнаты, которая называлась балконной, потому что изъ нея былъ выходъ на большую террасу передъ домомъ, замѣнившую прежній небольшой балконъ.

Аникѣй двинулся туда, но сталъ на порогѣ, зная, зачѣмъ его позвала барыня, Анна Семеновна, и, глянувъ въ комнату, выговорилъ:

— Започивали, матушка-барыня.

— Что, братецъ? спросила, все-таки, маленькая и тщедушная старушка, лѣтъ шестидесяти, сидѣвшая за пяльцами.

— Докладаю, сударыня… започивали.

Аникѣй пошелъ снова черезъ столовую и въ дверяхъ коридора посторонился передъ двумя входившими женщинами.

— Ну, что Илья Ильичъ? Легли? сказала одна изъ нихъ, очень высокаго роста и могучихъ, размѣровъ, — главная приживалка въ домѣ.

— Започивали, Муза Анисимовна.

Въ коридорѣ попался лакею навстрѣчу низенькій человѣчекъ, въ очкахъ, съ большими сѣрыми глазами на выкатѣ и съ крошечнымъ, почти отсутствующимъ, носомъ, по имени Пучкинъ.

— Легъ баринъ? сказалъ онъ.

— Започи…

Но Аникѣй не кончилъ. Въ буфетѣ загремѣли тарелки, и рѣзкая трель будто дробью посыпала по всѣмъ комнатамъ дома.

— Ахъ, ты… Ахъ!.. вскрикнулъ маленькій Пучкинъ и рысью побѣжалъ въ буфетъ. Аникѣй тоже удвоилъ шагъ. Въ ту же минуту въ коридорѣ очутились всѣ четыре женщины, опрашивавшія лакея.

— Что? Кто? Да что-жъ это! Ахъ, Боже мой! полушопотомъ раздавались голоса ихъ.

— Кто это? спросила строго красивая брюнетка, двинувшись къ буфетной горницѣ.

— Все Улита, барышня… доложилъ Пучкинъ.

— Ну, такъ я и думала… Навѣрное, разбудила дяденьку. Что это за люди! Чистое мученье. Пучкинъ, скажите тамъ всѣмъ.

— Слушаю-съ… Да, вѣдь, сами должны бы знать. Часъ извѣстный…

Барышня Любовь Андреевна, племянница отдыхавшаго помѣщика, вернулась въ комнаты и прошла къ себѣ на половину черезъ балконную.

— Кто это тамъ, Любушка? спросила старушка у дочери; но эта мотнула головой и, ничего не отвѣтивъ, прошла къ себѣ.

Старушка не удивилась, будто давно привыкнувъ къ повадкѣ дочери. Увидя двухъ женщинъ, которыя тоже шли мимо, она повторила вопросъ. Первая, высокая и плотная, прошла, тоже не отвѣтивъ, вторая пріостановилась.

— Улита, Анна Семеновна… Тарелками… объяснила она.

— Ну, ей ничего не будетъ… Ты куда же? Присядь ко мнѣ, Лукерья Егоровна… Гдѣ карты-то?..

— Не могу, матушка. Къ Любовь Андреевнѣ иду.

— Погадать…

— Да… Вѣстимо. Ужъ очень она, бѣдная, распинается…

— И все на червоннаго…

— Да. Что-жъ… Этотъ червонный король, прямо скажу, не чета прочимъ мужчинамъ. Прекрасный человѣкъ, степенный, и всѣмъ сердцемъ лежитъ къ Любовь Андреевнѣ, всѣ его мысли передъ ней… Это истинная любовь, доложу я вамъ, сударыня. Какъ ни клади, все то же выходитъ. Твердый человѣкъ.

— По картамъ…

— Какъ, то-ись? Какъ по картамъ? Вы про что?..

— Да, вѣдь, ты же его не знаешь. Никогда не видала этого молодца. По картамъ сказываешь, Лукерья Егоровна.

— Вѣстимо, не видала и не знаю, матушка. Такъ что же?

— Карты врутъ часто…

— Бываетъ… А люди нешто не врутъ, сударыня?

— Это, конечно… И какъ еще.

— Въ позапрошлый годъ, когда сватался за Любовь Андреевну этотъ тульскій баринъ… ну, заика-то… Что про него всѣ говорили? Диво-дивное. Чуть не святой… Только язычкомъ прихрамываетъ. А что оказалось? На денежки Ильи Ильича глазки разгорѣлись… А что мои карты тогда сказывали? Вспомните-ка?..

— Помню, помню… Даже братецъ подивился тогда твоему искусству… Отгадаешь, Лукерья Егоровна, Любушкѣ, приди во мнѣ, пасьянсикъ разложимъ…

Лукерья Егоровна, по фамиліи Реберзонъ, родомъ калмычка, была крошечнаго роста, съ коричневымъ лицомъ, щелками вмѣсто глазъ и съ большимъ мясистымъ носомъ. Она двинулась, было, уходить, но вдругъ вернулась, подошла вплоть къ старушкѣ и зашептала, нагибаясь черезъ пяльцы:

— Ужъ я вамъ скажу… Только, чуръ, вы никому ни словомъ… Вѣдь, онъ свататься будетъ. Не нынѣ, завтра… Неужто опять откажетъ Илья Ильичъ. Онъ пріѣдетъ и упрямствовать станетъ. Будетъ говорить: люблю, молъ, помираю… Шумѣть будетъ… И выходитъ ему и ей вмѣстѣ — интересъ большой… Должно быть, Илья Ильичъ на уступки пойдетъ, согласится…

— Что ты?

— Да. Сказываю вамъ. Большой интересъ обоимъ.

— Давай Богъ… Да, вѣдь, все же… Все же это по картамъ у тебя, а не въ-явѣ…

Калмычка выпрямилась, поглядѣла на барыню и, махнувъ рукой, пошла вонъ изъ горницы.

II.

А Илья Ильичъ не спалъ. Только что онъ сталъ забывать ея, какъ пронеслись по дому трескотня и дребезжанье битыхъ тарелокъ… Въ первое мгновеніе онъ даже не повѣрилъ своимъ ушамъ, но затѣмъ сообразилъ и рѣшилъ, что онъ не бредитъ, что это на-яву.

— Черти, а не люди! проворчалъ онъ и сталъ думать, кто бы это могъ быть. Кто посмѣлъ быть оплошнымъ въ часъ его послѣобѣденнаго отдыха, когда, по выраженію льстивой Рёберзонъ, даже мухи въ домѣ перестаютъ сновать, усаживаются, будто чуя и понимая, что баринъ Илья Ильичъ отдыхаетъ…

«Подлая она, эта калмычка», подумалось Ильѣ Ильичу при этомъ.

И мысли пошли своимъ чередомъ, одна за другой, одна родила другую. Сна не было и помину, но онъ не сердился, какъ бывало иногда, и отдался мыслямъ.

И онѣ понемногу привели его къ главной, постоянной, исключительно властвовавшей въ его мозгу за многіе года, и особенно за послѣдніе. Эта мысль была — нравственное одиночество, сиротливость.

«Бобыль» было прозвище, которое онъ далъ самъ себѣ уже давно, и часто мысленно называлъ себя такъ. Но вслухъ никому никогда не сказалъ.

Илья Ильичъ Браздинъ, тульскій помѣщикъ, баринъ извѣстный не только во всей губерніи, но и въ обѣихъ столицахъ былъ бодрый шестидесяти-трехъ-лѣтній холостякъ. Три обстоятельства сдѣлали его извѣстнымъ, и даже, какъ говорили, слухи о немъ дошли до самого царствующаго императора Павла Петровича.

Браздинъ, будучи когда-то Преображенскимъ офицеромъ, былъ виднымъ участникомъ переворота въ пользу Екатерины. Затѣмъ онъ былъ помѣщикомъ въ семи губерніяхъ и имѣлъ, стало быть, очень большое состояніе, доходившее до десяти тысячъ душъ крѣпостныхъ. И, наконецъ, онъ былъ извѣстенъ всѣмъ оригинальностью своего нрава, своими выходками, прихотями. Онъ былъ «чудодѣй», приводя въ исполненіе все, что приходило ему на умъ среди праздной жизни.

— Счастливый человѣкъ! говорили всѣ про него и ему самому. — Что ни захоти — все можетъ.

— Я-то счастливый, отзывался Браздинъ, иногда раздражительно, даже желчно, а иногда грустно. — Моя жизнь хуже собачьей! У любого пса есть то, чего у меня нѣтъ.

— Чего же?

— Это мое дѣло! кратко и рѣзко отзывался онъ, и мысленно продолжалъ:

«У пса любого есть собаки и люди, которые его любятъ и ласкаютъ непритворно. А я бобыль. Мои деньги во мнѣ любятъ и обожаютъ. И какую я глупость ни скажи, ни сдѣлай — все хорошо. Состояніе меня заѣло и загубило».

— Такъ раздай все нищимъ, ступай по-міру, и будешь счастливый съ пустымъ брюхомъ и съ колотушками на спинѣ за малѣйшую строптивость.

Это былъ совѣтъ, давно данный Браздину и часто повторяемый ему единственнымъ его другомъ, еще съ молодости, и единственнымъ человѣкомъ, которому Браздинъ вѣрилъ вполнѣ, котораго искренно любилъ и уважалъ, считая самымъ прямымъ и честнымъ человѣкомъ во всей Россіи.

Другъ этотъ былъ Лукьянъ Иванычъ Штокъ, самая русская душа и самый нравственный человѣкъ, какіе когда-либо водились. Нѣмецкая фамилія его была насмѣшкой судьбы, но вмѣстѣ съ тѣмъ и больнымъ мѣстомъ.

Браздинъ настолько любилъ Штока, что этотъ другъ былъ для него примиряющимъ звеномъ между нимъ и людьми. Въ минуты мизантропіи, часто нападавшей на него, онъ вспоминалъ друга, всю его жизнь и поступки въ самыя трудныя минуты жизни, и утѣшался.

— Да. Рыскай теперь по свѣту Діогенъ съ фонаремъ, шутливо говорилъ Браздинъ, — онъ бы уже давно вернулся къ себѣ въ бочку, пригласивъ въ нее въ гости Лукьяна.

Между тѣмъ сильныхъ разочарованій у Ильи Ильича въ жизни не было. Онъ отъ рожденія по природѣ, а не въ силу обстоятельствъ, былъ подозрителенъ, недовѣрчивъ и сухъ съ людьми.

Большое состояніе и низкопоклонство, подличанье вокругъ него большинства людей еще болѣе усиливали и эту подозрительность, и презрѣніе.

Отсюда явилось и себялюбіе. Некого любить, такъ себя люби.

Отсюда же послѣдствіемъ было и то обстоятельство, что Браздинъ, будучи не разъ увлеченъ женщинами, а два раза серьезно глубоко любившій, остался холостякомъ. Онъ не повѣрилъ взаимной любви, внушенной имъ. А между тѣмъ одна изъ этихъ двухъ страстей его зачахла даже изъ-за отринутой любви и, умирая, написала Браздину письмо, отъ котораго холостякъ пришелъ въ отчаяніе.

За то была одна женщина… Были свѣтлыя минуты въ его жизни. Но какъ мало, какъ недолго длилось это счастье.

Уже сорока лѣтъ отъ роду, живя одинъ-одинехонекъ и почти безвыѣздно въ своемъ главномъ имѣніи Покровскомъ, на берегу Оки, богачъ-помѣщикъ повстрѣчалъ случайно въ Тулѣ мѣщанку, двадцатилѣтнюю дѣвушку, которая поразила его красотой своихъ свѣтлыхъ кроткихъ глазъ и своей, тоже свѣтлой, будто жизнерадостной, улыбкой, отъ которыхъ точно вѣяло чистотой всѣхъ помысловъ…

Дѣвушка, Даша именемъ, дочь калачника, стала душевной подругой, серьезной привязанностью. Ея любви Браздинъ повѣрилъ и неизмѣнно, вѣрилъ и вѣритъ теперь, что «Додюшка», какъ звалъ онъ дѣвушку, любила его искренно и глубоко.

Случилось это съ подозрительнымъ себялюбцемъ потому исключительно, что онъ хитрымъ и ловкимъ обманомъ добился любви дѣвушки. Онъ два мѣсяца прожилъ около лавки хлѣбника, въ каморкѣ, сказываясь мѣщаниномъ, ищущимъ пристроиться къ мѣсту, Упорно ухаживая за дѣвушкой, онъ добился ея любви, и она отдалась ему, зная, что когда все раскроется, то отецъ можетъ исколотить ее до смерти, ибо мечтаетъ выдать красавицу-дочь за богатаго купца. Когда же все разъяснилось, Браздинъ уже имѣлъ доказательства кратко-пылкой привязанности къ нему этой любимой имъ страстно дѣвушки.

Но счастье, мирно-радостная жизнь, такая же свѣтлая, какъ свѣтлы были глаза Даши, продолжалась лишь три года.

Когда Браздинъ, презрѣвъ условія свѣта, помышлялъ уже жениться на будущей матери своего перваго ребенка, этотъ ребенокъ, мальчикъ, преждевременно явился на свѣтъ, а «Додюшка» ушла навѣки. Въ три часа времени не стало юной женщины, цвѣтущей здоровьемъ и полной силъ.

И теперь есть на кладбищѣ Покровскаго красивый памятникъ, гдѣ спитъ вѣчнымъ сномъ женщина, сожительство съ которой было самой свѣтлой порой всей жизни Браздина. Память о ней, сокровище, которое онъ бережно носитъ въ душѣ, укрывая отъ всѣхъ.

Въ домѣ, въ началѣ длиннаго коридора, была одна дверь, всегда запертая на ключъ, который висѣлъ въ кабинетѣ Браздина около постели. Разъ въ мѣсяцъ, въ число смерти «Додюшки», Браздинъ отпиралъ эту комнату и проводилъ въ ней часъ и два, наединѣ вспоминая невозвратимое и незамѣнимое.

Все осталось въ этой комнатѣ, какъ было когда-то при жизни возлюбленной. Постель съ голубымъ одѣяломъ и съ сѣрыми отъ времени подушками, простой, столъ, четыре стула, коммодъ и сундукъ, съ бѣльемъ и платьями. Отъ разной мелочи, которая виднѣлась повсюду, комната имѣла жилой видъ… Браздину могло, дѣйствительно, иногда казаться, что «она» вышла сейчасъ изъ комнаты и вотъ опять войдетъ… посмотритъ ему въ глаза своими чудно-кроткими синими глазами, поцѣлуетъ и шепнетъ: «обманщикъ, мѣщанинъ?!»

Часто любила она попрекать его этими словами, страстно обнимая и цѣлуя ,

Эта комната, гдѣ ни одна мелкая вещь не была тронута съ мѣста, и могила на сельскомъ кладбищѣ были Браздину и теперь дороже, нежели двадцатилѣтній малый, живущій у него въ домѣ подъ именемъ родственника. Вслѣдствіе, неизъяснимыхъ изгибовъ и тайниковъ человѣческаго сердца, Браздинъ почти равнодушно относился къ этому своему единственному сыну отъ единственной женщины на свѣтѣ, которой вполнѣ вѣрилъ и которую безбоязненно любилъ.

Изъ всѣхъ другихъ женщинъ, перебывавшихъ въ усадьбѣ, только одна, и послѣдняя, внушила ему нѣкоторую долю довѣрія къ себѣ. И только вслѣдствіе особыхъ важныхъ причинъ онъ отпустилъ ее или, вѣрнѣе, насильно отправилъ отъ себя. Это была дочь приказнаго или подьячаго отъ Дверскихъ воротъ, который — душа продажная — продалъ богачу и дочь. Звали ее Агафьей Павловной Шевяковой. Явившись въ усадьбу еще очень молодой, шестнадцатилѣтней дѣвушкой, дѣвочкой по виду и по разуму, Агаша полгода проплакала, попрекая мысленно своего отца, приказавшаго ей итти жить къ старому и противному барину. Но затѣмъ, Богъ вѣсть какъ и почему, добрая, честная и очень не далекая Агаша привязалась къ Браздину, глубоко и искренно, такъ же, какъ когда-то дочь калачника. За то самъ онъ вѣрилъ сначала ей только отчасти, и понемногу сталъ вѣрить все болѣе.

Агаша прожила въ Покровскомъ около четырехъ лѣтъ и, быть-можетъ, осталась бы надолго, если не навсегда, но случилось нѣчто неожиданное, заставившее Браздина разстаться съ этой женщиной, которая характеромъ немного напоминала ему его Додюшку: — въ усадьбѣ появились на жительство Козловы, старушка мать съ красивой восемнадцатилѣтней дочерью.

Шевякова, отправленная съ большими деньгами въ Москву, могла бы тамъ выйти замужъ, но она съ упорнымъ постоянствомъ продолжала любить Браздина. И за двѣнадцать лѣтъ раза по два въ годъ напоминала она о себѣ, прося дозволить ей хоть «просто» жить въ Покровскомъ, чтобы «только видать» Браздина.

Хорошее чувство, оставшееся на сердцѣ къ этой Агашѣ и поддерживаемое ея постоянствомъ, не могло, однако, превозмочь въ Браздинѣ нѣчто иное, новое… Имъ уже завладѣла красивая племянница. Впрочемъ, Браздинъ, глядя на сына Николашу, часто мысленно радовался, что избавился отъ этой Агаши, которая могла, какъ и Додюшка, подарить ему еще другого побочнаго сына.

А въ душѣ стараго холостяка не было чадолюбія и тѣни. Довольно ему было и этой живой обузы…

Молодому человѣку было уже около 25 лѣтъ, но на видъ, по внѣшности, по бѣло-розовому лицу, нѣжному голосу и особенной мягкости, даже женственности въ голосѣ, ухваткамъ и обращенію можно было дать 18 или 19 лѣтъ.

Николаша жилъ у родного отца, богача-дворянина и притомъ холостяка безъ близкой родни, и стало быть, всячески могъ быть первой личностью въ домѣ, а между тѣмъ онъ казался чужимъ Браздину, нахлѣбникомъ его и приживальщикомъ, какихъ въ домѣ было много.

Такъ поставилъ его Браздинъ.

Николаша былъ Николаемъ Ильичемъ только для дворни, но все, что приживало въ домѣ отца, звало его тоже «Николашей», не любило и не ненавидѣло, а относилось равнодушно. Молодой человѣкъ былъ какъ-то незамѣтенъ въ домѣ.

Самъ онъ тоже одинаково безстрастно относился ко всѣмъ, отъ отца до послѣдняго мальчугана многочисленной дворни. Онъ никогда не вдумался въ свое исключительное положеніе, не сожалѣлъ, что могъ, какъ говорили, бытъ узаконеннымъ, быть дворяниномъ и богатымъ… Будучи отъ природы падокъ на женскую красоту, онъ ухаживалъ за всѣми горничными въ усадьбѣ, даже за всѣми молодухами села и всего околотка. Помимо этой слабости, Николаша былъ страстный охотникъ. Съ весны и до глубокой осени онъ проводилъ время, рыская по лѣсамъ и болотамъ со своимъ другомъ, легавой собакой. Иногда онъ отправлялся на охоту въ сосѣднія губерніи и пропадалъ на цѣлый мѣсяцъ.

Отношенія молодого человѣка къ Браздину были странныя. Зная, что онъ его отецъ, онъ какъ бы не считалъ отцомъ барина-богача, обращающагося съ нимъ такъ же, какъ и съ другими простыми приживальщиками въ домѣ. Николашѣ какъ будто не вѣрилось, что Браздинъ его родной отецъ. Когда ему говорили о возможности получить наслѣдство послѣ смерти его отца, разумѣется, капиталъ, а не вотчину и крѣпостныхъ, то Николаша возражалъ добродушно:

— Что мнѣ въ деньгахъ. Въ купцы я не пойду, торговлей какой заниматься не стану. Будь, вотъ, я дворянинъ, оставь онъ мнѣ крѣпостныя души — иное дѣло. Былъ бы и я бариномъ.

Единственная привязанность Николаши, глубокая и нѣжная, была его мамка, уже старуха, Улита, женщина совершенно глупая, но обожавшая своего питомца и поэтому сумѣвшая сердцемъ сдѣлать его дѣтство свѣтлымъ, по-матерински защищая, пригрѣвая и приголубливая сироту.

III.

Тридцатилѣтняя дѣвица Любовь Андреевна Козлова жила на своей «половинѣ», какъ говорилось въ домѣ, т. е. въ отдѣльныхъ трехъ комнатахъ, изъ которыхъ первая, маленькая гостиная, выходила окномъ на террасу, вторая, спальня, окномъ на дворъ и третья, гардеробная, угловая въ домѣ, полная сундуками и шкафами, гдѣ пребывала всегда ея горничная, была обращена однимъ окномъ въ маленькій палисадникъ. Въ гостиной было три двери, изъ которыхъ одна, самая маленькая, соединяла эту комнату съ кабинетомъ Браздина. Дверь эта прежде не существовала и была пробита въ стѣнѣ съ тѣхъ поръ, что Любушкѣ были отведены эти три горницы. Не будь этой двери, дядѣ и любимицѣ-племянницѣ пришлось бы проходить другъ къ другу чрезъ столовую и пять другихъ комнатъ.

Распорядившись, чтобы не шумѣли въ домѣ, и пройдя къ себѣ, Любушка прежде всего освидѣтельствовала, хорошо-ли заперта дверь, ведущая въ кабинетъ дяди. Затѣмъ она сѣла къ маленькому столику и стала ждать.

Чрезъ минуту появилась маленькая калмычка быстрымъ бѣглымъ шагомъ и, улыбаясь льстиво, сѣла за тотъ же столикъ и стала раскладывать карты.

Гаданье за послѣдній мѣсяцъ происходило чуть не каждый день и всегда въ тотъ часъ, когда Браздинъ отдыхалъ послѣ обѣда, такъ какъ онъ не любилъ и преслѣдовалъ это глупое занятіе племянницы.

Разложивъ карты въ видѣ колеса съ четырьмя спицами, гдѣ роль втулки или центра игралъ червонный король — калмычка заговорила:

— Что же? Какъ ни клади — все то же.

Любушка, еще очень моложавая и красивая, несмотря на свои 30 лѣтъ, оживилась и внимательно стала глядѣть и слушать… Но она, давно гадая уже, сама поневолѣ выучила значеніе картъ и знала впередъ, что скажетъ калмычка.

— Да, все то же… Глядите, сами видите. Не отходитъ онъ отъ васъ. А вотъ его интересъ… около васъ. Маменька сказываетъ сейчасъ, что карты врутъ. Нѣтъ, карты не врутъ, онѣ не люди. Человѣку надо иной разъ врать изъ-за прибыли, изъ-за обмана. А картамъ что?.. Наплевать имъ на дѣла людскія!.. Онѣ правду-матку рѣжутъ. Ихъ не застращаешь, да и лестью не возьмешь…

— Ну, ну, хорошо… Полно болтать… Скажи-ка, это вотъ что, семерка съ девяткой, вѣдь это не хорошо?

— Почему? Нѣтъ. Чѣмъ не хорошо. Тутъ вотъ тузъ жлудевый дѣйствуетъ, и онѣ свою силу около него потеряли. Онъ имъ указчикъ. Ну, вотъ, стало… По порядку выходитъ, что этотъ самый король…

И калмычка начала говорить буквально все то же, что говорила чуть не всякій день.

Чрезъ полчаса гаданье, сдѣланное три раза, было кончено… Лукерья Егоровна машинально тасовала колоду, а Любушка сидѣла, глубоко задумавшись.

Съ утра была она не по себѣ, скучна и грустна, а теперь стала еще печальнѣе.

Приживалка, дочь сарептскаго нѣмца-колониста и царицынской калмычки, которые были уже давно на томъ свѣтѣ, уже года три какъ, жида въ домѣ Браздина и служила «барыщнѣ» на разные лады. Приходила утромъ, когда Любовь Андреевна вставала и одѣвалась, и помогала горничной причесывать барышню… Затѣмъ заваривала, наливала и подавала ей чай, а послѣ этого садилась за пяльцы и помогала барышнѣ вышивать гладью и бисеромъ, иначе говоря, постепенно дѣлала всю работу сама и одна.

При появленіи въ гостиной Браздина, Реберзонъ немедленно удалялась. Когда онъ уходилъ, Любовь Андреевна снова звала ее, ибо привыкла видѣть эту женщину въ своей комнатѣ по цѣлымъ днямъ.

Понемногу между барышней и калмычкой явилась, извѣстіная близость отношеній, не переходившая, однако, предѣлы приличія, т. е. сердечнаго чувства со стороны гордой или себялюбивой Любовь Андреевны къ женщинѣ не было, а со стороны хитрой и лукавой Реберзонъ не могло возникнуть. Разница ихъ общественнаго положенія была слишкомъ велика

На этотъ разъ Лукерья Егоровна, поглядѣвъ на барышню и видя, насколько она задумчива и печальна, рѣшилась на такой разговоръ, какого никогда между ними не бывало.

— Любовь Андреевна… Родная… Думаньемъ и убираньемъ себѣ не поможешь… На Бога надѣйся, а сама не плошай… Вы бы закинули словечко дяденькѣ… Какъ онъ побудить.

Любовь Андреевна подняла опущенную голову, прислушалась и хотѣла было не понять словъ приживалки, но затѣмъ, вѣроятно, вслѣдствіе особо грустнаго расположенія духа, вдругъ-таки рѣшилась на бесѣду, какихъ съ калмычкой никогда не допускала.

— Да какъ, Лукерья Егоровна! Какъ? воскликнула она. — Легко говорить это…

— Ужъ спѣсивы вы очень… Все на себя одну полагаетесь… А нѣтъ, чтобы иному человѣку сказать: помоги… Даже разговаривать не желаете, а все у себя въ нутрѣ прячете, тяжесть душевную отъ людей кроете… Сказали бы вотъ: Лукерья, какъ ты думаешь? Лукерья, надумай что, да помоги… Можетъ быть, Лукерья-то и надумала бы что не глупое.

Любушка пристально приглядѣлась къ калмычкѣ своими красивыми черными глазами, слегка выпуклыми, отчего они казались еще больше и ярче — и затѣмъ произнесла сдержанно:

— Ну, говори… Что же ты надумала?

— Про что?

— Сама знаешь, про что рѣчь идетъ. А не знаешь, такъ, нечего было и начинать.

— Вѣстимо знаю, но вы-то николи не сказывали. Я, вѣдь, догадкой дошла. А позволяете говорить, скажу: попробуйте, закиньте словечко дяденькѣ.

— Про что…

— Ну, про это, про самое… Про него вотъ…

И калмычка вынула изъ колоды и показала червоннаго короля. Любушка махнула рукой и вздохнула.

— Отчего же не заговорить: такъ и такъ-де, милый дяденька… Вѣдь, не вѣкъ же онъ будетъ всѣмъ женихамъ отказывать. Этотъ, можетъ быть, ему и понравится… Да и года ваши ужъ подходятъ для замужества.

— Подходятъ? Тридцать-то лѣтъ?!

И Любушка раздражительно разсмѣялась.

— Не такіе же это уже года… А на видъ вамъ никто больше двадцати не дастъ. Я не вру. Сами знаете, всѣ говорятъ это.

— Ты знаешь его фамилію? рѣзко спросила Любушка.

— Знаю-съ.

— Кто тебѣ сказалъ?

— Здѣсь… А кто и не упомню…

— И много кто знаетъ?

— Охъ, барышня…. спросите лучше, кто не знаетъ. Одинъ Илья Ильичъ не знаетъ, что есть такой на свѣтѣ красавецъ «келасиръ» Ахматовъ, Сергѣй Сергѣевичъ, московскій баринъ.

— Кирасиръ… поправила Любушка. — Что же они все знаютъ?

— Да все…

— Полно… Что ты?! встревожилась Любушка.

— Ей-Богу, все… знаютъ, что въ бытность вашу въ Москвѣ, баринъ Ахматовъ отъ васъ неотходно таялъ. Знаютъ тоже, что его тетушка вамъ удочки закидывала… Что вы тоже всей душой бы рады, да не знаете, съ какого боку къ дяденькѣ приступить. И всѣ дивятся вашей робости… Другая бы давно все выложила дядѣ, а при его любви къ вамъ, извѣстно, что все всегда по вашему творится.

— То-то… Дураки вы всѣ! рѣзко вдругъ выговорила Любушка, — Все… Да… Только не это, — не замужество.

— Почему же… Не самому же ему на васъ жениться, чтобъ отбивать жениховъ…

— А почему бы и нѣтъ! воскликнула дѣвушка и желчно разсмѣялась.

Калмычка же притворно выпучила глаза.

IV.

Когда въ усадьбѣ говорили «барышня», то всякій понималъ, что дѣло идетъ о племянницѣ барина, Любовь Андреевнѣ, хотя были въ домѣ и еще двѣ незамужнія приживалки изъ дворянъ.

Любушка, какъ звалъ ее Браздинъ, была первымъ лицомъ въ домѣ послѣ него. Ея старушка-мать стояла какъ бы ниже ея. Поэтому всѣ обитатели ухаживали за ней, и всякій старался пріобрѣсти ея расположеніе, такъ какъ тогда покровительство и пріязнь барина были обезпечены. «Барышня» одна дѣлала изъ дяди, что хотѣла, и, по выраженію нѣкоторыхъ — «веревки вила и лучину щепала». Расположеніе духа Ильи Ильича положительно зависѣло отъ расположенія духу Любушки… И часто видѣли нахлѣбники и дворня — какъ день, два и три барышня капризно «вскидывалась» на всѣхъ безъ повода, а Браздинъ одновременно сурово поглядывалъ на всѣхъ, не смѣялся, и не трунилъ ласково ни надъ кѣмъ, что было его любимой забавой.

Анна Семеновна Козлова, старушка-вдова, и ея дочь Любушка приходились дальними родственниками Браздину. Покойникъ Козловъ былъ двоюроднымъ братомъ Ильи Ильича, поэтому Любушка была ему, собственно, троюродной сестрой, но, въ виду разницы лѣтъ, называла его дядей, а Анна Семеновна, приходившаяся ему теткой, хотя была на два года его моложе, называла братцемъ.

Помимо Любушки, у Козловой было два сына и еще другая дочь, замужняя. Но они были далеко. Старшій служилъ въ Сенатѣ, но былъ откомандированъ давно въ Польшу, на какое-то слѣдствіе, продолжавшееся уже семь лѣтъ. Младшій, бывшій гвардейскій офицеръ, почти пропадалъ безъ вѣсти. Одна Анна Семеновна знала, гдѣ ея сынъ Петруша, и посылая ему тайно денегъ, не смѣла въ этомъ признаться никому. Этотъ сынъ, тому лѣтъ шесть, исключенный изъ полка за маклачество и шулерство, явился на жительство къ Браздину, обворожилъ сестру и, стадо-бытъ, полюбился и дядѣ. Затѣмъ, вскорѣ получивъ отъ него довѣренность на управленіе дальнимъ и великолѣпнымъ Оренбургскимъ имѣньемъ, въ одинъ годъ срубилъ всѣ лѣса на сотню тысячъ, разорилъ все имѣніе до тла, и, самъ пропавъ на цѣлый годъ, отыскался въ Ригѣ, помощникомъ провизора въ аптекѣ. Онъ, конечно, просилъ прощенія, но Илья Ильичъ не простилъ и не дозволилъ молодому человѣку вновь явиться къ нему въ домъ. Впрочемъ, объ этомъ просила лишь его мать, сестра же не желала возвращенія блуднаго брата.

Старшая дочь Козловой, Вѣра Андреевна, по мужу Ожогина, была вдовой, имѣла двухъ дѣтей. Средствъ къ существованію у ней не было почти никакихъ, но, однако, она къ Браздину на проживательство не пошла. Отношенія ея къ матери и къ младшей сестрѣ были дурныя, а за два пріѣзда къ дядѣ въ гости, она сумѣла и его возстановить противъ себя. Ожогина была женщина слишкомъ гордая и прямая, а мизантропъ, любившій, якобы, такіе характеры — съ таковыми не уживался. Съ своей стороны Ожогина не могла бы никогда ужиться въ домѣ, гдѣ всѣ раболѣпствовали, чуть не ползали вокругъ умнаго, но избалованнаго судьбой и прихотливаго себялюбца.

Пылкая по характеру и невоздержная на языкъ женщина заставила этого холостяка-дядю чуть не возненавидѣть себя, когда однажды, и въ послѣдній разъ, пробыла въ Покровскомъ два лѣтніе мѣсяца. Всякій день, въ особенности за столомъ, сердила она Браздина своими рѣзкими сужденьями о людяхъ.

— Всѣ у тебя подлецы или дураки! сердито говорилъ онъ, послѣ всякаго спора.

— Всѣ, кромѣ честныхъ и умныхъ! отзывалась Ожогина.

— Назови хоть кого-нибудь! сказалъ онъ однажды.

— Могу назвать многихъ. Но ихъ фамиліи вамъ неизвѣстны! рѣзко отвѣтила Вѣра Андреевна.

— Стало быть, всѣ присутствующіе исключены изъ этого числа. И я, и мать, и сестра.

— Богачи всегда — честны… на деньги… А моя мать и сестра честнѣйшія женщины, если ихъ не строго, по-родственному судить…

Ожогина прозвала дядю съ сестрой: «Мытарь и фарисейка»; затѣмъ она стала звать Браздина Покровскимъ падишахомъ… Сестрѣ она постоянно говорила: Лиса Патрикѣевна.

Однажды, и за столомъ при всѣхъ, Ожогина объяснила, что старый дядя просто влюбленъ въ свою племянницу, а она влюблена въ его состояніе.

— Ужъ поженились-бы, чѣмъ такъ-то… Законъ дозволяетъ.

Чрезъ два дня послѣ этого Браздинъ попросилъ неуживчивую женщину покинуть его домъ.

Права ли была Ожогина — обитатели судили двояко: одни знали, что она права, другіе сочли ее клеветницей. Для самого стараго холостяка и для зрѣлой дѣвицы слова эти были не въ бровь, а прямо въ глазъ.

Прежде, давно, Козлова не разъ пріѣзжала въ гости къ богачу-родственнику вмѣстѣ съ дѣтьми и. иногда гостила съ мѣсяцъ. Браздинъ обращался съ дальней «сестрицей» ласково и ссужалъ ее деньгами на дорогу, когда она уѣзжала. Съ ея сыновьями онъ обращался сурово, не любя мальчишекъ; со старшей дочерью, некрасивой, но умной Вѣрочкой, онъ любилъ разговаривать и однажды даже обѣщалъ дать ей приданое, если сыщется женихъ. Младшая дочь Люба была еще дѣвчонка, живая, бойкая, всегда чумазая, да вдобавокъ страшная шалунья, лгунья и грубіянка. Но прошли года, и однажды Козлова явилась безъ семьи, съ одною лишь дочерью Любушкой, уже 19-тилѣтней дѣвицей… Прежняя чумазая лгунья — стала красивой смуглянкой, чрезвычайно ласково и нѣжно обращавшейся со всѣми… а поэтому, конечно, отнесшейся еще ласковѣе и почтительнѣе къ пожилому пятидесятилѣтнему дядѣ.

Козловы, мать и дочь, жаловались на одиночество, въ особенности Анна Семеновна охала, что сыновья далеко на службѣ, и старшая дочь далеко замужемъ. Дочь жаловалась на тоску жизни въ городѣ, даже въ уѣздномъ, не только въ губернскомъ или — Боже избави — въ столицѣ. Она обожала деревню, лѣса и поля… Но ихъ усадьба маленькаго имѣньица въ Тверской губерніи была убогая, наполовину развалившаяся, да еще съ комарами лѣтомъ и съ волками зимой.

— Такъ что лѣтомъ не выходи — всю тебя искусаютъ, а зимой не выходи — и совсѣмъ съѣдятъ! шутила съ дядей черноокая и чернобровая, полная и цвѣтущая здоровьемъ смуглянка-родственница… Но какая? — седьмая вода на киселѣ!..

И, пріѣхавъ въ гости къ дядѣ на мѣсяцъ, Козлова съ дочерью остались на неопредѣленное время. Вскорѣ Агаѳья Шевякова была отправлена, и съ этой поры въ Покровскомъ болѣе не появлялась обитательница флигеля… Вѣроятно, холостякъ становился старъ, и бесѣды съ племянницей, умной, нѣжной, заботливой, замѣнили ему грубо пошлыя отношенія съ разными смѣнявшимися женщинами.

Случилось это уже 12-ть лѣтъ назадъ и теперь всѣми было даже позабыто, какъ пріѣхала въ Покровское барыня Козлова, въ худой и полинялой желтой каретѣ на шести худыхъ клячахъ, съ тремя крѣпостными: кучеромъ, лакеемъ и горничной. А нѣкоторые теперешніе обитатели этого даже и не видали, явившись въ домъ позднѣе.

Всѣмъ было, конечно, извѣстно, что со временемъ, когда Илья Ильичъ волей Божіей покончитъ свое земное поприще, то большая доля его огромнаго состоянія перейдетъ барынѣ Аннѣ Семеновнѣ, такъ какъ близкихъ родственниковъ у Браздина не было, а дальнихъ онъ не признавалъ, даже не знавалъ. Нѣкоторые обитатели были убѣждены, что все состояніе цѣликомъ достанется барышнѣ Любовь Андреевнѣ, помимо ея матери и братьевъ. Ходилъ слухъ, что завѣщаніе такого рода уже сдѣлано Браздинымъ. Понятно, что крѣпостные люди относились къ барышнѣ, какъ къ будущей собственницѣ ихъ душъ.

Сама Любушка объ этомъ щекотливомъ вопросѣ никогда не заикалась и не обмолвилась… Въ дѣйствительности она сама ничего не знала, а только надѣялась.

V.

Былъ уже вечеръ: тихій, теплый, настоящій іюльскій. Въ домѣ было шумно… Противники и приживальщики сходились изъ своихъ горницъ въ балконную комнату и на террасу, гдѣ посрединѣ на креслѣ всегда возсѣдала Анна Семеновна, единственная изъ трехъ господъ въ домѣ «доступная» для нихъ.

Барышня очень рѣдко съ ними разговаривала, а самъ баринъ и подавно никогда съ ними не бесѣдовалъ, иначе какъ за столомъ, во время обѣда и ужина. За то съ барыней Анной Семеновной, простой и доброй, можно было всегда обо всемъ потолковать и хоть даже поспорить.

Нахлѣбники собрались, какъ всегда, ибо наступалъ часъ ужина, хотя съ окончанія обѣда прошло не болѣе часовъ пяти. Въ столовой уже звенѣли посудой, а въ кухнѣ стучали ножи, и чрезъ дворъ, изъ дома въ кладовыя, перебѣгали, то и дѣло, молодухи-бабы и мальчуганы, помогавшіе ключницѣ.

Самъ баринъ, по обычаю, издавна имъ принятому въ лѣтніе мѣсяцы — былъ въ эту минуту въ купальнѣ въ сопровожденіи Аникѣя.

Браздинъ любилъ купаться, начиналъ иногда съ конца мая мѣсяца, при сильно свѣжей водѣ, и продолжалъ до глубокой осени.

Аникѣй, никогда не шутившій вслѣдствіе крайней ограниченности и даже тупости, нечаянно сострилъ про барина, по поводу этихъ-ваннъ.

— Бываетъ, сказалъ онъ разъ барину, — что отъ одного глядѣнья на васъ мерзнуть учнешь.

Любимая ванна Браздина была именно вечерняя, въ темнотѣ, когда въ домѣ накрывали ужинъ, а на селѣ половина крестьянъ уже спала.

Обыкновенно Аникѣй отправлялся впередъ съ большимъ фонаремъ и все заготовлялъ барину, а потомъ помогалъ ему раздѣваться, но лишь наполовину. Браздинъ, оставшись въ бѣльѣ, всегда высылалъ лакея изъ купальни и окончательно раздѣвался самъ. За двадцать лѣтъ, что Аникѣй ходилъ за нимъ, никогда онъ своего Илью Ильича голымъ не видалъ.

Браздинъ почему-то ненавидѣлъ это и даже считалъ унизительнымъ для дворянина. Любя постоянно шутить, онъ и эту привычку объяснялъ шуткой.

— Побывалъ я только разъ въ жизни голый при постороннихъ свидѣтеляхъ, и закаялся на вѣкъ. А побывалъ разъ поневолѣ, потому что не умѣлъ сказать, что этого не люблю. Таковы были обстоятельства.

— Какъ же такъ? интересовался, конечно, всякій узнать. — Какія же обстоятельства?

— А когда крестили!..

Аникѣй, оставивъ барина въ бѣльѣ, выходилъ на мостикъ, соединявшій купальню съ берегомъ; а Браздинъ, раздѣвшись, входилъ въ воду. Днемъ онъ оставался въ купальнѣ, а ночью тотчасъ же выходилъ въ дверку и выплывалъ на середину Оки, отправляясь иногда довольно далеко по рѣкѣ, несмотря на быстрое теченіе. Отчасти эта любовь къ плаванію вдоль рѣки и на противуположный берегъ и заставляла Браздина купаться ночью. Днемъ онъ ни за что не рѣшился бы рискнуть быть замѣченнымъ и узнаннымъ своими домочадцами или крѣпостными, хотя, конечно, никто не осмѣливался итти къ рѣкѣ, когда баринъ купался.

— Вотъ самое барышню кто въ водѣ бѣленькую не видалъ, говорила дворня. — А барина?! Ни Боже мой! Отродясь никто локтя голаго не видалъ. Спѣсивится… На то онъ и Илья Ильичъ Браздинъ — одинъ на всю чуточку не Россею.

Аникѣй обыкновенно садился на мостикѣ или на берегу и прислушивался къ плеску и фырканью барина среди темноты, пока все не стихало вдали на рѣкѣ, или на другомъ берегу. Затѣмъ снова раздавалось плесканье, баринъ приплывалъ, входилъ въ купальню, гдѣ все было заранѣе на мѣстѣ, и, уже одѣвъ бѣлье, звалъ кратко: «Гэй!».

Когда онъ бывалъ озабоченъ или не въ духѣ, то звалъ камердинера по имени: «Никѣйка!» Когда же бывалъ въ хорошемъ расположеніи духа, то кликалъ всегда: «Ну, идолъ».

На этотъ разъ Илья Ильичъ отправился нѣсколько ранѣе обыкновеннаго, ибо во дни полнолунія приходилось соображаться съ восходомъ луны.

— Спасибо, луна, что барыня, говорилъ онъ, — чѣмъ больше полнѣетъ въ тѣлѣ, тѣмъ лѣнивѣе на подъемъ и пуще запаздываетъ.

Ужинъ еще не былъ готовъ, столъ еще накрывали, приживальщики еще не всѣ собрались на террасу, когда Илья Ильичъ, сидя и уже одѣваясь въ купальнѣ, заслышалъ колокольчикъ на большой почтовой дорогѣ, что шла въ верстѣ отъ усадьбы. Колокольчикъ не удалился, не замеръ среди ночи вдали, а звякнулъ вдругъ сильнѣе, явственнѣе… Вдругъ присоединились къ нему и запѣли басисто бубенчики.

— Къ намъ… выговорилъ Браздинъ.

— Къ намъ-съ, повторилъ Аникѣй.

Браздинъ вдругъ остановился и прислушался.

— Аникѣй! А вѣдь это почтовые… Колокольчикъ дрянный.

— Не барскій… Точно-съ… Слыхать, съ хрипотою.

— Почтовые! повторилъ Браздинъ, слегка волнуясь уже.

А взволноваться ему былъ не маловажный поводъ. Всѣ сосѣди-помѣщики пріѣзжали, конечно, на своихъ лошадяхъ. На почтовыхъ являлись только гости изъ очень далека и изъ Москвы. А за эти дни Илья Ильичъ получилъ письмо отъ друга Штока, жившаго въ Москвѣ, въ которомъ другъ обѣщался побывать въ гости въ Покровское, «но чрезъ мѣсяцъ или чрезъ три дня» — объяснить не желалъ.

— Неужто-же это Лукьянъ? обрадовался Браздинъ, и лицо его просвѣтлѣло. Привязанность къ другу молодости, котораго онъ не видалъ уже мѣсяца четыре, сказалась въ немъ даже легкимъ замираньемъ сердца.

— Прикажете сбѣгать? спросилъ Аникѣй.

Браздинъ вздохнулъ и выговорилъ:

— Обидно будетъ, если это какой-нибудь чертъ изъ губерніи, а не Лукьянъ Иванычъ.

— Я въ одну минутую… Коли это они, то поди ужъ съ барыней на терраскѣ… А я ихъ по голосу распознаю и оборочу.

— Качай! Идолъ… весело приказалъ Браздинъ.

Не успѣлъ онъ, однако, надѣть свой черный бархатный камзолъ и снять съ гвоздя часы, чтобы пристроить цѣпочку въ петлю, а часы въ карманъ — какъ голосъ запыхавшагося Аникѣя уже кричалъ изъ кустовъ берега:

— Они-съ! Они-съ!

— Ну, слава Богу, что анисъ, а не тминъ! весело отозвался Илья Ильичъ, и быстро надѣвъ сюртукъ, взявъ шапку и толстую трость, вышелъ изъ купальни…

Поднимаясь въ гору по саду, онъ заслышалъ голоса невдалекѣ. По одному онъ узналъ своего приживальщика, нѣмца Шиллера, а по другому, сильно басившему, — своего Лукьяна. Чрезъ минуту друзья обнялись, молча, крѣпко и, поцѣловавшись, стали нѣсколько мгновеній ни говоря ни слова, но крѣпко сжимая другъ другу руки.

— Спасибо, Лукьянъ…

— Вотъ на… Меня, Илья, ужъ мѣсяцъ подмывало. Да нельзя было…

— Надолго ль…

— На три дня… Безъ отпуска. Якобы отъ зубовъ въ постели.

— Охъ, мало… Ну, да и за это спасибо.

И друзья снова обнялись крѣпко, расцѣловались и двинулись къ дому.

— Ну, какъ ты, холостина?.. Что?

— Что… Все то же.

— Человѣконенавистничаешь?

— Да… Часто тебя, братъ, поминаю. Не съ кѣмъ душу отвести. А мнѣ за это лѣто особенно… Особенно тошно, Лукьянъ, тише прибавилъ Браздинъ, какъ бы боясь быть услышаннымъ.

— Ну, вотъ потолкуемъ… На семьдесятъ два часа, двадцать четыре на сонъ, а остальные на бесѣдованіе…

Всякій гость въ деревнѣ дорогъ, Лукьянъ же Иванычъ Штокъ былъ для Покровскаго — манной небесной.

Глянувъ теперь на всѣхъ въ усадьбѣ, отъ барышни до послѣдней горничной — можно было подумать, что на дворѣ масленица или святки. Всѣ были возбужденно веселы и, будто явившись съ какого пированья или зрѣлища, снова собирались на то же…

И все это сдѣлалъ нежданый пріѣздъ пріятеля барина Ильи Ильича. Самъ онъ былъ на седьмомъ небѣ, и всѣ за нимъ туда же потянулись, кто чистосердечно, а кто притворно.

Вернувшись въ домъ, Браздинъ и Штокъ прошли въ горницу, которая почти принадлежала Штоку на случай побывокъ. Никому не отводили эту комнату помимо него… Только разъ, ради почета, помѣстили здѣсь архіерея, ночевавшаго въ Покровскомъ при объѣздѣ своей епархіи.

Пока Лукьянъ Иванычъ умывался, брился и переодѣвался, Илья Ильичъ, по своей привычкѣ, ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ и горячо доказывалъ, что съ годами и преклоннымъ возрастомъ всѣ чувства человѣческія не притупляются, а, наоборотъ, дѣлаются воспріимчивѣе, но болѣзненно чуткими.

— Ободранное мѣсто на кожѣ, ораторствовалъ онъ, — еще пуще чувствуетъ самое малѣйшее прикосновеніе… Муха проползетъ по немъ, и будто гвоздемъ процарапали… Но это не свѣжее чувство тонкой молодой кожи… Это даже не простое осязаніе, а болѣніе; не простое чувствованіе, а страданіе…

Чрезъ полчаса въ столовой за ужиномъ всѣ обитатели были въ полномъ сборѣ… Разница за столомъ была та, что всякій понизился своимъ мѣстомъ. Стулъ направо отъ хозяина, который всегда былъ Любушкинъ, занималъ Лукьянъ Иванычъ, а она сидѣла налѣво отъ дяди, на мѣстѣ матери, которая понизилась на одну степень, занявъ мѣсто приживальщицы изъ дворянокъ. И такъ перемѣстились всѣ, уступая другъ другу и соблюдая то же старшинство.

Обиженъ, конечно, никто не былъ, такъ какъ всѣ были временно понижены, и, вдобавокъ, ради Лукьяна Иваныча, котораго всѣ любили, или, по крайней мѣрѣ, не имѣли повода не любить.

Слишкомъ былъ этотъ человѣкъ прямодушно и правдиво привѣтливъ со всѣми. Казалось даже иногда, что, чѣмъ человѣкъ ниже его самого по происхожденію и положенію, тѣмъ мягче обходится съ нимъ Штокъ. Если же это бывала личность ему не симпатичная, то въ его обращеніи сквозила, если не ласка и любезность, то какая-то осторожность, какъ бы не обидѣть человѣка.

VI.

Хлѣбосолы-помѣщики въ глуши деревень, при однообразіи повседневной жизни, искали развлеченіе, въ чемъ только могли, и даже въ насыщеніи. Времяпрепровожденіе за столомъ сокращало длинные праздные часы. Всѣ деревенскіе обитатели старались кушать чаще и сидѣть за столомъ дольше.

Браздинъ называлъ ежедневное насыщеніе человѣческаго тѣла «главнымъ свинскимъ дѣйствіемъ» жизни.

— Хочешь не хочешь, а утробу ублажай! говорилъ онъ.

Сидѣли за обѣдомъ и ужиномъ всегда очень долго, но всегда шумно и весело, такъ какъ садились болѣе десяти человѣкъ, да къ тому же Браздинъ только за столомъ могъ разговаривать со своими приживающими. Середи дня онъ ихъ не видѣлъ, ибо никто изъ нихъ не имѣлъ права входить въ кабинетъ барина. Вмѣстѣ съ тѣмъ, онъ не любилъ, чтобы нахлѣбники сидѣли молча, или разговаривали вполголоса.

— Аль на мою жизнь умышляете! восклицалъ онъ, смѣясь, когда замѣчалъ, что кто-либо понижалъ въ бесѣдѣ голосъ. Однако, когда кто начиналъ разговаривать черезчуръ громко, покрывая голоса другихъ, то хозяинъ-баринъ восклицалъ:

— Громче, громче… Въ Коломнѣ не слышно.

Сидѣли всѣ всегда на своихъ разъ опредѣленныхъ мѣстахъ, по старшинству положенія въ домѣ. Двѣ главныя приживалки дома были дворянки и сидѣли всегда на вторыхъ мѣстахъ, считая отъ кресла хозяина; одна около барыни Анны Семеновны, садившейся налѣво отъ братца, другая около «барышни», занимавшей особый красный стульчикъ по правую руку отъ дяди.

Первая приживалка была старушка-помѣщица Марья Матвѣевна Басарова, сосѣдка Браздина, жившая, однако, въ Покровскомъ почти безвыѣздно. Она не считала себя приживалкой, а родней хозяина, такъ какъ ея мать въ дѣвичествѣ и одна тетка Браздина по замужеству были однофамилицы.

Вторая была дочь сенатскаго секретаря Муза Анисимовна Яншина, 50-тилѣтняя дѣвица, полная и высокая, съ круглымъ оплывшимъ лицомъ и тройнымъ подбородкомъ. Она была не красива съ молодости, но взглядъ умныхъ карихъ глазъ былъ настолько замысловато-выразителенъ, иногда насмѣшливъ, иногда холодно-гордъ, что лицо казалось благообразно. Пробывъ когда-то пять лѣтъ надзирательницей Смольнаго монастыря, Яншина воспользовалась своимъ положеніемъ, чтобы около воспитанницъ тамъ кой-чему научиться. Такъ, выучившись по-французски, она прочла все, что могла достать въ библіотекѣ, и теперь была яростной поклонницей Расина и Корнеля, но пуще всего благоговѣла предъ Мариво. Русскихъ писателей и поэтовъ она не жаловала, развѣ только отчасти — Державина.

Яншина была искренно убѣждена и говорила:

— Русская рѣчь ужъ очень проста и для сочинительства не пригодна.

Поверхностное, но, по времени, серьезное образованіе, знаніе кой-чего по исторіи и географіи и возможность говорить по-французски довольно бойко дѣлали Яншину настоящей барыней и ставили неизмѣримо выше многихъ дворянокъ. Но отсутствіе средствъ и расположеніе къ спокойной, беззаботной жизни привело ее въ положеніе нахлѣбницы.

Поживъ года два у одной тульской помѣщицы, въ качествѣ «развлекательницы», Яншина перешла къ другой, чтобы разливать чай гостямъ, а затѣмъ попала къ другому помѣщику, старику, въ качествѣ чтицы русскихъ книгъ и «Московскихъ Вѣдомостей». Вслѣдствіе непреоборимой лѣни, она нигдѣ не уживалась. Когда она случайно явилась въ Покровское, то была тотчасъ оцѣнена Браздинымъ и осталась у него «въ гостяхъ безъ срока».

Яншина была тѣмъ извѣстна, что «рѣзала все напрямки» всякому, не стѣсняясь, и была готова — повидимому и какъ думали всѣ — даже пострадать за правду-матку… Но эта прямота характера, искренность до грубости — была играная и напускная, была извѣстной ролью или костюмомъ, въ который старая дѣвица, умная и лукавая, ловко рядилась. Несмотря на якобы полную прямоту въ сужденіяхъ и приговорахъ, и, вообще, въ своихъ отношеніяхъ съ людьми, Муза Анисимовна никогда ни съ кѣмъ не ссорилась и никого не обижала. «Выговоритъ» человѣку все «съ плеча и съ маху», а человѣкъ не оскорбленъ и часто даже доволенъ рѣзкой правдой Яншиной. Такъ позолочена пилюля, что одно въ ней будто золото. Это было большое искусство, которое старая дѣвица пріобрѣла, конечно, не сразу, а исподволь и постоянной практикой, и которое само въ себѣ продолжала все еще развивать. Этотъ костюмъ «правдивицы» приносилъ большую выгоду, въ особенности въ домѣ и въ глазахъ такого человѣка, какъ Браздинъ.

Однако чутье истинной честности и прямоты въ Ильѣ Ильичѣ подсказывало ему, что Яншина, по его выраженію:

— За дешево отца съ матерью не продастъ!

Главные приживальщики въ домѣ были Пучкинъ и Шиллеръ… Первый, изъ мелкихъ дворянъ, тихій, услужливый, добрый человѣчекъ, чуть-чуть не карликъ ростомъ, былъ въ домѣ Браздина уже лѣтъ двадцать, явившись однимъ изъ первыхъ на его хлѣба. Пучкинъ отличался одной особенностью: былъ ни на что не пригоденъ и ничего не умѣлъ. Страсть услужить всякому толкала его на все, но всѣ знавшіе его старались всячески оборониться и защитить себя отъ его услугъ.

Всѣмъ было памятно главное дѣяніе Пучкина, которое могло имѣть самыя роковыя для усадьбы послѣдствія. Годъ цѣлый просилъ Пучкинъ барина Илью Ильича дозволить ему быть церковнымъ старостой въ домовой церкви, смотрѣть за ризницей и прислуживать въ алтарѣ во время церковныхъ службъ. Чрезъ два мѣсяца Пучкинъ, однажды, въ девять часовъ вечера, послѣ всеночной, убираясь и приводя церковь въ порядокъ, ухитрился поджечь ризницу… Старинную деревянную церковь, соединявшуюся съ домомъ крытой галлереей, отстояли съ трудомъ при совершенно тихой погодѣ… Случись пожаръ наканунѣ, при сильномъ вѣтрѣ, церковь зажгла бы и домъ, и вся усадьба сгорѣла бы до тла.

Приживальщика всѣ, и господа, и люди, звали кратко по фамиліи, просто — Пучкинъ. Произошло это потому, что его имя и отчество казались однимъ утомительными, а другимъ даже мудреными. Онъ звался: Никтополліонъ Никтополліоновичъ.

Браздинъ, по своей привычкѣ вѣчно подшучивать надо всѣми и давать прозвища, звалъ Пучкина: Ничегонепонимай Ничегонезнаевичъ.

Второй главный приживальщикъ былъ нѣмецъ изъ Митавы, Карлъ Карловичъ Шиллеръ, прямая противуположность Пучкина, мастеръ на всѣ руки. Всякій шелъ къ нѣмцу во всякомъ дѣлѣ, спрашивая:

— Карлъ Карловичъ, какъ бы мнѣ это справить?

И Шиллеръ преображался, экспромтомъ, въ столяра, слесаря, часовщика, закройщика, оружейника, пятновыводчика, даже ветеринара, а въ особенности былъ извѣстенъ на весь околотокъ своимъ главнымъ мастерствомъ: наряжать людей во время святокъ…. Изъ ничего дѣлалъ нѣмецъ затѣйливый костюмъ, или красивый, или уродливо смѣшной.

Зато на святкахъ, часто ряженые, отплясавъ въ домѣ барина, ѣздили на тройкахъ барскихъ изъ Покровскаго по всему уѣзду, и «Браздинскіе машкерадные» были всюду въ усадьбахъ желанными гостями. И кого только не было въ этой толпѣ по милости Шиллера. И колдуны, царевичи, рыцари, и индѣйцы, турки, гишпанцы, и козы, медвѣди, собаки, и птицы, лягухи, стрекозы, и, наконецъ, съ особаго разрѣшенія барина, вопреки противодѣйствію многихъ, безконечное количество самыхъ разнообразныхъ вѣдьмъ и чертей.

Однажды, года три назадъ, поѣздъ въ четырнадцать троекъ барскихъ коней съ санями, переполненными всякихъ рожъ и личинъ, объѣхалъ весь уѣздъ и нашумѣлъ настолько, что дѣло дошло до архіерея, затѣмъ до Синода, а затѣмъ къ Браздину явился изъ губерніи чиновникъ съ порученіемъ и приказомъ отъ начальства «бывать въ машкерадныхъ затѣяхъ благообразнѣе и богобоязненнѣе».

Шуму надѣлала выдумка Шиллера, посадить въ первыя, самыя большія сани только одну пару ряженыхъ — черта съ вѣдьмой. Но эта пара была четырехъ-аршиннаго размѣра и съ огненными глазами. Разумѣется, это были куклы.

Карлъ Карловичъ былъ не что иное, какъ артистъ въ душѣ и даровитая натура… Онъ чуть-чуть игралъ на флейтѣ, хорошо на гитарѣ и не дурно пѣлъ… Онъ же — прежде чѣмъ замысловато нарядить кого-нибудь въ святки — чертилъ на грифельной доскѣ будущій костюмъ… Еслибъ ему сказали, что у него серьезный талантъ къ рисованію — онъ очень бы удивился. Браздинъ понималъ натуру нѣмца и любилъ его, считая не безъ основанія самымъ честнымъ человѣкомъ въ усадьбѣ и, быть можетъ, наиболѣе ему благодарнымъ за хлѣбъ-соль и привольное праздное существованіе.

Однако, — судьба такъ хочетъ, — и на Руси исключительно, всѣ даровитые люди являются на свѣтъ съ Ахиллесовой пятой, вообще, и съ одной изъ этихъ пятъ въ особенности. Шиллеръ любилъ «выпивать», какъ говоритъ народъ, не объясняя, что именно, такъ какъ оно всякому понятно. Останься нѣмецъ на родинѣ, онъ, быть можетъ, пилъ бы, но не «выпивалъ»

Илья Ильичъ былъ въ этомъ увѣренъ и часто предлагалъ нѣмцу денегъ на дорогу и двѣ тысячи на разживу, съ условіемъ ѣхать въ Митаву и заняться дѣломъ, но Карлъ Карловичъ не соглашался и однажды отвѣтилъ очень загадочно на своемъ ломаномъ русскомъ языкѣ:

— Знайтъ, Илэй Илэйчъ… Когда ворона у шевѣкъ живетъ на дома ошень долго и кочетъ опьятъ со своима живетъ на лѣсъ, то всѣ ворона, эта ворона заклевайтъ до смертъ.

— Такъ ты полагаешь, тебя Россія испортила? спросилъ Браздинъ.

— Шпортила. Много колодно, много скушна, а вино горячій и веселій.

Помимо этихъ нахлѣбниковъ, было до десятка другихъ, мужчинъ и женщинъ, но они за барскій столъ не допускались, а только ѣли «со стола». Имъ, однако, дозволялось появляться въ комнатахъ, даже садиться, но при появленіи господъ вставать и быть на ногахъ, причемъ не разговаривать, а только отвѣчать, что спросятъ. Положеніе этихъ приживальщиковъ было самое мудреное, но они умѣли приноравливаться къ нему. Каждый и каждая изъ нихъ мечтали о повышеніи и производствѣ изъ второго въ первый разрядъ. Таковою довольно долго была въ домѣ Лукерья Егоровна Реберзонъ и достигла же того, что стала чуть не наперсницей «самой барышни».

VII.

Ужинъ былъ шумнѣе и веселѣе, чѣмъ когда-либо, благодаря присутствію Лукьяна Иваныча. Браздинъ былъ настолько счастливъ, что лицо его сіяло, глаза блестѣли ярче, даже легкій румянецъ выступилъ на его еще свѣжемъ лицѣ почти безъ морщинъ.

Илья Ильичъ, оживляясь, всегда начиналъ говорить особенно громко и еще чаще хохотать, и теперь голосъ его раздавался на всю усадьбу. Всѣ сидѣвшіе за столомъ тоже оживились, громко говорили и смѣялись. Настроеніе духа хозяина и владыки сообщилось всѣмъ.

Только два лица молчали, слушали другихъ и переводили глаза съ одного говорящаго на другого, преимущественно же смотрѣли на Браздина и на его друга-гостя. Это былъ тихій и скромный Николаша и мамка Любовь Андреевны, Минодора, старуха 57 лѣтъ, не любимая въ домѣ никѣмъ, злая, наушница и даже клеветница. Она теперь не имѣла большого вліянія на питомицу, но, все-таки, чрезъ нее часто могла дѣлать не мало зла въ домѣ, «обнося» кого-нибудь изъ дворовыхъ людей.

Среди ужина Лукьянъ Иванычъ вдругъ заговорилъ громче всѣхъ и не глядя ни на кого въ отдѣльности. И всѣ смолкли и прислушались. Браздинъ, тоже какъ бы взятый врасплохъ, глядѣлъ на друга слегка удивленными глазами.

— Много вотъ народу вижу я… Всякихъ лѣтъ и всякихъ даже странъ… И россіяне, и нѣмцы, и шведы… и французы, и татары…

— Французы-то кто же?! перебилъ Браздинъ.

— А Муза Анисимовна…

Всѣ разсмѣялись, а Яншина, тоже улыбаясь своимъ большимъ ртомъ, тотчасъ же огрызнулась:

— Я, хоть по-китайски обучися и заболтай, все буду русская — Яншина. А есть люди, что ни рыба, ни мясо… Душа русская, а кличка басурманская…

Штокъ не отвѣтилъ, улыбнулся добродушно и продолжалъ громче:

— Народу въ Покровскомъ много, живутъ всѣ въ довольствѣ, должны Бога молить за здравіе и долгоденствіе раба Божьяго Иліи и всячески стараться ублажать его, покоить, мало что любить и уважать… А что я вижу на дѣлѣ… Баринъ Илья Ильичъ живетъ — скучаетъ, тоскуетъ, мыслями всякими удручается, человѣконенавистничаетъ, во всемъ извѣрился, смотритъ волкомъ… Кто въ этомъ виноватъ? А-к-ось?

Штокъ смолкъ, оглянулъ весь столъ отъ края Браздина, до края, гдѣ сидѣлъ Николаша.

Онъ будто ждалъ отвѣта.

— Они никто не виноватъ, если я самъ… заговорилъ Браздинъ, но Штокъ перебилъ его:

— Молчи. Ты одинъ не долженъ въ эту нашу бесѣду мѣшаться. Ну-съ. Кто же виноватъ? Неужто же никто ни въ чемъ не провинился никогда предъ Ильей Ильичемъ, не опечалилъ его и на грустныя мысли не наводилъ?

И снова наступило молчаніе, настолько глубокое, что среди тишины, люди, служившіе за столомъ, пріостановились, боясь нашумѣть приборомъ или тарелкой.

— Ишь, вѣдь, какіе праведники и праведницы. Хоть бы одинъ покаялся, что ему, при его привольствѣ въ Покровской усадьбѣ, на самого хозяина ея — наплевать…

— Ахъ, что вы!

— Стало быть, и я?!

— Ахъ, какъ можно!..

— Батюшки свѣты!!

— Лукьянъ Иванычъ…

— Господь помилуй!

— Почему же вы такъ думаете…

— Совсѣмъ не правда!

Голоса эти, раздающіеся сразу отовсюду, слились въ одинъ гулъ, и трудно было даже распознать, кто что сказалъ. Только одно восклицаніе, болѣе громкое, насмѣшливое, достигло, или же проста обратило вниманіе Штока:

«Стало быть и я?»

Это вскрикнула Любушка.

— А почему же не вы… отозвался Штокъ. — Можетъ быть, вы больше всѣхъ виноваты, что мой Илья теперь совсѣмъ мизантропомъ сталъ. Впрочемъ, это прозвище не всѣмъ тутъ понятно. Я его для васъ сказываю. Вамъ больше дано, Любовь Андреевна, по писанію, съ васъ больше и взыщется.

— Позвольте, Лукьянъ Иванычъ, взволновалась, раскраснѣлась и быстро заговорила Любушка. — Я васъ прошу прежде всего меня не равнять съ проживающими здѣсь на хлѣбахъ. Я племянница, и хотя не родная, но болѣе чѣмъ иная родная дядю люблю и всячески, вотъ уже тринадцатый годъ, его…

— Несчастное число! выговорилъ Штокъ.

— Типунъ вамъ на языкъ, отозвалась быстро Анна Семеновна, ничего не понявшая во всемъ предыдущемъ, но сообразившая сразу, что Лукьянъ Иванычъ «накликиваетъ».

— Стало быть, вы утверждаете, что любите дяденьку? спросилъ Штокъ, упорно и хитро глядя въ лицо дѣвушки.

— Подобный вопросъ — чуденъ?!

— И готовы всѣмъ пожертвовать для его счастія и спокойствія?

— Конечно! пылко отозвалась Любушка.

— Ну, давай Богъ… Позвольте мнѣ, Анна Семеновна, и вамъ тѣ же два вопроса предложить.

Старуха не поняла, и Штокъ переспросилъ:

— Любите вы братца Илью Ильича?

— Какъ же мнѣ его не любить, глуповатымъ голосомъ, но съ оттѣнкомъ простодушной искренности, отвѣтила старушка.

— И готовы всѣмъ пожертвовать для его счастія?

— Рада бы душой, да что я могу… Денегъ у него больше моего. Ума тоже больше…

Но Лукьянъ Иванычъ, будто удовлетворенный, уже перевелъ глаза на Яншину…

— И у васъ то же я спрошу, Муза Анисимовна… какъ у всѣхъ по очереди хочу то же спросить, сказалъ онъ.

— Я люблю Илью Ильича за его ко мнѣ благодѣянія и за его простоту нрава, отвѣтила Яншина. — Но всѣмъ пожертвовать для его счастія — я не могу… За хлѣбъ-соль и ласку — я не отдамъ… ну, хоть бы вотъ моего здоровья, моего зрѣнія и…

— И своего счастія персональнаго…

— И счастія, понятное дѣло, кое мнѣ въ жизни суждено, не отдамъ!

— Молодецъ, Муза Анисимовна! воскликнулъ Браздинъ.

Штокъ перевелъ глаза далѣе и повторилъ тѣ же два вопроса…

Всѣ отвѣчали по очереди, одни, нѣсколько смущаясь, другіе простодушно и не колеблясь; въ голосѣ однихъ звучала правда, въ другихъ слышалась фальшь.

Калмычка запѣла сладко, а не заговорила, и объяснила, что за Илью Ильича не только она, но и всякій въ Покровскомъ, въ огонь и въ воду пойдетъ… Браздинъ, смотрѣвшій но очереди на каждаго отвѣчавшаго Штоку, даже вздохнулъ глубоко отъ голоса и ужимокъ Реберзонъ.

— Кабы меня, Лукьянъ, да эдакъ бы всѣ любили, какъ Лукерья Егоровна? выговорилъ онъ, переглянувшись съ другомъ. — Какова бы моя жизнь тогда была?

Любушка насупилась и вымолвила тихо дядѣ:

— Она не лгунья…

Пучкинъ, ожидавшій, конечно, заранѣе своей очереди, все-таки какъ-то растерялся, былъ будто озадаченъ и, заикаясь, отвѣтилъ:

— Я много виноватъ… Всячески стараюсь.

Но за него отвѣтилъ Браздинъ.

— Ничегонепонимай Ничегонезнаевичъ меня любитъ на свой ладъ и на хорошій ладъ. На это у меня были доказательства.

Шиллеръ отвѣтилъ, что любитъ Браздина, а жертвовать не можетъ ничѣмъ никому. Такая у него скверная, себялюбивая натура.

— Попроси васъ Илья Ильичъ отказаться ради него отъ своего порока… Не сможете…

Нѣмецъ подумалъ, поглядѣлъ на Браздина, потомъ на Лукьяна Иваныча, потомъ опустилъ глаза, посопѣлъ и, наконецъ, поднявъ ихъ снова на Илью Ильича, слегка влажные, выговорилъ тихо:

— Если это его сшастій, што я не выпивайтъ — я сичасъ не буду ни рюмочка.

Когда очередь дошла до Николаши, молодой малый отвѣтилъ кротко, однозвучнымъ и какимъ-то деревяннымъ голосомъ: «Люблю!.. Всѣмъ пожертвую!»

Но въ голосѣ слышалось, что не только второе необдуманная ложь, но и первое — неправда.

Браздинъ долго глядѣлъ въ лицо молодого человѣка и вдругъ глубоко задумался.

«Ничего въ немъ нѣтъ! подумалось ему. — Даже простой пріязни нѣтъ. Онъ свою легавую собаку больше меня любитъ, не только дуру Улиту. А почему? Кто виноватъ? Безсердечный онъ или… Не за что было?… Не за что и теперь?..»

Браздинъ пришелъ въ себя отъ перекрестнаго горячаго спора, почти чрезъ него, двухъ лицъ, сидѣвшихъ до бокамъ его, племянницы и друга.

— Есть люди, Лукьянъ Иванычъ, которые не любятъ откровенничать, говорила Любушка, пылко и раскраснѣвшись…

— Почему же? зачѣмъ не любитъ въ себѣ то, что любишь, уважаешь и даже ищешь въ другихъ людяхъ.

— Вы умнѣе меня и понимаете это лучше меня. Вы знаете, что я хочу сказать. Есть люди, которые не любятъ свое сердце выворачивать наружу, какъ говоритъ дядя часто, или же выкладывать на столъ, какъ на смотрины, свои чувства душевныя. Вы знаете, что самъ дядя таковъ. Глазъ-наглазъ, иное дѣло…

— А доказательства любви почему же нужны, ни словомъ, ни дѣломъ?

— Доказать бываетъ очень трудно… Да и зачѣмъ мнѣ доказательства, если я вѣрю человѣку… Иногда отъ обстоятельствъ зависитъ… Иное происшествіе вдругъ докажетъ чего и не зналъ совсѣмъ. Вотъ Карлъ Карловичъ, какъ на пожарѣ церкви отличился, всѣ ахнули. И теперь всѣ знаютъ, что онъ не на одно мастерство мастеръ, а и на храбрость способенъ…

— Объ чемъ вы это? спросилъ, наконецъ, Браздинъ.

— Лукьянъ Иванычъ меня, дядя, обижаетъ.

— Любовь Андреевна, видишь ли, сказала, что твое малое желаніе всякое, не токмо твоя воля для нея, что законъ, объяснилъ Штокъ. — А я усумнился… Вотъ и пошла писать… И доказательства попросилъ. Она…

— Бросьте это! выговорилъ вдругъ Браздинъ глухо и лицо его настолько измѣнилось, что Любушка, глянувъ, потупилась, а Штокъ сразу смолкъ.

VIII.

Прошли сутки съ пріѣзда Штока въ Покровское. Отоспавшись съ дороги въ первую ночь, онъ провелъ весь день съ другомъ-пріятелемъ въ его кабинетѣ и, послѣ обѣда, въ сосѣднемъ лѣсу, куда вмѣстѣ отправились они въ таратайкѣ. Хозяинъ, якобы, хотѣлъ показать другу большой пчельникъ, заведенный по новому способу. На дѣлѣ Илья Ильичъ хотѣлъ быть наединѣ съ другомъ, чтобы, не стѣсняясь, объясниться.

При его привычкѣ громко говорить, объясненіе, котърое Браздинъ хотѣлъ имѣть со Штокомъ, было невозможно въ домѣ, переполненномъ празднымъ и нескромнымъ народомъ. Да и комната Любушкина была рядомъ, а дверь плохо притворялась.

Друзья вернулись съ пчельника передъ ужиномъ, и Браздинъ отправился прямо въ купальню. Штокъ остался на террасѣ со старушкою Возловой, а затѣмъ явилась и Любушка…

— А вы что не пойдете выкупаться? спросила она. — Вода дивная.

— Не хочу портить себѣ мою московскую жизнь.

— Какъ такъ?

— Такъ. Въ Москвѣ купаться я не могу, рѣка далеко… Набалуешься тутъ, еще жарче покажется потомъ въ столицѣ.

И рѣчь зашла о купаньяхъ… Анна Семеновна не преминула вставить свое всегдашнее словечко о ночныхъ купаньяхъ.

— Не хорошо… Грѣхъ, не грѣхъ… А извѣстно, что водяной по ночамъ въ рѣкѣ смѣлѣе, все равно, что и лѣшій въ лѣсу ночью…

Штокъ началъ смѣяться добродушно.

— Маменька говоритъ, сказала Любушка, — что якобы съ дядей ужъ былъ случай такой…

— Какой? не понялъ Штокъ.

— А вотъ, водяной будто бы дядю за ногу хватилъ… Недѣли съ двѣ тому…

— Да, вѣдь, самъ же братецъ признается, заявила старуха, — что около него что-то сизое болтыхалось и за ногу ловило…

— Дядя смѣялся, маменька. Вы же знаете, что онъ даже не вѣритъ, во что мы всѣ вѣримъ, а не только въ домовыхъ, да въ водяныхъ…

— Однако же сказывалъ братецъ, что испугался?

— Да, испугался, но не водяного…

— Что такое было? спросилъ Штокъ.

— А было… Было не хорошо. И вотъ кстати пришлось, Лукьянъ Иванычъ, благо вы насъ навѣстили, заговорила Любушка, оживляясь. — Благо вы надъ дядей имѣете малую власть, то будьте милостивы, упросите его быть осторожнѣе..

И Любовь Андреевна передала Штоку, что за это лѣто у Браздина, любящаго плавать, и далеко, стали въ водѣ дѣлаться судороги въ ногахъ, и поэтому страсть уплывать, Богъ вѣсть куда, по быстринѣ Оки — дѣло опасное.

— Помилуй Богъ! прибавила Любушка. — У насъ ни единаго лѣта не проходитъ, чтобы кто нибудь на дугѣ не утонулъ.

— Это гдѣ заворачиваетъ рѣка?..

— Да. Тамъ круговоротъ. А дядя это мѣсто и любитъ. Якобы тамъ вода свѣжѣе… Избави Боже, судорога…

— Небось, Любовь Андреевна. Это пустяки.

— Ахъ, что вы! воскликнула Любушка и перекрестилась едва замѣтнымъ движеніемъ на груди, гдѣ блестѣла брильянтовая брошка, а на ней эмалевые часики съ крупнымъ солитеромъ — подарокъ дяди.

Штоку показалось, какъ часто бывало при его посѣщеньяхъ друга, что въ голосѣ этой отчасти загадочной для него дѣвушки прозвучала фальшь или поддѣльный ужасъ.

«Богъ тебя знаетъ! подумалъ онъ. — И Богъ тебѣ судья! Ты не можешь не любить этого добраго и прямого человѣка, тебя любящаго и облагодѣтельствовавшаго… Но… Но, вѣдь, тебѣ замужъ хочется. А онъ не выдаетъ! Вотъ тутъ и загвоздка! Для меня, по крайней мѣрѣ».

Когда Браздинъ появился на террасѣ, всѣ поднялись и прошли въ балконную гостиную.

Браздинъ сталъ при свѣчахъ, запыхавшись отъ быстраго подъема въ гору, но бодрый, довольный ванной и моціономъ, и Штокъ, приглядѣвшись къ другу, вымолвилъ, улыбаясь:

— Что съ эдакимъ молодцомъ можетъ приключиться… Ему на видъ сорокъ лѣтъ дашь.

И онъ объяснилъ Браздину, о чемъ была рѣчь. Илья Ильичъ разсмѣялся.

— Это водяной баловалъ… Но больше не будетъ, сестрица, обратился онъ къ старушкѣ. — Я на него въ губернію жаловался.

— Вы все шутите, дядя… Къ самымъ серьезнымъ дѣламъ относитесь съ шутками. Извѣстно, что, приключись судорога въ водѣ — самый ловкій пловецъ плыть не можетъ.

— Все это прикрашиванье болтуновъ и хвастуновъ! отвѣчалъ Браздинъ. — Я тебѣ скажу, Любушка… По себѣ судя, скажу… Я съ судорогой въ обѣихъ ногахъ, берусь два раза Оку переплыть.

— Ну, это ужъ ты, извини, прикрасилъ тоже, замѣтилъ Штокъ.

И онъ сталъ внимательно смотрѣть на Браздина и Любушку… Ему почуялось что-то новое въ отношеніяхъ стараго холостяка и зрѣлой дѣвицы, но особенно свѣжей и красивой. Она смотрѣла на дядю какими-то печально-испуганными и нѣжно-упрекающими глазами, казалось, глазами не племянницы, а влюбленной, или невѣсты, или жены. Браздинъ глядѣлъ на нее будто въ отвѣтъ, бодрясь и храбрясь, будто рисуясь предъ ней, счастливый ея страхомъ и ея печалью или боязнью за него… Его взглядъ былъ тоже нѣженъ, но будто не шелъ къ его возрасту и былъ тоже взглядомъ не дяди, а нѣжнаго супруга… Старость и молодость — воркующія, пришлись Штоку не по сердцу.

«Всегда такъ было… Давно… И я не замѣчалъ, не допускалъ мысли… Или это новое, недавнее…» думалось Лукьяну Ивановичу, человѣку очень умному, опытному въ дѣлахъ, суетѣ и передрягахъ жизни, но наивному по младенчески во многихъ вопросахъ и загадкахъ духовной жизни людской. Недопустимое для себя по его натурѣ, Штокъ не допускалъ и въ людяхъ, которыхъ любилъ и уважалъ. Все дурное и глупое для него, должно было быть глупо для такихъ людей, а въ особенности для его друга, Ильи Браздина.

А между тѣмъ ихъ сегодняшняя бесѣда на пчельникѣ была странная. Въ ней было то, чего прежде не было, чуялось Штоку, чего прежде и на умъ не приходило. Наконецъ, была какая-то недосказанность во всемъ, что якобы искренно говорилъ и исповѣдывалъ Браздинъ.

«Попытаю самъ… Прямо… подумалъ онъ. — Не дамъ тебѣ со мною лукавить или говорить, да не договаривать. Ужъ лучше молчи совсѣмъ и не финти съ другомъ».

За ужиномъ, когда снова всѣ разсѣлись по своимъ мѣстамъ, Лукьянъ Иванычъ снова завладѣлъ разговоромъ. Но на этотъ разъ произошло нѣчто неожиданное, необычайное, всѣ смутились, смолкли.

Разсказавъ про пышную свадьбу въ Москвѣ какой-то княжны, на которой Штокъ присутствовалъ и даже протанцовалъ одну фигуру менуэта, онъ вдругъ обернулся къ другу.

— Когда же въ Покровскомъ протанцую я менуэтъ? Пора бы.

— Танцуй. Вотъ хоть сейчасъ послѣ стола. Любушка на клавикордахъ, а ты возьми Музу Анисимовну дамой.

— Нѣтъ, братъ, ты не про то… Я говорю, когда же дождемся мы, что здѣсь свадебное пированіе будетъ…

— Меня что-ли женить хочешь? разсмѣялся Браздинъ страннымъ смѣхомъ.

— Что ты… Господь съ тобой. Да нешто некому здѣсь вѣнчаться?.. Нешто нѣту кого на череду?.. Да и давно…

— Кто же?.. Кому? почти наивно спросилъ Илья Ильичъ и, оглянувъ столъ, прибавилъ: — Николашу женить?

Штокъ глянулъ на Любушку. Она сидѣла съ легкимъ румянцемъ на лицѣ, но не бойкими, какъ всегда, а боязливыми глазами смотрѣла на Штока. Ему показалось, что она останавливаетъ его этимъ взглядомъ, какъ еслибъ онъ собирался сдѣлать что-либо неприличное и неумѣстное.

— Пора, другъ, вотъ кого замужъ выдавать! сказалъ онъ, показывая на дѣвушку.

— Ея дѣло… странно и едва слышно вымолвилъ Браздинъ.

— Что вы, Лукьянъ Иванычъ! смущаясь, воскликнула Любушка. — Я не собираюсь, да и не за кого…

— Не за кого?!.. вскрикнулъ Штокъ. — Ахъ, дѣвицы-притворщицы… Не за кого? Вамъ!? А нѣкій молодчина съ саблей и шпорами… Кирасиръ изъ коннаго полка петербургскаго…

Любушка перемѣнилась въ лицѣ, сильно вспыхнула и затѣмъ тотчасъ поблѣднѣла, глаза ея расширились, но не блеснули, а будто потухли отъ внутренняго трепета.

Браздинъ обернулся къ племянницѣ.

— Это про кого онъ? Какой кирасиръ, въ Москвѣ?

— Не знаю… шепнула, теряясь, дѣвушка. — Вѣроятно, Лукьянъ Иванычъ…

Но она, глянувъ на дядю, не договорила, а всѣ сидѣвшіе за столомъ, тоже глянувъ на хозяина, потупились и отвели глаза, съ чувствомъ и видомъ, говорившими:

«Я тутъ не при чемъ! Знать не знаю, вѣдать не вѣдаю.»

Лицо Браздина стало блѣдно и исказилось. А это никогда не случалось, или, по крайней мѣрѣ, не болѣе раза въ годъ, при какомъ-нибудь особо важномъ происшествіи или большомъ гнѣвѣ.

— Про кого ты говоришь, Лукьянъ? спросилъ онъ, оборачиваясь къ другу.

— Да про одного офицера московскаго, г. Ахматова… уже не смѣло произнесъ Штокъ и подумалъ: «Дѣло-то вострѣе, чѣмъ думалось!»

— Что же ему, этому офицеру, до Любы?

— А въ бытность Любови Андреевны въ Москвѣ, за ней все увивался этотъ красавецъ, и, вѣстимо, весь городъ говорилъ, что, скажи она слово, и молодчина сейчасъ молить на колѣняхъ будетъ: «осчастливьте».

— Но она, вѣдь, этого слова можетъ и на умѣ не имѣла? громче и какъ бы непріязненно произнесъ Браздинъ.

— Стало быть… Не знаю… смутился Штокъ…

Наступило мертвое молчаніе.

Всѣ сидѣли, какъ виноватые, и всѣ до единаго старались принять на себя видъ, что они ничего не слыхали и не поняли. А между тѣмъ молчаніе это выдавало всякаго.

Лукьянъ Иванычъ оглянулъ весь столъ, поглядѣлъ на Любовь Андреевну, затѣмъ на друга, и вдругъ насупился.

— Все это пустое, Илья… Московскія сплетни. А ты вотъ напомни мнѣ послѣ стола кой-что у тебя спросить! строго выговорилъ Штокъ, какъ гувернеръ у провинившагося воспитанника.

Браздинъ понялъ друга и произнесъ тихо:

— Ладно… Напомню.

IX.

Въ этотъ же вечеръ, когда всѣ обитатели, давно разойдясь, беззаботно и сладко спали, владѣлецъ богатой усадьбы и его другъ ушли въ спальню хозяина, оба тревожные.

Браздинъ затворилъ плотно дверь изъ кабинета въ гостиную племянницы и заперъ на ключъ, затѣмъ, проведя Штока въ свою спальню, онъ, и тутъ плотно притворивъ дверь, повѣсилъ на нее теплое одѣяло, взятое съ кровати. Для этого нужно было потребовать заранѣе два гвоздя и молотокъ. Аникѣй, изумляясь, принесъ ихъ и ушелъ спать по приказанію барина.

— Ишь, вѣдь, у себя въ домѣ и угла не имѣешь, гдѣ поговорить можно! замѣтилъ Штокъ угрюмо.

— У меня тайнъ нѣтъ, что же мнѣ себѣ крѣпости строить или башни! тоже сурово отвѣтилъ Браздинъ, стоя на стулѣ и вбивая гвозди.

— А вотъ оказалась-таки одна…

— Оказалась… Что-жъ?

— Свинство… Подлость… А все говорилъ, какъ ни свидимся: «Другъ! Лучшій другъ… Брата роднѣе». Вотъ тебѣ и братъ родной!

— Молчи… Сейчасъ все узнаешь! глухо и страдальческимъ голосомъ произнесъ Браздинъ, садясь.

И шестидесятилѣтній холостякъ, «бобыль», какъ онъ себя называлъ, исповѣдался на этотъ разъ, дѣйствительно, передъ своимъ лучшимъ другомъ. Голосъ его, обыкновенно громкій, упалъ отъ волненія, и онъ говорилъ почти шепотомъ, не ради осторожности, а отъ внутренняго чувства надломленности и разбитости.

Браздинъ покаялся, что онъ давно просто влюбленъ въ свою якобы племянницу, которая ему настолько дальняя родня, что тутъ нѣтъ ничего зазорнаго. И эта его страсть, явившаяся въ силу пословицы: сѣдина въ бороду, а бѣсъ въ ребро! — дѣлаетъ его несчастнымъ и должна погубить…

— Ничего у меня въ жизни не было, говорилъ Браздинъ. — Было три годика счастья, давно… Да развѣ то было — это!.. То было по молодости. Не Дарья, такъ другая бы…. А это, теперь… Это адъ. Да, это и рай, и адъ!.. Ничего мнѣ не нужно, что у меня есть, все постыло… А чтобы я желалъ, что считаю счастьемъ, того нѣтъ и быть не можетъ. Люба одна мнѣ нужна, а это не суждено…

— Знаетъ она, что ты ее любишь, не какъ дядя, а «такъ?» спросилъ Штокъ сурово и совершенно сраженный признаньемъ друга, хотя и узналъ только то, что уже подозрѣвалъ самъ.

— Разумѣется, знаетъ…

— Ну?!

— Ну, что же?

— Что же она сказываетъ?.. Что не можетъ отвѣчать на это чувство по разности вашихъ возрастовъ?..

— То-то, нѣтъ. Это было мое спасеніе душевное!.. воскликнулъ Браздинъ. — Она меня любитъ, еще болѣе пылко, чѣмъ я ее, потому что молода и никогда никого не любила.

— Илья?! воскликнулъ Лукьянъ Иванычъ.

Браздинъ удивился голосу друга и посмотрѣлъ ему пристально въ лицо. Штокъ съ изумленіемъ, но и съ укоромъ въ глазахъ, испытующе смотрѣлъ на него.

— Илья?.. Ты засидѣлся въ Покровскомъ и съ ума спятилъ…

— Ты не вѣришь, что она меня любитъ… Что можетъ любить, несмотря на разницу лѣтъ. Но, вѣдь, ты сегодня самъ сказалъ, что мнѣ можно сорокъ лѣтъ дать…

— Илья! Не узнаю я тебя… Пагубная страсть лишила тебя прежняго разума. Такъ вотъ отчего ты якобы сталъ совсѣмъ человѣконенавистникомъ, считаешь себя несчастнымъ… Стой! Погоди! самъ перебилъ Штокъ теченіе своихъ мыслей. — Стой! Почему же ты не женишься на Любовь Андреевнѣ?

— Это невозможно.

— Да, вѣдь, вы любитесь и не родня?

— Она никогда на это не пойдетъ. Въ этомъ все и горе, другъ.

— Почему?..

— Изъ самолюбія, гордости… Она говоритъ, что ей никто никогда не повѣритъ, что она могла такъ полюбить старика. Ибо всѣ женщины судятъ не по ея, всѣмъ нравятся молодые. Для нея лицо, наружность не существуютъ… Всѣ скажутъ, что она продалась… Вышла за меня замужъ изъ-за моего состоянія…

— Ну, и пускай говорятъ. Ей-то что же?.. Вѣдь, ты вѣришь?

— Вѣрю… Вѣрю во всемъ вотъ какъ… Какъ тебѣ, братъ, вѣрю… Вѣрю тоже, что любитъ. Но она сказываетъ, что вся ея жизнь будетъ отравлена. Она будетъ вѣчно видѣть во всѣхъ подозрѣнье ея чувствованій, ея любви ко мнѣ… Будетъ видѣть презрѣнье къ ней послѣдней приживалки. Ей будетъ казаться, что всякій, глядя на нее, думаетъ: «продалася!» А это чувство для ея гордой души невозможно… Она зачахнетъ…

— Вона какъ!! воскликнулъ Штокъ раздражительно.

— Да. Она зачахнетъ…

— А ея шуры-муры въ Москвѣ въ маѣ — правда, мѣсяцъ, былъ жаркій, уже злобно заговорилъ Штокъ. — Ея всѣ заигрыванья въ Москвѣ съ этимъ кирасиромъ. Вѣдь, она въ него ни дать, ни взять была влюблена по уши. Что же это?

— Не правда. Не клевещи! Я погорячился за столомъ. При всей моей увѣренности — все-таки ревность вдругъ всколыхнется… не спросясь и безъ повода, безъ смысла. Всѣ, кто любитъ — такъ… Да. И этой пыткѣ не предвидѣть конца… Это адъ, Лукьянъ.

— Что же ты хочешь дѣлать? Какой же конецъ?

— Выхода нѣтъ…

— Ты ничего и она ничего не надумали?

— Нѣтъ, нерѣшительно вымолвилъ Браздинъ.

— Лжешь, Илья!.. строго отозвался Штокъ.

— Есть, правда, средство… Но смѣшное, забавное. И я, да и она не рѣшаемся… Комедія…

— Что же такое?

— Говорю: комедія. Людей надо смѣшить. Ну, а это не весело себѣ-то, за свой счетъ смѣхъ и забаву людямъ устраивать.

— Говори, что вы надумали?

Браздинъ долго отнѣкивался, но наконецъ объяснилъ другу, что единственное средство распутать и уладить все… передать Любовь Андреевнѣ все свое состояніе по дарственной записи…

— По завѣщанію хочешь ты сказать? По смерти?

— По дарственной. При жизни!

— Зачѣмъ!? изумился Штокъ до того, что голосъ его упалъ до хрипоты.

— А послѣ этого, чрезъ годъ, вѣнчаться…

Лукьянъ Иванычъ выпучилъ глаза, разинулъ ротъ и выговорилъ снова хрипло:

— Ни черта не понимаю.

— Сказываю тебѣ: комедія. Ради людей. Чтобы никто не сказалъ, что она за меня изъ-за состоянія пошла. Когда женихъ будетъ нищій, а невѣста богачка, такъ этого хочешь не хочешь — а не подумаешь.

— И это она, Любовь Андреевна, надумала…

— Нѣтъ. Я…

— Она!

— Нѣтъ я же. Я…

— А я говорю: она! Она тебѣ это мастерски приготовила, испекла, поджарила, потомъ сама же тонко разжевала, въ ротъ положила, а ты проглотилъ и облизываешься…

— Ты, стало быть, ее подозрѣваешь, изумился Браздинъ. — Неужели ты подозрѣваешь, что… Такъ ты ее не знаешь, Лукьянъ. Это безсребренница… Это такой души дѣвушка, что я, двадцать лѣтъ ее зная и двѣнадцать лѣтъ съ нею живя подъ одной кровлей, только теперь, за этотъ годъ, вполнѣ постигъ и оцѣнилъ.

Браздинъ вздохнулъ глубоко и смолкъ. Штокъ тоже молчалъ, но сильно сопѣлъ, и, наконецъ, покачавъ головой, размашисто, двигая даже и плечами, выговорилъ:

— Да. Воистину комедія… И имя ей есть. Она уже написана давно. И ты ее читалъ, званье ей: «Тартюфъ».

— Что ты! Глупый!.. Грѣхъ даже. Это, братъ, грѣхъ… Клеветать…

— Да. А про васъ комедію можно написать и назвать: «Тартюфочка».

— Стыдно, Лукьянъ. И мнѣ даже это слышать обидно.

— Ну, и что же, скажи? Напишутъ про васъ эту комедію или это повѣствованіе!.. Вотъ какъ разные Грандиссоны да Ричардсоны… Или не напишутъ?

— Что ты хочешь сказать?..

— Ты и впрямь собираешься все ей «законно» отдать, чтобы ко мнѣ на хлѣба итти. Думаешь?… Рѣшилъ?..

— Еще съ годъ подожду и пожалуй что…

— Врешь, братъ. Я не позволю! Я не допущу… чтобы Тартюфочка обдѣлала моего закадычнаго друга… знаю. Тебѣ наплевать будетъ на твое состояніе. Ты и нищимъ проживешь, ибо философъ истинный… А ты отъ стыда будешь несчастливъ… Будешь стыдиться своего разочарованія и оскорбленія твоего чувства… Будешь убитъ душевно, когда она тебя отсюда при всѣхъ приживальщикахъ помеломъ турнетъ. Вотъ я чего боюся и не допущу, а не разоренія и нищенства. У меня хлѣбъ есть, и онъ твой…

И Штокъ горячо и тонко, умно началъ доказывать другу, что теперь поневолѣ окончательно убѣдился и увѣровалъ сердцемъ въ то, что ему и прежде мерещилось, а именно, что Любовь Андреевна хитрѣйшее существо. Покорнѣйшая и безсердечнѣйшая дѣвушка, но притомъ еще смѣлая, дерзкая, которую общественнымъ покоромъ или общимъ презрѣньемъ не испугаешь. Она, какъ истинная тихоня, на адскіе замыслы способна.

— Да. Это Тартюфка, первый сортъ! кончилъ Штокъ. — Но я тутъ буду…

Браздинъ молчалъ, но часто качалъ головой или вздыхалъ жалобно, какъ бы прощая другу всю говоримую имъ чепуху.

Штокъ потребовалъ, чтобы другъ отвѣчалъ ему прямо, не виляя, на нѣсколько нескромныхъ вопросовъ, но подъ честнымъ словомъ говорить сущую правду, и затѣмъ задалъ съ десятокъ вопросовъ объ его отношеніяхъ съ Любовь Андреевной.

— Ну, ладно… Я не уѣду изъ Покровскаго, пока не надумаю, какъ горю пособить.

— Если ты мнѣ докажешь, грустно заговорилъ Браздинъ, — что Люба не честная дѣвушка, не искренно меня любитъ, что все это одна комедія и притворство, и, что она, дѣйствительно, только Тартюфъ въ юбкѣ, то это братъ еще хуже… Я руки на себя наложу! Что же мнѣ жить тогда?

— Такъ застрѣливайся лучше, чертъ подери! закричалъ Штокъ. — Это лучше, нежели стать посмѣшищемъ людей, ряженымъ въ шуты, да къ тому же еще наряженнымъ бабою, дѣвкой…

Друзья простились уже далеко за полночь, и Штокъ, уйдя къ себѣ въ комнату, тотчасъ легъ спать, а Браздинъ долгобродилъ по своему кабинету въ крайнемъ волненіи. Казалось, искра сомнѣнія запала въ его душу отъ словъ лучшаго друга. И онъ страдалъ.

X.

Цѣлыя сутки проходилъ или пробродилъ Лукьянъ Иванычъ Штокъ по Покровскому, по усадьбѣ, и по горницамъ дома, и по саду, угрюмый, задумчивый, почти печальный. Многіе, встрѣчавшіе его, дивились. Пріѣхалъ человѣкъ въ гости, былъ веселый, и вдругъ сталъ какъ въ воду опущенный.

Судьба друга занимала Штока.

— Надо спасти! бормоталъ онъ нескончаемо и прибавлялъ: — Но какъ? Задача!

Наконецъ, ужъ ввечеру, за ужиномъ, Лукьянъ Иванычъ появился нѣсколько свѣтлѣе лицомъ, а послѣ стола подмигнулъ хозяину.

— Пойдемъ въ спальню, шепнулъ Браздинъ.

— Нѣтъ, родной… Дурака нашелъ! Въ пустыню Аравійскую — и того мало. Въ спальнѣ стѣны есть, а я и имъ не довѣрю того, что имѣю тебѣ сообщить. Знаешь что? Я видѣлъ у берега лодки. Возьмемъ одну, да и укатимъ, если не по волнамъ океана, то хоть по волнамъ Оки оной…

— Отлично! воскликнулъ Браздинъ. — Я давно не катался, а грестъ мастеръ.

Чрезъ полчаса, когда въ домѣ всѣ уже укладывались спать, а иные удсе храпѣли, друзья садились въ лодку, и затѣмъ вскорѣ были уже далеко отъ берега.

Тихая и теплая ночь охватила ихъ темью своей какъ-то ласково.

— Ну, я надумалъ, братъ, какъ твоему горю пособить, заговорилъ Штокъ полушопотомъ. — Горемъ же!

— Что? удивился Браздинъ. — Горемъ?

— Да. Другого исхода нѣтъ. Но я хочу малымъ горемъ, поправимымъ, защитить тебя отъ громаднѣйшаго горя и отъ непоправимой бѣды. Хочешь ты мнѣ повиноваться и слѣпо исполнить, что я прикажу, тогда давай честное слово.

— Изволь. Даю. Браздинское, неизмѣнное.

— Ладно. Ѣдемъ со мной тотчасъ въ Москву!

Браздинъ изумился и даже струсилъ. Онъ не помнилъ, когда дѣлалъ такое путешествіе. За послѣдніе годы онъ не ѣздилъ далѣе Тулы, но и то только на выборы.

— Слушай… Согласишься — спасешься. Не поѣдешь — погибнешь. Да этого мало. Друга потеряешь. Не поѣдешь въ Москву — даю слово Штоковское, что не хуже Браздинскаго, что ноги моей въ твоемъ домѣ не будетъ никогда.

И затѣмъ Лукьянъ Иванычъ долго и подробно сталъ разъяснять другу его положеніе и то средство спасти его отъ «Тартюфочки», которое онъ надумалъ.

Браздинъ слушалъ, повѣся голову.

Прошло много времени, и былъ уже второй часъ ночи, когда друзья вернулись и причалили вновь къ берегу. Молча дошли они до дому.

Но въ спальнѣ снова началась бесѣда, похожая совсѣмъ даже на ссору, настолько горячились оба.

Имя офицера Ахматова было произнесено не разъ. Свѣтъ уже брезжилъ въ окна, блѣдно-зеленоватый, робкій или скучный, когда Штокъ собрался уходить.

— А спать все-таки надо! сказалъ онъ шутливо.

— Да, спать надо, глухо отозвался Илья Ильичъ. — И это благая, великая, всеразумнѣйшая выдумка Божья. Сонъ! Что бы сталось съ человѣкомъ, если бы не сонъ, самозабвеніе и забвеніе всего, забвеніе горя, мученій, сомнѣній… Если бы не сонъ, я думаю, на десятокъ людей, пятеро кончали бы въ тридцать лѣтъ самоубійствомъ. Подумай! Вѣчно чувствовать, безъ перерыва, безъ отдыха… Да… Спать надо… И знаешь, братъ, послѣ этого долгаго дня съ утромъ, полднемъ, сумерками, вечеромъ — этого непонятнаго, загадочнаго дня, называемаго земнымъ существованіемъ, заснуть навѣки — тоже надо… И сладко заснуть…

— Ну, прости, никогда не кончимъ! отозвался Штокъ, двинувшись. — Скажи только: рѣшено?

— Рѣшено и подписано!

— Ну, ладно… А руки на себя не накладывать — слово даешь? улыбаясь, сказалъ Штокъ.

— Нѣтъ, не дамъ! улыбнулся и Браздинъ, но какъ-то кисло и неестественно.

— Ну, какъ знаешь…

И выйдя отъ друга-хозяина, Штокъ прошелъ въ свою комнату, быстро раздѣлся, легъ въ постель и сладко потянулся.

Дверь растворилась, и на порогѣ показался Браздинъ.

— На одну минуту… Одно слово… заговорилъ онъ взволнованнымъ голосомъ. — Пришелъ только тебѣ спасибо сказать. Ты — мой благодѣтель.

— Да, такъ сказываешь, угрюмо отвѣтилъ Штокъ. — А тамъ станешь, пожалуй, горевать и меня проклинать. А то еще, пожалуй, вдругъ съ тоски и въ самомъ дѣлѣ застрѣлишься. На моей душѣ будетъ грѣхъ…

— Нѣтъ. Я выдержу… Что же? Я не дѣвчонка какая… Найдется куражъ.

— Давай Богъ. Только смотри не раздумай, да на попятный дворъ.

— Никогда!

— Бывало это съ тобой. Начнешь раздумывать и рѣшишь обратное.

— Что ты!.. Дуракъ!.. Ей Богу, дуракъ. Вѣдь, я далъ честное слово.

— Правда… Ну, такъ дай уже два.

— Какъ — два?

— Дай слово, послѣ не отчаиваться и не помышлять… объ самоубійствѣ. Я этого боюсь! При твоей философіи, ты какъ разъ готовъ… Дай слово.

— Глупости! Вздоръ! Не такъ-то это легко — себя убить. Ну, спи… И я, братъ, сладко засну.

И Браздинъ, такой же возбужденный, вышелъ отъ друга.

Штокъ вздохнулъ и прошепталъ:

— Охъ, деньги, деньги… Треклятыя — вы!

XI.

Вѣсть объ отъѣздѣ внезапномъ Ильи Ильича въ Москву вмѣстѣ съ другомъ разразилась, какъ громовый ударъ, надъ всѣми обитателями усадьбы. Жизнь каждаго изъ нихъ, съ ея горестями и радостями, настолько зависѣла отъ дѣйствій и даже мыслей владыки-барина, что всякій его шагъ встрѣчали они съ замираніемъ сердца.

Никто не посмѣлъ, конечно, спросить барина: зачѣмъ? Но вопросъ этотъ носился и чуялся въ воздухѣ. Даже Любовь Андреевна, пораженная заявленіемъ дяди, что онъ ѣдетъ въ столицу, не проронила ни слова и не поглядѣла ему въ лицо.

Она слишкомъ смутилась. Она сообразила, что дядя ѣдетъ наводить справки о томъ, что было въ маѣ мѣсяцѣ между нею и офицеромъ Ахматовымъ. А она была виновата. Ахматовъ сильно ухаживалъ за ней и намекалъ на свою любовь. Она же, серьезно влюбившаяся въ красиваго гвардейца, дозволила ухаживанье… И зная навѣрное, что дядя никогда не согласится на этотъ бракъ, все-таки убаюкивала себя надеждой… Надеждой на непредвидѣнное, случайное, чуть не чудо какое…

Однако, оправившись, Любушка сказала:

— Я очень рада… Намъ, дядя, надо иногда выѣзжать отсюда… Но, все-таки, теперь… Не понимаю. Такъ! Вдругъ… Зачѣмъ…

И Любушка была еще болѣе поражена отвѣтомъ:

— Нужно, Люба… Дѣло такое… Важное… Нужно лично быть… отвѣтилъ Браздинъ, и ничего не объяснилъ.

А затѣмъ вечеромъ, на вторичный ея вопросъ, насупился и ничего не отвѣтилъ.

«Справляться объ Ахматовѣ»! рѣшила она мысленно.

Сборы къ отъѣзду продолжались два дня… Браздинъ былъ въ духѣ, шутилъ со всѣми, смѣялся еще чаще и громче и всѣхъ называлъ не именами, а прозвищами, которыя роздалъ своимъ нахлѣбникамъ. Это доказывало, что онъ въ духѣ.

Но вмѣстѣ съ тѣмъ, тонкая Любовь Андреевна, не менѣе дальновидная Муза Анисимовна и даже отчасти калмычка Реберзонъ замѣчали, что Илья Ильичъ «изображаетъ довольство». Мгновеньями лицо его страшно темнѣло, и онъ задумывался глубоко, а вдругъ очнувшись, почти робко оглядывался, какъ бы испугавшись того, что это могли замѣтить. Съ племянницей онъ былъ очень сдержанъ и ни разу неостался наединѣ.

Лукьянъ Иванычъ на вопросы, обращенные къ нему, отвѣчалъ, что Ильѣ Ильичу надо «прокатиться» въ столицу, такъ какъ онъ ужъ очень засидѣлся и «плѣсневѣть началъ».

Наконецъ, наступилъ часъ отъѣзда, и Любушка проводила, дядю совершенно смущенная. Она все надѣялась до послѣдней минуты, что останется съ нимъ наединѣ… а этого неслучилось.

Когда экипажъ — большая карета, выписанная изъ Берлина — выѣхалъ со двора усадьбы, всѣ нахлѣбники и вся дворня, тучей стоявшіе на крыльцѣ и на дворѣ… простояли такъ еще съ минуту. Случилось что-то небывалое, почти непонятное, и казалось, что каждый не зналъ теперь: что ему дѣлать и какъ быть…

Всѣ взоры обратились на барышню. Она теперь глава. Но барышня стояла непритворно разстроенная и даже блѣдная. И всѣ чуяли, что не отъѣздъ и разлука съ бариномъ разстроили барышню, а неизвѣстность причины этого путешествія.

И съ минуты исчезновенія Ильи Ильича, усадьба приняла какой-то странный видъ… Точно будто съ нея сняли крышу, если не истинную, зеленую и желѣзную, то нравственную…

Тишина наступила полная повсюду… Всякій безпокоился, и ему было не до бесѣдъ о пустякахъ. Только въ гостиной Любовь Андреевны не умолкалъ разговоръ между нею и наперсницей калмычкой. Но онѣ не бесѣдовали… Реберзонъ гадала, гадала и гадала, не переставая, но уже не на червоннаго короля, а на трефоваго… А разъ десять рѣшилась положить барина пиковымъ «чего отнюдь не дозволяется» и даже «примѣта дурная».

Любовь Андреевна слушала, смотрѣла въ карты сама и убѣждалась собственными глазами, что все объясняемое искусной гадалкой — не пустое вранье…

А все, что говорила Лукерья Егоровна, т. е. что говорили карты, было…

«Ахтительно не гоже!»

Карты предсказывали чуть не трусъ и потопъ въ усадьбѣ… Вокругъ Любовь Андреевны ложились все пики и пики… Около Ильи Ильича, то однѣ пики, то однѣ черви… А это настолько поражало гадалку и сбивало съ толку, что она однажды вдругъ принялась утирать слезы на глазахъ.

Муза Анисимовна сказалась больной и сидѣла безвыходно въ своей комнатѣ… Это было тоже очень худымъ предзнаменованьемъ… Почему она не шла къ барышнѣ «съ добрымъ утромъ и вечеромъ», засвидѣтельствовать этимъ, что она, барышня, за отсутствіемъ Ильи Ильича, глава въ домѣ и хозяйка…

Николаша исчезъ на охоту, Шиллеръ исчезъ и запилъ… Пучкинъ бродилъ, какъ шальной, приставалъ ко всѣмъ съ допросомъ: когда баринъ пріѣдетъ?

Одна Анна Семеновна сидѣла спокойно за пяльцами въ балконной и будто не подозрѣвала, что «братецъ» въ Москвѣ, а дочь, въ смятеніи и угнетеніи, днемъ все гадаетъ, а ночью вертится съ боку на бокъ въ постели, вздыхаетъ и даже разговариваетъ сама съ собой.

Такъ тянулись день за днемъ.

Наконецъ, явился верховой. «Баринъ выѣхалъ обратно!»

Не простые радостные клики и бѣготня, а восторженные вопли и вавилонское столпотвореніе встрѣтили Илью Ильича, когда онъ снова выходилъ изъ экипажа.

Случилось это, однако, только чрезъ двѣ долгія недѣли ожиданій и волненій всѣхъ обитателей.

Счастье всеобщее было не притворно, ибо всѣ испытали, «каково быть безъ барина». Съ его появленіемъ все будто спутанное и разсѣянное снова очутилось на мѣстѣ, а главное — у всякаго теперь сердце было на мѣстѣ.

Илья Ильичъ однако тотчасъ же испортилъ общую радость и общее ликованіе… Не успѣлъ онъ пріѣхать, какъ всѣ, отъ Любушки до глупаго Пучкина, замѣтили, что онъ тоскливъ, будто хворъ… Такимъ его еще не видали никогда.

— Что же это? Изъ огня, да въ полымя! говорилось въ усадьбѣ. Уѣзжалъ — страшно было, а теперь оборотилъ — и еще жутче стало.

Любушка была какъ потерянная, когда сидѣла въ своей комнатѣ, и принимала довольный и беззаботно веселый видъ при дядѣ… Она будто запуталась въ невидимыхъ сѣтяхъ и барахталась, и еще болѣе запутывалась… У нея хитрый умъ за разумъ заходилъ. Причиною было то обстоятельство, что дядя былъ съ ней равно спокойно-ласковъ… Но онъ былъ съ нею наединѣ такъ же ласковъ, какъ бывалъ прежде только при постороннихъ. А то, что бывало прежде, что знавала она и къ чему привыкла — было, да сплыло…

Браздинъ не глядѣлъ теперь прямо въ глаза своей любимицѣ, какъ дѣлывалъ по цѣлымъ часамъ, когда они бывали наединѣ… Онъ взглядывалъ на нее лишь вскользь. Объясняться онъ ни въ чемъ не сталъ.

Когда Любушка заговорила о томъ, что дядя измѣнился вообще, и къ ней въ особенности, то Браздинъ отвѣчалъ тихо и тоскливо:

— Брось… Просилъ уже… Да-ли? Нѣтъ-ли?.. Что же перетряхивать изъ пустого въ порожнее.

Такъ прошли сутки съ пріѣзда…

Послѣ вечерней ванны, уже на второй день, Илья Ильичъ, какъ бы противъ воли, вдругъ оживился за ужиномъ и началъ, было, бесѣдовать съ нахлѣбниками, но вдругъ снова, осунулся, задумался и забылъ, гдѣ онъ, что онъ, кто онъ?!. Мертвая и тревожная тишина наступила въ столовой. Всѣ упорно, хотя боязливо и смущенно, глядѣли на «ушедшаго въ себя» владыку и задавались вопросами:

— Что же это приключилось въ Москвѣ?

— Будетъ-ли конецъ и разрѣшеніе?

Послѣ ужина Любовь Андреевна, вдругъ собравшись съ духомъ, по пословицѣ: «панъ или пропалъ», смѣло двинулась вслѣдъ за дядей въ его кабинетъ…

Браздинъ, заслыша за собою шаги, обернулся и выговорилъ сухо, при видѣ племянницы:

— Ты что?..

— Нужно, дядя, глухо отозвалась она.

— Что именно?..

И Браздинъ стоялъ и какъ бы останавливалъ собой племянницу, желавшую войти за нимъ въ кабинетъ.

Но Любовь Андреевна, разъ рѣшившись и сообразивъ всѣ послѣдствія своего упрямаго желанія объясниться съ дядей — смѣло двинулась, прошла мимо него и вошла первая въ кабинетъ… Браздинъ, опустивъ глаза, тихо и молча, вошелъза ней…

Старый холостякъ былъ взволнованъ и даже смущенъ не угрожающимъ ему объясненіемъ, а боязнью, что ему не справиться съ самимъ собой, и что онъ уступитъ…

Однако, когда Любовь Андреевна затворила за собой дверь и подошла къ дядѣ съ лаской, какъ бывало прежде тысячи разъ, Браздинъ вдругъ будто ощетинился, какъ звѣрь, отступилъ на шагъ и произнесъ рѣзко:

— Пожалуйста безъ… Да, безъ этихъ ничего не доказывающихъ нѣжностей…

— Но что съ тобой… скажи, Бога ради… Такъ же нельзя! воскликнула Любовь Андреевна съ отчаяніемъ. — Скажи хоть одно слово. Что все это значитъ?!

— Ничего я не скажу. Нечего говорить. Ты сама лучше меня знаешь! вдругъ упавшимъ голосомъ заговорилъ Браздинъ. — Одно скажу… Я отомщу. По-своему… Я отомщу. Да. Раскаяньемъ… Ты всю жизнь будешь поминать меня и раскаиваться въ томъ, что… будетъ… Помни, что все это дѣло твоихъ рукъ. Ты одна виновница всего… Вотъ что я могу сказать… А теперь ступай. Объясняться я не хочу. Помни, что я сказалъ.

— Но, дядя, что это за страшныя загадки. И за что? Что я сдѣлала? Я васъ любила и люблю…

— Довольно! вскрикнулъ Браздинъ. — Довольно. Помни, что все предстоящее — дѣло твоихъ рукъ. Уходи же…

И видя, что племянница не двигается и какъ бы не намѣрена уходить, Браздинъ быстро пошелъ въ столовую. Любовь Андреевна, оставшись одна, оглянулась злобными глазами и въ полномъ неподдѣльномъ отчаяніи вышла въ свою гостиную, смежную съ кабинетомъ.

XII.

Такъ прошло еще два-три дня, и, наконецъ, Илья Ильичъ будто утѣшился или примирился со своими думами, или вѣсти хорошія получилъ, такъ какъ почту привезли изъ города.

Всѣ тоже сразу повеселѣли. Въ усадьбѣ вдругъ будто повѣяло былымъ, до-московскимъ житьемъ-бытьемъ, попросту жизнью спокойной, безъ мыслей, безъ загадокъ.

Наконецъ, однажды, наканунѣ праздника Спаса Преображенія, Илья Ильичъ всталъ, по обыкновенію, рано и отправился прогуляться. Затѣмъ, вернувшись, онъ взялъ пресловутый ключъ съ гвоздя и отправился въ комнату той женщины, которая дала ему три года полнаго, истиннаго счастья, и теперь была на томъ свѣтѣ.

Пробывъ около часу въ дорогой «Додюшкиной горницѣ», Илья Ильичъ вышелъ снова, какъ всегда, заперъ ее и прошелъ въ балконную, гдѣ всегда пребывала Анна Семеновна.

Онъ сѣлъ, молча, около пялецъ и сталъ глядѣть, какъ вышивала старушка большой тюльпанъ. Работа ея была цѣлый коверъ, въ три аршина длины и полтора ширины. Всѣмъ было извѣстно, что онъ предназначался къ кровати Ильи Ильича, такъ какъ его коверъ, работы той же Анны Семеновны, былъ уже плохъ, потерся и полинялъ. Рисунокъ новаго ковра, по желанію самого Браздина, былъ тотъ же самый.

— А что, сестрица, много-ль времени тому-то? спросилъ онъ вдругъ.

— Кому, братецъ?

— А тому коврику, моему…

— Охъ, не упомню… Сколько годовъ, что мы у васъ братецъ?

— Тринадцатый годъ.

— Охъ, да… Нехорошій… Дай Богъ ему миновать скорѣе. Ну, а коврикъ тотъ я вышила въ первый же годъ…

Илья Ильичъ не слыхалъ этихъ словъ, потому что вдругъ задумался отъ слова «тринадцатый», и долго просидѣлъ, не шелохнувшись.

Придя въ себя, онъ молча прошелъ въ свой кабинетъ и заперся на ключъ съ обѣихъ сторонъ, чего никогда не дѣлывалъ. Дверь въ столовую онъ еще иногда запиралъ, но дверь къ племянницѣ — никогда.

Любушка даже вздрогнула, когда услыхала визгъ заржавленнаго замка, въ которомъ ключъ съ трудомъ, казалось, повернулся. Затѣмъ она вздохнула, но глаза ея блеснули ярче. И только гнѣвъ, нетерпѣніе, озлобленіе сказались въ ея красивыхъ черныхъ глазахъ, которые глядѣли на замкнутую сейчасъ дверь.

— Да, на мое мѣсто… не всякая пойдетъ! прошептала она, и прибавила: — Ну, да ранѣе или позднѣе, а все-таки будетъ по-моему.

Когда всѣ собрались къ обѣду, Илья Ильичъ отперъ дверь и крикнулъ первой стоявшей около двери Музѣ Анисимовнѣ:

— Садитесь!.. Я не сяду… Мнѣ не время!.. Пусть мнѣ щей дадутъ, да кусокъ мяса! приказалъ онъ лакею.

Случалось не разъ, что Браздинъ не обѣдалъ вмѣстѣ со всѣми, по крайней мѣрѣ, одинъ разъ въ мѣсяцъ, или отъ головной и зубной болей, которыми онъ періодически страдалъ, или изъ-за дѣловыхъ писемъ, которыя писалъ медленно, туго, съ трудомъ, и не любилъ отрываться отъ работы. Только ужина никогда не пропускалъ онъ, и случалось, съ подвязанной щекой, не ѣлъ, молчалъ, но все-таки садился.

Всѣ сѣли за столъ и голоса загудѣли. Такъ любилъ баринъ. Аникѣй, не служившій никогда за столомъ, появился въ комнатѣ и сталъ, служа барину, переходить изъ столовой въ кабинетъ и обратно.

Когда обѣдъ кончился, всѣ разошлись, собираясь притихнуть, такъ какъ наступилъ часъ отдыха Ильи Ильича. Впрочемъ, многіе слѣдовали его примѣру и тоже отправлялись къ себѣ малость вздремнуть и всхрапнуть.

Но всѣ ошиблись на этотъ разъ. Когда Аникѣй, давно убравъ посуду, вышелъ изъ кабинета уже въ третій разъ, то на обычный вопросъ Музы Анисимовны:

— Что Илья Ильичъ?

Онъ отвѣтилъ:

— Ни въ одномъ глазу. Что же?.. Не кушалъ, почитай, такъ какой же отдыхъ.

На тотъ же вопросъ, раздавшійся изъ балконной, Аникѣй такъ отвѣтилъ барынѣ съ порога:

— Не кушали, такъ и отдыхать не желаютъ.

Но въ силу привычки, или потому, что многіе тоже отдыхали въ это время, въ усадьбѣ водворилась полная тишина и длилась до сумерекъ.

Еще не успѣли молодухи-бабы въ буфетной комнатѣ перемыть чисто всю посуду послѣ обѣда, какъ буфетчикъ, старикъ Емельянъ, уже снова возился, съ сальной свѣчой въ рукахъ, около буфета, а два казачка раздвигали столъ и носили вставныя доски, чтобы снова накрывать господскій ужинъ.

Когда въ усадьбѣ освѣтились всѣ комнаты, и снова становилось шумно, бродили и галдѣли отдохнувшіе нахлѣбники, — Илья Ильичъ, какъ всегда, отправился купаться.

Аникѣй былъ уже со своимъ фонаремъ въ куцальнѣ и все приготовилъ барину, такъ какъ Браздинъ всегда мѣнялъ бѣлье послѣ ванны, а кромѣ того, надѣвалъ халатъ и туфли, и, посидѣвъ минутъ пять; снималъ это спальное одѣяніе и уже надѣвалъ платье.

Илья Ильичъ явился и сталъ раздѣваться, но вдругъ удивилъ камердинера.

— А что луна? Какъ?.. тревожно спросилъ онъ.

— Эка хватились… Ея давно нѣтути, Еще въ Москвѣ вся вышла.

Браздинъ невольно усмѣхнулся и невольно снова, какъ часто бывало, подумалъ:

«Не дуракы-ли остроты выдумываютъ нечаянно, а умные ими пользуются съ намѣреніемъ?»

Оставшись въ бѣльѣ, Браздинъ вздохнулъ вслухъ на шутливый ладъ:

— Охъ-хо-хо. Хо-хо…

— Что, не охота въ воду лѣзть? фамильярно спросилъ Аникѣй, видя, что баринъ въ духѣ.

— Не охота, Аникѣй Петровичъ, отвѣтилъ Браздинъ не то шутя, не то серьезно.

— Такъ не лазьте.

— Нельзя… Назвался груздемъ — полѣзай въ кузовъ А ты вотъ что, идолъ… Скажи: ты любишь барина? вдругъ прибавилъ онъ.

— Какъ то-ись… любишь-ли? И чего это вы иной разъ ни спросите. Чудно!

И Аникѣй грубовато, звонко разсмѣялся нелѣпому вопросу барина. И этотъ смѣхъ сказалъ Браздину очень много.

— Я знаю, Аникѣй, что ты меня любишь… Ну, уходи…

Аникѣй вышелъ изъ купальни и, по обыкновенію, усѣлся на мостикѣ, спиной къ дверкѣ. И все пошло по обыкновенію… Раздался плескъ въ купальнѣ и фырканье, потомъ плескъ за купальней, потомъ на серединѣ рѣки.

«Будь я баринъ, раздумывалъ Аникѣй, — сталъ бы я эдакое спрашивать: любишь-ли? Мы — холопы крѣпостные!.. Какіе есть господа на этомъ на свѣту!.. Ужасти недобрые, а. ихъ все-таки почитаютъ холопы… Такой законъ людской. А ужъ нашего-то?.. Какъ же можно? Сколько я годищъ за нимъ хожу, а худого слова не слыхалъ, не только розогъ, — затрещины не видалъ… А вонъ у барина-капитана, Привольнаго помѣщика, все Привольное всю недѣлю подъ розгами на конюшнѣ состоитъ… То эфти эфтихъ порютъ, то опять эфти самые эфтихъ порютъ… А двухъ-трехъ конюховъ опредѣлить, какъ у насъ, нельзя… Руки поотшибаютъ… Ежеденно-то маши, да маши. Ну, и порядокъ же въ Привольномъ… Благоденствіе… Да… Потому всякій знаетъ: не взяли тебя обнаковенныя, есть, вѣдь, и въ солодѣ моченыя…»

И долго Аникѣй, по своей привычкѣ, мечталъ и мыслями раскидывалъ, всегда носясь мечтами исключительно по Покровскому и по всему околотку. Но на этотъ разъ онъ унесся еще далѣе. Недавнее пребываніе съ бариномъ въ Москвѣ, гдѣ онъ былъ однажды, лѣтъ съ пятнадцать назадъ, еще глупымъ, теперь произвело на него особо сильное впечатлѣніе. Ежедневно разсказывалъ онъ теперь дворнѣ:

— Кабаковъ этто!.. Церквей этто!.. И народъ, народъ этто!..

ХIIІ.

Мечтаніе Аникѣя было прервано внезапно. Какая-то фигура въ темнотѣ тихонько приблизилась къ нему и шепнула, нагибаясь:

— Что такъ долго…

— Чего? громко отозвался Аникѣй.

— Нешто еще не одѣваются? громче выговорилъ буфетчикъ Емельянъ. — Что-жъ такъ долго?

— Чего долго?

— Какъ же… очинно долго… Меня барышня послала… Поди, часъ, больше, купаются.

Аникѣй всталъ, сообразилъ, посопѣлъ и выговорилъ:

— Да, пожалуй, что и долго. Да тебѣ-то что же?.. Васькѣ повару не по нутру… Поди все подгорѣло?..

— А ты вотъ что, Аникѣй Петровичъ… Не хорошо это… Говорю, часъ, больше… Никогда этого не бывало.

— Что-жъ я-то тутъ? Нешто онъ меня слушается.

— Да я не то… А не хорошо…

Оба лакея смолкли и сѣли ждать.

Прошло съ четверть часа. Съ крутого берега, среди кустовъ сада, бѣгомъ спускался кто-то и окликнулъ:

— Емельянычъ!

— Здѣсь.

— Что, Илья Ильичъ одѣваются?

Это былъ Пучкинъ.

— И не приплывали еще, выговорилъ Аникѣй.

— Что же это… Какъ долго.

— Да.

Пучкинъ постоялъ и тихо сталъ подниматься на гору.

— Барышня обезпокоена, что такъ долго! крикнулъ онъ съ полу-горы.

Лакеи не отвѣтили. Прошло еще съ четверть часа. Емельянъ все охалъ и жался, какъ съ холоду, и наконецъ, вымолвилъ:

Охъ, не хорошо… Ей-Богу же, не хорошо…

— Что-жъ, утонулъ, что-ли? вдругъ грубо крикнулъ Аникѣй. — Что ты врешь-то… Вотъ народецъ… Креста на васъ нѣту.

Но въ грубомъ крикѣ гиганта прорвался сразу трепетъ. На берегу, по скату, послышались шаги нѣсколькихъ человѣкъ и голоса. Замигали въ кустахъ огоньки.

У мостика появилась, наконецъ, цѣлая гурьба народу, и голосъ, который камердинеръ не узналъ, произнесъ:

— Что же это, Аникѣй? что же это?.. спрашивала Любушка; но голосъ ея настолько измѣнился отъ внутренняго волненія, что ужасомъ дѣйствовалъ на всѣхъ.

И всѣ явившіеся на берегъ, сопровождая барышню, въ томъ числѣ калмычка, Шиллеръ и Пучкинъ, столпились предъ мостикомъ.

Чрезъ часъ или полтора, т. е. уже часовъ въ одинадцать, все населеніе усадьбы было на берегу рѣки у купальни… Въ домѣ, гдѣ былъ накрытъ ужинъ, въ буфетной, гдѣ пыхтѣлъ самоваръ, и въ кухнѣ, гдѣ шипѣли кастрюли на плитѣ — не было ни души человѣческой. Всѣ, отъ старушки Анны Семеновны до послѣдняго поваренка — были на берегу…

Барышня, окруженная приживальщицами, сидѣла на землѣ и тихо рыдала… Старушка-мать стояла надъ ней, какъ пришибленная… Мужчины толкались на мѣстѣ и галдѣли. Повсюду слышались одни и тѣ же слова:

— Что подѣлаешь? Ночь!..

— Ночнымъ дѣломъ — ничего нельзя!..

— Да какъ же это такъ?! Господи!

Около полуночи барышню повели подъ руки въ гору домой…

Безсмыслица, безурядица, что-то уродливо-глупое, но и страшное было вездѣ, во всемъ, во всѣхъ… На берегу уже толпилось сотни двѣ крестьянъ и бабъ изъ села, а вся дворня была уже дома, но никто не начиналъ своего дѣла и былъ не на своемъ мѣстѣ. Реберзонъ, по совѣту Пучкина, была въ кабинетѣ барина и оглядывала всѣ углы, зачѣмъ — сама не знала.

Пучкинъ сказалъ:

— Можетъ онъ тайкомъ вернулся какъ…

Главный поваръ въ своемъ колпакѣ и какая-то молодая баба съ мочалкой въ рукѣ стояли и разговаривали шепотомъ среди балконной гостиной съ Музой Анисимовной; а въ столовой, ярко освѣщенной и пустой, лѣзъ со стула на накрытый столъ дворной песъ, никогда здѣсь не бывавшій, и тащилъ бѣлый хлѣбъ изъ серебряной корзины…

Вскорѣ горницы стали наполняться крестьянами и бабами… Одни явились со двора въ настежь растворенныя двери, другіе вошли съ террасы… Одни дико вглядывались во всѣхъ дворовыхъ людей, и на ихъ лицахъ былъ робкій вопросъ, ожиданіе… Другіе озирались на мебель или драли головы на зеркала, картины и даже потолокъ.

Вдругъ началась бѣготня, сумятица… Нѣкоторые даже радостно спрашивали бѣгущихъ, будто сверкнулъ лучъ свѣта среди тьмы безнадежности…

— Барышню ломаетъ! Крикомъ кричитъ! оказалъ кто-то, и стали всѣ повторять.

Въ домѣ раздавалось съ половины Любовь Андреевны ея истерическое рыданіе.

Анна Семеновна, сраженная, молча и тихо лежавшая у себя на кровати, чрезъ силу поднялась и побрела къ дочери…

Любовь Андреевна увидѣла мать, бросилась къ ней на шею и всхлипнула:

— Маменька… Нищіе мы опять…

Въ передней, кухнѣ и надворныхъ строеньяхъ уже шептали:

— Охъ, чьи-то мы теперь будемъ…

XIV.

Съ ранней зари вдоль обоихъ береговъ Оки зачернѣлся, закопошился и зашумѣлъ народъ Все село и сосѣднія деревни опустѣли и всѣ рабы барина Ильи Ильича побросали дома, чтобы прійти «хоть тѣло разыскать для честнаго погребенія».

Сомнѣнія въ несчастіи быть не могло уже; но и въ успѣшномъ розыскѣ тоже было сомнѣніе. «На дугѣ» или на заворотѣ Оки, гдѣ въ нее впадала небольшая, но быстрая рѣчка, въ крутыхъ берегахъ стояли всегда барки со всякой всячиной. И когда кто въ этомъ мѣстѣ тонулъ, то почти всегда пропадалъ безслѣдно.

— Засосало! объяснялъ народъ.

Сыпучій мелкій песокъ постоянно измѣнялъ дно и плесъ рѣки, ибо на него вліяло быстрое теченіе и присутствіе барокъ. Случалось часто, что мѣсто, гдѣ было по колѣни воды, чрезъ одну ночь становилось глубиной, и наоборотъ. Утопленниковъ часто подтягивало подъ барки, и когда иная сдвинется съ мѣста, то на поверхности иногда появлялись неузнаваемые страшные трупы, Богъ вѣсть когда утонувшихъ людей.

И теперь это слово «засосетъ» часто раздавалось на обоихъ берегахъ.

Съ зари до полудня всѣ поиски тысячи людей, старательно хлопотавшихъ по берегамъ и на срединѣ рѣки, не привели ни къ чему.

— Засосало!

Всѣ барки были, конечно, сдвинуты и переведены. На тѣ мѣста, гдѣ онѣ стояли, нырялъ народъ, и самые ловкіе парни-пловцы копались въ пескѣ. Помимо сотни багровъ, все было пущено въ ходъ, даже вилы и ломы, съ которыми ныряли искусники ковырять сыпучій песокъ рѣчного дна.

Ввечеру, весь этотъ работавшій и уже усталый народъ, угрюмо и печально сталъ расходиться по домамъ при полномъ молчаніи.

«Если не нашли теперь, то и не найдемъ», думалось всѣмъ. — «Засосало на вѣки вѣчные».

Между тѣмъ въ усадьбѣ этотъ день прошелъ странно… Обѣда и ужина не накрывали… Приживальщики молча и тихо, будто тайкомъ или будто стыдясь, заглядывали на кухню и просили поваровъ:

— Нѣтъ-ли чего?..

Всѣ будто чувствовали, что хлѣбъ насущный, который имъ теперь нуженъ, если не ихъ, то и ничей. Кому онъ принадлежитъ, того нѣтъ… Въ такихъ случаяхъ русскій человѣкъ или грабитъ, или ни къ чему не прикасается, свято чтя право покойника. Лица всѣхъ обитателей дома были будто не тѣ, и всѣ были неузнаваемы. Легче всѣхъ было, конечно, дворовымъ. У нихъ найдется новый владыка по закону, и будетъ, попрежнему, кровъ и хлѣбъ. Но приживальщики и приживалки ходили или бродили, какъ потерянные. Они всего лишились вмѣстѣ съ бариномъ Браздинымъ. На нихъ надвигалась гроза — необходимость работать.

— Хорошо, если барышня наслѣдница Покровскаго? сказалъ кто-то. — А если дальній какой сродственникъ покойнаго, невѣдомый никому, изъ столицы.

И весь день, пока крестьяне усердно и любовно искали тѣло барина для погребенія, дворня сидѣла въ людскихъ и переднихъ праздно и, вспоминая, перечисляла разныхъ дальнихъ родственниковъ барина, могущихъ оказаться наслѣдниками.

Былъ одинъ въ Питерѣ и военный генералъ по службѣ. Были двое въ Москвѣ, совсѣмъ бѣдные: одинъ чиновникъ въ Сенатѣ, другой землемѣръ. Былъ одинъ въ Пензѣ, помѣщикъ, и лютый… Былъ одинъ въ Польшѣ, хромой на костыляхъ и горькій пьяница. Были и родственницы. Одна, старушка, чуть не столѣтняя, жившая при игуменьѣ въ монастырѣ Тамбовскомъ. Другая, молодая, красавица, вдова хорунжаго въ Новочеркаскѣ… Было еще съ пятокъ другихъ, невѣдомо какихъ и гдѣ живущихъ. Обо всѣхъ этихъ родственникахъ покойнаго барина люди слыхали отъ него или знали съ его словъ, прислушиваясь въ его рѣчамъ за столомъ.

Но ни одного изъ этихъ всѣхъ лицъ, могущихъ предъявить права на наслѣдство, никто въ усадьбѣ никогда не видалъ, такъ какъ Браздинъ съ ними не водился.

Наконецъ, были еще… Анна Семеновна, барышня Любовь Андреевна, ея сестра Ожогина и братья, господа Козловы.

Кто же изъ всѣхъ явится законнѣйшимъ наслѣдникомъ?

Давно-ли всѣ въ Покровскомъ были убѣждены, что завѣщаніе барина совершено, и что главной наслѣдницей является «барышня». Другое какое имѣніе пойдетъ, пожалуй, въ другія руки по закону, а такихъ имѣній и вотчинъ у Браздина было много, — но Покровское, его любимое, ужъ, конечно, перейдетъ къ барышнѣ, его любимицѣ. А между тѣмъ, теперь этотъ слухъ, это убѣжденіе вдругъ приняли почему-то иной оттѣнокъ, стали сомнительными.

Поѣздка барина въ Москву, его отношенія съ племянницей по возвращеніи — заставили всѣхъ иначе взирать на Любовь Андреевну. Да, наконецъ, самая смерть Ильи Ильича. Какая она? Нечаянная? Умышленная?

— Да, братцы. Страшно это самое дѣло понять! сказалъ Аникѣй въ ту же ночь и всѣхъ удивилъ и будто надоумилъ въ усадьбѣ.

Разумѣется, всѣмъ въ Покровскомъ стало чудиться что-то загадочное въ происшествіи, никто не могъ примириться съ мыслью о простомъ несчастій.

Дворня и крестьяне, конечно, жалѣли добраго барина, но это чувство заглушалось другимъ — страхомъ и заботой о своей судьбѣ.

— Чьи мы будемъ? не сходило съ языка ихъ.

Болѣе всѣхъ другихъ былъ пораженъ событіемъ человѣкъ, который при жизни Браздина, казалось, относился къ нему совершенно равнодушно. Это былъ его побочный сынъ.

Николаша пробродилъ двое сутокъ по обоимъ берегамъ рѣки, почти не ѣвши и не спавши; за нимъ по слѣдамъ бродила и его старуха Улита. Они будто надѣялись найти тѣло утонувшаго, хотя тысячѣ человѣкамъ не удалось это. Затѣмъ молодой человѣкъ исчезъ изъ усадьбы, и никто не зналъ, куда онъ дѣвался. Однако, онъ былъ не на охотѣ, такъ какъ ружья, всѣ охотничьи доспѣхи и даже его другъ — легавая собака — оставались въ домѣ. Вернувшись дня черезъ три, Николаша удивилъ всѣхъ своимъ похудѣлымъ, грустнымъ и блѣднымъ лицомъ.

Двѣ старухи, Анна Семеновна и Марья Матвѣевна Басарова, плакали больше другихъ, не столько отъ горя, сколько отъ старости. Калмычка Реберзонъ была, благодаря гаданью, будто довольна событіемъ, стала бодрѣе и больше бѣгала по дому изъ комнаты въ комнату. Что было у нея на умѣ, и на что она надѣялась — было неизвѣстно. Карты пророчили ей одно хорошее.

Яншина была сильно задумчива… Приходилось искать себѣ пристанища, найти другіе даровые хлѣба. А ей, барынѣ воспитанной, оно было мудренѣе, чѣмъ кому другому.

Пучкинъ, по глупости, отнесся къ смерти помѣщика нелѣпо. Онъ все толковалъ и увѣрялъ всѣхъ, что Браздинъ просто пропалъ на время, ради шутки, и нѣтъ-нѣтъ… да и явится.

— Знаемое дѣло, что ты дуракъ, былъ завсегда и останешься дубиной! сказала ему Яншина. — Но все же и дурачеству, кажись бы, предѣлъ долженъ быть.

Шиллеръ былъ сильно опечаленъ, искренно и глубоко сожалѣлъ Браздина, но это было не замѣтно, такъ какъ нѣмецъ не охалъ, не суетился и даже не разговаривалъ о происшествіи.

Другіе нахлѣбники, на положеніи дворни и недопускавшіеся къ столу, — а ихъ было много — отнеслись довольно равнодушно. Найти другого помѣщика для подобнаго приживательства было не очень мудрено.

Помимо Николаши, наиболѣе огорченнаго, былъ тоже равно печаленъ камердинеръ Браздина. Аникѣй почти первый подумалъ, но первый заговорилъ вслухъ о томъ, какъ произошло событіе — нечаянно или…

— Помилуй Богъ — грѣховно?!

— Самъ или не самъ? заговорили затѣмъ всѣ дворовые, вспоминая и размышляя.

— Утонулъ или утопился? задавали вопросъ и всѣ нахлѣбники.

А вопросъ этотъ былъ практически важенъ для нихъ. Если Браздинъ утонулъ, то «барышня» еще, быть можетъ, станетъ наслѣдницей Покровскаго. Если Браздинъ утопился, то кто въ этомъ виноватъ?.. И ужъ, конечно, не виновница будетъ имъ награждена за измѣну.

— И всему этотъ паршивый офицеръ Ахматовъ причиной, сказалъ кто-то.

Но Муза Анисимовна объяснила вѣрнѣе:

— Все этотъ лѣшій Лукьяшка Штокъ настряпалъ. Зачѣмъ онъ возилъ барина въ Москву глаза раскрывать. Жили бы и теперь счастливо. А померъ бы Илья Ильичъ своей смертью, барышня была бы Покровской помѣщицей, и мы всѣ при хлѣбѣ.

Между тѣмъ сама «барышня» и старушка Анна Семеновна были точно въ такомъ же положеніи, что и дворня съ нахлѣбниками. Обѣ онѣ, тоже перечисляя родственниковъ Браздина, вспоминали, что есть иные изъ нихъ, имѣющіе, пожалуй, болѣе правъ по закону, чѣмъ они, Козловы.

— А если есть завѣщаніе? сказала мать. — Вѣдь, ты же мнѣ не разъ открывалась, что братецъ тебѣ обѣщевался отдать почитай все свое состояніе.

Но Любовь Андреевна на это замѣчаніе только махнула рукой и начала рыдать.

Она горько оплакивала свою поѣздку въ Москву, знакомство съ Ахматовымъ, многіе свои промахи и недостаточную ловкость и настойчивость по отношенію къ дядѣ. А почему? Она не ждала, что онъ такъ скоро и такъ вдругъ умретъ. Она не знала, что онъ способенъ на страшное дѣло. А въ это «страшное дѣло» Любовь Андреевна вѣрила теперь вполнѣ. Она была болѣе всѣхъ убѣждена, что дядя покончилъ съ собой отъ ревности и отчаянія. А месть его заключается въ томъ, что она, всегда знавшая съ его словъ, что будетъ наслѣдницей большей половины всего его крупнаго состоянія, теперь не получитъ ничего и почти пойдетъ по-міру.

И всѣ приживающіе ждали властей изъ города, чтобы убираться по добру, по здорову на всѣ четыре стороны.

Такъ прошло около недѣли полной безурядицы въ усадьбѣ. Снова раза два принимались крестьяне лазить и шарить въ рѣкѣ, но баринъ, дѣйствительно, по пословицѣ исчезъ, «какъ въ воду канулъ».

Наконецъ, губернскія власти отрядили «отдѣленіе» изъ города, т. е. коммиссію изъ четырехъ членовъ, съ «засѣдателемъ» во главѣ и съ полдюжиной приказныхъ, для описи движимаго имущества и приведенія въ извѣстность всего большого состоянія.

«Отдѣленіе» явилось въ Покровское и хотѣло начать свои дѣйствія тѣмъ, чтобъ разогнать и удалить всѣхъ приживальщиковъ, а тѣмъ паче заинтересованныхъ въ наслѣдствѣ, т. е. Козловыхъ, мать и дочь.

Но одновременно съ чиновниками пріѣхалъ человѣкъ, къ которому всѣ бросились навстрѣчу, какъ къ спасителю и рѣшателю судебъ. Одно его появленіе въ усадьбѣ уже произвело будто магическое дѣйствіе. Все пришло въ порядокъ, всѣ, невѣдомо почему, ободрились, а чиновники, уже начавшіе было «съ дуба рвать», стали обходительнѣе.

И все дѣло приняло вдругъ неожиданный оборотъ, все пошло, какъ по маслу.

Лукьянъ Иванычъ объяснилъ, что, несмотря на неожиданную и страшную кончину помѣщика, его формальное завѣщаніе существуетъ и находится въ Московскомъ Опекунскомъ Совѣтѣ, а душеприказчикомъ назначенъ онъ, Штокъ. При этомъ Лукьянъ Иванычъ, считая соблюденіе тайны излишнимъ, такъ какъ вскорѣ же все не замедлитъ стать оффиціально извѣстнымъ, заявилъ, въ чемъ заключается воля покойника.

Когда Штокъ угрюмо и печально заявилъ, какъ распорядился своимъ состояніемъ его несчастный другъ, Илья Ильичъ, все въ Покровскомъ просіяло и почти заликовало.

Не имѣя прямыхъ законныхъ наслѣдниковъ, а только дальнихъ родственниковъ, Браздинъ, по словамъ Штока, воспользовался своимъ правомъ выбрать одно лицо изъ всей этой родни, а именно то, которое было ему душевно ближе всѣхъ. Наслѣдницей всего состоянія была Любовь Андреевна Козлова.

— Но… прибавилъ строго Штокъ, — завтра послѣ заупокойной обѣдни я прошу всѣхъ собраться здѣсь въ залѣ. Всѣхъ… И госпожъ Козловыхъ, и всѣхъ приживающихъ въ домѣ постороннихъ лицъ, и главныхъ, самыхъ старшихъ дворовыхъ людей. Весь причтъ храма съ батюшкой долженъ тоже присутствовать. Я долженъ при всѣхъ исполнить точно волю покойнаго друга, передать Любовь Андреевнѣ письмо Ильи Ильича. Письмо же это, пространное и подробное, есть его воля и приказаніе наслѣдницѣ, какъ поступить по отношенію ко всѣмъ вамъ… Знайте! Никого изъ васъ не забылъ Илья Ильичъ. И если Любовь Андреевна, какъ я смѣю думать, свято исполнитъ волю своего благодѣтеля дяди, то всѣ вы будете счастливы и будете вѣкъ поминать добрѣйшаго и несчастнѣйшаго раба Божьяго Илью.

XV.

Дѣйствительно, утонувшій или утопившійся съ горя Браздинъ оставилъ все свое состояніе своей коварной племянницѣ, и, благодаря этому, Тартюфочка могла опровергнуть или оправдать окончательно свое прозвище, данное ей Лукьяномъ Иванычемъ Штокомъ.

Въ письмѣ — цѣлой тетради, собственноручно написанной покойнымъ, и которую передалъ Штокъ «барышнѣ» въ присутствіи всѣхъ обывателей Покровскаго — было подробное исчисленіе всего того, что Любовь Андреевна должна сдѣлать, кому что передать или уплатить.

Но письмо это, разумѣется, не имѣло никакой силы по закону, и Козлова имѣла право хоть бросить его въ огонь.

Послѣдняя воля Ильи Ильича была слѣдующая: онъ прежде всего просилъ похоронить себя не на кладбищѣ, а близъ стѣны домовой церкви, чтобы «лежать промежъ живыхъ людей, а не промежъ мертвецовъ». На похоронахъ просилъ раздать всѣмъ — сколько бы народу ни нашло — по рублю на человѣка.

Но это первое желаніе покойнаго было неисполнимо и доказывало только, что Илья Ильичъ былъ, конечно, далекъ отъ мысли погибнуть такъ страшно и даже остаться безъ погребенія.

Затѣмъ, первое лицо, упомянутое въ этомъ своего рода завѣщаніи, былъ его побочный сынъ, Николай Слѣсаревъ. Любовь Андреевна должна была уплатить молодому человѣку пятьдесятъ тысячъ рублей ассигнаціями, а его мамкѣ Улитѣ уплачивать въ годъ пожизненно по триста таковыхъ же рублей пенсіи.

Послѣ Николаши перечислялись всѣ нахлѣбники и нахлѣбницы. И никого не забылъ покойникъ. Сосѣдка, Марья Матвѣевна Басарова, получала триста десятинъ земли, смежныхъ съ ея крошечнымъ имѣньемъ въ шестьдесятъ три десятины. Покровское теряло, такимъ образомъ, одну десятую долю своихъ владѣній, къ тому же часть великолѣпныхъ заливныхъ луговъ по берегу Оки.

Муза Анисимовна Яншина получала капиталъ въ двадцать пять тысячъ ассигнаціями и, кромѣ того, всѣ французскія: книги изъ библіотеки Покровскаго «на память объ уважающемъ ее другѣ за прямоту ума и сердца».

Калмычкѣ Реберзонъ завѣщалось пять тысячъ, такъ какъ предполагалось, что она, въ качествѣ любимицы самой барышни, останется при ней и будетъ благоденствовать.

Пучкину и Шиллеру оставлялось по десяти тысячъ. И, наконецъ, всѣмъ нахлѣбникамъ, которые жили въ домѣ на правахъ полу-дворни, — безъ права сидѣть при господахъ, — оставлялось по тысячѣ рублей ассигнаціями каждому, что составляло все-таки сумму въ двадцать слишкомъ тысячъ.

Многіе изъ дворовыхъ, и во главѣ ихъ камердинеръ Аникѣй, должны были быть отпущенными на волю съ вознагражденіемъ отъ трехъ до пятисотъ рублей каждый. Только Аникѣй получалъ три тысячи и весь гардеробъ барина, отъ «дворянской пары», т. е. отъ мундира, въ который Браздинъ наряжался лишь на выборахъ, и все платье и бѣлье «до послѣдняго носка».

Такимъ образомъ всѣ уплаты, которыя должна была сдѣлать Любовь Андреевна, и не позже какъ въ полугодовой срокъ со дня кончины, доходили почти до крупной суммы въ 150 тысячъ рублей ассигнаціями.

Но при такомъ состояніи, какое она получила, это было ничтожной потерей. Обиднымъ могло быть только одно — урѣзка владѣній Покровскаго въ пользу сосѣдки-помѣщицы. А затѣмъ. же менѣе обиднымъ было послѣднее распоряженіе Браздина: весь кабинетъ его, отъ цѣнныхъ картинъ и одного Веласкеза до мебели заграничной работы, а равно всѣ фамильныя и золотыя вещи, отъ дорогого жемчужнаго ожерелья его матери до ножной скамеечки его бабушки — все приходилось отдать Лукьяну Иванычу, по описи, находящейся у него въ рукахъ.

И въ этой послѣдней волѣ покойнаго было для наслѣдницы что-то обидное ради людей и злоязычія ихъ.

«Бери, молъ, деньги, все достояніе, а вещички, что принадлежали моей прабабкѣ и матери, или которыя я лично любилъ, тебѣ не нужны. Онѣ Лукьяну дороже, чѣмъ тебѣ.»

Входя въ разныя подробности, завѣщатель просилъ, если возможно, не разорять тотчасъ же горницы, что была всегда подъ ключемъ, ради памяти той, что много любила его. Но это, впрочемъ, оставалось на соображеніе наслѣдницы, какъ она посудитъ.

И въ этомъ пространномъ письмѣ, гдѣ не былъ забытъ 19-ти-лѣтній поваренокъ Макарка, отпускавшійся на волю за искусство, въ надеждѣ, что онъ станетъ удивительнымъ столичнымъ поваромъ, были забыты или же обойдены полнымъ молчаніемъ двѣ женщины. Одну, правда, не любилъ покойникъ за ея «вздорный нравъ», но другую онъ когда-то любилъ… Были забыты: замужняя племянница Ожогина, женщина безъ всякихъ средствъ, и къ тому же съ дѣтьми, и Агаѳья Шевякова, которую онъ когда-то искренно любилъ.

Письмо это, цѣлое посланіе, было, по требованію Лукьяна Иваныча, прочтено вслухъ мѣстнымъ священникомъ и уже затѣмъ передано имъ въ руки сіяющей, даже за нѣсколько часовъ на десять лѣтъ помолодѣвшей и похорошѣвшей Любовь Андреевнѣ.

И въ это мгновеніе всѣ взоры слушателей обратились къ «барышнѣ», и лица всѣхъ, отъ Музы Анисимовны до поваренка Макарки, выражали одно… Они говорили:

«Какъ же ты поступишь? Вѣдь, въ тебѣ вся сила. Вѣдь, это — только тетрадка. Взяла да и сожгла! Охъ, давай-то Богъ!.. Умягчи Господь твое сердце!.. Страхи меня берутъ!»

И дѣйствительно, всѣхъ, безъ исключенія, упомянутыхъ въ этомъ неофиціальномъ завѣщаніи, брало невольное сомнѣніе, бралъ страхъ за свою участь.

— И вдругъ потрафится, что Илья-то Ильичъ только по губамъ помазалъ насъ! сказалъ кто-то.

Только одинъ Лукьянъ Иванычъ не просто серьезно, а почти грозно заявилъ нелюбимой имъ дѣвицѣ Козловой, что за весь кабинетъ покойнаго друга, ему завѣщанный, онъ постоитъ твердо… отъ Веласкеза и жемчуга до послѣдней бездѣлушки.

— Тамъ какъ знаете, какъ вамъ Богъ на душу положитъ, сказалъ Штокъ, — во всемъ, что касается другихъ лицъ. Мое дѣло, какъ душеприказчика, наблюсти, посовѣтовать, попросить, но указать я не могу. Что же касается до завѣщаннаго мнѣ лично, то, въ случаѣ чего, я и ощетинюсь, и кусаться учну, т. е. отомщу. Впрочемъ, не хочу обижать васъ сомнѣніями и преждевременной напраслиной.

А между тѣмъ, эти слова Штока произвели и на Любовь Андреевну, и на всѣхъ присутствующихъ очень худое впечатлѣніе.

"Стало-быть, и впрямь можно не исполнить того, что тутъ приказано! " невольно подумалось дѣвушкѣ.

И ей показалось вдругъ, что чѣмъ болѣе люди будутъ сомнѣваться въ исполненіи ею этого неофиціальнаго завѣщанія, тѣмъ менѣе найдетъ она въ себѣ силы и желанія его исполнить.

«А ну, какъ и взаправду она упрется, плюнетъ на приказаніе благодѣтеля-дядющки», уже тревожно подумали всѣ, и еще болѣе горящими глазами стали глядѣть на «барышню».

Одна калмычка сіяла своимъ толстоскулымъ лицомъ съ картофелиной вмѣсто носа.

«Меня-то не обидитъ!» думалось ей. — «Я теперь первое лицо здѣсь въ Покровскомъ. Повыше самой барыни Анны Семеновны».

Это было и не мудрено теперь… Всегда тихая и скромная старушка, теперь не упомянутая въ завѣщаніи, попала съ хлѣбовъ дальняго родственника какъ бы на хлѣба и приживаніе къ родной дочери.

Размышляя о томъ, что «братецъ» забылъ объ ней и обошелъ ее, старушка горевала лишь объ одномъ: у нея не было и не будетъ и впредь ни единой копейки «своей», чтобы отдавать ее тайному любимцу-сыну, негодному, какъ говорятъ всѣ, да къ ней-то самому ласковому.

«Нечестный? Да. А сердце золотое!» судила старушка.

XVI.

Прошло болѣе мѣсяца со дня страшной кончины богача-помѣщика, и въ Покровскомъ не произошло никакихъ перемѣнъ, если не считать главной, той, что въ Тульской губерніи числилась, извѣстная даже въ столицахъ, богатѣйшая невѣста, Любовь Андреевна Козлова, владѣтельница семи или восьми большихъ вотчинъ въ разныхъ губерніяхъ.

Въ Покровскомъ жили все тѣ же лица и на томъ же положеніи. Только главное мѣсто за столомъ занимала теперь «барышня», относившаяся ко всѣмъ строго — и къ приживальщикамъ, и къ людямъ.

А между тѣмъ, всѣ эти приживающіе на чужихъ хлѣбахъ, изъ милости, были недовольны; иные покорялись, другіе негодовали, но не явно и вслухъ, а тайно, мысленно или шопотомъ, глазъ-на-глазъ между собою. Всѣ они, простые нахлѣбники, считали себя по праву людьми сравнительно богатыми, которымъ теперь не приходилось есть чужой хлѣбъ и жить подачками.

Дѣло въ томъ, что Любовь Андреевна, уже введенная во владѣніе и уже быстро прошедшая чрезъ всѣ формальности, предписываемыя закономъ, все еще «собиралась» исполнить указанное ей дядей въ частномъ завѣщаніи, т. е. въ простомъ письмѣ.

Только одно было ею исполнено и будто отчасти поневолѣ. Весь кабинетъ Ильи Ильича былъ пустъ. Оставались однѣ стѣны. И меблировка, и сундучокъ, кованный серебромъ, съ драгоцѣнными вещами, и разная другая мелочь — все было въ Москвѣ, у Лукьяна Иваныча. Штокъ заставилъ «барышню» Покровскую все себѣ отдать, дѣйствуя просто, прямо, мирно, чрезвычайно рѣшительно. Въ тотъ день, когда Любовь Андреевна была введена во владѣніе усадьбой, Штокъ явился въ Покровское и «не говоря худого слова» приказалъ столярамъ спѣшно дѣлать ящики. И начавъ по имѣющейся у него описи требовать завѣщанное ему, онъ затѣмъ самъ принялся все укладывать.

Чрезъ три дня вереница подводъ увезла въ Москву все, на что онъ имѣлъ право.

Во все остальное Лукьянъ Иванычъ не вступился. Несмотря на просьбы о заступничествѣ лицъ, долженствовавшихъ что-либо получить по завѣщанію, Штокъ пальцемъ не двинулъ и говорилъ, ухмыляясь лукаво:

— Обождите. Любовь Андреевна все благороднѣйшимъ образомъ исполнитъ. Она дѣвица прямодушная и сердечная.

— Однако, Лукьянъ Иванычъ, замѣтила Яншина, — сами-то вы не ждете. Свое все заполучили.

— Мое все — мелочь. Можетъ затеряться… отвѣчалъ Штокъ. — А капиталъ не то… У васъ-ли въ рукахъ деньги, или въ рукахъ Любови Андреевны — все одно. Ни одинъ рубль не затеряется.

И Лукьянъ Иванычъ уѣхалъ, не пожелавъ помочь никому, въ качествѣ душеприказчика.

Въ это же время явились въ Покровское неожиданные гости, братья Любови Андреевны. И сенатскій чиновникъ, и домотавшійся до провизорскаго мѣста въ аптекѣ бывшій гвардеецъ — оба явились одинъ за другимъ.

Старшаго брата, Павла Андреевича, Любовь Андреевна приняла ласково, но дала тотчасъ понять, чтобы онъ отъ нея не ожидалъ подарка въ смыслѣ извѣстной доли наслѣдства или хоть небольшого капитала.

— Я хочу исполнить волю дяди буквально, сказала она. — Кому онъ ничего не пожелалъ оставить, тому и я не должна ничего уступать.

Козловъ прожилъ сутки въ Покровскомъ и уѣхалъ задумчивый. У него была большая семья и почти никакихъ средствъ, кромѣ жалованья. Теперь же онъ истратился, пріѣхавъ для свиданія съ богачкой-сестрой изъ Польши. А возвращаться приходилось ни съ чѣмъ, ибо даже на дорогу ничего не предложила она.

Вслѣдъ за этимъ братомъ явился и младшій, Петръ Андреевичъ. Съ трудомъ узнали его покровцы, знавшіе когда-то хорошо. Любимецъ Анны Семеновны, «Петруша», глядѣлъ старикомъ и какимъ-то несчастнымъ оборванцемъ.

Разумѣется, старушка стала просить дочь оставить Петрушу въ Покровскомъ на жительство, но Любовь Андреевна отказала наотрѣзъ.

— Помилуй, маменька, воскликнула она. — Да я его боюсь. Онъ грабителемъ, шатуномъ смотритъ… Онъ, того гляди, зарѣжетъ, чтобы ограбить.

И Петруша былъ тотчасъ сбытъ съ рукъ. Любовь Андреевна дала ему сто рублей и обѣщала высылать въ Ригу по двадцати пяти рублей въ мѣсяцъ, но съ условіемъ никогда не являться болѣе въ Покровское.

Избавившись отъ обоихъ братьевъ, Любовь Андреевна стала собираться въ Москву по причинѣ, которую держала въ тайнѣ.

Но за два дня до назначеннаго отъѣзда, барышню задержалъ новый нежданный пріѣздъ Штока, а вслѣдъ затѣмъ иное, уже невѣроятное обстоятельство, скорѣе цѣлое событіе.

Лукьянъ Иванычъ явился настаивать на скорѣйшемъ исполненіи воли покойнаго по отношенію къ его бывшему камердинеру Аникѣю.

Любовь Андреевна хотѣла отложить дѣло, но Штокъ упрямо стоялъ на немедленномъ рѣшеніи. Пришлось поневолѣ согласиться, и любимецъ покойнаго былъ, наконецъ, отпущенъ на волю, благодаря тому, что самъ Штокъ схлопоталъ все дѣло въ Тулѣ и самъ привезъ молодой помѣщицѣ Козловой бумагу — отпускную — для подписи. Затѣмъ, передавъ Аникѣю гербовый листъ, онъ настоялъ и на томъ, чтобы вольному былъ выданъ капиталъ и весь гардеробъ барина, даже потертый бѣличій халатъ его, которому было лѣтъ семнадцать, и который покойникъ любилъ особенно.

Аникѣй получилъ все и, уложивъ въ четыре сундука, собрался выѣзжать въ Москву вслѣдъ за уѣхавшимъ Штокомъ. Онъ не пожелалъ остаться въ услуженіи барышни, хотя бы и за жалованье. Онъ отправлялся въ столицу съ намѣреніемъ на свои три тысячи открыть мелочную торговлю.

И многіе дворовые искренно и слезно позавидовали Аникѣю Петровичу, что его взялъ Штокъ подъ свое покровительство. Ихъ «воля» была еще въ темномъ будущемъ…

Когда же Аникѣй распрощался со всѣми, шутя отмахиваясь отъ тѣхъ, кто пророчилъ ему скоро выйти въ купцы, и затѣмъ съѣхалъ со двора, то въ усадьбѣ часа черезъ два вдругъ сдѣлался страшный переполохъ…

Причина была простая, но будто громовый ударъ.

По отъѣздѣ бывшаго холопа, а нынѣ «вольнаго человѣка», къ Любови Андреевнѣ, гулявшей въ саду, приблизился молодой малый и бухнулся въ ноги. Это былъ молодой поваренокъ Макарка, умный, шустрый и искусникъ въ своемъ дѣлѣ, давно заткнувшій за поясъ главнаго повара, Ивана Ермолаевича.

Макарка, стоя на колѣняхъ, напомнилъ барышнѣ о томъ, что «указалъ» ей баринъ, т. е. объ отпускной, обѣщанной ему покойнымъ. Но видно не въ добрый часъ приступилъ онъ къ помѣщицѣ. Или слово «указалъ» не понравилось Возловой, или же поступокъ Макарки она сочла дерзостью, не приличествующей крѣпостному рабу, и дурнымъ примѣромъ для другихъ.

— Все это пустяки, сердито отозвалась барышня. — Мнѣ нуженъ хорошій поваръ, а Иванъ старъ.

— А какъ же завѣщаньице-то? прямо спросилъ Макарка отъ глубокаго потрясенія.

Его охватилъ вдругъ ужасъ при мысли, послѣ всѣхъ страстныхъ мечтаній о волѣ, снова остаться, пожалуй, надолго крѣпостнымъ холопомъ.

— Ахъ, вотъ что? Такъ вы вотъ какъ?.. Зазнались, негодные! воскликнула Любовь Андреевна. — Такъ я вамъ покажу себя… Знай же, что за эту твою продерзость, ты во вѣки вѣковъ вольной не получишь. Никогда! Вотъ тебѣ крестъ!

И молодая помѣщица сердито перекрестилась, и пошла быстро въ домъ, но вдругъ…

Вдругъ случилось что-то непонятное…

Оглушенная, съ туманомъ предъ глазами, съ отчаяннымъ крикомъ, Любовь Андреевна съ маху распласталась на дорожкѣ сада и, ткнувшись лицомъ въ утрамбованную землю, до крови расшибла себѣ носъ.

Не сразу сообразила она, что получила сильнѣйшій ударъ кулакомъ въ спину, который свалилъ ее, съ тупой болью отозвавшись во всемъ тѣлѣ. Разумѣется, это было дѣломъ разъяреннаго Макарки.

На крикъ барышни-помѣщицы прибѣжала одна лишь Лукерья Егоровна, уже шедшая по саду къ ней навстрѣчу… Когда калмычка начала было тоже кричать и звать на помощь, барышня приказала ей замолчать.

Утирая платкомъ кровь, обильно шедшую изъ носа, Любовь Андреевна стояла, какъ потерянная, конечно, не отъ боли, а отъ неожиданности и стыда.

«Что дѣлать?! Что теперь съ мальчишкой сдѣлать?»

Вотъ какая мысль будто молотомъ стучала въ ея головѣ, отуманенной и паденіемъ, и уязвленнымъ самолюбіемъ.

Наконецъ, она уняла кровь и вернулась въ домъ, приказавъ любимицѣ молчать пока обо всемъ происшедшемъ, если только промолчитъ самъ Макарка.

Поглядѣвшись въ зеркало, Любовь Андреевна пришла въ ужасъ. Разбитый носъ вспухъ и начиналъ уже алѣть… Она вспомнила такой же случай съ сестрой въ молодости. У тогдашней 17-ти-лѣтней Вѣрочки, нынѣ Ожогиной, разбитый носъ болѣлъ мѣсяцъ и прошелъ чрезъ всѣ цвѣта радуги, одна ярче и диковиннѣе другой.

А Любовь Андреевна собиралась, было, чрезъ два дня уже выѣхать въ Москву. Теперь и думать нечего.

«Однако, что же сдѣлать? Въ солдаты! Или въ Сибирь на поселеніе? Или наказать у себя во двору, но… до смерти…»

Послѣднее происходило повсюду и зачастую, несмотря на недавній новый законъ покойной императрицы о человѣколюбіи и умѣренности помѣщиковъ по отношенію къ рабамъ.

Но въ Покровскомъ, за всю жизнь Браздина, хотя и наказывались иногда розгами, но ни одинъ крѣпостной не былъ наказанъ «люто и нещадно», т. е. до смерти.

«Какъ же быть?» думалось взволнованной барышнѣ, совершенно растерявшейся отъ срамного происшествія.

Но въ эти самыя минуты въ домѣ началась уже сумятица… Все бѣгало и кричало…

Явившійся откуда-то въ кухню молодой поваренокъ, не сказавъ ни слова никому, взялъ большой ножъ, которымъ рубили жаркое и «полыснулъ» себя имъ по горлу, какъ объясняли ошалѣвшіе отъ ужаса свидѣтели.

Калмычка первая прибѣжала сообщить объ этомъ барышнѣ… А затѣмъ она же, сбѣгавъ опять въ кухню, чрезъ полчаса явилась доложить, что «негодникъ» уже отдалъ Богу душу… и не проронивъ ни слова.

Происшествіе осталось тайной. Но поступокъ молодого малаго, всегда скромнаго и тихаго, и его страшное самоубійство заставили молодую помѣщицу призадуматься.

Любовь Андреевна просидѣла три дня въ своихъ горницахъ, сказываясь больной отъ паденія нечаяннаго въ саду, и допускала къ себѣ только мать и калмычку.

На четвертый день носъ, перейдя отъ фіолетоваго цвѣта въ зеленовато-желтому, уже допускалъ возможность кой-кого повидать…

За часъ предъ обѣдомъ, за которымъ теперь ея мѣсто потѣшно, горделиво и чинно занимала добрая Анна Семеновна, барышня приказала послать къ себѣ Николашу.

Молодой человѣкъ первый пришелъ ей теперь на умъ, ибо онъ со смерти побочнаго отца сильно скучалъ, на охоту не ходилъ, а сидѣлъ со своей старой Улитой у нея въ каморкѣ или бродилъ, повѣся носъ, по усадьбѣ. При этомъ онъ странными глазами поглядывалъ на барышню-помѣщицу. Кромѣ того, онъ однажды странно выразился въ бесѣдѣ съ Яншиной, и оно было передано барышнѣ:

— Вотъ теперь и я нахлѣбникъ! тихо и печально сказалъ онъ. — И ухъ! Горло деретъ чужой хлѣбъ! Какъ это вы его столько годовъ ѣли и не подавились.

Призвавъ къ себѣ Николашу, барышня объявила ему, что онъ получитъ вскорѣ завѣщанный ему «его дяденькой» капиталъ.

— А пока я буду выплачивавъ тебѣ проценты, ежемѣсячно по двѣсти рублей! сказала Любовь Андреевна. — Жить здѣсь я тебя не обязываю. Можешь уѣзжать, куда хочешь. Улитѣ я дамъ вольную, и ты можешь ее взять съ собой.

Николаша заявилъ, что онъ не прочь оставаться въ Покровскомъ, гдѣ привыкъ съ дѣтства ко всему и ко всѣмъ, но барышня заявила, что это вздорныя мысли; что молодому человѣку надо ѣхать жить въ Тулу, а то и въ Москву.

— Надо бы и жениться! А тутъ какія же невѣсты. Уѣзжай, твердо рѣшила она. — Соберися завтра и приходи получать деньги за три мѣсяца за разъ.

И Николаша вышелъ отъ барышни задумчивый, не зная еще, что ему дѣлать: уѣзжать или молить барышню оставить его ѣсть чужой и горькій, а не отцовскій хлѣбъ.

Въ этотъ же день Любовь Андреевна повидала всѣхъ дворовыхъ, которымъ въ письмѣ дяди была обѣщана «воля», и всѣмъ заявила, чтобы они готовились получить свои отпускныя, а затѣмъ оставаться по найму у нея въ услуженіи или уѣзжать.

Почти всѣ, радостно благодаря, пожелали оставаться въ родномъ гнѣздѣ, чѣмъ ѣхать «въ чужіе края», какими для нихъ была не только дальняя Москва, но и ближайшія Тула съ Калугой.

Приживающіе пріободрились сразу… Всѣмъ стало понятно, что барышня-помѣщица, наконецъ, «собралась» исполнить волю покойнаго. Стало быть, скоро и до нихъ чередъ дойдетъ, скоро и они сядутъ «за свой столъ» и будутъ ѣсть «свой хлѣбъ», поминая благодарно «добрѣйшаго и достойнѣйшаго благодѣтеля». Однако, и дворовые, и нахлѣбники рано обрадовались…

XVII.

Прошелъ еще мѣсяцъ и въ этомъ смыслѣ ничего новаго не принесъ. Зато всѣхъ не мало удивило нѣчто иное: нежданное прибытіе въ Покровское сестры барышни, Вѣры Андреевны Ожогиной, тоже нежданное посѣщеніе загадочной монахини, имя которой не сразу узнали и, наконецъ, таинственное исчезновеніе калмычки Реберзонъ. Всѣ три случая слѣдовали одинъ за другимъ и заставили обитателей много судить и рядить.

Ожогина удивила сестру и мать, а равно и всѣхъ нахлѣбниковъ Покровскаго тѣмъ, что, пріѣхавъ нежданно и негаданно, привезла съ собой на двухъ подводахъ четыре громадные и тяжелые ящика. Въ нихъ оказались части складного надгробнаго памятника изъ гранита и мрамора. На одной изъ двухъ верхнихъ частей чернаго мрамора была уже прибита бронзовая доска съ надписью, гласившей:

«Памяти дворянина лейбъ-гвардіи Преображенскаго полка отставного поручика Ильи Браздина, родившагося въ 1736 году, скончавшагося горестно въ 1799 году, въ день Преображенія Господня».

Ожогина заявила, что, по ея мнѣнію, хотя дядя и погибъ вполнѣ, оставшись даже безъ погребенія, но что память его должна быть увѣковѣчена въ Покровскомъ. Узнавъ, что сестра не поставила памятника дядѣ, Ожогина, сколотивъ съ трудомъ двѣсти рублей, привезла таковой, прося позволенія поставить его на сельскомъ кладбищѣ около памятника «единственной» женщины, любившей дядю искренно и любимой имъ.

Эта затѣя, странная и даже непонятная со стороны племянницы, не любимой покойнымъ, удивила Любовь Андреевну. А заявленіе сестры объ «единственной» женщинѣ — уязвило ея самолюбіе… Сестры тотчасъ же повздорили, но помирились, такъ какъ Любовь Андреевна, въ виду всеобщаго настроенія въ пользу затѣи Ожогиной и постановки памятника, должна была поневолѣ согласиться.

Послѣ обѣдни и панихиды памятникъ былъ окропленъ святой водой.

— Шутница ты, сестра, презрительно улыбаясь, заявила Любовь Андреевна по возвращеніи съ кладбища. — По твоей милости будутъ теперь «надъ пустымъ мѣстомъ» Богу молиться.

Козлова повторила остроту, которую сочинила въ угоду барышнѣ хитрая и льстивая калмычка.

— Я, сестра, пошутила, грошь ребромъ поставляя, отозвалась сухо Ожогина. — Я съ дѣтьми за два мѣсяца во всемъ себѣ отказывали, чай въ прикуску пили, въ худыхъ башмакахъ ходили, чтобы только сто нужныхъ рублей выгадать. А сто я заняла, и, сколотивъ опять такъ же, лишеньями, чрезъ мѣсяца три отдамъ.

— Ну, ужъ бери ихъ у меня… Что съ тобой дѣлать, заявила Любовь Андреевна, но Ожогина отказалась наотрѣзъ.

И сестры опять, было, поссорились.

— Да, вѣдь, дядя тебя терпѣть не могъ! Считалъ грубой, невоспитанной… Чего же ты теперь съ сувенирами лѣзешь, да ставишь ихъ на пустыхъ мѣстахъ, какъ вѣрно сказываетъ Лукерья Егоровна.

— Дядя былъ честный и добрый человѣкъ, никѣмъ не любимый, ибо не умѣлъ людей познавать. И погибъ онъ, какъ говоритъ теперь вся Москва, отъ любви къ Тартюфочкѣ.

— Что такое? изумилась Любовь Андреевна, первый разъ въ жизни слыша такое наименованіе. — Какъ ты сказываешь?

— Тартюфочка. Такъ тебя прозвалъ Лукьянъ Иванычъ Штокъ, и такъ стали называть въ Москвѣ. А что это значитъ — не мое дѣло тебѣ разъяснять.

— Многое на свѣтѣ напрасное люди выдумываютъ и врутъ, заявила съ притворной покорностью Любовь Андреевна, сообразивъ, что слово Тартюфочка равнозначаще слову «убивица». — Я не виновна въ томъ, что дядя, страдая судорогами въ ногахъ, уплывалъ на быстрину по ночамъ…

— Да въ этомъ никто тебя не винитъ… А ты его загубила инако… Ну, да Богъ съ тобой… Не мое это дѣло.

И пожелавъ сестрѣ всякаго счастія, «благополучія и долгоденствія», Ожогина уѣхала, снова прося дозволенія побывать въ полугодовой день, ради панихиды.

— На пустомъ мѣстѣ! снова вырвалось у Любовь Андреевны.

Послѣ этого почти происшествія въ Покровскомъ, т. е. постановки памятника, чрезъ недѣлю случилось иное…

Пришли доложить барышнѣ, что на кладбищѣ побывала какая-то пріѣзжая изъ Тулы монахиня, отслужила «панихидъ» и уѣхала. Батюшка знаетъ, кто она такая, ибо угощалъ ее чаемъ у себя, но назвать упрямится.

Разумѣется, по приказанію барышни, священника тотчасъ вызвали, и онъ поневолѣ доложилъ, что пріѣзжая монахиня, именемъ въ иночествѣ Анастасія, не кто другая, какъ Агаѳья Павловна Шевякова. Священникъ объяснилъ, что бывшая пріятельница покойнаго барина была настолько потрясена его кончиной, что тотчасъ же собралась въ монастырь молиться о его душѣ и съ мѣсяцъ назадъ постриглась.

Это извѣстіе возбудило, конечно, много толковъ въ Покровскомъ.

— Вотъ чудеса-то!.. говорили люди по двору, говорили и приживающіе. — Обѣихъ онъ обошелъ въ завѣщаніи, а онѣ обѣ какъ пожалѣли его. Больше нашего. А, вѣдь, ничего онъ имъ даже не отказалъ, какъ намъ.

— А много мы получили изъ отказаннаго? заявила Муза Анисимовна, которая за послѣднее время, напрасно прождавъ свои 25 тысячъ, стала рѣзко и даже дерзко относиться къ барышнѣ.

Однако, та же Яншина черезъ нѣсколько дней вдругъ измѣнилась совершенно, пришла просить прощенія у Любовь Андреевны за глупыя слова свои, и сама стала отказываться отъ завѣщаннаго ей капитала.

— Дозвольте мнѣ вѣкъ прожить у васъ, и я буду довольна и счастлива! заявила она.

Барышня была удивлена, но тронута безкорыстнымъ поступкомъ Яншиной.

Умная и смѣтливая приживалка потребовала себѣ, вмѣсто денегъ, полное довѣріе барышни, и, краснорѣчиво говоря о прямотѣ своего характера, горячо просила заставить ее послужить барышнѣ.

— Хорошо… Но въ чемъ же?.. Пока ничего нѣтъ.

— Не лги, сударыня! почти грозно заявила Яншина, по своему обыкновенію переходя «на ты» въ особо важныхъ случаяхъ.

А грозный голосъ ея въ этихъ случаяхъ все-таки звучалъ покорно, любезно и даже ласково.

Любовь Андреевна сконфузилась, ибо Яншина была права.

Она догадалась о томъ, что просто проморгала, ибо должна была, какъ умная женщина, провидѣть. И теперь ей слѣдовало ловко, но и быстро наверстать потерянное.

Дѣло заключалось въ томъ, что изъ Покровскаго вдругъ загадочно, не сказавшись никому напередъ, и не простившись ни съ кѣмъ, уѣхала, почти пропала вдругъ, калмычка-наперсница.

Яншина ломала себѣ голову цѣлыя сутки, чтобы понять это исчезновеніе. Не уразумѣвъ ничего, она догадалась, какъ поступить, чтобы узнать очевидную новую тайну въ домѣ, связанную съ этимъ исчезновеніемъ Реберзонъ. Надо было «подъѣхать» къ недалекой и доброй Аннѣ Семеновнѣ, знавшей, все-таки, многое отъ своей дочери.

Въ одинъ вечеръ ухаживанья, увѣреній въ любви и всякихъ «словесныхъ сладостей», Яншина настолько размягчила сердце Анны Семеновны, что старушка, отчаянно умоляя Музу Анисимовну не выдавать ее дочери головой за разоблаченіе тайны — повѣдала ей все.

Лукерья Егоровна была отправлена въ Москву повидать «якобы отъ себя» господина Ахматова и объяснить ему, тоже «отъ себя», что Любовь Андреевна, попрежнему, неравнодушна къ нему, а теперь богачка-невѣста.

При этомъ извѣстіи или признаніи старушки Муза Анисимова задохнулась и чуть не свалилась со стула.

«Ахъ, дура ты дурацкая! Ахъ, идолъ деревянный»! отчаянно сказала или даже завопила она про себя,

Яншина поняла сразу, что «проморгала» лучшее, и даже, быть можетъ, единственное средство услужить барышнѣ и въ награду получить всѣ деньги, завѣщанныя ей покойникомъ. А между тѣмъ она-то именно, какъ дворянка и какъ умная, образованная женщина, была болѣе подходящимъ лицомъ въ эти своего рода свахи, чѣмъ калмычка, мѣщанка и дура.

И на утро Яншина явилась просить прощенія у барышни и умолять дозволить ей послужить вѣрой и правдой.

Когда Любовь Андреевна стала скрытничать, опасаясь довѣриться Яншиной, рѣшительная женщина какъ бы пошла на приступъ и на проломъ. Она ничего не теряла, а выиграть могла много. Время же было еще не потеряно. Она могла тотчасъ замѣнить Реберзонъ въ Москвѣ по приказанію самой барышни.

Объяснившись рѣзко и прямо съ Любовью Андреевной, Яншина чрезвычайно убѣдила ее, что калмычка можетъ осрамиться и осрамить самое барышню. Къ тому же, главная бѣда заключается въ томъ, что Реберзонъ всѣмъ въ Москвѣ извѣстна лично, и извѣстна, какъ любимица Козловыхъ, бывшая при нихъ въ маѣ мѣсяцѣ.

— Помилуй Богъ, что можетъ выйти! восклицала Яншина — Огласка! Срамъ! Сама дѣвица сватается!.. Да еще черезъ курносую и черномазую калмычку съ нѣмецкой кличкой. Образумься, сударыня… У тебя подъ рукой дворянка, могущая повести рѣчь съ офицеромъ по-французски. Да и неизвѣстно въ Москвѣ, кто я и что я! Барыня, дама… Хорошая пріятельница госпожи Козловой и ея дочки-дѣвицы.

И Яншина такъ удивительно расписала Любовь Андреевнѣ, какимъ способомъ она примется за ея щекотливое дѣло, что Любовь Андреевна вдругъ расцѣловалась съ ней и вымолвила:

— Спасибо… Да какъ же теперь?

— Сейчасъ собирай меня въ Москву… Я пріѣду, познакомлюсь тамъ, гдѣ онъ бываетъ, повидаюсь съ нимъ и ничего ему не скажу… Поняла, сударушка?.. Ничего! Ничего! Ему, то-ись, самому ничего не скажу. А такъ при немъ проврусь якобы, что онъ за меня ухватится и сейчасъ же станетъ валяться въ ногахъ, чтобы я къ вамъ ѣхала свахой отъ него. А тамъ, чрезъ двѣ недѣли, я его сюда приволоку валяться въ вашихъ ногахъ и ручку съ сердечкомъ предлагать или просить. Если чрезъ двѣ недѣли онъ здѣсь не будетъ намѣченнымъ женихомъ, то гоните меня вонъ изъ дому. И все это будетъ сдѣлано благоприлично, благородно. Достойно и не низкопоклонно!…. А калмычка такого сраму распуститъ по Москвѣ, что куры, не токмо люди, смѣяться станутъ. А господинъ Ахматовъ срамной огласки оробѣетъ, что его, не богатаго офицера, богатая невѣста деньгами своими будто прельщаетъ и приманиваетъ, съ бухты-барахты объ любви своей объясняться мѣщанку калмычку послала, которая и ему, да и на всѣхъ углахъ своимъ сватовствомъ глаза колоть будетъ, хвастаючись и похваляясь.

Разумѣется, Любовь Андреевна, подъ вліянемъ ли краснорѣчія Яншиной, или, дѣйствительно, сообразивъ неосторожность своего поступка, тотчасъ же взглянула на все ея глазами. Она обняла толстую Музу Анисимовну, съ которой никогда, за двѣнадцать лѣтъ жизни вмѣстѣ, не обнималась и, раскраснѣвшись отъ волненія и радости, стала просить ея помощи.

— Не проси, а приказывай!.. вскрикнула Яншина. — Ну, первое дѣло гоните гонца въ Москву къ Лукерьѣ, со строжайшимъ приказомъ вертать тотчасъ же сюда, ничего не зачиная… А меня скорѣе собирайте… Первое — денегъ на дорогу, а второе — матеріи на платье изъ сундука доставайте, да чепецъ и шаль у маменьки выберите получше… Я платье въ Москвѣ въ два дня сошью, а на третій буду въ гостяхъ, гдѣ и онъ гостемъ бываетъ. А на четвертый день онъ у меня въ гостяхъ сидѣть будетъ и меня учнетъ пытать объ васъ, а я учну ломаться.

— Ну, вотъ… На четвертый!.. волнуясь и краснѣя отъ радостнаго чувства, вымолвила дѣвушка.

— Да… Вѣрно сказываю. Я не дура, сударыня.

Чрезъ часъ молодой конюхъ былъ отправленъ верхомъ Москву, съ приказомъ кормить и отдыхать только два раза въ сутки по три часа. Онъ повезъ приказаніе Лукерьѣ Егоровнѣ тотчасъ возвращаться въ усадьбу.

А на утро Муза Анисимовна важно объявила всѣмъ, что ѣдетъ по своимъ дѣламъ въ Тулу.

XVIII.

Любовь Андреевна, какъ и всѣ зрѣлыя дѣвицы, не могла не влюбиться страстно въ 24-хъ-лѣтняго статнаго офицера, ловкаго танцора и, какъ говорится — хвата.

А поручикъ-конногвардеецъ Сергѣй Сергѣевичъ Ахматовъ такъ и звался въ Москвѣ, ради шутки: Хватовъ и Ахъ-Хватовъ.

Когда Козловы были въ Москвѣ, въ началѣ лѣта, то случайно съѣхались въ одно время съ молодымъ офицеромъ, часто пріѣзжавшимъ гостить къ родственникамъ. Онъ познакомился тотчасъ съ Козловыми и, конечно, пронюхалъ, что за птица Любушка и стоитъ ли за ней пріударить. Въ Москвѣ утверждали, что у дѣвицы, хотя 30-ти-лѣтней, но положительно красивой, будетъ тысячъ триста приданаго, а со временемъ и полсостоянія стараго холостяка-дяди.

Ахматовъ, конечно, не зналъ, что самъ этотъ дядя считаетъ себя претендентомъ на руку и сердце племянницы.

Упорное, ловкое, ухарское или хватское ухаживанье офицера привело къ тому, что Любовь Андреевна, знавшая хорошо, какъ дядя посмотритъ на все дѣло, все-таки поневолѣ увлеклась имъ и даже отчасти потеряла голову. Красавецъ Ахматовъ свелъ ее съ ума.

Зрѣлая дѣвица рѣшилась даже пренебречь гнѣвомъ дяди, по гой причинѣ, что наивно объясняла страсть, внушенную ею Ахматову, не своимъ приданымъ.

Что за дѣло, думалось ей, — если дядя даже выгонитъ ее изъ дому, если она станетъ женой этого красавца, у котораго все-таки есть свои средства къ жизни.

Оказалось, однако, что офицеръ, подробно разузнавъ положеніе дѣвицы, ея отношенія къ дядѣ, узнавъ, что влюбленный въ нее холостякъ, въ случаѣ замужества, не дастъ ей ни гроша приданаго, вдругъ къ ней охладѣлъ. А по отъѣздѣ Козловыхъ изъ Москвы, Ахматовъ даже забылъ и думать, что есть на свѣтѣ госпожи Козловы — мать и дочь.

И вдругъ осенью до него дошла удивительная вѣсть о погибели старика, неожиданной и трагической, а затѣмъ нѣсть уже совсѣмъ поразительная, что 30-ти-лѣтняя дѣвица не пошла по-міру, какъ этого ожидали въ Москвѣ, а наслѣдовала большущее состояніе, все цѣликомъ.

— Ахъ, я телятина! возопилъ офицеръ, вспомнивъ, что онъ за три мѣсяца предъ этимъ происшествіемъ, слишкомъ рѣзко, вдругъ прекратилъ свое ухаживанье и не озаботился «про всякій случай» сохранить и поддерживать добрыя отношенія съ любимицей стараго богача.

Разумѣется, съ своей стороны, Любовь Андреевна съ того самаго мгновенья, когда узнала, что она наслѣдница всего имущества дяди, стала думать еще болѣе о красавцѣ-офицерѣ, нежели о своемъ состояніи. Любила она, конечно, деньги, изъ-за которыхъ ловко и терпѣливо нѣжничала со старымъ холостякомъ цѣлые двѣнадцать лѣтъ, всю свою молодость, цѣнную и невозвратимую. Но за этого молодого красавца она, не колеблясь ни минуты, отдала бы тотчасъ все это состояніе.

— Деньги тѣмъ и хороши, что на нихъ получишь все, что любишь и хочешь имѣть! говорила она старушкѣ-матери. — А еслибъ не это, такъ чертъ-ли въ нихъ. Поэтому я ни за какія горы золотыя замужъ за дядю и не пойду. Денегъ гора, а на горѣ этой будетъ сидѣть противное чучело! мысленно добавляла она.

Вмѣстѣ съ тѣмъ Любовь Андреевна, хитрая и лукавая со всѣми, была по отношенію къ своему предмету страсти — какъ это всегда и случается — наивна и простодушна, какъ, малый ребенокъ.

Она вѣрила, что Ахматовъ влюбленъ въ нее, вѣрила, что онъ «отсталъ» изъ-за ея холодности и осторожности — которыхъ, однако, не было — и вѣрила затѣмъ, что онъ страдаетъ отъ разлуки такъ же, какъ и она.

По возвращеніи ея изъ Москвы въ Покровское, только минутами сомнѣніе находило на нее.

«Почему не ѣдетъ онъ къ дядѣ, какъ говорятъ карты чтобы посвататься рѣшительно!»

Но на это она отвѣчала себѣ наивно:

«Опасается, что я не соглашусь. Не знаетъ, какъ я его полюбила».

Разумѣется, сдѣлавшись богачкой и свободной, дѣвица тотчасъ же, чрезь день послѣ ввода ея во владѣніе, уже послала въ Москву свою наперсницу-калмычку за свѣдѣніями, гдѣ Ахматовъ, и, вообще, «что и какъ?»

Реберзонъ съѣздила и вернулась, привезя извѣстіе, что Ахматовъ невѣдомо гдѣ. Его не было въ Москвѣ у родственниковъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ было извѣстно имъ, что молодого человѣка нѣтъ и въ полку въ Петербургѣ. Ходилъ слухъ, что онъ воспользовался лѣтними мѣсяцами, чтобы уѣхать на какія-то цѣлебныя воды лѣчиться, и еще не возвращался.

Это была правда. Молодецъ, дѣйствительно, лѣчился, но почему-то скрывалъ свое лѣченіе и мѣстопребываніе.

И вотъ, наконецъ, уже въ октябрѣ мѣсяцѣ до Любовь Андреевны достигъ слухъ, что Ахматовъ снова ожидается родственниками въ гости.

Барышня-помѣщица не выдержала и тотчасъ собрала въ Москву свою наперсницу,

Лукерьѣ Егоровнѣ было приказано повидать Ахматова гдѣ-нибудь «невзначай», и, бесѣдуя съ нимъ, «стороною» узнать его чувства къ барышнѣ и «обинякомъ» его обнадежить насчетъ чувствъ Любовь Андреевны.

Когда калмычка уѣхала въ Москву съ порученіемъ, отъ котораго зависѣла вся жизнь зрѣлой дѣвицы, влюбленной, какъ кошка, то она, конечно, оставаясь въ Покровскомъ, страшно волновалась и буквально не спала по ночамъ.

Если бы она могла допустить, что Ахматовъ влюбленъ хотя отчасти въ деньги ея, а не исключительно въ нее, то она, конечно, была бы спокойна. Но допустить, что онъ по отношенію къ ней играетъ ту же комедію, что она сама двѣнадцать лѣтъ играла съ дядей, было немыслимо… Вора всегда легко обворовать, ибо онъ всегда вѣритъ въ глупую честность людей.

Любовь Андреевна была на угольяхъ, когда приживалка дворянскаго происхожденія, умная, говорящая по-французски, отличающаяся манерами настоящей барыни, вдругъ явилась къ ней на помощь, и рѣзко, самоувѣренно обѣщала полный успѣхъ, если только возьмется за дѣло.

Разумѣется, Муза Анисимовна бралась за это дѣло съ полной увѣренностью, заглазно понявъ и оцѣнивъ, что за человѣкъ 24-хъ-лѣтній гвардеецъ, прельщенный 30-ти-лѣтней дѣвицей Козловой.

Госпожа Яншина выѣхала въ Москву, и на дорогѣ, въ городѣ Серпуховѣ, на постояломъ дворѣ, встрѣтилась съ калмычкой. Свиданіе это было непріятнымъ для обѣихъ женщинъ. Въ качествѣ женщинъ, находящихся въ одномъ и томъ же положеніи приживалокъ на чужомъ хлѣбѣ, онѣ должны были непремѣнно быть или друзьями, или врагами. Съ первыхъ же дней, — давнимъ-давно, — онѣ стали врагами.

— Вы такая же, какъ и я, приживальщица! сказала однажды Реберзонъ. — А отецъ мой былъ сыномъ нѣмецкаго «цехауза», стало быть дворянскаго происхожденія.

— Вы инородческаго происхожденія, отозвалась Яншина. — По матери вы татарва некрещеная. Цейгъ-гаузъ даже не человѣкъ, не только что дворянинъ. Это кладовая воинская… А я барыня инструитная и комильфотная.

И съ этой минуты обѣ приживалки, по замѣчанію Браздина, «мало кушали за столомъ, ибо за цѣлые дни поѣдомъ ѣли другъ дружку».

Встрѣтившись теперь на постояломъ дворѣ, обѣ приживалки, разумѣется, не воздержались.

Реберзонъ догадалась, въ чемъ дѣло, поняла, что «Музища» ѣдетъ по тому же поводу, по какому ей было поручено хлопотать. Стало быть, успѣвъ во всемъ, она станетъ потомъ и любимицей барышни, а она, Лукерья Егоровна, потеряетъ все. Вѣдь, ей-то, въ качествѣ наперсницы барышни, завѣщано только пять тысячъ.

Яншина, чувствуя себя побѣдительницей, почувствовала въ себѣ и великодушное добродушіе. Она, было, ласково заговорила съ Реберзонъ, прося кой-какихъ совѣтовъ и указаній, но калмычка сразу остервенилась, узнавъ, что «Музища» взялась, дѣйствительно, за ея дѣло. Послѣ легкой перебранки: въ общей горницѣ, гдѣ были и посторонніе, обѣ женщины перешли къ крѣпкимъ словамъ.

Реберзонъ назвала Яншину «толсторылой и толстопузой скотницей».

Яншина отозвалась: татарва въ нѣмецкой шкурѣ!

Калмычка отвѣтила: вонючая буженина!

Яншина отгрызлась: волосистая киргизка!

Лукерьѣ Егоровнѣ это напоминаніе насчетъ ея богатой растительности на тѣлѣ было самымъ обиднымъ попрекомъ.

— Я хоть дѣвица, а ты незамужняя вдова! выпалила она. — У тебя въ воспитательномъ домѣ двѣ дѣвочки, а то и мальчикъ.

Муза Анисимовна вдругъ побагровѣла, молча двинулась со скамьи, на которой сидѣла, и пошла на маленькую калмычку съ поднятыми кулаками. Но шустрая Лукерья Егоровна, какъ кошка, прыгнула машисто навстрѣчу, вцѣпилась въ волосы непріятеля, и, не доставая ногами до полу, поневолѣ повисла.

Когда присутствующимъ удалось расцѣпить и разнять поединщицъ, то обѣ онѣ были въ очень плачевномъ состояніи. Полное лицо плачущей Яншиной было сильно исцарапано, а Реберзонъ, визжа, жаловалась, что у нея сломана рука и переломлено ребро.

Главная бѣда заключалась въ томъ, что Муза Анисимовна не могла теперь взяться за дѣло тотчасъ по пріѣздѣ въ Москву. Одна изъ царапинъ была довольно сильная, и, пожалуй, придется, какъ недавно пришлось самой барышнѣ, отсидѣть въ Москвѣ съ недѣлю, не показываясь въ люди.

XIX.

Чрезъ двѣ недѣли послѣ побоища двухъ приживалокъ, одна изъ нихъ снова ѣхала въ Москву, окончательно изгнанная изъ Покровскаго за дерзость, а другая возвращалась домой съ письмомъ отъ гвардіи поручика Ахматова къ госпожѣ Аннѣ Семеновнѣ Козловой. Офицеръ просилъ дозволенія явиться засвидѣтельствовать ей свое почтеніе проѣздомъ въ городъ Рязань по дѣламъ службы.

Яншина явилась «предъ ясныя очи» барышни, гордая, сіяющая и даже особенно «авантажная», въ новомъ платьѣ и чепцѣ, сшитыхъ въ Москвѣ. На словахъ она привезла окончательное рѣшеніе дѣла.

— Онъ, сударыня моя, безъ памяти отъ васъ, сказала она барышнѣ. — Не стыдно вамъ это было казанскую сироту мнѣ изображать, когда вы человѣка, красавца писанаго, чуть не загубили. Онъ чуть не зачахъ. Я, вѣдь, теперь всю подноготную знаю.. Онъ, родная моя, меня оцѣнилъ. Мы съ нимъ первые друзья теперь. Онъ мнѣ всю свою душу открылъ насчетъ васъ.

Муза Анисимовна не лгала, говоря, что она въ дружбѣ съ Ахматовымъ. Дѣйствительно, офицеръ оцѣнилъ дворянку-приживалку по достоинству, какъ и она, съ своей стороны, «прочухала», по ея выраженію, съ какимъ человѣкомъ имѣетъ дѣло. Офицеръ обѣщалъ приживалкѣ намеками пять тысячъ, если онъ женится на Козловой.

Зато подробно и толково узналъ онъ отъ нея, сколько у дѣвицы имѣній, въ какихъ губерніяхъ и сколько всего душъ крестьянъ. Сколько уплатъ въ силу завѣщанія дяди и совершены-ли онѣ? Наконецъ, какого характера Любовь Андреевна, и будетъ-ли любить мужа и слушаться, или будетъ супругою «съ своимъ нравомъ».

Яншина объяснила, что у барышни «свой нравъ», но что, по ея убѣжденію, Сергѣй Сергѣевичъ будетъ изъ жены веревки вить, потому что такія горячія особы, какова барышня, да еще въ ея переспѣлые годы, относятся къ красавцамъ мужьямъ совсѣмъ «отчаянно»!

Однимъ словомъ, Яншина справила порученіе барышни искусно, толково и съ полнымъ успѣхомъ.

И однажды, чрезъ недѣлю послѣ ея возвращенія въ Покровское, явился статный молодецъ въ мундирѣ, какого еще никто изъ обитателей никогда не видалъ.

Въ усадьбѣ началась почти такая же сумятица, какая была въ вечеръ погибели и исчезновенія барина Ильи Ильича. Всѣ бѣгали, охали, шарахались, какъ отъ перепуга, и галдѣли, какъ грачи на зарѣ. Явившійся проѣздомъ Сергѣй Сергѣевичъ Ахматовъ остался на одинъ день и ночевалъ, но на слѣдующій день не выѣхалъ, а поѣхалъ съ барышней и съ Музой Анисимовной смотрѣть плотину на прудѣ за восемь верстъ. Зачѣмъ — неизвѣстно.

Любовь Андреевну съ пріѣзда гостя узнать было нельзя. Она, казалось, помолодѣла опять на десять лѣтъ и похорошѣла. Когда же барышня съ гостемъ вернулась съ плотины къ обѣду, то многіе совсѣмъ «диву дались», взглянувъ на нее. Лицо ея было румянѣе всякой зари, глаза прыгали, а сама она была странная.

— Словно будто всѣ чувства растеряла! замѣтила про нее сама, ничего никогда не замѣчавшая, Анна Семеновна.

Разумѣется, гость остался еще на день, а затѣмъ и еще… На четвертый день пребыванія его въ Покровскомъ уже не было и рѣчи объ его отъѣздѣ, и всѣ обитатели, и приживающіе, и дворня, начали обожать молодого барина.

Ахматовъ былъ, дѣйствительно, человѣкъ легко всѣмъ нравящійся, и мужчинамъ, и женщинамъ равно. Въ его красивомъ лицѣ, улыбкѣ, глазахъ, голосѣ и во всѣхъ ухваткахъ было что-то притягивающее, располагающее неудержимо въ его пользу.

Молодость и внѣшность, доброта и ласковость, простота и веселость — все въ немъ сочеталось удивительно и дѣйствовало на всякаго… Онъ всегда, когда хотѣлъ, околдовывалъ человѣка. Въ дѣйствительности, онъ былъ увлекающійся актеръ, игравшій искренно… Онъ умѣлъ «обойти» человѣка, но дѣлалъ это съ увлеченіемъ, забывая цѣль и самъ опьяняясь измышленными имъ средствами. Онъ былъ искренно хитеръ и добродушно коваренъ.

Увѣряя теперь Любовь Андреевну прозрачными намеками, что онъ, по разнымъ душевнымъ причинамъ, хотѣлъ лѣтомъ на себя руки наложить съ отчаянія, онъ мгновеньями — вспоминая о томъ, чего съ нимъ никогда не было — мѣнялся въ лицѣ отъ волненія.

Въ сущности Ахматовъ былъ добрый малый, не глупый, веселый, безпечный, но съ одной давней заботой, съ одной мыслью, внушенной ему матерью съ колыбели: жениться на богачкѣ. Всюду, гдѣ водились богатыя невѣсты, Ахматовъ, прослышавъ, побывалъ… Разъ пять состояніе дѣвицъ-приданицъ его не удовлетворило. Онъ желалъ большаго… Раза три на свое сватовство онъ получилъ отказъ отъ родителей, которымъ показался черезчуръ прыткимъ и ихъ дочкѣ не подходящимъ. Наконецъ, одинъ разъ, года съ полтора назадъ, онъ былъ уже женихомъ въ г. Твери, но свадьба почему-то не состоялась. Говорили, что офицеръ подпоилъ главнаго управляющаго своего будущаго тестя, чтобы заставить проболтаться о чемъ-то… По увѣренію однихъ, управляющій проболтался… По увѣренію другихъ, ему и не о чемъ было пробалтываться… Но отецъ невѣсты, человѣкъ положительный — вдругъ прекратилъ всякія сношенія съ нареченнымъ.

Теперь Ахматовъ былъ, конечно, счастливъ тѣмъ, что четыре раза не удалось ему жениться. Видно, фортуна благоволила къ нему, такъ какъ Козлова была въ десять разъ богаче самой богатой изъ всѣхъ намѣченныхъ имъ прежде невѣстъ.

Вдобавокъ тамъ были родители и родня, а тутъ одна безгласная Анна Семеновна, да братья съ сестрой, которыхъ дѣвица невѣста не желаетъ и въ домъ къ себѣ пускать. Наконецъ, ея средства — не «приданое», а ея собственное независимое состояніе. Прежде иные папенька съ маменькой, дававшіе приданое на словахъ, могли и надуть. А тутъ все уже дано судьбой и закономъ.

Безпечный молодой человѣкъ былъ чрезвычайно разсудителенъ по этой части и тотчасъ взвѣсилъ всѣ эти прелести дѣвицы Козловой.

А главный порокъ его, дѣлавшій изъ него подчасъ даже злого человѣка, была алчность къ деньгамъ. Слѣдовательно, теперь стоило постараться всѣхъ очаровать, чтобы успѣть.

Одно приличіе заставило и Ахматова, и Козлову медлить рѣшеніемъ дѣла, которое вскорѣ стало вполнѣ ясно и обоюдно нетерпѣливо желалось. Три недѣли выжилъ офицеръ въ гостяхъ, все собираясь въ путь. Всѣ, отъ старушки, матери «барышни», и до послѣдняго лакея въ домѣ, видѣли, знали отлично и ожидали, какой будетъ всему конецъ, но всѣ понимали тоже, что такъ скоро нельзя.

— Все-таки господа соблюсти должны правилу дворянскую. Парень можетъ на деревнѣ жениться на дѣвкѣ, которую одинъ разъ повидалъ только. А у господъ все должно быть обходительно.

Однако Ахматовъ и Любовь Андреевна «обходили» рѣшеніе только три недѣли, а на четвертую все въ Покровскомъ глянуло празднично. Барышня была объявлена невѣстой.

— Кажись, онъ добрый баринъ! судили и надѣялись всѣ будущіе рабы Ахматова, и повторяли эти слова на всѣ лады по всей усадьбѣ и по всѣмъ избамъ села. Для нихъ это былъ тлавный и насущный вопросъ.

Свадьба была назначена предъ Рождественскимъ постомъ, а пока невѣста собралась на жительство въ Москву, чтобы заняться спѣшнымъ заготовленіемъ всего… отъ шелковыхъ чулокъ, до десятитысячной собольей шубы, отъ простого носового платочка, до тридцатитысячной турецкой шали…

Брильянты, жемчужное ожерелье и все подобное женихъ взялъ на себя, и, получивъ сто тысячъ чистоганомъ, собрался въ Петербургъ, гдѣ были заграничные ювелиры и знаменитости своего дѣла. Любовь Андреевна, отдавая деньги, какъ-то невольно смущалась.

— Ну, вдругъ съ сотней-то тысячъ дастъ онъ тягу, робко замѣтилъ Пучкинъ Музѣ Анисимовнѣ.

— Дуракъ, дуракъ! Знаешь ты… Одинъ цыганъ сказывалъ: будь я царь, стащилъ бы сто рублей, да и удралъ.

— Да, вѣдь, родная моя, замѣтилъ Пучкинъ, — чтобы все-то, все — было его, надо жениться. А сто-то эти тысячъ — даромъ…

— Даромъ!?..

Муза Анисимовна задумалась надъ словомъ дурака Пучкина. Его соображеніе было отголоскомъ общаго мнѣнія въ Покровскомъ. Всѣ чувствовали, что все-таки красавецъ-офицеръ «прикинулся». Вѣдь, ему 24 года, а барышнѣ 31-й, а кто сказываетъ, что и 33-й. А нѣкоторые даже высчитывали: будетъ ему 34 года, и будетъ онъ еще молодецъ, а она-то будетъ преклонная барыня съ пятымъ десяткомъ лѣтъ на плечахъ.

Разумѣется, Любовь Андреевна смущалась напрасно, а Пучкинъ соображалъ ошибочно. Ахматовъ оказался умнѣе цыгана, собиравшагося въ цари.

Пышная, хвастливая свадьба была отпразднована въ Москвѣ, и долго толковали о ней москвичи.

XX.

Разумѣется, молодые, пріѣхавшіе на медовый мѣсяцъ въ Покровское, привезли съ собой и новые порядки. Усадьба измѣнилась… Въ домѣ не было ни одного приживающаго, и за столъ садились баринъ съ барыней и съ тещей, а при нихъ лишь одна Яншина. Всѣ нахлѣбники исчезли — такъ какъ имъ было приказано выѣхать и отправляться на всѣ четыре стороны, еще до пріѣзда молодыхъ. Только Пучкину дозволено было остаться, но жить во дворѣ, въ домъ не являться и довольствоваться кушаньемъ «со стола».

За тридцать дней медоваго мѣряца Серіей Сергѣевичъ незамѣтно прибралъ все къ рукамъ — отъ жены, безъ памяти влюбленной въ него, и до послѣдней бездѣлушки въ домѣ. Ласковость его — пропала.

Все, что новый баринъ дѣлалъ, казалось его рабамъ — законнымъ, понятнымъ и естественнымъ. Только двѣ вещи смутили покровцевъ…

То, что лелѣялъ и сохранялъ двадцать пять лѣтъ въ неприкосновенности покойный баринъ, — комната матери Николаши была отперта, всѣ вещи выброшены или розданы, кому попало, и изъ нея сдѣлали, вслѣдствіе ея близости къ столовой — новую просторную и чистую буфетную.

— И такъ, вѣдь, домъ великъ, горницъ много… Что бы оставить? говорили во двору.

Но, затѣмъ, чрезъ недѣлю, стало извѣстно одно обстоятельство, еще болѣе удивившее всю дворню.

Дѣло было имъ не по разуму, а они это дѣло все-таки поняли и разсудили — хотя, должно быть, по сердцу.

Баринъ призвалъ Пучкина и далъ ему порученіе съѣздить въ Москву, къ Лукьяну Ивановичу Штоку, отъ имени Любовь Андреевны Ахматовой, и предложить ему наискорѣйше уплатить свой долгъ во избѣжаніе дѣйствія съ нимъ по закону.

Дворня, любившая Штока, перваго друга барина, ахнула, узнавъ, въ чемъ дѣло, отъ самой Музы Анисимовны.

Оказалось, что Сергѣй Сергѣевичъ, еще будучи женихомъ, разыскалъ гдѣ-то въ старыхъ бумагахъ Ильи Ильича какіе-то документы, изъ которыхъ явствовало, что Штокъ долженъ покойному барину двадцать двѣ тысячи рублей. Наслѣдуя всему, Любовь Андреевна, конечно, наслѣдовала и въ обязательствахъ, кѣмъ либо выданныхъ дядѣ. По совѣту жениха, она тотчасъ написала Штоку, затѣмъ, будучи въ Москвѣ, пригрозилась судомъ… Лукьянъ Иванычъ, скрѣпя сердце, обѣщалъ разсчитаться, но просилъ дать срокъ, ибо ему приходилось ради этой уплаты продавать единственный свой домишко въ Москвѣ, въ которомъ онъ жилъ. Условленный срокъ наступилъ, и теперь Ахматовы снарядили Пучкина съ послѣднимъ понужденіемъ кончить дѣло мирно.

Дѣло это, денежное, бумажное, барское — дворня Покровскаго поняла на свой ладъ, разумѣется, — на простой, а не книжный, законный или судейскій. Дворовымъ казалось, что молодая барыня напрасно взыскиваетъ деньги и разоряетъ Лукьяна Иваныча. Вѣдь, баринъ Илья Ильичъ свои другу далъ, подарилъ, можетъ, въ сердцѣ своемъ, а, зная гордость Лукьяна Иваныча, только для виду взялъ документы… А тамъ и оставилъ ихъ лежать въ столѣ на случай спроса друга своего, но никакъ не на случай требованія денегъ… А знай онъ впередъ, что смерть у него за плечами, и какая постигнетъ судьба эти документы — то ужъ, конечно, онъ изорвалъ бы ихъ.

— Съ Лукьяна Иваныча двадцать двѣ взыскиваетъ, а Николашѣ его пятьдесятъ еще не отдала.

— А Басарова, Марья Матвѣевна, свое получила?

— А калмычка? А Шиллеръ? Ни съ чѣмъ уѣхали.

Лукерью прогнали за дерзости — ну, еще куда ни шло, въ сердцахъ не отдать. А, вѣдь, Карлъ Карловичъ ничѣмъ не обидѣлъ… Онъ сказалъ: — «не котитъ — не натъ! Богъ съ вашъ теньги!» А Муза Анисимовна все только надежду питаетъ… Ужъ какъ старалась и старается около господъ. А спроси ее, — что она въ мысляхъ держитъ про деньги, отъ Ильи Ильича наслѣдованныя… Она прямо сказала батюшкѣ: «Всѣ мы получимъ, все… только угольками на томъ свѣтѣ».

Когда съѣздившій въ Москву Пучкинъ вернулся, то привезъ извѣстіе, совсѣмъ радостное для господъ и печальное для дворни. Оказалось, что Лукьянъ Иванычъ домикъ свой продалъ и даже спѣшно невыгодно, самъ переѣхалъ въ нанятую квартирку въ три горницы, а денежки кровныя надняхъ высылаетъ Любовь Андреевнѣ съ приказнымъ, который въ обмѣнъ получитъ документы.

Наконецъ, новый слухъ, вскорѣ же и оправдавшійся, совсѣмъ озадачилъ покровцевъ.

Николай Ильичъ Слѣсаревъ, или прежній «Николаша», явился въ Покровское просить выдать ему слѣдующее трехмѣсячное жалованье, которое когда-то Любовь Андреевна сама назвала процентами съ его собственнаго капитала, завѣщаннаго ему «дяденькой», который она отдастъ сполна впослѣдствіи.

Николаша не повидалъ самое барыню, а былъ принять бариномъ. Сергѣй Сергѣевичъ поговорилъ съ Николашей посвоему вѣжливо, но холодновато, и отпустилъ, давъ пятьдесятъ рублей въ послѣдній разъ.

— Работать тебѣ надо, а не лѣнтяйничать! сказалъ онъ добродушно и даже весело, будто приглашая на пирушку.

Насчетъ капитала оба промолчали.

— Это, братцы, все онъ! рѣшили нѣкоторые.

— Кто ихъ знаетъ! Въ душу не влѣзешь… А она-то, будучи еще въ дѣвицахъ, развѣ поспѣшила?.. Тоже сомнѣвалась и оттягивала.

— Она, братцы, откладывала, а онъ отложилъ!

На праздникахъ Рождества, когда въ Покровскомъ бывало прежде особенно весело, благодаря «машкераднымъ» затѣямъ, подъ руководствомъ Шиллера и при поощреніи къ веселью со стороны самого барина — теперь вдругъ случилось обратное. Большой усадебный домъ опустѣлъ и стоялъ угрюмый и темный… Только трое сторожей вечеромъ и по ночамъ бродили кругомъ него и били въ чугунную доску… Это было нововведеніе барина, обидное во двору и на селѣ. Крѣпостные толковали:

— Нешто мы полѣземъ воровать. А чужой воръ къ намъ не сунется.

Весь домъ былъ пустъ потому, что господа, съ маменькой и приживалкой, уѣхали на праздники въ Петербургъ, гдѣ Любовь Андреевна еще никогда не бывала. Конечно, ей saхотѣлось теперь тамъ людей поглядѣть, а главное — себя и свои брильянты показать.

Ахматовъ выѣхалъ въ Петербургъ, чрезъ Москву, въ пяти экипажахъ, съ десяткомъ людей и десяткомъ сундуковъ. Разумѣется, они пустились въ путь «на своихъ», такъ какъ важные господа гнушались путешествовать на наемныхъ, т. е. почтовыхъ лошадяхъ.

Весело ли было молодымъ господамъ въ Питерѣ — покровцы не знали, да и не любопытствовали узнать. У нихъ же въ усадьбѣ праздники проходили тихо и скучно… И не разъ теперь помянули всѣ рабы барина.

Однако, на четвертый день праздниковъ случилось въ Покровскомъ такое происшествіе, что обитателямъ было не до скуки. Всѣ сразу ожили отъ изумленія и страха… А затѣмъ, вплоть до Крещенія, всѣ жили «ушки на макушкѣ», плохо спали и все ждали возвращенія господъ.

— Дѣло не ладное! сказалъ Пучкинъ про это происшествіе. — Понять трудно это дѣло.

— Какъ не ладное! завопили всѣ. — Пучкину дураку оно только не ладное… Дѣло страшнѣющее!.. Эдакого никогда нигдѣ на свѣтѣ не приключалось, да и не приключится. Волосъ дыбомъ становится!

Въ ночь на 29-е декабря всѣ три мужика-сторожа пропали безслѣдно… Поутру ихъ не оказалось, и только дубинки ихъ лежали около крыльца. Если бы предположить, что ихъ съѣли или унесли волки, то хоть шапки бы остались, не говоря уже о крови и клочьяхъ.

Это происшествіе, непонятное и почти невѣроятное, быстро распространилось по всему уѣзду, и даже по всей губерніи, и навело страхъ повсюду, тѣмъ болѣе, что оно такъ и осталось неразъясненнымъ.

— Волки или нечистая сила?! задавались всѣ вопросомъ.

XXI.

Вѣроятно, Ахматовы черезчуръ весело зажили въ Петербургѣ, такъ какъ, уѣхавъ на мѣсяцъ и даже менѣе, остались тамъ на весь январь.

Однако, въ началѣ февраля благоприличіе требовало ихъ присутствія въ Покровскомъ, да и завѣщательное письмо покойнаго Браздина къ племянницѣ тоже требовало того же… Срокъ совершенія всего того, что указывалъ ей покойный, наступалъ 6-го февраля, въ полугодовой день его кончины.

— Если барыня желаетъ исполнить волю дяди, то пора… говорили дворовые, хотя они всѣ убѣдились окончательно, что баринъ Сергѣй Сергѣевичъ «отложилъ» храбро совсѣмъ то, что Любовь Андреевна только «откладывала», нѣсколько смущаясь.

Однако, въ первый день февраля молодые Ахматовы оказались въ Москвѣ и послали гонца въ вотчину ожидать ихъ прибытія… Затѣмъ 4-го числа они въѣхали въ Покровское въ тѣхъ же экипажахъ, но за ними ѣхало еще новыхъ семь подводъ съ имуществомъ, пріобрѣтеннымъ въ Петербургѣ.

Усадьба и домъ оживились сразу…

Съ перваго же дня рѣчь зашла, конечно, о невѣроятномъ происшествіи со сторожами. Баринъ разспрашивалъ всѣхъ дворовыхъ и на ихъ отвѣтъ: «не знаемъ, не вѣдаемъ», сталъ строго грозиться. Ахматову, не вѣрившему ни зубамъ волчьимъ, ни чародѣйству, ни самому сатанѣ — казалось приключеніе дерзкимъ баловствомъ или ловко скрытымъ преступленіемъ, или, наконецъ, чьей-то глупой местью ради насмѣшки…

Помимо исчезновенія трехъ мужиковъ, дѣло усложнялось тѣмъ, что на большой кровати спальни, подъ подушкой, горничная нашла и подала барынѣ большой листъ бумаги, на которомъ было написано крупнымъ почеркомъ.

«Господь все видитъ и строго накажетъ!»

Какъ и когда попалъ въ домъ этотъ листъ? Почему оказался онъ именно на постели? Какая цѣль была у шутника? Связана-ли прямо эта дерзость съ исчезновеніемъ мужиковъ-сторожей? Всѣ эти вопросы захотѣлъ Ахматовъ рѣшить при помощи розогъ и даже, пожалуй, ссылки въ Сибирь…

Разумѣется, всѣ предполагали, что листъ съ надписью былъ положенъ кѣмъ-либо изъ приживальщиковъ, не получившихъ еще завѣщаннаго имъ покойнымъ.

— Это дѣло Николашки! рѣшила Любовь Андреевна.

— А можетъ-быть надумала это злюка-калмычка? отвѣчалъ Ахматовъ.

Но слѣдствіе и допросъ, съ розгами и угрозой Сибирью, къ которымъ собирался приступить молодой баринъ — прищлось отложить.

Въ сумерки и вечеромъ слѣдующаго дня, наканунѣ полугодового дня кончины Браздина, всѣ въ Покровскомъ дивились, пожалуй, еще болѣе, чѣмъ послѣ происшествія со сторожами… Тогда неожиданно и загадочно пропало три человѣка, а теперь еще болѣе неожиданно и странно въ усадьбѣ появилось внезапно человѣкъ двадцать незваныхъ гостей.

Всѣ приживавшіе когда-то въ домѣ и прогнанные, теперь вновь съѣхались. Даже Лукерья Егоровна Реберзонъ посмѣла явиться… Далѣе пріѣхалъ Карлъ Карловичъ Шиллеръ, давно жившій за тысячу верстъ. Одинъ нахлѣбникъ явился съ нѣмецкой границы, куда судьба занесла его… Даже Аникѣй, ненавидимый барыней, не обратилъ на это вниманія и храбро явился тоже.

Наконецъ, въ числѣ другихъ, пріѣхала Вѣра Андреевна Ожогина съ дѣтьми. Одновременно съ ней явился Николаша и даже съ дядей своимъ, Андреемъ Слѣсаревымъ, который давнымъ-давно не бывалъ въ Покровскомъ, прогнанный Браздинымъ за «умничанье», иначе говоря, за самостоятельность и гордость.

Наконецъ, послѣ всѣхъ, явилась монахиня Анастасія, въ мірѣ Агаѳья Павловна Шевякова…

Всѣ съѣхались ради полугодового дня кончины… Это было, конечно, не диво.

Дивомъ были — письма, имѣвшіяся у нихъ у всѣхъ въ рукахъ и приглашавшія ихъ явиться въ Покровское 6-го числа февраля.

Правда, всѣ письма были писаны писарской рукой и не подписаны никѣмъ, но во всѣхъ приглашеніе явиться была сдѣлано отъ имени Любовь Андреевны Ахматовой и объяснено желаніемъ привести «нѣчто важное къ благому и справедливому окончанію».

Всѣ, кому Ахматова состояла должна, поняли, что она желаетъ исполнить послѣднюю волю покойнаго дяди… Остальные пріѣхали по собственному почину, какъ Шевякова, Ожогина, Слѣсаревъ. Разные мелкіе нахлѣбники заглянули, вѣроятно, кто въ надеждѣ на что-либо неожиданно пріятное, а кто по чувству долга.

Ахматовы, мужъ и жена (въ особенности онъ), приняли первыхъ гостей съ изумленіемъ и, конечно, не очень вѣжливо. Загадка съ пригласительными письмами ихъ разсердила… И по мѣрѣ прибытія новыхъ гостей владѣльцы Покровскаго все болѣе раздражались. Появленіе Реберзонъ и, наконецъ, бывшаго камердинера Аникѣя тоже съ письмами, казалось, довело ихъ до злобнаго бѣшенства.

— Какой дуракъ посмѣлъ такъ подшутить, восклицалъ Ахматовъ.,

Конечно, это былъ, по мнѣнію всѣхъ, кто-либо изъ нахлѣбниковъ, не получившихъ завѣщаннаго имъ… И онъ, этотъ дерзкій шутникъ, былъ, очевидно, теперь здѣсь же, въ числѣ пріѣхавшихъ.

Въ виду полугодового дня смерти Браздина, ни Любовь Андреевна, ни расхрабрившійся сильно послѣ своей женитьбы молодой офицеръ — не рѣшились тотчасъ же прогнать незваныхъ гостей.

— Послѣ заупокойной обѣдни и панихиды надъ пустымъ мѣстомъ, сердито ухмыляясь, заявилъ Ахматовъ гостямъ, — я, все-таки, попрошу всѣхъ покинуть Покровское тотчасъ же…

Рано утромъ предъ обѣдней загадка съ письмами вдругъ, разъяснилась. Въ усадьбѣ появился Лукьянъ Иванычъ Штокъ… Ахматовъ, считая это появленіе сугубой, еще горшей дерзостью, хотѣлъ, было, не пустить совсѣмъ этого гостя въ домъ. Но Штокъ былъ настолько холодно и смѣло гордъ и серьезенъ, что одинъ его видъ отчасти смутилъ Ахматовыхъ…

— Я васъ попрошу, господинъ Штокъ, въ моемъ домѣ не оставаться ни минуты, сказалъ Ахматовъ. — Можете итти прямо въ церковь, гдѣ сейчасъ начинается обѣдня.

— Я васъ попрошу, господинъ Ахматовъ, со мной такъ невѣжливо не разговаривать, сурово отозвался гость.

— Я здѣсь хозяинъ!

— Не знаю… вѣрно. Можетъ быть, вы ошибаетесь…

— Вы въ своемъ разумѣ? воскликнулъ офицеръ.

— Да-съ. И вы тоже… Но мнѣ многое извѣстно, а вамъ ничего не извѣстно. Потерпите съ полчаса времени. Все объяснится просто. Все.

— И пригласительныя письма? вступилась Любовь Андреевна.

— Пригласительныя письма, сударыня, писалъ я. И разослалъ ихъ я же, по нарочито собраннымъ мною справкамъ о мѣстопребываніи всѣхъ лицъ.

— Отъ моего имени?..

— Да-съ. Иначе никто бы не пріѣхалъ.

— А зачѣмъ вамъ это понадобилось, ради какого скоморошества? Теперь не святки и не первое апрѣля.

— Въ нѣкоторомъ смыслѣ, второе, сударыня, улыбнулся вдругъ Штокъ. — Второго числа апрѣля большею частью, какъ вамъ извѣстно, разъясняются загадки, шутки и обманы перваго числа… Прошу васъ убѣдительно, всѣхъ прибывшихъ сюда по моему приглашенію, попросить собраться въ залу…

— Зачѣмъ?

— Я васъ убѣдительно прошу…

— Сейчасъ обѣдня… замѣтилъ Ахматовъ.

— Обѣдни не будетъ. Это излишнее…

— Вы въ своемъ разумѣ? въ свой чередъ воскликнула Любовь Андреевна.

Штокъ промолчалъ, вздохнулъ, а затѣмъ снова спросилъ со странной угрозой въ голосѣ:

— Еще разъ и въ послѣдній спрашиваю я васъ, угодно-ли вамъ приказать попросить всѣхъ пріѣзжихъ собраться въ залу для выслушанія того, что я имѣю намѣреніе объяснить вамъ при нихъ.

Ахматовъ хотѣлъ, было, отвѣчать дерзкимъ отказомъ, но Любовь Андреевна, безъ причины и даже какъ бы невольно и безсознательно смущенная, остановила мужа.

— Оставь, Сергѣй… Пускай всѣ соберутся. Въ послѣдній разъ, я надѣюсь…

— Въ послѣдній! Даю вамъ честное слово, сударыня! воскликнулъ Штокъ.

XXII.

Черезъ четверть часа зала дома была полна. Не только гости, но даже кой-кто изъ дворовыхъ, посмѣлѣе, прятался за спинами гостей, чтобы прислушать,

«Чтой-то чудное будетъ!» думали всѣ.

Лукьянъ Иванычъ угрюмо молчалъ, стоя у окна и искоса поглядывая на двери, пока гости собирались въ большую комнату и, глянувъ на Штока и на большой портфель у него въ рукахъ, недоумѣвая, перешептывались.

Хозяева, мужъ и жена, а съ ними Анна Семеновна, сѣли на стулья въ углу, не просили никого садиться и насмѣшливо поглядывали и на Штока, и на своихъ незваныхъ гостей.

— Ну-съ, всѣ-ли пріѣхавшіе по моему приглашенію здѣсь налицо? спросилъ, наконецъ, громко Лукьянъ Иванычъ, оглядывая гурьбу человѣкъ въ двадцать. — Кажется, всѣ… Даже Аникѣй Петровичъ… Ну-съ, прислушайте, господа дворяне и не дворяне…

Штокъ обернулся къ Ахматовой и вымолвилъ рѣзко и повелительно:

— Любовь Андреевна. Сегодня полгода съ тѣхъ поръ, что здѣсь приключилось загадочное происшествіе съ другомъ моимъ Ильею Ильичемъ… Вамъ извѣстно, какъ и всѣмъ намъ, что полгода есть крайній срокъ, въ который вы, по волѣ вашего дяди, должны исполнить все, что прописано въ письмѣ его, мною вамъ переданномъ… Ничего не исполнивъ за это время, намѣрены-ли вы сейчасъ все исполнить?.. Вамъ для этого стоитъ лишь подписать бумаги и документы, мною заранѣе въ Москвѣ заготовленные, но которые находятся здѣсь, въ этомъ портфелѣ.

— Я, какъ вамъ извѣстно, г. Штокъ, холодно, но нѣсколько дрожащимъ голосомъ отвѣтила Любовь Андреевна. — Я уже не дѣвица Козлова, а госпожа Ахматова. У меня мужъ, которому я въ церкви обѣщала полное послушаніе… Если Сергѣй Сергѣевичъ не пожелаетъ…

— Я не желаю! весело, шутливо и будто заигрывая со всѣми присутствующими, выговорилъ офицеръ,

— Сестра! рѣзко раздалось въ залѣ. — Соглашайся…

Всѣ оглянулись. Это говорила Ожогина, стоявшая въ сторонѣ и за спинами другихъ.

— Сестра! Спаси себя… Я чую что-то… И по добротѣ совѣтую тебѣ…

— Не ваше дѣло! вскрикнулъ Штокъ. — Извольте молчать и слушать, а не совѣтовать.

— Мнѣ жалко… Она, все-таки, родная мнѣ сестра. А я по вашему виду и по лицу чую…

— Извольте молчать! еще громче и даже сердито закричалъ Штокъ. По этому голосу видно было, что у него будто хотятъ отнять что-то, будто вырвать добычу изъ рукъ.

Такъ же поняла или почуяла вдругъ Любовь Андреевна. Губы ея зашевелились. Богъ вѣсть, что собиралась она произнести. Быть можетъ, согласіе. Но Ахматовъ обернулся на жену, и слова замерли у нея на языкѣ.

— Отвѣчайте, согласны или нѣтъ? повторилъ Штокъ.

Ахматова, при гробовомъ молчаніи въ залѣ и подъ взорами всѣхъ присутствующихъ, не двинулась, опустила глаза и не отзывалась.

— Ну-съ? Скажите хоть «нѣтъ». Но скажите, а не молчите, тише, но сурово произнесъ Штокъ.

Любовь Андреевна не отозвалась.

— Я за жену отвѣчаю прямо: нѣтъ! выговорилъ Ахматовъ развязно.

Любовь Андреевна, будто останавливая или прося мужа, тлянула на него исподлобья, робко и тревожно.

— Нѣтъ и нѣтъ!!.. повторилъ офицеръ, улыбаясь почти добродушно.

— Вы молчите, и я отказъ вашего супруга долженъ придать за вашъ собственный.

Снова воцарилась тишина. Штокъ ждалъ нѣсколько секундъ. Но Любовь Андреевна сидѣла истуканомъ и смотрѣла въ полъ. Ахматовъ насмѣшливо озирался на всѣхъ свысока и, наконецъ, прервалъ тишину:

— Довольно, г. Штокъ… Пора, кажется…

— Да-съ. Довольно! воскликнулъ Лукьянъ Иванычъ, вдругъ просіявъ лицомъ. — Довольно и пора…

Штокъ поглядѣлъ на двери въ прихожую чрезъ головы нѣсколькихъ человѣкъ и крикнулъ, будто черезъ нихъ, туда:

— Пора!

Затѣмъ онъ глянулъ на стоящихъ и прибавилъ, улыбаясь:

— Разступитесь… Тутъ за вами новый гость. Пропустите его…

Кучка стоявшихъ сразу разступилась, какъ бы очищая проходъ этому невѣдомому гостю. Гость шагнулъ въ двери и сдѣлалъ только одинъ шагъ… Всѣ присутствующіе ахнули и вскрикнули въ одинъ голосъ, но ихъ восклицанія и крики были покрыты однимъ страшнымъ и дико пронзительнымъ крикомъ.

Вскрикнула такъ Любовь Андреевна и замертво повалилась со стула на полъ.

Вошедшаго было не видно, его окружили всѣ и, казалось собирались задушить, раздавить, растерзать на части.

— Что это? Кто это? кричалъ Ахматовъ, но на него никто не обращалъ вниманія.

Будто не видавъ или забывъ жену, лежавшую безъ чувствъ на полу, онъ кинулся, было, къ дверямъ въ кучку, обступившую новаго гостя. Штокъ ухватилъ офицера за плечо*сильной рукой.

— Кто это?! Что вы? вскрикнулъ онъ.

— Это, мой ненаглядный, шопотомъ произнесъ Штокъ на ухо Ахматова, — это-хозяинъ сего дома, владѣлецъ усадьбы Покровской и всего состоянія, кое вы считали своимъ. Это — Илья Ильичъ Браздинъ. Позвольте васъ познакомить.

XXIII.

Дѣйствительно, Илья Ильичъ Браздинъ, сдержавъ свое Браздинское слово и исполнивъ все, что другъ его отъ него потребовалъ, теперь только, въ полугодовой срокъ со дня. своего исчезновенія, снова, по ихъ условію, получалъ права, дѣйствовать самостоятельно…

Но какъ измѣнился онъ! Какъ постарѣлъ! Онъ ожилъ для всѣхъ, но для себя самого онъ еще не ожилъ, а только надѣялся ожить, чтобы начать жить иначе, чѣмъ прежде.

Разумѣется, сумятица долго продолжалась въ Покровскомъ и въ усадьбѣ, и на селѣ…

Долго слышалось повсюду на разные лады:

— Господи помилуй! Да какъ же это?! Да что же это? Господи Іисусе!

Не было ни единаго человѣка ни въ домѣ, ни во дворѣ ни на селѣ, который бы этихъ словъ не повторилъ съ десятокъ разъ.

Только въ сумерки сумятица, бѣготня, возгласы и аханья прекратились, и жизнь Покровскаго, прежняя, давнишняя, будто началась сызнова…

Передъ сумерками сельскій батюшка отслужилъ въ домѣ молебенъ, на который собрались всѣ, кромѣ Любовь Андреевны. Она, почти лишившаяся будто разума и помертвѣлая тѣломъ, лежала въ постели… Послѣ молебна всѣ собрались въ балконной гостиной и, сидя или стоя вокругъ хозяина, глядѣли на него, радуясь, дивясь и опять радуясь…

Вечеромъ всѣ, казалось, уже привыкли къ совершившемуся. Многіе уже подумывали объ ужинѣ и поглядывали въ столовую.

Наступила ночь, всѣ собрались спать и выспались сладко. Пришло утро. Спросонокъ всѣ вдругъ призадумались и спросили себя самихъ: «Полно, такъ ли? Не приснилось ли?»

Но затѣмъ день прошелъ уже просто, радостно, но порядливо… А тамъ и второй день миновалъ, и третій…

Разумѣется, «госпожа Ахматова», какъ звалъ ее теперь Илья Ильичъ, обѣщала выѣхать изъ Покровскаго, какъ только поправится и встанетъ съ постели.

Молодой человѣкъ, за время болѣзни жены потрясенный приключеніями, былъ при ней неотлучно, но не столько ради ухода за нею, сколько ради того, чтобы не показываться въ другихъ горницахъ.

Однако, онъ являлся разъ объясниться съ Браздинымъ, называя его дядюшкой. Дѣло шло о томъ, что Илья Ильичъ приказалъ отобрать у госпожи Ахматовой всѣ брильянты, жемчугъ и золотыя вещи, купленные офицеромъ въ Петербургѣ.

— Я требую, чтобы все мое было мнѣ возвращено вновь, сурово сказалъ Браздинъ въ объясненіе. — А эти вещи куплены на мои деньги. Вы женились на Любовь Андреевнѣ по любви?

— Да-съ. Я давно былъ прельщенъ… началъ, было, Ахматовъ.

— Не расписывайте! перебилъ Браздинъ. — Ну, вотъ то, что вы въ женѣ искали, при ней и остается: ея любовь. И будьте счастливы, кушая супъ изъ незабудокъ.

На четвертый день Ахматовъ выѣхалъ, не простившись ни съ кѣмъ, но Анна Семеновна, по усиленной просьбѣ Браздина, осталась въ Покровскомъ. Равно оставались, не собираясь выѣзжать, Вѣра Андреевна, Анастасія и Андрей Иванычъ Слѣсаревъ, дядя Николаши.

И теперь цѣлые три дня объяснялъ Браздинъ свою чудаческую затѣю и подробно отвѣчалъ на разспросы не только близкихъ лицъ, но и дворовыхъ.

— Какъ же вы, батюшка, тогда поступили? спрашивали дворовые. — Платье-то осталось, вѣдь?

— А на другомъ берегу за дугой меня Лукьянъ Иванычъ ждалъ, и все у него было припасено: и штаны, и шапка, и даже нюхательный табакъ, и тройка лошадей въ тарантасѣ! весело отзывался Браздинъ. — Потомъ мнѣ Аникѣй все мое платье, даже халатъ привезъ.

— Зачѣмъ вы просили себя якобы похоронить около дома?

— Ради пущей надувки.

— Ну-съ. А три сторожа? вспомнилъ Николаша.

— Захотѣлось мнѣ повидать не втерпежъ мое Покровское, ну, вотъ я и сунулся въ отсутствіи «господъ». А сторожа меня накрыли. А я ихъ перехитрилъ и увезъ до времени съ собой. Развѣ можно было тремъ человѣкамъ довѣриться. Разболтали бы. Они меня въ домъ ввели, я мой листъ положилъ, а затѣмъ ихъ съ собой въ подводы и въ Москву подъ арестъ.

— Не испугались они васъ, спросила Анастасія, — не обомлѣли, какъ увидѣли, да узнали?

— Перепугались на смерть. Заорали: «Уходи къ себѣ, батюшка. Мы не виноваты. Искали по всей Окѣ!» смѣялся, разсказывая, Браздинъ.

— Что-жъ теперь, дядюшка, съ памятникомъ дѣлать? ужаснулась однажды Ожогина.

— Оставь. Мы надпишемъ: здѣсь мѣсто будущаго погребенія… А всѣ остальныя слова тѣ же останутся. Только вымараемъ день обманной кончины.

Такъ прошло около недѣли. Илья Ильичъ былъ крайне веселъ и лишь изрѣдка задумывался, но близкіе люди, «новые друзья», всячески и постоянно ласкались къ нему, не боясь теперь его подозрительности. Они доказали ему свою привязанность.

Николаша, ласковый, любящій, даже обожающій, не отходилъ отъ отца ни на шагъ. Насколько холодно и безучастно относился къ нему этотъ отецъ прежде, настолько же горячо и сердечно отнесся теперь, тронутый проснувшимся въ сынѣ чувствомъ и увидя вдругъ въ молодомъ человѣкѣ нѣчто знакомое, и дорогое, давнишнее, но сладко памятное… Въ лицѣ молодого человѣка, въ глазахъ свѣтлыхъ и добрыхъ, въ голосѣ, въ иныхъ ухваткахъ вдругъ сказывалась мать его, незабвенная «Додюшка».

Въ Москвѣ, гдѣ выжилъ Браздинъ, поневолѣ скрываясь полгода, и гдѣ видалъ только Аникѣя и Штока, бесѣдуя только съ другомъ и съ камердинеромъ, ему казалось, что вѣроломная племянница разбила ему и отравила остатокъ жизни… Теперь, думалось ему, нашлись три лица, Шевякова, Николаша и Ожогина, которые, хотя и на совершенно разный ладъ, но равно могутъ наполнить, усладить этотъ остатокъ жизни. А помимо ихъ, сколько еще оказалось людей искренно преданныхъ ему, любящихъ его, — людей, которыхъ онъ когда-то оттолкнулъ отъ себя или же безъ причины презиралъ…

Всѣ эти люди тоже могли вліять своей привязанностью на его существованіе. Онъ видѣлъ себя теперь менѣе одинокимъ, чѣмъ тогда, когда, будучи влюбленнымъ и якобы любимымъ, жилъ лишь однимъ чувствомъ и одной личностью.

И за эту недѣлю, несмотря на то, что прежняя помѣщичья жизнь еще не вполнѣ вошла въ свою колею, эгоистъ и деспотъ, смягчившійся сердцемъ, сознавалъ себя уже счастливымъ.

Онъ вѣрилъ теперь въ чувство нѣсколькихъ лицъ точно такъ же крѣпко, какъ когда-то вѣрилъ только одной Додюшкѣ.

Ровно чрезъ недѣлю по возвращеніи барина-помѣщика, въ Покровскомъ явился чиновникъ изъ губернскаго города для объясненій съ нимъ отъ имени губернатора.

Съ первыхъ же словъ, сказанныхъ чиновникомъ, Браздинъ взволновался, разсердился, но затѣмъ разсмѣялся и заговорилъ спокойнѣе.

Чиновникъ заявилъ помѣщику, что онъ не имѣетъ права считать себя таковымъ въ Покровскомъ, и что по жалобѣ госпожи Ахматовой, губернаторъ проситъ г. Браздина добровольно выѣхать изъ этой вотчины, уступивъ мѣсто законнымъ ея владѣльцамъ.

— Что вы? Спятили? Извините… воскликнулъ онъ.

— Извините… Дѣло такъ ясно и просто, что вы при вашемъ умѣ и жизненной опытности должны сами понимать все… отвѣтилъ чиновникъ.

— Разныя исполненныя формальности — шутка, коль скоро я живъ и здравствую, сказалъ Илья Ильичъ.

— Почему вы считались собственникомъ и владѣльцемъ многихъ имѣній и душъ крестьянъ? отвѣтилъ чиновникъ вопросомъ.

— На основаніи законно совершенныхъ документовъ и ввода меня во владѣніе… Знаю, что вы хотите сказать…

— Да-съ. На этихъ же самыхъ законныхъ основаніяхъ теперь госпожа Ахматова…

— Но мой отецъ умеръ, когда я наслѣдовалъ, прервалъ Браздинъ, и назадъ не являлся съ того свѣта…

— Да и вы еще не явились… улыбнулся чиновникъ. — Формально. По закону… Извольте прежде потрудиться привести все въ порядокъ, все снова поставить внизъ дномъ, сострилъ онъ. — И тогда мы васъ признаемъ за живого… А пока вы для насъ, попрежнему, покойникъ, а владѣтельница вотчины — госпожа Ахматова. Она собирается силой васъ отсюда удалить, если вы сами не уѣдете добровольно. И въ помощь ей и ея супругу, губернское правленіе командируетъ отъ себя лицо, облеченное властью…

— Моя дальняя родственница и губернаторскій чиновникъ меня отсюда выгонятъ! Меня! Изъ моего собственнаго дома?

— Да-съ… Законъ. Вспомните, что…

— Законъ! Законъ! Да развѣ законъ можетъ дѣйствовать безсмысленно…

Чиновникъ поднялся и, заявивъ холодно, что чрезъ три дня «власть» явится удалять Браздина силой изъ Покровскаго, раскланялся.

Дѣлать было нечего… Браздинъ собрался и выѣхалъ снова въ Москву, чтобы хлопотать лично о скорѣйшемъ возстановленіи своихъ правъ.

XXIV.

Оказалось, что, пока Любовь Андреевна просила въ губерніи объ изгнаніи господина Браздина изъ «ея» вотчины, самъ Ахматовъ хлопоталъ о немедленной продажѣ, хотя бы за четверть цѣны, всѣхъ имѣній жены въ разныя руки…

Дѣло это, въ виду того, что великолѣпныя помѣстья продавались сравнительно за безцѣнокъ, — могло устроиться въ столицѣ въ какіе-нибудь десять дней времени. Покупщики нашлись тотчасъ же…

На Покровское былъ уже фиктивный подставной покупатель, который, провладѣвъ вотчиной нѣсколько секундъ, долженъ былъ продать ее самому Ахматову.

Мужъ и жена, посылая гонцовъ между Москвой и Тулой, писали другъ другу ежедневно и въ письмахъ ликовали, называя дядюшку не иначе, какъ «старый тетеревъ».

Но вдругъ надъ головами супруговъ раздался будто громовый ударъ… Нѣкто представилъ разныя долговыя обязательства г. Браздина, на сумму, доходившую до милліона рублей. Всѣ документы были совершены правильно, нѣкоторые были сдѣланы за восемь мѣсяцевъ и за годъ предъ тѣмъ, другіе за нѣсколько лѣтъ. И всѣ разнымъ лицамъ. Но всѣ они принадлежали теперь законно одному скупившему ихъ лицу.

Лукьянъ Иванычъ Штокъ, прослышавъ о продажѣ вотчинъ госпожи Ахматовой, представилъ свои права на все ея имущество.

Долженствовала начаться огромная и долгая тяжба и "волокита… " Кто выйдетъ изъ нея побѣдителемъ — было невѣдомо, но за это время настоящій собственникъ изъ числа мертвыхъ снова долженствовалъ зачислиться въ число живыхъ.

Подняли ноги московскіе приказные и стрекулисты, почуявъ богатую жатву… Шутка ли? Милліонное запутанное дѣло!.. Что законнѣе? Завѣщаніе живого мертвеца, или безденежные векселя и, очевидно, заднимъ числомъ составленныя сохранныя записки, дарственныя записи и тому подобное.

Тяжба началась… Штокъ и Ахматовъ начали смазывать колеса судейской машины и начали гнуть вѣсы правосудія каждый на свою сторону. Но на сторонѣ Ахматова былъ собственный чистоганъ и неисчерпаемый, а у Штока были лишь заемныя деньги, въ небольшомъ количествѣ, данныя разными лицами въ виду выигрыша тяжбы…

Въ то же время самъ начудившій дворянинъ-помѣщикъ волей-неволей отправился туда, гдѣ не бывалъ со временъ первыхъ годовъ царствованія Великой Екатерины…

Скрѣпя сердце, поѣхалъ онъ на берега Невы бить челомъ, аіросить, чтобы его поскорѣе почли за существующаго.

Но здѣсь въ Петербургѣ онъ въ первый разъ смутился серьезно и «струхнулъ». Оказалось, что у офицера Ахматова была такая родня и такая «рука», какихъ у него не было.

За Ахматова было много высокопоставленныхъ лицъ, такъ какъ офицеръ оказался, если не близкимъ родственникомъ, то свойственникомъ самого фаворита государя, графа Кутайсова. Дворянинъ, гордый и смѣлый, стремящійся лишь къ тому, чтобы его, движущагося, мыслящаго и говорящаго — почли живымъ, пошелъ храбро напроломъ, повидать покровителя своего врага.

Обойдя многихъ, онъ добился аудіенціи у самого графа Кутайсова, чтобы, въ случаѣ чего, объяснить весь смыслъ своей чудаческой затѣи и обѣщать отступное офицеру.

— Не только мнѣ, но и государю императору давно извѣстны всѣ обстоятельства вашей смерти, господинъ Браздинъ, сказалъ графъ серьезно, пока его круглые черные глаза смѣялись и прыгали отъ внутренняго смѣха. — И все, что я могу вамъ обѣщать, это — выхлопотать дозволеніе вамъ, подъ вашимъ прежнимъ же именемъ, поступить въ монастырь, чтобы замолить свой грѣхъ…

— Грѣхъ?! воскликнулъ Браздинъ.

— Вашу грѣховную шутку… Да-съ. Государь изволилъ справедливо назвать вашъ поступокъ соблазнительнымъ кощунственнымъ дѣяніемъ, дурнымъ примѣромъ…

— Примѣромъ? Такъ вы полагаете, что съ моей легкой руки найдется теперь много охотниковъ дѣлать то же самое? Съ какой цѣлью? Я былъ принужденъ обстоятельствами…

— Это кощунство! Какія бы тамъ обстоятельства ни были. Кощунство — преступленіе противъ закона и грѣхъ предъ Господомъ Богомъ… Для насъ, вы, господинъ Браздинъ, утонули въ Окѣ, и даже, увы!.. и тѣло ваше до сей поры не найдено.

— До сей поры?.. И теперь, стало быть, тѣло мое еще неизвѣстно гдѣ…

— Именно-съ.

— А это? Это!..

И взбѣшенный старикъ ткнулъ себя кулакомъ въ грудь.

— Это… По буквѣ закона это — неизвѣстно, что… Я вижу это тѣло, но законъ говоритъ, что оно гніетъ гдѣ-либо въ водѣ, ибо еще не найдено, не смотря ни на какія усилія…

— Да позвольте, графъ. Вѣдь, это такія рѣчи, что умъ за разумъ можетъ зайти.

— Это вы совершенную истину сказали! живо отозвался Кутайсовъ…

И послѣ долгаго молчанія и обоюднаго созерцанія другъ друга, графъ вымолвилъ:

— Только обѣщающемуся и собравшемуся совсѣмъ постричься можно будетъ разрѣшить воскреснуть граждански.

— На комедію я не пойду! сухо произнесъ Браздинъ. — Съ Богомъ скоморошествовать, какъ съ людьми, не стану. Я не способенъ жить затворнической жизнью, я къ тому же вольтерьянецъ, какъ сказывается.

— Какъ угодно… А пока… Пока мы будемъ васъ считать на днѣ рѣки Оки и желать отъ души, чтобы ваше тѣло отыскалось для честнаго погребенія… До свиданія или прощайте…

Браздинъ, едва поклонившись, вышелъ отъ всесильнаго вельможи, блѣдный, взволнованный и не помня себя отъ гнѣва…

Итти дальше, выше?!. Это было излишне… Да и допустятъ ли?

Утопленникъ явдлся въ Москву и объявилъ другу Штоку то же, что слышалъ отъ вельможи.

— И тѣло-то мое, другъ, еще по сю пору не найдено, все гніетъ на днѣ рѣки Оки.

Разумѣется, теперь оставалась одна надежда — выиграть тяжбу. Тогда богачъ Штокъ будетъ содержать утопленника на свой счетъ и, надо надѣяться, положитъ ему хорошее жалованье, равное доходу со всѣхъ прежнихъ вотчинъ покойнаго Браздина.

Но судьба рѣшила иначе. Чрезъ нѣсколько дней по возвращеніи утопленника въ Москву, принеслась въ бѣлокаменную поразительная вѣсть.

Государь Павелъ Петровичъ скончался…

Много народу нашлось на Руси, который воспрянулъ духомъ при этомъ извѣстіи… Кто мечталъ вернуться изъ ссылки, кто, разоренный ябедой, мечталъ вернуть похищенное, кто мечталъ получить безвинно потерянное мѣсто, чинъ, орденъ…

А утонувшій въ Окѣ сталъ скромно мечтать о томъ лишь, чтобы тѣло его, наконецъ, нашлось…

И по мановенію государя Александра I много добрыхъ дѣлъ и даже чуть не чудесъ совершилось на Руси…

Въ числѣ прочихъ одинъ утопленникъ, богатый, женатый на женщинѣ, снявшей съ себя для брака монашескія узы, зажилъ снова счастливо, любимый множествомъ нахлѣбниковъ и приживальщицъ… Но какихъ лицъ?.. Всѣ они были богаты и жили въ Покровскомъ по доброй волѣ. Завѣщаніе Ильи Ильича Браздина было исполнено буквально, когда тѣло утопленника, волею государя, было найдено.

XXV.

Послѣ десятилѣтней тихой жизни и мирной кончины Ильи Ильича Браздина, все его огромное состояніе, раздѣленное на четыре равныя части, перешло по завѣщанію четыремъ дорогимъ для него лицамъ: племянницѣ Ожогиной съ дѣтьми, Николаю Ильичу Слѣсареву, давно женатому и имѣвшему трехъ сыновей, затѣмъ дѣтямъ покойнаго уже друга его Лукьяна Иваныча Штока и, наконецъ, самому дорогому существу, вдовѣ Агаѳьѣ Павловнѣ Браздиной, постригшейся въ монахини и основавшей новую богатую пустынь — Ильинскую.