Французскіе романы, повѣсти, драмы, комедіи и водевили нашли себѣ ныньче въ Европѣ самое огромное потребленіе, расходятся, читаются, смотрятся вездѣ въ самомъ огромномъ количествѣ; кромѣ нихъ, нигдѣ не слыхать ни про какіе другіе романы, повѣсти, драмы и такъ далѣе. Не-ужелиже это просто мода, или доказательство того, что въ сердцахъ современныхъ Европейцевъ погасло всякое чувство любви къ своему, отечественному? Не-уже-ли же это только слѣдствіе того, что французскій языкъ ныньче вeздѣ самый общеупотребительный, самый національный, больше всякаго отечественнаго (на что такъ давно жалуются по всѣмъ угламъ Европы), такъ-что явись только на смѣну другая мода, сдѣлайся другой языкъ моднымъ, стали бы вездѣ читаться романы и повѣсти иныхъ литературъ, а на театрахъ точно также появились бы актёры и пьесы, принадлежащіе другимъ народамъ, кромѣ Французовъ? Не-уже-ли же тотъ, кто ныньче знаетъ языки англійскій, нѣмецкій, испанскій, итальянскій и т. д. столько же хорошо, какъ и французскій, въ-самомъ-дѣлѣ можетъ приняться за бельлетристическія современныя произведенія этихъ языковъ и не повиноваться общей моды?-- Не у однихъ у насъ печатаютъ о томъ, какія слѣдуетъ употребить средства для немедленнаго произведенія самобытныхъ талантовъ, а если не талантовъ, то способностей, и увѣряютъ, что стёитъ только захотѣть…Такимъ образомъ, одни говорятъ, что все журналы виноваты; другіе, что капризъ публики виноватъ; третьи совѣтуютъ немедленно устроивать конкурсы и призы, точно такіе, какіе существуютъ для скаковыхъ лошадей; четвертые умоляютъ публику о снисхожденіи; пятые увѣрены, что для возвышенія національнаго театра довольно было бы милостиваго вниманія королевской или герцогской фамиліи и высшей аристократіи (въ подтвержденіе чего тотчасъ же является примѣръ, Лудовикъ XIV, которому захотѣлось, чтобъ у него, вмѣстѣ съ фабриками, войскомъ, каналами и всѣмъ прочимъ, была и литература на славу; захотѣлъ онъ — и откуда что взялось! воля его произвела классическую литературу и всѣмъ послѣ того спокойно, пріятно и удобно); шестые представляютъ еще сильнѣйшія мысли, желанія, примѣры, и проч., и проч. Такія размышленія, къ-несчастію, не вездѣ казались больше, чѣмъ странными; въ иныхъ мѣстахъ забыли тѣ лекціи профессоровъ, гдѣ какъ нельзя-лучше изъяснены періоды новой исторіи, состоящіе изъ преобладаніи — не того или другаго направленія человѣческаго духа — а того или другаго народа, и преобладанія эти, какъ слѣдствіе какой-нибудь счастливо-веденной войны или счастливо-заключеннаго мира; такой взглядъ на новую исторію, разумѣется, поселяетъ въ головѣ мысль о случайности, нечаянности, зависимости направленія хода исторіи отъ воли какихъ-нибудь ловкихъ и умныхъ лицъ, такъ что если цѣлое собраніе подобныхъ судей возьметъ на себя сначала проповѣдывать и потомъ дѣйствовать въ родѣ того, какъ дѣйствовали отдѣльныя эти лица, они точно также произведутъ задуманную новую эпоху, выворотятъ все по-своему… Итакъ, въ иныхъ мѣстахъ успѣли уже забыть эти мысли и лекціи; въ другихъ же не только не забыли, но еще принялись приводить ихъ въ дѣйствіе: одни раціональнымъ образомъ растолковываютъ во всеуслышаніе, какъ и что можно перемѣнить, другіе умоляютъ; третьи произвели по подпискамъ огромныя коллекты и пустили въ ходъ поощренія. Къ числу послѣднихъ способовъ принадлежитъ тотъ любопытный примѣръ, который нѣсколько лѣтъ тому назадъ представила Англія, обѣщавъ огромную премію за лучшую комедію изъ современныхъ англійскихъ нравовъ. Написали комедій нѣсколько сотенъ, выбрали одну, какъ самую отличную, деньги заплатили, всѣ остались довольны, а все-таки толку не вышло никакого…
Если въ наше время и существуетъ бельлетристика у одного только народа, у Французовъ; если читаются (и притомъ съ какимъ жаромъ, съ какою жадностью!) однѣ только французскія белльлетристическія книги, а на всѣхъ театрахъ смотрятся однѣ только французскія пьесы и французскіе актёры, то, видно, приходится искать этому причину не въ модѣ, не въ какомъ-то будто-бы пришедшемъ на всѣхъ капризѣ, а въ чемъ-нибудь поглубже, въ самыхъ основаніяхъ существующаго; видно французская бельлетристика лучше бельлетристикъ прочихъ современныхъ націй; видно она больше соотвѣтствуетъ надобностямъ всѣхъ (а это уже всегда много значитъ), успѣла пріобрѣсти умъ, ловкость и сметливость странствующаго торгаша, умѣющаго найдти у себя въ коробкѣ товаръ для каждаго, успѣла дойдти до той многосторонности и образованности, которая готовитъ пищу еще не столько развившимся; наконецъ, видно, она одна завладѣла тайною, какая степень искусства и художественности приходится въ уровень съ надобностями и потребностями всѣхъ массъ. Слѣдовательно, одна держась на уровнѣ современности, она одна и въ состояніи исполнять службу бельлетристики: приводить новыя, заготовленныя въ разнообразныхъ мастерскихъ нити въ плетущуюся общую ткань жизни; слѣдовательно, она одна можетъ питать и направлять; слѣдовательно, прочія бельлетристики (гдѣ только онѣ существуютъ), отставшія и слишкомъ безсильныя, никакъ не въ состояніи напасть на точку всеобщаго интереса, постыдно остаются за флагомъ, и никто не замѣчаетъ, даже никто не знаетъ, какъ обогнанные бѣгуны и скакуны эти шажкомъ удаляются съ арены. Послѣ этого не остается никакой надежды воображать, что еслибъ больше теперешняго было распространено въ обществѣ нашемъ знаніе и употребленіе иностранныхъ языковъ, кромѣ французскаго, была бы возможность столько же заниматься и прочими бельлетристическими произведеніями, сколько ныньче постоянно всѣ заняты Французскими. Ничуть нѣтъ! отношенія оставались бы тѣ же самыя, съ тою только разницею, что всѣ читатели съ горестью доходили бы сами до того сознанія, до котораго ныньче доходятъ не слишкомъ-многіе.
Въ англійскихъ книгахъ нѣтъ недостатка, какъ и во всѣхъ другихъ; всякій мѣсяцъ видите вы появленіе многихъ романовъ, все большею частію еще въ двухъ и трехъ томахъ (на бѣду иной разъ и больше); по школамъ существуютъ многочисленныя раздѣленія романовъ и повѣстей на роды и виды; въ каждомъ отдѣленіи сидитъ по нѣсколько дѣлателей и, однакожъ — нѣтъ ничего хоть сколько-нибудь порядочнаго. Одно время русская литература сильно жаловалась на бельлетристическую свою бѣдность, и въ это время выходило въ свѣтъ множество романовъ, почти столько же, сколько ныньче ихъ выходитъ въ Англіи; ныньче этой жалобы не слыхать, хотя хорошаго появляется на свѣтъ не больше прежняго — все хорошее и рѣдко и немногочисленно, — но здѣсь все дѣло въ томъ, что наконецъ успѣлъ получиться важный результатъ: является на свѣтъ меньше дряни. До такого счастливаго результата англійская бельлетристика не дожила еще. Больше или меньше хорошо разбираютъ отдѣльныя произведенія, показывая слабости, недостатки и негодность (кънесчастью, отъпскивая превосходныя бельлетристическія стороны произведенія, которыхъ для насъ, на континентѣ, не видать), но никто однимъ разомъ, при взглядѣ на легіонъ, дѣйствующій подъ знаменемъ бездарности, не жаловался тамъ такъ громко и съ такою силою, какъ у насъ, на бѣдность національной своей бельлетристики, и отъ этого, можетъ-быть, всякій мѣсяцъ нарождаются новыя чудища. Впрочемъ, кажется, это сознаніе начинаетъ пробуждаться, въ одномъ англійскомъ критическомъ журналѣ, въ числѣ прочихъ многочисленныхъ отдѣловъ (въ каждомъ англійскомъ журналѣ, надобно замѣтить, царствуетъ необыкновенное богатство и щедрость на отдѣлы), есть ныньче критическій отдѣлъ подъ названіемъ: Поэзія мильйона! Не указываетъ ли это одно юмористическое названіе на что-то въ родѣ длинныхъ и широкихъ общественныхъ ямъ, въ которыя, въ несчастныя времена холеры, безразлично сваливали безчисленное множество тѣлъ, которыхъ не поспѣвали даже пристойно похоронить? Каждому извѣстно, что открытіе болѣзни есть уже шагъ къ исцѣленію. Что если, можетъ-быть, для всей англійской бельлетристики заведутъ что-нибудь въ родѣ того критическаго отдѣла, который существуетъ для одной поэзіи? Постоянно-направленный на все цѣлое взглядъ ни чему не могъ бы помѣшать и обѣщалъ бы только самыя пріятныя послѣдствія: быть-можетъ, англійская публика мало-по-малу отстала бы отъ патріотически похвальнаго усиленнаго чтенія многихъ доморощенныхъ произведеній своихъ, а между-тѣмъ извѣстна басня Крылова «о вороватой собакѣ»: она не тогда перестала красть, когда хозяинъ ее много билъ, а когда сталъ всякій разъ отнимать у нея украденный кусокъ; такъ точно унять негодныхъ писакъ или негодныхъ артистовъ можетъ не критика, а воспитанная критикой публика, когда она перестанетъ читать или смотрѣть почитаемыя ею негодными произведенія этихъ писакъ или артистовъ. Критика неизмѣримо-болѣе нужна для публики, чѣмъ для авторовъ. Критика есть воспитаніе. Къ нашему счастію, мы можемъ гордиться тѣмъ, что русская критика вошла во всѣ свои права и блистательно производитъ свое дѣло. Огромные результаты получились отъ ея счастливаго дѣйствованія, и, конечно, самый важный тотъ, что критика начинаетъ вселяться въ самыя массы публики.
Къ числу многообразныхъ подраздѣленій англійскаго романа принадлёжитъ романъ большою свѣта, и онъ занимаетъ если не самое почетное, то ужь навѣрное самое любезное мѣсто. Множество всякихъ лэди, миссъ, а также мистеровъ, воздѣлываютъ это поле, съ особеннымъ искусствомъ описывая аристократическую жизнь Лондонцевъ въ столицѣ и въ ихъ помѣстьяхъ. Непремѣннымъ ингредіентомъ этихъ романовъ всегда кое-какіе разговоры дѣйствующихъ лицъ о парламентѣ, о первомъ министрѣ и что-нибудь моральное, съ присовокупленіемъ порядочной порціи портретовъ съ лондонскихъ знаменитостей по всѣмъ отраслямъ дѣятельности.
Къ числу же авторовъ романовъ изъ большаго свѣта принадлежитъ Дизраэли, который почти съ самаго начала своего поприща объявилъ притязаніе на особаго рода тенденцію, тотчасъ же получилъ большую извѣстность, сталъ пользоваться большою славою, и, наконецъ, попалъ въ члены парламента, вѣроятно, какъ человѣкъ нужный. До начала нынѣшняго года, г. Дизраэли былъ извѣстенъ какъ авторъ двухъ романовъ: «Коннигсби» и «Сивилла»; съ нынѣшняго же года, онъ можетъ еще вставить въ свой титулъ имя автора «Танкреда». Но у каждаго изъ этихъ романовъ есть, кромѣ этого имени, еще по другому названію: Коннигсби или Новое Поколѣніе, Сивилла или Двѣ Націи, Танкредъ или Новый Крестовый Походъ; каждое изъ этихъ или тотчасъ же дѣлаетъ намекъ на направленіе автора и его намѣренія, показываетъ съ одного раза, что эти романы не просто изображеніе большаго свѣта, а что они обладаютъ болѣе-широкимъ назначеніемъ, заключаютъ въ себѣ болѣе-широкія рамы и широкія намѣренія, занимаются болѣе-важными вопросами, чѣмъ прочіе ихъ товарищи, романы большаго свѣта. И дѣйствительно, если кому случалось спроситъ, что за романы «Конингсби» и «Сивилла», ему тотчасъ же отвѣчали, что это романы политическіе, чрезвычайно важные по заключеннымъ въ нихъ вопросамъ изъ современной жизни; кто принимался разсматривать эти романы самъ, тотчасъ же находилъ, что авторъ желалъ постановить нѣкоторую постепенность между этими двумя романами, и, наконецъ, въ такой же постепенности послалъ за этими двумя еще третій, недавно вышедшій — «Танкредъ», романъ изъ большаго свѣта, да еще политическій! Что можетъ быть сильнѣйшею приманкою для англійской публики, для которой необыкновенно-любезны и каждый изъ этихъ двухъ родовъ въ отдѣльности? Г. Дизраэли, видно, очень-хорошо знаетъ свою публику, не даетъ дремать стотрубной о себѣ молвѣ и не лѣнится, не смотря на парламентскія занятія, посылать романъ за романомъ въ тотъ же самый большой свѣтъ, изъ котораго иной разъ набираетъ порядочныя каррикатуры. г. Дизраэли такъ хорошо разумѣетъ, что такое нужно его публикѣ, что въ-теченіе какихъ-нибудь двухъ-трехъ мѣсяцевъ новый романъ его вышелъ двумя изданіями! Тутъ припомнишь, что не одинъ Сю силенъ по поваренной части для своего господина — публики, что и въ другихъ поясахъ земнаго шара есть не хуже его доки. Такая повѣсть, какъ «Невскій-Проспектъ», или такой романъ, какъ «Тарасъ Бульба», кажется, не могутъ похвастаться у насъ такимъ же счастіемъ. Отъ-чего это?
Между-тѣмъ, дѣйствуя съ успѣхомъ, издали, въ перспективѣ похожимъ на успѣхъ Сю, Дизраэли, по сущности своего таланта, совершенно отличенъ отъ французскаго автора; въ направленіи ихъ ни малѣйшаго сходства, и направленія и средства ихъ совершенно-различны, слѣдовательно, надобно постараться въ свою очередь разсмотрѣть этого счастливаго въ своемъ народѣ автора, потому-что всегда необходимо остановиться на томъ, что приковало большія массы публики: здѣсь всегда выговаривается сама физіономіи этой публики. Судя по послѣдовательности, царствующей между доселѣ появившимися политическими романами Дизраэли, можно построить пропорцію, которая, въ результатѣ своемъ, даетъ, что точно въ такой же послѣдовательности ариѳметической или геометрической прогрессіи имѣютъ появиться еще многіе другіе политическіе романы того же автора, если только не помѣшаютъ внѣшнія обстоятельства, а самъ онъ, восходя въ художественномъ и политическомъ значеніи, будетъ, наконецъ, писать самые высокіе романы. Вотъ причина, по которой мы спѣшимъ указать на первое шествованіе юнаго таланта. Когда онъ только начиналъ, никто не обратилъ на него особеннаго вниманія, что (по объясненію его-самого въ одномъ предисловіи) онъ отнесъ къ тогдашнимъ бурнымъ и смутнымъ политическимъ обстоятельствамъ своего отечества, никому некогда было заняться чѣмъ-нибудь литературнымъ, что бы тамъ ни заключалось въ этомъ литературномъ; но вскорѣ не было этихъ препятствій, и надъ вновь-появившимися его романами просіяло солнце общественной внимательности и удивленія; мало-по-малу дѣло росло, и теперь при объявленіяхъ о новомъ изданіи «Танкреда», приложено нѣсколько выписокъ изъ различныхъ англійскихъ критикъ (у англійскихъ книгопродавцевъ принята метода при объявленіяхъ о новыхъ книгахъ указывать на содержаніе или достоинство ихъ, дѣлая выписки изъ извѣстнѣйшихъ журналовъ), изъ которыхъ оказывается, что «Танкредъ» лучше всѣхъ прежнихъ романовъ Дизраэли, и что книга эта — самое блестящее произведеніе нынѣшняго сезона. Бросимъ же взглядъ на это самое блестящее произведеніе сезона.
Романъ «Кёнингсби» долженъ былъ изобразить политическія партіи Англіи: ихъ происхожденіе, исторію, нынѣшнее состояніе и особенно долженъ былъ упереться на то, что въ тѣни англійскихъ школъ и университетовъ возрастаетъ юношество, томящееся положеніемъ этихъ политическихъ партій, желающее дать политическому началу Англіи совсѣмъ-новое направленіе; юношество, недовольное, значитъ, нынѣшнимъ положеніемъ вещей и ищущее новыхъ путей. Самъ «Кёнингсби» есть олицетвореніе, типъ этого юношества, собравшій (по мнѣнію автора) все лучшее, что можно только подумать лучшаго объ англійскомъ юношествѣ. Кёнингсби потомокъ самой лучшей фамиліи цѣлой Великобританіи, богатъ — по дѣду — какъ только можетъ быть богатъ англійскій лордъ, хорошъ собой, умомъ герой, ученостью загонялъ еще въ школѣ (не только въ университетѣ) всѣхъ встрѣчныхъ и поперечныхъ, и т. д. въ этомъ родѣ, какъ обыкновенно водится. По гимнастикѣ, боксёрству, верховой ѣздѣ, плаванію и т. д., онъ первый изъ первыхъ, въ школѣ подаетъ всѣ совѣты посреди маленькой школьной республики, спасаетъ утопающихъ товарищей, когда появляется въ свѣтъ, дѣлается тотчасъ же любимцемъ не только всѣхъ англійскихъ лордовъ и лэди, но и всякихъ иностранцевъ, особенно русскихъ князей, графовъ и посланниковъ /(здѣсь не худо замѣтить, что пыльче у романистовъ новая мода: прежде, въ примѣръ знатности и богатства, ставили, въ романахъ англійскихъ милордовъ и милэди; ныньче это ужь устарѣло и для того же самаго примѣра употребляютъ русскихъ князей и княгинь, графовъ и посланниковъ, очень-часто употребляя выраженія: московитскій бояринъ, весь напичканный золотомъ и алмазами). Этотъ идеалъ англійскаго юношества встрѣчается подъ другимъ именемъ, подъ именемъ Эгремонта и, наконецъ, въ послѣднемъ романѣ, подъ видомъ самого Танкреда. Но этотъ прекрасный юноша въ каждомъ изъ романовъ являлся для собственнаго дѣла: въ первомъ для того, чтобъ размышлять объ исторіи англійской политики и отказаться отъ засѣданія въ англійскомъ парламентѣ, потому-что онъ не согласенъ съ тѣмъ политическимъ мнѣніемъ, которое ему навязываетъ его дѣдъ-тори, и для того, чтобъ не ораторствовать въ парламентѣ противъ вига, отца своей возлюбленной. Дѣдъ аристократъ приходитъ въ ярость, лишаетъ его наслѣдства и — умираетъ, такъ-что привыкшій къ роскошной жизни Конингсби принужденъ доставать себѣ хлѣбъ въ потѣ лица своего и, наконецъ, всяческая добродѣтель его вознаграждается тѣмъ, что дочь богатаго вига, старинная его страсть, выдается, наконецъ, за него замужъ!
Во второмъ романѣ, англійскій благообразный юноша долженъ проявить, что англійскій народъ состоитъ изъ двухъ націй, точно изъ двухъ никакъ неприходящихся одна къ другой половинокъ, которыя ни за что въ свѣтѣ не могутъ сойдтись: это аристократія и плебсъ; что въ Англіи между людьми производящими и людьми потребляющими существуетъ рѣшительная разладица; что первые находятся въ самомъ рѣшительномъ утѣсненіи отъ послѣднихъ, и что слѣдствіе этого — неизбѣжность самыхъ жосткихъ столкновеній, въ примѣръ чего съ довольною подробностью приведенъ разсказъ о цѣломъ мануфактурномъ околодкѣ, сплотившемся въ одну массу, для того, чтобъ улучшать свое положеніе. Все это обходится не безъ сильнѣйшихъ суматохъ, пожаровъ, народныхъ тревогъ и горя, при чемъ лордъ Эгремонтъ не разъ спасаетъ свою возлюбленную, плебеянку Сивиллу, отъ всякой злой напасти и, наконецъ, соединяется съ нею англійскимъ законнымъ бракомъ, чему, конечно, не мало способствуетъ и то, что Сивилла оказывается по происхожденію своему не хуже самого лорда Эгремонта: одинъ злобный лордъ многомного лѣтъ пользовался ея наслѣдственнымъ достояніемъ, а что и того хуже, почетными ея титулами;но судьба умилостивилась, все пришло въ порядокъ, и опять-таки у романа нѣтъ никакого результата.
Въ третьемъ романѣ, благообразный англійскій юноша пускается на совсѣмъ особенныя дѣла: знаменитый лордъ, отецъ его, видя его порядочнымъ подросточкомъ, хочетъ, по обыкновенному порядку вещей, посадить его въ парламентъ, хочетъ его женить — словомъ, сдѣлать для него все, что дѣлаютъ для порядочнаго человѣка. Куда! Сынъ, въ родѣ Митрофанушки (только и уменъ, и красавецъ, и богатъ, и проч.), какъ замотаетъ и руками и ногами, никуда онъ не хочетъ, ни въ парламентъ, ни на свадьбу. Но отецъ (впрочемъ, и мать тоже) начинаютъ къ нему порядкомъ приставать, хотятъ узнать, какъ онъ и что, — что такое сидитъ у него въ головѣ, чего ему хочется. Добрымъ порядкомъ берутъ себѣ на помощь и одного знакомаго, лорда-епископа, чтобъ онъ тоже принялся за ихъ сына и обработалъ все, какъ слѣдуетъ. Тутъ, наконецъ, открывается, въ чемъ вся штука, юный Танкредъ въ длинномъ преніи и отца, и мать, и епископа заткнулъ за поясъ, доказалъ имъ яснѣе самаго яснаго дня, что теперь въ Англіи плохія дѣла, что теперь надобно не въ парламентъ садиться, не съ женой жить, а искать спасенія всей страны. Посмотрите, говоритъ, что такое наша церковь, что такое наше право, что такое наша политика? И пошелъ, и пошелъ, и пошелъ! Отщелкалъ даже одно совсѣмъ-постороннее вѣдомство, въ родѣ того, какъ однажды отщелкалъ кого слѣдуетъ капитанъ Копейкинъ. Отецъ и мать и рты разинули. Что жь такое нужно теперь дѣлать? за что приниматься? спрашиваютъ его. Онъ отвѣчаетъ: нужно совершить путешествіе на Востокъ, въ Палестину, подобію тому, какъ наши дѣды совершали подобное же путешествіе въ средніе вѣка, когда имъ приходилось плохо, такъ-что ни взадъ ни впередъ, и они не знали за что приняться. Ко гробу Господню я совершу теперь новый крестовый походъ, тамъ преклоню колѣни, выспрошу Всевышняго о томъ, что намъ всѣмъ дѣлать, изъ самаго источника зачерпну себѣ и Англіи на спасеніе пригоршню живой воды, — и тогда все оживетъ, пойдетъ къ счастію и истинѣ. «А вѣдь чтожь!» подумали герцогъ съ герцогиней, его родители; «можетъ-быть и взаправду оно такъ. Ну, съ Богомъ, поѣзжай.» Онъ и поѣхалъ за живой водой. Во второмъ и третьемъ томѣ романа, Танкредъ все ѣздитъ по источникамъ и, забывъ, объ англійскихъ несносныхъ лэди, ведетъ платоническую любовь съ восточными женами. Впрочемъ, дальнѣйшихъ послѣдствій у странствованій нѣтъ; чѣмъ все кончится — неизвѣстно. Послѣ платонической любви и многихъ разглагольствованій, дѣло оканчивается тѣмъ, что вдругъ, ни съ того ни съ сего, въ Палестину пріѣзжаютъ родители, и на этомъ романъ перерывается. Вѣроятно, продолженіе и разъясненіе будетъ еще въ другомъ романѣ.
Изъ этого бѣглаго обзора содержанія трехъ романовъ можно уже догадываться, что они всѣ три преисполнены совершенства, блещутъ истиной и непреодолимою занимательностью со стороны художественной и со стороны соціальной; мы упоминаемъ объ этихъ двухъ сторонахъ потому, что онѣ, какъ лучшіе друзья, желающіе какъ-можно-дольше остаться въ дружбѣ, никогда не сходятся вмѣстѣ (во избѣжаніе опасности), и появляются на сцену дѣйствованія каждая порознь, слѣдовательно, тотчасъ же бросаются въ глаза. Въ намѣреніяхъ автора нельзя никогда ошибиться: онъ презираетъ старинную манеру озолотить пилюли и дать проглотить горькое лекарство подъ эгидою сахара, — нѣтъ, онъ называетъ вещи прямо по имени, и, подобно тому, какъ на древнихъ средневѣковыхъ картинахъ изъ устъ отшельника выходитъ ленточка, которая объясняетъ въ чемъ все дѣло, или подобно тому, какъ китайскій актёръ прежде игры своей объявитъ напередъ, кто онъ такой, кто у него были отецъ и мать, какія лица они представляютъ и какіе у нихъ были родственники, — подобно всему этому и Дизраэли, подъ особенными вывѣсками главъ, далъ въ своихъ романахъ мѣсто то тому, то другому своему направленію, съ такимъ яснымъ и строгимъ распредѣленіемъ, что никакъ ужь не ошибешься, чего въ каждой главѣ искать должно. Если дѣло пошло о политикѣ и соціальныхъ интересахъ, то ужь въ этой главѣ только и спрашивай до самой послѣдней строчки политики и соціальныхъ интересовъ; напротивъ, если ужь пошло на то, что нашъ авторъ пустился на художественность (!), то ужь читатель долженъ, беречься, — онъ будетъ, оглушенъ, ослѣпленъ, художественностью, задавленъ подъ бременемъ огромныхъ отпускаемыхъ ему порцій, которыхъ не сварить никакому обыкновенному желудку. Англійскіе читатели благоговѣютъ и передъ тою, и передъ другою стороною таланта г. Дизраэли. Но есть въ этомъ авторѣ еще одна сторона, особенно любезная тѣмъ же читателямъ и признаваемая критиками едвали не за высшее его качество, это саркастичность, которую въ немъ ставятъ еще выше, чѣмъ великій и благородный энтузіазмъ, чѣмъ рыцарственное благородство его направленія. Саркастичность проявляется у него постоянно въ обѣихъ сторонахъ таланта и доставляетъ всѣмъ особенное удовольствіе.
Что жь! вѣдь сколько нибудь да есть истины въ этихъ романахъ; какъ ни сильно затушеваны страницы то художественностью, то соціальностью, все-таки на читателя подъ-конецъ находитъ мысль, какъ результатъ многихъ томовъ, что въ каждомъ юношествѣ есть много хорошихъ стремленій къ истинѣ, что отъ него всегда перваго слышится осужденіе состарѣвшемуся и болѣе негодящемуся порядку вещей. Да вѣдь подобныя размышленія очень-стары, очень-сильно обветшали и притомъ выражены такъ слабо, такъ слабо, что совершенно теряются въ соціальныхъ и художественныхъ подробностяхъ; сверхъ-того, вмѣстѣ съ желаніемъ реформъ, у благороднаго юноши появляются такія намѣренія, которыя ужь… черезъ-чуръ превосходны. Вотъ небольшой примѣръ размышленій, нравящихся англійской публикѣ по своей эстетической и исторической правдѣ, по силѣ таланта и мысли: «Великіе люди не нуждаются въ опытѣ. Опытъ — лучшая вещь на землѣ для обыкновенныхъ людей, но для творческаго духа онъ меньше, чѣмъ ничто. Геній, когда онъ молодъ еще, божественъ. Отъ-чего же величайшіе полководцы древнихъ и новыхъ временъ оба покорили Италію въ двадцать-пять лѣтъ? Юноша, чрезвычайный юноша, опрокинулъ Персидскую Монархію (слѣдуютъ примѣры юныхъ великихъ полководцевъ). Но взглянемъ на высшіе примѣры совершенства гражданской мудрости. Иннокентій III, величайшій изъ папъ, былъ деспотомъ надъ христіанствомъ въ тридцать-семь лѣтъ, Іоаннъ Медичисъ былъ кардиналомъ въ тридцать лѣтъ, папой, подъ именемъ Льва X, въ тридцать-семь лѣтъ. Лютеръ отнялъ у него самыя лучшія его страны будучи тридцати пяти лѣтъ. Возьмите Игнатія Лойолу и Іоанна Веслея; они работали юными умами: Игнатію было всего тридцать лѣтъ, когда онъ совершилъ свое путешествіе и написалъ свои духовныя упражненія. Величайшій изъ Французовъ, Паскаль, написалъ одно великое сочиненіе шестнадцати лѣтъ и умеръ тридцати-семи лѣтъ. Ахъ, эти тридцать-семь лѣтъ! Они напоминаютъ мнѣ Байрона, который еще выше какъ человѣкъ, нежели какъ писатель. Развѣ опытъ руководилъ кистью Рафаэля, когда онъ расписывалъ дворцы римскіе? И онъ тоже умеръ тридцати семи лѣтъ (слѣдуютъ еще многочисленные примѣры). Но не для чего умножать доказательствъ. Исторія героевъ есть исторія юношества. Вѣра въ геройство дѣлаетъ героемъ.»
Мы полагаемъ, что нѣтъ особенной надобности пускаться въ разсмотрѣніе всѣхъ ложныхъ положеній, заключенныхъ въ такомъ небольшомъ объемѣ: вѣроятно, если не всѣ, то большая часть всѣхъ давно знаютъ, что нельзя называть кого-нибудь первымъ или послѣднимъ въ цѣлой націи, что точно столько же смѣшно, сколько называть и одинъ народъ первымъ, другой послѣднимъ. Вѣроятію, многіе также знаютъ, выше ли Байронъ какъ человѣкъ, чѣмъ какъ писатель. Вѣроятно, всякій больше или меньше убѣжденъ, что опытъ, наоборотъ, именно всего больше нуженъ всякому таланту и генію, потому-что онъ дастъ полноту и крѣпость развитію силъ; хотя это слишкомъ-извѣстно, мы все-таки позволимъ себѣ привести здѣсь знаменитыя слова Гегеля: «Безъ обмышленія, раздѣленія, различія, художникъ не можетъ овладѣть никакимъ содержаніемъ, которое онъ долженъ выдѣлывать; ему столько же необходимо сосредоточеніе духа… Поэтому, художникъ долженъ не только провести много времени въ томъ, чтобъ осмотрѣться въ свѣтѣ и ознакомиться съ его внѣшними и внутренними про» явленіями, но ему еще нужно, чтобъ онъ пронесъ въ своей собственной груди много и много великаго, нужно, чтобъ сердце его было глубоко захвачено и подвигнуто; нужно, чтобъ онъ много дѣлалъ и много жилъ прежде, чѣмъ онъ будетъ въ состояніи выяснить конкретными явленіями истинныя глубины жизни. Отъ этого-то, хотя еще въ юношествѣ, начинаетъ кипѣть геній (какъ это и было съ Гёте и Шиллеромъ), но только годы зрѣлости и старости впервые могутъ довести до настоящей зрѣлости совершенство произведенія". И это относится не къ однимъ художникамъ, а ко всѣмъ отраслямъ человѣческой дѣятельности, гдѣ требуется совершенство; доказательствомъ чему могутъ служить не примѣры, а вся исторія.
По ложности своей примѣчательны въ романахъ Дизраэли слѣдующія два мѣста: «Большой городъ, представленіе о которомъ живетъ въ памяти людей, есть типъ какой-нибудь великой идеи. Римъ изображаетъ побѣду; вѣра покоится на башняхъ Іерусалима; Аѳины воплощаютъ самое первое качество древняго міра — искусство. Въ новыя времена, торговля создала Лондонъ, между-тѣмъ, какъ моды, въ самомъ обширномъ смыслѣ, долго находили себѣ первую столицу въ воздушно и широко-разверзающемся сенскомъ городѣ; хорошо понимаемый Манчестеръ такое же великое произведеніе, какъ и Аѳины. Только философъ можетъ понимать все величіе Манчестера и огромность его будущаго. Много есть истинъ, которыя нужно было бы выговорить, еслибъ только у насъ было довольно храбрости высказать ихъ, или терпимости, чтобъ принять ихъ». Вмѣсто этихъ раздѣленій городовъ точно по рецептамъ, съ чѣмъ наврядъ ли кто согласится (гдѣ же виданы такіе спеціальные города, въ которыхъ бы не осуществлялись и не приводились въ дѣйствіе всѣ стороны человѣческаго духа? — исключеніе остается за весьма немногими странными односторонностями; сочинять и выдумывать особенныя рамки любятъ многіе; но при этомъ всегда страдаетъ истина), а также вмѣсто того, что одни философы могутъ понимать настоящее и будущее Манчестера, и, наконецъ, что хотѣлось бы сказать, да нельзя; вмѣсто всего этого гораздо вѣрнѣе было бы сказать, что всякій простой человѣкъ очень хорошо понимаетъ величіе Манчестера и его будущность, потому-что каждому понятно, какъ вмѣстѣ съ расширеніемъ и усовершенствованіемъ человѣческой производительности посредствомъ машинъ, быстро растетъ и возможность образованія, что именно теперь настала возможность и есть къ тому всѣ способы не только про Манчестеръ, но и про всѣ предметы на свѣтѣ говорить великія истины, и что по неволѣ можно имѣть всю рѣшимость и храбрость выговаривать ихъ, ибо вездѣ есть готовность принимать ихъ съ любовью. Въ древнія времена, если какому нибудь слѣпому мыслителю нужно было внести новыя мысли въ свѣтъ, онъ могъ совершить это только съ величайшимъ усиліемъ и очень-часто съ самымъ большимъ неуспѣхомъ; теперь же этого всего больше нѣтъ; едва-ли не половина препятствій совершенно устранена, и у всякаго новаго ученія, только-что оно успѣло выговориться, разомъ появляются многочисленные приверженцы, что, къ-несчастію, часто испытываютъ и ложныя ученія; но во всякомъ случаѣ, это доказываетъ легкость и упрощенность путей сообщенія, по которымъ шлагбаумовъ и всякихъ заставъ больше нѣтъ; каждый воленъ, какъ птица: какъ же послѣ этого на современную образованность взводить такую горькую клевету? Еще и того лучше мнѣніе о европейской образованности, выговоренное въ другомъ романѣ Дизраэли: «Сивилла встала, и потихоньку опустивъ книгу на столъ, приняла Эгремонта съ спокойствіемъ и природною граціею. Образованность дѣлаетъ насъ неловкими, потому-что она даетъ намъ извѣстное положеніе! Въ замѣшательствѣ своемъ, мы ищемъ спасенія въ претензіяхъ; а въ затрудненіи своемъ, мы прибѣгаемъ къ аффектаціи. Бедуинъ и краснокожій Индіецъ никогда не теряютъ присутствія духа; и жена мужика, когда вы войдете въ ея домикъ, часто привѣтствуетъ васъ съ тѣмъ выраженіемъ, которое самымъ пріятнымъ образомъ непохоже на пріемъ какой-нибудь знатной дамы въ какомъ-нибудь большомъ собраніи, когда она встрѣчаетъ своихъ гостей поперемѣнно то съ каррикатурою на учтивость, то съ преувеличенною высокомѣрностью этикета.»
Какъ же это? тутъ выходитъ что-то странное, конечно, — проистекающее не изъ чего другаго, какъ изъ самаго удивительнаго понятія объ образованности. Сколько извѣстно, у образованности между прочими задачами есть одна изъ главнѣйшихъ — дать истинность, стройность и красоту всѣмъ отношеніямъ людскимъ, уничтожить въ нихъ не только все дикое и шершавое, но и все неловкое, затрудняющее, — словомъ, сдѣлать ихъ какъ-можно-проще, но вмѣстѣ съ тѣмъ сердечнѣе, и съ внутренней и съ наружной стороны изящнѣе. То обращеніе людей, въ которомъ не достаетъ этихъ качествъ, которое несвободно, не дѣйствуетъ съ полною непринужденностью, которое находитъ себѣ на каждомъ шагу помѣхи и затрудненія, не только не есть слѣдствіе образованности, но оно самымъ грубымъ образомъ противорѣчитъ ей, — да, кажется, никогда и не называли нигдѣ человѣка аффектированнаго и несвободнаго въ своемъ внѣшнемъ быту — человѣкомъ образованнымъ. Для такихъ людей есть совсѣмъ-другія многочисленныя имена. Hй-уже-ли же и въ-самомъ-дѣлѣ г. Дизраэли видалъ только такихъ людей, которые, въ-слѣдствіе своей образованности, полны претензій и аффектацій, а больше никого и нѣтъ? Еслибы это было правда, образованные Англичане представляли бы какой-то необыкновенный примѣръ въ исторіи, потому-что привыкли считать слѣдствіемъ цивилизаціи совсѣмъ иное, чѣмъ знаменитый саркастикъ г. Дизраэли. Въ подтвержденіе нашихъ словъ стёитъ только заглянуть въ разсказы объ образованномъ обществѣ одного русскаго писателя, который никогда не пропускаетъ случая между прочими качествами образованнаго и утонченнаго въ обращеніи героя своего непремѣнно упомянуть, что онъ носилъ очспь-хорошее бѣлье (удивительно, какъ ни разу не высказано той же самой замѣчательной привычки объ образованныхъ героиняхъ!);авторъ этотъ никогда не рѣшился бы изречь подобную клевету на образованность; напротивъ, изъ повѣствованій его всегда очень-ясно видно, что образованность дѣлаетъ всѣхъ ловкими, развязными, свободными, никогда несмущающимися (подобно Бедуинамъ, краснымъ Индійцамъ и мужичьимъ женамъ), а главное, что она научаетъ вести экспромтомъ самые замысловатые разговоры.
Впрочемъ, нѣтъ ничего удивительнаго, что г. Дизраэли жалуется на образованность и ея непріятныя послѣдствія; онъ имѣетъ полное на то право, если образованность заставляетъ мужчину съ дамой большаго свѣта, въ Лондонѣ, вести разговоръ, подобный тому, какой у него ведутъ начинающіе знакомство два аристократа: «Вы страстно любите музыку, говорилъ мнѣ лордъ Иксдэль?» спросила принцесса Лукреція. — Когда она превосходна, отвѣчалъ Сидонія. — "Но это рѣдкость, " сказала принцесса. — И такая же драгоцѣнность, какъ Рай. Плохая же музыка Чистилище; если же она просто дурна, то я на свою долю чувствую себя… — «Гдѣ?» спросилъ лордъ Иксдэль. — Въ послѣднемъ кругу Ада, сказалъ Сидонія. — «Куда же вы помѣщаете насъ всѣхъ?» спросила принцесса у Сидоніи. — Въ томъ Кругу, который слишкомъ налощенъ для дантова стиха, отвѣчалъ ея собесѣдникъ. — "Вы хотите сказать слишкомъ несносенъ, сказала принцесса. — Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ жизнь была немножко больше, чѣмъ-то дантовскимъ. — «Отъ-того не меньше сокровищъ на свѣтѣ, что мы употребляемъ ассигнаціи», отвѣчалъ Сидонія; «и теперь не меньше страсти, чѣмъ прежде отъ-того, что принадлежитъ къ хорошему тону быть спокойнымъ.» — Вы такъ думаете? спросила принцесса, поглядывая вокругъ по комнатѣ. — "Не-уже-ли есть душа у всѣхъ этихъ автоматовъ? — «У нѣкоторыхъ изъ нихъ», отвѣчалъ Сидонія. «У столькихъ же, у сколькихъ была душа въ XIV-мъ столѣтіи.» — Я думаю, онѣ каждый день перевертываются, сказала принцесса. — «Нѣкоторыя дѣйствуютъ по собственному побужденію», сказалъ Сидонія. — И вы можете сказать съ перваго взгляда? спросила принцесса. — Вы одинъ изъ тѣхъ, которые читаютъ въ человѣческой природѣ? — «Это открытая для всѣхъ книга.» — А если кто не можетъ читать? — «Тогда это ваши автоматы.» — Лордъ Монмоутъ говорилъ мнѣ, что вы много путешествовали. — «Я не открывалъ новаго міра.» — Но вы были въ немъ? — «Онъ старѣется.» — Я бы хотѣла лучше вызвать древній, чѣмъ открывать новый, сказала принцесса. — Я не люблю міра пользы. — «Вы предпочитаете славу комфорту», сказалъ Сидонія. — Мнѣ кажется, что міръ чахнетъ подъ рутиною. — «Это неизбѣжная судьба человѣчества» отвѣчалъ Сидонія. «Человѣкъ всегда долженъ быть рабомъ рутины; но въ прежнія времена это была рутина великихъ мыслей, а ныньче рутина идеекъ.»
Такихъ разговоровъ можно найдти довольно у Дизраэли, и не знаешь, чему больше дивиться: его ли особенному таланту, или вкусу англійской публики. Про нашу же публику можно навѣрное сказать, что ей въ высшей степени были бы непріятны такіе разговоры и довольно-вѣроятно, что новый появившійся романъ г. Дизраэли не потребовалъ бы въ-теченіе трехъ мѣсяцевъ двухъ изданій.
Наравнѣ съ этимъ разговоромъ очень-замѣчательны разныя другія черты изъ жизни большаго свѣта: поварская часть; на-примѣръ, первые два романа занимались только длиннымъ разбирательствомъ причинъ, почему англійскій столъ лучше французскаго — и подъ конецъ объявили, что тому причиной манера у Англичанъ подавать кушанье въ нагрѣтыхъ блюдахъ, между-тѣмъ, какъ во Франціи это невозможно, ибо французская каменная посуда не въ состояніи противиться огню… и разныя другія замѣчанія. Но въ «Танкредѣ» поварское искусство находитъ себѣ полную апоѳеозу: даже самый романъ открывается высокопримѣчательнымъ и весьма-искусно изображеннымъ совѣтомъ поваровъ, толкующихъ о достойномъ изготовленіи празднества по случаю совершеннолѣтія юнаго Танкреда.
Но кто такой Сидонія, ведущій такіе умные свѣтскіе разговоры, кладущій на все свои рѣшенія, всегда излагаемыя вкратцѣ и появляющіяся постоянно тамъ, гдѣ нужно сказать высочайшую и глубочайшую правду? Мало сказать, что онъ олицетвореніе автора и лучшихъ его помышленій, что онъ премудръ и краснорѣчивъ, какъ Стародумъ въ «Недорослѣ» Фон-Визина: онъ является еще заступникомъ еврейскаго народа. Самъ Дизраэли еврейскаго происхожденія, и потому во всѣхъ своихъ романахъ является истолкователемъ еврейскаго народа и прорицателемъ будущихъ судебъ его. Подобно тому, какъ современные намъ славянофилы не видятъ или не хотятъ видѣть ничего другаго во всемъ нынѣшнемъ порядкѣ вещей, кромѣ всеобщаго приготовленія къ обновленію міра посредствомъ славянскаго племени и приготовленія этому племени въ будущемъ самаго заманчиваго величія, — г. Дизраэли полонъ подобныхъ-же надеждъ въ-отношеніи къ еврейскому племени. Онъ утверждаетъ, что изъ всѣхъ кавказскихъ племенъ оно самое превосходное; стереть его съ лица земли нѣтъ никакого способа, преслѣдователи его сами погибаютъ; такъ въ этомъ «простомъ Физіологическомъ фактѣ» заключается причина исчезновенія съ лица земли египетскихъ и ассирійскихъ царей, римскихъ императоровъ, христіанскихъ инквизиторовъ; наконецъ, послѣ того, какъ Испанія изгнала всѣхъ Евреевъ, она медленно погибаетъ именно только въ-слѣдствіе этой самой причины. Никакіе уголовные законы, никакія физическія пытки не могутъ произвести поглощеніе поколѣнія высшаго поколѣніемъ нисшимъ; всѣ преслѣдовавшія его смѣшанныя поколѣнія исчезаютъ; одно несмѣшанное, чистое поколѣніе остается. Несмотря на усилія цѣлыхъ десятковъ столѣтій, еврейскій духъ играетъ самую важную роль въ дѣлахъ Европы. И это разумѣется уже не про одинъ законъ, религію, не проодну литературу, которою напитаны всѣ души (потому-что самая большая масса, простой народъ, въ состояніи читать однѣ священныя книги, полученныя отъ еврейскаго народа), — по про живой нынѣ еврейскій интеллектъ. Нѣтъ въ Европѣ ни одного великаго интеллектуальнаго движенія, въ которомъ Евреи не участвовали бы самымъ дѣятельнымъ образомъ. Первые іезуиты были Евреи; могущественная революція, приставляющаяся нынѣ въ Германіи и которая не что другое, какъ вторая реформація, приготовляется именно только посредствомъ содѣйствія Евреевъ, которые занимаютъ профессорскія каѳедры въ Германіи. Леандеръ, профессоръ богословія въ Берлинскомъ Университетѣ, и Бёнари, профессоръ того же университета, оба Жиды. Знаменитый Вейль, профессоръ арабскаго языка въ Гейдельбергѣ, также Жидъ. Куда ни посмотришь, даже главные министры Жиды. Еврейская исторія заключаетъ въ себѣ примѣры такихъ геройскихъ дѣлъ, съ которыми никогда не сравниться Риму, примѣры такого патріотизма, котораго никогда не превосходили ни Аѳины, ни Спарта, ни Карѳагенъ. Всѣ европейскіе схоластики ничто въ сравненіи съ Маймондомъ; что же касается до новѣйшей философіи, то она единственно проистекаетъ отъ Спинозы. Наконецъ, наше «земное сокровище, лучшій божественный даръ, музыка», состоитъ будто бы въ особенной монополіи у Жидовъ: Россини (!), Мендельсонъ и Мейерберъ — Жиды, великія Наста и Гризи принадлежатъ къ тому же племени, и это только самыя знаменитыя имена; кромѣ этихъ, г. Дизраэли знаетъ безчисленное множество другихъ, не столько знаменитыхъ. Наконецъ, когда дѣло идетъ о религіи, но можетъ быть больше и помина о важности еврейскаго народа, — все само-собою подразумѣвается.
Эти разсужденія клонятся только къ тому, чтобъ доказать Англіи, что она никакъ не должна преслѣдовать еврейскаго племени. Другой, быть-можетъ предстательствовалъ бы за еврейскій народъ во имя человѣческаго достоинства, стараясь дать Евреямъ спокойствіе и возможность пользоваться человѣческою жизнью наравнѣ съ прочими людьми потому только, что они все равно люди, и, слѣдственно, должно стараться уничтожить постыдный противъ нихъ предразсудокъ, утверждая, что если не будетъ надъ ними тяготѣть всеобщаго преслѣдованія и презрѣнія, если будетъ приложено стараніе сдѣлать ихъ Европейцами, т. е. людьми, то народъ этотъ можетъ потерять свои недостойныя качества; — но Дизраэли утверждаетъ, что они имѣютъ право на вниманіе и заступничество Англіи особенно потому-что никакой народъ столько не обязанъ Евреямъ, сколько англійскій, ибо «мечъ Господень и гедеоновъ» возвратилъ Англіи потерянную ею свободу; при пѣніи священныхъ еврейскихъ кантиковъ, укрощавшихъ нѣкогда печаль плѣнныхъ Іудеевъ, Шотландцы довершили свою религіозную свободу. Въ-слѣдствіе всего этого, г. Дизраэли налагаетъ на XIX столѣтіе, и въ-особенности на Англію, обязанность поскорѣй поквитаться съ еврейскимъ народомъ за всѣ его услуги.
Относительно же исторіи англійскаго правительства, г-нъ Дизраэли такого мнѣнія, что, со вступленія на престолъ ганноверскаго дома, англійскій народъ былъ управляемъ чѣмъ-то въ родѣ венеціанской конституціи: король былъ не что иное, какъ дожъ, кабинетъ былъ совѣтъ десяти, верхній и нижній парламентъ были не болѣе, какъ Великій Совѣтъ Дворянъ. Если бы не пуритане, уже въ 1640 году въ Англіи была бы венеціанская республика, но Женева уничтожила Венецію, и все сдѣлалось иначе на время. Теперь же Англія избавилась отъ этого ярма и находится въ переходномъ состояніи отъ венеціанскаго дожства къ англійской монархіи. Но какъ все переходное, нынѣшнее состояніе Англіи полно противорѣчій, полно самыхъ черныхъ золъ. Не смотря на то, что, говоря вообще, Англія находится es положеніи, которое превосходитъ положеніе какой-бы то ни было страны, что (опять-таки говоря вообще) въ Англіи больше политической свободы, общественнаго благополучія, твердой религіи, матеріальнаго процвѣтанія, чѣмъ гдѣ-нибудь, не смотря на все это, ни въ религіи, ни въ правленіи, ни въ общественной жизни нѣтъ искренности; нѣтъ ничего подобнаго религіозной истинѣ, политическому праву, общественной собственности. Еслибъ была истина въ религіи, не было бы диссидентства; еслибъ право было у аристократіи, аристократія не страдала бы; еслибъ у народа — онъ самъ не сознавался бы, что онъ совершенно ничтоженъ. — Касательно морали, она такъ шатка, что не знаешь даже чего держаться: помощь бѣднымъ есть ли высшая добродѣтель, или величайшее заблужденіе. Въ каждомъ графствѣ, въ каждомъ городѣ, даже на каждой улицѣ своя особенная мораль; что преступленіе для большинства, ты не больше какъ порокъ для немногихъ. Продолжая размышлять точно-такими же замысловатыми и ужасно затруднительными парадоксами, г. Дизраэли, вмѣстѣ съ своимъ героемъ, Танкредомъ, наконецъ приходитъ къ заключенію, что не откуда больше ждать помощи и спасенія; надо отправляться въ новый крестовый походъ за живою водою. Но на душу читателя, который былъ столько терпѣливъ, что продолжалъ просматривать до конца всю книгу, доставившую столько удовольствія англійской публикѣ, приходитъ нѣкоторое сомнѣніе: не-уже-ли дѣла пришли въ такое крайнее положеніе?не-уже-ли же, наконецъ, все это правда? и если правда, то по посылкѣ, что Англія находится въ положеніи, превосходящемъ положеніе всѣхъ государствъ, что же должно ожидать найдти въ другихъ государствахъ? Подумаешь, что и въ-самомъ-дѣлѣ будетъ завтра преставленіе свѣта, потому-что каждое изъ дѣйствующихъ лицъ романовъ Дизраэли, къ какой бы политической партіи ни принадлежало, не перестаетъ повторять, что Англія гибнетъ, что все пропало, и при этомъ тори говорятъ, что одно спасеніе въ немедленной же силѣ тори; виги — что спасеніе въ немедленномъ полновластіи виговъ. Словомъ, кажется, все оканчивается тѣмъ, что это фантасмагорія, что это страхъ и запугиваніе партій, что, наконецъ, г. Дизраэли, хотя поминутно декламируетъ противъ каждой изъ многочисленныхъ партій въ особенности и противъ всѣхъ вмѣстѣ, хотя и представляетъ, что, вмѣсто всѣхъ партій, должно настать царство истины и искренности, — самъ, однакожь, образуетъ только террористическую, пугательную партію, для которой настоящаго имени еще не придумано.
Гораздо-лучше всего этого размышленія факты, представленные г-мъ Дизраэли изъ дѣйствительной жизни Англіи. Въ нихъ, по-крайней-мѣрѣ, нѣтъ фантастическаго и мистическаго, нѣтъ гаданій о судьбахъ народовъ, а есть простое представленіе существующаго.
Конечно, у Дизраэли приняты иной разъ странныя мѣры для того, чтобъ выказать этотъ народъ: такъ, на-примѣръ, онъ въ своемъ романѣ «Сивилла» выставилъ злодѣя-лорда, страшнѣйшаго притѣснителя въ мелодраматическомъ родѣ, для того только, чтобъ дать народу случай прійдти въ броженіе, бушевать, показаться со всѣхъ сторонъ, и этотъ злодѣй-лордъ — лицо весьма-старое во всѣхъ романахъ; но тѣмъ не менѣе картины, гдѣ у Дизраэли дѣйствуетъ народъ, лучшее, что только у него есть; гораздо-лучше всѣхъ политическихъ, соціальныхъ и религіозныхъ подробностей, и, наконецъ, даже тамъ, гдѣ уже народъ не дѣйствуетъ, гдѣ только разсказывается про нынѣшнее состояніе его въ Англіи, эти страницы, по-крайней-мѣрѣ, интересны какъ факты, какъ доносы на нынѣшнее положеніе Англіи, между-тѣмъ, какъ во всѣхъ мѣстахъ, кромѣ этихъ эпизодовъ, гдѣ Дизраэли считаетъ, что идетъ настоящій романъ, не найдете ничего столько интереснаго. Не любопытно ли встрѣтить слѣдующіе статистическіе факты, взятые съ натуры: «Въ субботу, въ Уодгэтѣ (выдуманное имя для далекаго мануфактурнаго англійскаго города), всѣ мастера начинаютъ пить, въ понедѣльникъ и во вторникъ все народонаселеніе Уодгэта, всѣхъ классовъ, лѣтъ и половъ пьяно, даже маленькія дѣти пьяны. Въ этомъ ихъ отдыхъ, возобновленіе силъ; и если съ этимъ вмѣстѣ мы встрѣчаемъ меньше порочности, чѣмъ бы сначала можно было ожидать, то надобно вспомнить, что всякимъ излишествамъ препятствуетъ обезсиленіе крови и постоянное истощеніе. Скудная пища и суровая работа, сами-по-себѣ уже если не хорошіе моралисты, то, по-крайней-мѣрѣ, порядочныя предупредительныя мѣры. Въ Уодгэтѣ никого нѣтъ, кто бы могъ уговаривать или удерживать, — не отъ-того, чтобъ народъ былъ безнравственъ, ибо безнравственность предполагаетъ нѣкоторое мышленіе, — не отъ-того, чтобъ онъ былъ невѣжественъ, потому-что невѣжество относительно; но люди эти — просто животныя безсознательныя, ихъ душа гладкая доска, и самые дурные ихъ поступки только слѣдствіе грубаго или дикаго инстинкта. Въ городѣ многіе не знаютъ даже своего имени; очень-немногіе могутъ читать по складамъ. Вы рѣдко встрѣтите молодаго человѣка, который бы зналъ, сколько ему лѣтъ; еще рѣже встрѣтите мальчика, который бы видалъ книгу, или дѣвочку, которая бы видала цвѣтокъ. Спросите ихъ, какъ зовутъ ихъ государя, — они безсмысленно выпучатъ на васъ глаза; спросите какая у нихъ вѣра, — они засмѣются, для нихъ все равно тайна и кто правитъ ими на землѣ, и кто можетъ спасти ихъ на небѣ.»
Или вотъ еще статистическіе факты: благообразный англійскій юноша, защитникъ правъ народныхъ, пришелъ на мануфактуру и спрашиваетъ хозяина; такимъ образомъ завязался объ немъ разговоръ между юношей и мастеровымъ мальчикомъ: «Посмотрите сюда, говоритъ мальчикъ, указывая на глубокій шрамъ, пересѣкавшій его лобъ: вотъ что онъ мнѣ сдѣлалъ.» — По нечаянности? — "Какъ бы не такъ! Taкая нечаянность часто бываетъ; хотѣлъ бы я, чтобъ мнѣ давали по кроуну всякій разъ, когда онъ мнѣ раскроитъ голову. Разъ онъ мнѣ раскроилъ голову ключомъ и два раза замкомъ; онъ два раза пустилъ мнѣ въ голову краемъ замка, разъ болтомъ и еще разъ крышкой; разъ ударилъ по головѣ молоткомъ. Вотъ хватилъ-то! я такъ и повалился. Когда мнѣ полегчѣло, мастеръ останавливалъ кровь мѣхомъ со своей шапки. Мнѣ тотчасъ же нужно было опять браться за свою работу; онъ сказалъ, что мое дѣло на тотъ день будетъ кончено, если я поработаю до 12 часовъ ночи. А сколько палокъ онъ объ меня обломалъ!«иной разъ рубцы оставались по недѣлѣ; разъ онъ ударилъ меня по глазу орѣховой палкой, кровь стала идти и лилась на проволоку, которую я работалъ. Иной разъ онъ такъ дралъ меня за уши, что, я думалъ, уши останутся у него въ рукахъ. Все это ничего послѣ вотъ этого… сказывали, что за это его можно бы потянуть подъ слѣдствіе. Да кто станетъ? И вы еще спрашиваете, знаю ли я его?.. Все-таки онъ хорошій человѣкъ; дайте ему только сдѣлать замокъ или тамъ что-нибудь другое; онъ тоже очень не скупъ на ѣду. Все время, что я у него въ ученьи, онъ ни разу не давалъ лошадинаго мяса; никогда не бываетъ говядины отъ больной коровы, развѣ когда ужь мясо очень-дорого. Онъ никогда не хочетъ брать тѣхъ телятъ, что родятся мертвые, и завсегда говоритъ, что у него мальчики должны ѣсть мясо отъ коровы, которая была живая и которая убита. Ну, потомъ онъ даетъ намъ иной разъ рыбу, когда она побыла въ городѣ дня четыре или пять и ее не продали. Нѣтъ, ужь надо правду сказать. На него нельзя пожаловаться на счетъ корма, развѣ что нѣтъ времени на ѣду».
У Дизраэли есть многія сцены, нѣсколько напоминающія мастерскія изображенія народа въ романахъ Диккенса; но у Дизраэли это эпизодично, проходитъ мгновенно, тотчасъ видите, что онъ нисколько не считаетъ этихъ сценъ своимъ главнымъ дѣломъ, а воображаетъ себя писателемъ, въ рукахъ котораго жестокій бичъ сатиры и сарказма, и который одаренъ орлинымъ зрѣніемъ для провидѣнія торжественнаго будущаго Англіи. Отъ этого романы его и не имѣютъ притязанія быть чѣмъ-нибудь художественнымъ по содержанію и формѣ: это для нихъ больше ничего, какъ ничтожная скорлупа, необходимая по нынѣшнимъ условіямъ свѣта; настоящее же дѣло Дизраэли было бы взойдти на какую-нибудь высочайшую каѳедру и оттуда проливать на цѣлый народъ бичующія рѣчи и излагать прозрѣваніе будущаго; съ этой высочайшей каѳедры хотѣлось бы ему сказать и рѣчи умиренія всѣхъ: о, мои добрые сограждане, произносилъ бы онъ (какъ въ романѣ), вѣдь вы всѣ слѣпы; знайте, что и аристократія дѣло, и народъ дѣло; только тогда можетъ быть толкъ, когда вы всѣ обниметесь, поцалуетесь; не воображайте себѣ, что теперь народъ узналъ свою силу и что теперь быть перемѣнѣ; нѣтъ, народъ не крѣпокъ, никогда народъ не можетъ быть крѣпокъ; пусть народъ познаетъ своихъ вождей, пусть онъ живетъ съ ними въ дружбѣ, и тогда все будетъ хорошо, и т. д., и т. д. Такія обращенія нѣсколько странны; конечно, оно какъ-то удивительно представить себѣ народъ въ видѣ маленькой горсточки людей, къ которымъ можно обращаться съ своими рѣчами и рубить съ плеча все, что есть въ головѣ правды и неправды, — а добрые сограждане и возьмутся за умъ. Многіе полагаютъ, что политическіе романы нисколько не дѣйствуютъ на читателей, а имѣютъ вліяніе только тѣмъ хорошимъ, что можетъ лежать во всякомъ художественно-вѣрномъ изображеніи. Такъ, на-примѣръ, безспорно, ныньче лучшій изъ такихъ романистовъ Сю; едва-ли не двѣ трети какихъ-нибудь «Парижскихъ Тайнъ» и «Вѣчнаго Жида» состоятъ въ размышленіяхъ, но именно они-то и не оставляютъ по себѣ никакого вліянія; такъ, напримѣръ, что можетъ быть доброжелательнѣе намѣреній, диктовавшихъ описаніе учрежденій филантропо-мануфактуриста Гарди? Изображеніе и его, и благодѣтельнаго отца, и многочисленныхъ работниковъ, добродѣтельныхъ дѣточекъ его, тоже очень-благонамѣренно. И, однакожь, не принимаются въ сердцѣ публики филантропическія затѣи Сю; скорѣе можно сказать, будто всѣхъ этихъ подробностей въ романѣ никто и не прочиталъ, — не хотятъ знать всего этого, да и только! Какъ тутъ быть? Видно дѣло не приходится въ ладъ съ назначеніемъ и способами романа; видно тутъ звучатъ фальшивыя ноты. Напротивъ, всякій разъ, какъ авторъ (у котораго никакъ нельзя отнять художественныхъ инстинктовъ и способностей) забудетъ на время свои соціальныя задачи, втянется въ мелкія подробности, погрузится въ нихъ, — онъ притягиваетъ къ себѣ многочисленныя толпы. Вотъ подобными то подробностями могли бы блистать романы Дизраэли: у него есть нѣсколько лицъ, — Дэнди Микъ, Чортова-Пыль, ихъ любовницы Джулія, Гарріетта, которыя бы, можетъ-быть, не уступили такимъ лицамъ, какъ Нини-Мельница или Махровая-Роза и т. д. у Сю. Какъ ни коротки отрывки у Дизраэли, гдѣ являются на нѣсколько мгновеній эти лица, они указываютъ, однакожь, на способность дѣйствительную. Но, кажется, невозможно ожидать хоть когда-нибудь, чтобъ Дизраэли принялся за ту сторону романовъ, гдѣ бы онъ могъ быть хорошъ: онъ постоянно занятъ все такими высшими интересами, что куда ему спуститься въ нисшія, можетъ-быть, презрѣнныя сферы романиста-разскащика! А между-тѣмъ, это жалко! иной разъ, въ представленіи простаго класса, въ мастерскомъ веденіи этого разговора, онъ напоминаетъ какія-нибудь сцены Диккенса. Да притомъ же, англійская публика привыкла видѣть въ немъ политическаго писателя, ораторствующаго о высокихъ интересахъ, привыкла ожидать отъ него именно только извѣстнаго рода вещей; портретъ его уже нарисованъ во всякомъ умѣ… Такъ иная публика до такой степени привыкла къ комику того или другаго театра, что онъ только выйдетъ самымъ простымъ и невиннымъ образомъ на сцену, ужь всѣ засмѣются; вдругъ этому комику нужно играть такую сцену, гдѣ онъ долженъ быть патетиченъ, и онъ исполнитъ это всѣми своими средствами, по привыкшая публика ничего не видитъ, ничего не слышитъ и громко хохочетъ, воображая себѣ, что это только новое средство возбужденія смѣха. Дизраэли самъ не въ состояніи попасть на свою настоящую дорогу и, напротивъ, постоянно лелѣетъ себя пріятною мыслію, что онъ человѣкъ, переговаривающій съ своимъ народомъ о важнѣйшихъ дѣлахъ его; читающая публика тоже увѣрена, что это звѣзда первой величины.
Но еслибъ это все было такъ, отъчего же у этого самого автора не было бы точно такой же славы вездѣ? отъ-чего только въ одной Англіи и извѣстенъ этотъ человѣкъ? На англійскую публику сильно дѣйствуетъ не содержаніе его сочиненій, а направленіе ихъ. Дизраэли взялъ себѣ на долю роль нападателя, громовержца, а это самая выгодная роль, какую только можетъ на себя взять человѣкъ, которому хотѣлось бы не остаться въ толпѣ. Нельзя ожидать, чтобъ пришла когда-нибудь такая пора, когда бы не на что было больше нападать; между требованіями нашего духа и дѣйствительностью всегда будетъ какой-нибудь разладъ; слѣдовательно, навсегда открыто широкое поле для дѣйствія, и слѣдовательно, никогда не истощится та сила и та привлекательность, которую имѣютъ выговариваемыя порицанія. Въ каждомъ порицаніи будетъ всегда хоть какая-нибудь частица правды; но вѣдь не въ томъ дѣло, чтобъ сказать правду: дѣло въ томъ, чтобъ понимать, за какую именно правду приниматься, за такую ли, которая въ-самомъ-дѣлѣ обратится въ сокъ и кровь, принесетъ плоды и послѣдствія, потому-что прямо попадаетъ въ самое сердце дѣлу, или такую, которая только-что пройдетъ чѣмъ-то пріятнымъ. Что, наприм., толку въ тѣхъ истинахъ вообще, ст, которыми Дизраэли нападаетъ въ своемъ ораторствованіи на англійскій народъ? оно все такъ, да только нѣтъ толку въ томъ, что онъ принялся за нихъ; однѣ самыя конкретныя, самыя индивидуальныя, самыя, такъ-сказать, примѣрныя истины, прямо идущія къ частному случаю, могутъ имѣть силу, а главное — послѣдствіе и плодъ. Очень-часто Дизраэли тамъ, гдѣ представляетъ народъ, сходится въ тэмахъ съ Сю, но между ними видна вся разница человѣка талантливаго и неталантливаго; между-тѣмъ, какъ одинъ ищетъ все воплотить, всему дать тѣло, другой, кажется, на каждомъ шагу избѣгаетъ случая говорить картиной, драмой, и поминутно возвращается къ своей роли вѣщателя. Англійская публика привыкла къ этимъ его качествамъ, находитъ величіе и глубину во всѣхъ думахъ этого автора, и потому новый романъ его, противный привычкамъ прочей европейской публики, имѣетъ огромный успѣхъ, есть самая блистательная книга англійскаго сезона. Но такъ-какъ наѣздническая прелесть этого автора потеряна для континента, а между-тѣмъ настоящаго содержанія у Дизраэли никогда нѣтъ — его исторіи не похожи на дѣйствительность, то нѣтъ ничего удивительнаго, что нигдѣ за предѣлами Англіи и не подозрѣваютъ существованія этого писателя. Хоть и фальшивые, но часто занимательные и всегда живые разсказы Сю и другихъ современныхъ героевъ, въ сравненіи съ романами Дизраэли и другихъ еще слабѣйшихъ англійскихъ писателей, — тоже, что Чимборазо передъ плоскою возвышенностью. Въ ихъ внутреннемъ достоинствѣ, а не во внѣшнихъ причинахъ заключается причина того (повторяемъ), что объ англійскихъ романахъ ни слуху, ни духу.
По-крайней-мѣрѣ, у Дизраэли есть цѣль, у другихъ и того нѣтъ: въ Англіи есть, между-прочимъ, какъ типъ, свѣтскіе романы графини Блеѣессингтонъ, какихъ у насъ съ нѣкоторыхъ поръ даже не пишутъ; тамъ есть историческіе романы на манеръ Вальтера Скотта, именно романы Джемса, появляющіеся едва ли не всякій мѣсяцъ, подобные тѣмъ русскимъ историческимъ романамъ, которые у насъ никогда не разбираются, а перечисляются въ библіографической хроникѣ за одинъ разъ съ народными пѣсенниками, азбуками и прочимъ; тамъ же эти самые романы читаются, и журналисты дѣлаютъ имъ всякій разъ пространный разборъ, точно рѣчь идетъ о «Героѣ Нашего Времени» или о «Тарасѣ Бульбѣ».Прибавьте къ этому нравственные романы, появляющіеся тоже въ достаточномъ количествѣ, служащіе для воспитанія дѣтей и, вѣроятно, достигающіе своей цѣли, — а также немногочисленный отрядъ морскихъ романовъ, изъ которыхъ все-таки хоть парочка появится въ мѣсяцъ и вы будете тогда знать, что англійская бельлетристика, наслаждаясь наружно процвѣтаніемъ, находится дѣйствительно въ самомъ незавидномъ положеніи. Съ этою цѣлью мы принимались за обозрѣніе самаго блестящаго произведенія. Что же должны быть прочія?
Объ этомъ мы поговоримъ въ слѣдующемъ мѣсяцѣ. Прибавимъ здѣсь только, что еще прошлою зимою началъ появляться ливрезонами новый и превосходный романъ Чарльса Диккенса: Домби и Сынъ. Мы тогда же поспѣшили выписать его себѣ, и, получая ливрезоны по мѣрѣ ихъ выхода, переводили ихъ. Теперь получена и переведена у насъ почти половина этого романа, — и мы немедленно приступимъ къ печатанію его въ «Отеч. Запискахъ».