Тальма.
правитьВяземскій П. А. Полное собраніе сочиненій. Изданіе графа С. Д. Шереметева. T. 1.
Спб., 1878.
Съ нѣкотораго времени смерть дѣятельно очищаетъ вершины Французскаго общества и похищаетъ съ нихъ имена, сіявшія съ большимъ блескомъ. Сколько политическихъ, воинственныхъ, литтературныхъ переростковъ низвергнуто въ короткое время ея неумолимою косою! Подумаешь, что она, какъ Тарквиній, предпочтительно ссѣкаетъ на жатвѣ жизни колосья, переросшіе прочихъ. Послѣ многихъ похищеній со сцены міра, смерть поразила Францію новою утратою въ лицѣ Тальмы, который владычествовалъ нераздѣльно на сценѣ, имѣющей также свой міръ въ уменьшительномъ видѣ. Не знаемъ, что скажутъ теперь Французы, но при жизни Тальмы они говаривали, что со смертью его не станетъ трагедіи Французской, какъ со смертью актрисы Марсъ не станетъ комедіи. Можетъ быть, не захотятъ они подтвердить признанія, тягостнаго для самохвальства народнаго, когда одна уже половина печальнаго предсказанія сбылась. Какъ бы то ни было, но нѣтъ сомнѣнія, что смерть Тальмы должна быть признана общею утратою для всѣхъ друзей искусствъ и усовершенствованія способностей человѣческихъ на какомъ поприщѣ и у какого народа ни ознаменовалось-бы ихъ явленіе. Таковы права дарованія возвышеннаго! Если не признавать сего неотъемлемаго свойства, которымъ дѣйствуютъ на общее мнѣніе, въ кругѣ образованности, люди, возвысившіеся надъ сверстниками своими и собираютъ повсюду дани уваженія безкорыстнаго, то какъ постигнуть, такъ сказать, заочную славу актера, внѣ границъ дѣйствія своего или жизни? А между тѣмъ мы видимъ, что актеръ, который умѣлъ вознести искусство свое на степень, недоступную дарованіямъ, окружающихъ его, пользуется не только при жизни повсемѣстною знаменитостію, но и по смерти своей, когда уже никакихъ видимыхъ слѣдовъ бытія его не осталось, не теряетъ правъ своихъ: слава его хранится ненарушимо въ преданіи благодарномъ. Имена Росція, Гаррика, Левена, Клеронъ, Сиддонсъ, Иффланда намъ такъ же знакомы, такъ же ласкаютъ слабость человѣческую мечтою о славѣ, о чемъ то возвышающемъ насъ въ собственныхъ глазахъ, какъ имена и другихъ людей отличныхъ. Мы забываемъ, что искусство ихъ преходящее не завѣщало намъ по себѣ ничего положительнаго, а дорожимъ ихъ памятью, какъ драгоцѣнностію, потому что въ признательномъ уваженіи нашемъ во всѣмъ успѣшнымъ усиліямъ въ совершенствованіи человѣческомъ, не раздѣляемъ сихъ усилій, зная, что они всѣ дѣйствуютъ одно на другое и обогощаютъ взаимно сумму нашихъ умственныхъ преимуществъ.
Кажется, неоспоримо, не только для тѣхъ изъ нашихъ соотечественниковъ, которые вооруженною рукою два раза занимали мѣста въ партерѣ Французскаго театра или, движимые мирнымъ любопытствомъ, ѣздили въ Парижъ, но и для всѣхъ тѣхъ, кои не видали Тальмы, а только издали слѣдовали за нимъ, какъ за однимъ изъ постоянныхъ любимцевъ молвы Европейской, пріятно будетъ обозрѣть врутъ жизни и дѣйствій сего знаменитаго актера.
Тальма родился въ Парижѣ 15-го Января 1760 года. При жизни его, біографы скрадывали у него нѣсколько лѣтъ и назначали 1776-й годомъ его рожденія. И такъ, не только сильные міра сего, но и владыки театральные имѣютъ своихъ льстецовъ и для нихъ также некрологія не то, что біографія.
Отецъ его былъ извѣстный зубной врачъ и, кажется, сынъ его и самъ упражнялся малое время въ ремеслѣ родительскомъ.
Отецъ, отправившись на житье въ Англію, оставилъ его во Франціи въ училищѣ для первоначальнаго воспитанія. Десяти лѣтъ явилъ онъ первыя необычайныя примѣты склонности, которая со временемъ должна была развиться въ немъ съ такою силою. Начальникъ его пансіона сочинилъ трагедію: Тамерлань и молодому Тальмѣ назначенъ былъ въ представленіи разсказъ о смерти героя трагедіи; отрокъ такъ вошелъ въ свою роль, такъ сроднился съ лицомъ, имъ представляемымъ, что, дошедши до трогательнѣйшаго мѣста въ разсказѣ, не могъ продолжать его, залился слезами, зарыдалъ и былъ почти безъ чувствъ вынесенъ со сцены. Какъ ни старались увѣрить его, что все происшествіе одинъ вымыслъ; но онъ былъ неутѣшенъ и время одно могло развлечь впечатлѣніе столь сильное. По окончаніи первоначальнаго ученія былъ онъ взятъ отцомъ своимъ въ Лондонъ для усовершенствованія въ наукахъ. Тутъ имѣлъ онъ снова случай играть комедіи Французскія, вмѣстѣ съ молодыми соотечественниками, жившими въ Лондонѣ, и заслужилъ оригинальною игрою всеобщія похвалы, такъ что многіе изъ знаменитыхъ посѣтителей сего спектакля, между коими находился и принцъ Валлійскій, нынѣ царствующій въ Англіи, стали уговаривать отца Тальмы, чтобы онъ склонилъ сына посвятить себя Англійской сценѣ. Предложеніе сіе тѣмъ было сбыточнѣе, что Тальма, проведшій часть молодости своей въ Англіи, зналъ совершенно Англійскій языкъ и пріобрѣлъ выговоръ народный.
Вѣроятно пребыванію въ Англіи и изученію Англійскаго театра обязанъ Тальма тѣмъ перемѣнамъ, которыя онъ послѣ съ такимъ успѣхомъ совершилъ въ слишкомъ однообразной и принужденной декламаціи Французской; сіе предположеніе подтверждается и словами г-жи Сталь, сказавшей, что въ его декламировкѣ видно было искусственное соображеніе Шекспира съ Расиномъ, Для счастія Французскаго театра предложеніе Англійскихъ вельможъ не могло быть принято, и Тальма возвратился въ Парижъ. Тогда еще рѣшительнѣе предался онъ назначенію своему и, посѣщавши нѣсколько времени классы въ королевскомъ училищѣ декламаціи, подъ руководствомъ Моле и Дюгазона, явился онъ въ первый разъ на сценѣ театра Французскаго 27-го Ноября 1787 года, въ роли Сеида. Успѣхъ его былъ блистательный. Онъ исхитилъ рукоплесканія публики, и приговоръ ея, не всегда безошибочный, былъ на этотъ разъ задаткомъ прочной славы и утвержденъ тогда-же литтераторами и знатоками въ драматическомъ искусствѣ: Лемьеромъ, Палиссо и Дюсисомъ, котораго подражанія нѣкоторымъ Шекспировымъ трагедіямъ приняли послѣ лучшій блескъ свой отъ игры Тальмы и вмѣстѣ съ тѣмъ развили и дарованіе актера, болѣе способное къ выраженію ролей мрачныхъ, сильныхъ и рѣзкихъ. Ободренный счастливымъ началомъ и болѣе довѣрчивый къ себѣ, онъ намѣрился упрочить свои первые успѣхи новымъ ученіемъ и, такъ сказать, перевоспитать себя, Онъ сталъ искать знакомства литтераторовъ, живописцевъ, ваятелей и въ пользу употребилъ частыя бесѣды свои съ ними. Смѣшно сказать, что на сценѣ, гдѣ владычествовалъ Вольтеръ, смѣлый гонитель предразсудковъ, гдѣ господствовали ученики и друзья его, Лекенъ и актриса Клеронъ, несообразности, анахронизмы въ костюмахъ удержались до покушенія Тальмы, который первый въ трагедіи Брутъ, а именно въ роли Прокула, дерзнулъ, не смотря на насмѣшки товарищей и на страхъ оскорбить преданія публики, раболѣпной къ привычкамъ своимъ, показаться въ настоящей Римской тогѣ. Въ другой разъ, въ роли самой ничтожной и гдѣ приходилось ему сказать не болѣе десяти стиховъ, явился онъ въ драпировкѣ по древнимъ образцамъ. Актриса, увидѣвшая его, вскрикнула со смѣхомъ: «Посмотрите, на что онъ похожъ! Точно древняя статуя». Сія похвала, сказанная въ насмѣшку, показываетъ въ яркомъ видѣ тогдашнія понятія объ искусствѣ. Вскорѣ послѣ того вспыхнула Французская революція; отъ вліянія ея никто не могъ избѣгнуть во Франціи, а особливо-же изъ числа людей замѣтныхъ, и Тальма былъ увлеченъ общимъ потокомъ. Послѣ первыхъ представленій Карла IX, трагедіи старшаго Шенье, въ которой Тальма игралъ роль царя, епископы просили короля, чтобы запретили эту пьесу по причинѣ сильнаго дѣйствія, которое произвела она въ народѣ. Король согласился на ихъ просьбу, но Мирабо[1] сказалъ Тальмѣ: «Заставлю моихъ Провансаловъ требовать представленія пьесы и увидимъ, чья возьметъ». Такъ и сдѣлалось. Провансалы, къ коимъ присоединилась и Парижская публика, выкричали трагедію Шенье, и она была вновь представлена. Тальма болѣе всѣхъ изъ актеровъ содѣйствовалъ сему торжеству мнѣнія надъ властью, уже ослабѣвшею. Эта распря поселила раздоръ въ обществѣ актеровъ, которое, по словамъ одного біографа, было, какъ и представительное собраніе и самая нація, раздѣлено на противоположныя партіи. Вскорѣ несогласія и ссоры усилились: актеры издали въ свѣтъ обвиненіе противъ Тальмы; онъ отвѣчалъ имъ оправданіемъ напечатаннымъ. Вслѣдъ за этимъ диссиденты, управляемые имъ, Монвилемъ, Дюгазономъ и г-жею Вестрисъ, основали въ театрѣ, построенномъ на улицѣ Ришелье, вторую сцену Французскую, которая превосходствомъ дарованій, на ней блестѣвшихъ, и славою своихъ переселенцевъ затмила совершенно первую, такъ что принудила ее послѣ присоединиться къ ней. Въ то время Тальма былъ въ дружеской связи съ Мирабо и сей послѣдній жилъ въ его домѣ. Сей домъ существуетъ и нынѣ. Въ немъ и умеръ Мирабо, 2-го Апрѣля 1791 года. Между именами друзей Тальмы находимъ въ той-же эпохѣ имена и другихъ людей, ознаменовавшихъ себя отличіемъ дарованій и силою дуга въ сію замѣчательную и бѣдственную годину: Верньо, Годе, Кондорсета, Женсоне. Связь съ ними была уже преступленіемъ въ глазахъ торжествующей партіи, извѣстной подъ именемъ Горы, и вскорѣ имя Тальмы подверглось обвиненію на трибунѣ Якобинцовъ и въ листахъ, порабощенныхъ ея кровожадной власти. Въ лѣтописяхъ революціи хранится воспоминаніе о праздникѣ, данномъ Тальмою въ 1792-мъ году генералу Дюмурье, отправлявшемуся для завоеванія Бельгіи, и о томъ, какъ сей праздникъ нарушенъ былъ нежданнымъ появленіемъ Марата, который, предводительствуя депутаціею Якобинцовъ, пришелъ просить отчета у Дюмурье въ томъ, что онъ осмѣлился, вопреки декрету, повелѣвающему предавать смерти эмигрантовъ, спасти жизнь многимъ изъ нихъ, попавшихъ къ нему въ руки. Бѣдственная участь жертвъ, ежедневно поражаемыхъ косою свирѣпаго судилища, угрожала и Тальмѣ; спасеніе его отъ эшафота можно почесть чудомъ неимовѣрнымъ. Послѣ счастливаго переворота, послѣдовавшаго въ дѣлахъ Франція низверженіемъ въ 9-е число Термидора партіи Робеспьера и его самого, новая гроза собиралась надъ головою Тальмы. Начали распускать слухи, что онъ былъ дѣятельнымъ гонителемъ товарищей своихъ, находившихся почти всѣхъ въ заточеніи, и что мнѣнія его политическія не совсѣмъ чисты. Клевета нашла слушателей легковѣрныхъ и въ публикѣ возникла противъ него партія недоброжелательная. Однажды, во время представленія трагедіи, задрали его оскорбительными рѣчами изъ партера: «Граждане!» отвѣчалъ онъ, выходя впередъ, «всѣ друзья мои погибли на эшафотѣ». Сей голосъ, вырвавшійся изъ души, произвелъ общій восторгъ, и Тальма восторжествовалъ надъ врагами своими. Наконецъ революція поступила въ руки Наполеона; онъ сломилъ ее и овладѣлъ жребіемъ Франціи. Съ той эпохи начинается блестящая и невозмутимая эпоха славы великаго актера. Около того времени соперники его на сценѣ трагической, или, правильнѣе, совмѣстники, ибо соперниковъ у него давно не было, Ларивъ, Монвель оставили сцену, и Тальма, игравшій до того поперемѣнно въ трагедіяхъ и комедіяхъ, занялъ безраздѣльно мѣсто первыхъ трагическихъ ролей. Правитель и сограждане платили дань уваженія его дарованію неимовѣрному; иностранцы просвѣщенные, пріѣзжавшіе въ Парижъ, сдѣлавшійся снова сборнымъ мѣстомъ образованныхъ путешественниковъ, спѣшили повѣрять собственными глазами преданія молвы, натвердившей имя, записанное у нихъ въ счету любопытнѣйшихъ приманокъ, ожидавшихъ ихъ въ столицѣ образованности и вкуса. Съ этой эпохи до самой его смерти жизнь его была цѣпью безпрерывныхъ торжествъ на сценѣ, ибо напрасно было-бы думать, что частыя критики, прерывавшія иногда повсемѣстныя похвалы, могли омрачить сіяніе его славы. Говорятъ однако же, что придирки извѣстнаго журналиста Жофруа, котораго умъ природный и свѣдѣнія часто были совершенно омрачены предубѣжденіями и пристрастіемъ непростительнымъ, вывели однажды изъ терпѣнія трагика, отмстившаго строгому аристарху отплатою физическою. Тальма извѣстенъ былъ Наполеону еще до похода въ Египетъ и тогда уже пользовался его уваженіемъ. По возвращеніи во Францію, во время консульства и царствованія его на тронѣ Франціи, еще болѣе ознаменовалось благоволеніе его къ нему. По низверженіи Наполеона, когда онъ принужденъ былъ заживо подвергнуться суду умершихъ Египетскихъ царей и слышать о себѣ строгія истины исторія и нелѣпыя сказки, которыя также входятъ въ ея составъ, досужные памфлетеры стали увѣрять, что Наполеонъ бралъ у Тальмы уроки, готовясь къ представленію коронаціи и новой роли, которую онъ принималъ, возлагая на себя корону императорскую. По неожиданномъ возвращеніи своемъ съ острова Эльбы, на коемъ Наполеонъ слѣдовалъ за всѣми движеніями Франціи и читалъ все, что о немъ печаталось, при свиданіи своемъ съ Тальмою сказалъ онъ ему: «И такъ, говорятъ, что я вашъ ученикъ. Впрочемъ, тѣмъ лучше; если Тальма былъ моимъ учителемъ, то это доказательство, что я хорошо разыгралъ свою роль». По достовѣрнымъ источникамъ, видно напротивъ, что Тальма воспользовался во многомъ рѣзкими и свѣтлыми замѣчаніями Наполеона, котораго умъ всеобъемлющій и проницательный кидалъ орлиные взгляды на все, что обращало его вниманіе. Приведенъ тому нѣсколько доказательствъ, сохраненныхъ намъ біографами Тальмы. Въ то время, когда Наполеонъ преобразовалъ Французскую республику въ имперію, Тальма почелъ обязанностію воздержаться отъ непринужденнаго обращенія, которое онъ имѣлъ съ нимъ, и пересталъ ходить во дворецъ. Наполеонъ вскорѣ замѣтилъ его отсутствіе и велѣлъ ему сказать, что онъ всегда имѣетъ входъ во дворецъ въ часъ завтрака. Въ сіи свиданія возникали между ними продолжительные разговоры, въ коихъ, повидимому, Наполеонъ принималъ живое участіе. Одно изъ замѣчательнѣйшихъ происходило въ С.-Клу, на другой день представленія трагедіи Британика, въ коей Тальма игралъ роль Нерона. Былъ большой съѣздъ во дворцѣ: принцы, министры, всѣ государственные чины, послы иностранные ожидали Наполеона въ тронной залѣ, а онъ разсуждалъ съ Тальмою объ искусствѣ трагическомъ и разбиралъ его вчерашнюю игру. «Я желалъ-бы видѣть, — говорилъ онъ, — въ вашей игрѣ борьбу природы порочной съ хорошимъ воспитаніемъ; желалъ-бы также, чтобы вы сохраняли болѣе спокойствія, дѣлали менѣе движеній; такіе характеры не выказываются въ наружѣ: они болѣе сосредоточиваются въ себѣ. Напрасно еще думаете вы, что король, императоръ не можетъ быть никогда запросто человѣкомъ. Но и вы въ своемъ простомъ быту, вы сами по домашнему, въ семьѣ своей, не то, что при гостяхъ и въ людяхъ. Когда Неронъ одинъ съ своею матерью, онъ не можетъ быть такимъ, каковъ онъ во второмъ актѣ. Прочтите Светонія. Конечно, когда люди на степени видной, облеченные въ званіе возвышенное, предаются размышленіямъ важнымъ или волнуются страстями, то должны и говорить они съ большею силою, но все же рѣчь ихъ должна быть имъ свойственная и естественная». И тутъ-же, занятый всегда мыслію, которая господствовала во всѣхъ дѣйствіяхъ жизни его, Наполеонъ вдругъ обратился къ себѣ: "Напримѣръ, теперь мы изъясняемся какъ въ обыкновенномъ разговорѣ, а между тѣмъ работаемъ для исторіи. Будущій мой историкъ скажетъ, что Наполеонъ, когда весь дворъ ожидалъ его появленія, занятъ былъ бесѣдою съ скоморохомъ (histrion: сіе слово употреблено Наполеономъ и сохранено въ разсказѣ Тальмы) и давалъ ему наставленія, какъ выражать свою роль. Вотъ что скажутъ обо мнѣ, если захотятъ меня изобразить въ истинномъ видѣ, а не всегда съ бархатною мантіею на плечахъ. Неронъ съ матерью уже не императоръ: онъ сынъ, скучающій опекою и данными клятвами. Самъ Расинъ какъ о тонъ напоминаетъ:
«Néron cesse de же contraindre».
Актеръ понялъ своего критика, и съ той поры въ ролѣ Нерона, особливо же въ явленіяхъ съ матерью, выражался съ какою-то свободою и чувствомъ досады, которыя, лишивъ игру его однообразной величественности, придали ей поразительную простоту. Въ другой разъ, одна изъ сихъ бесѣдъ рѣшила важную политическую мѣру, одаривъ Евреевъ во Франціи гражданскимъ бытіемъ, Въ первыхъ дняхъ поля 1806 года представляли при дворѣ трагедію Эсѳирь. На другой день Тальма, по обыкновенію, явился къ завтраку императорскому; тутъ былъ и Шампаньи, тогдашній министръ внутреннихъ дѣлъ. Разговоръ коснулся вчерашняго представленія и народа Еврейскаго. «Что это за люди Евреи?» обратился императоръ съ вопросомъ къ министру. «Какое ихъ существованіе? Заготовьте мнѣ записку о нихъ». Записка была подана и около пятнадцати дней послѣ сего разговора созвано было первое собраніе именитыхъ Евреевъ, въ предположеніи устроить жребій сего народа и дать ему во Франціи законное существованіе. Послѣ представленія трагедіи Смерть Помпея, въ коей Тальма игралъ Цезаря, Наполеонъ, разговаривая съ нимъ о томъ, какъ понимаетъ онъ эту роль, заключилъ сужденіе свое замѣчаніями прозорливости отмѣнной и актеръ, каковъ былъ Тальма, глубоко проникнутый духомъ своего искусства, не могъ не признать ихъ справедливости и не воспользоваться ими. «Высказывая» — говорилъ Наполеонъ, — «свою длинную выходку противъ царей, въ коей находится сей стихъ:
Pour moi qui tiens le trône égal à l’infamie,
Цезарь ни въ одномъ словѣ не мыслитъ того, что говоритъ: онъ такъ изъясняется потому, что за нимъ стоятъ Римляне, коихъ выгодно ему увѣрить, что онъ ужасается престола; но онъ самъ отнюдь не думаетъ, что престолъ сей, сдѣлавшійся цѣлью всѣхъ его желаній, былъ бы предметомъ, достойнымъ пренебреженія. Не должно заставлять его говорить какъ человѣка убѣжденнаго, и тайное противорѣчіе должно быть рачительно выказано актеромъ». Сіи новыя и глубокомысленныя соображенія были схвачены Тальмою въ совершенствѣ и въ первое представленіе той же трагедіи, данное въ Фонтенебло, онъ съ такою удивительною истиною вникъ въ понятія Наполеона, что сей былъ въ восторгѣ и сказалъ, что въ первый разъ видѣлъ Цезаря. Безъ сомнѣнія и по самолюбію его, ревнующему со всѣмъ родамъ превосходства и торжествъ, было пріятно ему видѣть, что совѣты его служили вдохновеніемъ великому художнику. Впрочемъ Тальма слушался часто и своихъ собственныхъ вдохновеній и критическаго изученія лицъ, которыхъ воскрешалъ на сценѣ. До него, напримѣръ, актеры произносили всегда съ какою то самодовольною напыщенностью извѣстный стихъ въ ролѣ Эдипа:
J'étais jeune et superbe.
Тальма почувствовалъ, что Эдипъ, отягченный лѣтами и бѣдствіями, не могъ воспоминать съ гордостью и какимъ-то самохвальствомъ свои молодые и блестящіе года, и онъ эти слова произносилъ почти въ полголоса и съ уныніемъ, какъ и быть должно. Когда Наполеонъ собирался въ Эрфуртъ для свиданія съ Императоромъ Александромъ, Тальма просилъ позволенія ѣхать за дворомъ; онъ получилъ на то позволеніе, и тогда-же велѣно было отправиться вмѣстѣ съ нимъ первымъ актерамъ сцены трагической. Въ день осмотра поля Іенской битвы, гдѣ приготовленъ былъ великолѣпный воинскій праздникъ, актеры играли Французскую трагедію въ Веймарѣ, находящемся въ ближайшемъ разстояніи отъ поля сраженія, чѣмъ Эрфуртъ. По словамъ Наполеона, Тальма имѣлъ тутъ предъ собою партеръ царей. Замѣчательно, что по назначенію Французскаго Императора давали въ сей вечеръ Смерть Цезаря. Роль Брута, пересозданная Тальмою въ 1792 и 93-мъ годахъ и безпрестанно съ того времени имъ изучаемая, есть одна изъ тѣхъ, въ коихъ онъ самъ себя превосходилъ. Онъ въ ней обнаруживалъ такое глубокое познаніе древности, такое добросердечіе, соединенное съ стоицизмомъ непреклоннымъ, такую простоту, совершенно до него неизвѣстную, что видѣнъ былъ въ немъ человѣкъ, самъ возмужавшій въ раздорахъ междоусобныхъ, долго и зрѣло размышлявшій о ихъ дѣйствіи, и сей плодъ жизни и размышленій своихъ передавалъ онъ на сценѣ съ истиною разительною и потрясающею.
На островѣ св. Елены Наполеонъ сказывалъ, что онъ когда-то хотѣлъ дать Тальмѣ крестъ Почетнаго Легіона, но устрашился общественнаго мнѣнія. «Въ системѣ моей», — говорилъ онъ, — «сочетать всѣ роды достоинства и утвердить одну награду всеобщую, я намѣренъ былъ дать крестъ Почетнаго Легіона Тальмѣ, но остановился передъ своенравіемъ нравовъ нашихъ и рѣшился сдѣлать попытку маловажнѣйшую: я далъ орденъ Желѣзной Короны Кресчентини (Итальянскій пѣвецъ). Отличіе было иностранное и онъ самъ былъ иностранецъ: мнѣ казалось, что мѣра не такъ будетъ замѣтна. Попытка моя была неудачна». Въ самомъ дѣлѣ, сія милость, до того не виданная, возбудила страшный ропотъ въ гостиныхъ предмѣстья Сенъ-Жерменскаго и подверглась единогласному негодованію. Частыя сношенія Тальмы съ Наполеономъ должны были имѣть вліяніе глубокое на актера, размышлявшаго о своемъ искусствѣ: онъ имѣлъ передъ глазами историческое лицо, могъ учиться по немъ тайнамъ сердца человѣческаго, игрѣ страстей, драматическимъ дѣйствіямъ оныхъ, столь разительно развивающимся тамъ, гдѣ кругъ ихъ обширнѣе и возвышеннѣе, однимъ словомъ, могъ образовать себя по живому образцу размѣра необыкновеннаго. Сіе трагическое ученіе отзывалось особенно въ игрѣ въ нѣкоторыхъ новыхъ трагедіяхъ, представленныхъ уже по низверженіи Наполеона и наведенныхъ авторами живымъ колоритомъ Наполеонизма. Въ Германикѣ, въ Силлѣ онъ возбуждалъ въ партерѣ воспоминаніе о современникѣ, заживо перешедшемъ въ область исторіи и коего эпоха величія и опалы, равно поэтическія и драматическія, столь сильно должны были дѣйствовать на память, воображеніе и чувства народной массы, еще недавно одушевленной его могущественнымъ присутствіемъ.
На драматическомъ поприщѣ Тальмы замѣчательно, что рѣшительнѣйшее развитіе его дарованія и важныя перемѣны, введенныя имъ въ свою игру и декламацію, по собственному признанію его, были слѣдствіемъ сильной нервической болѣзни, коей свойство и ходъ была такъ необыкновенны, что знаменитые врачи Корвизаръ и Алиберъ, пользовавшіе его въ то время слѣдовали за нею, какъ за феноменомъ. Въ разсужденіяхъ своихъ о Лекенѣ, напечатанныхъ при запискахъ послѣдняго, Тальма замѣчаетъ тоже дѣйствіе и въ жизни сего великаго актера и утверждаетъ, что и онъ обязанъ былъ сильной болѣзни блескомъ, коимъ сіяли послѣдніе годы его бытія театральнаго.
Не кстати слѣдовать намъ за Французскими критиками въ сужденіяхъ объ игрѣ его въ различныхъ роляхъ. Ограничимся выпискою изъ сочиненія г-жи Сталь (О Германикѣ). «Мнѣ кажется», — говоритъ она, — «что Тальма можетъ быть пред ставленъ въ образецъ смѣлости и соразмѣрности, простоты и величественности. Онъ обладаетъ всѣми тайнами искусствъ различныхъ; его аттитюды напоминаютъ прекрасныя статуи древности; одежда на немъ, какъ бы безъ вѣдома его, драпируется во всѣхъ движеніяхъ его, какъ будто имѣлъ онъ время располагать ей на досугѣ въ совершенномъ спокойствіи. Выраженіе лица его всегда должно быть изученіемъ всѣхъ живописцевъ. Иногда онъ является съ глазами полуоткрытыми и вдругъ чувство зажигаетъ въ нихъ лучи свѣта, которые, кажется, озаряютъ всю сцену».
«Звукъ голоса его потрясаетъ, какъ только начнетъ онъ говорить и прежде чѣмъ смыслъ рѣчей имъ произносимыхъ успѣетъ возбудить умиленіе. Когда въ трагедіяхъ встрѣчались стихи описательные, онъ выражалъ красоты ихъ, какъ будто самъ Пиндаръ произносилъ свои пѣсни. Инымъ нужно собраться съ силами, чтобы растрогать, и хорошо они дѣлаютъ, что готовятся, но въ голосѣ этого человѣка есть какое-то волшебство, которое съ первыхъ пріемовъ пробуждаетъ все сочувствіе сердца. Прелесть музыки, живописи, поэзіи, и, сверхъ всего, прелесть языка души, вотъ средства, которыми развиваетъ онъ въ слушателѣ все могущество страстей великодушныхъ и ужасныхъ».
"Какое познаніе человѣческаго сердца обнаруживаетъ онъ въ соображеніи своихъ ролей! Онъ ихъ второй творецъ по выраженію и физіономіи.
"Въ Андромахѣ Герміона въ изступленіи обвиняетъ Ореста въ убійствѣ Пирра безъ ея согласія; Орестъ отвѣчаетъ:
Quoi! ne m’avez vous pas
Vous même ici, tantôt, ordonné son trépas?
Говорять, что Лекенъ, когда говорилъ сіи стихи, напиралъ на каждое слово, какъ будто съ тѣмъ, чтобы напоминать Герміонѣ о всѣхъ подробностяхъ приказанія, отъ нея полученнаго. Оно было бы кстати передъ судіею; но когда предстоишь передъ женщиною любимою, тогда отчаяніе, что видишь ее несправедливою и жестокою, есть единственное чувство, душу наполняющее. Такимъ образомъ и Тальма постигалъ сіе положеніе; вопль вырывается изъ сердца Ореста; онъ произноситъ первыя слова съ силою, а слѣдующія съ изнеможеніемъ, постепенно возрастающимъ: руки опускаются, лицо въ одно мгновеніе покрывается блѣдностью смерти и состраданіе зрителей увеличивается, по мѣрѣ какъ онъ самъ теряетъ силу выражать чувства свои,
"Въ твореніяхъ, извлеченныхъ изъ исторіи Римской, Тальма ознаменовываетъ дарованіе совсѣмъ другаго рода, но не менѣе замѣчательное. Увидѣвъ игру его въ роли Нерона, лучше понимаешь Тацита; онъ въ ней являетъ умъ необыкновенно проницательный, ибо содѣйствіемъ одного ума можетъ душа честная постичь признаки преступленія; мнѣ кажется, однакоже, что онъ производитъ еще болѣе дѣйствія въ роляхъ, гдѣ, слушая его, любимъ предаваться чувствамъ, которыя онъ выражаетъ. Благодаря ему, лишился Баярдъ въ трагедіи Дю-Белоа замашекъ молодечества, которыя прежніе актеры почитали себя въ обязанности придать ему: сей герой, Гасконецъ, по милости Тальмы удержалъ въ трагедіи простоту, которую имѣетъ онъ въ исторіи. Одѣяніе его въ сей роли, рукодвиженія непринужденныя и умѣренныя напоминаютъ о рыцарскихъ статуяхъ, видимыхъ въ древнихъ церквахъ: удивляешься, какъ человѣкъ, столь глубоко проникнутый чувствомъ искусства древняго, можетъ также хорошо присвоивать себѣ и характеръ среднихъ вѣковъ.
"Тальма играетъ иногда роль Фарана въ трагедіи Дюсиса Абюфаръ, Аравійскаго содержанія. Множество стиховъ восхитительныхъ придаютъ сей трагедіи большую прелесть: краски Востока, задумчивое уныніе полудня Азіятскаго, уныніе тѣхъ странъ, гдѣ жаръ не украшаетъ, а сожигаетъ природу, отзываются въ семъ твореніи съ отмѣнною живостью. Тотъ же Тальма, Грекъ, Римлянинъ и рыцарь, настоящій Аравитянинъ, житель пустыни, исполненный силы и любви; взоры его какъ будто подернуты, чтобы уберечься отъ зноя солнечнаго; въ движеніяхъ его видна удивительная переходчивость изъ томленія въ стремительность: то онъ подавленъ рокомъ, то кажется могущественнѣе самой природы и побѣждаетъ ее; страсть къ женщинѣ, почитаемой имъ за сестру, пожираетъ его и таится у него въ сердцѣ: по невѣрнымъ шагамъ его можно подумать, что онъ отъ себя бѣжать хочетъ; глава его отвращаются отъ той, которую онъ любитъ; руки отталкиваютъ образъ, которымъ онъ мысленно преслѣдуемъ неотступно, и когда онъ наконецъ прижимаетъ Салему къ сердцу, говоря просто: мнѣ холодно! онъ умѣетъ выразить въ одно время и дрожь души и сокрушительный зной, который хочетъ скрывать.
"Можно найти много погрѣшностей въ трагедіяхъ Шекспира, принаровленныхъ къ нашему театру Дюсисомъ, но несправедливо было бы не признавать въ нихъ и красотъ первостепенныхъ: геній Дюсиса заключается въ сердцѣ его, и тутъ онъ на своемъ мѣстѣ. Тальма разыгрываетъ его творенія съ дружескимъ уваженіемъ къ прекрасному таланту благороднаго старца. Сцена колдуній въ Макбетѣ преобразована въ разсказъ въ трагедіи Французской. Надобно видѣть, какъ Тальма пытается передать зрителямъ смѣсь простонародности и сверхъестественности въ выраженіи колдуній, сохраняя притомъ въ семъ подражаніи величавость, требуемую нашимъ театромъ.
Par des mots inconnus, ces êtres monstrueux
S’appelaient tour à tour, s’applaudissaient entréux.
S’approchaient, me montraient avec un ris farouche,
Leur doigt mistérieux se posait sur leur bouche,
Je leur parle, et dans l’ombre ils échappent soudain
L’une avec un poignard, l’autre un sceptre à la main.
L’autre d’un long serpent serrait le corps livide,
Tous trois vers ce palais ont pris un vol rapide,
Et tous trois, dans les airs, en fuyant loin de moi
M’ont laissé pour adieu ces mots: Tu seras roi.
"Голосъ пониженный и таинственный актера при произношеніи сихъ стиховъ, палецъ приложенный въ губамъ, какъ у статуи молчанія, взглядъ, измѣняющійся для выраженія воспоминанія ужаснаго и отвратительнаго: все соображено было, чтобы перевести новую на театрѣ нашемъ стихію чудесности, о которой никакое предыдущее преданіе не давало понятія.
"Въ трагедіи чужестраннаго театра торжество его Гамлетъ. На Французской сценѣ зрители не видятъ тѣни Гамлетова отца: видѣніе совершается въ одной физіономіи Тальмы и безъ сомнѣнія оно тѣмъ не менѣе ужасно. Когда, посреди разговора спокойнаго и грустнаго, онъ вдругъ усматриваетъ тѣнь, то не возможно не слѣдовать за всѣми ея движеніями по глазамъ, въ ней обращеннымъ, не возможно сомнѣваться о присутствіи привидѣнія, когда подобный взоръ вамъ о томъ свидѣтельствуетъ.
"Когда въ третьемъ актѣ Гамлетъ приходитъ одинъ на сцену и сказываетъ въ прекрасныхъ Французскихъ стихахъ извѣстный монологъ: To be or not to be:
La mort c’est le sommeil, c’est un réveil peut-être,
Peut-être. — Ah! c’est le mot qui glace, épouvanté,
L’homme, an bord du cercueil, par le-doute arrêté,
Devant ce vaste abime, il se jette en arrière,
Ressaisit l’existence et s’attache à la terre,
— Тальма не дѣлалъ ни одного рукодвиженія, иногда только потрясалъ онъ головою, чтобы допрашивать землю и небо о томъ, что есть смерть. Онъ былъ болѣе неподвиженъ; глубокость размышленія поглощала все его существо. Видѣнъ былъ человѣкъ, посреди двухъ тысячъ людей безмолвныхъ, вопрошающій мысль о судьбѣ смертныхъ! Черезъ нѣсколько лѣтъ все, что тутъ было, существовать не будетъ, но другіе люди предстанутъ въ свою очередь съ тѣми же недоумѣніями и также опускаться будутъ въ пропасть, не вѣдая ея глубины. Когда Гамлеть заставляетъ клясться свою мать надъ сосудомъ, хранящимъ прахъ ея супруга, что она не участвовала въ убійствѣ, пресѣкшемъ жизнь его, она мнется, смущается и наконецъ признается въ преступленіи, совершонномъ ею; тогда Гамлетъ обнажаетъ кинжалъ, чтобы по повелѣнію родителя вонзить его въ грудь матери; но въ самую минуту, какъ готовится онъ нанесть ударъ, нѣжность и жалость превозмогаютъ и, обращаясь къ тѣни отца, взываетъ онъ: «grâce, grâce, mon père!» съ выраженіемъ, въ которомъ, кажется, сосредоточились всѣ чувства природы, всѣ впечатлѣнія сердца, и, кидаясь къ ногамъ матери изнемогающей, онъ сказываетъ ей два стиха, заключающіе въ себѣ жалость неистощимую:
Votre crime est horrible, exécrable, odieux;
Mais il n’est pas plus grand que la bonté des dieux.
"Наконецъ нельзя думать о Тальмѣ, не вспомня Манлія. Сія трагедія производила мало дѣйствія на театрѣ: содержаніе ея то же, что Избавленіе Венеціи, трагедія Отвая, перенесенное въ событіе Римской исторіи. Манлій составляетъ заговоръ противъ Римскаго сената и повѣряетъ тайну свою Сервилію, съ которымъ онъ друженъ уже пятнадцать лѣтъ: онъ вѣритъ въ него вопреки подозрѣніямъ друзей своихъ, не полагающихся на малодушнаго Сервилія, привязаннаго къ женѣ своей, дочери консула. Боязнь заговорщиковъ вскорѣ оправдывается. Сервилій не можетъ утаить отъ жены опасность, угрожающую ея родителю, которому она открываетъ оную. Манлій взятъ подъ стражу, умышленія его дознаются и сенатъ приговариваетъ его къ низверженію со скалы Тарпейской.
"До Тальмы, въ семъ твореніи, слабо написанномъ, почти не замѣчали страсти въ дружбѣ, питаемой Манліемъ къ Сервилію. Когда записка заговорщика Рушила извѣщаетъ, что тайна выдана и выдана Сервиліемъ, Манлій приходитъ съ сею запискою въ рукѣ; онъ приближается къ другу преступному, уже терзаемому раскаяніемъ, и, показывая ему строки уличительныя, говоритъ: Qu’en dis-tu? Ссылаюсь на всѣхъ, слышавшихъ сіи слова изъ устъ Тальмы: физіогномія и звукъ голоса могутъ ли въ одно время выразить болѣе впечатлѣній разнородныхъ: изступленіе, смягчаемое внутреннимъ чувствомъ жалости, негодованіе, которое отъ дружбы становится и живѣе и слабѣе, какъ излить ихъ, если не въ выраженіи души, подающей вѣсть душѣ безъ посредства словъ. Манлій обнажаетъ кинжалъ, чтобы поразить Сервилія; рукою своею ищетъ онъ сердца и страшится найти: воспоминаніе о многолѣтней дружбѣ къ Сервилію воздымаетъ какъ бы облако слезъ между мщеніемъ и другомъ.
«Мало говорено о пятомъ актѣ, а можетъ быть Тальма въ немъ еще превосходнѣе, чѣмъ въ четвертомъ. Сервилій на все отваживается, чтобы искупить свою вину и спасти Манлія: въ глубинѣ сердца рѣшился онъ раздѣлить участь друга, если тому погибнуть должно. Скорбь Манлія услаждена сожалѣніемъ Сервилія; однакоже онъ не смѣетъ сказать ему, что прощаетъ его предательство ужасное, но схватываетъ украдкою руку Сервилія и прижимаетъ ее къ сердцу; невольныя движенія его ищутъ друга виновнаго, котораго онъ еще разъ хочетъ обнять передъ разлукою вѣчною. Ничто или почти ничто въ трагедіи не указывало на сіе восхитительное свойство души чувствительной, которая еще помнитъ долгую привязанность, даже и тогда, когда предательство ее рушило. Роли Петра и Жафьера въ Англійскомъ произведеніи выказываютъ сіе положеніе съ удивительнымъ успѣхомъ. Тальма умѣлъ дать трагедіи Манлій нравственную силу, ей недостающую, и ничто не приноситъ такой чести дарованію его, какъ истина, съ которою онъ выражаетъ то, что есть въ дружбѣ непобѣдимаго. Страсть можетъ возненавидѣть предметъ любви своей; но тамъ, гдѣ связь укрѣплена священными соотношеніями души, тамъ, кажется, и самое преступленіе не въ силахъ ее уничтожить: тамъ ждешь раскаянія, какъ послѣ долгой разлуки ожидаешь возвращенія».
Не смотря на сіи и такъ уже длинныя выписки изъ книги г-жи Сталь, не можемъ удержаться отъ удовольствія привести еще одно письмо знаменитой женщины къ знаменитому актеру, письмо мало извѣстное. Кромѣ того, что пріятно заниматься извлеченіями изъ сочиненій автора, всегда исполненнаго мысли и чувства, но намъ кажется, что и для многихъ читателей сіи выписки могутъ показаться занимательными, тѣмъ болѣе, что, по странному небреженію, большая часть изъ сочиненій г-жи Сталь можетъ имѣть еще цѣну новости на языкѣ нашемъ.
«Не бойтесь, чтобы я послѣдовала г-жѣ Милордъ и возложили на вашу голову вѣнокъ, въ минуту наиболѣе патетическую; но васъ могу сравнивать только съ вами самими и потому скажу вамъ, Тальма, что вчера вы превзошли совершенство и самое воображеніе. Есть въ этомъ произведеніи, не смотря на всѣ его погрѣшности, обломокъ трагедіи, которая сильнѣе нашей, и дарованіе ваше явилось мнѣ въ роли Гамлета, какъ геній Шекспира, но безъ его неровностей, безъ его повадокъ (gestes familiers), внезапно облагороженныхъ до высшей степени благородства. Сія неизмѣримость природы, сіи запросы о жребіи нашемъ общемъ, въ виду сей толпы, которая умретъ и казалось слушала васъ, какъ вѣщателя рока; сіе явленіе привидѣнія ужаснѣйшаго во взорахъ вашихъ, чѣмъ въ самомъ грозномъ образѣ; сіе глубокое уныніе, сей голосъ, сіи взгляды, повѣдающіе чувства, сей характеръ выше всѣхъ размѣровъ человѣческихъ: все это восхитительно, три раза восхитительно, и сіи впечатлѣнія, которымъ подобныхъ искусство еще никогда во мнѣ не рождало, независимы отъ дружбы моей къ вамъ: я васъ люблю въ комнатѣ, въ роляхъ, гдѣ вы равны себѣ; но въ сей роли Гамлета вы увлекаете мой восторгъ до того, что это уже были не вы, что это была не я: это была поэзія взглядовъ, выраженій, движеній, до которой еще ни одинъ писатель не достигнулъ. Прощайте, извините меня, что я пишу къ вамъ, когда ожидаю васъ сегодня утромъ въ часъ, а вечеромъ въ восемь; но если приличія общественныя не должны были бы все умѣрять и задерживать, то не знаю, не бросилась-ли бы я вчера съ гордостью къ вамъ, чтобы поднести вѣнокъ, который принадлежитъ вашему таланту болѣе чѣмъ всякому иному: вы тутъ уже не актеръ, вы человѣкъ, возвышающій природу человѣческую, давая намъ новое понятіе. Прощайте до часа. Не отвѣчайте мнѣ, но любите меня за мое восхищеніе».
Тальма былъ женатъ и жена его также являлась на сценѣ съ успѣхомъ. Изъ свѣдѣній, собранныхъ нами выше, можно убѣдиться, что онъ былъ человѣкъ умный, свѣдущій и благороднаго характера. Одинъ талантъ, какъ онъ ни будь великъ, и особливо же талантъ сценическій, не достаточенъ, чтобы привлечь личное уваженіе и пріязнь людей отличныхъ, а мы видѣли, что Тальма имѣлъ друзей, коими гордиться можно. Въ домашней жизни и въ общежитіи онъ былъ такъ же привлекателенъ, какъ былъ восхитителенъ на сценѣ. Вотъ что говоритъ о знакомствѣ своемъ съ нимъ леди Морганъ, въ сочиненіи о Франціи, а сей свидѣтель, какъ Англійской націи, не подозрителенъ въ излишнемъ потворствѣ. «Величавость и сила трагическія Тальмы на сценѣ образуютъ противоположность, равно разительную и пріятную, съ простотою, радушіемъ, веселостью его обхожденія въ обществѣ. Никогда не встрѣчавшись съ Коріоланомъ въ гостиной и видѣвши его только на форумѣ, я думала, что найду въ семъ актерѣ, въ быту домашнемъ, торжественность и напыщенность, присвоенныя его званію, пріемъ холодный, рѣчь мѣрную; однимъ словомъ, думала найти актера; но, напротивъ, я замѣтила въ простыхъ обычаяхъ и непринужденномъ обращеніи сего знаменитаго человѣка одни признаки хорошаго воспитанія и совершеннаго умѣнья жить».
Многіе изъ нашихъ соотечественниковъ также знали его лично и успѣли оцѣнить въ немъ прекрасныя качества актера и человѣка, а одинъ изъ нихъ, В. Л. Пушкинъ, былъ съ нимъ въ дружеской связи, во время пребыванія своего въ Парижѣ, о коемъ можетъ сказать онъ съ отраднымъ воспоминаніемъ:
Не улицы однѣ, не площади и домы,
Делиль, Сенъ-Пьеръ, Тальма мнѣ были тамъ знакомы.
Въ часы досуга актеръ давалъ Русскому поэту уроки въ декламаціи Французской и перечитывалъ съ нимъ нѣкоторыя изъ своихъ ролей. Многимъ, можетъ быть, еще памятно, какъ въ обществѣ пріятелей и пріятельницъ, Василій Львовичъ любилъ декламировать, между прочимъ, разсказъ Макбета, выше упоминаемый. Сообщаемъ читателямъ остроумную записку Тальмы къ нему:
Je n’ai, point de crime à commettre samedi. Ma conscience est à l’aise ce jour là. Je n’ai affaire ni aux Euménides, ni aux Furies; elles ont bien voulu m’accorder cet intervalle de repos pour aller offrir mon hommage à Madame la Princesse Dolgorouki. A samedi donc, tout à vous
1) Не совершаю никакого преступленія въ субботу. Въ этотъ день моя совѣсть на просторѣ. Не буду имѣть дѣла ни до Эвменидъ, ни до Фурій; имъ угодно было дать мнѣ сей отдыхъ, чтобы я могъ засвидѣтельствовать мое почтеніе княгинѣ Долгоруковой. И такъ до субботы, весь вашъ Тальма.
Не станемъ входить въ подробное описаніе обстоятельствъ, послѣдовавшихъ за болѣзнію и кончиною Тальмы, умершаго въ Парижѣ 19-го октября 1826 года. Они слишкомъ еще свѣжи въ памяти читателей газетныхъ. Если получимъ полныя жизнеописанія его, вышедшія во Франціи уже по его смерти, то можно будетъ извлечь изъ нихъ дополненіе къ сей статьѣ, писанной, такъ сказать, за глаза, подъ руководствомъ свѣдѣній разбросанныхъ по разнымъ біографическимъ словарямъ и театральнымъ альманахамъ. Можетъ быть, придется и поправить нѣкоторыя погрѣшности, въ которыя могли вовлечь невольно различные указатели. Замѣчательно, что погребеніе Тальмы совершилось безъ шума и безъ народнаго волненія. Извѣстно, что Французскіе актеры отлучены отъ церкви и что смертные останки ихъ не могутъ быть отпѣваемы въ храмѣ Божіемъ, если актеры при жизни не отреклись отъ званія своего. Намъ, сѣвернымъ варварамъ, по выраженію нѣкоторыхъ соевропейцевъ, кажется неимовѣрнымъ сей обычай просвѣщеннаго Запада. Всего въ этомъ дѣлѣ забавнѣе, или прискорбнѣе, судя по точкѣ, съ которой смотришь, есть исключеніе изъ сего постановленія, — кого-же? оперныхъ актеровъ и оперныхъ танцовщицъ, потому что Французская опера, то есть, театръ, на коемъ даются большія оперы и балеты, именуется королевскою академіею музыки, и такимъ образомъ академическія фигурантки, или плясовые академики, вакханки, баядерки, нимфы пользуются, подъ академическою фирмою, правомъ, отъ коего отрѣшены трагическія Эсѳири, Аталіи, Меропы. Разумѣется, что не всѣ во Франціи признаютъ красоту сего чуднаго установленія, и потому погребеніе актера въ Парижѣ нерѣдко бываетъ поводомъ къ явленіямъ существенно-трагическимъ. Памятно, какъ въ день погребенія актера Филиппа,. народъ бросился въ дворцу и просилъ Карла X, не задолго передъ тѣмъ вступившаго на престолъ, разрѣшить выносъ гроба въ церковь. Король выслушалъ депутацію благосклонно, на не принялъ на себя разрѣшенія дѣла, не подлежащаго его вѣдѣнію. Тальма, желая избѣгнуть невольнаго дѣйствія въ драмѣ по смерти, назначилъ въ духовномъ завѣщаніи своемъ, чтобы прямо понесли тѣло его на кладбище. Такъ и было сдѣлано. Обрядъ погребенія его совершился спокойнѣе, но не менѣе величественно и умилительно. Люди, отличные по дарованіямъ и по знанію своему, литтераторы, ученые, художники, государственные сановники, многочисленная толпа народа слѣдовали въ глубокой, тихой горести за гробомъ любимца своего, который нѣкогда съ такою силою волновалъ ихъ души впечатлѣніями возвышенными, поражалъ изящнымъ. ужасомъ, уклевалъ могуществомъ вдохновенія, и былъ для нихъ избраннымъ посредникомъ между міромъ идеальнымъ и міромъ положительнымъ, между исторіею и поэзіею. Товарищи его и литтераторы въ рѣчахъ надгробныхъ заплатили дань признательности общественной человѣку и согражданину, Тотчасъ открылась подписка на сооруженіе памятника незабвенному въ лѣтописяхъ драматическихъ, и значительныя суммы отъ разныхъ лицъ, отъ разныхъ званій, изъ разныхъ мѣстъ сливаются для выраженія одного чувства, одного высокаго помышленія: увѣковѣчить знаменіе благодарности современной Жизнь, дарованія Тальмы были достояніемъ народнымъ; смерть его почитается народною печалью. Должно отдать справедливость Французамъ: они хорошо понимаютъ просвѣщенный патріотизмъ, и сіе чувство горести народной, если хотятъ народнаго самохвальства, должно быть чувствомъ живительнымъ и производительнымъ. Какъ не предпочесть его мудрому безстрастію, стоической неподвижности, которыя молча совершаютъ свое поприще и не озаряютъ ни однимъ восторгомъ, и не оглашаютъ ни однимъ сердечнымъ словомъ гробовое молчаніе населенной пустыня.
Статья наша, вѣроятно, покажется инымъ читателямъ непомѣрно и не кстати длинною. Оно, можетъ быть, и такъ. Но у насъ вообще такъ мало дѣльнаго говорится о драматическомъ искусствѣ, о театрѣ и о сценическихъ представителяхъ его; нашъ театръ со всѣми принадлежностями стоитъ такъ одиноко, обращаетъ на себя такое маловажное и второстепенное вниманіе, что мы воспользовались случаемъ и не прямо до насъ относящимся, чтобы выставить театральные вопросы въ надлежащемъ ихъ видѣ. Русскіе актеры, или готовящіеся въ этому званію, могутъ извлечь полезныя свѣдѣнія и поощренія изъ очерка, набросаннаго нами. Они увидятъ изъ примѣра, даннаго Тальмою, какими приготовительными началами, какимъ долготерпѣніемъ въ изученіи искусства, какими усиліями образуются великіе сценическіе художники. Хорошіе-ли драматическіе писатели пробуждаютъ хорошихъ актеровъ, или, на оборотъ, хорошіе-ли актеры содѣйствуютъ развитію драматическаго искусства въ данную эпоху, — вопросъ еще не совершенно рѣшеный. Вѣроятно тѣ и другіе служатъ себѣ взаимно вспомогательными средствами. Но нѣтъ сомнѣнія, что тамъ, гдѣ мало творчества въ драматическихъ, не скажу, созданіяхъ, а развѣ изданіяхъ, тамъ и сценическому искусству негдѣ почерпать вдохновенія свои, негдѣ образовать себя. Замѣтимъ, что актеру, для достиженія полнаго успѣха, предстоятъ затрудненія, которыя легко можетъ избѣжать авторъ. Авторъ избираетъ предметъ свой, событіе, эпоху, лице, которое онъ желаетъ возпроизвести. Скажемъ просто, онъ садится за работу, за свой письменный столъ, когда ему хочется, когда чуетъ онъ въ себѣ свѣжую, пробѣжавшую струю вдохновенія. Актеръ, такъ сказать, невольникъ искусства своего, которое многими окраинами нисходитъ до ремесла. Онъ часовой и долженъ простоять столько-то часовъ на опредѣленномъ ему мѣстѣ, а между тѣмъ актеръ, и особенно въ высшей драмѣ, долженъ изучить исторію, физіогнонію предстоящей ему эпохи, нравы общества во всѣхъ видахъ его и въ разныя времена, онъ долженъ быть живописецъ, археологъ, моралистъ, сердцевѣдецъ, проникать въ глубокія тайны натуры человѣческой, сердца человѣческаго, многое самъ перечувствовать, иное угадать, перевести часто на всѣмъ понятный и живой языкъ темные намеки, недомолвки автора. Онъ долженъ зрителямъ и слушателямъ передавать, такъ сказать, въ натурѣ все то, что онъ пріобрѣлъ искусствомъ и переработалъ въ себѣ. Способы, геніи авторовъ различны, а актеръ долженъ одинъ усвоить себѣ геніальныя натуры Расина, Корнеля, Вольтера. Имя актера легіонъ. Конечно, ему нужны врожденныя способности, дарованія, вдохновеніе; но нужна и наука разносторонняя, почти всеобъемлющая, но вмѣстѣ съ тѣмъ и частная, такъ сказать, мелочная. Тальма часто и понималъ роли свои иначе, чѣмъ знаменитые предшественники его, но обращалъ прилежное и совѣстливое вниманіе и на одежду свою: онъ иначе одѣвался, чѣмъ они, иначе ходилъ, стоялъ, сидѣлъ.
При этихъ соображеніяхъ, осмѣлимся думать, что и наша статья можетъ принести свою относительную пользу.
- ↑ Мирабо былъ депутатомъ отъ Прованса.