Так жизнь идёт (Лухманова)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Такъ жизнь идетъ : Очеркъ изъ жизни |
| Источникъ: Лухманова Н. А. Женское сердце. — СПб.: Изданіе А. С. Суворина, 1899. — С. 132. |
Громадные бронзовые сфинксы лежатъ у въѣзда въ «Отель Minuchy[1]» и смотрятъ своими загадочными глазами на прибывающихъ гостей. Подъѣздъ освѣщенъ внутри мягкимъ голубоватымъ свѣтомъ, а надъ нимъ въ воздухѣ горитъ гигантскими буквами электрическое «Salve!»[2] Экипажъ за экипажемъ подкатываютъ на резиновыхъ шинахъ, мягко, какъ по ковру. Какъ ароматные пестрые букеты изъ переполненныхъ корзинъ, появляются изъ нихъ женщины въ фантастическихъ костюмахъ всѣхъ націй и временъ. Знаменитый живописецъ, хозяинъ отеля, даетъ свой ежегодный костюмированный балъ. Майская свѣтлая ночь, охватившая уже городъ своимъ весеннимъ тепломъ и трепетомъ, дополняетъ очарованіе картины.
Люсьенъ Жерве, въ костюмѣ англійскаго охотника временъ Іакова, остановился на подъѣздѣ и залюбовался тремя японскими паланкинами, принесенными носильщиками. Изъ нихъ, освѣщенныя бумажными фантастическими фонарями, вышли шесть молодыхъ дѣвушекъ, одѣтыхъ японками. Шесть брюнетокъ, съ волосами, гладко зачесанными вверхъ и проткнутыми золотыми стрѣлами, съ глазами странными и длинными, отъ продолжившихъ ихъ черныхъ черточекъ съ символическимъ золотымъ рисункомъ на лбу и кончикахъ губъ. Вѣроятно, поджидая своихъ кавалеровъ, онѣ составили въ сторонѣ прелестную группу и, полузакрывшись пестрыми вѣерами, щебетали за ними, какъ рой веселыхъ малиновокъ.
Рядомъ съ Люсьеномъ по лѣстницѣ поднимался извѣстный всему Парижу маринистъ, одѣтый дикаремъ, съ носомъ, проткнутымъ рыбьей костью; писатель, закутанный въ длинный подрясникъ изъ золотой парчи, затканной зелеными ящерицами и красными змѣями, и «soiriste»[3] въ костюмѣ трубадура, съ гитарой на пунсовой лентѣ черезъ плечо. Поднявшись на нѣсколько ступеней, они остановились въ восхищеніи: роскошный вестибюль, обтянутый, какъ палатка, желтымъ атласомъ, горѣлъ, какъ громадная золотая пещера; электрическая люстра, спускавшаяся съ потолка гигантскимъ букетомъ желтыхъ тюльпановъ, лила на все свой горячій какъ солнце свѣтъ. Тутъ стояла группа женщинъ въ высокихъ напудренныхъ прическахъ, въ короткихъ атласныхъ платьяхъ, блёклыхъ нѣжныхъ оттѣнковъ, съ тюниками, подобранными розами. Крошечныя ручки женщинъ опирались на высокія палки, перевитыя лентами, ихъ лица съ мушками и кокетливый гордый видъ напоминали старинные портреты маркизъ, героинь террора, когда та же красавица, что съ закатомъ солнца ѣхала на балъ, съ восходомъ того же свѣтила, въ томъ же платьѣ съ цвѣтами, не успѣвшими завять на ея груди, всходила на эшафотъ и клала подъ кровавый ножъ гильотины свою легкомысленную головку, — съ тою же гордой граціей, съ какою опускала ее на кружевныя подушки алькова.
Пройдя вестибюль и увлекаемый все прибывавшей толпою гостей, Люсьенъ поднялся по широкой мраморной лѣстницѣ, и тутъ, при входѣ въ танцовальную залу, у одной изъ колоннъ, за парчевой драпировкой, завладѣлъ кресломъ, стоявшимъ какъ въ нишѣ. Здѣсь онъ могъ спокойно дожидаться пріѣзда Даніеллы. Передъ нимъ была вся лѣстница, по ней катилась волна то рѣзкихъ, то нѣжныхъ цвѣтовъ. Голыя плечи и руки, сверкающіе отъ удовольствія глаза и всюду, какъ фантастическіе живые огни въ волшебную Вальпургіеву ночь, красныя, синія, зеленыя искры брилліантовъ вспыхиваютъ, гаснутъ, сверкаютъ, горятъ и дрожатъ, какъ крупныя капли слезъ, которыми, въ свое время, жизнь ороситъ каждаго изъ этой безумно ликующей толпы.
Пробило полночь, оркестръ игралъ вальсъ. Головы танцующихъ сближались, глаза мужчинъ погружались въ трепетные, поднятые къ нимъ взоры женщинъ, дыханье смѣшивалось и обнявшіяся пары кружились то съ медленною истомою, какъ бы охваченныя сладострастнымъ желаніемъ, то страшно быстро въ какомъ-то безумномъ изступленіи. А вальсъ, этотъ проклятый вальсъ, который кружитъ и головы и сердца, продолжалъ лить свои нѣжныя, захватывающія, ноющія, страстныя волны звуковъ.
Толпа гулявшихъ между колоннъ и по галлереямъ густѣла, открытыя плечи женщинъ касались красныхъ фраковъ мужчинъ; фразы, сказанныя однимъ, приходились въ упоръ другимъ; кружева и цвѣты, встрѣчаясь, сцѣплялись и рвались. Словомъ, балъ былъ въ полномъ разгарѣ, когда на лѣстницѣ произошло движеніе: женщины наклонялись черезъ перила, въ группахъ мужчинъ пронесся ропотъ восторга, и Люсьенъ сразу почувствовалъ, что Даніелла тутъ.
Даніелла остановилась посреди лѣстницы и подняла головку кверху, на встрѣчу всѣмъ взглядамъ, приковавшимся къ ней. Легкимъ жестомъ головы и улыбкой она посылала «вопросъ» знакомымъ лицамъ и, наконецъ, какъ бы давъ вполнѣ налюбоваться собою и доказавъ, что ея чудовищно смѣлый костюмъ не стѣсняетъ ее, она взошла на площадку, гдѣ ее уже ждалъ Люсьенъ.
Странный ея костюмъ заставилъ его вздрогнуть отъ удивленія и восторга.
Она была одѣта черной бабочкой.
Его очарованный взглядъ охватилъ сразу ея высокую, тонкую, гибкую и необыкновенно пропорціональную фигуру, вырисовывавшуюся во всей своей пластичной красотѣ. Ноги ея были въ черномъ трико, прошитомъ вдоль золотыми и серебряными нитями, пробѣгавшими какъ электрическія искры при малѣйшемъ ея движеніи, торсъ какъ изваянный въ черномъ бархатномъ корсетикѣ, съ котораго отъ таліи до начала ногъ, какъ короткая юбка, спускались нити стекляруса и бисера, грудь вся какъ кираса, буквально была залита брилліантами, на головѣ, на ея темныхъ кудряхъ — всюду блестѣли драгоцѣнные камни и даже высоко надъ головою, на невидимыхъ усикахъ дрожали два большіе брилліанта. Громадная булавка, въ родѣ той, на которую коллекціонеры накалываютъ бабочекъ, была какъ бы воткнута въ нее на самой серединѣ груди. За спиною дрожали два маленькія, черныя, легкія крылышка. На прелестныхъ голыхъ рукахъ, безъ перчатокъ, сверкалъ цѣлый рядъ блестящихъ тонкихъ браслетовъ, отъ плеча до кисти руки.
Только женщина свѣтская, богатая, извѣстная всему Парижу своею красотой и эксцентричностью, могла безнаказанно позволить себѣ такой нарядъ.
Когда, наконецъ, Люсьенъ могъ добраться до нея сквозь густую толпу, она взяла его подъ руку.
— Берегите мои крылья, — сказала она, — я не хочу помять ихъ.
— Не все ли вамъ равно теперь, когда вы уже на булавкѣ? — отвѣтилъ смѣясь Люсьенъ.
— О! вы думаете? Ну нѣтъ, мое сердце цѣло, я вколола ее только чтобы избѣжать покушенія парижскихъ натуралистовъ… Хотите — выну? — спросила она вдругъ серьезно, какъ будто отстаивая свою свободу, и положила руку на брилліантовую головку булавки.
— Не троньте, ради Бога, маркиза, оставьте мнѣ еще хоть ненадолго иллюзію, что сердце этой бабочки проткнуто и что она составляетъ…
— Часть вашей коллекціи?
— О нѣтъ, мое единственное сокровище!
— Вы печальны сегодня… Есть что-нибудь новое?
— Я надѣюсь, вы не будете танцовать въ этой толпѣ; если вамъ все равно — взойдемте на верхнюю галлерею.
Они поднялись во второй этажъ: тамъ было мало народа.
Даніелла оперлась на бархатную балюстраду и смотрѣла внизъ; подъ нею пестрый костюмированный балъ развертывалъ свою панораму, звуки музыки доносились смягченные и говоръ тысячной толпы вторилъ ей, какъ ропотъ отдаленнаго моря.
— Очень мило, — сказала она скучающимъ тономъ и, не повертывая головы, добавила, — ну, говорите скорѣе, зачѣмъ вы вдали меня у входа и привели сюда въ эту пустыню?
— Какъ могли вы угадать? — и онъ остановился, находя глупымъ вырвавшійся вопросъ, — Да! я хотѣлъ говорить съ вами, Даніелла, и то, что я скажу или сразу прерветъ навсегда наши отношенія, или свяжетъ насъ еще неразрывнѣе, еще тѣснѣе…
Она не двинулась и не оглянулась на него, онъ продолжалъ.
— Я разоренъ до послѣдняго чека, котораго хватитъ мнѣ только на то, чтобы задержать здѣсь ненадолго кредиторовъ, а самому уѣхать въ Марвиль, къ матери, гдѣ она устроила для меня выгодную во всѣхъ отношеніяхъ партію. Графъ Нерра согласенъ отдать мнѣ руку своей дочери Нанси и съ нею приданое, которое поставитъ меня снова на ту ступень, которую и долженъ занимать въ обществѣ. Кромѣ того, мать требуетъ, чтобы я имѣлъ законнаго наслѣдника и дальнѣйшаго представителя рода, въ которомъ я теперь послѣдній. Вы лучше всѣхъ, Даніелла, знаете обязанности, которыя каждый изъ насъ, представителей древнихъ родовъ Франціи, долженъ нести.
Она молчала и смотрѣла внизъ.
— Есть другой выходъ, Даніелла, и, можетъ быть, самый простой, отдать все въ руки кредиторовъ и ѣхать въ Алжиръ, вступить въ дѣйствующую армію и тамъ искать конца?
— Надо ѣхать въ Марвиль и жениться, — начала было Даніелла, и вдругъ смолкла и снова стала глядѣть внизъ.
Она хотѣла сказать: «но ты мой, я слишкомъ много страдала и любила, чтобы теперь отдать тебя другой», но она вдругъ вспомнила, — она тоже съ своею рукой принесла милліонное приданое, родители тоже нашли ей партію и маркизъ д’Абри, черезъ мѣсяцъ послѣ дозволеннаго свѣтскимъ кодексомъ ухаживанія, повелъ ее къ вѣнцу. Съ тѣхъ поръ прошло всего пять лѣтъ, у нихъ былъ сынъ, и маркизъ, находя, что имъ выполнена вся возложенная на него обществомъ задача, жилъ три четверти года на своей яхтѣ за границею и одинъ охотничій сезонъ въ своемъ помѣстьѣ, и эта жизнь, которая привела бы въ отчаяніе всякаго, кто только придаетъ смыслъ словамъ: семья, домашній очагъ, — здѣсь, въ парижскомъ обществѣ, считалась нормальной и не шокировала никого, потому что всѣ необходимыя правила приличій, «convenance»[4], были соблюдены; и вотъ человѣкъ, котораго она любила, котораго считала лучшимъ изъ людей, въ груди котораго предполагала честное, доброе сердце, идетъ тою же дорогою и такъ же холодно и жестоко собирается разбить сердце дѣвушки, онъ ведетъ ее за собою не для того, чтобы быть ей другомъ и защитникомъ, но чтобы, взявъ отъ нея все, что требуется для поддержки и возстановленія его имени, бросить ее одну въ этотъ пустой, бездушный свѣтъ.
— Прощайте, Люсьенъ, — сказала она печально и кротко; но ея тонъ, взглядъ ея агатовыхъ глазъ, сіявшихъ на блѣдномъ, какъ снѣгъ, лицѣ, отнялъ у него силу хоть что-нибудь возразить ей; онъ могъ только прошептать:
— А вы…
— Я?.. — она засмѣялась, — я вамъ уже сказала, что сердце мое нетронуто, такимъ оно останется и послѣ нашего разговора…
И вотъ — стояли рядомъ два молодыхъ, здоровыхъ, любившихъ другъ друга существа, и не было у нихъ ни силы воли, ни даже желанія оторваться отъ пустой мишуры, отъ условій лжи и обмана окружавшей ихъ жизни, чтобы рука объ руку выйти на новый путь. Они знали одну жизнь — жизнь роскоши, одинъ законъ — законъ свѣтскихъ приличій! Сердца ихъ надламывались, глаза горѣли отъ сдержанныхъ слезъ, а балъ внизу развертывалъ передъ ними свою вакхическую картину, — и эта черная брилліантовая бабочка, и этотъ аристократъ въ костюмѣ охотника были представителями этого самаго, блестящаго, веселаго, счастливаго «Tout Paris»[5].