Тайна.
правитьМягко шумятъ тополи. Далеко въ селѣ паробки и дивчата поютъ пѣсню, какую-то новую и не грустную. Окно отворено, а въ комнатѣ душно. Не могу уснуть. Мысли мои далеко — возлѣ дѣвушки, которая давно не моя. Я лежу не двигаясь, съ открытыми глазами и вспоминаю то время, когда она покорно отдавалась моей нѣжности… Потомъ вспоминаю ея подругу Катю, которая два года назадъ отравилась.
Жарко всему тѣлу и ноетъ голова. Хочется вернуть прошлое. Вотъ тополи шумятъ также, какъ и тогда шумѣли и черезъ окно видны тѣ же самыя звѣзды, а люди вокругъ уже другіе. Отъ Кати, вѣроятно, одинъ скелетъ остался, да кусочки истлѣвшаго платья…
Я не знаю, что дѣлаетъ моя любимая, но знаю навѣрное, что теперь я для нея чужой, совсѣмъ чужой…
Тоскуетъ мое сердце и горитъ моя душа отъ сознанія своего безсилія надъ временемъ. Скоро разсвѣтъ.
Шумятъ листочки тополей и все еще не окончили паробки своей пѣсни. Чтобы уснуть, переворачиваюсь на бокъ и кладу на голову вторую подушку, но мои нервы не хотятъ успокоиться. Кто-то, печальный, сидитъ въ срединѣ моей груди, шепчетъ и молится:
«Катя, милая Катя, ты была такая добрая, ты любила ее такъ же нѣжно, какъ и я. Когда ты была живой, тебѣ не было понятно мое чувство, ты не могла себѣ представить, какое оно огромное. Твоя добрѣйшая изъ добрѣйшихъ душъ не могла раствориться въ этомъ мірѣ, гдѣ всѣ хотятъ одного: быть сытыми физически. Ты, Катя, навѣрное живешь и сейчасъ; въ какой формѣ — это не важно, но важно то, что теперь тебѣ уже все понятно и все видно, какъ маленькому Богу. Хорошая, снисходительная ко всѣмъ Катя, помоги мнѣ!… Теперь она, та дѣвушка, которую я и ты такъ безумно любили, она, навѣрное, спитъ, обнявъ свою голову прекрасными руками. Катя, слетай къ ней, скажи ей во снѣ, что никто кромѣ меня не сумѣетъ дать ни ея душѣ, ни тѣлу дѣйствительно счастливыхъ секундъ. Катя, пожалуйста, ради Бога, возлѣ котораго ты теперь близко, помоги, сдѣлай это!..»
Жарко мнѣ. Сбрасываю подушку, закуриваю папироску, иду къ окну и сажусь на стулъ.
Звѣздъ уже нѣтъ. Небо розовое, какъ личико той, которую люблю. Надъ лугомъ перламутровой паутиной легъ туманъ. Уже не слышно человѣческихъ голосовъ. Далеко за домомъ, въ душистой спѣлой ржи щелкаетъ перепелъ: фить-питить, фить-питить…
Подулъ вѣтерокъ и меня всего передернуло. Бросилъ папиросу и снова подъ одѣяло. Теперь глаза сами закрываются и вѣки ихъ сладко ноютъ. Сейчасъ засну, сейчасъ…
Не вижу, но совсѣмъ ясно чувствую, что возлѣ меня на кровати сидитъ Катя. И чувствую, что лицо у нея такое красивое, какимъ оно никогда не было при жизни, а вмѣсто ея фигуры — туманъ, такой перламутровый, какъ плаваетъ надъ лугомъ. Катя говоритъ:
«Не мучайся… Я помогу. Я сама умерла, потому что любила такъ же сильно, какъ и ты. Я не могу сдѣлать такъ, чтобы она принадлежала тебѣ навсегда — и не нужно этого. Но ея короткая ласка будетъ нѣжнѣе и сильнѣе, чѣмъ всѣ ея ласки ко всѣмъ тѣмъ людямъ, которые ей нравятся и всѣ ея ласки за все время ея жизни, которыя она подаритъ своему будущему мужу. Я сдѣлаю это для тебя, сдѣлаю! И вся твоя душа обновится, и ты узнаешь, что женская любовь ближе всего къ той любви, въ мечтахъ о которой теперь засуетился весь человѣческій міръ. Не тоскуй, она умная, сердцемъ пойметъ тебя… Вотъ многія живущія на землѣ женщины силятся стать равными съ мужчинами, не понимая, что стремятся внизъ, а не вверхъ. Теперь, когда я не живу вашей жизнью, мнѣ стало понятно, что мужчины не сильнѣе женщинъ, а женщины не слабѣе мужчинъ — они равны. И какъ великолѣпный soprano не хуже и не лучше великолѣпнаго баса, такъ и женщина не хуже и не лучше мужчины. Обаяніе жены Рафаэля, Стеллы, сдѣлало на землѣ такую же огромную работу, какъ и самъ Рафаэль. Предчувствіе нѣжной женской души бываетъ не менѣе точно, чѣмъ предсказаніе знаменитѣйшаго изъ врачей. И ты, интеллигентный, полюбилъ ее, малообразованную такъ сильно, потому что понялъ, что ея душа знаетъ не меньше, чѣмъ твои мозги. И когда вы оба умрете, вамъ станетъ видно, какъ много потратило человѣчество силъ для рѣшенія такихъ вопросовъ, простые отвѣты на которые всю жизнь были возлѣ васъ и въ васъ самихъ… И то цѣнное, что далъ ты людямъ, ты бы не могъ дать, если бы не взялъ его у любимой дѣвушки. Вся Россія и вся Европа будетъ хвалить тебя, извѣстнаго, не подозрѣвая, что хвалитъ частицу ея — никому неизвѣстной. Многое множество образованнѣйшихъ людей увѣрено, что только мужчина оплодотворяетъ женщину, не подозрѣвая, какъ часто женщина оплодотворяетъ мужчину… Тогда рождаются картины, повѣсти, рѣчи, поступки, которыми наслаждаются и богатые, и бѣдные, и умные, и глупые… Все это я говорю тебѣ, чтобы ты не печалился о томъ, что она не твоя жена. Она уже была твоей женой и тѣ дѣти, которыя родились у васъ, должны быть для тебя еще дороже, чѣмъ дѣти живыя, съ неизвѣстнымъ будущимъ, вызывающія одно сожалѣніе… Но ты живешь на землѣ и носишь тѣло, которое также проситъ ласки. Когда я была съ вами, я это понимала и теперь обѣщаю тебѣ, что настанетъ время, когда ей инстинктивно захочется позволить тебѣ прикоснуться къ ея тѣлу. Она не скажетъ тебѣ объ этомъ, но ты самъ почувствуешь когда…»
Кто-то заботливо трясетъ меня за плечо. Открываю глаза и вижу передъ собою лицо няньки. Ея морщины и глаза выражаютъ улыбку, а губы бормочутъ:
— Я ужъ и булокъ испекла, и свѣжаго маслица сбила, и кофій сварила, а вы все спите, да спите.
— Хорошо, нянька, хорошо. Ступай себѣ…
И, когда она уходитъ, я, какъ и тридцать лѣтъ назадъ, хочу ее надуть и снова прячу голову подъ подушку. Но Кати уже нѣтъ, только ея слова еще звенятъ въ моихъ ушахъ…
Болитъ голова и сводитъ шею, вѣроятно отъ неудобной позы. И въ самомъ дѣлѣ нужно подыматься.
Умывшись холодной водой изъ колодца и выпивъ кофе съ густыми сливками, чувствую себя другимъ человѣкомъ. Беру палку, — въ саду такая тѣнь, что шляпы не нужно, — и отправляюсь шагать взадъ и впередъ по своей любимой липовой аллеѣ. Хожу и думаю: «какъ хорошо, что теперь у меня осталась одна усадьба: крестьяне больше не считаютъ меня „паномъ“ и даже мальчишки не покушаются на созрѣвшія у самаго забора груши. Можно работать въ тишинѣ и на сто заработанныхъ рублей цѣлый мѣсяцъ жить, какъ въ Петербургѣ на триста». Думаю о томъ, какіе странные бываютъ сны.
Циви, циви, циви… кричитъ копчикъ на вершинѣ огромнаго вяза. Съ дѣтства я помню этотъ крикъ и онъ ничуть не измѣнился, хотя кричитъ, навѣрное, не тотъ копчикъ, а его праправнукъ.
Черезъ сто лѣтъ, когда я такъ же, какъ и Катя, буду знать и понимать все мірозданіе, на этомъ самомъ мѣстѣ будетъ гулять или тосковать по своей любимой дѣвушкѣ мой внукъ и мнѣ такъ же захочется помочь ему бѣдному, темному…
Однако ужъ двѣнадцать. Нужно идти къ себѣ, опустить на окнахъ шторы и сѣсть за работу. Такъ и дѣлаю. Но взявъ бумагу, пишу не то, что обѣщалъ редакціи, а письмо къ ней. Умоляю позволить мнѣ пріѣхать. Каждая фраза выходить не банальной, сравненія мои красочны, мысли искренни, какъ молитва ребенка. Никогда, ни въ одномъ журналѣ и ни въ одномъ альманахѣ не будутъ напечатаны эти слова, а между тѣмъ они лучшее, что я когда-либо писалъ…
Въ пять часовъ пришелъ Ларіонъ, или, какъ его называютъ, Лавронъ. На ночь онъ ѣдетъ въ городъ и я поручаю ему сдать письмо, купить мяса, шесть бутылокъ пива и почтовыхъ марокъ.
Лавронъ старше меня, но у него почему-то не растутъ борода и усы, и все лицо смѣшное, всегда немного удивленное. Въ волосахъ соломинка. Онъ комикъ по природѣ, но самъ никогда не смѣется. Выслушавъ и получивъ деньги, Лавронъ спокойно поправляетъ свои широчайшія штаны и также спокойно произноситъ:
— Позавчора вертаюсь съ поля, колы бачу йдуть шляхомъ: Білозерській, Білозерська, двое дітей, пліменниця, ще и кучеръ, — та всі однимъ конемъ… А его батько — старій Білозерській одинъ четверикомъ йздивъ…
Лавронъ умолкаетъ и опять подтягиваетъ штаны.
— Ну такъ что жъ? спрашиваю я съ недоумѣніемъ.
— Такъ якъ по вашому: чи теперъ коні подужшали, чі пани полегчали?
— Должно быть паны полегчали, отвѣчаю я я невольно улыбаюсь.
— Прощайте, говоритъ тѣмъ же тономъ Лавронъ, киваетъ головой и уходитъ.
Опять вечеръ. За церковью всходитъ луна и кровавой дорожкой отражается въ прудѣ. Тополи шумятъ, какъ и вчера, и сто лѣтъ назадъ. Нянька спитъ. За садомъ лаютъ собаки. Черезъ открытое окно опять виденъ перламутровый туманъ — значитъ не будетъ дождя. Сегодня понедѣльникъ. Паробки и дивчата утомились на работѣ и не поютъ. Давитъ одиночество и мысли о невозможномъ личномъ счастьи снова на цѣлую ночь овладѣваютъ моей головой…
Засыпаю такъ же, какъ и вчера, — не скоро, но Катя уже не снится, а все какіе-то паны. Затѣмъ редакторъ журнала, къ которымъ я началъ работать. Прошу у него авансъ, а онъ гудитъ:
— Нѣту у меня денегъ, нѣту, погибаетъ журналъ, сами знаете…
Потомъ цвѣты, много цвѣтовъ, больше всего голубыхъ васильковъ…
На слѣдующій день, къ обѣду, возвращается Лавронъ. Онъ привезъ кулекъ съ бутылками, мясо, и марки. Писемъ нѣтъ. Подъ конецъ своего доклада, Лавронъ опять хочетъ разсказать что-то смѣшное, но я его не слушаю и не улыбаюсь. Къ великому ужасу няньки я съѣдаю только двѣ ложки чудеснаго борща съ саломъ и убѣгаю въ садъ.
Хочется плакать, но я не умѣю. Такое состояніе духа я называю histeria sicca — сухая, безслезная истерика. До самаго вечера хожу взадъ и впередъ по аллеѣ и само горло ноетъ все одинъ мотивъ:
Чірвоная калинонька
Въ саду зацвітала,
Молодая дівчивонька
Козаку світъ завъязала…
Опять ночь. Опять я совсѣмъ одинъ. Душно ужасно. Сорочка прилипаетъ къ тѣлу. Гдѣ-то далеко гремитъ громъ. Почему-то заложило грудь, и дышать трудно. Въ постели легче. Лежу и мысленно говорю:
«Катя, милая Катя! ты знаешь, что сильнѣе и нѣжнѣе меня ее никто не любитъ и никогда не будетъ любить. Катя, внуши ей это! Скажи ей, какъ говорила мнѣ, что одинъ я могу сдѣлать ее счастливой. Вѣдь это правда, святая правда… Моимъ письмамъ она не вѣритъ, а тебѣ повѣритъ. Катя, хорошая Катя, сжалься…»
Засыпаю я на мокрой подушкѣ. Ночью была гроза, а утромъ захоладало и все время крапалъ дождикъ. Галошъ я съ собой не взялъ и поэтому цѣлый день просидѣлъ въ комнатѣ. Не работалось. Скучалъ. За ужиномъ выпилъ четыре рюмки водки и легъ спать въ десять часовъ.
Чувствую, возлѣ меня Катя, гладитъ меня рукой по головѣ и тихо говоритъ:
— Не тоскуй. Она уже поняла, какъ ты любишь и поняла, что и сама всегда крѣпко тебя одного любила, а сблизиться съ тобой боялась… Боялась, что овладѣвъ ею, ты станешь такимъ же шаблоннымъ, какъ и большинство людей, будешь измѣнять и называть ее дурой… Такъ бываетъ… Не тоскуй счастье уже не далеко… Только не требуй долгаго счастья — его сила не во времени… Но если хочешь ее удержать, не разсказывай никому: ни ей, ни друзьямъ — о томъ, что я тебѣ говорила. Послѣ смерти сами все увидятъ, а при жизни не повѣрятъ, и назовутъ тебя сумасшедшимъ, и лечить будутъ…
— Конечно, конечно не разскажу никому и никогда. Милая, хорошая Катя, спасибо! спасибо! — бормочу я во снѣ, хочу на нее взглянуть и вдругъ просыпаюсь.
Было пять часовъ утра, но я почувствовалъ, что мнѣ ужъ не заснуть, и быстро одѣлся. Выпилъ два стакана парного молока съ чернымъ хлѣбомъ и ушелъ въ поле.
Солнце еще не грѣло и было свѣжо. И на душѣ было свѣжо, но страшно. Вдругъ нахлынула мысль о томъ, что я психически боленъ и неотступно долбила голову… Стало сжиматься сердце, какъ будто я собирался прыгнуть въ ледяную воду.
«Это скверно, очень скверно», думалъ я. «Нужно больше утомляться. Завтра же возьму ружье и пойду на охоту за пятнадцать верстъ на болото, что возлѣ Михайловки. И съ докторомъ слѣдуетъ посовѣтоваться. Конечно, о Катѣ и о своемъ горѣ я ему не стану разсказывать, а скажу только, что со мной бываетъ нѣчто вродѣ галлюцинацій»…
Къ вечеру я успокоился. Въ сумерки сидѣлъ на крыльцѣ и слушалъ «брехню» Лаврона. Несомнѣнно Лавронъ очень талантливый человѣкъ, и будь онъ грамотенъ и образованъ, изъ него вышелъ бы хорошій сатирикъ и похоронили бы его на Волновомъ кладбищѣ, а такъ убьютъ-гдѣ нибудь возлѣ казенной винной лавки. Въ пьяномъ видѣ Лавронъ безпощаденъ и говоритъ своимъ односельчанамъ и даже самому господину уряднику такія истины, за которыя расплачивается потомъ собственной «потылицей». Меня онъ считаетъ такимъ же «ледащимъ», какъ и себя и потому не обижаетъ. Это мнѣніе сложилось у него, послѣ того какъ я продалъ, и очень не выгодно, свою землю.
Нашей бесѣдѣ помѣшалъ отецъ дьяконъ, неожиданно растворившій ворота. Онъ ввелъ подъ уздцы свою пѣгую лошадку, запряженную въ бричку и поставилъ ее возлѣ сарая.
— Здравствуйте отецъ діаконъ, сказалъ я вставая.
— Здравствуйте. Былъ въ городѣ, взялъ ваши газеты, ну и думаю, мнѣ самому ихъ завезти по дорогѣ, или съ церковнымъ сторожемъ прислать? Рѣшилъ, самому…
— Ну, что новаго въ городѣ?
— Да ничего. Десять православныхъ семействъ въ штунду перевернулось. Сказать правду, такъ они никогда и не были православными. Вотъ вамъ и свобода совѣсти… Дождались!..
Дьяконъ снялъ шляпу и вытеръ лобъ краснымъ платкомъ. Потомъ еще разъ вздохнулъ и сказалъ:
— Дда. Дѣла. Постойте жъ я вамъ дамъ письмо.
— Какое письмо?
— Такъ вѣдь и газеты, и письмо…
Въ ушахъ у меня зазвенѣло. Я увидѣлъ ея почеркъ и забылъ гдѣ я…
«Простите, пожалуйста простите за долгое молчаніе. Мы съ папой и мамой были въ Кисловодскѣ, но время прошло скучно. Народу много, а говорить не съ кѣмъ. Чувствую себя одинокой. Пріѣзжайте, буду рада васъ видѣть.
P. S. Третью ночь мнѣ снится Катя. Жаль ее. Зачѣмъ она это сдѣлала? Бѣдная, бѣдная…»
Не знаю, что произошло съ моимъ лицемъ, но меня заставилъ очнуться удивленный голосъ дьякона:
— Да скажите, по крайней мѣрѣ, что вамъ пишутъ? Двѣсти тысячъ выиграли?
— Больше, о. діаконъ, больше…
— Такъ и мнѣ жъ удѣлите немного.
— Не могу, о. дьяконъ, этого не могу… Прощайте. Нужно собираться. Да, вотъ что: вы, кажется, просили съ моего баштана арбузовъ, такъ берите хоть всѣ… Прощайте…
Я не помню, что отвѣтилъ дьяконъ и какъ онъ выѣхалъ со двора.
— Нянька, живо доставай изъ кладовой чемоданъ и тащи сюда бѣлье. Лавронъ, запрягай! Хоть умри, а мы должны поспѣть къ десятичасовому поѣзду. Довезешь — пять цѣлковыхъ получишь. Понялъ?
— Та понялъ, отвѣчаетъ онъ и отвратительно спокойными шагами идетъ за лошадью. На лицѣ няньки испугъ, но мнѣ все равно; быстро одѣваясь, я безъ конца повторяю слова письма: "буду рада васъ видѣть, " «буду рада васъ видѣть…» Черезъ полъ часа мы уже ѣдемъ по шляху. Солнце зашло. Навстрѣчу медленно, медленно плывутъ силуэты столѣтнихъ вербъ и на зеленоватомъ фонѣ неба ихъ корявыя вѣтви кажутся темно-фіолетовыми.
Лавронъ черезъ каждыя пять минутъ закуриваетъ. Лошадь больше машетъ хвостомъ, чѣмъ бѣжитъ; телѣгу иногда сильно потряхиваетъ и сидѣть неудобно, но все это меня нисколько не сердитъ. До поѣзда еще два часа, а проѣхать нужно только восемь верстъ.
Я не слушаю, что говоритъ Лавронъ, вдыхаю вечерній, пропитанный запахомъ конопли, воздухъ и думаю: «Милая Катя, спасибо тебѣ, вѣчное спасибо! Нѣтъ, никогда и никому я не скажу…»