ТАЙНА ЛЕДИ ОДЛЕЙ.
правитьI.
Люси.
править
Одлей-Кортъ расположенъ въ котловинѣ, богатой роскошными лугами и драгоцѣннымъ старымъ лѣсомъ; вы приближаетесь къ нему по безконечной аллеѣ вѣковыхъ липъ, окаймленной по обѣимъ сторонами зелеными пастбищами, изъ-за высокихъ изгородей которыхъ вопросительно смотрѣли на васъ коровы, вѣроятно дивясь, какъ это вы туда попали, потому что мѣстность лежала въ сторонѣ отъ дороги, и если вы не направлялись въ Одлей-Кортъ, вамъ рѣшительно незачѣмъ было туда заглядывать.
Въ концѣ аллеи были старинныя готическія ворота и башня съ глупыми старыми часами объ одной стрѣлкѣ, которая какъ-то судорожно перескакивала съ одного часа на другой и потому всегда впадала въ крайности. Чрезъ эти ворота входили прямо въ сады Одлей-Корта.
Предъ вами развертывалась бархатная лужайка, съ разбросанными тамъ, и сямъ купами рододендровъ, которые нигдѣ въ околодкѣ не росли такъ роскошно. Направо былъ огородъ, прудъ съ рыбою и фруктовый садъ, обнесенный сухимъ рвомъ и развалинами стѣны, мѣстами разсѣвшейся болѣе въ ширину, чѣмъ въ вышину и совершенно поросшей прозрачнымъ какъ кружево плющемъ, желтымъ очиткомъ и мрачнымъ мхомъ. Налѣво шла широкая песчаная дорожка, по которой давно-давно, когда еще Одлей-Кортъ былъ монастыремъ, прогуливались монахини, и тянулась длинная стѣна, покрытая живой шпалерой и осѣненная величавыми дубами; она окружала домъ и садъ и замыкала видъ на окрестность.
Домъ расположенъ былъ покоемъ противъ воротъ. Онъ былъ очень неправильно построенъ и очень старъ, такъ что казалось, вотъ-вотъ сейчасъ развалится. Окна были всевозможныхъ величинъ: одни съ массивными каменными перекладинами и съ богатыми, но немытыми стеклами; другія — закрытыя сквозными рѣшетчатыми ставнями, стучавшими при малѣйшимъ вѣтеркѣ; третьи, наконецъ, казались только вчера вставленными; мѣстами возвышались высокія трубы, столпившіяся въ кучку, дряхлыя отъ лѣтъ и долгой службы; онѣ, казалось, только и держались плющемъ, взобравшимся къ нимъ вверхъ по стѣнамъ и крышѣ. Главная дверь была какъ-то прижата въ уголокъ башни, въ одномъ изъ выступающихъ угловъ зданія; можно было подумать, что она прячется отъ опасныхъ посѣтителей, хочетъ остаться незамѣченной, а между тѣмъ дверь была великолѣпная — благородная дверь изъ стараго дуба, усаженная гвоздями съ четырехъ-угольными головками и дотого толстая, что при ударѣ молоточкомъ издавала только глухой звукъ, и посѣтитель, боясь, что его не услышатъ, всегда принужденъ былъ хвататься за колокольчикъ, болтавшійся около нея и весь схороненный въ плющѣ.
Дивный былъ это уголокъ — уголокъ, который никто безъ восторга не могъ видѣть; такъ и хотѣлось покончить свои разсчеты съ жизнью и поселиться здѣсь, кончить свои дни, вглядываясь въ холодную глубь и слѣдя за пузырьками на поверхности пруда отъ всплеска карпа или язя. Казалось, что это было избранное убѣжище мира, наложившаго свою всесмягчающую руку на каждое дерево, на каждый цвѣтокъ, на прудъ, на уединенныя дорожки, на темныя комнаты стараго дома, на глубокія амбразуры оконъ, на улыбающіеся луга и величавыя аллеи, словомъ, на все, даже до колодца за садомъ, холоднаго и спрятавшагося въ тѣни, какъ все въ этомъ заброшенномъ уголкѣ, съ лѣнивымъ воротомъ, забывшимъ свою обязанность и съ давно перегнившей веревкой.
Это было почтенное, старинное жилище какъ снаружи, такъ и внутри; въ домѣ можно было положительно заблудиться; ни одна комната въ немъ не походила на другую и какъ-то не ладила съ своими сосѣдками. Ясно было, что домъ этотъ не выстроился по плану одного смертнаго; это было произведеніе великаго, стараго зодчаго — времени, которое иной годъ пристраивало, другой годъ разрушало по комнаткѣ; сламывало печь временъ Плантагенетовъ и отстраивало новую во вкусѣ Тюдоровъ; сносило стѣнку въ саксонскомъ стилѣ и замѣняло ее норманской аркой; проламывало цѣлый рядъ узкихъ, высокихъ оконъ во вкусѣ временъ королевы Анны; соединяло банкетный залъ временъ Георга І-го съ трапезной, помнящей Вильгельма-Завоевателя, и такимъ образомъ успѣло въ теченіе одицадцати вѣковъ нагромоздить зданіе, которому подобнаго не нашлось бы во всемъ графствѣ Эссексъ. Конечно, въ немъ не обошлось и безъ потаенныхъ комнатъ; маленькая дочь настоящаго владѣльца, сэра Майкля-Одлей, совершенно случайно открыла одну изъ нихъ. Одна половица въ ея дѣтской издавала глухой звукъ всякій разъ, какъ ей случалось прыгать на ней; осмотрѣвъ полъ, нашли, что половица подымалась, а подъ нею была лѣстница въ потаенную каморку между поломъ верхняго и потолкомъ нижняго этажа. Эта каморка была такъ мала, что въ ней можно было только ползать на четверенькахъ; въ ней стоялъ старинный рѣзной комодъ, набитый ризами и другими священными одеждами, вѣрно запрятанными въ тѣ жестокія времена, когда служить у себя на дому обѣдню или укрыть священника было достаточно, чтобы поплатиться жизнью.
Широкій ровъ давно пересохъ и поросъ травою, а вѣтви фруктовыхъ деревъ, наклонявшіяся къ землѣ подъ тяжестью плодовъ, бросали фантастическую тѣнь на его зеленый склонъ. За этимъ рвомъ, какъ я уже сказалъ, былъ прудъ съ рыбою во всю длину сада, а вдоль пруда шла аллея старинныхъ липъ. Сквозь ихъ густую листву не проникали даже лучи солнца, и любопытный глазъ напрасно пытался бы увидѣть что нибудь въ ихъ темной тѣни; нельзя было бы вообразить лучшаго мѣста для тайныхъ сборищъ или свиданій; казалось, оно было нарочно создано для заговорщиковъ и любовниковъ, а между тѣмъ оно лежало въ какихъ нибудь двадцати шагахъ отъ дома.
Эта темная аллея упиралась въ густой кустарникъ; сквозь переплетшіяся вѣтви котораго едва виднѣлся старый колодезь, о которомъ я уже говорилъ. Онъ, безъ сомнѣнія, отслужилъ свою службу, и, можетъ быть, въ былыя времена молодыя монахини своими бѣленькими ручками доставали изъ него студеную воду; но теперь онъ былъ заброшенъ, и врядъ ли кто нибудь въ Одлей-Кортѣ зналъ, была ли въ немъ вода или онъ уже давно пересохъ. Но какъ ни было соблазнительно уединеніе этой липовой аллеи, я очень сомнѣваюсь, чтобы она теперь служила для какихъ либо романтическихъ цѣлей. Сэръ Майкль-Одлей нерѣдко приходилъ сюда съ своей собакой и хорошенькой молодой женой подышать вечерней прохладой и выкурить сигару; но черезъ какія нибудь десять минутъ однообразный шелестъ липъ и неподвижный прудъ, покрытый широкими листами кувшинчика, и безконечная аллея съ развалившимся колодцемъ на концѣ надоѣдали баронету и его прелестной спутницѣ, и они возвращались въ свѣтлую бѣлую гостиную, гдѣ миледи принималась разыгрывать дивныя мелодіи Бетховена или Мендельсона, а супругъ ея засыпалъ въ своихъ креслахъ.
Сэру Майклю-Одлей было пятьдесятъ шесть лѣтъ, и еще не прошло и году послѣ его второй женитьбы. Онъ былъ большаго роста, дороденъ и хорошо сложенъ, говорилъ густымъ, звучнымъ голосомъ, имѣлъ прекрасные черные глаза и сѣдую бороду, придававшую ему почтенный стариковскій видъ совершенно вопреки его желанію, ибо онъ былъ дѣятеленъ, какъ мальчикъ, и одинъ изъ самыхъ лучшихъ ѣздоковъ въ графствѣ. Онъ былъ вдовцомъ ровно семнадцать лѣтъ и отъ первой жены имѣлъ одного ребёнка, восемнадцатилѣтніою Алису. Миссъ Алиса была очень недовольна появленію мачихи въ Одлей-Кортѣ, потому что она съ самаго дѣтства была полной хозяйкой въ домѣ отца; держала ключи, то-есть побрякивала ими въ карманчикахъ своего шелковаго передника, теряла ихъ въ кустахъ и роняла въ прудъ, словомъ, причиняла изъ за нихъ бездну безпокойствъ и потому была увѣрена, что ведетъ все хозяйство.
Но ея время прошло, и теперь, когда она спрашивала что нибудь у экономки, то получала въ отвѣтъ: «обратитесь къ миледи», или «не знаю, право, что скажетъ миледи». Тогда Алиса, будучи отличной наѣздницей и порядочной артисткой, рѣшила бросить попеченія о хозяйствѣ и проводила почти все время внѣ дома: каталась верхомъ по зеленымъ лугамъ, срисовывала дѣтскія головки мальчишекъ, ходившихъ за плугомъ, скотину, которая паслась, словомъ, все живое, что ей попадалось на глаза. Она рѣшилась не сближаться съ молодой женой баронета, и послѣдняя, несмотря на всѣ свои старанія и любезность къ Алисѣ, не могла разсѣять ея предубѣжденія и увѣрить избалованную дѣвушку, что она не нанесла ей никакой обиды, выйдя замужъ за ея отца.
Дѣло въ томъ, что леди Одлей, выйдя замужъ за сэра Майкля, сдѣлала одну изъ тѣхъ, повидимому, блестящихъ партій, которыя обыкновенно возбуждаютъ въ женщинахъ зависть и ненависть. Она поселилась въ околодкѣ въ качествѣ гувернантки у одного доктора, жившаго недалеко отъ Одлей-Корта. Объ ней знали только то, что она явилась на вызовъ, который мистеръ Досонъ, докторъ, напечаталъ въ «Times». Она пріѣхала изъ Лондона, и единственная рекомендація, которую она представила, была рекомендація одной содержательницы пансіона въ Бромптонѣ, у которой она была нѣкоторое время учительницей. Но эта рекомендація была такъ удовлетворительна, что другой и не потребовалось, и миссъ Люси Грээмъ была принята въ домъ доктора гувернанткой къ дочерямъ. Ея знанія и дарованія были до того многочисленны и блестящи, что даже удивительно, какъ она приняла приглашеніе, представлявшее такое умѣренное вознагражденіе, какое могъ давать г. Досонъ. Но миссъ Грээмъ была совершенно довольна своимъ положеніемъ: она учила дѣвочекъ играть сонаты Бетховена и рисовать съ натуры и каждое воскресенье ходила по три раза въ старенькую убогую церковь этого темнаго мѣстечка съ полнымъ довольствомъ, какъ будто бы не требовала ничего болѣе отъ жизни.
Тѣ, кто замѣчалъ это, объясняли себѣ все ея счастливымъ характеромъ, всегда веселымъ и всѣмъ довольнымъ.
Куда она ни являлась, она приносила съ собою радость и счастье. Ея появленіе, подобно свѣтлому лучу солнца, озаряло хижину бѣдняка. Она готова была проболтать четверть часа съ любой беззубой старухой и выслушивала ея восторженныя похвалы съ такимъ же удовольствіемъ, съ какимъ выслушивала бы комплименты какого нибудь маркиза. И когда она уходила, не оставивъ ничего за собою (потому что ея ничтожное жалованье не позволяло ей быть благотворительницей), старуха разражалась потокомъ восторженныхъ похвалъ ея любезности, красотѣ и добротѣ — похвалъ, какихъ никогда почти не выпадало на долю жены пастора, почти что содержавшей ее на свой счетъ. Это происходило оттого, что миссъ Люси Грээмъ была одарена тою магическою таинственною силою, благодаря которой женщина можетъ очаровывать однимъ взглядомъ, одной улыбкой. Всякій человѣкъ любилъ ее, восхищался ею и расхваливалъ ее. Мальчишка, отворявшій ей калитку, прибѣгалъ къ своей матери съ длиннымъ разсказомъ о прелестной улыбкѣ и дивномъ, добромъ голосѣ, которыми она поблагодарила его за эту маленькую услугу. Церковный прислужникъ, открывавшій ей дверцы отгороженнаго мѣста въ церкви, принадлежавшаго доктору, священникъ, замѣчавшій ея прелестные голубые глаза, устремленные на него во время проповѣди, разсыльный съ желѣзной дороги, приносившій ей иногда письма и посылки и никогда неожидавшій на водку, самъ докторъ, его гости, дѣти, слуги, словомъ — всѣ большіе и малые, крупные и мелкіе раздѣляли одно мнѣніе, что Люси Грээмъ была самая милая, самая любезная дѣвушка на свѣтѣ.
Достигъ ли этотъ слухъ до Одлей-Корта, или самъ сэръ Майкль увидѣлъ въ церкви прелестное личико миссъ Грээмъ, какъ бы то ни было, но онъ возъимѣлъ сильное желаніе поближе познакомиться съ гувернанткой мистера Досона.
Ему стоило только на это намекнуть, и почтенный докторъ сдѣлалъ обѣдъ, къ которому были приглашены священникъ съ женою и баронетъ съ дочерью.
Этотъ вечеръ рѣшилъ будущность баронета. Онъ не могъ противиться чарамъ нѣжныхъ, таящихъ голубыхъ глазъ, прелестной лебединой шейки и склоненной головки, осѣненной цѣлымъ моремъ золотистыхъ кудрей, этому музыкальному голосу и дивной гармоніи всего существа, какъ не могъ бы онъ противиться судьбѣ. Судьбѣ! Да, она и была его судьба! До той минуты любовь была незнакома его сердцу. Его бракъ съ матерью Алисы былъ дѣломъ разсчета, сдѣлкой, чтобы не выпустить изъ рукъ какихъ-то семейныхъ помѣстьевъ, безъ которыхъ онъ и безъ того бы обошелся. Любовь, которую онъ питалъ къ своей первой женѣ, была только жалкой, едва мерцающей искрой, слишкомъ безвредной, чтобы погаснуть, слишкомъ ничтожной, чтобы разгорѣться въ пламя. Но это была любовь. Эта горячка, это желаніе, безпокойство, трепетъ, колебаніе; эти опасенія, что его возрастъ будетъ помѣхой его счастью; эта ненависть къ своей сѣдой бородѣ; это безумное желаніе помолодѣть, сдѣлаться прежнимъ красавцемъ съ льющимися черными волосами и тонкой таліей, какъ было двадцать лѣтъ тому назадъ; эти безсонныя ночи и грустные дни, когда ему не удавалось увидѣть ея прелестное личико, проѣзжая мимо оконъ доктора — все это слишкомъ ясно говорило, что сэръ Майкль-Одлей, несмотря на свои пятьдесятъ лѣтъ, сдѣлался жертвой страшной горячки, которую называютъ любовью.
Я не думаю, чтобы во время своего ухаживанія баронетъ хотя на минуту разсчитывалъ на свое состояніе и положеніе въ свѣтѣ. Если ему и приходила подобная мысль, то онъ съ отвращеніемъ старался поскорѣе отъ нея отдѣлаться. Ему слишкомъ больно было подумать, чтобы такое прелестное созданіе цѣнило себя ниже богатаго дома или звонкаго имени. Нѣтъ, онъ надѣялся совсѣмъ на иное; ея предшествовавшая жизнь прошла въ трудахъ и тяжелой зависимости; она была еще очень молода (никто не зналъ навѣрно ея лѣтъ, но съ виду ей было немного болѣе двадцати) и, быть можетъ, еще никогда не испытывала любви; и онъ будетъ первый человѣкъ, который когда либо за ней ухаживалъ; трогательнымъ вниманіемъ, предупредительностью, любовью, которая будетъ напоминать ей ея отца, и постоянною заботливостью онъ, быть можетъ, успѣетъ привлечь ея сердце и только ея дѣвственной и свѣжей любви будетъ обязанъ ея рукою. Это была довольно романтическая мечта, но, несмотря на то, она начинала сбываться. Люси Грээмъ очевидно нравилось вниманіе баронета. Ничто, однако, въ ея обращеніи не напоминало уловокъ кокетки, старающейся поймать въ свои сѣти богатаго человѣка. Она такъ привыкла къ комплиментамъ и вниманію со всѣхъ сторонъ, что поведеніе сэра Майкля не производило на нее почти никакого впечатлѣнія. Къ тому же онъ уже давно былъ вдовцомъ, и всѣ порѣшили, что онъ уже никогда не женится. Наконецъ мистриссъ Досонъ рѣшилась поговорить съ своей гувернанткой. Она уловчила минутку, когда онѣ остались наединѣ въ классной комнатѣ. Люси доканчивала какой-то акварельный рисунокъ, начатый ея ученицами.
— Знаете ли, милая миссъ Грээмъ, начала мистриссъ Досонъ: — вѣдь вы бы должны считать себя очень счастливой дѣвушкой.
Гувернантка подняла голову и, отбросивъ назадъ свои дивныя золотистыя кудри, устремила удивленный, вопрошающій взоръ на мистриссъ Досонъ.
— Что вы хотите этимъ сказать, милая мистриссъ Досонъ? спросила она, обмакивая кисточку въ аквамаринъ на своей палеткѣ и собираясь провести багровую полоску на далекомъ горизонтѣ ландшафта.
— Да то, что теперь вполнѣ отъ васъ зависитъ сдѣлаться леди Одлей и хозяйкой въ Одлей-Кортъ.
Люси Грээмъ уронила кисть на картинку и покраснѣла до корней волосъ; чрезъ минуту лицо ея покрылось такой блѣдностью, какой мистриссъ Досонъ еще никогда не случалось видѣть.
— Не принимайте этого такъ горячо къ сердцу, моя милая, сказала жена доктора, стараясь ее успокоить: — вѣдь никто не приневоливаетъ васъ выходить замужъ за сэра Майкля. Конечно, это была бы прекрасная партія: у него огромное состояніе, и къ тому же онъ прекраснѣйшій человѣкъ. Подумайте, какое бы важное вы заняли положеніе въ свѣтѣ и сколько добра вы могли бы дѣлать; но, конечно, какъ я уже сказала, вы должны въ этомъ дѣлѣ руководствоваться только своимъ чувствомъ. Одно только я должна вамъ сказать, что если ухаживаніе сэра Майкля вамъ не нравится, то не слѣдуетъ его поощрять.
— Его ухаживаніе… поощрять… бормотала Люси (эти слова озадачили ее). Axъ, пожалуйста, не говорите объ этомъ, мистриссъ Досонъ. Я и не подозрѣвала ничего. Эта мысль никогда не пришла бы мнѣ въ голову. — Она облокотилась на рисовальную доску и, закрывъ лицо руками, казалось, погрузилась въ глубокія мечты. Она всегда носила на шеѣ узенькую черную ленту, на концѣ которой былъ фермуаръ, или крестикъ, или медальнонъ, или что нибудь подобное — трудно сказать, что именно, потому что она всегда прятала его за корсетъ. Теперь она нѣсколько разъ отнимала то ту, то другую руку отъ лица и какъ-то нервически, съ живостью хваталась за эту ленту и крутила ее между пальцами.
— Я полагаю, иные люди родятся несчастливыми, мистриссъ Досонъ, сказала она наконецъ: — слишкомъ большое было бы для меня счастье сдѣлаться леди Одлей.
Она произнесла эти слова съ такою горечью, что мистркссь Досонъ взглянула на нее съ удивленіемъ.
— Вы — несчастливы, моя милая! воскликнула она: — я думаю, вамъ бы послѣднимъ говорить что нибудь подобное. Вы — такое свѣтлое, счастливое существо, что просто дѣлается легче на душѣ, только глядя на васъ. Я, право, не знаю, что станется съ нами, если сэръ Майкль похититъ васъ у насъ.
Послѣ этого разговора, онѣ нерѣдко возвращались къ тому же предмету, и Люси не обнаруживала никакого волненія, когда рѣчь заходила объ ухаживаніи баронета. Всѣ въ домѣ доктора поняли и безъ ея отвѣта, что предложеніе сэра Майкля не встрѣтитъ отказа и, правду сказать, простяки сочли бы прямымъ сумасшествіемъ отказъ на такое блестящее предложеніе — со стороны дѣвушки, у которой не было гроша за душою.
Въ одинъ туманный іюньскій вечеръ сэръ Майкль, сидя противъ Люси Грээмъ, у окна въ маленькой гостиной доктора, воспользовался минутой, когда никого не было въ комнатѣ, чтобы объяснить Люси свое чувство. Въ краткихъ, но торжественныхъ словахъ онъ предложилъ ей свою руку. Было что-то трогательное въ тонѣ его глооса: въ немъ слышалась мольба; онъ зналъ, что не могъ надѣяться на любовь такой молодой красавицы, и потому умолялъ ее скорѣе отвергнуть его, хотя бы это разбило его сердце, чѣмъ принять его предложеніе, если она его не любила.
— Нѣтъ хуже преступленія, какъ выйти замужъ за человѣка, котораго не любишь. Вы такъ дороги мнѣ, что какъ ни горько будетъ мнѣ отказаться отъ васъ, но я ни за что на свѣтѣ не соглашусь ввести васъ въ такой грѣхъ для того, чтобы осчастливить себя. И еслибы еще мое счастье могло быть достигнуто подобными средствами; но вѣдь это невозможно, это рѣшительно невозможно, прибавилъ онъ убѣдительно: — только одно горе и раскаяніе бываютъ послѣдствіемъ браковъ, неоснованныхъ на истинѣ и любви.
Люси Грээмъ не смотрѣла на сэра Майкля, глаза ея были устремлены въ туманную даль ландшафта, простиравшагося за садомъ. Баронетъ хотѣлъ взглянуть ей прямо въ лицо, но она сидѣла къ нему профилемъ, и онъ не могъ увидѣть выраженія ея глазъ. Но, еслибы онъ могъ это сдѣлать, то прочелъ бы въ нихъ какое-то страстное желаніе проникнуть сквозь эту дальнюю мглу и заглянуть туда далеко-далеко, въ совершенно иной міръ.
— Люси, слышали вы меня?
— Да, отвѣчала она серьёзно, но не холодно. Но ея голосу нельзя было замѣтить, чтобы она была обижена его словами.
— И вашъ отвѣтъ?
Она не спускала глазъ съ темнѣвшаго горизонта и нѣсколько минутъ молчала; потомъ, обратившись къ нему съ внезапнымъ порывомъ страсти, придавшей ея лицу еще новую прелесть, которой баронетъ не могъ не замѣтить даже въ сумеркахъ, она бросилась на колѣни къ его ногамъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, Люси! воскликнулъ онъ въ испугѣ: — не на колѣняхъ, не на колѣняхъ!
— Да, на колѣняхъ, сказала она, и загадочная страсть, волновавшая ее, сообщала ея голосу какую-то неестественную ясность и силу: — на колѣняхъ — и не иначе. Какъ вы добры, какъ благородны, какъ великодушны! Любить васъ! Да вы нашли бы женщинъ во сто разъ красивѣе и добрѣе меня, которыя бы полюбили васъ, но отъ меня вы спрашиваете слишкомъ многаго. Вы требуете слишкомъ многаго отъ меня! Вспомните мою прежнюю жизнь, только вспомните ее. Съ самаго своего дѣтства я не видала ничего, кромѣ бѣдности. Отецъ мой былъ благородный джентльменъ, умный, образованный, добрый, красивый собою, но бѣдный. Моя мать… я почти не въ состояніи говорить о ней. Бѣдность, бѣдность, испытанія, оскорбленія, лишенія! Вы, чья жизнь течетъ какъ по маслу, вы и понять не можете, что испытываютъ бѣдняки, какъ мы. Такъ не требуйте же отъ меня слишкомъ многаго. Я не могу быть безкорыстна; я не могу быть слѣпа къ выгодами, подобнаго брака. Я не могу, я не могу!
Независимо отъ ея волненія, въ ней было что-то, что внушало баронету какой-то неясный страхъ. Она все еще была у его ногъ, скорѣе лежа, чѣмъ на колѣняхъ; платье обнимало ея станъ, и свѣтлые волосы разсыпались по плечамъ; ея голубые глаза сверкали посреди мрака, а руки судорожно хватались за черную ленту, словно она ее душила.
— Не требуйте отъ меня слишкомъ многаго, повторяла она: — я съ самаго своего дѣтства привыкла быть эгоисткой.
— Люси, Люси, выражайтесь яснѣе; я вамъ противенъ?
— Нѣтъ, нѣтъ!
— Но любите ли вы кого другаго?
Въ отвѣтъ на эти слова она громко засмѣялась.
— Я не люблю никого на свѣтѣ, отвѣтила она.
Онъ обрадовался этому отвѣту, но все же эти слова и странный смѣхъ какъ-то непріятно поразили его слухъ. Нѣсколько минутъ онъ молчалъ и потомъ не безъ усилія проговорилъ:
— Такъ выслушайте меня, Люси. Я не стану просить у васъ слишкомъ много. Я, старый дуракъ романтикъ, искалъ вашей любви; но если я не противенъ вамъ и вы никого не любите другаго, то я не вижу, почему бы намъ не составить довольно счастливой четы. Что же, по рукамъ?
— Да.
Баронетъ поднялъ ее, поцаловалъ въ лобъ; затѣмъ, пожелавъ ей доброй ночи, онъ ушелъ.
Онъ ушелъ, этотъ глупый старикъ, потому что въ немъ работали самыя сильныя страсти: не радость, не торжество, а скорѣе что-то въ родѣ обманутыхъ надеждъ; какое-то заглушенное, неудовлетворенное желаніе тяготило его сердце, словно въ груди своей онъ носилъ трупъ. То былъ трупъ надежды, погибшей навѣки при первомъ звукѣ голоса Люси. Всѣ опасенія и сомнѣнія канули въ вѣчность. Онъ долженъ помириться съ мыслью, какъ и всѣ мужчины его лѣтъ, что за него выходятъ замужъ ради его состоянія и положенія въ свѣтѣ.
Люси Грээмъ медленно поднялась по лѣстницѣ въ свою маленькую комнатку въ верхнемъ этажѣ. Поставивъ на комодъ тускло горѣвшую свѣчу, она присѣла на край кровати, неподвижная и блѣдная, какъ бѣлыя занавѣски этой кровати.
— Прощай, тяжелая зависимость, прощай, тяжелый трудъ, прощай, униженіе, проговорила она: — исчезнутъ всѣ слѣды прошлой жизни; всякій ключъ въ узнанію будетъ потерянъ, только вотъ это остается.
Она ни на минуту не выпускала черный ленты изъ лѣвой руки. При послѣднихъ словахъ она вытянула изъ за корсета то, что было на ней привязано.
Это былъ не фермуаръ, не медальйонъ, не крестикъ: это было кольцо, обернутое въ продолговатый кусокъ бумаги, частью печатной, частью исписанной, пожелтѣвшей отъ времени и смятой отъ частаго свертыванія и развертыванія.
II.
На палубѣ «Аргуса».
править
Онъ бросилъ въ море окурокъ сигары и, облокотившись на бортъ парохода, задумчиво слѣдилъ за волнами.
— Какъ онѣ надоѣли мнѣ, проговорилъ онъ: — синія, зеленыя, радужныя; синія, зеленыя; само по себѣ — не дурно, но въ три мѣсяца успѣютъ надоѣсть, особенно…
Онъ и не пытался докончить фразу; всѣ его мысли сосредоточились на ней и унесли его далеко, далеко, за тысячу миль.
— Бѣдняжка, какъ она будетъ рада, пробормоталъ онъ, открывая сигарочницу и лѣниво заглядывая въ нее: — какъ рада и какъ удивлена! Бѣдняжка! Послѣ трехъ съ половиною лѣтъ, какъ ей не удивиться?
Говорившій это былъ молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати пяти, съ смуглымъ загорѣвшимъ лицомъ, прекрасными карими глазами, оживленными почти женскою улыбкою и осѣненными длинными рѣсницами; густая красивая борода и усы закрывали всю нижнюю часть его лица. Онъ былъ высокаго роста и сильнаго сложенія; одѣтъ онъ былъ въ широкій сьютъ сѣраго цвѣта, а на головѣ его была войлочная шляпа. Звали его Джорджемъ Толбойзомъ; онъ занималъ каюту на кормѣ «Аргуса», плывшаго съ грузомъ австралійской шерсти изъ Сиднея въ Ливерпуль.
Въ кормовыхъ каютахъ было очень мало пассажировъ: пожилой овцеводъ, составившій себѣ въ Австраліи состояніе и возвращавшійся на родину съ женой и дочерьми; гувернантка, лѣтъ тридцати пяти, ѣхавшая домой, чтобы выйдти замужъ за человѣка, съ которымъ она была помолвлена тому пятнадцать лѣта; да еще какая-то сентиментальная дочка богатаго австралійскаго виноторговца, отправлявшаяся въ Англію окончить свое воспитаніе, были единственными пассажирами перваго класса.
Джорджъ Толбойзъ былъ душа всего общества; никто не зналъ, кто онъ былъ и откуда, но всѣ его любили. Онъ всегда садился на концѣ стола и помогалъ капитану угощать пассажировъ. Онъ открывалъ бутылки шампанскаго и чокался съ каждымъ изъ присутствовавшихъ; онъ разсказывалъ смѣшные анекдоты и такъ отъ души хохоталъ, что развѣ только медвѣдь не засмѣялся бы. Онъ былъ мастеръ на всякія круговыя игры въ карты и умѣлъ такъ заинтересовывать этимъ невиннымъ удовольствіемъ все общество, собранное вокругъ лампы въ большой каютѣ, что никто не замѣтилъ бы, еслибы ураганъ пронесся надъ ихъ головами; но онъ откровенно сознавался, что не былъ искусенъ въ вистѣ и на шахматной доскѣ не умѣлъ распознать коня отъ башни.
Правду сказать, мистеръ Толбойзъ не былъ черезчуръ ученъ. Блѣднолицая гувернантка какъ-то попыталась заговорить съ нимъ о современной литературѣ, но Джорджъ только пощипывалъ бороду и замѣчалъ: «О да! Конечно, конечно, ваша правда!»
Сентиментальная миссъ, ѣхавшая довершать свое образованіе, попробовала было занимать его Байрономъ и Шеллей, но онъ чуть-чуть не расхохотался ей въ лицо; онъ вообще смотрѣлъ на поэзію очень слегка. Овцеводъ на первыхъ же порахъ ощупалъ его насчетъ политики, но и въ ней онъ не былъ силенъ; и такъ всѣ рѣшились оставить его въ покоѣ, предоставивъ ему дѣлать, что ему вздумается: болтать съ матросами, глазѣть на воду и по своему нравиться всѣмъ и каждому. Но когда Аргусъ былъ уже въ какихъ нибудь двухъ недѣляхъ отъ Англіи, всѣ замѣтили разительную перемѣну въ Джорджѣ Толбойзѣ. Онъ сталъ безпокоенъ и суетливъ, порой заставлялъ надрываться со смѣху всю каюту, порою же былъ грустенъ и задумчивъ. Какъ ни былъ онъ любимъ матросами, но наконецъ и они утомились отвѣчать на его вѣчные вопросы: скоро ли они надѣятся достигнуть земли — въ десять ли, въ одинадцать, въ двѣнадцать, въ тринадцать ли дней? Да былъ ли вѣтръ попутный? Сколько узловъ въ часъ дѣлалъ корабль? Потомъ, вдругъ онъ начиналъ бѣситься, топать ногами и браниться, говоря, что это было дрянное старое суднишко, и его владѣльцы — мошенники за то, что расхвалили въ своихъ объявленіяхъ его быстрый ходъ. Оно рѣшительно негодно для пассажировъ; на немъ можно возить глупые тюки шерсти, которые могутъ, пожалуй, десятки лѣтъ, пробыть на морѣ, а не живыя существа, съ нетерпѣніемъ ожидающія окончанія путешествія.
Солнце уже опускалось въ море, когда Толбоизъ зажегъ свою сигару въ описываемый августовскій вечера. Еще десять дней, сказали ему въ тотъ вечеръ матросы, еще десять дней — и они увидятъ берега Англіи.
— Я съѣду на берегъ на первой же лодкѣ, восклицалъ онъ: — я въ любой скорлупѣ поѣду. Да коли ужь на то пошло, я вплавь достигну берега.
Пріятели его, за исключеніемъ блѣднолицой гувернантки, смѣялись его нетерпѣнію; она, напротивъ, вздыхала, видя, какъ молодой человѣкъ считалъ долгіе часы, оставлялъ нетронутымъ свое вино, безпокойно метался по диванамъ, сновалъ внизъ и вверхъ по лѣстницамъ и задумчиво заглядывался на волны.
Когда багровый край солнца исчезъ за горизонтомъ, гувернантка вышла прогуляться на палубу, пока остальные сидѣли за своимъ виномъ. Поравнявшись съ Джорджемъ, она остановилась и стала любоваться потухавшей зарей.
Она была очень тиха и держалась въ сторонѣ отъ всѣхъ, рѣдко принимала участія въ играхъ, никогда почти не смѣялась и очень мало говорила; но во все время плаванія, она и Джорджъ Толбойзъ были отличные друзья.
— Моя сигара вамъ мѣшаетъ, миссъ Морлей? сказать онъ, вынимая сигару изъ рта.
— Ни мало; пожалуйста, продолжайте курить. Я только пришла полюбоваться закатомъ солнца. Какой дивный вечеръ!
— Да, да, конечно, нетерпѣливо отвѣтитъ онъ: — но какъ подумаешь, что еще такъ долго, такъ ужасно долго! Десять безконечныхъ дней и десять мучительныхъ ночей, прежде чѣмъ мы сойдемъ на берегъ.
— Да, со вздохомъ сказала миссъ Морлей. — Вы бы желали, чтобы время летѣло быстрѣе?
— Желалъ ли бы я? воскликнулъ Джорджъ: — еще бы. А развѣ вы не желаете?
— Едва ли.
— Да развѣ въ Англіи нѣтъ ни одной души, которую бы вы любили? Развѣ нѣтъ ни одного любящаго сердца, которое съ нетерпѣніемъ ждетъ вашего пріѣзда?
— Я надѣюсь, что есть, отвѣтила она торжественно, но спокойно. Она замолчала. Онъ порывисто, съ нетерпѣніемъ курилъ сигару, какъ бы желая своимъ безпокойствомъ ускорить ходъ корабля. Она слѣдила за догоравшимъ свѣтомъ, устремивъ на далекій горизонтъ свои голубые глаза — глаза, которые, казалось, поблекли отъ частаго чтенія и шитья, глаза, которые дѣйствительно поблекли отъ слезъ, пролитыхъ тайно во тьмѣ ночной.
— Смотрите! вдругъ заговорилъ Джорджъ, указывая въ совершенно противную сторону: — вонъ и молодой мѣсяцъ взошелъ.
Она взглянула на блѣдный обликъ луны; лицо ея было почти такъ же блѣдно.
— Мы видимъ ее въ первый разъ. Намъ надобно пожелать что нибудь, сказалъ Джорджъ. — Я знаю, что пожелать.
— Что же?
— Чтобы намъ поскорѣе быть дома.
— А я желаю, чтобы намъ не обмануться въ своихъ надеждахъ грустно проговорила гувернантка.
— Чтобы намъ не обмануться?
Онъ вздрогнулъ, словно ужаленный, и спросилъ ее, что хотѣла она этимъ сказать.
— Я хотѣла сказать, быстро заговорила она, безпокойно ломая руки: — я хотѣла сказать, что по мѣрѣ того, какъ мы приближаемся къ концу путешествія, я начинаю все болѣе и болѣе отчаяваться, и какія-то смутныя предчувствія несчастья начинаютъ овладѣвать мною. Тотъ, къ кому я ѣду, ужь, можетъ быть, давно измѣнился, или, можетъ быть, его прежнія чувства будутъ живы въ немъ только до той минуты, когда онъ увидитъ мои завядшія черты, потому что, говорятъ, я была красавица, мистеръ Толбойзъ, когда уѣзжала въ Сидней, ровно пятнадцать лѣтъ тому назадъ. Или, быть можетъ, пятнадцать лѣтъ успѣли на столько измѣнить его, что онъ будетъ привѣтствовать меня только ради маленькаго состоянія, которое я успѣла накопить. Быть можетъ, его и нѣтъ въ живыхъ. Вѣдь можетъ же онъ заболѣть за какую нибудь недѣлю до нашего пріѣзда и умереть за часъ до выхода на землю. Все это приходитъ мнѣ въ голову; я словно вижу передъ собою всѣ эти грустныя картины и двадцать разъ въ день испытываю ихъ муки. Двадцать разъ, сказала я; нѣтъ — сотни, тысячи разъ въ день.
Джорджъ Толбойзъ стоялъ неподвиженъ; рука его остановилась, не донеся сигары до рта, и когда она произнесла послѣднія слова, сигара выпала изъ его рукъ и упала въ воду.
— Я, право, удивляюсь, продолжала она, какъ бы обращаясь къ самой себѣ: — я, право, удивляюсь, какъ могла я быть такъ спокойна., такъ увѣрена, когда мы отплыли. Тогда подобныя мысли и не приходили мнѣ въ голову; я только представляла себѣ радость свиданія, я уже видѣла его лицо, слышала его голосъ; но вотъ съ нѣкотораго времени я съ каждымъ днемъ, съ каждымъ часомъ начинаю болѣе и болѣе отчаяваться и теперь страшусь окончанія путешествія, какъ будто бы я знала, что спѣшу на похороны.
Молодой человѣкъ съ ужасомъ обернулся къ ней. Даже при неясномъ свѣтѣ сумерекъ она могла замѣтить, что смертная блѣдность покрывала его лицо.
— Дуракъ! воскликнулъ онъ, ударяя кулакомъ по борту корабля. — Дуракъ, чего я испугался! Зачѣмъ пришли вы ко мнѣ разсказывать такія вещи? Зачѣмъ пришли вы пугать меня, когда я возвращаюсь къ женщинѣ, которую люблю, къ женщинѣ, которой сердце чисто какъ небесный лучъ, къ женщинѣ, въ которой я такъ же увѣренъ, какъ въ томъ, что завтра взойдетъ это солнце? Зачѣмъ пришли вы смущать меня, когда я возвращаюсь къ своей дорогой женѣ?
— Къ женѣ, подхватила миссъ Морлей; — это — иное дѣло. Тогда мои опасенія не могутъ устрашить васъ. Я возвращаюсь въ Англію къ человѣку, за котораго я посватана вотъ уже пятнадцать лѣтъ. Тогда онъ былъ слишкомъ бѣденъ, чтобы мечтать о женитьбѣ, и когда мнѣ предложили мѣсто гувернантки въ одномъ богатомъ австрійскомъ семействѣ, я уговорила его согласиться на мой отказъ; онъ успѣлъ бы покуда проложить себѣ дорогу въ свѣтѣ, а я накопила бы немного денегъ, чтобы намъ было съ чего начать наше житье. Я никогда и не думала оставаться такъ долго, но его дѣла въ Англіи все какъ-то не клеились. Вотъ моя повѣсть; теперь вы можете понять мои опасенія. До васъ они не касаются. Мой случай совершенно исключительный.
— И мой — также, нетерпѣливо воскликнулъ Джорджъ. — Я говорю вамъ теперь, что мой также совершенно исключительный случай, но до этой минуты мнѣ и въ голову не приходило сомнѣнія насчетъ исхода моего путешествія. Вы правы, ваши опасенія не имѣютъ ничего общаго со мною. Вы не были въ Англіи цѣлые пятнадцать лѣтъ; мало ли что могло приключиться въ пятнадцать лѣтъ. Я же возвращаюсь послѣ трехъ съ половиною лѣтъ. Въ такой короткій срокъ ничего не могло случиться.
Миссъ Морлей взглянула на него съ грустной улыбкой, но не сказала ни слова. Его лихорадочная горячность, его свѣжая, нетерпѣливая натура были такъ странны, такъ новы для нея, что она глядѣла на него со смѣшаннымъ чувствомъ удивленія и сожалѣнія.
— Моя душка! Моя миленькая, добренькая, любящая жонка! Знаете ли, миссъ Морлей, начатъ онъ, и, казалось, прежнія надежды и увѣренность возвратились къ нему: — знаете ли, я покинулъ ее спящею съ ребёнкомъ въ объятіяхъ и оставилъ ей только измятый лоскутокъ бумаги, извѣщавшій ее, зачѣмъ ея вѣрный мужъ покинулъ ее.
— Покинулъ ее! воскликнула гувернантка.
— Да. Я былъ кавалерійскій корнетъ, когда впервые съ нею встрѣтился въ дрянномъ, маленькомъ приморскомъ городкѣ, гдѣ она жила съ своимъ отцомъ, бѣднымъ отставнымъ флотскимъ офицеромъ, старавшимся всякимъ образомъ подцѣпить кого нибудь изъ насъ. Я видѣлъ всѣ мелкія, жалкія западни, въ которыя онъ думалъ поймать нашего брата, драгуна. Я видѣлъ насквозь, что крылось подъ его будто бы приличными обѣдами и вольностью обращенія, умѣстною только въ кабакѣ, подъ его постоянной болтовней о важныхъ предкахъ его дома, подъ его наслѣдственною гордостью и лицемѣрными слезами, когда заходила рѣчь о его дочери. Это былъ старый лицемѣръ и пьяница, готовый продать свою дочь тому изъ насъ, кто дороже дастъ. На мое счастье, я въ ту минуту могъ предложить самую высокую цѣну, потому что, надо вамъ сказать, миссъ Морлей, мой отецъ — богатый человѣкъ. Но какъ только онъ узналъ, что я женился на дочери какого-то нищаго пьянчужки, онъ написалъ мнѣ грозное письмо, въ которомъ объявилъ, что не желаетъ болѣе меня видѣть и что со дня моей свадьбы я не получу отъ него ни одного гроша. Нечего было и думать оставаться въ полку съ молодой женой и однимъ жалованьемъ въ виду. Я продалъ свой чинъ, надѣясь, что прежде чѣмъ израсходуются вырученныя такимъ образомъ деньги, я пріищу себѣ какое нибудь занятіе. Я повезъ свою голубушку въ Италію, и мы пожили тамъ на славу, пока изъ двухъ тысячъ фунтовъ не осталось и двухъ сотъ; тогда мы возвратились въ Англію, и такъ-какъ она все-таки желала быть поближе къ своему несносному отцу, мы поселились въ томъ приморскомъ городкѣ. Ну-съ, какъ только старикъ узналъ, что у меня осталось еще сотни двѣ фунтовъ, онъ сталъ обнаруживать къ намъ невиданную дотолѣ нѣжность и непремѣнно настаивалъ, чтобы мы поселились у него. Я согласился, все только изъ желанія угодить женѣ, которая была тогда въ такомъ положеніи, когда должно исполнять даже всякій капризъ женщины. Мы поселились у него, и онъ въ короткое время очистилъ наши карманы, а когда я рѣшился только заикнуться объ этомъ женѣ, она пожимала плечами и говорила, что не можетъ же она отказывать своему «бѣдному папочкѣ» во всякой бездѣлицѣ. Такимъ образомъ, ея «папочка» въ короткое время оставилъ насъ ни при чемъ; тогда я увидѣлъ необходимость искать мѣсто и съ этою цѣлью отправился въ Лондонъ, надѣясь помѣститься конторщикомъ или счетчикомъ въ какой нибудь торговый домъ. Но, должно быть, военная служба оставила на мнѣ слишкомъ глубокій отпечатокъ, потому что, какъ я ни хлопоталъ, никто не могъ вѣрить, чтобы я былъ способенъ на какое нибудь дѣло; возвратясь домой, убитый неудачею, я нашелъ маленькаго сынка, наслѣдника моей нищеты. Бѣдняжка, она была очень грустна, и когда я сказалъ ей, что ничего не успѣлъ сдѣлать въ Лондонѣ, она расплакалась и принялась упрекать меня, зачѣмъ я на ней женился, когда я не могъ обезпечитъ ей приличнаго существованія. Видитъ Богъ, миссъ Морлей, я не взвидѣлъ свѣта божьяго; ея слезы и упреки привели меня въ бѣшенство; я излилъ свою злобу на нее, на себя, на ея отца, на весь свѣтъ и выбѣжалъ изъ дома съ твердымъ намѣреніемъ никогда болѣе не возвращаться въ него. Какъ полоумный бродилъ я весь тотъ день по улицамъ и уже готовъ былъ броситься въ море, чтобы развязать руки моей красавицѣ. «Если я потоплюсь, ея отецъ долженъ будетъ поддерживать ее», думалъ я: — «пока я живъ, она не имѣетъ никакого права требовать отъ него поддержки.» Я вышелъ на старый деревянный молъ, выдававшійся далеко въ море, съ намѣреніемъ остаться тамъ до сумерекъ и тогда безъ шуму спрыгнуть въ воду. Но пока я сидѣлъ тамъ, покуривая трубочку и безсознательно слѣдя, какъ волна за волною разбивалась у моихъ ногъ, недалеко отъ меня остановились двое людей, и одинъ изъ нихъ сталъ разсказывать другому объ австралійскихъ золотыхъ пріискахъ и какъ можно скоро разбогатѣть. Повидимому, онъ собирался отплыть черезъ день или два и старался уговорить своего товарища ѣхать съ нимъ. Около часу прислушивался я къ ихъ разговору и наконецъ рѣшился самъ вмѣшаться и узналъ, что черезъ три дня отправлялся изъ Ливерпуля корабль, на которомъ долженъ былъ ѣхать одинъ изъ нихъ. Онъ сообщилъ мнѣ всѣ необходимыя свѣдѣнія и присовокупилъ, что такой дюжій молодецъ какъ я непремѣнно будетъ имѣть успѣхъ на пріискахъ. Эта мысль такъ внезапно озарила меня, что меня бросило въ жаръ; я дрожалъ всѣмъ тѣломъ. Это во всякомъ случаѣ было лучше, чѣмъ броситься въ море. Положимъ, я убѣгу отъ своей дорогой, оставивъ ее подъ защитой отца, и отправлюсь въ Австралію и черезъ какой-нибудь годокъ возвращусь и повергну къ ея ногамъ цѣлое состояніе (тогда я полагалъ, что года для этого совершенно достаточно.) Я поблагодарилъ новаго знакомца за сообщенныя имъ свѣдѣнія и поздно ночью направился домой. Стояла суровая зима, но я былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы чувствовать холодъ; снѣгъ такъ и хлесталъ мнѣ лицо, но я ничего не замѣчалъ: такъ я былъ занятъ своими новыми надеждами. Старикъ сидѣлъ въ столовой надъ своимъ пуншемъ, а жена преспокойно спала наверху, съ ребёнкомъ въ своихъ объятіяхъ. Я сѣлъ къ столу и написалъ нѣсколько строкъ: я написалъ, что никогда не любилъ ее болѣе, чѣмъ въ эту минуту, когда я повидимому покидалъ ее; что я отправлялся въ далекія страны составить себѣ состояніе, и что если я успѣю, то возвращусь къ ней и принесу ей богатства и счастье; въ случаѣ же неудачи — она никогда не увидитъ моего лица. Я раздѣлилъ оставшіяся деньги — немного болѣе сорока фунтовъ — на двѣ равныя части: одну оставилъ ей, другую положилъ себѣ въ карманъ. Затѣмъ я упалъ на колѣни и, припавъ головою къ постели, жарко молился за жену и ребёнка. Надо сознаться, что я вообще не былъ очень набоженъ, но, видитъ Богъ, это была искренняя молитва. Я поцаловалъ ее и ребёнка и поспѣшно вышелъ изъ комнаты. Дверь въ столовую была открыта; старикъ сидѣлъ за своей газетой. Услышавъ мои шаги, онъ поднялъ голову и спросилъ, куда я иду. — На улицу, — покурить, отвѣтилъ я, и такъ-какъ у меня была эта привычка, то онъ безъ труда мнѣ повѣрилъ. На третью ночь я уже былъ въ морѣ на кораблѣ, шедшемъ въ Мельбурнъ; весь мои багажъ состоялъ изъ инструментовъ, необходимыхъ искателю золота; все мое состояніе — изъ семи шиллинговъ.
— И однако ваши труды увѣнчались успѣхомъ? спросила миссъ Морлей.
— Не прежде, какъ когда я началъ отчаяваться въ немъ, не прежде, какъ когда я сдружился съ нищетой до такой степени, что, вспоминая свою прошлую жизнь, я едва узнавалъ бывшаго беззаботнаго, расточительнаго драгуна, неразлучнаго съ бутылкой шампанскаго, въ несчастномъ работникѣ, сидѣвшемъ на сырой землѣ и глодавшемъ сухую корку въ пустыняхъ новаго свѣта. Воспоминаніе о моей милой и слѣпая увѣреннось въ ея любви и вѣрности, подобно яркой звѣздѣ на темномъ горизонтѣ будущаго, поддерживали меня въ тяжелой борьбѣ. Меня привѣтствовали какъ товарища въ самыхъ развратныхъ разбойничьихъ шайкахъ; я навидался вдоволь самаго грубаго распутства, пьянства, кровавыхъ раздоровъ, но всеочищающая любовь вывела меня невредимымъ, незапятнаннымъ изъ этой тины. Худой, изнуренный, заморенный голодомъ, я разъ испугался; увидѣвъ себя въ осколкѣ зеркала. Но я продолжалъ трудиться, несмотря на неудачи, на отчаяніе, на ревматизмы, горячки, голодъ; я былъ даже у дверей смерти, но наконецъ восторжествовалъ.
Онъ былъ такъ прекрасенъ въ своей энергіи и рѣшимости, въ сознаніи своего торжества и всѣхъ опасностей, изъ которыхъ онъ вышелъ побѣдителемъ, что блѣднолицая гувернантка не могла смотрѣть на него безъ восторженнаго удивленія.
— Какъ вы были мужественны! проговорила она.
— Мужественъ! воскликнулъ онъ съ веселымъ смѣхомъ: — да вѣдь я же работалъ для своей милой. Во все время этого тяжелаго испытанія, ея прелестная ручка понукала меня впередъ къ счастливому будущему. Я ее видѣлъ подъ грубымъ холстомъ своей палатки такъ же явственно, какъ въ тотъ счастливый годъ, который мы провели вмѣстѣ: она сидѣла съ своимъ ребёнкомъ на рукахъ въ моемъ изголовьи. Наконецъ, въ одно тяжелое, туманное утро, ровно три мѣсяца тому назадъ, промокши до костей, по колѣни въ вязкой грязи, изнуренный лихорадкою, замученный ревматизмомъ, я наткнулся на богатую жилу. Чрезъ двѣ недѣли я былъ богатѣйшій человѣкъ въ нашей маленькой колоніи. Съ возможною поспѣшностью отправился я въ Сидней, продалъ свои самородки, выручилъ за нихъ 20,000 фунтовъ и черезъ двѣ недѣли уже былъ на палубѣ этого корабля, на пути въ Англію, и теперь, черезъ какіе нибудь десять дней, я увижу свою жену.
— Но во все это время вы не написали еи ни одного письма?
— Нѣтъ, я написалъ ей за недѣлю до моего отплытія изъ Америки. Не могъ же я писать, когда все было такъ мрачно, такъ грустно. Не могъ же я написать ей, что я боролся съ отчаяніемъ и смертью. Я все ждалъ перемѣны счастья, и когда счастье мнѣ улыбнулось, я тотчасъ же написалъ ей, извѣщая ее, что буду въ Англіи почти вмѣстѣ съ письмомъ. Я написалъ ей адресъ одной гостинницы въ Лондонѣ, куда она напишетъ, гдѣ мнѣ искать ее, хотя я не думаю, чтобы она покинула домъ отца.
Онъ погрузился въ мечты и задумчиво потягивать дымъ своей сигары. Его собесѣдница не прерывала его мечтаній. Теперь послѣдній лучъ догоравшаго лѣтняго дня потухъ, и ночная картина освѣщалась только молодымъ мѣсяцемъ.
Вдругъ Джорджъ Толбойзъ швырнулъ далеко отъ себя сигару и, обратившись къ гувернанткѣ, воскликнула.:
— Миссъ Марлей, если, пріѣхавъ въ Англію, я услышу, что съ моей женой приключилось что нибудь дурное, я упаду мертвымъ…
— Милый мистеръ Толбойзъ, зачѣмъ думать о такихъ вещахъ? Бога, милостивъ; онъ испытываетъ насъ только по мѣрѣ нашихъ силъ. Я, можетъ быть, вижу все въ слишкомъ черномъ свѣтѣ, потому что скучное однообразіе этой жизни оставляло мнѣ слишкомъ много времени на подобныя грустныя размышленія.
— А моя жизнь была полна движенія, лишеній, трудовъ, надежды и отчаянія; я не имѣлъ времени обдумывать всѣ случайности, которыя могли угрожать моей голубкѣ. Какой слѣпой, беззаботный дуракъ я былъ все это время! За цѣлые три года — ни одной строчки ни отъ нея, ни отъ кого, кто бы ее зналъ. Боже милостивый! Чего не могло случиться за. это время?
И въ порывѣ отчаянія онъ забѣгалъ взадъ и впередъ по опустѣлой палубѣ; гувернантка слѣдовала за нимъ, стараясь его утѣшить.
— Клянусь вамъ, миссъ Морлей, сказалъ онъ: — что до той минуты, когда вы заговорили со мною сегодня, ни малѣйшая тѣнь сомнѣнія не входила мнѣ въ голову, а теперь тѣ страшныя сомнѣнія, о которыхъ вы только что говорили, глубоко запали въ мою душу. Оставьте меня, пожалуйста, въ покоѣ, совладать съ моимъ горемъ.
Она тихо удалилась и, ставъ у борта, устремила взоры на воду.
III.
Скрытыя сокровища.
править
То же осеннее солнце, которое скрылось за горизонтомъ необъятныхъ водъ, отражалось алымъ свѣтомъ на широкомъ циферблатѣ старыхъ часовъ, надъ воротами Одлей-Корта.
Гладкія окна и рѣшетчатыя ставни были залиты багровымъ отблескомъ заката. Угасавшій свѣтъ игралъ на листьяхъ вѣковыхъ липъ въ длинной аллеѣ, скользилъ но зеркалу спокойнаго пруда, сообщая ему видъ расплавленнаго металла, проникалъ даже въ темные кустарники и отъ времени до времени пробѣгалъ огненной полосой по темному, сырому мху и заржавленному колесу стараго колодца, казавшагося словно облитымъ кровью.
Мычаніе коровы, долетавшее съ луга, всплескъ рыбы въ прудѣ, послѣдніе звуки засыпающей птицы, скрипъ запоздалаго воза на дальней дорогѣ повременамъ нарушали вечернюю тишину и дѣлали еще замѣтнѣе невозмутимое спокойствіе этого уединеннаго уголка. Было что-то почти гнетущее въ этомъ безмолвномъ полумракѣ. Вамъ чудилось, что за этими сѣрыми стѣнами, поросшими плющемъ, долженъ скрываться трупъ: такъ мертвенно-безмолвна была вся окрестность.
Какъ только часы надъ воротами пробили восемь, въ заднемъ фасадѣ дома, выходившемъ въ садъ, отворилась дверь и изъ нея вышла молодая дѣвушка.
Но даже появленіе человѣческаго существа едва оживило безмолвіе вечера; дѣвушка тихо пробиралась по густой травѣ и, войдя въ аллею, окаймлявшую прудъ, исчезла подъ роскошнымъ навѣсомъ липъ.
Ее нельзя было назвать красавицей, но она была очень привлекательна, или, какъ говорятъ обыкновенно, интересна. Интересна уже, быть можетъ, потому, что въ ея блѣдномъ лицѣ и свѣтло-сѣрыхъ глазахъ, въ тонкихъ чертахъ и сжатыхъ губкахъ проглядывала сила воли и самообладаніе, столь рѣдкія въ молодой женщинѣ девятьнадцати или двадцати лѣтъ. Я полагаю, ее можно было бы даже назвать хорошенькой, еслибы не одинъ недостатокъ на ея маленькомъ, овальномъ лицѣ. Недостатокъ этотъ заключался въ отсутствіи краски; не было и тѣни румянца на ея восковыхъ щекахъ, а безцвѣтныя брови и рѣсницы и бѣлые какъ ленъ волоса не имѣли ни малѣйшаго золотистаго или каштановаго оттѣнка. Даже платье ея страдало тою блѣдностью: когда-то лиловая кисея превратилась въ блѣдно-сѣрую, а лента вокругъ ея шеи приняла еще болѣе неопредѣленный цвѣтъ.
Станъ ея былъ строенъ и гибокъ, и, несмотря на простое ея платье, въ ней было что-то, напоминавшее грацію и величавую осанку свѣтской дамы. Однако она была только простая деревенская дѣвушка, по имени Феба Марксъ. Она служила одно время нянькой въ семействѣ мистера Досона, и оттуда леди Одлей взяла ее къ себѣ въ горничныя, послѣ своего брака съ сэромъ Майкломъ.
Разумѣется, мѣсто это было находкой для Фебы, жалованье которой утроилось, а работа была несравненно легче въ такомъ хорошо-устроенномъ хозяйствѣ; потому она такъ же возбуждала зависть въ своихъ подругахъ, какъ сама миледи въ своемъ кругу.
Мужчина, сидѣвшій на краю колодца, вскочилъ, когда служанка вышла изъ тѣни аллеи и остановилась передъ нимъ посреди кустарниковъ и высокой травы.
Я уже сказалъ, что это было заглохшее мѣсто; оно лежало посреди мелкаго кустарника, скрытое отъ другихъ частей сада и было видно только изъ оконъ чердака западнаго флигеля.
— Какъ ты тихо подкралась, сказалъ мужчина, закрывая складной ножъ, которымъ онъ срѣзывалъ кору съ палки: — я тебя принялъ за злаго духа. Я прошелъ сюда полями и присѣлъ здѣсь отдохнуть, прежде чѣмъ войти въ домъ освѣдомиться, дома ли ты.
— Колодезь видѣнъ изъ окна моей спальни, Лука, отвѣчала Феба, указывая на открытыя ставни на чердакѣ. — Я увидѣла тебя и сошла внизъ поболтать; лучше поговорить здѣсь на свободѣ, чѣмъ въ домѣ, гдѣ всегда кто нибудь подслушиваетъ.
Мужчина былъ рослый, широкоплечій крестьянинъ, съ глупымъ выраженіемъ лица и съ виду лѣтъ около двадцати трехъ. Рыжіе волоса закрывали его лобъ, и густыя брови сходились надъ парою зеленовато-сѣрыхъ глазъ; носъ его былъ недуренъ, хотя великъ, но за то ротъ былъ очень грубъ и съ какимъ-то скотскимъ выраженіемъ. Краснощокій, красноволосый, съ бычачьей шеей, онъ очень походилъ на воловъ, которые паслись на пастбищахъ Одлей-Корта.
Дѣвушка тихо сѣла рядомъ съ нимъ и обвила его толстую шею своими руками, которыя вслѣдствіе ея новой жизни успѣли сдѣлаться бѣлыми и нѣжными.
— Радъ ты меня видѣть, Лука? спросила она.
— Разумѣется, радъ, грубо произнесъ онъ и, раскрывъ опять ножикъ, принялся тесать палку.
Онъ былъ ея двоюродный братъ; въ младенчествѣ они играли вмѣстѣ, а въ ранней юности были любовниками.
— Ты не особенно, кажется, радъ, сказала дѣвушка: — ты бы взглянулъ на меня и сказалъ бы, похорошѣла ли я послѣ поѣздки.
— Она тебѣ не придала румянъ, дѣвушка, сказалъ онъ, взглянувъ на нее изподлобья: — ты такъ же блѣдна, какъ и была до отъѣзда.
— Но, говорятъ, что путешествіе даетъ людямъ манеры, Лука. Я была съ барыней на материкѣ и во многихъ любопытныхъ странахъ; помнишь ты, какъ, когда я была еще ребёнкомъ, дочери сквайра Гортона выучили меня говорить немного пофранцузски, и какъ я была рада умѣть говорить съ иностранцами.
— Манеры! воскликнулъ Лука Марксъ съ грубымъ смѣхомъ: — да кому нужны твои манеры? Не мнѣ, право; когда ты будешь моей женою, тебѣ будетъ недосугъ до манеръ, моя милая. Пофранцузски — туда же! Чортъ возьми, Феба, когда мы съ тобою собьемъ копейку, чтобы купить маленькую ферму, ты развѣ только съ коровами будешь парлировать пофранцузски?
Слова любовника заставили ее прикусить губы и отвернуться. Онъ же преспокойно продолжалъ вырѣзывать грубую рукоятку своей палки и, посвистывая вполголоса, не обращалъ вниманія на свою двоюродную сестру.
Они молчали нѣсколько минутъ; наконецъ она проговорила, не оборачиваясь къ нему:
— Какъ хорошо было миссъ Грээмъ путешествовать съ служанкой и съ курьеромъ, въ своей собственной каретѣ, четверней и съ мужемъ, который думаетъ, что нѣтъ на свѣтѣ мѣста, достойнаго ея.
— Еще бы! кто не знаетъ, что отлично — имѣть много денегъ, отвѣчалъ Лука: — и я надѣюсь, ты примешь это къ свѣдѣнію, дѣвушка, и сбережешь свое жалованье къ нашему браку.
— И что же она была три мѣсяца тому назадъ въ домѣ мистера Досона? продолжала дѣвушка, какъ бы не замѣтивъ его словъ: — что же она была, какъ не такая же служанка, какъ я? Она получала жалованье и трудилась за него столько же, если еще не болѣе меня. Еслибъ ты только видѣлъ ея истасканныя платья, Лука, заношенныя и въ заплаткахъ, десять разъ перевернутыя, но все таки какъ-то особенно хорошо сидѣвшія на ней. Она мнѣ здѣсь платитъ гораздо болѣе, чѣмъ прежде сама получала у мистера Досона. Я еще не забыла, какъ она, бывало, выходила изъ гостиной съ нѣсколькими соверенами и мелкимъ серебромъ, только что полученными отъ барина; а теперь взгляни на нее!
— Не думай о ней, сказалъ Лука: — заботься о себѣ, Феба; право, лучше будетъ. Что скажешь, если намъ современемъ удастся открыть трактиръ, моя милая? Трактиромъ можно гибель денегъ нажить.
Дѣвушка все еще сидѣла отвернувшись отъ своего любовника; руки ея лежали на колѣняхъ, и блѣдные, сѣрые ея глаза были устремлены на послѣднюю красную полосу свѣта, виднѣвшуюся въ промежуткахъ между стволами деревъ.
— Ты бы заглянулъ во внутренность дома, Лука, сказала она: — наружный видъ его — ничто въ сравненіи съ комнатами миледи: все — картины и позолота и огромныя зеркала отъ полу до потолка. Потолки также расписаны и стоили сотни фунтовъ, какъ говорила мнѣ ключница, и все это сдѣлано для нея.
— Ей повезло, промычалъ Лука съ лѣнивымъ равнодушіемъ.
— Ты бы ее видѣлъ, когда мы были заграницей, и толпу джентльменовъ, вертѣвшихся около нея; сэръ Майкль вовсе не ревновалъ и только гордился, когда всѣ восхищались ею. Послушалъ бы: ты, какъ она смѣялась и разговаривала съ ними, какъ отвѣчала на ихъ комплименты и красныя рѣчи, которыми они осыпали ее словно розами. Куда она ни показывалась, она всѣхъ съ ума сводила своимъ пѣніемъ, игрою, рисованіемъ, танцами, прекрасной улыбкой и блестящими какъ солнце нарядами! Она была предметомъ всѣхъ толковъ вездѣ, гдѣ мы ни останавливались.
— Она сегодня дома?
— Нѣтъ, она поѣхала съ сэромъ Майклемъ на обѣдъ къ Битовымъ. Туда — миль семь или восемь, и они не возвратятся раньше одинадцати.
— Ну, такъ коли ужь убранство дома такъ красиво, какъ ты говоришь, я бы желалъ его посмотрѣть.
— И увидишь; мистриссъ Бартонъ, ключница, съ виду тебя знаетъ и навѣрное позволитъ мнѣ показать тебѣ лучшія комнаты.
Уже стемнѣло, когда молодые люди выбрались изъ кустарника и тихо направились къ дому. Дверь, въ которую они вошли, вела въ людскую, рядомъ съ которою была комната ключницы. Феба Марксъ на минуту забѣжала къ ключницѣ спросить позволенія показать двоюродному брату нѣкоторыя комнаты и, получивъ согласіе, засвѣтила свѣчку у лампы въ людской и мигнула Лукѣ послѣдовать за нею въ другую часть дома.
Длинные корридоры со стѣнами изъ почернѣвшаго стараго дуба едва освѣщались одной свѣчкой, которую Феба несла въ рукахъ; она мерцала тусклой звѣздочкой посреди мрака широкихъ переходовъ, которыми дѣвушка повела своего двоюроднаго брата. Лука, повременамъ недовѣрчиво оглядывался и пугался скрипа своихъ толстыхъ, подбитыхъ гвоздями сапогъ.
— Здѣсь — страхъ непріятное мѣсто, Феба, сказалъ онъ, когда они выходили изъ корридора въ главную залу, которая еще была во мракѣ. — Я слышалъ, будто въ старое время здѣсь совершено было убійство.
— Ну, да ужь будто и теперь мало случается убійствъ? отвѣчала дѣвушка, подымаясь вверхъ по лѣстницѣ.
Она прошла черезъ просторную гостиную, убранную всевозможными произведеніями искусства, роскошною мёбелью, бронзой, каменьями, статуетками и всякими бездѣлушками, ярко блестѣвшими въ полумракѣ; потомъ — черезъ кабинетъ, увѣшанный великолѣпными гравюрами; оттуда — въ аван-залъ, гдѣ она остановилась и подняла свѣчу высоко надъ головой.
Молодой человѣкъ вытаращилъ глаза и открылъ ротъ отъ удивленія.
— Вотъ важные-то покои, и что денегъ-то, денегъ они стоили!
— Погляди на картины на стѣнахъ, сказала Феба, указывая на рѣдкіе Клоды, Нуссены, Вуверманы и др. — Я слышала, что эти одни стоятъ цѣлое состояніе. Вотъ входъ на половину миледи, бывшей миссъ Грээмъ. — Она подняла тяжелую зеленую портьеру, и удивленный дикарь вошелъ сначала въ чудный будуаръ и наконецъ въ гардеробную, гдѣ открытые шкапы и множество платьевъ, разбросанныхъ на диванахъ, обнаруживали, что она оставалась точно въ томъ видѣ, въ какомъ ее оставила хозяйка.
— Я должна убрать всѣ эти вещи до возвращенія миледи, Лука; садись и отдохни; я скоро покончу.
Озадаченный роскошнымъ убранствомъ комнаты, Лука нѣкоторое время въ недоумѣніи осматривался вокругъ себя и, наконецъ, выбравъ самый массивный стулъ, осторожно присѣлъ на самый его кончикъ.
— Какъ бы я хотѣла показать тебѣ брильйянты, Лука, сказала дѣвушка: — но она всегда беретъ ключъ отъ шкатулки съ собою; вонъ стоитъ шкатулка-то.
— Какъ, эта? воскликнулъ Лука, съ изумленіемъ глядя на массивный ящикъ орѣховаго дерева, обитый мѣдью. — Да въ нее уложатся всѣ этой платья!
— И она битномъ набита брильйянтами, рубинами, жемчугомъ, отвѣчала Феба, складывая шолковыя платья поочередно на полки гардеробнаго шкапа. Когда она встряхнула послѣднее платье, готовясь уложить его какъ и другія, что-то брякнуло въ карманѣ; она опустила въ него руку.
— Вотъ чудо-то! воскликнула она: — миледи въ первый разъ позабыла въ карманѣ свои ключи. Теперь я могу показать тебѣ, Лука, ея брильйянты. Хочешь?
— Пожалуй, покажи, моя милая, сказалъ онъ, вставая со стула и подымая свѣчу, пока дѣвушка отпирала замокъ. Онъ вскрикнулъ отъ изумленія при видѣ драгоцѣнностей, блестѣвшихъ на бѣлыхъ атласныхъ подушкахъ. Ему захотѣлось взять ихъ въ руки, осмотрѣть ихъ со всѣхъ сторонъ, чтобы угадать ихъ цѣну. Быть можетъ, корысть и зависть уже шевелились въ его сердцѣ, и въ головѣ его мелькала мысль присвоить себѣ одну изъ этихъ бездѣлушекъ.
— Да вѣдь одного такого брильйянта было бы достаточно, чтобы обогатить насъ, сказалъ онъ, ворочая браслетъ въ своихъ большихъ, красныхъ рукахъ.
— Положи его на мѣсто, Лука! Сейчасъ положи! воскликнула дѣвушка въ испугѣ: — Какъ можешь ты говорить что нибудь подобное?
Онъ нехотя возвратилъ ей браслетъ и снова принялся осматривать ящикъ.
— Что это? вдругъ спросилъ онъ, указывая на мѣдную пуговку въ рамкѣ ящика.
При этихъ словахъ онъ дотронулся до нея, и вдругъ открылся потаенный ящикъ, обитый краснымъ бархатомъ.
— Гляди-ка! воскликнулъ Лука, обрадованный находкою.
Геба Марксъ бросила платье, которое она начала было укладывать, и подошла къ туалетному столу.
— Я этого прежде никогда не видала, сказала она. — Любопытно посмотрѣть, что бы тутъ могло быть?
Въ ящикѣ не было драгоцѣнностей: ни золота, ни брильйянтовъ; только маленькій, дѣтскій шерстяной башмачокъ, завернутый въ бумагу и небольшой локонъ шелковистыхъ русыхъ, очевидно дѣтскихъ волосъ. Сѣрые глаза Фебы засверкали при видѣ этого пакета.
— Такъ вотъ что миледи прячетъ въ потаенный ящикъ! пробормотала она.
— Странно прятать подобный хламъ въ такомъ мѣстѣ, небрежно сказалъ Лука.
Странная улыбка скривила ротъ дѣвушки.
— Ты — свидѣтель, гдѣ я это нашла, сказала она, пряча свертокъ къ карманъ.
— Что ты, Феба? Неужели ты возьмешь себѣ такую дрянь? воскликнулъ молодой человѣкъ.
— Я это предпочитаю брильйянговому браслету, который ты хотѣлъ взять, сказала она. — Теперь, трактиръ — твой, Лука!
IV.
Въ «Таймзѣ», на первой страницѣ.
править
Роберта Одлей считали адвокатомъ. Имя его красовалось въ этомъ качествѣ въ судебныхъ спискахъ; какъ адвокатъ, онъ занималъ нѣсколько комнатъ въ Фигъ-Три-Кортѣ, въ Темплѣ; какъ адвокатъ, онъ проглотилъ опредѣленное число обѣдовъ, составляющихъ главный искусъ, безъ котораго молодые кандидаты не могутъ составить себѣ славы и состоянія. Если все это образуетъ адвокатовъ, то Робертъ Одлей былъ дѣйствительно адвокатъ. Но онъ не велъ ни одной тяжбы и даже не искалъ случая вести впродолженіе тѣхъ пяти лѣтъ, во время которыхъ его имя красовалось на дверяхъ въ Фигъ-Три-Кортѣ. Онъ былъ красивый, лѣнивый и беззаботный молодой человѣкъ, лѣтъ около двадцати семи, единственный сынъ младшаго брата, сэра Майкля Одлей. Отъ отца онъ наслѣдовалъ четыре сотни фунтовъ ежегоднаго дохода, которыя его друзья совѣтовали ему увеличить посредствомъ юридическихъ занятій; послѣ нѣкотораго размышленія, онъ рѣшилъ, что съѣсть нѣсколько обѣдовъ и нанять нѣсколько комнатъ въ Темплѣ вовсе не составляетъ большаго труда и потому, чтобы угодить друзьямъ, онъ, не краснѣя, назвалъ себя адвокатомъ.
Повременамъ, когда наступала нестерпимо жаркая погода, и онъ уставалъ курить свою нѣмецкую трубку и читать французскіе романы, онъ отправлялся въ сады Темпля и располагался гдѣ нибудь въ тѣнистомъ, прохладномъ мѣстѣ, отогнувъ предварительно жабо и небрежно подвязавъ шею синимъ галстухомъ. Онъ разсказывалъ обыкновенно своимъ серьёзнымъ сосѣдямъ, что утомился отъ чрезмѣрныхъ занятій.
Но хитрые старики только смѣялись его шуткѣ; они были увѣрены въ невозможности этого факта, хотя всѣ соглашались въ томъ, что Робертъ Одлей былъ отличный малый съ добрымъ сердцемъ и неистощимымъ запасомъ остроумія и спокойнаго юмора, несмотря на его вялый, лѣнивый и нерѣшительный нравъ. Они считали его человѣкомъ, который никогда не сдѣлаетъ карьеры въ свѣтѣ, но зато не причинитъ вреда и червяку. Въ самомъ дѣлѣ, его квартира походила на настоящую псарню, вслѣдствіе привычки приводить съ собою всѣхъ пристававшихъ къ нему на улицѣ собакъ.
Молодой человѣкъ былъ большимъ любимцемъ своего дядюшки и пользовался также благосклоннымъ вниманіемъ хорошенькой, смуглой и веселой кузины, миссъ Алисы Одлей. Многіе сочли бы благоразумнымъ поддерживать расположеніе къ себѣ молодой леди, единственной наслѣдницы прекраснаго имѣнія, но Робертъ и не думалъ объ этомъ. «Алиса, говорилъ онъ: — добрая дѣвушка, веселая дѣвушка, и голова у ней не набита глупостями; словомъ — одна изъ тысячи». Но это былъ высшій уже предѣлъ его энтузіазма. Мысль извлечь выгоды изъ расположенія къ нему его кузины никогда не приходила въ его беззаботную голову. Сомнѣваюсь, имѣлъ ли онъ понятіе о состояніи своего дядюшки, и я увѣренъ, что онъ никогда и не задавалъ себѣ вопроса: не могла ли бы часть этого состоянія современемъ перейти къ нему? въ одно весеннее утро, мѣсяца за три до описываемаго мною времени, почтальйонъ принесъ ему приглашеніе на свадьбу сэра Майкля и миссъ Грээмъ, вмѣстѣ съ письмомъ, исполненнымъ негодованія, отъ его кузины. Она писала ему, что ея отецъ только что женился на молодой женщинѣ, примѣрно, ея лѣтъ, похожей на восковую куклу, съ льняными локонами и постоянно хихикающей (такъ, къ сожалѣнію сказать, миссъ Одлей, ослѣпляемая гнѣвомъ, назвала пріятный музыкальный смѣхъ, которымъ всѣ столько восхищались въ бывшей миссъ Люси Грээмъ). Когда эти документы достигли Роберта Одлей, они не возбудили ни удивленія, ни злости въ апатической натурѣ этого джентльмена. Онъ прочелъ сердитое, исписаннное вдоль и понерегъ письмо Алисы, даже не выпустивъ изо рта янтарнаго муидштука своей нѣмецкой трубки. Одолѣвъ письмо, которое онъ читалъ все время съ поднятыми до средины лба бровями (этимъ и ограничилось выраженіе его удивленія), онъ спокойно бросилъ письмо и свадебныятбилеты въ корзинку и, отложивъ въ сторону трубку, принялся обдумывать прочитанное.
— Я всегда былъ увѣренъ, что старый хрычъ женится, проговорилъ онъ послѣ получасоваго размышленія. — Алиса и миледи, ея мачиха, будутъ теперь грызться. Надѣюсь только, онѣ не вздумаютъ ссориться во время сезона охоты, когда я буду тамъ, и не станутъ говорить другъ другу непріятности за обѣденнымъ столомъ: споры всегда вредятъ пищеваренію.
Часовъ около двѣнадцати на слѣдующее утро, послѣ ночи, описанной мною въ предъидущей главѣ, племянникъ баронета вышелъ изъ Темпля и направился чрезъ Блякфрайерсъ въ Сити. Разъ какъ-то, въ недобрый часъ, онъ выручилъ изъ бѣды одного стараго пріятеля, подмахнувъ древнее имя Одлей на его заемномъ письмѣ, и такъ-какъ его пріятель оказался несостоятельнымъ, то онъ, въ качествѣ поручителя, долженъ былъ теперь самъ удовлетворить кредитора. Для этого, несмотря на жаркій августовскій день, онъ прошелъ въ Людгет-Гилль, а оттуда направился въ прохладную банкирскую контору за церковью св. Павла, гдѣ онъ распорядился насчетъ продажи нѣсколькихъ акцій, на сумму около двухсотъ фунтовъ.
Онъ покончилъ дѣла и завернулъ за уголъ, въ надеждѣ увидѣть извощика, который повезъ бы его назадъ въ Темпль, когда его чуть-чуть не сшибъ съ ногъ молодой человѣкъ, повидимому однихъ съ нимъ лѣтъ.
— Смотри, братецъ, куда идешь, спокойно замѣтилъ Робертъ запыхавшемуся незнакомцу: — или, по крайней мѣрѣ, окликни прежде, чѣмъ съ ногъ-то сшибать.
Незнакомецъ вдругъ остановился, пристально посмотрѣлъ на говорившаго и, стараясь пересилить одышку, воскликнулъ тономъ крайняго удивленія:
— Бобъ, я вышелъ на берегъ Англіи только поздно вчера вечеромъ и не воображалъ такъ скоро съ тобой встрѣтиться.
— Я гдѣ-то встрѣчался съ тобою, борода, сказалъ мистеръ Одлей, спокойно всматриваясь въ оживленное лицо своего собесѣдника: — но пусть меня повѣсятъ, я не могу припомнить, гдѣ и когда я тебя видѣлъ.
— Какъ! тономъ укоризны воскликнулъ незнакомецъ: — развѣ ты хочешь сказать, что позабылъ Джорджа Толбойза?
— Нѣтъ, не позабылъ! сказалъ Роберта съ оживленіемъ, вовсе несвойственнымъ его натурѣ, и взявъ своего друга подъ руку, онъ повалъ его въ тѣнистый дворъ и уже съ прежнимъ равнодушіемъ прибавилъ: — Ну, Джорджъ, разскажи теперь обо всемъ.
Джорджъ Толбойзъ разсказывалъ ему исторію, которую десять дней до этой встрѣчи онъ разсказывалъ блѣдной гувернанткѣ на палубѣ Аргуса и, разгорячившись, прибавилъ, что съ нимъ пакетъ австралійскихъ векселей, которые онъ предполагаетъ ввѣрить господамъ, бывшимъ его банкирами въ прежніе годы.
— Я только что вышелъ изъ ихъ конторы, сказалъ Робертъ: — но готовъ опять вернуться къ нимъ съ тобою, и въ пять минутъ мы устроимъ все дѣло.
Дѣйствительно, они покончили дѣло въ четверть часа, и Робертъ Одіей предложилъ немедленно отправиться въ «Корону и Скиптръ» или въ замокъ, въ Ричмондѣ, гдѣ они могли хорошенько пообѣдать и поболтать о золотомъ прошломъ, когда они воспитывались въ Итонѣ. Но Джорджъ объявилъ своему пріятелю, что прежде всего, прежде даже, чѣмъ обрѣется и закуситъ, онъ, несмотря на усталость послѣ ночной поѣздки по экстренному поѣзду изъ Ливерпуля, непремѣнно долженъ зайти въ извѣстную кофейню въ Бридж-Стритѣ, въ Уестминсгерѣ, гдѣ надѣется получить письмо отъ жены.
— Я пойду съ тобою, сказалъ Робертъ. — Какъ подумаешь только, что ты ужь женатъ, Джорджъ! что за смѣшная шутка!
Проѣзжая чрезъ Лудгет-Гилль, Флит-Стритъ и Страндъ въ извощичьемъ экипажѣ, Джорджъ Толбойзъ сообщилъ на ухо своему другу всѣ дикія мечты и планы, которые вертѣлись въ его головѣ.
— Я найму виллу на берегу Темзы, Бобъ, говорилъ онъ: — и поселюсь тамъ съ маленькою моею жонкою; у насъ будетъ яхта, Бобъ, милый мой, и ты будешь лежать на палубѣ и курить, пока моя красавица будетъ играть на гитарѣ и пѣть намъ пѣсни. Она — изъ тѣхъ, какъ-бишь ихъ зовутъ, которыя завлекли бѣднаго старика Улисса, прибавилъ молодой человѣкъ, не особенно отличавшійся знаніемъ классической древности.
Слуги въ уестминстерской кофейнѣ вытаращили глаза при видѣ небритаго незнакомца съ впалыми глазами, въ платьѣ страннаго покроя и буйными живыми манерами; но въ прежніе годы воинской его службы онъ былъ частымъ посѣтителемъ этого заведенія, и когда узнали, кто онъ, всѣ поспѣшили исполнить его желанія.
Онъ спросилъ немного: бутылку содовой воды и справку о томъ, нѣтъ ли въ буфетѣ письма на имя Джорджа Толбойза.
Слуга принесъ содовую воду прежде, чѣмъ молодые люди успѣли сѣсть у одинокаго камина, и объявилъ, что письма нѣтъ.
Лицо Джорджа покрылось смертною блѣдностью.
— Толбойзъ, сказалъ онъ: — можетъ, ты не разслышалъ хорошенько, имени — Т, о, л, б, о, й, з, ъ. Сходи опять и посмотри; тамъ должно быть письмо.
Слуга, выходя изъ комнаты, пожалъ плечами и минуты черезъ три вернулся сказать, что въ ящикѣ съ письмами нѣтъ письма на имя, хоть сколько нибудь похожее на Толбойзъ. Всего было три письма, да и тѣ на имя Брауна, Сандерсона и Пинчбека.
Молодой человѣкъ молча проглотилъ содовую воду и, облокотившись на столъ, закрылъ лицо руками. Въ его манерѣ было что-то, обнаружившее Роберту Одлею, что эта непріятность, повидимому ничтожная, сильно подѣйствовала на его друга. Онъ сѣлъ противъ него, но не рѣшался заговорить.
Джорджъ понемногу сталъ оправляться и, машинально схвативъ изъ кучки газетъ, лежавшихъ на столѣ, засаленный нумеръ «Таймза», обратилъ на него свои взоры.
Не могу сказать, какъ долго онъ сидѣлъ въ какомъ-то безсознательномъ оцѣпенѣніи, не сводя глазъ съ одного изъ параграфовъ, объявляющихъ о смертныхъ случаяхъ, пока помраченный его мозгъ сталъ понимать смыслъ находившихся предъ нимъ словъ; только спустя нѣкоторое время, она, пихнулъ газету къ Роберту Одчею и, съ лицомъ, которое изъ загорѣлаго бронзоваго перешло въ болѣзненный, блѣдный, пепельный цвѣтъ, съ ужаснымъ спокойствіемъ въ движеніяхъ указалъ пальцемъ на строку, въ которой значилось слѣдующее:
«24-го числа, въ Уентнорѣ, на островѣ Уайтѣ — Елена Толбойзъ, двадцати двухъ лѣтъ».
V.
Надгрозный камень въ Уентнорѣ.
править
Да, такъ и было написано: «Елена Толбойзъ, двадцати двухъ лѣтъ».
Когда Джорджъ говорилъ гувернанткѣ на палубѣ Аргуса, что если получитъ худыя вѣсти о женѣ, то падетъ мертвъ, онъ говорилъ съ полнымъ убѣжденіемъ; но вотъ онъ узналъ еще худшія вѣсти, чѣмъ когда либо воображалъ, и онъ сидѣла, блѣденъ, недвижимъ, безпомощенъ и безсознательно смотрѣлъ на озабоченное лицо своего друга.
Внезапность удара ошеломила его. Онъ не могъ понять, что съ нимъ дѣлалось; отчего одна строка въ «Таймзѣ» могла такъ ужасно потрясти его.
Но вскорѣ и это смутное сознаніе постигшаго его несчастія стало изглаживаться изъ его памяти, и осталась одна только болѣзненная впечатлительность ко всему окружающему.
Жаркое августовское солнце, запыленныя стекла оконъ, уродливо раскрашенныя шторы, стѣны, испещренныя старыми афишами, запачканныя мухами, пустой каминъ, лысый старикъ, задремавшій надъ нумеромъ «Morning Advertiser»; слуга, складывавшій измятую салфетку, и прекрасное лицо Роберта Одлея, смотрѣвшаго съ неподдѣльнымъ участіемъ — все это живо представлялось его глазамъ. Онъ видѣлъ, какъ всѣ эти предметы принимали гигантскіе размѣры и затѣмъ, одинъ за другимъ, превращались въ туманныя пятна, плясавшія и кружившіяся передъ его глазами. Въ ушахъ его раздавался страшный шумъ, словно отъ полдюжины паровыхъ машинъ; далѣе онъ помнилъ только, что кто-то или что-то тяжело упало на землю.
Былъ уже вечеръ, когда онъ открылъ глаза и увидѣлъ себя въ прохладной комнатѣ; безмолвная тишина только изрѣдка прерывалась отдаленнымъ шумомъ экипажей.
Онъ окинулъ комнату удивленнымъ, полуравнодушнымъ взоромъ. Старый его другъ, Робертъ Одлей, сидѣлъ у его изголовья и курилъ. Джорджъ лежалъ на низкой желѣзной кровати, противъ открытаго окна, на которомъ стояли цвѣты и двѣ или три клѣтки съ птицами.
— Не мѣшаетъ ли тебѣ моя трубка, Джорджъ? спокойно спросилъ его другъ.
— Нѣтъ.
Онъ нѣсколько времени лежалъ, не спуская глазъ съ цвѣтовъ и птицъ; канарейка заливалась звучнымъ, гимномъ заходящему солнцу.
— Птицы безпокоятъ тебя, Джорджъ? Не вынести ли ихъ изъ комнаты?
— Нѣтъ, я люблю слушать ихъ пѣсни.
Робертъ Одлей вытряхнулъ пепелъ изъ трубки и, осторожно положивъ свою драгоцѣнную пѣнку на каминъ, вышелъ въ другую комнату. Черезъ минуту онъ возвратился съ чашкою крѣпкаго чая.
— Выпей это, Джорджъ, прибавилъ онъ, поставивъ чашку на столикъ у изголовья Джорджа: — оно поможетъ твоей головѣ.
Молодой человѣкъ не отвѣчалъ, но медленно окинувъ взоромъ комнату, взглянулъ на серьёзное лицо своего пріятеля.
— Бобъ, сказалъ онъ: — гдѣ мы?
— Въ моей квартирѣ, милый другъ, въ Темплѣ. У тебя нѣтъ готовой квартиры, такъ лучше поживи у меня, пока ты пробудешь въ городѣ.
Джорджъ раза два провелъ рукою по лбу и, запинаясь; спросилъ:
— Газета-то, сегодняшняя, Бобъ? что, бишь въ ней было?
— Не думай теперь о ней, старый пріятель; пей свой чай.
— Да, да! нетерпѣливо воскликнулъ Джорджъ, подымаясь на кровати и озираясь вокругъ своими впалыми глазами. — Я все вспомнилъ. Елена, Елена моя! Мой ангелъ, моя жена, моя единственная любовь! Умерла! умерла!
— Джорджъ, сказалъ Робертъ Одлей, нѣжно опуская свою руку на плечо молодаго человѣка: — подумай! можетъ, та, которой имя ты видѣлъ въ спискѣ — не твоя жена. Вѣдь могутъ же быть и другія Елены Толбойзъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, воскликнулъ тотъ: — вѣдь годы тутъ, да и Толбойзъ — не такая ужь обыкновенная фамилія.
— Можетъ, ее по ошибкѣ напечатали вмѣсто Толботъ.
— Нѣтъ, нѣтъ! жена моя умерла!
Онъ отстранилъ руку Роберта, желавшаго его удержать, и, вскочивъ съ кровати, направился прямо къ дверямъ.
— Куда ты? воскликнулъ его другъ.
— Въ Уентноръ, увидѣть ея могилу.
— Не сегодня, Джорджъ, не ночью. Я завтра самъ съ тобою поѣду въ первой почтовой каретѣ.
Робертъ привелъ его назадъ къ кровати и нѣжно заставилъ опять лечь. Онъ далъ ему усыпительное лекарство, предписанное докторомъ, котораго потребовали въ кофейную, когда Джорджъ лишился чувствъ.
Такимъ образомъ, Джорджъ Толбойзъ погрузился въ тяжелый сонъ; ему снилось, что онъ пришелъ въ Уентноръ и нашелъ тамъ свою жену живою и счастливою, но сѣдою, сморщенною старухой, а сынъ его уже былъ молодой человѣкъ.
На слѣдующій день, рано утромъ, онъ уже сидѣлъ противъ Роберта Одлея въ первыхъ мѣстахъ почтовой кареты, которая быстро катилась по живописной странѣ, по дорогѣ къ Портсмуту.
Отъ Райда до Уентнора они ѣхали подъ палящими лучами полуденнаго солнца. Когда молодые люди выходили изъ кареты, близь стоящіе удивлялись блѣдному лицу и нерасчесанной бородѣ Джорджа.
— Что намъ дѣлать, Джорджъ? спросилъ Робертъ Одлей: — какъ намъ наидти людей, которыхъ ты ищешь?
Молодой человѣкъ отвѣчалъ ему жалостнымъ, дикимъ взглядомъ. Бывшій молодецъ-драгунъ былъ теперь безпомощенъ какъ дитя, и Робертъ Одлей, самый нерѣшительный, самый вялый человѣкъ на свѣтѣ, принужденъ былъ теперь хлопотать за другаго. Онъ превзошелъ себя.
— Не лучше ли намъ спросить въ одной изъ гостинницъ о мистриссъ Толбойзъ, Джорджъ? сказалъ онъ.
— Фамилія ея отца — Молдонъ, прошепталъ Джорджъ: — не можетъ же быть, чтобъ онъ оставилъ ее одну умирать здѣсь.
Они ни слова болѣе не говорили, но Робертъ направился прямо къ ближайшей гостинницѣ, гдѣ и справился о мистерѣ Молдонъ.
— Да, сказали ему: — здѣсь бывалъ какой-то капитанъ Молдонъ, жившій въ Уентнорѣ; у него недавно скончалась дочь; мы сейчасъ пошлемъ слугу справиться о его адресѣ.
Гостинница, какъ обыкновенно въ лѣтній сезонъ, была переполнена; посѣтители то и дѣло входили въ главныя двери и выходили изъ нихъ, и множество лакеевъ и грумовъ толпилось во всѣхъ направленіяхъ.
Джорджъ Толбойзъ прислонился къ дверямъ съ тѣмъ же выраженіемъ лица, которое такъ сильно испугало его друга въ кофейной, въ Уестминстерѣ.
Не было никакого сомнѣнія. Жена его, дочь капитана Молдона, умерла.
Слуга вернулся черезъ пять минутъ съ отвѣтомъ, что капитанъ Молдонъ жительствуетъ въ ландсдаунскихъ коттеджахъ, въ 4 No. Они легко нашли уродливый, съ овальными окнами, коттеджъ, обращенный къ водѣ.
— Дома капитанъ Молдонъ?
— Нѣтъ, отвѣчала хозяйка: — онъ ушелъ наберетъ съ маленькимъ своимъ внукомъ. Затѣмъ она пригласила джентльменовъ войти въ комнату отдохнуть.
Джорджъ машинально послѣдовалъ за своимъ другомъ въ маленькую переднюю и гостиную, пыльную и скверно мёблированную, въ большомъ безпорядкѣ, съ поломанными дѣтскими игрушками, разбросанными на полу, и съ сильнымъ запахомъ табаку.
— Посмотри, сказалъ Джорджъ, указывая на картину надъ каминомъ.
Это былъ его собственный портретъ, писанный съ него, когда еще онъ былъ драгуномъ. Онъ изображенъ былъ въ мундирѣ и съ конемъ позади.
Самый бойкій человѣкъ не съумѣлъ бы утѣшить лучше Роберта Одлея. Онъ не отвѣчалъ ни на одно слово горюющему вдовцу, но молча присѣлъ къ открытому окошку, повернувшись спиною къ Джорджу.
Молодой человѣкъ принялся ходить по комнатѣ и дотрогивался noвременамъ то до одной, то до другой изъ бездѣлушекъ, разбросанныхъ въ комнатѣ.
Рабочій ея ящикъ съ неоконченной работой, альбомъ, наполненный отрывками изъ Байрона и Мура, писанными его собственной рукой; нѣсколько книгъ, подаренныхъ имъ ей, и пукъ завядшихъ цвѣтовъ въ вазѣ, купленной ими въ Италіи.
— Ея потретъ висѣлъ всегда рядомъ съ моимъ, прошепталъ онъ. — Удивляюсь, что они съ нимъ сдѣлали? Послѣ получасоваго молчанія, онъ прибавилъ. — Я желалъ бы увидѣть хозяйку дома; я хотѣлъ бы ее спросить о…
Слова замерли на его устахъ, и онъ закрылъ лицо руками. Робертъ позвалъ хозяйку. Она была добрая, словоохотливая женщина, видавшая на своемъ вѣку много болѣзней и не одну смерть, ибо многіе изъ ея постояльцевъ пріѣзжали сюда умирать. Она разсказала въ мельчайшихъ подробностяхъ о послѣднихъ часахъ мистриссъ Толбойзъ; какъ она пріѣхала въ Уентноръ уже совсѣмъ больная, за недѣлю до своей кончины, и какъ съ каждымъ днемъ она постепенно изнемогала подъ бременемъ угрюмой болѣзни.
— Не родственникъ ли ей этотъ джентльменъ? спросила она Роберта Одлея, когда Джорджъ вдругъ громко зарыдалъ.
— Да, онъ былъ мужъ этой дамы.
— Какъ! воскликнула л;енщина: — тотъ, который такъ жестоко покинулъ ее и оставилъ съ прекраснымъ младенцемъ на рукахъ бѣднаго стараго отца, какъ мнѣ не разъ со слезами на глазахъ разсказывалъ капитанъ Молдонъ.
— Я не покидалъ ее! воскликнулъ Джорджъ и разсказалъ исторію трехлѣтней своей борьбы. — Говорила она обо мнѣ? спросилъ онъ: — говорила она обо мнѣ при… при… при кончинѣ?…
— Нѣтъ, она умерла тихо какъ ягнёнокъ. Она съ самаго начала мало говорила; но въ послѣдній день она никого не узнавала, даже своего сына и бѣднаго старика отца, который былъ въ отчаяніи. Разъ какъ-то, она принялась, словно въ бреду, говорить о своей матери и о срамѣ умереть въ чужомъ мѣстѣ, такъ что жалко было ее слушать.
— Мать ея умерла, когда она была маленькимъ ребёнкомъ, сказалъ Джорджъ. — Какъ подумаешь, что она и о ней вспомнила, а о обо мнѣ — ни слова!
Женщина повела его въ маленькую спальню, гдѣ скончалась его жена. Онъ упалъ на колѣни у кровати и нѣжно поцаловалъ подушку; увидѣвъ это, хозяйка зарыдала. Пока онъ стоялъ на колѣняхъ, съ лицомъ уткнутымъ въ снѣжно-бѣлую подушку, женщина вынула что-то изъ комода, и когда онъ наконецъ всталъ, передала ему; это былъ длинный локонъ волосъ, завернутый въ серебряную бумагу.
— Я отрѣзала это, когда она была въ гробу, сказала она: — бѣдная голубушка!
Онъ прижатъ нѣжный локонъ къ своимъ губамъ.
— Да, прошептать онъ: — это — тѣ самые волоса, которые я такъ часто цаловатъ, когда ея голова лежала на моемъ плечѣ. Но они всегда были волнисты, а теперь они совершенно гладки.
— Они въ болѣзни мѣняются, сказала хозяйка. — Если желаете посмотрѣть, куда ее положили, мистеръ Толбойзъ, мой мальчикъ укажетъ вамъ дорогу къ кладбищу.
Даюрджъ Толбойзъ и его другъ направились къ тихому убѣжищу, гдѣ, подъ небольшою насыпью, недавно покрытой дерномъ, лежала та, улыбка привѣтствія которой Джорджу такъ часто снилась у дальнихъ антиподовъ.
Робертъ оставилъ молодаго человѣка у этой свѣжей могилы и, вернувшись черезъ четверть часа, нашелъ его въ прежнемъ положеніи.
Наконецъ онъ поднялъ голову и сказалъ, что желалъ бы заказать надгробный камень.
Они безъ труда нашли каменотеса; усѣвшись посреди обломковъ камней и мелкаго щебня, на его дворѣ, Джорджъ Толбойзъ написалъ карандашемъ слѣдующую краткую эпитафію для надгробнаго камня жены:
VI.
Куда нибудь, куда нибудь, на край свѣта.
править
Когда они возвратились въ Ландсдаун-Коттеджъ, они узнали, что старикъ еще не приходилъ, и потому сошли внизъ на берегъ, въ надеждѣ встрѣтить его. Вскорѣ они увидѣли его на грудѣ камней; онъ читать газету и щелкалъ орѣхи. Маленькій мальчикъ былъ въ нѣкоторомъ отдаленіи отъ своего дѣдушки и копалъ землю деревянною лопаткой. Крепъ на истертой шляпѣ старика и черное платьице ребёнка потрясли Джорджа до глубины сердца. Куда онъ ни обращался, его всюду встрѣчали новыя доказательства постигшаго его несчастія.
— Мистеръ Молдонъ, сказалъ онъ, подходя къ своему тестю.
Старикъ поднялъ голову и, опустивъ газету, всталъ съ груды камней и церемонно поклонился. Въ свѣтлыхъ его волосахъ пробивалась сильная просѣдь. Носъ у него былъ тонкій съ горбомъ, глаза водянистые голубые, а ротъ имѣлъ какое-то неопредѣленное выраженіе. Онъ носилъ свое истертое поношенное платье съ какимъ-то смѣшнымъ щегольствомъ; на застегнутомъ до верху жилетѣ болталась лорнетка, въ голой рукѣ была трость.
— Боже милостивый! воскликнулъ Джорджъ. — Вы не узнаете меня.
Мистеръ Молдонъ вздрогнулъ, какъ бы испугавшись встрѣчи съ зятемъ.
— Милый мой мальчикъ, сказалъ онъ: — дѣйствительно, сначала я не узналъ: борода такъ измѣнила тебя. Не правда ли, милостивый государь, борода очень измѣняетъ выраженіе лица? обратился онъ съ вопросомъ къ Роберту.
— Боже мой! воскликнулъ Джорджь Толбойзъ. — Такъ-то вы меня привѣтствуете? Я прибылъ въ Англію и узнаю, что моя жена умерла за недѣлю до моего пріѣзда, а вы начинаете болтать какія-то глупости о моей бородѣ. Вы, вы, ея отецъ!
— Правда, правда! прошепталъ старикъ, обтирая налитые кровью глаза. — Тяжелый ударъ, тяжелый ударъ, милый мой Джорджъ. Еслибы вы прибыли хоть недѣлею раньше.
— Еслибы я былъ здѣсь! воскликнулъ Джорджъ въ порывѣ неудержимой горести и бѣшенства: — едва ли бы я далъ ей умереть. Я вырвалъ бы у смерти эту жертву. Навѣрное! навѣрное! О, Боже! Зачѣмъ лучше Аргусъ не пошелъ ко дну!
Онъ принялся быстро ходить взадъ и впередъ по берегу, а тесть продолжалъ смотрѣть на него съ видомъ совершенной безпомощности и утиралъ платкомъ свои слабые глаза.
«Я увѣренъ, что этотъ старикъ не слишкомъ-то хорошо обращался съ своею дочерью», думалъ Робертъ, посматривая на лейтенанта: «онъ почему-то, кажется, боится Джорджа».
Пока молодой человѣкъ, волнуемый грустью и отчаяніемъ, ходилъ взадъ и впередъ, ребёнокъ подбѣжалъ къ своему дѣду и, схвативъ его за полы сюртука, закричалъ:
— Пойдемъ домой, дѣдушка, пойдемъ домой, я усталъ.
Джорджъ Толбойзъ быстро обернулся, услышавъ звуки его дѣтскаго голоса, и долго и пристально смотрѣлъ на мальчика.
У него были каріе глаза и темные волосы отца.
— Родимый мой! миленькій мой! воскликнулъ наконецъ Джорджъ, схвативъ ребёнка на руки. — Я — твой папа, пріѣхалъ изъ-за моря посмотрѣть на тебя. Будешь ты меня любить?
Маленькій мальчуганъ оттолкнулъ его.
— Я васъ не знаю, сказалъ онъ, — Я люблю дѣдушку и мистриссъ Монксъ въ Соугтэмптонѣ.
— У Джорджа свои капризы, сударь, сказать старикъ: — его изъ рукъ вонъ избаловали.
Они тихо пошли назадъ къ коттеджу, и Джорджъ Толбойзъ еще разъ разсказалъ исторію своего бѣгства, которое казалось столь жестокимъ. Онъ также разсказать о двадцати тысячахъ фунтовъ, довѣренныхъ имъ банкиру наканунѣ. Онъ не смѣлъ разспрашивать о прошломъ, и тесть разсказалъ ему только, что, спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ отъѣзда Джорджа, они покинули приморскій городокъ и переселились въ Соутгэмптонъ, гдѣ у Елены было нѣсколько ученицъ, которыхъ она учила музыкѣ; благодаря этому, они жили припѣваючи, пока ея здоровье не разстроилось, и она не схватила болѣзни, которая свела ее въ могилу. Какъ всѣ грустныя исторіи, и эта была коротка.
— Мальчикъ, кажется, любитъ васъ, мистеръ Молдонъ, сказалъ Джорджъ послѣ нѣкотораго молчанія.
— Да, да, отвѣчалъ старикъ, поглаживая курчавую головку ребёнка: — да, Джорджъ очень любитъ дѣдушку.
— Такъ пусть онъ лучше съ вами останется. Проценты съ моего капитала составятъ около шестисотъ фунтовъ въ годъ. Вы будете получать изъ этого одну сотню на воспитаніе Джорджа, а остальное пусть пойдетъ на приращеніе капитала до его совершеннолѣтія. Вотъ этотъ другъ мой будетъ моимъ довѣреннымъ и, если онъ согласится, я попрошу его быть опекуномъ мальчика, который до той поры можетъ оставаться подъ вашимъ надзоромъ.
— Отчего же ты самъ не хочешь заняться его воспитаніемъ, Джорджъ? спросилъ Робертъ Одлей.
— Оттого, что я съ первымъ отходящимъ кораблемъ отправляюсь изъ Ливерпуля въ Австралію. На розсыпяхъ и въ глуши мнѣ лучше будетъ, чѣмъ здѣсь. Съ этого часа я негоденъ для жизни въ образованномъ мірѣ, Бобъ.,
Глаза старика заблистали при этихъ словахъ Джорджа.
— Бѣдный мальчикъ! Мнѣ кажется, вы правы, сказалъ онъ. — Я почти увѣренъ, что вы правы. Перемѣна, дикая жизнь, и… и… онъ замялся и замолчалъ, замѣтивъ, какъ пристально на него смотрѣлъ Робертъ.
— Вы очень спѣшите отдѣлаться отъ вашего зятя, мистеръ Молдонъ, сказалъ онъ сухо.
— Отдѣлаться отъ него, милаго мальчика! О, нѣтъ! нѣтъ! Но для него самого, милостивый государь, для него самого, подумайте!
— Я думаю, что для него самого гораздо лучше оставаться въ Англіи и заботиться о сынѣ, сказалъ Робертъ.
— Но, говорю я тебѣ, я не могу! воскликнулъ Джорджъ: — каждый вершокъ этой проклятой земли мнѣ ненавистенъ; я бѣгу изъ нея, какъ изъ могилы. Я возвращусь сегодня въ городъ, покончу завтра утромъ всѣ денежныя дѣла и, не теряя время, отправлюсь въ Ливерпуль. Мнѣ будетъ лучше, когда полсвѣта будетъ раздѣлять меня отъ ея могилы.
Прежде чѣмъ онъ покинулъ домъ, онъ тайно пробрался къ хозяйкѣ и сдѣлалъ ей еще нѣсколько вопросовъ объ умершей своей женѣ.
— Были они бѣдны? спросилъ онъ: — нуждались они въ деньгахъ, впродолженіе ея болѣзни?
--' О, нѣтъ! отвѣчала старуха. — Хотя капитанъ и бѣдно одѣвается, но у него въ кошелькѣ всегда достаточно совереновъ. Покойная леди ни въ чемъ не нуждалась.
Это успокоило Джорджа, хотя и озадачило его, какимъ образомъ пьяница лейтенантъ, на половинномъ окладѣ, могъ добыть достаточно денегъ на издержки по леченію его дочери.
Но несчастіе слишкомъ сильно поразило его, для того чтобы онъ могъ долго думать объ одномъ, потому онъ не сдѣлалъ новыхъ вопросовъ и отправился съ своимъ тестемъ и Робертомъ Одлеемъ къ пароходу, который долженъ былъ перевести ихъ въ Портсмутъ.
Старикъ очень церемонно поклонился Роберту.
— Вы забыли познакомить меня съ вашимъ другомъ, милый мальчикъ, сказалъ онъ.
Джорджъ странно поглядѣлъ на него, невнятно что-то проговорилъ и сбѣжалъ по лѣстницѣ на пароходъ раньше, чѣмъ мистеръ Молдонъ могъ повторить свой вопросъ.
Пароходъ отчалилъ, и вскорѣ контуры острововъ исчезли на далекомъ горизонтѣ.
— Какъ подумаешь, сказалъ Джорджъ: — что двѣ ночи тому назадъ, въ это самое время я подъѣзжалъ къ Ливерпулю съ увѣренностью, что скоро прижму ее къ моему сердцу, а сегодня я уѣзжаю отъ ея могилы!
Документъ, которымъ Робертъ Одлей назначался опекуномъ маленькаго Джорджа Толбойза, былъ составленъ, и подписанъ на слѣдующее утро въ маклерской конторѣ.
— Большая отвѣтственность! воскликнулъ Робертъ. — Я — опекунъ кого нибудь и чего нибудь на свѣтѣ — я, который во всю мою жизнь не могъ самого себя беречь.
— Я довѣряю благородному твоему сердцу, Бобъ, сказалъ Джорджъ: — я знаю, что ты позаботишься о моемъ бѣдномъ сиротѣ-мальчикѣ и посмотришь, чтобы дѣдушка его съ нимъ хорошенько обращался. Я возьму изъ имущества Джорджа денегъ на проѣздъ въ Сидней, а тамъ опять примусь за старую работу.
Но, повидимому, судьба опредѣлила самому Джорджу быть опекуномъ своего сына; ибо, когда, пріѣхавши въ Ливерпуль, онъ узналъ, что корабль въ Австралію только что отплылъ, и не предвидится другой оказіи раньше мѣсяца — онъ возвратился въ Лондонъ и еще разъ прибѣгнулъ къ гостепріимству Роберта Одлея.
Адвокатъ принялъ его съ отверстыми объятіями; онъ уступилъ ему комнату съ птицами и цвѣтами, а себѣ приказалъ поставить постель въ кабинетѣ. Горе такъ самолюбиво, что Джорджъ не понялъ, какія жертвы ему приносилъ его другъ. Онъ только зналъ, что для него солнце померкло, и жизнь не имѣла цѣли. Онъ цѣлый день сидѣлъ и курилъ сигары или, смотря на цвѣты и канареекъ, съ нетерпѣніемъ ожидалъ времени отъѣзда.
Но около того самого времени, когда корабль долженъ былъ отплыть, Робертъ Одлей возвратился однажды домой съ прекраснымъ проектомъ. Товарищъ его, такой же адвокатъ какъ и онъ, не очень любившій занятія, собирался провести зиму въ С.-Петербургѣ и предлагалъ Роберту ѣхать вмѣстѣ. Робертъ соглашался только въ томъ случаѣ, если Джорджъ присоединится къ нимъ.
Толбойзъ долгое время сопротивлялся, по замѣтивъ, что, несмотря на апатическую свою натуру, Робертъ твердо рѣшился неиначе ѣхать, какъ съ нимъ, онъ уступилъ и согласился присоединиться къ компаніи.
— Что до того, говорилъ онъ: — куда ѣхать? Лишь бы выбраться изъ Англіи; развѣ не все равно — куда?
Подобный взглядъ не былъ особенно лестенъ, но Робертъ Одлей былъ и тѣмъ доволенъ, что поставилъ на своемъ.
Трое молодыхъ людей отправились въ путь съ хорошими рекомендательными письмами къ разнымъ вліятельнымъ лицамъ въ русской столицѣ.
Передъ отъѣздомъ изъ Англіи, Робертъ писалъ своей кузинѣ Алисѣ и увѣдомилъ ее о предполагаемомъ путешествіи съ старымъ другомъ, Джорджемъ Толбойзомъ, котораго онъ недавно встрѣтилъ въ первый разъ послѣ многихъ лѣтъ разлуки, и который только что лишился жены.
Отвѣтъ Алисы пришелъ со слѣдующею почтою и былъ слѣдующаго содержанія:
«Милый мой Робертъ. Какъ нелюбезно съ твоей стороны уѣзжать въ гадкій С.-Петербургъ, не дождавшись у насъ охотническаго сезона! Я слышала, что люди замораживаютъ тамъ свои носы, и такъ-какъ твой — не очень маленькій, то я бы посовѣтовала тебѣ вернуться до наступленія сильныхъ морозовъ. Что за человѣкъ твой тотъ мистеръ Толбойзъ? Если онъ пріятенъ въ обществѣ, привези его къ намъ, въ Кортъ, по возвращеніи изъ путешествія. Леди Одлей поручила мнѣ попросить тебя привести ей нѣсколько соболей. Не скупись въ цѣнѣ, лишь бы они были сами красивые, какіе только можно достать. Папа совсѣмъ безъ ума отъ своей новой жены, а я съ нею никакъ не могу поладить: не то, чтобы въ ней было что нибудь непріятное, напротивъ, она, на сколько возможно, старается всѣмъ угодить; но она слишкомъ ужь ребячится и непростительно глупа.»
"Алиса Одлей."
VII.
Годъ спустя.
править
Прошелъ годъ какъ овдовѣлъ Джорджъ Толбойзъ; черный крепъ на его шляпѣ успѣлъ порыжѣть и износиться и 20-е августа застало его съ сигарой въ зубахъ въ уютныхъ комнатахъ Фиг-Три-Стрйга почти въ томъ же положеніи, какъ за годъ предъ симъ, когда онъ еще не свыкся съ своимъ горемъ и когда каждый незначущій предметъ, казалось, напоминалъ ему о невозвратной потери.
Но здоровенный экс-драгунъ пережилъ свое горе и даже, совѣстно сказать, оно не отозвалось на немъ никакой внѣшней перемѣной. Одному небу извѣстно, какую внутреннюю перемѣну произвелъ въ немъ этотъ страшный ударъ! Одному небу извѣстно, какія душевныя муки переносилъ несчастный Джорджъ въ безсонныя ночи, раздумывая о женѣ, покинутой имъ для пріобрѣтенія богатствъ, которыхъ ему не привелось съ ней раздѣлить.
Какъ-то разъ, вовремя ихъ пребыванія заграницей, Робертъ Одлей попытался было поздравить его съ возвращеніемъ прежней беззаботной веселости. Онъ отвѣтилъ горькой усмѣшкой.
— Знаешь ли, Бобъ, сказалъ онъ: — когда нѣкоторые изъ моихъ товарищей возвращались изъ Индіи раненые, съ пулей въ тѣлѣ, они и не думали и не говорили о ней, а храбрились и были молодцами, можетъ, не хуже насъ, но малѣйшая перемѣна погоды, малѣйшее повышеніе или пониженіе температуры причиняло имъ страшнѣйшія муки. Я также получилъ рану, Бобъ, пуля еще сидитъ во мнѣ и я унесу ее съ собою въ могилу.
Они возвратились изъ С.-Петербурга только къ веснѣ и Джорджъ снова поселился у своего друга и повременамъ только ѣздилъ въ Соутгэмптонъ навѣстить своего мальчика. Онъ всегда возилъ съ собою цѣлый возъ игрушекъ и сладостей, но, несмотря на то, маленькій Джорджъ не привыкалъ къ отцу и молодой человѣкъ приходилъ въ отчаяніе при мысли, что вмѣстѣ съ матерью онъ потерялъ и сына.
— Что же мнѣ дѣлать? спрашивалъ онъ себя. — Если я возьму его отъ дѣда, я только огорчу его; если же я его тамъ оставлю, онъ навсегда останется мнѣ чужой и будетъ болѣе думать объ этомъ пьяномъ лицемѣрѣ, чѣмъ о своемъ отцѣ. И опять же съумѣетъ ли грубый, необразованный драгунъ, обходиться съ маленькимъ ребёнкомъ? Чему могу я его научить? Курить сигары и болтаться круглый день, заложивъ руки въ карманы.
Итакъ наступила первая годовщина 30 августа, дня, въ который Джорджъ увидѣлъ въ Times извѣщеніе о смерти жены; онъ снялъ свое траурное платье и поношенный крепъ со шляпы и уложилъ все въ ящикъ, гдѣ у него хранился свертокъ ея писемъ и локонъ ея волосъ. Робертъ Одлей никогда не видалъ этихъ писемъ и этого локона, и даже никогда не слыхалъ въ устахъ Джорджа ея имени съ того дня, когда тотъ узналъ въ Уентнорѣ всѣ подробности о кончинѣ жены.
— Я намѣренъ писать своей кузинѣ, Алисѣ, сказалъ Джорджу молодой адвокатъ въ самый день 30 августа. — Знаешь ли ты, что послѣ завтра 1-е сентября? Я напишу ей, что мы оба пріѣдемъ на недѣльку поохотиться.
— Нѣтъ, нѣтъ, Бобъ, какая имъ нужда во мнѣ; я гораздо лучше…
— Похороню себя въ Фиг-Три-Кортѣ, не имѣя другаго общества кромѣ этихъ собакъ и канареекъ! Нѣтъ, Джорджъ, этому не бывать.
— Да я вовсе не люблю охоту.
— А ты думаешь, я очень люблю! воскликнулъ Роберта съ очаровательною наивностью. — Да я не съумѣю распознать рябчика отъ голубя и по мнѣ все равно, будь это 1-е апрѣля или 1-е сентября. Я еще ни разу въ жизни не убилъ ни одной несчастной птички, а только намозолилъ себѣ плечо, таская ружье. Я ѣзжу въ Эссексъ ради перемѣны воздуха, ради отличныхъ обѣдовъ и для того, чтобы взглянуть на прекрасное, честное лицо моего дядюшки. Сверхъ того, мнѣ теперь очень хочется увидѣть это чудо, мою новую тётушку. Нѣтъ, ты поѣдешь со мной, Джорджъ.
— Ну, коли ужъ тебѣ такъ хочется, пожалуй.
Такая грусть, смѣнившая первые порывы отчаянія, превратила его въ послушнаго ребёнка, повиновавшагося всякому желанію своего друга. Пойдти ли куда, сдѣлать ли что, онъ всегда былъ на все согласенъ; онъ никогда не веселился самъ, а только принималъ участіе въ веселіи другихъ, никому не навязывалъ своихъ чувствъ и не наводилъ тоски своею грустью. Съ слѣдующею почтой пришелъ отвѣтъ отъ Алисы Одлей, писавшей, что молодые люди не могутъ быть приняты въ настоящую минуту въ Одлей-Кортѣ.
"Въ домѣ семнадцать порожнихъ комнатъ для гостей, съ негодованіемъ писала молодая дѣвушка: "и несмотря на то, милый Робертъ, вы не можете пріѣхать потому, что миледи вообразила себѣ, что она не довольно здорова, чтобы принимать гостей (а сама такъ же больна, какъ я), и не можетъ терпѣть, чтобы въ домѣ были посторонніе мужчины (такіе необтесанные мужики!) Пожалуйста, извинитесь передъ вашимъ другомъ, мистеромъ Толбойзомъ, и скажите ему, что папа надѣется увидѣть васъ обоихъ во время сезона охоты.
— Прихоти миледи не помѣшаютъ намъ побывать въ Эссексѣ и насладиться тамошней природой, сказалъ Робертъ, скручивая письмо чтобы закурить свою толстую пѣнковую трубку. — Слушай, что я тебѣ скажу, Джорджъ. Въ Оддей есть отличная гостинница, а въ окрестностяхъ бездна рыбы. Уженіе по мнѣ гораздо лучше охоты: по крайней мѣрѣ ты только знаешь себѣ лежишь на берегу да поглядываешь на поплавокъ; я не говорю, что такимъ образомъ много наловишь рыбы, но все таки очень пріятно проведешь время.
Говоря это, онъ уже протянулъ было закрученную бумагу къ уголькамъ, тлѣвшимъ въ каминѣ, но вдругъ раздумалъ, и тщательно развернулъ и расправилъ рукою извѣстное письмо.
— Бѣдная моя маленькая Алиса! сказалъ онъ въ раздумьѣ: — это уже больно невѣжливо, такъ обходиться съ твоими письмами. Я его спрячу. — И мистеръ Робертъ Одлей положилъ письмо обратно въ конвертъ, и потомъ забросилъ его въ одно изъ безчисленныхъ отдѣленій своей конторки, на которомъ значилась надпись: «очень нужныя». Одному Богу извѣстно, какіе документы находились въ этомъ темномъ закоулкѣ; я только твердо убѣжденъ, что они не имѣли важнаго юридическаго значенія. Если бы кто въ эту минуту сказалъ молодому адвокату, что такая ничтожная вещь, какъ это письмо его кузины, будетъ въ одинъ божій день играть важную роль въ единственномъ уголовномъ процесѣ, который ему придется вести въ своей жизни, то мистеръ Робертъ Одлей въ изумленіи пожалъ бы плечами.
И такъ молодые люди запаслись однимъ чемоданомъ и одной удочкой на двоихъ и на слѣдующее же утро выѣхали изъ Лондона. Они достигли старинной, быстро клонящейся къ упадку деревушкѣ Одлей какъ разъ во время, чтобы заказать хорошій обѣдъ въ гостинницѣ «Солнце».
Одлей-Кортъ лежалъ въ какихъ нибудь трехъ четвертяхъ мили отъ деревни, какъ уже сказано, въ котловинѣ, окруженной со всѣхъ сторонъ лѣсомъ. Къ нему вела только одна дорога, окаймленная деревьями и содержавшаяся въ порядкѣ, какъ дорожки въ барскомъ паркѣ. Несмотря на свою поэтическую красоту, это было довольно скучное мѣсто для такого блестящаго созданія, какъ бывшая миссъ Люси Грээмъ. Но предупредительный баронетъ, превратилъ внутренность стараго замка въ роскошный дворецъ, въ которомъ леди Одлей наслаждалась какъ ребёнокъ посреди новыхъ дорогихъ игрушекъ.
И теперь, окруженная блескомъ, какъ и прежде въ дни тяжелой зависимости, она однимъ своимъ появленіемъ расточала счастье и веселіе. Несмотря на открытое презрѣніе миссъ Алисы къ ребячеству и легкомыслію своей мачихи, Люси была болѣе любима всѣми и вызывала болѣе восторженныя похвалы, чѣмъ дочь баронета. Самое и ребячество имѣло неотразимую прелесть. Невинность и прямота ребёнка сіяли въ прекрасномъ лицѣ и большихъ голубыхъ глазахъ леди Одлей. Розовыя губки, маленькій носикъ, цѣлое море золотистыхъ кудрей — все сообщало ея красотѣ какой-то дѣтскій характеръ. Она говорила, что ей было двадцать лѣтъ, но никто не далъ бы ей болѣе семнадцати. Ея нѣжная, маленькая фигурка, всегда разодѣтая въ тяжелый бархатъ и шелкъ, такъ напоминала ребёнка, наряженнаго для маскарада, что казалось, она только что вышла изъ дѣтской. Всѣ ея забавы были совершенно дѣтскія. Она терпѣть не могла чтеніе и всякое занятіе, за то любила общество, и, чтобы не остаться одной, призывала Фебу Марксъ и, лежа на роскошной софѣ въ своемъ будуарѣ, часами болтала о какомъ нибудь нарядѣ для предстоящаго обѣда, или, разложивъ вокругъ себя всѣ драгоцѣнности, пересчитывала и восхищалась своими сокровищами. Она была на нѣсколькихъ балахъ въ Чельмсфордѣ и Кольчестерѣ и тотчасъ же была провозглашена первой красавицей въ околодкѣ. Довольная своимъ высокимъ положеніемъ и своимъ прекраснымъ домомъ, привязанная къ своему мужу, исполнявшему малѣйшій ея капризъ, малѣйшую прихоть, всѣми ласкаемая и превозносимая, не зная куда дѣвать деньги и не имѣя безпокойныхъ родственниковъ, которые бы докучали ей притязаніями на ея кошелекъ и протекцію, Люси была счастливѣйшею женщиной въ мірѣ.
Молодые люди сидѣли за обѣденнымъ столомъ въ одной изъ особыхъ комнатъ въ гостинницѣ «Солнца». Двери были отворены настежь, и они во время обѣда дышали чуднымъ деревенскимъ воздухомъ. Погода была дивная; зелень лѣсовъ только еще кое-гдѣ подернулась яркими красками осени; на нивахъ еще мѣстами желтѣли хлѣба, мѣстами же сверкали серпы, и гордые колосья склонялись къ землѣ; на узкихъ межахъ между полями скрипѣли телеги, свозившія въ житницы богатую жатву. Невозможно описать, что чувствуетъ человѣкъ, вырвавшійся на свободу послѣ цѣлаго лѣта, проведеннаго въ душномъ Лондонѣ. Чувство это было первымъ пріятнымъ впечатлѣніемъ, которое Толбойзъ ощутилъ послѣ потери жены.
Пробило пять часовъ, когда они встали отъ обѣда.
— Надѣвай шляпу, Джорджъ, и пойдемъ гулять, сказалъ Робертъ Одлей: — вѣдь они обѣдаютъ въ Кортѣ не прежде семи, такъ что мы успѣемъ еще осмотрѣть домъ и окрестности.
Хозяинъ гостинницы, вошедшій въ эту минуту съ бутылкой, поднялъ голову, услыхавъ послѣднія слова молодаго человѣка.
— Виноватъ-съ, мистеръ Одлей, сказалъ онъ: — но если вы хотите видѣть своего дядюшку, такъ вы только напрасно пройдетесь въ Кортъ. Сэръ Майклъ, миледи и миссъ Алиса отправились на скачки въ Чарлей и, по всей вѣроятности, не будутъ назадъ ранѣе осьми часовъ. Они должны проѣхать мимо нашихъ оконъ.
Въ такомъ случаѣ, конечно, не стоило отправляться въ Кортъ и молодые люди пошли бродить по деревнѣ, осмотрѣли старую церковь, потомъ пошли освидѣтельствовать рѣчку, гдѣ они намѣревались ловить рыбу, и такимъ образомъ проволочили время до осьмаго часа. Около четверти осьмаго они возвратились въ гостинницу и, запаливъ сигары, усѣлись подъ окнами, любуясь мирнымъ ландшафтомъ.
Уже смеркалось, когда мимо оконъ гостинницы начали сновать охотничьи кабріолеты, дилижансы, гиги, фермерскія повозки, и было почти темно, когда откидная коляска, запряженная четверкой, съ громомъ подкатила къ дверямъ гостинницы.
Это была коляска сэра Майкля. Передовой жокей спрыгнулъ съ лошади, чтобы поправить перепутавшуюся сбрую.
— Да это, никакъ — мой дядюшка, воскликнулъ Робертъ Одой: — я побѣгу съ нимъ поздороваться.
Джорджъ закурилъ другую сигару и, подсѣвъ къ окну, закрытый отчасти занавѣсью, принялся разглядывать маленькое общество. Алиса сидѣла впереди и, несмотря на сумерки, онъ могъ разсмотрѣть, что она была красивая брюнетка, но леди Одіей сидѣла за сэромъ Майлемъ, такъ что онъ не могъ увидѣть этой златокудрой красавицы, о которой столько слыхалъ.
— Ба, Робертъ! воскликнулъ сэръ Майкль, увидѣвъ племянника: вотъ не ожидалъ!
— Я не пріѣхалъ стѣснять васъ въ Кортѣ, любезный дядюшка, сказалъ молодой человѣкъ, пожимая радушно протянутую ему руку. — Эссексъ — моя родина, а вы знаете, что въ это время года я обыкновенно страдаю тоской по родинѣ; и такъ мы съ Джорджемъ собрались сюда денька на два — на три поудить рыбу.
— Съ Джорджемъ — съ какимъ Джорджемъ?
— Джорджемъ Толбойзъ.
— Какъ, и онъ пріѣхалъ? воскликнула Алиса. — Какъ я рада! мнѣ смерть хочется увидѣть этого красиваго вдовца.
— Будто? Такъ я сейчасъ сбѣгаю за нимъ и тутъ же его вамъ представлю.
Надобно сказать, что леди Одлей, несмотря на свое ребячество, пріобрѣла огромное вліяніе на сэра Майкля; правда, и въ этомъ вліяніи было много дѣтскаго, тѣмъ не менѣе баронетъ буквально смотрѣлъ ей въ глаза.
Когда Робертъ уже готовъ былъ войти въ гостинницу, одного ничтожнаго движенія бровей Люси — очаровательнаго движенія, выражавшаго и усталость, и неохоту, и отвращеніе, было достаточно, чтобы дать понять мужу, что она вовсе не желала теперь знакомиться съ чужимъ человѣкомъ.
— Успѣется, Бобъ, сказалъ онъ. — Жена устала. Приведи своего друга обѣдать къ намъ завтра; тогда Алиса будетъ имѣть случай съ нимъ познакомиться. Обойди-ка кругомъ и поздоровайся съ леди Одлей.
Миледи была такъ утомлена, что могла только прелюбезно улыбнуться, и протянула племяннику маленькую ручку, плотно обтянутую лайковой перчаткой.
— Вы пріѣдете къ намъ завтра обѣдать и привезете своего друга? сказала она едва слышнымъ, усталымъ голосомъ. Она была царицей дня и утомилась отъ усилій очаровывать всѣхъ и каждаго.
— Удивляюсь, какъ это она не угостила тебя своимъ обыкновеннымъ хихиканіемъ, шепнула Алиса, наклоняясь черезъ дверцы коляски, чтобы проститься съ Робертомъ: — вѣрно бережетъ на завтра. Что жъ, и ты такъ же очарованъ какъ и всѣ? прибавила она нѣсколько рѣзко.
— Она дѣйствительно очень мила, пробормоталъ Робертъ съ холоднымъ восхищеніемъ.
— Конечно! Она — первая женщина, о которой я слышу отъ тебя доброе слово, Робертъ Одлей. Жаль мнѣ, что ты можешь восхищаться только восковыми куклами.
Бѣдная Алиса! не разъ приходила она въ столкновеніе съ своимъ двоюроднымъ братомъ изъ за его апатическаго права. И дѣйствительно, если, благодаря этому нраву, онъ былъ всегда и всѣмъ доволенъ и безмятежно наслаждался жизнью, то за то этотъ же самый нравъ мѣшалъ ему хоть на минуту чѣмъ нибудь одушевиться.
«Просто невозможно себѣ представить, чтобы Робертъ былъ способенъ когда нибудь влюбиться», думала порою молодая дѣвушка. «Еслибы всѣ классическія богини построились въ шеренгу передъ нимъ, ожидая, чтобы его султанское величество бросилъ одной изъ нихъ платокъ, то и тогда бы, я думаю, онъ приказалъ имъ самимъ протянуться за платкомъ».
Но теперь, первый разъ въ своей жизни, Робертъ пришелъ въ восторгъ.
— Да, она — самое милое существо, какое ты только можешь себѣ представить, Джорджъ, воскликнулъ онъ, когда коляска исчезла вдалекѣ и онъ возвратился къ своему другу. — Что за голубые глаза что за кудри, что за восхитительная улыбка! и шляпка-то на ней какъ хороша — цѣлое облако газа, и въ немъ дрожатъ цвѣты, усѣянные росой. Джорджъ Толбойзъ, я просто влюбился въ свою тётушку — словно герой какого нибудь французскаго романа.
Несчастный вдовецъ только вздохнулъ и отчаянно потянулъ въ себя дымъ своей сигары. Быть можетъ, онъ думалъ о томъ отдаленномъ времени, когда онъ въ первый разъ встрѣтился съ женщиной, по которой еще вчера носилъ крепъ. А съ этимъ воспоминаніемъ о мѣстѣ ихъ встрѣчи возникли и всѣ старыя, но незабытыя чувства. Вотъ онъ опять прогуливается съ своими товарищами-офццерами на берегу моря въ несчастномъ маленькомъ городѣ, слушая какую-то жалкую музыку. Старые знакомые мотивы снова звучатъ въ его ушахъ; а вотъ и она, она направляется къ нему, опираясь на руку стараго отца, и до того повидимому поглощена музыкою, что и не замѣчаетъ, что на нее разинули рты человѣкъ десять кавалерійскихъ офицеровъ. Опять возникла въ его головѣ старая мысль, что она слишкомъ хороша для этого міра и что приблизиться къ ней значило вступить въ высшую сферу, дышать болѣе чистымъ воздухомъ. И послѣ этого она сдѣлалась его женой и матерью его ребёнка, а теперь она лежала на кладбищѣ въ Уентнорѣ. Тихія слези покатились по его щекамъ при этихъ мысляхъ о быломъ.
Возвратясь домой, леди Одлей была такъ утомлена, что не вышла къ обѣду, но прямо отправилась къ себѣ въ уборную въ сопровожденіи Фебы Марксъ.
Обхожденіе ея съ горничною было очень измѣнчиво: то она дѣлала ее своею конфиданткой, то словно остерегалась ея, но во всякомъ случаѣ она была добрая барыня, и горничная не могла не быть ею довольна.
На этотъ разъ, несмотря на усталость, она была необычайно и духѣ и принялась разсказывать Фебѣ о скачкахъ и обществѣ.
— Однако, я смерть какъ устала, Феба, сказала она наконецъ. Я думаю, теперь страшно посмотрѣть, на что я похожа послѣ цѣлаго дня, проведеннаго подъ знойнымъ солнцемъ.
Она стояла передъ уборнымъ столикомъ, на которомъ горѣли двѣ свѣчи. Говоря это, она взглянула прямо въ лицо своей горничной; въ ея чудныхъ, ясныхъ глазахъ и на дѣтскихъ розовыхъ губкахъ играла прелестная улыбка.
— Вы немножко блѣдны, миледи, но такъ же очаровательны, какъ всегда, отвѣчала дѣвушка.
— Такъ, такъ, Феба, сказала леди Одлей, опускаясь въ кресло и отбросивъ назадъ свои роскошные локоны, которые горничная тотчасъ же принялась убирать на ночь. — А знаешь ли, Феба, вѣдь многіе говорятъ, что мы очень походимъ другъ на друга.
— Я тоже слыхала это, миледи, спокойно сказала дѣвушка: — но только тѣ, кто это говорятъ, должны быть круглые дураки, потому что вы, миледи — красавица, а я — бѣдная, простая дѣвушка.
— Вовсе нѣтъ, Феба, вовсе нѣтъ; ты дѣйствительно походишь на меня; тебѣ недостаетъ только краски. Волосы у меня свѣтлые, золотистые, а у тебя они словно ленъ; мои брови и рѣсницы каштановаго цвѣта, а у тебя — у тебя онѣ совершенно бѣлесыя; у меня цвѣтъ лица свѣжій, розовый, а у тебя — блѣдный, почти желтый. Немножко румянъ и краски для волосъ, и ты ничѣмъ мнѣ не уступишь.
Она начала болтать о всякихъ пустякахъ, о нарядахъ, о всемъ, что видѣла и слышала въ тотъ день, и для потѣхи своей горничной передразнивала всѣхъ, кого видѣла. Когда Алиса вошла въ комнату, чтобы проститься съ мачихой, она застала обѣихъ, барыню и служанку, катающихся со смѣху по поводу какого-то приключенія, которое миледи только что разсказала. Алиса съ досадой и отвращеніемъ вышла изъ комнаты: она терпѣть не могла фамильярнаго обращенія съ прислугой.
— Продолжай себѣ чесать, Феба, говорила леди Одлей всякій разъ, какъ дѣвушка собиралась окончить ея прическу: — мнѣ хочется поболтать съ тобою.
Наконецъ, уже совсѣмъ отпустивъ ее, она спохватилась, что хотѣла что-то сказать ей — и кликнула ее назадъ. — Феба Марксъ, сказала она: — исполни мою просьбу.
— Извольте, миледи.
— Поѣзжай завтра же съ первымъ поѣздомъ въ Лондонъ и сдѣлай мнѣ одну коммиссію. Можешь остаться тамъ еще цѣлый день; вѣдь я знаю, у тебя есть тамъ родственники, и если ты хорошо исполнишь мое порученіе и никому о немъ не скажешь, я подарю тебѣ пять фунтовъ.
— Слушаю-съ, миледи.
— Посмотри, заперта ли дверь и пріиди сядь на эту скамеечку у моихъ ногъ.
Горничная молча повиновалась. Леди Одлей погладила своею бѣлой, пухленькой, усыпанной драгоцѣнными каменьями ручкой ея свѣтлые волосы, и помолчавъ съ минутку, сказала:
— Ну, такъ слушай же, Феба: я прошу у тебя очень немногаго.
Дѣло было дѣйствительно такъ немногосложно, что леди Одаей объяснила его въ пять минутъ; затѣмъ она удалилась къ себѣ въ спальную и черезъ нѣсколько минутъ уже лежала въ постели, свернувшись въ клубокъ подъ легкимъ атласнымъ покрываломъ, подбитымъ гагачьимъ пухомъ. Она была очень зябкое маленькое созданіе и любила кутаться въ теплыя мѣховыя покрывала.
— Ну, поцалуй меня, Феба, сказала она молодой дѣвушкѣ, оправлявшей занавѣсы ея кровати. — Я слышу шаги сэра Майкля. Если ты, выходя, встрѣтишь его, то можешь сказать ему, что отправляешься завтра съ первымъ поѣздомъ за моимъ платьемъ отъ мадамъ Фредерикъ для обѣда въ Мортонъ-Аббей.
На слѣдующее утро леди Одлей вышла пить кофе очень поздно — въ одинадцатомъ часу. Покуда она сидѣла за столомъ, не торопясь распивая свой кофе, человѣкъ подалъ ей запечатанный пакетъ и книгу, чтобы расписаться.
— Телеграфическая депеша! воскликнула леди (тогда еще неизвѣстно было болѣе удобное слово — телеграмма) — Что бы это могло значить?
Неописанный ужасъ выражался въ ея глазахъ, устремленныхъ на мужа; она, казалось, боялась взломить печать. Конвертъ былъ адресованъ миссъ Люси Грээмъ въ домѣ мистера Досона, куда и былъ первоначально доставленъ.
— Прочти же ее, моя милая, и не пугайся заранѣе; можетъ быть, въ ней нѣтъ ничего важнаго, сказалъ баронетъ.
Телеграмма была отъ мистриссъ Винцентъ, содержательницы школы, на рекомендацію которой ссылалась миссъ Грээмъ, поступая къ мистеру Досону. Мистриссъ Винцентъ была опасно больна и умоляла свою бывшую ученицу пріѣхать навѣстить ее.
— Бѣдняжка! она всегда хотѣла сдѣлать меня своей наслѣдницей, сказала Люси съ грустной улыбкой. — Она еще не слыхала о моемъ счастьѣ. Милый сэръ Майкль, я должна поѣхать къ ней.
— Конечно… конечно, моя милая. Если она была добра къ тебѣ, когда ты была въ нуждѣ, то она имѣетъ права на тебя, которыя никогда отъ нея не отнимутся! Надѣнь поскорѣе шляпку, Люси: мы еще успѣемъ захватить экстренный поѣздъ.
— Такъ ты поѣдешь со мной?
— Конечно, моя милая. Неужели ты думаешь, я пустилъ бы тебя одну?
— Я была убѣждена, что ты поѣдешь со мною, задумчиво проговорила она.
— А пишетъ она свой адресъ?
— Нѣтъ, но она вѣкъ свой жила въ Кресцентъ-Виллѣ, Вестъ-Брогинтонъ, и конечно и теперь еще тамъ живетъ.
Леди Одлей едва успѣла надѣть шляпку и схватить шаль, какъ къ крыльцу съ громомъ подкатила карета, и она услышала на лѣстницѣ голосъ сэра Майкля, торопившаго ее ѣхать.
Ея комнаты, какъ я уже говорилъ, образовывали анфиладу и оканчивались осьмиугольною гостинною, стѣны которой были увѣшаны картинами. Несмотря на то, что она была въ такомъ спѣху, леди Одлей остановилась у дверей этой комнаты и послѣ минутнаго раздумья заперла дверь на ключь и спрятала его въ карманъ. Такимъ образомъ она отрѣзала всякій доступъ въ свои комнаты.
VIII.
Передъ грозой.
править
И такъ, обѣдъ въ Одлей-Кортѣ не состоялся, и Алисѣ пришлось на время отложить надежду познакомиться съ красавцемъ вдовцемъ — мистеромъ Джорджемъ Толбойзомъ.
Сказать правду, въ этомъ нетерпѣніи познакомиться съ Джорджемъ была доля притворства; но если Алиса хотя на минуту разсчитывала возбудить этимъ ревность въ Робертѣ Одлей, то она жестоко обманывалась: мало она знала своего двоюроднаго братца. Красавецъ собою, лѣнивый, равнодушный, молодой адвокатъ смотрѣлъ вообще на жизнь, какъ на пустую шутку, нестоющую того, чтобы серьёзно задумываться надъ ея случайностями.
Его хорошенькая смуглая кузина могла быть по уши въ него влюблена и могла бы напѣвать это ему сто разъ на день самымъ очаровательнымъ образомъ — и все напрасно, потому что я твердо убѣжденъ, что еслибы она не сказала ему на прямикъ: — «Робертъ, сдѣлай одолженіе, женись на мнѣ» — онъ никогда на свѣтѣ не отгадалъ бы ея чувствъ.
Да еслибы онъ и самъ былъ влюбленъ, то и тогда, я увѣренъ, онъ успѣлъ бы сойти въ могилу, не отдавъ себѣ отчета въ этомъ неясномъ, неопредѣленномъ ощущеніи, не различивъ, была ли то любовь или разстройство желудка.
Напрасно же, душа моя, каталась ты круглый день верхомъ по окрестностямъ Одлея, напрасно щеголяла своею круглою шляпой съ перомъ и каждый разъ, благодаря счастливому случаю, встрѣчалась съ Робертомъ и его другомъ. Твои черныя кудри (неимѣвшія ничего общаго съ воздушными локонами леди Одлей, но тяжело падавшія на плечи и темной рамкой окаймлявшія твою смуглую шейку), твои красныя надутыя губки, носъ, чуть-чуть вздернутый кверху, смуглыя щочки, горѣвшія яркимъ румянцемъ при каждой встрѣчѣ съ двоюроднымъ братомъ — все это пропадало даромъ, незамѣченное Робертомъ Одлей; и лучше бы тебѣ было оставаться въ прохладныхъ покояхъ Одлей-Корта, чѣмъ носиться на своемъ конѣ подъ знойными лучами сентябрьскаго солнца.
Надобно сознаться, что уженіе рыбы не представляетъ особенно пріятнаго препровожденія времени, и потому нѣтъ ничего удивительнаго, что нашимъ молодымъ людямъ, изъ которыхъ одинъ, обезсиленный душевными страданіями, не могъ ни въ чемъ находить удовольствія, другой же смотрѣлъ на всякое удовольствіе какъ на работу, на второй же день наскучила прохладная тѣнь зеленыхъ ивъ, нависшихъ надъ журчащими ручьями Одлея.
— Фигъ-Три-Кортъ — невеселое мѣсто во время вакацій, сказалъ Робертъ послѣ нѣкотораго раздумья: — но на повѣрку-то выходитъ, что тамъ все же лучше здѣшняго. По крайней мѣрѣ табачная лавка подъ бокомъ, прибавилъ онъ, затягиваясь отвратительной сигарой, купленной въ гостинницѣ «Солнца».
Джорджъ Толбойзъ, согласившійся на эту экспедицію въ Эссексъ изъ одного пассивнаго повиновенія своему другу, вовсе не билъ расположенъ, противорѣчить его предложенію возвратиться въ Лондонъ.
— Я буду очень доволенъ возвратиться, Бобъ, сказалъ онъ. — Мнѣ хочется съѣздить въ Соутгэмптонъ; вѣдь я уже цѣлый мѣсяцъ не видалъ мальчугана.
Онъ никогда не называлъ своего сына иначе, какъ мальчуганомъ, и когда онъ говорилъ о немъ, то въ голосѣ его слышалась какая-то затаенная грусть. Казалось, что мысль о сынѣ не была для него утѣшеніемъ. Онъ приписывалъ это опасеніямъ, что сынъ никогда не будетъ его любить, и вкоренившемуся въ его умѣ мрачному предчувствію, что онъ не доживетъ до того, чтобы увидѣть сына взрослымъ.
— Я — не романтикъ, Бобъ, сказалъ онъ: — и всегда считалъ поэзію наборомъ звонкихъ словъ; но съ тѣхъ поръ, какъ умерла моя жена, я начинаю чувствовать, что похожу на человѣка, который стоитъ на узкой полосѣ прибрежнаго песка; за нимъ грозно щетинятся чудовищныя острыя скалы, а впереди ему грозитъ приливъ. Онъ не набѣгаетъ на меня бушующимъ валомъ, этотъ неумолимый приливъ; нѣтъ, онъ ползетъ чуть видно, чуть слышно, но тѣмъ не менѣе неизбѣжно; онъ крадется ко мнѣ, готовый поглотить меня въ ту самую минуту, когда я буду всего менѣе того ожидать.
Робертъ Одлей взглянулъ на него въ нѣмомъ изумленіи и послѣ глубокаго размышленія торжественно началъ:
— Джорджъ Толбойзъ, это бы не удивило меня, еслибъ я зналъ за тобою привычку плотно ужинать. Холодная свинина, напримѣръ, особенно недовареная или недожаренная, производитъ подобное дѣйствіе. Тебѣ нужна перемѣна воздуха, тебѣ нужна прохлада Фигъ-Три-Корта и врачующая атмосфера Флитъ-Стрита. Да, постой, воскликнулъ онъ какъ бы подъ вліяніемъ внезапнаго вдохновенія. — Я отгадалъ! Вѣдь ты курилъ здѣшнія сигары: теперь все объясняется.
Черезъ полчаса послѣ того, какъ они пришли къ заключенію о необходимости завтра же возвратиться въ Лондонъ, они повстрѣчались съ Алисой Одлей. Молодая дѣвушка была очень удивлена и огорчена, услыхавъ о намѣреніи двоюроднаго брата уѣхать на слѣдующій день, и потому притворилась очень равнодушною.
— Видно, Одлей очень скоро тебѣ надоѣлъ, Робертъ, сказала она небрежно: — впрочемъ, и то — правда: здѣсь, въ Кортѣ, у тебя только родственники, а въ Лондонѣ тебя вѣрно ожидаетъ самое пріятное общество и…
— И хорошій табакъ, пробормотать Робертъ, перебивая свою кузину. — Одлей — премилое мѣсто, но когда человѣку приходится курить сушеную капусту, такъ посуди сама, милая Алиса…
— Значитъ, вы рѣшились ѣхать завтра утромъ?
— Положительно, съ поѣздомъ, отъѣзжающимъ въ одиннадцать часовъ.
— Значитъ, леди Одлей не удастся познакомиться съ мистеромъ Толбойзомъ, а мистеръ Толбойзъ упуститъ случай увидѣть первую красавицу Эссекса.
— Право, повѣрьте… пробормоталъ Джорджъ.
— Первая красавица Эссекса не услышала бы комплиментовъ отъ моего друга, перебилъ Робертъ. — Онъ мысленно витаетъ въ Соутгэмптонѣ, гдѣ у него есть маленькій, курчавенькій мальчуганъ, ростомъ ему по колѣно, который называетъ его «высокій господинъ» и выпрашиваетъ у него всегда конфектъ.
— Я сегодня же отвѣчу леди Одлей, сказала Алиса. — Она писала мнѣ изъ Лондона и особенно освѣдомлялась о томъ, долго ли вы здѣсь пробудете, и можетъ ли она надѣяться васъ здѣсь застать.
Говоря это, миссъ Одлей вынула изъ кармана своей амазонки изящное маленькое письмецо, написанное на какой-то особенно блестящей бѣлой бумагѣ.
— Вотъ что она пишетъ въ постъ-скриптѣ: «Да смотри же, не забудь отвѣтить мнѣ о мистерѣ Одлей и его другѣ; вѣдь я тебя знаю, вѣтренница!»
— Какой хорошенькій у нея почеркъ! сказалъ Робертъ, когда его кузина сложила и спрятала письмо.
— Да, не правда ли? Полюбуйся-ка, Робертъ.
Она передала ему письмо, и Робертъ принялся лѣниво вертѣть его въ рукахъ. Между тѣмъ лошадь Алисы не стояла спокойно на мѣстѣ и въ нетерпѣньи рыла землю.
— Сейчасъ, сейчасъ, Аталанта, говорила Алиса, трепля ее по шеѣ. — Отдай мнѣ письмо, Бобъ.
— Никогда не видывалъ я такого хорошенькаго, кокетливаго почерка. Право, Алиса, мнѣ кажется, еслибъ я не зналъ твоей тётушки, то этого лоскутка было бы достаточно, чтобъ живо ее мнѣ описать. Тутъ все: и воздушныя, золотистыя кудри, и тонкія брови, и правильный носъ, и очаровательная дѣтская улыбка — все, все видно въ этомъ изящномъ почеркѣ. Джорджъ, посмотри-ка сюда!
Но угрюмый, задумчивый Даюрдаіъ Толбойзъ стоялъ довольно далеко отъ нихъ на краю канавы и, погрузившись въ думу, билъ тростью по высокимъ камышамъ.
— Оставь его, съ нетерпѣніемъ перебила Алиса, очень мало сочувствовавшая этимъ восторженнымъ изліяніямъ. — Отдай мнѣ письмо и отпусти меня; уже девятый часъ, а мнѣ еще нужно отвѣчать на него сегодня же вечеромъ. Ну, Аталанта! Прощай, Гобертъ! прощайте, мистеръ Толбойзъ! Добраго пути.
И она быстро понеслась по дорогѣ домой, чтобъ скрыть слезы, навернувшіяся у ней на глазахъ; но впрочемъ, огорченіе ея продолжалось недолго; гордость вскорѣ разсѣяла эти слезы.
— Какъ подумаешь, что у меня одинъ только двоюродный братъ на свѣтѣ, воскликнула она съ негодованіемъ: — самый близкій родственникъ послѣ отца, и тотъ такъ же мало обо мнѣ думаетъ, какъ о любой собакѣ!
Но Робертъ и его другъ не отправились, какъ полагали, на слѣдующее утро съ одиннадцати-часовымъ поѣздомъ. Молодой адвокатъ проснулся съ страшной головною болью; онъ попросилъ Джорджа принести ему чашку самого крѣпкаго зеленаго чая, какой когда либо дѣлывался въ гостинницѣ «Солнца». Потомъ онъ отложилъ отъѣздъ до слѣдующаго дня. Джорджъ, конечно, согласился, и Робертъ Оддей провелъ все утро въ темной комнатѣ съ единственнымъ десятидневнымъ нумеромъ чельмсфордской газеты въ качествѣ развлеченія.
— Это все — отъ сигаръ, неоднократно повторялъ онъ. — Не дай только хозяину попасться мнѣ на глаза; я не ручаюсь, чтобы дѣло обошлось безъ кровопролитія.
Къ счастью, въ тотъ день была ярмарка въ Чельмсфордѣ, и почтенный содержатель гостинницы отправился закупать провизію для своего хозяйства и между прочимъ, безъ сомнѣнія, свѣжій запасъ тѣхъ самыхъ сигаръ, которыя оказали такое вредное вліяніе на здоровье Роберта Одлея.
Молодой человѣкъ провелъ скучно и глупо цѣлый день и, когда стало смеркаться, предложилъ отправиться въ Одлей-Кортъ и попросить Алису показать имъ домъ.
— По крайней мѣрѣ убьемъ время, Джорджъ; да и совѣстно какъ-то уѣхать изъ Одлей, не показавъ тебѣ чуднаго стараго дома, который, право, стоитъ видѣть.
Солнце уже склонялось къ западу, когда они направились кратчайшимъ путемъ, черезъ луга, къ аллеѣ, упиравшейся въ главныя ворота дома. Закатъ солнца былъ величественъ и грозенъ; въ воздухѣ царила какая-то мертвая тишина; даже птицы, устрашенныя ею, умолкли, и только изъ канавъ неслось рѣзкое кваканье лягушекъ. Но несмотря на эту тишину, отъ времени до времени по листьямъ пробѣгалъ тотъ зловѣщій шелестъ, предвѣстникъ бури, котораго рѣшительно нельзя объяснить иначе, кякъ тайнымъ предчувствіемъ. Глупые часы, никогда незнавшіе златой средины, показывали семь, когда молодые люди вошли въ ворота, но на дѣлѣ было ближе къ восьми.
Они встрѣтили Алису въ липовой аллеѣ; она прогуливалась подъ сѣнью темной листвы, изъ которой отъ времени до времени отдѣлялся пожелтѣвшій листокъ и съ легкимъ шорохомъ падалъ на дорожку.
Странно сказать, эта аллея глубоко впечатлѣлась въ памяти Толбойза, очень мало замѣчавшаго окружающіе предметы.
— Этой аллеѣ мѣсто на кладбищѣ, сказалъ онъ. — Какимъ мирнымъ сномъ могли бы почивать мертвецы подъ этой темной сѣнью! Какъ бы я желалъ, чтобы кладбище въ Уентнорѣ походило на эту аллею.
Продолжая идти далѣе, они подошли къ колодцу, и Алиса разсказала имъ одну старинную легенду о немъ, страшную и мрачную какъ всѣ легенды о старинѣ, какъ будто вся старина представляется одною мрачной страницей порока и преступленія.
— Мы бы желали увидѣть внутренность дома, прежде чѣмъ смеркнется.
— Такъ поспѣшимъ же, отвѣтила она.
Она вошла съ ними въ домъ черезъ большое французское окно, недавно только передѣланное на новый ладъ, и ввела ихъ въ библіотеку, за тѣмъ въ залу.
Въ залѣ они встрѣтила горничную миледи, украдкою взглянувшую на нихъ изъ подъ своихъ свѣтлыхъ бровей.
Они стали подыматься по лѣстницѣ, когда Люси остановилась и кликнула горничную.
— Послѣ гостинной я бы желала показать этимъ джентльменамъ половину миледи. Все ли тамъ въ порядкѣ, Феба?
— Да-съ; но дверь въ первую комнату заперта и, я думаю, миледи взяла ключъ со собою.
— Взяла ключъ съ собою? Быть не можетъ! воскликнула Алиса.
— Право, мнѣ такъ кажется, миссъ. По крайней мѣрѣ я нигдѣ не могу найдти ключа, а онъ всегда оставался въ дверяхъ.
— Этотъ глупый капризъ находитъ на миледи, съ нетерпѣніемъ проговорила Алиса. — Она вѣрно боялась, что мы пойдемъ разсматривать всѣ ея хорошенькія платья и перебирать ея драгоцѣнности. Однако, это очень непріятно, потому что лучшія картины собраны въ этой первой комнатѣ. Тамъ же есть и ея собственный портретъ, не совсѣмъ оконченный, но очень схожій.
— Ея портретъ! воскликнулъ Робертъ Одлей. — Я бы далъ все на свѣтѣ, чтобъ увидѣть его, потому что имѣю только очень смутное понятіе о ея лицѣ. Развѣ нѣтъ другаго хода въ ту комнату, Алиса?
— Другаго хода?
— Да, нѣтъ ли какой нибудь двери въ другія комнаты, изъ которыхъ мы могли бы попасть на ея половину?
Алиса покачала головой и повела своихъ гостей въ галлерею, гдѣ было нѣсколько семейныхъ портретовъ. За тѣмъ она показала имъ комнату, стѣны которой были покрыты фресками, уже полинявшими отъ времени и казавшимися при неясномъ свѣтѣ сумерекъ чѣмъ-то чудовищнымъ.
— Вонъ тотъ молодецъ, что замахнулся сѣкирой, такъ, кажется, и хочетъ, раскроить черепъ Джорджу, сказалъ Робертъ, указывая на одну изъ фигуръ картины, виднѣвшуюся какъ разъ надъ головой Джорджа Толбойза.
— Пойдемъ отсюда, Алиса; я увѣренъ, что въ этой комнатѣ должно быть очень сыро, да еще, пожалуй, и привидѣнія водятся. Право, мнѣ кажется, что всѣ привидѣнія происходятъ отъ сырости. Вы ложитесь спать въ сырую постель, вы просыпаетесь среди ночи, васъ пробираетъ холодная дрожь, и вы вдругъ видите у себя въ ногахъ какую нибудь женщину, хотя бы вотъ въ костюмѣ временъ Георга Перваго — а все почему? Потому что у васъ разстроенъ желудокъ, и вы легли въ сырыя простыни.
Въ гостинной уже были зажжены свѣчи: новомодныя лампы еще не проникли въ Одлей-Кортъ. Комната сэра Майкля освѣщалась добрыми старыми восковыми свѣчами въ массивныхъ серебряныхъ подсвѣчникахъ и въ кенкетахъ по стѣнамъ.
Въ гостинной нечего было почти смотрѣть, и Джорджу Толбойзу скоро надоѣло любоваться роскошною мёбелью и нѣсколькими картинами современной англійской школы.
— Нѣтъ ли у васъ тутъ какого нибудь тайника или хоть стариннаго рѣзнаго шкафа? спросилъ Робертъ.
— Какъ же, есть! воскликнула Алиса съ одушевленіемъ, озадачившимъ ея двоюроднаго брата: — есть, есть. И какъ я-то глупа! Мнѣ и въ голову не вошло!
— Что же такое? отчего же и глупа?
— Потому что, если вы не прочь поползать немного на четверенькахъ, то вы можете увидать комнаты миледи. Этотъ тайный проходъ сообщается съ ея уборной. Она, кажется, сама о немъ не знаетъ. То-то бы она удивилась, еслибъ въ одинъ прекрасный вечеръ передъ нею словно выросъ бы изъ земли какой нибудь мошенникъ съ глухимъ фонаремъ въ рукахъ.
— А что же, развѣ попытаться, Джорджъ? спросилъ мистеръ Одлей.
— Какъ хочешь.
Алиса провела ихъ въ свою бывшую дѣтскую, теперь постоянно пустую, исключая тѣхъ случаевъ, когда домъ бывалъ переполненъ гостями.
Робертъ Одлей заворотилъ уголъ ковра, какъ указала ему Алиса, и обнаружилъ подымавшуюся дубовую половицу.
— Ну, теперь выслушай меня, сказала Алиса. — Ты долженъ опуститься на рукахъ въ эту лазейку; она будетъ не выше четырехъ футовъ, слѣдовательно — ты долженъ нагнуть голову и такъ идти до тѣхъ поръ, пока не пріидешь къ крутому повороту; тогда ты возьмешь налѣво и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, наткнешься на лѣстницу надъ точно такимъ же трапомъ. Трапъ этотъ открывается въ уборную миледи и приходится подъ ковромъ, который тебѣ нетрудно будетъ приподнять. Понялъ ты меня?
— Совершенно.
— Такъ возьми свѣчу; мистеръ Толбойзъ послѣдуетъ за тобою. Я даю вамъ двадцать минутъ на осмотръ картинъ — ровно по минутѣ на штуку; по прошествіи этого времени, я васъ буду ожидать,
Робертъ безпрекословно повиновался, а Джорджъ послѣдовалъ за нимъ какъ послушное дитя; черезъ пять минутъ они очутились въ уборной леди Одлей, посреди самого изящнаго безпорядка.
Собравшись ѣхать такъ неожиданно, она оставила свою комнату въ томъ положеніи, въ которомъ она находилась въ ту минуту; всѣ ея драгоцѣнности были разбросаны на мраморномъ уборномъ столѣ; въ комнатѣ было просто тяжело дышать отъ чуднаго запаха духовъ, распространявшагося изъ незаткнутыхъ флаконовъ. Завядшій букетъ тепличныхъ цвѣтовъ лежалъ на ея письменномъ столикѣ. Два или три роскошныхъ платья были свалены въ груду на полъ, а открытый настежъ шкафъ обнаруживалъ всѣ свои сокровища. Драгоцѣнности, щетки слоновой кости и великолѣпный фарфоръ, наставленный вездѣ, гдѣ только было возможно, довершали безпорядокъ комнаты. Джорджъ, проходя мимо, увидѣлъ себя въ зеркалѣ и самъ удивился странному контрасту своей громадной фигуры и бороды съ роскошной комнатой свѣтской женщины.
Изъ уборной они прошли въ будуаръ и въ восьми-угольную гостинную, въ которой находилось, какъ сказала Алиса, до двадцати дорогихъ картинъ и портрета миледи.
Портретъ этотъ стоялъ на мольбертѣ, покрытомъ зеленымъ сукнамъ, на самой срединѣ комнаты. Фантазія артиста изобразила ее въ этой же самой комнатѣ такъ, что на заднемъ планѣ было отчетливое изображеніе картинъ, которыми была увѣшана стѣна. Я очень подозрѣваю, что артистъ этотъ принадлежалъ къ до-рафаэлевской школѣ, потому что онъ безсовѣстно тратилъ время на отдѣлку аксессуаровъ — золотистыхъ локоновъ миледи и тяжелыхъ складокъ ея пунцоваго бархатнаго платья.
Молодые люди начали съ картинъ, оставляя неоконченный портретъ pour la bonne bouche.
Уже смерклось. Свѣча, съ которою Робертъ переходилъ отъ одной картины къ другой, мерцала свѣтлой точкой среди темной комнаты. Изъ большаго широкаго окна виднѣлось блѣдное небо, кое-гдѣ окрашенное багровой полосой уже погаснувшей зари. Вѣтки плюща стучались въ окна; по нимъ также пробѣгалъ тотъ зловѣщій шелестъ, отъ котораго трепетали всѣ деревья въ лѣсу, чуя приближающуюся грозу.
— Вотъ опять старый пріятель съ своими вѣчными бѣлыми лошадьми, сказалъ Робертъ, останавливаясь передъ картиной Вувермана. — А вотъ и Пуссенъ, Сальваторъ… Ну, теперь и къ портрету!
Но прежде чѣмъ приняться осматривать картину, онъ обратился къ своему другу съ торжественною рѣчью:
— Джорджъ Толбойзъ! началѣ онъ. — Тутъ всего одна восковая свѣча на насъ двоихъ; ты самъ знаешь, что этого далеко недостаточно дтя того, чтобы порядочно освѣтить картину. Уговоримся же смотрѣть на нее поочереди. Я не знаю ничего досаднѣе, какъ когда тебѣ мѣшаютъ смотрѣть на картину, то и дѣло выглядывая изъ-за твоего плеча.
Джорджъ молча отошелъ въ сторону. Портретъ интересовалъ его такъ же мало, какъ и все на свѣтѣ. Онъ отошелъ къ окну и, прислонившись лбомъ къ стеклу, сталъ всматриваться въ темную ночь.
Обернувшись, онъ увидѣлъ, что Робертъ поставилъ мольбертъ въ самое выгодное положеніе, а самъ сѣлъ противъ него на стулѣ, чтобы не спѣша разглядѣть картину.
— Ну, теперь твоя очередь, Толбойзъ, сказалъ онъ, наконецъ вставая. — А картина-то, право, необыкновенная.
Онъ теперь отошелъ къ окну, а Джорджъ помѣстился на стулѣ противъ мольберта.
И правду сказать, художникъ, ее написавшій, должно быть принадлежалъ къ до-рафаэлевской школѣ. Никто иной не могъ бы передать такъ вѣрно, волосъ-въ-волосъ, эти воздушныя кудри съ ихъ безчисленными золотистыми и каштановыми оттѣнками. Никто иной не довелъ бы до такой страшной прозрачности ея цвѣта лица, не сообщилъ бы такого страннаго зловѣщаго выраженія ея темно-голубымъ глазамъ. Только послѣдователь до-рафаэлевской школы могъ придать этимъ маленькимъ надутымъ губкамъ такое жесткое, почти жестокое выраженіе.
Портретъ былъ въ одно и тоже время — и поразительно похожъ, и не похожъ, словно лицо миледи было освѣщено какимъ нибудь магическимъ свѣтомъ, придававшимъ ему совершенно несвойственное ей выраженіе. Правильность рисунка, блестящій колоритъ — все тутъ было, но невольно въ голову входила мысль, что постоянное копированіе безжизненныхъ средневѣковыхъ произведеній совершенно отуманило голову артиста и миледи вышла у него какимъ-то прекраснымъ демономъ. Складки ея пунцоваго платья казались огненными языками, и ея прелестное лицо выглядывало изъ этого моря яркихъ красокъ, какъ изъ пылающей печи. И правду сказать, это красное платье, сіяющее лицо, ярко-золотистые волосы, алыя губки и яркія краски тщательно отдѣланнаго задняго плана производили далеко непріятное впечатлѣніе.
Но какъ ни странна была картина, она, должно быть, не произвела никакого впечатлѣнія на Джорджа Толбойза, потому что онъ просидѣлъ передъ нею съ четверть часа, не сказавъ ни слова. Онъ безсознательно смотрѣлъ на оживленное полотно; правая рука его судорожно сжимала подсвѣчникъ, а лѣвая безжизненно висѣла. Онъ такъ долго сидѣлъ въ этомъ положеніи, что Робертъ наконецъ оглянулся.
— Что ты, Джорджъ? я уже думалъ, что ты заснулъ!
— Почти что.
— Ты, кажется, простудился въ той сырой комнатѣ? Слышишь, Джорджъ Толбойзъ, ты простудился, ты охрипъ. Пойдемъ отсюда,
Гобертъ взялъ свѣчу изъ рукъ Джорджа и пустился въ обратный путь по темнымъ закоулкамъ. Джорджъ очень тихо слѣдовалъ за нимъ; впрочемъ, онъ и всегда былъ очень тихъ.
Они застали Алису въ дѣтской.
— Ну, что же? спросила она ихъ.
— Отлично видѣли. Только мнѣ портретъ не совсѣмъ нравится: въ немъ есть что-то странное.
— Правда, правда, есть что-то. И мнѣ иногда въ голову приходятъ странныя мысли. Мнѣ кажется, что артистъ бываетъ порою вдохновленъ и подъ обыкновеннымъ выраженіемъ лица читаетъ другое выраженіе, неуловимое для непривычнаго глаза. Мы никогда не видѣли миледи такою, какою она изображена на портретѣ, но мнѣ кажется, что она можетъ быть похожа на свои портретъ.
— Алиса, сказалъ Робертъ: — не пускайся въ такую нѣмецкую философію!
— Но, Робертъ…
— Если ты хоть сколько нибудь любишь меня, не пускайся и такую философію. Портретъ — просто себѣ портретъ, а миледи — миледи. Вотъ какъ я думаю о такихъ вещахъ; я — не метафизикъ, не сбивай же меня съ толку.
Онъ нѣсколько разъ повторилъ эти слова съ выраженіемъ непритворнаго ужаса и потомъ, выпросивъ зонтикъ на случай дождя, отправился домой. Толбойзъ, молча, какъ послушное дитя, слѣдомъ за нимъ. Когда они дошли до воротъ, одинокая стрѣлка часовъ уже указывала на девять. Въ ту самую минуту, какъ они готовились войти въ ворота, изъ-подъ темной арки съ громомъ вылетѣла и пронеслась мимо нихъ дорожная карета. Изъ окна ея выглядывало прелестное личико леди Одлей. Какъ ни было темно, но она могла разобрать черные силуэты обѣихъ фигуръ.
— Кто такой? спросила она, высовываясь изъ окна. — Садовникъ?
— Нѣтъ, милая тётушка, смѣясь отвѣтилъ Робертъ: — вашъ почтительный племянникъ.
Они остановились на минутку подъ аркой и увидали, какъ карета подкатила къ крыльцу и удивленная прислуга сбѣжалась на встрѣчу господамъ.
— Я думаю, сегодня обойдется безъ грозы, сказалъ баронетъ, выходя изъ кареты и глядя на небо: — но завтра намъ не миновать ея.
IX.
Послѣ грозы.
править
Сэръ Майкль очень ошибся въ своихъ предсказаніяхъ на счетъ грозы. Она разразилась надъ деревушкой Одлей прежде полуночи.
Робертъ Одлей встрѣтилъ громъ и молнію съ тѣмъ же равнодушіемъ, съ которымъ онъ встрѣчалъ всѣ невзгоды въ жизни. Онъ лежалъ на диванѣ въ гостинницѣ, читая старую десятидневную чельмсфордскую газету и прихлебывая отъ времени до времени изъ большаго стакана съ холоднымъ пуншемъ.
Но на Джорджа Толбойза гроза имѣла совершенно иное вліяніе. Онъ сидѣлъ у открытаго окна, прислушиваясь къ грому и слѣдя за черными тучами, поминутно разсѣкаемыми синеватыми вспышками молніи. Робертъ ужаснулся, взглянувъ на блѣдное лицо своего друга.
— Джорджъ, сказалъ Робертъ, не спуская съ него глазъ: — развѣ ты испугался грозы?
— Нѣтъ, рѣзко отвѣтилъ тотъ.
— Да ты выслушай меня, другъ мой; вѣдь и самые храбрые люди иногда боятся грозы. Этого нельзя даже и назвать страхомъ; это ужь такъ, отъ природы. Я убѣжденъ, что ты испугался.
— Нѣтъ, ни мало.
— Но, Джорджъ, еслибъ ты только могъ увидѣть себя въ зеркалѣ, блѣднаго, съ дикимъ взоромъ, прикованнымъ къ небу, словно ты видишь тамъ страшный призракъ. Меня, братъ, не надуешь; я вижу, что ты испугался.
— Говорятъ тебѣ, что нѣтъ.
— Ну, вотъ, видишь ли: ты нетолько испугался грозы, но даже злишься на себя за свою слабость и на меня за то, что я тебѣ говорю правду.
— Робертъ Одлей, если ты скажешь еще одно слово, я тебя побью.
И съ этими словами Толбойзъ вышелъ изъ комнаты, хлопнувъ за собою дверью такъ, что весь домъ задрожалъ. Черныя тучи, нависшія надъ деревней, разразились цѣлымъ потокомъ дождя въ ту самую минуту, какъ онъ вышелъ изъ комнаты; но если молодой человѣкъ и боялся грозы, то онъ, очевидно, ни мало не боялся дождя, потому что онъ не задумываясь спустился съ лѣстницы къ наружной двери и вышелъ на большую дорогу. Онъ принялся ходить взадъ и впередъ по мокрой дорогѣ подъ проливнымъ дождемъ и только черезъ какія-нибудь двадцать минутъ, промокнувъ до костей, возвратился домой и пошелъ прямо къ себѣ въ спальню.
Робертъ встрѣтилъ его на верхней площадкѣ лѣстницы. Намокшіе волосы облѣпили его лицо, а съ платья такъ и струилась вода.
— Ты идешь спать, Джорджъ?
— Да.
— У тебя нѣтъ свѣчи.
— И не нужно.
— Да посмотри на свое платье, пріятель! Посмотри — вѣдь вода такъ и течетъ съ тебя. Что могло тебя выгнать въ такую погоду на улицу?
— Я усталъ и хочу спать. Не приставай ко мнѣ.
— Ты бы выпилъ горячей воды съ виномъ, Джорджъ?
Робертъ Одлей загородилъ дорогу своему другу, надѣясь уговорить его не идти спать въ такомъ положеніи, но Джорджъ съ сердцемъ оттолкнулъ его въ сторону и, пройдя мимо, сказалъ тѣмъ же хриплымъ голосомъ, который Робертъ замѣтилъ въ Одлей-Кортѣ:
— Оставь меня въ покоѣ, Робертъ Одлей, и не попадайся мнѣ подъ руку.
Робертъ послѣдовалъ-было за Джорджемъ въ его спальню, но тотъ грубо захлопнулъ дверь ему подъ носъ. И такъ Роберту оставалось только предоставить мистера Толбойза самому себѣ и дать ему время обойтись.
«Его разсердило, что я примѣтилъ его испугъ», думалъ Робертъ, ложась спать, совершенно равнодушный къ грому, отъ котораго дрожала даже и его постель, и къ молніи, поминутно игравшей на бритвахъ и другихъ блестящихъ вещахъ его раскрытаго туалетнаго ящика.
Гроза пронеслась надъ деревней, и на слѣдующее утро Робертъ Одлей, проснувшись, увидѣлъ въ промежуткѣ между бѣлыми занавѣсками своего окна клочокъ синяго безоблачнаго неба и цѣлый потокъ яркаго теплаго солнечнаго свѣта.
Утро было дивное, ясное, какое рѣдко выдается осенью. Со всѣхъ сторонъ неслось веселое щебетаніе птицъ, и желтые хлѣба, побитые вечернимъ дождемъ и вѣтромъ, уже успѣли приподнять свои гордые колосья и чудно волновались при малѣйшемъ дуновеніи вѣтерка. Какой-то веселый трепетъ пробѣгалъ по винограднымъ листьямъ, смотрѣвшимъ въ окно, и при каждомъ малѣйшемъ движеніи съ нихъ сыпался цѣлый дождь алмазныхъ капель.
Робертъ Одлей засталъ своего друга за чайнымъ столомъ.
Джорджъ былъ очень блѣденъ, но спокоенъ и, если — что, такъ веселѣе обыкновеннаго.
Онъ пожалъ руку Роберта почти съ прежнимъ жаромъ, которымъ онъ отличался до того несчастнаго случая, который совершенно измѣнилъ его жизнь.
— Прости меня, Робертъ, сказалъ онъ съ трогательною откровенностью. — Я такъ грубо обошелся съ тобою вчера. Ты былъ правъ: я дѣйствительно испугался грозы. Она съ самой молодости имѣла на меня дурное вліяніе.
— Бѣдняга! Что жь, ѣдемъ мы съ первымъ поѣздомъ или останемся еще денёкъ и отправимся обѣдать къ дядѣ? спросилъ Робертъ.
— Но правдѣ сказать, мнѣ бы не хотѣлось ни того, ни другаго. Что за чудный ныньче день! Самое лучшее было бы остаться здѣсь до вечера, побродить по окрестностямъ, поудить рыбу и отправиться домой съ поѣздомъ, который отходитъ въ четверть седьмаго.
Робертъ Одлей съ удовольствіемъ согласился бы и на болѣе непріятное условіе скорѣе, чѣмъ трудиться возражать своему другу. И такъ, дѣло было улажено, и друзья наши, позавтракавъ и заказавъ обѣдъ къ четыремъ часамъ, отправились гулять; Джорджъ захватилъ съ собою удочку.
Но если страшные громовые удары, отъ которыхъ дрожала гостинница «Солнца», не произвели никакого впечатлѣнія на Роберта Одлей, то они имѣли совершенно иное вліяніе на слабую, нѣжную леди Одлей. Она открыто сознавалась, что очень боялась грозы; она велѣла отодвинуть свою постель въ уголъ комнаты и опустить тяжелыя занавѣски. Спрятавъ голову въ подушки, она вздрагивала всѣмъ тѣломъ при каждомъ раскатѣ грома. Сэръ Майклъ, незнавшій страха, нѣсколько разъ въ эту ночь начиналъ не въ шутку опасаться за это нѣжное существо, которое онъ считалъ себѣ за счастье беречь и холить. Миледи ни за что не соглашалась раздѣться до тѣхъ поръ, пока послѣдній раскатъ грома не замеръ въ отдаленныхъ горахъ. Она лежала какъ была, въ своемъ изящномъ шелковомъ платьѣ, на постелѣ, и только отъ времени до времени приподнимала голову, чтобы спросить, утихла ли гроза.
Только часамъ къ четыремъ сэръ Майклъ, неотходившій отъ ея постели, съ радостію увидѣлъ, что она уснула. Такъ проспала она до утра.
Но уже въ половинѣ десятаго она была въ столовой съ обычный румянцемъ на щекахъ, весело распѣвая какую-то шотландскую пѣсенку. И къ ней, какъ къ пташкамъ и цвѣтамъ, съ восходомъ солнца возвратилась ея красота и веселость. Она вышла въ садъ и, собравъ нѣсколько позднихъ розъ и вѣтки двѣ гераніума, возвращалась домой, мурлыча что-то подъ носъ, свѣженькая и сіяющая, какъ цвѣты, которые были у нея въ рукахъ. Баронетъ поймалъ ее въ свои объятія, въ ту самую минуту, какъ она готовилась войти въ большое окно, изъ котораго былъ ходъ въ садъ.
— Душа моя, сокровище мое, какая радость видѣть, что ты опять на себя походишь! Повѣришь, Люси, что вчера ночью я насилу могъ узнать свою хорошенькую жену въ блѣдномъ, испуганномъ маленькомъ существѣ, дрожавшемъ отъ грозы. Слава-богу, утреннее солнце возвратило тебѣ и румянецъ, и улыбку! Я надѣюсь, что мнѣ никогда болѣе не приведется тебя видѣть въ такомъ положеніи, какъ въ эту ночь.
Она поднялась на цыпочки, чтобы поцаловать его, но и тогда могла достать только до его бороды. Она со смѣхомъ разсказала ему, что вѣкъ свой была глупенькое, трусливое маленькое существо, боявшееся собакъ, грозы и бури, боявшееся всего и всѣхъ, исключая своего милаго, добраго, честнаго, красиваго мужа.
Она нашла коверъ въ своей комнатѣ въ большомъ безпорядкѣ и узнала о таинственномъ посѣщеніи ея комнатъ. Шутя и смѣясь она упрекнула Алису, какъ та могла рѣшиться впустить двухъ мужчинъ въ ея спальню.
— И представь себѣ, они имѣли дерзость смотрѣть на мой портретъ, прибавила она съ шутливымъ негодованіемъ. — Я нашла драпировку, которая была на него наброшена — на полу, и тутъ же, около, большую мужскую перчатку. Посмотри-ка!
Говоря это, она показала Алисѣ толстую кожаную перчатку. Это была перчатка Джорджа Толбойза: онъ обронилъ ее, засмотрѣвшись на портретъ.
— Я заѣду въ гостинницу «Солнца» и приглашу этихъ молодцовъ обѣдать, сказалъ сэръ Майклъ и отправился въ свой утренній обходъ помѣстья.
Леди Одлей порхала изъ комнаты въ комнату, залитая яркими лучами сентябрьскаго солнца. Она то садилась къ фортепіано, и подъ ея быстрыми пальцами звучала мелодическая баллада, или подымался вихрь вальса; то она суетилась около дорогихъ тепличныхъ растеній, подчищая ихъ и срѣзывая сухіе листья изящными серебряными ножницами; то возвращалась въ свою уборную поболтать съ Фебой Марксъ и въ третій или четвертый разъ подвить разсыпавшіеся въ безпорядкѣ локоны, составлявшіе отчаяніе бѣдной дѣвушки. Миледи, казалось, не могла успокоиться на одномъ мѣстѣ или заняться однимъ какимъ нибудь дѣломъ.
Пока леди Одлей веселилась свосвойственнымъ ей легкомысліемъ, молодые люди брели себѣ по бережку ручья, пока не достигли мѣста, гдѣ ручей былъ глубокъ и не быстръ, а длинныя вѣтви ихъ склонялись до самой воды.
Джорджъ Толбойзъ принялся за удочку, а Робертъ Одлей, разостлавъ свой пледъ, растянулся во всю длину и накрывъ лицо шляпой, чтобы оградиться отъ солнца, расположился спать.
Счастлива была та рыба, которая плавала въ этомъ ручьѣ. Она могла сколько душѣ угодно совершенно безнаказанно теребить приманку, выставленную ей Джорджемъ, потому что онъ только смотрѣлъ на воду; мысли же его были далеко. Удочка чуть не вывалилась изъ его рукъ. Когда часы на церковной башнѣ пробили два, онъ бросилъ въ сторону удочку и, оставивъ своего друга наслаждаться сномъ, который, принимая во вниманіе обыкновеніе этого господина, могъ бы продолжаться часъ, два, три, пошелъ вдоль берега ручья. Пройдя съ четверть мили, онъ перешелъ черезъ маленькій мостикъ и направился черезъ луга къ Одлей-Корту.
Птицы до того пѣли все утро, что уже’успѣли устать; утомленное стадо спало посреди луга; сэръ Майкль еще не возвращался съ своей прогулки; миссъ Алиса каталась на своей караковой кобылкѣ; вся прислуга была за обѣдомъ и въ другой части дома, а леди Одлей гуляла въ тѣнистой липовой аллеѣ. Старинная сѣрая громада Одлей-Корта никогда не производила болѣе спокойнаго, мирнаго впечатлѣнія, какъ въ это утро, когда Толбойзъ громко позвонилъ въ колокольчикъ большой двери.
Открывшій ему лакей доложилъ, что сэра Манкля не было дома и что миледи гуляла въ липовой аллеѣ.
Это извѣстіе, казалось, обмануло его ожиданія, и потому пробормотавъ что-то о томъ, какъ бы онъ желалъ видѣть миледи или пойти отыскать миледи (слуга не могъ хорошенько разслышать), онъ ушелъ, не оставивъ карточки и не велѣвъ даже ничего сказать о себѣ.
Ровно черезъ полтора часа леди Одлей возвратилась домой, но не изъ липовой аллеи, а съ противоположной стороны. Она весело напѣвала какую-то пѣсенку, а въ рукахъ ея была раскрытая книга. Алиса, которая только что возвратилась съ прогулки верхомъ, стояла съ своимъ огромнымъ водолазомъ подъ темной аркой.
Собака, никогда не жаловавшая миледи, зарычала и оскалила зубы.
— Прогони эту скверную тварь, Алиса, нетерпѣливо проговорила леди Одлей. — Она знаетъ, что я боюсь ее, и пользуется моею трусливостью. И еще находятся люди, которые называютъ этихъ животныхъ добрыми и благородными. Слышь, Цезарь! Я тебя ненавижу, да и ты меня ненавидишь; еслибы мы встрѣтились гдѣ нибудь въ темномъ закоулкѣ, ты бы непремѣнно кинулся на меня и схватилъ бы за горло.
— Знаете, леди Одлей, что мистеръ Толбойзъ, молодой вдовецъ былъ здѣсь и спрашивалъ васъ и сэра Майкля?
Леди Одлей повела бровями съ выраженіемъ удивленія. — Я думала, что онъ пожалуетъ только къ обѣду. Кажется, довольно съ насъ и того.
Она несла цѣлую кучу полевыхъ цвѣтовъ въ подолѣ своего кисейнаго платья, такъ-какъ возвратилась черезъ поля, примыкавшія къ дому. Легко и проворно вбѣжала она наверхъ въ свои комнаты. Перчатка Джорджа все еще лежала на столѣ. Леди Одлей съ сердцемъ позвонила; на звонъ явилась Феба Марксъ.
— Прибери это, сказала она рѣзко. — Дѣвушка подобрала перчатку и смела себѣ въ передникъ нѣсколько завядшихъ цвѣтковъ и нѣсколько кусочковъ разорванной бумаги.
— Что ты дѣлала все утро сегодня? спросила миледи. — Надѣюсь, не теряла времени.
— Нѣтъ, миледи, я передѣлывала синее платье. Но съ этой стороны что-то темновато, такъ я взяла работу въ свою комнату и работала у окна.
Сказавъ это, дѣвушка готовилась выйти изъ комнаты, но вдругъ обернулась и взглянула прямо въ лицо леди Одлей, какъ бы ожидая приказаній.
Люси подняла голову въ эту минуту, и ихъ взоры встрѣтились.
— Феба Марксъ, сказала миледи, опускаясь въ покойное креслоии играя полевыми цвѣтами, лежавшими у нея на колѣняхъ: — ты — добрая, трудолюбивая дѣвушка, и пока я жива и имѣю средства, ты не будешь нуждаться въ вѣрномъ другѣ и двадцати фунтовой бумажкѣ.
X.
Исчезновеніе.
править
Робертъ Одлей, проснувшись, былъ очень удивленъ, увидѣвъ удочку, лежавшую на берегу, и поплавокъ, безвредно плававшій въ водѣ и освѣщенный вечернимъ солнцемъ. Молодой адвокатъ долгое время не могъ встать, и только потягивался, какъ бы желая убѣдиться, вполнѣ ли онъ владѣетъ руками и ногами. Наконецъ, онъ сдѣлалъ неимовѣрное усиліе и вскочилъ на ноги. Затѣмъ онъ спокойно сложилъ свой пледъ, перекинулъ его черезъ плечо и пустился отыскивать Джорджа Толбойза.
Все еще несовершенно проснувшись, онъ раза два кликнулъ Джорджа, но такъ вяло, что даже не потревожилъ своимъ крикомъ птицъ, качавшихся на вѣтвяхъ надъ его головою, или рыбу, плававшую у его ногъ. Не получая отвѣта, онъ утомился отъ усилія и пошелъ далѣе, зѣвая по временамъ, но не переставая взглядами искать Джорджа Толбойза.
Спустя нѣкоторое время, онъ взглянулъ на часы и очень удивился, что было уже четверть пятаго.
— Видно, эгоистъ-пріятель ушелъ домой обѣдать! — задумчиво проговорилъ онъ: — впрочемъ, это вовсе не похоже на него: онъ бы навѣрно забылъ поѣсть, если бы я ему не напоминалъ.
Даже хорошій аппетитъ и убѣжденіе, что обѣдъ испортится отъ долгаго ожиданія, не могли ускорить медленную походку Роберта Одлей, и когда онъ наконецъ добрелъ до крыльца «Солнца», на часахъ пробило уже пять. Онъ такъ увѣренъ былъ найти Джорджа Толбойза въ гостинной, что отсутствіе послѣдняго привело его въ уныніе.
— Вотъ веселье! сказалъ онъ. — Остывшій обѣдъ и ни одной живой души, съ которой бы раздѣлить его!
Хозяинъ «Солнца» явился самъ извиниться за испортившіяся блюда.
— Чудныя были утки, мистеръ Одлей. Вы едва ли когда видали лучше, а вотъ онѣ превратились въ уголь.
— Богъ съ ними, съ утками, сказалъ Робертъ съ нетерпѣніемъ: — гдѣ же мистеръ Толбойзъ?
— Онъ не возвращался сюда послѣ того, какъ вы ушли вмѣстѣ сегодня утромъ.
— Какъ! воскликнулъ Робертъ. — Куда же онъ дѣвался?
Съ этими словами онъ подошелъ къ окопіку и посмотрѣлъ на широкую, проходившую подъ самыми окнами дорогу. Вотъ, лѣниво переваливаясь, ползъ возъ сѣна; полусонный крестьянинъ и утомленная лошадь лѣниво тащились съ понуренною головой; далѣе паслось стадо овецъ, и собака точно бѣшеная бросалась во всѣ стороны, стараясь сгонять ихъ въ кучку, въ сторонѣ отъ дороги расположился мѣдникъ, чинившій котлы; а тамъ, вдали, торопилась въ Одлей тележка съ охотничьими собаками сэра Майкля.
Куда онъ ни обращалъ взоры, вездѣ встрѣчалъ предметы и картины, столь обычные къ сельскомъ быту, но нигдѣ не находилъ и слѣдовъ Джорджа Толбойза.
— Изо всѣхъ необыкновенныхъ приключеній, бывшихъ со мною въ жизни, сказалъ Робертъ Одлей: — это — по истинѣ самое диковинное!
Хозяинъ, прислуживавшій ему, раскрылъ глаза отъ удивленія при этомъ замѣчаніи Роберта.
— Что тутъ удивительнаго, что джентльменъ опоздалъ къ обѣду?
— Я пойду его искать, сказалъ Робертъ.
И, схвативъ фуражку, вышелъ изъ дому.
Но вопросъ заключался въ томъ, гдѣ его искать? Его навѣрное не было на прежнемъ мѣстѣ, значитъ — не стоило его тамъ искать. Робертъ стоялъ передъ гостинницей въ раздумьи, не зная куда ему идти, когда къ нему подошелъ хозяинъ.
— Я забылъ вамъ сказать, мистеръ Одлей, что вашъ дядюшка заѣзжалъ сюда вскорѣ послѣ вашего ухода, чтобъ пригласить васъ и вашего пріятеля къ себѣ на обѣдъ, въ Кортъ.
— Въ такомъ случаѣ неудивительно, что Джорджъ Толбойзъ отправился въ Кортъ. Но, впрочемъ, это вовсе не похоже на него.
Было шесть часовъ, когда Робертъ вошелъ въ домъ своего дядюшки. Онъ тотчасъ же освѣдомился о своемъ другѣ.
— Да, отвѣчалъ лакей: — мистеръ Толбойзъ былъ здѣсь въ два часа или немного позже.
— И послѣ того не заходилъ опять?
— Никакъ нѣтъ-съ, потомъ не заходилъ.
Робертъ переспросилъ лакея, увѣренъ ли онъ, что мистеръ Тодбоизъ заходилъ въ два часа?
Тотъ повторилъ, что совершенно увѣренъ. Онъ запомнилъ этотъ часъ, потому-что слуги въ это время обѣдали, и онъ всталъ изъ-за стола, чтобъ отворить дверь мистеру Толбойзу.
«Куда же онъ дѣвался?» подумалъ Робертъ, уходя изъ Корта: «отъ двухъ до шести — добрыхъ четыре часа — а нѣтъ и слѣда его!»
Еслибъ кто рѣшился сказать мистеру Роберту Одлей, что онъ въ состояніи почувствовать сильную привязанность къ какому-нибудь живому существу, этотъ циникъ только презрительно повелъ бы бровями.
И однако посмотрите, какъ онъ взволновалъ, озабоченъ; онъ ломаетъ себѣ голову всякими предположеніями и догадками и даже наперекоръ всѣмъ своимъ привычкамъ прибавляетъ шагу.
— Я не хаживалъ такъ скоро съ тѣхъ поръ, какъ оставилъ Итонъ, бормоталъ онъ, перекашивая одно изъ полей сэра Майкля въ направленіи къ деревнѣ: — а хуже всего то, что вовсе не знаю, куда иду.
Онъ перешелъ еще одно поле и, присѣвъ на изгородь, закрылъ лицо руками и серьёзно началъ обдумывать, что ему дѣлать.
— Отгадалъ! сказалъ онъ послѣ минутнаго размышленія: — надо идти на станцію желѣзной дороги!
Онъ перескочилъ черезъ ограду и пошелъ по направленію къ маленькому строенію изъ краснаго кирпича. Слѣдующій поѣздъ ожидали не раньше двухъ часовъ, и смотритель пилъ чай въ одной изъ боковыхъ комнатъ, надъ дверьми которой красовалась бѣлыми литерами надпись: «Помѣщеніе смотрителя».
Но мистеръ Одлей былъ слишкомъ занятъ своими мыслями, чтобъ обратить вниманіе на эту надпись. Онъ, не задумываясь, довольно нецеремонно стукнулъ въ дверь своей палкой. Изъ двери высунулась фигура смотрителя, вспотѣвшаго отъ горячаго чая.
— Не помните ли вы джентльмена, который пріѣхалъ со мною въ Одлей, Смитерсъ? спросилъ Робертъ.
— Сказать вамъ правду, мистеръ Одлей, я не могу его припомнить. Вы прибыли съ четырехчасовымъ поѣздомъ, когда такъ много бываетъ народа.
— Такъ вы его не помните?
— Нѣтъ, не помню, сэръ.
— Какъ досадно! Я хотѣлъ бы знать, Смитерсъ, бралъ ли онъ у васъ билетъ въ Лондонъ послѣ двухъ часовъ сегодня. Онъ — высокій молодой человѣкъ съ большою темной бородой. Его трудно не замѣтить.
— Сегодня четыре или пять джентльменовъ брали билеты на трехчасовой поѣздъ, невнятно проговорилъ смотритель, бросая черезъ плечо безпокойный взглядъ на свою жену, которой повидимому не очень понравилось это нарушеніе гармоніи ея чайнаго стола.
— Четыре или пять джентльменовъ! Но не замѣтили ли вы въ одномъ изъ нихъ сходства съ описаніемъ моего друга?
— Да, у одного изъ нихъ, кажется, была борода, сэръ.
— Темная борода?
— Не запомню хорошенько; только, кажется, была темная.
— Не было ли на немъ сѣраго платья?
— Кажется, было сѣрое; многіе господа ныньче носятъ сѣрое. Онъ потребовалъ билетъ отрывистымъ голосомъ и, получивъ его, прямо пошелъ на платформу, посвистывая.
— Это былъ Джорджъ! сказалъ Робертъ. — Благодарю васъ, Смитерсъ; я васъ долѣе не буду удерживать. Ясно — какъ день, проговорилъ онъ, уходя со станціи. — На него нашла опять хандра, и онъ возвратился прямо въ Лондонъ, не сказавъ никому ни слова. Я завтра уѣду изъ Одлея, а сегодня, пожалуй, схожу въ Кортъ и познакомлюсь съ молодой женой моего дядюшки. Они обѣдаютъ въ семь, и если я пойду полями, я еще поспѣю во время. Однако, Робертъ Одлей, ты, кажется, пріятель, по уши влюбился въ свою тётушку.
XI.
Знакъ на рукѣ миледи.
править
Робертъ засталъ сэра Майкля и леди Одлей въ гостинной. Миледи сидѣла на кругломъ табуретикѣ за большимъ фортепьяно и перелистывала новыя ноты. Она быстро повернулась, когда доложили о мистерѣ Робертѣ Одлей, и, вставъ изъ-за фортепьяно, отвѣсила своему племяннику полунасмѣшливый поклонъ.
— Очень-очень благодарна вамъ за соболей, сказала она, протягивая ему свои маленькіе пальцы, усыпанные брильянтами. — Какъ вы были добры, что взялись купить ихъ для меня!
Робертъ почти уже позабылъ о коммиссіи, исполненной имъ для леди Одлей въ его поѣздку въ Россію. Умъ его былъ такъ занятъ Джорджемъ Толбойзомъ, что онъ отвѣчалъ на изъявленіе благодарности миледи только поклономъ.
— Повѣрите ли, сэръ Майкль, сказалъ онъ: — мой умница-пріятель уѣхалъ въ Лондонъ, не сказавъ мнѣ ни слова; я все это время искалъ его здѣсь.
— Мистеръ Джорджъ Толбойзъ возвратился въ городъ! воскликнула миледи.
— Какое несчастіе! лукаво замѣтила Алиса: — Питіасъ, въ лицѣ мистера Роберта Одлей, не можетъ остаться полчаса безъ Дамона, въ просторѣчьи именуемаго Джорджемъ Толбойзомъ.
— Онъ — отличный малый, сказалъ Робертъ съ сердцемъ: — и сказать вамъ правду, я серьёзно о немъ безпокоюсь.
Услыхавъ это, миледи пожелала узнать, отчего Робертъ такъ безпокоился о своемъ другѣ.
— Я вамъ скажу — отчего, леди Одлей, отвѣчалъ молодой адвокатъ. — Джорджъ перенесъ тяжелый ударъ: жена его умерла годъ тому назадъ. Онъ еще не оправился отъ этого несчастія. Онъ живетъ довольно тихо — почти такъ же тихо, какъ я — но часто говоритъ такія страшныя вещи, что я порою начинаю думать, что горе пересилитъ его и что онъ рѣшится на что нибудь отчаянное.
Мистеръ Робертъ Одлей выражался неясно; но всѣ его слушатели поняли, что онъ разумѣлъ подъ отчаяннымъ то единственное дѣйствіе, послѣ котораго уже нѣтъ раскаянія.
Послѣдовало краткое молчаніе, впродолженіе котораго леди Одлей поправила свои локоны передъ зеркаломъ, стоявшимъ на столѣ возлѣ нея.
— Помилуйте! сказала она: — это очень странно. Я не считала мужчинъ способными на столь глубокую и долговременную привязанность. Я думала, что хорошенькія личики имъ скоро надоѣдаютъ, и когда первый ихъ нумеръ съ голубыми глазами и свѣтлыми волосами умретъ, то вся забота состоитъ въ томъ, чтобы пріискать второй нумеръ съ черными уже глазами и волосами, ради перемѣны.
— Джорджъ Толбойзъ не принадлежитъ къ этому разряду людей. Я увѣренъ, что смерть жены поразила его до глубины его сердца.
— Какъ жалко! промолвила леди Одлей. — Какъ жестоко, право, поступила мистриссъ Толбойзъ, причинивъ своею смертью столько горя мужу!
«Алиса была права: она непростительно ребячится», подумалъ Робертъ, поглядывая на хорошенькое лицо своей тётушки.
Миледи была восхитительна за столомъ; она наивно объявила о своемъ неумѣніи разрѣзать поданнаго ей фазана и просила Роберта помочь ей.
— Я умѣла разрѣзывать телятину у мистера Досона, смѣясь сказала она: — но телятину гораздо легче разрѣзать и притомъ я рѣзала стоя.
Сэръ Майкль съ восхищеніемъ замѣчалъ впечатлѣніе, производимое миледи на его племянника, и внутренно гордился ея красотою и любезностью.
— Я такъ радъ опять увидѣть мою бѣдную маленькую жену попрежнему веселою, сказалъ онъ. — Она очень огорчена была худыми вѣстями, полученными вчера изъ Лондона.
— Худыми вѣстями?
— Да, мистеръ Одлей, очень худыми, отвѣчала миледи. — Вчера я получила отъ старой подруги, школьной моей учительницы, телеграфическую депешу, увѣдомлявшую меня, что она — при смерти и чтобы я спѣшила, если хочу застать ее въ живыхъ. Въ телеграфической депешѣ не было адреса, и потому, разумѣется, я думала, что она живетъ все еще въ томъ же домѣ, гдѣ я оставила ее тому назадъ три года. Сэръ Майкль и я, не медля ни минуты, поспѣшили въ городъ, прямо въ тотъ домъ, гдѣ она прежде жила. Въ домѣ живутъ теперь новые люди, которые не могли мнѣ ничего сказать о моей подругѣ. Мѣсто это — довольно уединенно, и хотя сэръ Майкль заходилъ во всѣ лавки, какія намъ только попадались, но, несмотря на всѣ его хлопоты, мы ничего не добились. У меня нѣтъ знакомыхъ въ Лондонѣ, и потому некому было мнѣ помочь, кромѣ добраго и неутомимаго моего мужа, но онъ напрасно употреблялъ всѣ свои старанія, чтобы отыскать новый адресъ моей подруги.
— Довольно глупо — не означить адреса въ депешѣ! сказалъ Робертъ.
— Когда люди умираютъ, имъ могутъ и не прійдти на умъ подобныя вещи, проговорила миледи, обращая съ укоромъ свои томные, голубые глаза на Роберта Одлей.
Несмотря на любезность леди Одлей и на явное расположеніе къ ней Роберта, молодой адвокатъ не могъ пересилить страшнаго безпокойства, овладѣвавшаго имъ.
Сидя въ углубленіи окна, онъ разговаривалъ съ миледи, но мысли его блуждали въ тѣнистомъ Фиг-Три-Кортѣ, и онъ думалъ о бѣдномъ Джорджѣ Толбойзѣ, курившемъ сигару въ обществѣ собакъ и канареекъ. «Какъ желалъ бы я не любить этого малаго», думалъ онъ. «Я чувствую себя человѣкомъ, теряющимъ своего сына. Какъ желалъ бы я возвратить ему жену и отправить ихъ въ Уентноръ спокойно доживать свой вѣкъ».
Мелодическая болтовня миледи продолжала разливаться, словно журчаніе ручейка, а мысли Роберта Одлей, несмотря на всѣ его старанія, были прикованы на одномъ Джорджѣ Толбойзѣ.
Ему казалось, что онъ уже видитъ его летящаго по желѣзной дорогѣ въ Соутгэмптонъ, чтобы видѣться съ сыномъ. Онъ вспоминалъ его привычку перечитывать объявленія въ Таймзѣ въ надеждѣ найти корабль, отходящій въ Австралію. Однажды даже ему представился образъ Джорджа Толбойза въ видѣ холоднаго нѣмаго трупа на днѣ мелкаго ручья, съ лицомъ, обращеннымъ къ потемнѣвшему небу.
Леди Одлей замѣтила его задумчивость и спросила, о чемъ онъ думаетъ.
— О Джорджѣ Толбойзѣ, отрывисто произнесъ онъ.
Она слегка вздрогнула.
— Помилуйте, сказала она: — вы меня пугаете, когда такъ говорите о мистерѣ Толбойзѣ. Иной подумаетъ, что съ нимъ дѣйствительно случилось что нибудь дурное.
— Избави Богъ! Но тѣмъ не менѣе я не могу превозмочь свои опасенія.
Поздно вечеромъ сэръ Майклъ просилъ миледи сыграть ему что нибудь. Робертъ Одлей послѣдовалъ за нею къ фортепіапо, чтобы перевертывать ей ноты; но она играла на память и такимъ образомъ избавила его отъ обязанности, которую онъ принялъ на себя изъ учтивости.
Онъ поставилъ двѣ зажженныя свѣчи на фортепіано для милой музыкантши. Она взяла нѣсколько аккордовъ и тотчасъ перешла въ задумчивую сонату Бетховена. Страсть къ мрачнымъ и меланхолическимъ мелодіямъ составляла одну изъ многихъ странностей въ ея характерѣ и какъ нельзя болѣе противорѣчила ея веселой и беззаботной натурѣ.
Робертъ Одлей сталъ подлѣ нея и, по неимѣнію особеннаго занятія, любовался ея прекрасными бѣлыми руками, проворно бѣгавшими по клавишамъ. Онъ осмотрѣлъ отдѣльно каждый изъ ея хорошенькихъ пальцевъ, одинъ, на которомъ блестѣло рубиновое сердце, другой — охваченный брильянтовою змѣею, и т. д. Отъ пальцевъ его глаза перешли къ округленнымъ кистямъ; широкій, плоскій, золотой браслетъ на правой ея рукѣ сползъ на пальцы во время одного очень проворнаго пассажа. Она вдругъ остановилась, чтобы поспѣшно поправить его, но не довольно быстро, чтобы Робертъ Одлей не успѣлъ замѣтить пятна на ея нѣжной кожѣ.
— Вы ушибли руку, леди Одлей! воскликнулъ онъ.
Она поспѣшно поправила браслетъ.
— Это ничего, сказала она. — Право, несчастье имѣть такую нѣжную кожу, какъ у меня; довольно малѣйшаго тренія, чтобы оставить на ней слѣдъ.
Она снова заиграла, но сэръ Майкль захотѣлъ непремѣнно посмотрѣть ушибъ на хорошенькой ручкѣ своей жены.
— Гдѣ у тебя ушибено, Люси? спросилъ онъ. — Да какъ это случилось?
— Стоитъ ли говорить о такихъ пустякахъ! сказала смѣясь леди Одлей. — Я вѣдь часто поступаю очень необдуманно; нѣсколько дней тому назадъ я, шутя, такъ крѣпко затянула кисть руки лентой, что до сихъ поръ не могу отдѣлаться отъ слѣда.
«Гм!» подумалъ Гобертъ. «Миледи лжетъ какъ ребёнокъ; знаки эти произошли не нѣсколько дней тому назадъ: кожа только что начала перемѣнять цвѣтъ.»
Сэръ Майкль взялъ ея нѣжную ручку въ свою большую руку.
— Подержи свѣчу, Робертъ, сказалъ онъ: — и посмотримъ на эту бѣдную маленькую ручку.
Тутъ было не одно пятно, но четыре легкіе, пурпуровые знака, точно какъ бы происшедшіе отъ четырехъ пальцевъ сильной руки, грубо сжавшей эту нѣжную кисть. Узкая лента, крѣпко обвязанная, также могла бы сдѣлать подобные знаки, и миледи еще разъ подтвердила, что, сколько ей помнилось, они произошли отъ этой только причины.
Поперегъ одного изъ блѣдныхъ пурпуровыхъ знаковъ шла узенькая, болѣе темная полоска, какъ бы происшедшая отъ кольца на одномъ изъ пальцевъ, сжавшихъ ея руку.
«Я увѣренъ, что миледи неправду говоритъ», подумалъ Робертъ: «и не вѣрю разсказу ея о лентѣ».
Онъ распростился около половины одинадцатаго, и объявилъ, что поѣдетъ съ первымъ поѣздомъ въ Лондонъ искать Джорджа въ Фиг-Три-Кортъ.
— Если не найду его тамъ, я отправлюсь въ Соутгэмптонъ, сказалъ онъ: — а если и тамъ не найду…
— Тогда? спросила миледи.
— Я увѣренъ буду, что съ нимъ случилось что нибудь странное.
Робертъ Одлей очень грустно шелъ потихоньку домой; еще грустнѣе стало ему, когда онъ вошелъ въ гостиницу «Солнца», гдѣ они съ Джорджемъ еще недавно сиживали, покуривая сигары и выглядывая изъ окна.
— Какъ подумаешь только, глубокомысленно произнесъ онъ: — что можно такъ сильно заботиться о человѣкѣ! Но что бы ни случилось, первымъ моимъ дѣломъ завтра утромъ будетъ отправиться въ городъ за нимъ, и я не перестану искать его, хотя бы мнѣ пришлось идти на край свѣта.
При лѣнивой натурѣ мистера Роберта Одлей, подобная рѣшимость составляла рѣдкое исключеніе; потому, когда онъ разъ въ жизни рѣшался на такое дѣло, онъ принимался за него съ такою непреоборимою настойчивостью, которая непремѣнно не давала ему покоя, пока цѣль не была достигнута.
Апатическое направленіе его ума, недозволявшее ему думать о десяти вещахъ вдругъ, какъ дѣлаютъ обыкновенно такъ-называемые энергическіе люди, на дѣлѣ ни о чемъ основательно недумающіе, дѣлало его особенно проницательнымъ въ дѣлахъ, которымъ онъ посвящалъ все свое вниманіе.
Да и правду сказать, несмотря на то, что старые юристы, жильцы Темпля, открыто смѣялись надъ нимъ, и молодые адвокаты въ сбояхъ шелковыхъ мантіяхъ пожимали плечами при имени Роберта Одлея, я увѣренъ, что еслибы у него достало рѣшимости взять на себя вести какую нибудь тяжбу, онъ не мало удивилъ бы всѣхъ этихъ господъ, такъ низко цѣнившихъ его способности.
XII.
Безвѣстность продолжается.
править
Сентябрское солнце отражалось въ брызгахъ фонтана въ саду Темпля, когда Робертъ Одлей возвратился на слѣдующее утро въ Фиг-Три-Кортъ.
Канарейки весело пѣли въ хорошенькой маленькой комнатѣ, гдѣ Джорджъ обыкновенно спалъ, но все тамъ было въ томъ же порядкѣ: стулья на мѣстѣ и даже крышка сигарнаго ящика не поднята, что ясно доказывало, что Джорджа Толбойза здѣсь не бывало. Робертъ объискалъ всѣ столы, заглянулъ и на каминъ, въ надеждѣ найти письмо отъ Джорджа.
«Онъ, можетъ быть, ночевалъ здѣсь и отправился сегодня рано утромъ въ Соутгэмптонъ» думалъ онъ: «мистриссъ Малоней вѣроятно уже заходила сюда и послѣ его ухода привела все въ порядокъ».
Пока онъ сидѣлъ, лѣниво осматривая комнату и, повременамъ, подсвистывая своимъ канарейкамъ, на лѣстницѣ послышалась легкая походка мистриссъ Малоней, прислужницы молодыхъ людей. Она сказала, что мистеръ Толбойзъ не возвращался домой; она приходила убирать комнаты въ шесть часовъ утра и никого не видала.
— Не случилось ли что съ бѣднымъ, милымъ джентльменомъ? спросила она, замѣтивъ блѣдное лицо Роберта.
При этомъ вопросѣ, онъ сердито воскликнулъ:
— Случилось съ нимъ! Что могло съ нимъ случиться? Мы разстались только вчера въ два часа.
Мистриссъ Малоней хотѣла-было разсказать ему исторію бѣднаго, молодаго машиниста, жившаго у ней: онъ послѣ сытнаго обѣда, ушелъ въ веселомъ расположеніи духа, и черезъ нѣсколько часовъ былъ убитъ при столкновеніи экстреннаго и багажнаго поѣздовъ, но, Робертъ, не давъ честной ирландкѣ начать плачевный разсказъ, надѣлъ шляпу и вышелъ изъ дому.
Уже стемнѣло, когда онъ достигъ Соутгэмптона. Онъ зналъ дорогу къ ряду несчастныхъ маленькихъ домиковъ въ уединенной улицѣ, ведущей къ морю, гдѣ жилъ тесть Толбойза. Маленькій Джорджъ игралъ у открытаго окна гостиной, когда молодой человѣкъ проходилъ по улицѣ.
Быть можетъ, этотъ случай, и скучный и молчаливый видъ дома наполнили умъ Роберта Одлей увѣренностью, что здѣсь не было того, кого онъ искалъ. Старикъ самъ отворилъ ему дверь и ребёнокъ выглянулъ изъ гостиной, чтобъ посмотрѣть на страннаго джентльмена. Это былъ красивый мальчикъ съ карими глазами и съ волнистыми каштановыми волосами отца, но безъ отцовскаго выраженія, такъ что, хотя всѣ черты ребёнка напоминали Джорджа Толбойза, онъ все-таки не былъ на него похожъ.
Старикъ изъявилъ радость при видѣ Роберта Одлей; онъ напомнилъ, что имѣлъ удовольствіе видѣть его въ Уентнорѣ, и въ заключеніе фразы, обтеревъ выступившія на его глазахъ слезы, пригласилъ мистера Одлея войти. Робертъ вошелъ въ маленькую гостинную. Мебель была истасканная и старая и отовсюду несло дешевымъ табакомъ и водкой. Сломаныя игрушки, разбитыя глиняныя трубки, изорванныя газеты, залитыя водкой, валялись въ страшномъ безпорядкѣ на грязномъ коврѣ. Маленькій Джорджъ поползъ на встрѣчу къ Роберту и украдкою слѣдилъ за нимъ своими большими карими глазами. Робертъ посадилъ мальчика къ себѣ на колѣни и далъ ему играть своею часовою цѣпочкою, пока онъ разговаривалъ со старикомъ.
— Почти не стоитъ упоминать вамъ причину моего прихода, сказалъ онъ. — Я надѣялся застать здѣсь вашего зятя.
— Какъ! Вы знали, что онъ будетъ въ Соутгэмптонѣ?
— Зналъ, что онъ сюда будетъ! воскликнулъ Робертъ уже гораздо веселѣе. — Значитъ, онъ здѣсь?
— Нѣтъ, его здѣсь нѣтъ теперь, но онъ былъ здѣсь.
— Когда?
— Вчера, поздно ночью, онъ пріѣхалъ въ дилижансѣ.
— И немедленно уѣхалъ?
— Онъ пробылъ здѣсь неболѣе часа.
— Боже милостивый! сказалъ Робертъ: — сколько этотъ человѣкъ надѣлалъ мнѣ безпокойствъ! Что бы все это значило?
— Такъ вы ничего не знали о его намѣреніи?
— О какомъ намѣреніи?
— Я хочу сказать о его рѣшеніи ѣхать въ Австралію.
— Я зналъ, что онъ постоянно объ этомъ думалъ, но не предполагалъ столь скораго рѣшенія.
— Онъ сегодня уѣзжаетъ изъ Ливерпуля и заходилъ сюда въ часъ пополуночи взглянуть на мальчика въ послѣдній разъ передъ отъѣздомъ изъ Англіи, можетъ быть, навсегда. Онъ говорилъ мнѣ, что свѣтъ ему опротивѣлъ и, что только тамошняя грубая, суровая жизнь была ему по нраву. Онъ пробылъ здѣсь около часу, поцаловалъ мальчика, не разбудивши его, и уѣхалъ изъ Соутгэмптона въ дилижансѣ, отходящемъ въ четверть третьяго.
— Что бы все это значило? сказалъ Робертъ. — Какая причина могла его побудить такимъ образомъ покинуть Англію, не написавъ ни слова мнѣ, его лучшему другу? Онъ даже не взялъ своего платья, такъ-какъ всѣ его вещи остались у меня въ квартирѣ. Чрезвычайно странное поведеніе!
Старикъ взглянулъ на него очень серьёзно. — Знаете ли мистеръ Одлей, сказалъ онъ, показывая на свой лобъ: — я иногда думаю, что смерть Елены имѣла страшное дѣйствіе на бѣднаго Джорджа.
— Вздоръ! презрительно воскликнулъ Робертъ. — Ударъ этотъ причинилъ ему много страшныхъ страданій, но разсудокъ его остался такъ же ясенъ, какъ и вашъ или мой.
— Можетъ быть, онъ напишетъ вамъ изъ Ливерпуля, сказалъ тесть Джорджа, который, казалось, очень желалъ смягчить негодованіе, обнаруживаемое Робертомъ.
— Долженъ бы, серьёзно возразилъ Робертъ: — мы вѣдь были всегда друзьями съ самаго вступленія въ Итонъ. Джорджъ Толбойзъ нехорошо поступаетъ, обращаясь такъ со мною.
Но, даже въ ту минуту, когда онъ произносилъ упрекъ, онъ чувствовалъ уже угрызеніе совѣсти.
— Это непохоже на него, сказалъ онъ: — это непохоже на Джорджа Толбойза.
Маленькій Джорджъ встрепенулся: — Меня такъ зовутъ, сказалъ онъ: — и моего папашу также — большаго джентльмена-то, знаете.
— Да, Джорджъ и папаша былъ здѣсь вчера и поцаловалъ тебя, когда ты спалъ. Помнишь?
— Нѣтъ, сказалъ мальчикъ, качая своей кудрявой головкой.
— Ты, видно, очень крѣпко спалъ, Джорджъ, что невидалъ бѣднаго твоего папашу.
Ребёнокъ не отвѣчалъ, но вдругъ, не спуская глазъ съ Роберта, рѣзко произнесъ:
— Гдѣ красивая леди?
— Какая красивая леди?
— Красивая леди, что прежде сюда приходила.
— Онъ думаетъ о бѣдной своей маменькѣ, сказалъ старикъ.
— Нѣтъ, рѣшительно воскликнулъ мальчикъ: — не о маменькѣ. Маменька все плакала. Я не любилъ маменьку.
— Тише, тише, Джорджъ!
— Я ее не любилъ и она меня также не любила. Она всегда плакала. Я говорю о красивой леди, которая такъ хорошо была одѣта и подарила мнѣ золотые часы.
— Онъ говоритъ о женѣ моего стараго капитана — прекрасной женщинѣ, которая очень любила Джорджа и дѣлала ему дорогіе подарки.
— Гдѣ мои золотые часы? Дайте мнѣ мои золотые часы; я хочу показать ихъ этому господину! воскликнулъ Джорджъ.
— Они отданы въ чистку, Джорджъ, отвѣчалъ его дѣдушка.
— Они всегда въ чисткѣ, отвѣтилъ мальчикъ.
— Часы въ сохранности, увѣряю васъ, мистеръ Одлей, проговорилъ въ оправданіе старикъ, вынимая росписку ростовщика и подавая ее Роберту.
Тамъ было написано: «отъ капитана Мортимера — часы съ брилліантами, 11 фунтовъ».
— Я часто нуждаюсь въ нѣсколькихъ шиллингахъ, мистеръ Одлей, сказалъ старикъ. — Мой зять былъ очень щедръ въ отношеніи меня; но есть другіе, другіе, мистеръ Одлей…и… и… со мною нехорошо поступили. — Онъ обтеръ снова свои глаза, говоря все это слезливымъ и пискливымъ голосомъ. — Пойдемъ, Джорджъ; пора спать. Пойдемъ съ дѣдушкой. Извините меня на четверть часа, мистеръ Одлей.
Мальчикъ охотно повиновался. Выходя изъ дверей, старикъ взглянулъ на посѣтителя и произнесъ тѣмъ же прежнимъ голосомъ: — Здѣсь невеселое мѣсто для меня кончать свои дни, мистеръ Одлей. Я принесъ многія жертвы и еще готовъ на новыя, но со мною худо поступили.
Оставшись одинъ въ полусвѣтлой маленькой гостиной, Гобертъ Одлей скрестилъ руки на груди и безсмысленно устремилъ глаза на полъ.
Джорджъ уѣхалъ; онъ могъ получить отъ него, можетъ быть, письмо по возвращеніи въ Лондонъ; но, вѣроятнѣе всего, ему уже никогда не увидѣться съ своимъ старымъ другомъ.
— И какъ подумаешь, что я столько забочусь объ этомъ человѣкѣ! сказалъ онъ, подымая брови до половины лба: — здѣсь точно въ кабакѣ воняетъ дешевымъ табакомъ, прибавилъ онъ: — закурю лучше сигару.
Онъ вынулъ порт-сигаръ; въ маленькомъ каминѣ еще свѣтился уголекъ и онъ окинулъ взоромъ комнату, въ надеждѣ найти, чѣмъ бы закурить сигару.
Смятая, полуобгорѣвшая бумажка лежала на полу; онъ поднялъ и расправилъ ее, чтобы свернуть изъ нея приличный фитиль. При этомъ взоръ его невольно упалъ на знакомое имя, написанное на бумажкѣ — имя того лица, о которомъ онъ столько думалъ. Онъ поднесъ бумажку къ окну, чтобы яснѣе разсмотрѣть ее.
Это былъ отрывокъ телеграфической депеши, верхняя часть которой была сожжена, но главная и большая часть посланія была еще цѣла.
«Толбойзъ прибылъ въ вчера ночью и поѣхалъ въ дилижансѣ въ Лондонъ по дорогѣ въ Ливерпуль, откуда поѣдетъ въ Сидней.»
Число, имя и адресъ отправителя депеши сгорѣли вмѣстѣ съ оглавленіемъ. Лицо Роберта Одлей покрылось смертною блѣдностью. Онъ осторожно сложилъ лоскутокъ бумажки и положилъ его въ свой бумажникъ.
— Боже мой! сказалъ онъ: — что бы это значило? Я сегодня же отправлюсь въ Ливерпуль и наведу справки.
XIII.
Тревожные сны.
править
Робертъ Одлей уѣхалъ изъ Соутгэмптона въ дилижансѣ и вошелъ въ свою квартиру въ то время, когда холодная и сѣренькая утренняя заря начинала пробиваться въ одинокія его комнаты, и канарейки, разбуженныя свѣтомъ, встряхивали свои перья.
Въ ящикѣ, за дверьми, было нѣсколько писемъ, но ни одно изъ нихъ не было отъ Джорджа Толбойза.
Молодой адвокатъ усталъ послѣ дня, проведеннаго имъ въ поѣздкахъ. Обычная, лѣнивая монотонность его жизни была прервана, чего никогда не бывало впродолженіе двадцати-восьми спокойныхъ и безпечныхъ лѣтъ. Онъ уже начиналъ сбиваться насчетъ времени, истекшаго послѣ исчезновенія друга. Ему казалось, что цѣлые мѣсяцы прошли съ тѣхъ поръ, какъ онъ потерялъ изъ виду Джорджа Толбойза. Такъ трудно было повѣрить, что молодой человѣкъ всего сорокъ-восемь часовъ тому назадъ оставилъ его спящимъ на берегу рѣки.
Глаза его однако слипались отъ недостатка сна. Онъ обыскалъ комнаты, оглядывая всѣ возможные и невозможные углы и закоулки, въ надеждѣ найти письмо отъ Джорджа Толбойза и, наконецъ, какъ былъ, не раздѣваясь, бросился на кровать своего друга.
— Я дождусь завтрашней утренней почты, сказалъ онъ: — и если съ нею не получу письма отъ Джорджа Толбойза, я, не теряя времени, отправлюсь въ Ливерпуль.
Онъ совершенно утомился и крѣпко уснулъ, но вскорѣ его стали безпокоить непріятные сны, утомлявшіе его не своими ужасами, а неопредѣленнымъ и тяжелымъ сознаніемъ ихъ безсмысленности и нелѣности.
Въ одно время онъ преслѣдовалъ странныхъ людей и заходилъ въ странные дома, стараясь разгадать тайну телеграфнческой депеши; въ слѣдующую минуту онъ былъ на кладбищѣ въ Уентнорѣ и пристально осматривалъ надгробный камень, заказанный Джорджемъ для могилы его умершей жены. Однажды, послѣ продолжительнаго хаоса сновидѣній, онъ очутился снова у могилы, и, замѣтивъ отсутствіе надгробнаго камня, принялся-было бранить каненьщика, но тотъ ему объявилъ, что доска прибрана вслѣдствіе причины, которую Робертъ узнаетъ современемъ.
Сонъ его прерванъ былъ ударами въ наружную дверь его квартиры.
Утро было дождливое, наводящее тоску, дождь билъ въ окна и канарейки уныло щебетали, можетъ быть, жаловались на дурную погоду. Робертъ не зналъ, давно ли стучатся. Онъ слышалъ шумъ во снѣ, и когда проснулся, то едва различалъ окружавшіе его предметы.
— Это — глупая мистриссъ Малоней, я полагаю, проговорилъ онъ. — Что мнѣ за дѣло, что она стучится. Зачѣмъ не отворитъ она дверь своимъ ключомъ, вмѣсто того, чтобы подымать изъ кровати человѣка, истощеннаго усталостью?
Еще разъ послышался стукъ въ дверь и потомъ стучавшійся удалился, замѣтивъ, повидимому, безполезность своихъ усилій; но, спустя минуту, въ замокъ всунули ключъ.
— Ключъ-то былъ у нея съ собой, сказалъ Робертъ… — Я хорошо сдѣлалъ, что не всталъ.
Дверь изъ гостиной въ спальню была полуоткрыта и онъ могъ видѣть, какъ его прислужница принялась сметать пыль съ мебели и приводить все въ порядокъ.
— Это вы, мистриссъ Малоней? спросилъ онъ.
— Да, сэръ.
— Такъ зачѣмъ же вы, скажите на милость, такъ шумѣли у дверей, когда у васъ былъ ключъ съ собою?
— Шумѣла у дверей, сэръ!
— Да, ужасно шумѣли.
— Я не стучалась, мистеръ Одлей, но прямо отперла дверь ключомъ.
— Кто же стучался? Кто-то стучался у дверей по крайней мѣрѣ четверть часа; вы вѣроятно встрѣтили кого нибудь на лѣстницѣ.
— Я сегодня нѣсколько опоздала, сэръ, убирала сначала комнаты мистера Мартина и уже пришла къ вамъ сверху.
— Такъ вы никого не видали у дверей или на лѣстницѣ?
— Ни души, сэръ.
— Какая досада! сказалъ Робертъ. — Зачѣмъ я отпустилъ этого человѣка, не удостовѣрившись, кто онъ и зачѣмъ приходилъ? Почемъ знать, не было ли у него порученія или письма отъ Джорджа Толбойза?
— Если это такъ, сэръ, то онъ опять зайдетъ, сказала мистриссъ Малоней.
— Да, разумѣется, если приходили по дѣлу, то опять зайдутъ, проговорилъ Робертъ. — Правду сказать, съ той минуты, какъ онъ нашелъ телеграфическую депешу въ Соутгэмптонѣ, онъ лишился послѣдней надежды услышать о Джорджѣ. Онъ понималъ, что съ исчезновеніемъ его друга была сопряжена какая-то тайна — измѣна въ отношеніи его или Джорджа. Что, если корыстный старикъ, тесть молодого человѣка, постарался разлучить ихъ изъ-за денегъ, довѣренныхъ Роберту Одлей? И чего добраго — вѣдь и въ наше цивилизованное время дѣлаются никѣмъ неподозрѣваемыя злодѣянія — чего добраго, старикъ заманилъ Джорджа въ Соутгэмптонъ и лишилъ его жизни, чтобы воспользоваться двадцатью тысячами фунтовъ, отданными на сохраненіе Роберту для маленькаго Джорджа?
Но ни одно изъ этихъ предположеній не объясняло телеграфической депеши, а именно телеграфическая-то депеша наполняла умъ Роберта неяснымъ предчувствіемъ опасности. Почтальйонъ не приносилъ письма отъ Джорджа Толбойза, и неизвѣстная личность, стучавшаяся въ двери, не возвращалась до девяти часовъ, почему Робертъ Одлей еще разъ покинулъ Фиг-Три-Кортъ и пошелъ отыскивать своего друга. На этотъ разъ онъ приказалъ извощику ѣхать на юстонскую станцію и минутъ черезъ десять онъ былъ уже на платформѣ и справлялся о времени отправленія поѣздовъ.
Экстерный ливерпульскій поѣздъ отправился за полчаса до его прибытія на станцію и онъ долженъ былъ дожидаться полтора часа тяжелаго поѣзда.
Робертъ Одлей жестоко негодовалъ на себя за свое замедленіе. Десятки кораблей могли отправиться въ Австралію пока онъ прохаживался взадъ и впередъ по платформѣ, спотыкаясь черезъ чемоданы, задѣвая носильщиковъ и проклиная свою неудачу.
Онъ купилъ нумеръ Таймза и инстинктивно взглянувъ на второй столбецъ, съ особеннымъ интересомъ прочелъ объявленія о пропавшихъ безъ вѣсти сыновьяхъ, братьяхъ и мужьяхъ, оставившихъ свои семейства съ тѣмъ, чтобы болѣе уже не возвращаться къ нимъ.
Тутъ было также объявленіе о молодомъ утопленникѣ, найденномъ гдѣ-то на ламбетской набережной.
Что, если это былъ Джорджъ? Нѣтъ, телеграфическая депеша объясняла участіе его тестя въ его исчезновеніи, и всякое предположеніе объ его участи должно было основываться на этомъ фактѣ.
Было уже восемь часовъ вечера, когда Робертъ прибылъ въ Ливерпуль, и слѣдовательно, слишкомъ поздно для всего инаго, кромѣ наведенія справокъ о корабляхъ, отправившихся къ антиподамъ за послѣдніе два дня.
Корабль съ эмигрантами отплылъ въ четыре часа пополудни — «Викторія-Регія» въ Мельбурнъ.
Результатъ его разспросовъ былъ слѣдующій: если онъ желаетъ узнать имена пассажировъ «Викторіи-Регіи», онъ долженъ дождаться слѣдующаго утра и справиться въ конторѣ отправителей сего корабля.
Робертъ Одлей пришелъ въ контору на слѣдующее утро въ девять часовъ, вслѣдъ за пришедшими только-что прикащиками.
Прикащикъ, къ которому онъ обратился, оказалъ ему всевозможное содѣйствіе. Молодой человѣкъ обратился къ своимъ книгамъ, и, просмотрѣвъ имена всѣхъ пассажировъ, отплывшихъ съ «Викторіей-Регіей», объявилъ Роберту, что между ними не было ни одного по имени Толбойзъ. Онъ продолжалъ свои разспросы. Не вносилъ ли кто изъ пассажировъ свое имя незадолго до отплытія корабля?
Одинъ изъ прикащиковъ всталъ изъ-за стола, услыхавъ вопросъ Роберта.
— Да, сказалъ онъ: — одинъ молодой человѣкъ заходилъ въ контору въ половинѣ четвертаго пополудни заплатить деньги за переѣздъ. Имя его было въ концѣ списка — Томасъ Браунъ.
Робертъ Одлей пожалъ плечами. Не было видимой причины, отчего бы Джорджъ перемѣнилъ свое имя. Онъ спросилъ прикащика, не помнитъ ли тотъ наружность мистера Томаса Брауна.
Нѣтъ, контора была переполнена людьми; да къ тому же, онъ не всмотрѣлся въ лицо послѣдняго пассажира.
Робертъ поблагодарилъ ихъ за любезность и простился съ ними. Когда онъ выходилъ изъ конторы, одинъ изъ молодыхъ людей закричалъ ему вслѣдъ:
— Сударь, я вспомнилъ мистера Томаса Брауна — его рука была на перевязи.
Роберту Одлей не оставалось болѣе ничего сдѣлать, какъ возвратиться въ городъ. Онъ вошелъ въ свою комнату въ шесть часовъ вечера, совершенно утомленный безполезными поисками.
Мистриссъ Малоней принесла ему обѣдъ и бутылку вина изъ гостинницы на Страндѣ. Вечеръ былъ холодный и сырой и прислужница затопила каминъ въ гостинной.
Поѣвши немного телятины, Робертъ остался сидѣть за столомъ, не дотрогиваясь до вина, покуривая сигары и пристально глядя въ пустое пространство передъ собою.
— Джорджъ Толбойзъ не поѣхалъ въ Австралію, сказалъ онъ, послѣ долгаго и мучительнаго размышленія. — Если онъ живъ, онъ въ Англіи, а если онъ умеръ, то тѣло его спрятано въ какомъ нибудь закоулкѣ Англіи.
Такъ просидѣлъ онъ нѣсколько часовъ, покуривая и думая грустную тяжелую думу, бросавшую темную тѣнь на его чело — тѣнь, которую, ни яркій блескъ газа, ни красный свѣтъ огня, не могли разсѣять.
Поздно уже вечеромъ, онъ всталъ со стула, отодвинулъ столъ, прикатилъ бюро къ камину, вынулъ листъ бумаги и обмакнулъ перо въ чернила.
Но, сдѣлавъ это, онъ остановился, подперъ лобъ обѣими руками и снова задумался.
— Я запишу все, что случилось со времени отъѣзда нашего въ Эссексъ до сегодняшняго дня и начну съ самаго начала.
Онъ составилъ вѣдомость по пунктамъ, которые означалъ цифрами по мѣрѣ того, какъ писалъ.
Содержаніе было слѣдующее:
Журналъ фактовъ, соприкосновенныхъ съ исчезновеніемъ Джорджа Толбойза, со включеніемъ фактовъ, неимѣющихъ, повидимому, никакаго отношенія съ этимъ случаемъ.
Несмотря на лихорадочное состояніе его ума, онъ нѣсколько радовался форменному изложенію этого оглавленія. Онъ нѣсколько разъ взглянулъ на него съ удовольствіемъ и сквозь зубы пробормоталъ: «Честное слово, я иногда думаю, что мнѣ бы слѣдовало продолжать свои занятія и не терять по пустому время, какъ до сихъ поръ.»
Онъ выкурилъ полсигары съ цѣлью привести свои мысли въ порядокъ и началъ писатъ слѣдующее:
"1. Я написалъ Алисѣ и предложилъ ей привезти съ собою въ Одлей-Кортъ Джорджа.
"2. Алиса отвѣтила мнѣ, извѣщая о нежеланіи леди Одлей насъ принять.
"3. Мы ѣдемъ въ Эссексъ, несмотря на отказъ. Я вижусь съ миледи. Миледи отказывается видѣть Джорджа въ этотъ вечеръ подъ предлогомъ усталости.
"4. Сэръ Майкль приглашаетъ Джорджа и меня обѣдать на слѣдующій вечеръ.
"5. Миледи получаетъ на слѣдующее утро телеграфическую депешу, отзывающую ее въ Лондонъ.
"6. Алиса показываетъ мнѣ письмо отъ миледи, въ которомъ послѣдняя проситъ увѣдомить ее, когда я и мой другъ, мистеръ Толбойзъ, намѣреваемся уѣхать изъ Эссекса. При этомъ письмѣ приписка, повторяющая вышесказанную просьбу.
"7. Мы посѣщаемъ Кортъ и просимъ дозволенія осмотрѣть домъ. Комнаты миледи заперты.
"8. Мы входимъ въ вышесказанныя комнаты чрезъ секретный проходъ, неизвѣстный миледи. Въ одной изъ комнатъ находимъ ея портретъ.
"9. Джорджъ испугался грозы. Поведеніе его очень странно во весь вечеръ.
"10. Джорджъ, на слѣдующее утро, совершенно оправляется. Я предлагаю ему немедленно оставить Кортъ; онъ предпочитаетъ остаться до вечера.
"11. Мы уходимъ удить рыбу. Джорджъ бросаетъ меня и идетъ въ Кортъ.
"12. Послѣднее достовѣрное извѣстіе о немъ въ Эссексѣ, я получаю въ Кортѣ; лакей говоритъ мнѣ, что если онъ не ошибся, то Мистеръ Толбойзъ сказалъ ему, что пойдетъ искать миледи въ паркѣ.
"13. Я получаю извѣстіе о немъ на станціи, которое, можетъ быть, и невѣрно.
"14. Я опять достовѣрно узнаю о немъ въ Соутгэмптонѣ, гдѣ, по показаніямъ его тестя, онъ провелъ часъ времени наканунѣ.
«15. Телеграфическая депеша».
Когда Робертъ Одлей окончилъ этотъ короткій журналъ, писанный имъ съ большимъ вниманіемъ и съ частыми остановками для размышленія, перечеркиванія и измѣненій, онъ долгое время просидѣлъ, посматривая на исписанный листъ.
Наконецъ онъ тщательно перечелъ его, останавливаясь на нѣкоторыхъ нумерованныхъ параграфахъ, и сдѣлалъ противъ нихъ кресты карандашемъ; потомъ онъ сложилъ бумагу, подошелъ къ бюро въ противоположной сторонѣ комнаты, раскрылъ его, и положилъ бумагу въ то же таинственное отдѣленіе, въ которое онъ положилъ письмо Алисы — въ отдѣленіе, надъ которымъ красовалась надпись: «нужныя бумаги».
Сдѣлавши это, онъ возвратился къ своему креслу у камина, отодвинулъ бюро, и зажегъ сигару. — Темное дѣло, темное какъ полночь съ начала до конца, сказалъ онъ: — и развязка тайны должна быть въ Соутгэмптонѣ или въ Эссексѣ. Что бы тамъ ни было, я уже рѣшился. Сначала я поѣду въ Одлей-Кортъ и начну тамъ розысканія о Джорджѣ Толбойзѣ.
XIV.
Поклонникъ Фебы.
править
«Мистеръ Джорджъ Толбойзъ. Всякій, встрѣтившій этого джентльмена послѣ 7-го числа или имѣющій извѣстія о немъ послѣ этого числа, будетъ прилично вознагражденъ, если доставитъ свѣдѣнія А. Ч. 14, Чансери-Ленъ».
Сэръ Майклъ Одлей прочиталъ означенное объявленіе во второмъ столбцѣ Таймза, сидя за завтракомъ съ миледи и съ Алисой, два или три для послѣ возвращенія Роберта въ городъ.
— Видно, Робертъ еще не отыскалъ слѣдовъ своего друга, сказалъ баронетъ, прочитавши объявленіе своей женѣ и дочери.
— Я, право, не понимаю, сказала леди Одлей: — какъ можно дѣлать такія глупости — публиковать о немъ въ газетахъ. Молодой человѣкъ, очевидно, былъ безпокойнаго, перемѣнчиваго нрава, котораго ничто не въ состояніи удержать долгое время на одномъ мѣстѣ.
Хотя объявленіе появлялось три раза сряду, но жители Корта не придавали никакого значенія исчезновенію мистера Толбойза, и, послѣ сказаннаго случая, имя его уже не произносилось болѣе ни сэромъ Майклемъ, ни миледи, ни Алисой.
Алиса Одлей и хорошенькая ея мачиха не сдѣлались лучшими друзьями послѣ того тихаго вечера, который молодой адвокатъ провелъ въ Кортѣ.
— Она — пустая, беззаботная и безчувственная кокетка, сказала Алиса, обращаясь къ ньюфаундлендской своей собакѣ Цезарю, единственному хранителю тайнъ молодой леди: — она — испытанная и хитрая кокетка; Цезарь, ей недовольно дурачить половину мужчинъ въ Эссексѣ своими желтыми локонами и постояннымъ хихиканьемъ; она еще заставляетъ глупаго моего кузена увиваться за собою. Я этого не могу вытерпѣть.
Въ доказательство послѣдняго своего мнѣнія, миссъ Алиса Одлей обращалась съ своей мачихой съ такой явной дерзостью, что сэръ Майкль нашелся вынужденнымъ сдѣлать замѣчаніе своей дочери.
— Она у меня, бѣдняжка, очень чувствительна; ты вѣдь сама это знаешь, Алиса, серьёзно произнесъ баронетъ: — она жестоко страдаетъ отъ твоего поведенія.
— Я этому вовсе не вѣрю, папаша, бойко произнесла Алиса. — Вы считаете ее чувствительною оттого, что у нея маленькія нѣжныя ручки и большіе голубые глаза, съ длинными рѣсницами, и всякаго рода притворныя, оригинальныя манеры, которыхъ вы, глупые мужчины, считаете привлекательными. Чувствительна! Да, я видѣла, какъ жестоко она расправлялась этими нѣжными, бѣлыми пальцами и смѣялась при видѣ боли, ею причиняемой. Мнѣ очень жаль, папаша, прибавила она, замѣтивъ огорченное лицо отца: — хотя она и похитила у бѣдной Алисы любовь ея милаго, нѣжнаго папаши, я желала бы полюбить ее, ради васъ; но я не могу, не могу, точно какъ Цезарь. Она разъ подошла къ нему съ полураскрытымъ ртомъ и погладила его большую голову своею нѣжною рукою; но, еслибъ я не удержала его за ошейникъ, онъ бросился бы ей на шею и задушилъ бы ее. Пускай она себѣ дурачитъ всѣхъ мужчинъ въ Эссексѣ, но она никогда не подружится съ моей собакой.
— Твою собаку застрѣлятъ, сердито отвѣчалъ сэръ Майкль: — если злой ея нравъ будетъ грозить опасностью Люси.
Умное животное медленно обратило свои глаза на говорившаго: точно оно понимало всякое слово, произнесенное имъ. Леди Одлей вошла въ комнату въ эту самую минуту и собака опустилась съ ворчаніемъ рядомъ съ своей барыней. Въ манерахъ собаки проявлялось что-то, болѣе похожее на страхъ, чѣмъ на злость, хотя невѣроятно было, чтобы Цезарь боялся столь слабаго существа, какъ Люси Одлей.
Несмотря на добрый нравъ и ласковое обращеніе миледи, она не могла долго прожить въ Кортѣ, не замѣтивъ отвращенія къ ней Алисы. Она только однажды намекнула на него и, пожимая своими прекрасными бѣлыми плечиками, сказала со вздохомъ:
— Мнѣ очень жаль, что вы не можете меня любить, Алиса, потому что я не привыкла имѣть недруговъ; но если, какъ видно, этому суждено быть, я не могу помочь горю. Если мы не можемъ быть друзьями, не будемъ, по крайней мѣрѣ, врагами. Вы не будете стараться мнѣ вредить?
— Вредить вамъ! воскликнула Алиса: — какъ могу я вамъ вредить?
— Вы не будете стараться лишить меня расположенія вашего отца?
— Я не столь привлекательна, какъ вы, миледи, и у меня нѣтъ тѣхъ сладкихъ улыбокъ и хорошенькихъ словъ для каждаго встрѣчнаго незнакомца, но я неспособна ни на какую низость, и еслибъ я даже была способна на что нибудь подобное, то и тогда даже я думаю, что любовь отца къ вамъ слишкомъ сильна, чтобы что иное, кромѣ собственной вашей вины, могло лишить васъ его расположенія
— Какъ вы строги, Алиса! сказала миледи съ гримаской. — Вы, кажется, этимъ всѣмъ хотите сказать, что я лицемѣрка. Я не могу не улыбаться и не быть ласковою. Я знаю, что я не лучше другихъ, но и не моя вина, если я весела; у меня уже такой нравъ.
Алиса такимъ образомъ прекратила навсегда дружескія отношенія съ своею мачихой, и какъ сэръ Майкль, постоянно занятый сельскими занятіями или охотою, рѣдко бывалъ дома, то понятно, что миледи, чрезвычайно любившая общество, должна была часто бесѣдовать съ своей блѣднолицей горничной.
Феба Марксъ принадлежала къ разряду тѣхъ ловкихъ женщинъ, которыя умѣютъ незамѣтно восходить отъ скромныхъ занятій горничной къ болѣе высокимъ обязанностямъ компаньонки. Ея воспитаніе было какъ-разъ достаточно, чтобы ей понимать свою госпожу, когда та пускалась въ оживленную болтовню съ нею. Феба знала французскій языкъ на столько, что могла заглядывать въ романы, выписанные миледи изъ Бюрлингтонской-Аркады, и разговаривать съ своей барыней о сюжетахъ этихъ романовъ. Сходство между горничной и Люси Одлей, быть можетъ, также было причиною обоюдной симпатіи этихъ двухъ женщинъ. Нельзя было назвать это поразительнымъ сходствомъ; незнакомецъ могъ бы ихъ встрѣтить вмѣстѣ и не замѣтить сходства. Но если бы вы встрѣтили Фебу Марксъ, тихонько идущую по темнымъ корридорамъ Корта или по крытымъ аллеямъ сада, то легко приняли бы ее за ея барыню.
Свирѣпый октябрскій вѣтеръ обрывалъ листья съ деревъ въ длинной аллеѣ и съ шумомъ сметалъ ихъ въ кучки по сухимъ песочнымъ дорожкамъ. Старый колодезь до половины былъ переполненъ листьями, которые крутились надъ нимъ и постоянно исчезали въ его черной, зіяющей пасти. На тихой поверхности рыбнаго пруда гнили тѣ же завядшіе листья, перемѣшавшись съ тиной, окрашивавшей поверхность воды. Всѣ труды садовниковъ сэра Майкля не могли уничтожить печати осени въ паркѣ Корта.
— Какъ ненавижу я этотъ грустный мѣсяцъ! сказала миледи, идя по саду и дрожа подъ своими соболями. — Все превращается въ прахъ и холодный лучъ солнца освѣщаетъ уродливость обнаженной земли, словно свѣтъ газоваго рожка морщины старухи. Состарѣюсь ли я когда нибудь, Феба? Опадутъ ли мои волосы какъ листья съ этихъ деревъ? Что будетъ со мною, когда я состарѣюсь?
Она вздохнула при этой мысли болѣе, чѣмъ отъ рѣзкой стужи и, закутавшись въ свои дорогіе мѣха, пошла такъ скоро, что горничная едва поспѣвала за нею.
— Помнишь, ты, Феба, сказала она, задерживая шагъ: — помнишь ты французскій романъ, который мы читали — исторію одной красавицы, совершившей страшное преступленіе — не запомню какое именно — въ зенитѣ своей славы и красоты, когда цѣлый Парижъ воспѣвалъ ее и когда народъ покидалъ карету короля, чтобы бѣжать за ея каретой и хотя на минуту увидѣть ея лицо? Помнишь ты, какъ она сохранила тайну своего преступленія почти полвѣка и жила на старости лѣтъ въ своемъ наслѣдственномъ замкѣ, всѣми любимая и уважаемая, пользуясь славой святой и благодѣтельницы бѣдныхъ; и какъ, когда ея волоса побѣлѣли и глаза почти ослѣпли отъ старости, тайна обнаружилась, благодаря одному изъ тѣхъ странныхъ случаевъ, которыми въ романахъ подобныя тайны всегда обнаруживаются, и какъ потомъ ее судили, нашли виновною и приговорили сжечь на кострѣ? Король, бывшій ея поклонникомъ, уже давно умеръ; дворъ, въ которомъ она царила, уже исчезъ; сильные вельможи и великіе сановники, которые, можетъ, помогли бы ей, лежали въ могилѣ. Храбрые юноши, которые были бы готовы умереть за одинъ ея взглядъ, пали на полѣ брани; она дожила до того, что увидѣла, какъ вѣкъ, къ которому она принадлежала, исчезъ какъ сновидѣніе; и она отправилась на лобное мѣсто въ сопровожденіи немногихъ глупыхъ крестьянъ, забывшихъ ея щедроты и ругавшихъ ее злою колдуньею.
— Я не люблю эти грустныя исторіи, миледи, сказала Феба Марксъ. — Не нужно читать книги для возбужденія ужаса въ этомъ печальномъ мѣстѣ.
Леди Одлей пожала плечами и засмѣялась.
— Здѣсь, дѣйствительно, печальное мѣсто, Феба, сказала она: — хотя и не слѣдуетъ этого говорить моему милому старику, мужу. Вѣдь я теперь жена одного изъ важнѣйшихъ лицъ въ графствѣ; но, я думаю, мнѣ не хуже было у мистера Досона; но все что нибудь да значитъ носить соболя, стоющіе шестьдесятъ гиней, и жить въ покояхъ, на украшеніе которыхъ истрачены тысячи фунтовъ.
Исполняя обязанности наперсницы и получая большое жалованье и подарки, какихъ никакая горничная навѣрно не получала, странно было бы, если бы Феба Марксъ желала оставить свое мѣсто; но, несмотря на все это, она съ нетерпѣніемъ жаждала промѣнять всѣ преимущества Одлей-Корта на незавидную участь сдѣлаться женою своего двоюроднаго брата, Луки.
Молодой человѣкъ, какимъ-то образомъ, съумѣлъ воспользоваться новымъ положеніемъ своей возлюбленной. Онъ не давалъ Фебѣ покоя, пока она не доставила ему, чрезъ посредство миледи, должность подконюшаго въ Кортѣ.
Онъ никогда не выѣзжалъ, ни съ Алисой, ни съ сэромъ Майклемъ; и только изрѣдка, когда миледи ѣздила на маленькомъ, сѣромъ пони, ему удавалось сопровождать ее. Но ему довольно было получаса, чтобы замѣтить, что Люси Одлей, какъ ни была граціозна въ своей амазонкѣ синяго сукна, но все же была трусливая наѣздница и вовсе не умѣла управлять своею лошадью.
Леди Одлей отговаривала, какъ умѣла, свою служанку не выходить замужъ за неуклюжаго грума.
Обѣ женщины сидѣли въ будуарѣ миледи, предъ каминомъ; сѣрыя тучи скрывали полуденное октябрское солнце и густо переплетшіяся вѣтви плюща пропускали мало свѣта въ окна.
— Ты не можешь любить это неуклюжее, уродливое существо, неправда ли, Феба? рѣзко спросила миледи.
Дѣвушка сидѣла на скамейкѣ у ногъ своей барыни. Она не скоро отвѣчала на вопросъ миледи, но просидѣла нѣкоторое время, молча глядя на раскаленные угли камина.
Вдругъ она проговорила, скорѣе какъ бы думая вслухъ, чѣмъ на вопросъ Люси.
— Я не думаю, чтобы я могла его любить. Мы играли съ нимъ, когда были дѣти, и я обѣщала, когда мнѣ еще было не болѣе пятнадцати лѣтъ, быть его женою. Я не смѣю теперь не сдержать обѣщанія. Не разъ случалось, что я уже обдумывала фразу, чтобы сказать ему, что я не могу сдержать своего обѣщанія; но слова замирали на моихъ устахъ и я продолжала глядѣть на него, задыхаясь отъ волненія, недозволявшаго мнѣ выговорить слово. Я не смѣю отказаться выйти за него замужъ. Я часто, часто, смотрѣла на него, какъ онъ рѣзалъ дерево своимъ большимъ складнымъ пожомъ и думала, что именно такіе, какъ онъ, люди заманиваютъ своихъ возлюбленныхъ въ уединенныя мѣста и убиваютъ ихъ за измѣну. Еще въ дѣтствѣ, онъ всегда былъ золъ и мстителенъ. Однажды, помню я, какъ онъ въ спорѣ поднялъ ножъ на свою мать. Говорю вамъ, миледи, я должна выйти за него замужъ.
— Глупенькая дѣвушка, ты ничего подобнаго не сдѣлаешь! отвѣчала Люси. — Ты полагаешь, что онъ тебя убьетъ, неправда ли? Думаешь ли ты, что, если онъ способенъ на убійство, ты будешь безопаснѣе, когда будешь его женою? Если ты ему будешь противорѣчить, или возбудишь его ревность; если ему захочется жениться на другой или завладѣть немногими грошами, которые ты имѣешь, не рѣшится ли онъ точно также убить тебя? Говорю тебѣ, ты не выйдешь за него, Феба. Вопервыхъ, я ненавижу этого человѣка и, кромѣ того, я не могу съ тобою разстаться.
Феба Марксъ схватила руки миледи и съ жаромъ пожала ихъ.
— Миледи, моя добрая, хорошая барыня! горячо воскликнула она: — не старайтесь мѣшать мнѣ въ этомъ, не уговаривайте меня ему измѣнить. Говорю вамъ, я должна выйти за него замужъ. Вы не знаете, на что онъ способенъ. Это будетъ несчастіемъ для меня и для другихъ; я должна выйти за него!
— Хорошо же, Феба, отвѣчала миледи: — я не могу тебѣ этого запретить; тутъ навѣрно кроется тайна.
— Да, миледи, сказала дѣвушка, отворачивая лицо отъ Люси.
— Мнѣ будетъ очень жалко потерять тебя; но я обѣщала быть постояннымъ твоимъ другомъ, и сдержу обѣщаніе. Что намѣревается твой двоюродный братъ предпринять послѣ женитьбы?
— Онъ желалъ бы открыть трактиръ.
— Такъ онъ откроетъ трактиръ, и чѣмъ скорѣе пьянство сведетъ его во гробъ, тѣмъ лучше. Сэръ Майкль сегодня на холостомъ обѣдѣ у майора Маргрева, а моя падчерица у своихъ друзей въ Гранжѣ. Приведи твоего жениха въ гостинную послѣ обѣда и я скажу ему, что я намѣрена для него сдѣлать.
Леди Одлей сидѣла въ богатой гостинной, освѣщенной яркимъ огнемъ въ каминѣ и нѣсколькими восковыми свѣчами. Софа, обитая ярко-желтымъ дамаскомъ, фіолетовое бархатное платье миледи, ея вьющіеся, золотистые кудри, въ безпорядкѣ разбросанные по плечамъ, ея красота и роскошь всей окружающей обстановки были какъ-то въ разладѣ съ неуклюжей фигурой грума, стоявшаго предъ ней и почесывавшаго свою бычачью голову, между тѣмъ, какъ миледи разсказывала ему все, что она намѣрена сдѣлать для любимой своей горничной. Люси была очень щедра и надѣялась, что, какъ бы этотъ человѣкъ ни былъ необразованъ, онъ все-таки, хотя и грубымъ образомъ, изъявитъ свою благодарность.
Къ удивленію ея, онъ стоялъ, съ опущенными на полъ взорами, и не отвѣчалъ ни слова на ея предложенія. Феба стояла рядомъ съ нимъ и, повидимому, приходила въ отчаяніе отъ его поведенія.
— Скажи же миледи, какъ ты благодаренъ ей, Лука, сказала она.
— Да вѣдь я не особенно-то ей благодаренъ, грубо произнесъ ея любовникъ. — Пятьдесятъ фунтовъ — слишкомъ мало для открытія трактира. Вы дадите мнѣ сто фунтовъ, миледи.
— Я ничего подобнаго не сдѣлаю, сказала леди Одлей, съ пылающими отъ негодованія глазами: — и удивляюсь твоей дерзости, осмѣливаться такъ говорить со мною.
— Можетъ быть, но вы все-таки сдѣлаете по моему, отвѣчалъ Лука, съ спокойною дерзостью, имѣвшею какое-то скрытое значеніе. — Вы дадите мнѣ сотню, миледи.
Леди Одлей привстала, и пристально посмотрѣла ему въ лицо, пока онъ не опустилъ свой дерзкій взоръ и, прямо подойдя къ горничной, сказала громкимъ, пронзительнымъ голосомъ, свойственнымъ ей въ минуты сильнаго волненія. — Феба Марксъ, ты сказала этому человѣку!
Дѣвушка упала на колѣни передъ миледи.
— О, простите меня, простите меня! воскликнула она. — Онъ заставилъ меня, а то бы я никогда, никогда не сказала.
XV.
На сторожѣ.
править
Было пасмурное ноябрьское утро; сѣрый густой туманъ разстилался бѣлой пеленой по равнинѣ; стада безмысленно бродили въ полумракѣ по лугамъ, то натыкаясь на обнаженныя изгороди, то спотыкаясь и падая въ канавы; деревенская церковь казалась какою-то неуклюжею черною массой, уносившеюся въ воздухѣ; каждая избушка, каждая высокая труба, ребятишки и деревенскіе псы, бѣгавшіе по улицѣ, принимали въ этомъ неясномъ свѣтѣ какія-то фантастическія формы. Въ это утро Феба Марксъ и ея двоюродный братъ, Лука, пробирались черезъ кладбище къ церкви, гдѣ ихъ ожидалъ уже въ полномъ облаченіи пасторъ; въ церкви было сыро и холодно и пасторъ былъ не въ духѣ, что женихъ и невѣста заставляли себя ждать.
Лука Марксъ въ своемъ праздничномъ платьѣ казался еще неуклюжѣе обыкновеннаго; за то Феба, въ шелковомъ платьѣ, нѣжнаго сѣраго цвѣта, которое миледи не надѣвала и шести разъ, была, по единодушному приговору немногочисленныхъ свидѣтелей церемоніи, настоящая леди.
Но какая блѣдная и призрачная была эта леди; ея лицо, волоса, платье были такъ блѣдны, очертанія ея фигуры такъ неясны, что при тускломъ свѣтѣ этого туманнаго ноябрьскаго утра, всякій мало-мальски суевѣрный человѣкъ принялъ бы ее за призракъ какой нибудь другой невѣсты, давно умершей и похороненной подъ сводами церкви.
Герой дня, мистеръ Лука Марксъ, не замѣчалъ этого, да и о чемъ было ему заботиться — онъ добился своей цѣли: Феба была его жена и у него былъ трактиръ. Миледи снабдила его семидесятью-пятью фунтами, необходимыми для покупки трактира съ полнымъ запасомъ пива и вина въ маленькой деревушкѣ, наверху небольшой горы, Моунт-Станнингъ. Домикъ былъ неказистъ; онъ почти развалился и, расположенный на возвышенной открытой мѣстности, должно быть, многое выстрадалъ на своемъ вѣку отъ непогоды. Только четыре-пять тополей, почти обнаженныхъ отъ чрезмѣрнаго роста, кое-какъ защищали его отъ вѣтра, наносившаго повременамъ страшныя опустошенія. Отъ вѣтра покосились и нависли соломенныя крыши службъ и пристроекъ; вѣтеръ раскачалъ деревянныя ставни, которыя теперь безпомощно болтались на своихъ заржавѣлыхъ петляхъ; вѣтеръ же разорилъ голубятню, сорвалъ пѣтуха на трубѣ и поломалъ деревянныя трельяжи съ ползучими растеніями и всѣ узорныя украшенія этого жилища — словомъ, онъ испортилъ, разорилъ и истребилъ все, что только могъ и затѣмъ съ свистомъ и воемъ кружился вокругъ дома, какъ бы хвалясь своей всеистребляющей силой. Хозяину трактира, наконецъ, наскучила эта борьба съ могучимъ врагомъ. Гостинница Замка была предоставлена судьбѣ и она медленно сама собою клонилась къ упадку, однако, несмотря на свою несчастную наружность, гостинница эта процвѣтала внутри. Погонщики и извощики заходили сюда выпить чарку, зажиточные фермеры проводили цѣлые вечера толкуя о политикѣ, въ низенькой комнаткѣ съ высокими панелями, между тѣмъ какъ ихъ лошадей кормили въ развалившейся конюшнѣ какою-то смѣсью гнилаго сѣна и толченыхъ бобовъ. Повременамъ даже охотники изъ Одлей-Корта заѣзжали сюда поить и кормить своихъ лошадей; разъ какъ-то во время охоты здѣсь былъ данъ обѣдъ на тридцать человѣкъ; правда, что хозяинъ суетился, какъ полуумный, сознавая всю важность возложеннаго на него порученія, и случай этотъ остался навѣки незабвеннымъ въ лѣтописяхъ гостинницы.
И такъ Лука Марксъ, мало заботившійся вообще объ изяществѣ, почелъ себя совершенно счастливымъ человѣкомъ, войдя во владѣніе гостинницей Замка на Моунт-Станннигѣ.
У дверей церкви стоялъ кабріолетъ, въ которомъ молодые должны были поѣхать въ свое новое жилище, и вокругъ него столпилось нѣсколько крестьянъ, знавшихъ Фебу еще ребёнкомъ и пришедшихъ съ ней проститься. Ея блѣдные глаза казались еще блѣднѣе отъ пролитыхъ въ церкви слезъ и раскраснѣвшихся вѣкъ. Женихъ видимо былъ недоволенъ этими признаками волненія.
— Ну, чего разрюмилась? свирѣпо сказалъ онъ. — Коли не хотѣла за меня выходить, такъ и сказала бы. Вѣдь не зарѣжу же я тебя, не бойся!
Горничная миледи вздрогнула при этихъ словахъ и закуталась въ свою маленькую шелковую мантилью.
— Тебѣ холодно въ этихъ шелковыхъ тряпкахъ, сказалъ Лука, далеко неласково поглядывая на ея дорогія платья. — Почему это женщины никогда не умѣютъ одѣваться сообразно съ своимъ званіемъ? Ужь отъ меня ты не жди шёлковыхъ платьевъ, будь въ томъ увѣрена.
Онъ пособилъ дрожащей дѣвушкѣ взобраться въ кабріолетъ, набросилъ ей на плечи свой кафтанъ и вскорѣ исчезъ въ туманѣ, провожаемый крикомъ нѣсколькихъ ребятишекъ, окружившихъ ворота.
На мѣсто Фебы Марксъ была выписана изъ Лондона горничная, ходившая въ атласныхъ платьяхъ и розовыхъ лентахъ и горько жаловавшаяся на скуку въ Одлей-Кортѣ.
Но къ рождеству набралось порядкомъ гостей. Какой-то почтенный джентльменъ съ супругой помѣстился въ комнатѣ, о сырости которой Робертъ Одлей выражалъ свои опасенія; веселыя дѣвушки порхали по длиннымъ корридорамъ, а молодые люди то и дѣло выглядывали изъ оконъ, боясь чтобъ не подулъ южный вѣтеръ и не набѣжали тучки. Въ конюшняхъ не было ни одного пустаго стойла, посреди двери возвышалась импровизированная кузница для подковки охотничьихъ лошадей, а отъ лая безчисленныхъ собакъ не было покоя ни днемъ ни ночью; слуги всевозможныхъ господъ населяли чердаки и по ночамъ не было ни одного слуховаго окна, въ которомъ бы не свѣтился огонёкъ, такъ что застигнутый ночью путникъ, введенный въ заблужденіе свѣтомъ, шумомъ и суетой въ домѣ, могъ бы принять его за одну изъ тѣхъ гостинницъ добраго стараго времени, исчезнувшихъ съ лица земли съ тѣхъ поръ, какъ желѣзныя дороги вытѣснили почтовыя кареты и дилижансы.
Въ числѣ другихъ гостей пріѣхалъ въ Эссексъ на охотничій сезонъ и Робертъ Одлей, захвативъ съ собою съ полдюжины новыхъ французскихъ романовъ, ящикъ сигаръ и фунта три турецкаго табаку.
Молодые сельскіе джентльмены только и говорили во время завтраковъ, что о призовыхъ лошадяхъ или съ восторгомъ вспоминали, какъ они въ жару охоты въ семь часовъ утра проскакали черезъ три графства. Они выскакивали изъ за стола, чтобы посмотрѣть на вывихнутую ногу той или другой лошади и вообще не обращали никакого вниманія на Роберта Одлея, спокойно доѣдавшаго гдѣ нибудь на концѣ стола свой завтракъ.
Молодой адвокатъ привезъ съ собою пару собакъ и всѣ эти джентльмены, платившіе по пятидесяти фунтовъ за лягавую и скакавшіе за сотни верстъ, чтобы посмотрѣть на свору гончихъ, вслухъ смѣялись надъ несчастными дворняшками Роберта Одлея. Одна изъ нихъ пристала къ нему на улицѣ, а другую молодой адвокатъ отнялъ vi et armis у какого-то уличнаго продавца, который жестоко съ нею обходился. И такъ-какъ сверхъ того Робертъ настаивалъ на томъ, чтобы онѣ всегда находились подъ его стуломъ въ гостинной, что очень не нравилось миледи, нелюбившей собакъ, то всѣ гости порѣшили, что онъ сумасшедшій, хотя не изъ опасныхъ.
Въ прежнія свои поѣздки въ Одлей-Кортъ, Робертъ Одчей хотя для вида принималъ участіе въ охотѣ. Проскакавъ на спокойной сѣрой лошадкѣ сэра Майкля черезъ пять-шесть вспаханныхъ полей, онъ останавливался у дверей какого нибудь фермера и объявлялъ, что сегодня не намѣренъ ѣхать далѣе. Онъ даже разъ какъ-то надѣлъ коньки въ намѣреньи покататься на прудѣ, но съ перваго же шага постыдно растянулся во всю длину и прехладнокровно продолжалъ лежать на спинѣ, ожидая чтобъ его подняли. Разъ какъ-то онъ ѣздилъ въ охотничьемъ кабріолетѣ, требуя, чтобы его выпускали, когда будутъ ѣхать въ гору и останавливая его чуть не каждыя десять минутъ, чтобы поправить подушки. Но на этотъ разъ онъ не чувствовалъ никакого влеченія къ подобнымъ удовольствіямъ. Онъ проводилъ почти все свое время въ гостиной, любезничая по своему съ миледи и Алисой.
Леди Одлей отвѣчала на его любезности тѣми очаровательными полудѣтскими улыбками, которыя восхищали ея поклонниковъ, но Алиса открыто негодовала на эту перемѣну въ Робертѣ.
— Ты всегда былъ какой-то вялый, Бобъ, презрительно сказала молодая дѣвушка, влетая въ гостинную въ своей амазонкѣ, послѣ охотничьяго завтрака въ лѣсу, отъ котораго Робертъ отказался, предпочитая ему чашку чая въ будуарѣ миледи: — но теперь я, право, не знаю, что съ тобою сдѣлалось. Ты только способенъ держать мотокъ шелку или читать Теннссона миледи.
— Милая Алиса, не будь такъ поспѣшна и такъ зла, сказалъ молодой человѣкъ умоляющимъ голосомъ: — не дѣлай такихъ неосторожныхъ заключеній. Я тебѣ попросту скажу, что леди Одгей меня интересуетъ, а гости твоего батюшки нимало. Кажется, отвѣтъ удовлетворителенъ.
Миссъ Одлей презрительно кивнула головой.
— Лучшаго отвѣта мнѣ отъ тебя, видно, не добиться, Бобъ, нетерпѣливо отвѣтила она. — Сдѣлай милость, забавляйся какъ тебѣ вздумается: валяйся круглый день въ покойныхъ креслахъ съ своими гадкими щенками на колѣняхъ, копти занавѣски миледи своими сигарами и надоѣдай всѣмъ и каждому въ домѣ своей глупой, безжизненной физіономіей.
Робертъ Одлей при этихъ словахъ вытаращилъ свои прекрасные голубые глаза и устремилъ ихъ съ выраженіемъ полнѣйшей безпомощности на свою кузину.
Молодая дѣвушка ходила взадъ и впередъ по комнатѣ, похлестывая своимъ хлыстикомъ по платью. Глаза ея сверкали гнѣвомъ и яркій румянецъ проглядывалъ сквозь смуглую кожу ея щокъ. Молодой адвокатъ могъ угадать по этимъ признакамъ, что его кузина была взбѣшена.
— Да, повторила она: — твоей глупой, безжизненной физіономіей, Знаешь ли, Робертъ Одлей, что при всей твоей притворной любезности, ты полонъ хитрости и надменности. Ты свысока смотришь на наши удовольствія, ты пожимаешь плечами, бросаешься въ кресла и омываешь руки въ нашихъ удовольствіяхъ. Ты — эгоистъ и бездушный сибаритъ.
— Алиса! Боже милостивый…
Газета выпала изъ его рукъ, и онъ вперилъ глаза въ своего противника.
— Да, эгоистъ ты, Робертъ Одлей. Ты собираешь у себя заморенныхъ собакъ, потому что ты любишь заморенныхъ собакъ. Ты гладишь по головкѣ всякаго негоднаго щенка, котораго встрѣтишь на улицѣ, потому что ты любишь никуда негодныхъ щенковъ. Ты ласкаешь маленькихъ дѣтей и даешь имъ денегъ, потому что это тебѣ нравится. Но ты подымаешь свои брови на цѣлый аршинъ, когда бѣдный сэръ Гарри Тауерсъ вздумаетъ разсказать какую-нибудь глупую исторію и совершенно конфузишь бѣдняка лѣниво-дерзкимъ выраженіемъ своей физіономіи. Что же касается до твоей любезности, то ты позволишь всякому ударить себя и еще скажешь спасибо вмѣсто того, чтобы возвратить ударъ, но ты не пройдешь полумили изъ дороги, чтобы услужить другу. Сэръ Гарри стоитъ десятка такихъ какъ ты, хоть онъ и писалъ ко мнѣ безграмотныя письма чтобы освѣдомиться о здоровьѣ моей лошади. Правда, онъ неучъ и не умѣетъ подымать бровей какъ ты, но за то готовъ пройти сквозь огонь и воду ради дѣвушки, которую онъ любитъ, между тѣмъ какъ ты…
Въ эту самую минуту, когда Робертъ былъ всего болѣе приготовленъ отразить нападеніе своей кузины, а миссъ Одлей невидимому начала свою послѣднюю аттаку, молодая дѣвушка не выдержала и разразилась слезами.
Робертъ вскочилъ съ креселъ, уронивъ своихъ собакъ на коверъ.
— Алиса, ангелъ мой, что съ тобой?
— Это… это… это перо со шляпы попало мнѣ въ глаза, сквозь слезы проговорила его кузина, и прежде чѣмъ Робертъ успѣлъ удостовѣриться въ истинѣ этихъ словъ, Алиса стрѣлой вылетѣла изъ комнаты.
Робертъ Одлей собирался за ней послѣдовать, какъ вдругъ услышалъ ея голосъ на дворѣ, заглушаемый топотомъ коней, криками охотниковъ и воемъ собакъ. Онъ выглянулъ въ окно. Сэръ Гарри Тауерсъ, самый аристократическій изъ молодыхъ спортсменовъ, держалъ ея маленькую ножку въ рукѣ и помогалъ ей сѣсть въ сѣдло.
— Боже милостивый! воскликнулъ Робертъ, слѣдя глазами за веселой кавалькадой, пока она не исчезла подъ аркой. — Что все это значитъ? Какъ очаровательна она верхомъ! Что за прелестная фигурка и какое прекрасное открытое лидо; зачѣмъ же обругать такъ человѣка и безъ всякой нужды? Вотъ что выходитъ, когда дѣвушкѣ позволяютъ жить съ гончими. Она и въ свѣтѣ потомъ ведетъ себя какъ въ полѣ — претъ себѣ зря впередъ, ни на что не смотря. А какая бы славная вышла дѣвочка, еслибы она получила воспитаніе въ Фиг-Три-Кортѣ! Если я когда-нибудь женюсь и буду имѣть дочерей (чего боже избави!), то онѣ будутъ воспитываться въ Фиг-Три-Кортѣ, будутъ гулять только въ садахъ Темпля и не выйдутъ за его ворота иначе, какъ подъ вѣнецъ. Тогда я ихъ только переведу черезъ Флит-Стритъ въ церковь св. Дунстана, и передамъ на руки ихъ мужей.
Въ подобныхъ размышленіяхъ Робертъ Одлей проводилъ время до тѣхъ-поръ, что миледи возвратилась въ гостинную, свѣжая и сіяющая въ своемъ утреннемъ костюмѣ съ развѣвающимися золотыми локонами и съ бархатнымъ альбомомъ въ рукахъ.
Она поставила маленькій мольбертъ на столъ около окна и принялась растирать краски на своей палитрѣ. Робертъ слѣдилъ за ея движеніями, полузакрывъ глаза.
— Не безпокоитъ ли васъ моя сигара, леди Одлей?
— Ни мало. Я привыкла къ табачному запаху. Мистеръ Досонъ — лекарь, у котораго я жила, курилъ цѣлые вечера напролетъ.
— Онъ — славный человѣкъ, Досонъ, не правда ли? небрежно спросилъ Робертъ.
Миледи разразилась слоимъ хорошенькимъ смѣхомъ.
— Милѣйшее созданіе, отвѣтила она. — Онъ платилъ мнѣ двадцать пять фунтовъ въ годъ — представьте только себѣ. И какъ хорошо я помню, какъ я получала деньги — по шести старенькихъ, потертыхъ совереновъ и кучу грязнаго серебра! И какъ я бывала рада получать ихъ, между тѣмъ какъ теперь я не могу безъ смѣху вспомнить — эти вотъ краски, что я теперь растираю, стоятъ гинею, карминъ и ультрамаринъ тридцать шиллинговъ. На дняхъ я дала мистриссъ Досонъ одно изъ своихъ шелковыхъ платьевъ, такъ ужъ какъ бѣдняжка меня благодарила, а лекарь самъ понесъ узелокъ домой.
Миледи долго и отъ души смѣялась этому смѣшному сближенію. Между тѣмъ краски были смѣшаны и она принялась за работу: она копировала акварелью какого-то до невозможности красиваго итальянскаго поселянина, изъ-за котораго виднѣлось до невозможности синее небо. Рисунокъ былъ почти готовъ и оставалось только провести нѣсколько мастерскихъ штриховъ самой тоненькой кистью. Она собиралась приняться за работу и съ боку поглядывала на картинку.
Во все это время мистеръ Робертъ Одлей не спускалъ съ нея глазъ.
— Да, это — порядочная перемѣна, заговорилъ онъ наконецъ, послѣ такого долгаго молчанія, что миледи могла забыть, о чемъ была рѣчь: — большая перемѣна! И такая, которой не одна женщина позавидовала бы.
Глаза миледи широко раскрылись и взоръ ея остановился на молодомъ адвокатѣ. Въ эту минуту яркій лучъ зимняго солнца, пробившись изъ боковаго окна, освѣтилъ съ боку ея глаза и они сверкнули какимъ-то неестественнымъ цвѣтомъ, не то синимъ, не то зеленымъ, напоминавшимъ опаловые переливы моря въ ясный солнечный день. Кисть выпала изъ ея рукъ и на лицѣ поселянина появилось безобразное красное пятно.
Робертъ Одлей нѣжно расправлялъ рукой отдѣлившійся табачный листъ своей сигары.
— Мой пріятель на углу Чансери-Лэнъ этотъ разъ обманулъ меня своей маниллой, бормотать онъ про себя. — Если вы когда-нибудь будете курить, любезная тётушка, будьте очень осторожны въ выборѣ сигаръ.
Миледи съ трудомъ перевела духъ, подняла упавшую кисть и громко засмѣялась совѣту Роберта.
— Что за странное вы созданіе, мистеръ Одлей! Знаете ли, вы меня порою совершенно озадачиваете.
— Точно такъ же, какъ вы меня.
Миледи отложила въ сторону свои краски и альбомъ и, помѣстившись въ углубленіи другаго окна, подальше отъ Роберта, принялась вышивать въ пяльцахъ.
Вся комната отдѣляла теперь миледи отъ мистера Одлей, и такъ-какъ она сидѣла въ амбразурѣ окна, то Робертъ только изрѣдка могъ видѣть ея прелестное личико, окаймленное вѣнцемъ золотистыхъ кудрей.
Уже цѣлую недѣлю пробылъ Робертъ въ Одлей-Кортѣ, а ни онъ, ни леди Одлей не произнесли еще ни разу имени Джорджа Толбойза.
Но въ это утро, миледи, истощивъ всѣ обыкновенные предметы разговора, освѣдомилась о другѣ своего племянника. — Этотъ, какъ его, Джорджъ… Джорджъ… начала она, какъ бы стараясь припомнить.
— Толбойзъ, подговорилъ Робертъ.
— Да, да, мистеръ Джорджъ Толбойзъ. Довольно странное имя, между прочимъ, да и странная же должна быть личность, судя по всему, что объ немъ слышно. Давно ли вы его видѣли?
— Я не видалъ его съ 7-го сентября, когда онъ оставилъ меня, спящаго, на лугу по ту сторону деревни.
— Скажите, пожалуйста! воскликнула миледи. — Но что за чудакъ долженъ быть этотъ мистеръ Джорджъ Толбойзъ! Разскажите, пожалуйста, что же вы сдѣлали?
Робертъ разсказалъ ей въ нѣсколькихъ словахъ о своихъ поѣздкахъ въ Соутгэмптонъ и Ливерпуль и объ ихъ послѣдствіяхъ. Миледи слушала все время съ величайшимъ вниманіемъ.
Чтобы съ большимъ эфектомъ разсказать свою исторію, Робертъ Одлей разстался съ своимъ кресломъ и, перейдя черезъ комнату, сѣлъ противъ леди Одлей, въ углубленіи окна.
— И что же вы изъ всего этого заключаете? спросила миледи послѣ нѣкотораго молчанія.
— Все это такъ для меня таинственно, что я не смѣю, пока еще, дѣлать какого-нибудь заключенія. Но изъ всего этого мрака, мнѣ кажется, выясняются два предположенія, для меня почти очевидныя.
— А именно?
— Вопервыхъ, что Джорджъ Толбойзъ никогда не ѣздилъ далѣе Соутгэмптона. И вовторыхъ, что онъ даже не былъ въ Соутгэмптонѣ.
— Но вѣдь вы проводили его до Соутгэмптона. Его тесть, вы говорите, видѣлъ его тамъ?
— Я имѣю основаніе сомнѣваться въ правдивости его тестя.
— Боже милостивый! воскликнула миледи жалобнымъ тономъ. — Что же вы хотите этимъ сказать?
— Леди Одлей, серьёзно началъ молодой человѣкъ: — я еще не велъ ни одного процеса, но считаю себя въ рядахъ сословія, члены котораго находятся подъ торжественною отвѣтственностью и имѣютъ священныя обязанности; до-сихъ-поръ я уклонялся отъ этихъ обязанностей и отъ отвѣтственности, какъ я уклонялся отъ остальныхъ тягостей этой безпокойной жизни. Но обстоятельства часто независимо отъ насъ самихъ ставятъ насъ въ то самое положеніе, котораго мы болѣе всего избѣгали, и я самъ въ послѣднее время почувствовалъ, что долгъ велитъ мнѣ заняться этимъ дѣломъ. Леди Одлей, изучали ли вы когда-нибудь теорію уликъ?
— Какая мысль — спрашивать женщину о такихъ ужасахъ! — воскликнула миледи.
— Теорія уликъ, продолжалъ молодой человѣкъ, какъ бы не примѣчая словъ леди Одлей: — это — удивительное зданіе изъ соломинокъ, собранныхъ со всѣхъ четырехъ вѣтровъ и все же довольно сильное, чтобы довести человѣка до висѣлицы. На какихъ безконечно-тонкихъ волоскахъ держится иногда ключъ самыхъ кровавыхъ тайнъ, непонятныхъ даже для умнѣйшихъ головъ. Лоскутокъ бумаги или платья, ничтожная пуговка, неосторожное слово, нечаянно сорвавшееся съ самыхъ осторожныхъ устъ, отрывокъ письма, затворенная или отворенная дверь, тѣнь на опущенной сторѣ, тысяча обстоятельствъ, столь ничтожныхъ, что они ускользаютъ отъ вниманія преступника, превращаются въ рукахъ обличителя въ стальныя кольца, опутывающія виновнаго неразрывной цѣпью. И вотъ! возвышается плаха, зловѣщій колоколъ уныло гудитъ въ сѣромъ сумракѣ утра, роковой помостъ скрипитъ подъ преступными ногами и злодѣяніе искупается дорогой цѣной.
Блѣдныя полосы зеленаго и краснаго цвѣта падали на лицо миледи изъ цвѣтнаго окна, у котораго она сидѣла; обычная краска исчезла съ ея лица и оставила его какимъ-то пепельно-сѣрымъ.
Голова ея опрокинулась на желтую штофную подушку кресла, руки безпомощно лежали на колѣняхъ — миледи упала въ обморокъ.
— Радіусъ съ каждымъ днемъ уменьшается, сказалъ про себя Робертъ Одлей: — Джорджъ Толбойзъ не бывалъ въ Соутгэмптонѣ.
XVI.
Роберта Одлея просятъ удалиться.
править
Прошли рождественскіе праздники и одинъ за другимъ начали разъѣзжаться всѣ посѣтители Оддей-Корта. Толстый сквайръ съ своею женою покинули сѣрую комнату съ портретами чернобровыхъ воиновъ. Веселыя дѣвушки укладывали свои измятыя бальныя платья, которыя онѣ привезли въ Одлей совершенно новенькими. Старомодныя повозки, нагруженныя всякими узлами и узелками, отправлялись ежедневно изъ Одлей-Корта. Хорошенькія личики высовывались изъ окошекъ экипажей, чтобы послѣдній разъ улыбнуться хозяевамъ, стоявшимъ на крыльцѣ. Сэръ Майкль поспѣвалъ всюду. Онъ дружески пожималъ руку молодымъ людямъ, цаловался съ юными красавицами и даже обнималъ пожилыхъ матерей семействъ, благодарившихъ за веселое время, проведенное въ его замкѣ. Веселый, любезный, любимый всѣми и вполнѣ счастливый баронетъ бѣгалъ изъ комнаты въ комнату, изъ залы въ конюшню, изъ конюшни на подъѣздъ, съ подъѣзда къ воротамъ, чтобъ въ послѣдній разъ проститься съ уѣзжавшими гостями.
Миледи также порхала съ мѣста на мѣсто въ эти суетливые дни отъѣздовъ; ея золотистые кудри, какъ солнечные лучи, появлялись то тутъ, то тамъ. Ея чудные голубые глаза смотрѣли какъ-то печально, когда, пожимая руки своихъ гостей, она дружескимъ тономъ говорила избитую фразу, какъ она сожалѣетъ, что они уѣзжаютъ и не знаетъ, что будетъ дѣлать отъ скуки до ихъ новаго визита.
Какъ бы утѣшеніемъ миледи за отъѣздъ ея гостей, Робертъ Оддей и не показывалъ намѣренія лишить ее своего общества. Онъ говорилъ, что у него нѣтъ никакихъ занятій, что въ Фиг-Три-Кортѣ лѣтомъ очень пріятно и прохладно, но зимой тамъ царствуетъ холодъ съ необходимыми его спутниками, ревматизмами и простудами. Въ Одлей-Кортѣ же всѣ такъ добры, что онъ рѣшительно не видѣлъ необходимости спѣшить оттуда.
Сэръ Майкль на это отвѣчалъ: «Живи, мальчикъ, у насъ, сколько хочешь. У меня сына нѣтъ и я тебя, Бобъ, считаю за сына. Умѣй понравиться Люси и живи себѣ хоть всю жизнь въ Одлей-Кортѣ».
Робертъ въ отвѣтъ съ жаромъ пожималъ руку дядѣ и начиналъ распѣвать про «веселаго стараго принца». Онъ часто такъ называлъ сэра Майкля, но иногда въ его голосѣ слышалась какая-то грусть. Эта же грусть виднѣлась на его лицѣ, когда часто, сидя въ уголку, онъ смотрѣлъ пристально на почтеннаго сѣдаго старика.
Прежде отъѣзда, сэръ Генри Тауерсъ имѣлъ объясненіе съ миссъ Алисою Одлей въ библіотекѣ. Смѣлый охотникъ высказалъ тутъ столько истиннаго, непритворнаго чувства, что Алиса едва могла дрожащимъ голосомъ отвѣтить ему, что она всегда будетъ его уважать за его благородство и честность, но онъ никогда, никогда не долженъ просить у ней болѣе этого уваженія.
Сэръ Генри вышелъ изъ библіотеки чрезъ открытое окно и сталъ ходить взадъ и впередъ по той липовой аллеѣ, которую Джорджъ Толбойзъ сравнилъ съ аллеею на кладбищѣ. И тутъ-то, подъ этими деревьями, произошла страшная борьба въ сердцѣ молодаго человѣка.
— Дуракъ я, что принимаю это такъ къ сердцу! воскликнулъ онъ наконецъ, топая ногою о мерзлую землю. — Я всегда зналъ, что такъ кончится; я всегда зналъ, что она слишкомъ для меня хороша. Да благословитъ ее Богъ! Какъ нѣжно и благородно она мнѣ отвѣчала; какъ хороша она была въ эту минуту; румянецъ игралъ на ея смуглыхъ щекахъ и слезы дрожали въ ея глазахъ. Она почти была такъ же хороша, какъ въ тотъ день, когда, перепрыгнувъ черезъ канаву, она потеряла перо съ своей шляпы и позволила его воткнуть. Ну, Богъ съ ней! Я могу все перенести, только бы она не любила низкаго адвокатишку. Вотъ этого я бы перенести не могъ.
Низкій адвокатишка, или мистеръ Робертъ Одлей, въ это время стоялъ въ столовой и разсматривалъ карту Англіи. Мимо него должна была пройти Алиса съ покраснѣвшими отъ слезъ глазами, послѣ своего объясненія съ смѣлымъ охотникомъ.
Робертъ по своей близорукости совершенно наклонился надъ картой и не замѣтилъ, когда въ комнату вошла Алиса.
— Ну, да, воскликнулъ онъ: — Норвичъ въ Норфолькѣ, а дуракъ Винцентъ увѣрялъ, что въ Герсфордширѣ. А, это ты, Алиса? И онъ, обернувшись, загородилъ ей дорогу на лѣстницу.
— Да, отвѣчала его кузина, стараясь обойти его.
— Алиса, ты плакала?
Молодая дѣвушка даже не удостоила его отвѣта.
— Ты плакала, Алиса. Сэнъ Генри Тауерсъ изъ Тауерсъ-Парка, въ графствѣ Гертсъ, предлагалъ тебѣ свою руку, не такъ ли, а?
— Вы подслушивали у дверей, мистеръ Одлей?
— Никакъ нѣтъ, миссъ Одлей. Изъ принципа я не допускаю подслушиваніе, да и на практикѣ нахожу этотъ процесъ чрезвычайно хлопотливымъ и утомительнымъ. Но я адвокатъ, миссъ Алиса, и умѣю выводить заключенія по наведенію. Знаете ли вы, что такое улика, миссъ Одлей?
— Нѣтъ, отвѣтила Алиса, и взглянула на него, какъ красивая, молодая пантера могла бы взглянуть на своего мучителя.
— Я былъ въ этомъ увѣренъ; я думаю, сэръ Генри спросилъ бы, не новая ли это порода лошадей. Я зналъ, что баронетъ собирался сдѣлать тебѣ предложеніе, вопервыхъ потому, что онъ ныньче сошелъ внизъ блѣдный, какъ полотно и съ проборомъ не на той сторонѣ; вовторыхъ потому, что онъ за завтракомъ не могъ ничего ѣсть и пролилъ свою чашку кофе, вмѣсто того, чтобы выпить его, и наконецъ, въ-третьихъ, потому, что онъ просилъ свиданія съ тобой передъ отъѣздомъ. Какъ же наши дѣла, Алиса? Выходимъ мы за него замужъ и приглашаемъ брата Боба распоряжаться на свадьбѣ, или нѣтъ?
— Сэръ Генри Тауерсъ — честный и благородный молодой человѣкъ, сказала Алиса, все еще стараясь пройти мимо.
— Да, но согласны ли мы на его предложеніе — да, или нѣтъ? Согласны мы быть лэди Тауерсъ, имѣть чудное помѣстье въ Герфордшейрѣ, гдѣ лѣтомъ отличная охота, и шарабанъ съ джокеями, всегда готовый къ нашимъ услугамъ, когда намъ вздумается прокатиться къ папашѣ въ Эссексъ? Такъ или нѣтъ, Алиса?
— Что вамъ до этого, мистеръ Робертъ Одлеи? отвѣчала Алиса, выходя изъ себя. — Какое вамъ дѣло до меня и до того, за кого я выйду замужъ? Еслибъ я вышла замужъ за трубочиста, вы бы только повели бровями и воскликнули: «Помилуй Богъ, да вѣдь она всегда была эксцентрична!» Я отказала сэру Генри Тауерсу, но когда вспомню о его благородной, искренней привязанности ко мнѣ и особенно, когда я сравню ее съ бездушнымъ, лѣнивымъ, эгоистическимъ равнодушіемъ другихъ господъ, то мнѣ, право, приходитъ на умъ догнать его и сказать ему…
— Что ты одумалась, и согласна быть миледи Тауерсъ?
— Да.
— Такъ нѣтъ же, нѣтъ Алиса, не дѣлай этою, воскликнулъ Робертъ Одлей, схвативъ ее за руку и увлекая наверхъ по лѣстницѣ. — Пойдемъ со мною въ гостиную, Алиса, пойдемъ, моя бѣдняжка, моя очаровательная, вспыльчивая, страшная кузина. Сядемъ у этого окошка, поговоримъ серьёзно и перестанемъ, если можно, ссориться.
Гостиная была вся къ ихъ услугамъ. Сэръ Майкль не былъ дома, милэди на своей половинѣ, а бѣдный сэръ Генри Тауерсъ шагалъ по аллеѣ, едва осѣненной дрожащею тѣнью обнаженныхъ деревъ.
— Бѣдняжка Алиса, началъ Робертъ, словно обращаясь къ избалованному ребёнку: — неужели ты думаешь, что если люди не корчатъ кислыхъ физіономій, не пробираютъ пробора на той сторонѣ, не ведутъ себя какъ помѣшанные, желая тѣмъ доказать свою страсть, то они не могутъ оцѣнить всѣхъ достоинствъ прелестнаго, добраго, любящаго маленькаго существа? Въ жизни и безъ того много заботъ, такъ-что бѣда не велика, если мы будемъ спокойно, не волнуясь, принимать выпадающія на нашу долю блага. Я не поднимаю шуму изъ-за того, что могу доставать отличныя сигары на углу Чансери-Лэнъ, или изъ-за того, что небо послало мнѣ добрую, милую кузину, но я не менѣе благодаренъ за то провидѣнію.
Люси широко раскрыла свои широкіе глаза и вперила ихъ въ лицо своего двоюроднаго брата съ какимъ-то озадаченнымъ выраженіемъ; а Робертъ между тѣмъ успѣлъ поймать самую безобразную изъ своихъ дворняшекъ и съ невозмутимымъ спокойствіемъ дергалъ ей уши.
— И это все, что ты имѣлъ мнѣ сказать, Робертъ? кротко спросила миссъ Одлей.
— Да, кажется все, отвѣчалъ Робертъ послѣ продолжительнаго размышленія: — я хотѣлъ вотъ что сказать: не выходи за этого охотника-баронета, если ты любишь кого нибудь болѣе его, потому что если ты будешь только терпѣлива и будешь смотрѣть на жизнь слегка, отучишься хлопать дверьми и прыгать по комнатамъ, болтать о конюшняхъ и летать по лѣсамъ и по полямъ, то я не сомнѣваюсь, что предметъ твоего выбора будетъ тебѣ славнымъ мужемъ.
— Очень вамъ благодарна, отвѣтила миссъ Алиса, краснѣя до корней волосъ, отъ негодованія: — но, такъ-какъ вы, можетъ быть, и не знаете предмета моего выбора, то вы бы лучше не трудились за него отвѣчать.
Робертъ нѣсколько времени въ раздумьи подергивалъ уши своей собаки.
— Конечно, само собой разумѣется, отвѣтилъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія: — если я его не знаю; но я полагалъ, что я знаю.
— Будто! воскликнула Алиса и, открывъ настежъ дверь съ такимъ шумомъ, что Робертъ вздрогнулъ, выскочила изъ комнаты.
— Я, вѣдь, сказалъ только, я полагалъ, что знаю, крикнулъ Робертъ ей въ слѣдъ и потомъ, опустившись въ кресло, пробормоталъ задумчиво: — А вѣдь, какая славная дѣвочка, еслибъ она только не такъ шибко бѣгала.
Итакъ, сэръ Генри Тауерсъ уѣхалъ изъ Одлей-Корта, съ разбитымъ сердцемъ и понуривъ голову.
Не съ радостью возвращался онъ теперь въ свой великолѣпный замокъ, скрытый за раскидистыми дубами и почтенными высокими буками. «Это четырехстороннее красное кирпичное зданіе, видно, навсегда останется пустымъ, заброшеннымъ, такъ-какъ Алиса несогласна быть его хозяйкой», думалъ онъ, подъѣзжая къ дому по безконечной аллеѣ обнаженныхъ деревъ.
Сотни улучшеніи и перемѣнъ, задуманныхъ и начертанныхъ имъ, были теперь брошены, какъ ненужныя. Охотничій конь, котораго дрессировалъ Джимъ — берейторъ, два лягавые, щенка, которыхъ подучали къ будущему охотничьему сезону, старый павильйонъ, развалившійся со времени смерти его матери, и который онъ хотѣлъ возобновить къ пріѣзду миссъ Одлей — все это было только источникомъ досады и огорченія.
— И какой прокъ въ богатствѣ, когда не съ кѣмъ тратить его? бормоталъ молодой баронетъ: — этакъ не мудрено сдѣлаться скупцомъ и эгоистомъ и не въ мѣру подружиться съ портвейномъ. Непонятно, право, какъ это умная дѣвушка, можетъ отвергнуть предложеніе честнаго молодца, у котораго на конюшнѣ такіе стоятъ скакуны. Просто не знаешь, что и думать.
И дѣйствительно, этотъ неожиданный отказъ произвелъ совершенный хаосъ въ головѣ молодаго баронета, и безъ того не слишкомъ богатой мыслями.
Онъ былъ до безумья влюбленъ въ Алису съ прошлаго сезона охоты, когда онъ увидѣлъ ее въ первый разъ на большомъ балѣ, гдѣ собиралось все графство.
Эта страсть, которую онъ лелѣялъ въ тайнѣ, въ теченіе всего скучнаго лѣта, проснулась еще съ большею силой въ веселые зимніе мѣсяцы, и только его mauvaise honte заставляла его отсрочивать объясненіе. Но ему ни на минуту не приходила въ голову мысль, что ему могутъ отказать: онъ такъ привыкъ къ искательству матерей, имѣвшихъ дочерей-невѣстъ, и даже къ лести дочерей самихъ; онъ такъ привыкъ чувствовать себя первымъ въ обществѣ, хотя бы оно состояло изъ самыхъ блестящихъ умовъ. Онъ такъ былъ избалованъ лестью прелестныхъ глазъ, вспыхивавшихъ особеннымъ блескомъ въ его присутствіи, что даже и не будучи самъ о себѣ высокаго мнѣнія, онъ пришелъ къ убѣжденію, что ему стоило только сдѣлать предложеніе, чтобъ получить руку любой молодой дѣвушки въ Эссексѣ.
— Да, говаривалъ онъ какому нибудь льстивому наперснику: — я самъ знаю, что я — недурная партія и знаю, почему всѣ дѣвчонки такъ бѣгаютъ за мною. Онѣ всѣ очень милы и любезны, да только мнѣ до нихъ дѣла нѣтъ. Онѣ всѣ одинаковы — только и умѣютъ, что опускать глаза и спрашивать: «скажите, пожалуйста, сэръ Генри, съ чего это вы называете эту мохнатую черную собаку Съищикомъ?» или: «правда ли, сэръ Генри, что бѣдная кобыла попортила себѣ плечевыя бабки?» Я и самъ не похвалюсь избыткомъ ума, прибавлялъ баронетъ: — и не ищу ученую женщину, которая бы писала книжки и носила зеленыя очки, но, чортъ возьми! я хочу, чтобы дѣвчонка знала, о чемъ говоритъ.
Итакъ, когда Алиса отвѣтила «нѣтъ» или, что все равно, произнесла изящную, маленькую рѣчь о дружбѣ и уваженіи, которою благовоспитанныя дѣвушки замѣняютъ это неблагозвучное словцо, сэръ Генри Тауерсъ почувстовалъ, что все зданіе будущаго, которое онъ такъ тщательно возводилъ, было низложено въ прахъ.
Сэръ Майкль съ чувствомъ пожалъ ему руку, когда молодой человѣкъ садился на коня.
— Жаль, жаль, любезный Тауерсъ, сказалъ онъ: — ты — молодецъ, какихъ мало, и былъ бы отличнымъ муженькомъ моей дѣвочки, да что тутъ подѣлаешь, вѣдь, ты знаешь, тутъ есть одинъ двоюродный братецъ, и мнѣ кажется…
— Не говорите этого, сэръ Майкль, перебилъ ярый охотника,. — Я все могу терпѣть, только не это. Человѣкъ, который такъ налегаетъ на мундштукъ, что чуть чуть не испортилъ ротъ вашему Кавалеру; человѣкъ, который носитъ отложные воротнички на башкѣ; человѣкъ, который ѣстъ хлѣбъ съ вареньемъ! Нѣтъ, нѣтъ, сэръ Майкль, это — мудреный свѣтъ, но все же я не могу быть такого мнѣнія о миссъ Одлей. Нѣтъ, тутъ кто нибудь да есть на заднемъ планѣ; я никогда не повѣрю, чтобъ это могъ быть ея двоюродный братъ.
Сэръ Майкль покачалъ головой, глядя въ слѣдъ удалявшемуся баронету.
— Ну, объ этомъ я ничего не знаю, пробормотала, онъ. — Бобъ — добрый малый и Алиса, конечно, могла бы сдѣлать выборъ и похуже, но онъ самъ какой-то странный, точно будто онъ самъ вовсе не думаетъ объ ней. Тутъ кроется какая-то тайна! тутъ кроется какая-то тайна!
Баронета, произнесъ эти слова тѣмъ равнодушнымъ тономъ, которымъ мы обыкновенно говоримъ о чужихъ дѣлахъ. Въ гостиной было уже почти темно и почернѣвшій дубовый потолокъ какъ-то тяжело висѣлъ надъ головою, но баронетъ не замѣчалъ этого: предъ нимъ стояла звѣзда преклонныхъ лѣтъ его, его прелестная, возлюбленная жена.
Она перебѣжала залу, чтобы встрѣтить мужа и, отбросивъ назадъ свои локоны, схоронила голову къ его груди.
— И такъ, послѣдній изъ нашихъ гостей уѣхалъ сказала она. — Не правда ли, такъ лучше?
— Да, душа моя, отвѣтилъ онъ, съ любовью глядя на ея чудные волосы.
— Только мистеръ Робертъ Одлей еще здѣсь; долго онъ намѣренъ оставаться?
— Пока ему нравится, душка, мы всегда ему рады, отвѣтилъ баронъ и потомъ, какъ бы опомнившись, прибавилъ нѣжно: — конечно, только если это тебѣ пріятно, мой ангелъ, если его лѣнивыя привычки, его постоянное куреніе, или его собаки не безпокоятъ тебя.
Леди Одлей задумчиво посмотрѣла на нолъ.
— Нѣтъ, не въ томъ дѣло, запинаясь начала она. — Мистеръ Одлей — премилый молодой человѣкъ, и вполнѣ достоинъ уваженія, но только мнѣ кажется, сэръ Майкль, что я слишкомъ молодая тётушка для подобнаго племянника.
— Что, Люси? свирѣпо спросилъ баронетъ.
— Вниманіе, которое оказываетъ мнѣ мистеръ Одлей, возбуждаетъ ревность миссъ Алисы, и… и… мнѣ кажется, что для ея счастья было бы лучше, если бы вашъ племянникъ покинулъ Кортъ.
— Онъ ныньче же уѣдетъ, Люси! воскликнулъ сэръ Майкль. — Я былъ слѣпой, безразсудный дуракъ, что не замѣтилъ этого до сихъ поръ. Душка моя, вѣдь по правдѣ сказать, не совсѣмъ справедливо было вводить его въ искушеніе. Но я всегда зналъ его за честнаго, добраго молодца, но… но… онъ ныньче же уѣдетъ отсюда.
— Но ты не будешь съ нимъ грубъ, душа моя? Ты не будешь съ нимъ грубъ?
— Грубъ! Нѣтъ, Люси. Я оставилъ его въ липовой аллеѣ… онъ курилъ. Я пойду къ нему и тотчасъ же скажу ему, что онъ долженъ отправиться сегодня.
Въ этой обнаженной аллеѣ, въ мрачной тѣни которой Джорджъ Толбойзъ стоялъ, въ тотъ вечеръ, передъ грозою, наканунѣ его исчезновенія, сэръ Майкль Одлей объявилъ племяннику, что двери Корта были отнынѣ для него закрыты, потому что миледи была слишкомъ молода и хороша, чтобы допускать ухаживанье красиваго, молодаго племянника.
Робертъ только пожалъ плечами, и поднялъ свои густыя черныя брови, когда сэръ Майкль деликатно намекнулъ ему на это.
— Я дѣйствительно былъ внимателенъ къ миледи, сказалъ онъ: — она интересуетъ меня, очень, очень интересуетъ; и потомъ, вдругъ измѣнивъ голосъ, онъ обернулся и схвативъ за руку баронета, воскликнулъ съ чувствомъ: — оборони меня Богъ, причинить вамъ, любезный дядюшка, какія нибудь непріятности; оборони Богъ, чтобы хоть малѣйшая тѣнь позора пала на эту почтенную голову, въ особенности черезъ меня.
Молодой человѣкъ произнесъ эти слова какъ-то безсвязно, какъ бы роняя ихъ. Сэръ Майкль никогда не видалъ его въ такомъ волненіи.
Въ ту же ночь выѣхалъ онъ изъ Корта, но не въ Лондонъ, а въ маленькую деревеньку, Моунт-Станнингъ, и войдя въ опрятную гостинницу, попросилъ Фебу Марксъ отвести ему комнатку.
XVII.
Въ гостининцѣ Замка.
править
Маленькая гостиная, въ которую Феба Маркса, ввела племянника баронета, помѣчалась за. нижнемъ этажѣ и только перегородка отдѣляла ее отъ небольшой комнатки, занимаемой трактирщикомъ и его женой.
Казалось, мудрый архитекторъ, руководившій работами при постройкѣ гостинницы Замка, особенно старался употребить въ дѣло самые дрянные и легкіе матеріалы, для того чтобъ вѣтеръ, имѣвшій особое предпочтеніе къ этому, ничѣмъ незащищенному зданію, могъ безпрепятственно гулять по комнатамъ.
На этотъ конецъ, вмѣсто хорошаго лѣса, были употреблены старыя гнилыя бревна; кривые потолки поддерживались легкими перекладинами и балками, которыя каждую бурную ночь грозили обрушиться на голову жильцовъ; двери никогда не могли затворяться, и постоянно хлопали и скрипѣли; окна имѣли особую способность не освѣжать комнату, когда были отворены, и нести холодомъ, когда были притворены. Рука генія, казалось, положила свой отпечатокъ на это одинокое жилище; не было ни одной части во всей этой кривой, косой постройкѣ, которая бы не противоставляла самой слабой своей стороны раздраженнымъ стихіямъ.
Робертъ посмотрѣлъ вокругъ себя съ улыбкой, выражавшей покорность судьбѣ.
Дѣйствительно, все это далеко не походило на роскошный комфортъ Одлей-Корта, и по правдѣ сказать, странная была мысль, перебраться въ эту дрянную деревенскую гостинницу, вмѣсто того, чтобы вернуться въ свои уютныя комнаты Фигъ-Три-Корта.
Конечно, съ нимъ были его лары и пенаты, то-есть нѣмецкая трубка и кисетъ съ табакомъ, полдюжины французскихъ романовъ, и двѣ любимыхъ собаки, которыя грѣлись передъ дымящимся каминомъ и лаяли отъ времени до времени, намекая, что не мѣшало бы перекусить.
Покуда мистеръ Робертъ Одлей осматривалъ свою новую квартиру, Феба Марксъ позвала маленькаго мальчика, который состоялъ у ней на побѣгушкахъ, и отведя его въ кухню, дала ему записку, аккуратно сложенную и запечатанную.
— Ты знаешь Одлей-Кортъ?
— Знаю, сударыня.
— Если ты сегодня сбѣгаешь туда и отдашь эту записку леди Одлей въ собственныя руки, я тебѣ дамъ шиллингъ.
— Хорошо, сударыня,
— Понимаешь? Скажи, что ты хочешь видѣть леди; ты можешь сказать, что у тебя есть порученіе — но не письмо, слышишь, только порученіе отъ Фебы Марксъ; а когда она къ тебѣ выйдетъ, отдай ей это въ руки.
— Хорошо, сударыня.
— Не забудешь?
— Нѣтъ, сударыня.
— Такъ пошелъ.
Мальчикъ не дожидался втораго приказанія, и черезъ минуту уже бѣжалъ опрометью по гористой дорогѣ въ Одлей.
Феба Марксъ подошла къ окну и смотрѣла, какъ черная фигура мальчишки мелькала въ полумракѣ зимняго вечера.
«Если онъ пріѣхалъ сюда съ какимъ нибудь дурнымъ умысломъ», думала она: «миледи, во всякомъ случаѣ, узнаетъ объ этомъ во время».
Феба сама принесла чистенькій подносъ съ чаемъ и маленькое накрытое блюдо съ ветчиной и яйцами, приготовленное нарочно для нежданнаго посѣтителя. Ея бѣлокурые волосы были такъ же тщательно причесаны, ея свѣтло-сѣрое платье сидѣло такъ же ловко, какъ и встарь. Тѣ же нерѣшительные цвѣта во всемъ ея нарядѣ, ни яркой розовой ленточки, ни пышнаго шелковаго платья, которое бы обличало въ ней супругу зажиточнаго трактирщика. Феба Марксъ была одна изъ тѣхъ женщинъ, которыя никогда не теряютъ своей оригинальности. Молчаливая и довольная собою, она сосредоточивалась сама въ себѣ, и наружная обстановка не имѣла на нее никакого вліянія.
Робертъ смотрѣлъ на нее задумчиво, покуда она раскладывала чистую скатерть и подвигала столъ къ камину.
«Вотъ», думалъ онъ про себя: «женщина, которая съумѣла бы сохранить тайну.»
Собаки глядѣли какъ-то подозрительно на спокойную фигуру мистриссъ Марксъ, неслышно переходившую отъ чайника къ погребцу и отъ погребца къ котелку, кипѣвшему въ каминѣ.
— Не нальете ли вы мнѣ чаю, мистриссъ Марксъ? сказалъ Робертъ, садясь на кресло, обитое волосяной матеріей.
— Вы пріѣхали прямо изъ Корта, сэръ? сказала Феба, подавая сахарницу.
— Да! я прямо отъ дяди.
— А миледи, сэръ, здорова ли она?
— Да, совершенно здорова.
— Весела и довольна какъ всегда, сэръ?
— Весела и довольна, какъ всегда
Наливъ чаю мистеру Одлей, Феба почтительно удалилась, но когда она подошла къ дверямъ и взялась рукою за замокъ, онъ опять заговорилъ.
— Вы знавали леди Одлей, когда она была миссъ Люси Грээмъ, не правда ли? спросилъ онъ.
— Да, сэръ. Я жила у мистриссъ Досонъ, когда миледи жила у нихъ въ гувернанткахъ.
— Право! Что же, она долго жила въ семействѣ лекаря?
— Полтора года, сэръ.
— И она пріѣхала изъ Лондона?
— Да, сэръ.
— Она была сирота, мнѣ кажется?
— Да, сэръ.
— Всегда такая же милая, какъ и теперь?
— Всегда, сэръ.
Робертъ допилъ свою чашку, и подалъ ее мистриссъ Марксъ. Глаза ихъ встрѣтились: онъ глядѣлъ лѣниво, она смотрѣла на него проницательнымъ, испытующимъ взглядомъ.
«Эта женщина хорошо бы себя показала на судебномъ допросѣ», подумалъ онъ: «потребовалось бы опытнаго адвоката, чтобъ что нибудь отъ нее вывѣдать.»
Онъ окончилъ вторую чашку чая, оттолкнулъ свою тарелку, покормилъ собакъ и закурилъ трубку, покуда Феба уносила подносъ съ чайнымъ приборомъ.
Вѣтеръ, свободно гулявшій по открытой замерзшей равнинѣ и обнаженнымъ лѣсамъ, съ ужасною свирѣпостью дулъ въ окна и заставлялъ дрожать оконныя рамы.
— Здѣсь сквозной вѣтеръ отъ этихъ двухъ оконъ и дверей; врядъ ли комната отъ этого выигрываетъ въ комфортѣ, ворчалъ Робертъ.
Онъ поправилъ огонь, поласкалъ собакъ, надѣлъ свое пальто, придвинулъ къ камину старую кривую софу, закуталъ ноги въ свои дорожный пледъ и, растянувшись во всю доль на узкой подушкѣ, сталъ курить трубку, и слѣдить за сѣро-голубыми кольцами дыма, медленно подымавшимися къ ветхому потолку.
— Нѣтъ, проворчалъ онъ опять: — эта женщина съумѣетъ держать тайну. Цѣлый совѣтъ адвокатовъ немного бы отъ нея добился.
Я уже сказалъ, что комната трактирщика была отдѣлена отъ гостиной животрепещущей перегородкой. Молодой адвокатъ могъ слышать, какъ два или три деревенскихъ купца и нѣсколько фермеровъ болтали и смѣялись, а Лука Марксъ угощалъ ихъ виномъ.
Очень часто до него долетали даже нѣкоторыя слова; въ особенности слова самого трактирщика, который говорилъ громкимъ, грубымъ голосомъ и какъ-то гораздо хвастливѣе своихъ посѣтителей.
— Мужъ-то — дуракъ, сказалъ Робертъ, откладывая въ сторону свою трубку: — я съ нимъ переговорю при случаѣ.
Онъ выждалъ, покуда немногіе посѣтители гостиницы убрались одинъ за другимъ, и когда Лука Марксъ заперъ дверь за послѣднимъ изъ нихъ, тихонько отправился за перегородку, гдѣ сидѣли трактирщикъ и его жена.
Феба была занята около маленькаго стола, на которомъ стоялъ рабочій ящикъ. Въ ящикѣ виднѣлось нѣсколько мотковъ вязальной бумаги и блестѣла продѣвательная иголка. Она штопала толстые сѣрые чулки мужа, но она работала такъ же опрятно и мило, какъ будто у нея въ рукахъ были изящные шелковые чулки миледи.
Я уже говорилъ, что внѣшняя обстановка не имѣла на нее никакого вліянія, и оттѣнокъ утонченности, который проглядывалъ въ каждомъ ея шагѣ, не покидалъ ея и въ обществѣ грубаго мужа въ гостинницѣ Замка, какъ и въ роскошномъ будуарѣ леди Одлей.
Она быстро взглянула на Роберта, когда онъ вошелъ въ комнату. Въ ея свѣтло-сѣрыхъ глазахъ показался оттѣнокъ неудовольствія, который скоро перешелъ въ безпокойство, даже почти въ испугъ; она смотрѣла то на мистера Одлей, то на Луку.
— Я зашелъ съ вами немного поболтать передъ тѣмъ, чтобы лечь спать, сказалъ Робертъ, усаживаясь передъ пылавшимъ каминомъ. — Имѣете ли вы что нибудь противъ сигары, то-есть противъ того, чтобъ я закурилъ? пояснилъ онъ.
— Нисколько, сэръ.
— Вотъ хорошо, еслибы она вздумала нѣжничать изъ-за маленькаго листочка табаку, проворчалъ мистеръ Марксъ: — когда посѣтители и я куримъ цѣлый день.
Робертъ зажегъ сигару параднымъ кусочкомъ бумаги, работы Фебы, лежавшимъ на каминѣ, и, затянувшись нѣсколько разъ, сказалъ:
— Я бы желалъ, чтобы вы мнѣ что нибудь разсказали про Моунт-Станннигъ, мистеръ Марксъ.
— Ну, объ этомъ недолго разсказывать, отвѣчалъ Лука, громко и рѣзко засмѣявшись. — Изъ всѣхъ скучныхъ захолустій, куда можетъ попасть человѣкъ, я полагаю, это — самое скучное. Не то, чтобы торговля была плоха, я этого не говорю; но я бы лучше предпочелъ публику Чемсфорда либо Бретфорда, либо Ромфорда, либо какого другаго мѣста, гдѣ болѣе жизни на улицахъ; и я бы могъ это имѣть, прибавилъ онъ недовольнымъ голосомъ: — еслибы нѣкоторые люди не были бы такъ скупы.
Какъ скоро мужъ ея произнесъ эту жалобу ворчливымъ голосомъ, Феба подняла глаза съ работы и отвѣчала:
— Мы забыли запереть дверь отъ пивоварни, Лука, сказала она. — Пойдемъ, помоги мнѣ.
— Дверь можетъ и такъ остаться на сегодня, сказалъ мистеръ Марксъ. — Я не намѣренъ безпокоиться, послѣ того, что покойно усѣлся покурить.
Говоря это, онъ взялъ изъ угла длинную глиняную трубку и принялся набивать ее табакомъ.
— Я боюсь за дверь въ пивоварнѣ, Лука, возразила жена: — тутъ много шляется бродягъ, они очень легко могутъ забраться въ пивоварню, когда дверь не заперта.
— Ну, такъ не можешь ты сама пойдти и закрыть засовомъ? отвѣчалъ мистеръ Марксъ.
— Онъ слишкомъ тяжелъ; я не могу поднять.
— Ну, такъ пусть такъ останется, если ты слишкомъ важная барыня, чтобы сдѣлать что нибудь сама. Ты ужь слишкомъ безпокоишься объ этой двери. Мнѣ кажется, ты не хочешь, чтобъ я говорилъ съ этимъ господиномъ. Э! матушка, ты напрасно на меня хмуришься, ты мнѣ не помѣшаешь. У тебя привычка — вѣчно меня перебивать, какъ только начну говорить. Ну, да теперь, врешь, я поставлю на своемъ. Слышишь? Я тебя не стану слушаться.
Феба Марксъ пожала плечами, закрыла свой рабочій ящикъ и, скрестивъ руки, устремила свои сѣрые глаза на бычачье лицо мужа.
— Такъ вамъ не особенно правится жизнь въ Моунт-Станнигѣ? сказалъ Робертъ учтиво, желая перемѣнить разговоръ.
— Нисколько, отвѣчалъ Лука: — и по мнѣ, пускай, хоть всѣ это знаютъ, я ужь разъ говорилъ, что еслибы нѣкоторые люди не были такъ скупы, я бы могъ получить мѣсто въ какомъ нибудь торговомъ городѣ, вмѣсто того, чтобы торчать въ этой старой дырѣ, гдѣ, того и гляди, въ бурный день голову снесетъ вѣтромъ. Что жь такое, пятдесятъ фунтовъ, или сто фунтовъ?
— Лука! Лука!
— Что, ты опять думаешь мнѣ ротъ замкнуть своими: «Лука, Лука!» отвѣчалъ мистеръ Марксъ на возраженіе жены. — Я все-таки скажу, что такое сто фунтовъ?..
— Нѣтъ, отвѣчалъ Робертъ Одлей, произнося каждое слово съ особенною отчетливостью и обращаясь къ Лукѣ Марксу, но не спуская глазъ съ безпокойнаго лица Фебы. — Что, въ самомъ дѣлѣ, сто фунтовъ для человѣка, котрый имѣетъ подобную власть, какъ вы или жена ваша, надъ извѣстной намъ особой?
Всегда блѣдное лицо Фебы, казалось, не могло поблѣднѣть болѣе; но когда она опустила глаза, стараясь укрыться отъ испытующаго взора Роберта Одлей, на лицѣ ея произошла замѣтная перемѣна.
— Безъ четверти двѣнадцать, сказалъ Робертъ, смотря на часы. — Поздненько, для такой мирной деревушки, какъ Моунт-Станннигъ. Покойной ночи, мой достойный хозяинъ. Прощайте, мистриссъ Марксъ. Вы не трудитесь завтра посылать мнѣ воду для бритья ранѣе девяти часовъ.
XVIII.
Неожиданное посѣщеніе.
править
Въ одиннадцать часовъ утра, на слѣдующій день, мистеръ Робертъ Одлей сидѣлъ за завтракомъ передъ опрятно-накрытымъ столикомъ; по обѣ стороны его кресла лежали его двѣ собаки; онѣ смотрѣли ему прямо въ глаза и съ открытыми ртами ожидали обычнаго куска хлѣба или ветчины. Робертъ отъ времени до времени принимался читать первую страницу мѣстной газеты, наполненной различными совѣтами для фермеровъ, рецептами противъ всевозможныхъ болѣзней и разными другими любопытными свѣдѣніями.
Погода измѣнилась и снѣгъ, который послѣдніе дни черными тучами висѣлъ въ воздухѣ, падалъ теперь хлопьями и уже успѣлъ завалить весь палисадникъ передъ окнами.
На длинной, одинокой дорогѣ въ Одлей-Кортъ не видно было ни одного слѣда, когда Робертъ подошелъ къ окну полюбоваться зимнимъ ландшафтомъ.
— Очень весело, проговорилъ онъ: — для человѣка привычнаго къ удобствамъ жизни въ Темпль-Барѣ!
Наблюдая, какъ кружились въ воздухѣ хлопья снѣга, съ каждой минутой все болѣе и болѣе заметая дорогу, онъ былъ вдругъ удивленъ, увидѣвъ карету, тихо подымавшуюся въ гору.
— Желалъ бы я знать, что за несчастный и безпокойный человѣкъ рѣшился выѣхать изъ дому въ подобную погоду, проворчалъ онъ, отходя отъ окна и усаживаясь въ кресло.
Не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ въ комнату вошла Феба Марксъ и доложила о пріѣздѣ леди Одлей.
— Леди Одлей! Пожалуйста, просите, сказалъ Робертъ; когда Феба поспѣшила на встрѣчу нечаяннаго гостя, онъ прибавилъ сквозь зубы:
— Необдуманный шагъ, миледи; я отъ васъ никогда его не ожидалъ.
Люси Одлей была прелестна въ это холодное и снѣжное январьское утро. У другихъ людей отъ рѣзкаго холода краснѣетъ носъ и губы блѣднѣютъ, но розовенькія губки и носикъ миледи сохраняли свою обычную краску и очаровательную свѣжесть.
Она была закутана въ мѣха, привезенные Робертомъ Одлей изъ Россіи, и держала въ рукахъ муфту, которая показалась молодому человѣку почти такъ же велика, какъ и вся фигурка миледи.
Она была такъ похожа на безпомощнаго ребёнка, что Робертъ почувствовалъ что-то похожее на состраданіе, когда она подошла къ камину согрѣть руки, обтянутыя узкой перчаткой.
— Что за утро, мистеръ Одлей, сказала она: — что за утро!
— Да, въ самомъ дѣлѣ! Зачѣмъ вы выѣхали въ такую погоду, леди Одлей?
— Затѣмъ, что я хотѣла васъ видѣть, собственно для этого.
— Право!
— Да, сказала миледи съ видомъ полнѣйшаго замѣшательства; она какъ-то безпокойно играла пуговкой своей перчатки и въ волненіи чуть-чуть не оторвала ея.
— Да, мистеръ Одлей, я чувствовала, что съ вами обошлись нехорошо; что… что вы, словомъ, имѣете причину обижаться, и что передъ вами надо извиниться.
— Я не желаю никакихъ извиненій, леди Одлей.
— Но вы имѣете на нихъ право, отвѣчала миледи спокойно. — Послушайте, милый Робертъ, зачѣмъ намъ церемониться другъ съ другомъ? Вамъ было пріятно въ Одлей; мы были очень довольны васъ имѣть у себя; но мой добрый, глупый мужъ вбилъ себѣ въ голову, что для спокойствія его бѣдной маленькой жены будетъ лучше, если ея двадцати-восьмилѣтній племянникъ не будетъ курить свою сигару у нея въ будуарѣ, и вотъ — нашъ веселый семейный кружокъ разстроенъ.
Люси Одлей говорила съ дѣтскою живостью, которая казалась въ ней такъ натуральна. Робертъ грустно глядѣлъ на ея свѣтлое, оживленное личико.
— Леди Одлей, сказалъ онъ: — не дай Богъ, чтобъ когда либо вы или я причинили огорченіе или безчестье моему благородному дядѣ! Не лучше ли мнѣ избѣгать вашего дома; можетъ быть, лучше было бы мнѣ вовсе не пріѣзжать!
Во все время разговора, миледи не спускала глазъ съ огня, но, при послѣднихъ словахъ, она вдругъ подняла голову и бросила на Роберта изумленный взоръ — взоръ непритворный, вопрошающій, смыслъ котораго былъ хорошо понятенъ молодому адвокату.
— Пожалуйста, не пугайтесь, миледи, сказалъ онъ серьёзно: — вамъ нечего бояться отъ меня какой нибудь чепухи, вычитанной у Бальзака или Дюма-сына. Спросите юристовъ, засѣдающихъ на скамьяхъ Темпля, и они вамъ скажутъ, что Робертъ Одлей не зараженъ никакими бреднями, внѣшнее проявленіе которыхъ заключается въ отложныхъ воротничкахъ и галстукахъ à la Byron. Я говорю, что лучше бы мнѣ было не входить въ домъ моего дяди, и говорю это торжественно.
Миледи пожала плечами.
— Если вы намѣрены говорить загадками, мистеръ Одлей, то вы ужь извините меня, я не буду отвѣчать вамъ.
Робертъ ничего не отвѣтилъ на эти слова.
— Но скажите, пожалуйста, продолжала она, совершенно измѣнивъ голосъ: — что могло побудить васъ поселиться въ этомъ отвратительномъ мѣстѣ?
— Любопытство!
— Любопытство?
— Да, этотъ человѣкъ съ бычачьей шеей, рыжими волосами и злобными сѣрыми глазами меня заинтересовалъ. Опасный человѣкъ, миледи — человѣкъ, которому бы я не желалъ попасться въ руки.
Леди Одлей внезапно измѣнилась въ лицѣ; румянецъ исчезъ съ ея щокъ, онѣ сдѣлались блѣдными какъ воскъ, а голубые глаза ея засверкали гнѣвомъ.
— Что я тебѣ сдѣлала, Робертъ Одлей? воскликнула она съ сердцемъ: — что я тебѣ сдѣлала, что ты меня такъ ненавидишь?
Онъ отвѣчалъ ей очень серьёзно:
— У меня былъ другъ, леди Одлей, котораго я очень любилъ, и съ тѣхъ поръ, какъ я его потерялъ, я начинаю ненавидѣть всѣхъ людей.
— Выговорите о мистерѣ Толбонзѣ, который уѣхалъ въ Австралію?
— Да, я говорю о мистерѣ Тодбойзѣ, который, говорятъ, отправился въ Ливерпуль съ намѣреніемъ ѣхать въ Австралію.
— И вы не вѣрите, что онъ поѣхалъ въ Австралію?
— Нѣтъ.
— Да почему же?
— Извините меня, леди Одлей, если я вамъ не отвѣчу прямо на этотъ вопросъ.
— Какъ вамъ угодно, отвѣчала она небрежно.
— Съ недѣлю послѣ того, какъ мой другъ исчезъ, продолжалъ Робертъ: — я послалъ въ сиднейскія и мельбурнскія газеты объявленіе, въ которомъ просилъ его, если онъ находился въ одномъ изъ этихъ городовъ, написать ко мнѣ и дать о себѣ вѣсть, и въ то же время адресовался ко всѣмъ, кто бы могъ его встрѣтить въ колоніяхъ или на пути, прося меня увѣдомить. Джорджъ Толбойзъ выѣхалъ изъ Эссекса, или исчезъ изъ Эссекса, 6-го сентября прошлаго года. Я долженъ получить въ концѣ сего мѣсяца отвѣтъ. Сегодня 27-е, времени немного.
— А если вы не получите отвѣта? спросила леди Одлей.
— Если я не получу отвѣта, то я почту это за подтвержденіе моихъ подозрѣній и тогда я начну дѣйствовать.
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Ахъ, леди Одлей, вы напоминаете мнѣ, какъ я безсиленъ въ этомъ дѣлѣ. Моего друга, можетъ быть, отправили на тотъ свѣтъ въ этой самой харчевнѣ, убили на этомъ самомъ камнѣ передъ очагомъ, на которомъ я теперь стою, и я могу прожить здѣсь годъ и уѣхать отсюда, не узнавъ ничего объ его участи, какъ будто я никогда и не переступалъ этого порога. Почемъ мы знаемъ, что за тайны скрываются подъ кровомъ, подъ который мы вступаемъ. Еслибъ я завтра же вошелъ въ тотъ прозаическій плебейскій домикъ, въ которомъ Марія Маннингъ и ея мужъ убили своего гостя, я бы не имѣлъ никакого зловѣщаго предчувствія о свершившихся въ немъ ужасахъ. Черныя дѣла дѣлывались подъ самыми гостепріимными кровами, страшныя преступленія совершались въ очаровательныхъ мѣстностяхъ, не оставляя по себѣ никакого слѣда. Я не вѣрю въ привидѣнія и въ несмываемыя кровавыя пятна. Я скорѣе убѣжденъ, что мы можемъ жить, ни мало того не подозрѣвая, въ атмосферѣ, зараженной преступленіемъ, и дышать тѣмъ не менѣе свободно. Я убѣжденъ, что мы можемъ смотрѣть на улыбающееся лицо убійцы и восхищаться его спокойной красотой.
Одушевленіе, съ которымъ Робертъ произнесъ послѣднія слова, заставило миледи засмѣяться.
— У васъ, кажется, страсть говорить объ ужасахъ, презрительно сказала она: — вамъ бы надо было пойти въ полицейскіе сыщики.
— А, право, мнѣ порою кажется, что я былъ бы хорошій сыщикъ.
— Почему такъ?
— Потому, что я удивительно терпѣливъ.
— Но возвратимся къ Джорджу Толбойзу, о которомъ мы и забыли, увлекшись вашимъ краснорѣчіемъ. Что, если вы не получите никакого увѣдомленія, въ отвѣтъ на ваше объявленіе?
— Я почту себя въ правѣ считать его умершимъ.
— Ну, и что жь тогда?
— Тогда я приступлю къ осмотру его собственности.
— Да, а изъ чего же она состоитъ? Изъ сюртуковъ, жилетовъ, лакированныхъ сапогъ, да пѣнковыхъ трубокъ, не болѣе того, я полагаю, смѣясь сказала леди Одлей.
— Нѣтъ, изъ писемъ — писемъ его друзей, школьныхъ товарищей, отца, наконецъ сослуживцевъ.
— Да?
— Есть также и письма его жены.
Миледи молча глянула на огонь, и послѣ нѣкотораго молчанія спросила:
— А вы видали когда нибудь письма покойной мистриссъ Толбойзъ?
— Нѣтъ. Бѣдняжка! Ея письма не могутъ пролить большаго свѣта на участь моего друга. Я увѣренъ, она царапала крючки какъ всѣ женщины. Вѣдь мало найдется такихъ, которыя бы имѣли такой прекрасный и необыкновенный почеркъ, какъ вы, леди Одлей.
— А вы, конечно, знаете мой почеркъ?
— Какъ же! и очень хорошо.
Миледи снова погрѣла руки и, взявъ муфту, собралась уходить.
— Вы не приняли моихъ извиненій, мистеръ Одлей, сказала она: — но я надѣюсь, вы тѣмъ не менѣе увѣрены въ чувствахъ, которыя я къ вамъ питаю.
— Вполнѣ увѣренъ, леди Одлей.
— Такъ прощайте же, и позвольте мнѣ посовѣтывать вамъ не оставаться въ этомъ несчастномъ мѣстѣ, гдѣ отовсюду дуетъ, если вы не хотите возвратиться въ Фиг-Три-Кортъ съ ревматизмомъ.
— Я возвращусь въ городъ завтра утромъ, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли писемъ.
— Такъ еще разъ прощайте.
Она протянула ему свою руку, и онъ взялъ ее. Это была такая нѣжная, маленькая ручка, что онъ могъ бы раздавить ее въ своей рукѣ, если бы только былъ такъ жестокосердъ.
Онъ проводилъ ее до кареты и посмотрѣлъ, какъ карета покатила, но не въ Одлей, а по направленію въ Брентвудъ, отстоявшій отъ Станнинга въ какихъ нибудь шести миляхъ.
Часа черезъ полтора, Робертъ, сидя у дверей гостинницы съ сигарой въ зубахъ и любуясь побѣлѣвшими полями, увидѣлъ возвращавшуюся карету, на этотъ разъ пустую.
— Вы отвезли леди Одлей обратно въ Кортъ? спросилъ онъ у кучера, остановившагося чтобы выпить кружку горячаго эля съ прянностями.
— Нѣтъ, сэръ, я возращаюсь съ брентвудской станціи. Миледи отправилась въ Лондонъ съ поѣздомъ, отходящимъ въ сорокъ минутъ перваго.
— Въ городъ?
— Да, сэръ.
— Миледи отправилась въ Лондонъ! сказалъ Робертъ, возвращаясь въ маленькую гостиную. — Такъ я послѣдую за нею со слѣдующимъ поѣздомъ, и если я не очень ошибаюсь, мнѣ кажется, я знаю, гдѣ ее найти.
Онъ уложилъ свой чемоданъ, заплатилъ счетъ, связалъ своихъ собакъ и отправился на станцію въ единственномъ экипажѣ, содержавшемся въ гостинницѣ Замка. Онъ захватилъ поѣздъ, отходившій изъ Брентвуда въ три часа, и помѣстившись чрезвычайно уютно въ уголкѣ пустаго первокласснаго вагона, окутался нѣсколькими пледами и, вопреки всѣмъ властямъ, закурилъ сигару. «Компанія можетъ сочинять сколько ей вздумается запрещеній, но я всегда буду наслаждаться своей сигарой, пока у меня есть въ карманѣ полкроны, чтобы дать кондуктору».
XIX.
Ошибка слесаря.
править
Было ровно пять минутъ пятаго, когда мистеръ Робертъ Одлей вышелъ на платформу въ Тардитчѣ. Выйдя изъ вагона, онъ остался спокойно дожидаться, пока носильщикъ, предложившій ему свои услуги съ любезностью, поистинѣ удивительной въ классѣ людей, лишенныхъ права на благодарность публики, выручилъ его щенковъ и чемоданъ. Робертъ Одлей дожидался съ свойственнымъ ему терпѣніемъ. Но такъ-какъ пассажировъ было много и въ числѣ ихъ находились и пассажиры изъ Норфолька съ ружьями и собаками, то потребовалось не мало времени, чтобы всѣхъ удовлетворить, такъ что даже англійское терпѣніе молодаго адвоката начало измѣнять ему.
— Быть можетъ, когда этотъ господинъ, что такъ шумитъ, отъищетъ свою собаку съ коричневыми пятнами, мнѣ, наконецъ, отдадутъ мои вещи и отпустятъ на всѣ четыре стороны. Мошенники, они тотчасъ по лицу узнали, что всякій можетъ сѣсть мнѣ на голову, и, что еслибъ имъ вздумалось затоптать меня, до смерти на этой самой платформѣ, я бы и тогда не съумѣлъ протестовать противъ компаніи.
Вдругъ въ головѣ его блеснула какая-то мысль, и онъ, оставивъ носильщика заботиться о его вещахъ, пошелъ на другую сторону станціи.
Онъ услышалъ звонокъ и, взглянувъ на часы, припомнилъ, что обратный поѣздъ въ Кольчестеръ долженъ былъ отправляться въ самое это время. Поиски за Джорджемъ пріучили его къ излишней подозрительности. Онъ поспѣлъ какъ-разъ во-время, чтобы увидѣть садившихся пассажировъ.
Въ самую эту минуту влетѣла на платформу молодая дама; она такъ торопилась, боясь опоздать, что чуть-чуть не сбила Роберта съ ногъ.
— Извините, начала она церемонно, но потомъ, поднявъ глаза, воскликнула: — Робертъ! Вы въ Лондонѣ?
— Да, леди Одлей, вы были правы: Гостинница Замка — дѣйствительно нездоровое мѣсто и мнѣ…
— И вамъ надоѣло тамъ жить; я такъ и знала. Отворите, пожалуйста, мнѣ дверцы вагона; поѣздъ тронется черезъ двѣ минуты.
Робертъ Одлей смотрѣлъ на жену своего дяди съ нѣсколько озадаченнымъ видомъ.
«Что бы это могло значить?» думалъ онъ: «она вовсе не походитъ на то несчастное, безпомощное существо, сбросившее на минуту маску и устремлявшее на меня такіе жалобные взоры въ маленькой комнаткѣ на Моунт-Станнингѣ. Что могло причинить эту перемѣну?»
Думая это про себя, онъ въ то же время отворилъ дверцы вагона, помогъ ей сѣсть и оправилъ широкія складки ея бархатнаго салопа.
— Благодарю васъ; вы такъ добры, право! Вы вѣрно найдете очень глупымъ, что я путешествую въ такое время, и не сказавшись мужу. Но я пріѣзжала сюда уплатить страшный счетъ моей модистки, который бы я не хотѣла показать самому снисходительному изъ мужей, потому что какъ онъ ни будь тамъ снисходителенъ, а все же подумаетъ, что я не въ мѣру расточительна, а мнѣ тяжела одна мысль упасть въ его мнѣніи.
— И Боже васъ отъ этого избави, леди Одлей, серьёзно сказалъ Робертъ.
Она взглянула на него съ улыбкой.
— И правда, Боже избави, пробормотала она: — да, я и не думаю, что это когда нибудь случится.
Не успѣла она произнести эти слова, какъ раздался второй звонокъ и поѣздъ тронулся. На лицѣ миледи и въ послѣднюю минуту сіяла та же ясная, вызывающая, торжествующая улыбка.
«Зачѣмъ бы она ни пріѣзжала въ Лондонъ, но она навѣрно успѣла въ своемъ намѣреніи» подумалъ онъ. «Ужь не перехитрила ли она меня какою нибудь женскою уловкой? Неужели я никогда не открою истины, а вѣкъ свой буду мучиться сомнѣніями и подозрѣніями, пока, наконецъ, сойду съ ума? Зачѣмъ пріѣзжала она въ Лондонъ?»
Онъ еще задавалъ себѣ этотъ вопросъ, когда уже подымался по лѣстницы въ Фиг-Три-Кортѣ, съ собаками подъ мышками и пледомъ черезъ плечо.
Онъ нашелъ свои комнаты въ обычномъ порядкѣ. Гераніи свидѣтельствовали о тщательномъ уходѣ, а канарейки уже отправились на покой, потому что клѣтка, заботливыми попеченіями мистриссъ Малоне, была накрыта зеленымъ сукномъ. Окинувъ торопливымъ взглядомъ гостиную, Робертъ Одлей спустилъ собакъ на коверъ передъ каминомъ, и прошелъ въ маленькую комнатку, служившую ему уборной.
Въ этой комнатѣ хранились чемоданы, сундуки и другой громоздкій хламъ; въ этой же комнатѣ Джорджъ Толбойзъ сложилъ и свои вещи. Робертъ взялъ чемоданчикъ, стоявшій наверху большаго сундука и, наклонившись надъ нимъ со свѣчей въ рукахъ, тщательно осмотрѣлъ замокъ.
Суда по всему, чемоданъ былъ въ томъ же положеніи, въ которомъ Джорджъ оставилъ его въ тотъ день, когда онъ присоединилъ свое траурное одѣваніе къ другимъ вещамъ, хранившимся у него въ этомъ чемоданѣ на намять о покойной женѣ. Робертъ провелъ рукавомъ по крышкѣ чемодана, на которой съ мѣдными гвоздочками были выведены буквы G. и Т., но, повидимому, мистриссъ Малоне была отличная хозяйка: ни на чемоданѣ, ни на сундукѣ не было ни пылинки.
Мистеръ Одлей отправилъ мальчика за своей прислужницей, а самъ, между тѣмъ, принялся ходить взадъ и впередъ по своей гостиной, съ нетерпѣніемъ ожидая ея появленія.
Она явилась черезъ какихъ нибудь десять минутъ и, выразивъ свою радость о пріѣздѣ «барина», почтительно дожидалась приказаній.
— Я послалъ за вами, чтобы узнать только, не былъ ли кто здѣсь, то-есть не спрашивалъ ли кто сегодня ключей отъ моихъ комнатъ — какая нибудь дама?
— Дама? Никакъ нѣтъ-съ; осмѣлюсь доложить, что никакой дамы здѣсь не было; а вотъ развѣ слесарь, можетъ, объ немъ изволите говорить.
— Слесарь!
— Точно такъ-съ, слесарь, которому приказано ныньче придти.
— Я приказалъ слесарю придти! воскликнулъ Робертъ. «Нѣтъ, это я оставилъ бутылку коньяку въ шкапу» подумалъ онъ про себя: «и мистриссъ Малоне очевидно угостилась.»
— Право, слесарь, которому вы приказали осмотрѣть замки, продолжала она: — тотъ самый, что живетъ въ маленькой улицѣ недалеко отъ моста, и мистриссъ Малоне пустилась подробно объяснять его адресъ.
Робертъ поднялъ глаза къ небу въ нѣмомъ отчаяніи.
— Еслибы вы присѣли на минутку, да постарались бы собраться съ мыслями, мистриссъ М. (онъ съ умысломъ употребилъ это сокращеніе, во избѣжаніе излишняго труда) — то мы, можетъ быть, наконецъ поняли бы другъ друга. Вы говорите, что здѣсь былъ слесарь?
— Именно такъ, сэръ.
— Сегодня?
— Точно такъ, сэръ.
Слово за слово мистеръ Одлей вывѣдалъ отъ нея слѣдующее: около трехъ часовъ пополудни, къ мистриссъ Малоне явился слесарь и спросилъ у нея ключъ отъ квартиры мистера Одлея для того, чтобы осмотрѣть замки на дверяхъ, которые всѣ почти, по его словамъ, требовали чинки. Онъ объявилъ ей, что пришелъ по приказанію мистера Одлея, отъ котораго онъ получилъ письмо изъ деревни, гдѣ этотъ господинъ проводилъ праздники. Мистриссъ Малоне, положившись на истину его словъ, пустила его въ комнаты мистера Одлея, и онъ оставался тамъ съ полчаса.
— Но, вѣдь вы, конечно, были съ нимъ, пока онъ осматривалъ замки? спросилъ мистеръ Одлен.
— Я постоянно входила и выходила, сэръ, потому что я воспользовалась этимъ временемъ, чтобы вымыть лѣстницу.
— А, вы все время входили и выходили. Не могли ли бы вы отвѣтить мнѣ на простой вопросъ: надолго ли вы отлучались изъ комнаты, пока слесарь работалъ тамъ? скажите самое долгое.
Но мистриссъ Малоне не могла отвѣтить на этотъ простой вопросъ. Могло быть, что и на десять минутъ, хоть она полагала, что менѣе. Конечно, могло быть и четверть часа, но она готова поручиться, что не болѣе того. Ей показалось, такъ около пяти минутъ, да это все изъ-за этой лѣстницы — и она пустилась въ длинное разсужденіе о мытьѣ лѣстницъ вообще и этой въ особенности.
Робертъ вздохнулъ съ выраженіемъ полнѣйшей покорности судьбѣ.
— Ничего, ничего, мистриссъ М., сказалъ онъ: — онъ имѣлъ довольно времени сдѣлать тамъ все, что хотѣлъ, и вы все-таки не были умнѣй, что заходили нѣсколько разъ.
Мистриссъ Малоне посмотрѣла на него съ выраженіемъ ужаса и испуга.
— Но что жь могъ онъ тамъ украсть за исключеніемъ птицъ и гераніи?
— Конечно, конечно, я понимаю. А нутка, мистриссъ М., скажите-ка мнѣ адресъ этого человѣка; я пойду къ нему.
— Да, только вы прежде покушаете, сэръ?
— Нѣтъ, я прежде побываю у слесаря, а потомъ буду обѣдать.
И cъ этими словами онъ взялъ шляпу и направился къ двери.
— Такъ что же, адресъ-то, мистриссъ М.?
Ирландка дала ему адресъ въ какой-то маленькой улицѣ, за церковью св. Бранда, и Робертъ Одлей направился туда по грязи и слякоти, которую простодушные лондонскіе жители называютъ снѣгомъ.
Онъ наконецъ нашелъ слесаря; съ большимъ трудомъ и жертвуя своей шляпой, вошелъ онъ въ низенькую дверь лавки. Передъ открытымъ окномъ ярко горѣлъ газовый рожокъ, а изъ маленькой кбмнатки за лавкой слышалось нѣсколько веселыхъ голосовъ, по никто не отвѣтилъ на возгласъ Роберта: «Эй, кто тутъ?» Причина этого невниманія довольно понятна. Веселое общество было слишкомъ занято своимъ веселіемъ, чтобы замѣчать то, что происходило во внѣшнемъ мірѣ и Робертъ Одлей, только проникнувъ въ самую глубь лавки и открывъ стеклянную дверь, отдѣлявшую его отъ веселой компаніи, успѣлъ обратить на себя вниманіе. Глазамъ его представилась веселая, разгульная картина во вкусѣ Теньера.
Слесарь, его жена, дѣти и нѣсколько знакомыхъ женскаго пола сидѣли вокругъ стола, на которомъ красовались двѣ бутылки, но не грубыя, неблаговидныя бутылки съ безцвѣтнымъ экстрактомъ можжевеловыхъ ягодъ, столь любимымъ необразованными массами, а подлинный портвейнъ и хересъ — свирѣпый, жгучій хересъ — темный, бурый, даже не въ мѣру, бурый — и чудный, старый портвейнъ, не тотъ жалкій напитокъ, потерявшій крѣпость отъ старости, а богатое вино, сладкое, питательное и какого цвѣта!
Когда Робертъ Одлей вошелъ въ комнату, слесарь говорилъ:
— Съ тѣмъ она вышла, и такъ мило, что — мое почтеніе.
Все общество приведено, было въ смущеніе появленіемъ мистера Одлей, но самъ слесарь былъ озадаченъ болѣе другихъ. Онъ такъ поспѣшно поставилъ на столъ свой стаканъ, что расплескалъ вино и какъ-то нервически принялся утирать ротъ грязной рукою.
— Вы ныньче были у меня, спокойно сказалъ Робертъ. — Пожалуйста, не безпокойтесь, сударыни, прибавилъ онъ, обращаясь къ обществу женскаго пола. — Вы были у меня сегодня, мистеръ Уайтъ, и…
Тотъ перебилъ его.
— Надѣюсь, сэръ, вы простите мнѣ мою ошибку, бормоталъ онъ. — Мнѣ, право, такъ совѣстно, такъ совѣстно, что приключилось подобное недоразумѣніе. Меня потребовали къ другому господину — мистеру Олвинъ, въ Гардеи-Кортѣ, но я совершенно забылъ имя и припомнивъ, что я не разъ уже на васъ работать, и вздумалъ, что и на этотъ разъ вѣроятно вы меня требовали. Вотъ я пришелъ къ мистриссъ Малоне и спросилъ у ней ключи отъ вашихъ комнатъ; но какъ только я увидѣлъ ваніи замки, я сказалъ себѣ: да они всѣ въ порядкѣ и вовсе не нуждаются въ поправкѣ.
— Однако, вы пробыли полчаса.
— Да, сэръ, потому что нашелъ одинъ замокъ, который нуждался въ поправкѣ, въ двери, что ближе всѣхъ къ лѣстницѣ. Я его вынулъ, вычистилъ и вставилъ обратно. Я ничего не возьму за него и надѣюсь, что вы забудете эту глупую ошибку; вотъ тридцать лѣтъ будетъ въ іюлѣ, какъ я занимаюсь этимъ ремесломъ и…
— Никогда ничего подобнаго не случалось, не такъ ли? серьёзно сказалъ Робертъ. — Правда ваша, дѣло такое странное, что не каждый день случается. Вы, какъ я вижу, наслаждаетесь сегодня; должно быть, ловкую аферу сдѣлали, и теперь, что называется, «угощаетесь» — Не такъ ли?
Говоря это, Робертъ Одлей смотрѣлъ ему прямо въ глаза. Слесарь былъ съ виду хорошій человѣкъ и во всякомъ случаѣ ему нечего было стыдиться, кромѣ развѣ грязи и неопрятности, да и та, вѣдь по словамъ матери Гамлета — «вещь обыкновенная». Но глаза мистера Уайта не могли выносить испытующаго взгляда молодаго адвоката и онъ принялся бормотать что-то о своей мистриссъ, и о пріятельницахъ его мистриссъ, и о портвейнѣ, и о хересѣ — какъ-будто бы онъ, честный механикъ и гражданинъ свободной страны, долженъ былъ извиняться передъ Робертомъ Одлей въ томъ, что позволилъ себѣ такое невинное удовольствіе въ своей же собственной гостиной.
Но Робертъ съ разу осадилъ его, сказавъ съ небрежнымъ поклономъ:
— Пожалуйста, не извиняйтесь; я люблю видѣть, какъ люди веселятся. Прощайте, мистеръ Уайтъ. Доброй ночи, сударыни.
Онъ поклонился мистриссъ и ея пріятельницамъ, очарованнымъ его развязными манерами и красивымъ лицомъ, и вышелъ изъ лавки.
— Такъ-то-съ, бормоталъ онъ про себя. — Съ тѣмъ она вышла, и такъ мила, что — мое почтеніе. — Кто это вышла-то? И что такое разсказывалъ кузнецъ, когда я его перебилъ? О! Джорджъ Толбойзъ, Джорджъ Толбойзъ! открою ли я когда-нибудь тайну твоей участи? И приближаюсь ли я по крайней мѣрѣ къ ней хоть медленно, но вѣрно? Дѣйствительно ли радіусъ будетъ съ каждымъ днемъ уменьшаться, пока онъ не охватитъ мрачнымъ кольцомъ даже тѣхъ, кого я люблю? Чѣмъ все это кончится?.
Тоска брала его, когда онъ пробирался обратно въ свою опустѣлую квартиру.
Мистриссъ Малоне между-тѣмъ приготовила ему обыкновенный обѣдъ холостяковъ, очень вкусный и питательный, но неимѣющій притязаній на новизну. Она зажарила ему бараньи котлеты и поставила ихъ, накрывъ тарелкой, на маленькій столикъ передъ каминомъ.
Робертъ Одлей вздохнулъ, увидѣвъ это классическое блюдо и невольно съ грустью вспомнилъ о кухаркѣ своего дядюшки.
— Ея котлетки à la Maintenon дѣлаютъ изъ баранины что-то болѣе чѣмъ баранину, какое-то нѣжнѣйшее, тончайшее мясо, какого, кажется, невозможно найти ни на какомъ земномъ животномъ, бормоталъ онъ съ умиленіемъ: — а у мистриссъ Малоне котлетки, подъ часъ, бываютъ и жестки; но такова ужь жизнь — что тутъ будешь дѣлать.
Онъ съѣлъ нѣсколько кусочковъ и оттолкнулъ тарелку.
— Я еще не съѣлъ за этимъ столомъ ни одного порядочнаго обѣда съ-тѣхъ-поръ, какъ я потерялъ Джорджа Толбойза, сказалъ онъ. — Это мѣсто кажется какъ-то особенно мрачно, словно онъ умеръ въ сосѣдней комнатѣ и такъ остался непохороненнымъ. И какъ давно, давно кажется, былъ этотъ сентябрьскій вечеръ, когда я разстался съ нимъ, живымъ и здоровымъ, и потерялъ его такъ же быстро и непонятно, какъ бы подъ нимъ открылась потаенная дверь въ землѣ и прямо спустила его къ антиподамъ.
XX.
Надпись въ книгѣ.
править
Вставъ изъ-за стола, мистеръ Робертъ Одлей подошелъ къ бюро, въ которомъ хранился составленный имъ документъ по дѣлу Джорджа Толбойза. Онъ отперъ дверцы бюро и вынулъ бумаги изъ отдѣленія съ надписью «нужныя», прибавилъ къ старымъ пунктамъ еще нѣсколько новыхъ, также тщательно занумерованныхъ.
— Неужели эта бумага, составленная безъ помощи адвоката, будетъ началомъ перваго моего процеса? бормоталъ онъ.
Съ полчаса писалъ онъ свои замѣчанія; потомъ всталъ, забросилъ бумагу обратно въ ея темное убѣжище и заперъ бюро. Окончивъ это дѣло, онъ прошелъ со свѣчой въ чуланчикъ, гдѣ были сложены его старые чемоданы и сундукъ Джорджа.
Вынувъ изъ кармана связку ключей,, онъ принялся пробовать ихъ одинъ за другимъ. Замокъ въ сундукѣ былъ обыкновенный, и потому съ пятаго раза Робертъ напалъ на ключъ, который его отпиралъ.
— Такой замокъ и взламывать не стоитъ, пробормоталъ онъ, подымая крышку сундука.
Онъ опорожнилъ его, осторожно вынимая каждую вещь отдѣльно и складывая все возлѣ на кресло. Онъ обходился съ вещами съ какимъ-то особеннымъ благоговѣніемъ, словно это былъ трупъ его друга. Одно за другимъ раскладывалъ онъ на креслѣ траурныя платья. Въ сундукѣ нашлись кромѣ того старыя пѣнковыя трубки, грязныя и смятыя въ комокъ перчатки, афиши съ именами давно забытыхъ артистовъ, пустыя стклянки отъ духовъ, все еще распространявшія благовоніе, аккуратные сверточки съ письмами съ означеніемъ отъ кого, отрывки старыхъ газетъ и маленькая кучка ветхихъ изорванныхъ книгъ, разсыпавшихся въ рукахъ Роберта подобно колодѣ картъ.
Но между всѣмъ этимъ хламомъ, когда-то имѣвшимъ свое значеніе, не нашлось того, чего Робертъ искалъ — пакета писемъ жены его исчезнувшаго друга, Елены Толбойзъ. Не разъ слышалъ онъ о нихъ отъ Джорджа. Онъ видѣлъ даже, какъ Джорджъ однажды съ любовью разбиралъ эти пожелтѣвшія письма и, связавъ ихъ въ одну пачку полинявшею лентой, когда-то принадлежавшей Еленѣ, спряталъ между своимъ траурнымъ платьемъ. Самъ ли онъ взялъ ихъ, или кто другой похитилъ ихъ послѣ его исчезновенія, трудно было рѣшить, но только ихъ не было на лицо.
Робертъ принялся съ досадой укладывать вещи, одну за другой, обратно въ сундукъ. Добравшись до книгъ, онъ остановился на минуту.
— Это можно отложить въ сторону, пробормоталъ онъ: — въ нихъ, пожалуй, что-нибудь и найдется.
Нельзя сказать, чтобъ библіотека Джорджа отличалась хорошимъ выборомъ. Тутъ было греческое евангеліе, итонская латинская грамматика, французская брошюра о фехтованіи, разрозненный томъ романа Фильдинга Томъ Джонсъ, съ половинкой кожанаго переплета, висѣвшаго на одной ниточкѣ; байроновскій Дон-Жуанъ, убійственно-мелкая печать котораго, казалось, была изобрѣтена исключительно для окулистовъ и оптиковъ, да еще толстая книга въ красномъ переплетѣ съ поблекшимъ золотымъ обрѣзомъ.
Робертъ Одлей заперъ сундукъ и понесъ книги къ себѣ въ комнату. Мистриссъ Малоне прибирала тамъ остатки его обѣда; онъ сложилъ книги на маленькій столикъ въ углу около камина и терпѣливо дожидался, пока она кончитъ. Онъ не былъ расположенъ даже курить; книжки въ желтыхъ оберткахъ, тѣснившіяся на его полкахъ, казались ему пусты и безплодны. Онъ попытался-было открыть томикъ Бальзака, по золотые локоны его прелестной тётушки плясали и кружились передъ его глазами и не давали ему вкусить метафизическихъ бредней «Peau de Chagrin» и чудовищныхъ ужасовъ Cousine Bette. Книжка вывалилась у него изъ рукъ и онъ со скуки принялся смотрѣть, какъ мистриссъ Малоне подметала золу изъ камина. Наконецъ она подложила углю, спустила занавѣсы, присыпала корму канарейкамъ и, надѣвъ въ передней шляпку, пришла проститься съ нимъ. Когда ирландка вышла изъ комнаты, онъ вскочилъ съ креселъ и принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
— Зачѣмъ не брошу я этого дѣла, сказалъ онъ: — когда я знаю, что оно съ каждымъ днемъ, съ каждымъ шагомъ приближаетъ меня къ заключенію, котораго я самъ страшусь? Долженъ ли я, какъ привязанный къ какому нибудь колесу, слѣдовать за каждымъ его оборотомъ, или могу остановиться теперь и сказать себѣ: я исполнилъ свой долгъ относительно погибшаго друга, я употребилъ всѣ старанія, чтобы отыскать его, и все напрасно? Буду ли я правъ, поступивъ такимъ образомъ? Буду ли я правъ, дозволивъ цѣпи, которую я такъ тщательно прослѣдилъ звѣно за звѣномъ, вдругъ прерваться? Я убѣжденъ, что никогда болѣе не увижу своего друга и что всѣ мои усилія не принесутъ ему ровно никакой пользы. Выражаясь, проще, жестче, я убѣжденъ, что его нѣтъ уже въ живыхъ! Обязанъ ли я отъискать, какъ и гдѣ онъ умеръ? Не будетъ ли недостаткомъ уваженія къ его памяти остановиться или попятиться, когда дорога къ этому открыта? Что мнѣ дѣлать? Что мнѣ дѣлать?
Онъ облокотился на колѣни и закрылъ лицо руками. Эта забота — открыть причину исчезновенія его друга — мало-по-малу до того завладѣла его безпечною натурой, что наконецъ совершенно измѣнила ее и сдѣлала его тѣмъ, чѣмъ онъ никогда не былъ — христіаниномъ. Онъ сознавалъ свою слабость, заботился объ исполненіи своего долга и возлагалъ свою надежду на могущественную десницу, которая наставитъ его и укажетъ ему путь. Въ эту ночь, сидя передъ каминомъ и думая о Джорджѣ Толбойзѣ, онъ произнесъ, быть можетъ, первую искреннюю, жаркую молитву. Когда онъ наконецъ поднялъ голову, очнувшись отъ этой долгой и глубокой думы, въ глазахъ его сіяло выраженіе ясной, непреклонной рѣшимости и каждая черта его лица, казалось, преобразилась.
— Справедливость къ мертвымъ, воскликнулъ онъ: — и милосердіе къ живущимъ!
Онъ подкатилъ кресло къ столу, поправилъ лампу и принялся разбирать книги.
Онъ разсматривалъ ихъ одну за другою, свидѣтельствуя прежде всего заглавный листокъ, на которомъ обыкновенно надписывается имя того, кому принадлежитъ книга, и потомъ перелистывая всю насквозь, въ надеждѣ отыскать какую нибудь записочку или лоскутокъ бумажки. На первой страницѣ итонской грамматики было написано школьнымъ почеркомъ имя мистера Толбойза; на оберткѣ французской брошюры были небрежно выведены карандашомъ буквы G. Т. Томъ Джонсъ очевидно былъ купленъ подержаный; на книгѣ красовалась надпись, гласившая, что она поднесена была въ знакъ уваженія мистеру Томасу Скроутону его покорнымъ слугой, нѣкимъ Джемсомъ Андерлей, въ лѣто 1788 марта 14 дня. Дон-Жуанъ и евангеліе были совсѣмъ безъ надписи. Робертъ Одлей вздохнулъ свободнѣе; онъ достигнулъ до послѣдней книги, не добившись никакихъ результатовъ; оставалось только разсмотрѣть толстую, красную книжку съ золотымъ образомъ.
Это былъ альманахъ на 1845 годъ. Портреты красавицъ, блиставшихъ въ то время, успѣли пожелтѣть и мѣстами попортиться отъ плѣсени. Костюмы были необычайно странны и самыя лица красавицъ казались какъ-то истасканы и площадны. Даже стишки (въ которыхъ поэтъ старался пролить свой блѣдный, едва мерцающій свѣтъ на темную фантазію артиста) звучали какъ-то старо и дико, словно лира съ порванными струнами. Робертъ Одлей не трудился читать эти милыя произведенія. Онъ быстро перелистывалъ страницы, ожидая найти какой нибудь лоскутокъ бумаги или обрывокъ письма, попавшій туда въ качествѣ закладки. Онъ нашелъ только локонъ волосъ такого ярко-золотистаго цвѣта, какой можно встрѣтить только на головкѣ ребёнка; волоса эти завивались такъ же естественно, какъ виноградная лоза, и ни мало не походили на мягкую, гладкую прядь волосъ, которую хозяйка въ Уентнорѣ дала Толбойзу послѣ смерти его жены. Робертъ пріостановилъ на минуту осмотръ книги и, завернувъ этотъ локонъ въ листокъ почтовой бумаги и запечатавъ свертокъ, присоединилъ его къ своему меморандуму по дѣлу Джорджа Толбойза и къ письму отъ Алисы. Онъ уже готовился отложить въ сторону толстый альманахъ, какъ замѣтилъ, что два бѣлыхъ листа въ началѣ книги склеились. Онъ рѣшился не оставить ничего неизслѣдованнымъ и раздѣлилъ листы своимъ ножомъ; за эту настойчивость онъ былъ награжденъ открытіемъ надписи на одной изъ склеившихся страницъ. Надпись эта состояла изъ трехъ частей, написанныхъ тремя различными почерками. Первая надпись относилась къ году выхода въ свѣтъ альманаха и гласила, что книга сія выдана миссъ Елизабетѣ-Аннѣ Бинсъ въ паграду за хорошее поведеніе и повиновеніе начальству камфорд-гаусской семинаріи въ Торкэ. Вторая надпись была написана восемь лѣтъ позже уже рукою самой миссъ Бинсъ, дарившей эту книжку, въ знакъ вѣчной дружбы и безпредѣльнаго уваженія (мисъ Бинсъ была, очевидно, очень романтическая барышня), возлюбленной подругѣ своей, Еленѣ Молданъ. Третья надпись была сдѣлана въ сентябрѣ 1853 года рукою Елены Молданъ, дарившей въ свою очередь альманахъ Джорджу Толбойзу. При видѣ послѣднихъ строкъ, лицо Роберта Одлей покрылось болѣзненною, свинцовою блѣдностью.
— Я такъ и думалъ, сказалъ молодой человѣкъ, со вздохомъ закрывая книгу. — Я ожидалъ всего худшаго; худшее и вышло. Теперь я все понимаю. Я долженъ отправиться въ Соутгэмптонъ отдать мальчика въ болѣе надежныя руки.
XXI.
Мистриссъ Плаусонъ.
править
Въ числѣ писемъ, найденныхъ Робертомъ Одлеемъ въ чемоданѣ Джорджа, было одно на имя отца его — крутаго старика, привязавшагося къ неблагоразумной женидьбѣ Джорджа, чтобы предоставить молодаго человѣка его собственнымъ средствамъ. Робертъ Одлей никогда не видѣлъ мистера Гаркуртъ Толбойза; но изъ разсказовъ своего друга имѣлъ нѣкоторое понятіе о характерѣ этого человѣка. Немедленно послѣ исчезновенія Джорджа, Робертъ написалъ мистеру Толбойзу подробное письмо, въ которомъ намекалъ о своихъ догадкахъ насчетъ этого таинственнаго происшествія, а чрезъ нѣсколько недѣль получилъ формальное посланіе, въ которомъ мистеръ Гаркуртъ Толбойзъ объявлялъ, что со дня женидьбы сына онъ умываетъ руки отъ всякаго участія въ его дѣлахъ и въ этой нелѣпой исторіи видѣлъ новое подтвержденіе безразсудства его женидьбы. Авторъ этого поистинѣ отеческаго письма добавилъ въ постскриптумѣ, что если мистеръ Джорджъ Толбойзъ разсчитываетъ напугать этою отлучкою своихъ друзей и тѣмъ подѣйствовать на ихъ чувства въ пользу своихъ матеріальныхъ выгодъ, то горько ошибается въ характерѣ тѣхъ, съ кѣмъ имѣетъ дѣло. Робертъ Одлей отвѣчалъ на это письмо нѣсколькими строками, исполненными негодованія, въ которыхъ доказывалъ мистеру Толбойзу, что сынъ его неспособенъ имѣть какіе-либо виды на карманъ своихъ ближныхъ, что и подтверждается тѣмъ, что онъ оставилъ у своего банкира двадцать тысячъ фунтовъ въ то время, когда скрылся. Отправивъ это письмо, Робертъ пересталъ надѣяться на помощь со стороны человѣка, который по закону природы долженъ бы болѣе всѣхъ интересоваться судьбою Джорджа; но теперь, ожидая съ каждымъ днемъ приближенія печальной развязки, онъ снова началъ думать о мистерѣ Гаркуртъ Толбойзѣ. «Побывавъ въ Соутгэмптонѣ, я отправлюсь въ Дорсетширъ, говорилъ онъ: — и повидаюсь съ этимъ человѣкомъ. Если онъ можетъ допустить, чтобы судьба сына оставалась мрачною загадкой для всѣхъ, кто его зналъ; если его не тревожитъ мысль унести съ собою въ могилу неизвѣстность объ участи этого несчастнаго, то для чего буду я стараться распутать узелъ, пытаться составить этотъ головоломный casse-tête, который долженъ составить такое отвратительное цѣлое? Лучше поѣду къ нему, передамъ откровенно всѣ мои мрачныя сомнѣнія и пусть онъ скажетъ, что мнѣ дѣлать».
Робертъ Одлей отправился съ первымъ экстреннымъ поѣздомъ въ Соутгэмптонъ. Снѣгъ лежалъ густымъ и бѣлымъ покровомъ на красивой мѣстности, по которой шла желѣзная дорога, и молодой адвокатъ былъ такъ закутанъ, что походилъ болѣе на ходячую вѣшалку съ шерстяными издѣліями, чѣмъ на живаго человѣка. Угрюмо смотрѣлъ онъ и наблюдалъ убѣгающую окрестность, одѣтую, какъ привидѣніе, въ снѣжный саванъ. Пробираемый холодомъ, онъ съ досадою закутывался плотнѣе въ свою дорожную одежду и готовъ былъ роптать на судьбу, обрекшую его путешествовать съ раннимъ поѣздомъ, въ безотрадный зимній день.
— Кто бы подумалъ, что я такъ привяжусь къ этому человѣку, такъ осиротѣю безъ него, ворчалъ онъ. — У меня недурное состояньице въ трехпроцентныхъ фондахъ; я — законный наслѣдникъ титула дяди, да притомъ знаю одну милую дѣвушку, которая, я убѣжденъ, постаралась бы сдѣлать меня счастливымъ; но, право, я бы охотно отдалъ все это и остался завтра же безъ гроша, чтобы только эта загадка разрѣшилась благополучно и Джорджъ Толбойзъ очутился возлѣ меня.
Онъ пріѣхалъ въ Соутгэмптонъ въ двѣнадцатомъ часу и, несмотря на снѣгъ, отправился черезъ площадь въ нижнюю часть города. На церкви св. Михаила било двѣнадцать часовъ, когда онъ проходилъ старый красивый скверъ, среди котораго стоитъ это зданіе; потомъ онъ углубился въ узкія улицы города, пробираясь къ берегу. Мистеръ Молданъ поселился въ одномъ изъ тѣхъ грязныхъ кварталовъ, которыхъ обыкновенно отстраиваютъ спекуляторы на пустыряхъ въ предмѣстіяхъ большихъ городовъ. Бригсомская терраса была одна изъ самыхъ печальныхъ построекъ, когда-либо сооруженныхъ изъ кирпича и извести, съ той поры, какъ первый каменьщикъ взялся за лопатку и первый архитекторъ начертилъ свой первый планъ. Аферистъ, затѣявшій постройку десяти подобныхъ домовъ, напоминавшихъ собою тюрьмы, повѣсился въ дверяхъ сосѣдняго трактира, прежде чѣмъ успѣли вывести стѣны. Другой, который взялъ поставку кирпича и извести, обанкротился прежде, чѣмъ приступили къ потолкамъ и оклейкѣ стѣнъ. Неудача и несостоятельность видимо преслѣдовали это несчастное предпріятіе. Коммисаръ и аукціонеръ были не менѣе мясника и булочника знакомы всѣмъ дѣтямъ, игравшимъ на площадкѣ передъ строеніемъ. Состоятельные жильцы нерѣдко слыхали въ глухіе часы ночи скрипъ возовъ, украдкою свозившихъ мебель со двора, а несостоятельные оказывали открытое сопротивленіе сборщику податей за воду, часто по цѣлымъ недѣлямъ повидимому отказывая себѣ въ этой необходимой жидкости.
Робертъ Одлей съ ужасомъ осмотрѣлся вокругъ, когда вошелъ со стороны рѣки въ эту обитель бѣдности. Изъ одного дома выносили гробъ ребёнка; онъ содрогнулся при мысли, что въ немъ могъ лежать сынъ Джорджа, и что въ такомъ случаѣ отвѣтственность падетъ на него: «Бѣдный ребёнокъ сегодня же оставитъ эту гнусную лачугу» подумалъ онъ, постучавъ въ дверь дома мистера Молдана. «Онъ — сынъ моего потеряннаго друга, и долгъ велитъ мнѣ заботиться о немъ».
Босая дѣвка отворила дверь, подозрительно осмотрѣла съ ногъ до головы мистера Одлея и гнусливымъ голосомъ спросила, что ему нужно. За полуоткрытой дверью гостинной слышался стукъ вилокъ и ножей, и веселый голосокъ маленькаго Джорджа. Робертъ сказалъ дѣвушкѣ, что пріѣхалъ изъ Лондона и имѣетъ надобность видѣть мистера Толбойза, которому самъ скажетъ, кто онъ, и затѣмъ, безъ дальнѣйшихъ церемоній, прошелъ мимо служанки въ комнату. Дѣвушка со страхомъ посмотрѣла ему вслѣдъ и, какъ бы пораженная внезапною мыслью, накинула передникъ на голову и выбѣжала изъ дому. Она бѣжала опрометью, свернула въ узкій переулокъ и перевела духъ только на порогѣ извѣстнаго трактира, подъ вывѣскою «Экипажъ и лошади», любимаго убѣжища мистера Молдана. Преданная служанка приняла Роберта Одлея за какого нибудь новаго неустрашимаго сборщика податей, скрывшаго свое имя, чтобы вѣрнѣе поймать неисправныхъ плательщиковъ, и поспѣшила заблаговременно предупредить своего господина о нашествіи непріятеля.
Робертъ Одлей, вошедши въ комнату, былъ удивленъ, увидѣвъ маленькаго Джорджа за столомъ напротивъ какой-то женщины, распоряжавшейся неприхотливымъ завтракомъ, поданнымъ на грязной скатерти. Возлѣ нея стояла жестяная кружка съ пивомъ. При появленіи Роберта эта женщина встала и скромно привѣтствовала молодаго адвоката. Она имѣла на видъ лѣтъ около пятидесяти, одѣта она была въ поношенномъ черномъ платьѣ, цвѣтъ лица ея былъ приторпо-розовый, а изъ-подъ чепца выбивались пряди свѣтлыхъ, какъ ледъ, волосъ, встрѣчающихся обыкновенно при румяныхъ щекахъ и свѣтлыхъ рѣсницахъ. Въ свое время она могла быть деревенской красавицей, но ея черты, хотя довольно правильныя, казались слишкомъ остры и какъ-то непропорціональны со всѣмъ лицомъ. Этотъ недостатокъ особенно рѣзко обозначался въ очертаніяхъ рта, который вовсе не соотвѣтствовалъ размѣру зубовъ. Улыбка, которою она встрѣтила мистера Одлея, обнаружила цѣлый рядъ огромныхъ зубовъ, которые, конечно, не придавали ей красоты.
— Мистера Молдана нѣтъ дома, сказала она съ заискивающей вѣжливостью: — но если вы пожаловали насчетъ подати за воду, то онъ поручилъ мнѣ сказать, что…
Но тутъ маленькій Джорджъ Толбойзъ перебилъ ее и, соскочивъ съ своего высокаго стула, подбѣжалъ къ Роберту Одлею.
— Я васъ знаю, сказалъ онъ: — вы пріѣзжали съ высокимъ господиномъ въ Уентноръ, а въ другой разъ сюда и дали мнѣ денегъ, а я ихъ отдалъ дѣдушкѣ, чтобъ онъ ихъ сберегъ… онъ все еще ихъ бережетъ.
Робертъ Одлей взялъ мальчика на руки и поставилъ на маленькій столъ у окна.
— А, нутка, Джорджъ, дай мнѣ на тебя посмотрѣть.
Онъ повернулъ мальчика лицомъ къ свѣту и отбросилъ со лба его темные волосы.
— Ты съ каждымъ днемъ болѣе походишь на своего отца, Джорджъ, и становишься большимъ человѣкомъ, сказалъ онъ. — Хочешь ходить въ школу?
— О, да, очень, очень хочу, поспѣшно отвѣчалъ ребёнокъ. — Я уже былъ разъ въ школѣ у миссъ Невинсъ, въ ежедневной школѣ, знаете, на углу сосѣдней улицы; только я тамъ схватилъ корь, потому дѣдушка не пустилъ меня болѣе туда, боясь чтобы корь опять не пристала ко мнѣ… Дѣдушка также запрещаетъ мнѣ играть съ уличными мальчиками, за то, что они такіе грубые; онъ зоветъ ихъ негодяями, а мнѣ не велитъ ихъ такъ называть, потому что, говоритъ, это нехорошо. Онъ самъ иногда бранится «проклятый» и «чортъ» — такъ говорить ему это можно, потому что онъ старъ… Ну, и я буду говорить «чортъ» и «проклятый», когда буду старъ; а теперь мнѣ такъ хочется въ школу… хоть сейчасъ пойдемъ, если хотите. Мистриссъ Плаусонъ приготовитъ мнѣ платье, неправда ли, мистриссъ Плаусонъ?
— Конечно, мистеръ Джорджъ, если дѣдушка прикажетъ, отвѣчала женщина, съ безпокойствомъ поглядывая на мистера Роберта Одлея.
«Что это дѣлается съ этой женщиной?» думалъ Робертъ, переходя отъ мальчика къ свѣтловолосой вдовѣ, украдкою пробиравшейся къ столу, на которомъ стоялъ Джорджъ Толбойзъ. «Неужели она все еще видитъ во мнѣ сборщика податей, имѣющаго злые виды на весь этотъ незавидный скарбъ?… или причина ея тревоги лежитъ глубже?… Едва ли; трудно вообразить, чтобы лейтенантъ Молданъ посвятилъ эту женщину въ свои тайны, каковы бы онѣ ни были».
Между тѣмъ мистриссъ Плаусонъ уже подошла къ маленькому столу и хотѣла снять съ него Джорджа, когда Робертъ внезапно обратился къ ней.
— Что вы хотите дѣлать съ ребёнкомъ? спросилъ онъ.
— Я хотѣла его взять, сэръ, для того только, чтобы умыть ему лицо и пригладить волосы, отвѣчала женщина тѣмъ же вкрадчивымъ тономъ, какимъ говорила о подати за воду: — черезъ пять минутъ онъ будетъ у меня чище новой булавочки.
Она уже обхватила мальчика своими длинными тонкими руками, по Робертъ остановилъ ее.
— Оставьте его какъ онъ есть, сказалъ онъ: — я недолго пробуду въ Соутгэмптонѣ и хотѣлъ бы выслушать все, что маленькій человѣчекъ имѣетъ мнѣ сказать.
Маленькій человѣчекъ крѣпче прильнулъ къ Роберту и довѣрчиво смотрѣлъ въ сѣрые глаза адвоката.
— Я васъ очень люблю, сказалъ онъ: — а прежде боялся, когда вы сюда пріѣзжали; а теперь не боюсь… мнѣ скоро минетъ шесть лѣтъ.
Робертъ ободрительно гладилъ мальчика по головкѣ, но не смотря на него, потому что онъ слѣдилъ за свѣтловолосой вдовушкой, которая тѣмъ временемъ подошла къ окну.
— Вы, мнѣ кажется, о чемъ-то безпокоитесь? спросилъ Робертъ.
При этомъ вопросѣ вдова сильно покраснѣла и съ замѣшательствомъ отвѣчала:
— Я высматриваю мистера Молдана, сэръ; онъ будетъ очень огорченъ, если васъ не увидитъ.
— Развѣ вы знаете, кто я?
— Нѣтъ, сэръ, но…
Джорджъ не далъ ей договорить; онъ досталъ изъ кармана маленькіе часы и показалъ Роберту.
— Мнѣ дала эти часы хорошенькая леди; они у меня недавно: ихъ отдавали чистить мастеру, который держалъ ихъ очень долго, потому что онъ лѣнивый человѣкъ. Дѣдушка говоритъ, что скоро опять отдастъ ихъ чистить, потому что пришло время платить подати; ихъ въ это время всегда отдаютъ. А если они пропадутъ, дѣдушка говоритъ, что хорошенькая леди подаритъ мнѣ новые… Знаете вы хорошенькую леди?
— Нѣтъ, Джорджъ, не знаю; разскажи-ка мнѣ о ней.
Мистриссъ Плаусонъ сдѣлала новое покушеніе на мальчика. На этотъ разъ она вооружилась платкомъ и хотѣла заняться носомъ маленькаго Джорджа, но Робертъ защитилъ его отъ этой операціи, и отвелъ подальше отъ мучительницы.
— Джорджъ управится самъ, сказалъ онъ: — если вы оставите его въ покоѣ. Теперь, Джорджъ, сядь ко мнѣ на колѣни и разскажи о хорошенькой леди.
Ребёнокъ перебрался со стола на колѣни мистера Одлея, ухватившись, безъ церемоніи, за его воротникъ.
— Я вамъ все разскажу о хорошенькой леди, потому что очень васъ люблю. Дѣдушка запретилъ мнѣ о ней разсказывать, но я скажу вамъ, потому что я васъ люблю и вы поведете меня въ школу… Хорошенькая леди была здѣсь одинъ разъ, вечеромъ; это было давно-давно. Она пріѣзжала, когда я былъ еще меньше, чѣмъ теперь — ночью; я лежалъ уже въ постели; она пришла въ мою комнату, сидѣла возлѣ меня и плакала, и оставила у меня подъ подушкой часы, и… что вы подмигиваете мнѣ, мистриссъ Плаусонъ, развѣ мнѣ нельзя разговаривать съ этимъ господиномъ? спросилъ Джорджъ, обращаясь внезапно къ вдовѣ, стоявшей за спиною Роберта.
Мистриссъ Плаусонъ пробормотала что-то о томъ, что мистеръ Джорджъ можетъ наскучить своими разсказами.
— Ужь позвольте мнѣ самому объ этомъ судить, возразилъ Робертъ Одлей. — Подозрительный человѣкъ могъ бы заключить, что у васъ съ мистеромъ Молданомъ есть какая-то тайна и вы боитесь, чтобы ребёнокъ не сказалъ лишняго.
Онъ всталъ и грозно посмотрѣлъ на мистриссъ Плаусонъ. Лицо вдовы поблѣднѣло, какъ ея чепецъ; когда она собралась отвѣтить, побѣлѣвшія ея губы такъ пересохли, что она принуждена была смочить ихъ языкомъ. Ребёнокъ вывелъ ее изъ затрудненія.
— Не сердитесь, мистриссъ Плаусонъ, заговорилъ онъ. — Мистриссъ Плаусонъ очень добра ко мнѣ… она — мать Матильды. Вы знаете Матильду? Бѣдная Матильда все плакала: она была больна, она…
Разговоръ былъ прерванъ внезапнымъ появленіемъ мистера Молдина, который остановился въ дверяхъ комнаты, уставивъ на Роберта полупьяные, полуиспуганные взоры, вовсе неприличные его званію отставнаго морскаго офицера. Запыхавшаяся, встревоженная служанка стояла позади своего господина. Несмотря на раннюю пору, языкъ старика уже былъ неповоротливъ и несвязенъ, когда онъ грозно обратился къ мистриссъ Плаусонъ:
— Вы туда же… называете себя порядочной женщиной, сказалъ онъ. — Хоть бы увели ребёнка, да обмыли ему лицо. Погубить вы меня хотите… разорить меня… Возьмите ребёнка!… Мистеръ Одлей… сэръ… я очень радъ васъ видѣть… очень счастливъ принять васъ въ моемъ скромномъ жилищѣ, продолжалъ старикъ съ любезностію пьянаго, садясь въ кресла и усиливаясь казаться спокойнымъ передъ неожиданнымъ гостемъ.
«Каковы бы ни были тайны мистера Молдана», подумалъ Робертъ, когда мистриссъ Плаусонъ увела Джорджа: «но эта женщина имѣетъ въ нихъ немаловажное участіе. Во всякомъ случаѣ, загадка становится, что далѣе, то мрачнѣе и сложнѣе; напрасно бы я старался возвратиться или остановиться на этой дорогѣ… Рука, болѣе сильная, чѣмъ моя, указываетъ мнѣ путь къ невѣдомой могилѣ друга…»
XXII.
Маленькій Джорджъ оставляетъ свое, жилище.
править
— Я возьму съ собою вашего внука, мистеръ Молданъ, сказалъ рѣшительно Робертъ, послѣ ухода мистриссъ Плаусонъ.
Хмѣль понемногу разсѣялся въ головѣ старика, какъ тяжелый лондонскій туманъ, сквозь который силится проглянуть солнце; наконецъ, мерцающіе лучи сознанія начали пробиваться сквозь пары пунша и сосредоточились на предметѣ разговора.
— Да, да, тихо проговорилъ старикъ: — увезите мальчика отъ его бѣднаго, стараго дѣда. Я этого и ожидалъ…
— Вы этого ожидали? спросилъ Робертъ, оглядывая полупьяную фигуру. — Отчего вы такъ думали, мистеръ Молданъ?
Отрезвившись на минуту, лейтенантъ отвѣтилъ уклончиво:
— Отчего такъ думалъ?… потому что думалъ…
Замѣтивъ нетерпѣливое движеніе адвоката, онъ сдѣлалъ новое усиліе надъ собою, чтобы образумиться.
— Потому что ожидалъ, что вы или его отецъ возьмете его…
— Когда я былъ здѣсь въ послѣдній разъ, мистеръ Молданъ, вы говорили мнѣ, что Джорджъ Толбойзъ отправился въ Австралію?
— Да… помню… помню, отвѣчалъ старикъ въ замѣшательствѣ, приглаживая дрожащими руками остатки своихъ сѣдыхъ волосъ: — говорилъ, точно; но онъ могъ возвратиться; не такъ ли? Вѣдь онъ такой безпокойный… и… и… отчасти сумасбродъ… Онъ могъ и возвратиться.
Онъ повторилъ это два-три раза, запинаясь; между тѣмъ, онъ досталъ изъ кармана растрепаннаго плаща грязную трубку, которую набилъ и закурилъ. Руки его сильно дрожали.
Робертъ Одлей смотрѣлъ на эти жалкія, исхудалыя, дрожащія руки, разсыпавшія по полу табакъ, едва способныя потушить зажженную спичку. Онъ прошелся нѣсколько разъ по комнатѣ, чтобы дать старику оправиться; потомъ обратился къ нему, съ выраженіемъ мрачной торжественности на лицѣ.
— Мистеръ Молданъ, началъ онъ тихо, внятно, слѣдя за дѣйствіемъ каждаго своего слова: — Джорджъ Толбойзъ никогда не ѣздилъ въ Австралію; это мнѣ извѣстно. Скажу болѣе: онъ никогда не былъ въ Соутгэмптонѣ и ложное извѣстіе, которое вы мнѣ передали восьмаго сентября прошлаго года, было доставлено вамъ самимъ чрезъ телеграмму, полученную вами въ тотъ самый день.
Грязная глиняная трубка выпала изъ дрожащей руки старика и покатилась по полу; но онъ и не пытался поднять ее: онъ сидѣлъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, устремляя жалобные взоры на Роберта Одлея.
— Вамъ продиктовали ложь и вы повторили затверженный урокъ. Вы такъ же видѣли здѣсь Джорджа Толбойза седьмаго сентября, какъ я вижу его теперь въ этой комнатѣ. Вы разсчитываете на то, что телеграмма уничтожена; но вы сожли только часть ея; остатки находятся у меня.
Лейтенантъ Молданъ отрезвился окончательно.
— Что я сдѣлалъ, твердилъ онъ съ отчаяніемъ: — о, Боже, что я сдѣлалъ!
— Седьмаго сентября прошлаго года, въ два часа, продолжалъ неумолимый обличительный голосъ: — Джорджа Толбойза видѣли живымъ и здоровымъ въ Эссексѣ.
Робертъ пріостановился, чтобы видѣть дѣйствіе своихъ словъ. Они не произвели никакой перемѣны въ старикѣ. Онъ сидѣлъ, какъ прежде, дрожа съ ногъ до головы, съ одурѣвшимъ, неподвижнымъ взглядомъ человѣка, потерявшаго самосознаніе.
— Въ два часа этого дня, повторилъ Робертъ Одлей: — моего бѣднаго друга видѣли живымъ и здоровымъ въ домѣ, о которомъ я говорю. Съ того времени я ничего объ немъ не знаю, и не слышалъ, чтобы что нибудь его видѣлъ. Я принималъ всѣ мѣры, которыя могли привести къ отысканію его, еслибъ только онъ былъ живъ; терпѣливо, осмотрительно преслѣдовалъ я свою цѣль, пока не потерялъ надежду. Теперь же я убѣдился, что Джорджъ умеръ!
Робертъ Одлей надѣялся произвести сильное впечатлѣніе на старика, но не ожидалъ увидѣть того страшнаго испуга, тѣхъ ужасныхъ страданіи, которыми исказилось лицо мистера Молдана при послѣднихъ его словахъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ! восклицалъ лейтенантъ пронзительнымъ, крикливымъ голосомъ: — нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога, не говорите этого… не думайте этого, не заставляйте меня думать. Нѣтъ, не умеръ… все, что хотите, только не умеръ! Можетъ быть, онъ скрывается; можетъ, его подкупили, чтобы держаться въ сторонѣ, но не умеръ… не умеръ!
Онъ произносилъ эти слова съ крикомъ, но какъ бы про себя; билъ себя по сѣдой головѣ, потомъ онъ сталъ метаться въ креслѣ. Слабыя руки его уже не тряслись, въ немъ проявилась какая-то судорожная сила.
— Я полагаю, продолжалъ Робертъ тѣмъ же непреклоннымъ тономъ: — что мой другъ не оставлялъ Эссекса; полагаю также, что онъ умеръ седьмаго сентября прошедшаго года.
Несчастный старикъ рвалъ свои сѣдые волосы, наконецъ, спустился со стула къ ногамъ Роберта.
— О, нѣтъ, нѣтъ, ради-бога, бормоталъ онъ хриплымъ голосомъ: — нѣтъ, вы не знаете, что говорите; не знаете, что заставляете меня думать… вы не понимаете, какое значеніе имѣютъ ваши слова!
— Я слишкомъ хорошо понимаю ихъ силу и значеніе, такъ же, какъ и вы, мистеръ Молданъ. Да поможетъ намъ Богъ!
— О, что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать? шепталъ про себя старикъ.
Наконецъ, съ усиліемъ онъ поднялся на ноги, вытянулся и съ нѣкоторымъ достоинствомъ, всегда присущимъ безвыходному горю, въ какой бы формѣ оно ни проявлялось, сказалъ строгимъ голосомъ:
— Вы не имѣли права придти сюда и стращать пьянаго человѣка, который не пришелъ еще въ сознаніе. Вы не имѣли на это права, мистеръ Оддей. Даже полицейскій… который… который…
Онъ обыкновенно не заикался, по теперь губы его такъ сильно дрожали, что слова какъ будто дробились о нихъ.
— Полицейскій, повторяю я, сэръ… который арестуетъ во… вора или…
Онъ отеръ губы, чтобы унять ихъ трепетъ, но не могъ.
— Вора… или… убійцу.
Голосъ его замеръ на послѣднемъ словѣ и только по движенію губъ Робертъ понялъ остальное. — Предупреждаетъ, сэръ, не высказывать чего нибудь такого, что можетъ выдать его самого… или…. или другихъ. Законъ, сэръ, имѣетъ на столько вниманія къ… къ подозрѣваемому преступнику. А вы, сэръ, вы пришли въ мой домъ… пришли… въ такое время… когда… когда… противъ обыкновенія… вы можете узнать отъ людей, что я не пьяница. Вы пришли… и замѣтивъ, что я не въ своемъ умѣ… вы пользуетесь случаемъ… чтобы запугать меня… Это нехорошо… сэръ… это…
Дальнѣйшія слова старика замерли въ рыданіяхъ, которыя душили его, и, упавъ на стулъ, онъ опустилъ голову и громко заплакалъ. Едва ли видывали въ стѣнахъ своихъ подобную сцену всѣ эти бѣдные, печальные домики, вмѣщавшіе столько мелкой нужды, тяжелой скорби, жгучихъ униженій, горькой неудачи, необходимыхъ спутниковъ нищеты. Старикъ, громко рыдая, старался скрыть лицо свое отъ свѣта божія; Робертъ Одлей смотрѣлъ на грустную сцену съ состраданіемъ.
«Еслибы я могъ это предвидѣть» подумалъ онъ: «я бы пощадилъ старика. Можетъ быть, слѣдовало его пощадить.»
Убогая комната, безпорядокъ, грязь, фигура старика съ сѣдыми волосами, лежавшими на грязной скатерти между остатками скуднаго обѣда — все это представилось Роберту въ полномъ своемъ безобразіи, и онъ невольно вспомнилъ о другомъ человѣкѣ, также старикѣ — хотя совершенно различныхъ съ мистеромъ Молданомъ свойствъ — котораго можетъ посѣтить такое же испытаніе — даже болѣе тяжкое. Мгновенно навернувшіяся слезы затемнили въ глазахъ Роберта грустную дѣйствительность; воображеніе его перенеслось на минуту въ Эссексъ и нарисовало ему образъ дяди, пораженнаго горемъ и стыдомъ.
«Что я дѣлаю?» подумалъ онъ: — «къ чему это безпощадное преслѣдованіе? Самъ не понимаю; какая-то сила влечетъ меня все впередъ и впередъ по мрачному пути, которому не предвижу конца.»
Такъ думалъ онъ и многое другое успѣлъ онъ передумать, пока старикъ сидѣлъ съ закрытымъ лицомъ, борясь съ своимъ горемъ, но безсильный его одолѣть.
— Мистеръ Молданъ, началъ наконецъ Робертъ: — я не прошу васъ простить мнѣ огорченіе, вамъ причиненное, потому что увѣренъ, рано или поздно, черезъ меня или кого другаго вы должны были ему подвергнуться. Есть… онъ въ нерѣшимости пріостановился; рыданія старика то притихали, то вырывались съ новой силою или замирали только на минуту… есть дѣла, говорятъ, которыя не могутъ быть скрыты навсегда. Я вѣрю въ истину этого изреченія, переданнаго намъ не книжною мудростію, а вѣковымъ опытомъ человѣчества. Еслибы, положимъ, я пересталъ отыскивать могилу моего друга, то какой-нибудь посторонній человѣкъ, никогда незнавшій даже имени Джорджа Толбойза, можетъ совершенно случайно узнать тайну его смерти, завтра, или черезъ нѣсколько лѣтъ или даже поколѣній, когда рука, виновная въ смерти Джорджа, будетъ такъ же холодна, какъ его собственная. Еслибы я могъ оставить это дѣло… оставить Англію навсегда, преднамѣренно убѣжать отъ возможности напасть на новый слѣдъ тайны — я сдѣлалъ бы это… сдѣлалъ бы охотно, съ радостію… но я не могу! Меня направляетъ всесильная рука. Я не хочу употреблять никакихъ темныхъ средствъ ни противъ васъ, ни противъ другихъ, но я долженъ идти далѣе… я долженъ. Если вы желаете кого-нибудь предостеречь — сдѣлайте это. Если въ тайнѣ, которую я преслѣдую день и ночь, часъ за часомъ, замѣшаны лица, васъ интересующія — пусть они скроются прежде, чѣмъ наступитъ развязка. Пусть они покинутъ край, пусть удалятся отъ всѣхъ, кто ихъ зналъ, чья безопасность или спокойствіе могутъ быть нарушены ихъ поступкомъ — пусть изчезнутъ они и ихъ не будутъ преслѣдовать. Но если они не послушаютъ вашего предостереженія, пренебрегутъ тѣмъ, что вы имъ сообщите — то пусть они страшатся меня; потому что когда придетъ часъ; имъ не будетъ пощады!
Старикъ впервые поднялъ глаза и отеръ морщинистое лицо свое изодраннымъ шелковымъ платкомъ.
— Объявляю вамъ, что я васъ не понимаю, сказалъ онъ. — Торжественно объявляю вамъ, что я не могу понять и не хочу вѣрить, чтобы Джорджа Толбойза не было въ живыхъ.
— Я бы отдалъ десять лѣтъ жизни, чтобы увидѣть его живымъ, съ грустью отвѣчалъ Робертъ. — Мнѣ жаль васъ, мистеръ Молдинъ, жаль всѣхъ насъ.
— Я не вѣрю, чтобы зять мой умеръ, подтвердилъ лейтенантъ: — не вѣрю, чтобы умеръ бѣдный молодой человѣкъ… Онъ силился доказать, что порывъ отчаянія его вызванъ былъ мыслью о смерти Джорджа Толбойза — но попытка не удалась.
Мистриссъ Плаусонъ снова вошла въ сопровожденіи маленькаго Джорджа, лицо котораго лоснилось отъ мыла и губки.
— Ахъ, мой голубчикъ! воскликнула мистриссъ Плаусонъ: — что съ нимъ случилось, съ бѣднымъ старичкомъ? мы слышали, какъ онъ плакалъ.
Маленькій Джорджъ взобрался на колѣна дѣдушки и гладилъ его своей пухленькой ручкою по сморщенному лицу.
— Не плачь, дѣдушка, говорилъ онъ: — не плачь; отдай мои часы чистить мастеру, онъ дастъ тебѣ денегъ чтобъ подати заплатить… Мнѣ не жалко часовъ, дѣдушка, право не жаль. Пойдемъ къ золотыхъ дѣлъ мастеру… къ тому, что на Большой улицѣ… знаешь, у него на двери золотые шары нарисованы, чтобы всѣ знали, что онъ изъ Ломбар… Ломбаршира, сказалъ мальчикъ, ударяя на названіе. — Пойдемъ, дѣдушка.
Ребёнокъ досталъ изъ-за рубашки дорогую вещицу и направился къ двери съ важностью обладателя талисмана, выручающаго изъ всякой бѣды.
— Въ Соутгэмптонѣ водятся волки, сказалъ онъ таинственно, обращаясь къ Роберту Одлею. — Дѣдушка говоритъ, что онъ беретъ мои часы, чтобы отгонять волковъ отъ дому… А есть волки тамъ, гдѣ вы живете?
Молодой адвокатъ не отвѣчалъ на вопросъ, но остановилъ ребёнка, который тащилъ уже своего дѣдушку къ дверямъ.
— Дѣдушкѣ не нужны часы сегодня, Джорджъ, сказалъ онъ серьёзно.
— О чемъ же дѣдушка плачетъ? спросилъ Джорджъ наивно. — Когда ему понадобятся часы, онъ всегда бываетъ огорченъ и бьетъ себя по лбу, вотъ такъ (ребёнокъ исполнилъ пантомиму) и говоритъ, что она, то-есть хорошенькая леди, нехорошо съ нимъ поступаетъ, а оттого онъ не можетъ отогнать волковъ отъ дома. Тогда я говорю: дѣдушка, возьми часы; а онъ возьметъ меня на руки и говоритъ: о, мой ангельчикъ, развѣ могу я обирать моего ангельчика! потомъ заплачетъ, не такъ какъ сегодня, не громко, знаете, не такъ, что слышно издалека, а только слезы текутъ по его худымъ щекамъ.
Докучная для Роберта Одлея болтовня рёбенка была небезполезна для старика. Онъ не слушалъ разсказа, но прошелся тѣмъ временемъ нѣсколько разъ по комнатѣ, пригладилъ растрепанные волосы и далъ поправить галстухъ мистриссъ Плаусонъ, нетерпѣливо желавшей узнать причину его тревоги.
— Бѣдный старичокъ! повторила она, смотря на Роберта: — что могло его такъ огорчить?
— Зять его умеръ, отвѣчалъ мистеръ Одлей, обращая глаза на сострадательное лицо мистриссъ Плаусонъ: — онъ умеръ года полтора послѣ Елены Толбойзъ, погребенной на уентнорскомъ кладбищѣ.
Лицо мистриссъ Плаусонъ мало измѣнилось, только глаза какъ-то закатились, и собираясь отвѣтить, она опять провела языкомъ по губамъ.
— Бѣдный мистеръ Толбойзъ умеръ?.. Это, точно, вѣсть печальная, сэръ.
При этихъ словахъ маленькій Джорджъ внимательно взглянулъ въ лицо своего опекуна.
— Кто умеръ? спросилъ онъ: — меня зовутъ Джорджъ Толбойзъ. Кто умеръ?
— Одинъ господинъ, котораго также зовутъ Толбойзъ…
— Бѣдный!.. и его зароютъ въ землю?..
Мальчикъ имѣлъ то понятіе о смерти, которое обыкновенно внушается дѣтямъ ихъ старшими, и доводитъ воображеніе ребёнка до края отверстой могилы — рѣдко за ея предѣлы.
— Я бы хотѣлъ видѣть, какъ будутъ опускать его въ могилу, прибавилъ Джорджъ помолчавъ.
Онъ бывалъ не разъ на похоронахъ дѣтей въ околодкѣ, куда его приглашали за хорошенькое личико. Вслѣдствіе этого похоронная процессія представлялась ему праздникомъ, въ которомъ пирожки, вино стояли на первомъ планѣ.
— Вы не согласитесь отпустить со мною Джорджа, мистеръ Молданъ? спросилъ Робертъ.
Волненіе старика между тѣмъ значительно успокоилось. Онъ отъискалъ гдѣ-то за зеркаломъ другую трубку и закурилъ ее съ помощію лоскутка газеты.
— Вы не будете противъ этого, мистеръ Молданъ?…
— Нѣтъ, сэръ… нѣтъ; вы опекунъ и имѣете право взять ребёнка, когда вамъ угодно. Онъ доставляетъ мнѣ много утѣшенія въ моей одинокой старости… но я имѣлъ въ виду возможность его лишиться. Можетъ быть, я… не всегда исполнялъ мои къ нему обязанности, сэръ… что касается… школы… обуви. Вы, какъ холостой человѣкъ, не можете вообразить, сколько сапоговъ изнашиваютъ мальчики его возраста; я взялъ его назадъ изъ школы, давалъ иногда носить толстые сапоги, когда наши средства истощались… но всегда обращался съ нимъ хорошо. Нѣтъ, сэръ, еслибъ вы разспрашивали его цѣлую недѣлю, я не думаю, чтобъ онъ могъ пожаловаться, что слышалъ когда-либо жесткое слово отъ своего стараго дѣда.
Замѣтивъ печаль своего стараго покровителя, Джорджъ поднялъ страшный крикъ и объявилъ наотрѣзъ, что никогда его не оставитъ.
— Мистеръ Молданъ, сказалъ Робертъ Одлей грустно и отчасти съ состраданіемъ: — обдумывая вчера мое положеніе, я не предполагалъ, что оно можетъ представиться мнѣ въ еще болѣе мрачномъ видѣ. Все, что могу сказать — да поможетъ намъ Богъ! Я считаю долгомъ своимъ — взять ребёнка; но прямо отъ васъ я отдамъ его въ лучшую школу въ Соутгэмптонѣ и увѣряю васъ честію, что не буду покушаться извлечь изъ его дѣтской откровенности ничего такого… что могло бы нѣкоторымъ образомъ… я хочу сказать… и онъ пріостановился: — я хочу сказать… что не буду пытаться чрезъ него открыть тайну. Я — не шпіонъ… не думаю, чтобъ и настоящій шпіонъ дозволилъ себѣ выпытывать что нибудь у ребёнка.
Старикъ не отвѣчалъ; онъ сидѣлъ облокотясь на одну руку, съ потухшей трубкою въ другой.
— Возьмите мальчика, мистриссъ Плаусонъ, сказалъ онъ наконецъ: — соберите и уложите его вещи; онъ ѣдетъ съ мистеромъ Одлеемъ.
— По правдѣ сказать, не очень хорошо со стороны молодаго человѣка отнимать любимца отъ бѣднаго дѣдушки, отозвалась мистриссъ Плаусонъ съ сдержаннымъ негодованіемъ.
— Тс… мистриссъ Плаусонъ, сказалъ уныло старикъ: — мистеръ Одлей — лучшій въ этомъ дѣлѣ судья. А я… я недолго проживу… недолго буду въ тягость людямъ.
При этихъ словахъ слезы выступили между грязными пальцами старика, закрывавшими налитые кровью глаза его.
— Богу извѣстно, что я никогда не враждовалъ съ вашимъ другомъ, сэръ, продолжалъ онъ, когда мистриссъ Плаусонъ вышла изъ комнаты съ ребёнкомъ: — и не желалъ ему никакого зла. Онъ былъ хорошимъ мнѣ зятемъ, лучше инаго сына. Я… я, можетъ быть, прожилъ его деньги… и очень объ этомъ жалѣю… очень жалѣю именно теперь. Но я не вѣрю, чтобы онъ умеръ… нѣтъ, сэръ, нѣтъ… я этому не вѣрю! воскликнулъ старикъ, отнимая руки отъ глазъ и рѣшительно смотря на Роберта Одлея. — Нѣтъ, не вѣрю, сэръ! Какъ могъ онъ умереть?
Робертъ не отвѣчалъ на этотъ странный вопросъ; онъ грустно опустилъ голову, подошелъ къ окну и сквозь вѣтви гераніума сталъ смотрѣть на голый клочокъ земли, гдѣ играли дѣти.
Мистриссъ Плаусонъ ввела Джорджа, закутаннаго по дорожному; Робертъ взялъ его за руку.
— Простись съ дѣдушкой, Джорджъ.
Мальчуганъ вспрыгнулъ на колѣни къ старику и, припавъ къ нему, отеръ поцалуями грязныя слезы на поблекшихъ щекахъ его.
— Не тужи обо мнѣ, дѣдушка, сказалъ онъ: — я пойду въ школу, научусь быть хорошимъ человѣкомъ и буду приходить домой къ тебѣ… и къ мистриссъ Плаусонъ; неправда ли? прибавилъ онъ, обращаясь къ Роберту.
— Да, мой милый, иногда…
— Возьмите его, сэръ… возьмите скорѣе, выговорилъ мистеръ Молданъ: — вы терзаете мое сердце.
Ребёнокъ отошелъ къ Роберту утѣшенный. Онъ радовался мысли ходить въ школу, хотя былъ очень счастливъ и дома съ пьянымъ дѣдушкой, который постоянно обнаруживалъ неумѣренную привязанность къ красивому ребёнку, всячески его баловалъ и позволялъ дѣлать все, что ему хотѣлось. Вслѣдствіе такого потворства, мистеръ Толбойзъ привыкъ поздно ложиться спать, плотно ужинать самыми неудобосваримыми кушаньями и отхлебывать пуншъ изъ стакана дѣдушки.
По дорогѣ въ гостинницу, онъ сообщалъ разныя замѣчанія Роберту Одлею, но адвокатъ не подавался на разговоръ.
Нетрудно было отъискать хорошую школу въ такомъ мѣстѣ, какъ Соутгэмптонъ. Роберту указали красивый домъ на Большой улицѣ и, оставивъ Джорджа въ гостинницѣ на попеченіи одного добродушнаго лакея, неимѣвшаго повидимому другихъ обязанностей какъ смотрѣть на улицу и сметать воображаемую пыль съ свѣтлыхъ какъ зеркало столовъ, адвокатъ направился къ училищу для мальчиковъ мистера Марчмонта.
Онъ нашелъ въ мистерѣ Марчмонтѣ очень пріятнаго человѣка и, входя въ домъ, встрѣтилъ ряды весьма порядочныхъ мальчиковъ, отправлявшихся на прогулку по городу, подъ присмотромъ двухъ надзирателей.
Онъ разсказалъ начальнику школы, что маленькій Джорджъ Толбойзъ былъ оставленъ на его попеченіе другомъ, уѣхавшимъ, нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, въ Австралію и, надо думать, тамъ умершимъ. Поручая ребёнка особенному вниманію мистера Марчмонта, Робертъ постановилъ условіемъ, чтобы не допускать къ мальчику никакихъ посѣтителей, кромѣ лицъ, которыя предъявятъ письма отъ него. Условившись въ нѣсколькихъ словахъ, Робертъ возвратился въ гостинницу за Джорджемъ.
Мальчикъ свелъ уже короткое знакомство съ празднымъ лакеемъ, который обращалъ его вниманіе на разныя достопримѣчательности Большой улицы.
Бѣдный Робертъ имѣлъ столько же понятія о потребностяхъ ребёнка, сколько о потребностяхъ бѣлаго слона. Въ дѣтствѣ онъ занимался шелковичными червями, остиндскими свинками, канарейками, собаками, но никогда не случалось ему имѣть на рукахъ пятилѣтняго ребёнка.
Онъ перенесся за двадцать пять лѣтъ назадъ и старался вспомнить, чѣмъ его кормили, когда ему было пять лѣтъ.
— Кажется, мнѣ давали порядочную порцію хлѣба, молока и вареной баранины; помнится также, что все это было мнѣ не по вкусу. Едва ли и этому ребёнку понравятся хлѣбъ, молоко и вареная баранина.
Онъ стоялъ нѣсколько минутъ, покручивая усы и задумчиво глядя на Джорджа, прежде чѣмъ рѣшился спросить у него.
— Ты, я думаю, голоденъ, Джорджъ, сказалъ онъ наконецъ.
Мальчикъ утвердительно кивнулъ головою, а офиціантъ не преминулъ отереть невидимую пыль со стола, какъ бы приготовляясь накрывать его.
— Не хочешь ли позавтракать? продолжалъ мистеръ Одлей, попрежнему покручивая усы.
Мальчикъ громко разсмѣялся.
— Какъ, позавтракать… теперь вечеръ, и я уже обѣдалъ.
Робертъ Одлей сталъ въ тупикъ, какое угощеніе придумать для мальчика, который третій часъ дня называлъ вечеромъ?
— Хочешь хлѣба съ молокомъ, Джорджъ? спросилъ Робертъ. — Человѣкъ, подай хлѣба, молока и бутылку вина.
Мистеръ Толбойзъ сдѣлалъ гримасу:
— Я никогда не ѣмъ хлѣбъ съ молокомъ, сказалъ онъ: — не люблю этого; а люблю что нибудь, какъ дѣдушка называетъ, питательное. Я бы хотѣлъ телячью котлетку. Дѣдушка говорилъ, что онъ ѣлъ здѣсь очень вкусныя котлеты. Нельзя ли мнѣ подать телячью котлетку, зажаренную въ сухаряхъ съ яицомъ, знаете? и съ лимоннымъ сокомъ, знаете? обратился онъ къ офиціанту. — Дѣдушка знаетъ здѣшняго повара. Этотъ поваръ — прекрасный молодой, человѣкъ… онъ разъ далъ мнѣ шиллингъ, когда дѣдушка приводилъ меня сюда… У этого повара платье лучше, чѣмъ у дѣдушки… да и получше вашего, сказалъ Джорджъ, неодобрительно посматривая на долгополый сюртукъ Роберта.
Мистеръ Одлей остолбенѣлъ отъ ужаса. Какъ сладить съ пятилѣтнимъ гастрономомъ, который презираетъ хлѣбъ съ молокомъ и требуетъ телячью котлету?
— Знаешь ли, что я съ тобой сдѣлаю, маленькій Джорджъ? сказалъ Робертъ, подумавъ: — я велю тебѣ подать цѣлый обѣдъ!
Офиціантъ проворно вступился.
— Могу поручиться, сэръ, сказалъ онъ утвердительно: — что этотъ маленькій человѣчекъ съумѣетъ справиться съ обѣдомъ.
— Такъ я предлагаю тебѣ обѣдъ, Джорджъ, повторилъ Робертъ: — жюльенъ, разварной угорь, котлетки, дичь и пуддингъ. Что ты на это скажешь, Джорджъ?
— Не думаю, чтобы молодой человѣкъ отказался отъ всего этого, когда увидитъ, сэръ, сказалъ офиціантъ: — угорь, жюльенъ, котлеты, дичь, пуддингъ. Я пойду заказать, сэръ. Къ какому времени прикажете, сэръ?
— Приготовьте къ шести часамъ, а потомъ мистеръ Джорджъ отправится ночевать въ свою новую школу. Между тѣмъ постарайтесь занять чѣмъ нибудь ребёнка. Я долженъ идти по дѣламъ и не могу взять его съ собою. Я здѣсь переночую. Прощай, Джорджъ, будь уменъ и приготовь свой аппетитъ къ шести часамъ.
Мистеръ Одлей оставилъ мальчика на рукахъ празднаго слуги и пошелъ внизъ къ морю, а потомъ уединеннымъ берегомъ, вдоль ветхой городской стѣны, къ маленькой сосѣдней деревнѣ.
Онъ съ намѣреніемъ избѣгалъ быть вмѣстѣ съ Джорджемъ и прогуливался, несмотря на снѣгъ, до самыхъ сумерекъ. Возвращаясь въ городъ, онъ зашелъ на станцію, справиться объ отходѣ дорсетширскаго поѣзда.
«Поѣду завтра утромъ» думалъ онъ: «успѣю до ночи увидѣться съ отцомъ Джорджа… передамъ ему все… кромѣ участія, которое я питаю къ… къ подозрѣваемой особѣ, и пусть онъ рѣшитъ, что теперь дѣлать.»
Мистеръ Джорджъ очень хорошо справился съ заказаннымъ обѣдомъ. Онъ пилъ такъ много эля, что привелъ въ ужасъ своего собесѣдника, а наслажденіе, съ какимъ онъ оцѣнялъ достоинство соусовъ и жареныхъ фазановъ, вовсе не соотвѣтствовало его возрасту. Въ восемь часовъ привели экипажъ, и онъ отправился въ наилучшемъ расположеніи духа, съ совереномъ въ карманѣ и съ письмомъ на имя мистера Марчмонта, въ которомъ были вложены деньги на экипировку молодаго человѣка.
— Какъ я радъ, что получу новое платье, сказалъ онъ, прощаясь съ Робертомъ: — мистрисъ Плаусонъ столько разъ уже чинила мое старое платье. Теперь пусть отдастъ его Билли.
— А кто такой Билли? спросилъ Робертъ, забавляясь болтовней мальчика.
— Билли?… маленькій братъ бѣдной Матильды. Онъ, знаете — простой мальчикъ; Матильда тоже была простая, но…
Въ эту минуту кучеръ взмахнулъ кнутомъ, старая лошадь запрыгала и Робертъ Одлей не узналъ ничего болѣе о Матильдѣ.
XXIII.
Остановка.
править
Мистеръ Гаркортъ Толбойзъ жилъ въ Дорсетширѣ въ большомъ старинномъ домѣ, отстоявшемъ на одну милю отъ маленькой деревни, называемой Греднж-Гитъ. Домъ этотъ стоялъ посреди стариннаго помѣстья, не довольно большаго, чтобы носить названіе парка, но слишкомъ обширнаго, чтобы называться иначе. Поэтому оно не имѣло особаго имени, а просто называлось помѣстьемъ сквайра Толбойза.
Мистеръ Гаркортъ Толбойзъ былъ послѣдній человѣкъ въ свѣтѣ, котораго можно было бы назвать стариннымъ англійскимъ именемъ сквайра. Онъ не занимался ни охотой, ни сельскимъ хозяйствомъ. Во всю свою жизнь онъ никогда не надѣвалъ ботфортъ и вовсе не обращалъ вниманія на состояніе погоды, если она только не мѣшала его комфорту; объ урожаѣ же онъ думалъ на столько, на сколько урожай могъ имѣть вліянія на доходъ, получаемый имъ отъ его фермеровъ. Это былъ человѣкъ лѣтъ пятидесяти, высокій, прямой, костлявый, съ широкимъ блѣднымъ лицомъ и свѣтлосѣрыми глазами. Рѣдкіе черные волосы его были зачесаны кверху для прикрытія большой лысины на макушкѣ, отчего его лицо имѣло нѣкоторое сходство съ теріеромъ.
Никто не могъ похвастать знаніемъ слабой стороны Гаркорта Толбойза. Онъ походилъ на свой большой квадратный домъ, смотрѣвшій прямо на сѣверъ, и въ которомъ не было ни одного уютнаго уголка. Характеръ его поражалъ своимъ постояннымъ, однообразнымъ умственнымъ свѣтомъ, неумѣрявшимся ни малѣйшею тѣнью. Онъ смотрѣлъ на все одинакимъ строгимъ взглядомъ, который не допускалъ никакихъ смягчающихъ обстоятельствъ. Его благородный умъ не зналъ никакихъ изворотовъ, шелъ всегда прямо, не уклоняясь ни въ ту, ни въ другую сторону. У него правое дѣло было правымъ, а неправое — неправымъ. Впродолженіе всей своей праведной, но безжалостной жизни, онъ никогда не признавалъ возможности, чтобъ какія нибудь обстоятельства смягчили бы вину или уменьшили законное право возмездія. Онъ изгналъ отъ себя единственнаго своего сына за то, что тотъ не повиновался ему, и не задумался бы ни на минуту изгнать и свою единственную дочь, еслибъ она совершила подобное же преступленіе.
Еслибъ только этотъ человѣкъ способенъ былъ на такую слабость какъ тщеславіе, то, конечно, онъ гордился бы своимъ упорствомъ. Онъ гордился бы своею непоколебимою прямотою, дѣлавшею его такимъ непріятнымъ человѣкомъ, гордился своимъ настойчивымъ упрямствомъ, котораго не могли смягчить ни любовь, ни чувство жалости; гордился бы отрицательною силою натуры, незнавшей никогда слабости, называемой нами любовью и привязанностью.
Если онъ и сожалѣлъ о бракѣ своего сына и о разрывѣ, происшедшемъ поэтому между ними, то тщеславіе заставляло его скрыть свои чувства. Дѣйствительно, какъ ни странно бы казалось съ перваго взгляда, что подобный человѣкъ могъ быть тщеславнымъ, я почти увѣренъ, что тщеславіе было главною дурною чертою въ характерѣ Толбойза, около которой группировались всѣ остальныя. Вѣроятно Юній Брутъ былъ тщеславенъ и наслаждался одобреніемъ испуганныхъ римлянъ за казнь своихъ дѣтей. Гаркортъ Толбойзъ не задумался бы предать своего сына ликторамъ и горько наслаждаться собственнымъ своимъ горемъ. Одному Богу извѣстно, какъ тяжела была этому упрямому человѣку разлука съ единственнымъ сыномъ, какъ тяжело ему было скрывать свое горе.
— Мой сынъ сдѣлалъ непростительную глупость, женившись на дочери какого-то пьянаго нищаго, говорилъ онъ тѣмъ, кто осмѣливался напоминать ему о Джорджѣ: — и съ той минуты у меня нѣтъ болѣе сына. Я не желаю ему зла. Онъ для меня умеръ. Я жалѣю о немъ точно такъ же, какъ сожалѣю о его матери, умершей девятнадцать лѣтъ тому назадъ. Если вы будете говорить о немъ какъ объ умершемъ, то я готовъ васъ слушать, но не иначе.
Я думаю, Гаркортъ Толбойзъ наслаждался римскимъ величіемъ этой мрачной рѣчи и очень желалъ бы носить тогу, чтобы торжественно прикрыться ею, когда онъ отворачивался отъ защитника бѣднаго Джорджа. Джорджъ ни разу лично не пробовалъ поколебать рѣшенія своего отца; онъ достаточно зналъ его характеръ и понималъ, что подобная попытка будетъ безполезна.
— Если я напишу къ нему, говаривалъ молодой человѣкъ: — то онъ спокойно сложитъ мое письмо, надпишетъ на немъ мое имя и число, когда его получилъ, и призоветъ всѣхъ домашнихъ въ свидѣтели, что оно нисколько не возбудило въ немъ ни сожалѣнія, ни раскаянія. Онъ останется при своемъ рѣшеніи до послѣдней минуты своей жизни. Я думаю, онъ въ сущности очень доволенъ, что единственный его сынъ своимъ непослушаніемъ доставилъ ему случай выказать во всемъ блескѣ свою римскую добродѣтель.
Такъ отвѣчалъ всегда Джорджъ, когда жена и отецъ ея уговаривали его просить помощи у Гаркорта Толбойза.
— Нѣтъ, душка, прибавлялъ онъ въ заключеніе: — какъ ни тяжело быть бѣдняками, но мы перенесемъ нищету. Мы не пойдемъ къ строгому отцу, не попросимъ у него убѣжища и куска хлѣба, въ которыхъ онъ намъ торжественно откажетъ, и будетъ этимъ хвастаться во всемъ околодкѣ. Нѣтъ, милая моя; повѣрь мнѣ: гораздо легче голодать, чѣмъ унижаться.
Быть можетъ, жена Джорджа и не соглашалась съ этими доводами. Она не особенно желала голодать и жалостно вздыхала, когда красивыя бутылки шампанскаго замѣнились грубыми пивными бутылками. Джорджъ долженъ былъ такимъ образомъ нести двойную тяжесть — терпѣть свое собственное горе и утѣшать свою жену, которая и не помышляла скрывать свои огорченія.
— Я считала драгунъ всегда богатыми, сердито говорила она. — Дѣвушки всегда желаютъ выдти замужъ за драгунъ, купцы съ радостью дѣлаютъ имъ кредитъ, трактирщики стараются ихъ заманить къ себѣ, а театральные антрепрепёры ищутъ ихъ покровительства. Кто бы мои, ожидать, что драгунъ станетъ пить дрянное пиво, курить скверный табакъ и заставлять свою жену носить старую шляпку?
Хотя въ подобныхъ словахъ и ясно выказывались эгоистическія чувства, но Джорджъ Толбойзъ ихъ не замѣчалъ. Онъ любилъ свою жену и вѣрилъ въ нее безотчетно во все время своей краткой брачной жизни. Любовь его была не слѣпая, скоропроходящая. Джорджъ никогда не забывалъ той минуты, когда хорошенькая дочь лейтенанта Молдана впервые обворожила его и, какъ она съ тѣхъ поръ ни измѣнилась, но образъ, плѣнившій его когда-то, оставался неизмѣнно запечатлѣннымъ въ его сердцѣ.
Робертъ Одлей выѣхалъ изъ Соутгэмптона съ первымъ поѣздомъ и, прибывъ на станцію Вергамъ, нанялъ экипажъ въ Грендж-Гитъ.
Снѣгъ лежалъ твердо на землѣ; день былъ ясный, морозный и всѣ предметы рѣзко выдавались на холодной синевѣ неба. Лошади громко били копытами по замерзшей землѣ, сдѣлавшейся столь же крѣпкой, какъ желѣзо. Этотъ зимній день имѣлъ нѣкоторое сходство съ человѣкомъ, къ которому ѣхалъ Робертъ. Подобно Толбойзу, онъ былъ холоденъ, жестокъ и безжалостенъ къ несчастнымъ; подобно ему, не поддавался смягчающему дѣйствію солнечныхъ лучей, которые теперь только свѣтили, но ни мало не грѣли.
Сердце Роберта Одлей тревожно забилось, когда экипажъ остановился у грозной рѣшетки и кучеръ слѣзъ съ козелъ, чтобы отворить широкія желѣзныя ворота.
За воротами тянулась плантація высокихъ прямыхъ елей, гордо качавшихъ свои зеленыя вѣтви, какъ бы презирая зимнюю стужу. Широкая дорога вела между двумя рядами этихъ деревьевъ къ большому кирпичному дому, въ которомъ всѣ окна блистали, словно ихъ только что вымыла неутомимая служанка.
Не знаю, былъ ли Юній Брутъ бичомъ своего дома, но въ числѣ другихъ римскихъ добродѣтелей мистеръ Толбойзъ не терпѣлъ безпорядка и тѣмъ наводилъ страхъ на всѣхъ своихъ слугъ.
Окна и каменныя ступени лѣстницы ярко блестѣли при солнечномъ свѣтѣ; прямыя дорожки сада такъ недавно были посыпаны пескомъ, что придавали всему мѣсту песчаный, желтоватый видъ. На лужкѣ передъ домомъ красовалось нѣсколько куртинокъ съ мрачными желтыми растеніями, украшавшими и лѣстницу. «Если баринъ похожъ на свой домъ» думалъ Робертъ: «я не удивляюсь, что онъ поссорился съ бѣднымъ Джорджемъ.»
Въ концѣ аллеи экипажъ круто повернулъ зя уголъ и, проѣхавъ подъ самыми окнами нижняго этажа, остановился передъ подъѣздомъ. Извощикъ слѣзъ съ козелъ и дернулъ за мѣдную ручку колокольчика, съ шумомъ ударившуюся о мѣдную пластинку, какъ бы оскорбившись, что до нея дотронулась рука плебея.
Дверь отворилась, и на порогѣ показался слуга въ черныхъ панталонахъ и полосатой холстинной курткѣ. Онъ торжественно объявилъ, что мистеръ Толбойзъ дома, и спросилъ, неугодно ли пріѣзжему послать ему свою карточку.
Пока о немъ докладывали хозяину дома, Робертъ дожидался въ передней. Это была большая, высокая комната съ каменнымъ поломъ. Дубовая панель отличалась тѣмъ же безукоризненнымъ блескомъ, который поражалъ повсюду, внутри и снаружи этого дома.
Нѣкоторые люди имѣютъ слабость къ картинамъ и статуямъ; но мистеръ Гаркортъ Толбойзъ былъ слишкомъ практическій человѣкъ, чтобы поддаваться подобнымъ глупымъ прихотямъ. Барометръ и ставка для зонтиковъ — вотъ единственныя украшенія передней, служившей вмѣстѣ и пріемной
Слуга вскорѣ вернулся. Это былъ блѣдный мужчина лѣтъ сорока, которому невидимому жизнь совершенно постыла.
— Пожалуйте, сэръ, сказалъ онъ. — Мистеръ Толбойзъ приметъ васъ, хотя онъ теперь и завтракаетъ. Онъ приказалъ мнѣ передать вамъ, что, кажется, всѣ въ Дорсетширѣ должны знать часъ его завтрака.
Этотъ формальный выговоръ не произвелъ никакого впечатлѣнія на молодого юриста. Робертъ только повелъ бровями въ знакъ полнѣйшаго пренебреженія къ самому себѣ и ко всѣмъ другимъ.
— Я не живу въ Дорсетширѣ, отвѣчалъ онъ. — Мистеръ Толбойзъ могъ бы это знать, еслибъ онъ сдѣлалъ мнѣ честь немного подумать. Ну, пойдемъ, братецъ.
Слуга посмотрѣлъ на Роберта съ какимъ-то неопредѣленнымъ ужасомъ и, отворивъ одну изъ тяжелыхъ дубовыхъ дверей, ввелъ гостя въ большую столовую, меблированную со строгою простотою, какъ комнату, назначенную для ѣды, но не для житья. Въ концѣ длиннаго стола возсѣдалъ мистеръ Гаркортъ Толбойзъ.
На немъ былъ надѣтъ халатъ сѣраго сукна, подвязанный кушакомъ. Одежда эта имѣла торжественный видъ и, быть можетъ, изъ всѣхъ современныхъ костюмовъ болѣе всего походила на римскую тогу.
На немъ кромѣ того была свѣтлая жилетка, сильно накрахмаленный бѣлый галстухъ и безукоризненные воротнички. Холодный сѣрый цвѣтъ халата вполнѣ согласовался съ холоднымъ блескомъ его сѣрыхъ глазъ, а блѣдный цвѣтъ жилета — съ блѣдностью его лица.
Робертъ Оддей вовсе не ожидалъ найти въ Гаркортѣ Толбойзѣ что нибудь похожее на манеры Джорджа, но онъ предполагалъ нѣкоторое сходство въ чертахъ между отцомъ и сыномъ. Но не было и малѣйшей тѣни этого сходства. Невозможно было бы вообразить себѣ кого нибудь, кто бы такъ мало походилъ на Джорджа, какъ его отецъ.
Увидѣвъ этого человѣка, Робертъ пересталъ удивляться жестокому письму, полученному отъ него. Такой человѣкъ не могъ, кажется, иначе писать.
Въ комнатѣ была еще молодая дѣвушка, на которую Робертъ, поклонившись хозяину, посмотрѣлъ съ недоумѣніемъ.
Она сидѣла у послѣдняго изъ четырехъ оконъ комнаты и занималась шитьемъ; передъ ней стояла плетеная корзина, полная кусковъ каленкора и фланели.
Хотя она находилась очень далеко отъ Гоберта, но онъ все-таки могъ замѣтить, что она была молода и похожа на Джорджа Толбойза.
«Это — его сестра!» подумалъ онъ. «Джорджъ, кажется, любилъ ее. Вѣроятно, она сочувствуетъ его участи».
При входѣ Роберта дама привстала со стула, при чемъ уронила свою работу, и катушка бумаги покатилась по полированному полу.
— Сядь, Клара, строго произнесъ мистеръ Толбойзъ, не обращаясь къ своей дочери и не повертывая головы. Онъ, должно быть, замѣтилъ, что она встала вслѣдствіе какой нибудь особенной магнетической силы, свойственной ему одному; слуги непочтительно увѣряли, что. у него были глаза на затылкѣ.
— Сядь, Клара, повторилъ онъ: — и держи свои нитки въ рабочемъ ящикѣ.
Дѣвушка покраснѣла при этомъ выговорѣ и нагнулась поднять катушку. Робертъ Одлей, нимало несмущенный грознымъ присутствіемъ хозяина, всталъ на колѣни на коверъ и, отыскавъ катушку, подалъ ее молодой дѣвушкѣ. Гаркортъ Толбойзъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на него.
— Можетъ быть, мистеръ… мистеръ Робертъ Одлей, сказалъ онъ, наконецъ взглянувъ на карточку, которую мялъ въ своей рукѣ: — можетъ быть, когда вы кончите заниматься катушками, вы будете такъ добры и скажете мнѣ, чему я обязанъ чести васъ видѣть?
При этомъ онъ торжественно махнулъ рукой, и слуга, понявъ этотъ жестъ, подкатилъ большое кресло, крытое краснымъ сафьяномъ.
Эта операція была совершена такъ тихо и торжественно, что Робертъ сначала ожидалъ чего-то особеннаго, но вскорѣ, убѣдившись въ дѣйствительности, онъ спокойно опустился въ массивное кресло.
— Подожди, Вильсонъ, сказалъ мистеръ Толбойзъ, когда слуга хотѣлъ выйти изъ комнаты: — можетъ быть, мистеру Одлей угодно чашку кофе.
Робертъ ничего не ѣлъ въ это утро; но взглянувъ на длинный столъ, на серебряный кофейный приборъ и на малое количество существеннаго угощенія, онъ отказался отъ предложенія хозяина.
— Мистеръ Одлей не хочетъ кофе, Вильсонъ, сказалъ мистеръ Толбойзъ. — Ты можешь идти.
Слуга поклонился и вышелъ едва слышно, притворивъ за собою дверь, словно это было не довольно почтительно и ему слѣдовало исчезнуть сквозь стѣну, какъ привидѣнію въ сказкахъ.
Мистеръ Гаркортъ Толбойзъ, упершись локтями въ ручки кресла и сложивъ руки на груди, устремилъ свои сѣрые глаза на гостя. Будь онъ на мѣстѣ Юнія Брута, онъ, конечно, принялъ бы это положеніе, выслушивая судъ надъ своими сыновьями. Еслибъ возможно было озадачить Роберта Одлей, мистеръ Толбойзъ конечно бы успѣлъ въ своемъ намѣреніи, но молодой человѣкъ способенъ былъ закурить сигару надъ открытымъ бочонкомъ пороха и потому онъ ни мало не смутился отъ строгаго взгляда неумолимаго старика.
— Я писалъ къ вамъ нѣсколько времени тому назадъ, мистеръ Толбойзъ, спокойно произнесъ Робертъ, замѣтивъ, что тотъ ожидаетъ, чтобы онъ началъ разговоръ;
Гаркортъ Толбойзъ поклонился. Онъ зналъ, что Робертъ пріѣхалъ переговорить съ нимъ о потерянномъ его сынѣ. «Дай Богъ, чтобы его ледяное равнодушіе было только глупой аффектаціей тщеславнаго человѣка, а не совершенною безчувственностью» думалъ Робертъ. Испытаніе началось, и Юній Брутъ уже вкушалъ наслажденіе терзать себя.
— Я получилъ ваше письмо, мистеръ Одлей, сказалъ онъ. — Оно помѣчено съ прочими дѣловыми бумагами, и на него послѣдовалъ должный отвѣтъ.
— Это письмо касалось вашего сына. Не успѣлъ Робертъ еще выговорить этого, какъ у окна, у котораго сидѣла молодая дѣвушка, послышался шелестъ платья. Робертъ немедленно взглянулъ на нее, но ему показалось, что она не перемѣнила своего положенія. Она не работала, но сидѣла совершенно неподвижно.
«Она такъ же безчувственна, какъ ея отецъ» подумалъ онъ: «хотя она и похожа лицомъ на Джорджа».
— Ваше письмо касалось лица, нѣкогда бывшаго моимъ сыномъ, сказалъ Гаркортъ Толбойзъ: — я прошу васъ, сэръ, помнить, что у меня болѣе нѣтъ сына.
— Вамъ не нужно мнѣ этого напоминать, мистеръ Толбойзъ, серьёзно отвѣчалъ Робертъ. — Я это слишкомъ хорошо помню. Я, къ несчастію, имѣю основанія думать, что у васъ болѣе нѣтъ сына, что онъ умеръ.
Можетъ быть, цвѣтъ лица мистера Толбойза сдѣлался еще блѣднѣе, когда Робертъ произнесъ послѣднія слова; но онъ только поднялъ свои сѣрые глаза и слегка покачалъ головою.
— Нѣтъ, сказалъ онъ: — нѣтъ, увѣряю васъ — нѣтъ.
— Я полагаю, что Джорджъ Толбойзъ умеръ въ сентябрѣ мѣсяцѣ.
Молодая дѣвушка продолжала сидѣть все въ одномъ и томъ же положеніи; она и не пошевелилась, когда Робертъ заговорилъ о смерти своего друга. Что происходило на ея лицѣ, онъ не могъ ясно видѣть, ибо она сидѣла отъ него далеко и спиною къ окну.
— Нѣтъ, нѣтъ, увѣряю васъ, повторилъ мистеръ Толбойзъ: — вы жестоко ошибаетесь.
— Вы думаете, что я ошибаюсь, предполагая, что сынъ вашъ умеръ? спросилъ Робертъ.
— Разумѣется, отвѣчалъ мистеръ Толбойзъ съ улыбкою, выражавшею торжество его разумѣ: — разумѣется, любезный сэръ. Исчезновеніе, это — конечно, очень хитрая штука, но недостаточно хитрая, чтобы меня провести. Позвольте мнѣ знать это дѣло лучше васъ, мистеръ Одлей, и позвольте мнѣ увѣрить васъ, что вашъ другъ не умеръ. Онъ скрывается для того, чтобы меня напугать, затронуть чувства человѣка, нѣкогда бывшаго его отцомъ, и заставить меня его простить. Но объявляю вамъ торжественно, онъ не получитъ моего прощенія, какъ бы онъ долго ни скрывался, и потому гораздо умнѣе, еслибъ онъ кончилъ эту комедію и возвратился къ своему прежнему образу жизни.
— Такъ вы предполагаете, что онъ нарочно скрывается отъ всѣхъ, кто его знаетъ, съ цѣлью…
— Съ цѣлью подѣйствовать на меня! воскликнулъ мистеръ Толбойзъ, который на все смотрѣлъ съ точки зрѣнія самого себя. — Съ цѣлью подѣйствовать на меня. Онъ зналъ твердость моего характера и что обыкновенными путями невозможно заставить меня измѣнить разъ принятое рѣшеніе. Поэтому онъ вздумалъ попытать чрезвычайныя средства; онъ скрылся, чтобы напугать меня. Когда же онъ послѣ, наконецъ, увидитъ, что онъ меня не испугалъ, то воротится домой. Когда онъ это сдѣлаетъ, прибавилъ мистеръ Толбойзъ восторженнымъ тономъ: — я прощу его. Да, сэръ, я прощу его. Я скажу ему: ты старался меня обмануть, но я тебѣ показалъ, что меня нельзя обмануть; ты хотѣлъ меня испугать — и я доказалъ тебѣ, что меня нельзя испугать; ты не вѣрилъ моему милосердію — а я покажу тебѣ, что я могу быть милосердъ.
Онъ произнесъ эти торжественныя слова такимъ заученнымъ тономъ, что замѣтно было, какъ тщательно онъ заранѣе ихъ обдумалъ.
Робертъ Одлей глубоко вздохнулъ.
— Дай Богъ, чтобы вы имѣли случай сказать это вашему сыну, сэръ, грустно замѣтилъ онъ. — Я очень радъ слышать, что вы согласны его простить, но я боюсь, что вы никогда его болѣе не увидите на этомъ свѣтѣ. Я имѣю многое вамъ передать насчетъ исчезновенія вашего сына, мистеръ Толбойзъ; но я желалъ бы говорить съ вами наединѣ, прибавилъ онъ, посматривая на молодую дѣвушку, сидѣвшую у окна.
— Моя дочь знаетъ образъ моихъ мыслей, мистеръ Одлей, отвѣчалъ Толбойзъ. — Нѣтъ никакой причины, зачѣмъ ей не слышать того, что вы имѣете мнѣ сказать. Миссъ Клара Толбойзъ, мистеръ Робертъ Одлей, прибавилъ онъ, торжественно махнувъ рукою.
Молодая дѣвушка нагнула голову въ отвѣтъ на поклонъ Роберта.
«Пусть послушаетъ», подумалъ онъ. «Если у нея такъ мало чувства, что она не выказала никакого сожалѣнія, когда я заговорилъ о ея братѣ, то пусть она услышитъ самое худшее.»
Съ этими мыслями онъ вынулъ изъ кармана нѣсколько бумагъ, между которыми находился и документъ, написанный имъ немедленно по исчезновеніи Джорджа.
— Прошу васъ, мистеръ Толбойзъ, почтить меня вашимъ полпымъ вниманіемъ, сказалъ онъ. — То, что я собираюсь вамъ открыть, очень важно. Вашъ сынъ былъ моимъ лучшимъ другомъ. Я его любилъ, быть можетъ, такъ жарко потому, что онъ былъ одинъ на свѣтѣ, брошенный вами, лишенный единственной женщины, которую онъ любилъ.
— Дочери пьянаго нищаго, замѣтилъ мистеръ Толбойзъ.
— Еслибъ онъ умеръ въ постелѣ отъ горя, какъ я иногда ожидалъ, продолжалъ Робертъ Одлей: — я бы сожалѣлъ о немъ отъ души, какъ о старомъ школьномъ товарищѣ и лучшемъ моемъ другѣ. Но я бы тогда не горевалъ такъ, какъ теперь, когда я вполнѣ увѣренъ, что мой бѣдный другъ убитъ.
— Убитъ!
Отецъ и дочь въ одно мгновеніе произнесли это ужасное слово. Лицо отца покрылось пепельною блѣдностью, а дочь закрыла свое лицо руками и не отнимала ихъ во все время разговора.
— Мистеръ Одлей, вы съ ума сошли! воскликнулъ Гаркортъ Толбойзъ: — вы съ ума сошли, или вашъ другъ поручилъ вамъ постараться растрогать меня. Я протестую противъ этого заговора и я — я отказываюсь теперь простить человѣка, бывшаго нѣкогда моимъ сыномъ.
Говоря это, онъ былъ уже прежнимъ Гаркортомъ Толбойзомъ. Ударъ былъ сильный, но только мгновенный.
— Я далеко не желаю понапрасну васъ тревожить, сэръ, отвѣчалъ Робертъ. — Дай Богъ, чтобы вы были правы, а я неправъ. Но я не могу этому вѣрить. Я даже не могу надѣяться на это. Я пришелъ къ вамъ за совѣтомъ и разскажу, прямо и безъ обиняковъ, всѣ обстоятельства, возбудившія мои подозрѣнія. Если вы найдете, что эти подозрѣнія глупы и неосновательны, то я готовъ покориться вашему мудрому рѣшенію. Я покину Англію и перестану искать уликъ, необходимыхъ для доказательства справедливости моихъ опасеній. Если же вы скажете мнѣ: продолжай, то я буду продолжать свои поиски.
Ничто не могло быть пріятнѣе гордости мистера Гаркорта Толбойза, какъ это воззваніе. Онъ объявилъ, что готовъ выслушать все, что мистеру Одлею угодно будетъ сказать, и съ радостью поможетъ своимъ совѣтомъ, хотя онъ и увѣрялъ съ замѣтною афектаціею, что его совѣтъ не имѣетъ никакой цѣны.
Робертъ Одлей придвинулъ свое кресло къ мистеру Толбойзу и началъ подробный разсказъ о всемъ, что случилось съ Джорджемъ съ самаго его прибытія въ Англію до его исчезновенія, равно и о всѣхъ событіяхъ послѣ его исчезновенія, имѣвшихъ какую нибудь связь съ этимъ происшествіемъ. Гаркортъ Толбойзъ слушалъ съ напряженнымъ вниманіемъ, повременимъ только прерывая говорящаго какими нибудь торжественными вопросами. Клара Толбойзъ сидѣла неподвижно, закрывъ лицо руками.
Стрѣлки часовъ указывали на четверть двѣнадцатаго, когда Робертъ началъ свой разсказъ. Пробило двѣнадцать часовъ, когда онъ кончилъ. Въ своемъ разсказѣ онъ, конечно, скрылъ имена своего дядюшки и его жены.
— Теперь, сэръ, сказалъ онъ: — я ожидаю вашего рѣшенія. Вы узнали причины, побудившія меня придти къ этому ужасному заключенію. Что вы теперь скажете?
— Всѣ ваши доводы ни мало не измѣнили моего прежняго мнѣнія, отвѣчалъ мистеръ Гаркортъ Толбойзъ съ упрямствомъ гордаго, непреклоннаго человѣка. — Я все еще думаю, какъ и прежде думалъ, что мой сынъ живъ, и что его исчезновеніе есть только заговоръ противъ меня и я отказываюсь быть жертвою этого заговора.
— Такъ вы желаете, чтобы я прекратилъ мои поиски? торжественно произнесъ Робертъ Одлей.
— Я вамъ скажу только одно: если вы будете продолжать ихъ, то вы будете дѣйствовать для себя, а не для меня. Во всемъ вами сказанномъ, я ничего не вижу, что бы могло меня заставить безпокоиться объ участи вашего друга!
— Такъ пусть же будетъ по вашему! воскликнулъ Робертъ. — Съ этой минуты я бросаю это дѣло. Съ этой минуты я только буду стараться его позабыть.
При этихъ словахъ онъ всталъ и, взявъ свою шляпу, взглянулъ на Клару Толбойзъ. Она сидѣла все попрежнему неподвижно.
— Прощайте, мистеръ Толбойзъ, серьёзно сказалъ онъ. — Дай Богъ, чтобы вы были правы. Дай Богъ, чтобы я ошибался. Но я боюсь — придетъ день, когда, вы будете сожалѣть о вашей апатіи, о томъ, что вы не старались раскрыть тайну преждевременной кончины единственнаго вашего сына.
Торжественно поклонившись мистеру Толбойзу и его дочери, онъ на минуту остановился посмотрѣть на послѣднюю, въ ожиданіи, что она взглянетъ на него и сдѣлаетъ знакъ, что желаетъ поговорить съ нимъ.
Мистеръ Толбойзъ позвонилъ лакея, который проводилъ Роберта съ такимъ мрачнымъ торжествомъ, словно онъ велъ его на мѣсто казни.
«Она похожа на отца своего» подумалъ Робертъ Одлей, когда онъ въ послѣдній разъ взглянулъ на опущенную голову молодой дѣвушки. — «Бѣдный Джорджъ, ты нуждался въ другѣ, ибо какъ мало людей тебя любило на свѣтѣ».
XXIV.
Клара.
править
Выходя изъ дверей, Робертъ Одлей нашелъ своего извощика, спящаго на козлахъ, его угостили слишкомъ крѣпкимъ пивомъ, и онъ невольно забылся; но, очнувшись, съ радостью встрѣтилъ своего сѣдока. Старая бѣлая лошадь, которой, казалось, было столько же лѣтъ, сколько и экипажу, также спала и только проснулась въ ту минуту, когда Робертъ съ шумомъ сошелъ съ лѣстницы. Понуряемая бичомъ, она поплелась тихонько, словно во снѣ. Молодой же человѣка, надвинулъ шляпу на брови и сталъ думать о пропавшемъ другѣ.
Онъ нѣкогда игрывалъ въ этомъ скучномъ саду, подъ этими унылыми елями и былъ веселъ, если можно допустить веселость въ домѣ Гаркорта Толбойза. Онъ, быть можетъ, игрывалъ съ этой самой сестрой, которая теперь не проронила о немъ ни одной слезы. Робертъ Одлей смотрѣлъ на прямыя правильныя дорожки, на прямыя деревья и удивлялся, какъ Джорджъ, выросшій въ подобномъ мѣстѣ, могъ сдѣлаться тѣмъ откровеннымъ, добрымъ, беззаботнымъ другомъ, какимъ онъ его знавалъ. Какъ могло случиться, что, имѣя постоянно передъ глазами своего отца, онъ не пошелъ по его слѣдамъ и не сдѣлался непріятнѣйшимъ человѣкомъ для себя и другихъ? Какъ могло это случиться? Очень просто, потому что мы обязаны душею, дѣлающею насъ великими или мелкими людьми, существу, которое неизмѣримо выше нашихъ родителей. Носы и подбородки могутъ переходить отъ отца къ сыну, отъ дѣда къ внуку, подобно тому, какъ всѣ формы увядшаго осенью цвѣтка воспроизводятся на слѣдующую весну въ новомъ цвѣткѣ; но душа не подчинена никакимъ земнымъ правиламъ: ею руководитъ только воля Всемогущаго.
«Слава-богу!» думалъ Робертъ Одлей: «слава-богу! Все кончено. Бѣдный мой другъ будетъ отдыхать въ неизвѣстной могилѣ и я не причиню позора тѣмъ, кого люблю. Рано или поздно, позоръ этотъ придетъ, но я не буду тутъ причастенъ. Тяжелый кризисъ прошелъ, и я свободенъ.»
Ему какъ-то легче теперь дышалось. Благородная его натура отворачивалась отъ принятой имъ на себя роли шпіона и полицейскаго сыщика.
Между тѣмъ экипажъ выѣзжалъ изъ воротъ сада и Робертъ привсталъ, чтобы еще разъ взглянуть на мрачныя ели, прямыя дорожки, гладкую мураву лужка и на большой одинокій кирпичный домъ.
Вдругъ онъ вздрогнулъ; по аллеѣ бѣжала, почти летѣла женщина, махая бѣлымъ платкомъ.
Нѣсколько времени онъ съ удивленіемъ смотрѣлъ на это странное явленіе.
— Не за мною ли гонится эта женщина? воскликнулъ онъ наконецъ. — Стой, прибавилъ онъ, обращаясь къ извощику. — Странный нынѣ, экцентрическій вѣкъ, ненормальная эпоха человѣческой исторіи. Она вѣрно гонится за мною. Можетъ быть, я забылъ свой платокъ и мистеръ Толбойзъ посылаетъ его мнѣ съ этой женщиной. Не лучше ли мнѣ пойдти къ ней на встрѣчу? Право, очень вѣжливо послать мнѣ мой платокъ.
Робертъ Одлей медленно вылѣзъ изъ экипажа и тихо направился на встрѣчу къ спѣшившей къ нему женщинѣ.
Онъ былъ нѣсколько близорукъ, и только когда они совершенно поравнялись, онъ узналъ ее.
— Боже милостивый! воскликнулъ онъ: — вѣдь это — миссъ Толбойзъ!
Это была дѣйствительно миссъ Толбойзъ. Она едва переводила духъ отъ усталости и волненія.
Робертъ теперь, въ первый разъ, могъ вполнѣ разсмотрѣть ея лицо. Она была замѣчательно хороша собою. У нея были каріе глаза, какъ у Джорджа, блѣдный цвѣтъ лица, правильныя черты и удивительная подвижность физіономіи. Робертъ все это замѣтилъ въ нѣсколько мгновеній и еще болѣе удивился холодности, выказанной ею во все время его разговора съ мистеромъ Толбойзомъ. Въ глазахъ ея не видно было слезъ, но они ужасно блестѣли, губы же дрожали отъ волненія, когда она говорила.
— Миссъ Толбойзъ, сказалъ онъ: — что могу я?… зачѣмъ…
Она вдругъ его перебила и, схвативъ за руку, воскликнула:
— О, дайте мнѣ поговорить съ вами, дайте мнѣ поговорить съ вами, или я сойду съ-ума! Я все слышала. Я вѣрю тому, чему вы вѣрите; и я сойду съ-ума, если хоть чѣмъ нибудь не помогу отомстить за его смерть.
Гобертъ Одлей былъ слишкомъ озадаченъ, чтобы тотчасъ же ей отвѣчать. Онъ менѣе всего на свѣтѣ ожидалъ этого.
— Возьмите мою руку, миссъ Толбойзъ, сказалъ онъ, наконецъ. — Пожалуйста, успокойтесь. Пойдемте назадъ къ дому и будемте спокойно разсуа;дать. Я бы не сталъ говорить, еслибъ я зналъ…
— Еслибы вы знали, что я люблю моего брата, быстро произнесла она. — Какъ могли вы знать, что я его люблю? Какъ могъ кто нибудь знать, что я его люблю, если я не съумѣла побудить отца принять его, сказать ему ласковое слово? Какъ смѣла я выказать мою любовь къ нему въ этомъ домѣ, гдѣ привязанность сестры только обратилась бы ему во вредъ? Вы не знаете моего отца, мистеръ Одлей. Я его знаю. Я знала, что просить за Джорджа было бы только испортить его дѣло. Я знала, что единственная надежда увидѣть опять любимаго брата основывалась на времени. Поэтому я дожидалась — терпѣливо дожидалась, все въ ожиданіи лучшаго; ибо я знаю, что отецъ мои любитъ своего сына. Я вижу, вы недовѣрчиво улыбаетесь, мистеръ Одлей; конечно, незнакомцу трудно повѣрить, что подъ маскою стоицизма у моего отца кроется доля, хотя и малая, любви къ его дѣтямъ. Постойте, прибавила она вдругъ, положа ему руку на плечо и посматривая назадъ на прямую аллею. — Я убѣжала изъ дому заднимъ ходомъ. Папа не долженъ видѣть, что я съ вами разговариваю, мистеръ Одлей, и не долженъ видѣть вашъ экипажъ у воротъ. Пойдите, прикажите извощику ѣхать впередъ, а я пройду черезъ садъ и, выйдя изъ другой калитки, встрѣчу васъ на большой дорогѣ.
— Но вы простудитесь, миссъ Толбойзъ, возразилъ Робертъ съ сожалѣніемъ, замѣтивъ, что она дрожала. — Вы дрожите.
— Не отъ холода, отвѣчала она. — Я думаю о моемъ братѣ Джорджѣ. Если вы имѣете хоть искру сожалѣнія къ сестрѣ вашего несчастнаго друга, сдѣлайте то, что я васъ прошу. Я должна поговорить съ вами, я должна поговорить съ вами, если съумѣю спокойно и разсудительно.
Она провела рукою по лбу, какъ бы стараясь припомнить что-то, и потомъ указала на ворота. Робертъ поклонился и отошелъ. Онъ приказалъ извощику потихоньку ѣхать къ станціи и пошелъ пѣшкомъ вокругъ забора, окружавшаго садъ мистера Толбойза. Саженяхъ въ пяти или десяти отъ главныхъ воротъ онъ подошелъ къ небольшой калиткѣ и сталъ дожидаться миссъ Толбойзъ.
Она вскорѣ явилась въ томъ же платкѣ на головѣ, съ тѣми же блестящими какъ уголь глазами.
— Пойдемте со мною по саду, сказала она. — Насъ могутъ увидѣть на большой дорогѣ.
Онъ поклонился, вошелъ въ калитку и притворилъ ее за собою.
Взявъ протянутую ему руку, онъ замѣтилъ, что она сильно дрожала.
— Пожалуйста, успокойтесь, миссъ Толбойзъ, сказалъ онъ. — Я могу ошибиться въ своемъ мнѣніи; я могу…
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, воскликнула молодая дѣвушка: — вы не ошибаетесь. Брата моего убили. Скажите мнѣ имя этой женщины — женщины, которую вы подозрѣваете въ участіи въ его исчезновеніи — въ его убійствѣ.
— Этого я не могу сдѣлать до тѣхъ поръ…
— До которыхъ поръ?
— Пока навѣрно не узнаю, виновна ли она.
— Вы сказали моему отцу, что покинете всякую мысль добраться до истины, что вы согласны оставить участь моего брата ужасною тайною, никогда неразрѣшимою здѣсь на землѣ. Но вы этого не сдѣлаете, мистеръ Одлей. Вы не измѣните памяти вашего друга. Вы отомстите тѣмъ, кто его погубили. Вы это сдѣлаете. Не правда ли?
Мрачное облако затмило прекрасное лицо Роберта Одлея. Онъ вспомнилъ то, что онъ сказалъ наканунѣ въ Соутгэмптонѣ:
«Рука, сильнѣе моей, ведетъ меня впередъ по этой темной дорогѣ».
За четверть часа тому назадъ, онъ воображалъ, что все кончено, и что онъ избавленъ отъ ужасной обязанности раскрыть тайну смерти Джорджа. Теперь эта дѣвушка, эта, повидимому, безчувственная дѣвушка заговорила и побуждала его идти впередъ, туда, куда вела его судьба.
— Еслибы вы знали, какое несчастіе можетъ послѣдовать для меня отъ открытія истины, миссъ Толбойзъ, сказалъ онъ: — то вы едва ли стали бы просить меня продолжать эти поиски.
— Но я васъ прошу, отвѣчала она: — я васъ прошу отомстить за преждевременную смерть моего брата. Хотите вы это сдѣлать? Да, или нѣтъ?
— Если я вамъ отвѣчу — нѣтъ?
— Тогда я сама это сдѣлаю! воскликнула она, устремивъ на него свои большіе каріе глаза. — Я сама выслѣжу эту тайну; я найду эту женщину, да, хотя вы и отказываетесь сказать мнѣ, въ которой части Англіи мой братъ пропалъ. Если вы откажетесь открыть эту тайну для меня, то я хотя объѣду весь свѣтъ, а открою ее сама. Я — совершеннолѣтняя и могу дѣлать что хочу; я богата, ибо мнѣ оставила хорошее состояніе одна изъ моихъ тётокъ. Я въ состояніи нанять людей, которые мнѣ помогутъ, и которыхъ личный интересъ будетъ побуждать мнѣ хорошо служить. Выбирайте, мистеръ Одлей. Вы или я, кто изъ насъ откроетъ убійцу моего брата?
Робертъ взглянулъ ей прямо въ лицо и убѣдился, что рѣшеніе ея не было плодомъ минутнаго женскаго увлеченія, которое исчезло бы отъ перваго столкновенія съ различными преградами. Нѣтъ, прекрасное лицо ея выражало твердую рѣшимость, которую одна смерть могла поколебать; эта рѣшимость придавала всѣмъ ея чертамъ какое-то мрачное выраженіе.
— Я выросла въ атмосферѣ постояннаго гнёта, спокойно сказала она: — я подавляла естественныя чувства, пока они стали наконецъ неестественны по своей пламенности. Мнѣ не позволяли питать ни любви, ни дружбы. Мать моя умерла, когда я еще была ребёнкомъ. Отецъ мои всегда былъ такимъ, какимъ вы его сегодня видали. У меня оставался одинъ только братъ. Вся любовь моя сосредоточена была на немъ. Теперь удивляетесь ли вы, что когда я слышу, что онъ измѣннически убитъ, я жажду мщенія? О, Боже мой, воскликнула она, ломая руки и устремляя взоръ на холодное, зимнее небо: — укажи мнѣ убійцу моего брата, и дозволь моей рукѣ отмстить за преждевременную его смерть!
Робертъ Одлей, пораженный удивленіемъ, смотрѣлъ На нее. Пожиравшая ее страсть придавала ея красотѣ какое-то непонятное величіе. Она не была похожа на жеицинъ, которыхъ Робертъ до сихъ поръ видалъ. Двоюродная его сестра была хороша собою, жена его дядюшки восхитительна, но Клара Толбойзъ была красавица. Лицо Ніобеи, облагороженное горемъ, едва ли могло быть классичнѣе ея лица. Даже ея сѣрое пуританское платье шло къ ней болѣе чѣмъ самое роскошное платье къ женщинѣ не столь красивой.
— Миссъ Толбойзъ, сказалъ Робертъ послѣ нѣкотораго молчанія: — вашъ братъ будедъ. отомщенъ. Онъ не будетъ забытъ. Я не думаю, чтобы какой нибудь адвокатъ могъ бы такъ вѣрно привести васъ къ открытію тайны, какъ я васъ приведу, если вы только будете терпѣливы и вполнѣ мнѣ довѣритесь.
— Я вамъ довѣряю, отвѣчала она: — я вижу, что вы поможете мнѣ.
— Ужь, видно, такъ суждено мнѣ судьбою, торжественно произнесъ Робертъ.
Впродолженіе своего разговора съ Раркортомъ Толбойзомъ, онъ тщательно избѣгалъ дѣлать какіе нибудь выводы изъ приводимыхъ фактовъ. Онъ просто разсказалъ исторію жизни Джорджа со времени его пріѣзда въ Лондонъ до его исчезновенія. Теперь онъ видѣлъ, что Клара Толбойзъ пришла къ тому же заключенію и что они другъ друга поняли.
— Получали ли вы письма отъ вашего брата, миссъ Толбойзъ? спросилъ онъ.
— Два письма. Одно — написанное имъ прежде свадьбы, другое — изъ Ливерпуля, наканунѣ дня, когда онъ отправился въ Австралію.
— Позволите вы мнѣ взглянуть на нихъ?
— Да, я пришлю ихъ вамъ, если вы оставите мнѣ вашъ адресъ. Вы будете повременамъ писать ко мнѣ, не правда ли, чтобы увѣдомить меня, приближаетесь ли вы къ открытію тайны. Пока я нахожусь здѣсь, я должна буду дѣйствовать по секрету, но мѣсяца черезъ два или три, я уѣду отсюда и буду тогда свободна дѣлать, что хочу.
— Вы оставляете Англію? спросилъ Робертъ.
— О, нѣтъ! я поѣду погостить къ знакомымъ въ Эссексъ.
Робертъ такъ сильно вздрогнулъ при этихъ словахъ, что Клара пристально посмотрѣла на него. Волненіе, ясно выразившееся на его лицѣ, выдало часть его тайны.
— Мой братъ Джорджъ исчезъ въ Эссексѣ, сказала она.
— Сожалѣю, что вы это открыли, отвѣчалъ онъ. — Мое положеніе съ каждымъ днемъ дѣлается все запутаннѣе и непріятнѣе.
Она машинально подала ему свою руку, холодную какъ мраморъ.
— Пожалуйста, воротитесь домой, дружески сказалъ Робертъ. — Я боюсь, чтобы вы не пострадали отъ сегодняшней утренней прогулки.
— Чтобы я пострадала! воскликнула она съ ѣдкою ироніею. — Вы говорите мнѣ о страданіи, когда единственное существо, любившее меня, на этомъ свѣтѣ, похищено изъ него въ цвѣтѣ лѣтъ. Что же мнѣ остается какъ не страдать? Что мнѣ морозъ? прибавила она, отбрасывая шаль съ головы. — Я готова босыми ногами, по снѣгу, пойдти отсюда въ Лондонъ, еслибъ я этимъ могла только возвратить ему жизнь? Чего бы я не сдѣлала, только бы возвратить ему жизнь? Чего бы я не сдѣлала?
Въ этихъ словахъ она излила всю свою страшную горесть и, закрывъ лицо руками, она въ первый разъ заплакала. Рыданія ея были такъ сильны, они такъ потрясли ея нѣжную натуру, что она доля;на была прислониться къ ближайшему дереву.
Робертъ смотрѣлъ на нее съ выраженіемъ нѣжнаго состраданія; она была такъ похожа на друга, котораго онъ любилъ и потерялъ, что ему невозможно было считать ее чужою; невозможно было припомнить, что они въ первый разъ встрѣтились съ нею въ это утро.
— Пожалуйста, успокойтесь, сказалъ онъ: — надѣйтесь, хотя и нѣтъ надежды. Мы, можетъ быть, оба ошибаемся. Вашъ братъ, можетъ быть, еще живъ.
— О, еслибъ это было! страстно прошептала она: — еслибъ это могло быть.
— Будемте надѣяться.
— Нѣтъ, отвѣчала она, смотря на него сквозь слезы: — будемте надѣяться на одно только мщеніе. Прощайте, мистеръ Одлей. Постойте; вашъ адресъ.
Онъ подалъ ей свою карточку, которую она тотчасъ же спрятала въ карманъ.
— Я пришлю вамъ письма Джорджа, сказала она: — они могутъ быть вамъ полезны. Прощайте.
Она оставила его совершенно пораженнаго ея страстной энергіей и благородной красотой ея лица. Онъ остановился и смотрѣлъ ей вослѣдъ до тѣхъ поръ, пока она исчезла за прямыми елями. Потомъ онъ медленно вышелъ изъ саду.
«Да поможетъ небо тѣмъ, которые стоятъ между мною и тайною», думалъ онъ; "они будутъ принесены въ жертву памяти Джорджа Толбойза.
XXV.
Письма Джорджа.
править
Робертъ Одлей не вернулся въ Соутгэмптонъ, но съ первымъ поѣздомъ отправился въ Лондонъ, куда и прибылъ уже въ сумерки. Сухой и мерзлый снѣгъ Дорсетшира превратился на лондонскихъ улицахъ въ черную густую грязь, освѣщаемую тусклымъ свѣтомъ фонарей, или яркими лучами, выходившими изъ оконъ лавокъ, ярко освѣщенныхъ газомъ.
Робертъ Одлей пожалъ плечами при видѣ грязныхъ и темныхъ улицъ, по которымъ повезъ его извощикъ. Вообще надо замѣтить, что извощики имѣютъ какое-то непреодолимое влеченіе къ самымъ чернымъ и гадкимъ переулкамъ, почти неизвѣстнымъ для пѣшехода.
«Что за пріятная вещь — жизнь» думалъ адвокатъ: "что за невыразимое блаженство, что за благодать! Пусть человѣкъ попробуетъ сдѣлать разсчетъ своей жизни, выбросивъ всѣ часы, въ которые онъ былъ совершенно счастливъ, совершенно покоенъ, безъ малѣйшей задней мысли, могущей отравить это счастіе, безъ малѣйшаго облачка, могущаго затмить блестящій горизонтъ. Пусть онъ попробуетъ это сдѣлать, и, конечно, въ глубинѣ души горько улыбнется, подводя итогъ своего благополучія и увидя его незначительную сумму. Впродолженіе тридцати лѣтъ онъ наслаждался, можетъ быть, какую нибудь недѣлю, много дней десять. Во время тридцатилѣтняго ненастья, напоминавшаго, то скучный декабрь, то грязный мартъ, то дождливый апрѣль, то мрачный ноябрь, можетъ быть, онъ насчитаетъ семь или восемь прекрасныхъ іюльскихъ дней, когда солнце весело сіяло на безоблачномъ небѣ и лѣтній вѣтерокъ ласкалъ его щоки своею свѣжестью. Съ какимъ искреннимъ удовольствіемъ мы вспоминаемъ о такихъ свѣтлыхъ дняхъ, надѣемся ихъ вновь увидѣть, припоминаемъ мельчайшія подробности нашего счастья. Какъ неусыпно стараемся, дипломатически торгуемся съ судьбой, чтобъ снова дожить до подобныхъ дней. Точно счастіе можетъ сложиться изъ такихъ или другихъ составныхъ частей. Точно счастіе не есть исключительно дѣло случая — эта прелестная, мимолетная птичка, капризная въ своемъ полетѣ: сегодня здѣсь, а завтра тамъ! Вотъ свадьбы, напримѣръ, продолжалъ мечтать Робертъ, который, сидя въ своей тряской калясченкѣ, уносился мысленно за тридевять земель. «Взгляните на свадьбы! — на одинъ благоразумный, счастливый выборъ девятьсотъ девяносто девять промаховъ, и кто въ состояніи вамъ указать, который именно выборъ окажется счастливымъ? Кто можетъ съ перваго взгляда отличить угря въ этомъ колоссальномъ мѣшкѣ змѣй? Вонъ дѣвушка переходитъ чрезъ улицу; можетъ быть, именно это одна женщина въ свѣтѣ, которая бы могла меня сдѣлать счастливымъ. А я проѣзжаю мимо, забрасываю ее грязью, въ полномъ невѣдѣніи, въ слѣпомъ повиновеніи страшной десницѣ рока. Еслибъ Клара Толбойзъ опоздала пятью минутами, я бы уѣхалъ изъ Дорсетшира, въ полной увѣренности, что она — холодный, безчувственный автоматъ, и унесъ бы съ собою въ могилу это ошибочное понятіе. Теперь же я знаю, что это — благороднѣйшая и прелестнѣйшая дѣвушка. Я вышелъ изъ дома старика Толбойза съ твердою рѣшимостью оставить всякую мысль о дальнѣйшихъ стараніяхъ раскрыть тайну смерти Джорджа. Но, вотъ, я вижусь съ молодой дѣвушкой, и она побуждаетъ меня идти впередъ тою же дорогой. Какъ могъ я сказать сестрѣ моего умершаго друга: „Я увѣренъ, что братъ вашъ убитъ! Я увѣренъ даже, что знаю кто его убилъ, но я не сдѣлаю ни шагу для подтвержденія моихъ подозрѣній“. Я не могъ этого сказать. Она теперь уже знаетъ половину моей тайны, вскорѣ узнаетъ и остальное и тогда… тогда…»
Пока Робертъ Одлей мечталъ, экипажъ остановился и ему пришлось заплатить извощику, пришлось подчиниться всей скучной механикѣ жизни, которая все одна, счастливы мы или нѣтъ, женимся ли мы или ожидаемъ быть повѣшенными. Мы часто сердимся на эту скучную сторону жизни, на эту неумолимую акуратность въ низшемъ механизмѣ человѣческой машины, незнающемъ остановки, хотя бы главная пружина была навѣки испорчена. Кто не чувствовалъ въ первомъ порывѣ горя безсмысленную злобу противъ безсловесныхъ стульевъ и столовъ, спокойно смотрящихъ на васъ; кто не чувствовалъ злобы противъ упорной неизмѣняемости внѣшнихъ формъ жизни! Мы жаждемъ вырвать руками гигантскія деревья первобытныхъ лѣсовъ, и все, что мы можемъ сдѣлать для удовлетворенія нашей злобы, это — сломать какое нибудь кресло или разбить посуды на нѣсколько рублей. Сумасшедшихъ домовъ много, но невольно подумаешь, не мало ли ихъ, когда вспомнишь, сколько несчастныхъ должны бороться своимъ разумомъ противъ этой постоянной, холодной неизмѣняемости внѣшняго міра, тогда такъ у нихъ въ умѣ и сердцѣ бушуетъ самая страшная буря, когда мы вспомнимъ, сколько умовъ находятся на границѣ между здравыми понятіями и безуміемъ, сколько людей сегодня сумасшедшіе, завтра — совершенно разумные, вчера разумные, сегодня — сумасшедшіе.
Робертъ остановился на углу Чансери-Лэнъ и безсознательно вошелъ по блестящей лѣстницѣ въ столовую великолѣпнаго трактира «Лондонъ». Онъ усѣлся за одинъ изъ столиковъ, но скорѣе съ чувствомъ скуки, чѣмъ голода. Онъ пошелъ въ этотъ блестящій трактиръ потому, что нужно было ѣсть, а гораздо легче получить отличный обѣдъ у мистера Сойера, чѣмъ дурной у мистриссъ Малоне. Трактирный лакей напрасно старался разшевелить бѣднаго Роберта перечисленіемъ великолѣпныхъ блюдъ: онъ пробормоталъ только, чтобъ ему принесли поѣсть чего хотятъ. Лакей хорошо зналъ Роберта, часто посѣщавшаго этотъ трактиръ, и съ соболѣзнованіемъ сообщилъ своему хозяину, что мистеръ Одлей изъ Фиг-Три-Корта, очевидно не въ духѣ. Робертъ съѣлъ свой обѣдъ и запилъ его мозельвейномъ, почти безсознательно и не разбирая, что ѣлъ и пилъ. Умъ его былъ занятъ тѣми же думами, и юный философъ разрѣшалъ любимый современный вопросъ о тщетѣ всего существующаго и о безуміи стараться идти но дорогѣ, которая никуда не приводитъ.
«Я подчиняю себя этой блѣдной дѣвушкѣ, съ правильными чертами и спокойными карими глазами» думалъ Робертъ: «я признаю силу высшаго ума, и преклоняюсь передъ нимъ. Въ послѣдніе пять мѣсяцевъ я дѣйствовалъ и думалъ самъ собою и ужасно усталъ отъ этой неестественной работы. Я измѣнилъ главному принципу моей жизни и за это дорого поплатился. На прошлой недѣлѣ я выдернулъ два сѣдые волоса изъ головы, и подъ моимъ правымъ глазомъ появилась морщинка. Да, я постарѣлъ, и зачѣмъ это, зачѣмъ?»
Онъ оттолкнулъ отъ себя тарелку, повелъ бровями и устремилъ глаза на скатерть.
— На кой чортъ занрягся я въ эту каторгу? продолжалъ онъ, разсуждая самъ съ собою. — Но разъ, что я запрягся и не могу высвободиться, то лучше подчинюсь во всемъ блѣдной молодой дѣвушкѣ, и стану дѣлать только то, что она велитъ. Что за удивительная разгадка тайны жизни заключается въ бабьемъ правленіи! Мужчины вѣчно бы грѣлись на солнышкѣ и ѣли бы лотусы, еслибъ только жоны имъ позволили. Но онѣ этого не позволятъ. Да благословитъ Богъ ихъ дѣятельный умъ и неутомимую энергію. Кто слыхалъ когда нибудь, чтобы женщина принимала жизнь въ ея настоящемъ значеніи? Вмѣсто того, чтобы переносить жизнь, какъ неизбѣжное зло, выкупаемое только ея скоротечностью, женщина принимаетъ жизнь за торжественное шествіе. Она наряжается для этой церемоніи, толкаетъ своихъ сосѣдей, и старается достать себѣ лучшее мѣсто въ мрачномъ шествіи; она пихается, наступаетъ на ногу, и изъ чего — чтобы извлечь все, что можно, изъ скучной, несчастной жизни. Она встаетъ рано, ложится поздно, кричитъ, шумитъ, суетится и безмилосердно толкаетъ мужа, заставляя его поступать въ адвокатуру или въ парламентъ. Она хлопочетъ, суетится и наконецъ находитъ кого-нибудь, который, чтобы отъ нея отдѣлаться, даетъ желаемое мѣсто ея мужу. Вотъ почему иногда неспособные люди занимаютъ важныя мѣста и становятся между дѣломъ, которое надо сдѣлать, и тѣми, кто могутъ его сдѣлать, производя только всеобщее замѣшательство. Восточный монархъ, сказавшій, что въ основаніи всякаго зла — женщины, долженъ былъ бы пойти дальше и отыскать причину этого явленія. А причина та, что женщина никогда не знаетъ, что такое лѣнь. Онѣ не умѣютъ покойно оставаться на одномъ мѣстѣ. Онѣ дѣлаются Семирамидою, Клеопатрою, Іоанною Даркъ, королевою Елисаветою, Екатериною Великой и находятъ упоеніе въ шумѣ, бояхъ, преступленіяхъ. Если онѣ не могутъ вертѣть свѣтомъ по своему желанію и играть полушаріями какъ мячикомъ, то онѣ дѣлаютъ бурю въ стаканѣ воды, и производятъ всякаго рода домашнія непріятности. Запретите имъ ратовать за свободу народовъ и притѣсненія человѣчества — и онѣ станутъ ссориться съ сосѣдкою, изъ-за какой нибудь тряпки. Называть ихъ слабымъ поломъ, это — глупая насмѣшка. Онѣ, напротивъ, гораздо сильнѣе, шумнѣе и упрямѣе мужчинъ. Чего онѣ требуютъ? Свободы мнѣній и свободы труда? Дадимъ имъ это. Пускай женщины будутъ адвокатами, докторами, священниками, учителями, солдатами, законодателями, всѣмъ, чѣмъ желаютъ — но только, чтобы онѣ вели себя потише, т. е. если это имъ возможно.
«Я ненавижу женщинъ» продолжалъ размышлять Робертъ: «Онѣ — смѣлыя, дерзкія, отвратительныя созданія, рожденныя на горе и несчастіе мужчинамъ. Посмотрите на жизнь Джорджа! Во всемъ виновата женщина. Онъ женится на женщинѣ и отецъ прогоняетъ его изъ дома, оставляя безъ копейки. Онъ узнаетъ о смерти женщины — и его доброе, честное, мужественное сердце надрывается горемъ. А его сердце стоитъ мильона измѣнчивыхъ женскихъ сердецъ, которымъ извѣстны только чувства собственнаго интереса и мелкаго разсчета. Онъ отправляется въ домъ женщины — и исчезаетъ навсегда. Вотъ и мной теперь вертитъ женщина, о существованіи которой я и не вѣдалъ до сегодня. А… А… Алиса; она также только доставляетъ мнѣ безпокойство. Она бы желала выйти за меня замужъ, я это хорошо вижу, и, безъ сомнѣнія, кончитъ тѣмъ, что поставитъ на своемъ. А я бы лучше не женился, хоть она и славная, живая, благородная дѣвушка».
Окончивъ свои размышленія, Робертъ расплатился за обѣдъ и щедро далъ на чай слугѣ. Онъ вообще любилъ хорошо награждать служившихъ ему, ибо свое пренебреженіе ко всему на свѣтѣ онъ простиралъ и на деньги. Онъ, быть можетъ, составлялъ въ этомъ случаѣ рѣдкое исключеніе, такъ-какъ вы часто встрѣтите, что философъ, называющій жизнь пустымъ призракомъ, очень ловко распоряжается своими денежными дѣлами и не разрѣшая темныхъ вопросовъ метафизики объ я и не я, тотчасъ вамъ скажетъ, что возвысились или понизились какія нибудь акціи.
Уютныя комнатки въ Фиг-Три-Кортѣ казались Роберту въ этотъ вечеръ какъ-то особенно мрачными. Ему не хотѣлось ничѣмъ заняться, несмотря на то, что на столѣ валялась куча новыхъ, неразрѣзанныхъ французскихъ романовъ. Онъ закурилъ трубку и съ тяжелымъ вздохомъ опустился на свое любимое кресло.
— Здѣсь покойно, но чортъ-знаетъ, какъ-то скучно и мрачно сегодня. Вотъ, еслибъ противъ меня сидѣлъ Джорджъ… или… или хоть сестра Джорджа — она очень на него походитъ — тогда бы моя жизнь была бы посноснѣе. Человѣкъ, прожившій самъ съ собою лѣтъ десять, успѣетъ себѣ надоѣсть.
Вдругъ онъ громко разсмѣялся и воскликнулъ:
— Вотъ мысль — думать о сестрѣ Джорджа! Какой я дуракъ!
На другой день ему принесли съ почты письмо. Онъ нѣсколько времени смотрѣлъ на адресъ, написанный незнакомою ему рукою, не потому, чтобы онъ недоумѣвалъ, отъ кого оно — ибо на конвертѣ было клеймо Грендж-Гита, и онъ зналъ, кто можетъ ему писать изъ этой отдаленной деревни — но такъ, но лѣни, отличительной чертѣ его характера.
— Отъ Клары Толбойзъ, медленно произнесъ онъ, разсматривая почеркъ на конвертѣ. — Да, положительно отъ Клары Толбойзъ. Я узнаю сходство въ почеркѣ съ рукою Джорджа. Конечно, этотъ почеркъ нѣжнѣе, но все же очень-очень похожъ на его.
Онъ обернулъ письмо; печать была съ гербомъ его бѣднаго друга.
«Что-то она мнѣ пишетъ» думалъ онъ: «вѣроятно, длинное письмо. Она именно такая женщина, которая способна написать длинное письмо. И конечно, она меня побуждаетъ дѣйствовать. Ну, что жь, этого теперь избѣгнуть нельзя. Посмотримъ, какія мнѣ даютъ приказанія».
И онъ разорвалъ конвертъ; въ немъ заключались два письма отъ Джорджа къ сестрѣ. На самомъ же конвертѣ было написано: «посылаю вамъ письма; прошу не затерять ихъ и возвратить мнѣ. — K. Т.».
Письмо Джорджа, писанное изъ Ливерпуля, ничего не говорило о его домашнихъ обстоятельствахъ, а только заключало въ себѣ извѣстіе о его твердой рѣшимости отправиться въ Австралію и нажить тамъ себѣ состояніе. Письмо же, написанное тотчасъ послѣ свадьбы, состояло изъ подробнаго описанія его жены — описанія, какое можетъ только сдѣлать влюбленный человѣкъ, во время медоваго мѣсяца. Тутъ пересчитаны были всѣ ея черты, съ любовію отмѣчены всѣ прелести ея фигуры и выраженія лица.
Робертъ прочелъ это послѣднее письмо три раза.
— Еслибъ Джорджъ могъ знать, для чего послужитъ это описаніе, воскликнулъ молодой адвокатъ: — то, конечно, онъ содрогнулся бы отъ ужаса и перо выпало бы изъ его рукъ.
XXVI.
Изслѣдованія прошлаго.
править
Безконечно долго тянулся скучный лондонскій январь. Уже замеръ послѣдній отголосокъ рожественскихъ праздниковъ, а Робертъ Одлей все еще оставался въ городѣ, попрежнему проводилъ скучные вечера въ маленькой гостиной въ Фиг-Три-Кортѣ, а по утрамъ, когда выглядывало солнышко, прогуливался въ садахъ Темпля, безсознательно глазѣя на игравшихъ дѣтей. Много было у него друзей въ этихъ благородныхъ старинныхъ домахъ Темпля; были у него и другіе друзья въ очаровательныхъ деревняхъ, гдѣ всегда была готова для него комната и уютное кресло передъ каминомъ. Съ тѣхъ поръ, какъ исчезъ Толбойзъ, онъ словно разлюбилъ всякое общество и сталъ совершенно равнодушенъ ко всему, что прежде его интересовало. Товарищи его обмѣнивались съ нимъ плоскими шуточками по поводу его исхудалаго и блѣднаго лица. Они подозрѣвали, что тутъ должна скрываться какая-нибудь страстишка, и старались ободрить его. Они приглашали его на веселые ужины, на которыхъ провозглашали тосты за здоровье «жестокосердой красавицы». Но Робертъ не былъ расположенъ къ попойкамъ. Одна мысль завладѣла имъ вполнѣ: то было мрачное предчувствіе, что надъ домомъ его дяди виситъ черная туча и что по его знаку она разразится грозой и сразитъ благороднаго старика.
«Еслибъ она только послушалась предостереженій и скрылась бы», думалъ онъ не разъ. «Беру небо въ свидѣтели, что я далъ ей всѣ шансы. Зачѣмъ же она не пользуется ими и не бѣжитъ»?
Отъ времени до времени онъ получалъ извѣстія отъ сэра Майкля или Алисы. Письма молодой дѣвушки отличались лаконизмомъ и состояли обыкновенно изъ нѣсколькихъ строчекъ, въ которыхъ она извѣщала его, что отецъ былъ здоровъ, а лэди Одлей попрежнему весела.
Однажды получилъ онъ и письмо отъ мистера Марчмонта, директора школы въ Соутгэмптонѣ, который писалъ, что маленькій Джорджъ былъ живъ и здоровъ, но плохо подвигался въ ученіи, и все еще не переступилъ рубикона учащихся дѣтей — двусложныхъ словъ. Капитанъ Молданъ приходилъ навѣстить своего внука, но не былъ допущенъ до него, согласно съ желаніемъ мистера Одлен. Затѣмъ старикъ присылалъ какіе-то пирожки и другія сладости, которыя были такъ же отвергнуты, на основаніи предосудительности этихъ веществъ въ гигіеническомъ отношеніи.
Въ концѣ февраля Робертъ получилъ письмо отъ Алисы, заставившее его сдѣлать еще шагъ впередъ на пути, по которому его влекла судьба — отправиться снова въ тотъ домъ, изъ котораго онъ былъ какъ бы изгнанъ, но наущенію жены его дядюшки.
"Папа очень боленъ, писала Алиса: — но, слава богу, не опасно: у него горячка, причиненная сильной простудой, и онъ долженъ оставаться въ постели.
"Пріѣзжай его навѣстить, если ты питаешь къ нему какія-нибудь родственныя чувства. Онъ уже нѣсколько разъ о тебѣ заговаривалъ и, я увѣрена, будетъ очень радъ тебя видѣть.
«Пріѣзжай поскорѣе, да не говори ничего объ этомъ письмѣ.
"Алиса."
Холодомъ обдало Роберта это письмо; какой-то непонятный ужасъ овладѣлъ имъ и онъ страшился дать себѣ въ немъ отчетъ, воплотить его въ болѣе ясный образъ.
„Правъ ли я былъ“? думалъ онъ въ первую минуту ужаса: „правъ ли я былъ, скрывая тайну своихъ сомнѣній въ надеждѣ сохранить дорогаго мнѣ человѣка отъ страданія и позора? Что мнѣ дѣлать, если увижу его больнымъ, опасно больнымъ, умирающимъ, быть можетъ, у нея на рукахъ. Что мнѣ дѣлать“?
Одно было ясно: ему слѣдовало, не теряя ни минуты, спѣшить въ Одлей-Кортъ. Онъ уложилъ свой чемоданъ, вскочилъ въ кэбъ и уже былъ на желѣзной дорогѣ черезъ часъ послѣ полученія письма отъ Алисы.
Огоньки уже мелькали въ окнахъ деревенскихъ домиковъ, когда Робертъ подходилъ къ Одлей-Корту. Онъ оставилъ свой чемоданъ у станціоннаго смотрителя и отправился скорыми шагами по аллеѣ, которая вела къ дому его дяди. Деревья простирали надъ нимъ свои обнаженные сучьи, колеблемые вѣтромъ. Посреди полумрака они казались какими-то гигантами, великанами, какими-то страшными призраками, размахивавшими руками и знаками побуждавшими Роберта поспѣшить къ дядѣ. Длинная аллея, такая свѣтлая и прекрасная, когда липы устилали землю своимъ бѣлымъ цвѣтомъ и вѣтеръ развѣвалъ по воздуху розовые листья, была какъ-то страшно мрачна и непривѣтлива въ эту скучную пору года, отдѣляющую веселые рожественскіе холода отъ благоухающей весны, въ эту пору года, когда вся природа спитъ, ожидая сигнала общему возрожденію.
Какое-то мрачное предчувствіе вкралось въ душу Роберта, когда онъ подошелъ къ дому дяди. Сэръ Майкль всегда былъ для него вторымъ отцомъ, благороднымъ другомъ и разумнымъ совѣтникомъ. Поэтому самое теплое чувство, которое питалъ Робертъ, была привязанность къ старику-баронету. Но эта благодарность и любовь такъ сроднились съ его натурой, что онъ ихъ очень рѣдко высказывалъ на словахъ, и потому никто и не догадывался, сколько любви было скрыто въ этомъ человѣкѣ, поражавшемъ своею внѣшнею холодностью.
„Что сдѣлается съ этимъ старымъ домомъ, если умретъ мой дядя“? думалъ Робертъ: „станутъ ли жить чужіе люди въ этихъ милыхъ, родныхъ комнатахъ?“
Ему больно было вспомнить, что рано или поздно долженъ наступить день, когда эти дубовыя ставни затворятся на время и солнце не станетъ освѣщать своими лучами любимыхъ имъ комнатъ; больно ему было вспомнить объ этомъ, ибо горестна мысль о скоротечности времени, впродолженіе котораго даже сильные міра сего могутъ наслаждаться всѣми земными благами. Удивительно ли послѣ этого, что нѣкоторые странники останавливаются и засыпаютъ на жизненномъ пути, считая излишнимъ уставать и продолжать путь, который никуда не ведетъ? Удивительно ли, что съ тѣхъ поръ, какъ слово христово проповѣдуется на землѣ, на ней не переводились квіетисты? Удивительно ли, что мы встрѣчаемъ въ иныхъ людяхъ столько терпѣнія, столько покорности судьбѣ и спокойнаго ожиданія будущаго? Нѣтъ, скорѣе удивительно, что находятся люди, работающіе для славы, а не для блаженнаго сознанія, что исполнили свой долгъ! Еслибъ Робертъ Одлей жилъ во времена Ѳомы Кемпійскаго, онъ навѣрно удалился бы въ пустыню или глухой лѣсъ и тамъ проводилъ бы все свое время въ мирномъ подражаніи знаменитому автору „Подражаніе Христу“. Но и Фиг-Три-Кортъ былъ въ своемъ родѣ довольно пріятною, уединенною кельею, въ которой вмѣсто часослова, мнѣ стыдно сказать, красовались романы Поль-де-Кока и Дюма-сына. Грѣхи Роберта Одлея были только отрицательные, и потому ихъ очень легко было бы перемѣнить на отрицательныя же добродѣтели.
Входя въ ворота, Робертъ замѣтилъ, что въ длинномъ ряду окопъ свѣтилось одно только, именно круглое окно въ комнатѣ его дяди. Когда послѣдній разъ онъ видѣлъ этотъ домъ, онъ былъ полонъ веселыхъ гостей, окна всѣ были залиты свѣтомъ. Теперь же эта громадная махина стояла мрачная, пустынная, словно какой-нибудь брошенный, старинный замокъ въ уединенномъ лѣсу.
Слуга, отворившій дверь, просіялъ отъ радости, узнавъ племянника своего барина.
— Сэръ Майклъ хоть нѣсколько повеселѣетъ, увидѣвъ васъ, сказалъ онъ, вводя молодаго человѣка въ библіотеку, гдѣ пылалъ каминъ, но гдѣ казалось какъ-то мрачно и пусто, такъ-какъ баронетъ не сидѣлъ тутъ по обыкновенію въ своемъ любимомъ креслѣ. — Прикажете подать вамъ сюда обѣдать, прежде чѣмъ вы сойдете внизъ? спросилъ слуга. — Миледи и миссъ Одлей во время болѣзни барина обѣдаютъ рано, но я могу вамъ принесть все, что прикажете.
— Я ничего не буду ѣсть, прежде чѣмъ не повидаюсь съ дядюшкою, отвѣчалъ Робертъ: — т. е. если я могу его тотчасъ же видѣть. Я надѣюсь, онъ не такъ боленъ, чтобы не могъ меня принять? прибавилъ онъ съ безпокойствомъ.
— О, нѣтъ, сэръ, онъ не такъ уже боленъ, а главное — опустился духомъ. Пожалуйте. И онъ проводилъ Роберта по дубовой лѣстницѣ въ осьмиугольную комнату, въ которой, пять мѣсяцевъ тому назадъ, Джорджъ Толбойзъ такъ долго засмотрѣлся на портретъ леди Одлей. Теперь картина была окончена и висѣла на почетномъ мѣстѣ противъ окна, между Клодами, Пуссенами и Вуверманами, колоритъ которыхъ совершенно терялся передъ блестящими красками современнаго художника. Свѣтлое лицо миледи выглядывало изъ-за блестящаго вѣнца золотистыхъ волосъ, съ какою-то насмѣшливою улыбкою. Робертъ кинулъ взоръ на знакомую картину и минуты черезъ двѣ, пройдя будуаръ и уборную миледи, вошелъ въ спальню сэра Майкля. Баронетъ спокойно спалъ на роскошной кровати; его мужественная рука покоилась въ нѣжной ручкѣ миледи. Алиса сидѣла на низенькомъ стулѣ передъ пылавшимъ огнемъ въ каминѣ. Эта роскошная спальня была бы отличнымъ сюжетомъ для эффектной картины. Macсивная, мрачная мебель, блестѣвшая однако кое-гдѣ позолотой, тысяча бездѣлушекъ, поражавшихъ не столько богатствомъ, какъ изящнымъ вкусомъ, наконецъ граціозныя фигуры обѣихъ женщинъ и величественная спящая фигура старика — все это заслуживало кисти художника.
Люси Одлей, съ ея золотистыми волосами, въ безпорядкѣ окаймлявшими задумчивое, грустное лицо, въ легкомъ, кисейномъ платьѣ, гладкими складками ниспадавшемъ до полу и подпоясанномъ агатовымъ поясомъ, могла бы служить великолѣпною моделью для одной изъ средневѣковыхъ святыхъ, украшающихъ мрачные своды древнихъ соборовъ. А какой святой мученикъ тѣхъ же среднихъ вѣковъ могъ имѣть болѣе блаженное выраженіе лица, чѣмъ этотъ старикъ, котораго серебристая борода покоилась на толковомъ одѣялѣ парадной постели? Робертъ остановился на порогѣ комнаты, боясь разбудить дядю. Обѣ женщины слышали его шаги, и подняли головы, чтобъ посмотрѣть, кто вошелъ. Прелестное лицо миледи казалось еще прелестнѣе отъ выраженія искренняго безпокойства о больномъ; но лишь она узнала Роберта, какъ страшно поблѣднѣла, и прекрасныя черты ея исказились.
— Мистеръ Одлей! воскликнула она слабымъ, дрожащимъ голосомъ.
— Тс! шепнула Алиса: — вы разбудите папа. Какъ вы добры, Робертъ, что пріѣхали, прибавила она, показывая знакомъ молодому человѣку, чтобы онъ сѣлъ подлѣ кровати. Онъ повиновался и помѣстился у ногъ больнаго, прямо противъ миледи, сидѣвшей у изголовья. Онъ долго и пристально смотрѣлъ на лицо спящаго баронета, потомъ устремилъ свой взоръ на леди Одлей, которая мало-по-малу приходила въ себя отъ смущенія, причиненнаго его приходомъ.
— Онъ не былъ опасно боленъ? спросилъ Робертъ шопотомъ.
— Нѣтъ, ничего не было опаснаго, отвѣчала леди Одлей, не спуская глазъ съ мужа: — но все же мы очень-очень безпокоились.
Робертъ продолжалъ пристально смотрѣть на ея блѣдное лицо.
„Она таки взглянетъ на меня“ подумалъ онъ: „я заставлю ее посмотрѣть мнѣ прямо въ глаза, и я, какъ всегда, прочту всѣ ея мысли. Она узнаетъ, какъ глупо притворяться передо мною.“
Онъ нѣсколько времени молчалъ, прежде чѣмъ исполнить задуманное. Тишина въ комнатѣ прерывалась только дыханіемъ больнаго, боемъ часовъ и трескомъ дровъ въ каминѣ.
— Я ни мало не сомнѣваюсь, что вы безпокоились, леди Одлей, сказалъ наконецъ Робертъ, смотря ей прямо въ глаза, которые она подняла на него съ удивленіемъ. — Нѣтъ никого на свѣтѣ, кому бы жизнь дяди была такъ дорога, какъ вамъ. Ваше счастіе, благосостояніе, безопасность — все зависитъ отъ его жизни.
Слова эти онъ произнесъ такъ тихо, что Алиса, сидѣвшая на другой сторонѣ комнаты, никакъ не могла ихъ разслышать.
Глаза Роберта и леди Одлей встрѣтились; въ глазахъ послѣдней свѣтилось торжество.
— Я это знаю, сказала она: — тѣ, кто хотятъ поразить меня, должны поразить и его. И она указала рукой на спящаго. Она попрежнему смотрѣла на Роберта, словно она вызывала его на бой своими голубыми глазами и спокойною, великолѣпною улыбкою, той самой улыбкой, которую художникъ изобразилъ на портретѣ миледи.
Робертъ отвернулся и закрылъ глаза рукою; это смутило леди Одлей и возбудило въ высшей степени ея любопытство. „Смотритъ онъ на нее, или задумался, и если задумался, то о чемъ?“ спрашивала она себя.
Робертъ сидѣлъ уже съ часъ у кровати баронета, когда старикъ наконецъ проснулся и очень ему обрадовался.
— Это очень мило съ твоей стороны, Бобъ, сказалъ онъ. — Я много думалъ о тебѣ во время моей болѣзни. Вы должны быть съ Люси друзьями. Вы должны, сударь, пріучиться видѣть въ ней свою тётку, хотя молодую и прелестную; и… и ты понимаешь, а?
Робертъ пожалъ руку дяди и съ грустью опустилъ глаза.
— Я васъ понимаю, сэръ, отвѣчалъ онъ спокойно: — и я вамъ даю честное слово, что я застрахованъ отъ чаръ миледи. Она это знаетъ не хуже меня.
При этихъ словахъ Люси сдѣлала какую-то граціозную гримаску.
— Ахъ, глупый Робертъ, воскликнула она: — вы все берете за серьёзное. Если я боялась быть слишкомъ молодой тёткой для такого племянника, то это изъ боязни сплетней, а не…
Она на минуту остановилась въ нерѣшительности, и этимъ избѣгла окончить фразу, такъ-какъ въ комнату вошелъ деревенскій лекарь г. Досонъ, у котораго она прежде жила. Онъ послушалъ пульсъ больнаго и сдѣлалъ ему два или три вопроса; потомъ, объявивъ, что баронету гораздо лучше, онъ сказалъ нѣсколько словъ Алисѣ и леди Одлей, и вышелъ изъ комнаты. Робертъ всталъ и проводилъ его до дверей.
— Я вамъ посвѣчу на лѣстницѣ, сказалъ онъ, взявъ свѣчку.
— Нѣтъ, нѣтъ, мистеръ Одлей, пожалуйста не безпокойтесь, воскликнулъ лекарь: — я знаю очень хорошо дорогу.
Робертъ настоялъ на своемъ. Когда они вошли въ осьмиугольную комнату, адвокатъ остановился и закрылъ за собою дверь.
— Затворите, пожалуйста, другую дверь, мистеръ Досонъ, сказалъ Робертъ, указывая на дверь, выходившую на лѣстницу. — Мнѣ нужно поговорить съ вами наединѣ.
— Съ большимъ удовольствіемъ, отвѣчалъ лекарь, исполняя желаніе Роберта: — но если вы безпокоитесь о вашемъ дядѣ, мистеръ Одлей, то успокоитесь. Опасности нѣтъ никакой. Въ противномъ случаѣ я тотчасъ бы телеграфировалъ домашнему вашему доктору.
— Я увѣренъ, что вы исполнили бы вашъ долгъ, серьёзно сказалъ Робертъ. — Но я хочу съ вами говорить не о дядѣ, а спросить кое-что о совершенно другомъ лицѣ.
— Неужели?
— Да, да, о тои, кто жила когда-то у васъ подъ именемъ Люси Грээмъ, а теперь называется леди Одлей.
Мистеръ Досонъ посмотрѣлъ на Роберта съ удивленіемъ.
— Извините меня, мистеръ Одлей, сказалъ онъ: — но вы, конечно, не можете ожидать, чтобы я отвѣчалъ на ваши вопросы, безъ позволенія сэра Майкля. Я не могу понять, какія причины могутъ побудить васъ предложить мнѣ подобные вопросы, то-есть я разумѣю благородныя причины. И онъ строго посмотрѣлъ на молодаго человѣка, какъ бы говоря: вы влюбились въ вашу хорошенькую тётушку и теперь хотите втянуть меня въ какую нибудь штуку, но этому не бывать. — Я всегда уважалъ эту женщину, какъ миссъ Грээмъ, прибавилъ онъ: — а теперь какъ леди Одлей уважаю ее вдвое болѣе, не потому, что она важная барыня, а потому, что она жена одного изъ благороднѣйшихъ людей на свѣтѣ.
— Вы не можете уважать моего дядю болѣе меня, возразилъ Робертъ: — я не имѣю никакихъ безчестныхъ видовъ, дѣлая вамъ эти вопросы, и потому вы должны мнѣ на нихъ отвѣчать.
— Долженъ! воскликнулъ съ негодованіемъ мистеръ Досонъ.
— Да, вы — другъ моего дяди. Въ вашемъ домѣ онъ встрѣтился съ женщиною, сдѣлавшеюся потомъ его женою. Она называла себя, кажется, сиротою и, плѣнивъ его своею красотою, возбудила сожалѣніе къ своему несчастному положенію. Она сказала ему, что она одна на свѣтѣ, одинокая, безъ родныхъ и друзей. Не такъ ли? Вотъ все, что я знаю объ ея прошедшей жизни.
— Какая причина заставляетъ васъ стараться узнать болѣе? спросилъ лекарь.
— Страшная причина, сказалъ Робертъ Одлей: — впродолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ меня терзаютъ подозрѣнія и сомнѣнія, отравляющія мою жизнь. Они усиливаются съ каждымъ днемъ и ихъ нельзя уничтожить площадными софизмами, которыми люди любятъ себя обманывать, чтобы не вѣрить тому, чему они не хотятъ и бояться вѣрить. Я не думаю, чтобы женщина, носящая имя моего дяди, достойна быть его женою. Конечно, я могу ошибаться и дай-то Богъ, чтобы я ошибался. Но въ этомъ случаѣ никогда такія страшныя улики не обвиняли невиннаго человѣка. Я хочу или уничтожить мои сомнѣнія, или добиться ясныхъ доказательствъ въ дѣйствительности моихъ подозрѣніи. А это сдѣлать я могу, только подробно и обстоятельно прослѣдивъ жизнь жены моего дяди за послѣдніе шесть лѣтъ. Сегодня 24 февраля 1859 года. Я хочу знать все, что было съ нею отъ февраля 1853 года до сей минуты.
— И васъ побуждаютъ къ этому благородныя причины?
— Да, я хочу очистить ее отъ ужаснаго подозрѣнія.
— Которое существуетъ только въ вашемъ умѣ?
— И въ умѣ еще одного человѣка.
— Могу я спросить имя этого человѣка?
— Нѣтъ, мистеръ Досонъ, рѣшительно сказалъ Робертъ. — Я не могу открыть вамъ ничего болѣе. Я въ большей части вещей — самый нерѣшительный человѣкъ, но тутъ я обязанъ дѣйствовать рѣшительно. Повторяю еще разъ, я долженъ узнать исторію жизни Люси Грээмъ. Если вы откажетесь мнѣ помочь въ этомъ, на сколько вы можете, то я найду другихъ помощниковъ. Я буду принужденъ наконецъ рѣшиться на горькую для меня необходимость, спросить у моего дяди то, что вы не хотите мнѣ сказать.
— Я не могу выразить, какъ вы меня удивили и испугали, мистеръ Одлей, сказалъ Досонъ, послѣ нѣкотораго молчанія. — Но я такъ мало могу вамъ сообщить о прежней жизни леди Одлей, что скрывать это было бы глупымъ упрямствомъ. Я всегда считалъ жену вашего дяди одною изъ самыхъ прелестныхъ женщинъ, и никакъ не могу разстаться съ этимъ убѣжденіемъ. Вы хотите прослѣдить ея жизнь за шесть послѣднихъ лѣтъ?
— Да.
— Она вышла замужъ за вашего дядю въ іюнѣ 1857-го года. Она передъ этимъ прожила у меня тринадцать мѣсяцевъ, поступивъ ко мнѣ 14-го мая 1856 года.
— И она пріѣхала къ вамъ?
— Изъ какой-то школы въ Брамптонѣ. Рекомендація содержательницы этой школы, мистриссъ Винцентъ, побудила меня принять миссъ Грээмъ въ мое семейство, не зная ничего объ ея прежней жизни.
— Видали вы эту мистриссъ Винцентъ?
— Нѣтъ. Я напечаталъ въ газетахъ, что ищу гувернантку, и миссъ Грээмъ предложила мнѣ свои услуги. Она писала, чтобы я обратился за свѣдѣніями о ней къ мистриссъ Винцентъ, содержательницѣ школы, въ которой она была младшей учительницей. Я очень обрадовался, что мнѣ не нужно было терять времени и ѣхать въ Лондонъ, для собранія справокъ о молодой дѣвушкѣ. Отъискавъ имя мистриссъ Винцентъ въ адресной книгѣ (это доказывало, что она отвѣтственное лицо), я написалъ ей письмо. Отвѣтъ ея былъ вполнѣ удовлетворительный. Но ея словамъ, миссъ Люси Грээмъ была прилежная и совѣстливая дѣвушка, способная какъ нельзя лучше исполнять должность гувернантки. Я положился на эту рекомендацію и никогда не имѣлъ причины раскаиваться. Вотъ, мистеръ Одлей, все, что я могу вамъ сказать.
— Вы можете дать мнѣ адресъ этой мистриссъ Винцентъ? спросилъ Гобертъ, вынимая свой бумажникъ.
— Съ большимъ удовольствіемъ. Она тогда жила въ Брамптонѣ, Кресцент-Вилла, № 9-й.
— Ну, да, пробормоталъ Робертъ, вдругъ вспоминая что-то: — Кресцент-Вилла — я слышалъ этотъ адресъ отъ самой леди Одлей. Въ прошломъ сентябрѣ эта барыня телеграфировала женѣ моего дядѣ. Она была больна, кажется, умирала и просила леди Одлей пріѣхать къ ней. Но ее никакъ не могли отъискать, потому что она переѣхала на новую квартиру.
— Неужели? Леди Одлей никогда мнѣ объ этомъ не говорила.
— Да, но это случилось, когда я гостилъ здѣсь. Благодарствуйте, мистеръ Досонъ, за то, что вы мнѣ такъ любезно и откровенно сообщили. Мнѣ теперь ясна жизнь леди Одлей за послѣдніе два съ половиною года. Но все еще остаются темные три года. Я долженъ непремѣнно узнать, что дѣлала она въ это время, чтобы очистить ее отъ страшнаго подозрѣнія. До свиданія.
Робертъ пожалъ руку доктору и возвратился въ комнату дяди. Прошло около четверги часа съ тѣхъ поръ, каѣъ онъ изъ нея вышелъ. Сэръ Майкль снова уснулъ и заботливая рука миледи опустила занавѣсы его кровати и загородила лампу ширмочкою. Алиса и леди Одлей пили чай въ будуарѣ рядомъ съ той комнатой, въ которой Робертъ разговаривалъ съ мистеромъ Досономъ.
Люси Одлей съ безпокойствомъ слѣдила за Робертомъ, когда онъ прошелъ мимо въ комнату дяди и возвратился назадъ. Она была ребячески мила среди этого изящнаго фарфора и блестящаго серебра. Право, мнѣ кажется, хорошенькая женщина никогда не бываетъ такъ очаровательна, какъ за чайнымъ столомъ. Это самое женское, самое хозяйственное изъ ея занятій, сообщаетъ ей какую-то магическую прелесть! Изъ-за облаковъ пара, поднимающагося изъ кипящей жидкости, въ которую она опускаетъ чудесныя травы, тайна которыхъ только ей одной извѣстна, она кажется какою-то домашнею феей, расточительницей благъ. За чайнымъ столомъ она всемогуща и недосягаемо-велика. Что смыслятъ мужчины въ тайнѣ составленія этого напитка? Какъ неловки они, когда вздумаютъ помогать великой жрицѣ въ ея священнодѣйствіи, какъ по-медвѣжьи берутся они за чайникъ, того и ждешь, что они уронятъ его на чашки, или обварятъ бѣлыя ручки жрицы. Изгнать изъ употребленія чайный столъ — значило бы лишить женщину одного изъ ея законныхъ правъ на владычество надъ смертными. Подчивать вашихъ гостей напиткомъ, приготовленнымъ экономкой и разносимымъ на подносахъ лакеями, значило бы уничтожить одинъ изъ самыхъ прелестныхъ, общественныхъ обрядовъ и замѣнить его оффиціальною раздачею дневныхъ порцій. Представьте себѣ женщину, достигшую равной съ мужчиной степени умственнаго развитія — женщину, незаботящуюся о кринолинѣ, нестарающуюся быть хорошенькою и нравиться всѣмъ — женщину, нелюбящую веселой болтовни за чайнымъ столомъ и сплетенъ, часто доставляющихъ отраду и мужчинамъ — представьте себѣ все это, и вы увидите, какое скучное, будничное существованіе пришлось бы тогда влачить мужчинамъ.
Миледи по счастью не была изъ числа такихъ женщинъ. Брильянтъ на ея бѣломъ пальчикѣ поминутно сверкалъ то тамъ, то сямъ между безконечными приборами ея сервиза, и ея дивная головка склонялась надъ индійскимъ чайнымъ ящичкомъ съ такимъ озабоченнымъ видомъ, какъ будто жизнь не представляла болѣе высокой цѣли, чѣмъ приготовленіе этого душистаго напитка.
— Вы выпьете чашку чаю съ нами, мистеръ Одлей? сказала она, держа чайникъ на воздухѣ и обращаясь къ Роберту, остановившемуся у дверей.
— Если позволите.
— Да вы, можетъ быть, не обѣдали? Не приказать ли мнѣ подать вамъ чего нибудь посущественнѣе этого печенія и тонкихъ, какъ бумажки, бутербродовъ?
— Нѣтъ, благодарю васъ, леди Одлей. Я позавтракалъ только-что передъ отъѣздомъ. Я попрошу только чашку чаю.
Онъ сѣлъ къ столу и бросилъ косвенный взглядъ на Алису, которая держала въ рукахъ книгу и, повидимому, очень углубилась въ чтеніе. На смуглыхъ ея щекахъ не замѣтно было обычнаго румянца, и молодая дѣвушка, очевидно, старалась сдерживать обычную живость своихъ манеръ. „Это потому, что отецъ боленъ“, подумалъ Робертъ.
— Алиса, душа моя, ты очень нехороша на взглядъ, сказалъ наконецъ молодой адвокатъ, нѣсколько минутъ не сводя съ нея глазъ.
Миссъ Одлей пожала плечами, но не удостоила его взгляда.
— Можетъ быть, отвѣтила она презрительно, не отрывая глазъ отъ книги. — Но что жь до того? Я становлюсь философомъ твоей школы, Робертъ Одлей. Что жь до того? Кому какое дѣло, здорова ли я или нѣтъ?
„Вотъ горячка-то“, подумалъ молодой адвокатъ. Онъ всегда догадывался, что кузина начинаетъ сердиться, когда она называла его: Робертъ Одлей.
— Зачѣмъ же сердиться на человѣка за то, что онъ дѣлаетъ учтивый вопросъ? возразилъ онъ тономъ упрека. — Что же касается до твоего мнѣнія, что будто бы никто не заботится о твоемъ здоровьѣ, то позволь тебѣ сказать, что это — глупость. Я забочусь (миссъ Одлей просвѣтлѣла, улыбка мелькнула на ея устахъ), сэръ Генри Тауерсъ заботится.
Миссъ Одлей нахмурила брови и снова углубилась въ чтеніе.
— Что ты тамъ читаешь, Алиса? спросилъ Робертъ послѣ нѣкотораго молчанія, впродолженіе котораго онъ задумчиво мѣшалъ ложкой свой чай.
— Перемѣны и случайности.
— Романъ?
— Да.
— Кѣмъ написанъ?
— Авторомъ — Ошибки и преступленія, отвѣтила Алиса, не переставая читать.
— Интересный?
Миссъ Одлей сдѣлала гримаску и пожала плечами.
— Не особенно.
— Такъ, я думаю, ты могла бы вести себя поприличнѣе и не читать книгу, когда передъ тобой сидитъ твой двоюродный братъ, довольно серьёзно замѣтилъ мистеръ Одлей: — особенно, когда онъ завтра же утромъ уѣзжаетъ.
— Завтра утромъ! воскликнула миледи, внезапно поднявъ голову. Хотя радостное выраженіе, которое леди Одлей не могла скрыть, мелькнуло на ея лицѣ съ быстротою молніи, однако оно не ускользнуло отъ Роберта.
— Да, отвѣтилъ онъ: — я принужденъ ѣхать завтра по обязанности въ Лондонъ, но я возвращусь на слѣдующій день и останусь здѣсь, если вы согласны, до выздоровленія дяди.
— Но вѣдь вы не серьёзно о немъ безпокоитесь? съ испугомъ спросила миледи. — Вы не думаете, чтобъ онъ былъ опасно боленъ?
— Нѣтъ, возразилъ Робертъ. — Слава-богу, нѣтъ никакого повода опасаться.
Миледи впродолженіе нѣсколькихъ минутъ сидѣла молча, задумчиво поглядывая на пустыя чашки.
— Но вы такъ долго бесѣдовали съ мистеромъ Досономъ, замѣтила она послѣ этого краткаго молчанія, — Я даже совсѣмъ перепугалась. Неужели вы все это время говорили о сэрѣ Майклѣ?
— Нѣтъ, не все время.
Миледи снова устремила свой взглядъ на. чашки.
— О чемъ же это вы могли бесѣдовать съ мистеромъ Досономъ? Что могъ онъ вамъ разсказать, или вы ему? Вѣдь вы другъ друга совсѣмъ не знаете.
— Положимъ, что мистеръ Досонъ просилъ у меня совѣта по одному тяжебному дѣлу.
— По какому дѣлу? съ любопытствомъ воскликнула леди Одлей.
— Разсказавъ вамъ о немъ, я бы нарушилъ основное правило нашего сословія.
Миледи закусила губу и замолчала. Алиса бросила книгу и вперила глаза въ задумчивое лицо Роберта. Онъ отъ времени до времени пытался поддерживать съ нею разговоръ, но было видно, что онъ каждый разъ долженъ былъ превозмочь себя, чтобы разсѣять мечты, недававшія ему покоя.
— Ну, право же, Робертъ Одлей, ты очень пріятный собесѣдникъ, воскликнула, наконецъ, Алиса, когда ея маленькій запасъ терпѣнія истощился передъ двумя тщетными попытками поднять разговоръ. — Можетъ быть, въ слѣдующій разъ, когда ты пріѣдешь въ Кортъ, ты потрудишься привести съ собою и свою голову, а то ты, кажется, забылъ ее гдѣ-то въ Темплѣ. Ты никогда не отличался живостью, но теперь ты сталъ невыносимъ. Вы, кажется, влюблены, мистеръ Одлей, и думаете о достойномъ предметѣ вашей любви.
Въ эту минуту онъ думалъ о Кларѣ Толбойзъ, о ея прелестномъ лицѣ, поражавшемъ неописанною грустью, о ея вдохновенныхъ словахъ. Онъ какъ теперь видѣлъ ея сверкающіе глаза, слышалъ ея торжественный вопросъ: „кто изъ насъ двоихъ найдетъ убійцу моего брата, вы или я?“ И онъ въ эту минуту былъ въ Эссексѣ, въ той самой деревенькѣ, изъ которой, по его разсчетамъ, Джорджъ никогда не удалялся. Онъ былъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ прервалась жизнь его друга такъ внезапно, какъ прерывается разсказъ, когда закроютъ книгу. И могъ ли онъ теперь остановиться на пути изслѣдованія, разъ имъ начатаго? Могъ ли онъ остановиться теперь изъ-за какихъ бы то ни было соображеній? Остановиться, когда въ сердцѣ его былъ запечатлѣнъ этотъ убитый горемъ образъ, когда въ устахъ его еще раздавались звуки этого отчаяннаго воззванія? Нѣтъ, тысяча разъ нѣтъ!
XXVII.
Ни шагу далѣе.
править
На слѣдующее утро Робертъ уѣхалъ изъ Одлея съ первымъ поѣздомъ и прибылъ въ Лондонъ около девяти часовъ. Онъ не завернулъ домой, а прямо поѣхалъ въ Вест-Бромптонъ, хотя напередъ зналъ, что не отыщетъ по данному адресу мистриссъ Винцентъ, такъ какъ это уже не удалось его дядюшкѣ за нѣсколько мѣсяцевъ передъ симъ. Но онъ надѣялся собрать какія нибудь свѣдѣнія о томъ, куда переѣхала содержательница школы.
„Мистриссъ Винцентъ умирала, если вѣрить телеграфической депешѣ“, думалъ Робертъ. „Если я ее найду, то по крайней мѣрѣ узнаю, была ли депеша дѣйствительная или подложная“.
Съ нѣкоторымъ трудомъ отыскалъ онъ Кресцент-Виллу. На мѣстѣ ея возникъ цѣлый новый кварталъ, съ только-что проложенными улицами и множествомъ строившихся домовъ. Грязь на улицахъ была по колѣна, и на каждомъ шагу вы натыкались на груды камня и известки. Вообще царствовалъ неописанный хаосъ. Долго блуждалъ Робертъ по новымъ, пустымъ улицамъ и террасамъ, отыскивая старые, законченные дома, извѣстные подъ названіемъ Кресцент-Виллы.
Отыскавъ ихъ наконецъ, мистеръ Одлей вышелъ изъ кэба, приказалъ извощику дожидаться его у угла и отправился на поиски.
„Еслибы я былъ извѣстнымъ адвокатомъ, я не могъ бы этого дѣлать“, думалъ онъ: „время бы мнѣ было слишкомъ дорого и, конечно, я теперь сидѣлъ бы въ какомъ нибудь судѣ“.
Онъ позвонилъ у дома, указаннаго ему мистеромъ Досономъ. Служанка, отворившая ему дверь, объявила, что никогда и не слыхала фамиліи мистриссъ Винцентъ, но спроситъ свою барыню. Черезъ нѣсколько минутъ она возвратилась съ отвѣтомъ, что мистриссъ Винцентъ жила въ этомъ домѣ, но выѣхала за два мѣсяца до пріѣзда настоящихъ жильцовъ, „а барыня моя живетъ здѣсь пятьнадцать мѣсяцевъ“, прибавила дѣвушка въ заключеніе.
— Но не можете ли вы мнѣ сказать, куда она отсюда переѣхала? спросилъ Робертъ.
— Нѣтъ, сударь; барыня говоритъ, что она слышала, будто бы эта леди обанкрутилась и потому внезапно скрылась отсюда, не оставивъ своего адреса.
Робертъ чувствовалъ, что ему снова приходится остановиться въ своихъ поискахъ. Если мистриссъ Винцентъ уѣхала отсюда, оставивъ долги, то она, конечно, постаралась скрыть свое новое жилище. Поэтому мало было надежды узнать ея адресъ отъ лавочниковъ; но все-таки слѣдовало поразузнать, не напалъ ли кто изъ ея кредиторовъ на ея слѣдъ.
Робертъ посмотрѣлъ вокругъ себя; ближайшія лавки были булочная, фруктовая и бумажная лавка.
Онъ остановился передъ дверью булочника, называвшаго себя кандитеромъ, и у котораго въ окнахъ красовались пряники, превратившіеся уже въ камень, и заплеснѣвшіе пирожки.
„Она вѣдь покупала же хлѣбъ“, думалъ Робертъ. „Начну съ булочника“. И онъ вошелъ въ лавку.
Хозяинъ стоялъ за прилавкомъ и повѣрялъ счеты съ какою-то бѣдно-одѣтой женщиной. Онъ не обратилъ вниманія на Роберта, пока не кончилъ счетовъ, и только тогда спросилъ молодаго человѣка, что ему угодно.
— Не можете ли вы мнѣ указать настоящій адресъ мистриссъ Винцентъ, жившей тому полтора года въ Кресцент-Виллѣ, въ No девятомъ? вѣжливо спросилъ мистеръ Одлей.
— Нѣтъ, не могу, отвѣчалъ булочникъ, побагровѣвъ отъ злобы и постепенно возвышая голосъ: — но очень желалъ бы самъ его знать. Эта лэди должна мнѣ болѣе одиннадцати фунтовъ за хлѣбъ, и я не желалъ бы понести подобный убытокъ. Если кто нибудь укажетъ мнѣ ея мѣсто жительства, я очень буду благодаренъ.
Робертъ Одлей пожалъ плечами и вышелъ изъ лавки. Онъ чувствовалъ, что отыскать мистриссъ Винцентъ будетъ стоить ему болѣе хлопотъ, чѣмъ онъ первоначально предполагалъ. Можно было еще справиться въ „Почтовой адресной книжкѣ“, но сомнительно, чтобы мистриссъ Винцентъ, бывшая въ такихъ нехорошихъ отношеніяхъ съ своими кредиторами, дала бы имъ легкое средство отыскать себя.
„Если булочникъ не можетъ найдти ее, какъ же я ее найду“? подумалъ онъ съ отчаяніемъ. „Если такой рѣшительный, предпріимчивый человѣкъ отчаивается въ этомъ дѣлѣ, какъ жe мнѣ, лѣнивому, надѣяться на успѣхъ? Когда всѣ усилія булочника остались тщетны, то мнѣ уже подавно придется попустому трудиться“.
Предаваясь этимъ грустнымъ размышленіямъ, мистеръ Одлей потихоньку направился къ улицѣ, гдѣ онъ оставилъ извощика. На половинѣ дорогѣ онъ услышалъ за собою скорые шаги и голосъ женщины, просившей его остановиться. Онъ обернулся и встрѣтился лицомъ къ лицу съ бѣдно-одѣтою женщиною, которая только-что разсчитывалась съ булочникомъ.
— Что? спросилъ онъ. — Могу ли я вамъ чѣмъ услужить, сударыня? Мистриссъ Винцентъ не должна ли тоже вамъ денегъ?
— Мистриссъ Винцентъ, дѣйствительно, мнѣ должна, но я незатѣмъ васъ остановила. Я — я желала бы знать, какое у васъ до нея дѣло — я… я… бы… могла…
— Вы можете указать мнѣ ея адресъ, сударыня? Вы это хотите сказать, неправда ли?
Женщина немного замялась, и недовѣрчиво посмотрѣла на Роберта.
— Вы не служите, сэръ, но сальнымъ дѣламъ? спросила она, тщательно осмотрѣвъ наружность мистера Одлей.
— Гдѣ, сударыня? воскликнулъ молодой адвокатъ, вытаращивъ глаза отъ удивленія.
— Извините, сэръ, воскликнула женщина, замѣтивъ, что она вѣрно сдѣлала большую ошибку. — Я приняла васъ за агента сальныхъ лавочниковъ; они, знаете, такъ хорошо одѣваются, настоящіе джентльмены. А я знаю, мистриссъ Винцентъ должна имъ много денегъ.
Робертъ Одлей положилъ свою руку на плечо говорившей.
— Сударыня, сказалъ онъ: — я не хочу ничего знать о дѣлахъ мистриссъ Винцентъ. Я нетолько не занимаюсь тѣмъ, что вы называете сальными дѣлами, но даже не имѣю понятія о томъ, что вы этимъ хотите сказать. Вы, можетъ быть, говорите о какомъ нибудь политическомъ заговорѣ, или о новомъ родѣ податей. Мистриссъ Винцентъ мнѣ ничего не должна. Я ее никогда въ жизни не видывалъ, но желалъ бы ее сегодня увидѣть только для того, чтобы пораспросить ее о молодой дамѣ, жившей нѣкогда у нея въ домѣ. Если вы знаете, гдѣ живетъ мистриссъ Винцентъ и дадите мнѣ ея адресъ, то вы окажете мнѣ большое одолженіе.
Онъ вынулъ свой бумажникъ и подалъ женщинѣ свою карточку. Она взяла ее, и долго вертѣла въ рукахъ, прежде чѣмъ начать говорить.
— Вы, конечно, очень походите на джентльмена, сэръ, сказала она, наконецъ: — надѣюсь, вы извините меня, что я была съ вами такъ недовѣрчива; но бѣдная мистриссъ Винцентъ въ очень затруднительномъ положеніи и одной только мнѣ довѣрила свой адресъ. Я — швея, сэръ, и работаю на нее уже шестой годъ, хотя она и не всегда аккуратно мнѣ платитъ, но повременамъ, даетъ таки мнѣ что нибудь и я кое-какъ перебиваюсь. Я вамъ скажу, гдѣ она живетъ, сэръ. Но вы не обманываете меня, неправда ли?
— Клянусь честью, нѣтъ.
— Хорошо, сэръ, сказала швея, понижая голосъ, словно мостовая и стѣны имѣли уши. — Она живетъ въ Акаціи-Коттеджъ, въ Пекам-Гровъ. Я вчера относила еще туда платье.
— Благодарю васъ, сказалъ Робертъ, записывая адресъ въ своемъ бумажникѣ. — Я вамъ очень благодаренъ и вы можете быть увѣрены, что мистриссъ Винцентъ не потерпитъ отъ меня никакихъ непріятностей.
Онъ приподнялъ шляпу, поклонился швеѣ, и пошелъ къ извощику.
„Перехитрилъ-таки булочника“ подумалъ онъ. „Теперь займемся второй эпохой въ жизни миледи“.
Разстояніе изъ Бромптона въ Пекам-Гровъ довольно значительно и Робертъ Одлей имѣлъ довольно времени, чтобы предаться своимъ мыслямъ. Онъ думалъ о своемъ больномъ дядѣ, лежавшемъ на роскошной кровати въ дубовой спальнѣ Одлей-Корта. Онъ думалъ о прекрасныхъ голубыхъ глазахъ, слѣдившихъ за спящимъ сэромъ Майклемъ; о прелестныхъ, бѣлыхъ ручкахъ, подававшихъ ему лекарства, о мелодическомъ голосѣ, развлекавшемъ его одиночество, веселившемъ и утѣшавшемъ его старость. Какъ прекрасна казалась бы ему эта картина, еслибъ онъ могъ смотрѣть на нее поверхностно, не видя въ ней ничего болѣе наружной прелести. Но черная туча, которую онъ видѣлъ или воображалъ видѣть, застилала эту картину, и превращала ее въ злую насмѣшку.
Пекам-Гровъ — довольно веселое мѣсто въ лѣтнее время, но зимой голыя деревья и пустынные садики наводятъ невольно на васъ грусть. Акація-Коттеджъ наружностью мало напоминала свое названіе и передъ выбѣленными ея стѣнами красовалось только два-три полузасохшіе тополя. Однако названіе ея можно было тотчасъ узнать по маленькой мѣдной доскѣ, прибитой къ воротамъ.
Акація-Коттеджъ въ общественной лѣстницѣ стояла гораздо ниже Кресцент-Виллы и служанка, вышедшая на звонъ мистера Одлей къ низенькой деревянной калиткѣ, повидимому хорошо знала, какъ справляться съ неотвязчивыми кредиторами.
Она проговорила избитую фразу, что не знаетъ, дома ли ея госпожа, но если джентльменъ потрудится сказать свое имя и по какому дѣлу онъ пожаловалъ, то она пойдетъ и узнаетъ, дѣйствительно ли дома мистриссъ Винцентъ.
Робертъ вынулъ свою визитную карточку и карандашомъ приписалъ подъ своей фамиліей: „Родственникъ бывшей миссъ Грээмъ“.
Попросивъ служанку передать барынѣ эту карточку, онъ спокойно остался дожидаться отвѣта.
Черезъ нѣсколько минутъ служанка вернулась.
— Барыня дома, сказала она, отворяя калитку: — будетъ рада васъ принять.
Квадратная гостиная, въ которую ввели Роберта, носила на себѣ отпечатокъ самаго худшаго вида бѣдности, бѣдности, незнающей границы. Ремесленникъ, украшающій свою несчастную гостиную полдюжиной плетеныхъ стульевъ, пемброковымъ столомъ, голландскими часами, маленькимъ зеркальцемъ, уродливыми изображеніями пастуха и пастушки и нѣсколькими разукрашенными чайными подносами, обыкновенно ухищряется придать своему жилищу нѣкоторую степень удобства и комфорта. Но жилище барыни, которая принуждена была оставить свою хорошую квартиру и съ кое-какими остатками старой мебели перебраться въ лачужку, представляетъ по истинѣ самый жалкій видъ бѣдности, ибо тутъ посреди ужасающей нищеты вы наталкиваетесь на каждомъ шагу на грустные остатки прежняго довольства.
Гостиная мистриссъ Винцентъ была убрана жалкими остатками, спасенными отъ совершеннаго разоренія, постигшаго неосторожную школьную содержательницу въ Кресцент-Виллѣ. Маленькое фортепіано, шифоньерка съ изломаными золоченными украшеніями и карточный столъ — вотъ главнѣйшая мёбель комнаты. Старый, истертый брюссельскій коверъ покрывалъ подъ на срединѣ комнаты. Вязанныя занавѣски прикрывали окна, на которыхъ висѣли проволочныя корзинки съ уродливыми ползучими растеніями.
На карточномъ столѣ, покрытомъ зеленымъ сукномъ, красоналось нѣсколько, симметрично разложенныхъ, роскошныхъ кипсековъ. Но Робертъ Одлей не соблазнялся этими прелестями, а опустившись на одинъ изъ стульевъ, терпѣливо ожидалъ появленія мистриссъ Винцентъ. Изъ сосѣдней комнаты доносился гулъ полдюжины голосовъ и дребезжащіе звуки фортепіано.
Прошло уже съ четверть часа, когда наконецъ дверь отворилась и вошла въ комнату барыня, очень разодѣтая, съ явными признаками увядшей красоты на лицѣ.
— Я имѣю удовольствіе говорить съ мистеромъ Одлей, сказала она, приглашая знакомъ Роберта сѣсть и сама опускаясь въ кресла, напротивъ него. — Вы, надѣюсь, извините меня, что я васъ такъ долго задержала; мои занятія…
— Мнѣ бы слѣдовало извиниться передъ вами, что безпокою васъ, вѣжливо отвѣчалъ Робертъ: — но мой визитъ къ вамъ имѣетъ серьёзную цѣль, которая послужитъ мнѣ въ оправданіе. Помните ли вы даму, имя которой я написалъ на моей карточкѣ?
— Да.
— Могу я васъ спросить, что вы слышали о ней съ тѣхъ поръ, что она отъ васъ отошла?
— Очень мало. По правдѣ вамъ сказать, почти ничего. Миссъ Грээмъ, кажется, получила мѣсто въ семействѣ доктора, живущаго въ Эссексѣ. Я рекомендовала ее этому джентльмену, но, со времени ея отъѣзда, она мнѣ не давала никакой вѣсточки о себѣ.
— Но вы переписывались съ нею? спросилъ Робертъ.
— Нѣтъ, никогда.
Мистеръ Одлей промолчалъ нѣсколько минутъ; мрачныя мысли толпились въ его головѣ.
— Могу я васъ спросить, посылали ли вы телеграфическую депешу къ миссъ Грэамъ въ прошломъ сентябрѣ, съ извѣстіемъ, что вы опасно больны и желаете ее видѣть?
Мистриссъ Винцентъ улыбнулась при этомъ вопросѣ.
— Я не имѣла причины посылать подобную депешу, сказала она: — я во всю свою жизнь никогда не была серьёзно больна.
Робертъ Одлей остановился и записалъ что-то въ своемъ бумажникѣ.
— Если я вамъ сдѣлаю еще нѣсколько вопросовъ о миссъ Люси Грээмъ, сказалъ онъ: — будете ли вы такъ добры и отвѣтите мнѣ, не спрашивая о причинахъ, побуждающихъ меня къ этому?
— Разумѣется, возразила мистриссъ Винцентъ. — Я не знаю ничего худаго о миссъ Грээмъ и не имѣю причины скрывать того немногаго, что о ней вообще знаю.
— Такъ сдѣлайте одолженіе, скажите мнѣ, когда эта молодая дѣвушка поступила къ вамъ?
Мистриссъ Винцеитъ улыбнулась и покапала головой. Она очень мило улыбалась — какъ женщина, которою нѣкогда всѣ любовались и которая слишкомъ долго была увѣрена въ своей очаровательной красотъ, чтобы какое-нибудь земное несчастіе могло ее совершенно сокрушить.
— Вы напрасно меня спрашиваете, мистеръ Одлей, сказала она: — я — самое забывчивое существо на свѣтѣ. Я никогда не могла запомнить ни чиселъ, ни годовъ, хотя всѣми силами стараюсь внушить моимъ дѣвицамъ, какъ необходимо для жизни, чтобы онѣ знали, когда Вильгельмъ-Завоеватель вступилъ на престолъ, и тому подобное. Я рѣшительно не имѣю никакого понятія, когда къ намъ поступила миссъ Грэамъ; но это, должно быть, очень давно, такъ-какъ я помню, въ то лѣто у меня было персидское шелковое платье. Намъ лучше всего спросить объ этомъ Тонксъ. Она навѣрное знаетъ.
Мистриссъ Винцентъ позвонила.
— Попроси миссъ Тонксъ ко мнѣ, сказала она вошедшей дѣвушкѣ: — мнѣ нужно переговорить съ нею.
Минутъ черезъ пять явилась и миссъ Тонксъ. Это была пожилая дѣва, отъ которой несло точно какимъ-то холодомъ; она, казалось, никогда не была молода, да и никогда не состарится, а вѣчно будетъ въ своемъ темномъ мериносовомъ платьѣ просвѣщать юношество.
— Милая Тонксъ, безцеремонно сказала мистриссъ Винцентъ: — этотъ джентльменъ — родственникъ миссъ Грээмъ. Не помните ли вы, когда она поступила къ намъ въ школу?
— Въ августѣ 1854 года, отвѣчала миссъ Тонксъ. — Кажется, осемьнадцатаго августа, но я навѣрное не могу сказать, можетъ быть и семьнадцатаго. Я знаю, что это было въ четвергъ.
— Благодарю васъ, Тонксъ; вы — неоцѣненное сокровище! воскликнула мистриссъ Винцентъ, съ самою сладкою улыбкою; можетъ быть, именно вслѣдствіе этихъ-то неоцѣненныхъ ея заслугъ, она и не получала никакого вознагражденія отъ своей начальницы, въ послѣдніе три или четыре года. Мистриссъ Винцентъ, быть можетъ, и совѣстилась платить бездѣльное жалованье такому неоцѣнимому сокровищу.
— Можемъ ли мы съ Тонксъ еще чѣмъ нибудь услужить вамъ, мистеръ Одлей? спросила мистриссъ Винцентъ. — Память Тони съ несравненно лучше моей.
— Сдѣлайте одолженіе, скажите, откуда миссъ Грээмъ переѣхала къ вамъ? спросилъ Робертъ.
— Я навѣрное не знаю, отвѣчала мистриссъ Винцентъ: — мнѣ кажется, миссъ Грээмъ говорила, что она пріѣхала изъ какого-то приморскаго городка, не называя его по имени. Тонксъ, миссъ Грээмъ не говорила ли вамъ, откуда она пріѣхала?
— О, нѣтъ, отвѣчала миссъ Тонксъ, качая головой: — миссъ Грээмъ ничего мнѣ не говорила; она была слишкомъ умна. Она знала, какъ сохранить свои тайны, несмотря на свои дѣтскія манеры и на курчавые волосы, добавила миссъ Тонксъ съ сердцемъ.
— Вы полагаете, что у нея были тайны? спросилъ Робертъ.
— Я навѣрное знаю, что у нея были тайны, отвѣчала рѣшительно миссъ Тонксъ: — всякаго рода тайны. Я бы ни за что не взяла въ младшія учительницы порядочной школы подобную особу, неимѣвшую никакой рекомендаціи.
— Вы ее приняли безъ рекомендаціи? спросилъ Гобертъ, обращаясь къ мистриссъ Винцентъ.
— Да, отвѣчала та съ нѣкоторымъ замѣшательствомъ. — Миссъ Грээмъ не торговалась насчетъ жалованья, и я не могла иначе поступить. Она говорила, что поссорилась съ своимъ отцомъ, и искала мѣста вдали отъ всѣхъ знавшихъ ее. По ея словамъ, она, несмотря на свою молодость, очень много претерпѣла горя, и желала избѣгнуть новыхъ непріятностей. Могла ли я въ такомъ случаѣ требовать рекомендаціи? Въ особенности когда я увидѣла, что она — настоящая леди? Вы знаете, Тонксъ, что Люси Грээмъ была настоящая леди, и вамъ не слѣдовало бы говорить, что я приняла ее безъ рекомендаціи.
— Когда люди имѣютъ фаворитокъ, то позволяютъ имъ себя и обманывать, замѣтила съ холодною важностью миссъ Тонксъ.
— Она никогда не была моей фавориткой, завистливая Тонксъ, съ упрекомъ отвѣчала мистриссъ Винцентъ. — Я никогда не говорила, чтобы она была для меня такъ полезна, какъ вы, моя милая. Вы это хорошо знаете.
— О, нѣтъ! сердито отвѣчала миссъ Тонксъ: — вы никогда не говорили, что она полезная женщина. Она была только украшеніемъ; такую особу можно было съ хвастовствомъ показать посѣтителямъ и потомъ она разъигрывала фантазіи на фортепіано въ гостинной.
— Значитъ, вы не можете мнѣ ничего сообщить касательно прежней жизни миссъ Грээмъ? сказалъ Робертъ, пристально смотря на обѣихъ женщинъ. Онъ ясно видѣлъ, что миссъ Тонксъ питала къ Люси Грээмъ нерасположеніе, котораго никакое время не могло изгладить.
„Если эта женщина знаетъ что нибудь противъ миледи, она выскажетъ непремѣнно“, подумалъ онъ: „и выскажетъ съ удовольствіемъ.“
Но, оказалось, что миссъ Тонксъ немногое знала, кромѣ того, что миссъ Грээмъ объявляла себя обиженнымъ существомъ, обманутымъ людьми, и жертвою незаслуженныхъ страданій, бѣдности и такъ далѣе. Свои скудныя свѣдѣнія она старалась всячески разукрасить, но Робертъ вскорѣ догадался, что отъ нея больше ничего не добьешься.
— Позвольте мнѣ сдѣлать вамъ еще одинъ вопросъ, сказать онъ наконецъ. — Не оставила ли миссъ Грээмъ какихъ нибудь книгъ, ящиковъ или чего нибудь подобнаго, когда она уѣхала отъ васъ?
— Не знаю, отвѣчала мистриссъ Винцентъ.
— Да! воскликнула миссъ Тонксъ съ особеннымъ удареніемъ. — Она оставила картонку, въ которой я теперь держу свою старую шляпу. Не желаете ли вы посмотрѣть на нее? спросила она, обращаясь къ Роберту.
— Если вы будете такъ добры показать ее мнѣ, отвѣчалъ онъ: — я бы очень желалъ ее посмотрѣть.
— Я ее сейчасъ принесу, отвѣчала миссъ Тонксъ. — Она не очень велика. И миссъ Тонксъ выбѣжала изъ комнаты, прежде чѣмъ мистеръ Оддей успѣлъ выговорить слово.
„Какъ безпощадны женщины другъ къ другу“, подумалъ онъ. „Эта женщина инстинктивно понимаетъ, что я не даромъ ее разспрашиваю и ея ближней грозитъ какое нибудь несчастіе. Она чуетъ, что плохо придется ея бывшей товаркѣ и это ее приводитъ въ восторгъ и она готова употребить всѣ средства, чтобы помочь мнѣ. Что это за свѣтъ, и какъ эти женщины водятъ нами, мужчинами. Елена Молданъ, леди Одлей, Клара Толбойзъ, миссъ Тонксъ — все это женщины.“
Своимъ быстрымъ появленіемъ миссъ Тонксъ прервала его размышленія о порочности женщинъ. Она принесла бумажную шляпную картонку, всю изорванную и подала ее Гоберту.
Онъ наклонился, чтобы разсмотрѣть кусочки ярлыковъ желѣзныхъ дорогъ и адресовъ, которые были наклеены на картонкѣ. Она, повидимому, была часто въ дорогѣ и перебывала на многихъ линіяхъ желѣзныхъ дорогъ. Нѣкоторые ярлыки были сорваны, но части ихъ оставались. На одномъ желтомъ лоскуточкѣ бумаги Робертъ примѣтилъ буквы „Turi“. „Картонка была въ Италіи“, подумалъ онъ. „Это — четыре начальныя буквы слова Turin и ярлыкъ иностранный“.
Единственный дѣльный ярлыкъ былъ съ именемъ миссъ Грээмъ. Тщательно осмотрѣвъ его, Робертъ замѣтилъ, что онъ былъ наклеенъ на другой ярлыкъ.
— Будьте такъ добры, принесите мнѣ воды и губку, сказалъ онъ: — я хотѣлъ бы снять верхній ярлычокъ. Будьте увѣрены, что я имѣю право такъ поступать.
Миссъ Тонксъ выбѣжала изъ комнаты, и вскорѣ явилась съ чашкой, полной воды, и губкою.
— Позвольте, я сдѣлаю, сказала она.
— Нѣтъ, благодарю васъ, холодно отвѣтилъ Робертъ. — Я самъ съумѣю.
Онъ помочилъ нѣсколько разъ верхній ярлыкъ, и вскорѣ мокрая поверхность отдѣлилась, не причинивъ никакого вреда нижнему слою.
Миссъ Тонксъ старалась прочесть новый адресъ черезъ плечо Роберта, но не могла ничего разобрать.
Мистеръ Одлей повторилъ ту же операцію и съ нижнимъ ярлыкомъ, и, тщательно отклѣивъ его, спряталъ въ свои бумажникъ.
— Я далѣе не буду васъ задерживать, сударыня, сказалъ онъ, кончивъ свое дѣло. — Я очень вамъ благодаренъ за свѣдѣнія, которыя вы такъ любезно мнѣ сообщили. Прощайте.
Мистриссъ Винцентъ поклонилась Роберту и съ улыбкой произнесла избитую фразу о томъ, какъ она рада была познакомиться съ мистеромъ Одлей. Миссъ Тонксъ съ удивленіемъ смотрѣла на молодаго человѣка; она примѣтила, какъ онъ поблѣднѣлъ, прочитавъ нижній ярлыкъ.
Робертъ вышелъ изъ Акаціи-Коттеджъ и медленно направился домой.
„Если то, что я сегодня открылъ — недостаточное доказательство для присяжныхъ“, думалъ онъ: „то, конечно, оно вполнѣ убѣдитъ моего дядю, что онъ женился на хитрой, преступной женщинѣ“.
XXVIII.
Робертъ Одлей начинаетъ изслѣдованія съ другаго конца.
править
Робертъ Одлей тихо шелъ по аллеѣ обнаженныхъ деревьевъ, весь погруженный въ мрачныя думы о только-что сдѣланномъ имъ открытіи.
„У меня теперь въ бумажникѣ“, думалъ онъ: „доказательство тожественности женщины, о смерти которой Джорджъ Толбойзъ читалъ въ Таймсѣ, съ женщиною, сдѣлавшейся женою моего дяди. Исторія Люси Грээмъ внезапно прекращается на порогѣ школы мистриссъ Винцентъ. Она вступила въ должность гувернантки въ августѣ 1854 года. Содержательница школы и ея помощница могли мнѣ это сказать, но онѣ не знаютъ, откуда она къ нимъ поступила. Онѣ не въ состояніи сообщить мнѣ исторію ея жизни, со дня ея рожденія до поступленія къ нимъ. Я не могу далѣе проникнуть въ прошедшую жизнь миледи. Что же мнѣ дѣлать, чтобы сдержать слово, данное мною Кларѣ Толбойзъ?“
И онъ задумался. Мрачное облако печали и страха застилало его чело.
„Обязанность моя совершенно ясна“ думалъ онъ: „ее не можетъ затемнить печальная увѣренность, что я готовлю позоръ тому, кого я люблю болѣе всѣхъ на свѣтѣ. Я долженъ начать съ другаго конца: я долженъ узнать исторію Елены Толбойзъ со времени отъѣзда Джорджа въ Австралію до дня, когда похоронили ее на кладбищѣ въ Уентнорѣ.“
Мистеръ Одлей позвалъ извощика и поѣхалъ къ себѣ домой.
Онъ пріѣхалъ въ Фиг-Три-Кортъ достаточно рано, чтобы написать нѣсколько строкъ къ миссъ Толбойзъ и отдать ихъ во время на почту.
„Я такимъ образомъ выиграю сутки“ подумалъ онъ, отправляясь съ письмомъ въ главный почтамтъ.
Онъ просилъ Клару Толбойзъ написать ему названіе приморскаго городка, въ которомъ Джорджъ встрѣтился съ капитаномъ Молданомъ и его дочерью; такъ-какъ, несмотря на свои дружественныя отношенія, Робертъ Одлей зналъ очень немного подробностей о краткой брачной жизни своего друга.
Съ той минуты, когда Джорджъ Толбойзъ прочелъ въ столбцахъ Таймса извѣстіе о смерти своей жены, онъ избѣгала, говорить о счастливыхъ годахъ своей жизни. Въ короткой исторіи этого блаженнаго времени было такъ много горькаго для него. Онъ упрекалъ себя за свое бѣгство, которое должно было показаться столь жестокимъ той, которую онъ покинулъ. Робертъ Одлей понималъ это и потому не удивлялся молчанію своего друга. Оба избѣгали говорить объ этомъ предметѣ и потому Робертъ Одлей не имѣлъ никакого понятія объ этой эпохѣ въ жизни своего друга.
Письмо Джорджа къ сестрѣ, написанное черезъ мѣсяцъ послѣ его женидьбы, было отправлено изъ городка Гарогета. Поэтому Робертъ и полагалъ, что молодая чета провела медовой мѣсяцъ въ Гарогетѣ.
Чтобы не потерять ни одной минуты, Робертъ просилъ миссъ Толбойзъ прислать ему отвѣтъ по телеграфу. На другой день часовъ въ двѣнадцать онъ получилъ ожидаемую депешу.
Приморскій городокъ назывался Вильдернси, въ Йоркширѣ.
Спустя часъ послѣ полученія этого извѣстія, мистеръ Одлей былъ уже на станціи желѣзной дороги и бралъ билетъ въ Вильдернси.
Поѣздъ тронулся въ 2 часа и понесся мимо обнаженныхъ луговъ и полей, на которыхъ еле-еле пробивалась зелень.
Молодой человѣкъ первый разъ ѣхалъ по этой дорогѣ и все ему казалось какъ-то странно и дико; широкій просторъ полей и луговъ поражалъ его своимъ унылымъ, грустнымъ видомъ. Мысль о цѣли поѣздки не выходила изъ его головы, и онъ не видѣлъ ничего кромѣ страшной картины горя и позора любимыхъ имъ людей.
Уже стемнѣло, когда поѣздъ достигъ Гулла, но путешествіе мистера Одлей еще не кончилось. Онъ долженъ былъ пересѣсть на другой поѣздъ, проходившій мимо Вильдернси.
Спустя полчаса послѣ отъѣзда изъ Гулла, Робертъ почувствовалъ свѣжій морской вѣтерокъ, проникавшій въ вагонъ чрезъ открытое окно, и вскорѣ поѣздъ остановился у мрачной станціи, одиноко стоявшей посреди песчаныхъ пустырей.
Мистеръ Одлей былъ единственный пассажиръ, вышедшій на этой несчастной станціи.
Не успѣлъ еще молодой человѣкъ прійти въ себя и захватить свой чемоданъ изъ груды багажа, какъ раздался свистокъ и поѣздъ отправился далѣе, къ болѣе веселымъ мѣстамъ.
„На врядъ-ли переселенцы въ угрюмыхъ лѣсахъ Америки чувствовали себя болѣе одинокими, чѣмъ я теперь“, думалъ Робертъ, безнадежно оглядываясь въ темнотѣ.
Онъ позвалъ одного изъ сторожей станціи и показалъ ему на свой чемоданъ.
— Можешь ли ты отнести мнѣ вотъ это въ ближайшую гостинницу? — сказалъ онъ: — то есть если мнѣ тамъ дадутъ чистую постель. Сторожъ поднялъ на плеча чемоданъ и засмѣялся.
— Я увѣренъ, сэръ, что вы достанете тамъ хоть тридцать постелей, если только пожелаете, отвѣчалъ онъ. — Въ это время года у насъ въ Вильдернси работы немного. Пожалуйте за мною, сэръ.
Носильщикъ отворилъ въ каменной стѣнѣ деревянную калитку и Робертъ очутился на широкомъ лужкѣ, въ концѣ котораго возвышалось мрачное, четыреугольное зданіе, въ которомъ свѣтились только два окна.
— Вота и Викторія-Отель, сэръ, сказалъ носильщикъ. — Вы не повѣрите, сколько здѣсь бываетъ посѣтителей въ лѣтній сезонъ.
При видѣ обнаженнаго лужка и деревьевъ и темныхъ оконъ отеля, трудно было предположить, чтобы тутъ когда нибудь было многолюдно и весело; но Робертъ Одлей повѣрилъ на слово носильщику и послѣдовалъ за нимъ. Они вошли въ маленькую боковую дверь, отворявшуюся въ большой буфетъ, гдѣ лѣтомъ угощались низшіе классы посѣтителей, невходившіе въ гостинницу по парадной лѣстницѣ, уставленной лакеями во фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ.
Но теперь, въ февралѣ мѣсяцѣ, въ гостинницѣ оставалось очень немного прислуги и самъ хозяинъ провелъ Роберта въ столовую, большую пустую комнату, единственнымъ украшеніемъ которой было нѣсколько столовъ краснаго дерева и дюжины двѣ стульевъ, обитыхъ волосяною матеріею.
Мистеръ Одлей подсѣлъ къ самому камину и положилъ ноги на рѣшетку, а хозяинъ помѣшалъ кочергой уголья.
— Не желаете ли вы взять отдѣльную комнату, сэръ? началъбыло хозяинъ.
— Нѣтъ, благодарю васъ, отвѣчалъ Роберта: — я и въ этой комнатѣ совершенно одинъ. Если вы дадите мнѣ баранью котлетку и бутылку хересу, то я вамъ буду очень благодаренъ.
— Сейчасъ, сэръ.
— Но я вамъ еще болѣе буду признателенъ, если вы передъ этимъ удостоите меня нѣсколькими минутами разговора.
— Съ величайшимъ удовольствіемъ, сэръ, добродушно отвѣчалъ хозяинъ. — Въ настоящее время года намъ случается имѣть такъ мало посѣтителей, ччто мы всегда рады угодить имъ, чѣмъ только можемъ. Я могу сообщить вамъ всѣ свѣдѣнія касательно окрестностей Вильдернси и его достопримѣчательностей, прибавилъ хозяинъ, безсознательно выговаривая фразу изъ маленькой брошюрки о морскихъ купаньяхъ Вильдернси, которую онъ продавалъ въ буфетѣ: — и почту за счастье…
— Но я ничего не хочу знать объ окрестностяхъ Вильдернси, воскликнулъ Робертъ, прерывая болтовню хозяина. — Я сдѣлаю вамъ только нѣсколько вопросовъ о лицахъ, жившихъ здѣсь.
Хозяинъ поклопился съ видомъ человѣка, готоваго разсказать біографіи всѣхъ жителей околодка.
— Сколько лѣтъ вы здѣсь живете? спросилъ мистеръ Одлей, вынимая изъ кармана бумажникъ. — Вамъ не будетъ непріятно, если я запишу ваши отвѣты?
— Нѣтъ, сэръ, отвѣчалъ хозяинъ, наслаждаясь торжественностью ихъ разговора. — Если только я могу доставить вамъ свѣдѣнія, которыя послужили бы вамъ въ пользу…
— Да, благодарю васъ, проговорилъ Робертъ, прерывая потокъ его краснорѣчія. — Вы живете здѣсь…?
— Шесть лѣтъ, сэръ.
— Съ пятьдесятъ-третьяго года?
— Съ ноября пятьдесятъ-втораго, сэръ. Я до этого времени содержалъ гостинницу въ Гуллѣ. Этотъ домъ только отстроенъ въ октябрѣ, передъ самымъ моимъ пріѣздомъ.
— Не помните ли вы отставного флотскаго офицера, лейтенанта Молдана?
— Капитана Молдана, сэръ?
— Да, его обыкновенно звали капитаномъ Молданомъ. Я вижу, что вы его помните.
— Какъ же, сэръ. Капитанъ Молданъ былъ однимъ изъ лучшихъ нашихъ посѣтителей. Онъ обыкновенно проводилъ свои вечера въ этой самой комнатѣ, хотя стѣны ея тогда были очень сыры и мы могли оклеить ихъ бумажками только черезъ годъ. Его дочь вышла замужъ за молодаго офицера, прибывшаго сюда съ полкомъ около пасхи, въ пятьдесятъ-второмъ году. Они вѣнчались здѣсь, сэръ, потомъ путешествовали по континенту и наконецъ вернулись назадъ сюда же. Но вскорѣ мужъ-то убѣжалъ въ Австралію, покинувъ свою жену черезъ недѣлю или двѣ послѣ рожденія ихъ перваго ребёнка. Это происшествіе произвело огромное волненіе въ Вильдернси и мистриссъ, мистриссъ — я позабылъ ея имя.
— Мистриссъ Толбойзъ, подсказалъ Робертъ.
— Такъ точно, сэръ, мистриссъ Толбойзъ… и ее жители Вильдернси очень сожалѣли. Она была прехорошенькая и такая милая, что всѣ ее любили.
— Можете вы мнѣ сказать, какъ долго мистеръ Молданъ оставался въ Вильдернси съ дочерью послѣ отъѣзда мистера Толбойза? спросилъ Робертъ.
— Да, нѣтъ, сэръ, отвѣчалъ хозяинъ, послѣ минутнаго размышленія. — Я не могу навѣрное сказать вамъ, какъ долго они здѣсь оставались. Я помню очень хорошо, что мистеръ Молданъ не разъ, сидя въ этой гостинной, разсказывалъ другимъ посѣтителямъ, какъ мистеръ Толбойзъ худо поступилъ съ его дочерью и какъ онъ обманулъ ихъ обоихъ; но, право, не могу вамъ сказать, когда именно онъ выѣхалъ изъ Вильдернси. Но мистриссъ Баркомъ можетъ вамъ это сказать навѣрное, сэръ, прибавилъ онъ.
— Мистриссъ Баркомъ?
— Да, мистриссъ Баркомъ, хозяйка дома, въ которомъ мистеръ Молданъ жилъ съ дочерью. Адресъ ея № 17, въ Сѣверныхъ Коттеджахъ. Она — учтивая, добрая, отличная женщина, сэръ, и я увѣренъ, она вамъ сообщитъ все, что вамъ нужно.
— Благодарю васъ; я заверну къ мистриссъ Баркомъ завтра утромъ. Постойте, еще одинъ вопросъ. Узнаете ли вы мистриссъ Толбойзъ, если вы ее увидите?
— Непремѣнно, сэръ. Такъ же легко, какъ собственную дочь. Робертъ Одлей записалъ адресъ мистриссъ Баркомъ въ свою книжку, и принялся за обѣдъ. Выпивъ двѣ рюмки хересу и выкуривъ сигару, онъ удалился въ отведенную для него комнату.
Утомленный постоянными переѣздами, онъ вскорѣ уснулъ; но сонъ его былъ легкій и онъ слышалъ завываніе вѣтра и шумъ волнъ. Подъ эти глухіе, печальные звуки начали ему сниться страшные, невѣроятные сны, имѣвшіе однако нѣкоторое отношеніе съ событіями и мыслями, занимавшими умъ Роберта. Ему снился Одлей-Кортъ, перенесенный изъ зеленыхъ луговъ и тѣнистыхъ деревьевъ Эссекса на мрачный пустынный берегъ моря, волны котораго съ шумомъ набѣгали на старинный домъ, грозя его смыть съ лица земли. По мѣрѣ того, какъ волны приближались къ любимому имъ зданію, Робертъ начиналъ различать въ серебристыхъ брызгахъ лицо леди Одлей, превращенной въ русалку и манившую его дядю на вѣрную погибель. А за бушующими волнами подымались черныя, мрачныя тучи; но вотъ онѣ стали расходиться въ обѣ стороны и посреди господствовавшаго мрака прорвался лучъ солнца и освѣтилъ волны, которыя медленно, очень медленно начали отходить, оставивъ старый домъ цѣлымъ и невредимымъ.
Робертъ проснулся съ какимъ-то радостнымъ чувствомъ; ему казалось, что у него гора свалилась съ плечъ: такъ ему стало легко.
Вскорѣ онъ опять уснулъ и уже окончательно проснулся только тогда, когда солнечный свѣтъ озарилъ оконныя шторы и онъ услышалъ голосъ служанки, кричавшей ему за дверью, что половина девятаго. Черезъ часъ онъ уже выходилъ изъ гостинницы и медленными шагами направился по одинокой площадкѣ, простиравшейся по берегу моря и обстроенной съ другой стороны маленькими домиками.
Рядъ этихъ неказистыхъ четыреугольныхъ домиковъ продолжался до маленькой гавани, гдѣ стояли на якорѣ три купеческія судна и нѣсколько лодокъ съ углемъ. За гаванью виднѣлась сѣрая, угрюмая казарма, отдѣленная отъ Вильдернси узенькимъ заливомъ, черезъ который былъ переброшенъ подъемный мостикъ. Красный мундиръ часоваго, расхаживавшаго взадъ и впередъ передъ казармами, ярко рисовался на сѣромъ фонѣ зданій и моря.
Но одной сторонѣ гавани тянулся далеко въ море длинный каменный молъ. На этомъ-то молѣ Джорджъ Толбойзъ, въ одинъ свѣтлый лѣтній день, подъ звуки музыки, увидѣлъ впервые ту, которая сдѣлалась его женою. Здѣсь-то молодой человѣкъ поддался вліянію очаровательной красоты, имѣвшему столь пагубныя послѣдствія.
Робертъ со злобою смотрѣлъ на уродливое городишко, на скверную гавань.
„Вотъ подобныя-то мѣста губятъ человѣка“, думалъ Робертъ. Пріѣзжаешь сюда, здоровый, счастливый, не имѣя никакого понятія о томъ, что такое женщина, представляя ее себѣ какой-то вертящейся куклой, или прелестной вѣшалкой новомодныхъ платьевъ. Пріѣзжаешь въ подобное мѣсто и весь міръ внезапно съеживается, сжимается въ какія нибудь полдюжины десятинъ. Прелестныя созданія, которыхъ вы видали до сихъ поръ издали, ходятъ у васъ подъ самымъ носомъ, и не успѣете вы еще придти въ себя отъ удивленія, какъ уже чары начали дѣйствовать, и вы въ магическомъ кругѣ, изъ котораго бѣжать нѣтъ никакой возможности.»
Размышляя такимъ образомъ, Робертъ Одлей дошелъ до дома мистриссъ Баркомъ. Угрюмая пожилая служанка отворила ему дверь и провела въ гостиную, гдѣ передъ каминомъ сидѣла мистриссъ Баркомъ, пріятная старушка лѣтъ около шестидесяти. Старый, посѣдѣвшій теріеръ лежалъ у нея на колѣняхъ. Хотя мебель въ комнатѣ была старинная, но все обнаруживало, что хозяйка любитъ комфортъ и аккуратность — ясное доказательство безбѣднаго существованія.
«Я желалъ бы здѣсь жить», подумалъ Робертъ: «я бы смотрѣлъ, какъ сѣрыя волны дробятся о сѣрый песокъ, и отдыхалъ бы, перебирая четки и раскаяваясь въ прошедшихъ грѣхахъ.»
По приглашенію хозяйки, онъ сѣлъ на кресло противъ нея и положилъ свою шляпу на полъ.
— Вы желаете, я полагаю, сэръ, занять одинъ — одинъ изъ коттеджей, сказала мистриссъ Баркомъ. Умъ ея не выходилъ изъ узкой колеи: она впродолженіе послѣднихъ двадцати лѣтъ ничего не дѣлала, какъ только занималась отдачею въ наемъ своихъ домовъ.
Роберта Одлей объяснилъ ей цѣль своего посѣщенія.
— Я хотѣлъ бы вамъ предложить одинъ только простой вопросъ, — сказалъ онъ подъ конецъ. — Я желаю узнать навѣрное, когда мистриссъ Толбойзъ оставила Вильдернси. Содержатель гостиницы «Викторія» увѣрилъ меня, что я вѣрнѣе всего могу получить отъ васъ необходимое мнѣ свѣдѣніе.
Мистриссъ Баркомъ немного подумала.
— Я могу вамъ сказать день отъѣзда капитана Молдана, отвѣчала она: — такъ-какъ онъ, уѣзжая, остался мнѣ долженъ и у меня все это записано; но въ отношеніи мистриссъ Толбойзъ…
Мистриссъ Баркомъ остановилась и задумалась.
— Вы знаете, что мистриссъ Толбойзъ уѣхала отсюда внезапно? спросила она.
— Нѣтъ. Я не зналъ этого.
— Неужели! Да, она уѣхала внезапно, бѣдная женщина! Она пробовала послѣ бѣгства мужа содержать себя уроками музыки. Она была превосходная піанистка и, кажется, ея уроки шли хорошо, но, я полагаю, отецъ ея отбиралъ у нея всѣ выработанныя деньги и пропивалъ ихъ въ кабакахъ. Какъ бы то ни было, они однажды вечеромъ крупно поговорили и на слѣдующее утро мистриссъ Толбойзъ уѣхала изъ Вильдернси, покинувъ своего мальчика, отданнаго кормилицѣ здѣсь въ окрестностяхъ.
— Но вы не можете сказать мнѣ день ея отъѣзда?
— Кажется, нѣтъ, отвѣчала мистриссъ Баркомъ: — впрочемъ, постойте. Капитанъ Молданъ писалъ ко мнѣ въ день отъѣзда дочери. Онъ былъ тогда въ большомъ горѣ, бѣдный старикъ, а въ такихъ случаяхъ онъ всегда обращался ко мнѣ. Еслибъ я могла только найти это письмо. Вѣроятно, на немъ выставлено число, неправда ли?
Мистеръ Одлей замѣтилъ, что это весьма вѣроятно.
Мистриссъ Баркомъ пошла къ столу у окна, на которомъ стояла старомодная шкатулка, полная всевозможныхъ бумагъ и документовъ. Письма, росписки, счеты, все было тутъ перемѣшано. Мистриссъ Баркомъ принялась рыться въ этой грудѣ бумагъ.
Робертъ терпѣливо дожидался, пока она кончитъ свою работу, и безсознательно смотрѣлъ на сѣрое небо и на сѣрыя суда, плававшія по сѣрому морю.
Минутъ черезъ десять послѣ самыхъ настойчивыхъ поисковъ, мистриссъ Баркомъ воскликнула съ торжествомъ:
— Я нашла письмо, и вотъ еще въ немъ вложена записка отъ мистриссъ Толбойзъ.
Робертъ Одлей вспыхнулъ и протянулъ руку за письмомъ.
«Совершенно напрасно было красть любовныя записочки Елены Молданъ изъ чемодана Джорджа» подумалъ онъ.
Письмо старика Молдана было недлинное, но почти каждое слово подчеркнуто. Вотъ оно:
"Мой великодушный другъ (великодушіемъ мистриссъ Баркомъ капитанъ очень часто пользовался, и не платилъ денегъ за квартиру до тѣхъ поръ, что она не начинала грозить полиціею).
"Я въ отчаяніи! Моя дочь бросила меня! Вы можете себѣ представить, что я чувствую: мы вчера поговорили немного крупно о денежныхъ дугахъ, а этотъ вопросъ всегда былъ у насъ спорный. Сегодня же утромъ я узнаю, что дочь покинула меня. Прилагаемую записку отъ Елены я нашелъ на столѣ.
"Генри Молданъ".
Вильдернси.
16-го августа 1854.
Записка мистриссъ Толбойзъ была еще короче.
«Мнѣ надоѣла эта жизнь» писала она: "я желаю, если можно, начать новую. Я разрываю всѣ узы, связывающія меня съ проклятымъ прошедшимъ, и иду попытать счастья. Простите меня, если я была капризна, перемѣнчива и своевольна. Вы должны простить меня, ибо знаете, почему я такъ себя вела. Вы знаете тайну, объясняющую всю мою жизнь.
Записка эта была написана почеркомъ, слишкомъ хорошо извѣстнымъ Роберту. Онъ глубоко задумался надъ этимъ драгоцѣннымъ документомъ и особливо надъ двумя послѣдними строчками.
Тщетно ломалъ онъ себѣ голову, чтобы понять ихъ смыслъ. Онъ ничего не могъ припомнить, ничего придумать, что бы могло пролить свѣтъ на таинственныя выраженія. Судя по письму мистера Молдана, Елена Толбойзъ уѣхала изъ Вильдернси 16-го августа 1854 года. А миссъ Тонксъ объявила, что Люси Грээмъ вступила въ школу, въ Кресцент-Виллѣ, 17-го или 18-го августа того же года. Между отъѣздомъ Елены Толбойзъ изъ приморскаго городка въ Йоркширѣ до прибытія Люси Грээмъ въ бромитонскую школу прошло не болѣе сорока-осьми часовъ. Это было, конечно, очень незначительное звѣно въ цѣпи уликъ, но все же оно связывало ихъ между собою и какъ нельзя болѣе соотвѣтствовало другимъ звѣньямъ.
— Получалъ ли мистеръ Молданъ извѣстія отъ своей дочери послѣ ея бѣгства? спросилъ наконецъ Робертъ.
— Я полагаю, что онъ получалъ, отвѣчала мистриссъ Баркомъ: — но я мало его видывала послѣ августа мѣсяца. Я принуждена была описать его имущество въ ноябрѣ и только этимъ способомъ отъ него избавилась. Мы разстались однако лучшими друзьями; онъ уѣхалъ въ Лондонъ съ своимъ маленькимъ внукомъ. Болѣе мистриссъ Баркомъ не могла ничего сообщить, да и Роберту нечего было ее болѣе разспрашивать. Онъ только попросилъ позволенія взять съ собою письма капитана Молдана и его дочери, на что мистриссъ Баркомъ охотно согласилась.
Поблагодаривъ ее, Робертъ отправился прямо въ гостиницу. Поѣздъ желѣзной дороги въ Лондонъ отходилъ въ часъ и молодой человѣкъ, отдавъ свой чемоданъ, сталъ ходить взадъ и впередъ по площадкѣ передъ станціею, дожидаясь поѣзда.
«Я прослѣдилъ съ начала до конца исторію Люси Грээмъ и Елены Толбойзъ», думалъ онъ: «теперь мнѣ предстоитъ узнать исторію женщины, похороненной на уентнорскомъ кладбищѣ.»
XXIX.
Въ могилѣ.
править
Возвратившись изъ Вильдернси, Робертъ Одлей нашелъ у себя въ комнатѣ письмо отъ Алисы.
«Папа гораздо лучше» писала молодая дѣвушка: «и онъ желаетъ тебя видѣть. Миледи, по какой-то непонятной мнѣ причинѣ, также очень желаетъ, чтобы ты пріѣхалъ и не даетъ мнѣ покою съ своими разспросами о каждомъ твоемъ шагѣ. Пріѣзжай поскорѣе, чтобы ихъ успокоить. Тебя любящая
„Миледи интересуется каждымъ моимъ шагомъ“, размышлялъ Робертъ, покуривая трубку. „Она безпокоится и разспрашиваетъ свою падчерицу тѣмъ очаровательнымъ дѣтскимъ тономъ, который придаетъ ея лицу выраженіе полнѣйшей невинности. Бѣдняжка, несчастное созданіе, какъ неровенъ бой между нами. Зачѣмъ же не скроется она, пока еще время? Кажется, я предупредилъ ее и, видитъ Богъ, дѣйствовалъ открыто. Зачѣмъ же она не бѣжитъ?“
Онъ снова и снова задавалъ себѣ этотъ вопросъ, а между тѣмъ нѣсколько разъ успѣлъ набить и выкурить свою завѣтную пѣнковую трубочку, такъ что наконецъ вся комната была полна дыму, изъ-за облаковъ котораго онъ выглядывалъ, словно какой нибудь чародѣй.
„Зачѣмъ она не скроется? Я бы не нанесъ тогда позора дому, самому дорогому для меня на свѣтѣ. Я бы тогда только исполнилъ свои долгъ къ погибшему другу и къ честному, благородному человѣку, который связалъ себя словомъ съ недостойной женщиной. Видитъ Богъ, я не рожденъ быть палачомъ или карателемъ порока. Я хочу только исполнить свой долгъ. Я еще разъ предупрежу ее, прямо и ясно и тогда“…
И онъ невольно углубился мыслью въ мрачную даль, въ которой не мерцало ни одного луча спасительнаго свѣта. Куда ни обращалъ онъ своего взора, вездѣ былъ только мракъ, безнадежный мракъ. Его постоянно преслѣдовало искаженное страданіями лицо дяди, и мысль о всѣхъ ужасахъ, которыхъ онъ будетъ виновникомъ, не давала ему покоя. Но посреди этого мрака предъ нимъ возставалъ образъ Клары Толбойзъ, повелѣвавшей ему мановеніемъ руки продолжать поиски.
„Отправиться мнѣ теперь въ Соутгэмптонъ и постараться вывѣдать исторію женщины, умершей въ Уентнорѣ?“ думалъ Робертъ: „вести мнѣ подземную работу и подкупать мелкихъ соучастниковъ этого гнуснаго заговора, пока я не доберусь до главнаго преступника? Нѣтъ, прежде лучше испробовать другія средства добиться истины. Не пойти ли мнѣ къ тому жалкому старику и обличить его въ участіи въ постыдномъ обманѣ, жертвою котораго сдѣлался мой бѣдный другъ? Нѣтъ, я не стану снова терзать этого несчастнаго старика. Я пойду прямо къ главной заговорщицѣ и сорву съ нея чарующее покрывало, подъ которымъ она скрываетъ свои преступленія. Я исторгну у нея страшную тайну исчезновенія моего друга и навѣки изгоню ее изъ дому, который она запятнала своимъ присутствіемъ.“
На слѣдующее утро онъ отправился въ Эссексъ и часовъ въ 11 былъ уже въ Одлеѣ.
Несмотря на ранній часъ, миледи не было дома. Она отправилась съ Алисой въ Чельмсфордъ за покупками. Ей нужно было еще заѣхать кое къ кому въ окрестностяхъ города и потому невѣроятно было, чтобы она возвратилась прежде обѣда. Сэръ Майкль уже значительно оправился и намѣревался вечеромъ сойти внизъ. Теперь же мистеру Одлей предложили пройти прямо въ комнату дяди.
Но Роберту какъ-то больно было встрѣтиться съ дядей. Что могъ онъ ему сказать? Какъ приготовить къ той катастрофѣ, которая должна была скоро приключиться? какъ смягчить ударъ, грозившій причинить столько страданій этой благородной, возвышенной душѣ.
„Еслибы я даже могъ простить ей зло, причиненное моему другу“, думалъ Робертъ: „я бы и тогда ненавидѣлъ ее за горе, которое она должна причинить своимъ преступленіемъ человѣку, питающему къ ней такое слѣпое довѣріе“.
Онъ отвѣтилъ лакею, что пойдетъ погулять въ деревнѣ и воротится къ обѣду. Медленными шагами направился онъ черезъ поля къ деревнѣ. Тяжелая дума, отравлявшая его жизнь, была запечатлѣна на его лицѣ, отражалась во всѣхъ его движеніяхъ.
— Я пойду на кладбище, блуждать между надгробными камилми. Теперь ничто не можетъ навести меня на болѣе мрачныя мысли, чѣмъ тѣ, которыя гнѣздятся въ моей головѣ.
Онъ теперь шелъ по тому самому полю, черезъ которое онъ спѣшилъ на станцію желѣзной дороги въ тотъ день, когда пропалъ Джорджъ. Онъ узналъ даже тропинку и живо вспомнилъ неясное, мрачное предчувствіе, возникнувшее въ его умѣ, какъ только онъ потерялъ изъ виду своего друга.
— И зачѣмъ это непонятное чувство овладѣло мною? Почему это я видѣлъ непонятную тайну въ исчезновеніи моего друга? Было ли это таинственное предчувствіе, или просто какое-то потемнѣніе ума? Что, если я до сихъ поръ ошибался? что, если вся эта цѣпь уликъ только плодъ моего разстроеннаго воображенія? Что, если всѣ эти мнимыя преступленія, всѣ эти подозрѣнія-- только бредни ипохондрика? Мистеръ Гаркортъ Толбойзъ ровно ничего не видитъ въ фактахъ, на которыхъ я построилъ свои страшныя подозрѣнія. Я представилъ ему одно за другимъ всѣ звѣнья цѣпи, а онъ не видитъ между ними никакой связи. Боже мой! что, если источникъ этой тайны кроется во мнѣ самомъ; если… Онъ горько улыбнулся и покачалъ головой. — Но вѣдь у меня въ карманѣ образецъ ея почерка, и это — главная улика. Теперь остается только открыть самую мрачную сторону тайны миледи.
Онъ миновалъ деревню и прямо прошелъ на кладбище. Церковь стояла особнякомъ нѣсколько поодаль отъ главной улицы деревни; массивныя деревянныя ворота ограды выходили на широкій лугъ, спускавшійся легкимъ скатомъ къ ручью.
Робертъ медленно поднялся по тропинкѣ къ воротамъ кладбища. Эта мирная и грустная картина какъ нельзя болѣе гармонировала съ его настроеніемъ. Единственное человѣческое существо на обширномъ пространствѣ передъ его глазами былъ какой-то старикъ, ковылявшій на противоположномъ концѣ луга. Дымъ, подымавшійся изъ трубъ на большой улицѣ, былъ единственный признакъ жизни.
Только сонное движеніе стрѣлокъ, совершавшихъ свой обычный путь на башенныхъ часахъ, свидѣтельствовало, что время хоть и медленно, но ползло въ Одлеѣ.
Да, правда, былъ еще одинъ признакъ. Войдя за ограду, Робертъ услышалъ торжественные звуки органа, долетавшіе до него изъ полуоткрытаго окна.
Онъ остановился и сталъ прислушиваться къ тихой, грустной мелодіи, повидимому, импровизаціи искуснаго артиста.
— Кто бы подумалъ, что въ Одлеѣ есть такой органъ? Когда я былъ здѣсь въ послѣдній разъ, школьный учитель наигрывалъ самые обыкновенные, избитые мотивы. Я никогда не воображалъ, чтобы изъ этого жалкаго инструмента можно было извлечь такіе звуки.
Онъ остановился у воротъ, не пытаясь разрушить чарующаго впечатлѣнія грустной мелодіи. Эти звуки, то громкіе и полные, то тихіе, словно далекій шепотъ долетали до него сквозь туманную зимнюю атмосферу, и Роберту казалось, что ему стало легче, что горе не такъ давило его. Онъ притворилъ ворота и прошелъ маленькую, усыпанную пескомъ площадку передъ дверьми церкви. Дверь была отворена настежь, вѣроятно органистомъ. Робертъ вошелъ въ преддверье церкви, откуда шла витая каменная лѣстница къ органу и на колокольню. Мистеръ Одлей снялъ шляпу и вошелъ въ самую церковь. Его такъ и обдало сыростью и запахомъ плесени, царствовавшимъ тамъ въ будничные дни. Онъ прошелъ по узенькому проходу между скамьями къ алтарю и съ этой возвышенной точки окинулъ взоромъ всю церковь. Маленькіе хоры были прямо противъ него, но зеленыя занавѣски не дозволяли видѣть органиста.
Музыка продолжалась. Артистъ перешелъ къ какой-то грустной, хватавшей за душу, мелодіи Мендельсона. Робертъ заглянулъ во всѣ темные углы и закоулки старой церкви, разсматривая полуразрушенные надгробные камни.
„Еслибы мой другъ Джорджъ Толбойзъ умеръ у меня на рукахъ и я бы схоронилъ его подъ этими сводами, сколькихъ душевныхъ страданій и мучительныхъ сомнѣній я бы избѣгъ“, думалъ Робертъ, прочитывая полуистертыя надписи, на потемнѣвшемъ отъ времени мраморѣ. „Я бы зналъ, по крайней мѣрѣ, постигшую его участь, и былъ бы спокоенъ, а то теперь страшныя сомнѣнія не даютъ мнѣ покоя, отравляютъ мою жизнь“.
Онъ взглянулъ на часы.
— Половина втораго, сказалъ онъ. — Еще цѣлыхъ четыре или пять часовъ придется мнѣ дожидаться, пока миледи возвратится съ своихъ утреннихъ визитовъ. Боже милостивый, что за актриса эта женщина, что за искусная обманщица! Но недолго ей еще приходится играть эту комедію въ домѣ моего дяди. Пора мнѣ бросить свою роль дипломата. Кажется, довольно часто я ее предупреждалъ. Она отказывается понимать намёки. Такъ я ныньче же скажу ей всю правду въ глаза.»
Между тѣмъ органъ замолкъ. Робертъ услышалъ, какъ его закрыли.
— Пойду-ка посмотрю на этого новаго органиста, сказалъ себѣ Робертъ: — кто это рѣшился похоронить свой талантъ въ Одлеѣ и взялся играть труднѣйшія фуги Мендельсона за какіе нибудь шестнадцать фунтовъ въ годъ.
Онъ остановился въ дверяхъ церкви, поджидая органиста. Не зная, какъ заглушить свою умственную тревогу впродолженіе этихъ пяти часовъ, которые ему оставалось провести до пріѣзда миледи, Робертъ былъ радъ всякому случаю, чтобы убить время.
На лѣстничкѣ показался какой-то мальчикъ въ гипсовыхъ панталонахъ и темной блузѣ, съ лицомъ, раскраснѣвшимся вѣроятно отъ долгой работы мѣхами. Вслѣдъ за нимъ шла молодая дама, очень просто одѣтая, въ черномъ шелковомъ платьѣ и сѣрой шали. Поровнявшись съ Робертомъ, она вздрогнула и поблѣднѣла.
Дама эта была Клара Толбойзъ.
Изъ всѣхъ людей на свѣтѣ, ее, послѣднюю, Робертъ ожидалъ или желалъ бы видѣть въ эту минуту. Она, правда, говорила ему, что намѣрена погостить у одной пріятельницы въ Эссексѣ, но вѣдь графство это такъ обширно, а Одлей можетъ быть самый заброшенный его уголокъ. Мысль, что сестра его исчезнувшаго друга была здѣсь и могла слѣдить за каждымъ его дѣйствіемъ и изъ этихъ дѣйствій заключать о его мысляхъ, еще болѣе усложняла уже и безъ того неловкое и затруднительное его положеніе. Она разбудила дремавшее въ немъ сознаніе собственной безпомощности, въ порывѣ котораго онъ воскликнулъ:
— Рука, сильнѣе моей, понуждаетъ меня идти впередъ по мрачному пути, который долженъ привести меня къ неизвѣстной могилѣ моего друга.
Клара Толбойзъ заговорила первая.
— Вы изумлены, увидѣвши меня здѣсь, мистеръ Одлей? сказала она.
— Очень изумленъ.
— Я вамъ говорила, что ѣду въ Эссексъ. Я выѣхала третьяго дня и только-что передъ отъѣздомъ получила отъ васъ телеграмму. Подруга, къ которой я пріѣхала, мистриссъ Мартинъ, жена новаго пастора въ Моунт-Станнингѣ. Я пріѣхала сюда посмотрѣть деревню и церковь, и такъ-какъ мистриссъ Мартинъ хотѣла посѣтить здѣшнюю школу, то я, чтобы не скучать, пришла сюда поиграть на органѣ. Я прежде чѣмъ пріѣхала сюда, и не подозрѣвала о существованіи такого мѣстечка, какъ Одлей. Оно вѣдь, вѣроятно, получило свое названіе отъ вашей фамиліи?
— Кажется, такъ, отвѣтилъ Робертъ, внутренно дивясь ея спокойствію, такъ рѣзко противорѣчившему его волненію. — Я смутно помню разсказъ о какомъ-то предкѣ, владѣтелѣ замка Одлей, еще во времена Эдуарда Четвертаго. Около алтаря, за рѣшеткою, погребенъ какой-то знаменитый рыцарь Одлей, но я, но правдѣ сказать, не позаботился узнать, въ чемъ заключались его славные подвиги. Намѣрены вы здѣсь дожидаться вашихъ друзей, миссъ Толбойзъ?
— Да, они зайдутъ за мною.
— И вы сегодня же возвратитесь съ ними въ Моунт-Станнингъ?
— Да.
Робертъ стоялъ съ шляпой въ рукахъ и безсознательно смотрѣлъ то на одинъ памятникъ, то на другой. Клара Толбойзъ внимательно разглядывала его блѣдное лицо, на которое наложила неизгладимую печать постоянная забота, преслѣдовавшая его въ послѣднее время.
— Вы были больны послѣ того, какъ я васъ видѣла, мистеръ Одлей, сказала она тихимъ голосомъ, въ которомъ слышалась та же мелодическая грусть, которая поразила Роберта въ ея игрѣ на органѣ.
— Нѣтъ, я не былъ боленъ, но тысячи сомнѣній и подозрѣній, возникнувшихъ въ моемъ умѣ, рѣшительно измучили меня.
Говоря это, онъ самъ задавалъ себѣ вопросъ: «на сколько она догадывается? на сколько она подозрѣваетъ?»
Онъ разсказалъ ей всѣ факты объ исчезновеніи Джорджа и свои подозрѣнія, воздерживаясь только упоминать имена, замѣшанныя, по его мнѣнію, въ тайнѣ. Что, если она сама сорвала легкій покровъ и сама отгадала то, что онъ старался скрыть.
Она смотрѣла прямо ему въ глаза, желая прочесть, что было у него на душѣ.
«Неужели я теперь въ ея рукахъ?» думалъ онъ. «Неужели я въ рукахъ этой женщины, лицо которой напоминаетъ мнѣ погибшаго брата, а величавая осанка — Аѳину-Палладу? Она читаетъ, что дѣлается въ самой глубинѣ моей жалкой, колеблющейся душонки, и магическимъ вліяніемъ своихъ очаровательныхъ карихъ глазъ выпытываетъ самыя сокровенныя мои мысли. Какъ неровенъ бой между нами, какъ могу я надѣяться побѣдить ея красоту и умъ».
Мистеръ Одлей только что намѣревался проститься съ своей прелестной собесѣдницей, когда Клара Толбойзъ остановила его вопросомъ именно о томъ, о чемъ онъ желалъ бы наименѣе говорить.
— Вы обѣщали мнѣ писать, начала она: — и увѣдомлять меня о каждомъ фактѣ, который хотя сколько нибудь приближалъ бы васъ къ цѣли — къ разоблаченію тайны исчезновенія моего брата. Вы мнѣ ничего не писали, и потому я заключаю, что вы ничего новаго не открыли.
Робертъ Одлей молчалъ нѣсколько минутъ. Какъ могъ онъ отвѣчать на этотъ прямой вопросъ?
— Цѣпь уликъ, связующихъ тайну исчезновенія вашего брата съ подозрѣваемымъ мною лицомъ еще очень неполна. Мнѣ кажется, что съ тѣхъ поръ, какъ я видѣлъ васъ въ Дорсетширѣ, я успѣлъ присоединить къ этой цѣпи еще одно звѣно.
— И вы не хотите сообщить мнѣ, какого оно рода?
— Нѣтъ, я не могу этого сдѣлать прежде, чѣмъ оно не подтвердится новыми фактами.
— Изъ вашей телеграммы я поняла, что вы собирались въ Вильдернси.
— Я тамъ и былъ.
— Право! Такъ это тамъ вы сдѣлали новое открытіе?
— Именно тамъ, отвѣтилъ Робертъ. — Вы не должны забывать, миссъ Толбойзъ, что единственное основаніе, на которомъ опираются мои подозрѣнія — сходство двухъ личностей, неимѣющихъ повидимому ничего общаго, сходство двухъ лицъ, изъ коихъ одно лежитъ въ могилѣ, а другое живетъ и здравствуетъ. Если жена моего друга, Елена Толбойзъ, дѣйствительно скончалась, какъ написано было въ газетахъ; если женщина, лежащая въ могилѣ въ Уентнорѣ, дѣйствительно та, чье имя высѣчено на надгробномъ камнѣ, то всѣ мои догадки, всѣ подозрѣнія ложны, и я не имѣю никакого ключа къ раскрытію тайны исчезновенія вашего брата. Я теперь намѣренъ это испытать окончательно. Я теперь буду играть въ большую игру и надѣюсь скоро открыть истину.
Онъ говорилъ глухимъ голосомъ и съ одушевленіемъ, ясно изобличавшимъ, какъ онъ сильно взволнованъ. Миссъ Толбойзъ протянула ему свою руку. Холодное прикосновеніе этой нѣжной руки заставило его вздрогнуть.
— Вы не допустите, чтобы участь моего брата оставалась тайною, мистеръ Одлей, тихо проговорила она. — Я знаю, что вы исполните свой долгъ къ погибшему другу.
Священникъ съ женой и двумя своими знакомыми вошли въ эту минуту за ограду. Робертъ сжалъ прелестную ручку, лежавшую въ его рукѣ, и поднесъ ее къ губамъ.
— Я лѣнивый, ни на что не годный человѣкъ, миссъ Толбойзъ, сказалъ онъ: — но если я могъ бы воскресить вашего брата, я бы не пожалѣлъ никакой жертвы. Я боюсь, что теперь я только могу раскрыть тайну его исчезновенія, и для этого я готовъ пожертвовать даже тѣмъ, кого я люблю болѣе самого себя.
Онъ надѣлъ шляпу и поспѣшно вышелъ изъ воротъ въ поле въ то самое время, когда мистриссъ Мартинъ, подходила къ главнымъ дверямъ церкви.
— Кто этотъ прекрасный молодой человѣкъ, котораго я застала tête-à-tête съ тобой, Клара? смѣясь спросила она.
— Это — мистеръ Одлей, другъ моего бѣднаго брата.
— Право! Онъ, должно быть, родственникъ сэру Майклю Одлей?
— Сэру Майклю Одлей?
— Да, моя милая, первому человѣку въ одлейскомъ приходѣ. Но вѣдь мы на дняхъ побываемъ въ Кортѣ и тогда ты сама увидишь баронета и его молоденькую, хорошенькую жену.
— Молоденькую жену! повторила Клара Толбойзъ, пристально глядя на свою подругу. — Развѣ сэръ Майкль Одлей недавно женился?
— Какъ же. Онъ шестнадцать лѣтъ былъ вдовцомъ, и вдругъ, года полтора тому назадъ, женился на бѣдной молоденькой гувернанткѣ. Это — чистый романъ, и леди Одлей считается первой красавицей въ околодкѣ. Но однако, Клара, пора намъ и ѣхать, лошади уже устали дожидаться, а намъ еще надобно сдѣлать порядочный кончикъ, чтобы поспѣть къ обѣду.
Клара Толбойзъ усѣлась въ маленькую плетеную колясочку, стоявшую у главныхъ воротя, ограды; мистриссъ Мартинъ подобрала возжи и они покатились но направленію къ Моунт-Станнингъ.
— Фанни, разскажи-ка мнѣ еще что нибудь о леди Одлей, проговорила миссъ Толбойзъ, послѣ продолжительнаго молчанія. — Кто она урожденная?
— Миссъ Люси Грээмъ.
— И она очень хороша собой?
— О, да, чудо какъ хороша. Есть что-то дѣтское въ выраженіи ея лица, въ ея большихъ голубыхъ глазахъ и свѣтлыхъ локонахъ, ниспадающихъ на плечи золотистымъ потокомъ.
Клара Толбойзъ замолчала и во всю дорогу уже болѣе не разспрашивала о леди Одлей.
Ей пришло на умъ нѣсколько строчекъ изъ письма Джорджа, написанномъ послѣ его свадьбы:
«Моя дитя жена» писалъ онъ: «слѣдитъ за моей рукой. Какъ бы я желалъ, чтобы ты могла ее увидѣть. Ея глаза ясны и лазурны, какъ небо въ лѣтній день, а золотистые волосы, окаймляющіе ея лицо, придаютъ ей видъ мадонны съ лучезарнымъ сіяніемъ».
XXX.
Въ липовой аллеѣ.
править
Робертъ Одлей бродилъ взадъ и впередъ по широкому зеленому лужку передъ Кортомъ, когда миледи и Алиса подкатили въ каретѣ къ низенькой двери главнаго входа. Мистеръ Одлей какъ разъ подоспѣлъ помочь дамамъ выйти изъ экипажа.
Миледи была въ свѣтло-голубой шляпкѣ, и въ соболяхъ, привезенныхъ ей Робертомъ изъ Петербурга. Она, казалось, очень рада видѣть Роберта и очаровательно улыбнулась, протянувъ ему свою ручку, стянутую въ невѣроятно узенькую перчатку.
— Вы таки возвратились, бѣглецъ? сказала она, смѣясь. — Теперь мы ужь васъ не выпустимъ. Не правда ли, Алиса?
Миссъ Одлей съ пренебреженіемъ кивнула головой и такъ сильно, что тяжелые черные локоны ея выбились изъ-подъ круглой шляпы.
— Я давно отказалась отъ мысли управлять дѣйствіями такого легкоподвижнаго человѣка, сказала она. — Съ-тѣхъ-поръ, какъ Робертъ взялъ на себя роль преслѣдуемаго духами героя нѣмецкихъ сказокъ, я рѣшительно не понимаю его.
Мистеръ Одлей взглянулъ на свою двоюродную сестру съ траги-комическимъ выраженіемъ полнѣйшаго недоумѣнія. «Она славная дѣвочка», подумалъ онъ. «Но она мнѣ надоѣдаетъ. И въ послѣднее время она, кажется, стала еще докучливѣе прежняго.»
Онъ на время забылъ о главной заботѣ своей жизни и задумался объ этомъ непріятномъ обстоятельствѣ.
«Она — премилая дѣвушка», думалъ онъ: «добрая, веселая, благородная, какъ слѣдуетъ быть настоящей англійской дѣвушкѣ, и все же…» но тутъ онъ остановился и не могъ досказать своей мысли. Онъ чувствовалъ, что въ немъ что-то было неладно, что въ немъ произошла какая-то перемѣна, неимѣвшая ничего общаго съ его безпокойствомъ объ участи Джорджа Толбойза.
— Ну, скажите на милость, гдѣ вы странствовали эти два дня, мистеръ Одлей? спросила миледи, терпѣливо дожидаясь на крыльцѣ, пока Роберту заблагоразсудится пропустить ихъ въ дверь. Молодой человѣкъ очнулся при этомъ вопросѣ и поднялъ голову. Что-то въ ея ясной, юной красотѣ, въ ея дѣтски-невинномъ выраженіи кольнуло его въ сердце и, взглянувъ на нее, онъ поблѣднѣлъ.
— Я былъ… въ Йоркширѣ, отвѣтилъ онъ: — въ приморскомъ городкѣ, гдѣ мой бѣдный Джорджъ Толбойзъ жилъ одно время съ своей женой.
Легкая блѣдность, подернувшая лицо миледи, была единственнымъ признакомъ, что она разслышала его слова. Она какъ-то болѣзненно улыбнулась и сдѣлала движеніе, чтобы пройти мимо племянника.
— Мнѣ нужно одѣваться, сказала она. — Я сейчасъ ѣду на обѣдъ; пропустите меня, мистеръ Одлей.
— Позвольте мнѣ просить васъ удѣлить полчаса, леди Одлей, глухо отвѣтилъ Робертъ. — Я пріѣхалъ въ Эссексъ исключительно для того, чтобы переговорить съ вами.
— О чемъ же? спросила миледи.
Она теперь совершенно оправилась отъ минутнаго замѣшательства. Лицо ея обнаруживало скорѣе удивленіе и любопытство ребёнка, чѣмъ недоумѣніе взрослаго человѣка.
— Что же вы имѣете мнѣ сказать? спросила она.
— Я вамъ скажу, когда мы останемся наединѣ, отвѣчалъ Робертъ, бросая косвенный взглядъ на Алису, слѣдившую изъ-за плеча миледи за этимъ разговоромъ.
«Онъ влюбился въ эту восковую куклу», подумала Алиса: «вотъ отчего онъ такъ измѣнился. Это на него походитъ.»
И обернувшись къ нимъ спиной, она поспѣшно удалилась черезъ зеленую лужайку.
— Нелѣпый человѣкъ, вѣдь какъ полотно поблѣднѣлъ, завидѣвъ ее, бормотала она. — Значитъ, онъ можетъ таки влюбиться. Я думаю, что кусокъ мяса, который онъ называетъ своимъ сердцемъ, бьется у него разъ въ десять лѣтъ, и то при видѣ синеглазой восковой куклы. Я бы давно махнула на него рукой, если бы знала, что его идеалъ можно найти въ любой игрушечной лавкѣ.
Бѣдная Алиса перешла черезъ лужайку и скрылась подъ готическими воротами. Мнѣ совѣстно признаться, что дочь сэра Майкля Одлей отправилась къ конюшнямъ искать утѣшенія въ ласкахъ своей собаки Цезаря и своей лошадки Аталанты, которую она имѣла привычку навѣщать ежедневно.
— Пойдемте въ липовую аллею, леди Одлей, сказалъ Робертъ, когда его двоюродная сестра удалилась. — Я хочу переговорить съ вами наединѣ, такъ чтобы никто не могъ насъ видѣть или перебить нашъ разговоръ. Я думаю, трудно было бы найти болѣе удобное мѣсто. Такъ вы согласны идти туда, леди Одлей?
— Какъ вамъ угодно, отвѣтила миледи. — Мистеръ Одлей могъ замѣтить, что она дрожала и оглядывалась по сторонамъ, какъ бы высматривая лазейку, въ которую она могла бы ускользнуть отъ него.
— Вы дрожите, леди Одлей.
— Да, я очень озябла. Я бы желала переговорить съ вами когда-нибудь въ другой разъ, хоть завтра, согласны? Мнѣ еще нужно одѣться къ обѣду, и я хотѣла повидать сэра Майкля, я не видала его съ десяти часовъ. Пожалуйста, отложимъ нашъ разговоръ до завтра.
Слава эти она произнесла тономъ, который могъ бы разжалобить всякого. Одному небу извѣстно, какъ болѣзненно отозвался онъ въ сердцѣ Роберта. Одному небу извѣстно, какія мрачныя мысли возникли въ его головѣ, когда онъ взглянулъ на это прелестное лицо и вспомнилъ о тяжелой обязанности, которую онъ готовился исполнить.
— Я долженъ переговорить съ вами, леди Одлей, сказалъ онъ. — Если я жестокъ, то вы сдѣлали меня такимъ. Вы могли бы избѣгнуть этой пытки. Вы могли бы уклониться. Я, кажется, довольно ясно васъ предупреждалъ. Но вы захотѣли вызвать меня на открытую борьбу; такъ вините же свое собственное безуміе, если я не стану васъ болѣе щадить. Пойдемте. Повторяю, я долженъ съ вами переговорить.
Въ его голосѣ слышалась хладнокровная рѣшимость, и миледи не нашлась, что отвѣчать ему. Она послушно послѣдовала за нимъ въ садъ, изъ котораго черезъ мостикъ, перекинутый черезъ прудъ, можно было пройти въ липовую аллею.
Ужь темнѣло, и обнаженныя вѣтви липъ обрисовывались черными силуэтами на блѣдно-сѣромъ небѣ. Вся эта громадная черная масса казалась при неясномъ свѣтѣ сумерокъ какимъ-то мрачнымъ фантастическимъ зданіемъ.
— Зачѣмъ завели вы меня въ это страшное мѣсто? Чтобы запугать меня до смерти? воскликнула миледи. — Развѣ вы не знаете, какъ я нервна?
— Вы нервны, миледи?
— Какъ же, страшно нервна. Я трачу цѣлое состояніе на мистера Досона. Онъ постоянно снабжаетъ меня камфорой, нюхательными солями, лавандовымъ спиртомъ и всякими подобными гадостями, да все, видно, не въ прокъ.
— Помните вы, что Макбетъ говорилъ своему доктору? серьёзно спросилъ Робертъ. — Я убѣжденъ, что мистеръ Досонъ гораздо искуснѣе того шотландскаго знахаря, но я сомнѣваюсь, чтобы даже онъ могъ лечить душевные недуги.
— Но кто вамъ сказалъ, что я страдаю душевнымъ недугомъ?
— Я самъ знаю, миледи, отвѣтилъ Робертъ. — Вы говорите, что вы очень нервны, и что всѣ лекарства, которыя вамъ даютъ, никуда не годятся. Позвольте же мнѣ, леди Одлей, указать вамъ на корень вашей болѣзни. Видитъ Богъ, что я хочу быть милосердымъ, что я готовъ щадить васъ на столько, на сколько я въ правѣ васъ щадить, не забывая своего долга къ другимъ; но я буду справедливъ. Хотите, я вамъ скажу, отчего вы страдаете нервами въ этомъ домѣ, миледи?
— Если съумѣете, отвѣтила она съ легкой усмѣшкой.
— Потому что васъ преслѣдуетъ въ немъ призракъ…
— Призракъ?
— Да, призракъ Джорджа Толбойза.
Робертъ слышалъ ускоренное дыханіе миледи. Ему даже казалось, что онъ могъ разслышать біеніе ея сердца. Она молча шла рядомъ съ нимъ, плотно завернувшись въ свою соболью шубку и отъ времени до времени вздрагивая всѣмъ тѣломъ.
— Что вы хотите этимъ сказать? воскликнула она, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія. — Зачѣмъ вы меня мучите изъ-за какого-то Джорджа Толбойза, который вздумалъ скрыться отъ васъ? Вы просто сошли съ ума! Что имѣю я общаго съ Джорджемъ Толбойзомъ, чтобы вы не давали мнѣ покоя?
— Вѣдь онъ былъ совершенно чужой вамъ, миледи, не такъ ли?
— Конечно! отвѣтила леди Одлей. — Да и могло ли быть иначе?
— Разсказать мнѣ вамъ исторію исчезновенія моего друга, такъ, какъ я ее себѣ объясняю? спросилъ Робертъ.
— Нѣтъ, отвѣтила леди Одлей. — Я вовсе не интересуюсь участью вашего друга. Если онъ умеръ, мнѣ очень его жаль. Если онъ живъ, я не имѣю ни малѣйшаго желанія видѣть его или слышать о немъ. Пустите меня къ мужу, мистеръ Одлей, если вы не рѣшились заморозить меня до смерти въ этой мрачной аллеѣ.
— Я не пущу васъ до-тѣхъ-поръ, пока не выскажу что хотѣлъ, леди Одлей, рѣшительно отвѣтилъ Робертъ. — Я не задержу васъ долѣе, чѣмъ будетъ нужно и, когда вы меня выслушаете, я предоставлю вамъ полную свободу дѣйствія.
— Хорошо, такъ говорите же и не теряйте времени. Я обѣщаю выслушать васъ со вниманіемъ, небрежно отвѣтила миледи.
— Возвратясь въ Англію, началъ Робертъ: — мой другъ Джорджъ Толбойзъ мечталъ объ одномъ только — о скоромъ свиданіи съ женой…
— Которую онъ бросилъ, поспѣшно подхватила миледи. — По-крайней-мѣрѣ, вы сами разсказывали что-то въ этомъ родѣ, прибавила она, спохватившись.
Робертъ Одлей не замѣтилъ ея послѣднихъ словъ.
— Главная мысль, его занимавшая, была мысль о женѣ, повторилъ онъ. — Самая свѣтлая его надежда была надежда сдѣлать ее счастливою и засыпать ее сокровищами, пріобрѣтенными его трудомъ на золотыхъ розсыпяхъ Австраліи. Я видѣлъ его черезъ нѣсколько часовъ по возвращеніи въ Англію, и былъ свидѣтелемъ того, съ какою радостью онъ ожидалъ встрѣчи съ женой. Я былъ также свидѣтелемъ сразившаго его удара — удара, который измѣнилъ его такъ, что никто, знававшій его въ былыя времена, не узнавалъ его. Ударъ этотъ — было объявленіе, прочитанное имъ въ Times'ѣ. Теперь же я убѣжденъ, что это объявленіе было не что иное, какъ гнусная ложь.
— Право! но какая выгода быта объявлять о смерти мистриссъ Толбойзъ, если она была жива?
— Она могла имѣть основанія такъ поступить, тихо отвѣтилъ Робертъ.
— Какія основанія?
— Если она, напримѣръ, воспользовалась отсутствіемъ Джорджа, чтобы пріискать себѣ богатаго мужа? Если она, напримѣръ, вышла замужъ и этимъ ложнымъ объявленіемъ надѣялась скрыть свою тайну отъ моего бѣднаго друга?
Леди Одлей пожала плечами.
— Какія странныя у васъ подозрѣнія, мистеръ Одлей, сказала она: — но, конечно, вы имѣете хоть какія-нибудь данныя, на которыхъ вы ихъ основываете.
— Я просмотрѣлъ цѣлые вороха чельмефордскихъ и кольчестерскихъ газетъ, продолжалъ Робертъ, не отвѣчая на послѣднее замѣчаніе миледи: — и нашелъ, въ одной изъ кольчестерскихъ газетъ отъ 2-го іюля 1857 г., извѣстіе о томъ, что нѣкто мистеръ Джорджъ Толбойзъ пріѣхалъ въ Сидней съ пріисковъ, и продавъ самородокъ и золотаго песку на сумму двадцать тысячъ фунтовъ, отплылъ въ Ливерпуль на клиперѣ Аргусъ. Это — повидимому, ничтожный фактъ, леди Одлей, но онъ доказываетъ, что всякій человѣкъ, проживавшій въ Эссексѣ въ іюлѣ 1857 г., былъ предупрежденъ о возвращеніи Джорджа Толбойза изъ Австраліи. Вы слѣдите за нитью моего разсказа?
— Не очень, отвѣчала миледи. — Что же эссекскія газеты имѣютъ общаго со смертью мистриссъ Толбойзъ?
— Мы это сейчасъ увидимъ, леди Одлей. Я сказалъ, что, по моему мнѣнію, объявленіе въ Таймзѣ было ложное. Это была работа Елены Толбойзъ и лейтенанта Молдана, составившихъ заговоръ противъ моего бѣднаго друга.
— Заговоръ?
— Да, заговоръ, устроенный ловкой женщиной, которая, разсчитывая на вѣроятную смерть своего мужа, составила отличную партію, рискуя тѣмъ совершить уголовное преступленіе. Эта смѣлая женщина, миледи, полагала сыграть свою комедію, не бывъ узнанною никѣмъ; эта жестокая женщина не побоялась причинить столько страданій благородному человѣку, которому она измѣнила. Но, глупая, она смотрѣла на жизнь какъ на игру, въ которой удача всегда на сторонѣ искуснаго игрока; она забывала, что есть провидѣніе и что преступныя тайны не всегда остаются скрытыми. Если бы эта женщина не сдѣлала на своемъ вѣку преступленія чернѣе этого объявленія въ Times'ѣ, и тогда бы Даже я считалъ ее самымъ презрѣннымъ, безжалостнымъ существомъ. Эта жестокая ложь была подлымъ дѣломъ, подобнымъ измѣнническому удару гнуснаго убійцы.
— Но откуда же вы знаете, что объявленіе было ложное? спросила миледи. — Вы разсказывали, что были сами съ мистеромъ Толбойзомъ на могилѣ его жены. Кто же умеръ въ Уентнорѣ, если это не была мистриссъ Толбойзъ?
— Ахъ, леди Одлей, сказалъ Робертъ: — этотъ вопросъ могутъ разрѣшить только два или три человѣка, и одинъ изъ нихъ будетъ мнѣ отвѣчать на него въ непродолжительномъ времени. Я вамъ говорю, миледи: я намѣренъ раскрыть тайну смерти Джорджа Толбойза. Неужели вы думаете, что женскія увертки заставятъ меня отказаться отъ этого намѣренія? Нѣтъ. Звѣно за звѣномъ, составилъ я всю цѣпь уликъ, и теперь нуждаюсь еще въ нѣсколькихъ промежуточныхъ звѣньяхъ, чтобы сообщить ей силу несокрушимую. Вы думаете, меня можно провести? Вы думаете, я не найду этихъ недостающихъ звѣньевъ? Нѣтъ, леди Оддей, я не промахнусь, потому что я знаю, гдѣ ихъ искать. Въ Соутгэмптонѣ живетъ бѣлокурая женщина, по имени Плаусонъ, которая также принимала участіе въ тайныхъ козняхъ противъ моего бѣднаго друга. Я подозрѣваю, что она можетъ помочь мнѣ раскрыть исторію женщины, погребенной на уентнорскомъ кладбищѣ, и я не пожалѣю никакихъ трудовъ, чтобы изслѣдовать это дѣло, если только…
— Если только что? съ жаромъ подхватила миледи.
— Если только женщина, которую я хочу спасти отъ позора и наказанія, приметъ милость, которую я ей предложу, и воспользуется моимъ предупрежденіемъ, пока еще время.
Миледи пожала плечами, и какое-то вызывающее выраженіе сверкнуло въ ея глазахъ.
— Она была бы очень глупа, еслибы обратила вниманіе на такія нелѣпости, отвѣтила она. — Вы, кажется, хандрите, мистеръ Оддей; вамъ не мѣшало бы принять камфоры, лаванды или летучихъ солей. Что это у васъ за страшныя мысли? Вы теряете довольно страннымъ образомъ своего друга, Джорджа Толбойза, то-есть онъ, не извѣстивъ васъ, покидаетъ Англію. Что жь изъ этого? Вы сами сознаетесь, что онъ измѣнился послѣ смерти жены, такъ что его нельзя было узнать. Онъ сдѣлался эксцентриченъ и, какъ вы разсказывали, былъ совершенно равнодушенъ къ своей послѣдующей участи. Очень вѣроятно, что, наскучивъ однообразіемъ жизни въ образованномъ мірѣ, онъ бѣжалъ въ дикія золотоносныя пустыни, чтобы заглушить воспоминанія о своемъ горѣ. Это, конечно, немного романтично, но тѣмъ неменѣе очень возможно. Но, вы не удовлетворяетесь подобнымъ простымъ толкованіемъ причины, побудившей вашего друга скрыться, и созидаете цѣлую нелѣпую теорію заговора, существующаго только въ вашемъ разстроенномъ воображеніи. Елена Толбойзъ умерла. Times объявилъ объ этомъ. Отецъ ея сказалъ вамъ то же. Надгробный камень въ Уенхнорѣ гласитъ о ея смерти. На какомъ же основаніи! воскликнула миледи рѣзкимъ, пронзительнымъ голосомъ, свойственнымъ ей въ минуты волненія: — на какомъ основаніи приходите вы, мистеръ Одлей, мучить меня изъ-за вашего Джорджа Толбойза? На какомъ основаніи осмѣливаетесь вы говорить, что жена его жива?
— На основаніи уликъ, леди Одлей, отвѣтилъ Робертъ: — на основаніи уликъ, изобличающихъ иногда въ убійствѣ лицъ, на которыхъ съ перваго взгляда наименѣе могло бы падать подозрѣніе.
— На основаніи какихъ уликъ?
— На основаніи совпаденія времени и мѣста и сходства почерка. Елена Толбойзъ, покидая отеческій домъ въ Вильдернси, оставила письмо, въ которомъ она объявила, что ей надоѣла ея прежняя жизнь, и что она отправилась отъискивать себѣ новую жизнь. Письмо это въ моихъ рукахъ.
— Право…
— Сказать вамъ, чей почеркъ походитъ на почеркъ Елены Толбойзъ такъ близко, что самый искусный человѣкъ не могъ бы ихъ различить?
— Сходство почерковъ двухъ женщинъ — вовсе не такой рѣдкій случай въ наше время, небрежно отвѣтила миледи. — Я могу показать вамъ съ полдюжины почерковъ моихъ знакомыхъ, и побьюсь объ закладъ, что вы не найдете большой въ нихъ разницы.
— Но, что вы скажете, если почеркъ совершенно оригинальный и представляетъ особенности, по которымъ его можно отличить отъ сотни другихъ почерковъ?
— Въ такомъ случаѣ совпаденіе очень любопытно, отвѣтила миледи: — но все же это не что иное, какъ совпаденіе. Вы еще не можете отрицать факта, что Елена Толбойзъ умерла на томъ только основаніи, что ея почеркъ походитъ на почеркъ одного живаго лица.
— Но если цѣлый рядъ подобныхъ совпаденій приводитъ къ тому же заключенію, возразилъ Роберта. — Елена Толбойзъ покинула отцовскій домъ, по словамъ ея собственнаго письма, потому, что ей наскучила ея старая жизнь, и она захотѣла начать новую. Знаете ли вы, что я изъ этого вывожу?
Млледи пожала плечами.
— Я не имѣю ни малѣйшаго понятія, сказала она: — и такъ-какъ вы уже ровно полчаса держите меня въ этой мрачной аллеѣ, то прошу васъ, отпустите меня; мнѣ нужно одѣться передъ обѣдомъ.
— Нѣтъ, леди Одлей, возразилъ Роберта съ несвойственной ему суровостью, превращавшей его въ безжалостное олицетвореніе справедливости, въ жестокое орудіе кары. — Нѣтъ, леди Одлей, повторилъ онъ: — я вамъ сказалъ, что женскія увертки не помогутъ вамъ; теперь я вамъ скажу, что смѣлость не спасетъ васъ. Я дѣйствовалъ противъ васъ открыто, я васъ предупреждалъ. Я давалъ вамъ понять о грозящей вамъ бѣдѣ, ровно два мѣсяца тому назадъ.
— Что хотите вы этимъ сказать? перебила его миледи.
— Вы не хотѣли послушаться моего предостереженія, леди Одлей, продолжатъ Робертъ: — а теперь настало время высказать все до послѣдняго слова. Неужели вы думаете, что ваша преступная игра останется безъ воздаянія? Нѣтъ, миледи, ваша молодость, ваша красота дѣлаютъ еще чернѣе страшную тайну вашей жизни. Я говорю вамъ, что улики противъ васъ требуютъ одного только связующаго звѣна, и тогда онѣ будутъ довольно сильны, чтобы сдѣлать ваше осужденіе неизбѣжнымъ, и это звѣно будетъ найдено. Елена Толбойзъ не возвратилась въ домъ отца. Покинувъ этого несчастнаго старика, она удалилась, съ твердымъ намѣреніемъ покончить съ своей прежней жизнью. Что обыкновенно дѣлаютъ люди, намѣреваясь начать новое существованіе? Они измѣняютъ свое имя, леди Одлей. Елена Толбойзъ бросила своего ребёнка, уѣхала изъ Вильдернси, съ намѣреніемъ начать новое существованіе. Она исчезла, Еленой Толбойзъ, 16-го августа 1854 года, а 17-го того же мѣсяца появилась Люси Грээмъ, безпріютной сиротой, готовой взяться за неблагодарную должность гувернантки изъ-за крова и съ условіемъ не разспрашивать ея о ея прошломъ.
— Вы съ-ума сошли, мистеръ Одлей! воскликнула миледи, — Вы съума сошли! Но мужъ мой защититъ меня отъ вашихъ дерзостей. Положимъ, что Елена Толбойзъ убѣжала изъ своего дома наканунѣ того дня, когда я поступила въ школу учительницей; что же это доказываетъ?
— Само по себѣ — ничего, отвѣчалъ Робертъ: — но съ помощію другой улики…
— Какой?
— Улика эта — два ярлыка, наклеенныхъ на картонкѣ, оставленной вами у мистриссъ Винцентъ. На верхнемъ ярлыкѣ выставлено имя мисъ Грээмъ, а на нижнемъ — мистриссъ Джорджъ Толбойзъ.
Миледи молчала. Робертъ не могъ видѣть ея лица въ темнотѣ, но ясно различалъ, какъ она судорожно ломала себѣ руки.
«Помоги ей, Господь, перенесть свой позоръ; несчастное созданіе» думалъ онъ: «она теперь знаетъ, что для нея все потеряно. Любопытно знать, что чувствуютъ судьи, произнося смертный приговоръ надъ человѣкомъ, ничего имъ несдѣлавшимъ. Находятся ли они въ порывѣ добродѣтельнаго негодованія, или чувствуютъ то, что я теперь чувствую — какую-то необъяснимую душевную скорбь?»
Впродолженіе нѣсколькихъ минутъ, онъ шелъ молча, рядомъ съ миледи. Они теперь приближались къ концу липовой аллеи, гдѣ группа обнаженныхъ кустарниковъ закрывала старый развалившійся колодезь.
Извивающаяся тропинка, заросшая травою, вела къ этому колодезю. Робертъ пошелъ по этой тропинкѣ; тамъ было свѣтлѣе, а ему хотѣлось увидѣть лицо миледи.
Онъ не говорилъ ни слова, пока они не дошли до массивнаго каменнаго колодезя, развалившагося отъ времени; тамъ и сямъ валялись обломки камней, полузаросшіе травою. Тяжелые столбы, поддерживавшіе деревянный воротъ, еще стояли невредимо, но желѣзная рукоятка, отломанная и заржавленная, лежала недалеко.
Робертъ Одлей оперся на одинъ изъ этихъ столбовъ, поросшихъ мхомъ, и устремилъ свой взглядъ на блѣдное лицо миледи, казавшееся еще блѣднѣе при мерцающемъ свѣтѣ угасающаго дня, къ которому примѣшивался еще блѣдный невѣрный свѣтъ луны, едва выглядывавшей изъ-за сѣрыхъ облаковъ. Лицо миледи напоминало Роберту видѣнную имъ во снѣ русалку, которая манила его дядю на вѣрную погибель.
— Эти оба ярлыка находятся у меня, леди Одлей, снова началъ онъ. — Я снялъ ихъ съ картонки, оставленной вами въ Кресцент-Виллѣ; этому были свидѣтелями мистриссъ Винцентъ и миссъ Танксъ. Имѣете ли вы какія доказательства противъ этой улики? Вы мнѣ скажете: «Я — Люси Грээмъ, и не имѣю ничего общаго съ Еленой Толбойзъ». Въ такомъ случаѣ вы можете представить свидѣтелей, которые покажутъ, что они васъ знали до того времени, что вы появились въ Кресцент-Виллѣ. Гдѣ вы прежде жили? Вы должны имѣть друзей, родныхъ, знакомыхъ, которые явятся свидѣтелями въ вашу пользу. Еслибъ вы были самое одинокое, всѣми брошенное существо, вы все-таки могли бы представить хоть одного человѣка, который зналъ бы вашу прошедшую жизнь.
— Конечно, воскликнула миледи: — еслибъ я находилась подъ судомъ, то представила бы свидѣтелей, которые опровергнули бы ваше безсмысленное обвиненіе. Но я не подъ судомъ, мистеръ Одлей, и потому только смѣюсь надъ вашимъ сумасшествіемъ. Я повторяю: вы просто съ-ума сошли. Если вамъ нравится утверждать, что Елена Толбойзъ не умерла, а я — Елена Толбойзъ, то вы можете говорить объ этомъ сколько угодно. Если вамъ нравится таскаться по тѣмъ мѣстамъ, гдѣ я живала, и гдѣ живала мистриссъ Толбойзъ, то вы можете совершенно свободно предаться этой дикой страсти. Но я должна васъ предувѣдомить, что подобныя фантазіи доводятъ иногда людей, повидимому, совершенно здоровыхъ, какъ вы, въ сумасшедшій домъ, куда ихъ запираютъ на всю жизнь.
Робертъ Одлей вздрогнулъ и отступилъ шага два отъ миледи.
«Она въ состояніи совершить новое преступленіе, чтобы только скрыть старое», подумалъ онъ. «Она въ состояніи понудить моего дядю запереть меня въ сумасшедшій домъ».
Робертъ не былъ трусъ, но онъ вдругъ почувствовалъ что-то въ родѣ страха. Онъ вспомнилъ, сколько преступленій совершено было женщинами со временъ Евы, и морозъ подралъ его по кожѣ. Что, если хитрое искусство этой женщины восторжествуетъ надъ правдой? Она не пожалѣла Джорджа Толбойза, когда тотъ мѣшалъ ей; пожалѣетъ ли она теперь его, когда онъ грозитъ гораздо большей опасностью? Робертъ взглянулъ на блѣдное, но прелестное, лицо леди Одлей, на чудные глаза ея, горѣвшіе какимъ-то страннымъ блескомъ, и, вспомнивъ сотни разсказовъ о женскомъ коварствѣ, содрогнулся отъ мысли, какъ неравна будетъ борьба между нимъ и женою его дяди.
«Я играю открыто», подумалъ онъ: «а она свою игру скрываетъ. Видно, не сорвать съ нея маски; дядя мой скорѣе повѣритъ, что я съ-ума сошелъ, чѣмъ тому, что она преступна».
Но, пока онъ это думалъ, передъ нимъ возсталъ образъ Клары Толбойзъ; онъ какъ бы видѣлъ передъ собою ея вдохновенное лицо, столь разнившееся отъ хорошенькаго личика миледи.
— Подло думать о себѣ и своей безопасности, чуть не вскрикнулъ Робертъ. — Чѣмъ ближе я узнаю эту женщину, тѣмъ болѣе боюсь ея пагубнаго вліянія надъ столь дорогимъ мнѣ человѣкомъ, и желаю удалиться отсюда какъ можно скорѣе.
Онъ посмотрѣлъ вокругъ себя. Все было тихо въ этомъ пустынномъ саду, словно на кладбищѣ, отдѣленномъ высокими стѣнами отъ остальнаго міра.
«Гдѣ-то въ этомъ саду они встрѣтились съ Джорджемъ Толбойзомъ въ день его исчезновенія», думалъ Робертъ: «я бы желалъ знать, на какомъ именно мѣстѣ» Онъ взглянулъ ей прямо въ глаза и обвинилъ въ обманѣ.
Леди Одлей стояла, облокотившись на одинъ изъ столбовъ колодца, и безпечно играла прелестной своей ножкой въ густой травѣ. Она, однако, не спускала глазъ съ своего противника.
— Такъ борьба будетъ на-смерть, миледи, сказалъ Робертъ торжественнымъ тономъ. — Вы не хотите воспользоваться моими предостереженіями. Вы не хотите бѣжать и раскаяться въ своихъ преступленіяхъ, далеко отсюда, далеко отъ того благороднаго человѣка, котораго вы такъ низко обманули. Вы хотите остаться здѣсь, вы хотите бороться со мною.
— Да, хочу, отвѣчала леди Одлей, гордо поднявъ голову и смотря прямо въ глаза молодому человѣку. — Я невиновата, если племянникъ моего мужа съ-ума сошелъ и меня выбралъ жертвою своей мономаніи.
— Ну, быть по вашему, сказалъ Робертъ. — Моего друга, Джорджа Толбойза, видѣли въ послѣдній разъ, когда онъ входилъ въ калитку этого сада; но никто не видѣлъ, чтобы онъ вышелъ отсюда! Я увѣренъ, что онъ не выходилъ отсюда. Я увѣренъ, что онъ нашелъ смерть въ этомъ саду, и что его тѣло гніетъ здѣсь гдѣ нибудь подъ землею или подъ водою. Я хочу отъискать могилу моего друга, и для этого срою этотъ домъ до основанія, вырву съ корнемъ всѣ деревья этого сада.
Леди Одлей вскрикнула, всплеснула руками въ отчаяніи, но не отвѣчала ни слова. Черезъ секунду руки ея медленно опустились и она вперила свой взглядъ на Роберта. Глаза ея горѣли какъ уголья.
— Вы никогда этого не сдѣлаете, сказала она. — Я прежде васъ убью. Зачѣмъ вы меня такъ мучите? Зачѣмъ вы меня не оставили въ покоѣ? Что я вамъ сдѣлала? Зачѣмъ вы меня преслѣдуете? Зачѣмъ слѣдите за каждымъ моимъ шагомъ, за каждымъ моимъ взглядомъ? Вы хотите свести меня съ-ума? Но знаете ли вы, что такое имѣть дѣло съ сумасшедшей женщиной? Нѣтъ, вы этого не знаете! воскликнула миледи съ смѣхомъ: — а то бы вы никогда…
Она вдругъ остановилась и, гордо выпрямившись, прибавила:
— Ступайте, мистеръ Одлей. Вы съ-ума сошли. Я вамъ говорю, вы съ-ума сошли.
— Я иду, миледи, спокойно отвѣчалъ Робертъ. — Я бы пожалѣлъ васъ, еслибъ вы страдали. Но вы отказались отъ моего милосердія. Я хотѣлъ быть милостивымъ къ живымъ, но теперь буду помнить только свой долгъ къ мертвымъ.
И онъ пошелъ отъ заброшеннаго колодца. Миледи медленно послѣдовала за нимъ по мрачной, пустынной аллеи. У калитки Роберта встрѣтила Алиса, только что вышедшая изъ столовой черезъ стеклянную дверь.
— Я вездѣ тебя искала, Робертъ, сказала она. — Папа сошелъ внизъ въ библіотеку и, я увѣрена, онъ очень радъ будетъ тебя видѣть.
Молодой человѣкъ вздрогнулъ, услышавъ голосъ своей двоюродной сестры. «Боже милостивый» подумалъ онъ: «неужели эти обѣ женщины созданы изъ той же персти земной? Можетъ ли быть, чтобъ въ этой благородной, откровенной дѣвушкѣ, которая не умѣетъ скрыть своихъ чувствъ, текла бы та же кровь, что въ той несчастной, преступной женщинѣ?» Онъ взглянулъ на Алису и потомъ на леди Одлей, которая остановилась у калитки, ожидая, чтобъ Робертъ далъ ей дорогу.
— Я не знаю, что сдѣлалось съ твоимъ двоюроднымъ братцемъ, сказала она: — онъ такъ разсѣенъ и эксцентриченъ, что я рѣшительно его не понимаю.
— Неужели, воскликнула миссъ Одлей: — а судя по вашему долгому tête-à-tête надо предположить, что вы старались его понять.
— Какъ же, сказалъ Робертъ: — миледи и я, мы другъ друга отлично понимаемъ, но уже поздно и я съ вами прощусь. Я ночую въ Моунт-Станнингѣ, такъ-какъ у меня тамъ есть дѣла, а завтра утромъ я приду навѣстить дядю.
— Что, Робертъ? воскликнула Алиса. — Ты не уйдешь отсюда, не повидавшись съ папа.
— Придется, милая Алиса, отвѣтилъ молодой человѣкъ: — я очень разстроенъ однимъ непріятнымъ дѣломъ, близко до меня касающимся, и я бы лучше желалъ не видать сегодня дядю. Прощай, Алиса; я завтра приду или напишу.
Онъ пожалъ руку своей двоюродной сестрѣ, поклонился леди Одлей и пошелъ скорыми шагами къ воротамъ.
Миледи и Алиса слѣдили за нимъ, пока онъ не скрылся изъ глазъ.
— Что съ Робертомъ, скажите, ради-бога? воскликнула Алиса: — что значатъ эти глупыя выходки? Онъ говоритъ, что его безпокоитъ какое-то непріятное дѣло! Вѣрно, какой нибудь злодѣй адвокатъ заставилъ несчастнаго мальчика принять на себя судебное дѣло и тотъ совсѣмъ одурѣлъ, сознавая свою совершенную неспособность къ чему бы то ни было.
— Изучала ли ты, Алиса, характеръ твоего двоюроднаго брата? спросила очень серьёзно леди Одлей.
— Изучала ли я его характеръ? Нѣтъ, леди Одлей, отвѣчала Алиса. — Зачѣмъ мнѣ его изучать? Съ перваго взгляда видно, что это лѣнивый, себялюбивый сибаритъ, который только на свѣтѣ и печется, что о своемъ покоѣ.
— Эксцентриченъ! повторила Алиса, пожимая плечами. — Кажется, этимъ извиняютъ обыкновенно подобныхъ людей. Да, я полагаю, что Бобъ эксцентриченъ.
— Я никогда ничего не слыхала о его отцѣ или матери, сказала миледи. — Ты помнишь ихъ?
— Я никогда не видала его матери. Она была урожденная миссъ Дальримпль, очень смѣлая барыня и убѣжала съ моимъ дядей, за что и поплатилась потерею большаго состоянія. Она умерла въ Ницѣ, когда бѣдному Бобу было только пять лѣтъ.
— Ты никогда не слыхала ничего о ней особеннаго?
— Что вы подразумѣваете подъ словомъ «особенное?» спросила Алиса.
— Напримѣръ, не была ли она эксцентрична, или не было ли у ней какой странности?
— О, нѣтъ, отвѣчала, смѣясь, Алиса: — моя тётка была очень разсудительная женщина, хотя она и вышла замужъ по любви. Но вы не забудьте, что она умерла прежде, чѣмъ я родилась, и потому я никогда много ею не интересовалась.
— Но ты вѣрно помнишь своего дядю?
— Моего дядю Роберта? сказала Алиса. — Какъ же, я его очень хорошо помню.
— Ну, а онъ былъ эксцентриченъ, какъ твой двоюродный братецъ, или нѣтъ?
— Да, я думаю, Робертъ наслѣдовалъ отъ отца всѣ свои странности. Отецъ его всегда отзывался съ тѣмъ же презрѣніемъ о всѣхъ людяхъ, но былъ хорошій мужъ, добрый отецъ и отличный господинъ.
— Такъ онъ былъ эксцентриченъ?
— Да, его считали такимъ.
— Я такъ и думала, сказала серьёзно миледи. — Знаешь, Алиса, сумасшествіе скорѣе переходитъ отъ отца къ сыну, чѣмъ къ дочери, и обратно отъ матери скорѣе къ дочери, чѣмъ къ сыну. Твой двоюродный братецъ очень красивый и, я увѣрена, очень добрый человѣкъ; но за нимъ слѣдуетъ присматривать: онъ просто сумасшедшій.
— Сумасшедшій! воскликнула Алиса презрительно. — Вы во снѣ это видѣли, миледи, или вы меня хотите испугать, прибавила молодая дѣвушка со страхомъ.
— Я только хочу тебя предупредить, Алиса, отвѣчала миледи: — мистеръ Одлей, можетъ быть, только эксцентриченъ, но онъ сегодня говорилъ мнѣ такія вещи, что я не знала, куда дѣться отъ страха. Я увѣрена, что онъ сходитъ съума. Я поговорю объ этомъ серьёзно съ сэромъ Майклемъ.
— Вы хотите говорить съ папа! воскликнула Алиса: — нѣтъ, вы никогда не рѣшитесь его разстроить такимъ разговоромъ.
— Я его только предупрежу, милая Алиса.
— Но онъ никогда вамъ не повѣритъ, и только разсмѣется вамъ въ лицо.
— Нѣтъ, Алиса, онъ повѣритъ всему, что я скажу, отвѣчала миледи, съ спокойной улыбкой.
XXXI.
правитьИзъ сада леди Одлей пошла въ библіотеку, гдѣ сэръ Майкль обыкновенно читалъ, писалъ и занимался съ своимъ управляющимъ. Баронетъ сидѣлъ въ покойномъ креслѣ передъ каминомъ. Красноватый свѣтъ огня игралъ то на полированныхъ дубовыхъ шкапахъ, то на мраморной статуѣ Паллады, или на бюстѣ Роберта Пиля.
Лампа на столѣ была еще не зажжена и сэръ Майкль сидѣлъ, ничего не дѣлая, въ ожиданіи прихода своей молодой жены.
Невозможно выразить все идеальное величіе его любви къ этой женщинѣ. Это была нѣжная любовь матери къ своему первенцу и въ то же время пламенное обожаніе рыцаря передъ дамой сердца.
Пока старикъ думалъ о своей горячо-любимой женѣ, дверь отворилась и ея маленькая, изящная фигурка показалась на порогѣ.
— Что это, душа моя! воскликнулъ онъ: — я вотъ уже добрый часъ жду тебя. Гдѣ ты была, что ты дѣлала?
Миледи подумала нѣсколько минутъ, прежде чѣмъ отвѣтить.
— Я была въ Чельмсфордѣ, сказала она, наконецъ: — мнѣ нужно было сдѣлать кое-какія покупки и… Она опять остановилась съ видомъ замѣшательства, который очень шелъ къ ея лицу.
— И что же, милая, спросилъ баронетъ: — что же ты дѣлала сътѣхъ-поръ, что воротилась изъ Чельмсфорда? Я слышать, какъ съ часъ тому назадъ у подъѣзда остановился экипажъ. Развѣ это была не ты?
— Да, я пріѣхала часъ тому назадъ, отвѣчала миледи съ тѣмъ же прелестнымъ видомъ замѣшательства.
— Что же ты дѣлала съ-тѣхъ-поръ? снова спросилъ сэръ Майкль съ легкимъ упрекомъ. Молодая жена его была солнцемъ его жизни и потому хотя онъ и не хотѣлъ ее привязать насильно къ себѣ, ему было очень горько думать, что она могла оставаться безъ всякой причины далеко отъ него, болтая вздоръ или занимаясь пустяками.
— Что ты дѣлала съ-тѣхъ-поръ, какъ воротилась домой, душа моя? повторилъ онъ еще разъ свой вопросъ. — Что помѣшало тебѣ придти ко мнѣ?
— Я разговаривала съ… съ Робертомъ Одлеемъ, проговорила миледи, играя лентами своей шляпы.
— Съ Робертомъ! воскликнулъ баронетъ: — развѣ Робертъ здѣсь?
— Нѣтъ, онъ ушелъ.
— Ушелъ! воскликнулъ сэръ Майкль. — Что ты хочешь этимъ сказать, душа моя?
— Я хочу сказать, что вашъ племянникъ былъ сегодня вечеромъ въ Кортѣ. Мы съ Алисой встрѣтили его въ саду. Онъ поговорилъ со мною и потомъ вдругъ убѣжалъ, извиняясь, что у него дѣла въ Моунт-Станнингѣ.
— Дѣла въ Моунт-Станнингѣ! Да какія можетъ онъ имѣть дѣла въ этомъ заброшенномъ уголкѣ? Такъ онъ, должно быть, отправился ночевать въ Моунт-Станнингъ?
— Да, кажется, онъ это и говорилъ.
— Каковъ! воскликнулъ баронетъ. — Да онъ никакъ съума сошелъ.
Миледи стояла въ тѣни и потому сэръ Майкль не замѣтилъ, какъ ея болѣзненно-блѣдное лицо вдругъ просіяло. Улыбка торжества, появившаяся на ея прелестныхъ губкахъ, словно говорила: «вотъ оно какъ. Я могу съ нимъ дѣлать, что хочу. Мнѣ стоитъ только черное назвать бѣлымъ, и онъ будетъ божиться, что оно дѣйствительно бѣлое». Но сэръ Майкль, говоря, что его племянникъ сошелъ съума, употребилъ только очень обыкновенное выраженіе, ничего въ сущности незначущее. Правда, баронетъ не имѣлъ большой вѣры въ практичность Роберта и смотрѣлъ на него какъ на добраго малаго, одареннаго всевозможными душевными достоинствами, но не умственными. Сэръ Майкль ошибался какъ всѣ поверхностные наблюдатели: онъ принималъ лѣнь за ограниченность ума, и считалъ своего племянника глупымъ, потому что онъ былъ лѣнивъ. Видя, что Робертъ не отличается передъ другими въ своихъ занятіяхъ, онъ заключилъ, что онъ ни на что не способенъ. Эту ошибку дѣлаютъ люди очень часто, судя человѣка но тому, что онъ сдѣлалъ, а это — совершенно ложное мѣрило. Самые великіе люди, быть моліетъ — тѣ, которые погибаютъ у преддверія Валгаллы, не попавъ въ самое святилище. Быть можетъ, самые свѣтлые, геніальные умы — тѣ, которые отворачиваются отъ шумной и тревожной борьбы. Жизненная игра напоминаетъ игру въ карты и часто лучшія карты остаются неразыгранными въ колодѣ.
Миледи сняла шляпку и усѣлась на бархатной скамейкѣ у ногъ сэра Майкля. Ничего не было натянутаго или искусственнаго въ этомъ дѣтскомъ движеніи. Всякое ребячество казалось такъ естественно въ Люси Одлей, что никто и не желалъ бы видѣть ее иначе. Глупо было бы ожидать строгой осанки и женскаго достоинства отъ этой свѣтлокудрой сирены, какъ глупо было бы искать басовыхъ нотъ въ пѣсни жаворонка.
Она сидѣла у ногъ своего мужа, отвернувъ свое блѣдное лицо отъ огня и облокотившись на ручку креселъ.
— Я хотѣла придти тотчасъ же къ тебѣ, мой милый, сказала она, нетерпѣливо сжимая и разжимая руку: — но мистеръ Одлей просилъ, чтобы я непремѣнно осталась и переговорила съ нимъ.
— Но о чемъ же, радость моя? спросилъ баронетъ. — Что могъ Робертъ сообщить тебѣ такого важнаго?
Миледи нечего не отвѣчала. Ея прелестная головка упала на колѣни ея мужа, золотистыя кудри въ безпорядкѣ разсыпались по ея лицу.
Сэръ Майкль поднялъ ея головку и обернулъ къ себѣ лицомъ. Свѣтъ изъ камина прямо падалъ на нее. Ея чудные голубые глаза были полны слезъ.
— Люси, Люси! воскликнулъ баронетъ: — что это значитъ? Жизнь моя! Радость! Что съ тобой случилось?
Леди Одлей хотѣла говорить, но слова замерли на ея дрожащихъ устахъ. Эти лживыя слова, ея единственное орудіе противъ враговъ, становились ей поперегъ горла, душили ее. Агонія, которую она имѣла силы перенести въ страшной липовой аллеѣ, теперь одолѣла ее и она разразилась истерическими рыданіями. Теперь непритворное отчаяніе овладѣло ею; оно терзало ее какъ хищный коршунъ свою добычу. Это былъ припадокъ отчаянія, ужаса, угрызеній совѣсти и изнеможенія. Это былъ дикій вопль, въ которомъ высказалась слабая женщина, скрывавшаяся подъ оболочкой сирены.
Не такъ полагала она бороться съ Робертомъ Одлей. Не такимъ оружіемъ полагала она сражаться; но, нѣтъ сомнѣнія, что никакая хитрая уловка не принесла бы ей болѣе пользы, чѣмъ этотъ взрывъ неподдѣльнаго отчаянія. Онъ потрясъ ея мужа до глубины души. Онъ ужаснулъ и озадачилъ его. Онъ совершенно сокрушилъ его могучій умъ, произвелъ совершенный хаосъ въ его мысляхъ. Онъ поразилъ бы всякаго добраго человѣка. Онъ былъ краснорѣчивымъ воззваніемъ къ любви, которую сэръ Майкль питалъ къ своей женѣ.
Какъ достоинъ сожалѣнія человѣкъ, ослѣпленный любовью къ женщинѣ, когда преступное созданіе, его обманывавшее, со слезами раскаянія бросается къ его ногамъ и своими рыданіями терзаетъ, рветъ на части его сердце. Ея страданія становятся нестерпимыми муками для него. Пожалѣйте его, если, доведенный до безумія этими муками, онъ перестаетъ разбирать истину отъ неправды и готовъ грудью своею заслонить преступное созданіе и простить ему то, что не должно прощать. Пожалѣйте, пожалѣйте его. Отчаяніе и угрызенія совѣсти жены, стоящей за порогомъ дома, изъ котораго она навѣки изгнана — ничто въ сравненіи съ муками мужа, принужденнаго отвернуться отъ этого дорогаго и умоляющаго лица и захлопнуть на него дверь. Горесть матери, разлученной, быть можетъ, навѣки съ своими дѣтьми — ничто въ сравненіи съ душевными страданіями отца, принужденнаго сказать своимъ дѣтямъ:
— Малютки, у васъ нѣтъ болѣе матери.
Сэръ Майкль Одлей поднялся съ кресла, дрожа отъ негодованія и готовый тотчасъ же вступить въ бой съ человѣкомъ, причинившимъ столько печали его женѣ.
— Люси, сказалъ онъ: — Люси, я требую, чтобы ты сказала мнѣ, кто и чѣмъ довелъ тебя до этого положенія. Я настаиваю на этомъ. Кто бы онъ ни былъ, онъ мнѣ отвѣтитъ. Говори же, душа моя, говори скорѣе!
Онъ опустился въ кресла и, подавивъ свое собственное волненіе, наклонился къ женѣ, стараясь ее успокоить.
— Скажи же мнѣ, моя милая, нѣжно повторилъ онъ.
Жестокій пароксизмъ миновалъ и миледи подняла голову; какой-то зловѣщій свѣтъ сверкалъ въ ея глазахъ, и тѣ жесткія, неумолимыя черты около рта, которыя такъ непріятно поразили Роберта на ея портретѣ, были теперь ясно видны при мерцающемъ свѣтѣ огня.
— Я очень глупа, сказала она: — но, онъ, право, довелъ меня до истерики.
— Кто, кто довелъ тебя до истерики?
— Вашъ племянникъ, мистеръ Робертъ Одлей.
— Робертъ! воскликнулъ баронетъ. — Что хочешь ты этимъ сказать, Люси?
— Я уже сказала вамъ, что мистеръ Одлей приставалъ ко мнѣ, чтобы я пошла съ нимъ въ липовую аллею, сказала миледи: — онъ имѣлъ мнѣ что-то сообщить; я и пошла съ нимъ, и онъ насказалъ мнѣ такихъ ужасовъ, что…
— Какихъ ужасовъ, Люси?
Леди Одлей вздрогнула и судорожно ухватилась за руку, покоившуюся на ея плечѣ.
— Что онъ тебѣ сказалъ, Люси?
— Я не могу этого пересказать! воскликнула миледи. — Я знаю, что я васъ этимъ огорчу, или вы станете смѣяться надо мною и тогда…
— Смѣяться надъ тобой, Люси! Какъ можешь ты это подумать?
Миледи сидѣла нѣсколько минутъ молча. Глаза ея были устремлены на огонь, руки все еще судорожно цѣплялись за рукавъ сэра Майкля.
— Милый мой, начала она съ разстановкой, какъ бы говоря противъ желанія: — замѣчалъ ли ты когда нибудь… я, право, такъ боюсь разсердить тебя, или нѣтъ… полагалъ ли ты когда нибудь серьёзно, что мистеръ Одлей немного… немного…
— Немного что, душа моя?
— Немного… рехнулся, чуть слышно произнесла леди Одлей.
— Рехнулся! воскликнулъ сэръ Майкль. — Что ты, душа моя?
— Но ты только-что сказалъ, что онъ, должно быть, съ-ума сошелъ.
— Будто я сказалъ, смѣясь возразилъ баронетъ. — Я не помню; но, во всякомъ случаѣ, это было только faèon de parler. Робертъ можетъ быть очень эксцентриченъ, немного простоватъ, даже глуповатъ, но, я думаю, ему не съ чего сходить съ-ума. Я того мнѣнія, что только крѣпкіе умы подвержены разстройству.
— Но, вѣдь, безуміе иногда наслѣдственно, возразила миледи: — мистеръ Одлей его наслѣдовалъ…
— Отъ отца онъ не могъ его наслѣдовать, перебилъ сэръ Майклъ. — Ни одинъ Одлей не былъ въ сумасшедшемъ домѣ и не страдалъ разстройствомъ умственныхъ способностей.
— А отъ матери?
— На сколько я знаю — нѣтъ.
— Подобныя вещи всегда держатъ въ тайнѣ, серьёзно сказала миледи. — Быть можетъ, въ ея семействѣ умственное разстройство было наслѣдственно.
— Я не думаю, моя милая, отвѣтилъ сэръ Майклъю-- Но, скажи мнѣ, ради бога, Люси, что навело тебя на эту мысль?
— Я не старалась объяснить себѣ поведеніе мистера Одлей, и не могу себѣ его иначе объяснить, какъ допустивъ это предположеніе. Еслибъ вы только слышали, что онъ мнѣ говорилъ, сэръ Майклъ, то вы навѣрно согласились бы, что онъ рехпулся.
— Но что же онъ сказалъ, Люси?
— Я едва могу передать. Вы видите, какъ онъ напугалъ меня? Мнѣ кажется, онъ слишкомъ долго жилъ одинъ-одинёшенекъ въ своихъ комнатахъ, въ Темплѣ. Пожалуй, онъ еще вдобавокъ черезъ мѣру читаетъ и куритъ. Вѣдь извѣстно, что многіе доктора считаютъ сумасшествіе болѣзнью мозга, которая можетъ быть произведена и нзлечена извѣстными средствами.
Глаза леди Одлей все еще были устремлены на огонь въ каминѣ. Она говорила совершенно хладнокровно, словно обсуждала знакомый ей предметъ. Изъ ея словъ можно было бы подумать, что она забыла о племянникѣ своего мужа, и увлеклась отвлеченнымъ вопросомъ о сумасшествіи вообще.
— Почему не быть ему сумасшедшимъ? продолжала миледи. — Люди бываютъ помѣшаны годами и годами прежде, чѣмъ посторонніе люди замѣтятъ ихъ помѣшательство. Они сами сознаютъ свое умственное разстройство, но умѣютъ скрывать его отъ другихъ. Иногда они такъ и умираютъ. Иногда же на нихъ находятъ припадки и въ злой часъ они выдаютъ себя. Случается, что они совершаютъ преступленіе, если представится къ тому случай, если ножъ у нихъ въ рукахъ, а ничего неподозрѣвающая жертва рядомъ. Они могутъ иногда побороть въ себѣ лукавый голосъ, подталкивающій ихъ впередъ, но могутъ и поддаться искушенію — неудержимой, ужасающей жаждѣ къ насилію и жестокостямъ. Иногда, говорю я, они поддаются искушенію, и тогда они — погибшіе люди.
Развивая эти сужденія, леди Одлей начала возвышать голосъ; это было еще послѣдствіе ея истерическаго волненія; но она старалась превозмочь себя.
— Робертъ Одлей сошелъ съ-ума, сказала она утвердительно. — Въ чемъ заключается вѣрнѣйшій діагностикъ умопомѣшательства, первый признакъ разстройства мозговыхъ отправленій? Умъ становится неподвиженъ, мозгъ отказывается работать, теченіе мыслей прерывается, мыслительныя способности сосредоточиваются на одномъ предметѣ. Какъ стоячая вода начинаетъ портиться отъ недостатка теченія, такъ и мозгъ начинаетъ разлагаться отъ недостатка дѣйствія; и постоянное сосредоточеніе мыслей на одномъ предметѣ оканчивается мономаніей. Робертъ Одлей страдаетъ мономаніей. Исчезновеніе его друга, Джорджа Толбойза, огорчило и напугало его. Онъ такъ много думалъ объ этомъ, что наконецъ потерялъ способность думать о чемъ нибудь иномъ. Эта единственная мысль, постоянно его занимавшая, наконецъ исказилась въ его воображеніи. Попробуйте повторить самое обыкновенное англійское слово двадцать разъ съ ряду, и вы не дойдете еще до двадцатаго раза, какъ уже усомнитесь, подлинно ли оно то самое, которое вы хотѣли произнести. Робертъ Одлей думалъ объ исчезновеніи своего друга до тѣхъ поръ, что умъ его началъ болѣзненно дѣйствовать. Простой случай принялъ въ его глазахъ мрачный, ужасающій характеръ. Если ты не хочешь, чтобы я сошла съ-ума, какъ онъ, то позаботься, чтобы онъ не попадался мнѣ на глаза. Онъ объявилъ мнѣ, что Джорджъ Толбойзъ умерщвленъ въ Кортѣ, и что онъ вырветъ съ корнемъ всѣ деревья въ саду и не оставитъ камня на камнѣ, пока не отъищетъ…
Миледи остановилась. Слова замерли у нея на устахъ. Напряженная энергія, которую она обнаружила въ этомъ разговорѣ, совершенно истощила ее. Изъ вѣтренаго, пустаго ребёнка, она превратилась въ женщину, краснорѣчиво отстаивавшую свой мнѣнія.
— Не оставитъ камня на камнѣ! воскликнулъ баронетъ. — Джорджъ Толбойзъ умерщвленъ въ Кортѣ! И Робертъ сказалъ это, Люси?
— Да, онъ сказалъ что-то подобное, что-то, что меня очень испугало.
— Въ такомъ случаѣ, онъ дѣйствительно помѣшался, серьёзно сказалъ баронетъ. — Я не могу собраться съ мыслями. Но, дѣйствительно ли онъ сказалъ это, или ты, можетъ быть, не поняла его?
— Нѣтъ, нѣтъ, не думаю, пробормотала миледи: — ты видѣлъ, какъ я была испугана, когда пришла сюда. Съ чего же мнѣ было бы испугаться, еслибы онъ не сказалъ чего нибудь ужаснаго.
Леди Одлей пустила въ дѣло самый сильный доводъ, который могла только придумать.
— Правда, правда, душа моя, отвѣтилъ баронетъ. — Какъ могла запасть такая страшная мысль въ голову бѣднаго мальчика? Мистеръ Толбойзъ — чужой, всѣмъ намъ — и вдругъ, убитъ въ Одлей-Кортѣ! Я ныньче же отправлюсь въ Моунт-Стаинингъ повидаться съ Робертомъ. Я зналъ его съ дѣтства и не могу въ немъ ошибаться. Если дѣйствительно что нибудь съ нимъ неладно, онъ не будетъ въ состояніи отъ меня скрыть.
Миледи пожала плечами.
— Это еще вопросъ, спросила она: — напротивъ, постороннее лицо скорѣе можетъ замѣтить всякую психологическую особенность.
Эти громкія слова какъ-то странно звучали въ розовыхъ устахъ миледи; ея глубокія познанія, въ первый разъ обнаружившіяся, имѣли какой-то изящный отйечатокъ и рѣшительно озадачивали ея мужа.
— Нѣтъ, ты не долженъ сегодня ѣздить въ Моунт-Станнингъ, мой милый, сказала она нѣжно. — Вспомни, что докторъ не велѣлъ тебѣ выходить изъ комнаты, пока не станетъ теплѣе и ледъ не растаетъ.
Сэръ Майкль Одлей опустился въ свои покойныя кресла, въ знакъ покорности судьбѣ.
— Это правда, Люси, сказалъ онъ: — нужно слушаться приказаній мистера Досона. Я, полагаю, что Робертъ самъ завтра сюда пріѣдетъ меня навѣстить.
— Да, да, мой милый; онъ даже, кажется, сказалъ, что будетъ завтра сюда.
— Такъ надо подождать до завтра, моя душка. Мнѣ, право, не вѣрится, чтобъ мальчикъ былъ такъ плохъ; право, не вѣрится, Люси.
— Такъ какъ же объяснить эту странную фантазію насчетъ Толбойза? спросила леди.
Серъ Майкль покачалъ головой.
— Не знаю, Люси, право, не знаю, отвѣчалъ онъ. — Какъ-то не вѣрится, чтобъ горе, которое сплошь и рядомъ постигаетъ другихъ людей, посѣтило насъ самихъ или близкихъ намъ. Я не могу повѣрить, чтобъ разсудокъ моего племянника былъ поврежденъ, не могу. Я приглашу его погостить у себя, Люси, и поближе присмотрю за нимъ. Я увѣренъ, моя милая, что если что нибудь неладно съ нимъ, я тотчасъ же доищусь причины. Я не могу ошибиться въ молодомъ человѣкѣ, который мнѣ все равно, что сынъ родной. Но, отчего же дикія рѣчи Роберта такъ тебя разстроили, моя милая? Вѣдь это не такъ близко тебя касается.
Леди вздохнула.
— Вы считаете меня очень безчувственною, сэръ Майкль, сказала она обиженнымъ тономъ: — если думаете, что подобное горе не должно меня тронуть. Я знаю, что не въ состояніи буду видѣться снова съ мистеромъ Одлей.
— И не къ чему тебѣ съ нимъ видѣться, не къ чему.
— Вы только-что сказали, что пригласите его сюда, прошептала леди Одлей.
— Нѣтъ, я не приглашу его, душа моя, если его присутствіе тебѣ не нравится. Можешь ли ты сомнѣваться, что у меня есть на умѣ что нибудь выше твоего счастья? Я посовѣтуюсь съ какимъ нибудь лондонскимъ докторомъ насчетъ здоровья Роберта; онъ мнѣ скажетъ, что это такое съ сыномъ моего бѣднаго брата. Я тебя не стану безпокоить, Люси, не приглашу его.
— Вы считаете меня очень злою и капризною, сказала леди: — мнѣ слѣдовало бы согласиться на посѣщеніе Роберта; но, право, онъ вбилъ себѣ въ голову что-то странное обо мнѣ.
— Объ тебѣ, Люси! вскричалъ сэръ Майкль.
— Да, мой милый. Онъ припутываетъ меня, я несовсѣмъ-то поняла какъ, къ исторіи мистера Толбойза.
— Не можетъ быть, Люси. Ты вѣрно не поняла его.
— Не думаю.
— Ну, такъ онъ помѣшался, сказалъ баронетъ: — навѣрно помѣшался. Я подожду, пока онъ воротится въ городъ и тогда подошлю къ нему кого нибудь, чтобъ поговорить съ нимъ. Боже ты мой, что это за непонятное дѣло!
— Я боюсь, что напугала васъ, прошептала леди Одлей.
— Да, моя милая, меня очень напугало то, что ты мнѣ разсказала; но ты очень хорошо сдѣлала, что не смолчала и откровенно передала мнѣ, что замѣтила. Я подумаю, и рѣшу, что лучше всего предпринять.
Миледи поднялась съ скамейки, на которой сидѣла. Огонь въ каминѣ почти погасъ и только бросалъ слабый красноватый свѣтъ на окружающіе предметы. Люси Одлей нагнулась къ мужу, и прижала губы къ его широкому лбу.
— Какъ ты всегда до меня добръ, мой милый, прошептала она чуть слышно. — Ты не дашь никому наговорить на меня, мои милый, не правда ли?
— Наговорить на тебя? повторилъ баронетъ. — Никогда, душа моя.
— Видите ли, милый мой, продолжала леди: — есть на свѣтѣ злые люди, также какъ и сумасшедшіе, которымъ хотѣлось бы очернить меня въ глазахъ вашихъ.
— Пускай лучше и не пробуютъ, моя милая, отвѣчалъ сэръ Майкль. — Имъ бы плохо пришлось, еслибъ они вздумали попробовать.
Леди Одлей захохотала вслухъ торжествующимъ, серебристымъ смѣхомъ, который непріятно раздался въ пустой комнатѣ.
— Душа моя, сказала она: — я знаю, что ты меня любишь. Но я должна убѣжать, милый мой: уже семь часовъ. Я приглашена на обѣдъ къ леди Монфортъ, но пошлю человѣка извиниться, потому что послѣ сцены съ мистеромъ Одлей я не гожусь сегодня для общества. Я останусь дома, и посижу съ вами. Вы, вѣдь, рано пойдете спать, не правда ли; вамъ надо беречь себя.
— Да, моя милая.
Леди вышла, чтобъ послать грума. Она остановилась на минуту за дверью библіотеки и прижала руку къ сердцу, чтобъ остановить его быстрое біеніе.
«Я было-испугалась тебя, мистеръ Робертъ Одлей», подумала она: «но, кажется, прійдетъ время, когда ты будешь бояться меня».
XXXI.
Просьба Фебы.
править
Отношенія между леди Одлей и ея падчерицей были такъ же холодны, какъ и вовремя веселыхъ рождественскихъ праздниковъ. Не было прямаго раздора между обѣими женщинами, только изрѣдка маленькія вспышки обнаруживали сдержанную вражду. Алиса предпочла бы открытую войну такому вооруженному нейтралитету. Она не могла сносить милой улыбки или звонкаго смѣха, которымъ леди Одлей встрѣчала ея откровенныя выходки. Будь у леди Одлей характеръ менѣе скрытный, сильное столкновеніе между нею и Алисой было бы неминуемо, и за нимъ послѣдовало бы раскаяніе и весьма вѣроятно сближеніе и примиреніе. Но миръ бываетъ только послѣ войны, а леди Одлей уклонялась отъ боя, и въ душѣ обѣихъ всѣ маленькія непріятности скоплялись и росли до того, что наконецъ образовали между ними непроходимую пропасть.
Хорошо еще, что въ большомъ старомъ домѣ было довольно просторно: Алиса и ея красавица-мачиха могли не стѣснять другъ друга. У леди Одлей была своя половина, отдѣланная, какъ уже сказано, со всевозможною роскошью и комфортомъ. У миссъ Одлей были свои комнаты въ противоположномъ концѣ дома, своя лошадка, свой водолазъ, карандаши и краски, и съ ними проводила она время, если не счастливо, то спокойно и безъ скуки. Разумѣется, такое открытое, прямое существо какъ Алиса не могло быть счастливымъ въ душной атмосферѣ Одлей-Корта. Ея отецъ совершенно измѣнился; дорогой ея отецъ, надъ которымъ она когда-то царила съ неограниченною властью балованнаго ребёнка, теперь покорился добровольно другому игу. Вліяніе леди Одлей на мужа возрастало постепенно, и Алиса видѣла съ сожалѣніемъ, какъ мачиха понемногу увлекала отца, пока, наконецъ, переманила его на другой край пропасти, отдѣлявшей ее отъ Алисы, и онъ хладнокровно смотрѣлъ какъ будто издали на когда-то обожаемую, единственную дочь свою.
Алиса чувствовала, что потеряла прежняго отца. Чудная улыбка, увлекательныя манеры, сладкія рѣчи леди Одлей сдѣлали свое дѣло, и сэръ Майклъ сталъ смотрѣть на дочь, какъ на избалованную, капризную дѣвочку, которая нарочно старалась оскорбить его дорогую жену.
Алиса очень хорошо все это видѣла и переносила свою участь какъ могла. Горько было прекрасной юной наслѣдницѣ, въ распоряженіи которой было множество прислуги, лошадей и собакъ, не имѣть ни одной души, кому бы повѣрить свое тайное горе.
«Еслибъ Бобъ былъ на что нибудь годенъ, я бы разсказала ему, какъ я несчастна» — думала она: «но надѣяться на утѣшеніе со стороны Боба, все равно, что ждать сочувствія отъ Цезаря».
Въ этотъ пасмурный мартовскій вечеръ сэръ Майклъ исполнилъ желаніе своей прелестной няньки и пошелъ спать въ началѣ десятаго. Трудно было бы представить себѣ уголокъ болѣе уютный въ такую погоду, чѣмъ спальня баронета. Окна и массивная постель были задернуты пышными занавѣсками темно-зеленаго бархата. Дрова весело пылали въ обширномъ каминѣ. Маленькая лампочка горѣла на ночномъ столикѣ и подлѣ нея заботливыми ручками хозяйки были разложены всѣ новѣйшіе журналы и газеты, на случай если больной пожелаетъ почитать что нибудь на ночь.
Леди Одлей посидѣла минутъ десять у кровати мужа, толкуя объ этомъ непонятномъ дѣлѣ — помѣшательствѣ Роберта Одлея; потомъ встала и пожелала баронету спокойной ночи. Она опустила абажуръ на лампѣ, чтобъ свѣтъ не мѣшалъ больному, и сказала, уходя:
— Я оставляю васъ отдохнуть, постарайтесь заснуть; я на всякій случай приготовила на столикѣ книги и журналы, если вы вздумаете почитать. Я оставлю дверь открытою; если вамъ что понадобится, то только кликните меня, я услышу.
Выйдя изъ комнаты, леди Одлей прошла чрезъ свою туалетную въ будуаръ, гдѣ весь вечеръ сидѣла съ мужемъ.
Утонченная женская роскошь виднѣлась здѣсь во всемъ. Открытое, изящной работы, фортепьяно было завалено музыкальными произведеніями лучшихъ композиторовъ. Мольбертъ, съ набросаннымъ видомъ парка, стоялъ подлѣ окна, свидѣтельствуя о талантѣ леди Одлей къ рисованію. Кружева, шелкъ и бархатъ самыхъ нѣжныхъ цвѣтовъ покрывали роскошную мебель. Въ двухъ противоположныхъ углахъ, зеркала, искусно поставленныя подъ угломъ, отражали въ безчисленныхъ видахъ прекрасный образъ хозяйки, самый изящный предметъ въ этой прелестной комнатѣ.
Среди всего этого блеска и роскоши, леди Одлей прилегла на низенькій диванчикъ передъ каминомъ и задумалась.
Какой великолѣпный сюжетъ для эффектной картины представляла эта комната. На первомъ планѣ миледи, полулежа на диванчикѣ, облокотившись одною рукою на колѣни, и освѣщенная розовымъ свѣтомъ огня, подъ лучами котораго ослѣпительно блестѣли ея золотистыя кудри. Прелестная сама по себѣ, миледи была еще прелестнѣе, окруженная всѣми роскошами ея будуара. Вездѣ виднѣлись на роскошныхъ этажеркахъ и столикахъ золотые кубки работы Бенвенуто Челини, мраморныя статуетки, золоченыя корзинки съ цвѣтами, севрскія чашки съ портретами Лудовика XIV, Лавальеръ, Дюбари, великолѣпныя картины, зеркала въ дорогихъ рамкахъ. Все, что можно купить за деньги, все, чѣмъ гордится искусство, было собрано въ этой комнатѣ для забавы женщины, теперь грустно прислушивавшейся къ свисту вѣтра и шуму падающихъ листьевъ.
Я бы сталъ развивать очень избитую истину, еслибъ принялся теперь проповѣдывать противъ роскоши и красоты, только потому, что миледи въ этой богато-убранной комнатѣ чувствовала себя гораздо несчастнѣе многихъ голодныхъ работницъ, дрожащихъ отъ холода на своихъ чердакахъ. Ея несчастье не могло найти себѣ утѣшенія въ роскоши и богатствѣ, но оно было совершенно особаго рода, и потому я не могу воспользоваться этимъ случаемъ и прославлять бѣдность, противополагая его богатству. Издѣлія Бенвенуто-Челини и севрскій порселенъ не могли доставитъ ей счастья, потому что она болѣе не была невиннымъ созданіемъ, радующимся всякой бездѣлицѣ. Владѣй она этимъ аладиновымъ дворцомъ шесть-семь лѣтъ тому назадъ, и она была бы совершенно счастлива. Но теперь она вышла изъ ряда легкомысленныхъ, но невинныхъ созданій, жаждущихъ только удовольствія; она углубилась въ лабиринтъ преступленій и ужасовъ и всѣ прелести, окружающія ея, могли ей доставить развѣ толко одно удовольствіе — дикое удовольствіе бросить ихъ на полъ и растоптать въ порывѣ безсильнаго отчаянія.
Были, конечно, вещи, которыя могли принести ей бѣшеную радость. Еслибъ Робертъ Одлей, ея безжалостный врагъ, ея гонитель, лежалъ мертвый въ сосѣдней комнатѣ, она бы съ дикимъ смѣхомъ смотрѣла на его гробъ. Какое удовольствіе было возможно Лукреціи Борджіи и Катеринѣ Медичи, когда онѣ перешли страшную границу, отдѣляющую невинность отъ преступленія? Конечно, одно удовольствіе мести! Съ какимъ горькимъ презрѣніемъ, навѣрное, смотрѣли онѣ на мелкія страстишки и ошибки обыкновенныхъ людей. Быть можетъ, онѣ гордились своею преступностью, ставившею ихъ во главѣ всѣхъ преступниковъ.
Сидя въ уединенной комнатѣ и устремивъ глаза на горящіе уголья, миледи, быть можетъ, думала о многомъ и кромѣ страшной дѣйствительности. Она, быть можетъ, думала о далекихъ годахъ своего дѣтства, о своихъ дѣтскихъ невинныхъ шалостяхъ, о своемъ эгоизмѣ и женскомъ легкомысліи. Быть можетъ, она вспомнила тотъ моментъ, когда она впервые посмотрѣла въ зеркало и открыла, что она красавица, то роковое время, когда она впервые стала считать свою красоту за божественное право, которое прикроетъ всѣ ея недостатки. Вспомнила ли она тотъ день, когда эта красота впервые научила ее быть себялюбивой, жестокой, капризной, холодной къ несчастьямъ другихъ? Выводила ли она всѣ свои преступленія изъ настоящаго ихъ источника — изъ преувеличеннаго понятія, о силѣ хорошенькаго личика? Конечно, если она мысленно прослѣдила всю свою жизнь, то горько раскаялась въ томъ днѣ, въ который ея главнѣйшія страсти взяли надъ ней верхъ, когда демоны тщеславія, себялюбія и честолюбія подали другъ другу руки и сказали: «Эта женщина — наша раба; посмотрюсь, что она сдѣлаетъ подъ нашимъ руководствомъ.»
Какъ мелки казались теперь миледи ея первыя юношескія ошибки! Какое мелкое тщеславіе, какая мелкая злоба! Унизить въ чемъ нибудь свою подругу въ школѣ, пококетничать съ женихомъ своей пріятельницы, заставить всѣхъ признать божественное право ея голубыхъ глазокъ и золотистыхъ кудрей — вотъ въ чемъ состояли ея юношескіе грѣхи. Но какъ страшно расширилась эта узкая дорожка, какъ незамѣтно перешла она въ большую дорогу грѣха и преступленій! Миледи схватила себя за голову, словно хотѣла оторвать прелестныя свои кудри. Но и въ эту минуту дикаго отчаянія власть красоты надъ нею выказалась всего сильнѣе; она выпустила изъ рукъ свои волосы, въ безпорядкѣ окаймлявшіе ея лицо, словно сіяніемъ.
«Я не была преступна въ молодости», думала она, безсознательно устремивъ глаза на огонь. «Я была только легкомысленна. Я никому не дѣлала зла — по-крайней-мѣрѣ намѣренно. Да, была ли я въ сущности когда нибудь дѣйствительно преступна? Всѣ преступленія я дѣлала по минутному побужденію, а не вслѣдствіе глубоко обдуманнаго плана. Я не похожу на тѣхъ женщинъ, о которыхъ я столько читала. Тѣ ночи проводили обдумывая и подготавливая планъ задуманнаго преступленія. Я бы хотѣла знать, эти женщины страдали ли такъ, какъ….»
Тутъ ея мысли смѣшались и она продолжала безсознательно смотрѣть на огонь. Вдругъ она гордо подняла голову, глаза ея дико блестѣли и вызывали кого-то на бой.
— Ты съ ума сошелъ, Робертъ Одлей, сказала она вслухъ: — ты съума сошелъ. Я знаю, что такое сумасшествіе. Я знаю его признаки и я тебѣ говорю, ты съ ума сошелъ.
Она снова схватилась руками за голову, словно ея мысли смущали ее и ей трудно было спокойно обдумать дѣло.
— Смѣю ли я противиться ему? бормотала она: — смѣю ли я? Остановится ли онъ теперь, когда зашелъ такъ далеко? Остановится ли онъ изъ боязни меня, если онъ не остановился изъ боязни причинить горе своему дядѣ? Можетъ ли его что нибудь остановить, кромѣ смерти?
Она произнесла послѣднія слова страшнымъ шопотомъ и снова съ сверкающими глазами безсознательно устремила свой взоръ на огонь.
«Я не могу обдумывать ужасы», думала она: «я не довольно умна для этого или я не довольно преступна, не довольно храбра. Еслибъ я встрѣтила Роберта Одлея, въ этомъ уединенномъ саду, какъ я…»
Ея мысли были прерваны тихимъ толчкомъ въ дверь. Она вскочила и бросилась въ близь стоявшее кресло. Отбросивъ свою прелестную голову на подушку, она взяла со стола какую-то книжку.
Какъ незначительно ни было это движеніе, но оно ясно говорило, что она была постоянно въ страхѣ и что умъ ея, несмотря на отчаянныя муки, былъ всегда наготовѣ. Оно краснорѣчивѣе всего доказывало, какою отличною актрисою была миледи. Стукъ въ дверь повторился.
— Взойдите! восклинула леди Одлей, самымъ веселымъ тономъ.
Дверь тихо отворилась и на порогѣ показалась молодая женщина, очень просто одѣтая. Она почтительно остановилась, дожидаясь позволенія подойти къ миледи.
Это была Феба Марксъ, жена содержателя гостиницы въ Моунт-Станннигѣ.
— Извините, миледи, что я васъ безпокою, сказала она: — но я полагала, что могу войти прямо, не испрашивая вашего позволенія.
— Конечно, Феба, конечно. Сними шляпу; тебѣ вѣрно очень холодно, и садись ко мнѣ поближе.
Леди Одлей указала рукой на низенькій диванчикъ, на которомъ она сама сидѣла за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ. Бывшая горничная миледи часто сиживала на немъ въ былыя времена, слушая болтовню своей барыни.
— Сядь тутъ, Феба, повторила леди Одлей: — сядь тутъ и разскажи мнѣ что нибудь. Я очень рада, что ты пришла сегодня. Мнѣ очень было скучно въ этомъ мрачномъ домѣ.
Миледи вздрогнула и оглянула взглядомъ роскошную комнату, которая ей казалась въ эту минуту какой-то скучною, грустною. Мрачное отчаяніе, наполнявшее ея душу, положило свой отпечатокъ и на все окружавшее ее. Она сказала правду, что была рада своей бывшей горничной. Ея легкомысленная натура влекла ее къ этой слабой женщинѣ въ минуты горя и страданія. Было какое-то тайное сочувствіе между ними; молодая служанка, точно такъ же какъ ея бывшая госпожа, была себялюбива, холодна, жестока, думала только о собственномъ интересѣ и сердилась на свою горестную судьбу. Миледи ненавидѣла Алису за ея благородную, откровенную, страстную натуру и была привязана къ своей бывшей горничной, которую она считала не лучше и не хуже себя.
Феба Марксъ исполнила приказаніе миледи, сняла шляпку и усѣлась на диванчикѣ у ея ногъ. Ея свѣтлые волосы были гладко причесаны, а простенькое суконное платье и бѣлый воротничокъ поражали своею свѣжестью.
— Сэру Майклю, я надѣюсь, лучше, миледи? спросила она.
— Да, Феба, ему гораздо лучше. Онъ теперь спитъ. Ты можешь затворить дверь, прибавила леди Одлей, указывая головою на открытую дверь, которая вела въ комнату сэра Майкля.
Мистриссъ Марксъ молча исполнила приказаніе и возвратилась на свое мѣсто.
— Я очень несчастлива, Феба, сказала миледи, дрожа всѣмъ тѣломъ: — я очень несчастлива.
— Все тайна? спросила мистриссъ Марксъ шопотомъ.
Миледи не замѣтила этого вопроса и продолжала свои жалобы на судьбу. Она такъ долго страдала въ тайнѣ, такъ долго одна обдумывала всѣ опасности, ей грозившія, что ей было большимъ облегченіемъ поговорить объ этомъ хоть съ своей бывшей горничной.
— Меня жестоко преслѣдуютъ, мнѣ не даютъ минуты покоя, Феба, сказала она: — меня мучаетъ и терзаетъ человѣкъ, которому я никогда не сдѣлала и не желала зла. Этотъ жестокій гонитель не даетъ мнѣ вздохнуть и я…
Она остановилась, снова безсознательно вперивъ глаза въ огонь, пылавшій въ каминѣ. Снова потерявшись въ мрачномъ хаосѣ страшныхъ мыслей, она не могла прійти ни къ какому опредѣленному заключенію.
Феба Марксъ устремила пытливый взоръ на свою бывшую госпожу и только тогда перестала на нее смотрѣть, когда ихъ глаза встрѣтились.
— Я, кажется, догадываюсь, о комъ вы говорите, сказала она, послѣ продолжительнаго молчанія: — кажется, я знаю, кто съ вами такъ жестоко обходится.
— Конечно, отвѣчала миледи, рѣзко: — мои тайны — всеобщія тайны. Ты, конечно, все уже знаешь?
— Онъ джентльменъ? Не такъ ли?
— Да.
— Джентльменъ, который пріѣзжалъ въ гостинницу Замка, два мѣсяца тому назадъ, и о которомъ я васъ предупреждала?
— Да, да, отвѣчала миледи съ нетерпѣніемъ.
— Я такъ и думала. Этотъ же джентльменъ у насъ сегодня остановился на ночь, миледи.
Леди Одлей вскочила съ креселъ, словно она сдѣлала что нибудь отчаянное, но тотчасъ опустилась съ тяжелымъ вздохомъ. Какъ могло бороться съ судьбою такое слабое созданіе? Ей оставалось одно только, какъ бѣдному зайцу, за которымъ гонятся охотники, оглашать воздухъ воплемъ, пока не падетъ подъ ударами враговъ.
— Въ гостинницѣ Замка? воскликнула она. — Я могла это предчувствовать. Онъ отправился туда, чтобы вывѣдать у твоего мужа мои тайны. Дура! вдругъ разразилась она, обращаясь къ Фебѣ: — да развѣ ты хочешь меня совсѣмъ погубить, что оставила ихъ вмѣстѣ?
Мистриссъ Марксъ всплеснула руками.
— Я не ушла добровольно, миледи, сказала она: — я совсѣмъ не хотѣла оставлять ихъ; но меня сюда послали.
— Кто тебя послалъ?
— Лука, миледи. Вы не можете себѣ представить, что онъ со мною дѣлаетъ, когда я его не послушаюсь.
— Зачѣмъ онъ тебя послалъ?
Феба опустила глаза — такъ гнѣвно смотрѣла на нее миледи, и долго мялась, прежде чѣмъ отвѣтить.
— Увѣряю, васъ миледи, начала она, заикаясь: — я не хотѣла прійти. Я сказала Лукѣ, что нехорошо съ нашей стороны такъ надоѣдать вамъ — то просить одно, то другое, и не оставлять васъ никогда въ покоѣ ни одного мѣсяца. Но онъ такъ закричалъ на меня, что я… я… и пошла. Онъ заставилъ меня пойти.
— Да, да, воскликнула леди Одлей съ нетерпѣніемъ. — Я это все знаю. Но говори, зачѣмъ ты пришла?
— Да вы же знаете, миледи, отвѣчала неохотно Феба: — Лука очень расточителенъ; я ему все пою, что надо быть экономнѣе, но это ничего не помогаетъ. — Онъ пьяница, и когда запьетъ съ своими грубыми земляками, то, конечно, счеты сводитъ кое-какъ. Еслибъ не я, мы уже бы давно разорились и теперь наконецъ мы пришли таки къ этому. Помните, миледи, вы мнѣ дали денегъ уплатить но счету пивовара?
— Какъ же, я помню очень хорошо, отвѣчала леди Одлей съ горькою усмѣшкою: — мнѣ тѣ деньги нужны были для уплаты моихъ собственныхъ счетовъ.
— Я это знаю, миледи, и съ моей стороны очень было нехорошо спросить у васъ эти деньги послѣ всего, что вы уже намъ передали. Но это еще не самое худшее; когда Лука послалъ меня къ вамъ просить вашей милости, онъ мнѣ не говорилъ, что за домъ не заплачено еще за рождественскую треть. Теперь же у насъ въ домѣ сидитъ полицейскій и завтра продадутъ все наше имущество, если…
— Если я не заплачу должное! воскликнула леди Одлей. — Я бы могла это догадаться и прежде.
— Право, миледи, я не стала бы у васъ просить, продолжала со слезами Феба: — но онъ заставилъ меня пойти.
— Да, отвѣчала она съ горькой улыбкой: — онъ заставилъ тебя пойти и онъ заставитъ тебя приходить, когда только ему вздумается и когда ему нужны будутъ деньги для его развратной, гадкой жизни. Вы у меня на пенсіонѣ, пока я жива или пока у меня есть деньги. Когда же у меня будетъ пустой кошелекъ, то вы съ мужемъ меня продадите тому, кто дороже дастъ. Ты знаешь, Феба Марксъ, что моя шкатулка съ драгоцѣнностями на половину опустѣла и все пошло на удовлетвореніе вашихъ требованій? Ты знаешь, что деньги, отпускаемыя мнѣ на булавки, которыя я считала, выходя замужъ, за огромное состояніе — эти деньги забраны мною впередъ за полгода, и все изъ за васъ? Чѣмъ могу я утолить вашу жажду? Продать мнѣ мое бюро à la Marie Antoinette, или мой китайскій сервизъ, или бронзовые часы, или гобелены? Что вамъ дамъ въ слѣдующій разъ?
— Миледи, миледи, стонала Феба: — не будьте такъ жестоки ко мнѣ. Вы знаете, еслибъ отъ меня зависѣло, я бы никогда съ вами такъ не поступала.
— Я ничего не знаю, воскликнула леди Одлей. — Я знаю одно, что я — несчастнѣйшая женщина. Молчи, и дай мнѣ подумать, если я только могу, прибавила она, закрывъ лицо руками. — Робертъ Одлей сидитъ съ твоимъ мужемъ, начала она медленно, какъ бы говоря съ собою, а не съ Фебою. — Эти два человѣка теперь вмѣстѣ и тамъ еще полицейскій. Вѣрно, мужъ твой пьянъ и дошелъ до звѣрства. Если я откажусь заплатить деньги, онъ станетъ еще болѣе бѣситься. Тутъ нечего и говорить: деньги заплатить надо.
— Но если вы заплатите миледи, сказала Феба съ живостью: — то я надѣюсь, вы внушите Лукѣ, что это вы даете въ послѣдній разъ, если онъ останется въ Моунт-Станнингѣ.
— Это зачѣмъ? спросила леди Одлей, смотря съ удивленіемъ на Фебу.
— Потому что я хочу, чтобы Лука оставилъ гостинницу Замка.
— Да зачѣмъ ты хочешь, чтобы онъ ее оставилъ?
— По многимъ причинамъ, миледи, отвѣчала Феба: — онъ неспособенъ быть трактирщикомъ. Я это не знала, когда выходила за него замужъ, а то уговорила бы его пойти лучше въ фермеры. Впрочемъ, я ни мало не надѣялась бы на успѣхъ своихъ совѣтовъ — онъ такой упрямый. Но все же онъ неспособенъ къ теперешнимъ своимъ занятіямъ. Онъ каждый вечеръ пьянъ и тогда такъ бѣснуется, что не знаетъ, что дѣлаетъ! Мы раза два чуть-было не погибли.
— Чуть-было не погибли? воскликнула леди Одлей. — Что вы хотите этимъ сказать?
— Да мы чуть не сгорѣли изъ пустой неосторожности.
— Чуть не сгорѣли? какъ же это случилось? спросила миледи хладнокровно. Опасности, грозившія ей самой, слишкомъ наполняли ея умъ, чтобы позволить ей принять участіе въ несчастьѣ ея бывшей служанки.
— Вы не знаете, какой гнилой, дрянной нашъ домишка. Страховое общество не хочетъ страховать его, говоря, что если онъ загорится при вѣтрѣ, то невозможно спасти его. Ну, Лука это знаетъ и хозяинъ его часто предупреждаетъ. Но когда онъ пьянъ, то не знаетъ, что дѣлаетъ, и на прошлой недѣлѣ забылъ въ сараѣ свѣчку, одна изъ балокъ потолка и загорѣлась. Хорошо, что я увидѣла это, обходя домъ, передъ тѣмъ, чтобъ лечь, а не то мы бы такъ и сгорѣли. Это третій разъ въ полгода. Неудивительно, миледи, что я такъ боюсь.
Миледи вовсе не удивлялась; она даже не думала о томъ, что ей разсказывала Феба; она едва слушала. Что ей было до опасностей и несчастій, грозящихъ ея бывшей горничной? Развѣ у ней не было своихъ опасностей, развѣ у ней не было своего горя!
Она не сдѣлала никакого замѣчанія на слова Фебы; она поняла ихъ смыслъ даже только нѣсколько минутъ спустя.
— Вы бы сгорѣли, сказала наконецъ миледи. — Хорошее бы для меня было дѣло, еслибъ сгорѣлъ твой голубчикъ муженекъ.
Ея глазамъ представилась въ эту минуту картина дряхлаго домика, изрыгавшаго огонь изо всѣхъ отверстій, посреди густыхъ клубовъ дыма и летѣвшихъ во всѣ стороны головней.
Она глубоко вздохнула. Ей бы не было легче, еслибъ этотъ врагъ замолчалъ навѣки. У ней былъ другой врагъ и гораздо страшнѣе, гораздо опаснѣе — врагъ, котораго нельзя было ничѣмъ купить.
— Я вамъ дамъ деньги заплатить полиціи, сказала она послѣ небольшого молчанія. — Я должна тебѣ отдать все, что у меня есть въ кошелькѣ, до послѣдняго гроша. Да тебѣ что? Ты знаешь, что я не смѣю вамъ отказать.
Леди Одлей встала и взяла лампу съ письменнаго стола.
— Деньги въ моей уборной; я ихъ сейчасъ принесу.
— Миледи! воскликнула неожиданно Феба. — Я забыла, но меня такъ смутило это дѣло.
— Что ты забыла?
— Отдать вамъ письмо.
— Какое письмо?
— Отъ мистера Одлея. Онъ услышалъ отъ моего мужа, что я иду сюда, и просилъ меня передать вамъ это письмо.
Леди Одлей поставила лампу на столъ и протянула руку. Феба замѣтила, что эта маленькая ручка, блестѣвшая драгоцѣнными каменьями, дрожала какъ осенній листъ.
— Дай мнѣ письмо, дай! воскликнула она: — посмотримъ, что онъ еще говоритъ мнѣ.
Ея нетерпѣніе было такъ сильно, что она почти вырвала письмо изъ рукъ Фебы, и едва распечатала его.
Письмо было коротенькое и содержало въ себѣ слѣдующее:
«Если мисстрисъ Джорджъ Толбойзъ дѣйствительно жива, послѣ того, что она умерла въ Уентнорѣ по свидѣтельству газетъ и надгробнаго камня, и если она дѣйствительно та леди, которую подозрѣваетъ нижеподписавшійся, то нетрудно будетъ найти свидѣтелей, которые ее тотчасъ же признаютъ. Мистриссъ Баркомъ, владѣтельница сѣверныхъ коттеджей въ Вальдернси, безъ всякаго сомнѣнія, согласится пояснить это дѣло, чтобы разсѣять или напротивъ подкрѣпить подозрѣнія.»
"9-го марта 1859.
«Гостиница Замка, Моунт-Станнингъ.»
Миледи гнѣвно смяла письмо въ рукахъ и швырнула его въ огонь.
— Еслибъ онъ тутъ стоялъ и я могла бы его убить — я бы его убила — я бы его убила, бормотала она про себя. Схвативъ лампу, она выбѣжала въ другую комнату, хлопнувъ дверью. Она не хотѣла, чтобъ были свидѣтели ея страшнаго отчаянія.
XXXII.
Зарево пожара.
править
Дверь изъ уборной миледи въ спальню, гдѣ лежалъ сэръ Майкль, была отворена. Баронетъ спалъ спокойнымъ, безмятежнымъ сномъ, и благородное лицо его ясно виднѣлось при свѣтѣ лампы. Онъ дышалъ тихо и ровно, на губажь играла та счастливая улыбка, съ которою онъ всегда смотрѣлъ на свою красавицу жену. Когда леди Одлей взглянула на него, чувство состраданія, столь свойственное всякой женщинѣ, на минуту смягчило рѣзкое выраженіе ея лица. На минуту мысли объ ужасной опасности, грозившей ей, замѣнились нѣжнымъ сожалѣніемъ о другомъ человѣкѣ. Эта нѣжность была однако эгоистичная: она сожалѣла о себѣ самой столько же, сколько и о мужѣ. Какъ бы то ни было, мысли ея впервые были отвлечены отъ ея собственнаго горя и опасностей и она стала думать о горѣ, грозившемъ другому человѣку.
«Если имъ удастся увѣрить его, какъ онъ будетъ несчастливъ», думала она.
Но, тутъ она вспомнила о своей красотѣ, объ увлекательныхъ манерахъ, о своей чудной улыбкѣ, о серебристомъ мелодическомъ смѣхѣ. Она вспомнила обо всемъ этомъ, и чувство торжества заглушило ея страхъ. Какъ бы сэръ Майкль Одлей долго ни прожилъ, чтобы онъ ни узналъ о ней, какъ бы онъ ни презиралъ ее, могъ ли онъ когда нибудь усомниться въ ея красотѣ? Нѣтъ, тысячу разъ нѣтъ. До послѣдняго часа его жизни, намять его представляла бы ее той же красавицею, которая впервые возбудила его пламенный энтузіазмъ, его преданную любовь. Злѣйшіе ея враги не могли лишить ее этихъ чудныхъ чаръ, имѣвшихъ такое пагубное вліяніе на ея жизнь.
Долго ходила она взадъ и впередъ по комнатѣ, обдумывая странное письмо, полученное ею отъ Роберта Одлея. Долго не могла она собраться съ мыслями и сосредоточить ихъ на одномъ предметѣ — на угрозѣ, содержавшейся въ этомъ письмѣ.
— Онъ это сдѣлаетъ, сказала она, скрежеща зубами: — онъ это сдѣлаетъ, если мнѣ не удастся прежде запрятать его въ сумасшедшій домъ, или…
Она не докончила фразы. Она даже не додумала ее до конца; но сердце ее сильно-сильно забилось, словно оно хотѣло договорить начатое.
Мысль миледи состояла вотъ въ чемъ: онъ исполнитъ свою угрозу, если какое нибудь странное несчастіе не заставитъ его замолчать навѣки. Миледи вдругъ вся вспыхнула, побагровѣла, но, черезъ минуту та же снѣжная блѣдность покрыла ея лицо. Руки ея, судорожно сжатыя, теперь тяжело опустились. Она остановилась посреди скорой своей ходьбы; она чувствовала, что у ней пульсъ замираетъ, кровь стынетъ въ жилахъ, словно какъ у жены Лота, когда та послѣ несчастнаго взгляда на погибающій городъ, превращалась изъ живаго человѣка въ соляной столпъ.
Леди Одлей простояла неподвижно нѣсколько минутъ, съ гордо-поднятою головою и съ глазами, безсознательно устремленными въ пространство.
Наконецъ, она очнулась и поспѣшно подошла къ своему уборному столику. Усѣвшись передъ нимъ, она отодвинула цѣлый рядъ всевозможныхъ флаконовъ съ духами и посмотрѣла на себя въ большое овальное зеркало. Она была очень блѣдна; но, на дѣтскомъ ея лицѣ не видно было никакихъ другихъ признаковъ волненія. Очертанія ея губъ были такъ восхитительны, что только очень тонкій наблюдатель замѣтилъ бы въ нихъ строгость, несвойственную имъ. Она это сама замѣтила и попробовала улыбкою разогнать эту серьёзную неподвижность своей физіономіи, но, теперь розовыя губки отказывались повиноваться ей: онѣ плотно сжались и уже не были рабами ея воли. Вся тайная сила ея характера сосредоточилась въ этомъ сжиманьѣ губокъ. Она могла повелѣвать своими глазами, но потеряла всякую власть надъ мускулами, окружающими ротъ. Она встала изъ-за туалетнаго стола и, вынувъ изъ шкафа темный бархатный бурнусъ и шляпку, одѣлась для прогулки. Маленькіе часы на каминѣ пробили четверть двѣнадцатаго, когда леди Одлей отправилась въ комнату, гдѣ оставила Фебу Марксъ.
Та сидѣла передъ каминомъ почти въ томъ же положеніи, въ которомъ сидѣла ея прежняя барыня въ началѣ вечера. Феба подбавила огню и надѣла уже шляпку и шаль, такъ-какъ она торопилась домой къ своему мужу, который легко могъ сдѣлать какую нибудь глупость во время ея отсутствія. Она подняла глаза, когда леди Одлей вошла въ комнату и вскрикнула отъ удивленія при видѣ ея въ шляпкѣ и бурнусѣ.
— Миледи! воскликнула она. — Вы собираетесь идти?
— Да, Феба, спокойно отвѣчала миледи: — я пойду въ Моунт-Станнингъ съ тобою, чтобы лично заплатить полицейскому и отпустить его.
— Но, миледи, вы забываете, который теперь часъ; вы не можете выходить такъ поздно.
Леди Одлей ничего не отвѣчала. Она стояла неподвижно и, играя ручкой колокольчика, спокойно размышляла.
— Въ десять часовъ, когда мы дома, конюшни всегда заперты и всѣ люди спятъ, прошептала она. — Если я прикажу закладывать экипажъ, то подымется ужасная тревога, хотя я увѣрена одинъ изъ слугъ могъ бы мнѣ все это тихо устроить.
— Но, зачѣмъ вамъ сегодня ѣхать, миледи? воскликнула Феба Марксъ. — Успѣется завтра, даже черезъ недѣлю. Нашъ хозяинъ подождетъ описывать наше имущество, если вы ему только обѣщаете заплатить долгъ.
Леди Одлей не обратила вниманія на эти слова. Она поспѣшно ушла въ уборную и, сбросивъ шляпку и салопъ, возвратилась въ будуаръ въ простомъ своемъ обѣденномъ платьѣ.
— Теперь, Феба Марксъ, выслушай меня, сказала она, сжимая руку своей служанки и говоря тихимъ, серьёзнымъ голосомъ, недопускающимъ противорѣчія. — Выслушай меня. Я сегодня пойду въ гостинницу Замка. Мнѣ все равно, рано или поздно: я рѣшилась идти, и пойду. Ты меня спросила, зачѣмъ мнѣ идти — я тебѣ отвѣтила. Я пойду для того, чтобы лично заплатить долгъ и убѣдиться, что деньги, которыя я даю, употреблены на то, для чего я ихъ назначаю. Въ этомъ нѣтъ ничего особеннаго. Я хочу сдѣлать то, что дѣлаютъ многія женщины въ моемъ положеніи: я иду помочь въ горѣ любимой служанкѣ.
— Но, теперь уже двѣнадцать часовъ, миледи, возразила Феба.
Леди Одлей нахмурила брови при этомъ замѣчаніи.
— Если узнаютъ, что я ходила въ твой домъ заплатить этому человѣку, продолжала она, все еще держа руку Фебы: — я готова отвѣчать за свой поступокъ; но я бы желала лучше, чтобы это осталось тайною. Я думаю, что мнѣ удастся выбраться изъ этого дома и возвратиться сюда, незамѣченною никѣмъ, если ты только сдѣлаешь то, что я тебѣ скажу.
— Я готова исполнить все, что вы желаете, миледи, отвѣчала Феба.
— Вопервыхъ, когда моя горничная войдетъ въ комнату, ты распрощаешься со мною и позволишь ей проводить себя изъ дому. Ты пройдешь дворъ и будешь дожидаться меня въ аллеѣ, по ту сторону воротъ. Можетъ быть, пройдетъ съ полчаса прежде чѣмъ я приду къ тебѣ, потому что мнѣ нельзя оставить домъ, прежде чѣмъ всѣ въ немъ не будутъ спать. Но ты можешь терпѣливо дожидаться меня; во что бы то ни стало, я пойду съ тобою сегодня въ Моунт-Станнингъ.
Лицо леди Одлей уже не было блѣдно. Необычныя багровыя пятна горѣли на ея щекахъ и большіе голубые глаза ея сверкали какимъ-то страннымъ блескомъ. Она говорила съ неестественною ясностью и быстротою. Она вообще, казалось, была въ сильномъ волненіи. Феба Марксъ съ удивленіемъ, молча, смотрѣла на бывшую свою барыню. Она начинала опасаться, не сходитъ ли миледи съ-ума.
На звонъ колокольчика вошла ловкая горничная леди Одлей, постоянно носившая черныя шелковыя платья, розовыя ленты и другіе уборы, неизвѣстные въ былыя времена, когда прислуга ходила въ шерстяныхъ и полотняныхъ платьяхъ.
— Я не знала, что такъ поздно, Мартинсъ, сказала миледи нѣжнымъ тономъ, который такъ привлекалъ къ ней слугъ. — Я разговаривала съ мистриссъ Марксъ и не замѣтила, какъ время прошло. Мнѣ ничего не нужно. Можешь идти спать, когда хочешь.
— Благодарю васъ, миледи, отвѣчала дѣвушка, едва пересиливая зѣвоту. — Однако, не лучше ли мнѣ проводить мистриссъ Марксъ? прибавила она: — а потомъ уже идти спать?
— Разумѣется, проводи Фебу. Всѣ люди, вѣроятно, уже спятъ?
— Да, миледи.
Леди Одлей засмѣялась, взглянувъ на часы.
— Мы очень закутили съ тобою, Феба, сказала она. — Прощай! Скажи твоему мужу, что я заплачу должныя имъ деньги.
— Очень вамъ благодарна, миледи. Желаю вамъ спокойной ночи, проговорила Феба, выходя изъ комнаты вслѣдъ за горничной миледи.
Леди Одлей стояла у дверей, пока шаги уходящихъ не замолкли въ восьмиугольной комнатѣ и на лѣстницѣ.
— Мартинсъ спитъ на самомъ верху, сказала она: — довольно далеко отсюда. Черезъ десять минутъ я могу совершенно безопасно уйдти.
Она возвратилась въ свою уборную и во второй разъ надѣла шляпку и салопъ. Щоки все еще горѣли попрежнему и глаза сверкали необычнымъ блескомъ. Волненіе ея было такъ сильно, что она не сознавала усталости. Какъ бы я ни была краснорѣчива, но я не въ состояніи изобразить и десятой части того, что она перечувствовала, что выстрадала въ эту ночь. Описаніемъ ея страданій, ея мукъ можно было бы наполнить цѣлые томы, in folio. Она стояла теперь у себя въ будуарѣ, слѣдя за минутной стрѣлкой часовъ и съ нетерпѣніемъ дожидалась, когда ей можно будетъ безопасно выйдти изъ дому.
— Я подожду десять минутъ, сказала она: — ни минуты болѣе, и тогда пойду навстрѣчу новой опасности.
Стрѣлка, медленно двигаясь, наконецъ показала, что десять минуть прошло. Ровно въ три четверти двѣнадцатаго миледи взяла лампу и тихонько вышла изъ комнаты. Ея поступь была такъ граціозна и легка, что нечего было опасаться, чтобъ эти воздушные шаги возбудили бы эхо на лѣстницѣ, покрытой коврами. Она не останавливалась до самыхъ сѣней въ нижнемъ этажѣ. Нѣсколько дверей выходило въ эти сѣни, такія же осьмиугольныя, какъ и передняя миледи. Одна изъ дверей вела въ библіотеку и эту-то дверь леди Одлей отворила съ большою осторожностью.
Тайно покинуть домъ черезъ одну изъ большихъ дверей было бы сумасшествіемъ, такъ-какъ ключница всегда сама осматривала, заперты ли онѣ. Секреты замковъ, задвижекъ, цѣпей и колокольчиковъ, ограждавшихъ эти двери и оберегавшихъ имущество сэра Майкля Одлея, были извѣстны только слугамъ, имѣвшимъ съ ними дѣло. Но хотя подобныя предосторожности существовали при главныхъ выходахъ цитадели, деревянныя ставни и небольшая желѣзная перекладина, столь легкая, что ее могъ бы поднять ребёнокъ, казались достаточнымъ для полустеклянной двери, ведущей изъ малой столовой на лужокъ, разстилавшійся посреди двора.
Этой именно дверью леди Одлей намѣревалась уйдти. Она легко могла поднять перекладину и, раскрывъ ставни, оставить дверь открытою на время своего отсутствія. Сэра Майкля нечего было опасаться: онъ всегда сначала ночи крѣпко спалъ, въ особенности послѣ недавней его болѣзни.
Леди Одлей прошла библіотеку и отворила дверь въ малую столовую, принадлежавшую къ одной изъ новѣйшихъ построекъ Корта. Это была простая, веселая комнатка со свѣтлыми обоями и хорошенькою ясеневою мёбелью; въ ней всегда занималась Алиса. Признаки занятій молодой дѣвушки — рисунки, неоконченныя вышиванія, мотки шелка и проч. были разбросаны по комнатѣ. Портретъ миссъ Одлей въ амазонкѣ, рисованный карандашомъ, висѣлъ надъ каминомъ, украшеннымъ статуетками. Миледи взглянула на все это и въ голубыхъ глазахъ ея блеснула злоба.
«Какъ она будетъ рада, если меня постигнетъ какое нибудь несчастіе», думала она: «какъ она обрадуется, если меня выгонятъ изъ этого дома!»
Леди Одлей поставила лампу на столъ вблизи камина и подошла къ окошку. Она отодвинула перекладину и легкія деревянныя ставни и отворила стеклянную дверь. Ночь была темная, безлунная и порывъ вѣтра, ворвавшійся въ открытую дверь, наполнилъ комнату холодомъ и потушилъ лампу на столѣ.
— Все равно, проговорила миледи: — я не могла бы оставить ее здѣсь горящею, а вернуться къ себѣ въ комнату съумѣю и въ темнотѣ. Двери, вѣдь, остались всѣ настежъ.
Она поспѣшно вышла на дорожку и осторожно притворила за собою стеклянную дверь, чтобы измѣнническій вѣтеръ не проникъ въ комнату и не надѣлалъ тамъ какого шума.
Она была теперь на дворѣ; холодный вѣтеръ дулъ ей прямо въ глаза и крутилъ ея шелковое платье словно паруса на яхтѣ. Она сошла съ крыльца и на минуту оглянулась — все было тихо; окна ея будуара ярко свѣтились огнемъ, пылавшимъ въ каминѣ, а въ спальной сэра Майкла мелькалъ тусклый свѣтъ лампы.
«Мнѣ кажется, будто я бѣгу изъ этого дома», думала она. «Я чувствую, какъ будто я тайно бѣгу во мракѣ ночи, на вѣрную погибель. Можетъ быть, и лучше, еслибъ я убѣжала и, воспользовавшись предостереженіемъ этого человѣка, навсегда избавилась отъ его власти. Еслибъ я убѣжала и исчезла, подобно Джорджу Толбойзу? Но куда могу я скрыться? Что со мною будетъ? У меня нѣтъ денегъ: мои брильянты не стоятъ и двухсотъ фунтовъ теперь, когда я уже распродала лучшіе изъ нихъ. Что мнѣ дѣлать? Я должна буду возвратиться снова къ прежней жизни, къ прежней, тяжелой, жестокой, несчастной жизни — къ жизни нищеты, униженія и горя. Я не вынесу этой борьбы и умру, можетъ быть, такъ, какъ умерла моя мать.»
Миледи остановилась на минуту посреди лужка между домомъ и воротами. Опустивъ голову и крѣпко сжавъ руки, она обдумывала роковой вопросъ. Вся ея фигура ясно выказывала смущеніе и нерѣшительность, овладѣвшія ея умомъ. Но вдругъ выраженіе лица ея измѣнилось: она гордо подняла голову, словно вызывала кого на бой.
— Нѣтъ, мистеръ Робертъ Одлей, сказала она громкимъ, яснымъ голосомъ: — я не пойду назадъ, я не отступлю. Если борьба между нами — борьба на смерть, то я не положу оружія.
Твердымъ и поспѣшнымъ шагомъ прошла она ворота и исчезла во мракѣ ночи, охватившемъ ее со всѣхъ сторонъ. Глупые часы пробили двѣнадцать и звукъ ихъ глухо раздался подъ сводами старинной постройки, когда леди Одлей подошла къ Фебѣ Марксъ, ожидавшей ее по ту сторону воротъ.
— Послушай, Феба, сказала она: — отсюда до Моунт-Станнинга мили три?
— Да, миледи.
— Такъ мы придемъ туда черезъ часъ.
Леди Одлей не остановилась, говоря это, но продолжала идти скорыми шагами но аллеѣ. Несмотря на свою кажущуюся слабость и изнѣженность, она могла много и скоро ходить. Въ былыя времена она предпринимала далекія прогулки по окрестнымъ деревнямъ съ дѣтьми мистера Досона, и ей было ни почемъ пройдти три мили.
— Твой красавецъ мужъ тебя дожидается, я думаю, Феба? сказала она, переходя черезъ открытое поле, чтобы кратчайшимъ путемъ достигнуть большой дороги.
— О, да, миледи! онъ навѣрное меня дождется, но я боюсь, чтобы онъ не напился съ молодцемъ.
— Съ какимъ молодцемъ?
— Да съ полицейскимъ, который пришелъ за деньгами.
— А, разумѣется, равнодушно сказала леди Одлей.
Какъ-то странно казалось, что домашнія дѣла Фебы такъ мало занимали леди Одлей, когда она рѣшилась на такой необыкновенный поступокъ для поправленія этихъ же дѣль.
Обѣ женщины перешли поле и повернули на большую дорогу. Дорога въ Моунт-Станнингъ была очень гориста и казалась мрачною и унылою посреди всеобщей темноты; но миледи продолжала идти съ страшною энергіею, вовсе несвойственною ея эгоистичной, чувственной натурѣ, но возбужденной въ ней отчаяніемъ. Она не сказала ни слова своей спутницѣ, пока онѣ не увидѣли огонекъ въ гостиницѣ Замка. Свѣтъ проходилъ сквозь красную занавѣску окна, у котораго, по всей вѣроятности, полусонный Лука Марксъ сидѣлъ за стаканомъ водки, поджидая жену.
— Онъ еще не легъ спать, Феба, сказала миледи. — Но я не вижу другаго свѣта въ гостиницѣ. Вѣроятно, мистеръ Одлей уже давно спитъ.
— Я такъ думаю, миледи.
— Ты увѣрена, что онъ остался на ночь въ гостиницѣ?
— Какъ же, миледи. Я помогла служанкѣ приготовить ему комнату, передъ тѣмъ, что ушла къ вамъ.
Вѣтеръ, повсюду страшный, дулъ сильнѣе и безжалостнѣе на голой вершинѣ горы, на которой возвышалась несчастная гостиница Замка. Привольно разгуливалъ онъ вокругъ ветхой постройки, постукивая ставнями, гудя и свистя въ дымовыя трубы. Въ объятіяхъ роковаго врага несчастный домишка дрожалъ и стоналъ какимъ-то зловѣщимъ трескомъ.
Лука Марсъ даже не позаботился запереть дверь своего дома, прежде чѣмъ сѣлъ пить съ человѣкомъ, имѣвшимъ теперь въ своихъ рукахъ все его имущество. Лѣнивое, чувственное животное, Лука только заботился о собственномъ удовольствіи и терпѣть не могъ, чтобы ему мѣшали.
Феба пихнула дверь рукою и вошла въ буфетъ въ сопровожденіи миледи. Сквозь полуоткрытую дверь въ столовую слышался грубый смѣхъ мистера Маркса.
— Я ему скажу, миледи, что вы здѣсь, прошептала Феба. — Я знаю, что онъ пьянъ. Вы — вы не разсердитесь, миледи, если онъ скажетъ что нибудь грубое. Вы знаете, я не желала, чтобы вы пришли сюда.
— Да, да, отвѣчала леди Одлей съ нетерпѣніемъ. — Я знаю. Что мнѣ за дѣло до его грубости? Пусть себѣ говоритъ, что хочетъ.
Феба Марксъ пошла въ столовую, оставивъ леди Одлей въ буфетѣ.
Лука сидѣлъ противъ камина, протянувъ свои неуклюжія ноги на рѣшотку; въ одной рукѣ онъ держалъ стаканъ съ джиномъ, въ другой — кочергу. Онъ только что воткнулъ кочергу въ кучу черныхъ углей и хотѣлъ размѣшать ихъ, когда его жена показалась на порогѣ комнаты.
Онъ выдернулъ кочергу изъ-за рѣшотки и съ полупьянымъ, полуугрожающимъ видомъ размахнулся на жену.
— Наконецъ-то, сударыня, вы соблаговолили вернуться домой, сказалъ онъ: — я уже думалъ, что вы никогда болѣе не вернетесь.
Онъ говорилъ невнятнымъ голосомъ и былъ совершенно пьянъ. Глаза его были подернуты туманомъ, руки дрожали. Дикое животное и въ трезвомъ видѣ, онъ вдесятеро былъ страшнѣе въ пьяномъ, когда уже ничего его не удерживало.
— Я — я пробыла долѣе, чѣмъ предполагала, Лука, отвѣчала Феба нѣжнымъ голосомъ: — но я видѣла миледи и она была очень добра — она устроитъ для насъ это дѣло.
— Она была очень добра; неужели? проговорилъ мистеръ Марксъ съ дикимъ смѣхомъ. — Ты ее не благодари. Я знаю, что это за доброта. Совсѣмъ бы она была другая съ нами, еслибъ не была обязана быть доброю.
Полицейскій, впавшій въ безчувственное состояніе отъ третьей доли водки, выпитой мистеромъ Марксомъ, смотрѣлъ теперь съ безмолвнымъ удивленіемъ на хозяина и на хозяйку. Онъ сидѣлъ у стола или скорѣе держался за него локтями, чтобы не свалиться на полъ и дѣлалъ тщетныя усилія закурить свою трубку у сальной свѣчи, стоявшей близь него.
— Миледи обѣщала покончить это дѣло, повторила Феба, не обращая вниманія на замѣчанія Луки: — и она для этого сама пришла сюда.
Кочерга выпала изъ рукъ Луки и съ шумомъ ударилась объ рѣшотку камина.
— Миледи Одлей здѣсь? сказалъ онъ.
— Да, Лука.
Въ эту минуту миледи появилась на порогѣ.
— Да, Лука Марксъ, сказала она: — я пришла заплатить этому человѣку и отпустить его.
Леди Одлей произнесла эти слова какъ-то механически, словно она давно ихъ заучила, и теперь произнесла, не понимая что говоритъ.
Мистеръ Марксъ зарычалъ и съ шумомъ поставилъ пустой стаканъ на столъ.
— Вы такъ же хорошо могли бы отдать деньги Фебѣ, сказалъ онъ. — Намъ вовсе не нужно, чтобъ важныя барыни совали свой носъ повсюду.
— Лука, Лука, возражала Феба: — миледи была такъ добра.
— Чортъ ее возьми съ ея добротою! воскликнулъ мистеръ Марксъ: — намъ не нужно ея доброты, а ея деньги. Она отъ меня не дождется никакой благодарности. Все что она для насъ дѣлаетъ, она дѣлаетъ по необходимости и иначе никогда бы не сдѣлала…
Богъ знаетъ, что бы еще сказалъ Лука Марксъ, еслибъ миледи вдругъ не повернулась къ нему и не заставила бы его замолчать неземнымъ блескомъ своей красоты. Волосы ея, приведенные въ безпорядокъ вѣтромъ, окружали теперь густой массой, словно желтымъ пламенемъ, ея красивый лобъ. Глаза ея горѣли другимъ пламенемъ зеленоватаго цвѣта, словно глаза сирены.
— Постой, воскликнула она. — Я не пришла сюда въ ночную нору, чтобы слушать твои дерзости. Какъ великъ твой долгъ?
— Девять фунтовъ.
Леди Одлей вынула свой хорошенькій кошелекъ, и взявъ изъ него банковый билетъ и четыре соверена, положила ихъ на столъ.
— Пусть этотъ человѣкъ дастъ мнѣ росписку и тогда я уйду, сказала она.
Прошло нѣсколько времени, пока удалось привести полицейскаго въ сознаніе, и только когда вложили перо въ его грубую руку, онъ наконецъ понялъ, что нужно было подписать росписку, которую составила Феба Марксъ. Леди Одлей взяла документъ, какъ только высохли чернила, и вышла изъ комнаты. Феба послѣдовала за нею.
— Вы не можете идти одни домой, миледи, сказала она. — Позвольте мнѣ васъ проводить.
— Да, да, ты проводишь меня.
Обѣ женщины стояли теперь у дверей гостиницы. Феба Марксъ съ удивленіемъ смотрѣла на свою благодѣтельницу. Она ожидала, что леди Одлей будетъ торопиться домой, окончивъ дѣло, за которое она принялась изъ чистаго каприза; но, вышло совсѣмъ не то: миледи стояла опершись на притолокъ двери и безсмысленно смотрѣла въ пространство. Снова Феба подумала, не сошла ли съ ума ея бывшая барыня.
Маленькіе голландскіе часы въ буфетѣ пробили часъ. Леди Одлей вдругъ встрепенулась и вся задрожала.
— Мнѣ дурно, Феба, сказала она: — гдѣ бы мнѣ достать холодной воды?
— Насосъ въ прачешной, миледи, я сбѣгаю и принесу вамъ стаканъ воды.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, воскликнула миледи, сжимая руку Фебы. — Я сама схожу, я должна обмакнуть голову въ чашку съ водою, а не то непремѣнно упаду въ обморокъ. Въ которой комнатѣ спитъ мистеръ Одлей?
Этотъ вопросъ былъ такъ страненъ, такъ неожиданъ, что Феба Марксъ безсмысленно посмотрѣла на свою бывшую госпожу.
— Я приготовила ему третій нумеръ, миледи — переднюю комнату — рядомъ съ нашей, отвѣчала она, оправляясь отъ удивленія.
— Дай мнѣ свѣчку, сказала миледи: — я пойду въ твою комнату и достану тамъ воды. Останься здѣсь, повелительно прибавила она, когда Феба Марксъ хотѣла показать ей дорогу: — останься здѣсь и смотри, чтобы твой скотина-мужъ не послѣдовалъ за мною!
Она вырвала изъ рукъ Фебы свѣчку и вбѣжала по витой лѣстницѣ въ узкій корридоръ верхняго этажа. Пять комнатъ выходили въ этотъ низкій душный корридоръ; на дверяхъ ихъ красовались черные нумера. Леди Одлей пріѣзжала въ Моунт-Станнингъ осмотрѣть домъ, когда она покупала гостиницу для жениха своей служанки, и хорошо помнила расположеніе ветхаго строенія; она знала, гдѣ найти спальню Фебы, но остановилась на минуту передъ дверью комнаты, приготовленной для мистера Роберта Одлея.
Она остановилась и взглянула на нумеръ дверей. Ключъ былъ въ дверяхъ и рука ея безсознательно опустилась на него. Она снова вся задрожала, и простояла такъ нѣсколько минутъ. Наконецъ, что-то ужасное блеснуло въ ея глазахъ и она два раза щелкнула ключомъ въ замкѣ.
Внутри комнаты все было тихо; обитатель ея не подалъ знака, что слышалъ роковое щелканье ключа въ заржавленномъ замкѣ.
Леди Одлей поспѣшила въ другую комнату. Она поставила свѣчку на туалетъ, сбросила шляпку и, небрежно повѣсивъ ее себѣ на руку, подошла къ умывальнику и въ воду погрузила свои золотистые волосы. Потомъ она окинула быстрымъ взглядомъ всю комнату. Спальня Фебы была плохо меблирована: она должна была выбрать всѣ лучшія свои вещи для нумеровъ. Но мистриссъ Марксъ постаралась, по возможности, замѣнить хорошую мебель обильной драпировкой. Узорчатыя, дешеваго ситцу, занавѣски, висѣли около походной кравати; такой же матеріи занавѣсы съ фестонами украшали узкое окно и, заграждая лучи свѣта, служили пріятнымъ убѣжищемъ для множества мухъ и пауковъ. Даже зеркало, скверной дешевой работы, уродовавшее всякое лицо, было украшено кружевами и стояло на туалетѣ, увѣшанномъ розовымъ каленкоромъ и кисеей.
Миледи улыбнулась при видѣ этихъ безконечныхъ фестоновъ. Она, можетъ быть, имѣла причину улыбаться, вспоминая богатое убранство своихъ собственныхъ комнатъ; но въ ея улыбкѣ было нѣчто, болѣе чѣмъ пустое презрѣніе къ несчастнымъ попыткамъ Фебы украсить свою комнату. Она подошла къ туалету и, пригладивъ свои мокрые волосы передъ зеркаломъ, надѣла шляпку. Она была принуждена при этомъ поставить свѣчу очень близко къ кружевнымъ фестонамъ, украшавшимъ зеркало, такъ близко, что они, казалось, притягивали къ себѣ пламя какой-то тайной притягательной силой.
Феба Марксъ съ нетерпѣніемъ дожидалась у дверей прихода миледи и, слѣдя за минутной стрѣлкой маленькихъ голландскихъ часовъ, удивлялась, какъ медленно шло время. Было всего десять минутъ втораго, когда леди Одлей сошла внизъ въ шляпкѣ, но еще съ мокрыми волосами и безъ свѣчки.
Феба сейчасъ вспомнила о свѣчкѣ.
— А свѣчка, миледи? сказала она: — вы оставили ее наверху.
— Вѣтеръ задулъ ее, когда я выходила изъ твоей комнаты, спокойно отвѣчала леди Одлей: — ни оставила ее тамъ.
— Въ моей комнатѣ, миледи?
— Да.
— И она совсѣмъ потухла?
— Да, я же тебѣ говорю; что ты мнѣ надоѣдаешь съ твоей свѣчкой? Уже пробило часъ. Пойдемъ.
Она схватила Фебу за руку и повлекла ее за собою изъ дома. Свирѣпый вѣтеръ прихлопнулъ дверь, и обѣ женщины очутились на дорогѣ, мрачно и уныло извивавшейся между обнаженными кустами.
Пройдти три мили по одинокой сельской дорогѣ, и то посреди глухой, зимней ночи едва ли могло быть пріятнымъ женщинѣ, привыкшей къ роскоши и комфорту.
Но миледи, казалось, ничего не замѣчала; она шла скорыми шагами, увлекая за собою бѣдную Фебу; ее словно гнала какая-то невѣдомая сила, незнавшая усталости. Окруженныя со всѣхъ сторонъ непроницаемымъ мракомъ, при свистѣ и завываніи вѣтра несчастныя путницы спустились съ горы Моунт-Станнингъ, прошли мили полторы по полянѣ и снова поднялись въ гору, на западной сторонѣ которой въ тѣнистой долинѣ лежалъ Одлей-Кортъ.
Миледи остановилась наверху горы, чтобы перевести духъ, и схватилась обѣими руками за сердце, въ тщетной надеждѣ удержать его порывистое, жестокое біеніе. Уже часъ прошелъ съ тѣхъ поръ, какъ онѣ вышли изъ гостиницы и имъ оставалось пройдти еще не болѣе трехъ четвертей мили.
Феба Марксъ также остановилась, радуясь, что немножко отдохнетъ отъ поспѣшной ходьбы. Думая все о своемъ несчастномъ жилищѣ, она оглянулась назадъ и вдругъ съ дикимъ, пронзительнымъ крикомъ схватилась за бурнусъ леди Одлей.
На мрачномъ, темномъ небѣ появилась яркая полоса далекаго зарева.
— Миледи, миледи! воскликнула Феба, показывая на зарево. — Вы видите?
— Да, милая, я вижу, отвѣчала леди Одлей, стараясь высвободиться изъ рукъ Фебы. — Что это такое?
— Пожаръ, пожаръ, миледи.
— Да, я боюсь, что это пожаръ. Вѣроятно, въ Брентвудѣ. Пойдемъ, Феба, какое намъ до этого дѣло.
— Нѣтъ, миледи, это ближе Брентвуда, гораздо ближе; пожаръ въ Моунт-Станнингѣ.
Леди Одлей ничего не отвѣчала, но задрожала всѣмъ тѣломъ, можетъ быть, отъ холода, ибо въ эту минуту вѣтеръ сдернулъ тяжелый бурнусъ съ ея плечъ.
— Пожаръ въ Моунт-Станнингѣ, миледи! воскликнула Феба Марксъ. — Гостиница горитъ, я навѣрное это знаю — навѣрное. Я думала сегодня о пожарѣ, потому такъ и тревожилась; я знала, что этимъ кончится. Что мнѣ гостиница! но вѣдь тамъ люди погибнутъ, всхлипывала несчастная женщина. — Лука слишкомъ пьянъ, чтобы спастись безъ посторонней помощи — тамъ еще мистеръ Одлей.
Произнеся имя Роберта, она вдругъ остановилась, упала на колѣни и съ отчаяніемъ простерла руки къ леди Одлей.
— Боже мой! Боже мой! воскликнула она. — Скажите, что это — неправда, миледи; скажите, что это — неправда. Это слишкомъ ужасно, слишкомъ ужасно!
— Что слишкомъ ужасно?
— Мысль, которая мнѣ пришла въ голову — ужасная мысль.
— Что ты хочешь сказать? грозно спросила миледи.
— Боже, прости меня, если я ошибаюсь! бормотала отрывисто несчастная, не вставая съ земли. — Дай Богъ, чтобы я ошиблась! Зачѣмъ вы сегодня ходили въ гостиницу, миледи? Зачѣмъ вы такъ настаивали туда идти, несмотря на всѣ мои слова? Зачѣмъ вы ходили туда, зная, что мистеръ Одлей и Лука, противъ которыхъ вы такъ озлоблены, тамъ подъ одной кровлей? О, скажите мнѣ, что я жестоко ошибаюсь, миледи; скажите мнѣ, скажите. Какъ Богъ святъ, я увѣрена теперь, что вы ходили туда съ намѣреніемъ поджечь домъ. Скажите мнѣ, что я ошибаюсь, миледи; скажите мнѣ, что я ужасно клевещу на васъ.
— Я тебѣ только скажу, что ты съ ума сошла, отвѣчала леди Одлей жестокимъ голосомъ. — Встань, дура, трусиха. Стоитъ развѣ твой мужъ, чтобы ты ревѣла о немъ? Что тебѣ Робертъ Одлей, что ты съ ума сходишь, думая, что онъ находится въ опасности? Почему ты знаешь, что пожаръ въ Моунт-Станнингѣ? Ты видишь зарево и тотчасъ же воображаешь, что горитъ твой дрянной домишка: точно нѣтъ другихъ домовъ, которые могли бы загорѣться. Пожаръ, можетъ быть, въ Брентвудѣ или въ Ромфордѣ, или еще дальше; можетъ быть, въ восточной сторонѣ Лондона. Встань, сумасшедшая, и бѣги спасать свои тряпки, мужа и постояльца. Ступай, мнѣ тебя болѣе не надо.
— О, миледи, миледи, простите меня, всхлипывала Феба: — вы не можете достаточно бранить меня за зло, которое я вамъ сдѣлала, хоть мысленно. Что мнѣ ваши жестокія слова — вѣдь я ихъ заслужила, я ужасно виновата передъ вами.
— Ступай и думай о себѣ, рѣзко сказала леди Одлей. — Повторяю, ты мнѣ ненужна.
И оставивъ Фебу Марксъ посреди дороги на колѣняхъ, жена сэра Майкля пошла скорыми шагами къ дому, въ которомъ спалъ ея мужъ. За нею зарево пожара освѣщало небо блѣднымъ краснымъ свѣтомъ, передъ нею простирался мракъ холодной зимней ночи.
XXXIII.
Роковой вѣстникъ.
править
На другое утро леди Одлей вышла очень поздно изъ своей уборной. Она была изящно одѣта въ утреннемъ кисейномъ платьѣ, убранномъ дорогими кружевами. Лицо ея было блѣдно и подъ глазами виднѣлись черныя полосы; она объясняла это тѣмъ, что долго читала наканунѣ и очень поздно заснула.
Сэръ Майкль пилъ кофе съ своею молодою женою въ библіотекѣ передъ каминомъ; тутъ же сидѣла, конечно, и Алиса.
Утро было холодное и шелъ дождь, застилавшій какъ бы пеленою всѣ отдаленные предметы. Утренняя почта принесла очень мало писемъ, газеты приходили только къ полудню и потому разговоръ какъ-то не клеился.
— Сегодня нельзя будетъ поѣздить верхомъ, сказала Алиса, смотря на дождь, хлеставшій въ окошко: — и нечего ожидать гостей; развѣ этотъ смѣшной Бобъ прибѣжитъ по дождю изъ Моунт-Станнинга.
Случалось ли вамъ когда нибудь слышать, чтобы въ шуточномъ тонѣ упоминали какъ о живомъ, о человѣкѣ, который, вы знаете, давно умеръ? Такое случайное, ничего незначущее упоминаніе имени умершаго заставляетъ васъ какъ-то странно содрогнуться. Богъ знаетъ, по какой тайной причинѣ, но именно подобное непріятное чувство ощутила леди Одлей, когда Алиса произнесла имя Роберта Одлея. Ея и то блѣдное лицо какъ-то болѣзненно побѣлѣло.
— Да, онъ приплетется сюда но дождю, продолжала молодая дѣвушка: — мокрая шляпа его будетъ блестѣть, словно намазанная масломъ, а отъ платья паръ будетъ валить столбомъ. Онъ запачкаетъ своими грязными сапогами ваши дорогіе ковры и усядется въ своемъ мокромъ пальто на ваши гобеленовскія кресла. А если вы ему слово скажете, такъ онъ наговоритъ намъ непріятностей и спроситъ, зачѣмъ же люди держатъ такую мебель, на которую нельзя садиться, и…
Сэръ Майкль Одлей со вниманіемъ смотрѣлъ на свою дочь во все время, пока она говорила о своемъ двоюродномъ братѣ. Она часто говорила о немъ, смѣясь надъ нимъ и браня его. Но, быть можетъ, баронету приходила на мысль синьнора Беатрикса, которая очень дурно отзывалась о Бенедиктѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ пламенно его любила.
— Что ты думаешь, Алиса, сказалъ мнѣ вчера майоръ Мельвиль? перебилъ свою дочь сэръ Майкль.
— Я не имѣю ни малѣйшаго понятія, отвѣчала Алиса съ нѣкоторымъ презрѣніемъ: — можетъ быть, онъ сказалъ вамъ, что у насъ скоро будетъ война, ей-богу будетъ, сэръ, или новое министерство, ей-богу, новое министерство, сэръ, теперешнее никуда не годится, сэръ. Или, можетъ быть, онъ вамъ сказалъ: ей-богу, сэръ, что дѣлаютъ съ нашей арміею, такъ на на что не похоже: одно уничтожаютъ, другое измѣняютъ; кончится тѣмъ, что у насъ не будетъ арміи, а какая-то ватага мальчишекъ въ каленкоровыхъ каскахъ. Ей-богу, сэръ, въ Индіи и теперь сражаются въ каленкоровыхъ каскахъ.
— Вы — предерзкая дѣвчонка, миссъ, отвѣчалъ баронетъ: — майоръ Мельвиль мнѣ ничего подобнаго не говорилъ. Онъ мнѣ только сказалъ, что вашъ пламенный обожатель, сэръ Гарри Тауерсъ, покинулъ свой замокъ, лошадей и собакъ и отправился на годъ на континентъ.
Миссъ Одлей покраснѣла, услышавъ имя своего прежняго обожателя, но скоро оправилась.
— Онъ поѣхалъ за границу, неужели? сказала она равнодушно. — Онъ мнѣ говорилъ, что намѣревался уѣхать, если… если ему не удастся все то, чего онъ желалъ. Бѣдняжка! онъ — премилый и предобрый человѣкъ, правда, немножко глуповата, но все-таки вдесятеро лучше скучнаго мистера Роберта Одлея.
— Я бы очень желалъ, Алиса, чтобы ты поменьше смѣялась надъ Бобомъ, возразилъ серьёзно сэръ Майкль. — Бобъ — отличный малый, я его люблю, какъ роднаго сына, и… и… я очень объ немъ безпокоюсь. Онъ совершенно измѣнился въ эти послѣдніе дни, забралъ себѣ въ голову богъ-знаетъ какія идеи, и миледи меня очень напугала насчетъ его. Она думаетъ…
Леди Одлей перебила мужа, серьёзно покачавъ головой.
— Лучше объ этомъ меньше говорить покуда, сказала она: — Алиса знаетъ, что я думаю о Робертѣ Одлеѣ.
— Да, прибавила миссъ Одлей: — миледи думаетъ, что Бобъ сошелъ съ-ума; но я это дѣло лучше знаю. Онъ совсѣмъ не тотъ человѣкъ, чтобъ, съ-ума сойти. Можетъ ли такой вялый, глупый человѣкъ довести себя до сумасшествія? Онъ можетъ заснуть на остальные дни своей жизни, можетъ сдѣлаться полуидіотомъ и неясно сознавать, кто онъ, и что онъ дѣлаетъ; но онъ никогда не сойдетъ съ-ума.
Сэръ Майкль ничего на это не отвѣчалъ. Онъ былъ очень озабоченъ наканунѣ своимъ разговоромъ съ миледи, и съ тѣхъ поръ только объ этомъ и думалъ. Его жена, которую онъ любилъ и которой вѣрилъ болѣе всего на свѣтѣ, сказала ему съ яснымъ сожалѣніемъ, что она убѣждена въ сумасшествіи его племянника. Тщетно старался онъ пріидти къ заключенію, котораго бы желалъ всего душею; тщетно старался онъ увѣрить себя, что миледи была обманута своими фантазіями и не имѣла никакого основанія для подкрѣпленія своихъ словъ. Но тутъ его поражала мысль, что если это такъ, то страшное подозрѣніе переходило отъ его племянника на его жену. Она, казалось, была вполнѣ убѣждена въ сумасшествіи Роберта и потому если она была неправа, то значитъ у ней самой было какое нибудь умственное разстройство. Чѣмъ болѣе онъ думалъ объ этомъ, тѣмъ болѣе смущался его умъ, тѣмъ болѣе онъ безпокоился. Конечно, не подлежало сомнѣнію, что молодой человѣкъ всегда былъ эксцентриченъ. Онъ былъ не дуракъ и благоразумный, честный, благородный человѣкъ, но отличался, хотя трудно опредѣлить именно въ чемъ, отъ другихъ людей его лѣтъ и положенія въ свѣтѣ. Одинаково было справедливо, что онъ очень измѣнился со времени исчезновенія Джорджа Толбойза, онъ сталъ какой-то скучный, задумчивый, разсѣянный, избѣгалъ общества и часами сиживалъ одинъ; но иногда находили на него минуты, когда онъ вдругъ оживлялся, говорилъ долго и жарко о предметахъ, ему совершенно постороннихъ. Кромѣ того было еще нѣчто, усиливавшее подозрѣніе миледи. Онъ выросъ вмѣстѣ съ своей хорошенькой двоюродной сестрой, которая, казалось, была для него во всѣхъ отношеніяхъ отличной невѣстой. Даже молодая дѣвушка, по благородной откровенности своей натуры, ясно выказывала свою любовь къ нему. И, несмотря на все это, онъ держался въ сторонѣ и позволялъ другимъ людямъ предлагать ей свою руку и получать отказъ.
Любовь — такое неопредѣлимое, метафизическое чудо, что ея настоящая сила, которую такъ жестоко чувствуетъ жертва любви, непонятна постороннимъ людямъ, съ удивленіемъ смотрящимъ на ея страданія. Сэръ Майклъ полагалъ, что такъ-какъ Алиса была хорошенькая и умненькая дѣвушка, то удивительно и неестественно, что Робертъ Одлей въ нее не влюбился. Этотъ старикъ, встрѣтившій впервые на седьмомъ десяткѣ женщину, заставившую биться его сердце, удивлялся, отчего Робертъ не полюбилъ первую встрѣтившуюся ему дѣвушку. Онъ забылъ, что бываютъ люди, которые проходятъ мимо самыхъ прелестныхъ, благородныхъ женщинъ, не замѣчая ихъ, и погибаютъ у ногъ какой нибудь бездушной кокетки. Онъ забылъ, что бываютъ люди, которые проводятъ всю свою жизнь, не встрѣтившись съ женщиной, предназначенной имъ судьбою, и умираютъ старыми холостяками въ комнатѣ, за стѣной которой, быть можетъ, ихъ суженая коротаетъ свой вѣкъ старой дѣвой. Онъ забылъ, что любовь — сумасшествіе, несчастіе, горячка, иллюзія, обманъ, но въ то же время — тайна, которую понимаетъ только жертва ея.
Увы, милая Алиса, твой двоюродный братъ не любилъ тебя! онъ восхищался твоимъ розовымъ личикомъ и питала къ тебѣ нѣжную привязанность, которая, быть можетъ, современемъ увеличилась бы до того, что онъ женился бы на тебѣ; но, увы, эта привязанность, медленно, очень медленно возраставшая, пресѣклась неожиданно въ тотъ холодный февральскій день, когда онъ разговаривалъ подъ елями Дорсетшира съ Кларою Толбойзъ. Съ того дня молодому человѣку было непріятно вспоминать о бѣдной Алисѣ. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ на нѣчто, ограничивавшее его свободу; онъ боялся, не былъ ли онъ связанъ съ нею тайными узами; не имѣла ли она какого права надъ нимъ, непозволявшаго ему думать о другой женщинѣ. Я полагаю, что именно мысль о миссъ Одлей, представлявшейся ему въ этомъ свѣтѣ, возбуждала въ молодомъ адвокатѣ его отчаянныя выходки противъ женщинъ. Онъ былъ до того честенъ и благороденъ, что принесъ бы себя въ жертву истинѣ и Алисѣ скорѣе, чѣмъ сдѣлать ей малѣйшій вредъ, хотя бы этимъ онъ доставлялъ себѣ счастіе.
«Если бѣдная дѣвочка любитъ меня» думалъ онъ: «и если она думаетъ, что я ее люблю и къ этому ее привели мои слова или поступки, то я обязанъ оставить ее при этой мысли, и исполнить всѣ обѣщанія, которыя я ненамѣренно сдѣлалъ. Я думалъ прежде… я намѣревался… сдѣлать ей предложеніе, когда откроется страшная тайна исчезновенія Джорджа Толбойза — и все успокоится… но теперь…»
Тутъ, обыкновенно, его мысли уносились далеко, и увлекали его туда, куда онъ и не воображалъ. И снова онъ видѣлъ себя подъ старыми елями Дорсетшира лицомъ къ лицу съ сестрой своего погибшаго друга. Много труда стоило ему оторваться отъ этой сцены и снова возвратиться къ Алисѣ.
«Бѣдная дѣвочка» думалъ онъ: «какъ она добра, что меня любитъ; мнѣ бы слѣдовало быть ей очень благодарнымъ. Сколько людей на свѣтѣ почли бы ея любовь за величайшее счастье на землѣ. Вотъ сэръ Гарри Тауерсъ съ-ума сходитъ, что она ему отказала. Онъ мнѣ отдалъ бы половину своего состоянія, все свое состояніе, двойное состояніе, еслибъ оно у него было, только бы находиться на моемъ мѣстѣ. А я еще недоволевъ, и думаю, какъ бы отъ нея избавиться. Отчего я ее не люблю? Отчего, зная ея красоту, умъ и доброту, я не люблю ее? Ея образъ никогда не представляется моимъ глазамъ иначе, какъ въ видѣ упрека. Я никогда не вижу ее во снѣ. Я никогда не просыпаюсь, чувствуя ея дыханіе на моей щекѣ, или нѣжное пожатіе рури, или блескъ ея глазъ, устремленныхъ на меня. Нѣтъ, я ее не люблю. Я не могу ее любить.»
Онъ сердился и ропталъ на свою неблагодарность. Онъ старался увѣрить себя, что онъ долженъ страстно любить свою двоюродную сестру — но все тщетно; чѣмъ больше онъ старался думать объ Алисѣ, тѣмъ больше думалъ о Кларѣ Толбойзъ.
Послѣ завтрака, сэръ Майкль остался въ библіотекѣ читать письма и газеты; Алиса ушла въ свою комнату и принялась за какой-то романъ, а леди Одлей, заперевъ дверь, стала ходить взадъ и впередъ но своимъ комнатамъ. Она заперла дверь для-того, чтобъ никто, войдя неожиданно, не увидѣлъ бы ее неприготовленною для чужаго взгляда. Ея лицо, казалось, становилось все блѣднѣе и блѣднѣе. На туалетномъ столикѣ стояла маленькая шкатулка съ лекарствомъ, стклянки съ лавандеромъ, хлороформомъ и различными спиртами валялись на столѣ. Проходя мимо, миледи вдругъ остановилась, подошла къ шкатулкѣ, какъ-то безсознательно вынула остальныя стклянки, и жадно схватила одну изъ нихъ, съ надписью: «Опіумъ-ядъ». Она долго держала ее въ рукахъ, откупоривала и нюхала роковую жидкость, и потомъ быстро положила ее на столъ.
— Еслибъ я только могла, пробормотала она: — еслибъ я только могла! Да зачѣмъ теперь?
И она подошла къ окошку своей уборной, прямо выходившему на вороты, сквозь которыя долженъ былъ пройти всякій пришедшій изъ Моунт-Станннига. Были другія маленькія калитки въ саду, за домомъ, но не было другой дороги изъ Моунт-Станнинга или Брентвуда, какъ черезъ главныя ворота.
Миледи взглянула на часы надъ воротами; уединенная стрѣлка была гдѣ-то между часомъ и двумя.
— Какъ тихо идетъ времяу сказала миледи: — какъ тихо. Неужели я буду такъ стариться, что каждая минута мнѣ будетъ казаться часомъ?
Она простояла у окна нѣсколько минутъ, но никто не прошелъ сквозь ворота. Она съ нетерпѣніемъ, отвернулась и снова заходила взадъ и впередъ но пустымъ комнатамъ.
До сихъ поръ до Одлей-Корта не дошло еще никакого извѣстія о пожарѣ, зарево котораго виднѣлось ночью на небѣ. День былъ дождливый и холодный, и никакой сплетникъ не рѣшился бы въ такую погоду выйти изъ дому, хотя бы новости у него были самыя интересныя. Кромѣ того, день былъ нерыночный, и потому неудивительно, что до уединеннаго Одлея не достигла еще вѣсть о недавнемъ пожарѣ.
Когда пришло время завтрака, горничная подошла къ дверямъ и объявила, что миледи дожидаются въ столовой; но миледи не хотѣла завтракать.
— У меня страшно голова болитъ, сказала она: — я прилягу до обѣда. Ты можешь прійти въ пять часовъ одѣвать меня.
Леди Одлей сказала это съ твердымъ намѣреніемъ одѣться къ четыремъ часамъ, и такимъ образомъ избѣгнуть услугъ своей горничной. Изъ всѣхъ привилегированныхъ шпіоновъ, самый привилегированный — горничная. Она имѣетъ тысячи способовъ узнать всѣ тайны своей госпожи; для нея нѣтъ ничего сокровеннаго. Леди Одлей не сдѣлала изъ своей новой горничной себѣ наперстницу, и теперь болѣе, чѣмъ когда, желала быть наединѣ.
Она, дѣйствительно, прилегла, то-есть бросилась на роскошную софу въ своей уборной и, спрятавъ лицо въ подушки, старалась уснуть. Уснуть! Она почти забыла, что такое сонъ — такъ давно она, казалось, не спала. Съ тѣхъ поръ прошло не болѣе сорока-осьми часовъ, но ей они показались нескончаемымъ временемъ. Усталость прошлой ночи и неестественное напряженіе истощили ея слубую натуру, и она, наконецъ, заснула или, лучше, впала въ забытье, потому что, передъ тѣмъ, чтобъ лечь, она выпила нѣсколько капель опіума.
Часы на каминѣ пробили три четверти четвертаго, когда миледи вдругъ проснулась. На лбу ея выступилъ холодный потъ. Ей снилось, что весь домъ стучался у ея дверей, чтобы передать ей извѣстіе о страшномъ пожарѣ, бывшемъ въ прошлую ночь.
Все было, однако, тихо; только слышался шелестъ листьевъ извнѣ и звукъ часовъ на каминѣ.
Дождь пересталъ и холодные лучи весенняго солнца блестѣли на окошкахъ. Леди Одлей одѣлась поспѣшно, но тщательно. Не то, чтобы она, въ минуты отчаянія, не забывала о своей красотѣ — нѣтъ; но она теперь смотрѣла на свою красоту, какъ на орудіе, и чувствовала, что ей необходимо быть хорошо вооруженной. Она надѣла роскошное шелковое платье, серебристо-синяго цвѣта, причесала свои волосы, которые золотистымъ дождемъ ниспадали на плеча, накинула бѣлый кашемировый бурнусъ, и сошла внизъ.
Она отворила дверь въ библіотеку. Сэръ Майкль спалъ въ своемъ креслѣ. Миледи затворила тихонько двери и наткнулась на Алису, сходившую по лѣстницѣ изъ своей комнаты. Дверь на лужокъ была открыта; солнце блестѣло на мокрой травѣ, а дорожки были почти сухи, такъ-какъ дождь пересталъ уже часа два.
— Не пойдете ли вы со мной погулять? спросила леди Одлей, когда Алиса подошла къ ней.
Вооруженный нейтралитетъ между обѣими женщинами допускалъ подобныя случайныя любезности.
— Если позволите, миледи, отвѣчала Алиса разсѣянно: — я прозѣвала цѣлое утро надъ глупымъ романомъ, и буду очень рада подышать чистымъ воздухомъ.
Едва ли миссъ Одлей могла знать, глупъ ли былъ романъ, который она читала, или нѣтъ, потому что она перевертывала страницу за страницею, не зная, что она прочла, и кидала книгу разъ двадцать, чтобъ посмотрѣть въ окно, не идетъ ли тотъ, кого она ждала съ такой увѣренностью.
Леди Одлей вышла изъ дверей на дорогу, по которой подъѣзжали къ дому экипажи. Она была все еще блѣдна; но ея блестящее платье и великолѣпныя золотистыя кудри отвлекали вниманіе наблюдателя и заставляли забывать блѣдность ея лица. Зачѣмъ гуляла она въ этотъ холодный мартовскій день по скучной дорогѣ? Зачѣмъ взяла она съ собой свою падчерицу, которую она ненавидѣла? Она сдѣлала это потому, что не могла сидѣть на мѣстѣ и ждать страшныхъ вѣстей, которыя должны были, наконецъ, достигнуть Одлей-Корта. Сначала она желала, чтобъ эти вѣсти не приходили, чтобы молнія, поразила роковаго вѣстника или земля поглотила его. Она желала, чтобы земля остановилась, чтобы время прекратило свое теченіе, чтобы насталъ страшный судъ, и она прямо предстала бы неземному судьѣ, избѣгнувъ стыда и позора на землѣ. Всѣ эти дикія мысли приснились ей во снѣ, наряду съ тысячами другими. Ей снилось, что черезъ дорогу изъ Моунт-Станннига въ Одлей протекалъ ручей и этотъ ручей превратился мало по малу въ рѣку, потомъ — въ открытый океанъ, воды котораго покрыли всѣ окрестности. Ей снилось, что она видитъ роковаго вѣстника — то одного, то другаго, и все что нибудь мѣшаетъ ему достигнуть Корта: то что нибудь страшное, то что нибудь смѣшное, но всегда необыкновенное, неестественное. Теперь въ ней произошла совершенная перемѣна. Она болѣе не жаждала отдалить роковую вѣсть. Она желала, чтобы скорѣе страшная агонія прошла, и она бы могла отдохнуть послѣ этихъ нестерпимыхъ мукъ. Ей казалось, что этотъ ужасный день никогда не кончится, словно въ самомъ дѣлѣ ея прежнее безумное желаніе исполнилось, и время остановилось въ своемъ теченіи.
— Какой длинный день сегодня, воскликнула Алиса, какъ бы угадывая мысли миледи. — Холодъ и дождь — больше ничего. А теперь, вотъ — отличная погода, когда уже поздно и никто не пріѣдетъ.
Леди Одлей ничего не отвѣчала. Она смотрѣла на глупые часы и ждала вѣстей, которыя все не приходили.
«Боятся сказать» думала она: «боятся испугать сэра Майкля. Кто ему, однако, принесетъ эту вѣсть? Вѣроятно, пасторъ или докторъ; конечно, какое нибудь значительное лицо».
Еслибъ она могла пойдти въ обнаженныя аллеи, или на большую дорогу, или на гору, гдѣ еще такъ недавно разсталась съ Фебою — она сдѣлала бы это съ радостью. Она скорѣе перенесла бы всевозможныя муки, чѣмъ это сомнѣніе, это жестокое, ужасное сомнѣніе. Она старалась говорить съ неимовѣрнымъ усиліемъ произносила отъ времени до времени пустую, — ничего незначущую фразу. Во всякое другое время Алиса замѣтила бы смущеніе своей мачихи; но теперь она была совершенно занята своими мыслями, и предпочитала молчать. Монотонная прогулка по дорогѣ совершенно подходила къ настроенію ея духа. Она даже, я полагаю, съ удовольствіемъ думала, что простудится отъ холоднаго вѣтра и въ этомъ виноватъ будетъ ея двоюродный братецъ.
«Какъ бы хорошо было, еслибъ у меня сдѣлалось воспаленіе въ легкихъ» думала она: «тогда, можетъ быть, Робертъ сталъ бы обо мнѣ заботиться; онъ не оскорблялъ бы меня тогда, не смѣялся бы надо мною».
Она уже представляла себя умирающей отъ чахотки. Вотъ она сидитъ въ покойномъ креслѣ, обложенная вся подушками, и смотритъ въ окошко; подлѣ нея, на столѣ, полномъ стклянокъ съ лекарствомъ, лежитъ библія; передъ нею стоитъ Робертъ и смотритъ на нее съ сожалѣніемъ и угрызеніемъ совѣсти. Она прощается съ нимъ и благословляетъ его. Занятая этими сентиментальными мечтами, Алиса не обращала вниманія на свою мачиху.
— Боже, милостивый! вдругъ воскликнула она, смотря на часы. — Шесть часовъ, а я еще не одѣта. Мнѣ надо идти домой. Вы пойдете?
— Да, немного погодя, отвѣчала миледи: — вы видите, я одѣта.
Алиса убѣжала въ домъ, а жена сэра Майкля продолжала ходить по дорогѣ, все поджидая вѣстей, которыя, казалось, никогда не придутъ.
Уже почти стемнѣло и вечерній туманъ застилалъ всю окрестность, такъ что Одлей-Кортъ словно возвышался на берегу моря. Сквозь мрачныя, темныя ворота виднѣлась только полоса синяго зимняго неба, на которомъ уединенно блестѣла одинокая звѣздочка. Никого не было видно на дворѣ; все было тихо; только одна миледи, незнавшая покоя, ходила взадъ и впередъ по прямымъ дорожкамъ, прислушиваясь, не идетъ ли роковой вѣстникъ. Наконецъ, она услышала шаги въ аллеѣ, по ту сторону воротъ. Но были ли это шаги человѣка, котораго она ждала съ такимъ замираніемъ сердца? Ея напряженный слухъ тотчасъ различилъ, что это были мужскіе шаги — и шаги не поселянина въ тяжелыхъ сапогахъ, а порядочнаго человѣка. Каждый шагъ этого незнакомца обдавалъ холодомъ сердце миледи. Она не могла болѣе ждать, она не могла болѣе владѣть собою и бросилась къ воротамъ. Она остановилась подъ мрачною ихъ тѣнью; незнакомецъ былъ теперь совсѣмъ близко отъ нея. Она посмотрѣла на него — она узнала его. Въ глазахъ у ней помутилось, сердце замерло. Она не вскрикнула отъ удивленія и ужаса, но отшатнулась назадъ и, прислонившись къ стѣнѣ, безсознательно смотрѣла на стоявшаго передъ нею человѣка.
Онъ подошелъ къ ней поближе; у ней подкосились колѣнки, и она опустилась на землю; она не упала въ обморокъ, но опустилась на землю, словно желая провалиться сквозь нее.
— Миледи! воскликнулъ подошедшій.
Это былъ Робертъ Одлей — тотъ самый Робертъ Одлей, котораго миледи заперла въ его комнатѣ, въ гостиницѣ Замка, семнадцать часовъ тому назадъ.
— Что съ вами? сказалъ онъ страннымъ принужденнымъ тономъ. — Встаньте, пойдемьте въ комнаты.
Онъ помогъ ей встать; она повиновалась. Онъ взялъ ее за руку и повелъ къ дому. Она страшно дрожала, но ни мало не сопротивлялась его воли.
XXXIV.
Исповѣдь миледи.
править
— Нѣтъ ли здѣсь вблизи комнаты, гдѣ бы я могъ переговорить съ вами наединѣ? сказалъ Робертъ Одлей, входя въ сѣни.
Миледи, вмѣсто отвѣта, кивнула головой и отворила дверь въ библіотеку. Сэра Майкля тамъ не было; онъ ушелъ въ свою комнату приготовиться къ обѣду, послѣ дня, проведеннаго въ совершенномъ бездѣліи, какъ и слѣдуетъ выздоравливающему. Библіотека была пуста и освѣщалась только яркимъ огнемъ, пылавшимъ въ каминѣ, какъ наканунѣ.
Леди Одлей вошла въ эту комнату; Робертъ послѣдовалъ за ней, и притворилъ за собою дверь. Несчастная женщина, дрожа всѣмъ тѣломъ, подошла къ камину и опустилась на колѣни на полъ словно для того, чтобъ огонь могъ согрѣть ее. Молодой человѣкъ сталъ рядомъ съ нею и оперся на каминъ.
— Леди Одлей, началъ онъ наконецъ, ледянымъ голосомъ, недопускавшимъ никакой надежды на снисходительность и состраданіе. — Вчера вечеромъ я, кажется, довольно ясно съ вами объяснился, но вы не хотѣли меня слушать. Сегодня я долженъ объсниться еще яснѣе и вы должны меня выслушать.
Миледи, сидѣвшая на полу, закрыла голову руками, испустила какой-то глухой звукъ, похожій на стонъ, но ничего не отвѣтила.
— Вчера въ Моунт-Станннигѣ былъ пожаръ, леди Одлей, продолжалъ Робертъ тѣмъ же безжалостнымъ голосомъ. — Гостиница Замка, гдѣ я спалъ, сгорѣла до тла. Знаете ли вы, какимъ образомъ я спасся?
— Нѣтъ.
— Благодаря счастливой случайности, я спалъ не въ той комнатѣ, которая была для меня приготовлена. Она мнѣ показалась страшно холодна и сыра, и каминъ началъ дымиться, когда его вздумали затопить. Я уговорилъ слугу сдѣлать мнѣ постель въ маленькой гостиной, въ нижнемъ этажѣ, въ которой я просидѣлъ весь вечеръ.
Онъ остановился на минуту, чтобы посмотрѣть, какое впечатлѣніе произвели его слова на жалкое существо, лежавшее у его ногъ. Вся перемѣна, происшедшая въ миледи, заключалась въ томъ, что голова ея упада на грудь.
— Сказать вамъ, миледи, чьи руки подожгли гостиницу Замка?
Отвѣта не было.
— Что же, сказать вамъ?
Миледи упорно хранила молчаніе.
— Миледи Одлей, внезапно возвысивъ голосъ, сказалъ Робертъ. — Вы подожгли ее. Ваши преступныя руки виновны въ этомъ злодѣяніи. Вы полагали этимъ преступнымъ, возмутительнымъ дѣйствіемъ отдѣлаться отъ меня, вашего врага и обличителя. Какое вамъ было дѣло, что погибъ бы не я одинъ? Еслибы второй варѳоломеевской ночью вы могли бы отдѣлаться отъ меня, вы и не задумались бы пожертвовать тысячами жизней. Не ожидайте теперь состраданія или пощады. Я пощажу васъ на столько, на сколько будетъ нужно, чтобы пощадить тѣхъ, кто долженъ пострадать отъ вашего позора, но не болѣе. Еслибъ существовало какое нибудь тайное судилище, передъ которымъ всѣ должны были бы отвѣчать за свои злодѣянія, я не задумался бы предстать предъ нимъ вашимъ обвинителемъ; но я долженъ пощадить благороднаго, великодушнаго человѣка, имя котораго будетъ обезчещено вашимъ злодѣйствомъ.
При этихъ словахъ, голосъ его смягчился и на мгновеніе онъ даже умолкъ; но потомъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, онъ оправился и продолжалъ:
— Никто не погибъ во вчерашнемъ пожарѣ. Я дурно спалъ, потому что умъ мой былъ занятъ мыслями о позорѣ и несчастіи, грозившемъ этому дому. Я первый замѣтилъ огонь — и къ счастію во время, чтобы успѣть спасти дѣвушку, прислуживавшую въ гостиницѣ, и несчастнаго хозяина, который былъ совершенно пьянъ. Онъ все-таки потерпѣлъ страшные обжоги, несмотря на мои усилія спасти его, и теперь лежитъ въ весьма опасномъ положеніи въ хижинѣ своей матери. Отъ него и отъ его жены узналъ я, кто былъ въ гостиницѣ въ глухую ночь. Несчастная женщина совершенно растерялась, когда увидѣла меня, и отъ нея-то узналъ я всѣ подробности о прошлой ночи. Богъ-знаетъ, какія еще тайны знаетъ она о васъ, и какъ легко я могу ихъ выпытать у нея, еслибы захотѣлъ; но онѣ мнѣ ненужны. Путь, лежащій предо мною, ясенъ. Я поклялся, что убійца Джорджа Толбойза не избѣжитъ рукъ правосудія — и я исполню свою клятву. Я говорю теперь прямо, что вы виновны въ смерти моего друга. Если я порою и сомнѣвался въ здоровомъ состояніи своихъ мыслительныхъ способностей скорѣе, чѣмъ допустить, чтобы молодая и прелестная женщина была способна на такое ужасающее злодѣяніе, то теперь всѣ мои сомнѣнія разсѣялись. Послѣ вчерашняго злодѣянія, никакое преступленіе, вами совершенное, какъ бы ужасно и противоестественно оно ни было, не удивило бы меня. Съ этой минуты я перестаю смотрѣть на васъ, какъ на женщину, преступную женщину, которая, при всей своей порочности, сохранила хоть искру чувства; нѣтъ, съ этой минуты вы становитесь въ моихъ глазахъ олицетвореніемъ какой-то адской силы. Но вы болѣе не будете осквернять этого дома своимъ присутствіемъ. Если вы сами не признаетесь, кто вы, въ присутствіи человѣка, котораго вы такъ долго обманывали, и не положитесь на наше милосердіе, я призову свидѣтелей, которые васъ изобличатъ, и, несмотря на позоръ, который я нанесу тѣмъ, кого люблю, я заставлю васъ дорого искупить ваше преступленіе.
Миледи вскочила на ноги и, выпрямившись во весь ростъ, отбросила назадъ свои волоса, и съ сверкающими глазами воскликнула:
— Ведите сюда сэра Майкля! Ведите его — и я признаюсь во всемъ, въ чемъ вамъ будетъ угодно! Что мнѣ теперь осталось? Видитъ Богъ, я долго боролась съ вами, стойко выдерживала ваши нападенія, но вы побѣдили меня, мистеръ Робертъ Одлей. Великое торжество для васъ, неправда ли? Славная побѣда! Вы тратили свой холодный, строгій, свѣтлый умъ на благородное, славное дѣло. Вы побѣдили сумасшедшую.
— Сумасшедшую! воскликнулъ мистеръ Одлей.
— Да, сумасшедшую. Вы говорите, что я убила Джорджа Толбонза, и это истинная правда. Но говоря, что я умертвила его гнусно, измѣннически — вы лжете. Я убила его потому, что я — сумасшедшая! Потому что мой разсудокъ перешелъ за черту, которая отдѣляетъ здравый умъ отъ больнаго, потому что Джорджъ Толбойзъ началъ терзать меня, какъ вы терзали меня, и сталъ мнѣ упрекать, и сталъ грозить мнѣ; мой разсудокъ совершенно потерялъ свое равновѣсіе, и въ ту минуту я была сумасшедшая! Ведите сэра Майкля! да, ведите скорѣе. Если ужь ему знать что нибудь, такъ пусть его узнаетъ все, пусть узнаетъ тайну моей жизни.
Робертъ Одлей поспѣшилъ за дядей. Съ тяжелымъ сердцемъ пошелъ онъ отыскивать почтеннаго старика; онъ зналъ, что однимъ ударомъ разрушитъ сладкій сонъ, въ который его дядя былъ погруженъ послѣдніе годы, и зналъ также, что намъ неменѣе трудно разстаться съ пріятнымъ сномъ, чѣмъ съ дѣйствительностью. Но, несмотря на свои душевныя страданія при мысли о горести, которую онъ причинивъ сэру Майклю, онъ не могъ не дивиться послѣднимъ словамъ миледи: «Пусть онъ узнаетъ тайну моей жизни». Онъ припомнилъ непонятныя слова, озадачившія его въ письмѣ Елены Толбойзъ, написанномъ наканунѣ бѣгства изъ Вильдернси: «Вы должны простить меня, потому что вы знаете причину. Вы знаете тайну моей жизни.»
Робертъ встрѣтилъ сэра Майкля въ сѣняхъ. Онъ и не пытался приготовлять баронета къ страшной исповѣди, которую онъ долженъ былъ вскорѣ услышать. Онъ только ввелъ его въ библіотеку, освѣщенную огнемъ, пылавшимъ въ каминѣ, и тамъ впервые обратился къ нему съ слѣдующими словами:
— Леди Одлей хочетъ признаться вамъ въ чемъ-то. Исповѣдь эта будетъ для васъ жестокимъ ударомъ, горькимъ разочарованіемъ. Но ваша честь и будущее ваше спокойствіе дѣлаютъ ее необходимою. Я долженъ сказать, что она гнусно обманывала васъ; но вы лучше услышите изъ ея устъ, что она можетъ сказать въ свою защиту.
— Дай-то Богъ, чтобы ударъ не былъ такъ жестокъ, пробормоталъ молодой человѣкъ, внезапно разразившись рыданіями. — Не въ моей власти было его смягчить!
Сэръ Майкль поднялъ руку, какъ бы желая заставить племянника замолчать; но эта рука, поднятая повелительно, упала безсильная и повисла какъ плеть. Онъ остановился, какъ вкопаный, среди комнаты.
— Люси! воскликнулъ онъ голосомъ, отчаянью звуки котораго отзывались на нервахъ тѣхъ, кто ихъ слышалъ, подобно раздирающему душу воплю раненнаго животнаго. — Люси! скажи мнѣ, что этотъ человѣкъ сумасшедшій, скажи мнѣ сію же минуту, или я убью его на мѣстѣ!
При этихъ послѣднихъ словахъ, произнесенныхъ съ внезапною яростью, онъ обернулся къ Роберту и, казалось, поднятая рука его была готова раздавить, уничтожить низкаго клеветника.
Но миледи бросилась на колѣни между баронетомъ и его племянникомъ, который стоялъ облокотившись на спинку кресла и закрывъ лицо рукою.
— Онъ сказалъ вамъ правду, сказала миледи: — и онъ не сумасшедшій! Я послала за вами, чтобы признаться вамъ во всемъ. Я бы пожалѣла васъ, еслибы могла, потому что вы были очень добры до меня, такъ добры, какъ я не заслуживала. Но я не могу, я не могу — я теперь способна чувствовать только свое собственное горе. Я давно сказала, что я эгоистка. Я и теперь эгоистка — и болѣе чѣмъ когда. Счастливые люди могутъ думать о другихъ. Я смѣюсь надъ чужими страданіями, они мнѣ кажутся такъ малы въ сравненіи съ моими страданіями.
Въ первую минуту, когда миледи упала на колѣни, сэръ Майкль хотѣлъ-было поднять ее, но съ первыхъ же ея слова, онъ опустился въ кресла, и сложивъ руки на груди, казалось, весь превратился въ слухъ, боясь проронить одно ея слово.
— Я должна разсказать вамъ повѣсть своей жизни, чтобы объяснить, какимъ образомъ я превратилась въ жалкое созданіе, которому предстоитъ одна только надежда — бѣжать и скрыть свой позоръ въ какомъ нибудь отдаленномъ уголкѣ. Я должна разсказать вамъ повѣсть своей жизни, повторила миледи: — но вы не бойтесь, я не стану долго о ней распространяться: она не представляетъ для меня ничего пріятнаго, чтобы я могла находить удовольствіе долго на ней останавливаться. Когда я была еще очень маленькимъ ребёнкомъ, я помнится, задавала всѣмъ вопросъ, впрочемъ, очень естественный: я, спрашивала: гдѣ моя мать? Я смутно помнила лицо, походившее на мое; это было въ самой ранней молодости и съ-тѣхъ-поръ я его не видала. Мнѣ сказали, что моя мать уѣхала. Я была несчастна, потому что ходившая за мною нянька была непріятная женщина, а жили мы въ заброшенной деревушкѣ на гампширскомъ берегу въ семи миляхъ отъ Портсмута. Отецъ мой, служившій во флотѣ, только повременамъ пріѣзжалъ навѣстить меня, и я была брошена на рукахъ у этой женщины, которой вдобавокъ еще худо платили и потому она, понятно, вымѣщала свое неудовольствіе на мнѣ. И такъ вы видите, я съ самыхъ раннихъ лѣтъ узнала, что такое бѣдность.
"Быть можетъ, тягость этого существованія скорѣе чѣмъ тайное непонятное чувство побуждало меня такъ часто задавать все тотъ же вопросъ: гдѣ моя мать? Отвѣтъ былъ всегда одинъ и тотъ же — она уѣхала; когда я спрашивала, куда — мнѣ отвѣчали: это — секретъ. Когда я подросла и начала понимать, что такое смерть, я спрашивала не умерла ли она, и получала въ отвѣтъ: нѣтъ, она жива, но больна и уѣхала отсюда. Я спрашивала: давно ли она заболѣла — мнѣ отвѣчали: да уже нѣсколько лѣтъ, я тогда еще была у кормилицы.
"Наконецъ, тайна обнаружилась. Однажды я съ ножомъ къ горлу пристала съ своимъ обычнымъ вопросомъ къ своей нянькѣ; случилось, въ ту пору отецъ долженъ былъ ей за нѣсколько мѣсяцевъ; она страшно взбѣсилась я высказала мнѣ, что моя мать была сумасшедшая и жила въ сумасшедшемъ домѣ, въ сорока миляхъ отъ нашей деревни.
"Но не успѣла она это сказать, какъ уже раскаялась и стала увѣрять меня, что солгала и что я не должна ей вѣрить, а главное не должна никому говорить, что она мнѣ это сказала. Послѣ я узнала, что отецъ взялъ съ нея клятвенное обѣщаніе не открывать мнѣ роковой тайны.
"Съ той минуты мысль о помѣшательствѣ моей матери не покидала меня. Она преслѣдовала меня ночь и день. Я представляла себѣ ее въ тѣсной комнатѣ, окутанную по рукамъ и но ногамъ какою-то чудовищною одеждой. Я не имѣла никакого понятія, что бываютъ различныя степени сумасшествія, и преслѣдовавшій меня образъ казался мнѣ какимъ-то бѣшенымъ существомъ, готовымъ умертвить меня, если я только подойду къ нему. Я такъ сроднилась съ этой мыслью, что частехонько, въ глухую ночь, просыпалась съ крикомъ отчаянія, чувствуя во снѣ ледяные пальцы моей матери, ухватившей меня за горло, и слыша ея дикій вопль.
«Когда мнѣ минуло десять лѣтъ, отецъ заплатилъ свой долгъ моей воспитательницѣ и отдалъ меня въ школу. Онъ оставилъ меня въ Гампширѣ долѣе, чѣмъ предполагалъ, не будучи долго въ состояніи заплатить этотъ долгъ. Здѣсь опять я почувствовала тягость бѣдности: я рисковала взрости невѣждой посреди грубыхъ, деревенскихъ дѣтей — и все потому, что отецъ мой былъ бѣденъ.»
Миледи остановилась, чтобы перевести духъ. Она говорила очень быстро, какъ бы желая поскорѣе покончить съ этой тяжелой для нея частью разсказа. Она все еще стояла на колѣняхъ, но сэръ Майклъ не пытался поднять ее.
Онъ сидѣлъ, молча, неподвиженъ, какъ статуя. Что это была за повѣсть, которую онъ теперь слушалъ? Чья была она, и къ чему клонилась? Это не могла быть повѣсть юныхъ лѣтъ его жены: онъ самъ слышалъ изъ ея устъ совершенно иную; а онъ привыкъ вѣрить ея словамъ какъ евангелію. Она не разъ разсказывала ему, что очень рано осиротѣла и всю свою молодость провела въ обычномъ уединеніи англійской женской школы.
— Наконецъ, мой отецъ пріѣхалъ, продолжала миледи: — и я разсказала ему все, что узнала. Онъ былъ очень растроганъ, когда я заговорила о матери. Онъ не былъ добрый человѣкъ, но я могла убѣдиться, что онъ дѣйствительно страстно любилъ свою жену и съ удовольствіемъ посвятилъ бы свою жизнь на ухаживаніе за нею и за ея ребёнкомъ, еслибы не былъ принужденъ службою заработывать хлѣбъ на ихъ пропитаніе. Итакъ я еще разъ имѣла случай убѣдиться, какъ горька бѣдность. Мать моя, за которой долженъ былъ бы ухаживать страстно любившій ее мужъ, была оставлена на рукахъ наемщицъ.
"Прежде чѣмъ отвезти меня въ школу, отецъ мой повезъ меня къ матери. Это посѣщеніе произвело на меня благопріятное впечатлѣніе: оно, по крайней мѣрѣ, разрушило то понятіе о ней, которое я составила себѣ съ дѣтства. Я увидѣла не бѣшенаго, связаннаго по рукамъ и по ногамъ, котораго сторожа стерегли, не спуская съ него глазъ, а напротивъ, прелестное существо, съ золотыми кудрями и голубыми глазами, веселое и беззаботное какъ мотылекъ. Она вылетѣла къ намъ навстрѣчу съ развивающимися волосами, въ которыхъ были вплетены натуральные цвѣты, и привѣтствовала насъ ясной улыбкой и неумолкающимъ веселымъ смѣхомъ. Но она не узнавала насъ. Она точно такъ же встрѣтила бы любимаго посторонняго ей человѣка, который вошелъ бы въ садъ, примыкавшій къ ея убѣжищу. Ея помѣшательство было наслѣдственное и перешло къ ней отъ матери, скончавшейся въ сумасшедшемъ домѣ. Моя мать была или казалась въ здравомъ умѣ до моего рожденія, но съ той минуты ея разсудокъ сталъ помрачаться и вскорѣ она дошла до того положенія, въ которомъ я застала ее. Я вышла изъ сумасшедшаго дома съ утѣшительною мыслью, что единственное наслѣдство, которое я могла ожидать отъ матери, было умопомѣшательство! Я удалилась съ этой мыслей и съ понятіемъ о необходимости сохранить это въ тайнѣ. Я была тогда десятилѣтній ребёнокъ, но я чувствовала всю тяжесть этой обязанности. Я должна была таить, что мать моя сумасшедшая, потому что это могло повредить мнѣ въ будущемъ. Я должна была постоянно помнить это и не упускать изъ виду. И вотъ, можетъ быть, причина, почему я такая бездушная эгоистка. Мнѣ, по крайней мѣрѣ, кажется, что я бездушна. Когда я стала подростать, всѣ начали говорить, что я мила, хороша собою, очаровательна. Сначала я выслушивала все это довольно равнодушно, но потомъ, мало по малу, я стала жадно прислушиваться и стала думать, что, можетъ быть, вопреки моей тайнѣ, я буду имѣть болѣе успѣха въ жизни, чѣмъ мои подруги. Я научилась тому, чему всякая школьница научается, рано или поздно, а именно, что вся моя дальнѣйшая участь зависѣла отъ замужества, и я заключила уже сама собою, что такъ-какъ я красивѣе всѣхъ своихъ сверстницъ, то и должна сдѣлать лучшую партію.
"Я вышла изъ школы семнадцати лѣтъ и голова моя была полна одной этой мыслью. Я переѣхала жить на другой конецъ Англіи, къ отцу, который вышелъ въ отставку и поселился въ Вильдернси, гдѣ, по его мнѣнію, жизнь была дешева и пріятна. И дѣйствительно, такое мѣстечко нужно было бы поискать, да поискать. Я скоро убѣдилась, что даже первая красавица могла бы здѣсь вѣкъ свой дожидаться богатаго жениха. Я постараюсь пройти поскорѣе этотъ періодъ моей жизни, потому что я, должно быть, была достойна полнаго презрѣнія. Вы съ вашимъ племянникомъ, сэръ Майкль, конечно, можете меня презирать съ высоты своего величія: вѣдь вы родились богачами; но я извѣдала, что такое бѣдность и съ ужасомъ думала о будущемъ. Наконецъ появился богатый женихъ — странствующій принцъ волшебныхъ сказокъ.
Она остановилась на мгновеніе и судорожно задрожала. Невозможно было уловить всѣ перемѣны на ея лицѣ: оно было постоянно наклонено. Впродолженіе всей своей длинной исповѣди, она ни разу не подняла его, голосъ ея ни разу не заглушался рыданіями. Она высказывала все, что полагала нужнымъ высказать, тѣмъ однообразнымъ, бездушнымъ тономъ, которымъ какой-нибудь преступникъ, угрюмый и нераскаянный до послѣдней минуты, исповѣдуется тюремному священнику.
— Да, пріѣхалъ странствующій принцъ, повторила она: — звали его Джорджъ Толбойзъ.
Сэръ Майкль вздрогнулъ — въ первый разъ впродолженіе этого длиннаго разсказа. Онъ начиналъ все понимать. Сотни мелкихъ незначущихъ обстоятельствъ, пустыхъ словъ, сказанныхъ на вѣтеръ, живо возстали въ его памяти, словно это были самые существенные, выдающіеся факты его прошлой жизни.
— Мистеръ Джорджъ Толбойзъ былъ драгунскій корнетъ и единственный сынъ богатаго провинціальнаго дворянина. Онъ влюбился въ меня и женился на мнѣ; мнѣ тогда было семнадцать лѣтъ. Я любила его, какъ я только въ состояніи любить кого нибудь, не болѣе чѣмъ я любила васъ, нѣтъ, даже не на столько, потому что, женившись на мнѣ, вы доставили мнѣ положеніе, какого онъ былъ не въ силахъ доставить.
Сонъ былъ разрушенъ. Сэръ Майкль Одлей припомнилъ тотъ лѣтній вечеръ, когда онъ впервые признался гувернанткѣ мистера Досона въ своей любви; онъ вспомнилъ тяжелое, давящее чувство сожалѣнія или обманутой надежды, овладѣвшее имъ послѣ ея отвѣта и давшее ему предвкусить агонію сегодняшняго вечера.
Но я не думаю, чтобы при всемъ своемъ горѣ, сэръ Майкль чувствовалъ то полное и неограниченное изумленіе, то нравственное потрясеніе, которое производитъ на насъ честная, сбившаяся съ прямаго пути, женщина, которую мужъ обязанъ отринуть отъ себя. Я не думаю, чтобы сэръ Майклъ когда либо дѣйствительно былъ ослѣпленъ своей женой. Онъ любилъ ее и восхищался ею; онъ былъ очарованъ ея красотою и любезностью; но чувство обманутой надежды, которое онъ ощутилъ въ тотъ памятный вечеръ, когда онъ сдѣлалъ предложеніе, не покидало его ни на минуту. Я не вѣрю, чтобы честный человѣкъ, какъ бы онъ ни былъ добродушенъ, простъ и довѣрчивъ, могъ совершенно поддаться обману. Подъ этой довѣрчивостью, внушаемою добродушіемъ, кроется невольная подозрительность, которую не могутъ побѣдить никакія усилія воли.
— Онъ женился на мнѣ, продолжала миледи: — и я любила его, любила на столько, что могла чувствовать себя счастливою, пока у него были деньги и мы катались по Европѣ, останавливаясь вездѣ въ лучшихъ отеляхъ. Но когда мы возвратились въ Вильдернси и помѣстились у отца, у насъ не стало хватать денегъ, а Джорджъ сдѣлался угрюмъ, грустенъ и постоянно думалъ о своемъ бѣдственномъ положеніи и словно забылъ о мнѣ. Я была очень несчастлива; мнѣ казалось, все кажущееся счастье, которое сулило мнѣ впереди это замужество, ограничилось однимъ годомъ, провеленнымъ весело и пріятно. Я просила Джорджа обратиться къ своему отцу, но онъ не хотѣлъ. Я уговаривала его пріискать себѣ какое-нибудь занятіе, но онъ никакъ не могъ найти. Наконецъ родился у меня ребёнокъ и для меня наступилъ кризисъ, столь роковой для моей матери. Я избѣжала его, но оправившись отъ болѣзни, сдѣлалась раздражительнѣе обыкновеннаго; я чувствовала въ себѣ менѣе силъ для тяжелой жизненной борьбы, была какъ-то болѣе расположена жаловаться на бѣдность и свою горькую участь. Однажды я принялась громко роптать на свою судьбу. Я стала упрекать Джорджа, зачѣмъ онъ женился на мнѣ и навлекъ на меня все это горе; это страшно взволновало его и онъ убѣжалъ изъ дому. Проснувшись на слѣдующее утро, я нашла у себя въ изголовьи письмо, въ которомъ онъ увѣдомлялъ меня, что ѣдетъ въ Австралію и не возвратится, прежде чѣмъ разбогатѣетъ.
"Я подумала, что онъ бросилъ меня съ ребёнкомъ на рукахъ безпомощнаго пьянаго отца. Я возненавидѣла его. Мнѣ пришлось много работать, и какая работа можетъ сравниться съ утомительными скучными занятіями гувернантки? Я послѣ узнала еще дурной фактъ о Джорджѣ Толбойзѣ. Его отецъ былъ богачъ; его сестра жила въ довольствѣ, а я, его жена и мать его сына, была рабой, вѣчно обреченной на бѣдность и горе. Люди жалѣли меня, а я ненавидѣла ихъ за ихъ жалость. Я не любила своего ребёнка, потому что онъ былъ еще лишнимъ бременемъ у меня на рукахъ. Наслѣдственное расположеніе до тѣхъ поръ еще не обнаруживалось во мнѣ, но теперь на меня стали находить припадки отчаянія и злобы. Тогда-то, я полагаю, мои разсудокъ потерялъ свое равновѣсіе и я впервые переступила невидимую границу, отдѣляющую здравый умъ отъ больнаго. Я видѣла, что отецъ съ ужасомъ слѣдилъ за моийи припадками. Онъ утѣшалъ меня, какъ утѣшаютъ сумасшедшихъ и дѣтей, и это меня только бѣсило. Я даже злилась на него за его снисходительность.
"Наконецъ эти припадки отчаянія привели меня къ страшной рѣшимости — бѣжать изъ этого дома, который я поддерживала своими трудами. Я рѣшилась бросить отца, который болѣе боялся, чѣмъ любилъ меня. Я рѣшилась отправиться въ Лондонъ и исчезнуть въ этомъ хаосѣ.
"Еще въ Вильдернси я прочла въ Times'ѣ объявленіе, что мистриссъ Винцентъ нуждалась въ гувернанткѣ и прямо, явилась къ ней подъ вымышленнымъ именемъ. Она приняла меня, не разспрашивая ничего о моемъ прошломъ. Далѣе вы сами все знаете. Я пріѣхала сюда и вы сдѣлали мнѣ предчоженіе, которое ставило меня разомъ на то высокое положеніе, къ которому я стремилась съ той самой минуты, когда, еще школьная дѣвчонка, я впервые услышала, что я хорошенькая.
"Прошло три года, я ничего не слыхала о своемъ мужѣ; еслибы онъ былъ живъ и въ Англіи, то уже навѣрно отъискалъ бы меня, гдѣ бы я ни была и подъ какимъ бы именемъ ни скрывалась. Я довольно знала его энергическій характеръ, чтобъ быть убѣжденной въ этомъ.
"Я сказала себѣ: «я имѣю право предполагать, что онъ умеръ или хочетъ, чтобы я думала, что онъ умеръ, и его тѣнь не должна становиться между мною и моимъ счастіемъ!» Я сказала это себѣ, сэръ Майкль, и сдѣлалась вашей женой, съ твердымъ намѣреніемъ быть примѣрной женой, насколько это было въ моей власти. Обыкновенные соблазны, жертвами которыхъ дѣлаются женщины, не страшили меня. Я осталась бы чиста и вѣрна вамъ навѣки, будь тутъ хоть сотни соблазнителей вокругъ меня. Безуміе, которое свѣтъ называетъ любовью, было мнѣ чуждо и такимъ образомъ бездушіе было залогомъ вѣрности.
"Величіе моего новаго положенія дѣлало меня дѣйствительно счастливою, и я питала благодарность къ тому, кому я была всѣмъ обязана. Въ счастьи я впервые въ жизни почувствовала состраданіе въ несчастнымъ. Я сама была бѣдна, а теперь богата и могла жалѣть другихъ и заботиться о ихъ нуждахъ. Я находила удовольствіе въ добрыхъ дѣлахъ. Я узнала адресъ отца и посылала ему большія суммы, отъ имени неизвѣстнаго, потому что я не желала, чтобы онъ узналъ о перемѣнѣ въ моей жизни. Я пользовалась вполнѣ преимуществомъ, которое доставляла мнѣ ваша щедрость. Я распространяла счастіе вокругъ себя. Меня любили и восхищались мною и, я думаю, я осталась бы до конца своей жизни честною, доброю женщиной, еслибы не жестокая судьба.
"Я полагаю, что разсудокъ мой начиналъ приходить въ порядокъ. Я внимательно наблюдала за собою съ самого своего бѣгства изъ Вильдернси и постоянно удерживала себя. Я нерѣдко задавала себѣ вопросъ, сидя въ мирномъ семейномъ кружкѣ Досоновъ: подмѣтилъ ли докторъ хоть частицу моей наслѣдственной слабости? Но, видно, мнѣ суждено вѣчно быть несчастнымъ, жалкимъ существомъ. Мѣсяцъ спустя послѣ свадьбы, я прочла въ одной изъ эссекскихъ газетъ о возвращеніи изъ Австраліи одного счастливаго искателя золота, мистера Толбойза. Корабль, по всѣмъ вѣроятностямъ, уже отплылъ, когда я прочла это извѣстіе. Что было мнѣ дѣлать?
"Я только что сказала, что хорошо знала энергическій характеръ Джорджа. Я понимала, что человѣкъ, который отправился къ антиподамъ, чтобъ пріобрѣсти состояніе для своей жены, не оставитъ ни одного камня неперевернутымъ въ своихъ поискахъ за нею. Итакъ не было никакой надежды скрыться отъ него.
"Единственное средство принудить его бросить поиски было, убѣдить его, что я умерла. Разсудокъ мой былъ помраченъ грозившей мнѣ бѣдой. Опять было нарушено равновѣсіе, перейдена роковая граница — я была сумасшедшая. Я отправилась въ Соутгэмптонъ и нашла тамъ отца съ моимъ ребёнкомъ. Вы помните, какъ я уѣхала разъ въ спѣху, будто бы къ мистриссъ Винцентъ, и взяла съ собою только Фебу Марксь, которую я оставила въ гостиницѣ, когда сама пошла къ отцу.
"Я все разсказала ему и сообщила о грозившей мнѣ опасности. Онъ, кажется, не былъ очень пораженъ моимъ поступкомъ, потому что бѣдность притупила въ немъ всякое понятіе о чести и нравственности. Онъ не былъ пораженъ, говорю я, но страшно перепугался и обѣщалъ сдѣлать все на свѣтѣ, чтобы помочь мнѣ выпутаться изъ этого страшнаго дѣла.
"Онъ получилъ письмо отъ Джорджа, адресованное на мое имя въ Вильдернси и пересланное оттуда къ моему отцу. Письмо это было написано за нѣсколько дней до отплытія Аргуса и увѣдомляло о вѣроятномъ срокѣ пріѣзда корабля въ Ливерпуль. Это письмо давало намъ данныя, на основаніи которыхъ мы должны были дѣйствовать.
"Мы тотчасъ же согласились касательно перваго нашего шага. Мы рѣшили, что въ самый день прихода Аргуса или нѣсколько дней позже, въ Times'ѣ будетъ помѣщено объявленіе о моей смерти. Но исполненіе этого плана, несмотря на его простоту, было сопряжено съ огромными трудностями. Въ извѣстіи о смерти должно быть упомянуто время и мѣсто. Джорджъ поспѣшитъ въ означенную мѣстность, какъ бы отдаленно оно ни было, и тогда обманъ откроется.
"Я хорошо знала его горячій нравъ, его храбрость и рѣшительность, его способность надѣяться тамъ, гдѣ для другихъ была потеряна всякая надежда, и потому была убѣждена, что онъ не повѣритъ моей смерти прежде, чѣмъ увидитъ мою могилу и мое имя въ спискахъ кладбища.
"Отецъ мой былъ совершенно сраженъ извѣстіемъ, отъ него мнѣ нечего было ожидать помощи: онъ только былъ способенъ проливать слезы отъ ужаса и отчаянія. Я потеряла надежду выпутаться изъ этой трудности и начинала думать, что мнѣ остается только положиться во всемъ на счастливый случай и надѣяться, что, можетъ быть, между другими темными уголками на бѣломъ свѣтѣ и Одлей-Кортъ ускользнетъ отъ вниманія моего мужа.
"Я сидѣла за чашкой чая въ несчастной лачужкѣ моего отца, ребёнка забавляло мое платье и драгоцѣнности, но онъ, повидимому, и не подозрѣвалъ, что я была ему не чужая. Онъ сидѣлъ у меня на колѣняхъ, когда вошла въ комнату женщина, ухаживавшая за нимъ. Мнѣ любопытно было знать, какъ она обращалась съ ребёнкомъ, и потому я разговорилась съ нею, пока отецъ задремалъ надъ своей чашкой. Это была женщина съ блѣднымъ лицомъ и волосами песочнаго цвѣта. Съ виду ей казалось лѣтъ сорокъ-пять. Она была очень довольна со мною разговориться и вскорѣ перешла отъ мальчика къ своимъ собственнымъ дѣламъ. Она сказала мнѣ, что была въ большомъ горѣ. Старшая дочь ея должна была по болѣзни отказаться отъ своего мѣста и докторъ говоритъ, что дѣвушка чахнетъ. Тяжело было ей, бѣдной вдовѣ, видавшей лучшіе дни, поддерживать теперь больную дочь и еще цѣлую ватагу маленькихъ дѣтей. Я дала женщинѣ вдоволь наговориться о болѣзни дочери, о ея лѣтахъ, о лекарствахъ, которыя ей давали, о набожности ея, объ ужасныхъ ея страданіяхъ и о многомъ другомъ. Но, я не слушала ее. Голосъ ея такъ же смутно отзывался въ моихъ ушахъ, какъ крикъ торговцевъ на улицѣ и плескъ воды о берегъ. Что мнѣ были всѣ страданія и заботы этой женщины? У меня было свое горе и такое, какого ея грубая натура не въ силахъ была бы перенести. Вѣдь, эти люди всегда имѣли больныхъ мужей или больныхъ дѣтей и привыкли ожидать себѣ помощи отъ богатыхъ. Въ этомъ не было ничего необыкновеннаго. Такъ думала я, собираясь отправить женщину, давъ ей денегъ для ея бѣдной дочери, какъ вдругъ въ моей головѣ блеснула мысль, заставившая кровь броситься мнѣ въ голову и сердце забиться такъ, какъ оно только бьется, когда на меня находитъ помѣшательство. Я спросила женщину, какъ ее зовутъ. Она отвѣтила, что звали ее мистриссъ Плаусонъ, что она держала мелочную лавочку невдалекѣ, и только отъ времени до времени забѣгала присмотрѣть за маленькой нянькой, которая ходила за Джорджемъ. Дочь ея звали Матильдой. Я стала разспрашивать ее объ этой Матильдѣ и узнала, что ей было двадцать-четыре года, что она уже давно въ чахоткѣ и теперь, по словамъ доктора, ей оставалось жить неболѣе двухъ недѣль. Пароходъ, на которомъ ѣхалъ Джорджъ Толбойзъ, долженъ былъ бросить якорь въ Мерсей не ранѣе трехъ недѣль.
«Мнѣ нечего распространяться объ этомъ дѣлѣ. Я посѣтила больную. Она была блондинка и нѣжнаго сложенія. Небрежное описаніе ея наружности могло легко быть принято за мой портретъ, хотя, кромѣ двухъ сказанныхъ пунктовъ, между нами не было ни тѣни сходства. Молодая дѣвушка встрѣтила меня, какъ богатую даму, которая хочетъ ей помочь. Я подкупила мать, бѣдную и жадную до денегъ женщину; за извѣстную сумму, какой она вѣроятно прежде и не видала, она согласилась на все. На второй день послѣ моего знакомства съ мистриссъ Плаусонъ, отецъ мой отправился въ Уентноръ и нанялъ квартиру для своей больной дочери и ея ребёнка. Рано, на слѣдующее утро, онъ перевезъ туда умиравшую дѣвушку и Джорджа, котораго подкупили называть ее „мамой“. Она пріѣхала въ Уентноръ, какъ мистриссъ Толбойзъ; мѣстный докторъ ухаживалъ за ней, какъ за мистриссъ Толбойзъ; она умерла и была похоронена подъ этимъ же именемъ. Увѣдомленіе о ея смерти было напечатано въ Times'ѣ, и на слѣдующій день послѣ его появленія, Джорджъ Толбойзъ пріѣхалъ въ Уентнортъ и заказалъ надгробную плиту, понынѣ гласящую о смерти жены его, Елены Толбойзъ.»
Сэръ Майкль медленно поднялся съ мѣста, колѣнки его словно не гнулись; казалось, ужасное горе парализировало всѣ его силы.
— Я не могу слышать далѣе, сказалъ онъ хриплымъ шопотомъ: — если даже и есть что нибудь, я не въ состояніи болѣе слышать. Робертъ, какъ я понимаю, ты все это открылъ. Мнѣ болѣе ничего не нужно знать. Возьми на себя обязанность похлопотать о безопасности и спокойствіи этой женщины, которую я считалъ своей женой. Мнѣ нечего напоминать тебѣ, что я все же любилъ ее пламенно и искренно. Я не могу съ ней проститься. Я не прощусь съ ней прежде, чѣмъ не пройдетъ горечь этой минуты — прежде, чѣмъ я буду въ состояніи жалѣть ее; теперь я могу только молить Бога, чтобы онъ пощадилъ ее.
Сэръ Майкль медленно вышелъ изъ комнаты. Онъ не надѣялся на самаго себя и потому вышелъ, не взглянувъ на жалкое созданіе, ползавшее на полу. Онъ не хотѣлъ видѣть болѣе женщину, когда-то дорогую его сердцу. Онъ направился прямо въ свою комнату, позвонилъ и приказалъ лакею приготовить чемоданъ и сдѣлать всѣ необходимыя приготовленія, чтобы ѣхать съ нимъ по послѣднему поѣзду въ Лондонъ.
XXXV.
Штиль послѣ бури.
править
Спокойныя слова сэра Майкля звучали похороннымъ звономъ, которымъ онъ навѣки прощался съ своею любовью, съ своими надеждами. Робертъ послѣдовалъ за нимъ въ сѣни. Одному небу извѣстно, съ какимъ ужасомъ молодой человѣкъ ожидалъ этотъ день. И вотъ онъ минулъ, и если не было ни борьбы, ни взрыва отчаянія, ни потока бурныхъ страстей и слезъ, то Робертъ былъ довольно опытенъ, чтобы не обольщаться этимъ внѣшнимъ спокойствіемъ. Онъ хорошо зналъ, что сэръ Майкль Одлей былъ пораженъ въ самое сердце и понималъ, что это непонятное, ледяное спокойствіе было не что иное, какъ столбнякъ, произведенный внезапностью удара. Онъ зналъ, что когда пройдетъ это неестественное спокойствіе, когда, мало по малу, одна за другою выяснятся всѣ черты страшнаго горя, поразившаго страдальца, гроза разразится потоками слезъ и взрывами отчаянія, которые разорвутъ на части его великодушное сердце.
Робертъ зналъ нѣсколько случаевъ, что люди возраста его дяди перепосили сильныя душевныя потрясенія, подобно сэру Майклю, съ непонятнымъ спокойствіемъ, удалялись отъ тѣхъ, кто могъ бы ихъ утѣшить, но кого ихъ поведеніе совершенно успокоивало и потомъ падали и умирали подъ бременемъ удара, который сначала ихъ только ошеломилъ. Онъ помнилъ случаи паралича и апоплексическихъ ударовъ, причиненныхъ горемъ людямъ, одареннымъ такимъ сильнымъ тѣлосложеніемъ какъ его дядя, и медлилъ въ яркоо-свѣщенныхъ сѣняхъ, сомнѣваясь, не долженъ ли онъ послѣдовать за сэромъ Майклемъ, чтобы помочь въ случаѣ надобности.
Однако, неблагоразумно было навязываться сѣдому старику въ эту тяжелую минуту, когда онъ очнулся отъ единственнаго заблужденія въ своей жизни, и увидѣлъ, что онъ былъ обманутъ хорошенькимъ личикомъ, и все это время былъ игралищемъ созданія, до того холодно-разсчетливаго и жестоко-бездушнаго, что оно не въ состояніи было само сознать свою преступность.
«Нѣтъ» подумалъ Робертъ: «я не стану навязываться. Къ этой горести примѣшивается и доля оскорбленнаго самолюбія. Пусть его лучше переноситъ борьбу наединѣ. Я сдѣлалъ только то, что мнѣ предписывалъ долгъ, но я не удивлюсь, если онъ меня возненавидитъ. Пусть его лучше останется одинъ. Я ничего не могу сдѣлать для смягченія удара. Пусть лучше онъ самъ съ нимъ справится».
Пока еще молодой человѣкъ стоялъ, не выпуская изъ рукъ бронзовой ручки двери въ библіотеку и все еще колеблясь, послѣдовать ли ему за дядей или возвратиться къ комнату, гдѣ онъ оставилъ жалкое существо имъ изобличенное — на противоположномъ концѣ сѣней отворилась дверь и Алиса вышла изъ столовой.
— Придетъ ли папа сегодня обѣдать? спросила она. — Я такъ голодна, и бѣдная Томкинсъ уже въ третій разъ присылаетъ сказать, что рыба испортится. Она и то уже, я думаю, превратилась въ желе, прибавила молодая дѣвушка.
— Ахъ, это вы, мистеръ Робертъ, прибавила она равнодушно. — Вы, конечно, съ нами обѣдаете. Пожалуйста, отыщите папа. Должно быть, уже около осьми часовъ, а мы обыкновенно обѣдаемъ въ шесть.
Мистеръ Одлей отвѣтилъ своей кузинѣ немного рѣзко. Ея легкомысленный тонъ непріятно поразилъ его, и разсерженный этимъ онъ забылъ, что миссъ Одлей ничего не знала о страшной драмѣ, такъ недавно разъигрывавшейся у нея подъ носомъ.
— Вашего папа только что постигло большое горе, Алиса, серьёзно замѣтилъ молодой человѣкъ.
Веселое плутовское выраженіе лица молодой дѣвушки, въ одно мгновеніе, смѣнилось нѣжнымъ вкрадчивымъ взглядомъ, полнымъ состраданія и безпокойства. Алиса Одлей страстно любила своего отца.
— Горе! воскликнула она: — папа въ горѣ! О, Робертъ! что случилось?
— Пока еще я не могу ничего сказать тебѣ, Алиса, тихо отвѣтилъ Робертъ.
Онъ взялъ свою кузину за руку, и отвелъ ее въ гостиную. Но прежде чѣмъ продолжать разговоръ, онъ тщательно притворилъ дверь.
— Алиса, могу я на тебя положиться? серьёзно спросилъ онъ.
— Положиться на меня въ чемъ?
— Въ томъ, что ты будешь другомъ и помощницей твоему отцу въ тяжеломъ горѣ, его посѣтившемъ.
— Да! съ увлеченіемъ воскликнула Алиса. — Можешь ли ты спрашивать это у меня? Неужели ты думаешь, что есть что нибудь на свѣтѣ, чего бы я не сдѣлала, чтобы облегчить горе отца? Думаешь ли ты, что есть на свѣтѣ страданія, которыя я не согласилась бы неренесть, чтобы облегчить его страданія?
Слезы выступили на прелестныхъ сѣрыхъ глазахъ миссъ Одлей.
— О, Робертъ, Робертъ! Какъ могъ ты думать, что я не постараюсь быть утѣшеніемъ моему отцу въ его горѣ? сказала она съ упрекомъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, моя милая Алиса, спокойно отвѣтилъ молодой человѣкъ: — я никогда не сомнѣвался въ твоей любви къ отцу; я только не зналъ, могу ли я довѣрить тебѣ тайну. Могу ли я положиться на тебя въ этомъ отношеніи?
— Можешь, Робертъ, рѣшительно отвѣтила Алиса.
— Хорошо, моя душа, я полагаюсь на тебя. Отецъ твой уѣзжаетъ изъ Корта, по-крайней-мѣрѣ на время. Неожиданное горе, которое теперь его посѣтило, сдѣлало это мѣсто ненавистнымъ ему. Онъ уѣзжаетъ, но онъ не долженъ ѣхать одинъ, не правда ли, Алиса, онъ не долженъ?
— Одинъ? нѣтъ! нѣтъ! Но я полагаю, миледи…
— Леди Одлей не поѣдетъ съ нимъ, рѣшительно сказалъ Робертъ. — Онъ разъѣзжается съ нею.
— На время?
— Нѣтъ, навсегда.
— Навсегда! воскликнула Люси. — Такъ горе это…
— Имѣетъ связь съ леди Одлей. Леди Одлей навлекла это горе на твоего отца.
Лицо Алисы, за минуту блѣдное, вспыхнуло яркимъ румянцемъ. Горе, причиной котораго была миледи… Горе, которое навѣки должно было разлучить сэра Майкли съ его молодой женой! Между ними не было никакой ссоры, они жили въ полнѣйшемъ согласіи и счастіи. Горе это возникло, вѣроятно, вслѣдствіе какого нибудь внезапнаго открытія. Горе это, должно быть, сопряжено съ безчестіемъ. Робертъ Одлей хорошо понялъ смыслъ этого внезапнаго румянца, покрывшаго ея щоки.
— Ты предложишь провожать отца, куда бы онъ ни поѣхалъ, Алиса, сказалъ онъ. — Ты назначена самой природой быть его утѣшительницей въ этомъ испытаніи; но ты всего больше принесла бы ему утѣшенія, если бы не старалась выпытать у него причину его горя. Самое твое незнаніе тайны будетъ ему пріятно. Не говори ему ничего, чего бы ты не сказала ему, два года тому назадъ, когда онъ не былъ еще женатъ во второй разъ. Постарайся быть для него тѣмъ, чѣмъ ты была, пока эта женщина стала между тобой и твоимъ отцомъ.
— Я постараюсь, пробормотала Алиса: — я постараюсь.
— Ты, понятно, будешь избѣгать упоминать даже имя леди Одлей. Если отецъ твой будетъ молчать, не выходи изъ терпѣнья; если тебѣ порой будетъ казаться, что это мрачное настроеніе никогда не пройдетъ у него, и то терпи и помни, что единственная надежда излечить его отъ грусти — надежда, что привязанность его дочери заставитъ его вспомнить, что на свѣтѣ есть одна женщина, которая будетъ любить его искренно до гробовой доски.
— Да, да, милый Робертъ, я буду все это помнить.
Мистеръ Одлей въ первый разъ, послѣ своего дѣтства, сжалъ въ своихъ объятіяхъ Алису, и поцаловалъ ее въ лобъ.
— Милая Алиса, сказалъ онъ: — сдѣлай это, и ты осчастливишь меня. Я до нѣкоторой степени навлекъ это горе на голову твоего отца. Я надѣюсь, что оно пройдетъ. Постарайся сдѣлать дядю снова счастливымъ, и я буду любить тебя, какъ никогда, можетъ быть, братъ не любилъ сестру, а братская любовь, право, чего нибудь да стоитъ, хоть она и не походитъ на восторженное обожаніе сэра Генри.
Голова Алисы была опущена и лицо скрыто отъ Роберта, когда онъ говорилъ эти слова; но выслушавъ ихъ, она подняла голову, и взглянула на него съ улыбкою, которую слезы, блиставшія въ ея глазахъ, дѣлали еще прелестнѣе.
— Ты — добрая душа, Бобъ, сказала она: — и я была очень глупа, что сердилась на тебя, потому что…
Молодая дѣвушка остановилась.
— Почему, душа моя? спросилъ мистеръ Одлей.
— Потому что я глупа, Робертъ, поспѣшно сказала Алиса. — Не обращай на это вниманія, Бобъ, и не моя будетъ вина, если отецъ мой вскорѣ не забудетъ свое горе. Я готова послѣдовать за нимъ на конецъ свѣта, еслибъ я только знала, что это путешествіе ему поможетъ. Я пойду поскорѣе приготовиться. Какъ ты думаешь, папа сегодня же вечеромъ уѣдетъ?
— Да, моя милая, я не полагаю, чтобы сэръ Майкль остался одну ночь подъ этой крышей.
— Поѣздъ идетъ въ двадцать-минутъ десятаго, сказала Алиса. — Чтобы поспѣть на него, намъ нужно выѣхать изъ дому черезъ часъ. Я вѣдь увижу тебя еще до отъѣзда, Робертъ?
— Конечно, моя милая.
Миссъ Одлей побѣжала въ свою комнату и позвала горничную, чтобы сдѣлать всѣ нужныя приготовленія къ путешествію, о конечномъ назначеніи котораго она не имѣла никакого понятія.
Она душой и тѣломъ предалась исполненію обязанности, возложенной на нее Робертомъ. Она помогала при укладкѣ своихъ чемодановъ и приводила въ ужасъ горничную, забивая шелковыя платья въ шляпныя картонки, и ботинки въ нессесеры. Она бродила по комнатѣ, собирая рисовальные припасы, нотныя книги, работы, щетки, драгоцѣнности и флаконы съ духами, словно собираясь въ какую нибудь дикую страну, незнакомую со всѣми этими продуктами новѣйшей цивилизаціи. Все это время она думала о непонятномъ горѣ, посѣтившемъ ея отца, и, быть можетъ, немного и о серьёзномъ лицѣ и голосѣ ея двоюроднаго брата, обнаружившими его въ совершенно новомъ свѣтѣ.
Мистеръ Одлей послѣдовалъ за своей кузиной наверхъ, и прошелъ въ уборную сэра Майкля. Онъ постучалъ въ дверь и съ замираніемъ сердца сталъ прислушиваться. Прошло одно мгновеніе, впродолженіе котораго молодой человѣкъ могъ слышать, какъ билось его сердце, и затѣмъ самъ баронетъ отворилъ дверь. Робертъ увидѣлъ, что лакей поспѣшно приготовлялъ все необходимое въ Дорогу.
Сэръ Майкль вышелъ въ корридоръ.
— Не имѣешь ли ты еще чего нибудь мнѣ сказать, Робертъ? спросилъ онъ спокойно.
— Я только пришелъ посмотрѣть, не могу ли я вамъ въ чемъ помочь. Вы ѣдете въ Лондонъ, съ послѣднимъ поѣздомъ?
— Да.
— Рѣшили ли вы, гдѣ вы остановитесь?
— Да, въ кларендоновскомъ отёлѣ, тамъ меня знаютъ. Это все, что ты имѣешь мнѣ сказать?
— Нѣтъ, я пришелъ васъ извѣстить, что Алиса поѣдетъ съ вами.
— Алиса!
— Вы знаете, ей здѣсь нельзя оставаться. Ей лучше уѣхать изъ Корта, до тѣхъ поръ…
— Да, да, я понимаю, перебилъ его баронетъ: — но развѣ она никуда не можетъ уѣхать, а непремѣнно должна слѣдовать за мною?
— Она никуда не можетъ такъ скоро собраться, и притомъ она нигдѣ не будетъ счастлива, иначе какъ съ вами.
— Такъ пускай ее ѣдетъ, сказалъ сэръ Майклъ: — пускай ѣдетъ.
Онъ говорилъ какимъ-то страннымъ, принужденнымъ голосомъ: точно ему было больно говорить. Обыденная обстановка жизни, казалось, была для него тягостнѣе самаго горя, терзавшаго его сердце.
— Такъ, значитъ, милый дядя, все устроено. Алиса будетъ готова къ девяти часамъ.
— Хорошо, хорошо, пробормоталъ баронетъ: — если она хочетъ, то пускай ѣдетъ со мной, бѣдное дитя.
Онъ тяжело вздохнулъ, вспомнивъ, какъ въ послѣднее время онъ сдѣлался равнодушенъ къ своей единственной дочери, и все ради женщины, теперь лежавшей безчувственно на полу въ библіотекѣ.
— Я еще увижусь съ вами, прежде чѣмъ вы уѣдете, сказалъ Робертъ: — а теперь я оставлю васъ однихъ.
— Постой! воскликнулъ неожиданно сэръ Майкль: — ты все разсказалъ Алисѣ?
— Я ей ничего не сказалъ, кромѣ того, что вы оставляете Кортъ на нѣсколько времени.
— Ты добрый, добрый мальчикъ, пробормоталъ баронетъ, и протянулъ свою руку. Робертъ схватилъ ее и прижалъ къ губамъ.
— О, дядя! я никогда себѣ не прощу, что навлекъ на васъ это горе.
— Нѣтъ, Робертъ, нѣтъ — ты поступилъ хорошо. Какъ бы я желалъ умереть, не доживъ до этого дня, но ты поступилъ такъ, какъ слѣдовало.
Сэръ Майклъ ушелъ въ свою уборную, а Робертъ медленными шагами возвратился въ сѣни. Онъ остановился на порогѣ той комнаты, въ которой онъ оставилъ Люси, леди Одлей, иначе Елену Толбойзъ, жену его погибшаго друга.
Она лежала на полу, на томъ самомъ мѣстѣ, на которомъ, стоя на колѣняхъ, повѣдала мужу преступную повѣсть своей жизни. Робертъ и не посмотрѣлъ, была ли она въ обморокѣ или только лежала, страшась встать — какое ему было до этого дѣло. Онъ вышелъ въ сѣни и послалъ лакея за горничною миледи. Увидѣвъ свою госпожу въ этомъ положеніи, она вскрикнула отъ удивленія и ужаса.
— Леди Одлей очень больна, сказалъ Робертъ: — отведите ее въ ея комнату и не выпускайте ее оттуда сегодня. Вы останетесь съ нею, но не говорите съ нею и не давайте ей самой говорить.
Миледи была не въ обморокѣ; она встала съ помощью своей горничной. Ея золотистые волоса разсыпались по бѣлоснѣжнымъ плечамъ, лицо и губы совершенно побѣлѣли, а глаза сверкали неестественнымъ блескомъ.
— Возьмите меня отсюда, сказала она: — и дайте мнѣ уснуть, голова моя ужасно горитъ.
Выходя изъ комнаты, она обернулась и посмотрѣла на Роберта.
— Сэръ Майкль уѣхалъ? спросила она.
— Онъ уѣдетъ черезъ полчаса.
— Никто не погибъ въ пожарѣ въ Моунт-Станнингѣ?
— Нѣтъ.
— Я очень рада.
— Хозяинъ гостиницы, Марксъ, благодаря сильнымъ обжогамъ, находится теперь въ опасномъ положеніи; но онъ вѣроятно выздоровѣетъ.
— Я очень рада. Я очень рада, что никто не погибъ. Прощайте, мистеръ Одлей.
— Я попрошу васъ, миледи, позволить мнѣ завтра переговорить съ вами.
— Когда хотите. Прощайте.
— Прощайте.
Она ушла, опираясь на плечо своей горничной. Робертъ остался въ комнатѣ; онъ былъ какъ бы въ туманѣ. Онъ сѣлъ къ камину и сталъ думать о страшной перемѣнѣ, происшедшей въ этомъ домѣ, который до исчезновенія его друга былъ такимъ счастливымъ, такимъ веселымъ. Ему слѣдовало теперь рѣшить, что дѣлать въ эту критическую минуту, но мысли его путались. Стукъ подъѣзжавшаго экипажа заставилъ его очнуться отъ грустныхъ думъ.
Часы въ сѣняхъ били девять часовъ, когда Робертъ вышелъ изъ библіотеки. Алиса только что сошла съ верху. Горничная ея, краснощокая деревенская дѣвушка, слѣдовала за нею.
— Прощай, Робертъ, сказала Алиса, протягивая ему руку: — прощай, Христосъ съ тобою… Ты можешь положиться на меня, я поберегу папа.
— Я въ этомъ увѣренъ. Христосъ съ тобою, милая Алиса. Во второй разъ въ этотъ вечеръ Робертъ Одлей прикоснулся губами къ широкому, открытому лбу своей двоюродной сестры. Этотъ поцалуй былъ братскій или скорѣе отцовскій поцалуй.
Въ пять минутъ десятаго появился и сэръ Майкль, въ сопровожденіи своего сѣдаго камердинера. Баронетъ былъ очень блѣденъ, но спокоенъ. Онъ протянулъ племяннику руку, холодную какъ ледъ, но простился съ нимъ твердымъ голосомъ.
— Я оставляю все на тебя, Робертъ, сказалъ онъ, выходя изъ дома, въ которомъ такъ долго жилъ. — Я, быть можетъ, не слыхалъ конца, но съ меня уже довольно, слишкомъ довольно. Я все оставляю на тебя, но ты не будешь жестокъ… ты будешь помнить, какъ я любилъ… Голосъ ему измѣнилъ и онъ не окончилъ фразы.
— Я всегда буду помнить о васъ, отвѣчалъ молодой человѣкъ: — и все устрою къ лучшему.
Слезы показались у него на глазахъ и онъ не видѣлъ болѣе своего дяди. Черезъ минуту послышался стукъ отъѣзжавшаго экипажа и Робертъ Одлей снова возвратился въ темную библіотеку. Онъ сѣлъ и старался обдумать хорошенько, какъ ему поступить съ преступною женщиною, судьба которой зависѣла теперь отъ него.
«Боже милостивый» думалъ онъ: «конечно, это — небесная кара за безполезную, бездѣльную жизнь, которую я велъ до седьмаго сентября прошлаго года. Конечно, эта роковая отвѣтственность, которая на мнѣ теперь лежитъ, ниспослана мнѣ провидѣніемъ, чтобы я сознался, что человѣкъ не можетъ избирать себѣ такую жизнь, какую ему хочется. Онъ не можетъ сказать: „я буду на жизнь смотрѣть слегка, буду избѣгать несчастныхъ, энергическихъ людей, принимающихъ такое горячее участіе въ великой жизненной борьбѣ“. Онъ не можетъ сказать: „я посмотрю издали на борьбу и буду смѣяться надъ дураками, которые погибаютъ въ этомъ ненужномъ, безсмысленномъ бою“. Нѣтъ, онъ этого сдѣлать не можетъ. Онъ можетъ только смиренно дѣлать то, что ему предопредѣлено его творцомъ. Если ему назначено принять участіе въ жизненной борьбѣ, пускай онъ мужественно борется; но горе ему, если онъ прячется, когда его зоветъ трубный гласъ на битву.»
Вскорѣ въ комнату вошелъ слуга, зажегъ свѣчи и растопилъ каминъ, который уже совершенно погасъ. Но Робертъ Одлей не двинулся съ мѣста: онъ продолжалъ сидѣть въ креслахъ, подперевъ подбородокъ руками. Онъ только поднялъ голову, когда слуга уже выходилъ изъ комнаты.
— Можно отсюда послать телеграмму въ Лондонъ? спросилъ онъ.
— Можно послать изъ Брентвуда, сэръ, но не отсюда.
Мистеръ Одлей задумчиво посмотрѣлъ на часы.
— Одинъ изъ людей можетъ съѣздить въ Брентвудъ, сэръ, если вамъ нужно послать телеграмму.
— Да, мнѣ очень нужно; устройте мнѣ это дѣло, Ричардъ.
— Непремѣнно, сэръ.
— Такъ подождите, покуда я напишу.
— Слушаю, сэръ.
Робертъ Одлей сѣлъ къ столу; слуга подалъ чернилицу и все, что нужно для письма. Обмакнувъ перо, Робертъ долго смотрѣлъ безсознательно на одну изъ свѣчей, прежде чѣмъ началъ писать.
Телеграмма состояла изъ слѣдующихъ словъ:
"Отъ Роберта Одлея, изъ Одлей-Корта въ Эссексѣ — Франциску Вильмингтону, въ Темпль.
«Любезный Вильмингтонъ, если ты знаешь какого нибудь опытнаго врача по душевнымъ болѣзнямъ, которому можно было бы повѣрить тайну, то, пожалуйста, пришли его адресъ по телеграфу.»
Запечатавъ конвертъ, Робертъ отдалъ его слугѣ вмѣстѣ съ совереномъ.
— Вы отдадите это, Ричардъ, вѣрному человѣку, сказалъ онъ: — и пускай онъ подождетъ на станціи отвѣта, который долженъ придти часа черезъ полтора.
Ричардъ, знавшій Роберта еще мальчишкой, отправился исполнить его порученіе. Избави насъ Богъ послѣдовать за нимъ въ людскую Корта, гдѣ всѣ слуги, собравшись около пылающаго огня, разсуждали о странныхъ событіяхъ этого дня. Ничего не могло быть далѣе отъ истины какъ предположеніе этихъ добрыхъ людей. Какъ могли они угадать тайну свиданія между сэромъ Майклемъ и его женою, на которомъ преступная женщина, валяясь у ногъ ихъ господина, повѣдала ему роковую повѣсть своей жизни? Они знали только то, что имъ разсказалъ камердинеръ сэра Майкля, о его неожиданномъ отъѣздѣ. По его словамъ, господинъ ихъ былъ блѣденъ какъ полотно и говорилъ глухимъ, совершенно не своимъ голосомъ.
Умныя головы людской рѣшили, что сэръ Майкль вѣрно получилъ какое нибудь важное, неожиданное извѣстіе, черезъ мистера Роберта; они были довольно умны, чтобы догадываться объ участіи молодаго человѣка въ катастрофѣ. Извѣстіе это вѣрно было или о смерти какого нибудь близкаго родственника, или о страшномъ пониженіи курса, или, наконецъ, о банкротствѣ банкира, у котораго хранились всѣ деньги баронета. Всеобщее мнѣніе склонялось къ послѣдней ипотезѣ, и, казалось, всѣ находили какое-то удовольствіе въ этомъ предположеніи, хотя, если бы оно осуществилось, то имъ также грозила погибель.
Робертъ сидѣлъ у камина, въ которомъ теперь пылалъ огонь, и прислушивался къ завываніямъ вѣтра. Онъ страшно усталъ, такъ-какъ вскочилъ въ два часа ночи, разбуженный пожаромъ. Еслибъ не его хладнокровіе и рѣшительность, Лука Марксъ непремѣнно бы сгорѣлъ. На немъ до сихъ поръ виднѣлись слѣды пожара: волосы у него были съ одной стороны опалены и лѣвая рука распухла и обожжена. Онъ былъ такъ истощенъ усталостью и душевнымъ волненіемъ, что вскорѣ заснулъ крѣпкимъ сномъ и только проснулся, когда Ричардъ возвратился съ отвѣтомъ на его телеграмму.
Отвѣтъ былъ очень краткій.
«Любезный Одлей, всегда радъ тебѣ служить. Докторъ Альвинъ Мосгревъ, въ Сэвиль-Ро, № 12. Можешь на него положиться.»
— Мнѣ нужно будетъ завтра утромъ отправить другую телеграмму, Ричардъ, сказалъ мистеръ Одлей: — я бы очень желалъ ее послать пораньше. Человѣкъ, который поѣдетъ на станцію, получитъ полсоверена за труды.
Мистеръ Ричардъ поклонился.
— Благодарствуйте, сэръ, но это излишнее, сэръ; впрочемъ, какъ вамъ угодно, сэръ, пробормоталъ онъ: — въ которомъ часу вы бы хотѣли, чтобы человѣкъ отправился?
Робертъ отвѣчалъ, что чѣмъ раньше, тѣмъ лучше. Потому было рѣшено отправить человѣка въ 6 часовъ утра.
— Моя комната, вѣрно, уже готова, Ричардъ? сказалъ Робертъ.
— Да, сэръ — ваша старая комната.
— Хорошо. Я сейчасъ же лягу. Принесите мнѣ стаканъ пуншу, какъ можно погорячѣе и подождите телеграммы.
Эта телеграмма состояла въ приглашеніи доктора Мосгрева немедленно пріѣхать въ Одлей-Кортъ, по очень важному дѣлу.
Написавъ это приглашеніе, мистеръ Одлей пришелъ къ сознанію, что онъ сдѣлалъ все, что могъ. Онъ выпилъ стаканъ пуншу и началъ думать о Кларѣ Толбойзъ, объ этой благородной дѣвушкѣ, которой братъ былъ наконецъ отомщенъ. «Слыхала ли она о пожарѣ въ гостинницѣ Замка?» думалъ Робертъ. «Какъ же ей было не слыхать объ этомъ въ Моунт-Станнингѣ? Но слыхала ли она, что онъ былъ въ опасности и отличился, спасая изъ огня пьянаго человѣка?» Мнѣ совѣстно признаться, что Робертъ Одлей въ этомъ домѣ, благородный хозяинъ котораго теперь былъ изгнанникомъ, имѣлъ слабость думать о такихъ вещахъ, имѣлъ слабость думать объ отдаленныхъ еляхъ Герсфордшира и темнокарихъ глазахъ, такъ походившихъ на глаза его погибшаго друга.
XXXVI.
Совѣтъ доктора Мосгрева.
править
Миледи спала, и спала крѣпко въ эту длинную, зимнюю ночь. Преступники часто такъ спятъ въ послѣдній разъ на землѣ и тюремщикъ, приходя будить ихъ за нѣсколько часовъ до казни, находитъ ихъ погруженными въ мирный, безмятежный сонъ.
Игра была съиграна и миледи побѣждена. Я не думаю, чтобы она пропустила малѣйшій случай, которымъ она могла воспользоваться; она сдѣлала все, что могла, но противникъ ея былъ слишкомъ силенъ для нея, и онъ побѣдилъ.
Теперь она была спокойнѣе чѣмъ когда нибудь, послѣ того роковаго дня, когда она прочла въ газетахъ извѣстіе о возвращеніи Джорджа Толбойза съ золотыхъ пріисковъ Австраліи. Она теперь могла отдохнуть, самое худшее о ней было извѣстно, и не предстояло никакихъ новыхъ открытій. Она сбросила съ плечъ ужасное бремя невыносимой тайны и эгоистическая, чувственная ея натура взяла снова верхъ надъ нею. Она спала спокойно, на своей роскошной пуховой постели, подъ великолѣпнымъ шелковымъ покрываломъ, въ тѣни зеленыхъ бархатныхъ занавѣсокъ. Она приказала горничной спать на низкомъ диванѣ въ той же комнатѣ и позаботиться, чтобы лампа горѣла впродолженіе всей ночи.
Я не думаю, однако, чтобы она боялась призраковъ и привидѣній. Она была слишкомъ большая эгоистка, чтобы заботиться о чемъ нибудь, что не могло причинить ей страданія, а она никогда не слыхала, чтобы привидѣніе причинило кому нибудь настоящія, явныя страданія. Она боялась Роберта Одлея, но теперь и его она не боялась. Онъ сдѣлалъ все, что могъ, противъ нея; она понимала, что ему нельзя было сдѣлать ничего болѣе, не нанося вѣчное безчестье имени, которое онъ чтилъ.
«Они меня куда нибудь запрячутъ» думала миледи: «вотъ самое худшее, что они могутъ сдѣлать со мною.»
Она смотрѣла на себя какъ на государственнаго преступника, котораго должны хорошо беречь, какъ на вторую Желѣзную Маску, которую необходимо скрыть въ покойномъ, удобномъ мѣстѣ заточенія. И потому она стала совершенно равнодушна къ своей будущей участи. Она прожила сто жизней впродолженіе послѣднихъ немногихъ дней и столько выстрадала, что потеряла всякую способность страдать, по-крайней-мѣрѣ на нѣкоторое время.
На слѣдующее утро она выпила чашку крѣпкаго зеленаго чаю и съѣла нѣсколько кусочковъ жаренаго хлѣба съ тѣмъ видомъ спокойнаго наслажденія, съ которымъ приговоренный преступникъ поѣдаетъ послѣднюю свою пищу, пока тюремщикъ зорко слѣдитъ за нимъ, чтобы онъ не откусилъ кусокъ чашки, или не проглотилъ ложку или какимъ нибудь инымъ насильственнымъ образомъ не избѣгъ ожидавшей его казни. Послѣ чая она взяла ванну и вышла изъ уборной въ прелестномъ утреннемъ уборѣ, окинувъ взглядомъ всю комнату и всѣ роскоши, которыми ее окружилъ человѣкъ, такъ ее любившій. Она, однако, о немъ и не вспомнила: она думала только, какъ это дорого стоило, а ей теперь, по всей вѣроятности, придется проститься съ этой роскошной комнатой.
Она взглянула на себя въ трюмо. Продолжительный отдыхъ возвратилъ ея щекамъ нѣжный розовый цвѣтъ. Чудные голубые глаза ея уже не сверкали неестественнымъ блескомъ, какъ наканунѣ. Миледи съ торжествующей улыбкой любовалась на свою красоту. Прошли тѣ времена, когда ея враги могли накаленнымъ желѣзомъ уничтожить ея красоту, причинившую ей столько вреда. Что бы они съ нею ни сдѣлали, они не могли лишить ее красоты, они могли все у нея отнять, кромѣ этого.
День былъ свѣтлый, но солнце свѣтило какъ-то невесело. Миледи завернулась въ индійскую шаль, стоившую сэру Майклю до ста гиней. Я полагаю, она сдѣлала это для того, чтобъ въ случаѣ, если ее внезапно увлекутъ куда нибудь, она могла захватить съ собою хоть одну драгоцѣнную вещь. Вспомните, чѣмъ она рисковала, чтобы добыть себѣ роскошныя комнаты, карету и лошадей, брильянты и кружева, и вы не удивитесь, что она въ минуту отчаянія думала, какъ бы сохранить часть своего добра. Будь она на мѣстѣ Іуды Искаріотскаго, она не разсталась бы съ тридцатью серебренниками до послѣдней минуты своей постыдной жизни.
Робертъ Одлей завтракалъ въ библіотекѣ. Онъ долго просидѣлъ за своей чашкой чая и, покуривая пенковую трубку, грустно размышляя о предстоявшей ему трудной задачѣ.
«Я обращусь къ опытности доктора Мосгрева», думалъ онъ: «врачи и адвокаты сдѣлались духовниками прозаическаго девятнадцатаго вѣка. Вѣроятно онъ поможетъ мнѣ.»
Первый почтовый поѣздъ изъ Лондона прибылъ въ Одлей въ половинѣ одинадцатаго и, безъ пяти минутъ одинадцать, Ричардъ доложилъ о пріѣздѣ доктора Альвина Мосгрева.
Это былъ высокій мужчина лѣтъ около пятидесяти, худощавый и болѣзненный. Какъ ни могущественна была медицинская наука въ рукахъ доктора Альвина Мосгрева, но она не была въ состояніи покрыть его кости мясомъ или щоки румянцемъ. Выраженіе лица его было невыразительное, но взглядъ поражалъ своею проницательностію. Этотъ человѣкъ прожилъ большую часть своей жизни, смотря на другихъ людей и слушая ихъ, и совершенно забылъ о своемъ собственномъ существованіи.
Войдя въ комнату, онъ поклонился Роберту Одлею, занялъ предложенное ему кресло и устремилъ пытливый взглядъ на адвоката. Робертъ замѣтилъ, что докторъ смотритъ на него серьёзно и внимательно.
«Онъ полагаетъ, что я больной», подумалъ мистеръ Оддей: «и отъискиваетъ на моемъ лицѣ признаки сумасшествія.»
Докторъ Мосгревъ какъ бы понялъ его мысль.
— Вы со мною желали посовѣтоваться о вашемъ здоровьѣ? вопросительно произнесъ онъ.
— О, нѣтъ!
Докторъ Мосгревъ посмотрѣлъ на свои часы, дорогой хронометръ, работы Бенсона.
— Я считаю излишнимъ напоминать вамъ, что время для меня дорого, сказалъ онъ: — я понялъ изъ вашей телеграммы, что дѣло, по которому вы меня вызвали, очень важное и опасное, иначе я бы не пріѣхалъ къ вамъ сегодня утромъ.
Робертъ Одлей очень обрадовался, что докторъ первый заговорилъ, такъ-какъ онъ рѣшительно не зналъ, съ чего начать.
— Вы очень добры, докторъ Мосгревъ отвѣчалъ онъ: — я вамъ очень благодаренъ, что вы поспѣшили на мое приглашеніе. Я долженъ переговорить съ вами о дѣлѣ, чрезвычайно для меня прискорбномъ. Я прошу вашего совѣта въ весьма трудномъ дѣлѣ и довѣряюсь слѣпо вашей опытности, въ надеждѣ, что вы выведете меня и горячо любимыхъ мною людей изъ ужаснаго положенія.
На лицѣ доктора Мосгрева выказалось участіе.
— Откровенный разсказъ больнаго долженъ быть столь же святъ для врача, какъ исповѣдь грѣшника для священника, неправда ли? серьёзно произнесъ Робертъ.
— Конечно.
— Это — торжественное довѣріе, которому никогда нельзя измѣнить.
— Разумѣется.
Робертъ Одлей опять взглянулъ на огонь, пылавшій въ каминѣ. Онъ колебался, на сколько открыть доктору страшную тайну.
— Мнѣ говорили, докторъ Мосгревъ, что вы много занимались теченіемъ сумасшедшихъ.
— Да, я почти исключительно занимаюсь душевными болѣзнями.
— Въ такомъ случаѣ, вѣроятно вамъ иногда случалось слышать страшныя и даже ужасныя исповѣди.
Мистеръ Мосгревъ молча поклонился.
Довольно было взглянуть на этого человѣка, чтобы убѣдиться, что онъ свято сохранитъ тайны хоть цѣлой націи, не почувствовавъ ни малѣйшаго бремени.
— Исторія, которую я вамъ разскажу — не моя, сказалъ Робертъ, послѣ минутнаго молчанія: — вы меня извините, если я повторю еще разъ, что я вамъ ее разскажу только подъ условіемъ, что вы ни въ какомъ случаѣ и ни подъ какимъ видомъ не выдадите этой тайны.
Докторъ Мосгревъ снова поклонился, но на этотъ разъ нѣсколько сухо.
— Я готовъ васъ выслушать, мистеръ Одлей, холодно сказалъ онъ.
Робертъ придвинулъ свой стулъ ближе къ доктору и нача.ть разсказывать исторію жизни миледи, которую она сама наканунѣ въ этой самой комнатѣ повѣдала своему мужу. Внимательное лицо доктора Мосгрева, постоянно обращенное къ говорившему, не выразило никакого удивленія. Онъ только улыбнулся серьёзною, спокойною улыбкою, когда мистеръ Одлей дошелъ до заговора въ Уентнорѣ. Робертъ Одлей покончилъ свой разсказъ на томъ мѣстѣ, гдѣ сэръ Майкль Одлей прервалъ исповѣдь миледи. Онъ ничего не сказалъ объ исчезновеніи Джорджа Толбойза и объ его ужасныхъ предположеніяхъ о причинахъ этого исчезновенія, онъ также не упомянулъ о пожарѣ въ Моунт-Станнингѣ.
Докторъ Мосгревъ серьёзно покачалъ головою, когда мистеръ Одлей дошелъ до конца своего разсказа.
— Вы болѣе ничего не имѣете мнѣ сказать? спросилъ онъ.
— Нѣтъ. Я думаю, что я сказалъ все необходимое, отвѣчалъ Робертъ нѣсколько уклончиво.
— Вы желали бы доказать, что эта дама сумасшедшая и потому не можетъ отвѣчать за свои поступки, мистеръ Одлей? спросилъ докторъ.
Робертъ Одлей съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него. Какимъ способомъ удалось ему такъ скоро угадать тайное желаніе молодаго человѣка?
— Да, я желалъ бы, если возможно, признать ее сумасшедшею. Я бы очень былъ радъ, еслибъ этимъ можно было извинить ея поступки.
— И избавиться отъ скандальнаго процеса, мистеръ Одлей, прибавилъ докторъ Мосгревъ.
Робертъ вздрогнулъ и молча поклонился въ знакъ согласія. Онъ съ ужаснымъ страхомъ ожидалъ чего-то хуже скандальнаго процеса. Ему мерещилось совсѣмъ иное. Какъ часто видѣлъ онъ во снѣ жену своего дяди въ судѣ, обвиненною въ убійствѣ.
— Я боюсь, что я вамъ въ этомъ дѣлѣ помочь не могу, спокойно сказалъ докторъ: — я посмотрю эту даму и переговорю съ этой дамой, если вы желаете, но я не могу ее почесть за сумасшедшую.
— Отчего же нѣтъ?
— Оттого, что въ ея дѣйствіяхъ вовсе нѣтъ признаковъ сумасшествія. Она убѣжала изъ своего семейства, потому что ей не нравилась ея тогдашняя жизнь и она надѣялась найти себѣ лучшее полояіеніе въ свѣтѣ. Въ этомъ поступкѣ нѣтъ и тѣни сумасшествія. Она сдѣлалась двумужницею, но этимъ преступленіемъ пріобрѣла богатство и знатность. Слѣдовательно, и тутъ нѣтъ признаковъ сумасшествія. Находясь въ отчаянномъ положеніи, она не отчаявалась, напротивъ она придумала искусный планъ дѣйствія, требовавшій хлоднокровія и благоразумія въ исполненіи. Въ этомъ случаѣ она доказала, что она не сумасшедшая.
— Но вѣдь сумасшествіе наслѣдственно! Оно можетъ перейти къ третьему поколѣнію и обнаружиться въ ея дѣтяхъ, если она ихъ имѣетъ.
— Сумасшествіе не всегда переходитъ отъ матери къ дочери. Я радъ былъ бы помочь вамъ, еслибъ могъ, мистеръ Одлей, но я не вижу доказательствъ сумасшествія въ разсказанной вами исторіи. Я не думаю, чтобы какой нибудь судъ присяжныхъ въ Англіи призналъ бы сумасшествіе достаточнымъ извиненіемъ въ подобномъ случаѣ. Вамъ лучше всего отослать эту барыню назадъ къ первому ея мужу, если онъ только согласится принять ее.
Робертъ вздрогнулъ при послѣднихъ словахъ доктора.
— Ея первый мужъ умеръ, отвѣчалъ онъ: — по-крайней-мѣрѣ, онъ давно исчезъ, и я имѣю причины считать его умершимъ.
Докторъ Мосгревъ замѣтилъ, что молодой человѣкъ вздрогнулъ и смѣшался, говоря о Джорджѣ Толбойзѣ.
— Первый мужъ этой барыни исчезъ, сказалъ онъ съ особеннымъ удареніемъ на послѣднемъ словѣ: — и вы думаете, что онъ умеръ.
Онъ остановился на нѣсколько минутъ и устремилъ свой взглядъ на огонь, какъ Робертъ сдѣлалъ это незадолго передъ тѣмъ.
— Мистеръ Одлей, сказалъ онъ: — между нами не можетъ быть полуоткровенности. Вы мнѣ не сказали все.
Робертъ внезапно оглянулся; на лицѣ его ясно обнаруживалось удивленіе.
— Я бы плохо исполнялъ свою обязанность, сказалъ докторъ Мосгревъ: — еслибъ не умѣлъ тотчасъ отличить, гдѣ довѣріе ко мнѣ кончается и начинаютъ остерегаться меня. Вы мнѣ разсказали только половину исторіи этой барыни, мистеръ Одлей. Вы должны мнѣ разсказать все, прежде чѣмъ я могу вамъ дать совѣтъ. Что случилось съ первымъ ея мужемъ?
Онъ сдѣлалъ этотъ вопросъ рѣшительнымъ тономъ, какъ будто зная, что въ немъ все заключалось.
— Я вамъ уже сказалъ, докторъ Мосгревъ, что я не знаю.
— Да, отвѣчалъ докторъ: — но ваше лицо сказало мнѣ то, что вы отъ меня хотѣли скрыть; оно сказало мнѣ, что вы имѣете подозрѣнія.
Робертъ Одлей молчалъ.
— Если вы желаете, чтобы я вамъ былъ полезенъ, вы должны довѣриться мнѣ вполнѣ, мистеръ Одлей, сказалъ докторъ. — Первый мужъ исчезъ — какимъ образомъ и когда? Я хочу знать исторію его исчезновенія.
Робертъ, послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія, поднялъ голову.
— Я вполнѣ довѣрюсь вамъ, докторъ Мосгревъ, сказалъ онъ: — я положусь на вашу честь и доброту. Я не прошу васъ идти противъ интересовъ общества, но я умоляю васъ спасти наше незапятнанное имя отъ униженія и стыда, если вы это можете сдѣлать по чистой совѣсти.
И онъ разсказалъ исторію исчезновенія Джорджа, и свои собственныя предположенія и опасенія.
Докторъ Мосгревъ выслушалъ все это такъ же спокойно, какъ первый разсказъ. Робертъ кончилъ пламенною просьбою пощадить благороднаго старика, который, довѣрившись преступной женщинѣ, навлекъ на себя такое горе.
Невозможно было прочесть на спокойномъ лицѣ доктора Мосгрева, какое впечатлѣніе произвелъ на него разсказъ Роберта. Онъ всталъ и еще разъ посмотрѣлъ на часы.
— Мнѣ осталось всего двадцать минутъ, сказалъ онъ: — я бы желалъ видѣть эту даму, если вы позволите. Вы говорите, что ея мать умерла въ сумасшедшемъ домѣ?
— Да. Желаете вы видѣться съ леди Одлей наединѣ?
— Да, наединѣ, если позволите.
Робертъ позвалъ горничную миледи и та провела доктора въ будуаръ миледи.
Спустя десять минутъ, онъ возвратился въ библіотеку, въ которой Робертъ дожидался его.
— Я говорилъ съ миледи, спокойно сказалъ онъ: — и мы другъ друга хорошо поняли. Тутъ нѣтъ явнаго сумасшествія. Тутъ сумасшествіе, которое, можетъ, никогда не обнаружится или только разъ или два впродолженіе всей жизни. Сильныя моральныя причины могутъ довести ее до бѣшенства, но оно будетъ непродолжительно. Миледи не сумасшедшая, но у нея въ крови наслѣдственное расположеніе къ сумасшествію. Она хитра какъ сумасшедшая, и вмѣстѣ съ тѣмъ осторожна и благоразумна. Я вамъ скажу, что она, мистеръ Одлей, она опасная женщина.
Докторъ Мосгревъ прошелся по комнатѣ взадъ и впередъ раза два, прежде чѣмъ началъ разговоръ.
— Я не буду разсуждать, на сколько вѣроятны ваши подозрѣнія, мистеръ Одлей, сказалъ онъ: — но я вамъ не совѣтую дѣлать скандала. Этотъ мистеръ Толбойзъ исчезъ, но вы не имѣете никакого доказательства, что онъ умеръ. Еслибъ вы даже могли доказать его смерть, вы не могли бы представить никакихъ уликъ противъ миледи, кромѣ одного только факта, что она имѣла важную причину желать его смерти. Никакой судъ присяжныхъ въ Соединенномъ Королевствѣ не осудитъ ее по такимъ уликамъ.
Робертъ Одлей поспѣшно прервалъ доктора Мосгрева.
— Увѣряю васъ, сказалъ онъ: — я больше всего опасаюсь необходимости предать ее суду.
— Разумѣется, мистеръ Одлей, холодно возразилъ докторъ: — но вы не можете ожидать, чтобъ я вамъ помогъ скрыть одно изъ худшихъ преступленій противъ общества. Еслибъ я имѣлъ достаточную причину полагать, что эта женщина совершила убійство, я отказался бы помочь вамъ скрыть ее отъ рукъ правосудія, хотя бы честь сотни дворянскихъ фамилій этимъ могла быть спасена. Но я не вижу достаточнаго доказательства въ справедливости вашихъ подозрѣній и сдѣлаю все, что могу, для васъ.
Робертъ Одлей пожалъ руку доктора.
— Я поблагодарю васъ, когда я буду въ состояніи, сказалъ онъ съ волненіемъ: — я поблагодарю васъ, отъ себя и отъ имени моего дядюшки.
— Мнѣ осталось всего пять минутъ, и я долженъ еще написать письмо, сказалъ докторъ Мосгревъ, улыбаясь.
Онъ присѣлъ къ письменному столу у окна, и обмакнувъ перо въ чернила, началъ поспѣшно писать. Кончивъ письмо, онъ положилъ его въ конвертъ и подалъ незапечатаннымъ Роберту Одлею.
На конвертѣ былъ слѣдующій адресъ:
"Бельгія."
Мистеръ Одлей съ удивленіемъ смотрѣлъ на доктора, который спокойно надѣвалъ свои перчатки.
— Письмо это, отвѣчалъ онъ на вопросительный взглядъ Роберта: — къ моему другу, господину Валю, содержателю прекраснаго сумасшедшаго дома, въ городѣ Вильбрюмёзъ. Мы другъ друга знаемъ много уже лѣтъ и я увѣренъ, онъ охотно приметъ въ свое заведеніе леди Одлей и возьметъ на себя полную отвѣтственность за будущую ея жизнь. Она, конечно, будетъ не очень разнообразна.
Робертъ Одлей хотѣлъ-было еще разъ изъявить свою благодарность за помощь, оказанную ему, но докторъ Мосгревъ прервалъ его повелительнымъ знакомъ.
— Съ той минуты, когда леди Одлей вступитъ въ это заведеніе, сказалъ онъ: — ея жизнь, насколько жизнь состоитъ изъ дѣятельности и разнообразія, прекратится. Какія бы у нея ни были тайны, онѣ останутся навсегда-тайнами. Какія бы преступленія она до тѣхъ поръ ни совершала, она уже не будетъ въ состояніи совершить новыя. Еслибъ вы вырыли ей могилу на ближайшемъ кладбищѣ и похоронили бы ее живою, то вы не могли бы безопаснѣе скрыть ее отъ свѣта. Но какъ физіологъ и какъ честный человѣкъ, я увѣренъ, что вы не можете оказать обществу лучшей услуги, какъ сдѣлавъ это. Физіологія — ложь, если женщину, которую я видѣлъ десять минутъ тому назадъ, можно оставить на свободѣ. Еслибъ она могла броситься на меня и задушить меня своими маленькими ручками, пока я говорилъ съ нею, она непремѣнно бы это сдѣлала.
— Она подозрѣвала цѣль вашего посѣщенія?
— Она знала ее. «Вы думаете, сказала она: — что я сумасшедшая, какъ моя мать, и вы пришли допрашивать меня, сказала она. — Вы ищите признаковъ ужасной этой болѣзни въ моей крови». Прощайте, мистеръ Одлей, поспѣшно прибавилъ докторъ. — Я уже опоздалъ и долженъ поспѣшить, чтобы не опоздать къ поѣзду.
XXXVII.
Погребена заживо.
править
Робертъ сидѣлъ одинъ въ библіотекѣ, съ письмомъ доктора въ рукахъ, размышляя о томъ, что ему еще предстояло дѣлать.
Молодой человѣкъ былъ самъ обвинителемъ и судьею этой несчастной женщины, а теперь сдѣлался еще ея тюремщикомъ. Долгъ его будетъ только исполненъ, когда онъ доставитъ лежащее передъ нимъ письмо по назначенію и сдастъ леди Оддей на руки иностранному доктору.
Онъ написалъ нѣсколько строкъ миледи, увѣдомляя ее, что намѣренъ увезти ее навсегда изъ Одлей-Корта, и просилъ ее приготовиться къ отъѣзду, въ тотъ же вечеръ.
Миссъ Сузанъ Мартинъ полагала, что невозможно въ такой короткій срокъ собрать и уложить вещи ея барыни, но миледи сама вызвалась ей помочь. Она съ особеннымъ удовольствіемъ перебирала и укладывала свои шелковые и бархатные наряды, драгоцѣнности и туалетныя бездѣлушки. «Такъ не отнимутъ же у меня моей собственности», думала она: «меня вѣрно сошлютъ въ какое нибудь отдаленное мѣсто; но вѣдь изгнаніе для меня не страшно: на землѣ не найдется такого уголка, гдѣ бы моя красота не привлекла цѣлой толпы поклонниковъ и послушныхъ рабовъ.» Хотя горничная, предчувствуя въ этомъ поспѣшномъ отъѣздѣ разореніе своихъ господъ, очень вяло исполняла свои обязанности, но съ помощью миледи къ шести часамъ все было готово.
Робертъ, между тѣмъ, посовѣтовавшись съ какимъ-то заграничнымъ путеводителемъ, нашелъ, что Вильбрюмёзъ лежалъ въ сторонѣ отъ всякой желѣзной дороги, и единственное сообщеніе съ нимъ было посредствомъ дилижанса изъ Брюсселя. Пароходъ въ Дувръ отходилъ отъ лондонскаго моста въ девять часовъ и Робертъ могъ бы попасть какъ разъ во время, потому что семичасовой поѣздъ приходилъ въ Лондонъ въ четверть осьмаго. Потомъ черезъ Кале они могли достигнуть Вильбрюмёза къ слѣдующему вечеру.
Мы не послѣдуемъ за ними въ это грустное ночное путешествіе. Миледи лежала на одномъ изъ узенькихъ диванчиковъ въ каютѣ, завернувшись въ соболью шубку: даже въ эти минуты стыда и позора она не забыла свои любимые русскіе соболя. Ея мелочная душа не могла никакъ разстаться съ роскошью, окружавшей ее въ Одлей-Кортѣ. Она запихала вездѣ между своимъ тонкимъ бѣльемъ золотые кубки, севрскія чашки и прочія драгоцѣнности. Она бы готова была снять картины со стѣнъ и содрать гобеленовскіе обои, если бы только было куда ихъ упрятать. Она захватила все, что могла, и теперь сопровождала мистера Одлей съ покорностью, вынужденною ея отчаяннымъ положеніемъ.
Робертъ прохаживался взадъ и впередъ на палубѣ. Пароходъ быстро летѣлъ къ гостепріимнымъ берегамъ Франціи и мистеръ Одлей вздохнулъ свободнѣе при мысли о томъ, что скоро дѣло будетъ покончено. Онъ задумался о жалкомъ существѣ, которое лежало одинокое и всѣми покинутое внизу въ каютѣ. Но когда въ немъ просыпалась жалость къ ней, какъ къ слабой, безпомощной женщинѣ, передъ нимъ возникало, ясное, счастливое лицо Джорджа, какимъ онъ видѣлъ его въ первый день по возвращеніи въ Англію; вслѣдъ за тѣмъ онъ припоминалъ постыдную ложь, разбившую это доброе, благородное сердце.
«Могу ли я когда нибудь забыть это?» думалъ онъ: «могу ли я когда нибудь забыть, какъ онъ поблѣднѣлъ, прочитавъ роковое объявленіе въ Таймзѣ? Это одно изъ тѣхъ преступленій, которыя никогда не забываются. Еслибы я завтра воскресилъ Джорджа, я бы все же не могъ залечить его душевныя раны; я никогда уже не сдѣлаю изъ него того же человѣка, какимъ онъ былъ до страшной вѣсти о смерти жены».
Поздно вечеромъ на слѣдующее утро дилижансъ катился по неровной мостовой главной улицы Вильбрюмёза. Старый городъ, отличавшійся средневѣковымъ характеромъ, казался еще угрюмѣе и скучнѣе въ сумеркахъ. Мелькающіе тамъ и сямъ фонари, казалось, не только не освѣщали улицу, но дѣлали ее еще темнѣе: такъ свѣтляки своимъ блескомъ только увеличиваютъ мракъ кустарниковъ. Вильбрюмёзъ былъ старый, забытый уголокъ; слѣды старины и разрушенія виднѣлись на каждомъ шагу. Трудно объяснить себѣ, зачѣмъ улицы этого городка были такъ узки, что дилижансъ не могъ проѣзжать, не задѣвая пѣшеходовъ — кажется, мѣста было довольно на обширныхъ пустыряхъ, примыкавшихъ къ городу. Путешественникъ могъ бы задать себѣ вопросъ, почему именно самая узкая и неудобная улица сдѣлалась самою модною, между тѣмъ какъ въ городѣ были другія, болѣе просторныя и изящныя. Но Робертъ ни о чемъ этомъ не думалъ. Онъ сидѣлъ, прижавшись въ уголъ кареты, и смотрѣлъ на миледи, задавая себѣ вопросъ: на что должна было походить ея лицо, такъ тщательно закрытое вуалемъ?
Они занимали вдвоемъ цѣлое отдѣленіе дилижанса, такъ-какъ изъ Брюсселя въ Вильбрюмёзъ было немного путешественниковъ и вообще эта линія сообщенія поддерживалась болѣе по старой памяти, чѣмъ ради какой нибудь прибыли.
Миледи не говорила ни слова во всю дорогу, кромѣ отказа на сдѣланное ей Робертомъ предложеніе закусить на одной изъ станцій. Она очень упала духомъ, когда они выѣхали изъ Брюсселя; она было надѣлась, что этотъ городъ будетъ мѣстомъ ея заточенія, и теперь съ отвращеніемъ отворачивалась отъ скучнаго ландшафта.
Она подняла голову, когда карета въѣхала на четырехугольный дворъ какого-то угрюмаго зданія, въ былое время, вѣроятно, монастыря а теперь гостиницы.
Леди Одлей невольно вздрогнула, выйдя изъ кареты и очутившись на этомъ мрачномъ дворѣ. Робертъ былъ тотчасъ же окруженъ толпой носильщиковъ, требовавшихъ нести его багажъ и ссорившихся между собой, въ какую гостиницу его провести. Одинъ изъ нихъ, по приказанію Роберта, привелъ карету, съ крикомъ и гиканьемъ какъ-то дико раздававшимися въ ночной тишинѣ.
Мистеръ Одлей оставилъ миледи въ одной изъ комнатъ угрюмой гостиницы на попеченіе заспанной прислуги, а самъ отправился въ отдаленный конецъ города. Надобно было исполнить кое-какія проформы, прежде чѣмъ жена сэра Майкля могла быть помѣщена въ домъ, о которомъ говорилъ докторъ Мосгревъ. Роберту пришлось являться множеству важныхъ особъ, представлять письмо англійскаго доктора и десятки разъ расписываться, прежде чѣмъ онъ могъ перевести преступную жену своего погибшаго друга въ домъ, который долженствовалъ быть ея послѣднимъ жилищемъ на землѣ. Прошло болѣе двухъ часовъ, прежде чѣмъ все это было улажено и молодой человѣкъ могъ возвратиться въ гостиницу, гдѣ миледи сидѣла въ какомъ-то безчувственномъ состояніи, смотря на чашку уже совершенно остывшаго кофе.
Робертъ помогъ миледи сѣсть въ нанятую имъ карету, а самъ снова помѣстился противъ нея.
— Куда вы меня везете? спросила она наконецъ. — Мнѣ уже надоѣло, что со мной обращаются какъ съ провинившимся ребёнкомъ, котораго въ наказаніе сажаютъ въ темную комнату. Куда вы меня везете?
— Въ спокойное жилище, гдѣ вы будете имѣть вдоволь времени чтобы раскаяться въ вашемъ прошедшемъ, серьёзно отвѣтилъ Робертъ.
Они выѣхали изъ узкихъ улицъ и черезъ широкую площадь, на которой громоздилось съ дюжину соборовъ, въѣхали на гладкую, широкую, освѣщенную фонарями дорогу, на которой обнаженныя деревья по сторонамъ бросали длинныя, постоянно перебѣгавшія тѣни. Мѣстами виднѣлись барскіе дома, съ большими гипсовыми вазами съ геранью подъ массивными воротами. Карета проѣхала съ три четверти мили, прежде чѣмъ остановилась передъ подобными же, быть можетъ немного болѣе массивными и старыми воротами.
Миледи вскрикнула, выглянувъ изъ окна. Ворота были освѣщены огромнымъ фонаремъ, цѣлой постройкой изъ желѣза и стекла, въ которой несчастный маленькій огонекъ тщетно боролся съ сильнымъ вѣтромъ.
Кучеръ позвонилъ у воротъ и тотчасъ открылась маленькая деревянная калитка; въ ней показался какой-то сѣдой старикъ; взглянувъ на карету, онъ поспѣшно исчезъ. Минуты черезъ три онъ отворилъ настежъ ворота и открылся широкій какъ степь дворъ, вымощенный камнемъ.
Кучеръ ввелъ лошадей въ ворота и потомъ въ качествѣ кормчаго провелъ карету черезъ дворъ прямо къ крыльцу большаго дома, въ нѣкоторыхъ окнахъ котораго свѣтился тусклый свѣтъ, словно усталые глаза тружениковъ, бодрствовавшихъ всю ночь.
Миледи, внимательная и молчаливая, какъ звѣзды, блиставшія на ясномъ зимнемъ небѣ, окинула взглядомъ эти окна. Въ одномъ изъ нихъ были спущены красныя занавѣсы и на этихъ занавѣсахъ, какъ маятникъ, сновала взадъ и впередъ тѣнь женщины въ какомъ-то фантастическомъ головномъ уборѣ.
Вдругъ леди Одлей положила руку на плечо Роберту и, указывая другою на завѣшенное окно, вскрикнула:
— Я знаю, куда вы меня привезли, это — сумасшедшій домъ.
Мистеръ Одлей не отвѣчалъ ни слова. Онъ стоялъ въ это время у дверецъ кареты и, выслушавъ эти слова, спокойно помогъ миледи выйдти изъ экипажа и ввелъ ее по каменной лѣстницѣ въ сѣни. Онъ передалъ письмо доктора Мосгрева пожилой женщинѣ, прилично одѣтой и съ веселымъ выраженіемъ лица, выскочившей имъ на встрѣчу изъ какой-то маленькой комнатки, очень похожей на контору въ гостиницахъ. Она, улыбаясь, привѣтствовала Роберта и миледи и, отправивъ письмо далѣе съ лакеемъ, пригласила ихъ въ свою маленькую комнатку, изящно убранную желтыми занавѣсками и освѣщенную яркимъ огнемъ въ каминѣ.
— Вы, сударыня, вѣроятно очень устали, спросила любезная француженка, пододвигая миледи кресло и глядя на нее съ участіемъ.
Миледи только пожала плечами и внимательно осмотрѣла всю комнату.
— Что это за домъ, Робертъ Одлей? воскликнула она съ сердцемъ. — Вы думаете, я ребёнокъ, чтобы надо мной можно издѣваться и обманывать меня! Что это за домъ? Вѣдь я отгадала!
— Это — maison de santé, миледи, серьёзно отвѣтилъ молодой человѣкъ. — И я вовсе не намѣренъ издѣваться надъ вами или обманывать васъ.
Миледи замолчала на минуту, продолжая глядѣть вопросительно на Роберта.
— Maison de santé, повторила она. — Да, французы умѣютъ все прикрасить. Въ Англіи просто называютъ домъ сумасшедшихъ. Это — домъ для сумасшедшихъ, не такъ ли? прибавила она по-французски, обращаясь къ женщинѣ и топнувъ ногой.
— Ахъ, нѣтъ, сударыня, возразила та. — Это — одно изъ самыхъ пріятныхъ учрежденій, гдѣ люди только забавляются…
Слова ея были прерваны появленіемъ самого директора, который влетѣлъ въ комнату съ сіяющимъ лицомъ и открытымъ письмомъ доктора Мосгрева въ рукахъ.
Онъ не зналъ, какъ выразить свое удовольствіе познакомиться съ мистеромъ Одлеемъ. Онъ былъ готовъ сдѣлать все на свѣтѣ для него, какъ друга его хорошаго знакомаго, знаменитаго англійскаго доктора. Потомъ шепотомъ онъ увѣдомилъ Роберта, что докторъ Мосгревъ сообщилъ ему всѣ свѣдѣнія о паціенткѣ, и что онъ почтетъ за счастье взять на свое попеченіе прелестную госпожу… госпожу…
Онъ вѣжливо потиралъ руки и вопросительно смотрѣлъ на Роберта. Мистеръ Одлей вспомнилъ, что ему поручено было помѣстить миледи подъ чужимъ именемъ. Онъ представился, будто не слыхалъ вопроса. Вѣдь, не трудно было сочинить имя: всякое какъ нельзя лучше соотвѣтствовало бы цѣли; но Роберту казалось въ эту минуту, что никогда онъ не слыхивалъ другой фамиліи, кромѣ своей собственной и своего друга.
Можетъ быть, директоръ замѣтилъ и понялъ это затрудненіе; какъ бы то ни было, но онъ вывелъ Роберта изъ непріятнаго положенія, обратившись къ женщинѣ, которая ихъ приняла, и пробормотавъ что-то о № 14 bis. Женщина взяла ключъ изъ цѣлой связки, висѣвшей надъ каминомъ, зажгла свѣчу и пошла впередъ, указывая дорогу черезъ каменныя сѣни и вверхъ по скользкой деревянной лѣстницѣ.
Англійскій докторъ увѣдомилъ своего французскаго собрата, что о деньгахъ не будетъ и рѣчи, лишь бы онъ позаботился объ удобствѣ отдаваемой на его попеченіе англійской дамы. Дѣйствуя на основаніи этихъ свѣдѣній, г. Валь провелъ ихъ въ великолѣпно-отдѣланный нумеръ. Тутъ была передняя съ мраморнымъ поломъ, гостиная съ тяжелыми бархатными занавѣсками и наконецъ спальня съ роскошною кроватью.
Миледи съ ужасомъ смотрѣла на этотъ рядъ угрюмыхъ комнатъ, казавшихся еще мрачнѣе при неясномъ свѣтѣ одной восковой свѣчи, отражавшейся десятки разъ на гладкомъ полированномъ полу, на стеклахъ оконъ и на жестяныхъ листахъ, замѣнявшихъ зеркала.
Посреди всего этого обветшалаго великолѣпія миледи упала въ кресла и закрыла лицо руками. Бѣлизна ихъ и брильянтовыя кольца блестѣли въ тускло-освѣщенной комнатѣ. Она сидѣла молча, неподвижно; ее грызли отчаяніе и злоба. Между тѣмъ Робертъ ушелъ съ докторомъ въ другую комнату. Ему оставалось очень мало прибавить къ словамъ мистера Мосгрева, подробно описывавшаго все дѣло. Онъ послѣ долгихъ размышленій рѣшилъ, что миледи перемѣнитъ свое имя на имя мистриссъ Тэлоръ, и потому сказалъ французскому доктору, что мистриссъ Тэлоръ, его дальняя родственница, наслѣдовала сумасшествіе отъ матери и уже нѣсколько разъ явно обнаружила разстройство своихъ умственныхъ способностей. Онъ просилъ — такъ-какъ она не была совершенно сумасшедшая — чтобы съ нею обходились какъ можно нѣжнѣе и дѣлали ей всевозможныя благоразумныя послабленія. Въ то же время онъ однако внушилъ доктору Валю, чтобы ее никогда не выпускали иначе, какъ съ надежнымъ человѣкомъ, который отвѣчалъ бы за нее; кромѣ того, онъ еще просилъ, чтобы докторъ Валь, бывшій самъ протестантомъ, нашелъ бы какого нибудь хорошаго пастора, который бы приходилъ увѣщевать и утѣшать мистриссъ Тэлоръ.
Потомъ они переговорили о денежныхъ дѣлахъ, и рѣшено было, что въ извѣстные сроки мистеръ Одлей будетъ присылать деньги прямо доктору Валю, помимо всякихъ агентовъ. Когда они возвратились черезъ четверть часа, то миледи сидѣла въ томъ же положеніи, закрывъ лицо руками.
Робертъ нагнулся къ ней и шепнулъ:
— Ваше имя теперь — мистриссъ Тэлоръ. Я не думаю, чтобы вы желали быть извѣстными здѣсь подъ настоящимъ вашимъ именемъ.
Она только кивнула головой въ отвѣтъ, не отнимая рукъ отъ лица.
— Сударыня, сказалъ докторъ Валь: — у васъ будетъ своя горничная, и всѣ ваши желанія, само собою разумѣется благоразумныя, будутъ тотчасъ же исполняться. Всѣ усилія будутъ употреблены, чтобы ваше пребываніе въ Вильбрюмёзѣ было вамъ столько же пріятно, сколько полезно. Если желаете, то вы будете обѣдать со всѣми жильцами вмѣстѣ. Я иногда обѣдаю за общимъ столомъ, а мой помощникъ, умный и достойный человѣкъ — всегда. Я живу съ женою и дѣтьми въ маленькомъ павильйонѣ въ саду, а мой помощникъ въ самомъ заведеніи. Повѣрьте, сударыня, что мы не пожалѣемъ ничего, чтобы доставить вамъ всевозможныя удобства.
Словоохотливый французъ насказалъ еще многое, все въ томъ же родѣ, смотря съ сіяющимъ лицомъ на Роберта и свою паціентку. Миледи наконецъ не выдержала: вскочивъ съ мѣста отъ злобы и нетерпѣнія, она приказала ему замолчать.
— Оставьте меня наединѣ съ человѣкомъ, привезшимъ меня сюда, воскликнула она: — оставьте меня!
И она указала на дверь повелительнымъ жестомъ.
Докторъ пожалъ плечами и вышелъ изъ комнаты, бормоча про себя что-то о «прелестномъ дьяволенкѣ» и о жестѣ, «достойномъ самой г-жи Марсъ». Миледи быстро подошла къ двери, ведшей изъ спальной въ залу, и, затворивъ ее, пристально посмотрѣла на Роберта.
— Вы привезли меня въ могилу, мистеръ Одгей, воскликнула она: — вы подло и жестоко воспользовались своею силою, вы заживо похоронили меня.
— Я сдѣлалъ то, что полагалъ справедливымъ въ отношеніи другихъ и милосердымъ въ отношеніи къ вамъ, спокойно отвѣчалъ Робертъ. — Я былъ бы измѣнникомъ противъ общества, еслибъ оставилъ васъ на свободѣ послѣ исчезновенія Джорджа Толбойза и пожара въ гостиницѣ Замка. Я привезъ васъ въ домъ, гдѣ съ вами будутъ обходиться хорошо и гдѣ никто не знаетъ вашей исторіи, слѣдовательно вы не услышите ни малѣйшаго упрека или непріятнаго слова. Вы будете вести мирную и спокойную жизнь, миледи; такую жизнь ведутъ добровольно въ этой странѣ многія святыя женщины въ стѣнахъ монастыря. Уединенная ваша жизнь здѣсь будетъ не хуже той, которую съ удовольствіемъ вела дочь короля, бѣжавъ отъ грѣшнаго міра и запершись въ одинокую келью. Конечно, это очень легкое наказаніе за ваши преступленія, очень легкое искупленіе вашихъ грѣховъ. Живите здѣсь и покайтесь. Никто васъ здѣсь не тронетъ, никто васъ не будетъ терзать. Я прошу одного — раскайтесь.
— Я не могу, воскликнула миледи, вперивъ свои сверкающіе глаза на Роберта: — я не могу! Такъ вотъ къ чему привела меня моя красота! Я сочиняла всевозможныя хитрости, чтобы обезопасить себя, и къ чему все это привело? Лучше было поддаться сначала, если суждено было этимъ кончиться. Лучше было поддаться проклятой судьбѣ, когда Джорджъ Толбойзъ возвратился въ Англію.
Она злобно схватилась рукою за свои чудныя кудри, словно желая ихъ оторвать. Что принесли ей эти великолѣпныя золотистыя кудри, эти чудные голубые глаза? Она ненавидѣла себя, ненавидѣла свою красоту.
— Я бы смѣялась надъ вами, я бы вызвала васъ на бой, еслибъ только смѣла! воскликнула она: — я бы убила себя, еслибъ я смѣла. Но я — несчастная, жалкая трусиха, и всегда была такой. Я боялась страшнаго наслѣдія матери, боялась бѣдности, боялась Джорджа Толбойза, боялась васъ. Она замолчала на нѣсколько минутъ, но все еще стояла у дверей, какъ бы рѣшившись продержать въ комнатѣ Роберта, сколько ей хотѣлось.
— Знаете вы, о чемъ я думаю? снова начала она: — знаете, о чемъ я думаю, смотря на васъ въ этой полуосвѣщенной комнатѣ? Я думаю о томъ днѣ, когда исчезъ Джорджъ Толбойзъ.
Ребертъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ.
— Онъ стоялъ противъ меня, вотъ какъ вы теперь стоите, продолжала миледи. — Вы говорили, что вы сроете до основанія старинный домъ, что вы вырвете съ корнемъ всѣ деревья въ саду, чтобы отыскать тѣло вашего умершаго друга. Вамъ вовсе не нужно такъ трудиться: тѣло Джорджа Толбойза лежитъ на днѣ стараго колодца, въ кустарникахъ за липовой аллеей.
Робертъ Одлей вскрикнулѣ отъ ужаса, и съ отчаяніемъ всплеснулъ руками.
— Боже! воскликнулъ онъ, послѣ долгаго молчанія: — неужели всѣ мои страшныя предчувствія такъ мало приготовили меня къ роковой истинѣ, сразившей меня теперь?
— Онъ встрѣтилъ меня въ липовой аллеѣ, продолжала миледи тѣмъ же безчувственнымъ холоднымъ тономъ, которымъ она говорила свою исповѣдь баронету: — я знала, что онъ придетъ, и потому приготовилась какъ умѣла встрѣтить его. Я рѣшилась подкупить его, уговорить, запугать, однимъ словомъ, я рѣшилась на все, только чтобъ не потерять моего богатства, моего положенія въ свѣтѣ и не возвратиться къ прежней жизни. Мы встрѣтились, и онъ сталъ упрекать меня за уентнорскій подлогъ, за заговоръ противъ него. Онъ сказалъ, что во всю свою жизнь не простатъ мнѣ обманъ, который разбилъ его сердце. Онъ сказалъ мнѣ, что я вырвала его сердце изъ груди и растоптала его ногами. Теперь у него не было сердца и онъ не могъ меня сожалѣть. Онъ простилъ бы мнѣ все на свѣтѣ, кромѣ преднамѣреннаго зла, которое я ему сдѣлала. Онъ наговорилъ мнѣ многое еще, и кончилъ тѣмъ, что никакая сила на землѣ не воспрепятствуетъ ему заставить меня повѣдать человѣку, обманутому мною, всю преступную повѣсть моей жизни. Онъ не зналъ, какое наслѣдіе я получила отъ своей матери. Онъ не зналъ, что меня можно свести съ-ума. Онъ терзалъ меня такъ, какъ вы меня терзали. Онъ былъ безпощаденъ, какъ и вы были безпощадны. Мы находились въ кустарникахъ за липовой аллеею. Я сидѣла на обломкахъ колодца. Джорджъ Толбойзъ стоялъ, прислонившись къ ветхому деревянному валу, заржавѣвшій стержень котораго скрипѣлъ при малѣйшемъ движеніи молодаго человѣка. Я наконецъ стала грозить ему. Я сказала, что если онъ обвинитъ меня передъ сэромъ Майклемъ, то я объявлю, что онъ сумасшедшій. Пускай онъ попробуетъ увѣрить человѣка, который слѣпо меня любитъ, что имѣетъ какія-нибудь права на меня. Я хотѣла уже уйти отъ него, какъ онъ вдругъ схватилъ меня за руку и остановилъ силою. Вы видѣли мѣтки его пальцевъ на моей рукѣ, тотчасъ ихъ примѣтили и не хотѣли вѣрить моимъ объясненіямъ. Я это поняла, Робертъ Одлей, и я видѣла, что васъ надо было бояться.
Она остановилась, какъ бы ожидая, что Робертъ заговоритъ, но онъ стоялъ неподвижно, молча дожидаясь конца ея разсказа.
— Джорджъ Толбойзъ обошелся со мною такъ же, какъ вы, сказала она: — онъ клялся, что еслибъ былъ одинъ человѣкъ на свѣтѣ, который могъ бы меня признать и еслибъ свидѣтель этотъ находился на другомъ концѣ свѣта, то онъ притащилъ бы его и заставилъ подъ клятвою признать меня. Тогда я почувствовала себя сумасшедшей. Я выдернула желѣзный стержень, гнилое дерево поддалось и мой первый мужъ съ страшнымъ крикомъ упалъ въ колодезь. Я не знаю, какъ онъ глубокъ; но, полагаю, что онъ сухой, ибо я не слыхала плеска воды, а глухой шумъ. Я посмотрѣла внизъ — ничего не было видно, кромѣ мрачной пустоты. Я встала на колѣни и стала прислушиваться — все было тихо. Я простояла такъ съ четверть часа; одному Богу извѣстно, какъ мнѣ показалось это долго; но изъ колодца не доносилось ни малѣйшаго звука.
Робертъ Одлей не сказалъ ни слова, когда миледи кончила свой разсказъ. Онъ только подошелъ къ двери, у которой стояла Елена Толбойзъ. Еслибъ былъ другой способъ выйдти изъ комнаты, онъ съ радостью воспользовался бы имъ: такъ противна была ему мысль прикоснуться къ этой женщинѣ.
— Сдѣлайте одолженіе, позвольте мнѣ пройти, сказалъ онъ рѣзко.
— Вы видите, я не боюсь признаться вамъ во всемъ, сказала Елена Толбойзъ: — и это по двумъ причинамъ. Вопервыхъ, вы не смѣете воспользоваться моею исповѣдью противъ меня, такъ-какъ вы знаете, что вашъ дядя умеръ бы отъ одного извѣстія, что я подъ судомъ. Вовторыхъ, законъ никогда не приговорила, бы меня къ большему наказанію, какъ къ пожизненному заключенію въ сумасшедшемъ домѣ. Вы видите, я васъ не благодарю за ваше милосердіе, Робертъ Одлсй; я знаю ему настоящую цѣну.
Она отошла отъ двери и Робертъ молча, не оглянувшись, вышелъ изъ комнаты.
Черезъ полчаса послѣ этого, онъ сидѣлъ за ужиномъ, въ одномъ изъ лучшихъ трактировъ Вильбрюмёза. Но ѣсть онъ ничего не могъ: его преслѣдовалъ образъ погибшаго друга, измѣннически убитаго въ саду Одлей-Корта.
XXXVIII.
Тѣнь друга.
править
Возвращаясь изъ Вильбрюмёза въ Брюссель, Робертъ какъ-то безсознатагьно смотрѣлъ на окружавшую его мѣстность; эти безконечные болота и ряды тополей казались ему какъ-то дики и неестественны. Ему не вѣрилось, что это была дѣйствительность, а не тяжелый, болѣзненный сонъ. Возможно ли, чтобъ онъ возвращался въ домъ своего дяди безъ женщины, которая вотъ уже два года царила въ немъ неограниченно! Ему казалось, будто онъ увезъ миледи и тайно убилъ ее, а теперь долженъ будетъ отдать отчетъ сэру Майклю въ томъ, что онъ сдѣлалъ съ женщиной, столь дорогой ему.
«Что скажу я ему»? думалъ онъ: «скажу ли я правду, ужасную правду? Нѣтъ, это было бы слишкомъ жестоко. Онъ не вынесетъ удара. И, однако, не зная всей глубины ея преступности, онъ можетъ подумать, что я слишкомъ жестоко съ нею поступилъ».
Выглядывая безсознательно изъ окопъ своего дилижанса на унылую окрестность, Робертъ думалъ: «Какая обширная страница была вырвана изъ его жизни теперь, когда участь его друга разъяснилась».
Что ему было теперь дѣлать? Сколько страшныхъ мыслей вошло ему въ голову, когда онъ вспомнилъ роковую повѣсть, услышанную имъ изъ блѣдныхъ устъ Елены Толбойзъ! Его другъ — его погибшій другъ — лежалъ подъ развалинами стараго колодца въ Одлей-Кортѣ. Онъ лежалъ тамъ впродолженіе шести долгихъ мѣсяцевъ, непогребенный, никому неизвѣстный, скрытый во мракѣ стараго монастырскаго колодца. Что было теперь дѣлать?
Начать поиски тѣла покойнаго друга значило бы навлечь слѣдствіе. А если такое слѣдствіе разъ началось бы, то было бы невозможно скрыть преступленіе миледи. Доказать, что Джорджъ Толбойзъ погибъ въ Одлей-Кортѣ — значило бы прямо доказать, что миледи была виновницей этой таинственной смерти, потому что всѣмъ было извѣстно, что въ послѣдній разъ молодаго человѣка видѣли съ нею въ липовой аллеѣ.
— Боже мой! восклицалъ Гобертъ, когда весь ужасъ его положенія сталъ ему ясенъ: — неужели кости моего друга не могутъ найдти себѣ покой въ освященной церковью могилѣ, потому что я хочу скрыть преступленіе его убійцы!
Онъ чувствовалъ, что изъ этого затрудненія не было исхода. Порой онъ думалъ, что его погибшему другу все равно, будутъ ли его кости почивать въ гробницѣ, которой дивился бы весь свѣтъ, или въ этомъ темномъ тайникѣ въ кустарникахъ Одлей-Корта. Порой имъ овладѣвалъ ужасъ при мысли, что даже трупъ убитаго не находитъ себѣ покоя, и ему казалось, что экстренный поѣздъ между Брюсселемъ и Парижемъ летитъ недовольно быстро: такъ горѣлъ онъ нетерпѣніемъ загладить хотя долю зла, причиненнаго его покойному другу.
Къ вечеру на второй день послѣ того, какъ онъ выѣхалъ съ миледи изъ Одлей-Корта, онъ былъ уже въ Лондонѣ и отправился прямо въ гостиницу Кларендонъ узнать что нибудь о дядѣ. Онъ не имѣлъ намѣренія видѣть сэра Маикля, потому что еще не рѣшилъ что говорить и чего не говорить дядѣ, но ему хотѣлось узнать, какъ перенесъ старикъ жестокій ударъ.
«Я увижусь съ Алисой», думалъ онъ: «она мнѣ все разскажетъ объ отцѣ. Вѣдь, всего два дня, какъ онъ уѣхалъ изъ Одлей-Корта; нельзя и надѣяться на какую нибудь счастливую перемѣну.»
Но мистеру Одлей не суждено было увидѣть въ этотъ вечеръ свою двоюродную сестру; лакей въ гостиницѣ увѣдомилъ его, что сэръ Майклъ съ дочерью выѣхали съ вечернимъ поѣздомъ въ Парижъ на пути въ Вѣну.
Робертъ былъ очень доволенъ этимъ извѣстіемъ; по крайней мѣрѣ оно отсрочивало объясненіе; гораздо лучше было ничего не говорить баронету о преступленіяхъ его жены, прежде чѣмъ онъ возвратится въ Англію, оправившись отъ удара и набравшись силъ.
Мистеръ Одлей отправился въ Темпль. Квартира его, казавшаяся ему угрюмой со дня исчезновенія Джорджа, на этотъ разъ показалась ему еще грустнѣе. То, что было прежде чернымъ предчувствіемъ, теперь уже было ужасною дѣйствительностью. Теперь не было мѣста для самого слабаго луча надежды. Самыя страшныя его подозрѣнія, увы, оказались слишкомъ основательны.
Джорджъ Толбойзъ измѣннически убитъ его женой, которую онъ такъ любилъ и такъ оплакивалъ!
На своей квартирѣ онъ нашелъ три письма. Одно было отъ сэра Майкля, другое — отъ Алисы. Третье было написано рукою, слишкомъ хорошо знакомою молодому адвокату, хотя онъ видѣлъ ее только разъ въ жизни. Лицо его загорѣлось румянцемъ при видѣ почерка этого письма и онъ схватилъ письмо, какъ-то бережно и нѣжно, какъ будто это было живое существо, способное чувствовать его прикосновеніе. Онъ долго вертѣлъ его въ рукахъ, разсматривая и гербъ на конвертѣ, и почтовую марку, и цвѣтъ бумаги. Наконецъ съ радостной улыбкой спряталъ его за пазуху.
«Какой я сталъ дуракъ», думалъ онъ: «я ли не смѣялся всю свою жизнь надъ слабостями людей, а теперь стала, глупѣе глупѣйшаго изъ нихъ. Дивное созданіе! Зачѣмъ встрѣтился я съ нимъ? Зачѣмъ неумолимая Немезида направила мои шаги въ тотъ домикъ въ Дорсетширѣ?»
Онъ распечаталъ первыя два письма, приберегая послѣднее на закуску, въ видѣ чуднаго десерта послѣ болѣе плотныхъ блюдъ.
Алиса писала, что сэръ Майкль переносилъ свое горе съ такимъ удивительнымъ терпѣніемъ, что это спокойствіе наконецъ начинало ее безпокоить гораздо болѣе, чѣмъ еслибы онъ предался самымъ страшнымъ припадкамъ отчаянія. Боясь за отца, она заѣхала тайкомъ къ доктору, обыкновенно пріѣзжавшему въ ихъ домъ въ серьёзныхъ случаяхъ, и просила его, будто случайно, заѣхать навѣстить сэра Майкля. Онъ такъ и сдѣлалъ и, посидѣвъ съ полчаса у сэра Майкля, объявилъ, что эта тихая грусть не грозила никакой опасностью, но что все же слѣдовало постараться расшевелить старика и возбудить его, хоть противъ воли, къ дѣятельности.
Алиса тотчасъ принялась за дѣло, чтобы привести въ исполненіе этотъ совѣтъ и, завладѣвъ попрежнему отцомъ, на правахъ балованнаго ребёнка напомнила ему старинное обѣщаніе повезти ее въ Германію. Съ большимъ трудомъ она уговорила его исполнить свое обѣщаніе и, добившись этого, уладила, что они выѣдутъ изъ Англіи какъ можно скорѣе. Въ заключеніе, она увѣряла Роберта, что не допуститъ отца возвратиться въ Одлей-Кортъ прежде, чѣмъ онъ совершенно забудетъ связанное съ нимъ горе.
Письмо баронета было очень кратко: въ немъ было сложено съ полдюжины открытыхъ векселей на лондонскихъ банкировъ сэра Майкля.
«Тебѣ нужны будутъ деньги, милый Робертъ, писалъ онъ: — для распоряженій, которыя ты сочтешь нужными сдѣлать для упроченія будущаго спокойствія и комфорта особы, которую я оставилъ на твое попеченіе. Я считаю почти лишнимъ говорить, что ты не можешь быть слишкомъ щедръ. Но, можетъ быть, мнѣ лучше теперь же сказать тебѣ, что мое искреннее желаніе, чтобы мнѣ никогда болѣе не пришлось услышать ея имени. Мнѣ не нужно знать, какъ ты ее устроишь. Я убѣжденъ, что ты будешь милостивъ и поступишь по совѣсти. Я не желаю ничего болѣе знать. Когда тебѣ понадобятся деньги, ты обратишься ко мнѣ, но нѣтъ нужды говорить, для кого и на что нужны эти деньги».
Робертъ Одлей вздохнулъ свободнѣе, отложивъ въ сторону это письмо. Оно избавляло его отъ тяжелой обязанности, которая ему предстояла, и опредѣлило, какъ ему слѣдовало поступить относительно убитаго друга.
Джорджъ Толбойзъ долженъ остаться въ своей безвѣстной могилѣ, а сэръ Майкль не долженъ никогда узнать, что женщина, которую онъ любилъ, обагрила свои руки кровью.
Теперь ему оставалось прочесть третье письмо — то самое, которое онъ спряталъ на своей груди, пока читалъ остальныя два. Онъ разорвалъ конвертъ, попрежнему обращаясь съ письмомъ осторожно и нѣжно.
Письмо это было такъ же кратко, какъ и письмо сэра Майкля. Вотъ его содержаніе:
"Здѣшній пасторъ былъ уже два раза у Маркса, котораго вы спасли во время пожара въ гостиницѣ Замка. Онъ лежитъ въ хижинѣ своей матери недалеко отъ Одлей-Корта и находится въ очень опасномъ положеніи, такъ-что сомнѣваются, чтобы онъ прожилъ долѣе нѣсколькихъ дней. Жена ухаживаетъ за нимъ и оба очень желаютъ видѣть васъ.
«Пожалуйста, пріѣзжайте не медля».
"Клара Толбойзъ".
«Моунт-Станнингъ, 6-го марта».
Робертъ Одлей почтительно сложилъ письмо и спряталъ его за жилетъ, прижавъ къ сердцу. Послѣ этого, онъ помѣстился въ своихъ любимыхъ креслахъ и закурилъ трубку. Онъ такъ просидѣлъ, глядя безсознательно на огонь, пылавшій въ каминѣ, пока не докурилъ ее до конца. Лѣнивый свѣтъ, блестѣвшій въ его прекрасныхъ сѣрыхъ глазахъ, ясно говорилъ, что онъ предался мечтамъ, которыя не могли быть ни мрачны, ни непріятны. Мысли его уносились на облакахъ табачнаго дыма въ свѣтлый міръ, гдѣ не было ни смерти, ни заботъ, ни горя, ни стыда, а только онъ да Клара Толбойзъ, наполнявшіе весь этотъ міръ своей любовью.
Не прежде, чѣмъ былъ истребленъ весь табакъ въ трубкѣ и сѣрая зола вытрясена въ каминъ, эти пріятныя мечты отлетѣли туда, гдѣ прячутся всѣ мечты о томъ, чего никогда не было и чего никогда не будетъ, гдѣ ихъ стережетъ суровый чародей, только отъ времени до времени выпускающій ихъ погулять по бѣлому свѣту на утѣху людей. Но мечты разсѣялись, и тяжелое бремя дѣйствительности стало снова тяготѣть надъ Робертомъ. «Зачѣмъ я понадобился этому Марксу?» думалъ онъ. «Онъ, можетъ быть, боится умереть не покаявшись. Онъ, можетъ быть, хочетъ разсказать мнѣ то, что мнѣ уже извѣстно: повѣсть преступленій миледи. Я зналъ, что онъ былъ замѣшанъ въ дѣло. Я это замѣтилъ съ перваго дня, какъ его увидѣлъ. Онъ зналъ тайну и торговалъ ею».
Робертъ Одлей какъ-то съ отвращеніемъ думалъ о поѣздкѣ въ Эссексъ. Какъ встрѣтится онъ теперь съ Кларой Толбойзъ, зная тайну участи ея брата? Сколько долженъ онъ ей налгать или какъ двусмысленно долженъ онъ съ ней говорить, чтобы скрыть отъ нея истину? И однако было бы безчеловѣчно высказать ей страшную истину, которая должна сокрушить всѣ ея тайныя надежды, отравить ея молодость. Онъ зналъ по опыту, какъ возможно надѣяться, когда гдѣ нѣтъ никакой надежды и надѣяться совершенно безсознательно; онъ не могъ переносить мысль сокрушить ея сердце, какъ онъ сокрушилъ свое этой зловѣщей вѣстью. «Пусть ее лучше надѣется до послѣдней возможности», думалъ онъ: "пусть лучше она всю свою жизнь будетъ искать ключа къ разгадкѣ тайны ея исчезнувшаго брата. А я не дамъ ей въ руки этотъ ключъ и не скажу: «Самыя черныя предчувствія наши сбылись. Братъ, котораго вы любите, убитъ въ цвѣтѣ лѣтъ».
Но вѣдь Клара Толбойзъ просила безъ замедленія возвратиться въ Эссексъ. Ей ли онъ откажетъ, какъ бы тяжело ни было исполненіе ея желанія? И кромѣ того, Лука Марксъ умиралъ и умолялъ видѣть его. Не жестоко ли отказать въ такой просьбѣ или медлить хоть одну минуту? Онъ посмотрѣлъ на часы. Было безъ пяти минутъ девять. Послѣдній поѣздъ отходилъ изъ Лондона въ одиннадцать и приходилъ въ Брентвудъ въ первомъ часу. Робертъ рѣшился отправиться съ этимъ поѣздовъ, а отъ Брентвуда до Одлея разстояніе миль въ шесть пройдти пѣшкомъ.
Ему приходилось еще довольно долго ждать до отъѣзда поѣзда и онъ продолжалъ сидѣть передъ каминомъ, раздумывая и дивясь страннымъ случайностямъ, наполнившимъ его жизнь за послѣдній годъ или два и принудившимъ его стряхнуть съ себя природную свою лѣнь.
«Боже милостивый!» думалъ онъ, покуривая вторую трубку: «право, не вѣрится, я ли это, бывало, проводилъ цѣлые дни въ этомъ креслѣ, читая Поль-де-Кока и покуривая турецкій табакъ, а по вечерамъ ходилъ смотрѣть какую нибудь новую комедію и оканчивалъ день за котлеткой и бутылкой пива у Иванса. Мнѣ ли такъ легко жилось на свѣтѣ? Я ли это, какъ балованный ребёнокъ, круглый день качался на лошадкѣ, между тѣмъ какъ вокругъ меня другія дѣти топтались босикомъ въ грязи, работая что было силъ, чтобы потомъ на досугѣ немного покачаться? Видитъ Богъ, я узналъ съ тѣхъ поръ, что такое жизненныя заботы, а теперь еще недостаетъ мнѣ влюбиться и прибавить свои жалобы и воздыханія къ трагическому хору всѣхъ дураковъ на свѣтѣ. Клара Толбойзъ! Клара Толбойзъ! можешь ли ты милостиво улыбнуться? Что отвѣтишь ты мнѣ, если я скажу, что я люблю тебя такъ же искренно, какъ искренно я оплакивалъ участь твоего брата, что новая цѣль и направленіе моей жизни, возникнувшія изъ моей дружбы къ погибшему другу, только еще крѣпнутъ отъ этой любви къ тебѣ и измѣняютъ меня до того, что я самъ себя не узнаю? Что отвѣтила бы она мнѣ? Это одному Богу извѣстно! Если ей нравится цвѣтъ моихъ волосъ или мой голосъ, она, быть можетъ, и выслушаетъ меня. Но станетъ ли она слушать меня, потому что я люблю ее страстно, потому что любилъ бы ее честно, вѣчно? Конечно, нѣтъ! Все это, можетъ быть, расположило бы ее пожалѣть меня, но не болѣе. Еслибы какая бѣлокурая дѣвушка съ веснушками вздумала любить меня, это было мнѣ непріятно; но еслибы Клара Толбойзъ вздумала растоптать меня своими хорошенькими ножками, я бы счелъ это за величайшую милость. Я надѣюсь, бѣдная Алиса подцѣпитъ какого нибудь бѣлокураго саксонца въ своихъ далекихъ путешествіяхъ. Надѣюсь…» Но мысли его стали путаться, сбиваться. Какъ могъ онъ надѣяться на что нибудь, думать о чемъ нибудь, пока непогребенный трупъ его друга преслѣдовалъ его подобно ужасному призраку? Онъ вспомнилъ сказку — страшную, безобразную и въ то же время увлекательную сказку, которая въ былое время, въ зимніе вечера, заставляла стынуть кровь въ его жилахъ — сказку о человѣкѣ, быть можетъ, сумасшедшемъ, постоянно преслѣдуемомъ призракомъ его непогребеннаго друга, кости котораго не могли найти покоя въ неосвященной могилѣ. Что, если эта сказка могла осуществиться на дѣлѣ? Что, если его будетъ постоянно преслѣдовать тѣнь убитаго Джорджа Толбойза?
Онъ отбросилъ волоса назадъ обѣими руками и оглянулся вокругъ себя. Въ углахъ гнѣздились черныя тѣни, которыя не совсѣмъ-то ему нравились. Дверь въ темный чуланчикъ была отворена настежъ; онъ всталъ, чтобы притворить ее, и громко щелкнулъ замкомъ.
— Не даромъ я начитался Александра Дюма и Уильки-Коллинса, пробормоталъ онъ: — я знаю всѣ штуки призраковъ; я знаю, какъ они высовываются изъ дверей за плечами человѣка, заглядываютъ въ окна, прильнувъ къ стекламъ своими мертвецки-блѣдными лицами, превращаются въ сотни глазъ, глядящихъ на васъ изъ мрака. Странное дѣло, что вашъ лучшій другъ, несдѣлавшій ни одного дурнаго дѣйствія въ своей жизни, становится способенъ на всякія гнусности, какъ только онъ превратится въ призракъ. Я велю зажигать газъ съ завтрашняго дня и приглашу старшаго сына мистриссъ Малоне спать въ передней у дверей. Мальчикъ умѣетъ играть различныя народныя пѣсни на гребешкѣ и будетъ для меня чрезвычайно пріятнымъ компаньономъ.
Мистеръ Одлей принялся тоскливо ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, стараясь убить время. Не стоило выѣзжать раньше десяти часовъ, да и тогда онъ былъ увѣренъ, что пріѣдетъ на станцію за полчаса до отхода поѣзда. Курить ему надоѣло. Успокоивающее, наркотическое дѣйствіе табака, быть можетъ, очень пріятно само по себѣ, но развѣ только очень необщительный человѣкъ, выкуривъ съ полдюжины трубокъ, не почувствуетъ нужды въ собесѣдникѣ, на котораго можно было бы сонно поглядывать сквозь струю дыма и который обмѣнивался бы съ вами такими же лѣниво-дружелюбными взглядами. Не подумайте, чтобы у Роберта не было друзей, потому что онъ часто оставался одинъ дома. Исполненіе торжественнаго долга, заставившее его измѣнить свою прежнюю безпечную жизнь, заставило его оторваться отъ прежнихъ своихъ старыхъ связей, и вотъ почему онъ былъ теперь одинъ. Онъ забылъ своихъ старыхъ знакомыхъ. Какъ могъ онъ бывать на ихъ попойкахъ или веселыхъ обѣдахъ, вспрыскиваемыхъ шамбертеномъ и шампанскимъ? Какъ могъ онъ сидѣть вмѣстѣ съ ними, слушая ихъ безпечную болтовню о политикѣ и оперѣ, литературѣ и скачкахъ, театрахъ и наукѣ, сплетняхъ и богословіи, и въ то же время носить въ умѣ своемъ страшное бремя черныхъ подозрѣній, недававшихъ ему покоя ни днемъ, ни ночью? Это было невозможно. Онъ отстранился отъ нихъ, какъ будто онъ былъ замаранъ грязными преступными дѣлами и не могъ знаться съ честными людьми. Онъ избѣгалъ всякихъ встрѣчъ, заперся въ своей квартирѣ, не имѣя другаго общества, кромѣ своихъ тревожныхъ мыслей, и наконецъ сдѣлался страшно нервенъ! Таково всегда вліяніе одиночества на самыхъ сильныхъ и умныхъ людей, какъ бы они тамъ ни хвалились своимъ умомъ и твердостью.
Башенные часы Темпля, св. Дунстана, св. Климента Датчанина и другихъ церквей пробили наконецъ десять и мистеръ Одлей, уже съ полчаса сидѣвшій въ шляпѣ и пальто, наконецъ вышелъ изъ своей квартиры и заперъ за собою дверь. Онъ повторилъ про себя свое намѣреніе взять къ себѣ Патрика — такъ звали старшаго сына мистриссъ Малоне. Мальчикъ долженъ былъ вступить въ должность завтра же, и тогда, еслибы тѣнь несчастнаго Джорджа Толбойза вздумала посѣтить эти угрюмыя комнаты, ей пришлось бы перешагнуть черезъ Патрика, прежде чѣмъ проникнуть во внутреннія комнаты, гдѣ спалъ самъ хозяинъ.
Не смѣйтесь надъ Робертомъ за то, что онъ сдѣлался ипохондрикомъ, узнавъ страшную участь своего друга. Нѣтъ ничего тоньше, неуловимѣе тѣхъ вѣсовъ, на которыхъ колеблется разсудокъ человѣка — сегодня здравый, завтра — помѣшанный. Кто изъ насъ можетъ похвастаться, что не былъ или не будетъ сумасшедшимъ въ одну изъ мрачныхъ минутъ своей жизни? Кто можетъ поручиться, что вѣсы его разсудка не пошатнутся въ противную сторону?
Флит-Стритъ въ этотъ поздній часъ была пуста и безлюдна, и Робертъ Одлей, будучи въ настроеніи видѣть призраки, ни мало не удивился бы увидѣть Джонстона, прогуливающагося при тускломъ свѣтѣ фонарей, или слѣпаго Мильтона, спускающагося съ лѣстнички церкви Сент-Брайдъ.
На углу Фаррингтон-Стрита, Робертъ сѣлъ въ кэбъ и быстро пронесся мимо пустыннаго смитфильдскаго рынка и черезъ цѣлый лабиринтъ тѣсныхъ закоулковъ выбрался наконецъ на широкій скверъ Финсбюри.
«Никто еще не видывалъ призраковъ въ кэбѣ», думалъ про себя Робертъ: «даже Дюма, кажется, не помышлялъ объ этомъ. Не то, чтобы онъ не въ состояніи былъ выкинуть такую штуку, а такъ просто, вѣрно въ голову не пришло. Un revenant en fiacre. Браво, названіе недурно. Повѣсть состояла бы въ похожденіяхъ какого нибудь господина мрачнаго вида, одѣтаго въ черномъ, который нанялъ экипажъ по часамъ и потомъ таскалъ несчастнаго извозчика по пустырямъ за городомъ и дѣлалъ ему всякаго рода непріятности.»
Между тѣмъ экипажъ подкатилъ къ станціи желѣзной дороги и высадилъ Роберта прямо къ дверямъ.
Очень мало народа ѣхало съ этимъ ночнымъ поѣздомъ, и Гобертъ принялся прогуливаться взадъ и впередъ по деревянной галлереѣ, прочитывая отъ нечего дѣлать гигантскія объявленія, испещрявшія стѣнки и казавшіяся чѣмъ-то чудовищнымъ при тускломъ свѣтѣ фонарей.
Въ вагонѣ ему пришлось сидѣть одному. Одному, сказалъ я. Но вѣдь онъ былъ теперь постоянно въ обществѣ страшнаго призрака. Тѣнь Джорджа Толбойза преслѣдовала его даже въ этомъ покойномъ вагонѣ перваго класса; она была и въ вагонѣ и за нимъ, когда Робертъ высовывался изъ окна и далеко-далеко впереди въ темной чащѣ, къ которой летѣлъ поѣздъ.
— Я долженъ предать погребенію тѣло моего погибшаго друга, рѣшилъ Робертъ, когда по обнаженной равнинѣ пронесся ночной вѣтерокъ и на него пахнуло холодомъ, словно дыханіемъ мертвеца. — Я долженъ это сдѣлать, или я когда нибудь умру отъ паническаго страха, подобнаго тому, который овладѣлъ мною сегодня. Я долженъ это сдѣлать, съ какими бы опасностями оно ни было сопряжено, какъ бы дорого оно ни обошлось. Даже еслибъ для этого мнѣ снова нужно было вытащить эту сумасшедшую женщину изъ ея убѣжища и отправить ее на галеры. Онъ былъ очень радъ, когда поѣздъ остановился въ Брентвудѣ. Оказалось, что во всемъ поѣздѣ былъ только онъ да еще какой-то дюжій фермеръ, возвращавшійся изъ театра, гдѣ онъ видѣлъ какую-то трагедію. Провинціалы обыкновенно ѣздятъ только въ трагедіи — всѣ пустяшные водевили имъ не по вкусу. Не по нимъ эти изящныя французскія гостиныя, эти довѣрчивые мужья и легкомысленныя жены, эти ловкія горничныя, появляющіяся только затѣмъ, чтобы сметать пыль и докладывать о гостяхъ, не по нимъ эти пустыя произведенія — нѣтъ, подайте имъ добрую, капитальную, пятиактную трагедію, въ которой отцы ихъ видали Гаррика и г-жу Абинттонъ и они сами еще помнятъ дивную О’Ниль, щочки и шейка которой покрывались неподдѣльнымъ румянцемъ, когда въ роли мистриссъ Беверлей она терпѣла оскорбленія отъ мистера Стуклея. Я полагаю, что современныя О’Ниль далеко не такъ живо чувствуютъ оскорбленія, которыя имъ наносятъ на сценѣ, или быть можетъ, ихъ румянецъ подавляется новѣйшимъ искусствомъ, введеннымъ Рашель, и пропадаютъ для публики подъ вѣяной бѣлизной ихъ штукатурки.
Робертъ безнадежно оглянулся, выйдя изъ хорошенькаго городка и, спускаясь въ долину, отдѣляющую возвышенность, на которой стоитъ Брентвудъ, отъ другой, на которой такъ долго боролась съ вѣтрами, и наконецъ, пала жертвой двухъ соединившихся стихій старая гостиница Замка.
«Невеселая прогулка», подумалъ Робертъ, глядя на лежавшую передъ нимъ дорогу, одинокую и пустынную: «особенно для такого жалкаго существа, какъ я въ эту минуту, и въ такую темную мартовскую ночь. Но я очень радъ, что собрался» подумалъ молодой адвокатъ. «Если этотъ человѣкъ дѣйствительно умираетъ и желаетъ меня видѣть, я былъ бы подлецъ, еслибы замедлилъ. Къ тому же она желала, она желала; могу ли я не повиноваться ей?»
Онъ остановился у деревянной рѣшотки, окружавшей домъ пастора Моунт-Станнинга, и сталъ смотрѣть сквозь живую изгородь въ окна дома, закрытыя рѣшотчатыми ставнями. Ни въ одномъ окнѣ не было видно огня, и мистеръ Одлей долженъ былъ пройти далѣе, удовольствовавшись тщательнымъ осмотромъ дома, укрывавшаго единственную женщину, передъ могуществомъ которой пала несокрушимая твердыня его сердца. Только куча почернѣлыхъ балокъ и пеплу означала мѣсто, гдѣ прежде стояла гостиница Замка. Ночной вѣтеръ, распоряжавшійся теперь на волѣ съ остатками, уцѣлѣвшими отъ огня, обсыпаль Роберта цѣлой тучей пепла и мелкихъ кусочковъ обгорѣлаго дерева.
Было уже половина перваго, когда ночной странникъ вошелъ въ деревню Одлей, и тутъ только онъ догадался, что Клара Толбойзъ не дала ему никакихъ указаній, какъ найти хижину, гдѣ жилъ Луга Марксъ.
— Вѣдь Досонъ совѣтовалъ перенести несчастнаго къ его матери, вспомнилъ Робертъ: — и вѣрно онъ же его и лечитъ. Онъ, конечно, съумѣётъ сказать мнѣ, какъ найти ихъ домикъ.
На основаніи этого, мистеръ Одлей остановился передъ домомъ, въ которомъ Елена Толбойзъ жила до своего втораго замужества. Дверь въ маленькую аптеку была отворена и въ комнатѣ виднѣлся свѣтъ. Робертъ пихнулъ дверь ногой и вошелъ въ домъ. Самъ докторъ стоялъ у прилавка краснаго дерева, смѣшивая какое-то лекарство въ стеклянной мензуркѣ. Подлѣ лежала его шляпа. Несмотря на поздній часъ, ясно было, что онъ только что возвратился домой.
— Извините, что я васъ безпокою, мистеръ Досонъ, сказалъ Гобертъ, когда докторъ поднялъ голову и узналъ его: — но я пріѣхалъ чтобъ повидаться съ Марксомъ, который, говорятъ, очень плохъ. Скажите мнѣ, какъ пройти къ хижинѣ его матери?
— Я васъ провожу, мистеръ Одлей, отвѣчалъ докторъ: — я самъ туда сейчасъ иду.
— Такъ онъ очень плохъ?
— Да, хуже не бываетъ. Одна только можетъ быть перемѣна въ его положеніи — смерть.
— Странно! воскликнулъ Робертъ: — у него, кажется, не было большихъ обжоговъ.
— Это правда: еслибъ у него были большіе обжоги, такъ я никогда не посовѣтовалъ бы перенести его изъ Моунт-Станнинга. Но тутъ подѣйствовало страшное потрясеніе во всемъ организмѣ. Его здоровье было совершенно разстроено пьянствомъ, а неожиданный страхъ доканалъ его. Послѣдніе два дня у него была жестокая горячка, сегодня онъ гораздо спокойнѣе, но я боюсь, что онъ не переживетъ завтрашняго дня.
— Мнѣ сказали, что онъ желалъ меня видѣть, замѣтилъ мистеръ Одіен.
— Да, отвѣчалъ докторъ разсѣянно. — Вѣроятно, капризъ больнаго. Вы вытащили его изъ огня и сдѣлали все, что отъ васъ зависѣло, чтобы спасти ему жизнь. Какъ ни грубъ онъ, а вѣроятно много о васъ думаетъ.
Выходя изъ аптеки, мистеръ Досонъ заперъ дверь. Вѣроятно, у него въ ящикѣ было много денегъ, потому что не могъ же онъ бояться, чтобы кто нибудь польстился украсть его пилюли или микстуры. Мистеръ Досонъ повелъ Роберта по пустынной улицѣ, на концѣ которой свѣтился огонекъ, ясно говорившій, что при его тускломъ свѣтѣ лежитъ больной или умирающій. Свѣтъ этотъ выходилъ изъ окошка хижины, гдѣ лежалъ Лука Марксъ, за которымъ няньчились его жена и мать.
Докторъ поднялъ засовъ двери и въ сопровожденіи Роберта Одлея вошелъ въ общую комнату бѣднаго жилища. Она была пуста, только на столѣ стояла сильно нагорѣвшая сальная свѣча. Больной лежалъ въ другой комнатѣ, наверху.
— Сказать ли ему, что вы здѣсь? спросилъ мистеръ Досонъ.
— Да да, пожалуйста. Но будьте осторожны, если вы думаете, что это извѣстіе можетъ взволновать его. Я подожду. Вы позовите меня, когда мнѣ можно будетъ придти безъ всякой для него опасности.
Докторъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и пошелъ тихонько по лѣстницѣ въ верхнюю комнату. Мистеръ Досонъ былъ добрый человѣкъ. Сельскій лекарь долженъ быть добрымъ, сострадательнымъ человѣкомъ, а то несчастнымъ паціентамъ, у которыхъ нѣтъ денегъ ему заплатить, пришлось бы перенесть много горькихъ непріятностей, которыя трудно доказать, но тѣмъ не менѣе очень больно переносить, особливо посреди страданій.
Робертъ Одлей сѣлъ въ кресла, подлѣ холоднаго очага и окинулъ взглядомъ всю комнату. Какъ мала она ни была, углы ея были совершенно темны при мерцающемъ свѣтѣ нагорѣвшей свѣчки. Прямо противъ Роберта стояли стѣнные часы. Роковые звуки подобныхъ часовъ въ ночной тишинѣ слишкомъ извѣстны чтобы ихъ описывать. Молодой человѣкъ со страхомъ прислушивался къ тяжелому, монотонному бою, который словно высчитывалъ секунды, оставшіяся еще прожить умирающему. Казалось, эти роковые часы съ какимъ-то удовольствіемъ говорили: «Еще минута прошла! еще минута прошла!» Наконецъ эти скучные звуки до того взбѣсили Роберта, что онъ едва не бросилъ въ часы свою шляпу, въ надеждѣ, что они тогда остановятся.
Наконецъ онъ услышалъ голосъ доктора, который сказалъ ему, что Лука Марксъ не спитъ и будетъ очень радъ его видѣть.
Робертъ, тотчасъ воспользовался позволеніемъ и, тихо войдя на лѣстницу, отворилъ дверь въ комнату больнаго и, снявъ шляпу, вошелъ въ нее. Феба Марксъ сидѣла въ ногахъ у больнаго, не сводя съ него глазъ. Въ нихъ отражалась не нѣжность, а безпокойный страхъ; она боялась смерти, а не потери мужа. Старуха, мать Луки, хлопоча у камина, сушила бѣлье и готовила какой-то супъ, котораго, по всей вѣроятности, ея сыну не суждено было ѣсть. Умирающій лежалъ на постелѣ, голова его покоилась на подушкахъ, грубое лицо поражало своею смертною блѣдностью, руки судорожно мяли одѣяло. Феба только что кончила ему читать, на столѣ между стклянки съ лекарствомъ лежало открытое евангеліе. Все въ комнатѣ было въ порядкѣ, опрятно и ясно говорило о заботливости Фебы.
Молодая женщина, увидѣвъ Роберта, встала и поспѣшила къ нему на встрѣчу.
— Позвольте мнѣ вамъ сказать два слова, сэръ, прежде чѣмъ вы будете говорить съ Лукою, сказала она шопотомъ.
— Что она тамъ толкуетъ? спросилъ больной, едва слышнымъ, но рѣзкимъ голосомъ. Онъ даже при всей своей слабости оставался тѣмъ же грубымъ мужикомъ. Хотя смерть застилала уже туманомъ его глаза, но они все-таки слѣдили съ неудовольствіемъ за Фебою. — Что она тамъ дѣлаетъ? Я не хочу, чтобъ противъ меня что нибудь замышляли. Я хочу самъ говорить съ мистеромъ Одлей и отвѣчу за все, что я сдѣлалъ. Если сдѣлалъ что худое, то постараюсь это исправить. Что она тамъ говоритъ?
— Да, ничего, душа моя, отвѣчала старуха, подходя къ постели сына, который, даже въ болѣзни, ничего не имѣлъ общаго съ этимъ нѣжнымъ названіемъ. — Она только разсказываетъ мистеру Одлей какъ ты былъ боленъ, красавецъ мой.
— Что я теперь скажу, такъ я скажу только ему одному, помните это, промычалъ Лука. — И ему бы я никогда не сказалъ, еслибъ онъ не спасъ меня.
— Конечно, душа моя, отвѣчала нѣжно старуха.
Ея умъ былъ очень ограниченный и она не придавала болѣе значенія теперешнимъ словамъ своего сына, чѣмъ дикимъ завываніямъ его въ бреду. Въ этомъ страшномъ бреду Лука кричалъ, что его тащатъ цѣлыя мили въ огнѣ, что его кидаютъ въ колодцы, вытаскиваютъ оттуда за волосы и такъ держутъ на воздухѣ между небомъ и землею.
Между тѣмъ Феба Марксъ отвела Роберта на узенькую площадку лѣстницы, гдѣ едва могли стоять два человѣка.
— О, сэръ! какъ я желала съ вами поговорить, шопотомъ произнесла Феба: — вы помните, что я вамъ сказала, когда нашла васъ невредимымъ послѣ пожара?
— Да, да.
— Я вамъ сказала то, что подозрѣвала и въ чемъ увѣрена до сихъ поръ.
— Я помню очень хорошо.
— Но я никому не говорила объ этомъ ни слова, сэръ. Мнѣ, кажется, Лука забылъ все, что было на пожарѣ и до него. Онъ былъ вѣдь пьянъ, когда мил… когда она приходила въ гостиницу. Я думаю, онъ такъ испуганъ былъ пожаромъ, что забылъ все на свѣтѣ. Во всякомъ случаѣ, онъ не подозрѣваетъ того, что я подозрѣваю, иначе онъ всѣмъ говорилъ бы объ этомъ. Но онъ страшно сердится на миледи, говоря, что еслибъ она позволила ему открыть гостиницу въ Брентвудѣ или Чельмсфордѣ, то этого никогда не случилось бы. Потому-то я и хотѣла васъ просить не говорить ни слова объ этомъ при немъ.
— Я понимаю и буду остороженъ.
— Миледи, я слышала, уѣхала изъ Корта, сэръ?
— Да.
— Навсегда?
— Навсегда.
— Но ее не отвезли въ такое мѣсто, гдѣ съ нею будутъ жестоко обходиться?
— Нѣтъ, объ ней будутъ, напротивъ, очень заботиться.
— Я очень рада этому, сэръ. Извините, что побезпокоила васъ своими разспросами, но миледи была очень добра для меня.
Глухой, слабый голосъ Луки долетѣлъ до лѣстницы. Онъ гнѣвно спрашивалъ, когда же она перестанетъ болтать-то. Феба тотчасъ приложила палецъ къ губамъ и ввела Роберта снова въ комнату больнаго.
— Мнѣ тебя не нужно, сказалъ мистеръ Марксъ рѣшительно, когда жена его появилась на порогѣ: — мнѣ тебя не нужно. Тебѣ не для чего слушать то, что я буду говорить. Мнѣ нуженъ только мистеръ Одлей и я хочу говорить съ нимъ наединѣ; я не хочу, чтобъ ты тамъ у дверей подслушивала; такъ ступай внизъ и сиди тамъ, пока позовутъ, слышишь. Да возьми мать съ собою — нѣтъ, мать оставь; она мнѣ будетъ нужна.
Больной слабой рукой показалъ на дверь и жена его послушно вышла изъ комнаты.
— Я ничего не желаю слышать, сказала она на порогѣ: — но я надѣюсь, что ты ничего не скажешь противъ тѣхъ, кто къ намъ былъ такъ добръ и милостивъ.
— Я скажу, что хочу, гнѣвно произнесъ Лука: — я тебя слушаться не стану; ты не пасторъ и не законникъ какой.
Несмотря на страшныя свои страданія, Лука ни мало не измѣнился. Быть можетъ, теперь слабый лучъ свѣта старался проникнуть сквозь тьму невѣжества, омрачавшую его душу. Быть можетъ, какое-то чувство раскаянія побуждало его искупить свою грѣшную жизнь; какъ бы то ни было, онъ, устремивъ свои глаза на Роберта Одлея, указалъ ему на стулъ подлѣ кровати.
— Вы нѣкоторымъ образомъ одурачили, меня, мистеръ Одлей, началъ онъ: — вы вертѣли меня во всѣ стороны, до тѣхъ поръ, что вывернули меня совершенно наизнанку и вывѣдали отъ меня все, что я зналъ. Значитъ, мнѣ не за что было васъ благодарить до пожара; но теперь я вамъ благодаренъ. Вообще я къ богатымъ не питаю большой благодарности, ибо они мнѣ давали всегда то, что мнѣ не нужно было. Они давали мнѣ супъ, фланель, уголья, духовныя книжки, но поднимали при этомъ такой шумъ о своемъ милосердіи, что я радъ былъ бы возвратить имъ все назадъ, еслибъ это только было возможно. Но когда джентльменъ богатый, знатный рискуетъ своею жизнью, чтобы снасти пьянаго мужика, то какой бы пьяный и грубый мужикъ этотъ ни былъ, а онъ чувствуетъ благодарность къ джентльмену и хочетъ передъ смертью сказать ему: «Спасибо, вамъ сударь, я вамъ очень обязанъ.»
Съ этими словами Лука Марксъ протянулъ свою лѣвую руку, такъ-какъ правая, сильно обожженная, была обвернута тряпками.
Робертъ взялъ эту грубую руку и крѣпко пожалъ ее.
— Не благодарите меня, Лука Марксъ, сказалъ онъ: — я очень радъ, что былъ вамъ полезенъ.
Лука ничего не отвѣчалъ, а задумчиво смотрѣлъ на Роберта.
— А вы очень любили, джентльмена-то, что пропалъ въ Кортѣ, неправда ли, сэръ? спросилъ онъ наконецъ.
Робертъ вздрогнулъ.
— Я слышалъ, что вы были большіе друзья съ мистеромъ Толбойзомъ, повторилъ Лука.
— Да, да, отвѣчалъ Робертъ съ видимымъ нетерпѣніемъ: — я его очень любилъ.
— Я слышалъ отъ людей въ Кортѣ, какъ вы отчаявались, не найдя его. Хозяинъ гостиницы «Солнца» также мнѣ говорилъ, что еслибъ мистеръ Толбойзъ былъ вамъ родной братъ, то вы не могли бы быть болѣе поражены его потерею.
— Да, да, я знаю, сказалъ Робертъ: — но, пожалуйста, не говорите болѣе объ этомъ; вы не повѣрите, какъ это меня разстроиваетъ.
Неужели тѣнь его умершаго, но непогребеннаго друга будетъ вездѣ его преслѣдовать? Онъ пріѣхалъ сюда, чтобы успокоить умирающаго, и даже здѣсь его преслѣдовала эта страшная тѣнь, даже здѣсь ему напоминали о таинственномъ преступленіи, омрачившемъ всю его жизнь.
— Выслушайте меня, Лука, сказалъ онъ съ жаромъ: — повѣрьте, я цѣню вашу благодарность и очень радъ, что могъ вамъ оказать услугу. Но прежде чѣмъ продолжать разговоръ, позвольте обратиться къ вамъ съ торжественной просьбою. Если вы послали за мною, чтобы открыть мнѣ тайну судьбы моего погибшаго друга, то умоляю васъ, пощадите себя и меня, не разсказывайте страшной исторіи. Вы ничего не можете мнѣ сказать новаго; я все знаю. Женщина, бывшая однажды въ вашей власти, сама мнѣ все разсказала. Прошу васъ, не говорите болѣе объ этомъ; повторяю, вы ничего не можете мнѣ сказать, чего бы я не зналъ.
Лука Марксъ пристально посмотрѣлъ на него и что-то въ родѣ улыбки мелькнуло на его страдальческомъ лицѣ.
— Я ничего не могу вамъ сказать, чего бы вы не знали? спросилъ онъ.
— Ничего.
— Такъ значитъ, мнѣ и говорить нечего, сказалъ задумчиво умирающій. — Она вамъ сказала? спросилъ онъ послѣ нѣсколькихъ минутъ молчанія.
— Прошу васъ, Марксъ, перемѣнить разговоръ, отвѣчалъ Роберта нѣсколько рѣзко. — Я уже вамъ сказалъ, что не желаю болѣе ничего слышать. Вамъ вѣдь вѣрно заплатили за сохраненіе тайны, и потому вамъ лучше молчать до конца.
— Будто? воскликнулъ Лука съ одушевленіемъ. — Будто лучше мнѣ молчать до конца?
— Я такъ думаю. Вы продали свою тайну и вамъ заплатили, чтобы вы молчали. Потому честность требуетъ, чтобы вы исполнили свое обѣщаніе.
— Будто? повторила. Марксъ съ улыбкой: — но если у миледи одна тайна, а у меня другая — тогда что?
— Что вы хотите сказать?
— Положимъ, что я могъ бы все это время что нибудь сказать и сказалъ бы, еслибъ со мною обходились получше, еслибъ то, что мнѣ давали, не бросали бы какъ собакѣ. Положимъ, что я имѣю что нибудь сказать важное — тогда что?
Невозможно описать странную улыбку торжества, освѣтившую исхудалое лицо умирающаго.
«Онъ бредитъ», подумалъ Робертъ. «Надо быть съ нимъ терпѣливымъ. Глупо сердиться на умирающаго.»
Лука Марксъ нѣсколько минутъ лежалъ молча, устремивъ свой взглядъ на Роберта. Странная улыбка не сходила съ его лица. Старуха, уставшая отъ постояннаго ухода за сыномъ, заснула, сидя передъ огнемъ.
Робертъ терпѣливо ждалъ, пока больной снова заговоритъ. Малѣйшій шумъ непріятно раздавался въ жтотъ глухой часъ ночи. Трескъ дровъ, звукъ часовъ въ нижней комнатѣ, ревъ вѣтра, тяжелое дыханіе умирающаго — все это принимало какой-то страшный оттѣнокъ въ ночной тишинѣ. Робертъ сидѣлъ, закрывъ лицо руками, и думалъ, что будетъ теперь съ нимъ, когда тайна смерти Джорджа Толбойза открыта и его преступная жена похоронена навѣки въ сумасшедшемъ домѣ. Рѣшившись не открывать страшной тайны Кіарѣ Толбойзъ, онъ терялъ всякое право на ея вниманіе. Какъ посмѣетъ онъ встрѣтиться съ нею и не сказать ей истины? Онъ чувствовалъ, что ея взглядъ заставитъ его все высказать. Если онъ рѣшился сохранить отъ нея тайну, то ему слѣдовало никогда съ нею болѣе не видѣться. Открыть же тайну значило отравить всю ея жизнь. Могъ ли онъ изъ личныхъ видовъ разсказать ей эту ужасную исторію? Могъ ли онъ думать, что она, узнавъ всю правду, оставитъ своего убитаго брата неотомщеннымъ, оставитъ его кости лежать въ неосвященной землѣ?
Видя со всѣхъ сторонъ только непобѣдимыя затрудненія, Робертъ съ отчаяніемъ смотрѣлъ на будущее и сожалѣлъ, что не погибъ подъ горящими обломками гостиницы Замка.
«Кто бы пожалѣлъ меня?» думалъ онъ: «никто, кромѣ бѣдной Алисы. И она скоро утѣшилась бы. Но сожалѣла ли бы обо мнѣ Клара Толбойзъ? Нѣтъ, она только сожалѣла бы, что некому было бы хлопотать объ открытіи тайны смерти ея брата. Она только….»
XXXIX.
Разсказъ умирающаго.
править
Богъ-знаетъ, куда занесся бы съ своимъ мыслями мистеръ Одлей, еслибы больной, неожиданно присѣвъ на постели и кликнувъ свою мать, не заставилъ его очнуться.
Старуха, спавшая на стулѣ, вскочила и обратила свои сонные глаза на Луку.
— Что съ тобой, Лука, душа моя? спросила она нѣжно. — Еще рано принимать микстуру. Мистеръ Доснъ приказалъ дать тебѣ ее черезъ два часа послѣ его ухода, а теперь нѣтъ еще и часу.
— Кто же говоритъ, что пора? съ нетерпѣніемъ закричалъ мистеръ Марксъ. — Я хотѣлъ у тебя что-то спросить, матушка. Помнишь ты седьмое сентября прошлаго года?
Робертъ вздрогнулъ и взглянулъ на больнаго. «Зачѣмъ» подумалъ онъ: «припоминаетъ Лука день смерти Джорджа?» Старуха покачала головой; видно было, что она совершенно растерялась.
— Боже милостивый! какъ можешь ты у меня спрашивать такія вещи. Вотъ ужь восемь или девять лѣтъ, какъ моя память совершенно мнѣ измѣняетъ, а я никогда не была мастерица запоминать дни и числа.
Лука Марксъ нетерпѣливо пожалъ плечами.
— Такъ-то ты исполняешь, что тебя просятъ! сказалъ онъ обидчиво. — Не говорилъ я тебѣ развѣ, помни этотъ день? Не говорилъ я тебѣ, что можетъ придти время, когда тебя потребуютъ въ свидѣтели объ этомъ дѣлѣ и заставятъ клясться на библіи? Не говорилъ я тебѣ всего этого?
Старуха безсознательно мотала головой.
— Коли ты говоришь, такъ вѣрно — правда, сказала она съ улыбкой: — только я не могу припомнить, дружочекъ мой. Вотъ уже девять лѣтъ, какъ моя память отказывается мнѣ служить, прибавила она, обращаясь къ Роберту.
Мистеръ Одлей положилъ свою руку на плечо больному.
— Марксъ, сказалъ онъ: — повторяю, что вамъ нечего безпокоиться объ этомъ. Я у васъ ничего не спрашиваю и не хочу ничего знать.
— А если я хочу что-нибудь сказать! воскликнулъ Лука съ жаромъ: — если я не могу умереть, не передавъ кому-нибудь тайны, и нарочно просилъ васъ придти, чтобъ передать ее вамъ. Все, что я хочу сказать — истинная правда. Меня вотъ заживо сожгли прежде, чѣмъ я ее высказалъ (онъ произнесъ эти слова сквозь зубы, лицо его было ужасно). Меня прежде заживо сожгли. И заставлялъ же я отплачиваться за ея презрительное обхожденіе со мной. Я заставлялъ ее платить за всѣ ея улыбки и важничанье, и никогда бы не сказалъ ей моей тайны — никогда въ мірѣ. Я знаю тайну, и мнѣ платили за то; и не было того ничтожнаго оскорбленія или обиды, нанесенной мнѣ или моимъ, которой бы я не отплачивалъ ей въ десять разъ!
— Марксъ, ради Бога, успокойтесь, убѣдительно просилъ Робертъ: — о чемъ это вы говорите? Что это могли вы ей сказать?
— А вотъ сейчасъ узнаете, отвѣчалъ Лука, обтирая пересохшія губы. — Матушка, дай мнѣ напиться.
Старуха налила чего-то въ кружку и подала сыну.
Онъ выпилъ съ жадностью и второпяхъ, какъ-будто бы догадываясь, что ему оставалось еще немного часовъ жизни.
— Останься тутъ, сказалъ онъ матери, указывая на стулъ въ его ногахъ.
Старуха повиновалась и сѣла противъ мистера Одлея. Она вынула изъ кармана чахолъ съ очками, обтерла стекла и, надѣвъ очки, какъ-то просіяла, словно надѣясь, что это значительно поможетъ ея памяти.
— Я задамъ тебѣ другой вопросъ, матушка, сказалъ Лука: — на который тебѣ смѣшно будетъ не отвѣчать. Помнишь ты, когда я работалъ на аткинсоновской фермѣ, прежде чѣмъ я женился; тогда еще я жилъ у тебя?
— Да, да, отвѣтила мистриссъ Марксъ, радостно кивая головой: — помню, помню, мой милый. Это было какъ разъ въ то время, когда собирали яблоки въ саду, а ты досталъ себѣ новый жилетъ съ мушками. Помню, помню, Лука.
Мистеръ Одлей дивился, къ чему это все вело и какъ долго придется ему сидѣть у постели больнаго, слушая пустой разговоръ.
— Если ты это такъ хорошо помнишь, сказалъ Лука: — то вѣрно не забыла, что я приводилъ сюда одного человѣка въ то время, когда у Аткинсона кончали жать хлѣбъ?
Робертъ снова вздрогнулъ и, устремивъ глаза на Луку, затаилъ дыхапіе и съ страннымъ, ему непонятнымъ, любопытствомъ сталъ прислушиваться къ словамъ умирающаго.
— Я помню, что ты приводилъ Фебу, съ жаромъ отвѣтила старуха: — я помню, ты часто приводилъ Фебу выпить чашку чаю или поужинать съ нами.
— Убирайся ты съ твоей Фебой! крикнулъ Лука Марксъ. — Кто тутъ говоритъ о Фебѣ? кому какое дѣло до Фебы? Помнишь ли, какъ въ одну сентябрьскую ночь, я привелъ сюда одного джентльмена, мокраго, покрытаго грязью, съ сломанною рукою и опухшимъ плечомъ? Помнишь, какъ ему пришлось разрѣзать рукавъ, и какъ онъ сидѣлъ безсмысленно, смотря на огонь, не зная кто онъ и гдѣ онъ, словно онъ съ-ума сошелъ? Его надо было какъ ребёнка раздѣть, высушить, умыть и насильно влить ему въ ротъ водки. Тогда онъ только очнулся. Помнишь ты это, матушка?
Старуха кивнула головой и пробормотала, что она очень хорошо все это помнитъ.
Робертъ Одлей дико вскрикнулъ и упалъ на колѣни подлѣ постели умирающаго.
— Боже мой! произнесъ онъ: — благодарю тебя за твое неизрѣченное милосердіе! Джорджъ Толбойзъ живъ!
— Погоди, сказалъ Лука: — не торопись. Матушка, дайте намъ, вонъ, жестянку, что стоитъ на полкѣ.
Старуха повиновалась и подала старый л;естяной табачный ящикъ.
Робертъ Одлей все еще стоялъ на колѣняхъ, закрывъ лицо руками. Лука открылъ жестянку.
— Денегъ тутъ нѣтъ, сказалъ онъ: — да еслибъ они и были, то долго не залежались бы. Но тутъ есть нѣчто для васъ, быть можетъ, дороже денегъ. Я вамъ дамъ это, чтобы вы знали, что и пьяный мужикъ умѣетъ быть благодарнымъ къ тѣмъ, кто добръ до него.
И онъ подалъ Роберту двѣ свернутыя бумажки — два листка, вырванные изъ бумажника и исписанные карандашомъ. Грубый, неразборчивый почеркъ былъ совершенно незнакомъ Роберту.
— Я не знаю этого почерка, сказалъ онъ: — зачѣмъ вы мнѣ дали эти бумадки? Что онѣ имѣютъ общаго съ моимъ другомъ?
— Прочтите прежде, а потомъ спрашивайте, отвѣчалъ Лука.
Первая развернутая Робертомъ бумажка заключала въ себѣ слѣдующее:
«Я пишу тебѣ въ такомъ странномъ положеніи, въ какомъ, конечно, никакой человѣкъ до меня не находился. Я не могу тебѣ сказать, что именно со мною случилось, но случилось нѣчто, заставляющее меня бѣжать изъ Англіи и съ растерзаннымъ сердцемъ искать уединеннаго убѣжища, гдѣ бы провести остальные дни мои въ безвѣстности. Я прошу тебя объ одномъ: забудь меня. Еслибъ твоя дружба могла быть мнѣ полезна, я бы обратился къ тебѣ. Еслибъ ты могъ помочь мнѣ совѣтомъ, я бы откровенно разсказалъ тебѣ все. Но мнѣ ничто не можетъ теперь помочь, ни дружба, ни совѣтъ. Да благословитъ тебя Богъ за твою прошедшую любовь ко мнѣ и да научитъ онъ тебя забыть меня».
Содержаніе второй бумажки, адресованной другому лицу, было еще кратче.
„Да проститъ тебя Богъ за то, что ты сдѣлала сегодня, такъ какъ я тебѣ прощаю. Будь спокойна. Ты никогда обо мнѣ болѣе не услышишь. Для тебя и для свѣта я умеръ, какъ ты этого желала. Тебѣ нечего бояться меня; я уѣзжаю изъ Англіи навсегда“.
Робертъ Одлей смотрѣлъ въ изумленіи на эти строки, написанныя не рукою его друга, но подписанныя его именемъ.
Онъ пристально посмотрѣлъ на Луку, думая, не обманъ ли это какой.
— Это не написано Джорджемъ Толбойзомъ, сказалъ онъ.
— Нѣтъ, отвѣчалъ Лука. — Толбойзъ собственноручно писалъ эти письма, но лѣвой рукой, такъ-какъ правая у него была сломана.
Робертъ Одлей поднялъ голову; всякая тѣнь сомнѣнія исчезла на его лицѣ.
— Я понимаю, сказалъ онъ: — я понимаю. Разскажите мнѣ все. Разскажите, какимъ образомъ спасся мой другъ.
Онъ до того былъ озадаченъ всѣмъ слышаннымъ, что не вполнѣ сознавалъ, что все это — истинная правда, что другъ, котораго онъ считалъ погибшимъ, былъ живъ, и что онъ его прижметъ когда нибудь къ своей груди.
— Разскажите мнѣ все! воскликнулъ онъ: — ради-бога, разскажите мнѣ все; я постараюсь понять.
— Я работалъ въ прошломъ сентябрѣ на фермѣ Аткинсона, началъ Лука Марксъ: — и ходилъ домой въ хижину матери по ближайшей дорогѣ, черезъ луга, за Кортомъ. Часто Феба, знавшая въ какое время я возвращался, дожидалась меня у калитки въ садовой стѣнѣ. Иногда она не приходила — и тогда я отправлялся въ людскую Корта, и тамъ меня угощали стаканомъ пива или ужиномъ. Я не знаю, что дѣлала Феба вечеромъ седьмаго сентября; я помню это число, потому что Аткинсонъ заплатилъ мнѣ жалованье и я далъ ему росписку — но она не пришла меня встрѣтить къ воротамъ за липовой аллеей; я перескочилъ черезъ сухую канаву и отправился къ дому. Мнѣ нужно было ее видѣть въ тотъ вечеръ, такъ-какъ я отправлялся на другой день работать на ферму за Чельмсфордъ. Церковные часы пробили девять, когда я шелъ лугами къ Корту. Въ четверть десятаго я, вѣроятно, вошелъ въ липовую аллею. Ближайшій путь въ людскую лежалъ черезъ кустарники и мимо сухаго колодца. Ночь была темная, но я зналъ дорогу и освѣщенныя окна людской весело блистали во мракѣ. Проходя мимо самаго колодца, я вдругъ услышалъ стонъ. Кровь застыла въ моихъ жилахъ. Это былъ стонъ страждущаго человѣка, вѣроятно, лежащаго гдѣ нибудь въ кустарникахъ. Я не боялся домовыхъ, я ничего не боялся; но было что-то ужасное въ этомъ стонѣ; морозъ меня подралъ по кожѣ и въ первую минуту я не зналъ, что дѣлать. Вскорѣ стонъ повторился и тогда я сталъ осматривать кусты и отыскалъ человѣка, спрятаннаго подъ зеленью. Я подумалъ, что онъ какой нибудь мошенникъ, и уже хотѣлъ тащить его въ Кортъ, но онъ вдругъ схватилъ меня за руку и, пристально посмотрѣвъ, спросилъ, кто я и какія имѣлъ сношенія съ людьми Корта. Что-то въ его голосѣ говорило, что онъ джентльменъ, и я, хотя не видѣлъ его лица, отвѣчалъ ему учтиво. „Я хочу удалиться отсюда, сказалъ онъ: — но такъ, чтобы никто не видалъ; помни это. Я лежу здѣсь полумертвый съ четырехъ часовъ; но слышишь: мнѣ надо перебраться отсюда, чтобъ никто не видалъ.“ Я сказалъ ему, что это очень легко, но тутъ мнѣ сново вошла въ голову мысль, не мошенникъ ли онъ какой; зачѣмъ онъ хотѣлъ удалиться никѣмъ невидѣнный? „Можешь ты меня провести куда нибудь, гдѣ бы мнѣ переодѣться, и гдѣ бы меня никто не видѣлъ?“ спросилъ онъ. Между тѣмъ, онъ прилегъ и я замѣтилъ, что его правая рука какъ-то странно болтается. Я указалъ ему на это и спросилъ, что съ нимъ. „Сломана, болѣе ничего, сказалъ онъ, какъ бы говоря про себя. — Можно разбить сердце такъ же, какъ и ногу сломать; но сердце-то не такъ легко починить.“ Я сказалъ, что могу его перетащить въ хижину моей матери и тамъ высушить его бѣлье. „Можетъ ли мать ваша сохранить тайну?“ спросилъ онъ. Я ему сказалъ, что у нея такая память, что повѣрь ей сегодня вечеромъ всѣ массонскія тайны, она ихъ къ завтрашнему утру совершенно позабудетъ. Онъ, казалось, былъ очень этимъ доволенъ и сталъ приподыматься, держась за меня. Платье его было мокро и покрыто грязью. „Вы не упали въ колодезь, сэръ?“ спросилъ я. Онъ мнѣ ничего не отвѣчалъ; онъ, казалось, не слыхалъ даже моихъ словъ. „Провели меня въ хижину твоей матери, сказалъ онъ: — и достань мнѣ сухое платье. Я заплачу хорошо за всѣ твои труды.“ Я зналъ, что ключъ всегда почти оставляли въ деревянной калиткѣ сада и потому повелъ его къ ней. Онъ едва могъ ходить, и то упираясь на мое плечо. Я провелъ его черезъ калитку и оставилъ ее отпертою, надѣясь, что помощникъ садовника не замѣтитъ. Минуя селеніе, мы прошли черезъ луга и, не встрѣтивъ никого, достигли, наконецъ, хижины моей матери, которая дожидалась меня, готовя ужинъ. Я посадилъ незнакомца въ кресло передъ огнемъ и въ первый разъ хорошенько взглянулъ на него. Это былъ высокій, красивый человѣкъ. Но я никого не видывалъ въ такомъ несчастномъ положеніи. Онъ былъ совершенно мокрый, покрытъ грязью; руки его были исцарапаны и изрѣзаны. Я снялъ съ него платье; онъ сидѣлъ какъ кукла, безсознательно устремивъ глаза на огонь, и отъ времени до времени тяжело вздыхалъ. Онъ, казалось, не зналъ, гдѣ онъ, ничего не слышалъ, ничего не видѣлъ. Видя, въ какомъ онъ положеніи, я хотѣлъ идти за мистеромъ Досономъ и сказалъ объ этомъ матери. Онъ вдругъ очнулся и воскликнулъ: „Нѣтъ, нѣтъ, никто не долженъ знать, что я здѣсь, кромѣ васъ двухъ.“ Я спросилъ, не сбѣгать ли мнѣ за водкой; онъ согласился, и я побѣжалъ въ кабакъ. Хорошее это было дѣло, что я принесъ водки: бѣдный-то дрожалъ всѣмъ тѣломъ, и зубы его такъ крѣпко были стиснуты, что мнѣ пришлось насильно налить ему въ ротъ водки. Наконецъ, онъ задремалъ; я побѣжалъ за простынею и, завернувъ его, положилъ на постель. Уславъ мать спать, я самъ остался подлѣ него и поддерживалъ огонь до утра. Уже разсвѣтало, какъ онъ вдругъ вскочилъ и сказалъ, что ему надо тотчасъ же отправиться. Я просилъ его и не думать объ этомъ, такъ-какъ онъ долго еще не будетъ въ состояніи выйдти, но онъ сказалъ, что ему необходимо ѣхать и всталъ съ постели. Сначала онъ едва стоялъ на ногахъ, но потомъ обошелся. Я его одѣлъ въ его платье, которое я высушилъ и вычистилъ, пока онъ спалъ. Страшно на него было посмотрѣть въ изорванномъ платьѣ, съ блѣднымъ лицомъ и большою раною на лбу, которую я промылъ и обвязалъ платкомъ. Сюртукъ онъ надѣлъ въ накидку, такъ-какъ на сломанную руку нельзя было натянуть рукавъ. Хотя онъ часто стонать отъ боли, но къ восходу солнца былъ совершенно одѣтъ. „Какой ближайшій городъ по дорогѣ въ Лондонъ?“ спросилъ онъ. Я отвѣчалъ, что Брентвудъ. „Хорошо, сказалъ онъ: — если ты проводишь меня въ Брентвудъ и тамъ отыщешь доктора, который вправитъ мнѣ руку, такъ я тебѣ дамъ за всѣ твои труды пять фунтовъ.“ Я отвѣчалъ, что готовъ все сдѣлать для него и предложилъ взять у одного изъ сосѣдей телегу, такъ-какъ до Брентвуда было хорошихъ шесть миль. Онъ покачалъ головой и сказалъ: „нѣтъ, нѣтъ, я не хочу, чтобъ обо мнѣ здѣсь знали; я лучше пойду пѣшкомъ.“ И онъ прошелъ эти шесть миль, хотя всякій шагъ стоилъ ему ужасныхъ страданій, но онъ все перенесъ; такого молодца я никогда не видывалъ. Иногда онъ останавливался, чтобъ перевести духъ, но все же дошелъ до Брентвуда. Тамъ я его свелъ къ доктору и тотъ положилъ руку въ лубки. Это заняло много времени. Докторъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы онъ остался въ Брентвудѣ пока поправится, но онъ и слышать не хотѣлъ, говоря, что ему нужно ѣхать не теряя минуты въ Лондонъ. Такъ докторъ сдѣлалъ все, что могъ и подвязалъ платкомъ его руку.
Робертъ Одлей вздрогнулъ. Онъ вспомнилъ, что въ Ливерпулѣ ему сказали, что одинъ молодой человѣкъ съ подвязанной рукой взялъ билетъ за часъ до ухода парохода „Victoria Regia“.
— Когда все было кончено, продолжалъ Лука: — онъ спросилъ карандашъ и бумагу. Докторъ засмѣялся. „Вы не можете писать этой рукой“, сказалъ онъ. „Я могу другой“, отвѣчалъ спокойно молодой человѣкъ. „Не могу ли я написать за васъ?“ спросилъ докторъ. „Нѣтъ, благодарствуйте, я у васъ только попрошу два конверта.“ Докторъ ушелъ за конвертами, а молодой человѣкъ вырвалъ изъ своего мокраго бумажника два листка и началъ писать лѣвой рукой. Ему было очень неловко и онъ долго копался, но, наконецъ, кончилъ, письма положилъ въ конверты, запечататъ и на одномъ сдѣлать карандашомъ крестъ. Докторъ еще разъ сталъ уговаривать его остаться въ Брентвудѣ, но онъ никакъ не хотѣлъ и сказалъ мнѣ: „Пойдемъ, проводи меня на станцію, и я дамъ тебѣ, что обѣщалъ.“ Я пошелъ съ нимъ. Мы явились на станцію желѣзной дороги за пять минутъ до отхода поѣзда. Онъ тогда отвелъ меня въ сторону и сказалъ: „Я хочу, чтобы ты отдалъ эти письма по адресу“. Я отвѣчать что съ удовольствіемъ. „Хорошо, ты знаешь Одлей Кортъ?“ — „Какъ я: е, моя невѣста горничная у миледи“. — „Чья горничная?“ спросилъ онъ: — „Да, миледи, что была прежде гувернанткой у мистера Досона“. — „Хорошо, говоритъ онъ: — такъ вотъ это письмо съ крестомъ ты отдашь леди Одлей, но смотри прямо въ руки. Помни, что никто не долженъ видѣть этого письма.“ — Я обѣщался исполнить его желаніе и онъ отдалъ мнѣ первое письмо. „Знаешь ты мистера Одлей, племянника сэра Майкля?“ спросилъ онъ потомъ. „Какъ же, говорю я: — я слышалъ, что онъ франтъ, но добрый человѣкъ“. „Ну, такъ отдашь другое письмо мистеру Роберту Одіею: онъ теперь остановился въ гостиницѣ Солнца, въ деревнѣ Одлей“. Я сказалъ, что знаю гостиницу Солнца съ малыхъ лѣтъ. И онъ далъ мнѣ второе письмо и пятифунтовую бумажку, какъ обѣщалъ. „Прощай, сказалъ онъ: — спасибо за труды“; сѣлъ въ вагонъ втораго класса и уѣхалъ.
— Бѣдный Джорджъ, Бѣдный Джорджъ! воскликнулъ Робертъ.
— Я пошелъ прямо въ гостиницу Солнца, продолжалъ Лука: — и спросилъ, тамъ ли вы, такъ-какъ ей Богу, я хотѣлъ тотчасъ же отдать оба письма кому слѣдуетъ. Но хозяинъ мнѣ сказалъ, что вы уѣхали утромъ въ Лондонъ и онъ не знаетъ, когда вы пріѣдете назадъ. Онъ также не зналъ, гдѣ вы живете въ Лондонѣ, хотя и увѣрялъ, что гдѣ-то въ судахъ, въ Вестминстерѣ или тамъ но близости. Что жь мнѣ было дѣлать? Нельзя было послать письмо по почтѣ, не зная куда адресовать, и попросить вамъ переслать также нельзя было: меня просили, чтобъ никто не зналъ объ этомъ письмѣ. Я и рѣшился подождать, когда вы пріѣдете другой разъ. Вечеромъ я хотѣлъ пойти въ Кортъ повидаться съ Фебою и узнать отъ нея, гдѣ можно встрѣтить миледи. Я не пошелъ на работу въ тотъ день и проболтался до сумерекъ, а тамъ отправился къ Корту; у деревянной калитки ждала меня Феба. Мы пошли съ ней въ кустарники; я только что хотѣлъ поворотить къ колодцу, гдѣ мы часто сиживали, какъ вдругъ Феба поблѣднѣла и вскрикнула „не туда! не туда!“ Я спросилъ, отчего она не хочетъ идти къ колодцу; она отвѣчала, что сама не знаетъ, но она слыхала, что тамъ ходятъ домовые. Я сталъ увѣрять, что все это вздоръ, но она рѣшительно не хотѣла идти къ колодцу и мы воротились къ калиткѣ. Я видѣлъ, что дѣло неладно и прямо такъ ей и сказалъ. „Да, я что-то сегодня сама не своя, отвѣчала она: — послѣ вчерашняго еще не оправилась“. „Послѣ вчерашняго? спросилъ я: — у васъ вѣрно была исторія съ барыней?“ Она не-сейчасъ отвѣчала, но лукаво улыбнулась. „Нѣтъ, Лука, сказала она наконецъ: — совсѣмъ не то. Миледи со мною напротивъ такъ любезна, что я думаю она мнѣ ничего не откажетъ, даже если я попрошу денегъ на обзаведеніе фермы или на наемъ гостиницы“. Я ничего не могъ понять изъ ея словъ: она же вѣдь нѣсколько дней передъ тѣмъ говорила, что ея госпожа только думаетъ о себѣ, и намъ будетъ очень трудно чего нибудь отъ нея добиться. Я и говорю ей: „это что-то неожиданно“. „Да, неожиданно“, отвѣчаетъ она и опять улыбается. Я не выдержалъ и говорю ей: „ты, любезная, что-то отъ меня скрываешь. Тебѣ что нибудь сказали, или ты что нибудь слышала или открыла, но напрасно стараешься, меня не проведешь.“ Она засмѣялась и спросила: „Откуда ты это взялъ, Лука?“ А я ей отвѣчалъ, что не потерплю этого, и если она хочетъ имѣть тайны отъ будущаго своего мужа, такъ пускай выходитъ за другаго. Она начала-было хныкать, да я не обратилъ вниманія и сталъ разспрашивать о миледи, чтобы узнать, какъ мнѣ передать ей письмо. „И другіе люди умѣютъ не хуже тебя держать тайну, сказалъ я: — и заслуживать любезности господъ. Вчера пріѣзжалъ къ твоей барынѣ молодой джентльменъ въ рыжей бородѣ, неправда ли?“ Вмѣсто отвѣта, Феба разревѣлась и начала ломать себѣ руки. Я не зналъ, что и думать, въ первую минуту, но помаленьку я изъ нее все выпыталъ. Она мнѣ разсказала, какъ она изъ окошка видѣла, что миледи гуляла но липовой аллеи съ какимъ-то незнакомымъ ей джентльменомъ и…»
— Будетъ, воскликнулъ Робертъ Одлей: — я знаю остальное.
— Но Феба разсказала мнѣ все, что она видѣла и какъ она тотчасъ послѣ этого встрѣтила миледи и дала ей понять, что знала нѣчто, которое предавало миледи навсегда въ ея руки. «Она въ моей власти, Лука, говоритъ Феба: — она сдѣлаетъ все на свѣтѣ для если мы сохранимъ ея тайну.» Выходило, что минасъ, леди и Феба полагали джентльмена умершимъ на днѣ колодца, а онъ уѣхалъ въ Лондонъ. Еслибъ я отдалъ письмо, то это могло обнаружиться, и мы потеряли бы съ Фебою случай устроиться на всю жизнь. Я оставилъ у себя письмо и сохранялъ свою тайну, а миледи свою. Но я думалъ, если она мнѣ дастъ благородно столько денегъ, сколько я попрошу, такъ я ей отдамъ письмо и успокою ея совѣсть. Но она кидала мнѣ деньги словно собакѣ, говорила со мною словно съ собакою, на которую ей противно смотрѣть. И она называла меня всякими презрительными словами и гордо отвертывалась отъ меня. Меня злость взяла и я рѣшился сохранить свою тайну. Я распечаталъ письма и прочелъ ихъ, но ничего не понялъ. Потомъ я ихъ спряталъ и до сей минуты ихъ никто не видалъ.
Лука Марксъ кончилъ свой разсказъ и устремилъ глаза на Роберта, ожидая отъ него упрековъ, такъ-какъ онъ сознавалъ, что нехорошо поступилъ.
Но Робертъ ничего ему не сказалъ; онъ не чувствовалъ себя способнымъ читать теперь проповѣди.
«Священникъ поговоритъ съ нимъ завтра утромъ», думалъ онъ: "и если несчастный нуждается въ увѣщаніяхъ, то это его дѣло; что я могу ему сказать? Его грѣхи обрушились на его же голову; отдай онъ миледи письмо и гостиница Замка не сгорѣла бы. Кто послѣ этого посмѣетъ устраивать по своему себѣ жизнь? Кто не признаетъ руки всемогущаго въ этой страшной исторіи? Какъ мелки казались ему теперь всѣ его соображенія, но которымъ онъ дѣйствовалъ. Онъ вспомнилъ, какъ неограниченно полагался онъ на жалкій свой умъ, но его утѣшало то, что онъ старался честно исполнить свой долгъ къ мертвымъ и живымъ.
Робертъ Одлей просидѣлъ до разсвѣта у постели умирающаго, который вскорѣ послѣ того, какъ кончилъ свой разсказъ, уснулъ или вѣрнѣе впалъ въ забытье. Старуха мать его спала въ креслахъ, Феба внизу на постели, такъ что Робертъ оставался одинъ при умирающемъ.
Онъ спать не могъ, онъ могъ только думать о слышанномъ разсказѣ.. Онъ могъ только благодарить Бога за спасеніе своего друга и молить его, чтобы онъ дозволилъ ему пойти къ Кларѣ Толбойзъ и сказать ей: «вашъ братъ живъ».
Въ восемь часовъ утра, Феба смѣнила Роберта. Онъ ушелъ спать въ гостиницу «Солнца» и такъ былъ истощенъ отъ тревогъ и усталости послѣднихъ трехъ дней, что крѣпко заснулъ и проснулся только въ сумерки. Одѣвшись, онъ вышелъ обѣдать въ комнату, гдѣ онъ сидѣлъ съ Джорджемъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ.
Самъ хозяинъ прислуживалъ ему за столомъ и объявилъ, что Лука Марксъ умеръ неожиданно, но очень спокойно въ пять часовъ пополудни.
Въ этотъ же вечеръ Роберта написалъ длинное письмо г-жѣ Тэлоръ, въ Вильбрюмёзъ, въ которомъ онъ передалъ несчастной женщинѣ разсказъ, слышанный имъ изъ устъ умирающаго.
«Ее, можетъ быть, утѣшитъ немного, что мужъ ея не погибъ отъ преступной руки», думалъ Робертъ. «То-есть, оно утѣшитъ ее, если она можетъ сожалѣть какъ нибудь кромѣ себя.»
XL.
Возвращеніе.
править
Клара Толбойзъ возвратилась къ отцу съ радостною вѣстью, что его сынъ отправился въ Австралію 9-го сентября, что по всей вѣроятности онъ, живъ и возвратится, чтобы вымолить прощеніе у отца, котораго онъ ничѣмъ впрочемъ не оскорбилъ, кромѣ несчастнаго своего брака, погубившаго его молодость.
Мистеръ Гаркуртъ Толбойзъ былъ приведенъ этимъ извѣстіемъ въ совершенное замѣшательство. Юній Брутъ никогда не бывалъ въ подобномъ положеніи, и видя, что въ этой дилеммѣ невозможно было подражать его любимому образцу, мистеръ Толбойзъ принужденъ былъ хоть разъ въ жизни измѣнить себѣ и признаться, что не мало безпокоился и сынѣ, послѣ разговора своего съ Робертомъ Одлей, и всегда готовъ съ радостью принять его въ свои объятія. Но возворотится ли онъ въ Англію? И какъ списаться съ нимъ? Вотъ въ чемъ былъ вопросъ. Робертъ вспомнилъ объ объявленіяхъ, напечатанныхъ имъ въ мельбурнскихъ и сиднейскихъ газетахъ. Если Джорджъ явился въ одинъ изъ этихъ городовъ, то какимъ образомъ никто не обратилъ вниманія на эти объявленія? Не вѣроятно было, чтобъ его другъ не поспѣшилъ его успокоить. Что было дѣлать? Ждать ли имъ терпѣливо, пока Джорджу надоѣстъ изгнаніе и онъ воротится къ тѣмъ, кто его любитъ, или были какія нибудь средства ускорить его возвращеніе? Робертъ Одлей рѣшительно не зналъ, что дѣлать. Быть можетъ, обрадованный извѣстіемъ о спасеніи своего друга, онъ не сознавалъ ничего, кромѣ необъяснимаго счастья, и потому не могъ думать ни о чемъ другомъ.
Въ этомъ настроеніи духа, онъ отправился въ Дорсетширъ посѣтить мистера Толбойза, который до того поддался благороднымъ побужденіямъ своей души, что пригласилъ къ себѣ погостить друга своего сына.
Толбойзъ чувствовалъ себя необъяснимо счастливымъ отъ одной мысли, что сынъ его живъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ жалѣлъ, что леди Одлей не его жена, а то съ какимъ бы онъ удовольствіемъ примѣрно наказалъ ее.
— Не мнѣ укорять васъ, мистеръ Одлей, говорилъ онъ: — въ томъ, что вы скрыли отъ правосудія преступную женщину, и надсмѣялись надъ законами страны. И только замѣчу, что еслибъ эта барыня попала мнѣ въ руку, то я бы съ ней иначе поступилъ.
И такъ Робертъ Одлей снова очутился подъ мрачными елями Дорсетшира, куда онъ такъ часто переносился мысленно послѣ своего перваго свиданія съ Кларою Толбойзъ. Но теперь былъ апрѣль мѣсяцъ; фіалки и другіе ранніе цвѣты начинали распускаться; ручейки, которые въ первое его посѣщеніе были покрыты льдомъ, теперь растаяли подобно сердцу Гаркурта Толбойза, и весело журчали въ тѣни кустарниковъ.
Жизнь въ этомъ большомъ кирпичномъ домѣ напомнила Роберту его юность и школьные годы. Въ двухъ комнатахъ, отведенныхъ ему, были знакомыя окна безъ занавѣсокъ, и узкій коверъ у кровати; тотъ же колокольчикъ будилъ его по утрамъ, такъ же всѣ собирались на молитву, однимъ словомъ, домъ Гаркурта Толбойза былъ слишкомъ вѣрный сколокъ съ «учебныхъ заведеній для дворянскихъ дѣтей».
Но еслибъ кирпичный, старый домъ былъ дворцомъ Армиды, а слуги, одѣтые въ полотняныя куртки, превратились въ прелестныя гуріи, то едва ли Робертъ Одлей чувствовалъ бы себя счастливѣе.
Онъ просыпался по звонку, отправлялся подъ холодную душь, потомъ одѣвался и въ семь часовъ сопровождалъ хозяина дома въ его прогулкѣ передъ кофе.
Но они гуляли не одни; Клара Толбойзъ обыкновенно ходила съ ними. Въ широкой соломенной шляпѣ съ голубыми лентами, она казалась прекраснѣе самаго утра, потому что утро бывало иногда сѣрое, мрачное, а Клара всегда сіяла свѣжестью и красотою.
Въ этихъ утреннихъ прогулкахъ часто говорили о Джорджѣ, и Робертъ Одлей рѣдко садился за чайный столъ, не вспомнивъ, какъ онъ разсказывалъ въ этой комнатѣ исторію исчезновенія своего друга и какъ ненавидѣлъ Клару Толбойзъ за ея хладнокровіе къ участи брата. Теперь онъ зналъ ее лучше; онъ зналъ, что она была прелестнѣйшая, благороднѣйшая женщина. Но догадывалась ли она, какъ дорога она была его сердцу? Робертъ повременамъ удивлялся, возможно ли было, чтобы онъ чѣмъ нибудь себя не выдалъ; неужели любовь его не обнаруживалась во взглядѣ, въ голосѣ.
Единственнымъ разнообразіемъ скучной жизни въ домѣ Гаркурта Толбойза были парадные обѣды, на которыхъ собирались отъ времени до времени сосѣди. Да еще по утрамъ иногда заѣзжалъ кто нибудь съ визитомъ, къ величайшему неудовольствію Роберта Одлея. Особливо питалъ онъ недружелюбныя чувства къ здоровымъ, краснощокимъ сыновьямъ помѣщиковъ, обыкновенно сопровождавшимъ своихъ маменекъ и сестеръ.
Невозможно было, чтобы эти молодые люди, увидѣвъ Клару, не влюбились въ нее, и потому очень естественно было, что Робертъ Одлей ненавидѣлъ ихъ, какъ дерзкихъ соперниковъ. Онъ ревновалъ всѣхъ и все, на что только устремлялись эти прелестные, каріе глаза: онъ ревновалъ толстаго пятидесятилѣтняго вдовца, баронета съ рыжими бакенбардами, больную старуху, которую навѣщала Клара; цвѣты въ оранжереѣ, отнимавшіе у ней столько времени и отвлекавшіе ея вниманіе отъ него.
Сначала они были очень церемонны между собою и только откровенно говорили о Джорджѣ; но мало-по-малу между ними возникли дружескія отношенія и недѣли черезъ три послѣ пріѣзда Роберта, Клара обрадовала его, взявъ за руку и серьёзно упрекнувъ въ томъ, что онъ велъ безполезную жизнь и не примѣнялъ ни къ чему свои большія способности.
Какъ счастливъ былъ Робертъ слышать эти упреки изъ устъ любимой женщины! Съ какимъ- восторгомъ онъ унижалъ себя передъ нею. Воспользовавшись этимъ благословеннымъ случаемъ, онъ намекнулъ, что еслибъ онъ имѣлъ въ жизни какую нибудь цѣль, то конечно употребилъ бы всѣ усилія, чтобъ сдѣлаться чѣмъ нибудь полезнѣе пустаго праздношатающагося; еслибъ его связывали какія нибудь священныя узы, то онъ, конечно, сталъ бы мужественно бороться съ жизненными невзгодами. Обыкновенно онъ кончалъ подобные разговоры тонкимъ намекомъ, что онъ когда нибудь утопится, чтобъ кончить свою глупую жизнь.
— Неужели вы думаете, что я могу читать французскіе романы и курить турецкій табакъ до ста лѣтъ, миссъ Толбойзъ? спросилъ онъ. — Неужели вы думаете, что не прійдетъ дня, когда мнѣ до того все это опротивитъ, что я захочу покончить съ своею жизнью?
Я долженъ съ сожалѣніемъ сказать, что этотъ же самый Робертъ Одлей, который теперь лицемѣрно разсказывалъ такія отчаянныя вещи, уже давно въ умѣ своемъ рѣшилъ продать все свое имущество, не исключая французскихъ романовъ и пенковыхъ трубокъ, и купить за двѣ или за три тысячи фунтовъ прелестный сельскій домикъ, на берегу озера, весь обросшій цвѣтами и зеленью.
Конечно, Клара Толбойзъ нимало не догадывалась о тайной цѣли его сѣтованій. Она совѣтовала ему начать новую жизнь, серьёзно предаться своимъ занятіямъ. Жизнь эта была невеселая, полная тяжелаго труда, но она могла принести пользу его ближнимъ и доставить славу ему самому. Робертъ едва не сдѣлалъ гримасы при одной мысли о такой жизни.
«Я бы все это сдѣлалъ», думалъ онъ: «и съ радостью, еслибъ былъ увѣренъ въ наградѣ за мой трудъ, еслибъ она поддерживала меня во время борьбы и раздѣлила бы мою славу. Но, что, если она пошлетъ меня трудиться работать, а сама покуда выйдетъ замужъ за какого нибудь дурака провинціала?»
Зная примирительный характеръ Роберта, невозможно сказать, какъ долго бы онъ скрывалъ свою тайну, еслибъ неожиданный случай не заставилъ его высказать всю правду.
Онъ прожилъ уже пять недѣль въ Грэндж-Гитѣ и простое приличіе не позволяло ему болѣе оставаться, потому въ одно прекрасное майское утро онъ уложилъ свой чемоданъ и объявилъ о своемъ отъѣздѣ.
Мистеръ Толбойзъ былъ не такой человѣкъ, чтобъ сокрушаться объ отъѣздѣ гостя, но онъ выказалъ простую учтивость, считавшуюся у него за сильнѣйшее выраженіе дружбы.
— Мы очень хорошо проводили время съ вами, мистеръ Одлей, сказалъ онъ: — и вы были такъ добры, что находили удовольствіе въ нашей скромной жизни. Вы подчинялись нашимъ мелкимъ домашнимъ обычаямъ съ такою любезностью, что я не могу не принять это за особенное вниманіе, оказанное мнѣ.
Робертъ поклонился. Какъ благодаренъ онъ былъ теперь счастливому случаю, недозволившему ему ни разу проспать утренній звонокъ.
— Мы такъ хорошо сошлись, продолжалъ мистеръ Толбойзъ: — что я надѣюсь, вы мнѣ сдѣлаете честь и снова пріѣдете къ намъ въ Дорсетширъ. Если вы вздумаете привезти съ собою ружье, то на моей землѣ охота отличная и мои фермеры, окажутъ вамъ всевозможное вниманіе.
Робертъ поблагодарилъ отъ всей души за это дружеское предложеніе. Онъ объявилъ, что любитъ охоту болѣе всего на свѣтѣ и потому съ величайшимъ удовольствіемъ воспользуется любезнымъ приглашеніемъ. Говоря это, онъ не удержался и взглянулъ на Клару. Ея прелестныя вѣки нѣсколько опустились и легкій румянецъ покрылъ ея щоки.
Но это былъ послѣдній день, который молодой человѣкъ проводилъ въ раю, а тамъ предстояло сколько долгихъ, скучныхъ мѣсяцевъ, пока въ сентябрѣ онъ будетъ въ состояніи снова возвратиться въ Дорсетширъ. А это время могло быть употреблено съ пользою краснощокими мальчишками и старыми вдовцами. Потому неудивительно, что онъ смотрѣлъ на будущее съ отчаяніемъ и былъ очень угрюмъ и скученъ, даже въ обществѣ миссъ Толбойзъ.
Только вечеромъ, послѣ обѣда, когда Гаркуртъ Толбойзъ ушелъ въ библіотеку заняться дѣлами, Робертъ нѣсколько развеселился. Онъ стоялъ подлѣ Клары у одного изъ оконъ гостиной и смотрѣлъ на небо, освѣщенное розовымъ цвѣтомъ заходящаго солнца. Онъ не могъ не быть счастливымъ въ эту минуту; стоя подлѣ нея, онъ забывалъ и прошедшее, и будущее.
Они говорили о Джорджѣ, всегдашнемъ предметѣ ихъ разговора. Клара была что-то очень грустна. Она знала, что если онъ и живъ — въ чемъ они не были совершенно увѣрены — то скитается изгнанникомъ далеко отъ всѣхъ его любившихъ. Пока она говорила, слезы такъ и навертывались на ея глазахъ.
— Я не понимаю, какъ папа такъ спокоенъ, сказала она. — Вѣдь онъ любитъ его, мистеръ Одлей; даже вы должны были замѣтить, что онъ его любитъ. Я рѣшительно не могу понять его хладнокровія. Еслибъ я была мужчина, я отправилась бы въ Австралію и отъискала бы его, если онъ только въ живыхъ.
Она отвернулась отъ Роберта и взглянула въ окно. Онъ взялъ ее за руку и дрожащимъ голосомъ произнесъ:
— Ѣхать мнѣ отъискивать вашего брата?
— Вамъ! воскликнула Клара, устремивъ на него свои заплаканные глаза. — Вамъ, мистеръ Одлей! Неужели вы думаете, я въ состояніи просить у васъ такой жертвы для меня или для тѣхъ, кого я люблю?
— А неужели вы думаете, Клара, что есть жертва, на которую я не рѣшился бы для васъ? Нѣтъ такого далекаго путешествія, котораго бы я не предпринялъ, еслибъ зналъ, что вы поблагодарите меня по возвращеніи. Если вы позволите, Клара, я отправлюсь въ Австралію, пройду ее съ одного конца до другаго и не ворочусь иначе, какъ съ вашимъ братомъ. А ужъ ваше дѣло — чѣмъ вы меня наградите за это.
Она долго не подымала головы и молчала.
— Вы очень добры, мистеръ Одлей, сказала она, наконецъ: — я слишкомъ глубоко чувствую всю цѣну вашего предложенія, чтобы благодарить васъ за него. Но то, что вы говорите, никогда не можетъ исполниться. По какому праву я приму отъ васъ подобную жертву?
— По тому праву, что я — вашъ рабъ и слуга навѣки, все равно хотите ли вы этого или нѣтъ. По праву любви, которую я къ вамъ питаю, Клара, воскликнулъ Робертъ, кинувшись на колѣни и покрывая хорошенькую ручку молодой дѣвушки страстными поцалуями. — Я люблю васъ, Клара, бормоталъ онъ: — я люблю васъ. Вы можете позвать вашего отца и прогнать меня изъ дома, но я буду любить васъ во вѣки, все равно, хотите ли вы этого или нѣтъ.
Клара тихонько, но безъ малѣйшаго неудовольствія выдернула свою дрожащую ручку и на минуту прикоснулась ею къ чернымъ волосамъ его.
— Клара! Клара! произнесъ онъ умоляющимъ голосомъ: — ѣхать мнѣ въ Австралію за вашимъ братомъ?
Молодая дѣвушка ничего не отвѣчала. Въ подобныхъ случаяхъ нѣтъ ничего краснорѣчивѣе молчанія.
— Поѣдемъ мы вмѣстѣ, радость моя? Поѣдемъ мы, какъ мужъ и жена? Поѣдемъ мы вмѣстѣ, жизнь моя, и привеземъ брата?
Гаркуртъ Толбойзъ, войдя въ комнату черезъ четверть часа, нашелъ Роберта одного и принужденъ былъ выслушать его признаніе, которое не мало его удивило. Какъ всѣ гордые эгоисты, онъ никогда не видѣлъ, что у него дѣлается подъ носомъ, и вполнѣ былъ увѣренъ, что его общество и спартанская правильная жизнь дѣлали пребываніе въ Дорсетширѣ столь пріятнымъ его гостю.
Онъ былъ нѣсколько разочарованъ, но перенесъ этотъ ударъ какъ стоикъ, и выразилъ свое полное удовольствіе новому обороту дѣлъ.
— Есть еще одна вещь, на которую я желалъ бы получить ваше согласіе, сказалъ Робертъ, когда всѣ главнѣйшіе вопросы были порѣшены къ общему удовольствію. — Съ вашего позволенія, мы проведемъ нашъ медовой мѣсяцъ на пути въ Австралію.
Толбойзъ этого не ожидалъ; онъ утеръ непрошенную слезу и протянулъ руку Роберту.
— Вы поѣдете искать моего сына, сказалъ онъ. — Возвратите мнѣ его — и я вамъ прощу, что вы у меня отняли дочь.
Робертъ Одлей возвратился въ Лондонъ, чтобъ сдать свои комнаты въ Фиг-Три-Кортѣ и развѣдать о корабляхъ, отходившихъ въ іюнѣ мѣсяцѣ изъ Ливерпуля въ Сидней.
Онъ возвратился совершенно новымъ человѣкомъ, съ новыми надеждами, новыми заботами. Онъ такъ измѣнился, что смотрѣлъ на все въ розовомъ свѣтѣ, и не могъ постичь, какъ могъ ему міръ когда нибудь казаться такимъ мрачнымъ, скучнымъ.
Онъ уѣхалъ изъ Грендж-Гита только послѣ завтрака, и потому достигъ Темпля уже въ сумерки. На лѣстницѣ онъ засталъ мистриссъ Малоне за работою: она мыла ступеньки.
— Васъ дожидается цѣлая куча писемъ, сэръ, сказала она, прижимаясь къ стѣнѣ, чтобъ пропустить Роберта. — Есть посылки и даже одинъ джентльменъ сидитъ въ комнатѣ, поджидая васъ; онъ уже забѣгалъ безсчетное количество разъ, а сегодня остался васъ ждать, такъ-какъ я сказала, что получила отъ васъ письмо, и вы возвращаетесь домой.
— Хорошо, мистриссъ Малоне; принесите мнѣ обѣдъ и бутылку хересу. Да посмотрите за моими вещами.
И онъ спокойными шагами пошелъ въ свою квартиру, удивляясь, кто бы это его ждалъ. Конечно, что не могъ быть никто важный. Можетъ быть, какой нибудь кредиторъ: онъ такъ поспѣшно собрался въ путь, получивъ приглашеніе мистера Толбойза, что ему было не до счетовъ.
Онъ открылъ дверь и вошелъ въ гостиную: канарейки звонко пѣли прощальную пѣснь солнцу, котораго блѣдный угасающій свѣтъ еще игралъ на листьяхъ гераніума. Незнакомецъ сидѣлъ въ креслахъ, отвернувшись отъ окна и опустивъ голову. Когда Робертъ Одлей вошелъ въ комнату, онъ вскочилъ и Робертъ, вскрикнувъ отъ удивленія и радости, кинулся въ объятія Джорджа Толбойза.
Мистриссъ Малоне пришлось принести второй обѣдъ и вторую бутылку вина, и молодые люди такъ заговорились, что просидѣли почти всю ночь.
Мы знаемъ, сколько Робертъ имѣлъ сказать своему другу. Онъ очень слегка упомянулъ о предметѣ, который, онъ зналъ, опечалитъ Джорджа, именно о несчастной женщинѣ, отживавшей свои дни въ уединенномъ уголку Бельгіи.
Джорджъ Толбойзъ очень коротко разсказалъ свои похожденія въ тотъ день, когда онъ оставилъ, спящаго Роберта на берегу ручья, а самъ отправился обвинить свою жену, такъ жестоко его обманувшую.
— Богу извѣстно, сказалъ онъ: — что съ той минуты, какъ я очутился въ колодцѣ, зная, кто меня пихнулъ на вѣрную смерть, главная моя мысль была спасти женщину, меня обманувшую. Я упалъ на ноги, на мягкую грязь, но ушибъ плечо и сломалъ руку о бока колодца. Въ первыя минуты я не могъ прійти въ себя, но съ нѣкоторымъ усиліемъ я очнулся, зная, что воздухъ, которымъ я дышалъ, былъ смертоносенъ. Я привыкъ въ Австраліи ко всему и лазилъ какъ кошка. Каменья, изъ которыхъ былъ построенъ колодезь, были неправильныхъ формъ и торчали во всѣ стороны, такъ что я могъ вскорабкаться по нимъ доверху, помогая себѣ руками, несмотря на то, что одна была сломана. Трудное было это дѣло, Бобъ, и странно кажется, чтобъ человѣкъ, такъ долго проповѣдывавшій, что жизнь ему надоѣла, сталъ бы употреблять такія усилія для ея сохраненія. Я думаю, я не достигъ верха прежде получаса; знаю только, что это время мнѣ показалось вѣчностью. Нечего было и думать искать убѣжища прежде ночи, такъ-какъ меня непремѣнно кто нибудь увидѣлъ бы. Я поползъ подъ кусты и тамъ лежалъ до ночи. Человѣкъ, искавшій меня, разсказалъ тебѣ остальное.
— Да, онъ разсказалъ мнѣ все, мой бѣдный другъ.
Джорджъ Толбойзъ никогда не ѣздилъ въ Австралію. Онъ взялъ билетъ на «Викторію-Регію», но потомъ пересѣлъ на другой корабль и отправился въ Нью-Норкъ, гдѣ и жилъ до сихъ поръ.
— Американцы были очень любезны со мною, Бобъ, сказалъ онъ. — У меня было довольно денегъ и я предполагалъ, когда ихъ издержу, отправиться въ Калифорнію. Я могъ бы найти себѣ новыхъ друзей, но какое сочувствіе могъ я питать къ людямъ, незнавшимъ о моемъ горѣ? Я жаждалъ увидѣть тебя, Бобъ, пожать твою честную руку.
XLI.
ЭПИЛОГЪ.
править
Два года прошло съ того дня, когда Робертъ Одлей прижалъ къ своей груди возвратившагося изъ изгнанія друга. Его мечта о прелестномъ сельскомъ домикѣ исполнилась. На Темзѣ, недалеко отъ Тедингтона, возвышается, посреди густой зелени, хорошенькій фантастическій коттеджъ, съ зелеными рѣшетчатыми ставнями, а въ саду, между кустами лилій и другихъ цвѣтовъ, краснощокій мальчикъ лѣтъ осьми рѣзвится и играетъ съ другимъ маленькимъ ребёнкомъ, едва ползающимъ на землѣ.
Хозяинъ этого прелестнаго домика, мистеръ Робертъ Одлей, отличился въ нѣсколькихъ процесахъ и считается одной изъ восходящихъ звѣздъ адвокатуры. Хорошенькій мальчикъ, Джорджъ Толбойзъ, находится въ школѣ Итонѣ и часто пріѣзжаетъ навѣстить отца, который живетъ вмѣстѣ съ сестрою и ея мужемъ. Джорджъ очень любитъ своего дядю Роберта, тётю Клару и маленькаго ребёнка, весело ползающаго по зеленому скату, который ведетъ къ рѣкѣ.
Но бываютъ и другіе посѣтители въ тедингтонскомъ коттеджѣ: часто пріѣзжаетъ туда веселая молодая дѣвушка съ сѣдымъ старикомъ, пережившимъ всѣ жизненныя невзгоды, съ твердостію, достойною христіанина.
Съ годъ тому назадъ, Робертъ Одлей получилъ письмо съ черной каемкой изъ Бельгіи. Докторъ Валь извѣщалъ его, что г-жа Тэлоръ спокойно умерла послѣ продолжительной болѣзни, которую онъ называлъ «maladie de langueur».
Еще одинъ человѣкъ посѣщаетъ прелестное жилище Роберта Одлея — это благородный, веселый сэръ Гарри Тауерсъ. Онъ безъ устали играетъ съ дѣтьми и катаетъ дамъ въ лодкѣ.
Надъ пристанью для лодокъ устроена хорошенькая комнатка, гдѣ мужчины курятъ въ длинные лѣтніе вечера, пока ихъ не позовутъ на лужокъ, на которомъ за чайнымъ столомъ ихъ ждутъ Клара и Алиса.
Одлей-Кортъ запертъ и въ огромныхъ пустыхъ комнатахъ, которыя оглашалъ нѣкогда громкій, серебристый смѣхъ миледи, теперь раздается только глухой голосъ старой экономки. Портретъ миледи закрытъ занавѣскою, а другія картины, Вуверманы, Пуссены, Тинтореты, покрыты безжалостною паутиной. Домъ, хотя и безъ вѣдома баронета, часто показываютъ любопытнымъ посѣтителямъ, которые восхищаются комнатами миледи и разспрашиваютъ о прелестной красавицѣ, съ золотистыми кудрями, кончившей свой вѣкъ на чужбинѣ.
Сэръ Майкль не намѣренъ болѣе возвратиться въ тотъ домъ, гдѣ онъ былъ нѣкогда счастливъ, не предчувствуя, что этотъ сонъ минетъ такъ скоро и пробужденіе будетъ такъ страшно. Онъ остается жить въ Лондонѣ, пока Алиса не сдѣлается леди Тауерсъ; тогда онъ переѣдетъ въ недавно купленное имъ имѣніе въ Герфордширѣ, рядомъ съ замкомъ своего зятя.
Джорджъ Толбойзъ очень счастливъ, живя съ сестрою и другомъ. Не надо забывать, что онъ еще молодой человѣкъ и нѣтъ ничего удивительнаго, если современемъ найдется женщина, которая утѣшитъ его, и онъ позабудетъ свое горе. Страшное прошедшее мало по малу изглаживается изъ его памяти и, можетъ быть, не далеко то время, когда тѣнь, брошенная на его жизнь преступностью жены, совершенно исчезнетъ.
Пенковыя трубки и французскіе романы подарены Робертомъ одному изъ своихъ товарищей, а мистриссъ Малоне получаетъ отъ него пенсіонъ, и смотритъ за канарейками и гераніями.
Я надѣюсь, никто не будетъ сердиться на меня, что моя повѣсть кончается благополучно, и всѣ хорошіе люди, выведенные въ ней, счастливы и спокойны. На жизненномъ опытѣ, хотя и непродолжительномъ, я убѣдилась въ глубокой справедливости словъ великаго царя и философа, восклицавшаго, что онъ никогда не видѣлъ «добрыхъ покинутыми или ихъ дѣтей просящими милостыню».