Тайна Оли (Ясинский)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Тайна Оли |
| Дата созданія: ноябрь 1880 года. Источникъ: Ясинскій І. І. Полное собраніе повѣстей и разсказовъ (1879—1881). — СПб: Типографія И. Н. Скороходова, 1888. — Т. I. — С. 176. |
I
правитьГимназистъ, черненькій и худенькій, робко вошелъ, поклонившись у порога ярко освѣщенной столовой, и бросилъ по сторонамъ близорукій взглядъ. Старичокъ, небольшой, лысый, съ огромными бровями и бѣлыми усами, торчащими щеткой на оттопыренныхъ губахъ, вывелъ его изъ затрудненія. Онъ приблизился къ нему мелкими шажками, держа межъ пальцами короткую дымящуюся трубку, хриплымъ баскомъ заявилъ, что очень радъ гостю, подвелъ его къ своей дочкѣ и сказалъ:
— Вотъ, Оля, рекомендую… Товарищъ нашего Кости… Какъ васъ?
Гимназистъ, улыбаясь, шаркнулъ ножкой и сдѣлалъ, для равновѣсія, жестъ свободной рукой.
— Николай Николаичъ Зарчинскій, — произнесъ онъ.
Оля кивнула ему русой головкой. Онъ подумалъ: «кажется, я веду себя прилично» и, откашлявшись, хотя и не чувствовалъ въ горлѣ ни малѣйшей неловкости, сѣлъ.
Оля принялась за прерванную ѣду — за сыръ и молоко.
— А вы что-же на счетъ даровъ сельской природы? — спросилъ старичокъ гимназиста. — Съ дорожки, съ дорожки! Подкрѣпитесь!
Ноги Николая Николаича вѣжливо шаркнули подъ столомъ; улыбаясь, онъ возразилъ, что не хочетъ, потому-что ѣстъ только разъ въ день; но чаю выпьетъ.
Прихлебывая изъ стакана, онъ живо заинтересовался Костей, о которомъ старичокъ сообщилъ ему всѣ необходимыя свѣдѣнія.
— Этакій онъ смѣшной! Прислалъ письмо, зоветъ, а самъ исчезаетъ. Такъ на всю ночь уѣхалъ? У него ружье есть? То-то наслаждается! На островахъ, должно быть, очень хорошо. Костеръ горитъ, казанокъ кипитъ…
Но тутъ Николай Николаичъ забылъ о своей аскетической привычкѣ и сталъ набивать ротъ «дарами сельской природы».
Оля была прехорошенькая. Яркія губы ея — чуть-чуть вздуты, носъ, прямой и короткій, — тонко очерченъ; а длинныя рѣсницы придавали ея глазамъ умное выраженіе. Ей, навѣрное, было пятнадцать лѣтъ. Николай Николаичъ съ ней не заговаривалъ, обращая вопросы къ старичку, который курилъ, добродушно пошучивая, и придавливалъ золу пальцемъ, по-солдатски. Оля сама первая заговорила съ Николаемъ Николаичемъ.
— Вы въ которомъ классѣ? Вмѣстѣ съ Костей?
— Нѣтъ, я въ четвертомъ, — отвѣчалъ гимназистъ. — Онъ на два класса ниже меня…
Николай Николаичъ откинулся на спинку стула, съ серьезнымъ видомъ.
— Такъ какой же вы ему товарищъ!?
— А, мы съ нимъ друзья! Мы съ нимъ даже тритоновъ ловили…
— Что-о?
— Ящерички такія водяныя. Мы, знаете, завязали въ рубашкѣ рукава и потянули, какъ неводомъ… Тамъ, подъ Нѣжиномъ, лужа есть… А вдругъ ѣдетъ Бѣлобровъ… инспекторъ… Ну, конечно, обоимъ досталось… посидѣли въ карцерѣ…
Онъ смѣялся и показывалъ зубы, крупные и бѣлые.
Глаза Оли улыбались. Старичокъ трясъ плечами, и его глаза, казалось, бросали изъ-подъ бровей, нависшихъ, какъ иней на деревьяхъ, ласковые лучи.
— Кто же рубашку снималъ? — спросилъ онъ, держа во рту чубукъ.
Гимназистъ покраснѣлъ.
— Я.
Старичокъ разсказалъ кстати, какъ, во время похода, такой же способъ, только при помощи другой части костюма, былъ употребленъ его деньщикомъ, Степаномъ. За ночь попался окунекъ. Весь полкъ хохоталъ. Продувная бестія былъ этотъ Степанъ.
Оправившись отъ смущенія, гимназистъ замѣтилъ, что на столъ принесли блюдо жареныхъ цыплятъ: красная рука горничной, съ мѣдными и серебряными кольцами на мозолистыхъ пальцахъ, поставила возлѣ него тарелку и положила ножикъ и вижу.
Жаль, что онъ объявилъ о своей воздержности! Цыплята превкусная вещь. Но тутъ онъ вспомнилъ, что уже ѣлъ и сыръ и масло, и какъ только послѣдовало приглашеніе, взялъ, не стѣсняясь, цѣлаго цыпленка и съѣлъ.
Послѣ ужина изъ столовой перешли въ гостиную. Гравюры, висѣвшія на стѣнахъ гостиной, изображали генераловъ въ треуголкахъ и бѣлыхъ рейтузахъ, на коняхъ и пѣшими. Широкія кресла стояли у круглаго стола, казалось, радушно раскрывъ свои объятія, а диванъ сохранялъ позу сытаго существа, которое не въ состояніи сложить на животѣ коротенькихъ ручекъ и дремлетъ въ сладостной истомѣ, уронивъ назадъ голову. Въ окна смотрѣла ночь.
«Вѣроятно, вареньемъ будутъ угощать… или хоть земляникой… съ сахаромъ»… — подумалъ гимназистъ, замѣтивъ, что Оля шепчется съ старичкомъ у двери въ слѣдующую комнату, черную отъ темноты. Но дѣвушка подошла къ нему и спросила:
— Вы не хотите спать?..
— Я — не хочу, — поспѣшилъ отвѣтить Николай Николаичъ и любезно улыбнулся.
— Папа всегда ложится въ десять часовъ… — замѣтила Оля, прислушиваясь къ лаю собакъ. — Такъ что вы извините его…
— Помилуйте!.. Какъ можно… А вы когда?
— Какъ случится… — сказала Оля и сѣла. — Папа! — крикнула она, — ты иди себѣ… Спи уже. Ему тутъ безъ тебя постелютъ…
— Да, да… На боковую, дѣти! Розовыхъ сновъ! — ласково проворчалъ старичокъ, уходя.
Николай Николаичъ всталъ, громко пожелалъ ему спокойной ночи и опять забрался на диванъ.
— Вы тутъ и спать будете… — объяснила Николаю Николаичу Оля. — Гдѣ ваши вещи?
— Въ передней…
— Подушка, одѣяло?
— Нѣтъ, со мной, главнымъ образомъ, труба…
Оля сдѣлала широкіе глаза.
— Какая?
— Телескопъ, — отвѣтилъ гимназистъ равнодушно, ероша на затылкѣ волосы. — Для наблюденія за небесными свѣтилами… Я ее всегда съ собою беру…
— Что же въ нее видно?
— Все… Горы на лунѣ… Овраги…. Звѣзды такъ и бѣгутъ… Яркія, яркія!! Вы никогда не смотрѣли?
— Никогда.
Лицо Оли съ ожиданіемъ повернулось къ нему.
— Покажете?
— Съ удовольствіемъ… Сейчасъ.
Онъ выбѣжалъ изъ гостиной. Оля пошла за нимъ.
Николай Николаичъ былъ нѣсколько ниже ея. Красный воротникъ рѣзко отдѣлялся отъ его волосатаго затылка. На таліи одиноко сверкала пуговица. Онъ былъ стройный мальчикъ, красивый, и Олѣ онъ понравился.
— Вотъ!
Астрономическій инструментъ Николая Николаича состоялъ изъ большой трубки, деревянной и полированной, съ металлическими выпушками по краямъ. Трубка раздвигалась. Изъ нея вытаскивалась другая трубка, покороче, мѣдная, потомъ третья и четвертая. Она напомнила Олѣ тѣ свертки, которые держали въ рукахъ скачущіе генералы. Она взяла трубу, осмотрѣла, нацѣлилась на лампу и, улыбнувшись, отдала гостю.
— Вблизи не видно, — объяснилъ онъ, хмуря брови, — но вдаль — удивительно… Все какъ на ладони… За семь верстъ! Пойдемте къ окну.
Они озабоченно вернулись въ гостиную и расположились у открытаго окна. Теплая тьма пахнула на нихъ резедой и лѣсомъ, звѣздочки пронизывали тамъ и сямъ мракъ ночи.
— Жаль, что луны нѣтъ, — сказалъ Николай Николаичъ, любуясь впечатлѣніемъ, которое производитъ на Олю созерцаніе неба въ трубу.
Онъ сидѣлъ на стулѣ, упираясь локтемъ въ подоконникъ. Труба лежала въ его рукѣ. Оля нагнулась, закрывъ лѣвый глазъ пальцами. Другой рукой она держалась за плечо Николая Николаича.
— Ну, что вы видите? — спросилъ онъ въ полголоса, съ снисходительной улыбкой.
— Звѣздочку…
— Что-жъ она?
— Прыгаетъ какъ-то странно…
— Я вамъ говорилъ! — въ восторгѣ закричалъ Николай Николаичъ. — Ну, а большая?..
— Не особенно…
— Дайте-ка я посмотрю…
Но Оля не отрывала глаза отъ трубы.
— Дайте-ка! — проговорилъ онъ, впиваясь ревнивымъ взглядомъ въ ея лицо.
— Чѣмъ дальше, тѣмъ она все скорѣе… — замѣтила Оля и усмѣхнулась съ наивнымъ наслажденіемъ.
Горло Николая Николаича сочувственно сжалось.
— Этой звѣздочки я никогда не видѣлъ, — сказалъ онъ нетерпѣливо.
— Я сама… Мнѣ кажется, она красная…
— Красная? — переспросилъ онъ съ тоскою.
Оля отстранилась.
— Вотъ, посмотрите…
Онъ приникъ къ стеклу, вооружившись трубой безъ посторонней помощи — въ качествѣ самостоятельнаго астронома.
Они долго смотрѣли на звѣзды. Наконецъ, пробило двѣнадцать часовъ.
Оля встрепенулась.
— Спать пора!.. Только кто вамъ постелетъ?.. Алену уже не разбудишь… Такъ что-жъ!.. Вотъ еще… Стелите сами! Сейчасъ принесу постель.
Она вышла и вернулась съ простыней, краснымъ одѣяломъ и огромной подушкой.
— Впрочемъ, я сама постелю, — сказала она.
Онъ сталъ церемониться и хотѣлъ отнять простыню. Оля погрозила пальцемъ.
— Не шумите. Принести полыни? Мы этимъ спасаемся отъ блохъ.
— Дурно пахнетъ, — замѣтилъ Николай Николаичъ.
— Какой нѣженка!
Подумавъ, она вынула изъ петли на груди розу, ощипала лепестки и шутливо бросила ихъ на подушку.
Николай Николаичъ пожалъ ей руку.
— Можетъ быть, хотите спрятать трубу? — спросилъ онъ.
— Зачѣмъ?..
— Такъ…
— Ну, давайте… А то, въ самомъ дѣлѣ, Костя явится утромъ, увидитъ и испортитъ… Спокойной ночи!
Николай Николаичъ легъ и заснулъ.
Генералы, казалось, продолжали идти и скакать. Они шли и ѣхали цугомъ, по кругу, какъ въ циркѣ, и сонно мигали. Вошла Оля, придерживая руку на груди и пугливо посматривая на диванъ. Губы ея приблизились къ оплывшей свѣчкѣ, лицо сверкнуло, вмѣстѣ съ бѣлымъ горломъ и бѣлыми плечами, и потухло. Генералы исчезли. Все завертѣлось въ сумракѣ, густомъ, какъ ночь. Но вдругъ блеснула свѣтлая точка и разрослась. Оля стояла передъ Николаемъ Николаичемъ и держала подносъ съ вареньемъ: крупныя ягоды плавали въ малиновомъ сиропѣ. Костя, съ злымъ лицомъ, цѣлился въ подносъ огромной лягушкой. Николай Николаичъ въ испугѣ, спрятался за Олю и присѣлъ, спѣшно пожирая варенье горстями.
Солнце брызнуло, и Николай Николаичъ проснулся. Въ раскрытомъ окнѣ горѣло лазурное небо. Тополи, облитые жаркимъ свѣтомъ, зеленѣли. Оралъ пѣтушокъ. На бѣломъ полу блестѣли шляпки гвоздей, точно гривеннички. Генералы неподвижно таращили глаза.
Вбѣжалъ Костя, румяный, бѣлоголовый, съ звонкимъ хохотомъ. Онъ протянулъ руки. Товарищи обнялись и неистово расцѣловали другъ друга.
II
правитьГаврила Ивановичъ, между тѣмъ, сидѣлъ за чайнымъ столомъ и глубокомысленно покуривалъ трубочку. Онъ разсказывалъ Олѣ анекдотъ о солдатѣ, отвѣтившемъ, не задумываясь, на вопросъ начальника, сколько звѣздъ на небѣ. Въ своемъ родѣ, это былъ остроумнѣйшій нижній чинъ.
Николая Николаича привѣтствовали, какъ стараго знакомаго.
Волосы его были припомажены, сюртукъ вычищенъ и застегнутъ на всѣ пуговицы. Пушокъ на лицѣ золотился въ лучѣ утренняго солнца, губы улыбались. Онъ самъ подошелъ и пожалъ руку Гаврилѣ Ивановичу и Олѣ.
Оля была въ малорусскомъ костюмѣ и въ свѣжихъ цвѣтахъ. Тонкія руки ея съ розовыми кистями, обнаженныя вплоть до локтей, умѣло обращались съ посудою и чайнымъ полотенцемъ.
Костя, въ синей курткѣ и бѣлыхъ штанахъ, усѣлся на стулъ, рядомъ съ гостемъ, и началъ повѣствовать о томъ, какъ была имъ проведена ночь на островахъ. Вмѣстѣ съ Грицькомъ онъ наловилъ раковъ. (Вотъ ранка на пальцѣ. Это ракъ укусилъ, черный, большущій). Соль забыли взять и ѣли ихъ безъ всего. А сколько утокъ! Видимо-невидимо! Чиренка жарили въ бумагѣ подъ золою и съѣли тоже безъ соли. Грицько чудесно представлялъ журавля и ходилъ вверхъ ногами. Караси въ Большомъ Гоминѣ перевелись. А въ Маломъ — вотъ этакіе. Честное слово!
Костя былъ крѣпышъ, съ выпуклыми мускулами, большимъ лицомъ, низкимъ лбомъ и маленькими глазами, голубыми, какъ бирюза. Сидѣлъ онъ неспокойно, раскидывалъ локти, болталъ ногами, хлопалъ по плечу Николая Николаича, бросалъ въ сестру шариками.
— Сѣно покосили? — спросилъ его Гаврила Ивановичъ, накладывая новую трубочку и съ удовольствіемъ поглядывая на небо.
— Чтобъ у меня да не покосили! — сказалъ Костя и, повернувшись къ другу, такъ что затрещалъ стулъ, продолжалъ разсказывать о ночлегѣ на островахъ. — Поѣдемъ когда-нибудь… Ты увидишь, братъ, что это за чудо… Ахъ, братъ!
Глянувъ въ сторону, онъ подбѣжалъ къ окну и, легши на подоконникъ, вдругъ закричалъ грубымъ голосомъ:
— Грицько, Грицько! Чортова перечница! Привяжи коня… Привяжи коня, ддьяво-олъ!
Лицо его покраснѣло. Но онъ быстро успокоился: лошадь была поймана.
— Ого-го, коська! — произнесъ онъ ласково. — Ну, что, — разспрашивалъ онъ авторитетно, — голубей кормилъ?..
— Кормилъ, Костятинъ Гаврилычъ…
— А лисичку?..
— Лисичку нѣтъ…
— Коля, — сказалъ онъ, обернувшись, — хочешь покормить лисичку?
— У тебя лисичка?!. Хорошо… что-жъ…
— Дай напиться ему чаю, — нетерпѣливо сказала Оля, подавая Николаю Николаичу стаканъ.
Гаврила Ивановичъ глядѣлъ на дѣтей, посмѣиваясь въ своемъ дымномъ облакѣ. Онъ вспомнилъ, съ какимъ восторгомъ Оля разсказывала рано утромъ о трубѣ и звѣздахъ. Ему захотѣлось сдѣлать причастнымъ этому наслажденію и Костю, и онъ сообщилъ ему о необыкновенномъ инструментѣ Николая Николаича.
— Труба? — спросилъ живо Костя. — Такая, что приближаетъ? Э, братъ! Такъ ты покажи!.. Я, можетъ, у тебя ее куплю… Э!..
Николай Николаичъ покраснѣлъ. Онъ не намѣренъ продавать ее. Его волненіе отразилось и на лицѣ Оли.
— Послѣ чаю, — сказала она, въ отвѣтъ на его взглядъ.
— Что послѣ чаю? Она у тебя, Олька? Скажите, пожалуйста!.. Хха-ха!
— Николай Николаичъ, кажется, очень дорожитъ ею, — скромно сказала Оля.
— Да, это мнѣ мамаша подарила… — пояснилъ тотъ, опуская глаза.
— Все равно, братъ, покажи…
Оля пошла въ свою комнату и нехотя вынесла трубу. Костя схватилъ ее обѣими руками.
— Ишь ты… Вотъ такъ штука!..
Николай Николаичъ улыбался, не спуская влажнаго взгляда съ своего сокровища. Оля тревожно слѣдила за братомъ.
«Сейчасъ разобьетъ, — думала она съ ужасомъ. — Сейчасъ»…
— Не такъ! — крикнула она.
Гаврила Ивановичъ взялъ трубу у сына, раздвинулъ и научилъ, какъ смотрѣть. Николай Николаичъ, въ свою очередь, вмѣшался и показалъ, какъ навинчивать гайку, чтобъ каждому было по глазамъ. Костя увидѣлъ воробья на деревѣ и радостно воскликнулъ:
— Ахъ-ха-ха. Всѣ перышки… Ишь, головкой вертитъ… Ахъ!.. Что если посмотрѣть съ горы?.. Коля?.. Пойдемъ, Коля? а? Папа!..
Гаврила Ивановичъ махнулъ рукой.
— Ну, что мнѣ… куда мнѣ…
Костя, нахмуривши бѣлыя брови, побѣжалъ. Потомъ, обернувшись, онъ сказалъ съ таинственнымъ видомъ, кивая подбородкомъ:
— Должно быть, съ горы чуде-есно!..
На дворѣ на Николая Николаича напали собаки. Оля топала ногами, кричала:
— Пшли вонъ! Жулька пшла!
Николай Николаичъ былъ блѣденъ, и Оля взяла его за руку.
Костя исчезъ. Они прошли тополевую аллею, тянувшуюся отъ крыльца полукругомъ, прошли лужокъ и взобрались по витой тропинкѣ на высокій холмъ, поросшій сиренью.
Кругомъ холма до горизонта зеленѣли деревья, сливаясь въ сплошной коверъ. Мѣстами онъ выпячивался, бугрился, мѣстами проваливался. Блестѣла роса. Надъ далекими прогалинами и оврагами лежалъ лазурный дымокъ. Неслись голуби, сверкая бѣлыми крыльями. Кости нигдѣ не было.
— Ахъ, этотъ папа! — досадливо сказала Оля. — Зачѣмъ онъ…
— Неужели испортитъ? — спросилъ Николай Николаичъ съ тоской.
— Не думаю… Но…
Вдругъ Костя загорланилъ. Оля подняла голову.
— Вотъ онъ!.. — радостно сказала она, указывая на дерево. — Посмотрите, на милость. На этакую высоту! Какъ тебѣ не стыдно, Костя!..
— Коля, полѣзай ко мнѣ!.. — кричалъ Костя, швырнувъ въ сестру вѣткой. — Острова видны, Десна!..
Николай Николаичъ улыбнулся, измѣривъ дерево испытующимъ окомъ.
— Вы полѣзете? — спросила Оля, не глядя на него.
— А что?
— Такъ…
— Дуракъ будешь, если испугаешься… Тутъ, братъ… Ахъ, братъ… Не слушай бабы! Лѣзь!
И въ Олю опять полетѣла вѣтка.
Николай Николаичъ смотрѣлъ вверхъ, раскрывъ ротъ; тамъ, въ сквозной листвѣ, горѣла огненнымъ пятномъ мѣдь его трубы.
— Я полѣзу, — сказалъ онъ нерѣшительно.
— Какъ угодно, — отвѣчала Оля.
— Вы простите, я сниму сюртукъ, — смѣлѣе заявилъ Николай Николаичъ.
— Сдѣлайте одолженіе, — холодно произнесла Оля и отошла, ощипывая цвѣтокъ.
Но сейчасъ же вернулась.
— Послушайте, Николай Николаичъ, — сказала она застѣнчиво, — вѣдь вы не маленькій мальчикъ… Не дѣлайте этого… А трубу онъ сейчасъ отдастъ, — прибавила она весело. — Костя! — крикнула она. — Пойду выпущу лисичку!.. Слышишь, слѣзай!.. Слышишь?..
Она съ угрозой подняла палецъ, отбѣжавъ. Костя захлебнулся въ потокѣ ругательствъ.
— Только смѣй! — горланилъ онъ, быстро слѣзая. — Только попробуй, баба… Бабуинъ!
Спрыгнувъ на землю, красный, съ искрящимся взглядомъ и выдвинутою челюстью, онъ продолжалъ ругаться, потрясая кулакомъ.
Кончилось миромъ. Оля сказала, что пошутила. Николаю Николаичу Костя возвратилъ трубу, и сообща были осмотрѣны окрестности. Дѣти увидѣли парусъ на Деснѣ, церковь, крестъ которой тускло горѣлъ въ блѣдной дымкѣ, разглядѣли блестящую полосу, оказавшуюся озеромъ, и Костя, голосомъ, хриплымъ отъ недавняго негодованія, увѣрялъ, что различаетъ даже утокъ, которыя кружатся надъ водой.
Былъ приглашенъ Грицько. Всѣ ожидали, что этотъ мужикъ съ черной шеей, толстой и низкой, и потрескавшимися ногтями, по меньшей мѣрѣ упадетъ въ обморокъ отъ удивленія. Но онъ нагнулся, зажмуривъ оба глаза, и объявилъ, что ничего не видитъ. «Не такъ», — сказала Оля со смѣхомъ. Онъ посмотрѣлъ въ другой разъ. «Десна», — объявилъ онъ равнодушно и, повернувшись и сплюнувъ, медленно ушелъ, растирая табакъ между ладонями.
Николай Николаичъ, презрительно усмѣхнувшись, сложилъ трубу и подалъ Олѣ, которая взяла ее и, спрятавъ подъ передникъ, сбѣжала по тропинкѣ. Пріятели остались вдвоемъ.
— Дуракъ твой Грицько! — сказалъ Николай Николаичъ.
— Эхъ, а ты обабился! — съ сожалѣніемъ произнесъ Костя. — Зачѣмъ трубу отдаешь Олькѣ?
— Пусть… Что-жъ…
— Если-бъ у меня была такая труба, я тебѣ сейчасъ подарилъ бы… А ты вотъ трясешься, въ руки боишься дать… Ну, хорошо же…
Они помолчали.
— Пойдемъ лисичку кормить… Можетъ быть, ты захочешь помѣняться… — сказалъ Костя тономъ надежды.
Однако, лисичка не соблазнила Николая Николаича. Зоологія мало интересовала его. Всѣ его научныя симпатіи сосредоточивались на небѣ. Онъ не завидовалъ Бюффону, но мечталъ о славѣ Галилея. Тогда Костя повелъ его въ свою комнатку и показалъ перепелиный вабикъ, крошечную двустволку, кремневый пистолетъ, патронташъ. Глаза у Николая Николаича разгорѣлись, но и тутъ онъ остался вѣренъ астрономіи. Костя покраснѣлъ, нахмурился и молча легъ на кровать, сложивъ руки подъ затылкомъ. Гость сидѣлъ, глядя, какъ мухи бьются о стекла окна, и вздыхалъ.
— А впрочемъ, Богъ съ тобою, Колька! — крикнулъ, вскакивая, хозяинъ. — Мы не бабы, чтобъ ссориться. Поцѣлуемся! А теперь бери, братъ, пистолетъ, а я ружье. Надѣлаемъ сейчасъ зарядовъ, и гайда!.. Пойдемъ бить утокъ… Возьмемъ луку, хлѣба, соли… Эхъ, братъ!..
Нагнувшись, онъ сталъ поднимать друга, багровѣя отъ напряженія.
III
правитьОля ходила между клумбами, поливая цвѣты. Она видѣла, какъ за изгородью мелькнули фуражки гимназистовъ, и стала прилежнѣе лить воду, падавшую изъ лейки серебрянымъ дождичкомъ. Лиліи и розы, казалось, тянулись къ лейкѣ, и шаловливо вздрагивали анютины глазки, купаясь въ студеныхъ брызгахъ. Клумбы пестрѣли на бугрѣ, плавно спускавшемся къ фруктовому саду, недалеко отъ большого лѣса, который стѣной стоялъ надъ глубокимъ оврагомъ. Въ саду была бесѣдка изъ березовыхъ прутьевъ, по которымъ змѣился хмель. Резеда ярко пахла въ прозрачномъ воздухѣ. Оля обошла всѣ клумбы, набирая воду изъ бочки, возлѣ дома. Взглядъ ея былъ задумчивъ, и иногда она широко раскрывала глаза, точно къ чему-то прислушиваясь. Бросивъ лейку, она забралась въ бесѣдку и легла тамъ на низенькой скамейкѣ.
Голова ея чуть-чуть кружилась. Оля чувствовала, какъ легкій вѣтерокъ шевелитъ на затылкѣ ея волосы; сладкая тоска сжимала ей грудь. Отчего плакать хочется? Весною, когда пригрѣло солнце, и въ оврагѣ заревѣла вода, и рухнулъ снѣгъ, а на деревьяхъ вспухла лиловая почка, и прилетѣли ласточки, ей захотѣлось уйти куда-нибудь далеко-далеко, одной, и умереть тамъ, припавъ въ восторгѣ къ цвѣтущей землѣ. Она, бывало, долго стоитъ въ лѣсу, надъ обрывомъ, крѣпко обнявъ одной рукой молодой дубокъ, и слезы струятся изъ глазъ… Вотъ и теперь опять ее тянетъ къ себѣ та необъятная даль.
Полусомкнувъ томно рѣсницы, Оля неподвижно смотрѣла въ пространство. Солнце стояло еще невысоко. Оля поднялась съ мѣста и медленно направилась къ дому. На балконѣ, подъ навѣсомъ, сидѣлъ Гаврила Ивановичъ и читалъ «Сынъ Отечества».
— Что, папа, новаго?
Старичокъ разсѣянно посмотрѣлъ на нее и ничего не отвѣтилъ. Онъ къ политикѣ относился серьезно. Оля вздохнула и пошла дальше.
Ея комната вся была въ тѣни, и только на полъ изъ гостиной падалъ солнечный лучъ узкой лентой.
Здѣсь жила когда-то мамаша. Обстановка комнаты была простая: коммодъ съ мѣдными ручками, гардеробный шкапъ, гарусная картина, изображающая мальчика, заснувшаго, съ обручемъ въ рукѣ, на собакѣ, кіотъ съ множествомъ образовъ и вѣнчальными свѣчами, книги въ старинныхъ переплетахъ; кровать, узенькая, съ множествомъ подушекъ и подушечекъ и двумя ковриками, розовыя ширмы; портретъ молодой женщины, въ локонахъ, съ блѣднымъ лицомъ и привѣтливой улыбкой.
По этому портрету въ умѣ Оли сложилось представленіе о покойной матери, какъ о безгранично-добромъ существѣ, и она относилась къ ея неясному облику съ религіознымъ чувствомъ.
Но теперь ей все равно. Связь съ дорогимъ призракомъ ослабла. Онъ потускнѣлъ. Она одна, и холодно кругомъ, и нѣтъ сочувственнаго объятія. Ея мысли рѣютъ въ странномъ мірѣ…
Оля ходила, положивъ ладонь на ладонь. Подойдя къ зеркалу, она остановилась. Ее потянуло взглянуть на себя: круглое лицо, на длинной шеѣ, бѣлой и тонкой, посмотрѣло на нее оттуда съ наивной грустью. Синіе глаза ея вспыхнули самодовольно. Она усмѣхнулась.
«Ко мнѣ очень идетъ малороссійскій нарядъ, — подумала она. — О, да какая я большая!»
Она дотронулась рукой до груди, покраснѣла, закрыла лицо рукавомъ и бросилась на кровать, чтобъ скрыть въ подушкѣ пылающій румянецъ.
Но ей опять не лежалось. Оля встала, взяла соломенную корзинку, накинула платочекъ на голову и вышла.
Оврагъ начинался сейчасъ за бесѣдкой. Отвѣсная тропка, желтѣя, бѣжала внизъ. Дно блестѣло: широкій лучъ свободно проникалъ туда и разсыпался по бѣлому песку.
Зеленыя поросли ласково били Олю по ногамъ. Она свернула въ сторону: на крутомъ склонѣ росла земляника. Тамъ и здѣсь раскидывались ея пушистые листики, по три вмѣстѣ, и ползли красноватые усы.
Оля хотѣла сбирать ягоды, но мечтательная лѣнь мѣшала ей. Она задумчиво сидѣла, сложивъ руки на колѣняхъ; крикъ иволгъ разносился по лѣсу звучными переливами или переходилъ въ тревожный шумъ; прямо — межъ рѣдко стоящими стволами, зеленѣли, на томъ берегу оврага, березы. Даль манила къ себѣ.
Оля отыскала тропку и спустилась на дно. Ручей золотой змѣйкой извивался и журчалъ у самаго откоса, то пропадая въ тѣни орѣшника, то выныряя и сверкая какъ серебряный. Блѣдные цвѣты, на высокихъ ножкахъ, съ мохнатыми листьями, поднимали къ небу головки, неясно отражаясь въ зыблющемся зеркалѣ ручья.
Пестрые камешки лежали на днѣ, гдѣ струились солнечныя тѣни и мелькала, какъ стрѣлка, крошечная рыбка. Оля перескочила черезъ ручей и стала взбираться наверхъ. Здѣсь, какъ и тамъ, ей были знакомы всѣ деревья, всѣ кустики. Она съ тоской обняла взглядомъ бѣлые стволы, свѣтившіеся прозрачнымъ блескомъ въ зеленомъ сумракѣ. Вотъ эта береза много лѣтъ забавляла ее своимъ видомъ, напоминая худенькаго великана, откинувшаго станъ и важно подбоченившагося. Вотъ двѣ березки, которымъ она дала названіе «мужа и жены». Кругомъ стояли ихъ чистенькія дѣти, въ зеленыхъ платьицахъ, на тоненькихъ ножкахъ. Вотъ дерево, разбитое громомъ. Оно до сихъ поръ какое-то оторопѣлое… Оля вздохнула и запѣла. Эхо подхватило послѣднее слово ея пѣсни. «Козаченько, мій миленькій»…[1]
Показался новый оврагъ. Свѣжая трава ярко зеленѣла на его отлогомъ спускѣ, на днѣ синѣло озеро, въ которомъ опрокидывался лѣсъ. Оля, сама не зная отчего, стала плакать. Она припала къ землѣ, и долго лежала такъ, не понимая, что съ нею…
А солнце пекло. Она подняла голову.
«Глаза, должно быть, у меня очень красные. Если бы Костя увидѣлъ, то поднялъ бы на смѣхъ. Я дурочка».
Ей захотѣлось выкупаться. Она раздѣлась, и когда она бѣжала, серебряная иконка прыгала на ея голой бѣлой груди. Бухъ!! Вода вспѣнилась. Оля поплыла, шумно ударяя ногами.
Она вернулась домой къ обѣду, веселая, свѣжая, съ полной корзинкой ягодъ. За вторымъ оврагомъ она встрѣтила Николая Николаича и Костю. Въ нитяной сумкѣ ихъ болтался воробей. Впереди бѣжалъ Дунай, старый песъ, солидно оскаливъ зубы. Оля пожалѣла воробья, потрепала по спинѣ Дуная и пошла рядомъ съ Николаемъ Николаичемъ, молча взявъ у него тяжелый пистолетъ и патронташъ.
IV
правитьВремя шло. По вечерамъ пріятели наблюдали звѣзды. Предпринимались далекія прогулки. Костя вскакивалъ иногда на неосѣдланную лошадь и бѣшено мчался, а Оля сжимала руки и выразительно смотрѣла на Николая Николаича, не отрывавшаго отъ молодцоватой фигуры друга загорѣвшихся глазъ. Ѣздили на острова. Посѣтили мѣстечко Затишное и сдѣлали визитъ барышнямъ Бруевичевымъ.
Старшей изъ нихъ было лѣтъ двадцать пять. Снисходительная улыбка словно увядала на ея губахъ, и взглядъ ея былъ меланхоличенъ, какъ у выздоравливающихъ. Она подала обѣ руки гостямъ и повела ихъ къ сестрамъ. Тѣ закричали, какъ галки, и бросились цѣловать Олю. Горбатая Вѣрочка тоже кричала, и Костѣ она казалась голымъ вороненкомъ, широко раскрывающимъ желтый ротъ, въ ожиданіи куска. Всѣ барышни были смуглыя, съ огромными косами, бѣлыми зубами, вздутыми ртами, крошечными усиками, ласковымъ взглядомъ выпуклыхъ глазъ, восторженными манерами. Подали варенье, прямо въ банкѣ, и столовыя ложки. Костя не церемонился. Оля съѣла нѣсколько ягодокъ. Николай Николаичъ отказался, объявивъ, что никогда не ѣстъ сладкаго. Тогда его стали занимать картинками художественнаго журнала. Высокая Маша, присѣвъ на уголъ стола и болтая одной ногой, расхваливала рисунки, поднимая къ небу близорукіе глаза, прижимая кулаки къ груди, блаженно улыбаясь. Вѣрочка продѣлывала то же самое, стоя возлѣ сестры. Потомъ явилась Мимушка, такая же крупная, какъ и Машенька, и повела Николая Николаича въ залъ — показывать сорокъ породъ кактусовъ. Старшая сестра, которой младшія говорили «вы», нѣжно называя ее «Раисочкой», уловила взглядъ Оли и, обнявъ ее, шепнула: «ага!» Та посмотрѣла на нее съ недоумѣніемъ. Раисочка разсмѣялась, укоризненно покачавъ головой, и, насильно посадивъ къ себѣ Олю на колѣни и легонько щекоча ее подъ тальмой, стала шептать ей о томъ, какое счастье любить и быть любимой. Она прищуривала глаза, которые странно сверкали подъ длинными рѣсницами, и сонно улыбалась. Отчего Оля такая скрытная? Она убѣждала ее во всемъ признаться и обѣщала ей свое покровительство. Оля сидѣла, хмуря брови. Ей было стыдно невыразимо. «Оставьте!.. Что вы!» — произносила она и наконецъ убѣжала со слезами на глазахъ. Прямо была отворена дверь на балконъ. Раисочка догнала Олю на поворотѣ въ каштановую аллею и любовно обняла и поцѣловала. Машенька, съ интересомъ слѣдившая изъ гостиной за ними, видѣла, какъ онѣ скрылись между деревьями, прошлись нѣсколько разъ взадъ и впередъ и сѣли на скамейкѣ, дружески улыбаясь. Костя сталъ между тѣмъ показывать свою силу. Липочка начала бороться съ нимъ и повалила, при всеобщемъ хохотѣ и крикахъ. Онъ поднялся и, насупившись, принялся снова за варенье, презрительно проворчавъ: «бабье». А Николай Николаичъ бесѣдовалъ съ Мимушкой объ астрономіи. Она была ученая особа и знала названія планетъ такъ же твердо, какъ и кактусовъ.
Уѣхали отъ Бруевичевыхъ передъ вечеромъ. Всѣ барышни высыпали на крыльцо. Обернувшись, гости видѣли, какъ имъ махали бѣлыми платками, какъ массивныя фигуры дѣвицъ, облитыя красноватымъ свѣтомъ, протягивали выразительно руки, качая головами съ сожалѣніемъ, причемъ горбунья скрещивала на груди огромные кулаки и нѣжно закатывала глаза.
Послѣ этой поѣздки Оля стала сдержанно вести себя съ Николаемъ Николаичемъ и часто краснѣла. Гуляя въ лѣсу, она старалась идти рядомъ съ братомъ, упорно потупляя рѣсницы. Купалась она до чая, когда всѣ спали. Пушкинъ былъ снятъ съ полки и усердно читался. Все больше и больше уходила она въ себя, и были дни, когда ее видѣли только за столомъ, похудѣвшую и молчаливую.
Гаврила Ивановичъ посмѣивался, какъ всегда, и разсказывалъ анекдоты. Костя, по временамъ, уличалъ его въ произвольномъ искаженіи фактовъ, излагавшихся имъ прежде не въ томъ порядкѣ, и тогда старичокъ сердился и угрюмо шевелилъ бровями. Послѣ обѣда играли въ шашки или карты. Иногда кто-нибудь пріѣзжалъ.
V
правитьНаканунѣ своихъ именинъ, 11-го іюля, Оля оживилась. Уже съ утра лицо ея приняло озабоченное выраженіе.
Войдя въ сѣни, Николай Николаичъ засталъ ее за дѣломъ. Голова ея была повязана, рукава засучены. На розовой щекѣ бѣлѣла мука. Оля стояла надъ кадочкой, и локоть ея прыгалъ, рыхлое тѣсто чмокало. Увидѣвъ Николая Николаича, она капризно крикнула, чтобъ онъ уходилъ.
На другой день собрались гости. Оля получила въ подарокъ флаконъ одеколона, шелковую косыночку, сережки, фунтъ конфектъ въ стекляной коробкѣ, ситчику на платье, а отъ Гаврилы Ивановича полуимперіалъ. Всѣ находили, что она выросла, стала красавицей. Она улыбалась, застѣнчиво протягивала мужчинамъ руку, съ женщинами цѣловалась. Пріѣхалъ становой, жирный, курносый, въ сюртукѣ съ золотымъ воротникомъ. Онъ съ ликующимъ видомъ взглянулъ на Олю и любезно предложилъ ей огромный пряникъ, внесенный, вслѣдъ за нимъ, его разсыльнымъ. Пряникъ имѣлъ форму пѣтуха, съ сусальнымъ гребешкомъ. Бруевичевы подарили Олѣ вѣеръ.
Сѣли за столъ въ два часа. Пирогъ вышелъ рѣдкостный. Всѣ хвалили искусство молодой хозяйки, жадно набивая ротъ пухлыми кусками, съ яичной, рисовой и мясной начинкой, пропитанной масломъ. Запивали душистой вишневкой, сливянкой, грушевкой. Становой шутилъ и такъ смѣялся, какъ будто ржалъ. Глазки его останавливались на Олѣ, которая, поджигаемая съ одной стороны Липочкой, а съ другой — Раисочкой, звонко хохотала, увѣряя, шепотомъ, что онъ ужасно похожъ на «веселаго поросенка». Она успѣла осушить двѣ рюмки наливки, чокаясь съ гостями. Николай Николаичъ былъ серьезенъ и не дотрогивался до бутылокъ, накачивая себя водою, съ непонятнымъ прилежаніемъ. Костя былъ пьянъ и говорилъ Липочкѣ глупости, по ея словамъ. Гаврила Ивановичъ, въ накрахмаленной рубахѣ и новомъ пиджакѣ, смотрѣлъ сначала торжественно и, вооружившись вилкой, широко раскрывалъ ротъ надъ тарелкой, чтобы не капнуть на манишку. Но блѣдные глаза его становились ласковѣе и ласковѣе, и, наконецъ, онъ началъ всѣмъ подмигивать, проливая на грудь вишневку. За пирогомъ былъ поданъ супъ съ курицей, рыба подъ бѣлымъ соусомъ, дикія утки, настрѣлянныя Грицькомъ, бланманже съ миндальными кольцами.
Гости поѣли и встали. Становой подошелъ къ Олѣ, покачиваясь, и хотѣлъ что-сказать, но выпучилъ глаза и громко икнулъ. Она засмѣялась и убѣжала. Мужчины отправились въ гостиную курить. Гаврила Ивановичъ, молодцовато поводя плечами и притопывая ножкой, козыремъ прошелъ передъ хохочущими барышнями, напѣвая сладенькимъ баскомъ: «Туды-сюды вонъ куды!»
Раисочка перехватила на дорогѣ Олю и сказала ей шепотомъ, чтобъ она принесла въ спальню грушевки и пирожнаго. Въ спальнѣ разсѣлись какъ попало — кто на подоконникѣ, кто у пяльцевъ. Раисочка забралась на кровать. За общимъ столомъ было совѣстно много ѣсть и пить, и дѣвицы вознаграждали себя теперь за воздержаніе.
Небо хмурилось. Съ крыши капалъ дождь. А въ комнатѣ веселье росло. Барышни сбились въ тѣсную кучку, вокругъ Вѣрочки. Она давала совѣты, какъ кокетничать. Она говорила серьезно, съ страннымъ юморомъ, и обмахивалась Олинымъ вѣеромъ, съ граціозностью великосвѣтской дамы. Липочка предложила сыграть роль вздыхателя. Она утащила изъ передней шапку Николая Николаича и, надѣвъ ее, расшаркалась передъ Вѣрочкой, сжавъ губы, а та любезно кивнула головой, далеко оттянувъ углы рта. Тогда начался разговоръ. Липочка восторгалась красотою горбатой Вѣрочки и хвалила ея талію. Вѣрочка презрительно улыбалась и приходила въ ужасъ отъ усовъ Липочки. Слово «усы» нѣсколько разсердило Раисочку, у которой пробивались даже бакенбарды, и ее поддержала Мимушка, находя игру глупой.
— Я другое выдумала… — кричала Раисочка. — Эй, позовите сюда молодыхъ людей… Сейчасъ устроимъ живую картину!
Послѣ розысковъ оказалось, что Костя спитъ въ своемъ чуланчикѣ, среди клѣтокъ съ птицами, рыболовныхъ и иныхъ сѣтей. Николая Николаича притащили подъ руки Липочка и другая барышня, Сквозикова, бѣлокурая, съ шалыми глазами, дочь купца, торгующаго лѣсомъ на пристани.
— Отчего вы ничего не пили? Вы мрачны? грустите?
Николай Николаичъ напряженно улыбнулся.
— Какъ! Не пить здоровья именинницы?! — воскликнула Раисочка.
— Я только воду… — отвѣтилъ онъ, пожимая плечами. — Впрочемъ, — прибавилъ онъ, — если вамъ угодно, я могу выпить хоть бочку наливки…
Онъ любезно поклонился въ сторону Оли, ухитрившись шаркнуть, не смотря на плѣнъ.
— Такъ дать ему стаканъ вишневки! — приказала Раисочка съ театральнымъ жестомъ.
Ему поднесли, онъ выпилъ и охмѣлѣлъ. Барышни стали заигрывать съ нимъ. Его заставили декламировать стихи и объясняться въ любви всѣмъ поочередно. Онъ хотѣлъ это сдѣлать по-возможности благовоспитанно, чтобъ видна была тонкая шутка; и всякій разъ присутствующія шатались отъ хохота, взвизгивали, широко раскрывая рты, опуская, въ слезливомъ изнеможеніи, руки. Раисочка требовала, чтобъ онъ доказалъ свою любовь на дѣлѣ.
— Цѣлуйте насъ… Начните съ меня! — кричала она пронзительно, поднося кулаки къ груди.
Оля все время молчала, холодно улыбаясь. Но тутъ она не выдержала и вмѣшалась.
— Николай Николаичъ не маленькій, — сказала она строго, — чтобъ цѣловаться со всѣми.
— А-а-а! Ну, хорошо! — произнесла Раисочка. — Подите сюда, молодой человѣкъ…
Когда онъ подошелъ, она посадила его къ себѣ на одно колѣно и схватила Олю за талію.
— Помогите, пожалуйста! — крикнула она съ сверкающимъ взглядомъ.
Олю усадили къ ней на другое колѣно.
— Пусть онъ поцѣлуется, съ одной Олей! — объявила она, сильными пальцами обнявъ ихъ затылки и сближая лица.
Оба сопротивлялись. Ихъ держали, не позволяя имъ двинуться. Раисочка смотрѣла на нихъ, тоскливо прищурившись. Они повернули головы въ разныя стороны, упершись руками другъ другу въ грудь, тяжело дыша…
Вошла Алена.
— Миколай Миколаичъ… До васъ пріихали…[2]
— Зачѣмъ? Кто? — спросила Вѣрочка.
— Якій-сь чоловікъ.[3]
Раисочка пустила руки. Николай Николаичъ выбѣжалъ, какъ угорѣлый.
Въ передней ему поклонился невысокій человѣкъ, въ свиткѣ съ кожаными обшлагами и въ красномъ поясѣ.
— Игнатъ!
Игнатъ усмѣхнулся и, почесавъ темя, объяснилъ, что маменька приказали ѣхать домой и прислали лошадей.
— Да вже таки и пора![4] — прибавилъ онъ отъ себя тономъ упрека.
— Хоть сегодня…
Дверца изъ корридора распахнулась. Появилась Оля, блѣдная и испуганная, съ распустившимися косами.
— Ну, только не сегодня, — сказала она рѣзко. — Ты иди, — обратилась она къ Игнату, — на кухню. Алена тебя накормитъ… А вы, Николай Николаичъ…
Она взяла его за руку и торопливо увлекла за собою въ корридоръ.
— Ради Бога, — продолжала она съ тревогой, — скажите, неужели вамъ такъ надоѣло у насъ?..
— Не то, чтобы…
— Ахъ, Боже мой!
Пальцы ея хрустнули.
— Васъ ничто здѣсь не привлекаетъ?
— Мнѣ очень нравится Безлюдовка, — тихо отвѣчалъ онъ, — я такъ люблю Костю…И тутъ отличная охота… Острова — это чудо! Но видите ли…
— Послушайте, — сказала она тоскливо, — я вчера закричала на васъ… Простите меня… Такъ меня мучило это! Мнѣ кажется, вы разсердились…
— Нѣтъ!..
— Ну, ну… А зачѣмъ вы такъ много выпили? — спросила она, приближая къ нему лицо, съ виновнымъ выраженіемъ.
— Всѣ, вѣдь, выпили… Я думалъ — вамъ пріятно…
— Вы думали?
Онъ кивнулъ головой. Она улыбнулась и замолчала.
— Такъ вы рады, что уѣзжаете? — начала она опять съ тоской.
— Немножко…
Она вздохнула.
— Мнѣ хотѣлось сказать вамъ одну тайну, — прошептала она, кладя ему на плечо руку и опуская стыдливо рѣсницы.
— Говорите.
— Потомъ, — отвѣчала она съ усиліемъ.
— Когда-же?
Она подумала. Губы ея дрогнули.
— Вы не раздѣвайтесь… Я къ вамъ приду ночью… — сказала она нерѣшительно и выпроводила его, пожавъ ему руку.
Тучи между тѣмъ исчезли, дождь пересталъ. Солнце горѣло, косо вытягивая лучи, разсыпая снопы искръ по мокрой травѣ, по листвѣ, и румяня облака, легкія, какъ дымъ.
Гости, послѣ чаю, стали прощаться.
Первый уѣхалъ становой. Позднѣе всѣхъ — Бруевичевы. Передъ отъѣздомъ Раисочка долго шепталась съ Олей и цѣловала ее. Костя всталъ, выпилъ полграфина квасу и опять легъ. Гаврила Ивановичъ чувствовалъ себя нехорошо и не выходилъ. Николай Николаичъ бродилъ изъ угла въ уголъ.
VI
правитьНочью Николай Николаичъ услышалъ, что его будятъ. Онъ раскрылъ глаза.
Гостиную заливалъ какой-то стальной сумракъ. Лунный свѣтъ лежалъ на полу неподвижнымъ пятномъ. Ночь была синяя, прозрачная. Оля стояла у дивана, въ своемъ пестромъ костюмѣ, съ бѣлымъ цвѣткомъ въ волосахъ, наклонивъ голову.
— Зачѣмъ же вы раздѣлись? — прошептала она. — Одѣньтесь, я отвернусь… Скорѣй!
Она подошла къ окну.
Но когда она оглянулась, Николай Николаичъ уже спалъ, натянувъ одѣяло на голову. Она опять разбудила его.
— Посмотримъ на луну! — сказала она, тормоша его.
— На луну?
Онъ протеръ глаза, досадливо вздохнулъ и сталъ одѣваться.
Сѣвши у окна, онъ долго молчалъ и сопѣлъ.
— Нате-ка трубу вашу! — сказала Оля весело. — Покажите мнѣ, гдѣ тутъ горы… Прежде я думала, что на лунѣ лицо… Дура, право! А? вѣдь, не лицо?
— Какое тамъ лицо! — проворчалъ Николай Николаичъ.
Но мало-по-малу онъ разговорился. Онъ раздвинулъ свой инструментъ и сталъ объяснять, что луна необитаема, что тамъ нѣтъ воздуха, что на ней множество овраговъ, горныхъ хребтовъ и потухшихъ вулкановъ. Луна одушевила его. Онъ сталъ фантазировать и высказалъ нѣкоторыя смѣлыя гипотезы. Можетъ быть, современемъ, въ огромные телескопы (съ домъ), на ней откроютъ развалины погибшихъ городовъ, или построятъ воздушный шаръ и сдѣлаютъ изслѣдованія на мѣстѣ. Для человѣческаго генія все возможно.
Оля задумчиво смотрѣла на небо.
— Пожалуй, тамъ и Безлюдовка была какая-нибудь? — спросила она, съ серьезнымъ видомъ. — И кто-нибудь, вродѣ меня, жилъ, жилъ и все ждалъ чего-то, да такъ и умеръ?
— Можетъ быть, — отвѣчалъ Николай Николаичъ. — А ужъ на разныхъ другихъ планетахъ, напримѣръ, вотъ на Венерѣ, — это навѣрно… Да теперь, конечно, на нашу землю со всѣхъ сторонъ неба смотрятъ. Тоже люди… Вѣдь и имъ любопытно…
Оля съ тоскою смотрѣла вверхъ, гдѣ, среди облаковъ, серебряныхъ съ прозрачными краями, въ темномъ небѣ, сіялъ дискъ луны. Николай Николаичъ, между тѣмъ, производилъ астрономическія наблюденія съ глубокомысленнымъ видомъ.
— Вы помните, что я обѣщала вамъ сказать? — прошептала Оля.
— Какую-то тайну, — отвѣчалъ онъ небрежно.
Она замолчала. Пальцы ея медленно перебирали на груди бусы.
— Проклятыя облака! — крикнулъ Николай Николаичъ. — Плывутъ и плывутъ. Тутъ уже ни одной звѣздочки не видно. Пойдемте на горку!
Они отправились на горку. Придя туда, Оля опустилась на скамейку.
— Вы босикомъ? — спросилъ Николай Николаичъ.
— Да, — сказала она.
Въ лунномъ сумракѣ бѣлѣли ея ноги. Николай Николаичъ сѣлъ рядомъ.
— Поставьте ноги на скамейку…
— Не нужно…
— Какъ знаете…
Онъ навелъ трубу на ту часть неба, гдѣ горѣли звѣзды въ темной лазури, свободной отъ облаковъ. Онъ смотрѣлъ долго и вдругъ радостно улыбнулся.
— Не хотите? Звѣздочка съ хвостомъ… Вотъ, вотъ!..
Оля приблизила глазъ и сейчасъ же отстранилась.
— Да… дѣйствительно…
— Это комета. Можетъ быть, я первый ее увидѣлъ! — произнесъ онъ съ гордостью.
Оля вздохнула. Она чувствовала себя одинокой. Лунная даль безпредѣльно сіяла. Серебряный туманъ фосфорической лентой висѣлъ надъ Десной. Лѣсъ темнѣлъ, какъ туча.
Николай Николаичъ опустилъ трубу и мечталъ. По пріѣздѣ домой, онъ непремѣнно устроитъ на чердакѣ обсерваторію. Слѣдовало бы раздобыть астрономическій атласъ. Многихъ созвѣздій онъ совсѣмъ не знаетъ. Ахъ, если бы уже скорѣе сдѣлаться ученымъ — настоящимъ ученымъ, съ блѣднымъ лицомъ, строгими глазами, умной рѣчью. Скучно ждать!
— Вамъ, Оля, не холодно?
— Нѣтъ, не холодно…
— Поставьте ноги, говорю вамъ, на скамейку, — сказалъ онъ.
Она поставила, застѣнчиво отряхнувъ юбку. Николай Николаичъ нашелъ ея ногу и сказалъ:
— Совсѣмъ мокрая…
Оля дышала тяжело. Прикосновеніе пальцевъ Николая Николаича ожгло ее, она вздрогнула.
— Хочу я спросить у васъ, — начала Оля, — когда вамъ будетъ двадцать лѣтъ, не буду я стара?
— Человѣкъ старѣетъ на сорокъ второмъ году, если вѣрить физіологамъ, — отвѣчалъ Николай Николаичъ, зѣвая.
Бесѣда опять прервалась.
На луну лѣниво набѣжало серебряное облачко и закрыло ее. Прозрачный сумракъ сталъ дымчатымъ. Даль потускнѣла. Яркій туманъ надъ Десной погасъ.
— Что-жъ вы хотѣли сказать? — спросилъ Николай Николаичъ.
Оля крѣпко закрыла лицо руками.
— Ахъ, ахъ!
— Ну?
— Ничего…
— Вы пошутили!
— Да, — отвѣчала она тихо, сквозь слезы.
Онъ сдвинулъ трубу и всталъ.
— Такъ пойдемъ… — сказалъ онъ. — Мнѣ ужасно спать хочется… Завтра рано вставать…
— Идите, а я посижу еще, — прошептала Оля.
— Какъ угодно, — произнесъ онъ. — Спокойной ночи!
Онъ пришелъ въ гостиную и крѣпко заснулъ.
Утромъ его разбудилъ Игнатъ, уже собравшій его вещи. Въ столовой весело кипѣлъ самоваръ. Оля сидѣла на своемъ мѣстѣ и торопливо заваривала чай. Она была блѣдна, глаза ея опущены, губы подергивались. Гаврила Ивановичъ брезгливо сосалъ трубку и кряхтѣлъ. У него болѣла голова, ныли кости. Онъ, впрочемъ, любезно улыбнулся Николаю Николаичу и выразилъ сожалѣніе, что не можетъ удержать дольше дорогого гостя.
Было еще очень рано. Тарантасикъ задребезжалъ у крыльца. Оля съ испугомъ взглянула въ окно и выбѣжала изъ столовой, наклонивъ лицо. Вмѣсто нея, черезъ нѣсколько времени, появилась Алена съ остатками пирога. Къ концу чая прибѣжалъ Костя. Онъ съ сожалѣніемъ смотрѣлъ на друга, аппетитно завтракая, ровно дыша мясистой грудью, покрикивая на прислугу, хвастая, что онъ одинъ выпилъ вчера двѣ бутылки наливки.
— Вотъ если-бъ Бѣлобровъ увидалъ, какъ мы тутъ пьянствуемъ! — говорилъ онъ, умиляясь.
Вошелъ Игнатъ. Надо спѣшить ѣхать, потому что въ полдень лошади пристанутъ. Теперь самая пора. Николай Николаичъ всталъ. Онъ расцѣловался съ Гаврилой Ивановичемъ, съ Костей и пошелъ прощаться съ Олей. Но ея нигдѣ не оказалось. Въ гостиной генералы съ удивленіемъ выкатывали глаза, кресла и диваны простирали коротенькія ручки, какъ бы не пуская гостя. Въ спальнѣ на ширмѣ сиротливо висѣлъ голубой передникъ Оли. Розы увядали въ стекляной банкѣ. Костя напрасно звалъ сестру.
— Купаться отправилась — вотъ что! — сказалъ онъ, поднимая брови. — Вѣдь вотъ — выбрала время… Бабье безчувственное!.. Эхъ, братъ, не вѣрь бабамъ!!. Прощай, что дѣлать!..
Они долго обнимались, сочно цѣлуясь, пристально глядя другъ другу въ глаза. Когда Николай Николаичъ сѣлъ въ экипажъ, Костя выбѣжалъ съ перепелинымъ вабикомъ.
— На, братъ. Тебѣ это нравилось.
Не успѣли лошади тронуться, какъ онъ вскочилъ на подножку и подалъ пистолетъ.
— На и это… Богъ съ тобой, стрѣляй, братъ!.. Не поминай лихомъ!
У Николая Николаича на мигъ шевельнулось желаніе отдать другу трубу. Но онъ сдержалъ порывъ и только благодарно улыбнулся.
— Спасибо!
Лошади пошли рысцой. Мелькнули ворота, бревенчатыя постройки, огородъ.
— А бабамъ не вѣрь! — крикнулъ въ заключеніе Костя, приложивъ къ обоимъ угламъ рта по ладони.
Пыль взвилась. Потянулись огромныя, протяжно шумящія березы. Желтое море спѣлой ржи волновалось. Николай Николаичъ думалъ о томъ, какъ онъ пріѣдетъ домой, какъ его встрѣтитъ мамаша, полная, красивая, съ черными бровями, мечтательнымъ взглядомъ, а онъ прижмется къ ея душистымъ рукамъ, и его сердце сладостно забьется. Пистолетъ лежалъ рядомъ. Онъ придерживалъ его и самодовольно улыбался.
Вдругъ лошади шарахнулись въ сторону. Изъ ржи, раздвигая колосья руками, съ крикомъ выбѣжала Оля. Игнатъ крѣпка натянулъ возжи, тарантасъ остановился.
— Что такое? — тревожно спросилъ Николай Николаичъ.
— Подождите!!.
Оля запыхалась. Щеки ея горѣли, грудь поднималась высоко.
— Подождите, Николай Николаичъ, я вамъ теперь скажу…
— Ну-те, говорите…
Улыбаясь, онъ до половины высунулся изъ тарантаса.
— Я жду!..
Она тоскливо смотрѣла на него.
— Но сначала скажите вы мнѣ что-нибудь…
— Что-жъ я вамъ скажу? — спросилъ онъ смѣясь.
— Неужели ничего не найдется??
Она ждала. Косы ея развязались и упали на плечи.
— Скажите же! — произнесла она, изнемогая отъ внутренней боли, чувствуя, какъ слабѣютъ ея колѣни.
— Поклонитесь Бруевичевымъ! — сказалъ Николай Николаичъ, подумавъ.
Она взглянула на него и поблѣднѣла.
— Вы недовольны? — спросилъ гимназистъ озабоченно.
— Нѣтъ, нѣтъ! — растерянно отвѣчала она. — До свиданія… Вотъ и отлично… и прекрасно…
— А тайна ваша?.. Все шутите!
Онъ сверкнулъ зубами и развязно погрозилъ пальцемъ.
— Да, — отвѣчала она. — Прощайте.
— Прощайте! Поцѣлуйте Костю! Трогай, Игнатъ!
Тарантасъ покатилъ. Пыль стлалась медлительно. Въ ея бѣломъ облакѣ едва чернѣла, шатаясь, точка — удаляющійся экипажъ. Наконецъ, исчезла и она. Лазурное небо, необъятное, какъ бездна, лило потоки ослѣпительнаго свѣта. Шумѣла рожь, кричали птицы. Оля стояла на одномъ мѣстѣ, съ мертвымъ лицомъ, съ потухшими широко раскрытыми глазами.