С убийцей (Боборыкин)/ДО

С убийцей
авторъ Петр Дмитриевич Боборыкин

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru

СЪ УБІЙЦЕЙ.
(Повѣсть).

Ne cherchons pas les explications des

catastrophes conjugales dans ce qui suit
le mariage; elles sont toutes dans ce qui
précéde.
А. Dumas-fils.
(Изъ частнаго письма).

I.

Его привезъ изъ крѣпости адвокатъ Завацкій.

Въ квартирѣ, гдѣ я вбивала каждый гвоздикъ, все было готово къ принятію Николая. Меня тянуло — точно я была загипнотизирована — въ сѣни, на лѣстницу, на крыльцо. Когда по звуку колесъ я узнала, что это ихъ карета, я не выдержала и бросилась за лѣстницу.

Николай тяжело поднялся на предпослѣднюю площадку.

У меня закружилась голова. Я очнулась у него на колѣняхъ. Маленькій диванчикъ площадки случился тутъ.

На меня съ испугомъ смотрѣло его милое, исхудалое лицо. Онъ очень измѣнился — очень: щеки впали и глаза красны. Волосы еще отросли. И весь онъ былъ такой трепетный. Въ рукѣ его — горячей и влажной — пробѣгали нервныя струйки.

— Полно, Дима! Я съ тобою! Я съ тобою! — повторялъ онъ.

Я обняла его… искала его губъ. Но онъ смутился… Тутъ-же стоялъ Завацкій, въ длинномъ, модномъ пальто, и поглядывалъ на насъ въ свое черепаховое pince-nez, съ усмѣшкой… Меня это выраженіе покоробило и мнѣ стало вдругъ стыдно, что я при чужомъ — на колѣняхъ у Николая.

Какъ это было глупо! Чего-же мнѣ стыдиться? Онъ — мой мужъ. Цѣною какихъ нравственныхъ страданій пріобрѣли мы право на ласку и любовь!

— Идемъ, идемъ! — шептала я, смущенная.

— Не стѣсняйтесь — сказалъ Завацкій, отвернувшись къ периламъ площадки.

Въ передней мы, вмѣстѣ съ Ѳеней, стали стаскивать съ Николая пальто. На немъ все платье какъ-то странно сидѣло, точно онъ разучился одѣваться. И весь онъ казался разбитымъ, съ такимъ выраженіемъ глазъ, какого я еще не видала у него никогда. Не безумная радость, а что-то другое было въ нихъ, и это холодной капелькой капнуло мнѣ на сердце.

— Ты голоденъ? — спросила я, вводя его въ столовую.

Завтракъ былъ готовъ. Столъ аппетитно убранъ и вся столовая смотрѣла такъ нарядно.

Я пригласила позавтракать и Завацкаго. Вѣдь онъ защитникъ. Его блестящая рѣчь подѣйствовала на судъ, и вмѣсто годового заключенія въ крѣпости, Николая присудили только на шесть мѣсяцевъ. И въ эти полгода, и во время слѣдствія и суда, Завацкій велъ себя какъ джентльменъ. Старался и меня утѣшать… Быть можетъ больше, чѣмъ я-бы сама желала.

Адвокатъ принялся острить, разспрашивая Николая о его сидѣньи. Онъ собираетъ матеріалы для «психологіи узниковъ», какъ онъ шутливо выразился. Николай отвѣчалъ вяло. Разговоръ вообще не клеился. Мнѣ стало досадно на то, что Завацкій не отказался завтракать. Правда, онъ, послѣ кофе, тотчасъ-же ушелъ.

Мы остались одни. Была такая минута, когда мы, проводивъ Завацкаго до передней, вернулись въ кабинетъ Николая и остановились одинъ противъ другого. Мнѣ — я стояла спиной къ окнамъ — было видно все лицо Николая. Въ глазахъ его не зажглось искры. На поблѣднѣвшихъ губахъ явилась улыбка, и эта именно улыбка смутила меня.

Онъ протянулъ мнѣ руки какимъ-то неопредѣленнымъ жестомъ. Я обняла его и прижалась.

Тихо подвелъ онъ меня къ дивану. Мнѣ стало вдругъ неловко. Я не могла цѣловать его, а внутри у меня все дрожало отъ потребности ласки. И захотѣлось плакать, но не отъ радости.

— Вотъ ты и у себя — сказала я, не находя настоящаго слова.

— Да, Дима, — отвѣтилъ онъ, держа меня за талію, но не крѣпко, не страстно — и даже не заглянулъ мнѣ въ лицо.

— Такъ я стосковалась, Николя… въ послѣдніе мѣсяцы особенно. Если бы не устройство квартиры — просто-бы не знала, что съ собою дѣлать. А вѣдь мы могли-бы видѣться.

Онъ взглянулъ на меня въ бокъ и повелъ плечами.

— Ты знаешь, почему такъ вышло, Дима.

Я знаю! Потому-что онъ не хотѣлъ этого. Мы были уже мужъ и жена — законно вѣнчаны — когда начался судъ надъ нимъ за дуэль съ моимъ первымъ мужемъ. И на судѣ Николай держалъ себя такъ, точно будто я не жена его. Моего имени почти и не упоминалъ. Въ крѣпости мы могли-бы часто видаться, стоило только объ этомъ попросить. Вѣдь онъ былъ самый обыкновенный арестантъ. Сидѣть за дуэль! Это не считается ни важнымъ, ни позорнымъ.

Николай написалъ мнѣ большое письмо, гдѣ настаивалъ на томъ, что будетъ «порядочнѣе» не видаться… Почему порядочнѣе? Я протестовала. Но онъ опять сталъ убѣждать меня — написалъ цѣлую диссертацію. Я тогда подчинилась. Писала я ему въ первый мѣсяцъ каждый день. Потомъ я заболѣла… Потомъ надо было ѣхать по дѣламъ. Потомъ устраивала квартиру. Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ… Николай сидѣлъ ровно полгода.

— Теперь, — сказала я, — никто уже насъ не разлучитъ. И ты — у себя, Николя. Посмотри, такъ-ли я все уставила здѣсь? Ты вѣдь узнаешь свой кабинетъ?

Онъ оглянулъ комнату. Она была обширнѣе кабинета въ его холостой квартирѣ. Я прибавила новый шкапъ, нѣсколько креселъ, этажерокъ, столиковъ. Смотрѣло и солидно, и нарядно.

— Все очень мило, — выговорилъ онъ и поцѣловалъ мою руку. — Но эта квартира слишкомъ велика для насъ…

Онъ не договорилъ. Но я знаю, что его смущаетъ. Когда мы завтракали, онъ посматривалъ на отдѣлку столовой. Я ее измѣнила противъ той, что была въ квартирѣ на Сергіевской. Но нѣкоторыя вещи онъ сейчасъ узналъ. Обстановка принадлежала на половину мнѣ; ему это извѣстно. Спальню теперь не узнаешь, и у меня есть будуаръ. Для гостиной я обмѣнила мебель. Есть многое изъ его холостой квартиры. И все-таки его что-то смущаетъ.

— Зачѣмъ намъ такое помѣщеніе? — спросилъ онъ, помолчавъ, и взялъ меня за руку.

А я все еще чувствовала себя скованной. Такъ-бы и прильнула къ нему, схватила-бы его, подняла и стала прыгать отъ радости! Его тонъ, лицо — всего больше глаза — замораживали меня.

— На твои средства я, Дима, жить не согласенъ, — выговорилъ онъ съ усиліемъ. — Заработка у меня нѣтъ… Мѣста я лишился…

— Все будетъ, Коля!.. Насъ двое… Только-бы держаться такъ, вдвоемъ.

Я опять припала къ нему головой на плечо. Онъ поцѣловалъ меня въ волосы. Эта ласка согрѣла меня; но что-то, точно холодная змѣйка, проползло между нами.

Такъ провести первыя минуты, съ глазу на глазъ, не ожидала я.

II.

Его продолжаетъ безпокоить то, что онъ теперь безъ собственнаго заработка. Это мнѣ очень непріятно. Съ какой стати раздражать себя, въ первые дни нашей жизни на свободѣ, такими преждевременными заботами?

Во-первыхъ, у него есть кое-какія сбереженія. Положимъ, не Богъ знаетъ что; но вѣдь онъ не нищій. Если онъ потерялъ мѣсто изъ-за дуэли съ моимъ первымъ мужемъ, то изъ этого не вытекаетъ, что ему теперь нѣтъ никакого хода. Въ послѣдніе мѣсяцы я почти не бывала нигдѣ и не знаю что говорятъ про насъ въ тѣхъ кружкахъ, гдѣ насъ помнятъ; но я не думаю, чтобы на него именно падали какія-нибудь нареканія. На процессѣ публика ему сочувствовала и когда сдѣлался извѣстенъ приговоръ, очень многіе жалѣли о немъ: мнѣ это передавалъ Завацкій. Если кому досталось, то скорѣе мнѣ, да и то только отъ господина прокурора,

Стало быть, что-же ему бояться? У него есть сослуживцы, товарищи. Я увѣрена, что не пройдетъ и какого-нибудь мѣсяца — ему ничего не будетъ стоить получить мѣсто. Для этого, конечно, надо возобновить свои знакомства, а Николай, вотъ уже который день, почти никуда не выходитъ, жалуется на мигрени, запирается у себя въ кабинетѣ, что-то такое пишетъ. Я догадываюсь, что онъ велъ свой дневникъ, когда сидѣлъ въ крѣпости. Спросить объ этомъ мнѣ неловко.

И вообще я замѣчаю, что въ эти нѣсколько дней у насъ какъ-то не установилось настоящаго тона. Меня какъ будто что сдерживаетъ, чего прежде никогда не было, съ тѣхъ минутъ, какъ мы стали близки другъ къ другу. Вызывать его на объясненіе я просто не рѣшаюсь, не то что не хочу, а именно не рѣшаюсь. Что-то говоритъ мнѣ: «если ты разбередишь его душу, то можешь вызвать такой взрывъ, послѣ котораго не будетъ, пожалуй, никакого возврата къ прежнему».

Наши завтраки и обѣды съ глазу на глазъ проходятъ въ отрывочныхъ разговорахъ. Я, конечно, стараюсь ихъ оживлять, но, кажется, это стараніе чувствуется.

— Отчего ты не повидаешься съ Еремѣевымъ? — спросила я его вчера за обѣдомъ. — Вѣдь ты былъ съ нимъ всегда въ очень хорошихъ отношеніяхъ… кажется вы даже на ты?

— Да, на ты, — отвѣтилъ Николай какъ-бы нехотя.

— Онъ человѣкъ со связями.

— Что ты хочешь сказать этимъ? Клянчить черезъ него мѣстечко!

— Почему-же клянчить?

— Я не понимаю, — продолжалъ Николай, метнувъ на меня быстрый и раздраженный взглядъ, — я не понимаю, — повторилъ онъ, — какъ ты не можешь этого сообразить. Еремѣевъ занялъ мѣсто Ивана Андреевича.

Въ первый разъ Николай, по возвращеніи изъ крѣпости, назвалъ такъ Тарутина.

— Ну такъ что-жъ изъ этого?

Онъ пожалъ плечами и не сразу отвѣтилъ;

— Право, чѣмъ больше я вглядываюсь въ то, что составляетъ душу женщины, тѣмъ болѣе я убѣждаюсь, что у васъ какая-то особенная совѣсть.

Эти слова произнесены имъ были съ двойственной усмѣшкой, не рѣзко, не зло; но все-же такъ, что меня всю передернуло.

Ничего подобнаго, годъ тому назадъ, онъ не въ состояніи былъ-бы выговорить. Сколько разъ, въ тѣ свиданія, какія были у насъ, Николай съ такой убѣжденностью и съ такимъ энтузіазмомъ преклонялся передъ женщиной, признавая за нею гораздо больше нравственной чуткости, доказывалъ: какъ большинство мужчинъ грубы въ своихъ инстинктахъ, какъ они мало достойны тѣхъ беззавѣтныхъ привязанностей, какими мы ихъ очень часто награждаемъ, очертя голову.

Я ничего ему не возразила и только значительно поглядѣла на него.

Онъ понялъ этотъ взглядъ.

— Ты желаешь, чтобы я пошелъ къ моему товарищу, занимающему какъ-разъ постъ Ивана Андреевича?..

— Это случайность! — вырвалось у меня.

— Въ жизни никакихъ нѣтъ случайностей, все держится за строгій законъ. По научному это называется детерминизмомъ, тебѣ, конечно, извѣстенъ этотъ терминъ — а попросту судьбою. И эта судьба — въ насъ самихъ, ни въ комъ больше. Во всякомъ случаѣ, согласись, что мнѣ было-бы крайне тяжело являться, хотя-бы и къ пріятелю, съ задней мыслью похлопотать о мѣстечкѣ. И какъ разъ къ тому, кто сидитъ на мѣстѣ человѣка… убитаго мною.

Николай проронилъ эти два слова чуть слышно, но такимъ звукомъ, что я вся вспыхнула.

Протянулась длинная пауза.

Во мнѣ все закипѣло. Но не женская вздорность заставила меня возмутиться. Съ какой-же стати любимый человѣкъ, знающій прекрасно какъ онъ любимъ — хотя-бы и обмолвился такими словами? Но онъ не обмолвился.

Да, онъ правъ. У мужчинъ тоже не та совѣсть, какъ у насъ. Никогда, никакая женщина, если только къ ней кроется капля привязанности, не позволила-бы себѣ, въ такомъ точно положеніи, смутить любимое существо подобнымъ напоминаніемъ. Никогда!

Съ какой стати было произносить эти слова? Онъ убилъ моего перваго мужа?! Убилъ — не изъ-за угла, а подставляя свою грудь на дуэли. Вѣдь не онъ его вызвалъ? Если Иванъ Андреевичъ оказался человѣкомъ, неспособнымъ великодушно отнестись къ тому, что произошло, то кто-же въ этомъ виноватъ? Лучше было-бы, если-бъ мы продолжали цинически и пошло обманывать его, какъ дѣлается это въ безчисленныхъ «ménages à trois»? Я прожила съ нимъ нѣсколько лѣтъ честно, безукоризненно, и не знала любви. Онъ былъ, или считался, хорошимъ человѣкомъ, но что такое «хорошій человѣкъ», когда онъ совершенно чуждъ вашему сердцу, когда это сердце заговорило, наконецъ, и захватило васъ страстью? Развѣ Николай не доказывалъ мнѣ сотни разъ, что этотъ мужъ не понимаетъ и не можетъ понять такой натуры какъ моя, что мы имѣемъ полное нравственное право «устранить» его, что наше поведеніе вполнѣ безупречно, особенно съ той минуты когда на откровенное признаніе жены, сказавшей ему, что она не можетъ уже больше быть его женою, онъ отвѣчалъ цѣлымъ рядомъ поступковъ, которые показывали, какая въ немъ крылась жесткая, безпощадная натура, не знающая ничего, кромѣ формальнаго чиновничьяго догмата.

Я первая попросила Ивана Андреевича возвратить мнѣ мою свободу. Онъ сталъ вымещать на мнѣ свои супружескія права и добился того, что я потеряла къ нему даже всякую жалость и то уваженіе, къ какому онъ прежде пріучилъ меня. Потомъ Николай пошелъ къ нему и такъ-же искренно, смѣло предложилъ: возвратить мнѣ свободу. Между ними вышло столкновеніе. Если даже предположить, что Николай, по горячности, нанесъ ему оскорбленіе словомъ, все-таки-же въ Иванѣ Андреевичѣ крылось рѣшеніе вызвать того, кто у него отбилъ жену. Такъ передавалъ мнѣ сцену Николай; такъ оно и должно было случиться.

Дуэль есть дуэль. Или оба цѣлы, или одинъ погибнетъ. Но спрашивается: кто изъ нихъ обоихъ сильнѣе жаждалъ смерти другого? Допускаю, что тотъ, кто, вульгарно выражаясь, отбилъ у мужа жену. Для него не было иного исхода. Если-бы Иванъ Андреевичъ остался живъ, онъ, по доброй волѣ, не далъ-бы мнѣ развода: онъ мнѣ это прямо сказалъ и въ первое наше объясненіе, и во всѣ слѣдующія.

Неужели Николай знаетъ и понимаетъ все это хуже меня? И все-таки у него вырвались эти неумѣстныя, тяжелыя слова.

Я говорю «вырвались». Полно, такъ-ли? Хотя онъ произнесъ ихъ очень тихимъ голосомъ, но въ этомъ голосѣ я зачуяла какое-то особенное вздрагиваніе, говорившее о томъ, что онъ врядъ-ли смотритъ на исходъ своей дуэли, какъ я на него смотрю.

— Если такъ разсуждать, — сказала я, съ трудомъ сдерживая свое волненіе — то ты теперь не смѣешь ни съ кѣмъ говорить о себѣ, искать занятій, мѣста, потому только, что у тебя была дуэль съ человѣкомъ, съ которымъ ты вмѣстѣ служилъ? Это очень странно. Наконецъ, если тебя это тревожитъ больше, чѣмъ слѣдовало-бы, если тебѣ непріятно видѣть даже тѣхъ, кто, навѣрно, относится къ тебѣ хорошо, съ сочувствіемъ — какая надобность сидѣть въ Петербургѣ? Мы могли-бы уѣхать на мѣсяцъ, на два, куда тебѣ угодно, хочешь въ Крымъ, хочешь за-границу. Ты высидѣлъ шесть мѣсяцевъ въ одной камерѣ, нервы твои, да и весь организмъ нуждается…

— Въ чемъ? Въ отдыхѣ? — спросилъ онъ, насмѣшливо улыбнувшись.

— Не въ отдыхѣ, а въ другихъ впечатлѣніяхъ. Тамъ мы будемъ совсѣмъ одни, многое забудется…

— Покорно благодарю! — закричалъ онъ и почти злобно засмѣялся. — Что-же это такое? Un voyage de noce? Этого еще недоставало! И на какія средства?..

— Николай, — прервала я, — тебѣ не грѣшно? Ты не можешь какихъ-нибудь два-три мѣсяца позволить мнѣ раздѣлить съ тобою то, что я имѣю?.. Я не понимаю такой щепетильности… между нами? — спросила я съ удареніемъ.

— Конечно, конечно! — съ горечью подхватилъ онъ. — Женщины многаго не понимаютъ. То, что для насъ — категорическое требованіе нашей совѣсти, то для нихъ — щепетильность!

И вставая изъ-за стола, онъ бросилъ мнѣ, уходя въ кабинетъ, возгласъ:

— Никогда я не позволю себѣ такой voyage de noce, никогда!

Слезы душили меня. Я была прикована къ стулу. Я боялась идти за нимъ и продолжать этотъ тяжелый, обидный разговоръ.

III.

Николай, наконецъ, пошелъ куда-то. Я не знаю куда. Вѣроятно, купить что-нибудь для своего письменнаго стола. Онъ несомнѣнно пишетъ дневникъ. Разрозненныхъ листковъ я не вижу на его столѣ… Можетъ-быть у него кончилась вся тетрадь и онъ начнетъ завтра — послѣзавтра новую.

Никто у насъ не бываетъ. День тянется-тянется. Мои знакомые, тѣ, кого я, годъ назадъ, принимала въ своей гостиной — точно всѣ вымерли. Женщины… такъ называемыя «пріятельницы» ни одна меня не любила. Онѣ играютъ въ добродѣтельныхъ… И почти у каждой есть по любовнику. Моя главная вина не въ томъ, что я полюбила при живомъ мужѣ, а та, что полюбила человѣка бѣднаго, безъ солиднаго положенія, тогда какъ мужъ былъ съ состояніемъ и съ вѣсомъ. И я довела до того, что мужъ умеръ отъ раны, полученной на дуэли.

Мнѣ и не надо ихъ — этихъ фальшивыхъ и глупыхъ бабенокъ!

Но и мужья ихъ не являются.

Цѣлую недѣлю не былъ Завацкій. Сегодня пришелъ онъ въ отсутствіе Николая. Я ему почти обрадовалась.

— Вы совсѣмъ насъ забыли, — слегка упрекнула я его.

— Не хотѣлъ смущать васъ. Всего одна недѣля…

— Какая? Медовая?

— А то какая-же?.. Вамъ обоимъ никого не нужно было. Провались вся вселенная!..

Должно быть я не воздержалась отъ двойственной усмѣшки.

Онъ подсѣлъ поближе и спросилъ, прищуривая глаза, сквозь стекла своего pince nez:

— Развѣ не такъ?

Въ немъ есть что-то, мѣшающее мнѣ сблизиться съ нимъ, какъ съ добрымъ знакомымъ Николая, наконецъ, какъ съ его защитникомъ, который по своему сумѣлъ значительно обѣлить его: вмѣсто года, Николай просидѣлъ только шесть мѣсяцевъ. Но въ Завацкомъ чувствую я какую-то смѣсь, не позволяющую мнѣ, до сихъ поръ, быть съ нимъ на вполнѣ дружеской ногѣ. Теперь мнѣ-бы нуженъ былъ умный пріятель; но только пріятель — не больше. Для этого у него есть и большая развитость, и знаніе людей. Можетъ-быть онъ гораздо раньше меня сталъ понимать настоящую натуру Николая. Мнѣ не очень нравилось то, какъ онъ говорилъ о немъ, когда мы бесѣдовали во время процесса. Въ немъ чувствуется слишкомъ явное сознаніе своего превосходства. Онъ — любитель женщинъ: это всѣмъ извѣстно и, кажется, онъ только выдаетъ себя за холостого. Кто-то мнѣ говорилъ, что онъ рано женился и очень скоро разошелся съ женой. Въ томъ обществѣ, гдѣ онъ бываетъ, у него было много тайныхъ связей съ замужними женщинами… Кажется, теперь онъ перешелъ уже къ другимъ, болѣе легкимъ побѣдамъ.

Въ Заварномъ вы чувствуете всегда этотъ инстинктъ охотника… «un chasseur de femmes», какъ выражаются французы. Впрочемъ, онъ и самъ себя называлъ при мнѣ либертиномъ и выговаривалъ это словосъ особеннымъ удовольствіемъ. Если къ нему относиться снисходительнѣе, проще, то его манера съ вами — очень пріятна. Женщинъ онъ понимаетъ и неспособенъ задѣть васъ даже въ мелочахъ. Можетъ быть, какъ умный человѣкъ, хорошо знающій жизнь, онъ дѣйствительно выработалъ себѣ широкій взглядъ на насъ всѣхъ… Только эта терпимость можетъ многимъ показаться оскорбительной…

Я совсѣмъ не такая ригористка; я думаю, что мужчина, какъ Завацкій, цѣнитъ чувство, страсть, увлеченіе, даже поэтическій капризъ больше многихъ. Самъ онъ либертинъ; но это только недостатокъ натуры. Быть можетъ, онъ внутренно ставитъ тѣхъ, кто способенъ на пылкое, захватывающее чувство, гораздо выше себя?..

— Послушайте, Завацкій, — начала я, не отвѣчая ему прямо на вопросъ о нашей «медовой» недѣлѣ, — вы были такимъ талантливымъ защитникомъ моего мужа… Но были ли вы его наперсникомъ, слышали-ли вы его настоящую исповѣдь?

Онъ немного откинулся на спинку дивана и снялъ pince-nez. Его крупныя, очень чувственныя губы сложились въ неопредѣленную усмѣшку. Что-то было въ его короткой полной фигурѣ и въ лысой круглой головѣ такое, что заставило меня сейчасъ-же пожалѣть о моемъ вопросѣ.

Но назадъ нельзя уже было пятиться.

— Видите-ли, Авдотья Петровна, когда Николай Аркадьевичъ сдѣлался моимъ кліентомъ, мы съ нимъ были въ хорошихъ отношеніяхъ, но дружеской связи между нами не было. Для меня, какъ для его защитника, мотивы его поступковъ не представляли ничего загадочнаго. То, что онъ мнѣ самъ говорилъ — вытекало, такъ сказать, изъ существа дѣла. Тогда, — протянулъ онъ съ особенной интонаціей, — Николай Аркадьевичъ находился въ очень сильномъ аффектѣ…

— Былъ сильно охваченъ страстью, — подсказала я.

— Ну, да, если угодно… однако, — онъ опять надѣлъ свое pince nez, — позвольте мнѣ сейчасъ, не умничая, сдѣлать маленькое различіе. Употребляя педантское слово «аффектъ», я хочу этимъ сказать, что общее душевное состояніе Николая Аркадьевича было чрезвычайно возбужденное. Но я не употребилъ этотъ терминъ, какъ однозначащій съ захватомъ любви, съ страстнымъ чувствомъ къ женщинѣ.

— Да, вотъ, въ такомъ смыслѣ… — выговорила я, невольно смущенная.

— Изъ моихъ наблюденій надъ вашимъ мужемъ я позволю себѣ вывести то заключеніе, что это натура, въ одно и то-же время, и прямолинейная, и склонная къ чисто русскому… простите за неизящество выраженія: къ большому душевному ковырянью.

— Какъ это вѣрно!

И тотчасъ-же я упрекнула себя.

— Не будемъ разбрасываться, продолжалъ Завацкій и, наклонившись ко мнѣ, ласково и вкрадчиво сталъ поглядывать на меня сквозь стекла своего pince-nez. — Вопросъ, заданный вами, я самъ себѣ нѣсколько разъ ставилъ, то есть: высказывался ли Николай Аркадьевичъ въ нашихъ свиданіяхъ съ глазу на глазъ такъ, чтобы это можно было принять за настоящую исповѣдь? Вполнѣ — не думаю. До суда, какъ я сейчасъ сказалъ, онъ былъ чрезвычайно взвинченъ и повторялъ то, что я могъ и самъ возстановить въ смыслѣ его психологіи — психологіи человѣка, выступившаго соперникомъ… вашего перваго мужа. Но на засѣданіи — васъ тамъ не было и отчетъ не даетъ вѣдь очень многаго — на засѣданіи, говорю я, въ тонѣ, именно въ тонѣ Николая Аркадьевича, въ маленькихъ, чуть замѣтныхъ движеніяхъ, возгласахъ и недомолвкахъ было уже нѣчто иное.

— Что-же именно? порывисто спросила я.

— Прямолинейный человѣкъ уступилъ уже мѣсто тому типичному русскому моралисту и самоковырятелю, если позволите мнѣ такъ выразиться, который несомнѣнно сидитъ въ Николаѣ Аркадьевичѣ. Онъ не каялся, но и не оправдывалъ себя, какъ вы помните въ заключительномъ своемъ словѣ, и мнѣ показалось даже, что моя защита вызвала въ немъ, тутъ-же, на засѣданіи, потребность выдать себя еще больше, чѣмъ онъ сдѣлалъ. Въ сущности это былъ прекрасный пріемъ. Ни одинъ адвокатъ не поступилъ-бы ловчѣе; только у Николая Аркадьевича все это выходило изъ его душевнаго нутра. Стало быть, уже въ моментъ произнесенія надъ нимъ приговора, который въ публикѣ многихъ удивилъ, въ его душевномъ настроеніи произошла, такъ сказать, трещина.

Завацкій засмѣялся своимъ короткимъ, не очень пріятнымъ для меня смѣхомъ.

— А потомъ, вы бывали у него въ крѣпости?

— Всего два раза… Въ первый разъ разговоръ былъ чисто дѣловой и ему сильно нездоровилось, отъ невралгіи онъ едва говорилъ.

— А во второй разъ?

— Во второй разъ — Завацкій перевелъ духъ и немного прикусилъ нижнюю губу — во второй разъ самоанализъ уже сильно похозяйствовалъ. Недавнее общее аффективное состояніе прошло и передо мною былъ уже человѣкъ, уходящій въ себя… въ ущербъ своему чувству…

Я поняла что онъ хотѣлъ этимъ сказать. Вотъ уже больше недѣли, какъ я начала разглядывать правду…

— Дорогая Авдотья Петровна — заговорилъ Завацкій, протянувъ мнѣ свою бѣлую и пухленькую руку — не вдавайтесь и вы въ русскій недугъ самоанализа. Сколько я васъ понимаю, вы — настоящая женщина. Въ васъ зажглось чувство и сдѣлалось главной пружиной всего вашего душевнаго я. Это — большое счастіе! Говорю это, несмотря на мою репутацію. Неужели вамъ до сихъ поръ невдомекъ, что у насъ, въ русскомъ обществѣ, любовь въ какой-бы то ни было формѣ — глубокой или легкой — не составляетъ настоящаго культа. Большинство русскихъ мужчинъ, даже имѣющихъ репутацію любителей женщинъ — все-таки женщину не любятъ такъ, какъ она этого заслуживаетъ. И этого мало — они не любятъ и любви… простите мнѣ этотъ плеоназмъ; но я не умѣю иначе выразиться.

— Это прекрасное выраженіе! вскричала я и почувствовала, что вся краснѣю. — Да, не любятъ любви!

Множество вопросовъ толпилось въ моей головѣ; но мнѣ стало какъ-бы неловко, почти страшно продолжать эту консультацію.

IV.

Въ первый разъ я ждала Николая до поздняго часа. Онъ уѣхалъ послѣ обѣда, ничего мнѣ не сказавъ.

Я работала, читала. На меня нашла одурь отъ жданья. И часу съ двѣнадцатаго стала я метаться по комнатамъ, подбѣгая къ окнамъ гостиной и кабинета, выходящимъ на улицу: точно я могла разглядѣть изъ второго этажа — кто подъѣхалъ къ намъ.

Вчерашній разговоръ съ Завацкимъ весь пришелъ мнѣ и получилъ вдругъ какую-то особенную яркость и силу.

Вѣдь адвокатъ правъ, тысячу разъ правъ! Въ Николаѣ уже нѣтъ того мужчины, который готовъ былъ идти изъ-за меня на вѣрную смерть. Другой человѣкъ, съ чисто русской болѣзнью самоковырянья и морализма, началъ брать верхъ, во время сидѣнья въ крѣпости.

Правъ Завацкій и въ этомъ: наши мужчины не любятъ женщины и не любятъ самаго чувства. Оно для нихъ — какой-то придатокъ, средство, а не цѣль, какъ для насъ.

Начинается нѣчто страшное и обидное для меня.

Было очень поздно. Я легла и, утомленная жданьемъ, задремала. Проснулась я не очень поздно… Кровать Николая пуста… Это меня испугало. Страхъ охватилъ меня внезапно.

Николай не возвращался домой. Развѣ это могло случиться такъ оттого только, что онъ прокутилъ всю ночь? А если нѣтъ — то онъ покончилъ съ собою.

Мысль о возможности самоубійства пронизала меня впервые, и такъ стремительно… Я вскочила и въ одномъ бѣльѣ бросилась изъ спальни.

Прислуга уже проснулась. Я подбѣжала къ двери кабинета. Она была заперта извнутри… Я постучала довольно сильно… Отвѣта не было.

Сейчасъ-же мнѣ представилась картина: Николай лежитъ на диванѣ съ прострѣленнымъ вискомъ. Я стала стучать и бить кулакомъ въ дверь.

Наконецъ Николай отперъ… Онъ былъ полуодѣтъ, безъ сюртука и галстука; лицо землистое, волосы въ безпорядкѣ.

— Что такое? Зачѣмъ ты заперся? закричала я и не выдержала — тутъ-же заплакала.

Онъ лѣниво прошелся по комнатѣ и соннымъ голосомъ выговорилъ:

— Поздно вернулся вчера… Не хотѣлъ тебя безпокоить.

— Какъ-же, ты такъ одѣтый и спалъ?

— Что-же за бѣда?

— Я намучилась вчера… Ты ничего не сказалъ. Заснула я очень поздно…

— Что-же тутъ такого особеннаго?… Встрѣтилъ одного товарища… москвича… Мы поужинали, я его проводилъ въ гостиницу и тамъ мы заговорились.

— Все это прекрасно, Николя… Но я только прошу: въ другой разъ не запираться такъ въ кабинетѣ.

Можетъ быть, отъ тревожной ночи, но я не могла подавить своей нервности и слезы тихо текли изъ моихъ глазъ.

Онъ поглядѣлъ на меня, стоя поодаль у письменнаго стола.

— Съ какой стати — началъ онъ — ты такъ волнуешься?… Самая обыкновенная вещь. Я тебя-же не хотѣлъ безпокоить.

— Это совсѣмъ не то! почти закричала я.

— То есть какже не то? глухимъ и неискреннимъ тономъ спросилъ онъ.

— Да, не то, не то! Я вижу куда это идетъ!

— Что — это? уже съ нѣкоторымъ раздраженіемъ переспросилъ Николай.

— Ты запираешься… тебя тяготитъ то, что у насъ общая спальня.

— Съ какой-же стати? началъ было онъ. — Но я дѣйствительно боюсь безпокоить тебя. Сплю я въ общемъ плохо.

— Я этого не замѣчала.

— Потому что я не хотѣлъ тебя тревожить.

— Стало-быть ты притворялся спящимъ?

— Если хочешь, да. Съ какой-же стати сталъ-бы я лишать тебя сна?

— Все это не то, Николай, заговорила я, чувствуя какъ слезы опять начинаютъ меня душить. — Пожалуйста не думай, что я, какъ пустая, взбалмошная бабенка, тревожусь изъ за пустяковъ, подозрѣваю тебя! Ты свободенъ… ты можешь проводить вечера какъ тебѣ угодно… И если я дѣйствительно безпокоилась, то на это есть причины.

— Какія?

Онъ въ разбитой и недовольной позѣ присѣлъ у стола, опустивъ голову.

— Какія, какія?! Я теряюсь, Николай. Я не имѣю права допрашивать тебя… Только ты совсѣмъ другой. Въ тебѣ что-то такое происходитъ. Согласись самъ: развѣ мы такъ живемъ, какъ оба мечтали… по крайней мѣрѣ какъ я имѣла поводъ мечтать? Я говорю не какъ смѣшная сентиментальная дамочка — ты знаешь, мнѣ не семнадцать, а тридцать лѣтъ. Насъ свела судьба — не зря, не по пустякамъ, мы были созданы другъ для друга. Когда чувство охватило насъ обоихъ, у насъ не было ни минуты колебаній… Зачѣмъ я тебѣ все это повторяю! Ты это самъ прекрасно знаешь, — прибавила я, — и послѣ столькихъ испытаній, послѣ твоего полугодового сидѣнья въ крѣпости — и вдругъ, точно все рухнуло!

Голосъ мой упалъ: я была на волоскѣ отъ того, чтобы горько разрыдаться, быстро встала и начала ходить по кабинету. Николай продолжалъ сидѣть въ той-же позѣ у стола.

— Что-же по твоему надо дѣлать?

Это было сказано не то что жестко, а деревянно и неискренно. Я подбѣжала къ нему и схватилась за спинку кресла.

— Зачѣмъ ты говоришь со мной такимъ тономъ, Коля? Это грѣшно, недостойно тебя. Недостойно нашей любви. Право, если-бъ кто видѣлъ какъ мы переживаемъ нашъ медовый мѣсяцъ, то бы подумалъ одно изъ двухъ…

— Что такое? чуть слышно спросилъ онъ и недобрая усмѣшка повела его блѣдныя губы.

— А вотъ что: или ты тайно заподозрилъ меня въ чемъ-нибудь… я не знаю именно въ чемъ! Въ моей вѣрности къ тебѣ?.. Или же въ тебѣ самомъ что-нибудь произошло, въ твоей внутренней жизни. Но я чувствую, всѣмъ своимъ существомъ чувствую, что ты не тотъ человѣкъ, за которымъ я пошла. Вотъ ты говоришь мнѣ, что встрѣтилъ товарища и просидѣлъ съ нимъ въ ресторанѣ, и потомъ у него въ отелѣ до пѣтуховъ… Я была-бы такъ рада этому… твоей встрѣчѣ съ товарищемъ, съ которымъ-бы ты отвелъ себѣ душу. А я не могу этого… Я точно ревную къ нему… къ этому товарищу.

— Напрасно.

— Ты не хочешь знать почему? спросила я порывисто, чувствуя, что все во мнѣ вздрагиваетъ.

— Скажи — узнаю.

— А потому, что этотъ невидимка… онъ отнялъ у меня то, что принадлежитъ мнѣ по праву нашей любви, нашей связи. Конечно, ты говорилъ ему о себѣ, о встрѣчѣ со мною, о дуэли, о сидѣньи въ крѣпости… А главное, ты долженъ былъ изливаться ему о томъ, что въ тебѣ въ настоящую минуту происходитъ…

— Все это — преувеличенія, Дима.

— Какія преувеличенія, Николя? Неужели ты не понимаешь, что я теряюсь, что у меня точно нѣтъ земли подъ ногами! Тебя начали угнетать какія-то совсѣмъ ненужныя соображенія: и насчетъ, того, что ты живешь на чужой счетъ, и насчетъ мнѣнія о тебѣ общества. Я чувствую, что не въ силахъ успокоить тебя, разубѣдить. Ты никуда не хочешь идти, ни съ кѣмъ переговоритъ, а со мной ты избѣгаешь за душевной бесѣды…

— О чемъ-же говорить? спросилъ онъ вставая, и повелъ плечами. — Я начинаю чувствовать, Дима, до какой степени трудно мужчинѣ и женщинѣ сойтись, сладиться на чемъ-бы то ни было, какъ только они не охвачены инстинктомъ…

— Что ты называешь инстинктомъ? Самое дорогое, что у насъ есть съ тобой — нашу привязанность? Какъ тебѣ не стыдно!

Я разрыдалась и упала на диванъ. Николай не бросился меня успокоивать. Онъ отошелъ къ окну и долго не оборачивался. Это такъ меня кольнуло, что слезы остановились и въ груди заныло. Я оправилась и, продолжая сидѣть на диванѣ, послѣ длинной паузы, стала говорить спокойнѣе и совсѣмъ другимъ тономъ:

— Ну, хорошо. Я не буду нервничать. Я тебя слушаю, изложи мнѣ твою теорію. Ты что-же хотѣлъ сказать? Что только чувственная страсть можетъ минутами превращать мужчину и женщину въ одно существо? Ты такъ безпощаденъ ко всякимъ clichés, къ общимъ мѣстамъ морали; а что-же это такое, какъ не общее мѣсто?

— Ты не дала мнѣ докончить, заговорилъ Николай, поворачиваясь отъ окна. — Ты преисполнена только своимъ женскимъ чувствомъ… Но дѣло идетъ вѣдь не о тебѣ, а обо мнѣ. Тебя обижаетъ то, что я какъ-бы замкнулся въ себѣ… Стало быть, ты желаешь проникнуть въ мою душу, вѣдь такъ?

— Развѣ я не имѣю на это права?

— О правахъ намъ не пристало спорить, Дима, выговорилъ онъ гораздо искреннѣе, чѣмъ все предыдущее, и голосомъ, и тономъ. — Какія права?..

— У насъ нѣтъ правъ другъ на друга?

— Тебѣ нельзя держаться на этой почвѣ, промолвилъ онъ, покачавъ головой.

— Это почему?

— А потому что для тебя, какъ и для всѣхъ почти женщинъ, все сводится къ своему аффекту.

Я вспомнила выраженіе Завацкаго… Мужчины не могутъ не педантствовать!

— А кто не признаетъ ничего выше своей страсти, поползновенія или похоти, — обронилъ онъ, — тотъ не долженъ выставлять идею права.

— Мы не на диспутѣ, Николай! закричала я съ пылающими щеками. — Зачѣмъ намъ спорить? Въ эту минуту ты ведешь себя со мною недостойно такого честнаго и прямого человѣка, какъ ты!

— Честный! Прямой! повторилъ онъ и засмѣялся такъ громко и странно, что меня даже дрожь пробрала. — Ты-бы лучше спросила меня самого — какого я мнѣнія въ настоящую минуту о собственной личности…

Отойдя къ двери, онъ взялся за ручку и выговорилъ упавшимъ, почти просительнымъ тономъ:

— Ради Бога, прекратимъ этотъ разговоръ. Позволь мнѣ умыться и перемѣнить платье.

Онъ ушелъ. Я оставалась на диванѣ и въ груди чувствовала я все то жe засасывающее нытье.

Я точно вышла изъ оцепѣненія. «Что это такое? внутренно повторяла я, — что это еще за новость? Почему этотъ дикій хохотъ? Развѣ онъ пересталъ себя даже считать просто честнымъ человѣкомъ? Стало-быть, я не могу уже судить и объ этомъ, знать — что за человѣкъ, котораго я полюбила?»

На письменномъ столѣ увидала я толстую переплетенную тетрадь и сейчасъ-же подумала, что это — его древникъ.

И такъ мнѣ тетрадь эта сдѣлалась ненавистна, что я подбѣжала къ столу, схватила ее и стала теребить. Но она была сдѣлана въ видѣ портфеля съ замочкомъ. Замокъ былъ запертъ. Я было рванула кожу. Мнѣ стало стыдно. Портфель-дневникъ выпалъ у меня изъ рукъ.

V.

Я уже предчувствовала, что Николай не хочетъ имѣть общей спальни. Маленькая инфлюэнца продолжалась съ нимъ четыре дня.

Онъ этимъ воспользовался и перешелъ въ кабинетъ, подъ тѣмъ предлогомъ, чтобы меня не безпокоить.

Но это одинъ предлогъ. Ему тяжело со мною.

Въ немъ сильнѣе, чѣмъ я думала, всплылъ наружу холостякъ, женившійся подъ сорокъ лѣтъ. Онъ какъ-бы совсѣмъ не созданъ для жизни вдвоемъ, для такой жизни, безъ которой не можетъ быть горячей супружеской связи… Ему до сихъ поръ точно не по-себѣ — быть въ интимныхъ отношеніяхъ съ женщиной, одѣваться при ней, умываться… И этого мало! Чувствуется, что женщина въ спальнѣ вызываетъ въ немъ брезгливое чувство. Онъ стѣсненъ и слишкомъ плохо скрываетъ это.

Завацкій тысячу разъ правъ, находя, что Николай — настоящій русскій, не любитъ ни женщины, ни любви.

Боже мой! Развѣ я требую распущенности? Развѣ я бьюсь изъ-за того только, чтобы обладать имъ, какъ мужчиной? Мнѣ и самое слово-то это противно! Но кто любитъ, тотъ ищетъ постоянной близости, тому дорого то, что приноситъ съ собою жизнь душа въ душу.

А душа его уходитъ отъ меня.

Мнѣ стало такъ горько вчера ночью, что я не выдержала и вошла къ нему. Каюсь, только подъ предлогомъ узнать — не нужно-ли ему чего-нибудь? Я слышала, что онъ покашливалъ.

Я тихонько пріотворила дверь кабинета. Тамъ было темно.

— Коля! — окликнула я.

Онъ не сразу отвѣтилъ.

— Ты вѣдь не спишь? Я слышала, что ты кашляешь. Не нужно-ли тебѣ чего?

— Ничего не нужно, — выговорилъ онъ хрипло и недовольнымъ тономъ.

— Жара нѣтъ?

Я вошла въ кабинетъ и полуощупью придвинулась къ турецкому дивану, гдѣ онъ устроилъ свою постель.

Сознаюсь, мнѣ не слѣдовало дальше безпокоить его, «приставать», какъ выражаются всѣ мужья, но я не могла справиться съ собою, да и не считала честнымъ скрывать отъ него горькіе вопросы, нахлынувшіе на меня особенно сильно съ тѣхъ поръ, какъ онъ, подъ предлогомъ своего нездоровья, сталъ жить холостой жизнью.

Николай повернулся къ спинкѣ дивана; я почувствовала это по легкому треску пружинъ.

Онъ своимъ движеніемъ хотѣлъ вѣроятно показать мнѣ, что мои вопросы тяготятъ его; а я продолжала «приставать».

Такова видно наша женская доля: наталкиваться на невниманіе и упорство тѣхъ, кого мы любимъ. Только мы не позволяемъ себѣ возводить это въ теорію и бросать имъ въ лицо низменность ихъ натуры.

— Я уйду, — кротко, почти сконфуженно вымолвила я; но не ушла; а, нащупавъ край дивана, гдѣ валикъ — присѣла.

— Тебѣ не спится? — спросила я.

— Немного забылся, — отвѣтилъ онъ, тягучимъ, простуженнымъ голосомъ. — Теперь такъ лежалъ.

— Давно?

— Не знаю; не смотрѣлъ на часы.

— Не зажечь-ли свѣчу?

— Нѣтъ, не надо… Только мнѣ непріятно, что ты все вскакиваешь. Съ какой стати утомлять себя? Вѣдь у меня нѣтъ ничего серьезнаго… Да и рискованно.

— Что рискованно?

— Инфлюэнца прилипчива… И ты сляжешь…

— Мнѣ все равно!

Мой возгласъ былъ неумѣстенъ, я это знаю. Въ немъ Николай не могъ не почуять ѣдкаго упрека за его поведеніе. Какже съ этимъ быть? Душа — не машина. Легко говорить: «нужна воля, нужна выдержка!» Мужчины любятъ это повторять; а сами на каждомъ шагу провираются. Они въ тысячу разъ несдержаннѣе насъ.

— Какая ты странная, Дима, — началъ Николай, какъ-будто нехотя, не поворачивая ко мнѣ головы. — Ты видишь, я избѣгаю всякихъ поводовъ къ столкновеніямъ или, лучше сказать, къ неопрятнымъ дрязгамъ совмѣстной жизни.

— Какія дрязги? Какія неопрятности? — порывисто вскричала я. — Я не понимаю: о чемъ ты говоришь!

— Ну, хорошо… извини меня. Я, быть можетъ, самъ дурно на тебя дѣйствую. Не желая того, вызываю въ тебѣ безпокойство. Вспомни, что я никогда не жилъ… вдвоемъ, — выговорилъ онъ съ нѣкоторымъ усиліемъ. — У всякаго уже немолодого холостяка образуются привычки.

Эти слова Николая скорѣе обрадовали меня. Онъ самъ подтверждалъ мою мысль: холостякъ дѣйствительно сказался въ немъ, и въ этомъ нѣтъ еще ничего ужаснаго. Хорошо, если-бъ подъ этимъ не крылось другого.

Но видитъ Богъ, я не хотѣла его допрашивать!

— Прекрасно, — сказала я ему. — Я и не настаиваю. Тебя стѣсняетъ многое… ты привыкъ имѣть все отдѣльное… Жаль только, что ты мнѣ не сказалъ этого раньше. Я могла-бы взять другую квартиру и у тебя при кабинетѣ была-бы еще комната…

— Мнѣ здѣсь очень удобно, — остановилъ онъ меня менѣе мягко. — Я привыкъ лежать низко. Да и воздуху въ этой комнатѣ гораздо больше.

— Хорошо, хорошо! — поторопилась я согласиться.

Мнѣ надо было уходить; а внутри меня глодалъ какой-то червякъ. Я готова была крикнуть:

«Все это не то! Ты ушелъ отъ меня не въ одинъ этотъ кабинетъ, не матеріально… Въ тебѣ происходитъ нѣчто, и оно грозитъ чѣмъ-то зловѣщимъ нашему чувству».

Такъ оно и вышло. Въ настоящую минуту я не могу даже припомнить что я сказала, собравшись уходить отъ Николая. Вѣроятно, это было какое-нибудь одно слово или восклицаніе. Кажется, онъ отозвался на него тоже однимъ словомъ или звукомъ, который переполнилъ чашу.

И опять полились мои рѣчи. Я не хныкала, не придиралась къ нему, не позволяла себѣ гнѣвныхъ выходокъ; но я настаивала на томъ, что я права, что онъ ведетъ себя со мною болѣе чѣмъ странно, что онъ не можетъ не понимать: до какой степени это огорчаетъ и гнететъ меня.

— Вѣдь ты меня знаешь, — сказала я ему, — не со вчерашняго дня. У насъ есть большое прошедшее. Вотъ уже около двухъ лѣтъ, какъ мы полюбили другъ друга. Вспомни, какъ ты сближался со мною, что заставляло тебя всего больше сочувствовать мнѣ? То, что между мною и моимъ первымъ мужемъ была только внѣшняя связь. Я не упрекаю тебя за то, что такой мотивъ разговоровъ между замужней женщиной и другомъ дома — обыкновенный пріемъ ухаживанья, то, съ чего такъ часто начинаются романы нашихъ дамъ. Я не считаю тебя теперь, какъ не считала и тогда — хищникомъ, который пускаетъ въ ходъ избитый пріемъ ухаживанья. Я говорю только, что ты долженъ, болѣе чѣмъ кто-либо, понимать: до какой степени меня убиваетъ чувство отчужденности, въ какой я очутилась… и такъ неожиданно, такъ незаслуженно!

И вмѣсто прямого отвѣта на крикъ моей души, Николай самъ задалъ мнѣ вопросъ тономъ человѣка, который точно будто ждалъ случая накинуться на себя самого.

— Такъ по-твоему выходитъ, — спросилъ онъ меня съ дрожью въ голосѣ, — что я сближался съ тобою, при жизни твоего перваго мужа, какъ благородный рыцарь? Ха, ха, ха!

Этотъ дикій хохотъ окатилъ меня нестерпимо жуткимъ ощущеніемъ.

— Въ томъ-то и заключается трагедія между мужчиной и женщиной, — продолжалъ Николай, приподнимаясь на локтяхъ, — что вы помогаете намъ лгать самимъ себѣ… Безъ васъ намъ легче обнажать передъ самими собою наши хищные инстинкты… А тутъ — насъ слушаютъ, благодарятъ насъ за сочувствіе, позволяютъ разцвѣчать на разные лады эту ложь и этотъ самообманъ!

— Что ты говоришь…

Я просто вся похолодѣла.

— То и говорю. Шесть мѣсяцевъ, проведенныхъ мною съ глазу на глазъ съ собою и своей собственной совѣстью, прошли не даромъ… Не взыщи за то, что я показываю тебѣ въ настоящую минуту итоги этого сидѣнья… Хуже всего ложь!.. Нужды нѣтъ, что она была неумышленная, что она сказывалась въ формѣ постояннаго и прогрессивнаго самообмана. Я отвѣчаю на твою аттестацію. Пеняй на себя… ты вызвала во мнѣ отпоръ.

Онъ совсѣмъ сѣлъ, облокотившись на подушки. Я видѣла въ полутьмѣ отъ уличнаго свѣта, какъ онъ началъ нервно жестикулировать.

— Нѣтъ, говорю я тебѣ. Ты, какъ настоящая женщина, когда страсть заговорила въ тебѣ, потеряла чутье правды… не распознала, что и я, къ сущности, былъ такой-же хищникъ, какъ и большинство тѣхъ мужчинъ, кто доводитъ женщину до разрыва съ мужемъ. И, быть можетъ, въ десять разъ хуже перваго попавшагося развратника, который и не станетъ прикрываться никакими высшими мотивами и фразами. Да, я инстинктомъ зачуялъ, что тема твоего душевнаго одиночества самая благодарная, и мнѣ казалось, что я поступаю, какъ истинный рыцарь; а подкладка была все та-же!

Я не дала ему досказать. Мнѣ было слишкомъ больно, больнѣе, чѣмъ если-бъ онъ сталъ обличать меня, назвалъ-бы меня развратницей, которая вовлекла его въ грязную связь съ женой человѣка, не сдѣлавшаго ему никакого зла. Но это была новая вспышка все того-же душевнаго процесса. Онъ опять воспользовался моимъ естественнымъ, неизбѣжнымъ вопросомъ, чтобы выставить себя, заднимъ числомъ, какъ хищника, разыгравшаго со мною, скучающей тридцатилѣтней барыней, пошлую комедію адюльтера.

И за него, и за насъ обоихъ мнѣ было невыносимо обидно. Это являлось какимъ-то озорствомъ, если не временнымъ помраченіемъ, если не запоздалымъ припадкомъ того самоковырянья, о которомъ говорилъ такъ тонко и проницательно Завацкій.

Мнѣ захотѣлось дать на него окрикъ, какъ на капризнаго больного и сейчасъ-же мнѣ стало его жаль. Какое-то смутное предчувствіе зашевелилось внутри.

Быть можетъ, онъ нажилъ, во время шестимѣсячнаго сидѣнья, начало какого-нибудь нервнаго разстройства, и было-бы неразумно, дико негодовать на него, даже возражать.

Эта мысль совсѣмъ меня парализовала. Я поднялась, подошла къ его изголовью и прикоснулась къ плечу.

— Ради Бога, замолчи, — сказала я ему. умоляющимъ голосомъ. — Не разстраивай себя! Прости меня, я сама виновата. Почивай!

Николай не порывался больше говорить; но онъ сдѣлалъ жестъ, который я истолковала, какъ убѣжденіе въ томъ, что женщина, и всего болѣе я, неспособна понять его.

VI.

Два горькихъ разговора и никакого выхода. Мнѣ самой дѣлается слишкомъ тяжело приставать къ нему; но и выносить такое положеніе еще тяжелѣе.

Живемъ мы вмѣстѣ, въ одной квартирѣ, проводимъ нашъ медовый мѣсяцъ… И что это за жизнь? Мы точно арестанты… Онъ сидитъ у себя или уходитъ, всегда одинъ. Я тоже, въ своемъ кабинетикѣ. Ни программы жизни, ни занятій, ни свѣтскихъ интересовъ — ничего!

На меня даже нашла какая-то оторопь, малодушный страхъ, я какъ-будто не рѣшаюсь никому показаться на глаза… Положимъ, меня не очень привлекаютъ знакомые; но все-таки Николаю слѣдовало-бы самому сдѣлать нѣсколько визитовъ вмѣстѣ со мною. А то мы точно какъ бѣглецы или преступники.

Онъ не занятъ; а голова его продолжаетъ болѣзненно работать.

И я также не могу, вотъ уже который день, освободиться отъ постояннаго перебиранья все однихъ и тѣхъ-же вопросовъ. Сонъ у меня отвратительный, я забываюсь только на разсвѣтѣ. Мнѣ не хочется прибѣгать къ наркотическимъ средствамъ, а придется; и, пожалуй, незамѣтно превратишься въ морфинистку.

Послѣдній разговоръ, ночью, у него въ кабинетѣ, сначала испугалъ меня за него… На меня пахнуло чѣмъ-то ненормальнымъ. Въ первый разъ я готова была увидѣть въ немъ чуть не психопата. Я и теперь думаю, что ему надо-бы обратиться къ врачу. Но въ немъ есть много пассивнаго упорства и эту сторону его натуры я совершенно проглядѣла. Такъ оно и всегда бываетъ съ нами, когда загорится въ насъ то, безъ, чего, должно-быть, не прожить никакой женщинѣ съ душой. Если я ему скажу: — «тебѣ-бы посовѣтоваться съ врачомъ» — онъ, разумѣется, не согласится. Какого врача рекомендовать ему? По общимъ болѣзнямъ — это ни къ чему не послужитъ; а указать спеціалиста по нервнымъ разстройствамъ — онъ пойметъ, что я заподозрила его въ психопатіи.

Психопатія! Этимъ словомъ теперь такъ злоупотребляютъ. Но для меня гораздо важнѣе: сначала допытаться, что происходитъ въ душѣ Николая возможнаго, допустимаго даже и безъ всякаго болѣзненнаго разстройства.

Въ послѣднемъ разговорѣ была опять вспышка его мужской совѣсти. Онъ обвиняетъ себя заднимъ числомъ. Онъ считаетъ свое сближеніе со мной совсѣмъ не такимъ честнымъ, какимъ я его считала и до сихъ поръ считаю. Это преувеличено, но безумно-ли? — не знаю. Опять характеристика, сдѣланная Завацкимъ, припомнилась мнѣ и я снова убѣждаюсь въ ея вѣрности.

Да, былъ такой моментъ, когда Николай увлекся мною. Тогда его чувство и поведеніе были прямолинейны, какъ выражается его адвокатъ. Но съ тѣхъ поръ прошло болѣе года… Дуэль и сидѣніе въ крѣпости вызвали броженіе и вмѣсто страстно любящаго мужчины передо мною кающійся грѣшникъ.

Но полно, такъ-ли? Одно-ли это говорило въ немъ, когда онъ сталъ обличать себя, какъ хищника? Обвинялъ онъ себя, но себя-ли одного?

Постараюсь распутать это, насколько позволяетъ мнѣ моя бѣдная женская голова. Пускай я — несвободна; пускай я нахожусь въ рабствѣ у своего чувства, у своей страсти; но все таки и у меня есть нѣкоторая логика.

Теперь онъ смотритъ на себя какъ на хищника, который впадалъ въ самообманъ. Что-же это значитъ? Развѣ этимъ самымъ онъ не хочетъ сказать, что главная виновница — я? Я во время не остановила его, не распознала въ немъ «презрѣннаго инстинкта». Онъ мнѣ не сказалъ ничего оскорбительнаго въ такомъ именно смыслѣ, но это чувствовалось. Не прекрати я разговоръ, навѣрно я услыхала-бы отъ него что-нибудь въ такомъ родѣ: — «женщина должна фатально помогать намъ во всемъ хищномъ, во всякой поблажкѣ нашей чувственности и самообману».

И разъ въ немъ самомъ нѣтъ вѣры въ то, что наше сближеніе было неизбѣжно, что насъ влекло нѣчто, стоящее выше всякихъ фарисейскихъ запретовъ морали — онъ не можетъ ни чувствовать, ни разсуждать иначе.

Я дѣлаюсь для него сообщницей…

Неужели это такъ? И я въ какихъ-нибудь десять дней дошла до сознанія своего безсилія?..

Боже мой! Къ чему я все это перебираю? Видно и я уже заразилась болѣзнью моего мужа. Вѣдь это прямо — признаваться въ своемъ банкротствѣ. Стало-быть я, какъ женщина, не могу, не умѣю привлечь его опять къ себѣ, заставить стряхнуть съ себя этотъ психопатическій маразмъ. Господи! Неужели такъ оно выходитъ? И это не временное разстройство, а начало глубокаго душевнаго переворота?

Не хочу съ этимъ соглашаться! Мы привыкли слишкомъ многое объяснять чисто нравственными причинами. А дѣло тутъ часто гораздо проще и нейдетъ дальше матеріи. Я, слава Богу, не считаю себя истеричной. Зато сколько я уже знавала нервныхъ женщинъ, у которыхъ вся жизнь была испорчена оттого, что онѣ во время не занялись собою… Запущенное малокровіе, неудачное материнство, глупый образъ жизни, и глядишь — психопатка готова!

Но какъ довести Николая до необходимости заняться собою? Не можетъ быть, чтобы я чего-нибудь не придумала; а пока я даю себѣ слово: не вызывать его ни на какой нервный разговоръ. Простуда его почти совсѣмъ уже прошла. Я не знаю — хорошо-ли онъ спитъ; по крайней мѣрѣ я не слышу отъ себя ночью ни малѣйшаго шороха. Онъ не ворочается, не зажигаетъ свѣчи, не ходитъ по комнатѣ.

Если-же онъ самъ начнетъ опять обличать себя — я буду отвѣчать ему иначе, я напомню ему, не въ общихъ фразахъ, а подробно, если нужно шагъ-за-шагомъ, какъ происходило наше сближеніе. Онъ долженъ будетъ сознаться, что мы не могли обманывать другъ-друга или вдаваться въ жалкій самообманъ. И въ эту минуту я готова была-бы явиться передъ какимъ угодно судилищемъ и самымъ безпощаднымъ образомъ разобрать всѣ свои побужденія, мысли, поступки.

Я полюбила. Боже мой! Неужели мужчины не могутъ признать, что безъ какого-то электрическаго удара, когда все ваше существо преобразуется — страсть немыслима, и то, что они называютъ чувственностью, есть только неизбѣжная уступка нашей природѣ?! Развѣ женщина, способная любить — въ состояніи быть хищницей? Всегда ея чувство переживаетъ инстинктъ. Мужчина старѣетъ, дурнѣетъ, теряетъ въ глазахъ всѣхъ свой престижъ; но для нея одной онъ все тотъ-же… и гораздо больше, чѣмъ женщина для мужчины.

Мой первый мужъ былъ только на два года старше Николая, красивѣе его, бодрѣе на видъ… Я знаю, что многимъ онъ серьезно нравился. Я и сама испытывала на себѣ его физическое обаяніе мужчины, до тѣхъ поръ, пока не узнала, что такое другая любовь.

Мы сошлись съ Николаемъ вовсе не такъ, какъ онъ теперь представляетъ. Никакихъ селадонскихъ утѣшеній и «подходовъ» онъ не позволялъ себѣ. Какъ только я почувствовала, что и онъ любитъ, то сейчасъ-же вся моя жизнь съ мужемъ представилась мнѣ пустой, безсознательно-лживой, лишенной поэзіи и высшей радости. Я не драпировалась, я не выдавала себя за жертву, за несчастную женщину, изнывающую отъ непониманія, эгоизма и грубости своего супруга и повелителя.

Онъ выказалъ себя жестче, ограниченнѣе, себялюбивѣе — потомъ, когда я предложила ему возвратить мнѣ мою свободу; но раньше, во время нашего сближенія съ Николаемъ, я никогда ни въ чемъ мужа не обвиняла. Я жила полусознательно.

А если это такъ, то какая я сообщница, какая я подстрекательница, и какой разумный поводъ имѣетъ Николай: считать меня сколько-нибудь виновной въ томъ, что онъ называетъ теперь своимъ хищничествомъ?

Боже мой! Если-бъ въ немъ самомъ было то, чѣмъ онъ пылалъ годъ тому назадъ — развѣ мыслимо было-бы то, что теперь начинаетъ подъѣдать нашу жизнь? Да, они не такъ созданы, какъ мы, и то, что для насъ — высшая радость, и сила, и обаяніе, то для нихъ — только пароксизмъ, припадокъ, блажь, что-то чуть не низменное и не животненное! Мы способны все простить и все перенести изъ-за чувства. Они ведутъ какую-то двойную бухгалтерію, для нихъ нужно, чтобы любовь не смѣла нарушать ихъ душевный покой; они не поступятся ей ничѣмъ, что составляетъ ихъ достоинство, безукоризненность ихъ, поведенія или даже ихъ совершенно условные взгляды и привычки.

И прежде я это понимала; но никогда еще не переживала этого такъ, какъ теперь.

Пожалуй, какой-нибудь дешевый моралистъ закричитъ:

«Пришло возмездіе и вы должны претерпѣть его!»

Возмездіе — за что? Все это фразы! Развѣ мы одни полюбили другъ друга въ тѣхъ-же точно условіяхъ? Кто мѣшаетъ намъ отдаться тому счастію, какое мы взяли дорогой цѣной? Никто и ничто. У меня нѣтъ предубѣжденій, я не боюсь никакихъ пересудъ и гримасъ кумушекъ; но я и не желаю открывать у себя салонъ. Николай былъ не менѣе меня смѣлъ, онъ зналъ — на что онъ идетъ. Не изъ одной жалости ко мнѣ сошелся онъ со мной. Надо пользоваться тѣмъ, что добыто такой дорогой цѣной. Надо! Мы — женщины — это понимаемъ и чувствуемъ. А у мужчинъ другая логика.

Когда мы сближались съ нимъ — ни одинъ изъ насъ не хотѣлъ выгораживать своего поведенія. Мы прекрасно знали, какимъ словомъ — даже въ самыхъ испорченныхъ кружкахъ — называютъ то, что между нами завязалось.

Потому-то мы и не хотѣли адюльтера съ его унижающей грязью и пошлостью. Его и не было, если формально не придираться. Довольно и того: что мнѣ, какъ вѣроятно десяткамъ и сотнямъ замужнихъ женщинъ, пришлось испытать, когда въ первый разъ я пошла объясняться съ Иваномъ Андреевичемъ. Вѣдь и онъ считалъ себя либеральнымъ мужемъ, и онъ говаривалъ, что за чувство — если оно искренно — никто не можетъ быть отвѣтственъ. А тутъ сейчасъ-же заслышались другіе звуки. И въ этомъ мужчины — сколько-бы ни просуществовала земля — будутъ всегда вѣрны себѣ: ихъ увлеченія — какъ-бы они ни были дрянны и пошлы — не могутъ представляться имъ такими, какъ увлеченія женщины, если она связана. Мнѣ теперь сдается, что въ мужчинахъ есть какой-то первородный грѣхъ возмутительной несправедливости, какъ только дѣло коснется женщины, ея чувства, ея правъ на счастье. Они этимъ самымъ выдаютъ себя, свои чисто животненные инстинкты, свою неспособность подняться надъ грубой подозрительностью, въ которой сквозитъ ихъ унижающій взглядъ на чувство любви.

VII.

Судьба или детерминизмъ, какъ любитъ выражаться Николай. Подаютъ мнѣ карточку: Пелагея Герасимовна Кобрина. Я въ первую минуту не сообразила — кто это; но вспомнила, что это моя когда-то старшая подруга по гимназіи Паша Клементьева. Мы съ ней не видались больше восьми лѣтъ — можетъ быть и цѣлыхъ десять. Она рано вышла замужъ и рано овдовѣла, поступила на медицинскіе курсы и потомъ подучила степень въ Парижѣ. Объ ней даже писали въ тамошнихъ газетахъ. Кажется, она на годъ или на полтора старше меня.

Когда она вошла, мнѣ сразу показалось, точно будто это совсѣмъ другая личность. Въ памяти моей сохранилась фигура довольно красивой, худенькой блондинки, не очень большого роста; а теперь она — рослая, видная, полная, даже очень полная женщина: лицо круглое, съ немного пухлыми щеками и — какъ мнѣ показалось — цвѣтъ кожи слишкомъ ровный. И глаза чуть-чуть подведены. На лбу модный хохолъ. Шляпка — огромная, со множествомъ цвѣтовъ и бантовъ, и дорогое шелковое платье. Отъ вздутыхъ рукавовъ фигура ея кажется еще болѣе мужественной.

Мы встрѣтились какъ подруги и заговорили на ты. И голосъ ея сдѣлался ниже, гуще, гораздо сильнѣе чѣмъ прежде, немножко съ хрипотой. Сейчасъ видно, что Парижъ сильно прошелся по ней, особенно въ манерѣ говорить — сыпать слова увѣренно и рѣзковато.

Обо мнѣ она тоже ничего не знала и даже здѣсь въ Петербургѣ, за цѣлые полгода, ни отъ кого не слыхала. Теперь она обжилась и пріобрѣла уже хорошую практику.

— Ты по какой-же спеціальности? спросила я ее.

Она оглянула меня, какъ-бы желая сказать этимъ взглядомъ: «какъ же ты не знаешь кто я и на чемъ пріобрѣла извѣстность».

Я даже немножко сконфузилась.

— Я ученица Шарко, сказала она мнѣ.

— И тамъ-же получила степень?

— Тамъ.

— Значитъ, ты докторъ медицины парижскаго университета?

--'turellement! шутливо воскликнула она парижскимъ жаргоннымъ словомъ.

— Поздравляю.

И сейчасъ же меня пронизала мысль, что этотъ визитъ — не спроста. Не спроста — для меня. У ней врядъ-ли была какая-нибудь задняя мысль, кромѣ желанія расширить свои связи.

Особенной дружбы между нами не было, но мы ладили, одно время даже удалялись въ физическій кабинетъ и тамъ много болтали. Если она была ученицей Шарко, стало-быть ея спеціальность — нервныя и душевныя болѣзни.

— Ты психіатръ? спросила я, стараясь сдержать свое волненіе.

— Конечно.

Сейчасъ-же я сообразила: чего-же лучше, какъ не воспользоваться знакомствомъ съ ней, чаще приглашать ее къ обѣду?.. Она по профессіи должна быть наблюдательна… Въ какихъ-нибудь три-четыре недѣли она, и безъ моихъ указаній, составитъ себѣ мнѣніе о душевномъ настроеніи Николая.

— Ты за вторымъ мужемъ? спросила меня Кобрина, и глаза ея — очень искуссно подведенные — игриво прищурились.

Значитъ, она слышала — кто мой мужъ и какое у меня прошедшее.

— Да, я вышла въ другой разъ.

Она наклонилась ко мнѣ и въ полголоса, все съ той-же миной, спросила:

— Ты, кажется, со мной стѣсняешься? Я безъ предразсудковъ.

Будь у ней другой тонъ — я-бы не выдержала и стала-бы ей изливаться. Но она, должно быть именно въ Парижѣ, пріобрѣла что-то для меня чуждое. Я рисковала наткнуться на тотъ оттѣнокъ женской положительности, который наши барыни такъ хорошо себѣ усвоиваютъ, поживши во Франціи, на полной волѣ.

Кобрина смотрѣла именно такой свободной женщиной. Можетъ быть у ней есть возлюбленный… Она сумѣетъ устроить свои любовныя дѣла такъ-же ловко, какъ и все остальное.

— А ты давно вдовѣешь? спросила я.

— Ахъ Боже мой, я уже забыла даже, когда я овдовѣла.

— И держишься за свою свободу?

— Безусловно.

Мьт сидѣли въ моемъ будуарѣ. Это было часу въ четвертомъ.

Вошелъ Николай. Онъ, кажется, не зналъ, что у меня гостья. Вѣроятно, онъ откуда-нибудь вернулся, потому что былъ одѣтъ не по домашнему. Я сейчасъ-же подмѣтила на его лбу извѣстную мнѣ черту недовольства. Онъ, должно-быть, хотѣлъ спросить меня о чемъ-нибудь. И видъ моей подруги, и ея тонъ заставили его сразу же сжаться. Онъ вообще и прежде былъ застѣнчивъ и не любилъ такихъ женщинъ, на которыхъ надо сейчасъ-же обращать вниманіе. Я познакомила ихъ, сказала, что Кобрина, — женщина-врачъ, учившаяся въ Парижѣ; но умышленно скрыла, что она ученица Шарко. Она могла, конечно, упомянуть объ этомъ въ разговорѣ; но могло случиться и по другому.

Въ съеженной позѣ сидѣлъ Николай и сначала отмалчивался.

Кобрина стала говорить о себѣ, о своихъ успѣхахъ, о томъ, что ей эти успѣхи достались гораздо труднѣе, чѣмъ женщинамъ, которыя учатся теперь въ Парижѣ.

— Тамъ и до сихъ поръ, — продолжала она — студенчество парижскихъ школъ еще не помирилось съ тѣмъ, что женщины могутъ конкурировать съ нимъ. Французъ въ сущности презираетъ женщину во всемъ, что не ея особенное царство. Вы помните — обратилась она къ Николаю — еще не такъ давно происходили дикія сцены и въ Ecole de médecine, и въ Сорбоннѣ, на лекціяхъ по исторіи литературы? Кто самъ не испытывалъ этого — не имѣетъ понятія о томъ, до какого цинизма могутъ всѣ эти милые молодые люди въ беретахъ доходить въ крикахъ, издѣвательствахъ, пѣсенкахъ… Que sais-je!..

— Тутъ можетъ быть, — сказалъ Николай, поглядывая на нее въ бокъ — кромѣ чувства профессіональнаго соперничества, есть и еще кое-что…

— Что-же именно? нѣсколько задорно спросила Кобрина.

— Да вотъ хотя-бы въ скандалахъ въ парижской Сорбоннѣ… Тутъ какое-же профессіональное соперничество? Приходятъ слушать лекціи литературы. А на дѣлѣ дамы — насколько я могу судить по газетамъ — сдѣлали изъ нѣкоторыхъ аудиторій ярмарку тщеславія. По уставу аудиторія принадлежитъ настоящимъ слушателямъ — студентамъ и всѣмъ, кто связанъ съ университетомъ серьезными занятіями. Дамы овладѣли лучшими мѣстами, являются конечно расфранченными — Николай посмотрѣлъ на ея шляпку — конечно болтаютъ, переглядываются, дѣлаютъ лектору дешевыя оваціи… Имъ непремѣнно нужно какого-нибудь… какъ бишь, имя того метафизическаго филоеофа въ комедіи Пальерона?..

— Le Bellac des dames? весело подсказала Кобрина. Что-же! Это, если хотите, правда. Всегда у такихъ дамъ были свои первые тенора по части философіи и литературы… Вы помните, что Беллякъ — это немножко шаржированный портретъ покойнаго профессора философіи Каро… Теперь пошли другіе, теперь любимцемъ сдѣлался господинъ Брюнетьеръ — протянула она, поведя насмѣшливо своимъ крупнымъ ртомъ, тоже — какъ мнѣ кажется — немножко подцвѣченнымъ. И въ эту минуту я замѣтила, какъ Николай глядѣлъ именно на ея слишкомъ яркія губы.

— Стало быть, — болѣе тревожно продолжалъ онъ — вы сами допускаете, что у студенчества были и другіе мотивы?

— Но развѣ можно смѣшивать вздорныхъ дамочекъ… des caillettes — какъ ихъ называютъ тамъ — съ молодыми женщинами и дѣвушками, способными серьезно преслѣдовать свои цѣли… нисколько не хулю тѣхъ, между нами говоря, шелопаевъ, которые сидятъ по цѣлымъ днямъ въ caboulots Латинскаго квартала?..

— А что такое caboulots? спросила я.

— Ты не знаешь?

— Да и я не знаю, прибавилъ Николай.

— Пивныя, гдѣ прислуживаютъ женщины. Это — язва Латинскаго квартала и скандалисты всего больше набираются изъ такихъ… piliers d’estaminet.

— Можетъ быть, откликнулся Николай, но вѣдь студенты, какъ они ни юны и ни безпорядочны — все-таки, въ концѣ концовъ, чувствуютъ, что тутъ дѣло идетъ о радикальной разницѣ…

— Въ чемъ? перебила его Кобрина. Въ натурѣ мужчины и женщины? Ха, ха, ха!

И обращаясь ко мнѣ она, вскинувъ головой, спросила:

— Раззѣ твой мужъ — мизогинъ?

— Ненавистникъ женщинъ, хотѣли вы сказать?

Николай всталъ и отошелъ къ моему письменному столику.

— Мой личный взглядъ — тутъ не при чемъ, продолжалъ онъ гораздо рѣзче. Но возьмите вы ту самую дамскую аудиторію, о которой сейчасъ была рѣчь. Неужели вы думаете, что есть какая-нибудь существенная разница между этими, какъ вы ихъ называете, перепелками..

— И кѣмъ? сухо и довольно строго остановила его Кобрина.

— И какой-бы то ни было другой женской аудиторіей. Она можетъ быть болѣе подготовлена, сдавать экзамены, дѣлать даже операціи или работать въ лабораторіяхъ; но психологія ея, и въ общемъ, и въ частностяхъ — останется та-же самая. Всегда у ней будутъ фетиши: профессоръ-ли, проповѣдникъ-ли, теноръ или наѣздникъ въ циркѣ! Что парижская Сорбонна, что любой петербургскій институтъ благородныхъ дѣвицъ — факты женской психологіи будутъ принадлежать къ тому-же порядку.

— Такъ вотъ какихъ взглядовъ твой мужъ?! обратилась ко мнѣ Кобрина и ея прищуренные глаза сказали: «Не поздравляю тебя».

— Вы не думайте, что я слагаю оружіе передъ вашими доводами, сказала она поднимаясь. Если позволите, мы еще съ вами поговоримъ на эту тему.

Она встала, оправилась и, уходя, сказала Николаю:

— Женщинѣ нѣтъ никакой надобности отказываться отъ своей натуры. Оттого-то милые молодые люди въ беретахъ такъ и неистовствуютъ: до сихъ поръ она царила только какъ женщина; а теперь приходится тягаться съ ней и мозгами.

Проводивъ Кобрину, я вернулась къ себѣ и не нашла уже Николая. Онъ былъ въ кабинетѣ.

— Тебѣ нужно было что-нибудь?

— Я уже совсѣмъ забылъ, отвѣтилъ онъ мнѣ упавшимъ голосомъ. Эта профессіональная барыня — твоя подруга?

— Да, я, кажется, тебѣ объ ней говорила.

— И она воображаетъ, что докторскій дипломъ переродилъ ее! Можетъ быть, она написала прекрасную диссертацію, но пускай свѣжій человѣкъ войдетъ въ салонъ, гдѣ она изволитъ возсѣдать. Что она собою изображаетъ? Бабѣ сильно за тридцать, щеки набѣлены, брови подкрашены, да и губы также. Что мечется въ глаза во всемъ ея существѣ? Чѣмъ она хочетъ быть прежде всего, что возбуждать въ своихъ соперникахъ мужчинахъ? Какому богу она служитъ? Да все тому-же. Ха, ха, ха!

Я не стала ему возражать. Мнѣ было только очень, очень досадно, что Кобрина произвела на него такое именно впечатлѣніе. Ей будетъ непріятно бывать у насъ… Николай способенъ заводить съ ней все такіе-же раздражающіе разговоры; это ее будетъ !!!монтировать и она — какъ врачъ, какъ спеціалистка по нервнымъ и душевнымъ болѣзнямъ — не въ состояніи будетъ наблюдать спокойно.

И тутъ неудача. Но сдается мнѣ, что никакой спеціалистъ не поможетъ тому, что надвигается на наше супружеское счастье.

VIII.

Около двухъ недѣль прошли спокойно; но это спокойствіе — только внѣшнее. Николай часто выѣзжаетъ изъ дому. Кажется, онъ сталъ усиленно хлопотать о мѣстѣ… Я этому очень рада; бездѣйствіе довело-бы его Богъ знаетъ до чего. Онъ мнѣ мало разсказываетъ кого видѣлъ. И вообще, наши разговоры ведутся точно по обязанности.

Меня пугаетъ мысль о той безпомощности, бъ никой я могу очутиться. Безпомощность и полное одиночество! Во мнѣ такое чувство, какъ будто вынули изъ моего существа всю сердцевину. Какъ будто моя личность совсѣмъ не существуетъ теперь и вдругъ я очутилась безъ всякой своей жизни.

Въ первое мое замужество жизнь проходила незамѣтно, иногда пестро, иногда болѣе однообразно. Жила, какъ и сотни другихъ обезпеченныхъ молодыхъ женщинъ. Любовь заставила меня тогда прозрѣть и почувствовать — до какой степени такая жизнь была суха и пуста.

«Старая пѣсня! скажутъ мнѣ на это. Всѣ невѣрныя жены такъ защищаютъ себя». На это я отвѣчу, что я могла-бы до тридцатилѣтняго возраста оставаться въ дѣвицахъ… Отъ этого ничего-бы не измѣнилось въ содержаніи моей жизни; тогда она была-бы только тоскливѣе и монотоннѣе.

Я знаю — станутъ повторять общія мѣста: «вы могли жить для общества, создать себѣ свои интересы, выбрать живую дѣятельность»… Но отчего-нибудь такъ вышло, что я не обставила своей жизни такимъ именно образомъ. И не потому, чтобы я считала себя особенно пустой. Всякое живое дѣло требуетъ опять таки любви; а она не являлась. Не любви и страсти, а идеи что-ли, преданности чему-нибудь, что считаешь цѣннымъ или по крайней мѣрѣ полезнымъ.

Наше сближеніе съ Николаемъ потому такъ и захватило меня, что мы не рисовались, не строили фразъ… Мы искали другъ друга безъ всякихъ постороннихъ цѣлей. Онъ полюбилъ во мнѣ женщину, а не отвлеченную идею, не общественнаго дѣятеля.

И вотъ теперь эта женщина точно перестала существовать для Николая и, какъ я сказала: изъ моей души точно выѣли сердцевину. Но развѣ это говоритъ что нибудь противъ самаго чувства? Кто-же велѣлъ глушить его, впадать во что-то дикое? Если тутъ дѣйствительно происходитъ что-нибудь болѣзненное — надо принять мѣры.

Легко сказать! Николай избѣгаетъ всякихъ разговоровъ о своемъ здоровьи. Но я вижу, что онъ страшно худѣетъ, цвѣтъ лица продолжаетъ быть землистымъ; вѣроятно страдаетъ безсонницей, можетъ быть принимаетъ въ сильныхъ дозахъ наркотическія средства. Теперь онъ устроилъ свою спальню въ кабинетѣ и я не могу слѣдить ни за чѣмъ.

Съ третьяго дня онъ никуда не выѣзжалъ. Обыкновенно онъ встаетъ довольно рано. Часу въ одиннадцатомъ моя Ѳеня сказала мнѣ, что Николай Аркадьевичъ, должно быть, очень мучится головой.

Я вошла въ кабинетъ, извиняясь за то, что его побезпокоила. Николай лежалъ одѣтый на кушеткѣ, съ закрытыми глазами.

Боли были такъ сильны въ правомъ вискѣ и въ темени, что онъ едва могъ говорить. Я настояла на томъ, чтобы онъ принялъ порошокъ, который на меня особенно хорошо дѣйствуетъ: въ немъ есть и антипиринъ, и кофеинъ. Боль продолжалась до обѣда; потомъ вдругъ, какъ это часто бываетъ, голова совсѣмъ прояснилась. Послѣ обѣда у него въ кабинетѣ я сидѣла у стола и читала ему вслухъ. Онъ ходилъ на другомъ концѣ комнаты. Лампа подъ абажуромъ оставляла половину ея въ полутемнотѣ.

— Какъ это странно! — вдругъ какъ-бы про себя выговорилъ онъ и остановился, глядя на ту стѣну, гдѣ виситъ только одна гравюра; обои въ кабинетѣ свѣтло-шоколадные, одноцвѣтные, безъ всякихъ рисунковъ, съ золотыми багетами по карнизу…

— Что такое? — спросила я.

— Ничего, — онъ повернулся, сдѣлалъ шага два и опять сталъ, глядя въ противоположный уголъ.

Это меня начало тревожить. Я положила на столъ книгу журнала, откуда читала ему, и подошла.

— Ты что-нибудь чувствуешь?

— Да, странная какая-то тревога… раздраженіе зрительнаго нерва.

— Вѣдь это бываетъ въ сильныхъ припадкахъ. Развѣ у тебя съ этого не начинается?

— Да, бываетъ… только совсѣмъ не такъ. Тогда является какая-то муть, пестритъ передъ глазами или застилаетъ предметы съ какого-нибудь края… А это совсѣмъ не то.

— Что-же такое?

Я старалась быть спокойной.

— Обои одноцвѣтные, — продолжалъ онъ, вглядываясь въ стѣну, — а мнѣ совсѣмъ отчетливо видны рисунки… листочки и цвѣты; я различаю довольно яркое окрашиваніе… то розоватые, то золотистые цвѣточки, полосы, гирлянды… И все это движется снизу вверхъ и безпрерывно мелькаетъ…

— Закрой глаза и прилягъ на диванъ, лицомъ къ стѣнѣ… Можетъ быть все это и пройдетъ.

Николай тотчасъ-же послушался. Это меня даже удивило. Онъ прилегъ на диванъ и повернулся лицомъ къ его спинкѣ.

— Теперь у меня глаза закрыты…

— И что-же?

— Какъ-будто немножко слабѣе, но все-таки видѣнія продолжаются.

— Можетъ быть отъ лѣкарства?

— Не знаю, только очень-очень непріятно. Лежать съ закрытыми глазами еще тяжелѣе.

Онъ замолчалъ. Протянулось нѣсколько минутъ. Я стояла выжидательно посрединѣ кабинета. Тревога моя не усилилась. Я успокоила себя тѣмъ, что это непремѣнно должно быть въ связи съ припадкомъ невралгіи.

— Ахъ, Боже мой! — вдругъ вскрикнулъ Николай. — Куда дѣваться отъ этого?

И онъ сталъ метаться головой по валику дивана, схватилъ подушку и прижимался къ ней лицомъ. Я подбѣжала и присѣла къ нему.

— Да что ты чувствуешь, Николя? Опять боль?

— Нѣтъ, голова ясная… Только теперь еще сильнѣе эти гирлянды… и уже не цвѣты, не завитушки, какія-то фигурки, пестрыя…

— Уродливыя?

— Нѣтъ, скорѣе красивенькія… безъ конца, безъ конца… цѣпляются одна за другую и все плывутъ, все плывутъ… А теперь пошли однѣ головы, лица… гримасничаютъ…

Мнѣ дѣлалось жутко: но я не знала чѣмъ помочь. Николай вскочилъ съ дивана и заходилъ опять по кабинету. Я замѣчала, что онъ боится смотрѣть на полуосвѣщенную стѣну и безпрестанно закрываетъ глаза.

— Пойдемъ ко мнѣ; тамъ гораздо свѣтлѣе и обои бѣлые.

Онъ послушался. Я взяла съ собою книгу и продолжала тамъ читать ему вслухъ. Онъ сѣлъ въ большое мягкое кресло и прикрывалъ глаза правой ладонью.

Черезъ четверть часа я спросила:

— Ну, какъ теперь?

— Теперь фигурки и головы исчезли, только немного виднѣются черные разводы и зубцы… чуть замѣтно.

— Это мозговое раздраженіе, сказала я, — и тебѣ-бы надо серьезно посовѣтоваться съ какимъ-нибудь спеціальнымъ врачомъ.

— Съ кѣмъ это? Съ психіатромъ что-ли? Ужъ не съ твоей-ли подругой, госпожей Кобриной?

— Отчего-же-бы и не съ ней? Она считается очень талантливой.

— Благодарю покорно!

— Тебѣ нѣтъ надобности являться къ ней настоящимъ паціентомъ. Я могу ее позвать какъ-нибудь запросто отобѣдать.

— Чтобы она наблюдала меня исподтишка? Очень пріятно! Да я и не думаю, чтобы такая особа, преисполненная сознанія своихъ талантовъ и подвиговъ, могла что-либо объективно наблюдать…

— Полно! — остановила я его построже. — Какъ тебѣ не стыдно, Николя! Ты безъ того былъ съ ней слишкомъ рѣзокъ… почти грубъ. Съ какой стати выставляешь ты себя теперь какимъ-то ненавистникомъ женщинъ? Не больше какъ годъ тому назадъ не было ничего подобнаго. Вѣдь ты-же не надѣвалъ на себя маски. Сколько мы съ тобой переговорили о женщинѣ и никогда я ничего не замѣчала въ тебѣ такого враждебнаго. Въ твои лѣта уже не мѣняются въ какихъ нибудь нѣсколько мѣсяцевъ.

— Что-жъ, ты хочешь можетъ-быть сказать, что это и есть доказательство… моего нервнаго разстройства? Не знаю! Во всякомъ случаѣ я не могу повторять слащавыя банальности. Еще недавно и я не видѣлъ настоящей правды о томъ: что такое женская душа и что — мужская.

Я не рѣшилась продолжать этотъ разговоръ, но все въ Николаѣ: его голосъ, выраженіе глазъ, нервность жестовъ, боязнь появленія новыхъ фигуръ — все это убѣждало меня въ необходимости серьезно заняться его здоровьемъ. Каюсь, мнѣ было-бы менѣе тяжко узнать отъ врача-психіатра, что Николай Аркадьевичъ нажилъ себѣ психопатическое разстройство, чѣмъ если-бъ его всѣ признали совершенно здоровымъ по части душевныхъ явленій. Тогда то, что въ немъ произошло, будетъ грозить мнѣ, какъ безповоротный нравственный кризисъ.

IX.

Кобрина вотъ уже больше двухъ недѣль наблюдаетъ Николая. Она дѣлаетъ это очень ловко. Два раза она у насъ обѣдала, заходила и вечеромъ — какъ-бы невзначай.

Она ему не симпатична; но онъ ни разу не сказалъ мнѣ, что не желаетъ видать ее у насъ. Какъ и прежде — онъ держится самой строгой законности. Я могу принимать кого мнѣ угодно, онъ не считаетъ себя въ правѣ стѣснять меня. Но онъ какъ-будто догадывается… Говоритъ о ней за глаза съ особаго рода усмѣшкой, безъ рѣзкихъ выходокъ, но почти всегда на ту тему, что она «интеллигентная франтиха»: это прозвище онъ самъ выдумалъ.

«Интеллигентная франтиха!» Быть можетъ это немножко и вѣрно. Она во всемъ франтовата, научилась у парижанъ «faire valoir ses lumières». Но она умна, проницательна, много знаетъ, главное — много видѣла.

Хорошо-ли, что я какъ-бы устроила тайный надзоръ за своимъ мужемъ? Но какъ-же быть? Приставать — лѣчись, измѣни режимъ жизни, ходи въ водолѣчебницу! Онъ не выноситъ такихъ приставаній. А режимъ его теперешней жизни такой, какъ и у сотни петербуржцевъ. Онъ получилъ мѣсто скорѣе, чѣмъ самъ думалъ. И эта должность еще болѣе удалила его отъ меня. Только за обѣдомъ мы видимся да изрѣдка за вечернимъ чаемъ.

Для меня уже не тайна, что Николай избѣгаетъ быть со мною съ глазу на глазъ. Поэтому онъ и выноситъ Кобрину за обѣдомъ.

Я этимъ и объясняю всего больше — почему онъ поуспокоился на счетъ Кобриной. Если она ему и не симпатична, то все-таки-же ея присутствіе избавляетъ отъ интимныхъ разговоровъ со мною.

Неужели это правда? Мы въ какихъ-нибудь нѣсколько недѣль дошли до подобныхъ отношеній? Безъ всякой серьезной причины. По крайней мѣрѣ я не могу ее признать иначе, какъ временнымъ разстройствомъ Николая.

И обвинять себя въ томъ, что я устроила надъ нимъ какъ бы тайный надзоръ — рѣшительно не могу. Наконецъ, если-бъ онъ даже и догадывался, что я начинаю немного подозрѣвать, то и тогда суть дѣла не мѣняется. Напротивъ, я должна была воспользоваться такимъ случаемъ, какъ визитъ Кобриной. Сколько я себѣ ни ломаю голову — другого выхода нѣтъ. Отказаться отъ желанія выяснить болѣзненную причину перемѣны въ Николаѣ — это значитъ идти на что-то въ десять разъ болѣе ужасное. Тогда мнѣ надо будетъ признать, что для него умерло все наше прошедшее…

Мы условились съ Кобриной видаться каждую недѣлю для разговоровъ о Николаѣ.

У насъ въ квартирѣ, даже въ его отсутствіе, никакихъ особенныхъ совѣщаній не бываетъ.

Когда она садится передо мною у своего письменнаго стола въ чисто мужскомъ докторскомъ кабинетѣ — у ней сразу мѣняется тонъ и лицо дѣлается старше и серьезнѣе. За границей пріобрѣла она этотъ тонъ большой увѣренности въ себѣ и такого-же самообладанія.

— Я боюсь, — начала я, — что Николай подозрѣваетъ насъ въ уговорѣ. Развѣ ты не замѣтила, напримѣръ въ послѣдній разъ, что онъ нѣтъ-нѣтъ за обѣдомъ да взглянетъ на тебя полунасмѣшливо? Но всегда въ такую минуту, когда ты говоришь со мной и повернешь голову. Онъ этой миной хочетъ какъ-бы сказать: «не думайте, что я ни о чемъ не догадываюсь».

— Ну такъ что-жъ изъ этого? увѣренно возразила Кобрина. — Самый обыкновенный фактъ! Въ немъ происходитъ вотъ что: онъ съ каждымъ днемъ все сильнѣе убѣждается, что душевное его состояніе — вполнѣ нормально… И ему, можетъ быть, кажется даже забавной моя роль… И пускай! Только-бы онъ не закусилъ удила и не сталъ-бы тебѣ дѣлать сцены изъ-за меня.

— Нѣтъ, въ послѣдніе десять дней онъ почти ничего не говорилъ о тебѣ.

— Это — тоже признакъ. Онъ считаетъ ниже своего достоинства — выводить меня на чистую воду. Но развѣ ты не замѣчаешь, что каждый разъ онъ такъ или иначе возвращается къ одной и той-же темѣ: внутренній антагонизмъ между мужчиной и женщиной, глубокая разница между совѣстью того и другой?

— Какже не замѣчать!

— И даже я нахожу въ немъ большую виртуозность по этой части. Онъ заводитъ рѣчь совсѣмъ о другихъ вещахъ. Повидимому. дѣло идетъ вовсе не о женщинѣ, не объ ея натурѣ; а, вникая хорошенько, видишь, что это все новыя иллюстраціи одной и той-же мысли.

— И ты уже подозрѣваешь тутъ зародышъ настоящей болѣзни? спросила я, внезапно охваченная страхомъ.

— Почва есть… для меня это не подлежитъ сомнѣнію…

— Почва для чего?

— Для того, что французы называютъ: manie raisonnante.

— Но вѣдь это грозитъ безуміемъ?!.

— И да, и нѣтъ, смотря по натурѣ. Есть примѣры, что индивиды съ такимъ расположеніемъ живутъ всю жизнь на свободѣ. Они могутъ заниматься своими дѣлами, служить или ничего не дѣлать, жуировать, и во всемъ остальномъ они разсуждаютъ здраво. Память ихъ не парализована, логическая способность — также. И даже въ своемъ пунктикѣ они не говорятъ ничего безумнаго въ тѣсномъ смыслѣ слова. Иногда это бываетъ въ родѣ повѣтрія… une contagion! Въ обществѣ вдругъ оказывается много экземпляровъ, тронутыхъ такимъ повѣтріемъ. Да вотъ, чтобы далеко не ходить, у васъ теперь въ Петербургѣ, да и вездѣ въ провинціи, есть такой видъ коллективной резонирующей маніи.

— Что-же это такое?

— Іудофобія! И прежде было не мало ненавистниковъ еврейской расы; но въ послѣдніе годы это чувство обострилось. Я не хочу читать тебѣ лекціи о причинахъ такого настроенія; я беру только примѣръ, выгодный для меня въ эту минуту.

Она откинула голову назадъ, сидя въ своемъ большомъ креслѣ, и жестъ правой руки показывалъ — какъ ей въ эту минуту пріятно сознавать свой умъ и наблюдательность. И въ самомъ дѣлѣ она могла-бы сейчасъ сѣсть на каѳедру и прекрасно читать. Но ея умъ и знаніе не подсказывали ей того, какъ ей говорить со мною. Моя сердечная рана какъ-бы не существовала для нея.

— И вотъ мы видимъ, — продолжала Кобрина тономъ настоящей французский conférencière — что, здѣсь и тамъ, разные илдивиды, склонные къ болѣзненному резонерству, получаютъ усиленный зарядъ и іудофобія дѣлается у нихъ постояннымъ аффектомъ. Такой антисемитъ, если только вы съ нимъ разъ поговорили, когда-бы и гдѣ-бы вамъ потомъ ни встрѣтился въ обществѣ, — не можетъ буквально раскрыть ротъ, чтобы третье или четвертое слово его не было окрашено въ тотъ-же колоритъ. Попадаются даже и такіе, что не въ силахъ говорить рѣшительно ни о чемъ другомъ. И мы въ правѣ считать это почвой для manie raisonnante. Такіе маньяки могутъ слыть за совершенно нормальныхъ до тѣхъ поръ, пока въ ихъ обличеніяхъ есть подобіе логической связи…

— Все это такъ — остановила я Кобрину — можетъ быть тутъ и нѣтъ прямой опасности. Мужъ мой не сойдетъ съ ума; а будетъ только переходить отъ одного такого пунктика къ другому…

— И это возможно.

— Но ты пойми — продолжала я, охваченная волненіемъ и слезы выступили у меня на глазахъ, — пойми, что для меня выше всего: наша сердечная связь, чувство, рѣшившее нашу судьбу съ Николаемъ! То, что ты сейчасъ сказала — только кажется менѣе ужаснымъ, чѣмъ возможность настоящаго безумія. Но для меня, какъ для женщины, это, пожалуй, еще ужаснѣе. Одно изъ двухъ: или это только начало неизлѣчимой болѣзни съ роковымъ исходомъ, или-же… какъ-бы это сказать… болѣе хроническое состояніе. И въ томъ, и въ другомъ случаѣ что-же предстоитъ намъ? Ты теперь моя…

— Сообщница? подсказала Кобрина.

— Да… лучше сказать союзница; отъ тебя я жду чего-нибудь вѣрнаго. Позволь мнѣ высказать тебѣ еще разъ то, что каждый день мучитъ меня. Скажи мнѣ: развѣ ты не видишь, какая огромная разница между нашими мужчинами и заграничными, особенно французами?

— Конечно вижу.

— Я тебѣ передавала какъ защитникъ Николая, Завацкій, опредѣляетъ…

— Самоковырянье?! вскричала она весело.

— Да, но это слово не даетъ еще полнаго объясненія. Припомни, кажется года два тому назадъ, а можетъ и больше — ты еще была въ Парижѣ…

— Тогда это было передъ моимъ отъѣздомъ. Я здѣсь уже больше полутора года.

— Ну, такъ вотъ помнишь, на какомъ-то тамъ театрикѣ поставили «Грозу» Островскаго?..

— Какже не помнить! Была даже на этомъ спектаклѣ.

— А я читала только рецензіи. И не помню уже, гдѣ и какой фельетонистъ — кажется, онъ говорилъ не за себя одного, а за всю публику… Такъ вотъ онъ изумлялся въ юмористическомъ тонѣ тому: какъ у насъ, русскихъ, въ нашей драмѣ неизбѣжный мотивъ, это — раскаяніе. На немъ все держится и къ нему все сводится. Онъ очень ловко провелъ параллель между героемъ пьесы Толстого «Власть тьмы» и Катериной въ «Грозѣ»… А мнѣ, когда я читала эту статейку, припомнилась еще и третья, чисто русская пьеса: «Горькая судьбина» Писемскаго. И тамъ раскаяніе на особенный ладъ, который французамъ, особенно твоимъ парижанамъ, кажется чѣмъ-то мистическимъ и даже дикимъ.

— И что-же! — подхватила Кобрина съ авторитетнымъ жестомъ. — Мои парижане по-своему правы. Когда-то дѣвочкой я проливала слезы, глядя на эту истеричку Катерину; а въ Парижѣ мнѣ ея поведеніе показалось дѣйствительно чѣмъ-то до дикости первобытнымъ!

— Положимъ такъ, — продолжала я. — Но ты — врачъ, прежде всего ты должна брать факты, какъ они есть. Первобытно, дико, все, что тебѣ угодно, но оно такъ. И развратный крестьянскій парень, и мой Николай могутъ очутиться родными братьями; разъ въ нихъ запала какая-то капля душевнаго яда — и все исчезаетъ: связь женщины тяготитъ ихъ, они видятъ въ ней только источникъ нравственнаго паденія…

— Та, та, та! — прервала меня Кобрина и энергическимъ жестомъ положила ногу на ногу. — Въ тебѣ самой, мой милый другъ, та-же закваска… Вы всѣ, русскія барыни — сентиментальщицы, извини меня. У васъ тоже своего рода манія: безконечно говорить о чувствахъ. Милая моя, ты мнѣ все толкуешь о нравственномъ переворотѣ… это метафизика… извращенный идеализмъ.

— Однако, ты, какъ психіатръ, не можешь отрицать того, что душевныя болѣзни происходятъ и отъ чисто нравственныхъ ударовъ?

— Ну, такъ что-жъ изъ этого слѣдуетъ? Но гдѣ-же этотъ ударъ въ жизни твоего мужа? Ты была женой другого, вы полюбили другъ друга разомъ, съ первымъ твоимъ мужемъ у Николая Аркадьевича не было никакой особенной вражды. И ты, и онъ шли на-проломъ, дѣйствовали смѣло и откровенно.

— А дуэль со смертельнымъ исходомъ?

— Что-же тутъ такого особеннаго? — спросила Кобрина и въ тонѣ ея вопроса заслышалась настоящая парижанка, для которой все это было такъ ясно и просто. — Дѣло понятное, — продолжала она тономъ предсѣдателя суда, дѣлающаго свое резюме, — если предположить, что нервный организмъ твоего мужа былъ уже склоненъ къ чисто русскому душевному ковырянью. Онъ полгода высидѣлъ въ крѣпости, это не шутка. Чѣмъ онъ питалъ свой мозгъ? Разъ у него была склонность къ самоуглубленію, настоящая органическая причина должна была существовать.

— Если ты права, какъ-же быть?

— Какъ быть, мы это рѣшимъ; только дай мнѣ время. Это не то, что прописать рецептъ отъ мигрени. Правильный діагнозъ составляется изъ сотни мелкихъ фактовъ. А тебѣ мой совѣтъ, — закончила она вставая, — слѣди за самой собою, а то ты вдашься въ такуго-же манію. Ты молодая женщина, красивая, живая, умная, тебѣ хочется возвратить любимаго человѣка къ прежнему чувству… Agis en conséquence! Надо вести свою линію, какъ вы здѣсь говорите, безъ борьбы ничего не дается. Надо вѣрить въ себя, въ свой престижъ женщины, а не считать себя жертвой, не мучить себя, не находиться въ постоянномъ тяжеломъ напряженіи. Qae diable! Возьми и ты себя въ руки и, прежде всего, показывай своему мужу, что ты не намѣрена клянчить у него, какъ милостыню, нѣжность и ласку.

Консультація кончилась. Все, что Кобрина говорила, было, съ ея точки зрѣнія, умно и послѣдовательно. Но мы не понимаемъ другъ друга. Я ушла отъ нея еще болѣе безпомощной.

X.

Николай опять сталъ мучиться невралгіями.

Онъ до обѣда лежалъ и за столомъ почти ничего не ѣлъ. Вечеромъ онъ куда-то ѣздилъ и вернулся рано. Я хотѣла предложить ему почитать что-нибудь вслухъ и вошла въ кабинетъ. Онъ сидѣлъ у стола, въ большомъ креслѣ, съ низко опущенной головой. Руки болтались по обѣимъ сторонамъ ручекъ. Мнѣ показалось, что съ нимъ дурно. Я тревожно окликнула его еще отъ двери и подбѣжала.

— Что съ тобою, Николя?

Онъ тяжело поднялъ голову и поглядѣлъ на меня какимъ-то дикимъ взглядомъ.

«Господи! внутренго воскликнула я. — Начинается!»

Меня неудержимо охватило убѣжденіе въ томъ, что онъ помутился… вотъ теперь, или сейчасъ, до моего прихода.

— Ничего, — отвѣтилъ онъ и положилъ руки на колѣни съ жестомъ нравственно потрясеннаго человѣка.

Я присѣла на табуретъ тутъ-же у стола. Мнѣ такъ хотѣлось схватить его за руку или взять его голову и приласкать. И я не смѣла. Я боялась вызвать какую-нибудь дикую выходку.

— Скажи мнѣ, ради Бога, Николя, — чуть слышно начала я. — Что съ тобой? Ты-бы легъ. Не послать-ли за докторомъ?

— За какимъ? — злобно сверкнувъ глазами, воскликнулъ онъ. — Не за твоей-ли франтихой?

— За кѣмъ угодно.

— У меня ничего не болитъ… голова ясна.

— Но ты такъ подавленъ… измученъ.

— Измученъ! — повторилъ онъ мои слова и, быстро нагнувшись ко мнѣ, схватилъ меня за руку.

Я вздрогнула отъ радости.

— Коля!

И прильнула къ его рукѣ головой.

— Ты знаешь, — заговорилъ онъ точно совсѣмъ не своимъ голосомъ… Ты знаешь, онѣ меня преслѣдуютъ.

— Кто?

— Фигуры… и одно лицо… всегда одно… головка… зрачки расширены и кровь на вискѣ… струится…

— О чемъ ты, Коля?

— Ну да, ну да! Вы всѣ скажете: «лѣчитесь! Это нервное разстройство». А это только крикъ совѣсти…

И вдругъ онъ схватился за лицо руками и зарыдалъ глухо, не всхлипывая. Его поводили вздрагиванья.

— Что ты! Коля!

Я хотѣла обнять его.

Николай еще ниже опустилъ голову въ ладони и стихъ. По щекамъ текли слезы. Лицо было мертвенно блѣдно.

Онъ опять схватилъ мою руку.

— Я не могу таить… Дима! Меня это задушитъ! Ты должна все знать.

— Не надо, не надо! — истерически вскрикнула я.

— Ты должна все знать, — повторилъ онъ жалобной нотой. — Вотъ какъ было дѣло.

Я еще не понимала, о чемъ онъ говоритъ; но заставить его замолчать — не могла.

— Онъ стоитъ передо мною всегда, какъ живой, только-что я закрою глаза. И видится мнѣ поляна… и стволъ березы справа… И пятна талаго снѣга… На немъ была короткая синяя визитка… и голова его вырѣзывалась на свѣтлой полосѣ неба… Вотъ мы сходимся… секунданты кричатъ: разъ, два, три! Стрѣлять мы имѣли право въ промежутки этихъ трехъ сигналовъ… У меня зрѣніе особенное. Я видѣлъ малѣйшую складку на его лбу, когда онъ приближался къ барьеру… Не доходя до него — ты слышишь, на ходу — онъ выстрѣлилъ. Но взглядъ его… такъ и пронизалъ меня. Въ этомъ взглядѣ было явное презрѣніе ко мнѣ… Онъ говорилъ: «ты подло укралъ у меля жену… Ты не стоишь и того, чтобъ уложить тебя на мѣстѣ…» И онъ выстрѣлилъ на воздухъ… такъ выстрѣлилъ, что секундантамъ не было это замѣтно. Но я видѣлъ… и подошелъ къ барьеру… и на двухъ-аршинномъ разстояніи сталъ цѣлить прямо въ високъ… прямо…

— Быть не можетъ! — крикнула я. — Ты мнѣ не говорилъ этого… тогда… тотчасъ послѣ дуэли.

— Я скрылъ… я былъ подлый лжецъ…

— Ты тогда не лгалъ!

— Что-жъ, я выдумалъ это? Дима! Дима! Какъ это гнусно! Какъ гнусно!

— Ты имѣлъ право…

— На что право? точно съ ужасомъ прошепталъ онъ.

— Онъ тебя вызвалъ своимъ взглядомъ… тѣмъ, что онъ нарочно не цѣлилъ въ тебя. Ты мужчина. Ты его смертельный соперникъ.

— Замолчи! Ради Создателя, замолчи! — крикнулъ онъ. Имѣлъ право! Какое? Оттого, что мужъ твой смѣрилъ меня взглядомъ честнаго человѣка, я имѣлъ право предательски убить его?

— Предательски! На дуэли?

— Да, предательски.

— Дуэль есть — дуэль.

— Не говори этого! Не смѣй говорить! — гнѣвно крикнулъ онъ. — Это гнуснѣе, чѣмъ зарѣзать человѣка изъ-за угла, чтобы ограбить его. Быть самому воромъ, быть уличеннымъ въ воровствѣ, въ скверномъ поступкѣ, въ посягательствѣ…

— На что? — опять не выдержала я. — Я тебя полюбила! Ты забываешь, что я личность. Что ты говоришь? Опомнись!..

— Дима! — прервалъ онъ меня и протянулъ ко мнѣ обѣ руки. — Дима! Опомнись и ты! Пойми — какъ гадко, какъ глубоко безстыдно то, что мы дѣлали послѣ, тотчасъ-же послѣ того, какъ я убилъ твоего мужа… Убилъ злодѣйски… Не защищая свою кожу, а изъ самаго отвратительнаго побужденія… Что мы дѣлали?

Онъ снова охватилъ ладонями лицо и зарыдалъ.

И я была, наконецъ, потрясена его страданіемъ. Я не могла считать его безумнымъ; слишкомъ все это было сильно и убѣжденно. Каждое слово вылетало изъ самой глубины его измученной груди.

Я сама стала плакать, глотая свои слезы.

— Что мы дѣлали? Въ тотъ-же день! Въ ту-же ночь!

Мнѣ представилась моя комната въ отелѣ, куда я переѣхала, куда я убѣжала. У меня не было вида на жительство. Иванъ Андреевичъ отказалъ мнѣ въ немъ; но я тайно жаловалась на него — и начальство меня не безпокоило.

Николай пріѣхалъ прямо ко мнѣ. И это была моя первая безумная ночь съ нимъ.

— Мы какъ звѣри, — слышался мнѣ прерывистый, плачущій звукъ его голоса, — какъ звѣри отдавались другъ другу. А онъ у себя, одинъ, смертельно раненый, хрипѣлъ въ агоніи. Господи! Какой ужасъ!

Онъ весь дрожалъ. И я была сражена этой картиной.

— Кто-же довелъ и тебя до такой гнусности? Кто, коли не я? И мы забыли все! Ни проблеска совѣсти! Это называется любовь? Вѣдь, да? А она все искупляетъ, все оправдываетъ? Не правда-ли?.. Ну говори, говори… Приведи мнѣ хоть одинъ доводъ… Хоть одинъ…

Я не могла выговорить ни одного слова. И я вся дрожала. Но внутри у меня все возмущалось противъ такихъ обвиненій. Наша любовь была оклеветана имъ, растоптана, брошена въ какую-то грязную лужу. Если-бы я могла говорить, я-бы подавила его «доводами», на которые онъ вызывалъ меня.

— Ты молчишь? Ты сознала только теперь, Дима, что мы стали сообщниками кроваваго и грязнаго дѣла? Да! Кроваваго… Оно начало душить меня черезъ мѣсяцъ послѣ того, какъ я попалъ въ крѣпость… Но и на судѣ меня уже мутило что-то. Мой франтъ-защитникъ не понялъ меня… Того, что уже сквозило въ моемъ словѣ судьямъ. Онъ навѣрно счелъ это ловкимъ пріемомъ… Для смягченія кары… Кровь и грязь… все подступали, все поднимались и я барахтался въ нихъ. И мозгъ не выдержалъ. Мнѣ, какъ Борису Годунову… стали казаться кровавыя фигуры и головы, головы безъ конца… Отъ нихъ можно излѣчиться… А отъ этого — онъ ударилъ себя въ грудь — вылѣчиться нельзя. Это требуетъ искупленія…

«Какого?» хотѣла я вскрикнуть и не могла.

— Мы прощаемся, Дима — выговорилъ Николай и руки его опустились, голова откинулась назадъ.

— Затѣмъ прощаемся? — вымолвила я съ усиліемъ.

— Ты не понимаешь? Поймешь! Я долженъ искупить. Я не въ силахъ, пойми-же въ послѣдній разъ: не въ силахъ я выносить… Изстрадался! — протянулъ онъ жалобно. — А ты не понимаешь! — повторилъ онъ подавляющей нотой жалости и горечи.

— Уйди! Уйди! — чуть слышно вымолвилъ онъ. — Умоляю тебя. Я все сказалъ. И больше ни слова, ни звука… пока вытерплю.

И движеніе его руки показывало, что мое присутствіе — тяжко для него, невыносимо.

Я поднялась.

XI.

Къ кому-же мнѣ было идти, какъ не къ его адвокату? Такой тонкій человѣкъ, какъ Завацкій, не могъ не подмѣтить, въ то время, когда онъ бесѣдовалъ съ своимъ кліентомъ до суда: было-ли на его совѣсти хоть что-нибудь, указывающее на то, что я выслушала отъ Николая.

Я была такъ нравственно измучена и потрясена, что не сразу могла совладать съ собою… Со мной сдѣлался припадокъ, кажется первый въ моей жизни, по крайней мѣрѣ такой именно. Завацкій не растерялся… Онъ очень скоро привелъ меня въ чувство, усадилъ въ кресло и не позволилъ говорить до тѣхъ поръ, пока я хоть сколько-нибудь не успокоюсь.

И тутъ, когда мнѣ нужно было передать, какъ можно яснѣе и вѣрнѣе, то, что я услышала отъ Николая, я почувствовала приливъ душевныхъ силъ; слезы уже не мѣшали мнѣ; я не путалась въ словахъ и нѣкоторыя фразы Николая выговорила, точно я ихъ выучила наизусть. Это меня даже изумило.

Завацкій слушалъ, сидя около меня, съ низко опущенной головой, ни разу не остановилъ ни вопросомъ, ни замѣчаніемъ.

— Что это такое? — спросила я, докончивъ свой докладъ. — Есть-ли въ этомъ хотя подобіе фактическаго содержанія?

Онъ сначала подумалъ.

— Мнѣ, Авдотья Петровна, почти невозможно отвѣчать на вашъ вопросъ, по крайней мѣрѣ въ эту минуту… Какъ происходило дѣло на дуэли — могли знать только секунданты и врачъ. И ихъ показанія значатся въ процессѣ — вы ихъ читали. Я ихъ помню если не дословно, то довольно хорошо.

— Тамъ ничего подобнаго нѣтъ.

Завацкій сжалъ губы и прищурился.

— Позвольте, — заговорилъ онъ, нѣсколько другимъ тономъ, — мнѣ вспомнилась фраза, гдѣ былъ какъ-будто намекъ… Это — въ показаніи одного изъ секундантовъ Ивана Андреевича.

— Какой-же это намекъ? Я не помню его. Вчера я ночью нѣсколько разъ перечитала отчетъ процесса, придиралась къ каждой фразѣ, и ничего не нашла.

— Говорю вамъ, это былъ одинъ легкій намекъ… Онъ могъ и не попасть въ отчетъ. Теперь я припоминаю, что у меня явилось даже опасеніе: не хочетъ-ли свидѣтель поиграть на какой-нибудь инсинуаціи.

— Развѣ онъ что-нибудь подобное сказалъ?

— Нѣтъ, онъ намекнулъ только, что Иванъ Андреевичъ держалъ себя, какъ человѣкъ, не желавшій серьезнаго исхода.

— Это не такъ! — воскликнула я. — Въ сценѣ объясненія съ Николаемъ, какъ онъ велъ себя, выказалъ такую жесткость, такой эгоизмъ, наконецъ, онъ оскорбилъ Николая. Тому нельзя было не вызвать его. Дуэль была неизбѣжна.

— На нашъ съ вами взглядъ, замѣтилъ Завацкій съ усмѣшкой. Судъ посмотрѣлъ иначе: для него и для всѣхъ сторонниковъ вашего перваго мужа Иванъ Андреевичъ былъ жертва. У него отняли жену и явились къ нему требовать категорически, чтобы онъ отъ нея отказался по доброй волѣ. Если-же идти дальше, то выходитъ такъ, что мужъ долженъ былъ, чтобы обезпечить вамъ выходъ замужъ, принять вину на себя.

— Ни я, ни Николай никогда этого не требовали.

— Я знаю, что не требовали; но я становлюсь въ настоящую минуту на почву обвиненія. Какъ вы съ Николаемъ Аркадьевичемъ вели себя? Правильный исходъ, какой представлялся, это — открытый бракъ. Будь у васъ другіе мотивы — и у васъ, и у него — тогда вы или пошли-бы на тайную супружескую невѣрность, а онъ на такое же тайное или явное положеніе вашего возлюбленнаго, или-же вы, безъ всякихъ объясненій съ мужемъ, ушли-бы отъ него. Не правда-ли?

— Но зачѣмъ намъ все это перебирать, Семенъ Семеновичъ? почти закричала я. — Я хочу знать одно: было-ли на самомъ дѣлѣ что-нибудь похожее на то, что выросло теперь въ глазахъ моего мужа въ нѣчто страшное, что сдѣлало его мученикомъ своей совѣсти?

— Повторяю опять, Авдотья Петровна: объективно засвидѣтельствовать это я не имѣю никакой возможности. Николай Аркадьевичъ говорилъ со мной, какъ съ своимъ защитникомъ. Впрочемъ, вы припомните то, что я вамъ сообщалъ еще не такъ давно… То-же повторю и теперь… Сначала въ немъ дѣйствовалъ аффектъ и не было никакого раздвоенія. Потомъ, въ залѣ суда и нѣсколько раньше, начался какой-то процессъ самоуглубленія и, какъ я кажется тогда позволилъ себѣ назвать, самоковырянья.

— Но если такъ, то вѣдь это можетъ быть не что иное, какъ результатъ постоянной работы мысли на одну тему.

И тутъ я ему призналась, что, вотъ уже нѣсколько недѣль, какъ Кобрина наблюдаетъ Николая; привела ему и то, что она говорила о такъ называемой разсуждающей маніи.

— И это возможно, выговорилъ онъ значительно. — Но тутъ я опять-таки нахожусь въ пассивномъ положеніи. Мужа вашего я за послѣднее время совсѣмъ почти не видалъ… Разъ только встрѣтились съ нимъ на улицѣ. Мы остановились, перекинулись нѣсколькими словами. Онъ мнѣ показался и физически очень измѣнившимся: похудѣлъ, цвѣтъ лица нездоровый и даже во взглядѣ что-то тревожное. На мои вопросы онъ отвѣчалъ какъ-то уклончиво; вообще, если-бъ я былъ обидчивѣе, я-бы подумалъ, что онъ хочетъ отъ меня отдѣлаться.

— Вотъ видите!

— Да… но, дорогая Авдотья Петровна, нынче вѣдь словомъ психопатія нестерпимо злоупотребляютъ! Вѣроятно и ваша пріятельница, госпожа Кобрина — какъ многіе психіатры — склонна каждаго произвести въ умалишенные? Вѣдь у спеціалистовъ есть также склонность къ тому, что ваша пріятельница называетъ разсуждающей маніей.. Читали вы когда-нибудь «Записки доктора Крупова»?

— Нѣтъ, не читала.

— Остроумная вещь, и до сихъ поръ не потеряла своей соли. Кто-то мнѣ говорилъ, вернувшись изъ Италіи, что и знаменитый Ломброзо, сочинившій теорію о томъ, что геній и безуміе одно и то-же — во всѣхъ талантливыхъ людяхъ подозрѣваетъ примѣсь умственнаго разстройства и готовъ чуть не каждаго признать кандидатомъ или въ сумасшедшій домъ, или на каторгу…

— Ахъ Завацкій — перебила я — оставимъ мы все это… я знаю, что вы очень умны и начитаны… Но развѣ вы не чувствуете, что въ моей жизни происходитъ что-то страшное? Вы видите, что я безпомощна, я теряюсь, я не вижу, какъ мнѣ возвратить прежняго Николая. Какъ я ни бьюсь — я не могу выйти изъ этой дилеммы: или Николай дѣлается душевнымъ больнымъ и намъ грозитъ его нравственная смерть; или-же тутъ дѣйствительно страданья совѣсти — и для меня, какъ для женщины, это едва-ли еще не ужаснѣе!..

Завацкій посмотрѣлъ на меня пристально.

— Вы скажете, что это отвратительный эгоизмъ! закричала я. Пускай, дескать, онъ лучше сойдетъ съ ума, чѣмъ я его потеряю здороваго, но охладѣвшаго ко мнѣ?..

— Напротивъ, я васъ очень хорошо понимаю… для васъ, какъ для женщины, вторая вѣроятность альтернативы, пожалуй, еще ужаснѣе.

— Допустимъ — продолжала я уже вся пылающая — допустимъ, что въ немъ только работа совѣсти. Но я-то въ чемъ-же виновата? А выходитъ какъ-будто, что виновница я! Онъ мнѣ не сказалъ еще ни разу: «ты вовлекла меня въ постыдное дѣло», но это я чувствую. И вся его послѣдняя исповѣдь… Онъ плакалъ, ломалъ руки, клеймилъ себя, точно послѣдняго злодѣя… А подъ этимъ я чуяла что-то другое…

— Что-же еще, Авдотья Петровна? остановилъ меня Завацкій. — Не впадайте и вы въ болѣзненный анализъ.

— Что — спрашиваете вы? Я вамъ не могу сейчасъ опредѣлить такъ, чтобы вы приняли это за что-нибудь серьезное; но я знаю, что оно такъ.

Тутъ я почувствовала, что нашъ разговоръ ушелъ въ сторону; вѣдь я прибѣжала къ Завацкому, ища совѣта и поддержки — и сама запуталась.

— Простите, Семенъ Семеновичъ, сказала я, уже совсѣмъ упавшимъ голосомъ. — Я буду молчать. Говорите вы, дайте мнѣ какую-нибудь нить! Если-бъ я бросилась не къ вамъ, а къ Кобриной — она конечно-бы, какъ спеціалистка, увидала во вчерашней сценѣ новый признакъ, подтверждающій ея діагнозъ. Но вы не согласны злоупотреблять словомъ психопатія. Вы знаете жизнь, вы умный человѣкъ, къ Николаю вы относитесь хорошо, спокойно; надѣюсь, и ко мнѣ также.

Онъ взялъ меня за руку, пожалъ ее и сталъ глядѣть на меня ласково; но опять съ тѣмъ оттѣнкомъ неизбѣжной игривости, который мнѣ показался неумѣстнымъ въ такомъ умномъ человѣкѣ и въ подобную минуту.

— Авдотья Петровна, заговорилъ онъ гораздо слаще и медленнѣе — вы — настоящая женщина! Для васъ потеря чувства — самое высшее несчастье. Это тѣмъ сильнѣе, что вы долго, слишкомъ долго жили безъ любви. Какъ-же вамъ теперь быть? Во всякомъ случаѣ — не осложнять ничего. Мужъ вашъ находится теперь въ новомъ аффектѣ; онъ переживаетъ пароксизмъ раскаянія, годъ спустя послѣ того, какъ его пуля смертельно ранила его соперника. Съ русскими натурами все возможно. Спросите вы самое себя, какъ слѣдуетъ, строго: что для васъ страшнѣе — то-ли, что онъ дѣйствительно, какъ онъ называетъ, умышленно убилъ своего великодушнаго соперника, или то, что вы лишаетесь его любви? Развѣ второе для васъ не страшнѣе?

— Страшнѣе, прошептала я.

— Вотъ видите. Такъ оно и должно быть въ каждой настоящей женщинѣ. Я это говорю безъ всякаго Сеничкина яда — сказалъ Завацкій, засмѣявшись своимъ короткимъ, непріятнымъ для меня смѣхомъ. — Онъ — убійца? Разумѣется, если смотрѣть на это прямолинейно, евангельски. Да и какъ могло быть иначе? Если онъ тогда страстно любилъ васъ, желалъ вами обладать — ему нужно было, во что-бы то ни стало, устранить мужа. Предположимъ даже, что Иванъ Андреевичъ повеликодушничалъ, такъ очевидно, что нельзя было его противнику не замѣтить этого. Даже самое это великодушіе могло только вызвать въ немъ лишній импульсъ гнѣва. Онъ могъ почувствовать въ этомъ — желаніе показать ему, что онъ не стоитъ даже выстрѣла. Такъ, вѣроятно, и было, и только теперь, по прошествіи года, вдавшись въ процессъ саморазбиранья, онъ оцѣниваетъ это иначе, и конечно никому — ни вамъ, ни мнѣ, ни вашей пріятельницѣ-психіатру не удастся разубѣдить его въ этомъ до тѣхъ поръ, пока онъ не переживетъ того, что въ немъ происходитъ.

— Вы правы, — проронила я.

— Предположимъ даже, что онъ завтра, или чрезъ полгода, или черезъ годъ, совершитъ настоящее уголовное преступленіе — зарѣжетъ кого-нибудь или застрѣлитъ, въ припадкѣ запальчивости или изъ мести. Придумайте сами какой угодно случай. Вѣдь вы раздѣлите его судьбу навѣрно. Для всѣхъ онъ будетъ преступникъ, а для васъ — нѣтъ, особенно если этотъ преступникъ любитъ васъ. Даже если-бъ онъ теперь сдѣлался дѣйствительно убійцей — вы все-таки пойдете за нимъ, хотя и чувствуете, что онъ уже не тотъ, что прежде, пойдете потому, что страсть въ васъ не перегорѣла.

— Но какъ-же мнѣ поступать? На что мнѣ надѣяться?

— Надо переждать, Авдотья Петровна, берегите себя, — онъ опять взялъ меня за руку, — подумайте; передъ вами еще долгая жизнь, вы молоды…

«Красивы», прибавила я мысленно.

— Не тратьтесь такъ на всѣ эти волненія. Вы въ первомъ замужествѣ жили безъ любви… Теперь вы опять въ одиночествѣ. Если ужъ не удастся вамъ вернуть къ себѣ прежняго Николая Аркадьевича — изъ-за чего-же вамъ-то хирѣть и увядать?

Взглядъ Завацкаго досказывалъ остальное. Я отдернула руку. Мнѣ было горько за всю эту ненужную консультацію. Но я воздержалась отъ всякаго рѣзкаго слова.

— И это все? — спросила я.

— Нѣтъ, не все. Если ваша пріятельница права и въ Николаѣ Аркадьевичѣ начинается серьезный психопатическій процессъ — тогда дѣйствуйте въ его-же интересахъ. Выздоровѣетъ онъ — верните его къ себѣ… а нѣтъ — помиритесь съ этимъ, какъ всѣ мы должны помириться со смертью, и не убивайте себя по напрасну; а сохраните въ себѣ способность отдаваться чувству, не обрекайте себя на ненужное мученичество.

И опять выраженіе его глазъ досказало остальное.

XII.

Протянулось болѣе недѣли затишья. Николай какъ будто пришелъ въ себя и сталъ одумываться. Никакихъ выходокъ, никакихъ обличеній самого себя. За обѣдомъ ровный разговоръ въ мягкомъ тонѣ. Какъ будто даже онъ самъ усиленно избѣгаетъ всего, что можетъ дать ему поводъ обличать себя.

И я стала надѣяться. Съ каждымъ днемъ росла во мнѣ потребность ласки; меня все сильнѣе влекло къ нему. Не скрываю: влекло, какъ влюбленную женщину. Мое одиночество глодало меня. Каждую ночь я прислушивалась — спитъ онъ или нѣтъ. Вотъ онъ придетъ, и протянетъ ко мнѣ руки, и возьметъ меня. И мы оба все забудемъ въ мигъ: его вольное и невольное безуміе. Пойдетъ та жизнь, которая, какъ лучезарная звѣзда, манила меня съ той минуты, когда я впервые сказала ему, что люблю его.

Но онъ не шелъ. Это было сильнѣе меня. Я сама пошла къ нему. Онъ уже заснулъ. Я разбудила его, бросилась на колѣни у его изголовья, обвила его шею руками и стала цѣловать… Я не могла ничего говорить, вся дрожала и только отрывистые звуки вылетали изъ горла, не то вздохи, не то рыданія. Въ головѣ у меня совсѣмъ помутилось.

Отрезвленіе было быстрое. Когда я пришла въ себя — я сидѣла у его ногъ, съ такимъ чувствомъ, точно меня въ чемъ-то позорномъ уличили и оттолкнули.

Лица Николая я не видѣла. Онъ не зажегъ свѣчи. Только голосъ его доходилъ до меня, его переливы и раскаты разносились надо мною и хлестали меня, какъ презрѣнную блудницу.

— Не могу я, не могу! — говорилъ Николай сначала задыхающимся голосомъ. — Не могу я отвѣчать на твои ласки, Дима! Мнѣ гадко и страшно за тебя, за насъ обоихъ.

— Не надо, не надо мнѣ твоихъ окриковъ!

Въ первую минуту я была еще въ силахъ выговорить это.

— Я не того хочу! Приди въ себя, дай мнѣ хоть проблескъ счастья! За что-же отталкивать меня, точно я самая послѣдняя развратница?..

Губы мои вздрагивали и я не могла докончить.

Николай приподнялся и порывистымъ движеніемъ приблизилъ ко мнѣ голову. Я чувствовала, какъ все его тѣло поводили нервныя подергиванья.

— Такъ что-же такое, — гнѣвно и громко вскричалъ онъ, — я-то для тебя? Ты, стало-быть, забыла то, что вотъ въ этой самой комнатѣ, не больше, какъ десять дней назадъ, я говорилъ тебѣ? Что-же это комедія была, выдумка, рисовка? Или я душевно больной? Такимъ, вѣроятно, твоя ученая пріятельница меня и считаетъ. Ты думаешь, я не замѣчалъ ничего? Прекрасно все понялъ и сообразилъ: она предавалась исподтишка наблюденіямъ надъ психіатрическимъ субъектомъ. На здоровье! Но если я сумасшедшій, то твое поведеніе еще ужаснѣе. Ты пришла зачѣмъ? Разбудить чувственный инстинктъ въ сумасшедшемъ? Вѣдь это чудовищно!

— Я не считаю тебя такимъ, — чуть слышно промолвила я.

— Не считаешь? Тогда что-же выходитъ? Пойми, какая пропасть между вами и нами. Ты выслушала мою исповѣдь. Если ты не считаешь меня помѣшаннымъ, то не имѣешь и никакого права смотрѣть на то, въ чемъ я безповоротно убѣжденъ, какъ на пустую выдумку. Ты слышишь: я называю себя добровольнымъ и злостнымъ убійцей твоего перваго мужа, и никакіе психіатры, никакіе франты-адвокаты, никакіе соблазнительницы въ мірѣ не разубѣдятъ меня въ этомъ, и пока голосъ моей совѣсти не замеръ — онъ сильнѣе всего остального.

— Все это лишнее! — растерянно выговорила я. — Ты самъ хочешь убить въ себѣ всякое чувство къ той, которая отдалась тебѣ вся… беззавѣтно…

— Молчи! — глухо вскрикнулъ онъ. — Ради Бога молчи! Не выставляй своей души въ такомъ цинически обнаженномъ видѣ… И выходитъ, что я не ошибался, и ты — какъ и всѣ остальныя женщины. Для васъ выше всего — выше Бога, чести, правды, идеи — инстинктъ!..

— Я люблю тебя, Николай! — почти съ воплемъ вырвалось у меня. — Люблю! Люблю! Не клевещи, не оскорбляй! Ты мнѣ дорогъ, вся твоя душа… все твое!

— Что-же дорого-то во мнѣ? Тѣло мое? Черты лица? Носъ, глаза, ростъ, все сложеніе? Твой первый мужъ былъ гораздо красивѣе меня. Стало-быть душа, какъ ты говоришь? Что-же это такое душа? Вѣдь она изъ чего-нибудь состоитъ, а? Изъ какихъ-нибудь свойствъ? Ты вообразила себѣ, что встрѣтила избранную натуру, человѣка съ высокой душой, а вышло, что онъ самый заурядный себялюбецъ и хищникъ и только дожидался случая показать на что онъ способенъ. Дима! Ты слышала мою исповѣдь. Второй разъ я ее повторять не стану. Теперь не обо мнѣ рѣчь идетъ, а о тебѣ. Неужели ты — разъ моя исповѣдь не бредъ сумасшедшаго — неужели ты сама не почувствовала такой боли, такого потрясенія, при которыхъ любовной страсти нѣтъ больше мѣста? Но зачѣмъ я спрашиваю? У меня на лицо голая правда. Ты сама себя выдала. Такъ и должно быть для всякой истинной женщины! Сколько разъ, читая отчеты объ уголовныхъ процессахъ вездѣ, и за границей, и у насъ, я чувствовалъ, до какой степени для женщины безразлично: кто ее любитъ и кого она любитъ. Злодѣй или закоренѣлый мошенникъ возбуждаетъ во всѣхъ отвращеніе вплоть до сыщиковъ, а она готова жизнь свою положить за него! И сплошь и рядомъ онъ ее билъ, торговалъ ею, всячески унижалъ… И — ничего, все забыто!.. Этотъ злодѣй, этотъ мошенникъ будетъ ея кумиромъ до тѣхъ поръ, пока въ ней говоритъ инстинктъ.

Эти слова Николая были точно страшнымъ откликомъ того, что я слышала на-дняхъ отъ его защитника.

— И ты, какъ другія! Ни одного проблеска совѣсти… Я далъ тебѣ время, я ждалъ. Въ эти десять дней ты могла придти къ какому-нибудь выводу… А ты даже не старалась меня разубѣдить. Для тебя что было, то прошло! Для тебя моя исповѣдь — мужская блажь, лишнее доказательство того, что мужчины не умѣютъ любить.

— Не умѣютъ! повторила я.

— Ну да! А вы умѣете! Вотъ это-то ваше умѣнье и мрачитъ нашу совѣсть.

Николай произнесъ послѣднія слова ослабѣвшимъ голосомъ и упалъ головой на подушку.

— Довольно! чуть слышно выговорилъ онъ.

И отъ этихъ прерывающихся звуковъ я вздрагивала сильнѣе, чѣмъ отъ раскатовъ его голоса.

— Мнѣ тяжело, прошу, оставь меня. Намъ не объ чемъ больше говорить, не унижая себя. Еще одинъ шагъ и ты совсѣмъ пропадешь въ собственныхъ глазахъ. Убійца, какимъ я себя считаю, не можетъ быть твоимъ возлюбленнымъ.

Онъ повернулся головой къ спинкѣ дивана и смолкъ. Это былъ мой приговоръ. Я сидѣла какъ истуканъ. Никакого слова больше не находила я въ себѣ. Меня убивала моя жалкая безпомощность, какъ женщины, еще не такъ, давно любимой этимъ самымъ человѣкомъ.

Чего-же легче было — броситься къ нему, дать ходъ чувству, которое клокотало во мнѣ, когда я проникла къ нему въ кабинетъ? Но это было безполезно. Николай правъ: какъ-бы женщина ни отдавалась своему чувству — есть предѣлъ для всего. Къ чему идти на новый стыдъ, на лишнее посрамленіе?

Рыдать, цѣловать его ноги, умолять… о чемъ? Чтобы онъ мнѣ, какъ милостыню, кинулъ ласку?

Такъ я просидѣла… сколько, времени, не могу сказать. Я вся захолодѣла и на щекахъ чувствовала свѣжесть застывающихъ слезъ. Какъ пьяная, пошатываясь, добралась я до моей спальни и повалилась на постель.

Припадка не было, ни истерики, ни обморока. Напротивъ, черезъ нѣсколько минутъ голова стала страшно ясной — должно-быть такъ бываетъ съ тѣми, кто выслушаетъ смертный приговоръ. Послѣ самыхъ тяжелыхъ терзаній души все проясняется и смотришь безстрастно на свою судьбу. Приговорили васъ къ смертной казни и вы тутъ только въ силахъ обсудить: стоитъ-ли вамъ еще надѣяться на что-нибудь, подавать просьбу объ отмѣнѣ приговора или о помилованіи. Позднѣе, быть-можетъ, жажда жизни возьметъ верхъ и осужденный оттягиваетъ приближеніе рокового дня; но въ эту минуту у него нѣтъ никакихъ иллюзій и пустыхъ тревогъ.

Почти то же испытала и я, лежа съ открытыми глазами на моей засвѣжѣвшей постели.

Приговоръ произнесенъ и скоро будетъ казнь. Въ какой формѣ — я не знаю, да это и безразлично! Онъ не вернется ко мнѣ. Что онъ съ собою сдѣлаетъ — тоже не знаю. Фактически — что-же онъ можетъ съ собою сдѣлать для искупленія того, что онъ считаетъ своимъ злодѣйствомъ? Вѣдь это не простое уголовное преступленіе. Пошелъ-бы онъ къ прокурору и заявилъ, что убійца — онъ. Что-же бы тогда было? И тогда дали-бы какой-нибудь ходъ дѣлу только въ томъ случаѣ, если-бъ за него пострадалъ другой; а иначе не все-ли равно? Наконецъ, если-бъ даже онъ убилъ моего перваго мужа, придя къ нему въ кабинетъ, или изъ-за угла, на прогулкѣ, на лѣстницѣ? Присяжные могли-бы его оправдать… И тогда, сколько онъ ни кайся, все-таки его никуда-бы не сослали! А тутъ и подавно. Завацкому вспомнилось про какой-то намекъ одного изъ секундантовъ. Призовите этого секунданта, допросите его теперь: навѣрно онъ дастъ уклончивый отвѣтъ. Наконецъ, это могло ему только показаться. Грозный судья Николая — его собственная совѣсть, и ничего больше…

Вотъ совершенно такъ разсуждала я, лежа съ открытыми глазами… И никогда еще я такъ связно и послѣдовательно не думала на такія чисто мужскія темы.

Да, что онъ съ собою сдѣлаетъ — я не знаю. Но онъ для меня погибъ… И я предметъ его если не ненависти, то уничтожающей жалости, какъ существо съ такой низменной душевной жизнью!..

Можетъ быть, онъ мнѣ предложитъ разойтись мирно, безъ новыхъ раздирательныхъ сценъ. Разойтись какъ? Въ его теперешнемъ настроеніи онъ не разведется… Для этого надо продѣлывать многое, на что онъ ни подъ какимъ видомъ не пойдетъ. Онъ не возьметъ на себя вины въ вымышленномъ нарушеніи супружеской вѣрности… не позволитъ и мнѣ взять на себя того же.

Да и зачѣмъ мнѣ свобода? Чтобы опять полюбивъ кого-нибудь, налагать на себя узы? Любовь точно подстерегла меля изъ-за угла и предательски бросила въ какую-то яму, откуда нельзя выбраться на Божій свѣтъ. Полюбишь и опять выростетъ передъ тобой и любимымъ человѣкомъ стѣна, опять скажется та глубокая рознь между нами и ими, о какой я никогда прежде не думала.

Гдѣ-же мое счастіе? Когда оно было? Въ короткія минуты самообмана? Вѣдь если вѣрить Николаю — одинъ инстинктъ говорилъ въ насъ…

И новая любовь — будь она мыслима для меня — уже не спасетъ отъ раздвоенія… Душа моя, быть можетъ, навѣкъ отравлена…

Что-же мнѣ дѣлать? Чего ждать? Ждать исхода пассивно. Я жалка и безпомощна, какъ женщина. Не могу я ничего сдѣлать и для Николая. Мнѣ надо быть приготовленной ко всему…

XIII.

Подкралась весна; а мы все еще въ городѣ. Въ моемъ теперешнемъ настроеніи я ни о чемъ не могла хорошенько подумать. На дворѣ май, а дачи у насъ нѣтъ. Я даже не знаю, гдѣ и какъ проведемъ мы лѣто. Каюсь, это моя оплошность. Но теперь развѣ не все равно? Меня преслѣдуетъ увѣренность въ томъ, что не нынче-завтра должно что-то случиться.

Я было заговорила съ Николаемъ о дачѣ… Еще не поздно; можно было-бы найти гдѣ-нибудь не въ очень бойкихъ мѣстахъ. Онъ сказалъ, что ѣзда каждый день въ городъ для него несносна,

— По крайней мѣрѣ поѣхать хоть на море — въ Выборгъ или въ Либаву, попозднѣе въ іюлѣ. Можешь-ли ты получить отпускъ? спросила я его.

— Не знаю… не думаю…

Кобрина поселилась въ Павловскѣ и приглашала меня навѣстить ее. Я сейчасъ-же поѣхала. Мы съ ней не видѣлись около двухъ недѣль. Она еще не знала что было между мною и Николаемъ въ послѣдніе дни.

День выдался прелестный. Я поѣхала пос.ѣ завтрака. Но дорогѣ все уже зеленѣло и такъ вольно дышалось. Я сидѣла въ отдѣленіи вагона одна. И такая заговорила во мнѣ потребность сбросить съ себя мое нестерпимое душевное состояніе! Сколько времени я не слыхала живого веселаго разговора, сколько времени не смѣялась. Поѣхала я, зная, что придется опять говорить о томъ-же, разбереживать свою рану…

Въ Царскомъ вошло ко мнѣ цѣлое общество: нарядныя молодыя женщины и двое военныхъ. Всѣ они разомъ болтали, смѣялись; видно было, какъ имъ радостно жилось въ ту минуту… Игривыя мины, влюбленные взгляды, молодой задорный, беззаботный смѣхъ — все это такъ и мелькало передо мной, такъ и искрилось. Переѣздъ прошелъ мгновенно.

Я предупредила Кобрину депешей и она встрѣтила меня на вокзалѣ очень нарядная, вся въ бантахъ и прошивкахъ; на огромной соломенной шляпѣ цѣлый цвѣтникъ; въ глазахъ игра женщины, не только довольной своимъ положеніемъ, но и живущей во всю… Мы это сейчасъ чувствуемъ.

«Навѣрно у ней начинается романъ», подумала я, пожимая ей руку.

Это былъ тотъ часъ, когда на площадкѣ въ кіоскѣ играетъ военный оркестръ музыки, часъ дѣтей, гувернантокъ и нянекъ. Вся площадка была весело освѣщена солнцемъ. Инструменты солдатъ ярко блестѣли. Играли такую-же веселую польку. Группы дѣтей пестрѣли тамъ и сямъ: розовый, красный, голубой, желтый цвѣта переливали на солнцѣ.

— Не правда-ли, какъ у насъ хорошо? — спросила Кобрина. — Хочешь ты остаться въ паркѣ или мы пойдемъ прямо ко мнѣ?

— Погуляемъ.

Когда мы перешли мостикъ и стали пересѣкать луговину по направленію ко дворцу, Кобрина, взглянувъ на меня, остановилась.

— Навѣрно есть что-нибудь новое… съ твоимъ мужемъ?

— Да, только не будемъ объ этомъ сейчасъ-же говорить.

— Разумѣется. Ты слишкомъ ушла сама въ роль несчастной жены. Стряхни съ себя это, милая! Que diable! Надо-же немножко и о себѣ подумать! Ты такая молодая, красивая, смотри на что ты похожа. Между нами говоря, на моихъ глазахъ ты постарѣла на нѣсколько лѣтъ. И совсѣмъ не занимаешься собою! — Она оглядѣла мой туалетъ. — Если-бъ кто-нибудь сейчасъ прошелъ и его спросить: кто изъ насъ просто свѣтская женщина и кто работникъ-спеціалистъ, женщина-врачъ въ русскомъ вкусѣ — прибавила она со смѣхомъ — ужъ конечно не меня примутъ за врача.

Мы спустились къ рѣчкѣ и тамъ присѣли на скамейку въ тѣни.

И тутъ опять меня охватило чувство приближенія чего-то рокового.

— Я-бы и рада — скзала я Кобриной — уйти куда-нибудь… отдаться другимъ впечатлѣніямъ; но я безсильна, я боюсь…

— Что Николай Аркадьевичъ кончитъ серьезнымъ душевнымъ разстройствомъ? — спросила Кобрина уже тономъ психіатра.

— Что онъ произнесетъ самъ себѣ приговоръ.

— Въ какомъ смыслѣ? Съ собой покончитъ? Не надо его допускать. Если у тебя есть факты, показывающіе, что онъ близокъ къ такому исходу, слѣдуетъ принять энергическія мѣры. Что-же ты не начинаешь дѣйствовать? Чего-же ты ждешь? Вѣдь съ такимъ больнымъ надо особые пріемы. Это не то, что острая болѣзнь, которая свалитъ тебѣ человѣка. Тутъ слѣдуетъ поступать осторожно, но энергично. Милая моя Дима! Я тебѣ ничего не навязываю, если ты недостаточно довѣряешь мнѣ. Желаешь, я обращусь къ хорошему консультанту по моей спеціальности? Боишься ты приготовить твоего мужа, поручи это мнѣ: я сумѣю обойтись съ нимъ, какъ слѣдуетъ… какъ указываетъ мнѣ долгъ врача и требованія науки — прибавила она опять тономъ парижской conférencière.

— Сказать тебѣ всю правду?

— Сдѣлай одолженіе.

— Я не считаю его настоящимъ душевно-больнымъ.

— Та-та-та! Это ужъ ты предоставь намъ. Настоящій — не настоящій, но онъ на прямой дорогѣ къ чему-нибудь весьма опредѣленному. Всего вѣроятнѣе сказала она, сдвинувъ немного свои слегка подведенныя брови — тутъ готовится просто-на-просто: пеже.

— Что это такое значитъ? Я не понимаю.

— Извини, это я по студенческой парижской привычкѣ. Мы такъ называемъ болѣзнь конечно тебѣ извѣстную. По-русски слѣдовало-бы сказать: пепе…

— Оставимъ мы эту игру словъ, — перебила я ее.

Мнѣ стало слишкомъ жутко.

— Не нервничай, моя милая Дима — успокоительно протянула Кобрина. — А то я тебя начну серьезно лѣчить. Что-же дѣлать, есть болѣзни; мы, врачи, ихъ не выдумываемъ. Въ нашей практикѣ эта болѣзнь теперь самая частая. Это — прогрессивный параличъ. По-французски она называется paralysie générale, вотъ почему и говорятъ: pégé.

— И у тебя есть основаніе думать, что Николай…

— Не утверждаю положительно; но это очень, очень вѣроятно. А если оно такъ, то врядъ-ли тебѣ нужно бояться за то, что онъ покончитъ съ собою самъ… За періодомъ подавленности можетъ явиться періодъ большого возбужденія и даже непремѣнно настанетъ, если у него дѣйствительно эта болѣзнь. Тогда онъ покажется тебѣ совершенно возрожденнымъ. Явится необычайная бойкость, пылъ… въ томъ числѣ и любовный пылъ…

Она остановилась на нѣсколько секундъ и продолжала:

— А можетъ быть такой періодъ возбужденія и покончился уже… и вотъ въ этотъ-то періодъ и могла произойти ваша любовная исторія.

— Какъ? — спросила я и вся задрожала. — То, что рѣшило мою судьбу, что мнѣ открыло новую жизнь, было не что иное, какъ начало неизлѣчимой нервной болѣзни?

Я готова была разрыдаться, но сдѣлала надъ собой усиліе.

— Милая моя, я не утверждаю это; но это допустимо… Наука не шутитъ, у ней есть свои итоги; періодъ возбужденія долженъ быть въ исторіи этой болѣзни. Тогда, глядя по натурѣ и способностямъ, можетъ быть и любовная страсть, или по крайней мѣрѣ нѣчто похожее на нее, и разъѣзды, и проекты; а у людей съ талантомъ усиленная творческая работа… Это буки-азъ — ба… Chaque carabin sait èa! Но во всякомъ случаѣ надо принимать мѣры. Подобное несчастье можетъ всегда случиться… Такъ неужели изъ того, что твой мужъ дѣйствительно заболѣлъ прогрессивнымъ параличомъ, ты-то сама должна обрекать себя на двойную каторгу? Встряхнись!

— Но пойми — вскричала я, — что Николай для меня — все!

— А если-бъ онъ смертельно заболѣлъ и умеръ? — сказала Кобрина. — Одно изъ двухъ: или ты-бы умерла съ горя, или ты пережила-бы эту потерю… Et tu aurais pris ta part de vie… et de jouissances — прибавила она, вкусно выговаривая послѣднее слово.

Эта женщина не можетъ меня понимать; у ней слишкомъ много разсудительности и здороваго себялюбія. Она можетъ только мнѣ оказать содѣйствіе, какъ умный врачъ-спеціалистъ. Какъ показать ей силу и глубину моей безысходной бѣды?..

— Полно, Дима — начала Кобрина другимъ тономъ и лицо ея приняло опять то выраженіе, съ какимъ она меня встрѣтила на вокзалѣ. — Я имѣю право, и какъ пріятельница твоя, и какъ врачъ, запретить тебѣ такіе разговоры. Если ты согласна дѣйствовать, я къ твоимъ услугамъ, а пока поживемъ хоть немножко сами по себѣ… Ты пріѣхала подышать воздухомъ, погулять, видѣть вокругъ себя жизнь, веселыя лица… И знаешь, что я тебѣ скажу — она прищурилась — у меня здѣсь премилый сосѣдъ. Мы съ нимъ очень скоро подружились… Отгадай кто?

— Право не умѣю.

— Завацкій, тотъ самый Завацкій, про котораго ты мнѣ какъ-то говорила… защитникъ твоего мужа. C’est un homme très bien! протянула она, совсѣмъ какъ выговариваютъ это слово француженки. — Умница, понимаетъ жизнь, много видѣлъ… во всемъ такой вкусъ. Умѣетъ цѣнить въ женщинѣ все, что въ ней есть выдающагося.

«Такъ и есть — подумала я — у нихъ начинается любовная игра, а можетъ быть они уже и совсѣмъ близки».

— Онъ знаетъ, что ты пріѣдешь — продолжала такъ же оживленно Кобрина — и я, на всякій случай, сказала ему, что въ началѣ пятаго онъ можетъ насъ застать на фермѣ. Вѣдь ты обѣдаешь у меня?

— Нѣтъ, я должна вернуться.

— Полно, пошли депешу. Право, это лучше! Вы слишкомъ много вмѣстѣ… Наконецъ, если ужъ тебя такъ потянетъ домой, ты успѣешь. Идемъ.

На фермѣ мы не ждали Завацкаго больше десяти минутъ. Онъ явился немного запыхавшійся, такой розовый, свѣжій, сіяющій. По ихъ взглядамъ и тону сейчасъ-же можно было почувствовать уже большую интимность. И онъ и она отлично подходятъ другъ къ другу. Врядъ-ли они кончатъ бракомъ. Да имъ и не нужно: они слишкомъ дорожатъ свободой и умѣютъ брать изъ жизни все самое доступное. Завацкій держался со мной въ ея присутствіи какъ преданный другъ дома, съ такимъ оттѣнкомъ какъ будто я, какъ женщина — для него никогда не существовала. Это меня нисколько не задѣвало и даже не смѣшило. Все это чрезвычайно понятно: такой виверъ и любитель женщинъ не станетъ тратить своего ума и ловкости, разъ онъ увидѣлъ, что женщина, которая могла-бы ему нравиться — такъ поглощена своей нелѣпой любовью къ законному мужу.

— Такъ стало быть вы не переѣдете на дачу? спросилъ меня Завацкій. — И вашему мужу ничего — заставлять васъ оставаться въ городской духотѣ?

— Она будетъ къ намъ часто ѣздить, отвѣтила за меня Кобрина.

— И прекрасно! вскричалъ онъ. Мы въ васъ поднимемъ тонъ жизнерадостности, дорогая Авдотья Петровна. Зачѣмъ-же вамъ себя изводить?

— Je me tue à le lui démontrer! дурачливо выговорила Кобрина.

— Пускай супругъ — продолжалъ Завацкій въ томъ-же тонѣ — чувствуетъ почаще сладость одиночества. Самое лучшее средство: отнять у него возможность предаваться своему самоанализу вслухъ, дѣлать васъ подневольной наперсницей своихъ болѣзненныхъ изліяній.

Я ничего не возразила; но мнѣ очень скоро стало тяжко съ ними. Какъ-бы я на нихъ ни смотрѣла, но они все таки переживали минуты взаимнаго влеченія и я была тутъ лишняя. Чѣмъ скорѣе я удалюсь, тѣмъ имъ будетъ привольнѣе. Они отправятся туда, гдѣ имъ никто не будетъ мѣшать, будутъ цѣловаться, тѣшить другъ друга своимъ умомъ, острыми шутками, взаимной лестью.

Вмѣсто облегченія я получила новый и неожиданный ударъ. Тоска душевнаго одиночества разлилась по мнѣ; а впереди — что-то неизбѣжное, точно зіяющая пропасть.

Черезъ нѣсколько минутъ я уже заторопилась и просила ихъ не провожать меня на желѣзную дорогу.

XIV.

— Кто тамъ? испуганно окликнула я.

Это было въ моей спальнѣ. Я засидѣлась съ книгой. Сна у меня не было, я знала, что не засну раньше разсвѣта. Наступили бѣлыя ночи и онѣ еще сильнѣе поддерживали мою безсонницу. Вошелъ Николай, одѣтый, но въ туфляхъ, очень блѣдный. Выраженіе лица — небывалое: какое-то особое, спокойное, на губахъ тихая, жуткая улыбка, глаза вспыхиваютъ лихорадочно.

— Ты еще не спишь? спросила я. откладывая книгу на столикъ.

— Вѣдь и у тебя нѣтъ сна, сказалъ онъ такъ-же странно-спокойно, такъ странно было выраженіе его лица. — У меня — ты знаешь — убійственный слухъ; я слышалъ какъ ты перелистываешь листы.

Тутъ только я замѣтила, что у него въ лѣвой рукѣ книга въ переплетѣ, довольно старомъ, и еще тетрадь. Тотчасъ же узнала я въ этой тетради, переплетенной въ сафьянъ, съ замочкомъ, ненавистный мнѣ дневникъ.

— У насъ обоихъ нѣтъ сна, Дима, продолжалъ онъ все такъ-же спокойно и какъ-бы чуточку сладковатымъ тономъ. — Минута самая благопріятная.

— Для чего? порывисто спросила я.

— Вотъ ты сейчасъ узнаешь для чего. Зачѣмъ торопиться…

Онъ пододвинулъ низкое креслецо и сѣлъ въ него, въ позѣ человѣка, собирающагося что-то такое читать или разсказывать… Сафьянную тетрадь съ замочкомъ отложилъ онъ на тотъ столикъ, гдѣ стояла свѣча подъ абажуромъ.

А книгу взялъ и сначала положилъ на колѣни. Сидѣлъ онъ немного согнувшись, по въ позѣ не напряженной, покойной.

Въ комнатѣ бѣловатый свѣтъ съ приближеніемъ зари дѣлалъ пламя свѣчи чуть замѣтнымъ. Мнѣ эта двойственность освѣщенія сдѣлалась какъ-то жуткой и я погасила свѣчу. Я не хотѣла малодушно настраивать себя и не могла воздержаться отъ внутренней дрожи. Голова моя — ясная, даже захолодѣлая — подсказывала мнѣ, что этотъ приходъ не спроста, что я услышу и увижу что-нибудь дѣйствительно роковое… и послѣднее. Есть такія минуты ясновидѣнія. Все, что произойдетъ — только подробности того, въ чемъ вы уже впередъ увѣрены.

— Дима — началъ онъ, приподнявъ слегка голову и глядя на меня въ бокъ — ты, сколько мнѣ извѣстно, философскихъ книжекъ не читала?

Вопросъ былъ странный, совершенно неумѣстный, его можно было счесть за выходку помѣшаннаго; но я не подозрѣвала въ немъ безумія.

Слишкомъ твердъ и разуменъ былъ самый звукъ этихъ, въ сущности незначительныхъ, словъ.

— Читала кое-что… Давно уже, еще дѣвушкой, когда мы въ выпускномъ классѣ увлекались именами англійскихъ писателей: Льюиса, Герберта Спенсера… Больше именами. Но кое-что я помню изъ «Физіологіи обыденной жизни», изъ статей Спенсера; мнѣ теперь припомнилось, что всего раньше по русски появился переводъ его статей изданія Тиблена… Кажется такъ?

Я сама чувствовала, что готова разговориться, начать припоминать что именно я знаю… затѣмъ только, чтобы что-то оттянуть, продлить, и въ то же время сознавала безполезность такой уловки.

— Тѣ англичане — отвѣтилъ мнѣ Николай, поведя правымъ плечомъ по своей привычкѣ — мало занимались душой… Это представители такъ называемаго здраваго смысла… увѣренные въ себѣ позитивисты. А другихъ старыхъ, очень старыхъ мудрецовъ ты конечно не читала?

— Не помню… врядъ-ли… кое-что осталось конечно въ памяти…. имена…

— Какія-же, напримѣръ?

Я засмѣялась и этотъ смѣхъ отдался у меня внутри, какъ что-то глубоко малодушное… Этотъ смѣхъ былъ похожъ на свистъ труса, который пробирается по темному переулку и дрожитъ какъ-бы кто на него не напалъ изъ-за угла.

— Ты меня экзаменуешь, Николя? выговорила я полушутливо.

— Экзаменъ не страшенъ, Дима. Я тебѣ самъ помогу. Конечно слыхала про древнихъ философовъ?..

— Разумѣется! Не такая-же я ничегонезнайка. Кому-же неизвѣстно, кто былъ… ну хоть Сократъ, Платонъ…

Николай схватилъ меня за руку и въ этомъ прикосновеніи его свѣжей, почти холодной, руки было что-то не передаваемое словами. Такія движенія бываютъ только въ самыя высшія минуты, переживаемыя человѣкомъ.

— Сократъ! Платонъ! — повторилъ Николай. — Какъ это хорошо, что ты сама вспомнила ихъ первыхъ… Во всемъ есть судьба, — какъ-бы про-себя сказалъ онъ.

И вслѣдъ затѣмъ онъ развернулъ книгу въ потертомъ переплетѣ большого формата.

— Вотъ видишь, Дима, этотъ томъ — русскій переводъ сочиненій какъ-разъ одного изъ этихъ двухъ мудрецовъ. Другой самъ ничего не писалъ при жизни…

— Сократъ? — спросила я.

— Ты и это знаешь! Его ученики записывали то, чему онъ училъ устно. Самый геніальный ученикъ его былъ Платонъ.

Мы никогда не говорили такъ съ Николаемъ и на подобныя темы. Прежде, когда мы сближались, было у насъ не мало разговоровъ о разныхъ вопросахъ женской жизни… нерѣдко о романахъ, о какой-нибудь умной критической статьѣ; почти всегда мы оба волновались, перебивали другъ друга или онъ произносилъ длинные, горячіе монологи. Теперь это было что-то совсѣмъ особенное… Я готова была поддерживать эту странную бесѣду до безконечности, только-бы отдалить неизбѣжную минуту…

— Припомни, — продолжалъ Николай, — за что и какъ умеръ Сократъ?

Я обрадовалась такому вопросу и, точно бывало въ гимназіи, духомъ отвѣтила ему:

— Его обвинили въ невѣріи и осудили на смерть; онъ долженъ былъ выпить ядъ… цикуту, — прибавила я, обрадовавшись и тому, что вспомнила, что именно выпилъ Сократъ.

— Совершенно вѣрно; и вотъ у Платона есть чудесная защита своего великаго учителя… Она такъ и называется «Апологія Сократа». Я ее перечитываю каждый день… въ послѣднее время, — прибавилъ онъ, — я прошу тебя прочесть ее хоть одинъ разъ, но такъ, какъ читаютъ предсмертное слово самаго дорогого человѣка.

«Начинается!» совсѣмъ захолодѣвъ, вскричала я мысленно.

А лицо Николая, совсѣмъ поднявшаго голову, было не только спокойно, но какъ-то торжественно; что-то въ родѣ умиленія виднѣлось въ его глазахъ. Это выраженіе можно было опять-таки признать за безуміе; но меня страшило не безуміе, а что-то другое. Да и никогда онъ такъ тихо, задушевно не говорилъ; никогда не слышалось такого глубокаго убѣжденія въ каждомъ его звукѣ.

— Платонъ, — продолжалъ онъ, — и другіе ученики Сократа окружали его ложе въ день исполненія приговора… И тутъ я тебѣ долженъ разъяснить одну подробность. Сократъ просидѣлъ цѣлый мѣсяцъ въ тюрьмѣ; а обыкновенно казнь происходила тотчасъ послѣ приговора или въ очень скоромъ времени. Тутъ-же вышло такое обстоятельство: каждый годъ Аѳины посылали корабль съ дарами оракулу въ Делосѣ, и обычай не позволялъ никого предавать смерти до тѣхъ поръ, пока галера не вернется оттуда. Сократъ и долженъ былъ въ тюрьмѣ ждать ея возвращенія. Лишнія муки — скажешь ты. А этотъ искусъ — самый свѣтлый, самый великій моментъ его жизни. Онъ готовилъ себя къ смерти безстрашно, ея приближеніе дало только поводъ ученикамъ понять все величіе его души. Они молили его не разъ бѣжать; хотѣли доставить за него выкупъ… Онъ не соглашался. И вотъ, когда уже смерть холодила его члены: что онъ сказалъ имъ между прочимъ…

Николай отыскалъ страницу. Въ комнатѣ было уже настолько свѣтло, что онъ могъ безъ труда прочесть:

— «…время намъ разстаться: я долженъ идти на смерть, вы останетесь наслаждаться жизнью. Кому изъ насъ достался лучшій удѣлъ — это тайна для всѣхъ насъ; оно извѣстно одному Богу».

Онъ медленно закрылъ книгу и сидѣлъ съ наклоненнымъ впередъ туловищемъ, глядя на меня пристально, но не сурово, а кротко, и опять съ оттѣнкомъ какого-то жуткаго умиленія.

Тутъ я уже не могла овладѣть собою.

— Николя! Что ты хочешь сказать всѣмъ этимъ? Вѣдь ты не спроста пришелъ съ этой книгой… и вонъ съ той тетрадью. Я знаю, что въ ней…

— Въ ней записано все то, что тебѣ слѣдуетъ знать, Дима, — отвѣтилъ онъ торжественнымъ тономъ. — Этотъ разговоръ — послѣдній.

— Какъ послѣдній? — закричала я. — Ты хочешь…

— Я хочу примириться съ собою. Вотъ чего я хочу.

— Но чѣмъ, чѣмъ? Договори!..

— Всякое злодѣйское дѣло должно быть искуплено.

Онъ сдѣлалъ жестъ правой рукой, какъ-бы предупреждая меня.

— Дай мнѣ докончить. Ты прекрасно понимаешь, о чемъ я говорю. Искупленія другого нѣтъ, какъ добровольный выходъ… изъ жизни.

Эти два слова сковали меня. Я что-то хотѣла вымолвить и не могла. Въ глазахъ стало мутиться.

— Я не хочу, — продолжалъ Николай горячѣе и держа меня сильно за руку, — я не хочу довольствоваться раскаяніемъ на словахъ… Вѣдь и меня почти-что оправдали… Что такое просидѣть нѣсколько мѣсяцевъ въ одной комнатѣ? Но это сидѣнье и помогло мнѣ понять все, дойти до искупляющаго приговора надъ самимъ собою…

Онъ отнялъ руку, взялъ тетрадь и подалъ ее мнѣ.

— Храни это у себя. Тутъ есть и ключикъ. Я прошу тебя только не отпирать этой тетради до тѣхъ поръ…

Онъ усмѣхнулся и добавилъ:

— Пока не вернется галера.

Чуть живая отъ ужаса, я опустилась на колѣни и упала головой на ручку его кресла. Мои руки судорожпо старались схватить его. И мнѣ слышались его слова: тихія, трепетныя, проникавшія въ меня, какъ что-то уже не здѣшнее:

— Полно, Дима! Неужели жизнь сама по себѣ такъ драгоцѣнна? Вѣдь это жалкое заблужденіе. И развѣ ты можешь сдѣлать ее для меня другого? Ни ты, и никто на свѣтѣ! — повторилъ онъ. — Я тебя не заставляю искать того-же исхода. Но вдумайся, когда ты прочтешь вонъ ту тетрадь… Уйди въ свою совѣсть женщины… Быть можетъ, я и не правъ, быть можетъ между нами и вами и нѣтъ такой пропасти… Тѣмъ лучше. Тогда ты будешь знать: что тебѣ съ собою дѣлать.

Что онъ мнѣ дальше говорилъ, я не слыхала. Я лишилась чувствъ.

XV.

Я исполнила все, что онъ требовалъ. Ему не было дѣла до моихъ мукъ. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня происходила казнь надъ самимъ собою человѣка, взявшаго всю мою душу; а я безсильно, въ смертельной тоскѣ и ужасѣ, ждала, когда онъ покончитъ съ собою.

Николай сказалъ мнѣ:

— Стучаться ко мнѣ безполезно. Я не отопру.

Долго-ли онъ страдалъ, я не знаю. Кажется, ядъ подѣйствовалъ почти мгновенно. Онъ не хотѣлъ даже проститься со много еще разъ. И опять, какъ истинный маньякъ, со своимъ Сократомъ! Тотъ, видите-ли, попросилъ увести отъ него жену, чтобы она криками и ревомъ не нарушала красоты и величія его разставанія съ жизнью.

Боже! Какъ они рисуются! Сколько въ нихъ жестокости и бездушія!

Да, я все выполнила. Что мнѣ стоило ждать той минуты, когда, по его росписанію, я могла войти въ кабинетъ — этого не перескажешь!..

Меня замертво отнесли опять въ спальню. Но я нашла силъ — всѣмъ заняться. Полиція, прокуроръ, гробовщики, панихиды. Господи! Какая ненужная агонія! Лучше самой умереть.

И что-жъ! Я не лгу, не храбрюсь заднимъ числомъ. Когда гробъ вынесли и я рухнулась на полъ и пришла въ себя только послѣ часового обморока, я не хотѣла жить. Если-бы у меня хватило тогда силъ дотащиться до кабинета — я-бы перерыла всѣ ящики, чтобы найти ту склянку, откуда онъ выпилъ свою смерть.

Я была охвачена отвращеніемъ къ жизни и осталась жить до тѣхъ поръ, пока не прочту, по его-же приказанію, ту тетрадь въ сафьянномъ переплетѣ, куда онъ вносилъ исторію нашего брака.

Да, Николай былъ маньякъ. Это для меня неопровержимо-ясно. Мнѣ нѣтъ надобности отдавать его дневникъ Кобриной — я и безъ нея вижу это и знаю.

Но его манія — не простое безуміе. Все въ исповѣди Николая показываетъ, какъ онъ низко ставилъ мою любовь, какъ тяготился, съ первыхъ дней нашей связи, тѣмъ, что для меня вобрало въ себя всю красу и весь смыслъ жизни…

И они смѣютъ — эти маньяки своего мужского высокомѣрія и жалкаго резонерства — считать насъ низшими существами, обличать насъ въ томъ, что у насъ своя женская, низменная совѣсть!

Лучше быть совсѣмъ безъ совѣсти, чѣмъ не знать страсти, не знать ея восторговъ, не знать единой радости жизни, единой и все искупляющей.

Слѣпые, жалкіе маньяки! Вы никогда не поймете этого.

П. Боборыкинъ.

1894 г.

"Сѣверный Вѣстникъ", № 2, 1895