Съ той стороны.
правитьВсе это началось въ Пантеонѣ, въ извѣстномъ для многихъ café, куда ходятъ отъ тоски; café это считается лучшимъ въ латинскомъ кварталѣ, въ центрѣ бульвара Сенъ-Мишель. Какъ всегда, лился тамъ яркій свѣтъ, горѣли вензеля на фронтонѣ, какъ всегда, сидѣли французы со своими дамами, мирно играли въ шестьдесятъ шесть по одному су, мирно зѣвали, мирно тянули изъ своихъ неубывающихъ стакановъ, и оркестръ на эстрадѣ спокойно наигрывалъ день за днемъ все однѣ и тѣ же мелодіи.
Въ срединѣ café, у столика, сидѣло двое русскихъ, бѣдно одѣтыхъ, какъ почти всегда русскіе въ этомъ кварталѣ, беспокойныхъ, взъерошенныхъ на фонѣ общаго спокойствія; они какъ-то странно щурились, морщились, двигались на мѣстѣ, проявляя глубокую, постоянно живущую въ нихъ нервозность, какъ будто они кого-то ждали въ нетерпѣніи, или что-то потеряли, или что-то скрывали другъ отъ друга важное; но ничего этого не было на самомъ дѣлѣ… Никоновъ и Николай Васильевичъ просто проводили свои обычные часы въ café… Вокругъ нихъ на столикѣ лежалъ цѣлый ворохъ нечитанныхъ русскихъ газетъ, газеты же торчали изъ ихъ кармановъ, было спрошено перо и бумага, но никто ничего не писалъ.
Въ сущности, уныло они проводили свой вечеръ. Вокругъ ходили знакомые офиціанты, знакомые распорядители, тѣ и другіе смотрѣли на нихъ двоихъ какъ на привычную мебель, которую не замѣчаютъ безъ нужды; безъ словъ и безъ особаго заказа подавали имъ, заранѣе знали, что имъ нужно; безъ словъ уносили пустые стаканы и снова приносили… И музыка въ тысячный разъ играла все ту же меланхоличную арію изъ «Тоски», изливалась въ однихъ и тѣхъ же сладкихъ звукахъ… Каждый день.
О чемъ они говорили?
Боже мой, о тяжелыхъ временахъ, о деньгахъ, о томъ, что нужно уѣхать, что тяжело и утомительно живется въ Парижѣ, о томъ, что новаго нѣтъ ничего… А потомъ смотрѣли вокругъ привычными и равнодушными глазами, замѣчали свѣже-сшитое платье у одной изъ дѣвицъ, посѣщающихъ это café, говорили о томъ, что она перекрасила свои волосы, говорили о новенькой, которая не приходила никогда раньше — говорили вяло и неинтересно, потому что все это бросалось въ глаза. И только гдѣ-то въ глубинѣ ихъ жила вѣчная, незасыпающая нервозность…
— Рано. Скучно теперь, народу мало.
А зачѣмъ народъ, для чего, что бы онъ принесъ имъ съ собой? Неизвѣстно…
— Да, вотъ не время еще… Внизъ, въ баръ потомъ пойдете?
— Вѣроятно…
Каждый день… Каждый день вмѣстѣ съ вечерней тьмой, льющейся съ неба, въ душѣ просыпалось неясное томленіе, безпредметная, ноющая тоска, меркли и темнѣли стѣны узкой комнаты, опускался потолокъ и давилъ, и рождались тягучія, тяжелыя мысли… И тогда нужно было во что бы то ни стало куда-нибудь идти, торопиться, для этого назначались свиданія безъ дѣла, дѣловыя встрѣчи безъ содержанія, лишь бы только бѣжать и спѣшить куда-нибудь, гдѣ будетъ много свѣта и шума, и пестрыхъ пятенъ, и движенія… и откуда уже больше некуда будетъ спѣшить. Каждый день…
— Гарсонъ, чернаго кофе…
Потомъ подошелъ къ нимъ третій русскій — Петръ Григорьевичъ, и было сразу видно, что онъ гдѣ-то уже пилъ, худое, истощенное лицо его поблѣднѣло, онъ быстро теребилъ свою узкую черную жидкую бородку и часто вздергивалъ плечомъ. Онъ поздоровался съ ними и молча сѣлъ.
— Съ кѣмъ это вы? Съ кѣмъ пили?
Но онъ ничего не отвѣтилъ… А потомъ сказалъ мимоходомъ и мелькомъ, закрывая на мгновеніе глаза:
— Вотъ, говорятъ, что Петровскій съ чего-то повѣсился.
— Гдѣ?
— Въ Швейцаріи.
И никто не нашелъ ничего сказать.
— Гарсонъ…
Подходитъ гарсонъ и фамильярно наклоняется. — Виски?
— Да…
И опять молчаніе, музыка играетъ вальсъ, віолончель рыдаетъ… И ходятъ люди, и шумятъ, разговариваютъ, звонъ стакановъ за буфетомъ безъ умолку звенитъ.
Тогда говоритъ Николай Васильевичъ, чтобы сказать хоть что-нибудь:
— Съ Петровскимъ похоже было, похоже раньше было… Сбился, въ мистику ударился, богоискателемъ сталъ.
— Отъ хорошей жизни Бога не ищутъ.
Но Николай Васильевичъ пожимаетъ плечами.
— Что же жизнь? Жизнь какъ жизнь, давно мы всѣ знаемъ, какая она. Что же съ ней случилось, что же новаго въ ней? Ну, что новаго?.
— Не знаю… Не то надежды какія-то разбились, не то какіе-то кумиры помрачились, не то головы свихнулись.
— Вздоръ все это, помраченія нѣтъ никакого, и никакихъ разбитыхъ надеждъ, и не отъ чего имъ разбиться пока. А просто только дѣла нѣтъ, и все… Вотъ — просто только дѣла нѣтъ, и вотъ… Люди безъ дѣла такъ — ни за что погибаютъ.
Тогда Петръ Григорьевичъ вдругъ странно оживился, онъ какъ-то сразу задвигался на мѣстѣ и схватился за голову.
— Такая увѣренность у васъ, подумаешь, что просто дѣла нѣтъ, — ничего больше, вотъ только все отъ этого? Нѣтъ, что же случилось, что же случилось? Нѣтъ, объясните мнѣ, ради Бога, что случилось, что совершается вокругъ, я не понимаю этого… Отчего оборвались и такъ страшно заныли сердца, ну, отчего же? Революція разбита навѣки, или это всѣ мы погибаемъ здѣсь безъ времени? Нѣтъ, что же случилось, объясните же мнѣ, вѣдь, нельзя же такъ… Ну, Петровскій — что же Петровскій? Ну, отчего?
И онъ двигался весь и шевелился въ своей странной торопливости, и рука его, подымая стаканъ, дрожала. Но ему опять никто не отвѣтилъ.
— Петръ Григорьевичъ, вы спали эту ночь?
— Нѣтъ, я не спалъ, я по Парижу ходилъ.
— Гдѣ же ходили?
— Просто ходилъ вездѣ — такъ, ходилъ изъ улицы въ улицу.
— Дождикъ, вѣдь, былъ?
— Да, былъ дождикъ… Но я заходилъ иногда въ кабачки, черный кофе бралъ тамъ, сидѣлъ и пилъ.
— До утра?
— Да, до утра.
— Но, слушайте, голубчикъ, что за декадентство, это немыслимая жизнь. Вы такъ себѣ голову быстро свернете. Вы совсѣмъ не спали? И ночью пили много?
— И пилъ…
И Петръ Григорьевичъ усмѣхнулся самъ себѣ.
— Вы этого понять не хотите. Прелесть такой ходьбы, чтобы совсѣмъ безъ цѣли, безъ всякаго предмета, вотъ просто идти и сворачивать изъ одной неизвѣстной улицы въ другую, и никого и ничего не знать, и самъ совершенно чужой, и никому нѣтъ никакого интереса, и никто въ лицо тебѣ не смотритъ. Вотъ, не хотите вы понять этого… А потомъ еще и дома тяжело, днемъ скверно и ночью скверно. Прямо иной разъ вотъ хочется лечь лицомъ внизъ и лежать подольше такъ, и чтобы ужъ не подыматься, и не видѣть ничего, и не слышать ничего, и чтобы никто меня не трогалъ, главное — чтобы никто меня не трогалъ…
— Вы и сегодня пили?
— Ну, что же изъ этого, вотъ такъ важность… Нѣтъ, вы никогда не хотите меня понять. Вотъ вамъ когда-нибудь случалось такъ жить: — вставать въ шесть часовъ вечера и ночь цѣлую курить и ходить въ ночныхъ туфляхъ по комнатѣ изъ угла въ уголъ, когда весь домъ молчитъ и спитъ, и утромъ слышать съ отвращеніемъ, что люди уже подымаются, и тогда броситься въ постель, одѣяломъ съ головой укрыться, чтобы было душно и темно, и ничего не было бы вокругъ, и лежать такъ, каждую минуту просыпаясь и засыпая снова, и мужества не имѣть встать, чтобы уйти куда-нибудь… И вотъ тогда какіе-то обрывки сновъ съ мыслями мѣшаются, старое хожденіе… Нѣтъ, вотъ испытали ли вы что-нибудь подобное? А если испытали, такъ молчите. Ясно, вѣдь, ясно? Куда же дѣться? Ну, куда? О чемъ разговаривать?
— Да, вотъ — на многое годный человѣкъ, какъ вы… А дѣлаете — Богъ знаетъ, что… Для чего?
Долго молчалъ Петръ Григорьевичъ и думалъ.
— Это вы изъ добродѣтели хватили мнѣ, голубчикъ… Да, это вы все вѣрно. Въ каждомъ изъ насъ должна жить мысль о собственной цѣнности, подсознательная мысль… И страшно потерять мысль эту подсознательную, потому что превращается она тогда въ сознательную мысль о собственной ненужности…
— Боже мой, какое нынче униженіе пошло — паче гордости… Рано сегодня. Двѣнадцати нѣтъ, не нойте, милый.
— Ну, а что такое нытье, скажите? Коротенькое воспоминаніе о томъ, какъ мы хотѣли бы жить… Нѣтъ, мы не ноемъ, мы ужъ забыли, какъ мы хотѣли бы жить, мы просто существуемъ… Cogito ergo sum, вотъ такъ иронія, нѣтъ, мы даже не мыслимъ, собственно говоря… Но это не мѣшаетъ намъ существовать, парадоксъ это — живой, ходячій парадоксъ во множественномъ числѣ, non sens — это мы!..
Николай Васильевичъ терялъ терпѣніе.
— Перестаньте, ей Богу, скучно, будетъ…
— Нѣтъ, вы слушайте дальше… Гарсонъ, виски… Нѣтъ, вы послушайте, такъ мы рѣдко говоримъ о чемъ-нибудь, милые друзья, Боже мой, какъ рѣдко… И, ради Бога, не смотрите на мою вторую виски, я буду говорить вамъ самое настоящее мое, самое такое, о чемъ я думаю, когда я всего лучше; нѣтъ, вы ужъ не смотрите на мой стаканъ, изъ моего стакана я извлекаю разныя важныя вещи для меня, изъ него я выпиваю все горькое и скверное, что заслужилъ, черезъ соломинку оттуда весь холодъ душевный вытягиваю, о которомъ я никогда не говорилъ. Впрочемъ — мимо, все это неважно, и глупо, и старо…
И Петръ Григорьевичъ разомъ оборвалъ свои слова и замолчалъ, брови его усиленно двигались на лбу, и губы дрожали.
— Вотъ только больно ушибли меня на-дняхъ, дорогіе товарищи…
— Чѣмъ же?
— Да, такъ… Порученіе важное одно должны были дать, партійное кое-какое дѣло… И не дали. Не понадѣялись, истрепался страшно, развинтился, — выдержки не хватитъ, — и не дали… И невѣрно и несправедливо все это, понять тутъ нужно было кое-что… Кое-что иногда убивать въ себѣ нужно, вотъ растрачивать его такъ, какъ я. Чтобы себя не убить, вотъ это и понять было нужно… Опасныя иногда вещи въ душѣ скопляются, накопляется какой-то порывъ, рветъ онъ душу и мучитъ — куда его дѣть? Убить его надо, растратить, утомить себя надо, устать надо, а не слабость — нѣтъ!.. Вотъ этимъ больно ушибли меня. Отказали.
И онъ посмотрѣлъ вокругъ тоскующими глазами и голову опустилъ внизъ.
— Все нервность ваша. Ну, и что же изъ того, что отказали? Сами, вѣдь, центръ ругали, сами имъ недовольны… Ну, и что же изъ того, что отказали они?
— Эхъ, не они тутъ… Какъ будто революція мнѣ отказала, какъ будто она это сказала мнѣ, что отсталъ, что сталъ чужимъ, что выдохся…
— Ну, о революціи — это мистика, отвлеченность… А что свои васъ забыли — самъ виноватъ, самъ ушелъ отъ всего, отодвинулся, замкнулся… Вѣдь, рядомъ же жизнь здѣсь, такъ или иначе, она идетъ, развивается, продолжается, вѣдь, все это та же партійная товарищеская жизнь, только сжатая, стѣсненная, оторванная отъ почвы… Но, вѣдь, это все же она живетъ?.. Ну-ка?
Но Петръ Григорьевичъ насмѣшливо и горько улыбался, губы его медленно раздвигались въ долгій, тягучій смѣшокъ.
— Партійная жизнь, говорите… Рядомъ живетъ она. Нѣтъ, вы не хотите этого сказать — того, что живетъ она, вы не хотите такъ играть словами… Нѣтъ, послушайте, дорогой мой, нѣтъ, не будемъ говорить объ этомъ, я много пилъ, и потомъ… Нѣтъ, это такъ нехорошо и больно.
И онъ вдругъ усиленно началъ размѣшивать ледъ въ своемъ стаканѣ.
— Знаете, будемъ говоритъ о чемъ-нибудь другомъ… Ну, будемъ говорить — о чемъ угодно, о литературѣ, о Парижѣ, о Россіи… Вы знаете, я вспоминаю вотъ тутъ Россію иногда. Иногда я иду, и вдругъ останавливаюсь и думаю: вотъ теперь осинки у насъ красныя въ бору стоять, утки теперь на холодной зорѣ летаютъ и крякаютъ… А вы помните, какъ русскія деревенскія дѣвушки поютъ? Такъ голосисто безъ конца тянутъ высокую какую-то ноту, какой-то щагбемоль безконечный… Вы помните? Какая красота въ поляхъ. Я вотъ любилъ по вечерамъ пѣсни слушать, когда телѣга гдѣ-то тарахтитъ во тьмѣ по дорогѣ, откуда-то съ поля возвращается… Идешь съ ружьемъ съ охоты и долго въ сумракѣ стоить у края дороги, и только вѣтряная мельница на бугрѣ нелѣпыми крыльями маячить, на вечерней угасающей зарѣ выдѣляется, тишина такая вокругъ… Нѣтъ, послушайте, вы, вѣрно, ужъ забыли?.. Нѣтъ, не будемъ говорить ничего о Парижѣ… Наливайте стаканы, милые друзья, Нѣтъ, что же спрашивать каждый разъ отдѣльно по стакану, мы спросимъ лучше бутылку…
— Господа, зачѣмъ? Ну, зачѣмъ… Петръ Григорьевичъ, что за глупости?..
— Э… Гарсонъ…
— Нѣтъ, лучше внизъ пойдемте. Зачѣмъ еще здѣсь оставаться? Лучше внизъ… Идемте?
И музыка играетъ «Тоску» на прощанье, все ту же «Тоску», и тѣ же сладкіе звуки…
Спускаются внизъ, въ баръ, и внизу — содомъ; тамъ собирается все, что есть кутящаго въ Латинскомъ кварталѣ, шумнаго, нелѣпаго, бросающаго деньги; въ этомъ узкомъ подвалѣ нѣтъ воздуха, чтобы дышать, и никто объ этомъ не горюетъ, потому что спускаются сюда, чтобы опьянѣть, чтобы раствориться среди общаго шума, музыки, танцевъ, среди массы женщинъ, толкающихся здѣсь въ узкомъ проходѣ, какъ пестрые павлины, въ перьяхъ, въ громадныхъ шляпахъ, съ глазами, окруженными черными кругами, съ губами, пылающими яркой краской. Женщины — всюду, за столами, между столами, за стойкой бара на высокихъ стульяхъ, какъ птицы на вѣтвяхъ, танцующія, скучающія, жадно смотрящія на приливающую толпу… И яростно играетъ таперъ за роялемъ, бьющій по клавишамъ нелѣпо и сильно, безъ порядка и такта, какъ будто бы онъ уже не сознаетъ того, что дѣлаетъ, какъ будто руки его сами подымаются и опускаются въ конвульсивномъ движеніи… И льются обрывки танцевъ, клочки мелодій, и дикій, несвязный шумъ грохочетъ и гудитъ…
Но шумъ этотъ такъ однообразенъ и такъ всегда одинъ и тотъ же, что можно его не слышать и не замѣчать, можно привыкнуть къ нему, какъ къ шуму прибоя, или тиканью часовъ въ ночной тиши.
Сидитъ Петръ Григорьевичъ надъ своимъ стаканомъ.
— Вотъ когда-то я любилъ дорогое вино — золотое, какъ будто растопленная смола, либо темное, глубокое, похожее на камень аметистъ… И вотъ теперь ужъ кажется мнѣ, что меркнетъ и молкнетъ вино въ стаканѣ, и никакого веселья на сердцѣ. Вотъ теперь я сталъ мраченъ, если много пью, и знаете ли, отчего я сталъ мраченъ? Оттого, что вспоминается много, о чемъ вспоминать не слѣдуетъ. Нѣтъ, такіе бываютъ глупые дни: проснешься — я начинаешь вспоминать, встаешь, ходишь, разговариваешь съ сосѣдомъ — и вспоминаешь. Такой несчастный день, и такъ до вечера, до самаго вечера невозможно оторваться и забыть, и ничто не помогаетъ, рѣшительно, ничто не помогаетъ… Вы знаете, меня не отвлекаетъ эта чужая жизнь вокругъ — все то, что происходитъ. Такое не мое оно, ненужное, какое мнѣ дѣло, что я буду со всѣмъ этимъ дѣлать, куда я съ нимъ дѣнусь, ахъ, будь что будетъ… Развѣ мнѣ не все равно?
И долго онъ смотритъ въ свой стаканъ, качаетъ его и слѣдитъ, какъ изломы лучей играютъ въ винѣ, сверкаютъ и переливаются.
А Никоновъ куда-то щурится и разглядываетъ близорукими глазами.
— Тамъ въ углу, направо, землемѣръ сидитъ…
Почему его землемѣромъ звали, этого никто не зналъ — потому что высокій онъ былъ и ноги у него длинныя, или по какой-нибудь еще другой причинѣ, неизвѣстно… Онъ угрюмо сидѣлъ тамъ за столомъ одинъ, положивъ голову на руку, и не отрывался отъ кого-то напротивъ большими, печальными, голубыми глазами, и глаза эти застыли въ невеселой неподвижности, и, кажется, — онъ не слышалъ ничего, ничего не замѣчалъ вокругъ.
А Петръ Григорьевичъ отгадывалъ, на кого онъ смотритъ. — О чемъ горюетъ этотъ человѣкъ, и куда устремляется?.. Э, тамъ дѣвица съ дѣтскими, чистыми щеками, прекрасные волосы, нѣжныя руки… Э, это она…
— Габріэль, ее зовутъ…
И Петръ Григорьевичъ такъ же положилъ свою голову на руку и сталъ смотрѣть на землемѣра, и его глаза сдѣлались такими же невеселыми и застыли въ той же неподвижности… Онъ сегодня чувствовалъ себя растроганнымъ, слабѣлъ, какъ послѣ болѣзни — послѣ всѣхъ этихъ немыслимыхъ ночей, послѣ всѣхъ этихъ часовъ и дней, проведенныхъ въ пустыхъ блужданіяхъ и тоскѣ. Онъ сидѣлъ и думалъ.
— Не горюй о ней. Вѣдь, ты чужой здѣсь, зачѣмъ ты горюешь, такъ она безмѣрно далека отъ тебя, такъ безмѣрно не въ силахъ услышать твое сердце… Господи, какая несокрушимая, незабываемая, непереходимая пропасть родной жизни… Зачѣмъ же ты горюешь о. ней?
И онъ все смотрѣлъ и смотрѣлъ на землемѣра, видѣлъ горькую черточку страданія у губъ его… И сталъ себѣ улыбаться.
— Ахъ, можетъ быть — она прихоть сердца, прихоть твоего ничего не хотящаго сердца? Ахъ, такъ? Ну, горюй, плачь, если хочется, люби одно мгновенье, если можешь… Ну, сиди тамъ одинъ и горюй…
— Господа, выпьемъ еще за прихоть сердца? Еще и еще… Боже мой, какое счастье имѣть прихоть сердца, сидѣть и блаженно улыбаться, подымать стаканъ и думать: за твое здоровье, прихоть сердца… Ставить стаканъ, и смотрѣть куда-нибудь, и улыбаться самому себѣ, и снова подымать стаканъ — нѣтъ, такое это дорогое счастье, прихоть сердца…
И Петръ Григорьевичъ все смотрѣлъ на землемѣра.
Боже мой, такъ ломаются его брови, какая судорога грусти… Сидѣть вотъ такъ и страдать отъ идеальной, смѣшной, иллюзорной любви, милое сердце, что съ тобой страшная жизнь здѣсь сдѣлала… Сидѣть вотъ такъ — и смотрѣть на нее, и гордая она сидитъ передъ тобой, неприступная, холодная, какъ камень — и сердце ея содрагается, и можетъ быть — рыданія у ней въ груди; чужая, ненужная твоя любовь мучитъ сердце, голубые глаза твои, полные обожанія, стоятъ неподвижнымъ нѣмымъ укоромъ, дрожаніе губъ твоихъ рождаетъ слезы, и вотъ сидишь ты и мучишь ее и себя, и дѣтскія чистыя щеки ея горятъ, и нѣжныя руки въ кольцахъ дрожатъ… Нѣтъ, твое лицо, печальное до слезъ… Что мы дѣлаемъ, друзья, что мы дѣлаемъ… Милые мои, дорогіе, хотѣлъ бы я всѣхъ васъ обнимать и цѣловать, хотѣлъ бы я безъ конца горевать надъ тѣмъ, что мы дѣлаемъ… Какая безысходная тоска! Музыка играетъ, блещетъ свѣтъ, течетъ людская волна, смѣхъ и улыбки, радостныя встрѣчи, пестрое, безумное забвенье, нѣтъ, что мы дѣлаемъ, милые друзья?.. Убійство упрямой памяти, морфій мертвящій для сердца, чтобы не билось оно, эфиръ, чтобы грезить въ снахъ и видѣніяхъ, пьяная мечта, чтобы забыться, безконечное, долгое самоубійство съ пѣснями и музыкой, съ шумомъ и жадной до жизни пляской… Что же мы дѣлаемъ, что мы дѣлаемъ…
— Нѣтъ, господа, я не могу, чтобы онъ сидѣлъ тамъ одинъ такъ, позовемъ его къ намъ вмѣстѣ съ его Габріэлью. Я подойду къ ней и буду звать ее — онъ не можетъ… Я сейчасъ позову ее.
— Можетъ быть, онъ хотѣлъ бы быть одинъ… Слушайте, Петръ Григорьевичъ?…
— Нѣтъ, ужъ я не хочу, чтобы онъ сидѣлъ одинъ… Я позову его.
И онъ идетъ къ землемѣру съ протянутыми руками.
— Милый, пойдемте къ намъ…
— Все равно вѣдь…
— Нѣтъ голубчикъ, пойдемте, хорошо будетъ, всѣ вмѣстѣ посидимъ… Вотъ увидите, какъ хорошо у насъ будетъ…
И долго и жарко убѣждаетъ его Петръ Григорьевичъ, а потомъ подходитъ къ Габріели и, снявъ шляпу, кланяется ей.
— Можетъ быть, вы позволите что-нибудь предложить вамъ за нашимъ столомъ? Вы доставили бы мнѣ и моимъ друзьямъ большое удовольствіе…
И онъ снова кланяется ей.
Тогда она мелькомъ смотритъ ему въ лицо, сдвигая брови, и молча идетъ за нимъ къ столу, и садится тамъ бокомъ, далеко — какъ будто она уйдетъ черезъ мгновенье.
— Что вы хотите? Простите, если часто говорятъ тутъ по-русски, по-французски мы говоримъ такъ плохо… Ну, что же вы хотите?..
И Петръ Григорьевичъ сейчасъ же обнимаетъ землемѣра и начинаетъ наговаривать ему, онъ наклоняется совсѣмъ близко къ его лицу и пристально и безпрерывно смотритъ въ его зрачки.
— Это чудесно — сидѣть и грезить, это чистота сердечная, великое богатство душевное… Вотъ я смотрѣлъ вокругъ — одинъ ты сидишь и сны видишь, свѣта много, а ты сны видишь, и позавидовалъ до глубины моей глубины… Ты вотъ подумай, какая красота во всякомъ довѣріи… Такъ вѣрить глубоко — и устремляться къ недостижимому, можетъ быть — нѣтъ его, а вѣрить, что оно прекрасно… А? Ну-ка, скажи-ка? Нѣтъ, какая красота! Или, можетъ быть — счастье? Заслуженное счастье, потому что дается тому, у кого въ душѣ прекрасно?.. Или иллюзія, или несчастье, но кому же тогда счастье на свѣтѣ, кто заслужилъ его, если не тотъ, у кого въ душѣ прекрасно?..
Но землемѣръ отвѣтилъ ему какъ-то неожиданно и невпопадъ, поднявъ свою тяжелую голову.
— Есть ли за что меня любить еще, — усмѣхнулся онъ. — Ну, хорошо, нѣтъ у меня счастья, но, вѣдь, это еще большой вопросъ — возможно ли вообще, т.-е. для меня, мыслимо ли, допустимо ли; можетъ быть, оно вообще немыслимо и недопустимо для меня… Разъ меня не за что любить, значитъ и счастья у меня не можетъ быть никакого, кромѣ фальшиваго, иллюзорнаго… Ну, и что же взбунтовался ты, что мнѣ все это разсказываешь, зачѣмъ?.. Самъ я знаю, что фальшиво все, ненужно все, отъ тоски, отъ пустоты, отъ нечего дѣлать… Ну, и оставь меня… Родной мой, оставь же меня — видишь, не могу.
А Петръ Григорьевичъ все убѣждалъ его.
— Нѣтъ, ужъ если въ душѣ у тебя прекрасно, то для тебя и счастье, ясно, вѣдь? Потому что въ душѣ красота…
— Что за старый вздоръ…
— Можетъ быть, можетъ быть…
А самъ все убѣждалъ его… Все въ одномъ и томъ же убѣждалъ его.
А русскіе все прибывали, приходили по одному, цѣлыми группами… Явилась большая компанія хорошо одѣтыхъ, чистыхъ людей, они сѣли за столъ подальше, чтобы отдѣлиться и посмотрѣть на все, что происходитъ… Съ ними была одна дѣвушка, Маруся ее звали. Еще издали она стала кивать и улыбаться, а потомъ перешла съ того стола.
— Такъ, значитъ, это правда, что вы каждый вечеръ здѣсь? Я въ первый разъ пришла… Такъ это правда, что вы здѣсь всегда?
— Здравствуйте, вашъ веселый смѣхъ…
— Нѣтъ, скажите, это правда?
И она улыбалась всѣмъ, двигалась, оглядывалась съ дѣтскимъ любопытствомъ, смотрѣла на лица — на мужчинъ, на женщинъ, заглядывала во всѣ стаканы…
— Что это такое странное?
— Это эгнокъ, но этого пить нельзя.
— Зачѣмъ же вы заказали?
— Пробовалъ.
И она продолжала сыпать свои безконечные вопросы, ни на чемъ не останавливаясь и не уставая.
А Петръ Григорьевичъ съ самаго же начала повернулся на своемъ стулѣ и уставился на вновь пришедшихъ, и что-то нервное и злое бродило у него на лицѣ.
— Эти зачѣмъ сюда пришли?
— Т.-е., какъ?
— Зачѣмъ, спрашиваю, явились они сюда?
— Какъ всѣ — посидѣть. Вотъ странный вопросъ…
— Ничего нѣтъ страннаго. Нечего имъ дѣлать тутъ.
И онъ еще что-то бормоталъ себѣ подъ носъ все съ тѣмъ же злымъ лицомъ, и какой-то мускулъ на его щекѣ сталъ дергаться и сокращаться.
Въ это время Марусю позвали.
— Идите же къ намъ. Вы куда сбѣжали?
Но она не пошла.
Тогда изъ-за того стола поднялся высокій и красивый господинъ, когда-то тоже товарищъ, и подошелъ къ нимъ. И сейчасъ же начался разговоръ о проведенномъ лѣтѣ, о купаньяхъ, о женѣ, о смѣнѣ квартиры и разныхъ неудобствахъ жизни.
— Я думаю теперь поселиться въ хорошемъ пансіонѣ.
— Гдѣ? — спросилъ его Петръ Григорьевичъ, и даже глаза свои сузилъ отъ злобы.
Но тотъ не отвѣтилъ, мелькомъ взглянулъ на него, и началъ разсказывать свѣтскую новость, медленно и со вкусомъ.
— Вы ужъ навѣрно знаете, что случилось на группѣ у меньшевиковъ въ послѣднемъ засѣданіи… Какой, въ сущности, скандалъ!..
Но Петръ Григорьевичъ вдругъ неожиданно для всѣхъ взялся за голову и разомъ поднялся на ноги.
— Не могу… Нѣтъ, этого не могу, перестаньте… Все, что угодно, а этого не могу… Не могу и не могу, не въ силахъ…
Тогда господинъ повернулся къ нему.
— Послушайте, что за истерика, или фракціонность какая-то навыворотъ, или насиліе, или недостатокъ дисциплины сердца…
Но это была опасная тема, и Петръ Григорьевичъ разомъ ринулся на него, захлебываясь отъ болѣзненнаго раздраженія.
— Сердце, да чье оно? Иной разъ легко дисциплинировать его, иной разъ оно всю жизнь на ладонь дышетъ, дохнетъ или дышетъ, я не знаю… Ненавижу я воспитанныя сердца, ненавижу розовыя щеки, ровныхъ голосковъ не переношу, въ комнатѣ одной съ ними быть не могу — такуь вотъ спиной, животомъ слышу, что вотъ тутъ они, что сюда мнѣ они спокойствіе свое притащили съ собой, приволокли, разложили его тутъ хвастливо передо мной… Впрочемъ, простите, простите, я уйду, потому что я хуже еще говорить буду… Ужъ лучше я уйду…
Но господинъ усмѣхается.
— Зачѣмъ же уходить, продолжайте, продолжайте… Только побольше спокойствія.
— Ну, спокойствіе — это вашъ секретъ.
— Прекрасно…
И господинъ качался передъ нимъ на своихъ высокихъ ногахъ, заложивъ руки въ карманы.
— Спокойствіе — прекрасно…
— Или анемія душевная…
— Это ужъ хуже.
— Грошовая марка, постепеновщина, приспособляемость, копеечный душевный комфортъ.
— Ну, а теперь вы ужъ пошли, потому что… уже долго здѣсь сидите.
Высокій господинъ повернулся и отошелъ.
Тогда настало долгое и непріятное молчаніе, пока Никоновъ не нарушилъ его.
— Ну, а это, извините… Чортъ его знаетъ, для чего все это было нужно, и кому…
И Николай Васильевичъ дергалъ на носу пенснэ и морщился.
— Нѣтъ, невозможно, невозможно… Голубчикъ, вы сегодня непристойно сообщительны, совершенно непристойно… Нѣтъ, развѣ возможно такъ…
— Но почему же непристойно? — спросилъ его Петръ Григорьевичъ вдругъ упавшимъ и потускнѣвшимъ голосомъ. — Ну, почему? Не заслужилъ онъ, или компанія вамъ кажется неподходящей для этого?.. Но, вѣдь, компанія-то эта — это все, что мнѣ осталось, самое лучшее, лучше ужъ этого не будетъ… Значитъ, совсѣмъ никогда ничего не говорить, такъ, что ли? Простите, если глупо все вышло, я извиняюсь, извиняюсь, господа… Простите.
И только въ этотъ моментъ онъ замѣтилъ, что Маруся все гладитъ и гладитъ его руку, давно уже гладитъ, ласково и безпрестанно… Она съ ними осталась, у ихъ стола.
И заключилъ все Никоновъ, который вдругъ, разомъ выпилъ свой стаканъ и со стукомъ его поставилъ.
— Бэдламъ… Иногда посмотришь на всѣхъ и подумаешь: который же первый?..
— Что — первый?
— Да свихнется первый, такъ свихнется, чтобы ужъ совсѣмъ, чтобы и завтра не очувствоваться, чтобы прямо въ Шарантонъ повезли… Вотъ и не знаю, который. Кажется, что скоро всѣ.
А шумъ нарастаетъ все больше и больше, что-то выкрикиваютъ отдѣльные голоса, всюду стучатъ тарелками, стульями, что-то кричатъ таперу, лакеямъ, другъ съ другомъ ругаются, обнимаются, въ узкомъ проходѣ между столами безконечная толкотня, танцы и потокъ идущихъ людей, и поднятые высоко подносы, и женщины, подбигающія свои юбки, и нежданныя объятія, и вскрики, и безконечныя столкновенія идущихъ другъ другу навстрѣчу людей…
И вдругъ за сосѣднимъ столомъ подымается во весь высокій ростъ какой-то кавказецъ съ горбатымъ носомъ, красивый и дикій, возбужденный и яростный, онъ опускаетъ свои стрѣльчатыя брови и руки складываетъ на груди, Онъ шумитъ по-русски на какого-то француза, который сторонится отъ него.
— Эй, нэвэжливъ со мной, тэбэ нэ позволю… Бэрэгись! Сказалъ — тэбэ нэ позволю…
И чуждо, и странно высится его тонкая и сильная фигура, и глаза горятъ чужимъ и нездѣшнимъ огнемъ, принесеннымъ издалека…
Распорядитель юркій откуда-то является и что-то говоритъ ему съ поклономъ.
А Петръ Григорьевичъ сидитъ и смѣется, и объ огорченіи своемъ забылъ, и наговариваетъ землемѣру, обнимая его.
— Люблю я дикихъ людей, голубчикъ, тѣсно безъ нихъ, вотъ не могу я забыть о нихъ, жара ихъ душевнаго забыть не могу, глазъ горящихъ забыть не могу, рукъ ихъ желѣзныхъ забыть не могу, уносятъ меня они далеко отсюда, за тридевять земель, ой-ой, куда они уносятъ меня… Туманы родныхъ лѣсовъ и болотъ въ головѣ моей кружатъ, опьяняютъ они меня, цѣпко они держатъ мою душу — не выпустятъ… Что такое мистика, милый, знаешь ли ты? А это значитъ — ясно и неясно, понятно и бездонно таинственно… Ты бывалъ ли когда-нибудь въ лѣсу темной ночью, въ настоящемъ лѣсу дремучемъ, чтобы птицы кричали тебѣ, и звѣри бы стонали, вѣтви шелестѣли, воды бы роптали?.. Бывалъ ли ты? Вотъ тамъ бы ты узналъ о мистикѣ, не о поповской мистикѣ, а о своей душѣ, а о твоей душѣ наслѣдственной, среди болотъ и лѣсовъ рожденной, воемъ дикаго вѣтра убаюканной, вотъ тамъ бы ты узналъ немножко о ней… А знаешь ли ты, голубчикъ, что такое революціонеръ заграничный, товарищъ-то твой европейскій? Онъ практичный, чужой онъ намъ по душѣ, голубчикъ, чужой онъ намъ… Вотъ твои глаза голубые — Боже мой, какъ они туманно смотрятъ?.. Развѣ ты можетъ практично вещи видѣть такими глазами, ну, развѣ можешь?.. Нѣтъ, ты не можешь, апостолъ ты, рыцарь ты, мученикъ, захотѣлъ ты «пострадать народнымъ горемъ», бремени ты захотѣлъ однажды, угодникъ ты и праведникъ вышелъ… Елочки-то, елочки-то, которыя вокругъ бѣлыхъ скитовъ растутъ, онѣ въ идеѣ знакомы тебѣ, сладость-то одинокихъ мученій тоже знакома тебѣ, и слезы умиленія тоже знакомы тебѣ — въ день-то тотъ слезы, когда на свою работу-то большую ты пошелъ, такъ и говорилъ ты — на работу пойду… — всталъ и пошелъ ты, потому что иначе не могъ… Эхъ, все это знакомо тебѣ, и во всемъ этомъ ты мнѣ не признаешься никогда, все будешь дѣтскими-то, милыми-то губами своими о практикѣ жизни мнѣ разсказывать… Да, вѣдь, практика-то когда придетъ, отстранишься ты и уйдешь, навѣки ты уйдешь и не оглянешься, потому что тѣсно тебѣ будетъ…
И Петръ Григорьевичъ смѣялся тихимъ смѣхомъ и заглядывалъ въ лицо землемѣру.
— Бакунинъ-то, Бакунинъ… Мадонну-то, Мадонну-то знаменитую на дрезденскихъ стѣнахъ помнишь ли? Кто въ цѣломъ мірѣ могъ бы сказать такъ, какъ русскій практикъ… Ну, кто же посмѣлъ бы, ну, кто же посмѣлъ бы — не сказать, а подумать?
Но землемѣръ уже плохо слушалъ его, такъ ужасно душа въ себя погружается, чужого не слышитъ, чужого не видитъ, ничего внѣ себя не ощущаетъ…
А баръ пылалъ и туманился больше и больше, тускло смотрѣли электрическія лампы сквозь синія тучи табачнаго дыма, который опускался душной хмарой, пыль и испаренія плавали въ воздухѣ, поднятыя всей этой массой ходящихъ, дышащихъ, пьющихъ людей, смѣсь духовъ и запахъ пудры мѣшался съ запахомъ винъ и ликеровъ въ какой-то пряный, удушающій ароматъ, который настойчиво, липко вливался въ легкія… И приходили лакеи, что-то ставили, что-то уносили, какіе-то стаканы, какіе-то напитки, бѣлые, желтые, зеленые… Кто заказывалъ ихъ, и кто выпивалъ, и кто ихъ заказывалъ снова, и что дѣлалось кругомъ, и что происходило, и почему ничего не было слышно, и люди такъ громко кричали, краснѣли все больше и кричали, наклоняясь близко одинъ къ другому… Почему?
Подходитъ трехъ-аршинный господинъ и кланяется низко, шутовскимъ поклономъ.
— Недопеченовъ, дворянинъ…
— Кто это?
— Говоритъ — художникъ русскій, голосъ у него большой.
— А ну его къ собакамъ…
Но голосъ большой садится и тоже пьетъ, смѣется, зоветъ слугъ, и что-то проситъ подавать, и снова проситъ подавать… И такъ всегда и каждый день — подходитъ кто-то и садится, и силы нѣтъ прогнать, нѣтъ никакой самозащиты, такъ чутки всѣ и такъ болѣзненно боятся самимъ себѣ испортить вечеръ нелѣпой сценой.
— А вотъ, позвольте, анекдотъ…
И стонетъ Николай Васильевичъ, на мѣстѣ извивается…
— Нѣтъ, хоть бы молчалъ… Нѣтъ, онъ разскажетъ…
— А что же? Разскажу…
— Къ собакамъ…
Но никто не слышитъ.
Колеблется туманъ, колеблется… Волны синяго дыма качаются, тихо плывутъ, окутываютъ голову густымъ покровомъ…
Габріель садится близко къ Николаю Васильевичу и руку ему на плечо кладетъ, и наклоняется, и что-то шепчетъ, и губы ея при этомъ улыбаются… Зачѣмъ она дѣлаетъ такъ?.. А она наклоняется ниже и ниже… Все больше улыбается…
И вдругъ землемѣръ хватается за волосы.
— Воли нѣтъ у меня, импульса нѣтъ, захотѣть не могу, ничего не могу… Для чего жить, для чего жить…
И черезъ минуту онъ кричитъ уже.
— Нѣтъ, отчего погибаетъ жизнь… Отчего?.. Отчего?.. Отвѣтьте мнѣ, отчего она такъ глупо, пошло погибаетъ…
И вскакиваетъ Маруся въ испугѣ, успокаиваетъ его…
— Пойдемте, пойдемте… Скорѣе пойдемте… Вы видите что надо скорѣе уходить…
И меркнутъ огни, потухаютъ… На бульварѣ рѣдкіе фонари тускло горятъ, мигаютъ въ темнотѣ…
Стоятъ автомобили…
Кто взялъ автомобиль? Неизвѣстно… Поѣхали въ Булонскій лѣсъ, а зачѣмъ? — никто не зналъ.
Въ послѣдній моментъ у подъѣзда Никоновъ осмотрѣлся вокругъ.
— А этотъ голосъ зачѣмъ сюда попалъ? Дрянь, вѣдь…
— Не знаю… Должно быть, для веселья везутъ, или никто не замѣчаетъ…
— Богъ его знаетъ, кто…
— А-а… Все равно.
— Но, слушайте, милый Николай Васильевичъ… Но у кого же деньги есть?
— У меня… На расходы, платежъ завтра.
— Но, вѣдь, завтра никто не вернетъ?
Но Николай Васильевичъ рукой махаетъ.
— А, все равно… Завтра до вечера достану.
— Нѣтъ, послушайте, сегодня вы не обѣдали изъ экономіи…
Тогда Николай Васильевичъ морщится мучительно и начинаетъ упрашивать его.
— Ну, перестаньте… Пожалуйста, перестаньте. Все равно теперь не остановишь. Ну, зачѣмъ же разговаривать…
Безтолково и долго разсаживались, никакъ не могли раздѣлиться… Петръ Григорьевичъ сѣлъ съ Марусей, землемѣромъ и Николаемъ Васильевичемъ, и Габріэль молча сѣла къ нимъ со своими сдвинутыми бровями, и еще голосъ помѣстился съ шоферомъ рядомъ и дико, тоскливо пѣлъ какія-то безсвязныя, рыдающія ноты.
Быстро летѣлъ автомобиль, пересѣкая городъ, улица за улицей мелькали назадъ, начался Булонскій лѣсъ, гулко гудѣлъ гудокъ въ пустыхъ аллеяхъ, вскрикивалъ и обрывался, автомобиль наклонялся на крутыхъ поворотахъ, врѣзывался въ новую длинную пустынную аллею, и летѣлъ, шумя моторомъ… Луна въ холодномъ озерѣ играла, извиваясь тонкой, змѣистой лентой, и бѣжали черныя деревья молчаливой, поспѣшной толпой назадъ…
— Нѣтъ, зачѣмъ мы поѣхали…
Но летитъ автомобиль съ пьянящей скоростью среди ночныхъ непонятныхъ призраковъ въ лѣсу, разсѣкаетъ поющій воздухъ, и быстрота волнуетъ и радуетъ сердце, и что-то подымается изъ глубины души…
Сидитъ землемѣръ рядомъ со своею Габріэлью, молча ласкаетъ ея руку, брови свои въ тоскѣ ломаетъ, и все говоритъ, говоритъ на своемъ непонятномъ наивномъ французскомъ языкѣ, что-то нѣжно разсказываетъ ей, и убѣждаетъ, и въ глаза заглядываетъ… И когда мелькаетъ мимо рѣзкій свѣтъ фонаря, онъ освѣщаетъ лицо ея, и лицо это мягко, грустно и устало…
А Петръ Григорьевичъ самъ съ собой разсуждаетъ одинъ.
— Нѣтъ, Булонскій лѣсъ… Когда я пріѣхалъ сюда, я зналъ хорошіе дни, былъ такой день, такой молодой, чудесный день, да помяну его въ послѣдній часъ однажды… Все смотрѣлъ я въ тотъ день, все смотрѣлъ… А потомъ на какой-то террасѣ мы были, и солнце все лилось, осеннее солнце все лилось, и волосы отъ этого такъ золотились… Нѣтъ, въ тотъ день раскрылось мое сердце. И закрылось, и до сихъ поръ было тяжко… Нѣтъ, какая безумная несправедливость, для чего, за что… ужъ если было въ послѣдній разъ… Нѣтъ, для чего же?..
— Слушайте, Петръ Григорьевичъ.
Маруся тронула за руку его.
— Слушайте, отчего вы ничего мнѣ не скажете… Мнѣ скучно. Ну, скажите же, скажите…
И все скользили хороводомъ деревья назадъ, какъ будто падали куда-то навзничь, и изступленно вскрикивалъ автомобиль, врѣзаясь въ тишину, клокоталъ и ворчалъ нагрѣтый моторъ, содрогаясь и порываясь впередъ и впередъ, какъ будто готовый къ скачку и крушенію.
— Скорѣе… Шоферъ, скорѣе… Скорѣе, какъ только можно… Скорѣе!
— Будемъ пѣть… Скорѣе — пѣть!
Но только вскочили всѣ, махали шляпами дико и нестройно, и вѣтеръ развѣвалъ разсыпанные, спутанные волосы… Хотѣлось красиваго чего-нибудь, широкаго — пусть безполезнаго, но дерзкаго, отважнаго. Просторъ… Жарко влекущій душу просторъ, въ даль раскинутый, безгранный, грудь свою небу открывшій… Велика и сладостна грудь твоя, волнуетъ сердце ласка твоя, испытаешь — не забудешь, душой не оторвешься отъ нея, сердцемъ не измѣнишься, жадными устами нигдѣ не напьешься. И тоскуетъ сердце, вспоминая… О, иллюзія, пустая мечта уставшей души, жалостный обманъ, маленькое утѣшеніе, упивайся тьмой — чтобы не видѣть, вѣтромъ — чтобы не слышать, хмѣлемъ — чтобы не понималъ.
Бѣгутъ деревья, стриженыя деревья, бѣгутъ назадъ, луна сверкаетъ, искры свѣта въ озерѣ играютъ.
А землемѣръ сидитъ и сны свои видитъ, онъ все такъ же ласкаетъ печальную Габріэль, и все такъ же лицо его мягко, устало и грустно…
— Эй, землемѣръ… Созидатель ты, а можетъ — созерцатель? Нѣтъ, не умретъ въ тебѣ любовь созерцанія, и не умретъ, никогда не умретъ… Поэты мы, господа, и фантасты, и мечтатели… Эй, клянусь вамъ, поэты мы и мечтатели… Тише, не кричите на меня и не махайте на меня руками, вы видите — такъ я безмѣрно много пилъ сегодня… А все-таки вы мечтатели! Позвольте мнѣ сказать это, позвольте сказать хоть сегодня!…
И вдругъ пріѣхали на Монмартръ, автомобили сразу стали….
И опять никто не зналъ, почему привезли ихъ туда, кто заказалъ, — само собой все сдѣлалось… Всѣ вышли, и вошли въ ночное café, блистающее огнями… И опять туманъ и угаръ, все красное, блестящее, бьющее въ глаза, столы, уставленные шампанскимъ, сытыя лица, цилиндры, фраки, лощеные лакеи, и взвизги, и грохотъ, голодъ и похоть жирнаго тѣла, и льнущій, нахальный, полупьяный смѣхъ… И такъ это странно среди всего — какія больныя лица вошедшихъ, съ дрожащими улыбками, какія больныя горячія сердца, какая бѣдность, какая отчужденность…
Еще въ дверяхъ Никоновъ вдругъ непріятно вздрогнулъ.
— Смотрите, тамъ наши мальчики, молодежь… Они-то зачѣмъ здѣсь, зачѣмъ они-то ѣздятъ сюда… Нѣтъ, возмутительно, это невозможно… Я завтра съ ними буду говорить.
И усмѣхнулся ему Николай Васильичъ.
— Ну… и что же вы имъ скажете?
— Скажу, что непростительно. Намъ — мы истрепались, устали…
— Можетъ… опустились?
— Нѣтъ, надо знать, что мы пережили… Нѣтъ, позвольте, послушайте, нельзя же сравнивать насъ…
И начался ненужный, тяжелый, безполезный разговоръ… И чѣмъ больше тянулся онъ, тѣмъ больше горячились, почти кричали, и тѣмъ было больнѣе…
Николай Васильичъ уже не могъ сидѣть, онъ всталъ и говорилъ быстро и взволнованно, поминутно хватаясь за свое пенснэ.
— Нѣтъ, вы это оставьте, вы не трусьте фактовъ, вы не бойтесь сказать, ужъ разъ о нихъ заговорили. О соблазнѣ для молодежи, для всѣхъ этихъ малолѣтнихъ — говорю я, вотъ о чемъ говорю я, объ отвѣтственности старшихъ я говорю… Да, объ отвѣтственности я говорю! Видятъ, вѣдь, видятъ они, какъ мы хороши бываемъ въ два часа ночи, какъ мы среди отбросовъ всяческихъ толкаемся, точно свои люди, какъ мы за однимъ столомъ съ ними развлекаемся… Видятъ они! И это ли еще видятъ! Можетъ быть, это лучшее еще, можетъ быть, для малолѣтнихъ-то самое понятное, въ глазахъ молодежи самое извинительное, самое ихъ сердцу по зеленому ихъ возрасту близкое, хотя оно и ставитъ на общую доску очень ужъ разной цѣны людей… Нѣтъ, не это еще малолѣтніе видятъ здѣсь! Видятъ они мелкія дрязги стариковъ — такъ, отъ нечего дѣлать дрязги, отъ скуки, отъ бездѣлья… Какъ эти дрязги въ степень дискуссій возводятся — и дискуссируютъ, и дискуссируютъ, и это малолѣтніе видятъ, и какъ изъ-за этихъ дрязгъ цѣлыя перетасовки совершаются — и это малолѣтніе видятъ, ахъ, Боже мой, чего только не видятъ здѣсь малолѣтніе.. Ужасъ беретъ!
— Ну, и что?
Но Николай Васильичъ махнулъ рукой и замолчалъ.
Только Петръ Григорьичъ вздергивалъ своимъ плечомъ, и опять какой-то мускулъ на его лицѣ сталъ сокращаться и прыгать.
— Такъ… Соблазнили мы малыхъ сихъ, будущихъ людей мы погубили… Такъ ли? Можетъ, и вѣрно это на-капельку…. А можетъ — жизнь.
Но тутъ ужъ Никоновъ окончательно возмутился.
— Начинается у насъ россійское ночное разслабленное покаяніе… Вздоръ все это вы наговорили тутъ.
— Да я и ждалъ, что сердито меня окрикните, такъ и зналъ… Непріятно, тяжело все это, ну, что же сдѣлать, какъ же скрыть?
— Значитъ, вы думаете, что я лицемѣрю сейчасъ?
— Да.
— Т.-е. — какъ?
И Никоновъ сразу обидѣлся, даже стулъ свой въ сторону отодвинулъ.
— Да безсознательно, разумѣется.
— Правды нѣтъ въ вашихъ словахъ, правда не вся!
— Ну, конечно, не вся…
— Мы не воспитатели, а они не дѣти… Всѣ совершеннолѣтніе, всѣ! И зачѣмъ, зачѣмъ на меня вы эту задачу еще взвалить хотите! Какой я воспитатель?.. Я не былъ, и не буду, и не смѣлъ бы быть… Работникъ я, усталъ я, измучился, истерзался, оставьте меня со своимъ воспитаніемъ, оставьте меня одного прожить эти годы хоть какъ-нибудь… Жизнь я убиваю, здоровье гублю?… Все равно — оставьте, оставьте!.. И не говорите мнѣ ни о какомъ воспитаніи, не претендую я!..
— Ну, да… И это справедливо, что вы говорите…
— Такъ въ чемъ же дѣло?
— А все-таки…
И замолчали, на этотъ разъ — совсѣмъ…
Потомъ, ужъ спустя минуту, Никоновъ сказалъ тихо.
— Этимъ лицемѣріемъ вы меня обидѣли, Николай Васильичъ, самъ вѣдь знаю, думалъ объ этомъ, и, можетъ быть, — горевалъ… Но несправедливо, несправедливо. И потомъ… зачѣмъ же все-таки обидѣли?
И молча, и невесело подалъ ему руку Николай Васильичъ.
— Перестаньте, ненужно все это…
И перестали.
А Петръ Григорьичъ смотрѣлъ вокругъ затуманенными глазами.
— Гарсонъ, зеленый шартрезъ…
— Милый, довольно ужъ шартреза этого въ тебѣ сидитъ…
Но Петръ Григорьичъ пилъ и пилъ, безъ конца… И отчего-то больше не пьянѣлъ какъ-будто…
Онъ долго смотрѣлъ на всѣхъ, а потомъ несмѣло началъ.
— Позвольте вамъ разсказать одно воспоминаніе, господа… Кабакъ здѣсь, знаю, знаю… Но это ничего, никто не понимаетъ, вѣдь — я скажу всего три слова, и такъ мнѣ хочется сказать вамъ немножко, не судите строго меня и, ради Бога, забудьте, что я много пилъ такъ… Нѣтъ, трудно мнѣ начать это, мнѣ тяжело это начать и вы знаете, почему? Да, впрочемъ, все равно… Это было въ Россіи, господа… Боже мой, какъ это кажется давно! Теперь я какъ будто лежу на днѣ рѣки какой-то и сквозь безконечную толщу водъ смотрю на солнце, гдѣ-то тамъ оно горитъ вверху. Боже мой, какъ мнѣ все кажется убійственно-покойнымъ… А тогда все содрагалось, трепетало дрожью, сотрясалось, и дрожь доходила ко мнѣ — точно совсѣмъ вотъ весной, она прямо въ сердце приходила, можно было плакать отъ радости и счастья, да, плакать, просто плакать… Пятъ лѣтъ назадъ это случилось! — Эхъ, многое было уже разбито тогда — разбили, но какая еще надежда жила, какая счастливая бодрость, красота какая! Вы помните все это — людскія лица, толпу — всякую толпу, что собиралась гдѣ-нибудь на перекресткѣ, помните радушныя, хорошія улыбки — «товарищей» — вы помните ли это… Чудесное какое, прекрасное, невозможное, небесное слово!.. Вы шли, и вамъ говорили: — «вы къ намъ, товарищъ?»… Да, вы къ нимъ шли, прямо къ нимъ, входили, смотрѣли, улыбались, здоровались съ кѣмъ-то, крѣпко руку вашу трясли кругомъ, вы говорили, отвѣчали, и шелъ холодокъ у вашего сердца… Нѣтъ, вы помните ли этотъ холодокъ у сердца, холодокъ счастья, гордости, чего еще?.. Какое наслажденіе. Господа, вы говорили когда-нибудь на митингахъ, большихъ рабочихъ митингахъ, когда кругомъ — толпа, рабочая толпа — тысячи, не одна тысяча, а тысячи? много тысячъ? Когда-нибудь вы говорили? Конечно, говорили… Какой невозможный сонъ, забытый! Откуда-то изъ дальней дали глаза меня все преслѣдуютъ, и иногда я ночью вижу ихъ: горящіе злобой, волей глаза… Развѣ воля горѣть не можетъ? Она бываетъ горячая, она горѣла, клянусь, — она горѣла тогда! Боже мой, какъ сіяютъ лица тогда, простыя лица, — какъ они горды безмѣрно, какъ они прекрасны, какъ они радостны… И все разступалось тогда. Да, разступалось, какъ шваль и мусоръ, все было отброшено, побѣждено… Я говорилъ, я много говорилъ, и часто задыхался отъ волненія… Да, побѣждено все было… Было, вѣдь?.. Было?…
И Петръ Григорьичъ на минуту поднялъ свою опущенную голову, и потомъ опять наклонился низко къ столу.
— Да… Такъ я хотѣлъ воспоминаніе… Встрѣча одна, минутная встрѣча, мучитъ она меня почему-то сегодня, простите, если невпопадъ. Нѣтъ, я не игралъ тутъ никакой роли, я не былъ почти знакомъ… Да, такъ встрѣтилъ я женщину одну, Анной Николаевной ее звали… Бѣлокурая она была и блѣдная, ребенокъ былъ худенькій у нея, изъ ссылки привезенный, бѣдно она жила… Да… А, впрочемъ, я, кажется, не могу, господа!…
Онъ выпилъ быстро свой стаканъ и налилъ другой.
— У ней было безмѣрно прекрасное сердце, господа… Впрочемъ, не то это… Казни потомъ начались, и кровь, и кровь, и разгромы, и ужасъ… Кроткая она была, тихая она была, она вся была хрупкая, какъ стебель… Нѣтъ, такое свѣтлое сердце, такая улыбка… Нѣтъ, зачѣмъ, зачѣмъ?.. Когда улыбалась она, сердце тихо замирало…
И онъ смотрѣлъ передъ собой куда-то остановившимися глазами, и руки его дрожали мелкой дрожью.
— Ее казнили, господа… — сказалъ онъ хрипло. — Она ушла къ боевикамъ. Казнили ее… Я ночь одну стоялъ на мосту, у крѣпости, я тамъ одну ночь стоялъ и ждалъ…
И онъ кончилъ совсѣмъ глухо.
— Простите, господа, я не въ силахъ…
И вдругъ раздалось рыданіе, совсѣмъ близко раздалось — тутъ, рядомъ…
Маруся тамъ рыдала.
— О чемъ….
Не выдержала, не смогла…
И всѣ вздрогнули разомъ, растерялись…
— Ну, о чемъ же? Маруся, о чемъ?…
А она подняла свое лицо, залитое слезами, она хотѣла остановить ихъ, но онѣ текли… Тогда она опять упала головой на столъ и глухо рыдала, сотрясаясь узкими, слабыми плечами.
— Другими я васъ видѣла и знала, другими я себѣ представляла васъ… Боже мой, какъ мнѣ страшно, какъ мнѣ страшно, родные мои, какъ вы всѣ устали… Развѣ можно такъ жить, развѣ можно такъ мучить себя, милые мои товарищи, развѣ же такъ можно…
И въ новомъ приливѣ рыданій она качала головой изъ стороны въ сторону и горестно выговаривала имъ свои слова, слово за словомъ.
— Родненькіе мои, не нужно… Ради Бога, всего этого не нужно, я умоляю васъ, мои любимые, — не нужно… Все погибнетъ, красота погибнетъ, слава погибнетъ, все великое погибнетъ… Боже мой, подумайте, ну, подумайте… Боже мой, какія дорогія сердцу воспоминанія, какая душевная боль… Какое отчаяніе!
И въ безысходной тоскѣ она билась передъ ними, обливаясь слезами, и причитала, причитала безъ конца…
И всѣ стояли и молчали. Слезы тихо текли по щекамъ
Петра Григорьича, и онъ не трогалъ ихъ… О чемъ онъ вспоминалъ и думалъ теперь, и отчего замолчалъ…
И пронеслось дуновеніе нѣжности, дуновеніе растроганныхъ сердецъ, дуновеніе незабываемыхъ воспоминаній, драгоцѣнныхъ безмѣрно надеждъ…
Марусю успокаивали, утѣшали ее, глазами ее всѣ ласкали, дрожащими улыбками улыбались ей.
А тамъ, въ срединѣ café, танцовали танецъ апашей… Въ ужасѣ стонала музыка — и танцевали, танцевали, униженіе и постыдная страсть, и ножъ въ спину, и стоны въ ночи — въ глухомъ вертепѣ, безумные, расширенные зрачки…
И чьи-то слезы, кого-то на рукахъ понесли…
Мимо, мимо…
— Ѣдемъ, господа… Скорѣе ѣдемъ.