С квартиры на квартиру (Шеллер-Михайлов)/ДО

С квартиры на квартиру
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1868. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ТРЕТІЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1904 г. С.-ПЕТЕРБУРГГЪ Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1904

Съ квартиры на квартиру.

I.

Много васъ жило у мадамъ Шморбратенъ. Въ нашихъ трехъ комнаткахъ, раздѣленныхъ перегородками, было мѣсто для всѣхъ, для православныхъ и неправославныхъ, для мальчиковъ и дѣвочекъ, для законнорожденныхъ я незаконнорожденныхъ, по преимуществу же для незаконнорожденныхъ. Послѣдніе всегда приводили меня въ недоумѣніе, и я разсматривалъ ихъ съ особеннымъ любопытствомъ, желая подмѣтить въ нихъ какіе-нибудь отличительные признаки, такъ какъ я въ тѣ годы вообще не имѣлъ понятія, какъ родятся люди, и еще того менѣе понималъ, какъ это они незаконно родятся. Поступить на житье къ мадамъ Шморбратенъ было не трудно. Ребенокъ, оставшійся сиротою и имѣвшій въ числѣ дальнихъ родственниковъ или опекуновъ нѣмца, что очень часто случается въ иностранномъ городѣ Petersburg'ѣ, могъ всегда надѣяться, что не сегодня, такъ завтра мадамъ Шморбратенъ подобьетъ этого нѣмца избрать ее матерью сироты, или, не имѣя свободнаго мѣста въ своякъ материнскихъ объятіяхъ, отрекомендуетъ сироту одной изъ своихъ знакомыхъ, какой-нибудь мадамъ Пфанкухенъ или мадамъ Кноблаухъ, что въ сущности совершенно одно и то же. Было и другое средство попасть въ ея домъ. Какъ кто-нибудь изъ русскихъ родственниковъ или опекуновъ привезетъ отдавать дѣтей въ нѣмецкую Н--скую школу или въ ближайшую отъ нашего шморбратенскаго государства гимназію и выразитъ сожалѣніе, что живетъ (въ далеко, въ другомъ городѣ, а на полный пансіонъ отдать ребятишекъ по имѣетъ средствъ, такъ тотчасъ же инспекторъ училища а посовѣтуетъ:

— Да вы обратились бы къ мадамъ Пфанкухенъ или къ мадамъ Шморбратенъ, лучше къ послѣдней. Прекрасная она женщина, дѣтей на хлѣбы беретъ. Она и дочерей имѣетъ для прохожденія съ малютками заданныхъ уроковъ…

— Неужели? — изумляется родственникъ.

— Какъ же, какъ же! Прекрасныя барышни! Вы отдайте…

— Не знаю, право, сомнѣвается любящій родственникъ.

— Помилуйте, чего же лучше? оскорбляется инспекторъ. — Ужъ я, право, и не знаю, чего же вамъ лучше! Дешево, содержаніе отличное, практика нѣмецкаго языка, ну и музыка тоже, если хотите. Да ужъ если бы худо было, то баронъ Вицли-Пуцли но отдалъ бы туда своего сына, то-есть это не то, чтобы сына, а знаете… Впрочемъ, баронъ его совершенно за сына считаетъ… Мадамъ Шморбратенъ и пастору Файту извѣстна, онъ ей всѣхъ своихъ сиротъ отдаетъ; какъ у него явится сирота, такъ онъ и шлетъ за мадамъ Шморбратенъ: «вотъ, говоритъ, вамъ сирота, заступите ему мѣсто матери!..» Богобоязливая женщина!..

— Какъ же условиться съ ней? хлопоты эти…

— Какія хлопоты? Я это дѣло улажу. Я вамъ письмо къ ней дамъ или, если хотите, самъ съѣзжу переговорить съ нею и дамъ вамъ отвѣть.

— Помилуйте, столько безпокойства вамъ…

— Что за безпокойство!

— Да нѣтъ, все же…

— О, будьте покойны! Я это улажу; вы посмотрите, что я это улажу!

И, вытянувъ быстрой атакой согласіе родственника, инспекторъ прилеталъ съ предложеніями въ мадамъ Шморбратенъ. Случалось это все больше во время вечерняго чая, такъ какъ въ другое время у инспектора занятій по горло. Тутъ-то мадамъ Шморбратенъ развертывалась, подавала разныя закусочки, колбасики, бутербродцы, чай съ ромцомъ. Инспекторъ пошучивалъ:

— А что, мадамъ, сами колбасу дѣлали?

— О, нѣтъ! Не такія теперь времена. Вотъ когда у покойнаго батюшки была мыза, то у насъ свое было. Всѣ свое было. Ахъ, если бы онъ видѣлъ, какъ его дочь теперь бьется, онъ умеръ бы съ горя. И за что я такая несчастная! Вотъ сестра молилась Богу, чтобъ у нея была корова — и есть корова, молилась, чтобъ у нея была мыза — и есть мыза, а я…

— Ну полноте, полноте! — прерывалъ инспекторъ нѣмецко-русскую рѣчь хозяйки.

— Нѣтъ, нѣтъ! я себѣ говорю: за что ты, Марія, такая несчастная? Ты, Марія…

— Ну, не ропщите, грѣхъ роптать! А я къ вамъ вотъ новичка хочу пристроить..; Ба! что- это вы вышиваете? — изумлялся инспекторъ, увидавъ начатую подушку, и разсыпался въ благодарностяхъ, когда одна изъ дѣвицъ Шморбратенъ обѣщала прислать ему понравившуюся ему вышивку по окончаніи работы. Дѣло, такимъ образомъ, улаживалось, такъ какъ и цѣна за содержаніе, и согласіе хозяйки принять новичка не требовали переговоровъ и были извѣстны всѣмъ и каждому. Черезъ три-четыре дня въ наши комнатки тащили узлы съ периною, подушками, платьями, ложками, ножами, вилками и, наконецъ, за всѣми этими необходимыми вещами появлялся, какъ бы", въ придачу къ нимъ, какой-нибудь крошечный образчикъ человѣка. Образчикъ ежился и косился на насъ, точно боялся, Что мы, развязавъ вещи, выбросимъ его самого вмѣстѣ съ веревками и оберточной бумагой. Черезъ два дня человѣка пробовали сдѣлать общежительнымъ членомъ нашего семейства или, лучше сказать, государства, и мадамъ Шморбратенъ говорила ему:

— Генсхенъ, вылейте воду изъ полоскательной чашки въ поганое ведро!

Генсхенъ, — при крещеніи названный Иваномъ и пожалованный своей матерью въ Жана, — подобно юному чиновнику, не получившему прибавки жалованья, но получившему приказаніе составить бумагу, приходилъ въ телячій восторгъ, что и онъ становится дѣятелемъ, а не паразитомъ въ принявшемъ его обществѣ, бѣжалъ козлиными прыжками перелить грязную воду въ поганое ведро и съ радости разбивалъ полоскательную чашку.

— О, Генсхенъ! какой ты неловкій! — разомъ кричали мадамъ Шморбратенъ и три ея дочери. — Вамъ ничего не будутъ поручать дѣлать.

Генсхенъ, за минуту походившій на юнаго козлика, дѣлался похожимъ на варенаго рака, не теряя, впрочемъ, сходства съ юнымъ чиновникомъ, испортившимъ бумагу, и покорился опалѣ съ тяжелымъ чувствомъ сознанія своей негодности. Черезъ нѣсколько минутъ, поразмысливъ о своей судьбѣ, онъ начиналъ успокаиваться и думалъ, что, можетъ-быть, оно и хорошо, если его не будутъ заставлять переливать воду изъ одной посудины въ другую, но онъ еще не понималъ, какое впечатлѣніе произведетъ на другихъ выказанное имъ согласіе къ переливанью воды. Проходилъ день, Генсхену ничего не поручали: сахаръ колготъ другіе, воду выливаютъ другіе, чайную машину велятъ ставить другимъ, Генсхену даже не даютъ подать опорожненную имъ чайную чашку, а заставляютъ другихъ взять ее отъ него, потому что онъ такой неловкій, разбить ее можетъ. Генсхенъ возьметъ со стола стаканъ, а ему уже ласково кричатъ четыре довольно жиденькіе голоса:

— Генсхенъ, не разбейте, ради Бога!

— Ахъ, мама, какъ я боюсь, что этотъ Генсхенъ разобьетъ что-нибудь у насъ!

— О, этотъ Генсхенъ такой неосторожный!

Генсхенъ вздыхаетъ, слушая полунѣмецкія, полурусскія восклицанія хозяекъ, перенося тычки, безчисленные тычки отъ услуживающихъ ему и работающихъ за него товарищей, и думаетъ крѣпкую думу. Результатомъ думы является новая полоскательная чашка, купленная на послѣднія деньги, оставленныя Генсхену матерью, экономкою министра.

— Генсхенъ, это вы купили?

— О, этотъ Генсхенъ, мама, предобрый!

— О, ты ему будешь поручать работу? — кричатъ три голоса

— Да, да, — отвѣчаетъ растроганная мадамъ Шморбратенъ.

— Генсхенъ, вели Катеринѣ подать чайную машину.

Генсхенъ приходить въ восторгъ отъ порученія и бѣжитъ передать кухаркѣ приказаніе. Его восхищаетъ обращенное къ нему впервые отеческое ты, какъ полнѣйшее свидѣтельство о принятіи его въ члены общества. Но уже въ самой его походкѣ замѣтна осторожность, онъ боится что-нибудь разбить, своротить съ мѣста; онъ подобострастно слушаетъ за чаемъ исторію старой, разбитой имъ полоскательной чашки, принадлежавшей еще отцу мадамъ Шморбратенъ; онъ съ благоговѣніемъ смотритъ и на всѣ остальные предметы, Предполагая, не безъ основанія, что у каждаго изъ нить есть свое великое историческое значеніе, и ему кажется, что даже изъ его стакана выглядываетъ на него бѣлобрысый отецъ хозяйки, этотъ невѣдомый ему, но глубоко уважаемый имъ нѣмецъ. У Генсхена навертываются на глаза слезы умиленія… Такъ-то каждый изъ насъ дѣлался членомъ семьи мадамъ Шморбратенъ, проникался уваженіемъ къ исторической личности ея отца, пріучался приносить свою долю пользы доброй хозяйкѣ, державшей бразды домашняго правленія, и не рѣшался разсуждать о томъ, что для чего же ей услуживать, если она получаетъ за наше содержаніе ежемѣсячную подать.

II.

Я поступилъ къ мадамъ Шморбратенъ изъ Маріеназиля^[1].

Мнѣ было въ то время одиннадцать лѣтъ. Въ Маріеназилѣ мнѣ приходилось и грядки рыть въ огородѣ весною, и полоть ихъ лѣтомъ, и картофель копать осенью, и масло бить во всякое время. Руки у меня стали жесткими, плечи широкими, лицо загорѣлымъ, почти бронзоваго цвѣта, такимъ оно и осталось почти навсегда. По-нѣмецки я говорилъ отлично, хотя мое произношеніе и не было похоже на то, какое слышится въ аристократическихъ кружкахъ, а напоминало произношеніе колонистовъ, ближайшихъ сосѣдей Маріеназиля. По-русски я зналъ плохо, хоть и былъ православнаго вѣроисповѣданія. Послѣднее обстоятельство меня немного изумляло, такъ какъ въ сущности я самъ не зналъ, нѣмецъ ли я или русскій, и если русскій, то почему. Родителей у меня никогда не было, по крайней мѣрѣ, я долго былъ увѣренъ, что я и мои товарищи по Маріеназилю родились сами собою на свѣтъ не отъ родителей, а отъ Маріеназиля. Какъ мнѣ грустно было покинуть этотъ пріютъ, когда пріѣхалъ за мною и повезъ меня къ мадамъ Шморбратенъ какой-то неизвѣстный мнѣ человѣкъ, баронъ Вицли-Пуцли. Я въ себя не могъ придти отъ этого событія, и не мудрено: жилъ, жилъ я мирнымъ гражданиномъ, воздѣлывалъ землю — и вдругъ пріѣзжаетъ таинственный незнакомецъ, шепчется съ надзирательницей, сажаетъ меня въ карету и увозить. «Боже мой, Боже мой, что будетъ съ моимъ картофелемъ!» мысленно восклицалъ я и звѣрски смотрѣлъ на незнакомца, подъѣзжавшаго ко мнѣ съ ласковыми словами… Сурово и недовѣрчиво взглянулъ я на безчисленную семью мадамъ Шморбратенъ и удивился, что у всѣхъ ея членовъ были бѣлыя руки, узенькія плечи, прозрачная кожа и болѣе всего поразилъ меня одинъ трехлѣтній ребенокъ, у котораго шея была похожа на тоненькую стеклянную трубочку, налитую голубоватымъ молокомъ съ водою, на этой полупрозрачной шеѣ сидѣла, покачиваясь съ боку на бокъ, непомѣрно большая голова съ бѣловатыми, больными, именно больными волосами, и тоже голубоватой, какъ жидкое молоко, кожей.

— Ты будешь жить здѣсь, — сказалъ мнѣ баронъ Вицлипуцли. — Учиться ты будешь въ Н--ской школѣ. Если тебѣ понадобятся деньги, то ты можешь спросить у мадамъ Шморбратенъ, я ей доставлю ихъ для твоихъ потребностей.

Я стоялъ и хлопалъ глазами, не зная на что это могутъ мнѣ понадобиться деньги, и зачѣмъ это баронъ поручаетъ мадамъ. Шморбратенъ выдавать мнѣ ихъ, когда она меня будетъ поить и кормить. У насъ въ Маріеназилѣ никто не имѣлъ понятія о значеніи денегъ, тамъ всѣ существовали безъ нихъ, никто и не придумалъ бы, на что онѣ годятся, и ужъ, конечно, если кому-нибудь хотѣлось бы добыть молока, то онъ и шелъ за молокомъ къ коровницѣ, а не за деньгами.

— Ну, прощай, учись хорошо! — сказать баронъ, задумчиво поглядывая на мое озабоченное лицо.

Я молчалъ.

— Поцѣлуйте же ручку у своего благодѣтеля! — воскликнула мадамъ Шморбратенъ.

Она указала мнѣ на барона, и я понялъ, что онъ благодѣтель, и поцѣловалъ впервые руку у посторонняго мужчины, то-есть у мужчины вообще, потому что всѣ они были мнѣ посторонніе, такіе же посторонніе, какъ и всѣ женщины. Долго вечеромъ думалъ я, великъ ли чинъ, выражаемый словомъ: благодѣтель; и никакъ не могъ понять, что это совсѣмъ не чинъ, что я самъ могу изъ Валерьяна Малевина сдѣлаться благодѣтелемъ… Фу, какъ душно спать въ маленькой комнатѣ въ лѣтнюю ночь въ обществѣ нѣсколькихъ ребятишекъ! И какъ темно, точно въ могилѣ, и эти блѣдные люди выглядятъ точно покойники, а этотъ трехлѣтній мальчикъ, съ синеватой головой: — у! какой онъ отвратительно-страшный!.. Но что это? Передо мной начало подниматься у противоположной перегородки, отдѣлявшей отъ насъ дѣвочекъ, какое-то привидѣніе, длинное, длинное, въ бѣломъ саванѣ, стараясь достать руками до верху перегородки!

— Спасите! — крикнулъ я. — Спасите!

Всѣ всполошились, привидѣніе свалилось, какъ снопъ, на свою постель, уронивъ на полъ какую-то бумажку, сложенную въ формѣ письма. Начался гамъ и шумъ.

— Мама, ахъ, мама, мы горимъ! — кричала одна изъ дѣвицъ Шморбратенъ.

— О, какъ мнѣ страшно, мама! — ужасалась другая.

Кто-то визжалъ тоненькимъ женскимъ голоскомъ. Двери къ намъ въ комнату внезапно распахнулись, и мадамъ Шморбратенъ, худенькая, какъ щепочка, въ болтавшейся около ногъ юбчонкѣ, съ головой не больше кулака, обтянутой въ гладкій ночной чепецъ, явилась на порогѣ.

— Валерка, что съ тобой? — крикнула она.

— Покойникъ! --отвѣтилъ я, дрожа всѣмъ тѣломъ.

— Гдѣ?

— Тамъ.

— Ты съ ума сошелъ! никакого покойника тутъ нѣтъ. Тутъ Фрицъ спитъ. Фрицъ, вы спите?

— Сплю, мадамъ Шморбратенъ, — отвѣтилъ Фрицъ.

— Ну, вотъ видишь, Фрицъ тутъ спитъ. Если ты еще будешь шумѣть, то я пожалуюсь барону. Спи!

— О, мама, какъ этотъ Валерка меня испугалъ!

— Мама, мама, какъ у меня сердце бьется! — слышался голосъ изъ другой комнаты и въ то же время кто-то визжалъ.

Наконецъ, все успокоилось. Я, пристыженный этой сценою, краснѣя за себя, не могъ уснуть; вдругъ на противоположной постели, гдѣ поднималось привидѣніе, приподнялся снова Фрицъ и, крадучись, подошелъ ко мнѣ.

А ты, щенокъ, вздумалъ ябедничать! — грознымъ шопотомъ произнесъ онъ, нагибаясь къ самому моему носу. — Вотъ же тебѣ, вотъ тебѣ! — Онъ. зажалъ мнѣ рукою ротъ и началъ меня щипать повсюду, гдѣ только ему удавалось захватить мое тѣло. Я не вытерпѣлъ и укусилъ ему руку.

— Чортъ, дьяволъ! — прошепталъ онъ и навалился всѣмъ своимъ тѣломъ на меня.

Началась борьба. Мнѣ удалось показать свою деревенскую силу, и Фрицъ, уходя на свою постель, вѣроятно, раскаивался, что затѣялъ битву. За перегородкой кто-то хихикалъ, должно быть, понимая, что означала глухая возня въ нашемъ отдѣленіи.

Утромъ, когда я проснулся, первымъ моимъ дѣломъ было разглядѣть Фрица. Я воображалъ его такимъ же ребенкомъ, какъ я, и удивился, увидавъ молодого человѣка лѣтъ пятнадцати съ бойкими, плутовскими глазами и хорошенькимъ, чисто-русскимъ лицомъ. Онъ косился на меня и изъ-подъ стола показывалъ мнѣ кулакъ. Я гордо показалъ ему два, въ полной увѣренности, что онъ не можетъ отвѣтить мнѣ тѣмъ же, по случаю укушенной ладони.

— Вы гадкій, гадкій мальчишка, — сказала мнѣ мимоходомъ бѣлокуренькая Анхенъ, одна изъ воспитанницъ мадамъ Шморбратенъ.

III.

— Вануша, что ты не пьешь чай? — нѣжно спрашивай однажды мадамъ Шморбратенъ у прозрачнаго трехлѣняго ребенка, задумчиво сидѣвшаго надъ чашкой жидкаго чая, похожаго цвѣтомъ на мутную воду.

— Булоцки зду, — прокартавилъ тихо ребенокъ, не поворачивая своей огромной головы.

— Да вѣдь ты уже скушалъ свою булочку.

— Я и забилъ! — отвѣтилъ флегматически ребенокъ и наклонилъ свою большую голову въ чашкѣ.

— О, этотъ Ваня! онъ забылъ, что съѣлъ свою булочку, — воскликнула одна изъ дочерей хозяйки.

— Сахалцу дайте, — печально произнесъ Ваня, заглянувъ на дно чашки.

— Тамъ положено, ты помѣшай, — отвѣтила мадамъ Шморбратенъ.

— Полозено, а я забилъ, — снова согласился Ваня и сталъ въ раздумьѣ мѣшать въ чашкѣ.

— Вы ему не клали сахару, — объявилъ я, полагая, что бѣдная мадамъ засуетилась и забыла это обстоятельство.

— Заботьтесь о себѣ, если вамъ не дадутъ сахару, а о Ванѣ есть кому заботиться; мы его любимъ больше всего на свѣтѣ.

— О, этотъ Ваня!

— О, поцѣлуй меня, Вануша! — заговорили голоса.

Ваня медленно обернулъ свою головку на тоненькой шейкѣ и подставилъ губы одной изъ дѣвицъ Шморбратенъ. Раздался звонкій поцѣлуй.

У меня сжалось сердце за Ваню, и мнѣ захотѣлось собрать всю ѣду со стола и отдать ему. Дорогой въ школу я заглянулъ въ окно булочной и быстро опустилъ руку въ карманъ, но тамъ не оказалось ничего кромѣ сломаннаго грифеля, и я съ горечью швырнулъ его въ сторону. Тутъ я впервые понялъ, что значитъ для голоднаго прохожаго булочная и что значатъ деньги; я готовъ былъ зарыдать, припасть къ чьей-нибудь груди, когда въ эту же минуту мимо булочной прошла съ поникшей головою и тусклы" взглядомъ оборванная, исхудалая женщина, державшая на рукахъ больного ребенка. Господи, не оставь нищихъ и голодныхъ безъ своей помощи въ сытомъ городѣ! Въ тотъ же день я явился къ мадамъ Шморбратенъ съ требованіемъ выдать мнѣ пятнадцать копеекъ, объяснивъ, что я завтра не приду домой завтракать. Вечеромъ я тихонько кормилъ булками Ваню и передалъ ему сахаръ, купленный мною на пять копеекъ. Бѣдный ребенокъ еще не умѣлъ распоряжаться и съѣлъ сахаръ за-разъ; на утро онъ снова лилъ мутный кипятокъ безъ сахару и былъ нездоровъ. Я рѣшился опять попросить у хозяйки пятнадцать копеекъ на завтракъ, но она сказала, что слишкомъ много будетъ, если я стану тратить по пятнадцати копеекъ въ день, что я долженъ довольствоваться тремя копейками. На эти деньги я могъ купить булку для Вани, но не могъ купить ему сахару, сверхъ того меня мучила мысль, что я самъ умру; съ голода, такъ какъ мадамъ Шморбратцнъ, давъ мнѣ первыя пятнадцать копеекъ, не оставила мнѣ къ вечеру ничего, кромѣ молочнаго супа. Одна надежда оставалась у меня на благодѣтеля. Я хотѣлъ объяснить ему дѣло и просить денегъ, потомъ черезъ долгіе годы я понялъ, что надо было просить денегъ и не объяснять дѣла. Онъ пріѣхалъ. Я разсказалъ о своихъ безпокойствахъ за Ваню.

— Пожалуйста, не мѣшайся въ чужія дѣла, — сказалъ онъ. — Заботься, чтобы тебя кормили. Всѣхъ, мой другъ, не накормишь, есть дѣти, которымъ еще хуже жить, чѣмъ этому Ванѣ, и помочь имъ у меня и у всѣхъ другихъ людей не достанетъ средствъ. Но ты самъ не голодаешь?

— Нѣтъ, я сытъ.

Благодѣтель показался мнѣ въ эту минуту страшно сухимъ человѣкомъ.

— То-то же! ты не скрывай, если тебя плохо кормятъ. Скажи мнѣ. Я тебя перемѣщу въ другое мѣсто.

Я испугался, и мнѣ самому стало удивительно, что я испугался именно того, что меня возьмутъ изъ этого противнаго мнѣ дома. Передо мною, какъ молнія, мелькнулъ образъ умирающаго безъ моей помощи голодной смертью большеголоваго, тонкошеяго Вани, и мое сердце сжалось. Въ тѣ годы я еще мало видѣлъ страданій, не притупилъ своихъ чувствъ и не считалъ счастьемъ возможность жить среди страдающихъ людей, заткнувъ уши и закрывъ глаза отъ ихъ горькаго существованія.

— Нѣтъ-съ, я совсѣмъ сытъ, очень сытъ, — солгалъ я, чувствуя бурчанье въ прополосканномъ молочными кушаньями желудкѣ.

— Ну, да, но ты учишься дурно. Тебѣ, можетъ-быть, не уютно здѣсь учиться? — мягко сказалъ благодѣтель. — Будь откровененъ со мною, какъ съ отцомъ. У меня нѣтъ дѣтей, и я люблю тебя, сакъ сына. Люби и ты меня, не дичись меня…

Въ звукахъ голоса барона Вицли-Пуцли была въ эту минуту какая-то неизъяснимая и непонятная для меня нѣжность. Со мной и при мнѣ никто не былъ нѣженъ, всѣ мнѣ были чужіе, и я самъ не понималъ, что можно людямъ быть нѣжными другъ съ другомъ.

— Я буду стараться… — началъ я.

Лицо барона оживилось.

— …учиться, — кончилъ я.

— Да, да, учиться! — задумчиво провелъ онъ рукою по лбу и, холодно отодвинувъ меня отъ себя, вышелъ вонъ.

Я остался въ недоумѣніи на мѣстѣ и не могъ бѣжать проводить его. Что-то непонятное вертѣлось въ моей головѣ, какое-то новое чувство волновало мою грудь. Мое рѣшеніе учиться прилежно не легко было исполнить. Въ комнатѣ у насъ занимаюсь до восьми человѣкъ.

— Русская грамматика учитъ правильно говорить и читать по-русски, — бормочетъ въ одномъ углу дѣвочка.

— J’aime, tu aimes, il aime, — голоситъ Фрицъ, раскачивая головой изъ стороны въ сторону и заткнувъ уши пальцами.

— Пять, да восемь, да семь… Фрицъ, сколько будетъ: пять, да восемь, да семь? — кричитъ Генсхенъ.

— О, этотъ Фрицъ ничего не слышитъ! — волнуется за Генсхена одна изъ вышивающихъ дѣвицъ Шморбратенъ.

— Ай, ай, — оретъ, какъ недорѣзанный поросенокъ, Ваня — Меня Генсхенъ сципнулъ!

— Генсхенъ, куда вы его щипнули? — кричитъ другая дѣвица Шморбратенъ.

— Хи-хи-хи! Куда я его щипнулъ? — хохочетъ Генсхенъ, не рѣшаясь назвать то мѣсто, куда ущипнулъ ребенка.

— Тише, тише! — кричитъ мадамъ Шморбратенъ, являясь въ комнату. — Was ist denn das?

Шумъ, гамъ, разбирательство; учиться нѣтъ возможности, и къ тому же мое вниманіе занято Фрицомъ, который тихонько улизнулъ за воспитанницей, назвавшей меня гадкимъ мальчишкою, и передаетъ ей записочку въ другой комнатѣ. Я вижу это въ отворенную дверь, а Фрицъ показываетъ мнѣ кулакъ, что не мѣшаетъ ему дѣлать нѣжные глазки миленькой Анхенъ. Мадамъ Шморбратенъ между тѣмъ перевела своихъ двухъ посѣтительницъ въ комнату нашитъ занятій, чтобы мы не имѣли возможности шумѣть, и тарантитъ съ гостями о своихъ дѣлахъ, про покойнаго своего папеньку, про дороговизну содержанія, про жениха своей старшей дочери, про любовника кухарки… Въ комнатѣ дѣйствительно дѣлается тихо, и всѣ дѣти превращаются въ слухъ… Среди этого хаоса я, какъ государственный человѣкъ, обремененный сотнями дѣлъ, думаю и подслушать болтовню мадамъ Шморбратенъ, и подсмотрѣть за Фрицомъ, и уроки выучить, и придумать, какъ пріобрѣсти деньги на покупку сахара для Вани. Послѣднее непремѣнно нужно сдѣлать, иначе я не могу покойно учиться, у меня сердце давитъ, когда я вижу, какъ онъ пьетъ мутную кипяченую воду безъ сахару, безъ булокъ. Что такое мнѣ Ваня? Развѣ я ему родня, развѣ я его люблю? Развѣ я люблю вообще кого-нибудь изъ людей? Они мнѣ чужіе, они мнѣ ничего, ровно ничего не сдѣлали добраго. Отчего же меня мучатъ мученія одного изъ нихъ? Эти думы все чаще и чаще съ нѣкоторыхъ поръ стали посѣщать мою голову, и хотѣлъ и понять, почему всѣ другія дѣти, всѣ другіе люди, за исключеніемъ кухарки Катерины, смотрятъ на участь Вани но такъ, какъ я, а какъ баронъ Вицли-Пуцли.

IV.

А Ваня съ каждымъ днемъ дѣлался все прозрачнѣе и прозрачнѣе, все его тѣло сохло, и оттого голова и конечности рукъ и ногъ казались все болѣе, и болѣе непомѣрно большими. Слово уродъ уже очень часто слетало съ устъ посѣтителей при видѣ ребенка, а уродъ начиналъ не на-шутку хворать. Мадамъ Шморбратенъ пригласила благодѣтельнаго доктора нѣмецкой школы, пользовавшагося покровительствомъ пастора Флита и лѣчившаго даромъ всѣхъ женщинъ въ нашей квартирѣ и въ квартирахъ другихъ нѣмокъ — содержательницъ дѣтей. Всѣ эти люди составляли тѣсное дружеское общество, они были немыслимы безъ Н-ской школы, а она, въ свою очередь, была немыслима безъ нихъ. Докторъ прописалъ какую-то микстуру и сталъ посѣщать насъ каждый вечеръ во время закуски и чая, служившихъ ему наградой за благодѣянія. Однажды въ это время послышался робкій, едва слышный звонокъ у дверей, и черезъ минуту въ передней появилась женщина въ плохой одеждѣ я въ платкѣ на головѣ.

— Можно мнѣ, сударыня, на моего Ваничку взглянуть? — робко спросила она у выбѣжавшей въ переднюю хозяйки.

— Можешь, милая.

Мадамъ Шморбратенъ говорила съ нею небрежно и высокомѣрно, чувствуя, что она стоитъ хоть на одну ступеньку выше посѣтительницы.

— Извините, что я васъ вечеромъ безпокою; наше дѣло рабочее, господа утромъ не отпускаютъ, — оправдывалась заискивающимъ голосомъ посѣтительница и, крестясь на передній уголъ, гдѣ не было образа, на цыпочкахъ, неловкой походкой забитаго русскаго человѣка вошла въ комнату.

Ваня въ эту минуту сидѣлъ у меня на колѣняхъ.

— Мама, мамоцка! — крикнулъ онъ и бросился бѣжать къ ней, не слабыя ноги не сдержали его, и онъ упалъ на срединѣ комнаты.

Большая голова издала глухой стукъ, ударившись объ полъ.

— Ой! — вырвалось изъ груди матери. — Голубчикъ, миленькій, ушибся? Плюнь, батюшка, — пройдетъ! — заговорила женщина, опустившись на колѣни передъ своимъ сыномъ, повидимому, забывъ все на свѣтѣ, кромѣ своего ребенка, который медленно поднялся и прилегъ головою на плечо матери, но не плакалъ. Въ комнатѣ стало тихо, можно бы было разслушать полетъ мухи.

— Онъ нездоровъ, — прервала мадамъ Шморбратенъ молчаніе, кажется, мучительное и тягостное даже для ея картофельнаго сердца, гдѣ вмѣсто крови текло жидкое молоко и жижа габерсуповъ.

— Что съ тобою, голубчикъ мой, ненаглядный? — спрашивала мать, поднимаясь съ сыномъ на рукахъ. — Есть ли аппетитъ-то у него, кушаетъ ли онъ?

— Онъ мнѣ булоцки даетъ, — указалъ Ваня на меня.

Простая женщина бросила на меня взглядъ, полный такой безконечной ласки и благодарности, что. я дрогну" и поспѣшилъ уйти въ спальню, чтобы скрыть слезы. Но то были сладкія слезы благодарности, глубокой благодарности къ этой женщинѣ, которая мнѣ казалась выше всѣхъ людей, видѣнныхъ мною до сихъ поръ.

— Да, онъ его все балуетъ, — хмуро замѣтила хозяйка.

— Пошли ему Богъ добраго здоровья, всего, всего, чего онъ у Господа проситъ! — промолвила женщина. — Ужъ поберегите вы моего сына, Господь вашихъ дѣтей сбережетъ за это. Будьте ему матерью, вѣдь не могу я его у себя держать, кто возьметъ кухарку съ ребенкомъ!

— Ахъ, милая, мы заботимся о Ванѣ. Вотъ и докторъ для него призванъ…

— Та, нишего, микстурка маленькій — и все проходитъ, — произнесъ привилегированный палачъ сиротъ.

— Не надо ли пищи какой-нибудь особенной?

— Помилуй, мы его кормимъ отлично. У насъ онъ не первый воспитуется, — обидѣлась хозяйка.

— Та, мадамъ Шморбратенъ польше о чужихъ думаетъ, чѣмъ о сепѣ, — ввернулъ эскулапъ, считавшій долгомъ быть союзникомъ всѣхъ содержательницъ дѣтей.

— Простите меня, матушка, вѣдь я знаю, что вы весь вѣкъ о чужихъ дѣтяхъ заботитесь, да вѣдь мать я. Сама не знаю, что брешу… Господи, да если онъ у меня умретъ, такъ что же мнѣ и жизнь тогда? — мучительно произнесла женщина.

Я слышалъ весь этотъ разговоръ и поспѣшилъ зарыть голову въ подушки, чтобы не изумить постороннихъ своими рыданіями. Съ той минуты я понималъ, что значитъ честная мать, что значитъ честная семья, и какіе-то блѣдные, измученные призраки смутно пронеслись передо мною, и я прочелъ на нихъ страшныя слова: бѣдность и труженичество… Послѣ мнѣ передали дѣти, что наша кухарка посовѣтовала матери Вани отдать сына въ больницу, но та испугалась этой мысли и почему-то говорила, что тамъ живодеры, что Ваню тамъ уморятъ. Всего этого я никакъ не могъ понять въ то время…

Всѣми силами началъ я стараться вытягивать деньги отъ мадамъ Шморбратенъ и кормить Ваню. Это было не легко сдѣлать, такъ какъ хозяйка безъ разбору тратила да свои потребности и платимыя за насъ деньги, и деньги, оставленныя на наши прихоти и порученныя на сбереженіе ей. Часто она не давала требуемой суммы только потому, что у нея не было ни гроша. Я спорилъ, требовалъ и считалъ теперь почти своею обязанностью, своимъ долгомъ добывать для Вани деньги, точно его мать своимъ ласковымъ взглядомъ купила мою душу для своего сына…

Въ школѣ между тѣмъ случилась скверная исторія. У одного ученика пропали всѣ книги. Оказалось, что ихъ укралъ другой ученикъ, муходавъ, прозванный такъ потому, что любимымъ его занятіемъ въ классѣ была ловля мухъ, которымъ онъ съ звѣрскою радостью надѣвалъ на шею петлю изъ нитки и давилъ ихъ. Это былъ сынъ какого-то бѣдняка-ремесленника, являвшійся въ школу съ синяками подъ глазами отъ отцовскихъ затрещинъ и презираемый всѣми за свою грязную физіономію и рваную одежду.

Муходавъ, какъ узнали при допросѣ, продалъ книги букинисту, чтобы купить себѣ ѣды… «Фи, какой гадкій человѣкъ, этотъ господинъ букинистъ! — думалъ я. — Онъ купилъ украденныя книги. И что такое букинистъ? Неужели это тоже чинъ, какъ и благодѣтель?» Я попросилъ одного изъ товарищей разсказать мнѣ, что значитъ букинистъ, и къ концу его объясненія уже сіялъ. Я нашелъ новое средство купить Ванѣ сахару и булокъ; у меня были двѣ книги съ картинами, ихъ подарилъ мнѣ баронъ, нужно ихъ продать и будутъ деньги. «Вѣдь онѣ мнѣ подарены, я ихъ не укралъ, я могу ихъ продать», разсуждалъ я. Первый разъ въ эти три года жизни въ Петербургѣ совершилъ я одинъ далекое путешествіе на Толкучій. Многолюдныя улицы, магазины, снующіе экипажи — все это удивляло меня и, глазѣя на новые предметы, я получалъ сотни толчковъ, но храбро выдержалъ ихъ, и только иногда мысль о томъ, что я могу заблудиться, остаться совершенно одинокимъ во всемъ городѣ, заставляла меня вздрагивать и оборачивать голову назадъ, чтобы запомнить дорогу. Наконецъ, я дошелъ до цѣли своего путешествія. Раза четыре прошелся я передъ лавчонкой, надъ которой красовалась сдѣланная углемъ на доскѣ надпись: «купля и продажа поддержанныхъ книгъ?» Наконецъ, я рѣшился войти, чтобы избавиться отъ какого-то мальчишки, державшаго меня за шинель и звонко выкрикивавшаго подъ моимъ ухомъ: «серебра не продаете ли? старое серебро покупаемъ!»

— Что тебѣ? — спросилъ меня красноносый, жирный старикъ, въ нахлобученной ватной шапкѣ съ наушниками и въ сальной синей чуйкѣ, похожей на халатъ, опоясанный кушакомъ.

Онъ читалъ въ это время замасленную, распухнувшую, какъ въ водяной, старопечатную библію.

— Книги, — отвѣтилъ я дрожащимъ голосомъ, выставляя изъ-подъ полы уголъ книги.

— Покажи!

Я вытащилъ тихонько книги изъ-подъ шинели. Старикъ неторопливо загнулъ уголъ въ библіи, взялъ мои книги, поправилъ на носу свои огромные очки въ мѣдной оправѣ и началъ перелистывать книги одну за другой, держа ихъ въ сторону, какъ дѣлаютъ косые, и послюнивъ предварительно грязные пальцы. — Охъ, Господи Іисусе Христе! — вздохнулъ онъ и, положивъ книги, снова взялся за библію.

Я стоялъ въ мучительномъ ожиданіи.

— Укралъ, что ли? — грубо и вскользь спросилъ онъ, открывъ библію.

— Нѣтъ, это мои, — покраснѣлъ я

— Что берешь?

— Что дадите.

— Твой товаръ.

Красноносый старикъ уже питалъ въ это время.

— Шестьдесятъ копеекъ, — отвѣтилъ я, соображая, что этой суммы достаточно для фунта сахара и булокъ, и не соображаясь съ настоящей цѣной моего товара.

— Сорокъ.

— Нѣтъ, шестьдесятъ.

— Ну, бери сорокъ пять, не то вотъ сведу къ отцу, онъ тѣ вспоретъ сидѣнье!

— Мнѣ шестьдесятъ копѣекъ нужно, — захныкалъ я.

— Ну, убирайся, вотъ тебѣ полтинникъ! — швырнулъ онъ мнѣ деньги, снялъ очки, снова загнулъ уголокъ библіи и сталъ устанавливать купленныя книги. Я подобралъ мѣдь, и убѣжалъ, радуясь, что продалъ шестирублевыя книги за пятьдесятъ копеекъ.

— Книги продаете? Баринъ, книги продаете? — крикнули мнѣ разомъ четыре голоса, и восемь рукъ схватили меня за шинель. — Къ намъ пожалуйте, мы сходно докупаемъ! ко мнѣ зайдите, вы у меня прошлый разъ продавали! Покажите, какія у васъ книги?

— Я ихъ продалъ, — жалобно отвѣтилъ я, теряясь отъ страха въ рукахъ этихъ людей.

— Зачѣмъ же-съ? — съ сожалѣніемъ и ироніей воскликнулъ кто-то изъ нихъ.

— На сахаръ денегъ надо, — съоткровенничалъ я, уже не помня, что говорю.

— Ха-ха-ха! — захохотала толпа. — А на чай-съ не надо? На водочку, можетъ, требуется?

— Го-то-то! молодецъ!

— Пустите, пустите меня, никогда не буду! — зарыдалъ я.

— Чего пристали, сволочь! — крикнулъ продавецъ желѣзнаго хлама. — Вороны проклятыя!

— Э, да ты, вѣрно, воришка! Сляпсилъ гдѣ-нибудь? — продолжали кричать букинисты.

— Ишь ты, а какой еще махонькій! — удивлялся кто-то.

— Мала птичка, да ноготокъ востеръ!

Я рванулся и пустился бѣжать.

— Держи его! го-го-го! — раздалось за мною, но я летѣлъ и летѣлъ со всѣхъ ногъ, воображая, что за мною дѣйствительно гонятся эти добрые баловники, развлекающіеся разными шуточками.

— Щенокъ, поросенокъ, мозоль отдавилъ! — крикнулъ кто-то и вытрепалъ мнѣ ухо; потомъ я снова бѣжалъ, даже не взглянувъ, кто это соблаговолилъ вытрепать меня.

Не помню, какъ я прибѣжалъ домой, долго ли искалъ дорогу, у кого о ней спрашивалъ, кому еще отдавилъ мозоли, кто меня еще вытрепалъ, но только черезъ три недѣли я очнулся вполнѣ… Въ эти три недѣли мнѣ все казалось, что я бѣгу, и бѣгу, тщетно отыскивая себѣ уютнаго угла, что кто-то между тѣмъ неотразимо, нещадно давитъ меня, а до слуха долетаютъ жалобныя, надрывающія душу причитанья какой-то женщины, произносимыя ею ласкательныя слова и призыванье кого-то умершаго къ жизни, къ любви.

— Слава Богу! слава Богу! — шепталъ мнѣ благодѣтель, когда я очнулся: — тебѣ, кажется, лучше. Дитя мое, какъ ты меня напугалъ! — онъ взялъ мою исхудалую руку и поцѣловалъ ее. Я началъ плакать и просить прощенья.

— Ничего, ничего, не волнуйся! Забудь, если ты что-нибудь сдѣлалъ, только выздоравливай. Не хочешь ли ты чего-нибудь?

— Сахару для Вани купите, — вспомнилъ я.

— Хорошо, хорошо.

— Гдѣ онъ? Приведите его ко мнѣ, пусть онъ здѣсь пьетъ чай.

Благодѣтель ввелъ ко мнѣ ребенка… но это былъ не Ваня.

— Это не Ваня! Гдѣ Ваня? — взволновался я.

— Ваня умеръ, — отвѣтилъ благодѣтель и испугался, услышавъ истерическія рыданія.

— Я все слышалъ, — слышалъ, какъ плакала его мать, какъ его хоронили! — рыдалъ я, и дѣйствительно мнѣ стало ясно все то, что за минуту казалось смутнымъ бредомъ болѣзни.

— Добрая, честная душа! — промолвилъ благодѣтель.

На одинъ изъ его орденовъ упала изъ глазъ слеза и исчезла между алмазами, пожалованными ему разными капитулами, какъ исчезаютъ вѣчныя звѣзды неба за дымомъ и блескомъ арлекински-пестрыхъ огней дымящаго фейерверка.

— Ради Бога, докторъ, — говорилъ онъ въ другой комнатѣ: — спасите его, онъ для меня все. Если онъ умретъ, я не переживу этого… Вы только взгляните, какое это чудесное, доброе дитя!..

Въ его голосѣ было что-то молящее, что-то напоминавшее голосъ Ваниной матери, той простой, бѣдной кухарки, которая купила своимъ взглядомъ мою душу для своего сына.

V.

Медленно выздоравливалъ я и, по мѣрѣ выздоровленія, все больше и больше привязывался къ новому ребенку, поступившему на голодную смерть къ мадамъ Шморбратенъ, а черезъ него привязывался и къ благодѣтелю, носившему мнѣ деньги, сахаръ и булки для моего любимца и уже не говорившаго, что надобно заботиться объ одномъ себѣ. Это дитя сдѣлалось звеномъ, крѣпко связавшимъ насъ, и сдѣлало, какъ признавался черезъ долгіе годы самъ баронъ, моего благодѣтеля болѣе честнымъ, болѣе человѣчнымъ, чѣмъ былъ прежде.

Можетъ-быть, ему самому, важному, заслуженному, ни о чемъ не думавшему, холодно глядѣвшему съ высоты своего баронства на страданія глупой, трудящейся для другихъ толпы, было странно носить булки одному ребенку по просьбѣ, почти по приказанію другого ребенка, но онъ носилъ и былъ счастливѣе въ эти минуты, чѣмъ въ тѣ дни, когда его имя появлялось въ газетѣ, и міръ узнавалъ, что за его заслуги онъ получилъ такой-то чинъ, его сердце баю счастливѣе теперь, чѣмъ въ тѣ минуты, когда онъ шелъ по мягкимъ коврамъ въ будуаръ чужой жены-красавицы и гордо улыбался при мысли о сокрушающей всякія добродѣтели, о покупающей всякія наслажденія, о глумящейся надъ всѣми законами силѣ золота и происхожденія… Все чаще и откровеннѣе были мои ласки при встрѣчѣ съ барономъ, и все рѣже являлся онъ холоднымъ бариномъ; нерѣдко прорывались въ немъ чувства, какія могутъ проглядывать только въ отношеніяхъ отца къ любимому сыну.

— Не хочешь ли ты перемѣнить квартиру? — спросилъ онъ меня, когда я поправился совсѣмъ.

— Нѣтъ, но мнѣ хотѣлось бы имѣть отдѣльную комнату.

— Какъ же это сдѣлать?

— Мадамъ Шморбратенъ хочетъ отказать своему жильцучиновнику, — сказалъ я.

Баронъ условился съ хозяйкой, и у меня явилась особенная комната, явились карманныя деньги, а вмѣстѣ съ ними явилось и гражданское чувство, котораго я и не подозрѣвалъ въ себѣ, находясь въ Маріеназилѣ и голодая первое время въ домѣ госпожи Шморбратенъ. мнѣ теперь хотѣлось выказать ясно свое превосходство надъ нею, свое презрѣніе къ ней, хотѣлось обращаться съ нею, какъ обращалась она съ кухаркой, съ матерью Вани.

— Что она — нищая, дрянь! — говорилъ я съ жёлчью своимъ товарищамъ про хозяйку. — Она безъ нашихъ денегъ съ голоду умерла бы со своими тощими дочерями! Она имъ приданое шьетъ изъ нашихъ денегъ. У нея гроша за душой нѣтъ, все наше, и очень намъ нужны ея распоряженія и наставленія.

И — странное дѣло! — теперь меня слушали, какъ оракула, у меня явились друзья-сообщники, съ которыми я былъ ласковъ, по которыхъ уже не уважалъ въ душѣ, какъ не уважалъ хозяйку за ея грубое обращеніе съ бѣдными: это чувство неуваженія къ людямъ было еще смутно, но оно уже было. Я не стѣснялся держать друзей на посылкахъ, заставлять ихъ подсматривать за разными продѣлками хозяйки. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ всѣ мои друзья сдѣлались врагами нашей правительницы, и рѣшили, что эта проклятыя нѣмки кормятъ насъ плохо, что надо поднятъ общее возстаніе и покорить враговъ. Въ одинъ прекрасный день планъ атаки былъ составленъ. Съ утра все юное населеніе дома поднялось въ воинственномъ настроеніи духа

— Фрицъ, — обратилась мадамъ Шморбратенъ: — велите Катринѣ подавать чайную машину.

— У меня дѣла много, мнѣ некогда, — отвѣтилъ гробовымъ голосомъ Фрицъ или Федя, какъ онъ называлъ теперь себя, чтобы не быть смѣшаннымъ съ нѣмецкими врагами.

— О, мама, я велю подать чайную машину! — вступилась старшая дѣвица Шморбратенъ. — Этому Фрицу некогда, онъ другихъ хочетъ заставлять за себя дѣлать дѣло.

— Я деньги плачу! — глухимъ, замогильнымъ тономъ отвѣтилъ Федя.

— О, мама, этотъ Фрицъ упрекаетъ насъ деньгами! онъ думаетъ, что мы безъ него не можемъ жить. Пусть онъ переѣзжаетъ, если хочетъ.

— И переѣду! — мрачнымъ басомъ возразилъ Федя.

— Мама, мама, этотъ Фрицъ грубитъ!

— Грублю! — было роковымъ отвѣтомъ.

— Генсхенъ, наберите чашки, — приказала мадамъ Шморбратенъ.

— У меня мамаша русская, меня зовутъ Иваномъ! — жиденькой фистулой и скороговоркой отрапортовалъ Генсхенъ.

— У васъ все глупости на умѣ! Ступайте за чашками.

— Напишите за меня латинскій переводъ.

— Это еще что вы выдумали, развѣ я учусь въ школѣ?

— А развѣ я служу въ кухаркахъ?

— Я вамъ приказываю набрать чашки!

— А учитель мнѣ приказываетъ латинскій переводъ дѣлать.

— Я буду жаловаться на васъ пастору.

— А я напишу мамашѣ, что вы мнѣ латинскихъ переводовъ не позволяете дѣлать, я и инспектору, и директору, и учителю, всѣмъ пожалуюсь! — звонко кричалъ Генсхенъ.

— Лиза, набирай чашки! — приказала мадамъ Шморбратенъ дочери, зная, что Генсхенъ, подобно своей maman-аристократкѣ. по званію министерской экономкѣ, какъ она называла себя, или ключницѣ, какъ ее называли другіе, былъ охотникъ до жалобъ.

— О, мама, бѣдная мама! — убивались картофельныя дѣвицы Шморбратенъ и стали набирать чашки.

Пришло время обѣда. Подали габерсупъ, — никто не стать его ѣсть. Подали армериттеръ — никто не дотронулся идо армеритгера. Ясно, что онъ отжилъ свой печальный вѣкъ, что теперь требовалось нѣчто болѣе положительное.,

— Вы будете голодны, себѣ же хуже, — сказала хозяйка.

— Мы уже написали роднымъ, что насъ не кормятъ, — отвѣтили пансіонеры.

— Мало ли, что вы вздумаете написать, а я скажу и покажу: что я васъ кормлю!

— Нѣтъ, не покажете. Армериттера-то и габерсупа не покажете! Мы съ голоду больны. У меня голова болитъ, — сказалъ Федя.

— А у меня въ животѣ бурчитъ, вонъ послушайте! — захохоталъ Генсхенъ.

— О, мама, какія гадости говоритъ этотъ Генсхенъ.

Насталъ вечеръ. Всѣ лежатъ, никто не набираетъ чашекъ, никто не выливаетъ воды въ поганое ведро. На другой день никто не ѣстъ, то-есть потихоньку-то всѣ ѣдятъ накупленную въ булочныхъ провизію и дѣйствительно всѣ чувствуютъ себя нездоровыми отъ этой сухой ѣды. Всѣ требуютъ своихъ карманныхъ денегъ у мадамъ Шморбратенъ, которыя у нея издержаны, и пишутъ снова къ роднымъ. Къ вечеру являются различныя особы мужескаго и женскаго пола собрать справки о случившемся.

— Они просто взбунтовались, — говорить хозяйка: — я ихъ отлично кормлю. Это знаетъ самъ пасторъ Флитъ, нашъ докторъ Зейдлеръ и инспекторъ гимназіи Вороновъ, всѣ знаютъ.

— Что же это, въ самомъ дѣлѣ, братецъ? — спрашиваетъ отставной воинъ, дядя Феди. — Ты дурить вздумалъ! У насъ въ полку за это драли солдата.

— Помилуйте, дядюшка! Вонъ взгляните, я спряталъ нарочно отъ завтрака кусокъ бутерброда, онъ тоньше бумаги и колбаса воняетъ…

— Маловато, маловато, мадамъ!

— И габерсупы эти нѣмецкіе, дядюшка…

— Ну, это у насъ только въ лазаретѣ давали..

— Да вонъ баронъ Вицли-Пуцли нарочно взялъ отдѣльную комнату для своего воспитанника и велѣлъ его кормить особо, а вѣдь брюхо-то у насъ одинаковое.

— Это точно, мадамъ!

— Ахъ, Боже мой, если баронъ хочетъ на убой кормить своего воспитанника, то онъ за то вдвойнѣ и платитъ.

— А-а? вдвойнѣ? Видишь, Федя, онъ вдвойнѣ платитъ! — съ невообразимо-глупымъ видомъ сказалъ простодушный воинъ.

— Да здѣсь, дядюшка, одинъ уже умеръ съ голоду… Ужъ лучше къ мадамъ Пфанкухенъ переѣхать, та за ту же плату до-сыта кормитъ, — сказалъ Федя, знавшій, что госпожа Пфанкухенъ еще хуже кормитъ, такъ какъ пасторъ отдаетъ ей дѣтей, чтобы облегчить ея горькое существованіе, отравляемое все пропивающимъ мужемъ.

— А, ну такъ переѣзжай къ ней, ты бы, братецъ, такъ и говорилъ! — согласился воинъ, и вдругъ посторонился, чтобы уступить мѣсто какому-то, подобно молніи, влетѣвшему въ комнату существу, страшно шумѣвшему шелковымъ платьемъ, накрахмаленными юбками и еще болѣе страшно кричавшему:

— Гдѣ мой сынъ, гдѣ сынъ мой? Покажите мнѣ коего сына!

Съ этими раздирающими душу криками влетѣла къ намъ мамаша Генсхена и, увидавъ его розовенькое личико, повисла къ нему на шею.

— Голодомъ, голодомъ тебя морятъ, страдалецъ, сирота!

— Разстроиться изволили, сударыня! — вздохнулъ воинъ, глядя, какъ шумно и вмѣстѣ съ тѣмъ граціозно опустилась на стулъ нервная барыня. — Вотъ и я своего племянника перемѣщаю къ другой мадамѣ.

— И я, и я! Да я государю жаловаться буду. Я у министра въ экономкахъ живу!.. Я лично, лично жаловаться буду! — кричала мамаша Генсхена. — Сына уморили, сына уморили!

— Да, сударыня, былъ у насъ въ полку тоже такой подлецъ-ротный, стервятиной, съ позволенья сказать, солдатъ кормилъ, такъ его, бестію этого…

— Жаловаться, жаловаться, — кричала экономка министра. — Я лично буду жаловаться, лично!

Начался шумъ, гамъ и, наконецъ, мадамъ Шморбратенъ объявила, чтобы подождали еще немного родственники воспитанниковъ и что она улучшитъ пищу.

— И, пожалуйста, не заставляйте ихъ ничего дѣлать; ной Жанъ не въ лакеи готовится, — вздернула голову мать Генсхена.

— Да-съ, и моего Федюху тоже не заставляйте. Оно, конечно, дѣло домашнее, но вы, съ позволенія сказать, чортъ знаетъ какія посудины выносить заставляете! — вступился воинъ. — Бѣда съ этими дѣтьми! — говорилъ онъ мамашѣ Генсхена, выходя отъ насъ. — Голову вскружатъ просто! Я не имѣю собственныхъ дѣтей, такъ какъ я холостой, а это племянникъ.

— Ахъ, не говорите, ужасно! — сдѣлала мамаша Генсхена глазки старому холостяку-воину.

— Мама, бѣдная мама! — восклицали дочери хозяйки по уходѣ посѣтителей. — О, эти неблагодарныя дѣти! Diese undankbare Kinder!

— Ахъ, если бы былъ живъ мой отецъ! — охала мадамъ Шморбратенъ.

Но историческій нѣмецъ мирно спалъ во гробѣ и не шелъ на помощь живымъ. Онѣ же отъ нечего дѣлать валялись въ обмороки и натирались нашатырнымъ спиртомъ.

VI.

На слѣдующій день вечеромъ къ вамъ неожиданно — то-есть неожиданно только для насъ — явились инспекторъ Вороновъ и пасторъ Флитъ. Имъ подалась приличная закуска и начались жалобы на насъ. Послѣдовали увѣщанія. — Мадамъ Шморбратенъ заступаетъ вамъ мѣсто матери, — началъ инспекторъ: — вы должны ее уважать и слушаться. Это вамъ скажетъ и господинъ пасторъ.

Пасторъ вдругъ вытянулъ лицо и сдѣлалъ важный видъ.

— Да, — произнесъ онъ нараспѣвъ. — Мадамъ Шморбратенъ честная вдова; она взяла на себя великій и святой трудъ воспитанія чужихъ дѣтей, приняла на себя обязанность матери. Взгляните на ея дочерей: это цвѣты, выросшіе подъ благодѣтельнымъ присмотромъ садовника въ вертоградѣ родительскаго дома. Послушаніе, прилежаніе, покорность составляютъ ихъ красоту, какъ яркія краски лепестковъ и ароматъ, созданные Богомъ, составляютъ украшенія полевого цвѣтка.

— Слушайте, слушайте, господинъ пасторъ говоритъ вамъ великія истины! — ввернулъ инспекторъ, а пасторъ сдѣлалъ скромное лицо. — Чего вы въ носу-то скоблите? Вы лучше слушайте…

— И кто не хочетъ украсить себя этими добродѣтелями, тотъ будетъ крапивой среди благоухающихъ цвѣтовъ христіанской семьи, составляющихъ прелесть и радость міра. Отъ него побѣжитъ каждый путникъ, боясь обжечь свое тѣло объ его мрачные, отверженные Богомъ листья.

Пасторъ сдѣлалъ лицо, выражавшее физіономію бѣгущаго отъ крапивы путника.

Я въ это время принялъ героическое рѣшеніе совершить подвигъ и черезъ нѣсколько минутъ удалился въ переднюю, гдѣ перочиннымъ ножомъ пропоролъ спинку пасторскаго пальто. Совершая этотъ подвигъ, я даже не покраснѣлъ, до того сильно кипѣла во мнѣ злоба на благодѣтельнаго человѣка, кормящаго вдовицу на счетъ сиротъ, обрекаемыхъ голоду, холоду, развращенію и униженіямъ.

Покровители закусили, изрекли еще нѣсколько поученій и пошли, довольные собой.

— Что это у васъ, господинъ пасторъ? — изумился инспекторъ, выходя за пасторомъ въ переднюю.

— Что такое? — спросилъ Флигь.

— Дыра-съ! — развелъ руками инспекторъ.

Всѣ пришли въ смятеніе. Начался допросъ, усовѣщиванья, угрозы. Ничто не помогло.

— Да, мадамъ Шморбратенъ, вы должны отречься отъ этихъ дѣтей, какъ отрекается пастырь отъ паршивой овцы! — воскликнулъ Флитъ, съ кротостью и скорбью возводя очи къ потолку передней.

— А моя-то шинель, моя-то шинель! — кричалъ, какъ зарѣзанный, инспекторъ, растягивая свою зеленую, фризовую шинель передъ публикой.

— Что?

— Въ помояхъ!

Всѣ бросились осматривать шинель. Оказалось, что она облита водою.

— О, погибшее юношество, что ты дѣлаешь! — началъ Флитъ и воздѣлъ рука къ потолку, потомъ указалъ ими на юношество. — Ты думаешь погубить желающихъ тебѣ добра, но ты заблуждаешься въ ослѣпленіи порока. И пальто, — онъ ткнулъ пальцемъ въ пальто, — и шинель — здѣсь онъ указалъ на шинель, — вещи тлѣнныя, онѣ замѣнятся новыми, гораздо лучшими, но твоя добродѣтель, зарѣзанная тѣмъ же ножомъ, который рѣзалъ это пальто, загрязненная тою же грязною водою, которою заливалась эта шинель, — никогда, никогда не обновится! Ты не пальто рѣзало, не шинель марало — ты рѣзало и марало свою добродѣтель! О, придите, какъ блудные сыновья, къ своему отцу, да проститъ онъ васъ и дастъ вамъ возможность загладить ваши гнусныя дѣла!

Мы упорно молчали. Я удивился, кто это облилъ шинель инспектора, а Федя сквозь зубы бормоталъ: «дудки! покайся, чтобъ выдрали!»

— Вы не раскаиваетесь? Мадамъ Шморбратенъ, изгоните ихъ отъ себя, — настаивалъ Флитъ.

— О, да, да! — воскликнула глухо хозяйка.

— Васъ изгонятъ! — скрѣпилъ Флитъ и величаво удалился съ инспекторомъ.

Мадамъ Шморбратенъ не спала всю ночь и все хотѣла отречься отъ насъ, а дѣвицы Шморбратенъ все сожалѣли ее и охали о тягостномъ бремени ея обязанностей! Эта траги-комедія длилась до утра, и утромъ еще мадамъ Шморбратенъ имѣла слабую надежду на наше покаяніе, но со поразила наша веселость и беззаботность.

— У меня нѣтъ болѣе силъ переносить отъ васъ муки, мнѣ не по силамъ болѣе исполнять мои обязанности среди неблагодарныхъ дѣтей. Я должна бросить васъ на произволъ судьбы, — начала она голосомъ мученицы свое отреченіе отъ управленія нами.

— Такъ мы станемъ свои вещи связывать, — обрадовался Генсхенъ.

— Постойте, я васъ прощаю! — воскликнула мадамъ Шморбратенъ.

— О, добрая, добрая мама! — воскликнули картофельныя барышни.

— Нѣтъ-съ, мадамъ Шморбратенъ, зачѣмъ же? мы лучше переѣдемъ, — засмѣялся Генсхенъ.

— Я переѣзжаю, — утвердилъ басомъ Федя.

— И я тоже, — отвѣчалъ я.

— Дѣти, дѣти, я васъ такъ люблю!

— Да нѣтъ ужъ! — отвѣтили мы.

— О, останьтесь. Я васъ прошу, забудемте всю эту исторію.

Мадамъ Шморбратенъ зарыдала и, можетъ-быть, впервые это были искреннія слезы; передъ нею носился призракъ голода и, въ перспективѣ, долговое отдѣленіе. Вѣдь она только нами и жила, на наши деньги одѣвалась, откармливалась, благоденствовала. У ней не было ни одного гроша за душой.

— Бѣдная, бѣдная мама!

Намъ стало жаль хозяйку, а Федя шепталъ мнѣ:

— Простимъ ее, а то мнѣ не удастся съ Анхенъ видѣться!

Такъ мы ее и простили…

VII.

А баронъ все-таки перемѣстилъ меня на другую квартиру, узнавъ о послѣднихъ событіяхъ въ домѣ мадамъ Шморбратенъ. Нанялъ онъ мнѣ комнатку у господъ Епифанкиныхъ. Здѣсь впервые я познакомился съ семейной жизнью небогатыхъ людей. У мадамъ Шморбратенъ семейной жизни не было. Тамъ хозяйка была безграничной повелительницей, ея дочери покорными ея помощницами, получавшими въ награду за покорность приданое и сладкій кусокъ за столомъ, а мы, дѣти, приносили- и свои деньги, и свою способность выливать грязную воду въ поганое ведро, и свою готовность геройски умирать на габерсупахъ. Тамъ были и свои покровители, въ лицѣ инспектора и пастора Фдита, и свои доктора, готовые подтвердить авторитетомъ науки пользу армериттеровъ и постоянной діеты. Совсѣмъ другую жизнь встрѣтилъ я у Еиифанкиныхъ. Это была семья въ полномъ смыслѣ. Состояла она изъ молоденькой госпожи Елифанкиной, ея тридцатилѣтняго мужа-чиновника и ея девятнадцатилѣтняго брата. Хозяйка постоянно была въ работѣ: то отпарывала отъ стараго платы аграманты и нашивала на него бахромки, аграманты же нашивала на то платье, отъ котораго отпорола эти бахромки; то перешивала сборчатый лифъ и дѣлала изъ него гладкій; то перекалывала цвѣты подъ шляпкой съ лѣвой стороны на правую и вообще не имѣла минуты покоя, волнуясь при видѣ одежды новаго фасона. Братъ — юноша — третій годъ приготовлялся въ университетъ и потому постоянно просилъ у сестры, цѣлуя ея ручки, денегъ на папиросы и книги, что заставляло сестру жаловаться всѣмъ на дороговизну и огромное количество книгъ, потребныхъ для поступленія въ университетъ.

— Ужасно, ужасно, — говорила она. —У насъ совершенно закрытъ путь въ университетъ для бѣдныхъ людей. Я счетъ этимъ книгамъ потеряла. И какъ не обратятъ на это вниманія? Чего же смотрятъ?

Слушатели вздыхали въ отвѣтъ на эти либеральныя рѣчи. Но меня болѣе всего занимали въ эти минуты мимическіе переговоры брата и мужа либеральной чиновницы. Глаза этихъ людей дѣлали другъ другу какіе-то уморительные знаки и послѣ нѣсколькихъ такихъ знаковъ братецъ откашливался.

— Да, — говорилъ онъ послѣ откашливанья: — вотъ и сегодня я попрошу у тебя, сестра, два рубля на химію.

— Да вѣдь ты недавно купилъ химію? — восклицала хозяйка.

— То другая химія, а теперь мнѣ эту нужно, — отвѣчалъ братъ.

Одобрительный кивокъ повторился вновь со стороны сообщника.

— Возьми, — вздыхала сестра.

Братъ бралъ деньги и фуражку.

— Ну, я пойду.

— Погоди, мнѣ тоже надо идти въ должность, сегодня и вечеромъ дѣло будетъ, — произносилъ сообщникъ и, цѣлуя у жены ручку, уходилъ.

— Ужасно, ужасно! — восклицала хозяйка. — Мой Петя просто отдыха но знаетъ, и день, и ночь въ работѣ. Теперь, вѣрно, до часу не придетъ. Какъ на это не обратъ вниманія, я удивляюсь! Жалованье маленькое, а работы по-горло!

На другой день брать и мужъ хозяйки обмѣнивались взглядами и, какъ только она выходила на нить изъ комната, шептали съ восторгомъ другъ другу:

— Ловко мы его нажгли!

— Ни одной партіи не взялъ.

— Да, чортъ возьми, славный былъ бы выигрышъ, еслибъ не дернуло меня велѣть подать пива.

— Ну, братъ, это не пиво виновато! Вотъ напрасно ты водки у буфета хлебнулъ.

— Сколько всего-то осталось у тебя?

— Чортъ знаетъ, мелочь какая-то.

При входѣ хозяйки разговоръ прекращался и продолжалась одна мимическая сцена. Братъ выпрашивалъ деньги на папиросы.

— Скверная привычка курить, — говорилъ онъ: — но я просто мыслей не могу собрать, сосредоточиться надъ книгой не могу безъ папиросы.

Сообщникъ одобрительно кивалъ головой, а его звена выдавала деньги. Комичнѣе всего было то, что деньги, вытягиваемыя у нея мужемъ при содѣйствіи третьяго лица и при помощи обмана, принадлежали вполнѣ этому мужу, составляя его жалованье. Впрочемъ, этотъ способъ имѣлъ ту хорошую сторону, что госпожа Епифанкина говорила всѣмъ, что ея мужъ ни одной копейки не беретъ изъ жалованья и все отдаетъ ей сполна. Вечернія его отлучки въ трактиръ были прикрываемы флагомъ «должностныхъ занятій» и потому тоже вызывали не гнѣвъ, а участіе супруги. Такимъ образомъ, она могла постоянно говорить свою любимую фразу:

— Это безчеловѣчно, какое малое награжденіе даютъ у насъ чиновникамъ и сколько труда отъ нихъ требуютъ. Такой образъ дѣйствія со стороны начальства способенъ убить медленною смертью человѣка. Да я бы и не перенесла нашихъ недостатковъ и моего постояннаго одиночества, если бы я не была счастлива въ семьѣ, если бы у меня былъ не такой мужъ!

Она дѣйствительно была счастлива и весело перешивала свои платья, поминутно примѣряя ихъ передъ зеркаломъ, загаженнымъ мухами. Обѣды, завтраки, покупка провизіи, уборка комнатъ и все тому подобное лежало на кухаркѣ и потому стоило довольно дорого и выглядѣло довольно дурю. Но маленькія непріятности не мѣшаютъ большому счастію. Семья была счастлива и весела. Какъ только получились деньги отъ барона, такъ тотчасъ же мои хозяева взяли ложу въ театрѣ и пригласили въ нее меня, чему я былъ очень радъ. Я впервые увидѣлъ, какъ люди другихъ людей представляютъ. Двадцать восьмого числа мѣсяца госпожа

Ейпфанкина послала мнѣ обѣдъ въ мою комнату; онъ былъ холодный.

— Отчего это супъ холодный? — спросилъ я у кухарки.

— Простылъ, пока изъ трактира несли.

— Какъ изъ трактира?

— Да у самихъ-то денегъ нѣтъ, такъ они безъ ѣды сидятъ; только для васъ и посылали.

Я удивился этому событію, и мнѣ очень было грустно, когда я вечеромъ замѣтилъ, что хорошенькіе глазки госпожи Епифанкиной красны отъ слезъ. На другой день, на третій, хозяева продолжали кормить меня обѣдами изъ трактира, а сами сидѣли на строгой діэтѣ. Зато перваго числа мы всѣ превесело неслись въ театръ, и госпожа Епифанкина была особенно мила. Такъ пошли мѣсяцы. Я сблизился съ семьей; иногда угревастый братъ хозяйки занималъ у меня деньги, иногда хозяйка особенно нѣжно смотрѣла на меня, что заставляло меня конфузиться; нерѣдко, окончивъ приготовленія уроковъ, я просиживалъ съ нею вечера. Кто жилъ во дни своего дѣтства на хлѣбахъ въ чужой семьѣ, тотъ знаетъ, какъ быстро сближается мальчикъ съ чужими для него людьми. И какъ не сблизиться? Передъ нимъ извиняются, что сегодня обѣдъ не хорошъ; какъ домашнему человѣку, жалуются на негодную кухарку; онъ невольно дѣлается свидѣтелемъ семейныхъ стычекъ и узнаетъ тайны, вызывающія румянецъ на лицѣ хозяевъ; ему ставятъ горчичники ночью на заболѣвшее мѣсто; его спрашиваютъ на другой день: «ну, что, вашъ желудокъ поправился?» и онъ, краснѣя, отвѣчаетъ: «да, теперь, слава Богу, все хорошо!» Какъ же тутъ не сблизиться? Такъ-то постепенно, послѣ нѣсколькихъ дурныхъ обѣдовъ и горчичниковъ, сблизился и я съ семьею Епифанкиныхъ. Однажды — это было двадцать восьмого числа — хозяйка пришла ко мнѣ со слезами на глазахъ.

— Душа моя, милый мой Валерьянъ, я несчастная, несчастная женщина! — заговорила она.

Я растерялся отъ этого интимнаго тона, и мнѣ стало тяжело смотрѣть на молоденькое заплаканное лицо.

— У меня ничего, ничего нѣтъ, я не могу сегодня сготовить обѣда…

— Какъ же такъ? — спросилъ я, не зная, что говорить.

— Не могу, не могу! Вотъ видите ли… О, другъ мой, какъ мнѣ тяжело говорить, если бы вы знали, какъ мнѣ тяжело говорить!.. Вы знаете, Базиль приготовляется въ университета, ему книги нужны, отъ этого зависитъ его счастье, я не разсчитала, дала ему денегъ перваго числа, а теперь у меня ничего нѣтъ! Завтра я заложу что-нибудь, послѣднее платье продамъ, но сегодня… Ахъ, мнѣ стыдно на васъ смотрѣть!

— Что же, вы не плачьте, — сказалъ я: — у меня есть два рубля, я вамъ дамъ…

— Ангелъ! ангелъ! — воскликнула госпожа Епифанкина и скрыла свое лицо на моей груди.

Мнѣ было пренеловко, я не зналъ, куда дѣвать руки, и стоялъ, какъ палка, боясь пошелохнуться и растрепать курточкой прическу моего новаго друга. Наконецъ она успокоилась и горячо поцѣловала меня въ лобъ.

— Вы мой другъ, мой братъ! — воскликнула она.

Я покраснѣлъ, какъ ракъ, и долго совѣстился выйти въ столовую, гдѣ подали сухой обѣдъ, купленный на мои деньги; за обѣдомъ я не смѣлъ взглянуть на госпожу Епифанкину, а она глядѣла на меня самыми нѣжнѣйшими глазами.

На другой день послѣ этого событія ея мужъ ушелъ къ восемь часовъ утра въ какой-то ломбардъ, и хозяйка все вздыхала за чаемъ. Перваго числа мы снова были къ театрѣ, двадцать восьмого госпожа Епифанкина снова рыдала въ моей комнатѣ на моей груди и заняла денегъ. Съ третьяго разу я совершенно привыкъ къ этому странному образу жизни, и мнѣ даже очень хотѣлось, чтобы миленькая хозяйка пришла въ мою комнату поплакать и разсыпать, подобно доннѣ-Аннѣ Пушкина, «кудри черныя на камень хладный», то-есть на мою грудь. Меня начинало волновать въ эти минуты какое-то сладкое чувство, еще совершенно непонятное для меня, такъ какъ я, несмотря на свои пятнадцать лѣта, былъ необыкновенно чистымъ, свѣжимъ созданіемъ.

— Какая у тебя хозяйка смазливая! не уступитъ моей Анхенъ, — сказалъ мнѣ однажды Федя, изрѣдка посѣщавшій меня.

Я весь покраснѣлъ.

— Ахъ, ты, красная дѣвушка! — воскликнулъ онъ. — Тебѣ сколько лѣтъ?

— Шестнадцатый.

— Ну, вотъ видишь ли! на этомъ году пора не краснѣть. Ты что читаешь?

— Крестовые походы!

— Дребедень! Ты Пушкина почитай, я тебѣ отмѣчу, что читать. Пальцы оближешь!

При этомъ Федя лизнулъ свои.

Федя исполнилъ свое обѣщаніе и отмѣтилъ, что читать, но тутъ пришли экзамены, и я не могъ взяться за Пушкина. Прошло это время, мнѣ минуло шестнадцать лѣтъ, и баронъ привезъ мнѣ первый сюртучокъ. Сто разъ смотрѣлъ я на себя въ зеркало въ этомъ новомъ нарядѣ. Госпожа Епифанкина назвала меня «душкой», и я дѣйствительно сознавалъ, что я очень недуренъ со своими розовыми щеками и вьющимися волосами. Мнѣ стало очень грустно, когда баронъ, пріѣзжавшій ко мнѣ ежедневно хоть на минуту, объявилъ, что я проведу лѣто у него на дачѣ, такъ какъ ему скучно безъ меня: семья Епифанкиныхъ стала мнѣ почему-то дорога…

VIII.

Я думалъ, что я попалъ въ очарованный зѣмокъ, когда передо мною открылись комнаты дачи барона, до того были онѣ великолѣпны. Его жена, женщина, говорившая всегда по-французски, обращавшаяся съ нимъ холодно, не обратила на меня никакого вниманія. Баронъ, въ свою очередь, не обращалъ никакого вниманія на свою дочь. Онъ и его жена говорили другъ другу вы, и когда онъ обращался къ прислугѣ, то говорилъ:

— Баронесса велѣла сдѣлать то-то и то-то.

Съ перваго взгляда можно было понять, что имѣніе принадлежитъ ей, что баронъ личность второстепенная въ домѣ. Мнѣ было довольно скучно въ этомъ обществѣ. Пріѣзжавшіе въ гости мальчики и дѣвочки смотрѣли на меня гордо и рѣдко играли и ходили со мною. Баронесса всячески старалась унизить и оскорбить меня. Одинъ разъ я нашелъ на окнѣ персикъ и съѣлъ его. Черезъ минуту меня позвали къ баронессѣ.

— Ты укралъ ея персикъ, — сказала она, указывая на свою дочь.

— Нѣтъ-съ, — попробовалъ я для чего-то солгать.

— Негодный мальчишка, ты лжешь! Она видѣла.

— Я… я не зналъ.

— Становись въ уголъ! — приказала баронесса.

— Простите.

— Становись!

— Право, я…

— Иванъ, — позвонила баронесса слугѣ. — Отведи его въ уголъ.

Лакей взялъ меня за руку выше локтя и отвелъ въ уголъ. Я не плакалъ, но горѣлъ огнемъ. Черезъ четверть часа пріѣхалъ кто-то изъ сосѣдей и удивился, увидавъ меня въ углу.

— Что это съ молодымъ человѣкомъ? — засмѣялся онъ.

— Персики вздумалъ воровать.

— Фи! — гость сдѣлалъ гримасу.

Прошло еще четверть часа, пріѣхала какая-то барыня съ сыновьями, они были почти однихъ лѣтъ со мною.

Снова вниманіе гостей обратилось на меня…

— Скажите: что же, онъ всегда будетъ у васъ жить? — спросила барыня.

— О, нѣтъ! — отвѣтила хозяйка. — Я не знаю въ сущности, зачѣмъ онъ и теперь здѣсь гоститъ.

Мальчики перешептывались между собою, указывая на меня глазами, и смѣялись.

— Ступайте въ садъ! — сказала имъ мать и начала что-то тихо говорить хозяйкѣ, изрѣдка поглядывая на меня прищуренными глазами.

Ея благовоспитанные, отлично образованные сыновья гуляли между тѣмъ по террасѣ и, смѣясь, показывали мнѣ языки…

Я не вытерпѣлъ этой мучительной сцены и убѣжалъ изъ комнаты, рыдая, какъ безумный…

— Что съ тобой, что съ тобой? — воскликнулъ баронъ, только-что возвратившійся домой.

Я бросился къ нему на шею и разсказалъ все.

— Успокойся! Полно же, полно, — говорилъ онъ, не выдерживая моихъ слезъ. — Иди ко мнѣ въ комнату.

— Позвольте мнѣ уѣхать къ Епифанкинымъ.

— Какъ, ты хочешь оставить меня?

— Да, у меня нѣтъ больше силъ терпѣть: безъ васъ меня здѣсь всѣ, всѣ оскорбляютъ… Я убѣгу!..

— Полно, полно! Я буду брать тебя съ собою, ты не будешь оставаться здѣсь одинъ.

— Но…

— Подожди, подожди, я тебѣ все разскажу, — произнесъ онъ взволнованнымъ голосомъ, видя мое упорное желаніе оставить его домъ.

Я просидѣлъ въ его комнатѣ все остальное время дня, туда мнѣ и обѣдать подавали.

Наконецъ, пришелъ баронъ. Боже мой, Боже мой, что я открылъ въ этотъ день! У меня голова закружилась, духъ занялся. Я нашелъ отца, у меня былъ отецъ, какъ у всѣхъ другихъ людей, я не отъ Маріеназиля родился! И какой добрый мой отецъ, какъ онъ меня любитъ! Отчего же я никогда не ласкалъ такъ откровенно, такъ горячо барона-благодѣтеля, какъ ласкалъ теперь барона-отца?

— Другъ мой, я не могу болѣе жить безъ тебя, — говорилъ баронъ: — я измученный, несчастный человѣкъ, мнѣ нуженъ любящій сынъ. Онъ долженъ быть близко меня, долженъ быть моею поддержкою. Я съ каждымъ днемъ все больше и больше, привыкалъ къ тебѣ, все сильнѣе любилъ тебя; теперь не видѣть тебя или видѣть рѣдко — нѣтъ силы.

— Но отчего же мать меня не любитъ? — спросилъ я.

— У тебя нѣтъ матери, — промолвилъ баронъ, проводя рукою по лбу, гдѣ выступилъ потъ

— А баронесса? развѣ она…

— Она не мать тебѣ. Ты не поймешь теперь этого, но ты не можешь называть при другихъ и меня своимъ отцомъ…

Я опустилъ голову.

— А другихъ родныхъ у меня нѣтъ?

— Нѣтъ… то-есть да, но дальніе…

— Я хочу ихъ видѣть.

— Нѣтъ, этого нельзя; то-есть…

Баронъ затруднялся и, несмотря на свои сорокъ два года, краснѣлъ.

— Не будемъ говорить объ этомъ, мнѣ сегодня не по себѣ…

Онъ тихо опустилъ голову на грудь, я припалъ въ его плечу, и такъ просидѣли мы въ сладкомъ и грустномъ полузабытьѣ до поздней ночи, не говоря ни слова и наслаждаясь какимъ-то чуднымъ затишьемъ. Баронъ, кажется, забылъ бурную сцену, происходившую въ этотъ день между нимъ и женою изъ-за меня… Я остался жить у него на дачѣ, и меня перестала тревожить холодность баронессы, перестали язвить насмѣшки ея знакомыхъ, видѣвшихъ меня въ углу. Я даже презиралъ ихъ, сознавая, что я важнѣе ихъ, какъ сынъ барона. Голова моя поднималась все выше и выше, я надменно стадъ появляться на гуляньяхъ объ руку съ отцомъ, украшеннымъ орденами. Мнѣ было весело, когда прохожіе заглядывались на нашъ экипажъ, когда важные друзья, сверстники отца, прежніе его собратья по кутежу, называли меня молодцомъ и говорили съ лукавой и добродушной улыбкой:

— Вотъ такими-то и мы были молодцами!

— Да, братъ, прошло то время! — улыбался баронъ, полугрустно вздыхая.

— А сходство поразительное.

Баронъ ласково и привѣтно пожималъ ихъ руки.

Потомъ начинался шопотъ о моей будущности и давались обѣщанія вывести меня въ люди.

— Ты привози его зимой къ намъ, мои шалопаи будутъ ему рады, — говорилъ потомъ одинъ изъ этихъ господъ къ густыхъ эполетахъ. — Ты давно бы познакомилъ ихъ!

— Спасибо, спасибо, — отвѣтилъ баронъ.

И онъ, и я въ глубинѣ души мечтали о моей блестящей будущности, о моей дружбѣ съ сыновьями этихъ важныхъ людей, гораздо болѣе важныхъ, чѣмъ кружокъ баронессы, не любившей старыхъ товарищей мужа.

IX.

Жены и сыновья старыхъ товарищей барона встрѣтили меня очень радушно, когда я сталъ посѣщать ихъ дома зимою. Жены видѣли во мнѣ интересный плодъ юной несчастной любви, сыновья — молоденькаго, прямодушнаго и ловкаго товарища. Начались балы, ѣзда по театрамъ, катанья по Невскому на лихихъ саняхъ. Я началъ втягиваться въ эту безпутно-веселую, опьяняющую жизнь. Баронъ видѣлъ меня постоянно веселымъ и не размышлялъ о томъ, къ чему ведетъ это веселье; его радовала одна мысль, что его сынъ находитъ друзей и покровителей въ томъ кругу, гдѣ вращается онъ самъ. Часто, возвратившись изъ театра, я лежалъ на постели и, отуманенный всѣмъ видѣннымъ мною блескомъ, не могъ уснуть отъ волненія. Въ эти минуты я принимался за чтеніе Пушкина и тѣхъ книгъ, взятыхъ изъ школьной библіотеки, на которыхъ мудрые нѣмцы-наставники написали: Nicht für die Mädchen. Уже давно занимала насъ, мальчиковъ, эта таинственная надпись, я теперь я искалъ ключа для разъясненія загадки: отчего эти книги не для дѣвочекъ? что такое дѣвочки? Гармонія стиховъ, яркія картины, намеки на что-то непонятное для меня, все уносило мое воображеніе куда-то далеко, и юное сердце волновалось новыми чувствами!

— Любовь, любовь, — что такое любовь? — спрашивалъ я у себя.

— Другъ мой, другъ мой, у меня опять нѣтъ денегъ, — говорила мнѣ на другой день со слезами миленькая госпожа Епифанкина, все еще считавшая меня ребенкомъ.

— Полноте плакать, — отвѣчалъ я, краснѣя, я робкой рукой бралъ ее за талью. Теперь такое положеніе казалось мнѣ болѣе удобнымъ, чѣмъ стоянье передъ плачущей женщиной въ видѣ неподвижной палки.

— Ахъ, мнѣ такъ стыдно, такъ стыдно за нашу бѣдность! — восклицала она.

— Пустяки! Вѣдь у меня же есть деньги! Располагайте ими! Вѣдь вы меня называете братомъ, значитъ, вамъ нечего и стыдиться, — уговаривалъ я ее.

— Доброе, милое дитя! — восклицала она и цѣловала меня въ лобъ. Я весь вспыхивалъ.

Въ одинъ изъ такихъ дней я, во время, ея поцѣлуя въ лобъ, быстро поднялъ голову и звонко поцѣловалъ госпожу Епифанкнну въ губы. Она испугалась, взглянула на меня съ упрекомъ и, пожавъ мою руку, торопливо вышла изъ комнаты. Я бросился на постель и скрылъ смѣющееся, горящее румянцемъ лицо въ подушку. Мнѣ хотѣлось и прыгать, и хохотать, и сообщить кому-нибудь мою тайну. За обѣдомъ я потуплялъ глаза передъ нею и передъ ея мужемъ, считая себя преступникомъ въ отношеніи его и боясь, что онъ откроетъ мои замыслы и вызоветъ меня на дуэль. По окончаніи обѣда онъ разными таинственными телеграфическими знаками отозвалъ меня въ сторону. Я струсилъ не на шутку.

— Мнѣ нужно съ вами поговорить, — шепнулъ онъ мнѣ. — Ступайте въ вашу комнату, я приду туда.

Меня схватила дрожь, но я повиновался и ждалъ у себя соперника.

— Вы меня извините, — сказалъ онъ, входя ко мнѣ и запирая за собой дверь: — но я нахожусь въ такомъ положеніи, что долженъ объясниться съ вами.

— Что… что вамъ угодно? — дрожащимъ голосомъ спросилъ я.

— Денегъ! — отвѣтилъ онъ. — Я нахожусь въ такомъ положеніи…

— Извольте, извольте! — поспѣшилъ я перебить его и въ то же время подумалъ: «фи, какой онъ гадкій!»

— Благодарю, молодой человѣкъ! Надѣюсь, что это останется между нами, что вы не скажете этого моей женѣ.

— Нѣтъ-съ, зачѣмъ же, — проговорилъ я и чувствовалъ, что мой страхъ прошелъ. Я вполнѣ былъ увѣренъ въ эту минуту, что мой соперникъ не опасенъ, и сталъ строить разные планы, никакъ не воображая, что сущность и свойство этихъ плановъ вполнѣ доказывали, насколько я неопытенъ и еще чистъ въ дѣлахъ жизни.

— Il est charmant, cet enfant! — говорили между тѣмъ мои покровительницы-барыни, когда я появлялся по вечерамъ у пріятелей отца.

— У него славные, задумчивые глаза, — шептали другіе.

— И этотъ румянецъ юности — просто восхитителенъ! 4tô можетъ быть лучше его? — восхищались третьи.

Дѣйствительно, въ эти дни мои глаза были какъ-то задумчивы и, между тѣмъ, блестѣли и сверкали изъ-подъ рѣсницъ лихорадочнымъ блескомъ. Дѣйствительно, въ эти дни мои щеки горѣли огнемъ здоровья, юности и страсти. Но — Боже мой — слѣдовало ли радоваться этой внезапно вспыхнувшей красотѣ? Однако, люди, восхищались ею, самъ отецъ долго и пристально смотрѣлъ на меня и улыбался довольною улыбкою.

— Онъ формируется, братъ, — говорили ему.

— Да, быстро растутъ дѣти! — отвѣчалъ баронъ со вздохомъ.

— Ну, тебѣ вздыхать нечего, — это будетъ лихой юноша!

А мои сверстники шептали мнѣ въ углу:

— Нравится тебѣ моя кузина?

— Видѣлъ ты во французскомъ театрѣ NN въ мужскомъ костюмѣ?

— Нѣтъ, подожди, я тебя кое-куда свезу, когда тебѣ стукнетъ семнадцать! Скажешь спасибо! — восхищался одинъ лицеистикъ.

Я ждалъ семнадцати лѣтъ. «Скоро, скоро придутъ они, желанные годы! — думалось мнѣ. — И для чего ждать ихъ? Я и теперь совсѣмъ большой!» Точно, я былъ большой по росту, по мужественной силѣ; но вся предыдущая жизнь, несмотря на свою пошлость и безпутность, не успѣла развратить меня, и только теперь, опьяненный блескомъ, закружившійся въ вальсахъ, зачитавшійся стиховъ, я начиналъ приближаться робкими шагами къ той пропасти, которую называютъ развратомъ. Но покуда я еще не опустился въ нее, и самое мое стремленіе къ любви было юношески чисто, граціозно, — это было начало весенняго праздника. Прекрасны эти праздники! Солнце заливаетъ своими дѣвственными лучами пробуждающуюся землю; освобожденная рѣка плещетъ разлившимися волнами; на поляхъ и въ лѣсу пробивается первая, яркая зелень; въ тихомъ воздухѣ звучно раздаются веселыя пѣсни и щебетанье птицъ, несутся металлическіе звуки благовѣста; народъ, въ праздничной одеждѣ, идетъ въ ближайшій храмъ; все торжественно и стройно. Но подождите, вы еще услышите въ этотъ день не одну молодую, чудесную пѣсню, полюбуетесь не на одну полную любви парочку людей, и все-таки вечеромъ свѣтлый пиръ перейдетъ въ оргію; пьяные крики, грязныя сцены непремѣнно отравятъ въ васъ чувства, пробужденныя праздничнымъ утромъ, и, можетъ-быть, возвращаясь домой подъ проливнымъ дождемъ, подъ холоднымъ вѣтромъ, обрывающимъ свѣжую зелень, вы увидите, какъ помутившіяся бурныя волны разлившейся рѣки уносятъ обезображенный въ дракѣ трупъ пьянаго гуляки… Но кто же изъ людей заглядываетъ впередъ? Кто станетъ тревожиться, что граціозный юноша съ искрящимися глазами и яркими щечками уже стоить на краю пропасти?

Я сталъ угождать госпожѣ Епифанкиной, началъ читать ей вслухъ любимыя мною стихотворенія, радовался уходу ея мужа и брата, краснѣлъ передъ ними, робко и украдкою пожимать ей руки и ждалъ съ нетерпѣніемъ, когда ей понадобятся деньги. Она, молоденькое, вѣтреное, скучающее въ одиночествѣ существо, играла со мною, какъ кошка съ мышкой. Ей было весело принимать мои робкіе поцѣлуи и играть послѣ роль испуганной невинности, потуплять глазки и краснѣть милымъ румянцемъ. Все это было ей тѣмъ болѣе пріятно, что не представляло никакой опасности для нея: я былъ еще такой ребенокъ! Послѣ одного изъ поцѣлуевъ я катался съ однимъ изъ своихъ новыхъ друзей. Сильныя ощущенія, легкій морозъ солнечнаго мартовскаго дня, быстрая ѣзда, возбуждающіе разговоры, все это необыкновенно оживило меня. Я пріѣхалъ домой съ сіяющимъ лицомъ и въ томъ состояніи, когда юноша готовъ броситься каждому встрѣчному на шею. У меня въ комнатѣ ходилъ изъ угла въ уголъ баронъ.

— А, пріѣхалъ! — промолвилъ онъ.

— Здравствуй, папа! — обнялъ я его и поцѣловалъ нѣсколько разъ звонкими поцѣлуями. — Какъ чудесно мы катались съ Мишелемъ, у него новый рысакъ, знаешь, вороной…

— Послѣ, послѣ, дитя мое! — прервалъ баронъ дрожащимъ голосомъ.

Я взглянулъ на его лицо, оно было блѣдно и озабочено.

— Что съ тобой, папа, — взволновался я.

— Ничего особеннаго… Такъ… Раздѣвайся, намъ нужно поговорить.

Я поспѣшно снялъ пальто и сталъ ходить по комнатѣ рядомъ съ отцомъ. Мы были почти одного роста; моя фигура, мое лицо были олицетвореніемъ молодости, здоровья и силы; все его существо, напротивъ того, носило слѣды преждевременнаго истощенія, тяжелой печали и заботъ. Довольно долго онъ не говорилъ ни слова и, кажется, собирался съ силами.

— Мнѣ нужно объясниться съ тобою, — начать онъ наконецъ. — Ты не ребенокъ, ты долженъ узнать нѣкоторыя вещи. Можетъ-быть, лучше было бы ихъ не знать, но обстоятельства заставляютъ открыть передъ тобою все теперь же. Ты долженъ выслушать мою исповѣдь…

— Папа, что же ты передо мною-то хочешь исповѣдываться? — полу-шутливо, полу-лукаво улыбнулся я, еще не оправившись отъ своего праздничнаго настроенія духа и отчасти желая вызвать улыбку на лицо отца.

— Да, мой другъ, плохо, что приходится исповѣдаться но въ постъ и не передъ священникомъ, а передъ своимъ собственнымъ сыномъ, — серьезно и задумчиво произнесъ онъ. — Но глупая, безсмысленная жизнь довела и до этого… Собери свои силы, ты услышишь горькія вещи…

Я постарался сдѣлаться серьезнымъ.

X.

— Во время моей молодости я любилъ одну молоденькую женщину, она тоже полюбила меня, — началъ баронъ, а я подумалъ: «это такъ же, какъ мы съ Епифанкиной любимъ другъ друга». — Я хотѣлъ на ней жениться. Я былъ безпутный, ни о чемъ не думавшій кутила и увлекъ ее, не разсчитавъ, что мой отецъ никогда не согласится на этотъ бракъ и въ случаѣ моего неповиновенія можетъ лишить меня всего имущества, безъ котораго я не могъ существовать, не умѣя трудиться. Отецъ дѣйствительно возсталъ противъ моего желанія. Онъ сказалъ, что онъ выбралъ мнѣ богатую невѣсту, что для поправленія разстроенныхъ обстоятельствъ я долженъ согласиться на этотъ бракъ, и обѣщалъ позаботиться о любимой мною женщинѣ, такъ какъ ея родители хотѣли жаловаться на меня…

— За что же, папа? развѣ любить нельзя? — испугался я, вспомнивъ свою любовь къ Епифанкиной.

— Да, да, ты еще совсѣмъ дитя! — потеръ баронъ свой

лобъ; его, кажется, терзала неотразимая необходимость исповѣди. — Вотъ видишь ли, эта дѣвушка готовилась быть матерью. Я постыдно покорился волѣ отца. Я, какъ негодяй, какъ преступникъ, стадъ избѣгать любимой женщины, оставивъ ее въ жертву торгующихся насчетъ ея родителей. Ее отдали замужъ за чиновника, служившаго подъ начальствомъ моего отца. Черезъ нѣсколько мѣсяцевъ у нея родился сынъ… Я въ это время былъ уже женатъ. Чиновникъ, взявшій за себя бѣдную женщину, сталъ требовать отъ меня денегъ на воспитаніе ребенка, сталъ принуждать жену ходить ко мнѣ съ просьбами о помощи. Чтобы избавить себя отъ стыда видѣть эту страдающую женщину и ее отъ горькой необходимости выпрашивать у меня деньги, я принужденъ былъ взять своего сына, отдать его въ чужія руки и назначить ежемѣсячную плату негодяю-чиновнику. Онъ, когда у него, такимъ образомъ, увеличились средства, началъ пить и кутить. Его выгнали изъ службы. Онъ все нахальнѣе и нахальнѣе требовалъ отъ меня денегъ. Я могъ не давать ихъ ему, но онъ могъ отмстить мнѣ за это, тираня жену и взявъ къ себѣ моего сына, носившаго его фамилію, считавшагося его законнымъ ребенкомъ. Я былъ дрянной человѣкъ, можетъ-быть, я рѣшился бы отдать на жертву негодяю этихъ людей, если бы я- самъ былъ счастливъ. Но я не былъ счастливъ. Жена моя не любила меня, она своимъ богатствомъ сковала меня, она позорно обманула меня… Какъ? — тебѣ этого не нужно знать, — но это была гадкая, гнусная, бездушная женщина! И чѣмъ хуже были ея поступки, тѣмъ сильнѣе уважалъ я жертву моей подлости, тѣмъ болѣе стыдился встрѣчаться съ нею и тѣмъ сильнѣе любилъ своего сына…

Баронъ остановился и отеръ потъ со своего лба. Его лицо было измученнымъ, страдальческимъ.

— Такъ шли годы, — продолжалъ онъ. — Теперь приходитъ развязка… Чиновникъ требуетъ, чтобы его сынъ жилъ у него и не хочетъ выдавать ему паспорта. Онъ говоритъ, что онъ не хочетъ, чтобы деньги, платимыя мною за содержаніе этого мальчика, шли въ чужія руки. Онъ говорить, что на эти деньги можетъ онъ и кормить мальчика, и содержать свою семью. Онъ требуетъ, чтобы его сынъ жилъ у него. Я попробовалъ запугать его тѣмъ, что я не стану платить за своего сына, онъ отвѣтилъ: «Такъ что-жъ такое? Я его опредѣлю на службу, пусть кормитъ родителей трудами рукъ своихъ, нечего ему философіи набираться!..» Это погибшая, низкая, наглая личность. Онъ знаетъ, что я сжился съ своимъ сыномъ, что я не могу безъ него жить, и пользуется своею властью…

Баронъ умолкъ. Я дрожалъ, какъ въ лихорадкѣ, и думалъ. Раздумье продолжалось довольно долго; мнѣ трудно было начать говорить.

— Отецъ, это моя исторія? — прошепталъ я, собравшись съ силами.

— Твоя! — отвѣтилъ отецъ, стараясь не встрѣчать моего взгляда.

— Когда же я переѣзжаю туда? — глухо спросилъ я черезъ минуту.

Баронъ схватился за голову и опустился на кресло; онъ, кажется, плакалъ. Я стоялъ у стола съ поникшей головой и вертѣлъ пуговицу у своего сюртучка. Мой лобъ былъ нахмуренъ, лицо было сурово, я не находилъ на своемъ языкѣ ни одного привѣтнаго слова для утѣшенія отца. Мои плечи и грудь судорожно вздрагивали, сначала рѣдко, потомъ чаще и сильнѣе; наконецъ, въ горлѣ начались спазмы, дыханіе сдавило и вдругъ въ истерическихъ рыданіяхъ я во весь ростъ грохнулся на полъ. Когда я очнулся, то около меня суетились баронъ и хозяйка, вспрыскивавшіе меня водою; воротъ моей рубашки былъ разстегнутъ, волоса въ безпорядкѣ. Хозяйка вышла, увидавъ, что я пришелъ въ себя.

— Милый мой, прости меня! — говорилъ отецъ.

— Охъ, какъ тяжело! — произнесъ я едва слышнымъ голосомъ и провелъ рукою но лбу, какъ бы желая удостовѣриться, что все происходившее было не сонъ.

— Ради Бога, пойми, что я плачусь теперь за ошибку молодости, что я всю жизнь старался загладить эту ошибку, что я сдѣлалъ все, что было въ моихъ силахъ. Молодость неопытна, она увлекается, но потомъ приходится искупать увлеченія, терзаться всю жизнь, видя искалѣченныхъ нами людей. Мое воспитаніе не научило меня ничему во-время…

— Отецъ, оставь меня сегодня одного, — твердо сказалъ я. — Я на тебя не сержусь, я тебя — это видитъ Господь — очень, очень крѣпко люблю, но оставь теперь меня одного.

Баронъ опустилъ голову, взялъ шляпу и неровной походкой пошелъ къ дверямъ. Я смотрѣлъ ему вслѣдъ, онъ взялся за ручку двери, я видѣлъ, какъ дрожала его рука, не знавшая, куда толкнуть дверь — взадъ или впередъ. Дверь отворилась, и онъ съ порога обернулся на меня, — этого взгляда я не выдержалъ, вскочилъ съ мѣста, подбѣжалъ къ отцу — и тысячи поцѣлуевъ покрыли его лицо.

— Спасибо, добрая, честная душа! — проговорилъ онъ и вышелъ вонъ.

Я заперъ дверь на ключъ и снова бросился на постель, спрятавъ голову въ подушку…

Если бы на восемнадцатомъ году можно было посѣдѣть отъ горя, отъ надрывающаго все существо человѣка горя, то за эту ночь я вѣрно сталъ бы сѣдымъ, потому что едва ли кто-нибудь перенесъ въ одно время столько различныхъ чувствъ, сколько перенесъ я тогда. Горе, злоба, раскаянье за что-то, ужасъ передъ будущимъ, проклятіе жизни, заставляющей страдать однихъ людей за ошибки другихъ, проклятіе ей за то, что она не предупреждаетъ этихъ ошибокъ, и не-то боязнь, не-то радость передъ будущей встрѣчей съ матерью — то доводили меня до бѣшенства, то вызывали тихія слезы и пламенныя молитвы. Сотни разъ бѣгалъ я изъ угла въ уголъ по комнатѣ, сжималъ кулаки, кричалъ: «не пойду къ нему!» — потомъ въ безсильной злобѣ, въ отчаяньи рыдая, падалъ на постель.

И какъ я пережилъ эту ночь!

XI.

Отъ Таврическаго дворца къ Смольному монастырю тянутся по обѣ стороны улицы, лишенной тротуаровъ, безобразнѣйшія казармы; за ними къ Невѣ стоятъ лѣсные дворы и идутъ какіе-то безыменные переулки съ поломанными, сгнившими заборами, съ лачугами, вросшими въ землю, стоящими криво, косо и бокомъ. Въ этихъ переулкахъ нѣтъ мостовой, нѣтъ тротуаровъ, рѣдко виднѣются даже мостки. Единственными экипажами появляются въ этихъ мѣстахъ телѣги и роспуски, увозящіе лѣсъ, да погребальныя дроги. Карета не появлялась въ этихъ мѣстахъ никогда, дрожки увязли бы тутъ въ грязи. Гнѣздятся здѣсь въ лѣтнее время мужики, пріѣзжающіе на баркахъ, и какіе-то отжившіе выродки человѣческаго рода, негодные ни на что, забытые всѣми, ждущіе своихъ похоронъ. Босые ребятишки снуютъ за щепками; спившіеся съ кругу родители шляются по переулкамъ большею частью по дорогѣ въ кабакъ или изъ кабака, на нихъ надѣты халаты и не надѣто фуражекъ, они одѣты по-домашнему. Полиціи нѣтъ и признаковъ, фонарей тоже. И что тутъ оберегать? Что освѣщать? Имущества всего этого населенія не достало бы иному барину, играющему въ карты, на одинъ вечеръ… Въ этой-то мѣстности, въ одной изъ лачугъ, въ кухнѣ и комнатѣ, раздѣленной перегородкой, помѣщалась моя семья. Когда я отворилъ дрожащею рукою дверь въ родительское жилище, то меня обдало воздухомъ, пропитаннымъ сыростью, табачнымъ дымомъ, винными испареніями и гнилью. На полу возились двое грязныхъ ребятишекъ, у стола въ кухнѣ сидѣлъ небритый, худой человѣкъ съ отекшими глазами, одѣтый въ рваный халатъ, опоясанный чѣмъ-то въ родѣ веревки.

— А, здравствуй, сынокъ! — произнесъ онъ хриплымъ голосомъ и съ выраженіемъ цинизма. — Пора, давно пора было заглянуть къ своимъ, родителей вспомнить. Нечего чужимъ-то благодѣтельствовать! Ишь, ферть какой!

Онъ перевернулъ меня передъ собою и дружески хлопнулъ по плечу. Я трясся всѣмъ тѣломъ. Въ эту минуту изъ комнаты вышла блѣдная, худая женщина, едва сохранившая остатки прежней красоты. Она невѣрной походкой и съ смущеніемъ подошла ко мнѣ. Я сотни разъ встрѣчалъ эту женщину въ церкви, сотни разъ удивлялся тому вниманію, съ которымъ она смотрѣла на меня. Одинъ разъ я даже говорилъ съ ней. Это было слѣдующимъ образомъ: она отъ самой церкви шла за мною и, когда я подходилъ къ своему дому, остановила меня вопросомъ:

— Вы въ этой улицѣ живете?

— Да, — отвѣтилъ я.

— Не знаете ли вы, гдѣ домъ господина…

Она не докончила фразы.

— Какого? — спросилъ я.

— Позвольте, я забыла, да — Иванова, — произнесла она первую попавшуюся на языкъ фамилію.

— Нѣтъ, не знаю, — сказалъ я.

Она начала извиняться и, повидимому, не хотѣла кончитъ разговора и не кончила бы его, если бы я не ушелъ… Теперь мнѣ стало все ясно, я кинулся къ ней. Не берусь описывать, что происходило между нами. Мать совѣстилась, когда а цѣловалъ ея руки, она не могла прямо глядѣть на меня, и въ то же время тысячу разъ, набѣгая моего взгляда, разсматривала меня…

— Ну, нацѣлуетесь еще! Чего разрюмилась? — грубо произнесъ Малевинъ. — Что у тебя только-то и есть всего движимаго? — обратился онъ во мнѣ, указывая глазами на узелокъ.

— Какого движимаго? — спросилъ я.

— Извѣстно какого! Одежонки тамъ, что ли?

— Мои вещи принесутъ послѣ.

— Ишь ты, самъ не могъ притащить! Много ли платить-то будутъ за тебя? — спросилъ онъ, помолчавъ.

— За меня восемнадцать рублей платили.

— Маловато, — промолвилъ онъ и отпилъ изъ глинянаго кувшина черезъ край квасу, что заставило меня рѣшиться никогда не пить изъ этого кувшина. — Вотъ что я тебѣ скажу: ты мнѣ гдѣ хочешь возьми, а чтобы деньги всегда были. Шутка ли, шалопай какой выросъ, а на службу не идешь. Да я въ твои годы, знаешь ли ты, какія деньги зашибалъ. Фью! Царю и отечеству служилъ, а не то, чтобы что!

Онъ всталъ, потянулся и, захвативъ замасленную фуражку съ кокардой и безъ половины козырька, пошелъ со двора, какъ былъ въ халатѣ. Только тутъ моя мать дала полную волю слезамъ.

— На каторгу ты попалъ, лучше бы умереть намъ съ тобою, чѣмъ эту жизнь мыкать! — рыдала она. — Не упрекай ты только меня, что я тебя загубила…

— Полноте, матушка, полноте! — промолвилъ я. — Все переживемъ… Это мои братья? — поспѣшилъ я перемѣнить разговоръ, боясь заплакать, и указалъ на дѣтей, съ тупымъ изумленіемъ прижавшихся въ уголъ и глядѣвшихъ на меня. Они были грязны, растрепаны!

— Да.

— Подойдите ко мнѣ, — позвалъ я ихъ. Они попятились еще дальше въ уголъ. Послѣ нѣсколькихъ усилій мнѣ удалось приманить ихъ къ себѣ. — Ихъ надо вымыть, — замѣтилъ я, не имѣя духу поцѣловать ихъ грязныя лица.

— Ты не вини меня, — съ грустью сказала мать. — Чистота денегъ стоитъ.

— Какъ такъ?

— Вѣдь я все одна дѣлаю, у меня руки устали работать, смотрѣть за ними. Мнѣ самой тяжело, что вотъ они такія брошенныя, оборванныя…

— Учатся они чему-нибудь? — перемѣнилъ я снова разговоръ.

— Гдѣ учиться? Изъ какихъ доходовъ?

— Я буду съ ними заниматься. Вамъ надо кухарку взять, чтобы отдохнуть.

Мать покачала головой.

— Кто жить-то у насъ станетъ? Не знаешь ты, чти здѣсь за безобразія дѣлаются. Господи, Господи, на какую жизнь ты попалъ. — Она заплакала снова, я смолкъ и понялъ, что покуда мы не можемъ говорить, что каждое слово рѣжетъ ее, какъ ножъ, по сердцу.

Позднимъ вечеромъ, когда я уже спалъ за перегородкою, меня разбудилъ шумъ. Малевинъ вернулся домой въ пьянокъ видѣ и ругалъ кого-то такими словами, какія можетъ придумать только одно пьяное воображеніе. Меня пробрала дрожь… Пошли дни за днями, это были страшные дни безконечной пытки, безчисленныхъ оскорбленій, безграничныхъ страданій. Какой-то ужасъ вселяла въ меня фигура Малевина, я почти радовался, если онъ напивался до безчувствія и засыпалъ, потому что трезвый онъ былъ еще отвратительнѣе, еще наглѣе. Я отдыхалъ только въ школѣ, дома я не могъ упиться, не могъ учить братьевъ, не могъ думать, какимъ-то тупымъ палачомъ терзалъ меня этотъ наглый человѣкъ.

— Марья, сходи за косушкой, — приказывалъ онъ матери, зазвавъ? къ себѣ двухъ товарищей.

Мать собиралась исполнить приказаніе. Я вышелъ изъ-за перегородки.

— Я схожу, — сказалъ я.

Мать взглянула на меня умоляющими глазами.

— Ну, сходи, — оскалилъ онъ зубы наглой улыбкой. — У васъ тамъ, видно, барыни но кабакамъ не ходятъ, все больше дома по шампанскому проходятся? Ха-ха-хаІ Вѣдь онъ у меня философъ, — указалъ онъ на меня собесѣдникамъ: — всякія науки происходитъ у нѣмцевъ. Хитрыя бестіи — эти нѣмцы.

— Ыы! — рыгнулъ одинъ изъ гостей.

— А вотъ мы и но у нѣмцевъ учились, а ничего живемъ, — продолжалъ Малевинъ. — Отечеству, значитъ, служили, вотъ оно что!

Я сходилъ впервые въ кабакъ и, увидавъ, что тамъ происходитъ, твердо рѣшился никогда не допускать мать ходить туда. Я зналъ, что она сотни разъ бывала тамъ, но мнѣ все-таки хотѣлось избавить ее отъ этихъ сценъ, я не вѣрилъ въ то время, что человѣкъ можетъ привыкнуть ко всему, тупо глядѣть на все. И слава Богу, что у меня еще не было этой увѣренности, потому что она первая обращаетъ въ прахъ всѣ стремленія человѣка къ лучшему, заставляетъ его махнуть на все рукою, и онъ начинаетъ говорить: «Люди привыкаютъ ко всему, такъ чего-жъ и хлопотать объ улучшеніи ихъ участи? Стерпится — слюбятся!»

— Женя, давай денегъ! — кричалъ Малевинъ черезъ недѣлю.

— Какихъ тебѣ денегъ? ничего у меня нѣтъ, — отозвалась жать.

— Сказано: давай — и давай! хоть роди, да давай, я чтобъ сейчасъ было!

— Говорю я тебѣ…

— Молчать! Зашибу! Слышишь — зашибу! Ты что?

— Послушай…

— Нѣтъ, ты говори мнѣ, что ты такое? Ты мнѣ жена, ну, ты и должна…

— Семенъ Семеновичъ, родной…

— Убью! — замахнулся онъ на нее.

Я опять вышелъ изъ-за перегородки и остановилъ его.

— Вотъ деньги, возьмите, — сказалъ я.

— Ага! Вы у меня будете по одной половицѣ танцовать! Сказано: жена да боятся своего мужа и дѣти да повинуются отцу… Слышалъ ты это? а? Гдѣ это писано?

Я молчать.

— Ага, языкъ прикусилъ! Ты у меня смотри!

Онъ ушелъ въ кабакъ, произнося тысячи проклятій.

— Ты, голубчикъ ной, не давай ежу денегъ, — шепнула мнѣ мать.

— Отчего не давать? — громко спросилъ я.

— Тссс… — произнесла она и выслала дѣтей играть на дворъ. — Ты не говори всего при дѣтяхъ-то, онъ ихъ пріучилъ подслушивать и подсматривать.

Я опустилъ голову. Весь ужасъ положенія нищихъ и загубленныхъ людей сталъ мнѣ понятенъ.

— Ты вотъ пріучишь его вытягивать деньги, — говорила мать: — такъ онъ я не отойдетъ отъ тебя, все вытянетъ.

— Но вѣдь онъ же драться къ вамъ лѣзетъ…

— Я привыкла, я снесу… Вѣдь же одно, и дашь денегъ, и не дашь, а отъ кулаковъ его не спасешься… Какъ не дашь, такъ онъ самъ гдѣ-нибудь добудетъ

— Гдѣ же?

— Вотъ теперь скоро мужики придутъ. Просьбы будетъ писать, дрова ловить…

— Воровать?

Мать отвернулась и заплакала…

Измученный нравственно этими сценами, я какъ-то не йогъ выучить урока. Меня оставили въ школѣ за наказаніе, что случалось очень рѣдко съ мальчиками послѣдняго класса, гдѣ въ теченіе послѣднихъ двухъ лѣтъ имъ говорили вы и трактовали ихъ, какъ взрослыхъ.

— Что это вы лѣниться начинаете? — сказалъ мнѣ гувернеръ. — Васъ даже оставили, какъ мальчишку.

— Ахъ, что мнѣ за дѣло! пусть наказываютъ! — грубо отвѣтилъ я и повернулся къ нему спиною.

— Что съ вами, вы грубить начинаете? — разсердился онъ.

— Послушайте, если меня оставили, такъ я долженъ урокъ выучить. Что же вы мнѣ мѣшаете? — раздражительно произнесъ я и строптиво нахмурилъ брови.

— Вы не выиграете въ жизни съ такимъ характеромъ, — проговорилъ гувернеръ.

— Вы можете и не подавать мнѣ милостыни, когда я буду нищимъ, — бросилъ я ему еще одну грубость.

На общемъ собраніи учителей гувернеръ настоялъ, чтобы мнѣ сбавили два балла въ поведеніи. Я махнулъ на всю ату дрянь рукой. Меня мучила одна мысль: «гдѣ бы достать денегъ?» У барона я не рѣшался просить, онъ давалъ много, но бездонная пропасть виннаго откупа поглощала все. Я сталъ заниматься перепиской бумагъ, началъ учить дѣтей за самую малую плату и всѣми силами старался не быть дома. Насталъ конецъ зимы, Малевинъ началъ чинить свой челнокъ и пилъ менѣе въ это время.

— Ну-ка, ты, философъ, — кричалъ онъ мнѣ со двора: — притащи топоръ. Нечего бѣлоручкой быть!

Я исполнилъ его требованіе.

— Чего киснешь-то въ комнатѣ? — говорилъ онъ, заколачивая гвозди въ бокъ челна. — Ты бы вонъ поработалъ, такъ, небось, веселѣе бы стало. Нѣмцемъ поджарымъ, что ли, хочешь быть? Нѣтъ, ты такъ потрудись, чтобъ горшокъ съ кашей малъ казался, да ночь коротка для отдыха… Ну-ка, поворотимъ-ка на бокъ челночишку. Ишь ты, дуй его горой, какъ все перегнило!

Я поворачивалъ челнокъ и, мало-по-малу, сталъ втягиваться въ эту работу. У меня была сила, развитая еще въ Маріеназилѣ, теперь она развивалась снова. Когда починка челна окончилась, когда ледъ разошелся, Малевинъ поѣхалъ ловить дрова. Почти каждый день сталъ ѣздить на челнѣ и я. Меня веселила или, лучше сказать, раззадоривала борьба съ неугомонившимися волнами Невы, я иногда доводилъ себя до изнеможенія этимъ трудомъ и съ какою-то радостью, съ задорнымъ самодовольствіемъ чувствовалъ, что волны не осилили меня, что вотъ завтра я опять поѣду спорить съ ними, наслажусь этимъ споромъ и опять не струшу, если какая-нибудь шальная волна обдастъ мое лицо своей пѣной и хлеснетъ въ челнокъ. Потомъ пришли барки. Малевинъ сталъ пробираться на нихъ ловить рыбу, я тоже стадъ заниматься рыбною ловлею и началъ знакомиться съ мужиками. Любилъ я просиживать цѣлые часы на баркѣ, спустивъ ноги надъ водой, и слушать въ вечернемъ затишьѣ своеобразные разсказы народа о его житьѣ-бытьѣ, любилъ толкаться между овчинными тулупами, сваленнымъ барочнымъ лѣсомъ, свезеннымъ на берегъ сѣномъ, и подчасъ какое-то особенное наслажденіе приносило мнѣ помѣряться силой съ мальчишкой-барочникомъ или протащить какую-нибудь доску, облиться потомъ, устать и сѣсть на бревно, не разбирая, есть ли на немъ деготь или нѣтъ. Это не была любовь къ народу иди привычка къ этой жизни, — нѣтъ, это было слѣдствіе болѣзненной, мучительной злобы: мнѣ хотѣлось принудить себя жить въ той сферѣ, къ которой я принадлежалъ по положенію моего офиціальнаго отца. При малѣйшемъ проявленіи моей барской изнѣженности и брезгливости, я казнилъ себя насмѣшкою и принуждалъ себя въ какой-нибудь грязной выходкѣ. Мать странными глазами смотрѣла на меня, когда я, несмотря на ея увѣщанія, выходилъ изъ дому въ рваномъ сюртучишкѣ и съ воняющими рыбой руками. Она не понимала, что я издѣвался надъ самимъ собою.

— Что тебя рѣдко видно у насъ? — спрашивали меня дѣти друзей барона.

— А что мнѣ у васъ дѣлать, о бабьѣ толковать? — спрашивалъ я въ свою очередь съ особеннымъ грубымъ акцентомъ въ голосѣ.

— Ты ужъ не въ ученость ли погружаешься? — смѣялись они.

— Плевать я на нее хотѣлъ.

Они дѣлали гримасы, и дѣйствительно выраженіе моего голоса пахло зипуномъ и лаптями.

— Ты, другъ мой, удаляешься отъ своихъ сверстниковъ, — упрекалъ меня баронъ.

— Что мнѣ въ нихъ? они денегъ не дадутъ, — а брюхомъ хлѣба не вынесешь съ ихъ пировъ.

Баронъ потеръ лобъ.

— Ты у меня рѣдко бываешь, по мѣсяцамъ я не вижу тебя.

— Дома дѣло есть.

— Тебѣ тяжело тамъ, — вздохнулъ онъ.

— Да вѣдь легче не станетъ, если разсказывать — отвѣтилъ я фразою, слышанною тысячу разъ отъ мужиковъ.

— Да, да, — задумался онъ. — Не надо ли тебѣ денегъ?

— Вы и безъ того столько даете, что всѣ досадно. На эту пропасть не напасешься денегъ, — отвѣтилъ я.

— Это ноя обязанность…

— Что за обязанность, мало ли пьяныхъ на свѣтѣ…

Баронъ снова покачалъ головой и грустно разстался со оною. Я еще рѣже началъ посѣщать его и всячески увертывался отъ его ласкъ, говоря себѣ: «Очень мнѣ нужны его нѣжности!» Дѣйствительно, всѣ эти сладенькія нѣжности, плаксивыя ласки, барскія приторности не могли ничего улучшить въ моемъ не шуточномъ горѣ, а съ полно! справедливостью были заклеймлены мною эпитетомъ «кислятины».

XII.

День-ото-дня я дѣлался суровѣе и строже; острая боль въ сердцѣ смѣнилась тупою, гнетущимъ чувствомъ недовольства судьбою и враждой къ людямъ. Часто, сидя дома или шагая куда-нибудь на уроки, я думалъ: «На что служатъ эти глупыя науки: географія, исторія, латинскій греческій языки, которымъ я учусь? Что мнѣ принеси онѣ и другимъ людямъ? Не такъ же ли я несчастливъ, какъ и мужикъ, не знающій грамоты? Неужели люди не могли придумать такой науки, которая дѣлала бы всѣхъ счастливыми, научила бы зашибать деньги, не гибнуть въ грязи и не производить на свѣтъ такихъ дѣтей, какъ я? Вотъ эту науку надо выдумать. Я посвящу всю жизнь, чтобы изобрѣсти ее, я пріучу и своихъ братишекъ стремиться отъискать эту науку». Эта мысль сдѣлалась моею idée fixe. Я сталъ читать всѣ книги, гдѣ былъ хоть намекъ на положеніе человѣка въ обществѣ, на обстоятельства, дѣлающія людей счастливыми и несчастными, я дорывался новыхъ истинъ… Съ каждою минутою, читатель, перемѣняются передъ вами сцены моего разсказа; за полчаса вы, можетъ-быть, смѣялись, за четверть часа вы, макетъ-бытъ, плакали, черезъ десять минутъ вы, по всей вѣроятности, утѣшитесь; я употребилъ недѣлю, только недѣлю для того, чтобы веселить, трогать и развлекать васъ, — но поймите, что для написанія каждой прочитанной въ двѣ минуты сцены, мнѣ нужно было пережитъ дни, недѣли, мѣсяцы и гады, и тогда вамъ станетъ ясенъ тотъ мучительный процессъ измѣненія моего характера, той внутренней дамки, отъ шпорой остались слѣды на всю жизнь… Я сталъ прилежно заниматься съ моими братьями. Этимъ занятіямъ мѣшалъ Малевинъ, приглашавшій своихъ пріятелей на попойки къ намъ, ругавшій мать и посылавшій ее въ кабакъ, что отрывало меня отъ дѣла, такъ какъ я вступался за нее, или шелъ самъ за водкой. — Послушайте, — сказалъ я однажды, — это было въ январѣ: — идите со своими пріятелями пить въ другое мѣсто, я вамъ дамъ денегъ, но не мѣшайте мнѣ учить вашихъ дѣтей.

Онъ прищурилъ свои пьяные глаза и нахально наклонилъ голову на бокъ съ насмѣшливою улыбкою.

— Да ты здѣсь что распоряжаться вздумалъ? — спросилъ онъ.

— А потому и распоряжаюсь, что вы живете на мои деньги.

— Ну?

— Ну, и если вы мнѣ будете надоѣдать, я вамъ гроша не дамъ, скажу барону, чтобы онъ за меня не платилъ.

— Фью! ты, птенчикъ, законовъ не знаешь. Мало ты каши на свѣтѣ съѣлъ. Ты еще несовершеннолѣтній, такъ я въ животѣ и смерти твоей воленъ. Велю кормить родителя, и будешь кормить.

— Безъ бароновыхъ денегъ отъ меня не много прибыли будетъ.

— Ахъ, ты, птичка пѣвучая! да я тебя тогда служитъ заставлю. Въ законѣ сказано, что сынъ долженъ кормитъ отца.

— Ну, большого жалованья мнѣ не дадутъ, вы же въ убыткѣ будете.

— Да я тебя въ гробъ заколочу, а заставлю добывать деньги. Слышишь ты, въ гррробъ! — крикнулъ онъ и сверкнулъ глазами, сжавъ кулаки въ пьяномъ остервенѣніи.

— Самимъ же хуже будетъ.

— Ты у меня помалчивай! Слышишь, — помалчивай!

— Семенъ Семеновичъ! — начала мать.

— Разражу! — крикнулъ онъ ей. — Всѣхъ убью! какъ послѣднюю собаку его зашибу! какъ послѣднюю соббаку!

Я всталъ. Должно-быть, я былъ очень обезображенъ яростною злобой и страшенъ въ эту минуту, потому что иать сдѣлала движеніе встать между мною и мужемъ. Я отсторонилъ ее рукою.

— Послушай ты, негодяй! — заговорилъ я, задыхаясь. — Вѣдь я не даромъ восемнадцать лѣтъ на свѣтѣ прожилъ, силы-то у меня хватитъ, съ тобой справиться.

Я подступилъ къ самому лицу Малевина, онъ попятился отъ меня, а на его подломъ, пьяномъ лицѣ изобразилось чувство трусости; это придало мнѣ силы, какъ придаетъ силы и смѣлости звѣрю трусость человѣка.

— Пей, сколько хочешь, — продолжалъ я: — только не смѣй мѣшать мнѣ: я сумѣю справиться съ тобой! Не ты меня убьешь, а я тебя раздавлю, гадину, какъ гнилую щелку! Ты, видно, не на бойкихъ нападалъ! Мать молчала, такъ ты ее и билъ. Дуракъ баронъ не посовѣтовалъ ей развестись съ тобою, такъ ты и думаешь, что я не успѣю заставить ее бросить тебя. Вѣдь тогда ты подъ первымъ заборомъ околѣешь. Слышишь ли ты? — дернулъ я его за ворогъ и потрясъ, чтобъ попробовать и показать свою силу.

У него вдругъ подогнулись колѣни, и онъ сталъ такимъ жидкимъ и маленькимъ, что я съ отвращеніемъ выпустилъ изъ рукъ его халатъ.

Онъ попятился къ двери, не обращаясь ко мнѣ спиной. Я былъ выше, моложе и здоровѣе его, его силы были давно пропиты и размѣняны на водку въ кабакахъ. Не говоря ни слова, онъ потянулся за фуражкой и, взявъ воровски, молча, деньги, брошенныя мною на столъ, задомъ вышелъ изъ комнаты. Мать не смѣла дохнуть, не смѣла благодарить или усовѣщивать меня.

— Чего вы запрятались! — грубо сказалъ я дѣтямъ. — Не знаете, что учиться надо?

Они боязливо вышли изъ угла и сѣли за книги. Начался урокъ. Довольно долго я не могъ осилить своей расходившейся злобы. Во мнѣ не было и тѣни того граціознаго, смѣющагося отъ перваго поцѣлуя юноши, какимъ я былъ за годъ тому назадъ.

— Валерьянъ, а Валерьянъ, — робко говорилъ мнѣ, пугающимся голосомъ, черезъ нѣсколько дней Малевинъ, осторожно дотрогиваясь до моего плеча.

— Что вамъ? — не поднимая глазъ отъ книги, спросилъ я.

— На-водочку дай, въ горлѣ пересохло, голубчикъ… Я не того, немного… Только, знаешь, стакашикъ одинъ, какъ есть одинъ стакашикъ, — жмурилъ онъ, какъ котъ, свои глаза

— Опять налижетесь!

— Ни, ни! И не думай! И… и… ни, ни!

Я съ отвращеніемъ далъ ему денегъ. Черезъ нѣсколько дней онъ снова просилъ меня о выдачѣ ему денегъ.

— Благодѣтель, бла-а-годѣтель! — пьянымъ языкомъ говорилъ онъ и тянулся поцѣловать меня. Я отшатнулся отъ его поцѣлуя.

— Ну, ручку дай, дай мнѣ ручку! — заговорилъ онъ. — Вѣдь я чу-у-вствую, чу-у-вствую!.. Ска-а-тина я!..

Онъ заплакалъ пьяными глазами и сталъ отирать ихъ замасленной полой дыряваго халата.

— Чортъ, чортъ! — кричалъ онъ вечеромъ. — У-у! вонъ, вонъ! гляди! — схватилъ онъ старшаго своего сынишку за руку. — Видишь? постой, постой, я поймаю, по-о-оймаю! — Онъ началъ красться къ стѣннымъ часамъ, скорчивши свою спину. Въ его глазахъ выражался ужасъ, голосъ былъ мраченъ и зловѣщъ. Сынишка трясся всѣмъ тѣломъ.

Я вышелъ изъ-за перегородки и хотѣлъ подойти къ нему; онъ вдругъ обернулся и бросился ко мнѣ.

— Поймалъ, поймалъ! — кричалъ онъ мнѣ и снова, съ выраженіемъ ужаса, взглянулъ на мою голову. — Теперь у тебя, у тебя на головѣ.

— Что такое? — съ раздраженіемъ спросилъ я.

— Чортъ, чортъ, чортъ! — кричалъ онъ.

— Чего вы дурите? — спросилъ я, не понимая, что у него началась бѣлая горячка.

— Подавай денегъ! — вдругъ бѣшено кинулся онъ во мнѣ.

— У меня нѣтъ! — отвѣтилъ я.

— Подавай, подавай! Бѣги къ барону!

— Не пойду!

— Ступай, ступай, говорятъ тебѣ — ступай! — сжалъ онъ кулаки.

— Не пойду! И никогда но пойду больше, хоть бы ты съ голоду умеръ! — крикнулъ я.

— Что-о? — бросился онъ на меня и схватилъ меня за шиворотъ.

Я рванулся въ сторону, что-то треснуло на моемъ сюртукѣ. Малевинъ снова напалъ на меня, я охватилъ его руками, подставилъ ногу и смялъ его подъ себя. У моего рта была пѣна, лицо все было въ поту.

— Веревку дайте! — крикнулъ я дѣтямъ, упираясь колѣнкой въ Малевина.

Дѣти, испуганныя пригрезившимися отцу чертиками, теперь испугались еще болѣе. Мать бросилась уговаривать меня.

— Подите прочь! — обернулся я къ ней. — Что же ни стоите? говорятъ вамъ: веревку дайте! — кричалъ я дѣтямъ.

Они повиновались съ боязливыми лицами.

— Да ты что? ты что задумалъ? — барахтался подо мной Малевинъ.

— А вотъ ты увидишь, что я задумалъ! — съ бѣшенствомъ шепталъ я и, выхвативъ изъ рукъ дѣтей веревку, началъ вязать руки Малевину. Крупныя капли пота лились съ моего лица, грудь прерывисто дышали отъ волненія и усталости. Никогда еще у Малевина не было столько силы, сколько было теперь. Связавъ пьяное созданье, я положилъ его съ помощью призваннаго мною сосѣда на постель.

— Лови, лови! --бормоталъ онъ. — Вонъ, вонъ съ хвостикомъ! Васька, ло-о-ви! — онъ силился освободить связанныя руки, чтобы поймать мнимаго чорта, представившагося его пьяному воображенію.

Я сталъ одѣваться.

— Куда ты? — боязливо спросила мать.

— За докторомъ, --сухо отвѣтилъ я.

Черезъ часъ я возвратился домой изъ клиники съ докторомъ. Это былъ годовой докторъ барона. Я доказалъ ему Малевина.

— У него горячка, --сказалъ докторъ.

— Могу ли я привезти его къ вамъ въ больницу? — спросилъ я.

— Да, тѣмъ болѣе, что у него не одна горячка, но полное разстройство организма. Онъ едва ли выздоровѣетъ, — сказалъ докторъ по-французски.

Мать не совсѣмъ еще забыла французскій языкъ, поняла слова доктора и задрожала.

— Неужели? — обрадовался я.

Докторъ посмотрѣлъ на меня съ удивленіемъ.

— Скажите, вы тутъ живете? Это ваши родные? — спросилъ онъ съ гримасой.

— Да, родные. Такъ что же? — нагло спросилъ я его, взбѣшенный его гримасой.

— Нѣть, я такъ.

— Вотъ вамъ за визитъ, --подалъ я ему деньги съ усмѣшкой.

— Но, можетъ-быть, ваши обстоятельства… —началъ онъ.

— До нихъ никому нѣтъ дѣла! — отвѣтилъ я.

Докторъ вѣжливо и холодно пожалъ мою руку и уѣхалъ. На другой день Малевинъ былъ свезенъ въ больницу.

Я возвращался изъ больницы въ какомъ-то отуманенномъ состояніи. Бодрыя лица студентовъ, попавшихся на Литейномъ мосту, нѣсколько весело мчавшихся артиллеристовъ, нѣсколько троечныхъ саней, бойко уносившихъ кутящую молодежь и роскошно одѣтыхъ камелій, --все ото породило во пнѣ какую-то тупую, ноющую боль. День быль яркій, на солнечной сторонѣ таяло. У богатыхъ домовъ стояли въ подъѣздахъ надменные швейцары и зубоскалили удалые лакеишки, смѣясь надъ клячами проѣзжающихъ ванекъ-извозчиковъ. Я шелъ и шелъ, ничего не думая, ничего не помня и глядя на все съ какою-то безпредметною злобой. Наконецъ, я куда-то дошелъ, предо мною былъ домъ, была дверь, — я вошелъ.

— Косушку, — сказалъ я.

— Что, папенькѣ лучше? — спросилъ знакомый мнѣ цѣловальникъ.

— Нѣтъ, ---лаконически отвѣтилъ я и сѣлъ за грязную, залитую разными питіями лавку къ такому же грязному столу, на которомъ хранились круглые и квадратные слѣды стоившихъ на немъ ежедневно сосудовъ.

Я медленно, шкаликъ за шкаликомъ, пилъ водку…

— Ишь ты, совсѣмъ захмелѣлъ! --слышалось мнѣ. Казалось, этотъ голосъ шелъ откуда-то издалека.

— По родителю, вѣрно, пойдетъ! --отозвался другой голосъ, такой же далекій, какъ и первый.

— Ты бы, молодецъ, домой пошелъ! — снова слышался мнѣ голосъ, и кто-то трогалъ за плечо.

— Оставь! --бормоталъ я.

— Чего оставить? Чай, ждутъ дома? --говорилъ мнѣ этотъ голосъ.

— Ни-и-чего! Спать хо-очу! — моталъ я лежавшей на столѣ головой.

Черезъ два или три часа я, шатаясь, шелъ домой. Въ нашей квартирѣ было уже темно. Невѣрною рукою отворилъ я дворъ…

— Ну, что, голубчикъ? — вышла ко мнѣ поспѣшной походкой мать.

И отстранилъ ее одною рукою и, держась другою за стѣну, прошелъ за перегородку.

— Пьянъ! — вырвался дикій крикъ ужаса изъ груди матери.

Я бросился на постель и зарыдалъ, зарыдалъ такъ, какъ, вѣроятно, не плакалъ никто изъ васъ, счастливые, праздные, мудрые люди!..

XIII.

Все послѣднее время мнѣ приходилось возиться съ Малевинымъ, охранять мать и братьевъ; я запустилъ ученье и рѣдко являлся въ школу; сверхъ того, я чувствовалъ во всемъ своемъ существѣ такой упадокъ силъ, что боялся захворать. Первымъ дѣломъ по отправкѣ Малевина въ больницу, я поспѣшилъ извѣстить барона, чтобы онъ прислалъ денегъ для нашего переѣзда на другую квартиру. Онъ прислалъ. Я пошелъ искать квартиру и нашелъ очень удобную; черезъ день мы переселились. Мать ни слова не говорила о томъ, что я былъ пьянъ, она со страхомъ и боязнью глядѣла на мое измученное лицо. Изрѣдка посѣщала она мужа, онъ не поправлялся. Баронъ, между прочимъ, не видя меня, справлялся о моемъ ученьи въ школѣ и испугался, что я сталъ лѣниться, что я затянулся въ грязную жизнь и, можетъ-быть, дѣлаюсь негодяемъ. Онъ написалъ мнѣ довольно строгое письмо и выговаривалъ, что я не хожу въ школу, только въ концѣ письма сила любви взяла верхъ надъ мудростью старика, и въ этомъ концѣ слышались ласковыя рѣчи, но, къ сожалѣнію, я прочиталъ этотъ конецъ письма только черезъ мѣсяцъ, швырнувъ отъ себя посланіе при чтеніи начала.

«Благодарю васъ за наставленія, — писалъ я въ отвѣть: — и заботы обо мнѣ. Но въ послѣднее время я пережилъ столько горя, сколько не пережили вы во всю свою жизнь. Не знаете ли вы, кого я долженъ благодарить за это горе? Я не знаю, или, лучше сказать, боюсь знать это. Во всякомъ, случаѣ, горе помогло мнѣ сдѣлаться опытнымъ, и, вѣрно, я знаю не хуже любого старика, что мнѣ нужно дѣлать. Вы совѣтуете мнѣ посѣщать школу, но вы лучше спросила бы, осталось ли во всемъ моемъ существѣ хоть одно здоровое мѣсто, а мнѣ еще едва минуло восемнадцать лѣтъ… Во всякомъ случаѣ, я постараюсь всѣми силами пройти дома то, что прошелъ бы въ школѣ, и выдержу экзаменъ, чтобы имѣть возможность кормить мать безъ благодѣяній чужихъ людей.»

Баронъ не выдержалъ тона этого письма и пріѣхалъ къ намъ. Я постарался избѣжать сцены его свиданія съ матерью и вошелъ въ комнату, когда меня позвали. Баронъ ахнулъ: передъ нимъ стоялъ высокій, худой, пасмурный юноша, не сохранившій ничего изъ того блеска, которымъ онъ сіялъ за годъ. Отецъ пожалъ мою руку и не сказала ни слова о письмѣ, послужившемъ поводомъ къ свиданія. Вечеръ прошелъ какъ-то неловко, и отецъ, и мать, повидимому, совѣстились меня… Я работалъ до-нельзя въ это время и успѣлъ выдержать экзаменъ въ школѣ, давшій право на поступленіе въ университетъ. Но зато послѣ этихъ нечеловѣческихъ усилій мои силы совершенно ослабѣли. Однажды я лежалъ на диванѣ, вдругъ пріѣзжаетъ мать изъ больницы. Я взглянулъ на нее и понялъ, что что-то случилось особенное.

— Что? — спросилъ я.

— Умеръ, — прошептала она, не глядя на меня.

Я ни слова не сказалъ въ отвѣтъ. Она сѣла къ столу и. начала плакать. Я зналъ, что она плачетъ не о мужѣ, я зналъ, что она оплакиваетъ всю свою убитую, истерзанную, жизнь, и не мѣшалъ ей. Мнѣ было тяжело, я искалъ въ душѣ такихъ молитвъ, которыя могли бы облегчить наше горе, изгладить кровавые слѣды прошедшаго и благословить занимающуюся зарю будущаго… Въ душѣ не находилось ничего… Вечеромъ пріѣхалъ баронъ. Ему сказали новость. Онъ провелъ рукою по лбу и задумался. Вечернія сумерки обливали неяснымъ полусвѣтомъ картину нашего, молчаливаго раздумья. Въ эту минуту каждый изъ присутствующихъ переживалъ всю свою прошлую жизнь и, можетъ-быть, краснѣлъ за себя…

— Какой страшный сонъ наша жизнь! — прошепталъ баронъ, какъ бы заканчивая свои размышленья о быломъ.

Мать промолчала и мелькомъ взглянула на меня.

— Да, да, — потеръ баронъ рукою свой лобъ, какъ бы понимая этотъ взглядъ. — Не сонъ… Сны проходятъ безслѣдно…

Молчаніе воцарилось снова.

— Намъ всѣмъ нуженъ отдыхъ теперь, — началъ онъ снова. — И первому тебѣ, — обратился онъ ко мнѣ.

Я лежалъ на диванѣ и молчалъ.

— Ты можешь располагать моими деньгами, онѣ принадлежатъ тебѣ по праву…

Я все-таки не находилъ словъ. Я даже не могъ благодарить его, потому что меня давила давно мысль: «изломаютъ, а потомъ облагодѣтольствуютъ!» Прежней моей нѣжности не было и слѣда, хотя мучительно-больно отзывалось во мнѣ сознаніе, что я не могу приласкать этихъ въ свою очередь несчастныхъ людей.

— Тебѣ не худо бы съѣздить за границу, — произнесъ баронъ.

Я оживился. Лучъ надежды мелькнулъ передо мною.

— Да, да, — живо заговорилъ я. — Разсѣяться, забыть все пережитое…

— Простить всѣхъ, — тихо, медленно и кротко окончилъ баронъ.

У меня навернулись на пазахъ слезы.

— Ты понимаешь, отецъ, что я не могу, — началъ я.

— Другъ мой, милый мой, я все теперь понимаю, я тебя ни въ чемъ не упрекаю, не смѣю упрекать. Что бы ни случилось, чѣмъ бы ты ни вышелъ, какъ бы ни смотрѣлъ на насъ съ матерью, — я и она ни въ чемъ не упрекнемъ тебя.

Я наклонился къ братьямъ и поцѣловалъ ихъ. Поцаловать другихъ изъ присутствующихъ у меня не хватало духу въ эту минуту…

Долго бродилъ я по Европѣ, бродилъ одинъ, бродахъ вездѣ. Заглядывалъ я въ университеты, въ мастерскія художниковъ, наслаждался иногда полнѣйшимъ бездѣйствіемъ на берегахъ Средиземнаго моря, возобновлялъ утраченное здоровье, приводилъ въ нормальное состояніе свою потрясенную душу и съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе дорогою становилась мнѣ родина, мучительная любовь пробудилась во мнѣ ко всѣмъ ея страдающимъ дѣтямъ, и ярче всѣхъ другихъ образовъ вырисовывался передо мною одинъ семейный кружокъ, посреди котораго худая, блѣдная женщина, хранящая слѣды страшныхъ, долгихъ мученій, во все еще прекрасная, учить двухъ маленькихъ дѣтей и, отрываясь на минуту отъ ихъ книги, протягиваетъ руку серьезному, важному, но рано постарѣвшему человѣку, пришедшему къ ней отдохнуть, провести вечеръ и потолковать о немъ, — о человѣкѣ, котораго никто въ семьѣ не называетъ по имени и, между тѣмъ, всѣ знаютъ, всѣ любятъ, мучительно любятъ…

— Удивляюсь я, какъ это васъ одного отпустили въ этотъ омутъ, — говорилъ мнѣ какъ-то одинъ важный старикъ, жившій въ германскомъ университетскомъ городѣ ли наблюденія за своими сыновьями, изъ которыхъ одинъ потихоньку переписывался съ какою-то оставленною имъ въ Россіи дѣвушкою.

— Отчего же было и не отпустить? — усмѣхнулся я.

— Помилуйте, да вы просто закружиться можете…

— Однако, я занимаюсь же, а не кружусь?

— Ну, это исключеніе! Впрочемъ, ваши идеи. Не думаю, чтобы ваши родители порадовались тому направленію, которое приняла ваша мысль. Самонадѣянность, отрицаніи вольнодумство, — я увѣренъ, что вашъ отецъ раскается за свою опрометчивость. Въ наше время молодые люди вашихъ лѣтъ держались отцами вотъ какъ.

Старикъ, сжавъ кулакъ, показалъ, какъ держали въ его время молодыхъ людей… Все яснѣе и яснѣе послѣ подобныхъ рѣчей и встрѣчъ становилась для меня причина всѣхъ поступковъ моего отца, все честнѣе и честнѣе казался мнѣ этотъ любящій человѣкъ, все чаще и чаще чувствовалъ, что теперь я могу, не опуская, не поднимая черезъ мѣру головы, войти въ тотъ семейный кругъ, который грезился мнѣ такъ часто въ это время… Но я чего-то ждалъ…

«Баронесса умерла», писалъ мнѣ изъ Петербурга черезъ два года баронъ, и больше ни слова не было объ этомъ событіи, но письмо было нѣжно, горячо, какая-то робость проглядывала въ фразахъ: «Какъ идутъ твои дѣла? Что думаешь теперь дѣлать?»

«Завтра я выѣзжаю въ Петербургъ», было моимъ отвѣтомъ, и всю ночь мнѣ снилась далекая деревня барона, и онъ самъ являлся передо мною уже не вдовцомъ…

---

1. Пріютъ для дѣтей близъ Петербурга.