С волками жить... (Уйда)/ДО

С волками жить...
авторъ Уйда, пер. О. П-ская

Оригинал: англійскій, опубл.: 1880. — Источникъ: az.lib.ru • Сцены и характеры изъ новаго романа г-жи Уйда: «Moths» («Мотыльки»).
Текст издания: «Вeстникъ Европы», № 6, 1880.

СЪ ВОЛКАМИ ЖИТЬ…
Сцены и характеры изъ новаго романа г-жи Уйда: «MOTHS».

Имя г-жи Уйда не разъ встрѣчалось на страницахъ нашего журнала, и въ общихъ обзорахъ новѣйшей англійской беллетристики, и въ извлеченіяхъ изъ произведеній этого талантливаго автора. Потому, не повторяя уже сказаннаго въ журналѣ, ограничимся однимъ указаніемъ на значеніе новаго романа въ ряду фактовъ прежней дѣятельности г-жи Уйда. Новый романъ, въ нашихъ глазахъ, составляетъ переходную ступень въ ея творческой дѣятельности; прежній, нѣсколько искусственный, жанръ какъ будто оставляется авторомъ, отъ чего, конечно, читатель можетъ только выиграть, такъ какъ нельзя не предпочесть вычурной, бьющей на эффектъ фабулѣ — простой, выхваченный изъ ежедневной жизни, и потому самому сильно-дѣйствующій на душу, сюжетъ.

Обыкновенная исторія молодой, умной дѣвушки, попавшей, въ силу обстоятельствъ, въ совершенно чуждую ей среду, страданія, борьба, сомнѣнія, столкновенія съ окружающими лицами, вся нравственная ломка, которую ей при этомъ пришлось вынести — вотъ, простая, но всегда интересная тема для романа.

Съ тонкимъ юморомъ и неподражаемой наблюдательностью, рисуетъ намъ г-жа Уйда личность матери героини, въ которой, словно въ фокусѣ, сосредоточилось все, что антипатично ея дочери. Лэди Долли — свѣтская женщина до мозга костей; свѣтъ — ея фетишъ, ему готова она принести въ жертву все и всѣхъ, весьма наивно воображая, что такъ и быть должно; такія личности — не рѣдкость во всѣхъ обществахъ, онѣ составляютъ международное явленіе, но мы не помнимъ романа (изъ новѣйшихъ по крайней мѣрѣ), въ которомъ имъ было бы отведено такъ много мѣста, какъ въ настоящемъ произведеніи г-жи Уйда; вокругъ леди Долли вращается еще нѣсколько пріятельницъ, сродныхъ съ ней по духу, и тоже весьма ярко очерченныхъ.

Очевидно, г-жа Уйда спустилась изъ области превыспреннихъ мечтаній и идеальныхъ характеровъ («Идилія», «Трикотринъ», «Паскарель» и пр.) въ міръ дѣйствительности, и рисуетъ его со всѣми его безобразными, раздирающими душу диссонансами.

Въ этомъ романѣ есть еще одна особенность: выведены на сцену наши соотечественники, успѣвшіе, впрочемъ, совершенно слиться съ мѣстнымъ обществомъ, какъ это иногда и бываетъ.

I.

Леди Долли должна была считать себя совершенно счастливой. Она обладала всѣмъ, что можетъ составлять благополучіе современной женщины. Она жила въ Трувилѣ. Она выиграла много денегъ въ карты. Она видѣла свою главную соперницу въ туалетѣ, который ей былъ не къ лицу; она получила отъ мужа письмо съ извѣстіемъ объ его отъѣздѣ на островъ Яву, или на планету Юпитеръ, словомъ — куда-то, на неопредѣленное время; на ней было платье, стоившее знаменитому дамскому портному двадцати часовъ напряженныхъ размышленій: ничего, кромѣ батиста, правда, — но батиста, доведеннаго до апоѳеоза при помощи старинныхъ кружевъ и геніальности артиста. Вокругъ нея толпились обожатели. Министръ сообщилъ ей, на ушко, государственную тайну; ей прочли, въ рукописи, новую комедію, мѣсяца за три до постановки пьесы на одной изъ парижскихъ сценъ; передъ ней разстилалось чудное, голубое море; въ лицо ей дулъ ароматный вѣтерокъ, вокругъ нея болтали и смѣялись самые веселые, самые внятные люди всей Европы, и… несмотря на все это, лэди Долли жестоко страдала. Ее преслѣдовала одна мысль: — «Что я буду съ ней дѣлахъ?» --думалось ей. И точно: что ей было дѣлать съ шестнадцати-лѣтней дочерью? — ей, хорошенькой женщинѣ, страшной кокеткѣ, любившей оставаться на балу до самаго конца котильона, имѣвшей столько же обожателей, сколько паръ ботинокъ.

— «Она такъ меня состарить, — соображала лэди Долли, а сама она вовсе не была стара, ей не было и тридцати-четырехъ лѣтъ, и къ тому же она была красива, какъ въ семнадцать, можетъ быть, еще красивѣе, благодаря нѣкоторымъ ухищреніямъ, о которыхъ не станемъ распространяться…

— Что я съ ней стану дѣлать, Дайкъ? — вздыхала она, обращаясь къ своему интимному совѣтнику, сопровождавшему ее на прогулкѣ по морскому берегу.

— Выдайте ее замужъ.

— Разумѣется! Дѣвушекъ всегда выдаютъ замужъ; какіе пустяки говорите! — капризно промолвила леди Долли.

— И тогда вы будете бабушкой, — съ злобной улыбкой замѣтилъ совѣтникъ. Онъ только-что заплатилъ за нее счетъ въ магазинѣ рѣдкостей, а потому былъ менѣе любезенъ.

Она съ досадой отвернулась отъ него, и разговорилась съ подошедшимъ къ ней молодымъ герцогомъ де-Динанъ, съ которымъ и принялась обсуждать проектъ предстоявшаго пикника, разбирать семейныя дѣла своихъ знакомыхъ, соображать, кто ныньче будетъ приглашенъ въ обѣденному столу принца Валлійскаго, — и такъ заболталась, что почти позабыла о предстоявшемъ ей испытаніи — прогуливаться съ дочерью, которая должна была пріѣхать къ вечеру отъ бабушки.

— Однако пора идти завтракать, — проговорила она, наконецъ, и встала. Былъ часъ пополудни, солнце начинало печь; гуляющіе разбрелись понемногу.

— На что это они тамъ гладятъ? — вдругъ замѣтила лэди Додли, обращаясь къ своимъ спутникамъ; и точно — головы многихъ гуляющихъ была обращены къ морю, туда же были направлены всѣ глаза и всѣ лорнеты. Что это? Принцъ, президентъ, эскадра, утопающій? ничуть не бывало; это — какія-то двѣ вновь прибывшія дамы. Произвести впечатлѣніе своимъ появленіемъ въ Трувилѣ тѣмъ, кого всѣ знаютъ, невозможно; коронованныя лица тамъ составляютъ обыденное явленіе, министры никого не занимаютъ, маршалы наскучили; но пріѣздъ личностей, никому неизвѣстныхъ, все же возбуждаетъ нѣкотораго рода интересъ, хотя бы какъ пища для насмѣшекъ.

— Кто мы? — спрашивалъ весь Трувиль; женщины улыбались, мужчины напрягали зрѣніе, и всѣ слѣдили за прелестной фигурой, облеченной въ простое платье изъ небѣленаго полотна.

— Полотно! — скажите на милость! воскликнула лэди Долли, прикладывая лорнетъ къ глазамъ: — что это на фигура!

— Какое личико! — шептали осторожные обожатели:, они знали, что одну женщину въ присутствіи другой не хвалитъ.

Между тѣмъ полотняное платье приближалось, двѣ ручки внезапно протянулись издалека къ лэди Долли, и звучный голосъ воскликнулъ:

— Мама! неужели ты меня не узнала, мама!

Леди Долли вскрикнула и замерла.,

— Въ этомъ платьѣ! — простонала она, очнувшись.

Берегъ, море, солнце, все кружилось въ глазахъ лэди Долли; она слышала за своей спиной хихиканье друзей, обожателей, соперницъ и враговъ, а между тѣмъ блестящіе и вдумчивые глаза смотрѣли на нее, одна рука все еще робко протягивалась къ ней.

— Но какъ ты могла явиться въ такомъ видѣ, не сдѣлавъ даже своего туалета? Я тебя ждала только къ вечеру. Это фрейлейнъ Шредеръ съ тобой… Удивляюсь, какъ это не стыдно!.. Ступай домой, Верэ, ступай домой, ступай скорѣй, я сейчасъ приду.

Лоди Доротея Вандердекенъ, которую всѣ, знавшіе ее, безъ исключенія, звали лэди Долли — была седьмой дочерью очень бѣднаго пэра, графа Батергомскаго, искуснаго политика, но человѣка всегда страдавшаго отъ хроническаго разстройства своихъ финансовыхъ дѣлъ. Лэди Долли, семнадцати лѣтъ отъ роду, преглупо вышла замужъ, конечно, по любви, за своего двоюроднаго брата Герберта, младшаго сына герцога Муллъ, только-что покинувшаго Оксфордъ и вступившаго въ ряды служителей церкви. Мужъ ея прожилъ недолго: Долли не было и двадцати лѣтъ, когда она осталась вдовой съ младенцемъ на рукахъ. Въ теченіи двухъ недѣль она горько плакала, потомъ вытерла глаза, нашла, что крепъ прелестно оттѣняетъ ея кожу, напоминавшую лепестки чайной розы, предоставила своего ребенка попеченіямъ сначала тётки и свекрови, старой и суровой герцогини Муллъ, а сама, вмѣстѣ съ своей матерью, на которую была очень похожа, отправилась для поправленія здоровья на югъ Франціи.

Черезъ годъ послѣ смерти Герберта, лэди Долли вышла замужъ за нѣкоего мистера Вандердекена, англичанина по рожденію, голландца по происхожденію, человѣка очень богатаго, не особенно знатнаго, финансиста, политика, очень подвижнаго и не имѣвшаго привычки предлагать лишніе вопросы, что ей было на руку. Ему же было выгодно породниться со многими внятными фамиліями — и пріобрѣсти красавицу-жену.

Свою дочь лэди Долли оставила, года три тому назадъ, у бабушки, матери покойнаго мужа, гдѣ та и воспитывалась подъ совершенно иными вліяніями, чѣмъ тѣ, какими бы окружила ее матъ, и результатомъ этого было то неловкое положеніе, въ которомъ она теперь находилась, сознавая, что ей надо сызнова знакомиться съ дочерью. Вообще, въ эту минуту лэди Делли было не легко: дочь была похожа на отца-пастора; воспоминанія нахлынули волной на душу женщины, не любившей оглядываться назадъ, глаза ея затуманились, и она, вернувшись домой, съ нѣкоторымъ волненіемъ постучалась въ дверь комнаты дочери.

— Могу я взойти, милая? — спросила она.

Молодая дѣвушка отворила дверь и молча остановилась передъ нею.

— „Красавица, они совершенно правы“, подумала лэди Долли, „но по счастью совсѣмъ въ другомъ родѣ, чѣмъ я. Удивительно похожа на отца, только еще красивѣе“.

Она нѣжно обняла и поцѣловала дочь.

— Ты меня сегодня застала въ-расплохъ, душа моя, — сказала она, какъ-бы извиваясь, — и, кромѣ того, я такъ ненавижу сцены…

— Сцены? — повторила Верэ; — какія?

— Сцены! да это — ну, все, что глупо, что заставляетъ людей смѣяться, все, что дѣлается передъ публикой, это такъ вульгарно.

Верэ была прекрасивая дѣвушка, и, несмотря на свой ростъ, все еще казалась ребенкомъ. Ея маленькая головка была граціозно посажена на тонкой шеѣ, черты ея совершенно блѣднаго лица были правильны, изящны, благородны, бѣлокурые волосы прямо подрѣзаны надъ бровями и слегка закручены на затылкѣ, ея прекрасный ротъ былъ серьезенъ и не такъ малъ, какъ ротъ матери, а ясные сѣрые глаза отличались созерцательнымъ, вдумчивымъ выраженіемъ.

— Все ли у тебя есть, что нужно? — спросила леди Долли, окидывая комнату быстрымъ взглядомъ. — Ты знаешь, я, вѣдь, совсѣмъ не ждала тебя.

— Неужели бабушка не писала?

— Бабушка просто телеграфировала, что ты выѣхала. Какъ это на нее похоже! но, вѣдь, ты не жалѣешь, что пріѣхала ко мнѣ? — продолжала она, садясь на оттоманку и привлекая къ себѣ дочь.

— Я была очень рада, — отвѣчала дѣвушка.

— Три года я тебя не видала, если не считать нѣсколькихъ дней, проведенныхъ у васъ въ Бульмерѣ; скучно тамъ было, не правда ли?

— Я не скучала, если-бъ только бабушка не такъ часто…

— Злилась, — смѣясь подсказала леди Долли; знаю я ее, самая непріятная женщина въ мірѣ; старикъ-герцогъ былъ премилый и красавецъ, но ты его, конечно, едва помнишь; а бабушка твоя — старая кошка. Мы о ней говорить не станемъ. Какъ она тебя одѣла! Не безобразіе ли такъ одѣвать дѣвушку! вѣдь это значитъ портить ей вкусъ. Ты очень недурна собой, Верэ.

— Неужели? — говорятъ, я похожа на отца.

— Очень.

Глаза матери затуманились; воображеніе рисовало ей облитый солнцемъ лугъ въ Девонширѣ, массу розановъ и ребенка у груди ея. Она пристально смотрѣла на Верэ, взглядъ ея становился все серьезнѣе и серьезнѣе.

„Она думаетъ о прошломъ, о моемъ отцѣ“, думала дѣвушка, и ея молодое сердце переполнялось благоговѣйнымъ сочувствіемъ. Она не осмѣливалась прервать молчаніе матери.

— Верэ! — задумчиво проговорила лэди Додли, — я все думаю, какъ бы намъ устроиться съ твоимъ туалетомъ; придется поручить Адріеннѣ, моей горничной: не бойся — она очень искусна, смастеритъ что-нибудь для тебя, не сидѣть же тебѣ взаперти въ такую чудную погоду.

Верэ молча сидѣла передъ матерью.

— Ужасную эту фрейлейнъ можно отпустить, не правда ли? тебѣ она больше не нужна?

— Ради Бога не отсылайте ее, безъ фрейлейнъ я не могу продолжать заниматься математикой, и, кромѣ того, она такая добрая.

— Математикой, на что она тебѣ?

— Я хочу это знать.

— Знаешь ли, что тебѣ знать нужно? ты должна умѣть одѣться, поклониться, показать себя. Большаго съ тебя не спросятъ.

Верэ молчала.

— Что ты больше всего любишь? — неожиданно спросила ее малъ.

Верэ подняла на нее свои большіе, задумчивые глаза и отвѣчала:

— Греческій языкъ.

— А кромѣ того?

— Музыку; греческій языкъ — та же музыка.

— Господи! — вздохнула лэди Долли.

— Я люблю верховую ѣзду, охоту, — продолжала Верэ, умѣю грести, управлять парусомъ и рулемъ.

— Все это, пожалуй, годится, только знаешь ли что, Верэ: я ужасно боюсь, какъ бы изъ тебя не вышла недотрога. Ныньче это никому не нравятся, предупреждаю тебя.

— Не нравятся, — кому?

— Мужчинамъ, они такихъ терпѣть не могутъ. Ныньче только и нравятся, что русскія да американки; въ нихъ есть что-то такое, а въ тебѣ — ничего. Глядя на тебя, можно подумать, что ты каждую минуту изучаешь библію. Итакъ, душа мня, — продолжала она, — ты будешь ѣздить верхомъ, плавать; ахъ, да, — есть у тебя костюмъ для купанья?

— Какъ же. Желаете его видѣть? я прикажу подать.

Костюмъ приносятъ, онъ оказывается ужаснаго по мнѣнію элегантной маменьки, такъ какъ закрываетъ шею и рука, она показываетъ дочери — свой, и та, съ яркимъ румянцемъ на лицѣ, замѣчаетъ, что онъ напоминаетъ ей костюмы наѣздницъ изъ цирка, и что она ни за что такого не надѣнетъ.

— Надѣнешь, что велятъ, — возразила мамаша: — ну, полно, поцѣлуй меня. Какая взрослая: посмотришь — черезъ какой-нибудь годъ и замужъ пора.

— О, нѣтъ! — со страхомъ воскликнула Верэ.

— Глупая дѣвочка! какъ же ты думаешь прожить, если не хочешь выходить замужъ?

— Съ фрейлейнъ, въ деревнѣ.

— Всю жизнь? и умереть старой дѣвой?

— Мнѣ все равно.

Лэди Долли засмѣялась.

— Зачѣмъ говоришь такъ, вѣдь ты иначе думаешь, — проговорила она шутливо.

— Нѣтъ, я такъ и думаю.

— Пустяки. Ну, прощай, Вѣра, моя душа; я стану называть тебя по-русски — Вѣра; это такъ мило, не правда ли?

— Не нахожу; мое имя — Верэ, да и я не русская.

— Прощай, несносная дѣвочка, тебѣ надо отдохнуть съ дороги, а у меня еще бездна дѣлъ. До свиданія, ты очень мила.

— Кто этатъ господинъ, котораго я видѣла здѣсь? — спросила Верэ, когда мать встала и готовилась выдти изъ комнаты.

Леди Долли слегка покраснѣла.

— Это Джекъ…

— Онъ нашъ родственникъ?

— Нѣтъ, — другъ.

— Вѣдь не всѣ же зовутъ его Джекомъ.

— Конечно. Не говори глупостей. Онъ лордъ Іура, сынъ лорда Шетлэнда; служатъ въ гвардіи, онъ очень старый знакомый, помнить тебя маленькой… Я сейчасъ пришлю тебѣ Адріенну; можешь смѣло отдаться ей въ руки, у нея бездна вкуса. Съ этими словами леди Долли отворила дверь и выскользнула изъ комнаты. Верэ осталась одна; глаза ея потускнѣли, она задумчиво остановилась у открытаго окна и глядѣла передъ собой, ничего не видя…

Знаменитая горничная явилась къ ней, съ предложеніемъ услугъ; мать зашла потомъ на одну минуту поболталъ передъ отъѣздомъ на вечеръ въ Казтно; ничего, казалось, не произошло особеннаго, тѣмъ не менѣе дѣвушка чувствовала себя одинокой, несчастной, и заснула вся чуть не въ слезахъ подъ шумъ морского прилива и тихій молитвенный шопотъ доброй фрейлейнъ.

II.

На слѣдующее утро, Верэ проснулась въ пять часовъ, и тотчасъ вскочила съ постели, вспомнивъ, что малъ еще наканунѣ разрѣшила ей отправиться на раннюю прогулку, подъ однимъ условіемъ: никому не попадаться на глаза. Часъ спустя, молодая дѣвушка была готова и вышла изъ дому въ сопровожденіи старой служанки, прибывшей съ нею изъ Англіи. Утро было дивное, по ясному небу плыли перистыя облава; Верэ быстро шла впередъ; дороги она не знала, но думала, что если все идти берегомъ, то когда-нибудь да оставитъ же позади себя эти несносные дома, окна которыхъ напоминали ей глаза и лорнеты, устремленные на нее вчера. По мѣрѣ того, какъ она подвигалась, на душѣ у нея становилось все яснѣе и яснѣе, — свѣтъ, воздухъ и движеніе были ей необходимы, она привыкла къ нимъ, такъ какъ въ Бульмерѣ бабушка ее не стѣснила, позволяя совершалъ огромныя прогулки пѣшкомъ и верхомъ, сколько ей угодно.

— Вы устали? — спросила Верэ у своей спутницы, когда Трувиль остался далеко позади ихъ; служанка согласилась, что онѣ очень далеко ушли.

— Ахъ, вы бѣдная, — съ искреннимъ сожалѣніемъ воскликнула Верэ, — я не дала вамъ времени и поѣсть; знаете ли что — сядьте вонъ на тонъ плоскомъ камнѣ на берегу, а я еще похожу.

Верэ съ радостнымъ сердцемъ пустилась къ морю; долго бродила она вдоль берега, отыскала нѣсколько пустыхъ гнѣздъ, служившихъ прежде жилищемъ морскихъ куликовъ, сняла шляпу, и наконецъ стала заглядываться на воду, купаться ей нельзя, но отчего бы не снять ботинки, чулки и не окунуть хоть ноги въ эту чистую, прозрачную воду? — въ одинъ мигъ намѣреніе приведено въ исполненіе, обувь оставлена на берегу, и Верэ бредетъ по водѣ; она въ восторгѣ, ей кажется, что она одна въ цѣломъ мірѣ, кругомъ ни души, тишина невозмутимая, она какъ ребенокъ радуется, собираетъ раковины, любуется морскими анемонами, она просто въ раю.

Вдругъ откуда-то раздается голосъ, поющій отрывки изъ Реквіема Моцарта, — голосъ чистый, какъ голосъ ласточки, полный, какъ звуки органа, нѣжный, какъ первый поцѣлуй любви, словомъ — безукоризненный теноръ.

Верэ какъ стояла въ водѣ, такъ и замерла всѣмъ существомъ.

Послѣ „Реквіема“ слышатся страстныя пѣсни „Ромео“ Гуно; — какъ бы ни судило потомство о Гуно, никто не рѣшится отрицать, что онъ великій мастеръ говорить языкомъ любви. Страстные звуки раздавались въ воздухѣ, поднимались, казалось, до самаго неба, потомъ постепенно замирали, замирали, и наконецъ умолкли…

Верэ тяжело вздохнула, и почти вскрикнула, когда изъ-за скалы показался самъ пѣвецъ и, снявъ шляпу, вѣжливо поклонился ей, какъ-бы извиняясь въ томъ, что нарушилъ ея уединеніе. Верэ тотчасъ узнала его, это былъ онъ — Коррезъ, знаменитый пѣвецъ, о которомъ она много слышала въ Англіи, и котораго замѣтила еще наканунѣ, когда онъ проходилъ мимо ихъ виллы во время ея совѣщанія съ Адріенной о модахъ; камеристка матери и назвала его ей.

Дѣвушка разомъ спустилась съ неба на землю, тотчасъ вспомнила о своихъ мокрыхъ и босыхъ ножкахъ, и вся вспыхнула.

— Боже мой, я потеряла… прошептала она.

— Ваши ботинки?

— Да, я сняла ихъ, положила на берегу, а теперь и отыскать не могу.

— Позвольте мнѣ помочь вамъ; — и красивый пѣвецъ, черные глаза котораго такъ ласково глядѣли на нее за минуту передъ тѣмъ, дѣятельно принялся за поиски; но всѣ усилія его оказались тщетными, обувь Верэ пропала; вѣроятно, она была унесена начинающимся приливомъ.

— Исчезли, — проговорилъ онъ наконецъ, — да и вы сами рискуете, отойдя такъ далеко отъ берега: приливъ можетъ васъ застигнуть врасплохъ.

— Я вернусь къ моей служанкѣ, проговорила Верэ, прыгая какъ серна съ камня за камень.

— Но позвольте: между вами и ею уже цѣлое море. Оглянитесь! — Онъ былъ правъ: широкая полоса воды уже отдѣляла служанку отъ Верэ.

— Боже! она утонетъ! — простонала дѣвушка, и хотѣла броситься въ воду, но онъ въ одинъ мигъ удержалъ ее, схватилъ и поставилъ на прибрежный песокъ,

— Вашей спутницѣ не угрожаетъ никакой опасности, — спокойно проговорилъ онъ: — закричите ей, чтобы она пробиралась потихоньку вдоль тропинки, ведущей къ скаламъ, мы пойдемъ другой дорогой и встрѣтимся съ ней наверху. Вотъ и все.

Верэ послѣдовала его совѣту. Служанка тотчасъ поняла, чего отъ нея хотятъ, встала и пошла по указанному направленію.

Верэ осталась со своимъ новымъ спутникомъ, и они тотчасъ же принялись карабкаться по тропинкѣ, высѣченной въ скалахъ. „Не бойтесь“, шепталъ онъ по временамъ, когда она останавливалась, чтобы перевести духъ, — „я позади васъ“.

— Такъ это вы пѣли? — спросила она его дорогой.

— Я. Пріѣхалъ сюда покупаться, и за-одно прорепетировать свою партію изъ новой оперы Тома, которую поставятъ въ Парижѣ будущей весной. Въ Трувилѣ нельзя спокойно заняться въ теченіи десяти минутъ, вотъ я и поселился здѣсь по дорогѣ въ Виллервиль. Вы любите музыку; впрочемъ, не отвѣчайте, это сейчасъ видно.

— Я никогда не была въ оперѣ, — шопотомъ проговорила Верэ, снова принимаясь карабкаться.

— Желалъ бы я пѣть въ первой оперѣ, которую вамъ суждено услышать.

Наконецъ, они добрались до вершины скаль; Верэ опустилась на траву, надъ головой ея рѣяли птицы.

— Вамъ не дурно? — съ безпокойствомъ спросилъ онъ.

— Нѣтъ, я только устала.

— Отдохните здѣсь минутъ десять, а я сейчасъ вернусь.

— Хорошо.

Онъ улыбнулся дѣтской покорности ея. отвѣта, и ушелъ; она осталась на томъ же мѣстѣ, любовалась моремъ, а въ душѣ ея все звучалъ этотъ чудный голосъ…

Онъ вскорѣ вернулся, держа въ рукѣ пару маленькихъ деревянныхъ башмачковъ.

— Я подумалъ, что они все же предохранятъ васъ отъ пыли и камней, миссъ Герберта, а въ этой деревушкѣ нельзя достать ничего лучше. Не примѣрите ли ихъ?

Башмачки оказались ей такъ же впору, какъ стеклянная туфля Сандрильонѣ.

— Вы очень добры, — робко проговорила она. — Но откуда вы знаете мое имя?

— Я вчера былъ свидѣтелемъ вашего прибытія. Однако пора, пойдемте, если вы не устали, я хочу показать вамъ кото деревеньку, я ее открылъ и питаю къ ней пристрастіе.

Деревенька оказалась состоящей изъ нѣсколькихъ домиковъ, разбросанныхъ подъ сѣнью яблонь и вишневыхъ деревьевъ; по самой срединѣ ея красовался большой орѣшникъ.

Подъ вишневыми деревьями, вскорѣ явились два деревянныхъ стула, столъ, а на столѣ молоко, медъ, хлѣбъ и крупныя, спѣлыя вишни. Пчелы жужжали вокругъ нихъ, ласточки разрѣзали воздухъ въ тысячѣ направленій.

— Я увѣренъ, что вы голодны, — замѣтилъ гостепріимный хозяинъ, — и Верэ съ улыбкой согласилась съ нимъ.

Она съ наслажденіемъ напилась молока и принялась за вишни.

— „Вотъ идиллія-то!“ — думалъ ея новый товарищъ.

— Однако, m-lle Герберта, долженъ же я вамъ сказать кто я такой, — промолвилъ онъ.

— Я знаю, — отвѣчала Верэ, держа ягоду у губъ.

— Въ самомъ дѣлѣ?

— Да, я васъ вчера видѣла, и мнѣ сказали, что вы — Коррезъ.

— Мнѣ очень лестно, что вамъ угодно было освѣдомиться.

— Что за жизнь должна быть ваша! — задумчиво проговорила Верэ. — Поэма.

— Жизнь артиста далеко не то, чѣмъ вы ее считаете, но въ ней точно много красокъ, много разнообразія. Когда-нибудь я вамъ разскажу свою исторію.

— Разскажите теперь.

Онъ засмѣялся.

— Да разсказывать-то почти нечего; зовутъ меня Рафаэль-де-Коррезъ, — маркизъ де-Керрезъ, если угодно, только я предпочитаю быть просто пѣвцомъ. Маркизовъ такъ много, теноровъ --меньше. Семья моя принадлежала къ знатнѣйшему савойскому дворянству, но во время террора разорилась. Я родился въ хижинѣ, дѣдъ мой въ замкѣ — вотъ и вся разница. Онъ былъ философъ и ученый, поселился въ горахъ и полюбилъ ихъ. Отецъ мой женился на крестьянкѣ и жилъ какъ простой пастухъ. Мать моя умерла рано. Я бѣгалъ по горамъ и пасъ козъ. Однажды путешественникъ услышалъ мое пѣніе и сказалъ, что ой голосъ — состояніе. Эта мысль засѣла у меня въ головѣ. По смерти отца я отправился въ Парижъ, учился тамъ, потомъ въ Италію, и проложилъ себѣ дорогу, — вотъ и все.

Въ оживленномъ разговорѣ, посреди пѣнія, шутокъ, время летитъ незамѣтно; обратный путь ихъ, уже на лодкѣ, былъ продолженіемъ того же волшебнаго сна. Верэ сидитъ на рулѣ, на колѣняхъ у нея букетъ, поднесенный ей спутникомъ, Боррезъ гребетъ, разсказываетъ ей исторіи, поетъ венеціанскія баркаролли, а лодка незамѣтно скользитъ по гладкой поверхности голубого моря. Наконецъ, они пріѣхали, и, о ужасъ! первое лицо, на которое они наталкиваются, по выходѣ за берегъ — леди Долли, окруженная толпой сателлитовъ въ костюмѣ для купанія. Бѣдную Верэ, какъ провинившуюся школьницу, отсылаютъ домой подъ конвоемъ Джека, съ приказаніемъ, не выходить изъ своей комнаты цѣлый день, а Коррезу довольно ясно даютъ понять, что недовольны, и весьма недовольны его образомъ дѣйствій. Ему все равно, у него на умѣ одно — она.

— „Какъ она мила теперь“, думалось ему, „какъ чиста ея душа, какъ ясны глазки. Но годъ, одинъ годъ свѣтской жизни — и все измѣнится. Она пріобрѣтетъ шикъ, талантъ, тактъ, станетъ носить высокіе каблуки, узнаетъ, что такое сарказмы, намеки, чего стоютъ и мужчины, и женщины, — все узнаетъ. Сначала будетъ изумлена, испугана, огорчена, потомъ привыкнетъ, освоится, на мѣстѣ нѣжнаго сердечка появится льдинка, и не станетъ моей бѣлой розы!“

Верэ, тѣмъ временемъ, поставивъ букетъ свой въ воду, прилегла на кушетку, и въ мечтахъ переживала съизнова только-что канувшія въ вѣчность блаженныя минуты.

Тихій голосъ, произнесшій ея имя, пробуждаетъ ее; Коррезъ стоятъ внизу, на балконѣ, и тихо говоритъ ей:

— Пришелъ съ вами проститься. Сегодня вечеромъ ѣду въ Германію; я знаю, что вы въ заточеніи, а потому осмѣлился заговорить съ вами отсюда.

— Вы уѣзжаете! — дѣвушкѣ вдругъ показалось, что вокругъ нея мракъ.

— Уѣзжаю и на прощаніе хочу сказать вамъ проповѣдь: храните себя незапятнанною свѣтомъ! Въ васъ есть правда, чистота, ясность духа, дорожите ими. Вамъ станутъ говорить, что это допотопная тріада въ родѣ трехъ грацій, не вѣрьте имъ, безъ этихъ качествъ женщина не можетъ быть прекрасной, а любовь, внушаемая ею — чистой. Простите, дитя!

Онъ подалъ ей букетъ и исчезъ.

III.

У лэди Долли былъ искренній другъ — Адина, лэди Стотъ, очень кроткая съ виду женщина, съ чрезвычайно мягкимъ голосомъ, но съ желѣзной волей; лэди Стотъ въ теченіи предшествовавшаго сезона взяла призъ, а именно выдала свою дочь (красавицу) замужъ за молодого маркиза — пьяницу, дурака и негодяя, соединявшаго въ себѣ, если не считать этихъ маленькихъ недостатковъ, все, о чемъ могла только мечтать для дочери любящая мать; всѣ великосвѣтскія маменьки завидовали лэди Стотъ. Она любила дѣлать добро всѣмъ, ради удовольствія, какое оно ей доставляло, готова была вынести всяческія безпокойства, лишь бы примирить какихъ-нибудь враговъ, предупредить скандалъ.

— Это моя обязанность, — говаривала она своимъ тихимъ, мелодичнымъ и вмѣстѣ монотоннымъ голосомъ.

Всѣ знакомые считали ее за святую.

Къ этой-то святой и отправилась за совѣтомъ лэди Долли, не на шутку испугавшаяся вчерашнихъ похожденій дочери.

Выслушавъ подробное донесеніе друга, — лэди Стотъ только улыбнулась — и потомъ сказала:

— Все это очень похоже на Корреза; онъ самый опасный человѣкъ въ мірѣ, — всѣ въ него влюбляются, но все же онъ не изъ нашего круга, и это, по-моему, не важно.

— Да, вѣдь, онъ вездѣ принятъ.

— Да, его приглашаютъ, но все-же онъ — пѣвецъ.

— Говорятъ, онъ маркизъ.

— Всѣ пѣвцы — маркизы, если вѣрить имъ. Неужели вы серьёзно боитесь Корреза? — Э, въ такомъ случаѣ надо поскорѣй выдать ее замужъ.

— Она совсѣмъ не въ нынѣшнемъ вкусѣ, — съ отчаяніемъ проговорила лэди Долли; — въ ней, правда, много врожденнаго изящества, но кто-жъ его цѣнить? Я убѣждена, что мужчины будутъ ее бояться. Что мнѣ дѣлать, что мнѣ дѣлать!

— Отчего бы не выдать ее за молодого Шамбрэ?

— Захотятъ приданаго, а у Верэ ничего, какъ есть ничего нѣтъ.

— А за Іура?

Лэди Долли засмѣялась и покраснѣла.

— Бѣдный Джэкъ, онъ ненавидитъ самую мысль о женитьбѣ.

— Всѣ они ее ненавидятъ, — спокойно замѣтила лэди Стоть, — а тѣмъ не менѣе всѣ люди съ хорошимъ общественнымъ положеніемъ женятся. Что вы скажете о Сержѣ Зуровѣ?

На этотъ разъ лэди Долли не засмѣялась; она поблѣднѣла, въ еи блестящихъ глазахъ отразилась тревога.

— Зуровъ! — машинально повторяла она, — Зуровъ!

— Я бы попыталась, — спокойно продолжала лэди Стотъ, — право, попыталась бы. Возъмите ее съ собой въ Фелиситэ, для васъ было бы очень важно видать ее замужъ въ нынѣшнемъ году, и тѣмъ самымъ избавиться отъ вашего скучнаго сезона. Я-то ужъ знаю, что это такое; а вамъ, такой молодой, ѣздить на балы съ взрослой дочерью! бѣдняжка, — вы этого не вынесете!

— Въ самомъ дѣлѣ не вынесу! — капризно воскликнула лэди Долли, и чуть не заплакала.

Лэди Стотъ успокоила ее какъ могла, и онѣ разстались очень довольныя другъ другомъ.

До отъѣзда въ Фелиситэ оставалось еще нѣсколько дней, и Верэ успѣла приглядѣться къ блестящему обществу, толпившемуся въ Трувилѣ; оно было ей противно до глубины души: если это свѣтъ, думалось ей, то очень легко не поддаваться ему; она не знала, что изъ этихъ болотъ, переполненныхъ лестью, интригами, завистью, пикировкой, соревнованіемъ, поднимаются міазмы, противъ которыхъ не устоять и самымъ здоровымъ легкимъ. Она не знала, что жить въ свѣтѣ по-своему труднѣе и тяжелѣе, чѣмъ во время оно удалиться въ Ѳиваиду. Всему этому ей предстояло научиться.

Иныя времена, иные нравы, и въ современномъ обществѣ есть мученики.

Фелиситэ былъ приморскій замокъ русскихъ князей Зуровыхъ, купленный ими у разорившагося семейства французскихъ аристократовъ и превращенный новыми владѣльцами въ волшебное жилище. Въ нынѣшнемъ году домъ былъ переполненъ гостями. Княгиня Надежда Нелагина хозяйничала у своего холостого брата. Это была женщина небольшого роста, носившая парикъ, курившая съ утра до ночи, очень умная, очень образованная, хитрая, подчасъ жестокая, но, по-своему, добрая, музыкантша, бывшая посланница, нѣкогда отличавшаяся при первостепенныхъ дворахъ. У нея было, въ свое время, многое множество всяческихъ интригъ, но она никогда не бывала скомпрометтирована. Она была значительно старше брата, къ которому относилась довольно строго.

Лэди Долли съ дочерью подъѣзжали къ Фелиситэ. На Верэ было бѣлое платье и круглая шляпа съ широкими полями, убранная бѣлыми перьями; она была очень блѣдна, — мать вообразила, что это отъ волненія, и сочла долгомъ обратиться къ ней съ материнскими наставленіями:

— Ну, теперь, душа моя, ты положительно вступаешь въ свѣтъ. Старайся не смотрѣть такъ серьёзно, мужчины ненавидятъ серьёзныхъ женщинъ; если захочешь спросить о чемъ-нибудь, не обращайся во мнѣ, я всегда занята, — а къ Адріеннѣ или въ лэди Стотъ. Ты знаешь, какое она милое созданіе, она тебѣ все объяснитъ. Тамъ будетъ еще одна прелестная дѣвушка, американка Фускія Личъ, замѣчательная умница. Наблюдай за ней и старайся подражать ей. Весь Парижъ сходилъ по ней съ ума прошедшей зимой. Она выйдетъ замужъ за кого заблагоразсудитъ… Ради Бога, не срами меня. Оставь всѣ свои глупости, свое педантство, не дѣлай сценъ. Никогда не смотри удивленной, ни въ кому не обнаруживай антипатіи, будь со всѣми вѣжлива, и не говори, пожалуйста, о математикѣ и библіи… Кажется — все — объ остальномъ догадывайся сама; свѣтъ — какъ игра въ вистъ, безъ практики ничему не научишься. Главное — слѣди за миссъ Личъ; по ней ты увидишь, чѣмъ должна бытъ, въ наше время, дѣвушка, желающая нравиться.

— Я вовсе не желаю нравиться, — съ изумительной гримаской, отвѣтила Верэ.

— Это — глупо: если не хочешь нравиться, зачѣмъ ты живешь на свѣтѣ. Какая цѣль нашей жизни?

Мать зѣвнула. Вдали показалась высокая крыша Фелиситэ, окруженная купами деревъ. Замокъ стоялъ на берегу моря, не въ дальнемъ разстояніи отъ Villers-sur-Mer.

Княгиня Нелагина встрѣтила гостей на террассѣ, горячо поцѣловала Верэ, и сказала ей, что она похожа на картину Генсборо.

Сама княгиня показалась молодой дѣвушкѣ волшебницей, съ своимъ маленькимъ ростомъ, веселымъ лицомъ и блестящими, темными глазами.

Три часа спустя, Верэ, одѣтая къ обѣду, стучалась въ дверь матери; лэди Долли была уже въ полномъ, довольно нескромномъ туалетѣ, заставившемъ дочь покраснѣть за нее, и онѣ отправились отыскивать хозяевъ.

Верэ молча спускалась съ широкой лѣстницы, освѣщенной золотыми канделябрами; ихъ поддерживали черные мраморные негры.

Хозяинъ дома поднялся на встрѣчу гостямъ, прошептавъ, какъ-бы про себя: божественно прекрасна! — а леди Стотъ подумала: что за красота! Словомъ — Верэ произвела впечатлѣніе; на нее же весь этотъ блескъ дѣйствовалъ мало, ей было скучно, какъ-то безотчетно тяжело.

Въ теченіи цѣлаго вечера — она всего болѣе разговаривала съ лордомъ Іура, и не обращала почти никакого вниманія на хозяина дома, а между тѣмъ Зуровъ, никогда не питавшій иныхъ чувствъ, кромѣ отвращенія ко всѣмъ незамужнимъ женщинамъ, какъ-то невольно любовался ею.

Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати-семи, высокій, но дурносложенный, некрасивый, но безукоризненный джентльменъ, когда ему угодно было себя хоть немножко взятъ въ руки, одинъ изъ богатѣйшихъ людей въ Европѣ, принадлежавшій въ знатной и вліятельной фамиліи. Цѣлыхъ двадцать лѣтъ, со дня его выпуска изъ пажескаго корпуса, и съ минуты появленія его въ Парижѣ, этотъ русскій аристократъ составлялъ цѣль всѣхъ стремленій. и предметъ отчаянія матерей, удрученныхъ взрослыми дщерями.

Каково-же было изумленіе всѣхъ, собравшихся подъ его гостепріимной кровлей, когда онъ прошелъ мимо нихъ, ведя подъ руку молоденькую дебютантку: онъ хотѣлъ показать ей свои оранжереи; богатая американка Фускія Личъ удивленно уставила глаза, леди Долли непремѣнно бы поблѣднѣла, еслибъ не была такъ размалевана, а лэди Стотъ приблизила лорнетъ къ носу, направила его на удалявшуюся пару — и улыбнулась.

IV.

Образъ жизни въ Фелисите былъ пріятный и разнообразный, съ утра до вечера всѣ только и помышляли что объ удовольствіяхъ. Верэ не могла съ этимъ примириться: — Господи, думалось ей, вѣчно смѣются, и какъ подумаешь, надъ чѣмъ? а на свѣтѣ столько горя, столько бѣдности! Все окружающее казалось ей загадкой; она вовсе и не знала, что пріятельницы ея матери считая всѣ свои обязанности по отношенію въ меньшей братіи исполненными, если отъ времени до времени продавали на благотворительномъ базарѣ фарфоръ или цвѣты.

— Ты до безобразія серьёзна, Верэ, — съ досадой говаривала ей мать; молодая дѣвушка и на этотъ упрекъ отвѣчала молчаніемъ. Прекрасная американка Фускія Личъ пыталась съ нею сблизиться, но Верэ такъ отнеслась къ ея любезностямъ, что бойкая миссъ, привыкшая къ побѣдамъ, почувствовала себя не совсѣмъ ловко. У бабушки — Верэ любила вставать въ шесть часовъ и ложиться въ десять, проводить цѣлый день въ занятіяхъ и прогулкахъ на открытомъ воздухѣ; здѣсь же день начинался въ два часа пополудни и оканчивался при пѣніи пѣтуховъ. Ей тяжело было сознавать, что ее постоянно выставляютъ на показъ. Она мало говорила, много слушала и наблюдала, и понемногу начала понимать все противъ чего, въ неопредѣленныхъ выраженіяхъ, предостерегалъ ее Коррезъ.

Она уже замѣчала злобу, скрывавшуюся подъ медовыми фразами, ненависть — подъ привѣтливой улыбкой; она невольно слѣдила за этими маленькими заговорами, составляющими ежедневную пищу какъ мужчинъ, такъ и женщинъ, вращающихся въ обществѣ. Легкіе и тщеславные характеры уживаются въ подобной атмосферѣ, но Верэ не была ни легкомысленной, ни тщеславной, и вся эта ложь удивляла ее.

— Вы маленькая пуританка, душа моя, съ улыбкой говаривала ей лэди Стотъ.

„Неужели это правда?“ думалось дѣвушкѣ. Въ исторіи она ненавидѣла пуританъ, всѣ ея симпатіи принадлежали противной сторонѣ.

— Отчего ты не ладишь съ людьми? — приставала въ ней мать.

— Мнѣ кажется, я имъ не симпатична, — смиренно отвѣчала Верэ.

— Всякій нравится настолько, насколько самъ того желаетъ, а ты не любезна, — вотъ въ чемъ вся бѣда.

Послѣ одной изъ подобныхъ стычекъ, опечаленная дѣвушка сошла въ садъ, въ сопровожденіи Лора, большой собаки, принадлежавшей Зурову, и къ которой Верэ очень привязалась; бѣдняжкѣ было крайне тяжело, она сѣла на садовую скамейку, обвила руками шею вѣрнаго пса, и горько, чисто по-дѣтски, расплакалась.

— М-lle Вѣрэ, что съ вами? — раздался неожиданно подлѣ нея голосъ Сергѣя Зурова.

Она подняла голову, на щекахъ виднѣлись слѣды слёзъ.

— Что васъ огорчило? — продолжалъ онъ мягкимъ, совершенно несвойственнымъ ему трномъ: — если я хоть въ чемъ-нибудь могу помочь: приказывайте!

— Вы очень добры, — нерѣшительно проговорила Верэ; — со мной ничего, такъ — пустяки, мать на меня сердится.

— Неужели! Въ такомъ случаѣ ваша прелестная maman вѣрно не права. Въ чемъ-же дѣло?

— Говорятъ, я никому не нравлюсь.

— Гдѣ же такіе варвары, желалъ бы я знать?

Его холодные глаза оживились; но она не замѣтила его взгляда, она задумчиво глядѣла на виднѣвшееся вдали море.

— Я никому не нравлюсь, — устало проговорила Верэ. Maman думаетъ, что я сама тому виною. Вѣроятно, оно такъ и есть. Я равнодушна къ тому, что нравится другимъ, я люблю садъ, лѣсъ, море, собакъ.

Она притянула въ себѣ Лора, встала, ей не хотѣлось оставаться наединѣ съ Зуровымъ, крайне ей антипатичнымъ. Но онъ пошелъ рядомъ съ нею.

— Вамъ нравится моя собака, хотите взять ее себѣ?

Личико дѣвушки вспыхнуло отъ удовольствія.

— Это было бы прелестно, если мама позволитъ.

— Maman позволитъ, — съ странной улыбкой замѣтилъ Зуровъ. — Лоръ счастливое животное: онъ приглянулся вамъ.

— Но я люблю всѣхъ собакъ.

— И никого изъ людей?

— Я о нихъ не думаю.

— Мнѣ ничего не остается, какъ желать быть собакой, — сказалъ Зуровъ.

Верэ засмѣялась, но сейчасъ-же нахмурила брови.

— Собаки не льстятъ мнѣ, — коротко замѣтила она.

— Чего и я не дѣлаю, клянусь честью. Но скажите, неужели жестокая лэди Долли васъ точно заставила плакать? и вдобавокъ, у меня въ домѣ; мнѣ это крайне досадно.

— Мама была права, — холодно отвѣчала Верэ, — она говоритъ, что я не люблю людей, и это правда.

— Въ такомъ случаѣ у васъ отличнѣйшій вкусъ, — смѣясь, замѣтилъ Зуровъ. — Я не стану нападать на вашу холодность, m-lle Вѣра, если вамъ угодно будетъ сдѣлать исключеніе въ мою пользу.

Верэ молчала.

— Неужели вы хоть немножко не полюбите меня ради Лора?

Верэ молча стояла на дорожкѣ, обсаженной розовыми кустами, и смотрѣла на него серьезными, ясными глазами:

— Съ вашей стороны было очень мило подарить мнѣ Лора, я вамъ за него очень благодарна, но все-же не стану говорить неправды, это было-бы вамъ плохой наградой.

„Что она такое: искусная кокетка, иди просто самый странный ребенокъ въ мірѣ?“ думалъ Зуровъ, и спросилъ вслухъ:

— Чѣмъ же я вамъ не нравлюсь, дитя?

Вера съ минуту колебалась.

— Я думаю, что вы недобрый человѣкъ.

— Чѣмъ же я имѣлъ несчастіе заслужить подобное мнѣніе?

— Вашей манерой говорить, и потомъ, на прошлой недѣлѣ, вы разъ толкнули Лора ногой.

Зуровъ громко разсмѣялся.

— Буду надѣяться, что время измѣнитъ вашъ взглядъ, а Лора я больше толкать не могу, онъ вашъ, развѣ съ вашего разрѣшенія?..

— Его вамъ никогда не получить, — съ улыбкой отвѣтила Верэ, вдругъ испугавшаяся мысли, что она была очень груба съ любезнымъ и щедрымъ хозяиномъ дома…

— Не зналъ я, что вы желаете имѣть собаку, а то давно бы подарилъ вамъ ее, — сказалъ въ тотъ же вечеръ лордъ Іура, обращаясь въ Вера.

Она улыбнулась и поблагодарила его.

— А какъ вамъ нравится тотъ, кто подарилъ вамъ Лора?

Вера спокойно встрѣтила его пытливый взглядъ.

— Мнѣ онъ вовсе не нравится, — тихо отвѣтила она, — но можетъ быть, этого говорить не слѣдуетъ, онъ очень любезенъ, и мы у него въ домѣ.

— Потому-то и слѣдуетъ говорить о немъ дурно, — вставила ей мимоходомъ, смѣясь, одна изъ дамъ, проходившихъ въ сосѣднюю гостиную, гдѣ играли въ карты.

— Не слушайте ее, — быстро проговорилъ Іура, — вамъ она можетъ только повредить… Всѣ здѣсь хороши, нечего сказать.

— Неужели такъ легко человѣка погубить?

— Такъ же легко, какъ запачкать перчатку, — угрюмо проговорилъ онъ.

Вера слегка вздохнула; жизнь представлялась ей дѣломъ мудренымъ.

— Какъ могли вы стать тѣмъ, что вы есть, вы, дочь Долли!

— Я стараюсь быть такою, какою бы желалъ видѣть меня отецъ, — шопотомъ проговорила она.

Іура былъ тронутъ.

— Желалъ бы я, чтобъ отецъ вашъ охранялъ васъ, — промолвилъ онъ. — Въ нашемъ свѣтѣ, дитя мое, вы очень будете нуждаться въ Ангелѣ-Хранителѣ. Впрочемъ, можетъ быть, вы сами съумѣете охранять себя. По крайней мѣрѣ, я на это надѣюсь.

Онъ крѣпко пожалъ ей руку и сильно поблѣднѣлъ.

— Вы очень добры, что думаете обо мнѣ, — не безъ волненія проговорила она.

— Какъ же о васъ не думать, — краснѣя, пробормоталъ Іура, и прибавилъ: — моя заботливость не должна васъ удивлять, я такой другъ вашей матери.

— Да, — серьёзно отвѣтила она.

— Правда ли, что Зуровъ хочетъ жениться на вашей дочери? — спросилъ Іура у Долли, въ тотъ же вечеръ.

Леди Долли на это какъ-то неопредѣленно улыбнулась.

— О, нѣтъ, не знаю, такъ много болтаютъ, не думаю, чтобъ онъ серьёзно — а вы?

— Не знаю, — коротко отвѣтилъ онъ. — Но вы этого желаете?

— Конечно, я желаю всего, что можетъ составить ея счастіе.

Онъ громко разсмѣялся.

— Что за лицемѣрки, эти женщины! — воскликнулъ онъ отъ всей души.

Нѣсколько дней спустя Іура уѣхалъ къ отцу въ Шотландію, и передъ отъѣздомъ имѣлъ продолжительный разговоръ съ лэди Долли, въ которомъ высказалъ ей все, что зналъ о вѣтренной жизни Зурова въ Парижѣ.

Она слушала разсѣянно, очевидно, не придавая вѣры его словамъ.

Прошло еще нѣсколько дней; однажды вечеромъ во время спектакля, на которомъ Верэ не присутствовала, такъ какъ на домашнемъ театрѣ въ Фелиситэ давалась какая-то черезъ-чуръ ужъ неприличная оперетта, Зуровъ подсѣлъ къ лэди Долли, и съ той недоброй улыбкой, которой она такъ боялась, безъ дальнихъ околичностей, сказалъ ей:

— Не правда ли, милэди, мы всегда были добрыми друзьями, вы меня хорошо знаете и можете судить обо мнѣ безпристрастно. Что бы вы сказали, еслибъ я сознался вамъ, что ищу руки вашей дочери?

Лэди Долли молчала.

— У каждой матери для васъ одинъ отвѣтъ, — съ усиліемъ, наконецъ, заговорила она. Вы слишкомъ добры, и я слишкомъ счастлива.

— Такъ я могу говорить съ ней завтра?

— Позвольте мнѣ прежде потолковать съ ней, — быстро проговорила она: — она такъ еще молода!

— Какъ вамъ угодно. Скажите ей, что я самъ и все, что я имѣю — у ея ногъ.

— Что вы только нашли въ ней, Господи Боже мой! — воскликнула она съ изумленіемъ.

— Она избѣгала меня, — отвѣчалъ Зуровъ, и потомъ прибавилъ самымъ любезнымъ тономъ: — къ тому же, она ваша дочь.

Оркестръ заигралъ, занавѣсъ взвился.

— Здѣсь очень жарко, — прошептала леди Долли: — нельзя ли отворить окно? Вы меня такъ удивили…

„Никогда мнѣ не убѣдить ее“, — думала леди Долли, широко раскрытыми глазами глядя въ темноту своей спальни, въ теченіи длинной, безсонной ночи.

V.

На слѣдующее утро Верэ возвращалась изъ саду съ полными цвѣтовъ руками, и тихонько пробиралась по корридору, боясь разбудить кого-нибудь, какъ вдругъ дверь изъ комнаты матери отворилась, и до ушей дѣвушки долетѣлъ ея голосъ, звавшій ее.

Верэ вошла свѣженькая и веселая, съ невысохшей еще росой на волосахъ.

Мать, уже облеченная въ изящный утренній капотъ бирюзоваго цвѣта, раскрыла объятія, приняла въ нихъ дочь и напечатлѣла поцѣлуй на лбу ея.

— Дорогое дитя мое, — прошептала она, — у меня есть для тебя новость, новость, которая меня несказанно радуетъ, Вѣрэ.

— Да? — промолвила дочь, стоя передъ нею съ широко-раскрытыми глазами.

— Очень, очень радуетъ, такъ какъ обезпечиваетъ твое счастіе, — продолжала мать. — Можетъ быть, ты и догадываешься въ чемъ дѣло, дитя, даромъ что такъ молода, и почти не знаешь, что такое: любовь. Вѣрэ, мой старый другъ князь Зуровъ просилъ у меня твоей руки.

— Мама! — Верэ сдѣлала шагъ назадъ, и остановилась. Безмолвное изумленіе, полное недовѣріе, невыразимое отвращеніе отразились на лицѣ ея.

— Ты удивлена, милочка, — продолжала, между тѣмъ, лэди Долли самымъ любезнымъ тономъ: — понятно, ты такое дитя. Но, подумавъ съ минуту, ты увидишь, какъ лестно для тебя это предложеніе, ты…

— Мама, — снова вскрикнула дѣвушка, и на этотъ разъ то былъ крикъ ужаса.

— Не повторяй, сдѣлай милость: мама, мама! — ты знаешь, что я это ненавижу! — заговорила лэди Доли уже болѣе естественнымъ тономъ; ты такая глупенькая, придумать не могу, что онъ въ тебѣ нашелъ, но что-нибудь да нашелъ же, если хочетъ на тебѣ жениться. Это очень хорошая и выгодная партія, Вѣрэ, — лучшей и желать нечего.

Лэди Долли остановилась на минуту, желая перевести духъ, и подалась слегка впередъ, чтобы снова поцѣловать дочь, но Верэ отшатнулась отъ нея, глаза ея потемнѣли отъ гнѣва, губы дрожали.

— Князь Зуровъ — не благороденъ, тихо, но съ горечью проговорила дѣвушка. — Онъ знаетъ, что я ненавижу его и считаю дурнымъ человѣкомъ. Какъ же смѣетъ онъ такъ оскорблять меня!

— Оскорблять тебя! — почти вскрикнула лэди Долли, — да ты съ ума сошла или нѣтъ? Человѣкъ, за которымъ полъ-Европы гонялось въ теченіи пятнадцати лѣтъ!.. Да и когда почиталось предложеніе оскорбленіемъ, желала бы я знать?

— По-моему, оно можетъ быть величайшимъ, — по прежнему тихо проговорила Верэ.

— „По-твоему“, „ты думаешь“, да что ты такое, чтобы смѣть думать? Скажи лучше, что ты поражена, это пожалуй естественно. Ты не замѣчала, что онъ влюбленъ въ тебя, хотя всѣ это видѣли.

— Не говорите такихъ ужасовъ!

Румянецъ залилъ щеки дѣвушки, она закрыла глаза руками.

— Ты просто смѣшна, — съ нетерпѣніемъ заговорила мать, — и если только не играешь комедіи — то ты совершенная идіотка. Не серьёзно же ты говоришь, утверждая, будто человѣкъ, предлагающій тебѣ занять положеніе, на которое полъ-Европы точило зубы, оскорбляетъ тебя.

— Если знаетъ, что я не выношу его, то, конечно, оскорбляетъ, — съ сверкающими глазами проговорила Верэ. — Передайте ему это отъ меня. О, мама, мама! какъ могли вы позвать меня, чтобы заставить слушать подобныя вещи! Я не хочу выходить замужъ. Отпустите меня въ Бульмеръ. Ни я не создана для свѣта, ни свѣтъ для меня.

— Что правда, то правда, — воскликнула мать, чувствуя, что ее что-то словно душитъ за горло. Тѣмъ не менѣе ты вступишь въ свѣтъ подъ именемъ княгини Зуровой. Эта партія мнѣ по душѣ, а меня не легко заставить отказаться отъ того, чего я разъ пожелала. Твои комедіи я ставлю ни во что. Въ шестнадцать лѣтъ всѣ дѣвушки глупы и болтливы. Я такая же была. Слава Богу, что тебѣ такъ посчастливилось. Я совершенно отчаявалась. Ты хороша, это правда, но за то — старомодная, непріятная педантка! Вдобавокъ у тебя нѣтъ гроша за душой — понимаешь ли ты это?..

— Довольно, мама, — громко и твердо проговорила Верэ. — Можете передать отъ меня князю Зурову, въ какихъ выраженіяхъ вамъ будетъ угодно, что я за него замужъ не пойду. Не пойду, и только.

Затѣмъ, прежде чѣмъ мать успѣла раскрыть ротъ, она собрала свои цвѣты, и вышла изъ комнаты.

Съ завтраку лэди Долли сошла одна, и, конечно, порученія дочери не исполняла, а только просила Зурова подождать окончательнаго отвѣта, говоря, что дѣвушка смущена, взволнована, и даже сама себя не понимаетъ хорошенько. Верэ между тѣмъ написала своему претенденту сухой, но вѣжливый отвѣтъ, и поручила горничной отнести ему письмо; та, зная порядки, отнесла его Адріеннѣ, которая, въ свою очередь, вручила его леди Долли. Осторожная маменька письмо сожгла, дочери не сказала ни слова, и повезла ее на нѣсколько дней гостить къ какой-то своей пріятельницѣ, давъ Зурову слово вернуться къ балу, который онъ собирался дать въ честь принца Валлійскаго, обѣщавшаго посѣтить его замокъ. Во все время своего отсутствія, лэди Долли безъ устали приставала въ дочери, убѣждая ее согласиться, увѣряя, что ея записка не могла произвести на Зурова никакого серьёзнаго впечатлѣнія, что онъ просто счелъ это за дѣтскую выходку и пр. Верэ по прежнему оставалась непоколебимой. На подмогу матери явилась лэди Стотъ; съ первыхъ же словъ дѣвушка поняла, въ чему она клонитъ, и остановила ее вопросомъ:

— Мать моя прислала васъ? — затѣмъ прибавила: — будьте такъ добры, лэди Стотъ, передайте ей, что все это ни къ чему не поведетъ: я за князя Зурова замужъ не пойду.

— Нехорошо такъ говорить, душа моя. Если я пришла толковать съ вами, то это единственно въ вашихъ интересахъ. Много видала я молоденькихъ дѣвушекъ, губившихъ всю свою жизнь изъ-за того только, что не хотѣли во-время подумать.

— Я думала.

— Думали, какъ думаютъ въ шестнадцать лѣтъ, но я не то хочу сказать; я желаю, чтобы вы взглянули на вопросъ сквозь очки моей опытности и привязанности, а равно — опытности и привязанности вашей матери. Вы еще очень молоды, Верэ.

— Шарлотта Корде была почти такъ же молода, какъ я, Іоанна д’Аркъ — тоже.

— Не знаю, къ чему вы ихъ припутали, но еслибъ онѣ обѣ вышли замужъ въ шестнадцать лѣтъ, — имъ это было бы весьма полезно. Вы теперь дѣвочка, дитя мое, совсѣмъ маленькая дѣвочка. Вамъ дозволяется носить одинъ жемчугъ. Вы не представлены ко двору. Вы — ничто. Въ обществѣ такихъ дѣвушекъ какъ вы — сотни. Не выйди вы замужъ, васъ, въ двадцать лѣтъ, будутъ считать старухой и станутъ говорить: ахъ, она давнымъ давно выѣзжаетъ, она ужъ не молода, и что всего хуже — вы начнете это чувствовать; тогда вы будете рады выдти замужъ за кого попало, а ужаснѣе этого ничего быть не можетъ. Вы пойдете за младшаго сына какого-нибудь баронета, за секретаря миссіи, отправляющагося въ Гонъ-Конгъ или Чили, за кого случится, лишь бы не видать болѣе своего лица въ зеркалахъ большой залы. Если же вы выйдете замужъ рано и хорошо, всѣ эти ужасы минуютъ васъ, тогда вы будете носить брильянты, будете сами себѣ госпожей, пожалуй пріобрѣтете серьезное значеніе въ обществѣ въ то время, какъ ваши современницы еще будутъ считаться дебютантками и носить бѣленькія платьица, у васъ будутъ дѣти — вотъ вамъ и серьезный интересъ, у васъ будетъ все, что есть лучшаго въ жизни. Лучшій художникъ напишетъ вашъ портретъ, а Вортъ будетъ одѣвать васъ. И всѣ эти блага выпадутъ вамъ на долю единственно потому, что вы вышли замужъ рано, и вышли хорошо. Душа моя, для дѣвушки подобный бракъ — то же, что для юноши — война, первая битва.

Однако и эта краснорѣчивая, въ своемъ родѣ, тирада оставляетъ Верэ непреклонной. Тогда маменька рѣшается выдвинутъ тяжелую артиллерію, и однажды ночью вся въ слезахъ подкрадывается къ ея постели, и сообщаетъ ей что-то такое, послѣ чего Верэ, вся помертвѣлая отъ ужаса, соглашается, наконецъ, быть женой Зурова.

Мать и дочь возвращаются въ Фелиситэ; Верэ ходитъ, говоритъ, отвѣчаетъ на вопросы, благодаритъ за поздравленія — точно во снѣ.

Зуровъ былъ счастливъ и доволенъ, сестра его со слезами на глазахъ поглядывала на свою будущую невѣстку, всѣ гости были поражены удивленіемъ, никто изъ нихъ не ожидалъ, чтобы ихъ гостепріимный хозяинъ женился на дочери лади Доротеи Вандердекенъ. Мужчины жалѣли прекраснаго ребенка, женщины уже завидовали ей и относились въ ней враждебно. На балѣ Верэ всѣхъ поразила своей красотой и своимъ мрачнымъ видомъ. Главное украшеніе ея туалета былъ дивный жемчугъ — подарокъ жениха; ей казалось, что это цѣпи, сковывающія ее какъ простую рабыню… конечно, такія дикія мысли могли придти въ голову ей одной.

Изъ французскихъ газетъ угналъ Коррезъ, во время пребыванія своего въ Вѣнѣ, о предстоявшей свадьбѣ князя Зурова съ миссъ Гербертъ; онъ скомкалъ No газеты и швырнулъ его въ каминъ, и изъ Москвы написалъ лэди Долли письмо, по прочтеніи котораго съ ней сдѣлался истерическій припадокъ. Письмо она уничтожила и, конечно, оставила безъ отвѣта. Въ числѣ многочисленныхъ свадебныхъ подарковъ, полученныхъ Верэ, былъ одинъ, присланный безо всякаго письма, а потому какъ-бы анонимный: роскошное опаловое ожерелье съ привѣшенной къ нему брильянтовой звѣздой, подъ звѣздой была мушка изъ сафировъ и жемчуга, а еще ниже лучи изъ рубиновъ, какъ-бы изображавшіе пламя. Мушка такъ была привѣшена, что то поднималась до звѣзды, то опускалась и исчезала въ пламени. Верэ не требовалось никакихъ объясненій, она сразу догадалась, кто прислалъ ей эту вещь.

Отъ бабушки молодая дѣвушка получила въ Парижѣ, куда мать ее повезла дѣлать приданое, очень суровое письмо. Старуха, не понимавшая компромиссовъ съ совѣстью, отказывалась отъ внучки, почти проклинала ее.

Между тѣмъ приготовленія къ свадьбѣ быстро близились къ концу, женихъ вернулся изъ Россіи, куда ѣздилъ по дѣламъ; лэди Долли любовалась соболями, бирюзами дочери, втайнѣ завидовала ей…

Ровно черезъ двѣ недѣли по пріѣздѣ князя, свадебный обрядъ былъ совершенъ свачала въ русской церкви въ Парижѣ, потомъ въ капеллѣ англійскаго посольства.

Ничто не было забыто, что только могло увеличить торжественность длинной церемоніи; весь большой свѣтъ присутствовалъ на ней. Подарки были роскошны, свадебная корзинка любой модисткѣ показалась бы сномъ. Описанія этой свадьбы наполняли столбцы газетъ, объ одномъ только обстоятельствѣ забыли упомянуть услужливые хроникёры, а именно, что когда послѣ вѣнца мать подошла къ молодой и хотѣла обнять ее, та молча ее отстранила, и упала въ обморокъ на ступени, ведущія къ алтарю.

Ее не скоро привели въ чувство.

VI.

Со дня свадьбы Верэ Гербертъ прошелъ цѣлый годъ, за его время она побывала съ мужемъ въ Россіи, блистала въ Петербургѣ, а теперь жила въ прелестной виллѣ близъ Виллафранкской бухты, все еще извѣстной подъ именемъ Villa Nelaguine, хотя Зуровъ купилъ ее у сестры.

Княгиня Вѣра прогуливалась подъ тѣнью пальмъ, а невѣстка ея, слѣдя за ней глазами, думала:

— „Надѣюсь, что онъ по крайней мѣрѣ не жестокъ; можетъ быть, она опечалена смертью ребенка“.

Вѣрэ точно будто угадала ея мысль.

— Я рада, что ребенокъ умеръ, — просто проговорила она, глядя ей прямо въ глаза.

Княгиня Нелагина слегка вздрогнула.

— Душа моя, — проговорила она, — этого быть не можетъ; не говори этого; женщины, даже самыя несчастныя, находятъ утѣшеніе въ дѣтяхъ. У тебя нѣжное любящее сердце, ты навѣрное…

— Мнѣ кажется, что сердце мое превратилось въ камень, — тихимъ голосомъ проговорила молодая женщина; потомъ прибавила: въ одной поэмѣ женщина любитъ ребенка, рожденнаго отъ ея позора, я не такая. Можетъ быть, это и очень дурно, не знаю, понимаете ли вы меня.

— Понимаю, понимаю, — быстро проговорила княгиня Нелагина, и крѣпко, съ искреннимъ чувствомъ, сжала руки Верэ.

Много лѣтъ тому назадъ сама Nadine Зурова была выдана за нелюбимаго человѣка, тогда какъ ей казалось, что ея собственная жизнь зарыта въ безымянной могилѣ молодого офицера, погибшаго въ горахъ Кавказа.

— Чувства твои со временемъ измѣнятся, повѣрь мнѣ, — продолжала она. — Въ ранней молодости горе всегда отчаянное; тѣмъ не менѣе оно не убиваетъ. Когда-то и я чувствовала то же что ты, а теперь у меня много интересовъ, много занятій, мои сыновья и дочери дороги мнѣ, хотя они и не его дѣти; то же, будетъ и съ тобой.

Верэ вздрогнула.

— Люди различны, — просто проговорила она, — для меня ничто не измѣнится.

Она сорвала пучокъ бѣлыхъ розъ, смяла ихъ въ рукахъ и бросила о землю.

— Вѣдь этимъ розамъ не расцвѣсть? — промолвила она. — А то, что я сдѣлала съ ними, братъ вашъ сдѣлалъ со мной. Теперь меня ничто не измѣнить. Забудьте все, что я вамъ наговорила, впередъ постараюсь этого не дѣлать.

Ребенокъ ея, родившійся ранней осенью во время пребыванія князя и княгини въ Россіи, прожилъ нѣсколько часовъ. Мать не горевала о немъ — это былъ ребенокъ Сергѣя Зурова.

Странное волненіе охватило ее, когда она подошла къ безжизненному маленькому трупу, но то была не материнская любовь, не материнское горе, всего скорѣй — то было раскаяніе.

Въ теченіи всей своей болѣзни Вера только и умоляла мужа не выписывать къ ней мать, и лэди Долли преспокойно осталась въ Парижѣ, — поѣздка въ Россію казалась ей, по всѣмъ вѣроятіямъ, мало привлекательной. Теперь же, когда дочь снова поселилась на югѣ, мать пожелала повидаться съ ней и написала, изъ Парижа, письмо въ Зурову, прося его сказать, можетъ ли она навѣстить ихъ. Отвѣтъ получился утвердительный, и въ одно прекрасное, ясное, теплое утро въ декабрѣ лэди Долли явилась на виллу дочери.

Верэ вышла ей на встрѣчу на террассу въ бѣломъ платьѣ, съ мантильей изъ старинныхъ испанскихъ кружевъ на головѣ; во всѣхъ движеніяхъ ея замѣчалась какая-то особенная лѣнивая грація; фигура роскошно развилась, выраженіе лица было очень холодное, мать ее не узнала.

— Неужели это Верэ? — почти вскрикнула лэди Долли.

— Это Вѣрэ, — сухо отвѣтилъ Зуровъ.

— Дитя мое, какое горе, какая радость, — лепетала маменька, устремляясь къ дочери съ распростертыми объятіями.

Верэ стояла неподвижно, и позволила ей прикоснуться подкрашенными губами къ ея холоднымъ щекамъ. Глаза ея одинъ только разъ встрѣтились съ глазами матери, и лэди Долли задрожала.

— Этоіъ ужасный вѣтеръ! — воскликнула она, пожимаясь — хуже и въ Россіи ничего быть не можетъ. — Моя дорогая, милая Вѣрэ, я такъ была встревожена, такъ огорчена, подумать только что ты лишилась этого ангельчика.

— Не станемъ говорить объ этомъ — совершенно спокойно попросила ее дочь.

Вообще эта поѣздка лэди Долли была не изъ удачныхъ, Вѣрэ отъ нея сторонилась, Зуровъ былъ, правда, гораздо, любезнѣе, но и онъ словно давалъ ей чувствовать, что она лишняя у нихъ въ домѣ, даже княгинѣ Нелагиной — и той было не до нея, она все искала удобной минуты, чтобы переговорить съ братомъ о его женѣ, и наконецъ улучила ее однажды вечеромъ.

— Сергѣй, — сказала она ему, — Вѣрэ смотритъ нездоровой!

— Неужели? — небрежно проговорилъ онъ, — она всегда слишкомъ блѣдна; и ей говорю, чтобы она румянилась, а не то она наврядъ ли будетъ имѣть успѣхъ на парижскихъ балахъ, даромъ что такъ хороша собой.

— Румяниться въ семнадцать лѣтъ! ты, конечно, говоришь не серьёзно. Ей одно нужно — быть счастливой. Не думаю, чтобы ты составлялъ ея счастіе. Пытался ли ты?

— Не мое дѣло составлять счастье женщинъ. Онѣ могутъ быть счастливы, я имъ не мѣшаю. У нея десять тысячъ франковъ въ мѣсяцъ на ея прихоти, если этого мало — я прибавлю. Можешь передать ей это. Въ деньгахъ я никогда не отказываю.

— Ты говоришь какъ буржуа, — съ нѣкоторымъ презрѣніемъ замѣтила ему сестра. — Неужели ты воображаешь, что деньги — все? Для такихъ женщинъ, какъ она, онѣ почти не имѣютъ значенія. Она все отдаетъ бѣднымъ, ей отъ нихъ нѣтъ радости никакой.

— Въ такомъ случаѣ она совсѣмъ не похожа на свою мать, — съ улыбкой замѣтилъ князь. — Я съ ней ласковъ, мнѣ кажется, нельзя же на свою жену смотрѣть какъ на святую, растолкуй ей это, пожалуйста. Еслибъ она была благоразумна, какъ другія, она была бы счастлива подобно имъ.

На этомъ разговоръ прекратился.

Лэди Долли, съ своей стороны, изъ себя выходила, видя постоянную тоску дочери. „Вотъ неблагодарность-то!“ думала она глядя на роскошь, которою зять ея окружалъ свою жену, и сознавая, какъ мало все то, что бы ее, теперь, въ ея годы, заставило прыгать отъ радости, доставляло удовольствія Вѣрѣ.

— Неужели общество ее совсѣмъ не занимаетъ? — спрашивала Долли у княгини Нелагиной.

— Ни на волосъ — былъ отвѣтъ. — И я прекрасно понимаю — почему. Безъ кокетства или честолюбія, невозможно увлекаться обществомъ; каждой хорошенькой женщинѣ слѣдуетъ быть кокеткой, каждой умной женщинѣ — должно заниматься политикой; волненія, интриги, соперничество — неразлучны съ этими двумя карьерами, — это соль, безъ которой самый великолѣпный обѣдъ покажется безвкуснымъ. Женщинѣ нужна цѣль, все равно какъ рыболову нужна рыба въ ручьѣ, а то живо надоѣстъ безъ толку хлестать удочкой по водѣ. Вѣрэ, по самой природѣ своей, не можетъ быть кокеткой, она слишкомъ горда; къ тому же, мужчина ее не интересуетъ. Политикой ей тоже не увлечься, великіе вопросы ее, правда, занимаютъ, но ничтожныя, мелкія средства, пря помощи которыхъ люди стараются добиться своихъ цѣлей, ей безгранично противны, а потому и дипломаткой ей никогда не бывать.

— Да, — со вздохомъ замѣтила на это лэди Долли: — странно, какъ подумаешь что, Верэ — моя дочь.

— Еще страннѣе, что она жена моего брата, — сухо проговорила Нелагина.

На слѣдующій же день, послѣ этого разговора, лэди Долли уѣхала съ мужемъ, пріѣхавшимъ повидаться съ ней, въ Англію. Она уѣзжала съ облегченнымъ сердцемъ, дочь возбуждала въ ней зависть и досаду…

Вскорѣ и супруги Зуровы собрались въ Парижъ, князю легко дышалось только въ этомъ городѣ.

Сидя въ вагонѣ, Вѣра все время думала о Коррезѣ, ей не хотѣлось встрѣтиться съ нимъ; что-то онъ подумалъ обо мнѣ? размышляла она; подумалъ, конечно, что я продала себя, и мнѣ нельзя будетъ разубѣдить его. А поѣздъ летѣлъ и летѣлъ. Съ каждой минутой приближалась она къ нему, къ человѣку, умолявшему ее сохранитъ себя незапятнанной свѣтомъ. Они пріѣхали въ Парижъ въ семь часовъ пополудни; милліоны уличныхъ фонарей сверкали въ отдаленіи, погода стояла очень холодная; кучеръ повезъ ихъ мимо зданія Оперы; по тому же направленію стремились толпы пѣшеходовъ, тянулись длинныя вереницы каретъ. Карета княгини двигалась медленно, а при газовомъ освѣщеніи легко было прочесть напечатанныя крупными буквами, на афишѣ, слова: „Фаустъ“ — Коррезъ.

Вѣра откинулась въ глубину кареты.

Вскорѣ экипажъ въѣхалъ во дворъ ихъ отеля. То былъ большой, великолѣпно разукрашенный домъ во вкусѣ второй имперіи. Цѣлые ряды лакеевъ низко склонялись передъ своей госпожей, золоченые канделябры бросали яркій свѣтъ на красный коверъ лѣстницы, украшенной кустами камелій и азалій.

Вѣрэ прошла прямо въ свою комнату, упала на колѣни у кровати, уронила голову на руки, и горько зарыдала.

У дверей раздался голосъ мужа.

— Одѣвайтесь скорѣй, — кричалъ онъ ей, — мы живо пообѣдаемъ и еще успѣемъ показаться въ оперѣ.

Жена попробовала было возражать, отговариваясь усталостью, но онъ весьма категорически объявилъ, что подобныхъ капризовъ выносить не намѣренъ; и она, съ невысохшими еще слезами на рѣсницахъ, принялась одѣваться. Черезъ нѣсколько минутъ она сошла въ столовую, на ней было бѣлое бархатное платье, сапфиры и брилліанты сверкали въ ея свѣтлыхъ волосахъ, подавленное волненіе придало необычайный блескъ ея глазамъ, вызвало яркій румянецъ на щеки.

Во время обѣда мужъ нѣсколько разъ пристально на нее взглядывалъ.

— Вы послѣдовали моему совѣту и нарумянились? — вдругъ неожиданно спросилъ онъ.

— Нѣтъ, — отвѣчала жена.

— Парижъ рѣшитъ, что вы прекраснѣе всѣхъ остальныхъ, — небрежно замѣтилъ онъ. — Мы кончили, поѣдемте.

Еще ярче вспыхнули щеки Верэ, она поняла, что подъ остальными супругъ разумѣлъ тѣхъ женщинъ, съ именемъ которыхъ Парижъ издавна привыкъ связывать свое имя.

Княгиня Зурова вошла въ свою ложу точно во снѣ, и сейчасъ же опустилась на стулъ.

На сценѣ стояли другъ противъ друга — Маргарита и Фаустъ.

Свѣтъ падалъ прямо на классическій профиль Корреза, стоявшаго съ опущенными глазами, и глядѣвшаго на дѣвушку у его ногъ. Костюмъ выказывалъ все изящество его фигуры, а страстная меланхолія, отражавшаяся на лицѣ, дѣлала красоту линій этого лица какъ-бы еще замѣтнѣе.

Когда Верэ вошла, Фаустъ молчалъ; но черезъ минуту Коррезъ поднялъ голову, и въ залѣ раздались чудные звуки. Вся театральная зала внимала пѣвцу, затаивъ дыханіе; Верэ казалось, что сердце ея перестало биться, она слушала въ безмолвномъ упоеніи, подперевъ щеку рукой.

По окончаніи дѣйствія, ложа ея наполнилась представителями парижскаго высшаго общества.

— Вы затмили самого Корреза, княгиня, — замѣтилъ ей одинъ изъ нихъ: — любуясь вами, Парижъ разсѣяннѣе обыкновеннаго слушалъ своего соловья, и по счастью для него, такъ какъ онъ положительно взялъ фальшивую ноту.

— Если ты очень устала, поѣдемъ, — сказалъ ей мужъ послѣ четвертаго акта: съ него было довольно, онъ видѣлъ, какъ бинокли всей залы направлялись на русскую красавицу, какъ ее называли.

— Я какъ-будто отдохнула, — робко проговорила она.

— Капризна же ты, нечего сказать, — смѣясь, замѣтилъ мужъ: — я привезъ тебя съ тѣмъ, чтобы тебя видѣли, — цѣль достигнута, теперь мнѣ пора въ клубъ — поѣдемъ.

VII.

Зуровскій отель нѣсколько измѣнилъ свой характеръ, при появленіи въ его стѣнахъ молодой хозяйки; подъ управленіемъ княгини Нелагиной, онъ представлялъ нейтральную почву, на которой, во имя собственнаго удовольствія, сталкивались представители различныхъ общественныхъ слоевъ и всевозможныхъ политическихъ фракцій; Верэ нѣсколько иначе смотрѣла на вещи, чѣмъ ея невѣстка: она была строже къ себѣ и другимъ, и вліяніе ея личности тотчасъ отразилось на всемъ окружающемъ.

„Живи ты лѣтъ сто тому назадъ, — ты бы изъ нашего дома сдѣлала Hôtel Rambouillet“, говаривалъ ей мужъ.

Женщины ея круга тяготились обществомъ молодой княгини: „не правда ли, — говорили онѣ другъ другу, — при ней всегда кажется, будто находишься въ церкви?“

Успѣхъ молодая княгиня имѣла огромнѣйшій, но не на радость былъ онъ ей. Жизнь свою она находила до-нельзя скучной и шумной: ей казалось, что она постоянно на сценѣ, вѣчно окружена льстецами, лишена друзей, и — главное — никогда не бываетъ одна. Ничего не понимала она въ свѣтской жизни, а только недоумѣвала, почему людямъ угодно называть всѣ эти утомительныя упражненія — удовольствіями? Ей не оставалось часа времени для размышленій, свободной минуты для молитвы. Посреди самаго блестящаго общества въ Европѣ, она чувствовала себя одинокой — словно птица въ клѣткѣ; ей бы хотѣлось имѣть друга, но для этого она бала слишкомъ горда и слишкомъ робка; женщины завидовали ей, — мужчины ее боялись. „Лесть и удовольствія утѣшаютъ всѣхъ женщинъ, — почему не прибѣгните вы къ намъ?“ — безъ словъ говорили ей всѣ и каждый, не понимая, до какой степени опасны подобные совѣты.

Бурный потокъ свѣтской жизни уносить на своихъ, волнахъ счастье многихъ молодыхъ женщинъ, подобно тому, какъ рѣка въ своемъ теченія уносить плавающіе на поверхности ея розовые лепестки; но, конечно, если лепесткамъ не удастся совладать съ теченіемъ и они погибнутъ, то винитъ будутъ ихъ, и всѣ единогласно рѣшатъ: „лепестки виноваты!“ Сергѣй Зуровъ только тогда вспоминалъ, что онъ женатъ, когда лестные для его самолюбія отзывы о красотѣ жены долетали до ушей его, все свое время проводилъ онъ въ обществѣ женщинъ, не стоившихъ ея мизинца; одну изъ нихъ — Noisette, вульгарную, но красивую актрису одного изъ маленькихъ театровъ, онъ отбилъ у своего лучшаго друга, другую — отличавшуюся смуглой кожей и толстыми губами, придававшими ей видъ мулатки, — у богатаго банкира; та и другая грабили его напропалую, но забавляли, а ему только это и требовалась.

Бывали, впрочемъ, минуты, когда эти милыя особы надоѣдали Зурову, и тогда онъ бѣжалъ въ изящный будуаръ своего стараго друга, герцогини де-Сонназъ, и тамъ проводилъ цѣлые часы въ веселой, непринужденной болтовнѣ.

Герцогиня была женщина лѣтъ тридцати-трехъ; она принадлежала и по рожденію, и по замужству, къ двумъ древнѣйшимъ родамъ французской аристократіи; ближайшіе родственники ея совершали ежегодныя путешествія въ Фрошдорфъ; сама герцогиня находилась въ числѣ немногихъ представительницъ Сенъ-Жерменскаго предмѣстья, удостоившихъ признать вторую имперію. Не въ ея характерѣ было жертвовать собою и сидѣть взаперти изъ-за какого-то призрака и какой-то лиліи. Это была женщина, любившая роскошь и поклоненіе.

Одѣвалась герцогиня де-Сонназъ положительно лучшіе всѣхъ, и была очаровательна, хотя во всемъ лицѣ ея только и было хорошаго, что глаза; ей поклонялись всѣ, даже такіе люди, которые бы прошли равнодушно мимо Елены или Венеры. Съ самаго появленія молодой жены Зурова на парижскомъ горизонтѣ, герцогиня, которую извѣстіе о бракѣ ея одного стариннаго обожателя съ молодой англичанкой привело въ положительное бѣшенство, была съ Верэ крайне любезна, ласкова, привѣтлива, хвалила ее всѣмъ и въ особенности ея мужу, когда тотъ, въ припадкѣ откровенности, сознавался Жаннѣ де-Сонназъ, что ему съ женой — тоска.

— Жена ваша, — возражала ему въ такихъ случаяхъ собесѣдница, — принадлежитъ къ прежнему типу чистыхъ и гордыхъ женщинъ. Намъ полезно, отъ времени до времени, видать такихъ. Она бы величаво взошла на гильотину, но ей никогда не понять современныхъ условій, и всегда будетъ она питать къ нимъ тайное презрѣніе. Въ ней есть чувство собственнаго достоинства, въ насъ — ни искры, мы даже позабыли, что это такое. Мы злимся, если намъ подадутъ большой счетъ. Играемъ — и не платимъ, куримъ, бранимся, громко смѣемся, вульгарно интригуемъ; мы не въ состояніи никого вдохновить ни на что, развѣ на скверную войну, или на гибельную спекуляцію. Вотъ каковы мы; судите же: похожа ли на насъ ваша жена, и будьте благодарны судьбѣ, хотя она точно святая и нѣсколько напоминаетъ бѣлаго лебедя въ „Лоэнгринѣ“.

Съ матерью княгиня Зурова видалась рѣдко: лэди Долли окончательно поселилась въ Лондонѣ, и не могла нахвалиться своимъ выборомъ: „Лондонъ теперь такой милый городъ, — говорила онъ всѣхъ своимъ друзьямъ, — всѣ эти глупости на-счетъ соблюденія воскреснаго дня выводятся окончательно, и время можно проводить превесело, — стоитъ только хранить всѣ обычаи: бывать въ церкви въ положенные дни, никуда не показываться и ходить въ черномъ въ теченіи Страстной недѣли, — до остального никому дѣла нѣтъ“. Лэди Долли, лучше чѣмъ кто-либо, умѣла пренебрегать обязанностями изъ-за удовольствій, въ лицѣ ея примирялась рулетка и ритуализмъ: она всегда отправлялась поутру въ церковь св. Маргариты, если разсчитывала вечеромъ обѣдать въ одномъ изъ модныхъ ресторановъ. Кромѣ того, лэди Долли отличалась значительной терпимостью, въ сравненіи съ прочими членами гордой семьи своего мука; когда племянникъ ея, молодой герцогъ де-Мулль, вопреки желанію бабушки и всѣхъ своихъ близкихъ, женился на красавицѣ-американкѣ — Фускіи Личъ, и всѣ его родные, начиная съ Верэ Зуровой, протестовали противъ его выбора весьма энергически, и даже не согласились присутствовать на бракосочетаніи, лэди Долли одна изъ всѣхъ его тётокъ явилась на свадьбу, и хотя осуждала его въ глубинѣ души, но заявляла всѣмъ, кто съ ней только объ этомъ разговаривалъ, что, относительно говоря, выборъ Франка еще не такъ дуренъ: онъ могъ бы жениться на пѣвицѣ изъ café chantant, или на наѣздницѣ изъ цирка, — женятся же многіе молодые люди на подобныхъ личностяхъ!

Новую свою племянницу лэди Долли, впрочемъ, терпѣть не могла, — главнымъ образомъ потому, что она имѣла большой успѣхъ, большій, какъ ей казалось, чѣмъ ея дочь.

— Вѣрэ сама виновата, — часто говорила она своей вѣчной confidente лэди Стотъ: — всякій, кто къ ней приблизится, видитъ, что ей съ нимъ скучно, а этого люди не прощаютъ. Теперь самая популярная женщина во всей Европѣ, это — ненавистная Фускія Муллъ. Ею восхищаются, за ней ухаживаютъ; вы думаете — потому, что она герцогиня? вовсе нѣтъ, душа моя: можно бытъ герцогиней — и ровно ничего не значить внѣ предѣловъ своего графства, вонъ какъ эта ужасная старая кошка въ Бульмерѣ. Фускія нравится оттого, что сама отъ всѣхъ въ восторгѣ, что все ее забавляетъ. Она весела какъ жаворонокъ. Я ее ненавижу, но тамъ, гдѣ она — никому не бываетъ скучно. Да вотъ вамъ примѣръ: на томъ благотворительномъ базарѣ въ пользу бѣдныхъ валаховъ — кто бы они тамъ такіе ни были — было рѣшительно все общество; у Вѣры была лавочка, — она ее наполнила великолѣпными, слишкомъ великолѣпными вещами и сидѣла подлѣ, точно одинъ изъ лучшихъ портретовъ Миньяра. Она была очаровательна, прелестна; надъ головой ея возвышалась бесѣдка изъ орхидей, сидѣла она на индійскомъ рѣзномъ стулѣ изъ слоновой кости. Что-жъ вы думаете? — люди сотнями стекались къ ея лавочкѣ, любовались ея красотой — и уходили. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ нея, Фускія Муллъ торговала сквернѣйшимъ чаемъ, пирожками и папиросами, — къ ней почти невозможно было подойти, — такая толпа: правда, на ней была прелестная шляпа Louis XIII, восхитительное, золотистое платье съ длиннымъ бархатнымъ жилетомъ. Она цѣловала папироски и продавала ихъ по пяти фунтовъ за штуку. Зурову стало досадно, — онъ подошелъ къ женѣ и сказалъ ей: „вонъ тамъ за бріошку даютъ больше, чѣмъ за весь вашъ саксонскій и севрскій фарфоръ, или за ваши орхидеяи“. Вѣрэ только взглянула на него — знаете ея взглядъ? — и спросила: „не прикажете ли мнѣ цѣловать орхидеи?“ --Даже мужъ ея разсмѣялся; „нѣтъ, — сказалъ онъ, — вы на это не годитесь: вы не умѣете быть доступной“, — и это правда; а ныньче — если не умѣешь быть доступной, такъ и съ успѣхомъ простись.

Въ этомъ случаѣ, какъ и во многихъ другихъ, леди Долли обнаруживала большой залась житейской философіи; дочь ея точно была не поплечу той сферѣ, въ которую бросила ее судьба. Многое въ этой средѣ смущало и раздражало ее: съ благотворительностью свѣтскихъ барынь она, напримѣръ, примиряться никакъ не могла, „Нищихъ всегда имѣете съ собою, сказалъ Христосъ, — говорила она однажды, обращаясь къ шумной группѣ своихъ знакомыхъ: — вы считаете себя послѣдовательницами Христа, но какъ имѣете вы ихъ съ собою — этихъ нищихъ?-- толстая стѣна отдѣляетъ ваши палаццо отъ ихъ конуръ; вы богаты развлеченіями, которымъ вамъ угодно придавать характеръ благотворительныхъ затѣй: лотереи въ пользу голодающихъ, спектакли въ пользу жертвъ наводненія, — что это все такое, какъ не страшная насмѣшка надъ страданіемъ? Почему бы вамъ честно не сознаться, что вы равнодушны къ бѣднякамъ? можетъ быть, они простили бы вамъ ваше равнодушіе, но, конечно, не простятъ оскорбленія, какое вы имъ наносили вашимъ притворнымъ сожалѣніемъ“.

Слушательницы были скандализированы, — онѣ совѣтовались со своими духовниками, и порѣшили, что не позволятъ болѣе молоденькой женщинѣ читать имъ проповѣди, въ родѣ тѣхъ, которыми Іоаннъ Златоустъ нѣкогда громилъ константинопольскихъ женщинъ.

Сама Верэ дѣлала много добра: она каждое утро посѣщала бѣдныхъ и, кромѣ матеріальной помощи, оказывала имъ и нравственную поддержку; лучшіе часы ея жизни были тѣ, которые она проводила среди своихъ смиренныхъ друзей; въ обращеніи ея съ ними не было и тѣни обычной надменности: она всегда помнила завѣтъ бабушки, говорившей ей, бывало, во дни ея тихаго дѣтства: „можешь, если желаешь, надѣть второе свое платье дли представленія королевѣ, но когда идешь навѣстить бѣдняка — надѣвай что у тебя есть лучшаго, не то огорчишь его, обидишь“. Зуровъ часто, въ насмѣшку, называлъ жену святой Елизаветой, но ея затѣямъ не мѣшалъ; онъ только требовалъ, чтобы она всегда возвращалась домой во-время, для прогулки въ Булонскомъ лѣсу или для визитовъ, но не препятствовалъ ей проводить раннее утро въ занятіяхъ, приходившихся ей по душѣ. Въ великосвѣтскихъ гостиныхъ героиня ваша часто видала Корреза, но онъ не искалъ случая быть ей представленнымъ, а потому она не имѣла возможности говорить съ нимъ; почти каждый вечеръ бывала она въ оперѣ, втайнѣ упиваясь его пѣніемъ и не воображая, что онъ поетъ совсѣмъ иначе, — еще лучше обыкновеннаго, когда видитъ издали, въ глубинѣ ея ложи, бѣлокурую головку, полу-закрытую вѣеромъ…

Такъ проходилъ день за днемъ; княгиня Зурова, по прежнему, составляла предметъ разговоровъ, — о ея портретахъ, ея бюстахъ, ея туалетахъ, ея брильянтахъ писали въ газетахъ; а тоска, гнѣздившаяся въ ея сердцѣ, все возростала и возростала. Однажды на одной изъ выставокъ ей бросилась въ глаза картина, изображавшая дѣвицу, купленную для гарема, связанную веревками по рукамъ и по ногамъ и окруженную грудами драгоцѣнныхъ тканей, цѣлыми ящиками блестящихъ каменьевъ; долго, не отрываясь, смотрѣла Верэ на несчастную, и, наконецъ, спросила, обращаясь къ живописцу, писавшему картину: „неужели вамъ для этого сюжета надо было ѣздить на Востокъ?“ Картину она купила и повѣсила у себя въ спальнѣ. Таково было положеніе дѣлъ, когда однажды въ одномъ изъ посольствъ былъ назначенъ большой костюмированный балъ.

Князь и княгиня Зуровы пріѣхали изъ послѣднихъ. На немъ былъ старинный боярскій костюмъ, состоявшій изъ соболей и драгоцѣнныхъ камней, — она изображала Ледъ; брилліанты и висюльки изъ чернаго хрусталія покрывала ее всю, съ головы до ногъ.

Появленіе ея было встрѣчено восторженными восклицаніями. Она — полюбовавшись въ теченіи нѣсколькихъ минуть красивой и оживленной картииной праздника, готова была сейчасъ же воротиться домой, ей, какъ всегда — было скучно!

Медленно двигалась она по комнатамъ, на груди ея сверкалъ одинъ изъ крупнѣйшихъ брилльянтовъ Европы, въ рукѣ она держала опахало изъ бѣлыхъ страусовыхъ перьевъ, шлейфъ ея поддерживали два маленькихъ де-Сонвазъ, одинъ изображалъ полярную Звѣзду, другой — Морозъ.

Самая ея молчаливость соотвѣтствовала характеру ея красоты и принятой ею на себя роли.

— Когда вы проходите мимо, — шепнулъ ей одинъ изъ принцевъ, почтившихъ праздникъ своимъ присутствіемъ, просто холодѣешь отъ отчаянія. Она низко присѣла ему, она почти ничего не слыхала, глаза ея слѣдили за показавшейся вдали фигурой. То былъ венеціанецъ съ лютней. Костюмъ его былъ скопированъ съ знаменитой фрески Баттиста Зелотти, онъ казался ожившимъ Джорджано. Нѣсколько знатныхъ дамъ, подъ прикрытіемъ маски, осыпали его цвѣтами и сластями. Онъ смѣялся и защищался при помощи золотого жезла, похищеннаго у пріятеля, изображавшаго Меркурія. Онъ быстро подвигался впередъ, но принцъ преградилъ ему дорогу и спросилъ: — Что пользы къ вашей лютнѣ, если струны ея молчать?

— Подобно пѣвцу, — носящему ее, моя лютня всегда найдетъ голосъ для вашего высочества, — отвѣчалъ музыкантъ.

Они находились въ длинной галереѣ вдали отъ бальной залы, въ раскрытыя окна виднѣлся иллюминованный садъ, стѣны были увѣшаны гобеленовыми обоями, галерея выходила прямо на мраморную террассу, за которой тянулись лужайки съ бьющими посреди ихъ фонтанами.

Венеціанецъ запѣлъ, подъ аккомпаниментъ лютни, романсъ на слова Гейне, содержащія, въ восьми строкахъ, разсказъ о двухъ разбитыхъ жизняхъ:

На сѣверѣ дикомъ стоитъ одиноко

На голой вершинѣ сосна,

И дремлетъ, качаясь, и свѣтомъ сыпучимъ

Одѣта, какъ розой, она.

И снится ей все, что въ пустынѣ далекой,

Въ томъ краѣ, гдѣ солнца восходъ,

Одна и грустна за утесѣ горючемъ

Прекрасная пальма растетъ.

Какъ только первыя ноты задрожали въ воздухѣ, Верэ еще пристальнѣе взглянула на пѣвца, и узнала въ немъ Кoppeзa.

— Ради Бога, еще что-нибудь, — умолялъ принцъ; Коррезъ сдался на его просьбу и пропѣлъ „La Nuit de Mai“ Альфреда де-Мюосе.

Когда онъ кончилъ — въ галереѣ царило глубокое молчаніе, всѣ эти легкомысленные люди ощутили, хотя бы на минуту только, внезапную боль, смутное сожалѣніе о чемъ-то, словомъ — все, что ощущалъ самъ поэтъ, писавшій эти дивныя строки.

Двѣ крупныя слезы скатились изъ глазъ прелестной женщины на ея брилльянты. Пѣвецъ отвѣсилъ принцу низкій поклонъ и скрылся въ толпѣ.

— А я только-что хотѣлъ представитъ его княгинѣ, — съ неудовольствіемъ подумалъ высокій поклонникъ искусства, — впрочемъ, онъ, можетъ быть, правъ. Артисты, подобно богамъ, должны иногда скрываться отъ взоровъ толпы. Я его прощаю, но я ему завидую.

Принцъ замѣтилъ отуманившіеся взоры Верэ.

VIII.

Эта встрѣча не была однако послѣдней. Верэ, еще много разъ суждено было сталкиваться въ толпѣ съ человѣкомъ, остававшемся, по-старому, ея идеаломъ; такъ однажды на большомъ вечерѣ у герцогини Жанны онъ съ такимъ искреннимъ одушевленіемъ, съ такимъ глубокимъ чувствамъ спѣлъ простой романсъ, что княгиня Верэ, наконецъ, поняла; яркій румянецъ залилъ ея щеки, когда глаза его встрѣтились съ ея глазами.

Сезонъ кончился, супруги Зуровы отправились на первые лѣтніе мѣсяцы къ себѣ въ Фелиситэ; герцогиня Жанна де-Сонназъ покинула Парижъ одновременно съ ними, она рѣшилась провести часть лѣта по сосѣдству съ ихъ имѣніемъ, въ Трувилѣ.

Даже лѣтомъ, Верэ не суждено было, хоть немного, отдохнуть отъ того водоворота, въ которомъ она постоянно жила; обязанности хозяйки дома поглощали все ея время. Герцогиня Жанна, своими веселыми затѣями, оживляла ихъ маленькій кружокъ; ей, между прочимъ, были обязаны очень оригинальной мыслью, а именно по ея иниціативѣ устроенъ былъ въ Трувилѣ благотворительный базаръ въ новой формѣ, въ видѣ ярмарки, причемъ воѣ продавщицы, въ числѣ которыхъ были представительницы многихъ аристократическихъ именъ Европы, должны были явиться въ Бостонахъ фламандскихъ крестьянокъ, съ соотвѣтствующими золотыми украшеніями, въ высокихъ бѣлыхъ чепцахъ и въ деревянныхъ башмакахъ. Княгиня Зудова, по желанію мужа, должна была также принять участіе въ этомъ праздникѣ. Разноцвѣтныя палатки были разбиты на лугу въ громадномъ паркѣ графа д’Онуль; каждая изъ нихъ была украшена флагомъ съ изображеннымъ на немъ гербомъ будущей продавщицы. Противъ голубой палатки, предназначавшейся дли княгини Зуровой, виднѣлась полосатая, бѣлая съ розовымъ, надъ которой, вмѣсто герба, красовалось изображеніе бѣлки, грызущей орѣхи, съ надписью вокругъ, гласящей: — „Да здравствуютъ браконьеры“. На полахъ палатки была надпись: „Mademoiselle Noisette“.

Вера Зурова, пріѣхавшая съ мужемъ, невѣсткой и гостями, по просьбѣ герцогини взглянуть на приготовленія къ ея празднику, поблѣднѣла отъ гнѣва, замѣтивъ, какимъ сосѣдствомъ наградила ее распорядительница. Тѣмъ не менѣе она не промолвила ни слова; но въ тотъ же вечеръ, улучивъ свободную минутку, подошла къ мужу и въ самыхъ сдержанныхъ выраженіяхъ объявила ему, что если Noisette осмѣлится занять свою палатку, то она, Верэ, своей не займетъ. Мужъ разсвирѣпѣлъ; жена оставалась непреклонной; княгиня Нелагина пыталась-было убѣдить невѣстку въ томъ, что нелѣпымъ требованіямъ всего лучше покориться, если не желаешь навлечь на себя еще большихъ непріятностей, молодая женщина ничего слышать не хотѣла; неизвѣстно, чѣмъ бы это все кончилось, а главное — къ чему бы привело супруговъ возникшее между ними неудовольствіе, еслибъ не вмѣшалась въ дѣло милосердая судьба. Въ самый день праздника княгиня Верэ прогуливалась по саду; вдругъ къ ногамъ ея упалъ камень, съ привязанной къ нему запиской.

Верэ развернула ее; а небольшомъ клочкѣ бумаги, незнакомымъ ей, но твердымъ и изящнымъ, мужскимъ почеркомъ были начертаны слѣдующія слова:

„Mademoiselle Noisette вчера была вызвана въ Парижъ. Смиренный доброжелатель умоляетъ княгиню Зурову болѣе этимъ обстоятельствомъ не тревожиться. Она можетъ, съ совершенно спокойной душой, удостоить ярмарку своимъ присутствіемъ“.

Прочтя письмо, Верэ оглянулась, кругомъ не было ни души, только вдали виднѣлась маленькая лодочка, съ сидѣвшимъ въ ней рыбакомъ, энергически работавшимъ веслами.

Лица его ей не было видно.

„Вѣрно онъ бросилъ мнѣ письмо“, съ недоумѣніемъ подумала молодая женщина.

Она спокойно совершила свой обычный обходъ, побывала въ другомъ саду, въ оранжереѣ, и часовъ въ одиннадцать возвратилась домой, гдѣ застала все общество въ сильномъ волненіи; герцогиня только-что получила отъ одного изъ помощниковъ своихъ по устройству праздника извѣстіе, что Коррезъ, находящійся въ Трувилѣ проѣздомъ, предлагаетъ имъ свои услуги, и проситъ отдать въ его распоряженіе павильонъ m-lle Noisette.

Предложеніе это, конечно, принимается съ восторгомъ; праздникъ удается какъ нельзя лучше, но герцогиня, отъ наблюдательности которой ничто не ускользаешь, замѣчаетъ, что Коррезъ, любезничающій со всѣми женщинами, играющій съ дѣтьми, забавляющій публику своими шутками, остротами, проводящій ее въ восторгъ своимъ пѣніемъ, веселый, оживленный Коррезъ не бросилъ ни одного взгляда на палатку княгиня Зуровой; — „Тутъ что-нибудь да не такъ“, думаетъ проницательная госпожа, и рѣшаетъ въ умѣ, что за безупречной красавицей не мѣшаетъ приглядывать, можетъ бытъ, кое-что и увидишь»!

IX.

Надъ красивымъ, утонувшимъ въ зелени Ишлемь сгущались вечернія сумерки.

Ишль, какъ молоденькая дѣвушка, всего лучше поутру. Вечернее освѣщеніе недостаточно ярко, луна долго не поднимается надъ сосновыми лѣсами, опоясывающими городокъ, но за то, когда она покажется, то очень эффектно освѣщаетъ быстро катящій воды свои Траунъ, съ отражающимися въ нихъ огнями, мелькающими въ окнахъ прибрежныхъ домовъ.

Ишль спокойный, приличный, простой городокъ. Ишль не напоминаетъ кокотку — какъ прежній Баденъ, или титулованную коколетку — какъ Монако. Ишль не играетъ въ азартныя игры, не кутить, вообще не безумствуетъ; онъ отличается нѣсколько старомоднымъ характеромъ.

Ишль рано ложится и рано встаетъ.

Въ описываемый августовскій вечеръ, въ городкѣ царила невозмутимая тишина, хотя посѣтителей было чрезвычайно много. Тихія группы гуляющихъ мелькали подъ деревьями эспланады, на балконахъ сидѣли мужчины и женщины; по временамъ слышался лай собаки, дѣвичій смѣхъ, всплески весла на рѣкѣ.

Вдругъ, съ большой дороги, раздались стукъ копытъ, щелканіе бича, почтовый рожокъ, все звуки, нарушавшіе благодатную вечернюю тишину, и показалась запряженная четверикомъ коляска, съ двумя дамами и собакой.

Мужчина, сидѣвшій на окнѣ отели: «Kaiserin Elisabeth», тотчасъ узналъ путешественницъ.

— Судьба, — пробормоталъ онъ. — Цѣлыхъ два года все избѣгаю, и вдругъ fatum, въ лицѣ нашихъ докторовъ, посылаетъ насъ обоихъ сюда.

Въ эту минуту, надъ самыми ушами его, раздались звуки австрійскаго марша, убійственно исполненнаго ужаснѣйшимъ оркестромъ. Кургастъ бросился къ окнамъ и сталъ затворять ихъ одно за другимъ.

— Что это за шумъ? спросилъ онъ у появившагося въ его комнатѣ слуги.

— Шумъ? это — серенада музыкальной капеллы.

— Кого же это привѣтствуютъ?

— Княгиня Зурова изволила прибыть.

— «Я честно старался избѣгать ее, — говорилъ себѣ Коррезъ, по уходѣ слуги, — что прикажете дѣлать — судьба!»

Стемнѣло. Онъ вышелъ на балконъ, перегнулся черезъ перила и заглянулъ внизъ.

Тамъ на балконѣ лежала собака, Лоръ; звѣздный свѣтъ отражался на ея серебристо-сѣрой шерсти; подлѣ, на стулѣ, виднѣлись букетъ альпійскихъ розъ и большой, черный вѣеръ.

— «Теперь я ей задамъ серенаду», подумалъ Коррезъ, «не такую, какой подарила ее капелла».

Онъ ушелъ къ себѣ въ комнату, и вынесъ оттуда большую испанскую гитару, безъ которой никогда не путешествовалъ…

Какъ только первые звуки сорвались съ устъ его, княгиня, отдыхавшая съ дороги въ салонѣ нижняго этажа, вскочила на ноги и стала прислушиваться. Сердце ея сильно билось. Другого подобнаго голоса не было въ цѣломъ мірѣ. Она вышла на балконъ, облокотилась о перила и стала слушать.

Онъ пѣлъ: «Safre Dimara», изъ Фауста.

Она слушала, наклонивъ голову, вся блѣдная, — она чувствовала, что онъ поетъ для нея одной.

Послѣ первой аріи онъ спѣлъ нѣсколько отрывковъ изъ Ифигеніи, изъ Фиделіо, и наконецъ, свою любимую пѣснь, пѣснь о соснѣ.

Затѣмъ послышалось дрожаніе словно оборвавшейся струны, стукъ затворяемаго окна — и все стихло.

Когда Ишль проснулся на другой день, утро было великолѣпное. Зеленая рѣка сверкала. Кофейныя чашки звенѣли на всѣхъ балконахъ. На плотахъ виднѣлись груда бѣлаго бѣлья и толпа смѣющихся прачекъ. Дѣти бѣгали, хорошенькія женщины на высокихъ каблукахъ и съ длинными палками прогуливались подъ деревьями.

То была мирная, живописная, достойная кисти Ватто — картина. Трудно, невозможно было представить себѣ, глядя на нее, чтобы на свѣтѣ существовали революціи, спекуляціи, бѣдность, соціализмъ, торопливость и шумъ…

Коррезъ наслаждался утромъ, стоя у себя на балконѣ; кто-то закричалъ ему снизу:

— Доброе утро, Коррезъ. Вчера вечеромъ вы задали намъ божественную серенаду. Приходите къ намъ завтракать въ десять часовъ; здѣсь мы встаемъ съ пѣтухами.

То былъ голосъ Жанны де-Сонназъ.

Герцогиня смотрѣла на него и смѣялась, на ней быль бѣлый пенюаръ, весь покрытый волнами кружевъ, одна живая роза красовалась въ волосахъ ея, другая на груди.

— Приходите, — продолжала она, — вы встрѣтите Верэ Зурову. Вы ее знаете. Доктора увѣряютъ, будто она больна, я этого не вижу. А хорошенькое мѣсто Ишль, бывали вы здѣсь прежде? Правда, немножко напоминаетъ декорацію, только скука страшная, надѣюсь — вы насъ развеселите.

Коррезъ отвѣчалъ на ея рѣчи нѣсколькими любезными фразами, а самъ думалъ: «Какъ смѣетъ это животное довѣрять жену Жаннѣ де-Сонназъ?»

Княгиня Верэ возвратилась изъ ванны, съ слегка заалѣвшими щеками; за ней было бѣлое шерстяное платье, съ серебрянымъ поясомъ, къ которому былъ привѣшенъ молитвенникъ.

— Вы похожи на Нильсонъ, но роли Маргариты, — съ улыбкой замѣтила Жанна де-Сонназъ. Ахъ — да, кстати, Фауста я пригласила завтракать.

— Зачѣмъ, зачѣмъ было это дѣлать! — воскликнула Верэ, вся поблѣднѣвъ.

— Вотъ прекрасно? да у меня сотня причинъ на то была; не пугайтесь, дорогая, — Коррезъ вездѣ принятъ, онъ джентльменъ, даромъ что нѣмецъ.

Доложили о приходѣ Корреза.

— Вы, кажется, знакомы съ княгиней Зуровой? — небрежно промолвила герцогиня.

Онъ молча поклонился.

За завтракомъ герцогиня и Коррезъ разговаривали одни, Верэ слушала.

Между прочемъ, герцогиня упрекнула пѣвца за его равнодушіе къ заслугамъ Бердіева.

— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ горячо, — я отказываюсь признать достоинства шума, отрицаю значеніе чудовищныхъ хоровыхъ массъ. Странное дѣло, съ каждымъ днемъ музыка становится искусственнѣе, а прочія искусства — естественнѣе. Я учился музыкѣ въ Италіи и вѣрю въ одну мелодію. Простота — душа музыки. Музыка не наука, — она божественный инстинктъ. Я каждый день жду, что мою манеру пѣть признаютъ устарѣвшей.

— Но не станете же вы обращать вниманіе на подобные вещи?

Коррезъ пожалъ плечами.

— Я равнодушенъ. Равнодушіе всегда сила, теперь я дѣлаю, что хочу, потому что я въ модѣ. Для насъ мода замѣнила славу; что-жъ, вѣрно, мы получаемъ то, что заслужили.

— Неужели вы думаете, что участь наша всегда соотвѣтствуетъ нашимъ заслугамъ? — тихо спросила Верэ.

— Да, княгиня, я всегда это думалъ.

— Это жестокое ученіе.

— И ложное, можетъ быть?

На слѣдующій день Коррезъ вздумалъ совершить хорошую прогулку верхомъ.

Чудная дорога тянется черезъ Вейсбахскую долину, вплоть до озера Аттерзее; протяженіе ея — миль шестнадцать, если не болѣе, идетъ она лѣсомъ, изобилующимъ гигантскими, поросшими мхомъ деревьями, плющами, цвѣтами; пѣнистая рѣка Вейсбахъ катитъ свои волны у подножія деревъ-великановъ; вдали мелькаютъ на горизонтѣ — горы; несчетные ручейки журчатъ между высокихъ травъ, а въ концѣ этой живописной дороги виднѣется блестящая голубая поверхность самаго большого озера во всей Австріи — Аттерзее.

Коррезъ, увлекшись красотами природы, ѣхалъ шагомъ, такъ что добрался до озера часа черезъ два; здѣсь онъ сошелъ съ лошади, а рѣшилъ, что обратный путь совершитъ пѣшкомъ; оставивъ лошадь въ небольшой прибрежной гостинницѣ, онъ только-что успѣлъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ завидѣлъ въ отдаленіи силуэты двухъ человѣческихъ фигуръ и собаки.

Онъ тотчасъ узналъ Верэ и ея русскаго слугу. Онъ колебался, не зная: догонять-ли ему ихъ или нѣтъ.

Въ эту самую минуту Верэ оглянулась, желая, вѣроятно, полюбоваться видомъ, и увидала его.

Онъ болѣе не колебался, и подошелъ къ ней.

Она просто и ласково подала ему руку.

— Вы были у озера, княгиня, я также, по лѣсная дорога лучше. На берегахъ Аттерзее слишкомъ много народу.

— Къ сожалѣнію — по озеру ходятъ пароходы. Но эта дорога — прелесть.

— Дивныя здѣсь мѣстѣ, не иди такъ часто дождь — была бы просто Аркадія. Но скажите: довольно ли вы сильны, чтобы ходить такъ далеко?

Она быстро отвѣчала, что любятъ ходить, что вѣ Парижѣ ходить мало, и ей это гораздо вреднѣе, чѣмъ подобныя прогулки.

Коррезъ пошелъ рядомъ съ нею.

Сѣдой, угрюмый съ виду слуга слѣдовалъ за ними.

Они долго молчали.

— Madame де-Сонназъ не съ вами сегодня, — наконецъ, сказалъ онъ, чтобы только заговорить о чемъ-нибудь.

Верэ отвѣчала ему: — Нѣтъ, у нея много друзей въ Инглѣ, она у эрцгерцогини Софіи.

— Нравится вамъ m-me де-Сонназъ? впрочемъ, что-жъ я спрашиваю, конечно — да, — разъ, что вы путешествуете вмѣстѣ.

— Она сама предложила ѣхать со мной, мужъ принялъ ея предложеніе. Это было очень мило съ ея стороны.

— Герцогиня очень остроумна, очень любезна, — она должна быть пріятной спутницей, когда въ духѣ.

— Вы какъ будто ее не любите, а мнѣ вчера казалось, что она пользуется вашей симпатіей.

— Мнѣ она нравится, какъ и вся ея сфера, когда я смотрю на нее глазами ума. Сердцемъ я ее ненавижу.

— Значитъ, вы отдѣляете область чувства отъ области мысли?

— Ихъ раздѣляетъ огромное пространство. Что, князь пріѣдете въ вамъ сюда?

— Мы съѣдемся въ Вѣнѣ. М-me де-Сонназъ ѣдетъ со мною въ Россію.

— Долго думаете пробыть въ Россіи?

— О, нѣтъ, мѣсяца два не болѣе.

— Неужели васъ не утомятъ такое продолжительное путешествіе?

— Мнѣ кажется, я довольно сильна, чтобы вынести его. Я точно утомлена, но утомлена сознаніемъ моей безполезности. Въ нашей жизни господствуетъ такая рутина, всѣ дни наполнены заботами о мелочахъ. Такъ трудно быть полезной.

— Но ваши крестьяне? Мнѣ кажется, въ Россія еще такъ сильно развито невѣжество, суевѣріе…

— Мужъ не любитъ, чтобы я имѣла дѣло съ крестьянами; кромѣ того, я такъ мало живу въ Россія; что могу, то дѣлаю въ Парижѣ.

Во все время этого разговора ихъ обоихъ тревожили различныя мысли: онъ жаждалъ узнать, какія силы довели ее до этого ужаснаго брака? она жаждала объяснить ему, что не низкое тщеславіе побудило ее отдать сваю руку Сергѣю Зурову, но ни онъ, ни она не рѣшались высказать томившихъ ихъ мыслей.

«Я не должна винить ни мать, ни мужа», — думала она.

Щеки ея горѣли.

Они медленно двигались подъ величавой сѣнью старыхъ деревьевъ. .

— Итакъ, вамъ m-me де Сонназъ нравится? — снова спросилъ онъ.

— Она очень пріятная женщина, и часто напоминаетъ мнѣ о разныхъ вещахъ, о которыхъ я забываю. Я очень забывчива.

— Въ пустякахъ, можетъ быть. Это часто случается съ мыслящими людьми. Такъ, m-me де-Сонназъ — вашъ менторъ.

— Мужъ приказалъ мнѣ, разъ навсегда, слѣдовать ея совѣтамъ, онъ, кажется, очень ее уважаетъ. Неужели вы считаете ее недоброй женщиной?

Коррезъ засмѣялся.

— Недоброй? ее-то? герцогиню? Да, она очень добра, пять минутъ послѣ выхода изъ исповѣдальни. Большинство людей, княгиня, и m-me де-Сонназъ съ ними, не добры, не злы; не чувствуютъ влеченія ни къ преступленію, ни къ добродѣтели. Вамъ бы не мѣшало присмотрѣться къ герцогинѣ. Нельзя быть достаточно осторожнымъ въ выборѣ друзей свояхъ.

— Она мнѣ не другъ, у меня нѣтъ друзей.

— Легко довѣрю, что нѣтъ. Въ нашемъ большомъ свѣтѣ мало мыслятъ; симпатіи, сочувствія тамъ и искатъ нечего, а безъ сочувствія какая же дружба? Несчастіе современнаго общества заключается еще въ томъ, что всѣ другъ на друга похожи, не на комъ и остановиться.

На полъ-дорогѣ отъ Аттерзее, въ Вейсбахской долинѣ, возвышается деревянный, украшенный грубой живописью крестъ, поставленный, вѣроятно, въ память какого-нибудь печальнаго событія, вокругъ него растутъ тѣнистая деревья, неподалеку стоитъ деревянная скамья.

Наши путники, незамѣтнымъ для самихъ себя образомъ, дошли до этого мѣстечка.

— Отдохните здѣсь, княгиня, — сказалъ Коррезъ, — вы уже прошли нѣсколько миль. Полюбуйтесь на эти горы, выдѣляющіяся сквозь деревья, а я соберу вамъ цвѣтовъ, вы по прежнему любите ихъ, не правда ли?

Верэ грустно улыбнулась.

— Люблю; но и цвѣтами мы, несчастные, мало наслаждаемся, потому именно, что видимъ ихъ постоянно въ такомъ изобиліи, --подумайте, что ихъ гибнетъ на одномъ балѣ!

Верэ сидѣла на скамьѣ у креста, на колѣняхъ ея лежали цвѣты; на ней было бѣлое платье безъ всякихъ украшеній, она походила на дѣвочку, которую Коррезъ нѣкогда угощалъ вишнями и молокомъ.

Онъ облокотился о древесный стволъ и не спускалъ съ нея глазъ.

Долго говорили они о постороннихъ предметахъ.

Наконецъ, молодая женщина собралась съ духомъ и проговорила:

— Вы помните, какъ вы просили меня сохранить себя незапятнанной свѣтомъ? Я хочу сказать вамъ, что всегда, всегда стремлюсь къ этому. Мной не руководили ни самолюбіе, ни тщеславіе, какъ вы, вѣроятно, думали. Больше я сказать вамъ ничего не могу. Но если вы хоть сколько-нибудь понимаете меня, то, конечно, понимаете, что я говорю правду.

— Я зналъ это прежде, чѣмъ вы мнѣ сказали.

Онъ забылъ, что не такъ еще давно подозрѣвалъ и упрекалъ ее.

Верэ молча связывала свои цвѣты.

Онъ слѣдилъ за нею, въ его темныхъ глазахъ сверкали слезы.

— Не я одинъ васъ понялъ безъ словъ, княгиня; вѣроятно, свѣтъ васъ понимаетъ, и вотъ почему добрая половина вашихъ знакомыхъ не въ силахъ простить вамъ.

— Теперь я васъ не понимаю, — съ слабой улыбкой вопросительно проговорила Верэ.

— Да, вы меня не понимаете, — быстро проговорилъ онъ, — въ этомъ вся опасность. Знаете ли вы, чего стоитъ быть чистой женщиной въ томъ свѣтѣ, въ которомъ вы живете? Знаете ли, какая казнь за это преступленіе — одиночество. Если вамъ стыдно ходить полу-одѣтой, если вы не желаете смѣяться надъ неприличными намеками, понимать непристойныя пѣсни, имѣть въ числѣ своихъ друзей женщину съ двусмысленной репутаціей, если вы такая отсталая, — вы оскорбляете свое поколѣніе, вы ему живой упрекъ. Неужели вы не сознаете, что ваши современницы скорѣй простили бы вамъ порокъ во всей его наготѣ, чѣмъ эти незапятнанныя одежды, которыя вы достойны носитъ наравнѣ съ дѣтьми и съ ангелами?

Онъ умолкъ.

Верэ слушала, лицо ея слегка заалѣлось, потомъ покрылось еще большей блѣдностью. Теперь она хорошо, слишкомъ хорошо поняла его. Смутный стыдъ закрался ей въ душу при мысли, что онъ знаетъ, какъ теменъ ея путъ, какъ ненавистна ей ея собственная участь.

Она собрала свои цвѣты и встала.

— Далеко мнѣ до ангеловъ, вы слишкомъ хорошаго обо мнѣ мнѣнія, — проговорила она слегка дрожащимъ голосомъ. — Солнце, кажется, садится. Становится погдно.

— Да, скоро стемнѣетъ. Княгиня, вы не забудете моихъ словъ, вы будете осторожны съ вашими врагами?

— Кто они такіе?

— Всѣ женщины вашего круга и большая часть мужнинъ.

Она вышли на перекрестокъ, гдѣ ждалъ ее экипажъ.

— Увижу ли я васъ завтра? — спросила она, подавая ему руку.

— Завтра я отправляюсь на охоту, гдѣ пробуду, можетъ быть, нѣсколько дней, но по возвращенія буду имѣть честь привѣтствовать васъ.

Экипажъ покатился.

Птицы пѣли въ лѣсу. Солнце садилось.

— «Онѣ поютъ и въ моемъ сердцѣ», подумалъ Коррезъ; «но ихъ слушать не надо. Гейне зналъ судьбу-капризницу, онъ не прибѣгнулъ ни къ какому чуду, чтобы заставить сосну встрѣтиться съ пальмой».

IX.

За нѣсколько дней до своего отъѣзда изъ Ишля, Верэ Зурова и герцогиня Жанна собрались, въ сопровожденіи многочисленной свиты, обозрѣвать старинный, живописный, оригинальный городовъ Ауссе.

Верэ, тяготившаяся болтовней своихъ спутниковъ, отстала отъ нихъ, и пошла одна-одинехонька осматривать церковь (Spital-Kirche), объ алтарѣ которой, древне-германскомъ произведенія, относящемся въ четырнадцатому столѣтію, говорилъ ей Каульбахъ.

Эти старинныя церкви въ австрійскихъ городахъ способны внушать благоговѣйныя мысли; въ нихъ царятъ мракъ и тишина. Смѣлые рыцари, дѣла которыхъ по сіе время воспѣваются въ сумерки, подъ аккомпаниментъ цитры, спятъ подъ поросшими травою плитами. Высоко надъ головами молящихся, виднѣется колоссальное распятіе. Сквозь полу-растворенную, обитую желѣзомъ дверь, доносится запахъ сосны, передъ тускло-горящими лампадами непремѣнно стоить на колѣняхъ и молится какая-нибудь согбенная старушка. Такимъ же характеромъ отличается церковь въ Ауссе.

Верэ принялась срисовывать алтарь; а когда убѣдилась, что задача эта превосходитъ ея слабыя силы, оставила кисти и краски, сѣла на потемнѣвшую отъ времени скамью и погрузилась въ глубокую задумчивость.

Звуки органа вывели ее изъ оцѣпенѣнія, она прислушалась. Кто-то игралъ «реквіемъ» Моцарта. Торжественно звучала въ маленькой церкви дивная мелодія. Къ Верэ подошелъ мальчикъ, русокудрый и голубоглазый, и подалъ ей букетъ альпійскихъ розъ, посреди которыхъ виднѣлся темноголубой цвѣтовъ: Больфиніи Коринтіаны, растущей, какъ говорятъ, исключительно на отлогостяхъ Гартверкегеля.

— Господинъ, для котораго я работалъ органными мѣхами, посылаетъ вамъ эти цвѣты, и спрашиваетъ, не можетъ ли онъ повидать васъ на минуту?

— Скажи, что да.

Черезъ мгновеніе передъ ней стоялъ Коррезъ.

— Я думала, что вы далеко, — съ усиліемъ сказала она ему, — мнѣ казалось, вы въ Гагѣ.

— Я тамъ буду, но неужели вы думаете, что я такъ скоро покину Австрію, когда вы въ ея предѣлахъ?

— Вы писали m-me де-Сонназъ.

— Я писалъ ей многое, чему она, конечно, не повѣрила, — быстро возразилъ онъ. Со свѣтомъ приходится бороться его же оружіемъ, или быть побѣжденнымъ. Вы для этого слишкомъ правдивы.

Онъ вздохнулъ. Верэ молчала. Она не вполнѣ постигала его.

— И вы все это время были среди ледниковъ? — наконецъ, спросила она.

— Нѣтъ, я былъ въ Каринтіи. Развѣ вы не знаете, что этотъ голубой цвѣтокъ растетъ лишь на Гартверкегелѣ, и болѣе нигдѣ во всей Европѣ. Мнѣ захотѣлось его вамъ привезти.

— Вы только за этимъ и ѣвднли?

— Только за этимъ. Что вамъ подарить? у васъ все есть. Князь Зуровъ купилъ вонъ одинъ изъ крупнѣйшихъ брильянтовъ въ свѣтѣ, но не думаю, чтобы онъ полѣзъ доставать вамъ Вольфинію. А она не болѣе какъ горный цвѣтовъ.

— Да, не болѣе, какъ горный цвѣтовъ! — но тонъ, которымъ онъ говорилъ, придавалъ Вольфиніи значеніе цвѣтка Оберона.

— Почему вы знали, что я здѣсь?

Онъ улыбнулся.

— Очень просто. Сегодня рано я былъ въ Ишлѣ. Вы ѣдете въ Россію?

— Черезъ три дня.

Онъ вдругъ опустился къ ея ногамъ.

— Я не болѣе, какъ пѣвецъ, — прошепталъ онъ, — но чту васъ, какъ другіе, болѣе серьёзные люди чтить не могутъ. Не вѣрьте никому, кто станетъ говорить вамъ обо мнѣ дурно. Если вамъ когда понадобится слуга или мститель — позовите меня. Если буду живъ — явлюсь. Увы, ни мнѣ и никому другому не спасти душу вашу вполнѣ, но вы въ руцѣ Божіей, если надъ нами есть Богъ. Простите.

Онъ удалился; десять минутъ спустя и она вышла изъ церкви, заслышавъ голоса друзей своихъ.

— Гдѣ вы были, моя милая, — закричала ей герцогиня: — что это за цвѣтокъ; неужели онъ растетъ въ церкви?

Сѣдовласый посланникъ и ученый ботаникъ, лордъ Бангоръ, находившійся въ свитѣ герцогини, посмотрѣлъ на цвѣтокъ сквозь очви.

— Вольфинія! — вскрикнулъ онъ въ восторгѣ; — Вольфинія Каринтіана, да это фениксъ между цвѣтовъ; можно узнать, княгиня, гдѣ вы достали это сокровище? Его родина — въ значительномъ отсюда разстояніи, въ Гитьчепалѣ, въ Каринтіи.

— Онъ оттуда и есть, мнѣ его принесъ мальчикъ, — отвѣчала Верэ, и покраснѣла, почувствовавъ, что сказала не всю правду.

Герцогиня бросила на нее быстрый взглядъ и подумала:

— «Коррезъ прислалъ или принесъ ей эти цвѣты. Я въ Гагу не вѣрю».

По возвращеніи въ Ишль, Верэ застаетъ тамъ мужа, который, переговоривъ о чемъ-то съ Жанной де-Сонназъ, проситъ жену пригласить Корреза къ нимъ въ Россію. Княгиня пишетъ вѣжливое и оффиціальное приглашеніе, но мужъ недоволенъ тономъ письма, находя его слишкомъ учтивымъ. По его мнѣнію, артистъ этого не стоитъ. Герцогиня Жанна предлагаетъ свои услуги, и пишетъ пѣвцу записочку; онъ отвѣчаетъ отказомъ, подъ предлогомъ, будто многочисленные ангажементы не позволяютъ ему располагать своимъ временемъ.

Спустя нѣсколько недѣль, Верэ уже жила съ мужемъ въ Россіи, въ огромномъ имѣніи князей Зуровыхъ, на берегу Балійскаго моря. Мать къ ней пріѣхала изъ Карлсбада, герцогиня де-Сонназъ гостила у нихъ, княгиня Нелагина, какъ всегда, была съ ними; ожидалось множество гостей. Охоты, спектакли, обѣды, всевозможные праздники, непрерывной вереницей слѣдовали одинъ за другимъ.

Совѣсть леди Долли совершенно успокоилась; она успѣла убѣдить себя въ томъ, что въ дѣлѣ замужства Верэ, она, какъ мать, дѣйствовала великодушно, съ самоотверженіемъ и мужествомъ.

— «Немногія женщины рѣшились до такой степени пожертвовать собою и всѣми своими личными чувствами, какъ пожертвовала я», совершенно серьёзно говорила себѣ эта почтенная матрона.

Если-же, подчасъ, въ душѣ ея возникали еще непріятныя ощущенія, она спѣшила выпить немного хересу или немного хлору, смотря по времени дня, и очень скоро приходила въ нормальное настроеніе.

А дочь? Дочь по прежнему терзалась; вся гордость, свойственная ей, вся природная чистота ея — возмущались противъ мужа. Нося подаренные имъ брилльянты, сидя за его столомъ, принимая его гостей, она ненавидѣла его, ненавидѣла всѣми силами души, и въ то же время ненависть эту почитала грѣхомъ.

Камнемъ давила ее глухая безнадежность, а мужъ совѣтовалъ ей искать развлеченій въ тряпкахъ и побѣдахъ.

Однажды вечеромъ, усадивъ высокихъ гостей своихъ за карты, Верэ вышла на террассу — подышать воздухомъ. Нелагина послѣдовала за ней.

— Здорова-ли ты сегодня, Вѣра?

— Какъ всегда.

— Мнѣ кажется, Ишль не принесъ тебѣ пользы?

— Ишль? что можетъ сдѣлать для меня Ишль? Траунъ — не Лета.

— Неужели ты никогда не успокоишься?

— Не думаю.

Нелагина вздохнула.

— Скажите мнѣ, — неожиданно заговорила Верэ, — вы его сестра, съ вами я могу говорить: неужели обязанности женщины все тѣ же, даже если мужъ о своихъ забываетъ?

— Конечно, душа моя, то-есть — да, я думаю…

— Чувствую я, что ничто не измѣнить разъ принятыхъ мной на себя обязанностей, — съ лихорадочномъ румянцемъ на щекахъ заговорила Верэ. — Что обѣщалъ, то сдержи, это вѣрно. Значить, что бы онъ ни дѣлалъ, оставить его нельзя?

Она глядѣла своими ясными очами прямо въ глаза его сестры.

— Дорогая моя, — уклончиво заговорила Нелагина, — жена не должна покидать мужа. Свѣтъ всегда готовъ осудить женщину, почти никогда — мужчину. Жена, покинувшая домъ мужа, всегда, въ фальшивомъ положеніи. Какъ бы другія женщины ей ни сочувствовали, рѣдкая изъ нихъ станетъ принимать ее; ради Бога, не думай даже объ этомъ.

— Я думала не о томъ, чего-бы я лишилась: это въ глазахъ моихъ не имѣетъ никакой цѣны, — спокойно замѣтила Верэ, — а лишь объ обязанностяхъ жены передъ Богомъ.

— Возвышенны твои чувства, Вѣра; только жаль — душа, твоя настроена нѣсколькими октавами выше, чѣмъ все тебя окружающее; ни съ кѣмъ ты не сходишься въ мысляхъ; ты святая, воздымающая хоругвь во время священной борьбы, мы — толпа смѣющихся масокъ…

— Значитъ, вы въ состояніи смѣяться… Однако становятся свѣжо, не войдемъ ли мы въ комнаты?

Быстро пролетѣли два мѣсяца охотничьяго сезона, — время, которое Зуровы разсчитывали провести въ Россіи, — и въ назначенный заранѣе день они возвратились на свою виллу на Средиземномъ морѣ. Супружеская жизнь Верэ окончательно перешла въ тотъ фазисъ, когда мужъ и жена совершенно чужіе другъ другу, они обмѣнивались нѣсколькими словами лишь въ присутствіи постороннихъ.

Зуровь словно боялся ее, а она радовалась, видя, что онъ оставляетъ ее въ покоѣ.

Очень часто Верэ, стоя на колѣняхъ въ тиши своей комнаты, старалась уяснить себѣ: насколько виновата она въ безобразномъ поведеніи мужа, но какъ ни анализировала она свои поступки, ей было ясно одно: она ничѣмъ не въ силахъ былъ пособить горю; даже еслибъ она любила его — и тутъ ничего бы сдѣлать не могла. Любовь его къ ней была основана на однихъ чувственныхъ стремленіяхъ; а привычки срослись со всѣми фибрами его существа. Начни она обнаруживать нѣжность въ обращеніи съ нимъ, онъ бы тотчасъ оттолкнулъ ее какимъ-нибудь циническимъ словцомъ. Вѣрность въ глазахъ его была пустымъ, не имѣющимъ никакого значеніи звукомъ, честь поставлялъ онъ себѣ въ одномъ: никогда не сробѣть передъ мужчиной.

Честныя женщины рѣдко пользуются значительнымъ вліяніемъ; Жанна де-Сонназъ всегда могла вліять на Зурова, Верэ — никогда.

Женѣ вообще не обладать вліяніемъ равнымъ вліянію любовницы.

Однажды Верэ, отправляясь навѣстить больную невѣстку свою, жену Владиміра Зурова, жившую въ Ниццѣ, проѣзжала по Promenade des Anglais; она была одна, на переднемъ сидѣніи коляски помѣщался Лоръ и большая корзина, цвѣтовъ, предназначавшихся въ подарокъ больной; день былъ чудный, катающихся множество. Экипажъ Верэ неожиданно обогнала викторія, напряженная парой вороныхъ, въ ней возсѣдала смуглая женщина съ блестящими глазами, вся запутанная въ соболя, а рядомъ съ ней полулежалъ Сергѣй Зуровъ.

Слабый румянецъ, покрывшій лицо Верэ, былъ единственнымъ признакомъ того, что она узнала мужа, и его спутницу.

Спустя минуту, ея лошадь рванулась впередъ и оставила викторію далеко позади. Верэ полузакрыла лицо свое букетомъ ландышей, бывшимъ у нея въ рукахъ.

Проѣхавъ съ полъ-мили, она приказала кучеру ѣхать домой другой дорогой. Возвратясь на виллу, Верэ вошла въ себѣ въ спальню, сняла соболя, свернула ихъ, позвала горничную, и, отдавая ей мѣха, сказала:

— Передайте это князю, скажите ему, что мнѣ ихъ болѣе не нужно, а ему они могутъ понадобиться.

Въ этотъ вечеръ на виллѣ обѣдало человѣкъ сорокъ гостей. Верэ, вся блѣдная, была въ бѣломъ платьѣ, съ букетомъ бѣлой сирени на груди; единственнымъ украшеніемъ ея туалета служилъ крупный жемчугъ, подаренный ей родными во дню ея свадьбы. Она уронила платокъ, мужъ наклонился поднять, и подавая его ей, шепнулъ: — Я не люблю театральныхъ аффектовъ, до моихъ дѣйствій вамъ нѣтъ никакого дѣла. Завтра вы надѣнете ваши соболя и поѣдете кататься на Promenade des Anglais слышите?

— Слышу, но не поѣду.

— Не поѣдете?

— Нѣтъ.

Гости начали съѣзжаться, Верэ принимала ихъ со своей обычной, нѣсколько холодной граціей.

Послѣ продолжительнаго обѣда все общество собралось въ бѣлой гостиной.

Было около одиннадцати часовъ.

Гости успѣли уже насладиться музыкой; два искусныхъ артиста, скрипачъ и піанистъ, исполнили передъ ними нѣсколько пьесъ Листа и Шумана; послѣ того обширная комната наполнилась шумнымъ говоромъ, доказывавшимъ, насколько гости довольны хозяйкой и другъ другомъ. Дверь растворилась на обѣ половинки, и слуги доложили:

— Г-нъ Коррезъ!

— Какое счастіе! — вскрикнула княгиня Нелагина, и, подойдя въ брату, шепнула ему: — Мы съ Вѣрой сегодня встрѣтили его во время утренней прогулки, и я его пригласила, скажи что-нибудь любезное, Сергѣй, онъ въ первый разъ у тебя въ домѣ.

Коррезъ, между тѣмъ, низко поклонившись хозяйкѣ и отвѣтивъ нѣсколькими словами на привѣтствіе хозяина, подошелъ къ роялю, а потомъ, обратившись къ Зурову, сказалъ:

— Я пришелъ, чтобы спѣть что-нибудь вашимъ дамамъ. Это вашъ инструментъ? вы мнѣ позволите.

— «По крайней мѣрѣ знаетъ, зачѣмъ его звали», подумалъ Зуровъ: «но выражается странно, можно подумать, что князь — онъ, а артистъ — я».

Коррезъ взялъ аккордъ, въ комнатѣ воцарилась полная тишина.

Онъ смотрѣлъ передъ собой и ничего не видѣлъ, кромѣ цѣлаго моря свѣта, красновато-розовыхъ цвѣтовъ, и одной женской фигуры, облеченной въ бѣлый бархатъ.

Онъ на минуту задумался; потомъ запѣлъ одинъ изъ рождественскихъ гимновъ Фелисьена Давида.

Никогда не пѣвалъ онъ лучше, чѣмъ въ этотъ день. Когда онъ кончилъ и поднялъ голову, его глаза встрѣтились съ мрачно глядѣвшими на него глазами Сергѣя Зурова.

— Я спою вамъ еще одну вещь, если вы не устали меня слушать, — сказалъ онъ, — но такую, какой вы никогда не слыхали.

Онъ запѣлъ, положенное имъ самимъ на музыку, извѣстное стихотвореніе Сюлли-Прюдома: la Coupe.

Голосъ его гремѣлъ, въ немъ слышался вызовъ; онъ придалъ своему исполненію смыслъ, ясный для всѣхъ его слушавшихъ. Послѣдній же куплетъ онъ спѣлъ съ выраженіемъ нѣжной тоски.

Верэ осталась неподвижной, Зуровъ стоялъ, прислонясь къ стѣнѣ, съ опущенной головой и мрачнымъ выраженіемъ въ глазахъ, — имъ овладѣлъ невольный стыдъ;

Коррезъ всталъ и закрылъ рояль.

— Я пришелъ съ тѣмъ, чтобы пѣть — и пѣлъ; теперь вы мнѣ позволите васъ оставить, такъ какъ завтра на разсвѣтѣ я уѣзжаю въ Парижъ.

Многіе пытались удержать его, но онъ остался непреклонны мъ.

Верэ подала ему руку, когда онъ выходилъ изъ комнаты.

— Благодарю васъ, — промолвила она очень тихо.

Гости тотчасъ же разъѣхались, всѣми овладѣло какое-то непріятное ощущеніе.

Зуровъ неровными шагами заходилъ по комнатѣ.

— Вы пригласили его сюда, чтобы оскорбить меня? — спросилъ онъ, неожиданно останавливаясь передъ женой.

Она взглянула ему прямо въ лицо.

— Нѣтъ. Въ этомъ стихотвореніи не было бы никакого оскорбленія, еслибъ совѣсть ваша не заставила васъ отыскивать его.

На слѣдующій день мужъ потребовалъ, чтобы Верэ ѣхала съ нимъ кататься. Она отказалась. Онъ пришелъ въ бѣшенство; упреки градомъ посыпались на ея гордую голову.

— Что вы такое были? — кричалъ онъ, не помня себя. — Развѣ и не купилъ васъ? Чѣмъ вы лучше этой женщины, носящей мои соболя? Развѣ только тѣмъ, что я за васъ заплатилъ дороже. Неужели вы никогда не подумаете объ этомъ?

— День и ночь думала, съ тѣхъ поръ, какъ стала вашей женой. Но вы знаете очень хорошо, что я вышла не ради вашего состоянія, вашего положенія, вообще не изъ эгоистическихъ цѣлей.

— Нѣтъ? такъ изъ-за чего же?

— Чтобы спасти мою мать — вамъ это извѣстно.

— Чего она вамъ наговорила? — пробормоталъ онъ, измѣняясь въ лицѣ, и выпуская ея руки, которыя крѣпко сжималъ въ своихъ.

— Она мнѣ сказала, что она у васъ въ долгу, что не въ состояніи заплатить вамъ, что у васъ есть ея письма въ кому-то, что она въ вашей власти, что вы грозили ей, въ случаѣ если я не… но вы все это знаете лучше меня. Мнѣ казалось, что мой долгъ — пожертвовать собою, теперь я бы этого не сдѣлала, но тогда я была ребенокъ, и она умоляла меня именемъ отца….

Она остановилась, заслышавъ страшный смѣхъ мужа.

— Вотъ лгунья-то? — бормоталъ онъ: — какова миленькая, пустоголовая, на видь безвредная лэди Долли!

— Развѣ это неправда? — спросила Верэ.

— Что такое — неправда?

— Что она была въ вашей власти.

Онъ избѣгалъ встрѣтиться съ нею глазами.

— Да, нѣтъ… У нея было много моихъ денегъ, но не въ томъ дѣло; она — она заплатила мнѣ! Не было никакого основанія пугать и принуждать васъ.

— Значитъ, мать обманула меня.

— Да, обманула, — коротко отвѣтилъ онъ.

Его темныя брови нахмурились. Лицо горѣло.

— Теперь не въ чему толковать объ этомъ, — поздно. Мнѣ очень жаль, васъ ввели въ обманъ. Вчерашній проклятый пѣвецъ правъ; вы — золотой кубокъ, а я предпочитаю ему свиное корыто.

Онъ молча поклонился ей, и отправился въ Монте-Карло, гдѣ лэди Долли имѣла обыкновеніе проводить цѣлыя утра за игрой въ рулетку. Тамъ онъ отыскалъ ее, и категорически попросилъ болѣе его порога не переступать, такъ какъ онъ не желалъ видѣть ее подъ одной кровлей съ женою.

Лэди Долли сначала испугалась, но тотчасъ оправилась и его же осыпала упреками.

Она, какъ и всѣ женщины ея закала, жила въ атмосферѣ, пропитанной софизмами, никогда не размышляла и вообще не допускала, чтобы она могла поступить дурно. Лэди Долли была современная женщина и, какъ таковая, слабый и испорченный продуктъ современной цивилизаціи. Безполезная какъ мотылекъ, измѣняющая любовникамъ и друзьямъ, просто по неспособности уразумѣть, что значитъ говорить правду; заботящаяся лишь о своемъ личномъ комфортѣ, утомленная жизнью и боящаяся смерти, вѣрующая поочередно то въ духовника, то въ доктора, но вовсе не вѣрующая въ добродѣтель; засыпающая при помощи усыпительныхъ средствъ, бодрствующая при помощи крѣпкихъ напитковъ и сырой говядины; утомленная въ двадцать лѣтъ и совершенно истощенная въ тридцать — такова современная женщина, подлѣ которой трагическія фигуры преступницъ древняго міра — Медеи, Клитемнестры, Федры, — представляются намъ чуть не чистыми и благородными.

X.

Тотчасъ по возвращеніи на зиму въ Парижъ, Зуровъ поспѣшилъ навѣстить герцогиню де-Сонназъ.

При появленіи его она расхохоталась; онъ поглядѣлъ на нее, насупя брови.

— Неужели вы хоть одну минуту думали, что исторія ваша неизвѣстна всему Парижу? Какъ могли вы дозволить ему… и въ присутствіи сотни слушателей вдобавокъ: — закричала она, — вѣдь только благодаря мнѣ, обо всемъ этомъ не было напечатано въ «Фигаро». Теперь мы всѣ жаждемъ видѣть первые признаки вашего обращенія на путь истины. Съ чего вы намѣрены начать: будете ли ѣздитъ въ церковь, станете ли катать леди Долли вокругъ озера? дадите ли клятву никогда не переступать порога кофейни?

— Вамъ угодно шутить, — съ замѣтнымъ неудовольствіемъ сквозь зубы процѣдилъ Зуровъ. Тѣмъ не менѣе, когда онъ вышелъ изъ дома своей пріятельницы, полусозрѣвшее въ душѣ его намѣреніе: — отнынѣ стать менѣе недостойнымъ жены, чѣмъ онъ былъ до сихъ поръ, — испарилось окончательное онъ былъ раздраженъ, уязвленъ, взбѣшенъ.

Вообще онъ былъ странный человѣкъ; характеръ его не былъ лишенъ энергіи, и немъ еще сохранилась, несмотря на его образъ жизни и на его скверныя привычки, нѣкоторая доля добропорядочности, заставлявшая его воздавать мысленно должную дань уваженія мужеству и самоотверженію жены.

Бывали минуты, когда ему сильно хотѣлось сказать ей: простите меня, молитесь за меня, — но гордость мѣшала. Онъ боялся быть смѣшнымъ, боялся, какъ бы не сказали, что Коррезъ исправилъ его при помощи одного романса, и, во избѣжаніе этихъ несчастій, выставлялъ свои пороки на показъ всему свѣту.

Медленно, тоскливо тянулся сезонъ для Верэ, она по-прежнему бывала вездѣ: на скачкахъ въ Шаитильи, въ Булонскомъ лѣсу, на посольскихъ балахъ, но жизнь болѣе чѣмъ когда-либо представлялась ей чѣмъ-то лихорадочнымъ, безумнымъ… Неизвѣстно, кто первый произнесъ имя княгини Зуровой рядомъ съ именемъ Koppeза. Этого никто бы рѣшитъ не могъ; одно достовѣрно: въ обществѣ уже носился на ихъ счетъ какой-то зловѣщій шопотъ, слышалась намёки, на многихъ лицахъ мелькали улыбки.

У нея было много враговъ; ее ненавидѣли за красоту, за грацію, за глубокій взглядъ ея вдумчивыхъ очей, передъ которымъ, казалось, обнажались всѣ скверненькія побужденія тѣхъ, на комъ останавливался этотъ взглядъ.

Ее окружали невидимые враги, самаго существованія которыхъ она не подозрѣвала, что дѣлало ихъ еще опаснѣе. Ни одна изъ ненавидѣвшихъ ее женщинъ не воображала, чтобы подъ снѣгомъ скрывалась земля, чтобы въ чашечкѣ дикой розы притаились червяки, но если это такъ — какое ликованіе!

Идеальная радость ангеловъ при видѣ одного грѣшника кающагося, конечно, въ тысячу разъ слабѣе реальнѣйшей радости грѣшниковъ, созерцающихъ паденіе чистаго дотолѣ существа.

Верэ, между тѣмъ, ничего не зная, шла своей дорогой, какъ всегда — гордая и спокойная.

Въ сущности говоря, особеннаго еще не произошло ничего; такъ себѣ, просто въ обществѣ болтали.

Зуровъ объ этихъ толкахъ ничего не зналъ; когда ему случалось бывать въ свѣтѣ съ женою, онъ по-прежнему слѣдилъ за ней мрачнымъ, изумленнымъ взглядомъ, въ которомъ сквозила нѣжность. Онъ корчитъ роль влюбленнаго мужа, съ досадой думала въ такія минуты Жанна де-Сонназъ.

Однажды она позволяла себѣ, въ его присутствіи, за чашкой кофе, нѣсколько полупрозрачныхъ намековъ, и когда замѣтила его раздраженіе, уже, не обинуясь, начала раскрывать ему глаза.

— Надо быть слѣпымъ, — говорила она, — чтобы не замѣтить, что между Вѣрой и этимъ пѣвуномъ-проповѣдникомъ что-то есть. Вы бы могли догадаться, когда онъ отказался пріѣхать къ вамъ въ Россію: гдѣ это видано, чтобы пѣвецъ безо всякой причины пренебрегъ кучей денегъ? Кромѣ того, онъ былъ въ Ишлѣ, я вамъ тогда не говорила, надобности не было, — но онъ далъ ей дивную серенаду, лазилъ невѣсть на какую высоту ей за цвѣтами; уѣхалъ какъ-то странно, — вдругъ.

— Онъ не болѣе какъ комедіантъ, — грубо перебилъ ее Зуровъ — неужели вы думаете, что она въ состояніи снизойти…

— О, нѣтъ, нѣтъ, жена ваша — жемчужина, это всѣ знаютъ. Тѣмъ не менѣе, такія-то жемчужины и способны хранить чувство въ сердцѣ, подобно тому, какъ хранятъ мощи въ серебряномъ ковчежцѣ.

Зуровъ слушалъ ее въ мрачномъ молчаніи; ревность понемногу разгоралась въ его душѣ, хотя онъ, покамѣстъ, ничему не вѣрилъ.

— Воображеніе увлекло васъ слишкомъ далеко, — коротко замѣтилъ онъ. — Когда я женился на Вѣрѣ, ей было шестнадцать лѣтъ; у англичанокъ въ эти годы не бываетъ сердечныхъ исторій, только во Франціи Купидонъ умѣетъ прятаться между лексиконами и молитвенниками.

Жанна де-Сонназъ разсердилась въ свою очередь. Бывши еще въ монастырѣ, лѣтъ шестнадцати отъ роду она чуть-было не учинила великаго скандала съ молодымъ офицеромъ егерскаго полка, и его, по желанію ея семьи, выпроводили въ Африку. Она не воображала, чтобы слухъ объ этой старой, глупой исторіи, дошелъ до ушей Сергѣя Зурова.

— Я не думала вовсе о Купидонѣ, — небрежно замѣтила она. — Но я очень хорошо помню, что была какая-то романичекая исторія между Коррезомъ и вашей женой, вогда она была совсѣмъ, совсѣмъ молоденькой дѣвушкой, чуть ли онъ не спасъ ей жизнь; одно вѣрно: она до сихъ поръ смотритъ на него, какъ на своего ангела-хранителя. Извѣстно ли вамъ, что, благодаря его вмѣшательству, Noisette возвратилась въ Парижъ въ день вашего базара?

— Дерзость проклятая; вы увѣрены въ томъ, что говорите?

— Неужели вы не знали? о, какъ глупы мужчины: я тотчасъ догадалась!

— Я и теперь не вѣрю, — упрямо повторялъ онъ.

— Тѣмъ лучше, — сухо замѣтила его пріятельница.

— Я всегда замѣчала, — продолжала она послѣ небольшой паузы, — что циники и скептики неспособны видѣть истину, которая бьетъ всякому въ глаза. Замѣтьте, что я ничего дурного о женѣ вашей сказать не хочу: она просто восторженнаго характера, смотритъ на жизнь какъ на поэму, на трагедію, но она женщина религіозная, вѣритъ въ грѣхъ, точно такъ же, какъ бретонскіе крестьяне вѣрятъ въ духовъ и святыхъ: худого она никогда ничего не сдѣлаетъ. Что вы смотрите такъ сердито? Радуйтесь, что жена ваша поклоняется мощамъ, а не даритъ свою благосклонность дюжинѣ молодыхъ драгуновъ. Конечно, вы могли бы ихъ прострѣлить, но это всегда такъ смѣшно; вообще мужьямъ трудно не быть смѣшными. Воображаю, какое у васъ было лицо, когда Коррезъ пѣлъ свою пѣсню: до смертнаго моего часа буду жалѣть, что меня тамъ не было.

Жанна откинулась на спинку кушетки, и громко засмѣялась, закинувъ руки подъ голову и зажмуря глаза.

Взволнованный этимъ разговоромъ, Зуровъ возвращается домой, переодѣться въ обѣду въ русскомъ посольствѣ, и велитъ доложить о себѣ женѣ. Она принимаетъ его стоя, у картины Жерома, изображающей невольницу.

Верэ, по обычаю своему, была въ бѣломъ; на шеѣ ея красовалось нѣсколько рядовъ жемчугу и эмблематическій медальонъ, его подарокъ.

Глаза мужа сразу замѣтили ненавистную ему драгоцѣнность.

— Кто вамъ это подарилъ? — безо всякихъ предисловій спросилъ онъ.

— Мнѣ кажется, я не должна вамъ отвѣчать.

— Вашъ пѣвецъ прислалъ вамъ эту вещь, снимите ее.

Она молча повиновалась.

— Дайте мнѣ ее.

Она подала.

Онъ бросилъ медальонъ объ полъ, и растопталъ каблуковъ.

Въ лицѣ Верэ не дрогнулъ ни одинъ мускулъ.

— Что я сдѣлалъ съ его подаркомъ, то сдѣлаю съ нмъи самимъ, если онъ когда-нибудь осмѣлится явиться предъ вами. Слышите?

— Слышу.

— Ну, и что-жъ?

— Что вы хотите, чтобы я вамъ отвѣчала. Я ваша жена, вы можете всячески оскорблять меня, а я не смѣю обижаться. Къ чему же мнѣ еще говорить вамъ, что я обо всемъ этомъ думаю?

Онъ молчалъ, такъ какъ до нѣкоторой степени уходился. Онъ прекрасно сознавалъ, что унизилъ самого себя, поступалъ какъ дрянь, а не какъ джентльменъ.

— Вѣра, — пробормоталъ онъ: — клянусь Богомъ, если ты только позволишь, я буду любить тебя.

Она вздрогнула.

— Хоть отъ этого-то избавьте по крайней мѣрѣ.

— Что онъ вамъ такое, этотъ пѣвецъ?

— Человѣкъ, который меня уважаетъ, и чего вы не дѣлаете.

— Будь онъ мнѣ ровня, я бы его вызвалъ и убилъ.

— Что-жъ, онъ можетъ защищаться, руки его такъ же чисты, какъ и совѣсть.

— Поклянитесь, что онъ не вашъ любовникъ?

Глаза ея сверкнули, но она взяла со стола евангеліе, поцѣловала и проговорила:

— Клянусь!

А затѣмъ обернулась въ нему и почти крикнула:

— Теперь, когда вы нанесли мнѣ послѣднее оскорбленіе, какое человѣкъ можетъ нанести женѣ своей, — удовольствуйтесь этимъ, уходите!

Она указывала на дверь рукою.

— Женщины перерождаются, только когда любятъ, и вы неузнаваемы, — громко проговорилъ онъ. — Но вы не новой школы.

— Вамъ извѣстно, что я вамъ невѣренъ: почему же вы вѣрны мнѣ.

— Развѣ ваши грѣхи — мѣра моихъ обязанностей? — презрительно отвѣчала она. — Развѣ вы никогда не слыхали о самоуваженіи, о чести, о Богѣ?

— Я вамъ вѣрю, все это прекрасно, но эти возвышенныя чувства продержатся до перваго искушенія, не далѣе; всѣ вы — дочери Евы.

Онъ поклонился и вышелъ.

Верэ стояла, выпрямившись, съ мрачнымъ выраженіемъ въ глазахъ.

Прошло нѣсколько мгновеній. Наконецъ она очнулась, наклонялась, подняла съ полу обломки медальона, заперла всю эту сверкающую пыль въ потайной ящикъ своей шкатулки, и позвонила горничную.

Двадцать минутъ спустя, она, въ сопровожденіи мужа, садилась въ карету, чтобы ѣхать на обѣдъ.

---

Наступилъ іюнь мѣсяцъ; Зуровы, по обыкновенію, отправились въ Фелиситэ; герцогиня, также по обыкновенію, гостила у нихъ съ своими двумя дѣвочками.

Однажды вечеромъ, поздно, проходя въ себѣ мимо комнатъ, занимаемыхъ Жанной де-Сонназъ, Верэ увидала, сквозь полуотворенную дверь, — своего мужа. Въ одинъ мигъ ей все стало ясно.

Она взошла въ свою комнату, взяла бумагу, перо и набросала слѣдующія строки:

«Или я, или герцогиня де-Сонназъ должна покинуть Фелиситэ завтра — до полудня».

Она приказала прислугѣ вручитъ письмо князю пораньше утромъ.

Всю ночь она не смыкала глазъ.

На зарѣ ей принесли отвѣтъ:

«Дѣлайте какъ знаете, не могу же я, ради васъ, оскорбить моего друга», отвѣчалъ ей мужъ.

«Друга!» повторила Верэ съ горькой улыбкой. Ей вспоминались различные эпизоды ея жизни въ Парижѣ, въ Россіи; намеки, взгляды, все, чему она не придавала никакого значенія. Теперь ей все стало ясно какъ день. Она вспомнила предостереженіе Корреза: онъ, конечно, зналъ, — думалось ей.

Она собрала необходимыя вещи; выбрала подаренныя ей ея семействомъ драгоцѣнности, надѣла самое простое платье, какое только у нея нашлось. Она приготовилась покинуть домъ мужа, но ждала, такъ какъ ей не хотѣлось уйти тайкомъ. Будущее представлялось ей въ туманѣ, одно она рѣшила: ночь не застанетъ ее подъ одной крышей съ Жанной де-Сонназъ.

Мужъ сдѣлалъ ей страшную, безобразную сцену, она стояла на своемъ. Герцогиня, узнавъ отъ своего друга, какъ онъ изъ-за нея оскорбилъ жену, разбранила его, нисколько не выбирая своихъ выраженій, и уѣхала съ дѣтьми, объявивъ прислугѣ о внезапной болѣзни герцога, своего мужа, вынуждавшей ее покинуть гостепріимной кровъ друзей своихъ ранѣе, чѣмъ она предполагала.

Послѣ отъѣзда герцогини, Верэ получила отъ мужа письмо: «Вы поставили на своемъ: выжили изъ моего дома единственную женщину, обществомъ которой я дорожу. Не спѣшите праздновать побѣду; но заплатите мнѣ за нанесенное ей оскорбленіе. Я съ вами не скажу слова, хотя бы мы тысячу разъ встрѣчались. Въ настоящее время я желаю избѣгнуть скандала, не ради васъ, но ради ея. Вы хотѣли оставить мой домъ, вы его оставите; какъ только гости разъѣдутся, т.-е. послѣ завтра, вы отправитесь въ сопровожденіи двухъ моихъ вѣрныхъ слугъ и вашихъ женщинъ, въ одно мое имѣніе, находящееся въ Польшѣ. Если вы пожелаете оттуда вырваться, можете искать развода, я противиться не стану.

Князь Сергѣй Зуровъ".

Сначала Верэ рѣшила-было, что не подчинится требованіи мужа, а уѣдетъ, будетъ жить, гдѣ вздумается; въ случаѣ надобности, станетъ зарабатовать хлѣбъ свой, словомъ — поступитъ такъ, какъ бы поступила, еслибъ Жанна де-Сонназъ не удалилась изъ дому ея; пораздумавъ, однако, она пришла къ заключенію, что благоразумнѣе согласиться на поѣздку въ Польшу; если она поселится въ его имѣніи, скандалъ все же будетъ не такъ великъ, какъ еслибъ она совершенно исчезла у всѣхъ изъ виду; при одной мысли о предлагаемомъ мужемъ разводѣ, она гордо выпрямлялась, и говорила себѣ: ни за что!

Въ назначенный день она покинула Фелиситэ, въ сопровожденіи нѣсколькихъ слугъ и собаки; покинула совершенно спокойно, словно уѣзжала по собственному желанію.

„Я его плѣнница“, подумала она, недѣлю спустя, входя въ огромный господскій домъ въ Шарислѣ, польскомъ имѣнія князей Зуровихъ.

То было мрачное жилище, не отличавшееся никакими архитектурными красотами; изъ узкихъ оконъ его былъ съ одной стороны видъ на безконечное хвойные лѣса, съ другой — на равнины и болота, между которыми протекала унылая рѣка, медленно катившая свои мутновато-желтыя воды; и въ этой-то обстановкѣ должна была жить молодая женщина, изнѣженная, избалованная, привыкшая ко всевозможнымъ удобствамъ! Удивительная, прирожденная энергія Верэ пришла ей на помощь. Она жила въ полномъ уединеніи, ближайшій городокъ былъ отъ ея имѣнія еще весьма далеко; окрестные помѣщики относились къ ней съ холодной враждебностью, какъ къ женщинѣ, носящей русское имя; крестьяне угрюмо на нее посматривали. У нея не было ни друзей, ни общества, ни занятій, кромѣ тѣхъ, какія она сама создала себѣ; люди ея ей служили исправно, тщательно соблюдая ежедневный церемоніалъ — и только. Всѣ усилія употребляла Верэ, чтобы не поддаться овладѣвавшему ею, по временамъ, въ столь ужасной обстановкѣ, унынію. Болѣе всего ей хотѣлось сохранить свою физическую крѣпость; съ этой цѣлью она до глубокой осени совершала большія прогулки верхомъ, а когда выпавшій снѣгъ воспрепятствовалъ этому, — то въ саняхъ, зная издавна, что свѣжій воздухъ и движеніе — лучшіе доктора. Мало-по-малу молодой женщинѣ удалось завоевать расположеніе окрестныхъ крестьянъ; она входила въ ихъ интересы, посѣщала ихъ лачуги, помогала словомъ и дѣломъ; и добилась того, что ея имя произносилось съ нѣкоторой долей симпатіи, хотя Зуровыхъ въ томъ краю вообще не любили. Всего тяжелѣе становилось Верэ, когда холода и мятели не позволяли ей выходить; тогда ей точно, порою, казалось, что она въ тюрьмѣ. Ея служанки француженки покинули ее, имъ въ Шарислѣ было слишкомъ холодно.

Нерѣдко просыпалась Верэ среди ночи отъ завываній вѣтра, вставала съ постели, и начинала ходитъ по комнатамъ, задавая себѣ вопросъ: ужъ не желалъ ли мужъ свести ее съ ума, что сослалъ сюда? Ей вспоминался Парижъ, оперная зала, Фаустъ; только теперь сознавала она, что любитъ Корреза. Ей ничего бы не стоило вернуться туда, гдѣ она снова услышитъ его голосъ, будетъ глядѣть ему въ глаза, надо только было согласиться принимать герцогиню, тогда мужъ тотчасъ проститъ ее; но на втой мысли она даже не останавливалась.

А тѣмъ временемъ герцогиня де-Сонназъ переѣзжала изъ одного замка въ другой, вездѣ встрѣчая одинаково радушный пріемъ; съ наступленіемъ осени въ ея имѣніи собрались ея многочисленные друзья, намѣревавшіеся провести охотничій сезонъ подъ ея кровлей. Герцогиня успѣла шепнутъ на ушко двумъ или тремъ знатнымъ пріятельницамъ, что въ Фелиситэ произошла страшная сцена, она пыталась примирить своего стараго друга съ его женой, но тщетно. Князь запрещалъ княгинѣ принимать Корреза, а его между тѣмъ застали вечеромъ въ саду, конечно, серьёзнаго не было ничего — Вѣра святая, но тѣмъ не менѣе сцена была, и мужъ сослалъ ее въ имѣнье»

Въ свѣтѣ княгиню Вѣру уже почти позабыли; говорили только: — Княгиня проводить зиму въ Польшѣ; не правда ли, какъ эксцентрично? — Впрочемъ, она всегда была какая-то странная, святая; и со смѣхомъ прибавляли:

— Болтаютъ что-то про Корреза.

Княгиня Нелагина посѣтила невѣстку въ ея уединеніи, и всячески убѣждала уступить мужу:

— Будь благоразумна, Вѣра, — молила она со слезами на глазахъ, — свѣтъ полонъ такихъ женщинъ, какъ Жанна де-Сонназъ, прими ее, что тебѣ стоитъ? Вамъ нѣтъ никакой надобносги видаться часто: посѣщайте другъ друга въ положенные дни — и только. Вѣдь это ничего не стоить.

— Съ той разницей, что если я уступлю, то перестану уважать сама себя, — отвѣчала Верэ.

Разубѣдить ее не представлялось никакой возможности.

Другое — еще болѣе тяжелое испытаніе ожидало ее: Коррезъ, пѣвшій въ Берлинѣ, пробрался въ окрестности ея имѣнія, и рѣшился посѣтить ее. Его не впустили, такъ какъ князь, при отъѣздѣ жены, отдалъ строжайшій приказъ никакихъ посѣтителей къ ней не допускать; тогда Коррезъ, воспользовавшись удобнымъ случаемъ — днемъ храмового праздника, проникъ въ слѣдъ за народомъ въ церковь и увидалъ ее; онъ подошелъ еъ ней по окончаніи службы, она упрекнула его за это посѣщеніе, но онъ увѣрялъ, что его такъ напугали разсказами объ ужасахъ, какіе ее теперь окружаютъ, что онъ не имѣлъ ни минуты покоя, пока не увидѣлъ всего собственными глазами; онъ сталъ говоритъ ей о своей любви, уговаривалъ просить развода, она и тутъ осталась непреклонной; «вмѣшательства суда ищутъ, въ подобныхъ случаяхъ, однѣ безстыдныя женщины», — рѣшила она, и онъ, въ душѣ, не могъ не согласиться съ нею. Онъ уѣхалъ.

А мужъ ея, тѣмъ временемъ, наслаждался обществомъ Жанны, пріобрѣвшей надъ нимъ болѣе сильное вліяніе, чѣмъ то, которымъ она пользовалась въ оны дни, въ первое время ихъ связи. Она теперь нерѣдко навѣщала его, даже привозила съ собой дочерей, которыхъ посылала бѣгать по саду, а сама, сидя въ кабинетѣ Зурова, болтала съ нимъ. Въ одно изъ такихъ посѣщеній она замѣтила у него на столѣ старинную черепаховую шкатулку, обдѣланную въ бронзу. Что это такое? — спросила она придвигая ее къ себѣ; ключъ торчалъ въ замкѣ, Жанна повернула его, и, прежде чѣмъ Зуровъ успѣлъ помѣшать ей, начала пересматривать, перелистывать цѣлую груду старыхъ писемъ:

— Все женскіе почерки! — кричала она въ восторгѣ: — пари держу, что здѣсь нѣтъ только писемъ вашей жены; отдайте мнѣ этотъ ящикъ, я съ такимъ удовольствіемъ разберу эти каракульки, романы ныньче все такіе скучные! Это гораздо интереснѣе.

— Полно, Жанна, это все старыя письма, вы не должны…

— Не должна? Это что за слово, я и значенія его не знаю; пустяки, я беру ящикъ и завтра возвращу его вамъ.

Онъ поневолѣ уступилъ.

На слѣдующіе день она ему сказала:

— Къ чему вы эти письма берегли; между ними были и такія, которыя васъ крѣпко компрометтировали, я ихъ всѣ сожгла, а ящикъ подарила Кларѣ для приданаго ея куклы. Ну, на что вы злитесь? письма все были старыя — а я молчалива какъ могила.

Разговоръ принялъ другое направленіе, и болѣе объ этомъ, пустомъ повидимому, обстоятельствѣ между ними не было рѣчи.

Послѣ посѣщенія Корреза, время стало еще болѣе тянуться для Верэ; она почти ничего не замѣчала, что кругомъ нея происходило; ей казалось, что она умерла въ ту минуту, когда отослала его въ этотъ міръ живыхъ, куда ей самой нѣтъ возврата.

«Что-жъ, буду здѣсь жить, здѣсь и умру», размышляла она по временамъ: «кто знаетъ, встрѣчай я его ежедневно въ Парижѣ, и я, можетъ быть, оказалась бы не сильнѣе другихъ женщинъ, стала бы, подобна имъ, лгать, скрытничать, обманывать, и заслужила бы собственное презрѣніе».

Наступило лѣто, все кругомъ зазеленѣло.

Однажды, въ концѣ мая, часовъ въ семь вечера, Верэ, только-что вернувшись съ прогулки верхомъ, отдыхала: она теперь часто нуждалась въ отдыхѣ, ее все утомляло; сидя у открытаго окна, она погрузилась въ думы и воспоминанія; приходъ слуги, принесшаго письма съ почты, заставилъ ее очнуться. Первое письмо, которое она распечатала, было отъ мужа:

«На прошлой недѣлѣ скоропостижно умеръ Поль-де-Сонназъ; если вы согласитесь сдѣлать женѣ его визитъ, я съ удовольствіемъ привѣтствую васъ въ Парижѣ; въ противномъ случаѣ вы останетесь въ Шарислѣ, несмотря на то, что здоровье ваше страдаетъ отъ тамошняго климата».

Болѣе, кромѣ подписи, въ письмѣ ничего не было.

Верэ разорвала его.

Было письмо отъ княгини Нелагиной, нѣжное, длинное, было еще нѣсколько писемъ, и наконецъ довольно объемистый пакетъ, подписанный незнакомымъ почеркомъ. Верэ машинально распечатала его; нѣсколько писемъ, писанныхъ рукою ея матери, выпали изъ конверта.

Верэ ихъ прочла.

То были старыя письма лэди Долли къ Зурову, писанныя за десять лѣтъ предъ симъ, позабытыя имъ въ черепаховой шкатулкѣ, и не преданныя сожженію съ другими подобными же посланіями, за недѣлю до свадьбы.

На слѣдующій день князь Зуровъ обѣдалъ въ клубѣ, — ему подали телеграмму отъ жены:

«Никогда. Оставьте меня здѣсь жить и умереть», писала она.

Коррезъ томился сознаніемъ своего безсилія; ему хотѣлось отмстить за нее, по крайней мѣрѣ, если уже ему не суждено иначе послужить ей; а между тѣмъ тоска его снѣдала; давно уже сталъ онъ равнодушенъ къ женскимъ ласкамъ, въ своимъ успѣхамъ, даже къ музыкѣ; словомъ — ко всему, что не было она. Наконецъ, онъ не выдержалъ и снова поѣхалъ въ Польшу. Въ Шарнелѣ онъ узналъ, что княгиня больна, а когда увидалъ ее, блѣдную, исхудалую, еле передвигающую ноги, опирающуюся на палку, ему вдругъ показалось, что ей жить не долго, что умретъ она здѣсь, одна, безъ друзей, безъ утѣшеній.

Нравственно она мало измѣнилась, также ласково, какъ и прежде, говорила съ бѣдняками, собравшимися передъ ея домомъ, въ числѣ которыхъ проскользнулъ и Коррезъ, съ такою же любовью подавала имъ милостыню.

Когда онъ подошелъ въ ней, она испугалась.

— Такъ-то вы держите слово, вы обѣщали сюда болѣе не являться? это жестоко, — пролепетала она.

— Вы страдаете? вы больны? — спросилъ онъ, вмѣсто отвѣта: — этотъ климатъ васъ убиваетъ, вы жестоки въ самой себѣ.

— Я не больна, я только слаба, — съ усиліемъ отвѣчала она; — но зачѣмъ, зачѣмъ вы пріѣхали? это жестоко.

— Почему жестоко? нѣтъ, я не могу этого выносить! что вы дѣлаете со своей жизнью? Онъ — чистое животное; къ чему повиноваться ему, быть ему вѣрной?

— Тише, тише! довольно уже я искупила грѣховъ. Позвольте мнѣ жить и умереть здѣсь. Идите, идите, идите.

Коррезъ молчалъ, онъ только глядѣлъ на нее и чувствовалъ, что любитъ ее какъ никогда. Тѣмъ не менѣе онъ сознавалъ, что она права, пришлось проститься съ нею.

Вернувшись въ Парижъ, онъ умолялъ княгиню Нелагину сжалиться надъ ея молодой невѣсткой, переговорить съ братомъ, убѣдитъ его принять жену въ себѣ въ домъ безо всякихъ унизительныхъ условій. Нелагина плакала, слушая его, но за успѣхъ отнюдь не отвѣчала: она знала упрямый характеръ брата.

А Зуровъ, тѣмъ временемъ, получилъ отъ Жанны записку, состоявшую всего изъ нѣсколькихъ словъ:

«Коррезъ вернулся въ Парижъ, онъ балъ въ Шарислѣ. Не дозволяйте его, выработанному на подмосткахъ, сценическому таланту дурачить васъ».

Часъ спустя Нелагина посѣтила брата, съ которымъ была въ ссорѣ со дня изгнанія Верэ, и передала ему содержаніе своего разговора съ Коррезомъ:

— Комедіантъ этотъ можетъ дурачить васъ, а не меня, — былъ отвѣтъ, — такъ и передайте ему.

Коррезъ возвращался пѣшкомъ изъ театра; на бульварѣ его остановилъ старинный пріятель:

— Читалъ ты это? — спросилъ онъ, подавая ему No одной изъ наиболѣе распространенныхъ вечернихъ газетъ.

Они вошли въ кофейню Биньонъ, мимо которой проходили; Коррезъ сѣлъ подъ газовымъ рожкомъ и принялся за чтеніе блестящаго очерка, озаглавленнаго: «Земные ангелы». Подъ покровомъ весьма прозрачной аллегоріи въ статейкѣ шла рѣчь о цвѣткѣ, увядающемъ гдѣ-то на сѣверѣ, о парижскомъ Ромео, охладѣвшемъ ко всѣмъ хорошенькимъ женщинамъ, и проч. и проч. Судя по ѣдкой ироніи, по безпощадной насмѣшкѣ, которыми дышали эти строки, можно было полагать, что Жанна вдохновила писавшаго ихъ.

Въ эту минуту дверь отворилась, и Зуровъ, съ цѣлой свитой, вошелъ.

Коррезъ поднялся ему на встрѣчу:

— Князь, — сказалъ онъ, указывая ему на No газеты, — вамъ ли угодно будетъ вступиться, или вы предоставите это мнѣ: тутъ дѣло идетъ о чести княгини Зуровой…

— Честь княгини Зуровой? — съ громкимъ смѣхомъ перебилъ его мужъ, — это, конечно, ваше дѣло.

Коррезъ поднялъ руку и ударилъ его по лицу…

Спустя нѣсколько дней, Верэ получила отъ мужа коротенькую записку:

«Я прострѣлялъ горлышко вашему соловью, отнынѣ ему не пѣть болѣе».

Она тотчасъ собралась въ дорогу, несмотря на свою слабость; Богъ знаеть, откуда у нея взялась энергія; безостановочно ѣхала она до прусской границы, а тамъ, по желѣзной дорогѣ, добралась до Парижа.

Коррезъ, раненый, лежалъ въ темной комнатѣ; сестры милосердія сидѣли около него.

Дверь отворилась, и Верэ вошла. Въ глазахъ ея отражалось страданіе, но двигалась она съ своей обычной, гордой граціей, и держала себя какъ женщина, рѣшительность которой неизмѣнна.

— Я та самая женщина, за которую онъ дрался, — сказала она монахинямъ: — мое мѣсто подлѣ васъ.

Она подошла къ кровати, и опустилась на колѣни.

— Это я! — сказала она тихимъ голосомъ.

Онъ открылъ глаза; на лицѣ его явилось такое сіянье, какое должно было озарять лица мучениковъ, созерцавшихъ являвшихся утѣшать ихъ святыхъ.

Онъ не могъ говорить, онъ могъ только смотрѣть на нее.

Все ниже и ниже склонялась ея гордая голова.

— Вы всего лишились ради меня. Если это можетъ васъ утѣшить — я здѣсь.

---

Вереница блестящихъ экипажей тянулась вдоль парижскихъ бульваровъ, въ ясный весенній вечеръ. Князь Зуровъ сидѣлъ одинъ въ своей коляскѣ, лицо его было мрачно, взглядъ — угрюмый; то былъ канунъ его свадьбы съ его старой пріятельницей Жанной, герцогиней де-Сонназъ.

Бракъ его съ Верэ былъ расторгнутъ на основаніи показаній его прислуги.

Герцогиня въ это время возвращалась изъ Булонскаго лѣса, въ собственномъ экипажѣ, на передней скамейкѣ котораго помѣщались ея дѣти; все лицо ея сіяло, въ глазахъ отражалась насмѣшливая веселость. Сенъ-Жерменское предмѣстье находило предстоявшій бракъ ея съ другомъ ея покойнаго мужа дѣломъ вполнѣ естественнымъ и подходящимъ. Съ радостнымъ сердцемъ думала она, любуясь позлащеннымъ лучами заходящаго солнца Парижемъ:

— «Стоитъ только имѣть немного ума, и всего можно добиться».

Самый бракъ ей рѣшительно былъ безразличенъ; ей только пріятно было сознавать свое торжество, чувствовать, что она отомстила за себя.

— «Заставлю плясать своего медвѣдя», думала она, мысленнымъ взоромъ заглядывая въ будущее.

Въ этотъ же самый часъ леди Долли возвратилась къ себѣ домой изъ Гайдъ-Парка, вошла въ свой изящный будуаръ, въ сопровожденіи своего стараго друга, лэди Адины Стотъ, и разразилась слезами. Она только-что узнала, что Іура, бѣдный милый Іура, погибъ отъ выстрѣла изъ ружья, до котораго прикоснулся безо всякихъ предосторожностей, считая его незаряженнымъ.

— Все такъ ужасно, — причитывала она, всхлипывая. — Подумать только, что я должна отречься отъ родной дочери! Къ довершенію удовольствія: извольте носить гладкія прически, и эти противная шляпа, которая ни къ кому не идетъ, что бы тамъ ни толковали; а теперь еще бѣдный Джэкъ застрѣлился, — конечно, застрѣлился: никто не вѣритъ, чтобы смерть его была дѣломъ случая; уже много лѣтъ тому назадъ онъ сдѣлался какимъ-то страннымъ, угрюмымъ, а матушка его теперь вздумала упрекать меня, тогда какъ всему этому вѣка прошли, цѣлые вѣка, да и ничего я ему не сдѣлала, кромѣ добра.

Будуаръ наполнился новыми посѣтителями, знатными дамами, очень молодыми людьми, всѣ они пили чай изъ маленькихъ желтыхъ чашечекъ, кушали мороженое и болтали о смерти бѣднаго Джэка.

— Она такая милочка, и ей такъ много пришлось вынести, — говорятъ о лэди Долли всѣ ея друзья. — Вѣдь это же не легко — не видаться съ родной дочерью. Она относится къ этому съ такимъ тактомъ, она такая добрая, такая милая; но какъ же вы хотите, чтобы она съ ней видѣлась, съ женщиной разведенной, и живущей вдали отъ свѣта — со своимъ Коррезомъ!

О. П—ской.

"Вѣстникъ Европы", № 6, 1880