С. H. Терпигоревъ.
(Некрологъ).
править
Сергѣй Николаевичъ Терпигоревъ родился 12-го мая 1841 года и происходилъ изъ тамбовскихъ дворянъ Козловскаго уѣзда. У С. Н. Терпигорева имѣются въ разныхъ мѣстахъ его разсказовъ печатныя свидѣтельства о самомъ себѣ, указать на которыя будетъ теперь умѣстно. Въ «Потревоженныхъ тѣняхъ» («Истор. Вѣсти.» 1894 г., № 1) онъ говоритъ, что его отецъ былъ уѣзднымъ предводителемъ въ Тамбовской губерніи. "Жизнь у насъ была тихая, продолжаетъ онъ. Гости, сосѣди-помѣщики, пріѣзжали и мы къ нимъ ѣздили, но того, что называлось «съѣздами», у насъ не было. Отецъ былъ изъ числа трехъ-четырехъ помѣщиковъ въ уѣздѣ, которые выписывали газеты, журналы, книги. Въ кабинетѣ у него стояли вдоль стѣнъ высокіе, до потолка, шкафы, наполненные книгами, а передъ окнами, выходившими въ садъ, — большой письменный столъ, обставленный портретами тогдашнихъ литераторовъ въ рамкамъ подъ стекломъ. Въ этомъ кабинетѣ я просиживалъ цѣлые дни и привыкъ читать книги безъ всякаго разбора. Мнѣ не было десяти лѣтъ, когда я прочиталъ «Исторію консульства и имперіи» Тьери, «Исторію Наполеона» соч. Полевого, и множество другихъ оригинальныхъ и переводныхъ статей и сочиненій о Наполеонѣ. Эта моя любовь къ книгамъ, я помню, очень радовала отца, и онъ всегда совершенно серьезно отвѣчалъ мнѣ на мои вопросы и бесѣдовалъ со мною о Наполеонѣ, о его маршалахъ, не показывая и виду, что это ему можетъ быть скучно. Онъ съ совершенно серьезнымъ лицомъ призывалъ меня иногда въ кабинетъ и поручалъ привести въ порядокъ письменный столъ, то-есть, все — портреты, книги, бумаги — снять со стола, стереть пыль и потомъ опять все разставить и разложить по мѣстамъ. Онъ ни кому не довѣрялъ этого, кромѣ меня. При постороннихъ, при гостяхъ, полушутя, полусерьезно, онъ называлъ меня своимъ библіотекаремъ. Все это вмѣстѣ возвышало меня въ моихъ глазахъ, развивая самомнѣніе, впечатлительность, нервность. Это очень драгоцѣнныя качества, которыя мнѣ пригодились впослѣдствіи, и я имъ много обязанъ, но тогда они изъ меня сдѣлали до болѣзненности чуткаго ко всему мальчика? который все хотѣлъ видѣть, знать, понимать. Отъ этого многіе случаи тогдашней жизни, не составлявшіе по тому времени ничего особеннаго, мимо которыхъ проходили всѣ, не задумываясь надъ ними, на меня производили сильное впечатлѣніе, доводя меня чуть не до нервныхъ припадковъ. Да и бывали припадки… Очень многіе изъ этихъ случаевъ, благодаря произведенному ими на меня сильному впечатлѣнію, до такой степени живо представляются мнѣ во всѣхъ подробностяхъ до сихъ поръ, что мнѣ кажется, умѣй я рисовать, я бы нарисовалъ даже лица, выраженіе глазъ людей, бывшихъ при этомъ, не только всю обстановку, костюмы, гдѣ кто стоялъ, сидѣлъ и проч. Эти «случаи» изъ до-реформеннаго времени были въ родѣ того, когда его родной дядя травилъ собаками дьякона въ конопляникѣ; когда въ домѣ отца губернаторъ судилъ разныхъ чиновниковъ, падавшихъ въ обморокъ, «потому что они всѣ были воры»; когда, наконецъ, нашъ будущій писатель ребенкомъ ѣздилъ съ отцомъ и жандармами къ крупному землевладѣльцу Емельянову освобождать изъ цѣпей крестьянскихъ дѣвушекъ, несоглашавшихся идти въ гаремъ барина и т. д. Впечатлѣнія дѣтства отразились на всей его литературной дѣятельности. О своей ранней впечатлительности и памяти онъ говоритъ: «Какъ бы драгоцѣнны эти качества ни были, и какъ бы ни годилось мнѣ все это теперь, было бы гораздо, все-таки, лучше, если бы память моя была свободна отъ всего этого. Характеръ всѣхъ этихъ воспоминаній, обусловленный тогдашнимъ временемъ и тогдашними нравами, очень ужъ тяжелъ и носить всю жизнь въ себѣ эту отраву нельзя безнаказанно…» Потому-то покойный при всемъ благодушіи и мягкости его отношенія къ до-реформенному помѣщичеству всегда рѣзко возставалъ противъ голосовъ, пытавшихся восхвалять поэтическую патріархальность до-реформеннаго помѣщичьяго быта и рекомендовать ея посильное возстановленіе въ наши дни.
Живя въ Петербургѣ и будучи еще въ университетѣ, Терпигоревъ познакомился съ А. А. Краевскимъ, издававшимъ тогда казенныя «Петербургскія Вѣдомости» и что-то такое тогда ему пописывалъ. Принужденный затѣмъ оставить университетъ, Терпигоревъ уѣхалъ въ Тамбовскую губернію, въ имѣніе своей матери.
«Теперь, живя въ деревнѣ, говоритъ онъ о себѣ въ „Историческихъ разсказахъ и воспоминаніяхъ“, я началъ посылать въ „Голосъ“ время отъ времени корреспонденціи и разныя замѣтки, очерки, подписывая ихъ буквами С. Т. Въ Тамбовской губерніи и особенно въ нашемъ уѣздѣ, онѣ, эти корреспонденціи, производили внушающій фуроръ. Меня боялись, какъ положительно и завѣдомо „вреднаго“, „безпокойнаго“ человѣка, который живетъ здѣсь несомнѣнно для того только и потому, что ему поручено изъ Петербурга отъ газетъ слѣдить за всѣмъ и обо всемъ сейчасъ же доставлять туда извѣстія; что можно, газеты печатаютъ, а чего нельзя — принимаютъ къ свѣдѣнію и откладываютъ до болѣе удобнаго времени. Мои скитанья съ ружьемъ и собакой объясняли тѣмъ, что я въ это время собираю „свѣдѣнія“ и обдумываю о чемъ бы мнѣ и какъ написать. Мнѣ это нравилось, т. е. этакое отношеніе ко мнѣ, и я не опровергалъ ходившихъ обо мнѣ слуховъ». Въ это время случился въ Самарской и Уфимской губерніи голодъ, явились пожертвованія въ пользу голодающихъ. Однажды, въ это время, Терпигоревъ пріѣхалъ въ Козловъ, и ему разсказали, что эти громадные хлѣбные запасы не могутъ быть двинуты въ голодающую мѣстность, потому что желѣзная дорога, козловско-рязанская, тогда только-что отстроенная и открытая для движенія, не беретъ ихъ къ отправкѣ. Дѣло было вопіющее въ полномъ смыслѣ этого слова и заключалось въ томъ, что Дервизъ съ Мекомъ, хозяева дороги, выстроившіе ее за баснословно дорогую дѣну, не довольствуясь тѣми барышами, которые они получили отъ постройки дороги, задумали эксплоатировать ее еще и въ смыслѣ своей монополіи по отправкѣ грузовъ по ней. Они учредили съ этой цѣлью свое комиссіонерство для пріемки и отправки товаровъ, за что и взимали по копѣйкѣ съ пуда, а тѣ изъ отправителей, которые не хотѣли пользоваться этими непрошенными ихъ услугами, должны были дожидаться со своими товарами очереди послѣ отправки всѣхъ грузовъ комиссіонерства.
Пожертвованный хлѣбъ, около 3 милліоновъ пудовъ, конечно, ждалъ безъ конца очереди и гнилъ подъ дождемъ. Терпигоревъ написалъ горячую корреспонденцію обо всемъ этомъ въ «Голосъ» и, ничего не зная о ея судьбѣ, пріѣхалъ черезъ нѣкоторое время въ Козловъ, гдѣ жители устроили ему цѣлую овацію. Оказалось, что изъ Петербурга уже пріѣхала для разбора дѣла комиссія…
"Изъ Козлова, пишетъ онъ, я уѣхалъ, на другой или на третій день совершенно съ отуманенной головой: я и теперь считаю эту свою корреспонденцію едва ли не самымъ плодотворнымъ сбоимъ литературнымъ трудомъ (по результатамъ), а тогда, мальчишка сравнительно, я былъ положительно, что называется, на седьмомъ небѣ. Меня радовало не то, что я дѣлался теперь въ глазахъ всѣхъ у насъ, въ нашей губерніи, силой, съ которой надо обращаться, держа ухо востро, — меня радовалъ успѣхъ другой, общей силы, которой я былъ только частичкой — успѣхъ литературы или по крайней мѣрѣ печатнаго слова вообще… Помню, я написалъ тогда, по поводу этого, восторженное, горячее письмо къ Краевскому, котораго благодарилъ и за себя и отъ имени всѣхъ, кому мы съ нимъ помогли, и поздравлялъ съ успѣхомъ, желалъ его газетѣ, чтобы она стала еще болѣе авторитетною, сообщая смѣло достовѣрныя, строго провѣренныя свѣдѣнія. Но каково же было мое удивленіе, когда тотъ же посланный, съ которымъ я отправилъ на почту свое письмо, привезъ мнѣ письмо отъ Краевскаго, въ которомъ тотъ писалъ, чтобы я какъ можно скорѣе выѣзжалъ въ Петербургъ — сегодня же, завтра — и везъ съ собою оправдательные документы, такъ какъ раздраженные на меня Дервизъ и Мекъ подали жалобу въ диффамаціи. — Когда жители г. Козлова узнали, что Терпигореву придется пострадать за правду, то къ нему пришелъ одинъ изъ вліятельныхъ купцовъ, Д. К- Мартыновъ, и сказалъ: — "Мы надумали такое дѣло: послѣ завтра соберемъ экстренное собраніе думы и напишемъ за общей всѣхъ насъ подписью благодарственный адресъ Краевскому за то, что онъ печаталъ правду объ этомъ разбойномъ комиссіонерствѣ, никого не боясь… Всѣ идемъ за круговой порукой къ отвѣту.. Ничего, не боимся мы этой диффамаціи!.."Старикъ былъ страшно взволнованъ, обнялъ меня и расцѣловалъ: — «Ничего, будь покоенъ, ничего. Богъ не выдастъ — свинья не съѣстъ» — говорилъ онъ дрожащимъ голосомъ. Двадцать три года прошло съ тѣхъ поръ. Я много испыталъ съ тѣхъ поръ на своемъ вѣку, видѣлъ и получалъ и шумныя оваціи, аплодисменты, читалъ и горячіе восторженные отзывы о своихъ трудахъ — видѣлъ, словомъ, и испыталъ много удачи, успѣха, но чтобы это могло сравниться съ тѣмъ, что цѣлый городъ и притомъ сильный торговый городъ, поголовно въ лицѣ всѣхъ своихъ представителей выражаетъ публично мнѣ свою благодарность и идетъ въ судъ свидѣтельствовать за меня (они, я увѣренъ, были убѣждены, по крайней мѣрѣ многіе изъ нихъ, въ томъ, что и имъ придется дойти до суда) — никогда! — выше этого нравственнаго радостнаго потрясенія не испытывалъ я никогда ничего… Когда было въ думѣ это засѣданіе, я не поѣхалъ туда, не разсчитывая на свои нервы: до того они были у меня тогда всѣмъ этимъ разстроены и я былъ взволнованъ. Адресъ или постановленіе думы но этому засѣданію, за поголовной всѣхъ до одного подписью, привезъ ко мнѣ на квартиру городской голова. Я сейчасъ телеграфировалъ объ этомъ Краевскому и самъ скоро пріѣхалъ къ нему.
— Но это небывалый фактъ въ Россіи, — говорилъ Краевскій: журналистъ получилъ за свою дѣятельность и оказанную имъ услугу обществу благодарственный адресъ отъ цѣлаго города…"
Судъ, конечно, оправдалъ Терпигорева, а Краевскій пригласилъ его быть постояннымъ сотрудникомъ «Голоса» и даже поселилъ его въ собственномъ домѣ. Съ этого времени начинается настоящая литературная дѣятельность Терпигорева. При не особенно глубокомъ талантѣ, Терпигоревъ сумѣлъ уловить нѣкоторыя стороны русскаго помѣщичьяго быта и передать ихъ въ своихъ очеркахъ съ легкостью и смѣлостью остроумнаго бытописателя. Въ «Отечественныхъ Запискахъ» онъ скоро выдвинулся своимъ «Оскудѣніемъ», въ которомъ, между прочимъ, онъ скромно говоритъ о себѣ, что онъ только правдивый разсказчикъ о томъ, что онъ видѣлъ и чего многіе настоящіе писатели и художники — невидѣли. Изъ каждаго его разсказа можно сдѣлать романъ, но онъ за это не берется; а обѣщается послѣ дворянскаго «Оскудѣнія» заняться мужичьимъ оскудѣніемъ, чего, однако, такъ и не сдѣлалъ, касаясь этой темы лишь по временамъ въ своихъ фельетонахъ «Узорчатой Пестряди». Въ послѣдніе годы Терпигоревъ подвизался въ качествѣ постояннаго фельетониста на страницахъ «Новаго Времени», — и надо сказать правду: фельетоны его читались безъ особеннаго интереса. Терпигоревъ отставалъ отъ жизни. Текущія событія не возбуждали въ немъ никакихъ смѣлыхъ мыслей. Статьи его плохо отражали современную волну, которую тутъ же возбуждали и часто двигали въ разныхъ направленіяхъ другіе его сотоварищи по газетѣ, вовсе не превосходившіе его по таланту. Онъ какъ то вяло слѣдилъ за всѣмъ, что входило новаго, неожиданнаго въ русскую исторію послѣдняго времени, и анекдотистъ по природѣ, незлобивый и веселый разсказчикъ по привычкѣ многихъ лѣтъ однообразнаго, нѣсколько монотоннаго литературнаго труда, Терпигоревъ очень рѣдко откликался на вопросы дня какими нибудь истинно серьезными и важными замѣчаніями и разсужденіями. Онъ былъ какимъ-то олицетвореннымъ, но бездѣятельнымъ преданіемъ въ средѣ современныхъ газетныхъ лицедѣевъ, съ ихъ нѣсколько безпорядочнымъ, но, такъ сказать, своевременнымъ галдѣньемъ по поводу каждой текущей темы. Статьи его не захватывали вниманія и даже полемическія его встрѣчи съ грубо реакціонною силою производили очень малое впечатлѣніе. Жизнь проносилась мимо него…