I. править
Относительно И. С. Тургенева до сихъ поръ существуютъ нѣсколько разныхъ и весьма противурѣчивыхъ мнѣній: одни считаютъ его чуть не консерваторомъ, другіе, наоборотъ, чуть не краснымъ; одни видятъ въ немъ человѣка безъ опредѣленныхъ убѣжденій, но въ высшей степени честолюбиваго, который въ угоду честолюбію приносилъ рѣшительно все, и, смотря по времени и обстоятельствамъ, являлся то въ одномъ видѣ, то въ другомъ шелъ то по теченію, то противъ теченія, какъ было выгоднѣе не въ смыслѣ какихъ-либо матеріальныхъ расчетовъ, а для литературной извѣстности и популярности; другіе, напротивъ, считаютъ его человѣкомъ убѣжденнымъ, который никогда не измѣнялъ убѣжденіямъ и всегда оставался вѣренъ идеаламъ сороковыхъ годовъ, съ которыми выступилъ на литературное поприще, идеаламъ, хотя нѣсколько общимъ и неопредѣленнымъ, но несомнѣнно очень свѣтлымъ и возвышеннымъ. Одни говорятъ, что дѣло не въ свѣтозарности идеаловъ, а въ томъ, что когда наступило время ихъ осуществленія, то Тургеневъ двоился, былъ непослѣдователенъ или неискрененъ: относясь. напр., отрицательно къ крѣпостному праву, своихъ крестьянъ, однако, на волю не отпускалъ, подобно нѣкоторымъ помѣщикамъ, а пользовался ихъ трудомъ до самой эмансипаціи; а другіе имъ на это отвѣчаютъ, что прилагать такую строгую мѣрку къ нему нельзя и что одно то уже, что онъ такъ долго держалъ знамя свободы и просвѣщенія въ рукахъ, есть уже большая заслуга съ его стороны, и т. д. и т. д. Литературныя его отношенія и положеніе также полны недоразумѣній: то онъ тяготѣетъ къ «Современнику», то появляется въ «Русск. Вѣстникѣ», когда послѣдній принялъ уже иное направленіе, чѣмъ вначалѣ; то либеральная критика недовольна имъ и говоритъ, что онъ поетъ въ унисонъ реакціи и обскурантизму, то Катковъ не одобряетъ его за излишній либерализмъ. И все это какъ-то переплетается съ чисто личными его недоразумѣніями съ разными лицами. На самыхъ похоронахъ Тургенева намъ пришлось слышать нѣсколько такихъ противуположныхъ мнѣній: одни говорили о немъ какъ о человѣкѣ очень умѣренномъ, даже именно какъ о плохо понятомъ консерваторѣ, допускавшемъ одинъ только прогрессъ — постепенный, одну только — медленную эволюцію; а крайняя фракція. какъ бы въ отвѣтъ на это, раздавала листокъ, въ которомъ urbi et orbi! говорилось: «онъ нашъ, а не вашъ». Появившіяся послѣ смерти воспоминанія немного прибавили къ выясненію его личности: одни изъ этихъ воспоминаній, при всей симпатіи къ покойному, оставляли что-то какъ бы недоговореннымъ; другія прямо накладывали на него неблагопріятную тѣнь (печатавшіяся въ «Русскомъ Вѣстникѣ»); третьи представляли его какимъ-то не то легкомысленнымъ, не то двусмысленнымъ. Вообще, неблагопріятныхъ и сомнительныхъ мнѣній о Тургеневѣ гораздо больше, чѣмъ благопріятныхъ, и въ то же время на его долю выпала рѣдкая популярность не только послѣ смерти, какъ это по большей части бываетъ, но и при жизни еще. Въ послѣдніе годы и во время болѣзни ему приходилось видѣть очень много общественнаго вниманія, уваженія и почета: ему дѣлали оваціи, посылали сочувственные адресы и письма, дамы цѣловали руки. А похороны его были положительно небывалыми на Руси похоронами, но многолюдству и одушевленію.
Лично меня подобная противуположность взглядовъ и отношеній къ Тургеневу нисколько не удивляетъ: таковъ ужъ удѣлъ всѣхъ крупныхъ и сложныхъ натуръ. А натура у него была несомнѣнно очень сложная. Баринъ по рожденію и привычкамъ, онъ имѣлъ настолько больше умственныхъ и вообще духовныхъ потребностей, что не могъ жить жизнью русскаго барства. И вотъ, онъ повернулся къ нему спиною и жилъ за границей. Его влекло туда не только нѣжное и постоянное чувство къ женщинѣ, навѣстившей его въ тяжелую для него минуту, (когда онъ жилъ поневолѣ у себя въ деревнѣ), но и свобода: ему тамъ вольнѣе дышалось. Жилъ онъ за границею, но въ то же время всѣ его лучшіе помыслы были въ Россіи, о ней онъ говорилъ, думалъ, и ей посвящалъ все свое творчество, т. е. всю или почти всю внутреннюю жизнь. Онъ настолько зналъ европейскую жизнь и располагалъ настолько крупнымъ талантомъ, что могъ бы занять видное мѣсто и въ европейской литературѣ, беря сюжеты для произведеній изъ тамошняго быта, но онъ не могъ этого дѣлать, потому-что любилъ родину. Самое большее, на что онъ рѣшался, это придавать нѣкоторымъ своимъ фигурамъ общечеловѣческій характеръ расширять ихъ или придавать имъ нѣсколько европейскаго изящества, но въ то же время они оставались русскими. Любилъ родину, но въ то же время не принималъ прямого, непосредственнаго участія въ ея нуждахъ и судьбахъ, какъ сдѣлалъ бы человѣкъ которому она дороже собственнаго спокойствія. Становился со всѣмъ европейцемъ и въ то же время оставался русскимъ бариномъ, со всѣми слабыми сторонами нашего барства, и никакъ не могъ совлечь съ себя этого первичнаго, точно прирожденнаго насквозъ его пропитавшаго культа. Тяготѣлъ къ лучшимъ литературнымъ стремленіямъ и въ то же время не принадлежалъ близко ни къ одному изъ литературныхъ кружковъ, a держался какъ-то особнякомъ и не стѣснялся дурными отзывами о людяхъ[1]. Держался особнякомъ, но въ то же время имѣлъ настолько общественнаго чувства и мужества, чтобы въ Москвѣ, на Пушкинскомъ празднествѣ, не принять протянутую Катковымъ руку примиренія: въ то время, какъ нѣкоторые все забыли и радостно хватали эту всесильную руку, онъ помнилъ, сколько эта рука написала противъ литературной свободы, и оставилъ ее въ воздухѣ.
Я далекъ отъ намѣренія выяснить вполнѣ личность и характеръ Тургенева: я не зналъ его настолько. Хотя характеръ его мнѣ и кажется понятнымъ, но я не рѣшусь утверждать, что нея ошибаюсъ. Покойный М. Е. Салтыковъ однажды въ разговорѣ утверждалъ, что я вижу Тургенева только съ показной стороны Съ обычною своею прямотою и суровостью онъ говорилъ: «онъ передъ вами, какъ павлинъ, распускаетъ хвостъ, a вы любуетесь, и это ему пріятно, a потомъ самъ же будетъ разсказывать, что за нимъ ухаживаютъ, и опять получитъ при этомъ удовольствіе». Нaсколько Салтыковъ былъ правъ, — не знаю, только я, дѣйствительно, видѣлъ Тургенева лишь съ хорошей стороны, и сторона эта мнѣ казалась не совсѣмъ показною. Салтыковъ, этотъ прямой, нервный, искренній и не любившій никакихъ компромиссовъ человѣкъ, человѣкъ весь отдавшійся литературѣ и видѣвшій въ ней чуть ли не самое высшее призваніе на землѣ, былъ очень часто слишкомъ строгъ къ людямъ и имѣлъ на это неоспоримое право; но право это было чисто личнымъ его правомъ, его да развѣ еще весьма немногихъ столь же цѣльныхъ людей, а большинство не можетъ такъ смотрѣть на Тургенева. Тѣмъ болѣе не имѣетъ права смотрѣть на него такъ наше общество, которое обязано ему очень многимъ, которое само не имѣетъ даже сотой доли его заслугъ и имѣетъ неизмѣримо больше всякихъ изъяновъ и пороковъ. Хорошія его стороны не поглощались дурными и не были только костюмами, которые онъ мѣнялъ, а гораздо глубже коренились въ его душѣ. Если онъ не шелъ наравнѣ съ другими передовыми людьми въ оцѣнкѣ происходившихъ явленій и дальнѣйшемъ логическомъ развитіи идей, то не потому, что не хотѣлъ, а потому что не могъ, вслѣдствіе душевнаго процесса; то онъ сомнѣвался въ вѣрности и цѣлесообразности дальнѣйшаго шага, то не находилъ въ себѣ внутренняго ему соотвѣтствія, то его просто что-нибудь шокировало, какъ эстетика, и барина, хотя бы это была иногда даже какая-нибудь частность. Натуры колеблющіяся, нерѣшительныя, сомнѣвающіяся, были любимыми натурами Тургенева, на изображеніе которыхъ онъ клалъ все свое мастерство, надѣляя ихъ чертами личнаго своего характера. Это вовсе неслабыя натуры, вовсе не тряпки, какъ нѣкоторые думаютъ, а напротивъ натуры даровитыя, которымъ не достаетъ только внутренняго или внѣшняго равновѣсія для надлежащей дѣятельности. За то онѣ смотрятъ дальше; я не говорю видятъ, но нѣкоторыя и видятъ. Тургеневъ самъ отдавалъ предпочтеніе людямъ дѣйствія, но любилъ не Донъ-Кихотовъ, а Гамлетовъ. По природѣ, самъ онъ былъ несомнѣннымъ Гамлетомъ, но довольствоваться такимъ жребіемъ не могъ и его постоянно тянуло въ первые ряды жизни, не къ какой-либо обыденной и тѣмъ болѣе мелкой практической дѣятельности, а къ такой, которая соотвѣтствуетъ первымъ рядамъ и большимъ внутреннимъ силамъ. Но при первыхъ же практическихъ шагахъ въ немъ начиналась рефлексія и просыпался Гамлетъ. Тургеневъ съ его слабостями, а можетъ быть больше всего благодаря имъ, былъ гораздо ближе къ обществу, чѣмъ другіе вожди. Онъ настолько былъ органически связанъ съ обществомъ, что собственно говоря не могъ слишкомъ далеко заходить впередъ, ходить безъ оглядки, какъ это нѣкоторые дѣлаютъ, а постоянно оглядывался и соображался съ тѣмъ, что дѣлается назади; но въ то же время и такъ же постоянно его тянуло впередъ и впередъ, если не дѣйствовать, то смотрѣть. Такіе люди систематически дѣйствовать не могутъ, а либо остаются на житейской аренѣ вмѣстѣ съ большинствомъ общества пассивными зрителями, либо дѣйствуютъ и догоняютъ другихъ порывами; догоняютъ, а иногда и перегоняютъ; часто проигрываютъ, а иногда и оказываются совершенно неожиданно господами положенія. Я не знаю, думалъ ли когда-нибудь Тургеневъ о руководящемъ положеніи, стремился ли когда-нибудь серьезно руководить общественнымъ мнѣніемъ, одинъ или вмѣстѣ съ другими, но что онъ принималъ близко къ сердцу общественные и литературные вопросы и интересы, — въ этомъ не можетъ быть сомнѣнія. И очень возможно, что если бы къ нему болѣе заботливо и снисходительно относились люди, которыхъ онъ цѣнилъ и уважалъ, то роль его въ литературѣ могла бы быть иною, менѣе обособленной и болѣе плодотворною. Нельзя, конечно, въ этомъ никого винить потому-что странно было бы приспособлять цѣлую литературу по одному человѣку или требовать къ нему большей внимательности; чѣмъ самъ онъ личными отношеніями заслуживалъ. Поджидать размышляющихъ въ житейской борьбѣ такъ же трудно, какъ и собирать отсталыхъ. Но мы никого и не винимъ, a только хотимъ сказать, что такія сложныя натуры руководятся и очень сложными душевными процессами, которые не легко поддаются опредѣленіямъ. Онѣ никогда почти не возбуждаютъ такихъ глубокихъ и искреннихъ симпатій, какъ натуры цѣльныя, но тѣмъ не менѣе всегда представляютъ глубокій интересъ. Выясненіе характера Тургенева можетъ быть чрезвычайно интересною темою для психолога. Каждая новая черта, каждый лишній штрихъ, могутъ пригодиться и не должны пропадать. Вотъ поэтому мнѣ и думается, что и мое непродолжительное знакомство съ нимъ и особенно то, что онъ говорилъ относительно литературы, представляетъ нѣкоторый интересъ и можетъ служить для его характеристики.
Знакомство мое съ Иваномъ Сергѣевичемъ началось въ 1879 году по указанію одного общаго нашего знакомаго, онъ прислалъ мнѣ изъ-за границы двѣ рукописи проживавшихъ тамъ русскихъ, съ которыми тѣ къ нему обратились, для пристройства ихъ въ петербургскіе журналы. Подобныя обращенія къ Тургеневу были очень часты: одни просили y него совѣта, другіе рекомендаціи третьи просто интересовались его мнѣніемъ. Я знаю случаи, когда ему посылались за-границу рукописи даже изъ Россіи. Нѣкоторыя изъ нихъ онъ посылалъ прямо въ редакціи, a другія черезъ знакомыхъ, поручая имъ позаботиться объ ихъ судьбѣ и куда-ни-будь пристроить; но и въ первомъ случаѣ онъ нерѣдко просили кого-нибудь узнавать о рукописяхъ, будутъ онѣ напечатаны или нѣтъ, и если нѣтъ, то передать ихъ въ какую-нибудь другую редакцію, и т. п. Потомъ еще раза два или три онъ обращался ко мнѣ съ подобными же порученіями, какъ лично, такъ и черезъ А. В, Топорова. Въ то время я былъ постояннымъ сотрудникомъ одного петербургскаго журнала и имѣлъ знакомства въ другихъ редакціяхъ, такъ что подобныя порученія меня нисколько не обременяли и не удивляли, — съ ними постоянно всѣ и ко всѣмъ обращались, — но вотъ что меня удивило, или лучше сказать порадовало: мы, нѣсколько человѣкъ пріятелей и я въ томъ числѣ, мечтали о новомъ журналѣ, который издавался-бы на нѣсколько иныхъ основаніяхъ и преслѣдовалъ бы нѣсколько иныя цѣли, и Тургеневъ, узнавъ объ этомъ, выражалъ намъ сочувствіе и пожелалъ со всѣми нами познакомиться. Его вообще интересовали молодые и новые писатели, что они представляютъ собою и что несутъ въ жизнь, a можетъ быть отчасти и какъ къ нему относятся, тѣмъ болѣе, что нѣкоторые изъ нихъ категорически отказывались отъ знакомства съ нимъ, не смотря на неоднократно высказанное имъ желаніе и попытки ихъ увидѣть. Въ то время, о которомъ идетъ рѣчь (1879—81 годы), онъ не пользовался особымъ расположеніемъ въ тѣхъ кружкахъ, къ которымъ я принадлежалъ: на него были недовольны за его «Дымъ» и «Новь», a нѣкоторые не забыли еще и «Отцевъ и дѣтей», но главнымъ образомъ недовольны были «Новью». Я и тогда раздѣлялъ и въ значительной степени и до сихъ поръ раздѣляю это недовольство. но недовольство мое не переходило въ нетерпимость и безапелляціонное обвиненіе: я просто находилъ, что онъ гораздо лучше сдѣлалъ бы, еслибы совсѣмъ не писалъ этого неблестящаго и въ литературномъ отношеніи романа, но ни на одну минуту не ставилъ «Нови» на одну доску съ «Бѣсами» Достоевскаго, какъ нѣкоторые дѣлали. Тамъ я видѣлъ озлобленіе, прежде и больше всего озлобленіе, a тутъ на-ходилъ нѣчто примиряющее, нѣчто происходящее совсѣмъ изъ иного источника: порою недоразумѣніе и недостаточное знакомство съ молодежью (а не предумышленность), порою скорбь и до-саду, (а не нетерпимость и злобу), a порою несомнѣнно и добрыя стремленія и желанія, словомъ, нѣчто отъ доброты. Все это какъ-то само собою чувствовалось между строкъ. Чувствовалась доброта и въ письмахъ, въ которыхъ Тургеневъ писалъ о рукописяхъ. Писемъ этихъ было y меня немного: два или три изъ нихъ (разрѣзавъ на части, такъ какъ желающихъ было больше) я роздалъ въ 1883 году, послѣ Тургеневскихъ похоронъ, знакомымъ, желающимъ имѣть его автографъ, a одно, оставленное себѣ на память, къ сожалѣнію, утерялъ или по ошибкѣ уничтожилъ. Письма эти, впрочемъ, не заключали въ себѣ ничего особеннаго: это были краткія, дѣловыя письма, въ которыхъ онъ или просто излагалъ, что именно желательно авторамъ, или рекомендовалъ ихъ статьи, но и тутъ, говорю я, сказывалась душевность и сочувствіе къ бѣдственному положенію авторовъ: «постарайтесь пожалуйста при-строить, потому что авторъ нуждается», «сдѣлайте что можно, авторъ бѣдствуетъ» и т. п. Мало того, можно было видѣть, что Тургеневъ сочувствуетъ въ статьяхъ, дѣйствительно, хорошимъ мыслямъ, хотя въ литературномъ отношеніи рекомендаціи его далеко не всегда были удачны и не соотвѣтствовали дѣйствительному достоинству статей. Все это какъ-то невольно располагало къ нему и укрѣпляло во взглядѣ на него, который потомъ такъ хорошо высказалъ и Н. К. Михайловскій. Совершенно независимо отъ меня и въ другое время онъ почувствовалъ относительно Тургенева то же самое, что и я. Собравъ мысленно всѣхъ дѣйствующихъ лицъ его произведеній къ его гробу, онъ показалъ, что они могутъ простить ему тѣ обиды, какія онъ нѣкоторымъ изъ нихъ причинилъ, какъ потому, что въ обидахъ этихъ не было для нихъ безчестья, а съ его стороны злонамѣренности, такъ и потому, что «слишкомъ много обязано русское общество этому человѣку», это тѣмъ болѣе, что человѣкъ этотъ никогда не былъ Савломъ никогда не былъ въ рядахъ гонителей истины и гасителей свѣта, а если ему и случалось впадать въ ошибки, порождать недоразумѣнія и обнаруживать личныя слабости, могшія быть тому или другому досадными и непріятными, то все это «не должно и просто не можетъ заслонять собою его громадныхъ заслугъ»[2].
Журналъ, о которомъ мы мечтали и о которомъ мнѣ пришлось потомъ не разъ говорить съ Тургеневымъ, долженъ былъ издаваться и вестись кружкомъ, артелью, а помѣщаться въ немъ должны были статьи преимущественно начинающихъ писателей. Старые таланты старѣлись, а молодые на смѣну не являлись. Это съ одной стороны, а, съ другой, у насъ въ литературѣ всегда былъ избытокъ пишущей братіи, не находившій мѣста въ существующихъ органахъ печати, избытокъ не слишкомъ яркихъ или невыработавшихся еще дарованій, но дарованій отличавшихся честнымъ направленіемъ, такъ что голосъ ихъ, помимо всего прочаго, былъ бы не безполезнымъ голосомъ. Это въ большинствѣ случаевъ были неисправимые идеалисты, для которыхъ литература была чѣмъ-то въ родѣ святая святыхъ. Люди менѣе разборчивые въ нравственномъ отношеніи и менѣе привязанные къ литературѣ, потерпѣвъ неудачу, скоро переходили на другія поприща и пристроивались на какіе-нибудь мѣста: шли въ чиновники, поступали въ банки, на желѣзныя дороги, и т. п.; а эти терпѣли массу лишеній и все-таки оставались писателями. Литература была для нихъ настоящею могилою и тяжелымъ крестомъ. Въ этомъ отношеніи у насъ всегда дѣло стояло довольно нераціонально: вмѣсто того, чтобы дать приложеніе этимъ силамъ и образовать для нихъ одно-два новыхъ изданія, наши журналы и газеты относились къ нимъ очень равнодушно и небрежно.
Въ общемъ итогѣ получался изъ этого для литературы не выигрышъ, а проигрышъ. Начинающіе писатели также встрѣчали чаще чисто формальныя отношенія къ себѣ, чѣмъ внимательность и поддержку, и, испытавъ разъ-другой неудачу, не рѣдко бросали писать. Чѣмъ конфузливѣе и робче былъ человѣкъ, тѣмъ скорѣе это происходило. Нѣкоторые изъ старыхъ писателей отлично это понимали, зная, какой деликатный и, вмѣстѣ съ тѣмъ, мучительный вопросъ представляетъ первый литературный опытъ. и старались, насколько могли, поддерживать и ободрять подававшихъ надежды и не обезкураживать неудачниковъ; но такихъ писателей было не много, большинство было не таково: оказывалась статья неумѣло написанной или неподходящей, со возвращали по большей части безъ объясненій. или ссылались для формы на какія-нибудь причины, лишь бы только избѣжать объясненій по существу; газеты сплошь и рядомъ совсѣмъ но возвращали не принятыхъ рукописей, а недѣльныя изданія даже издѣвались въ своихъ «почтовыхъ ящикахъ» надъ злополучными авторами забракованныхъ статей. Послѣднее продолжается и до сихъ поръ. Попасть начинающему писателю въ число постоянныхъ сотрудниковъ какого-нибудь изданія было дѣломъ не легкимъ: для этого надо было или отличаться выдающимся талантомъ, или доказать умѣнье работать и долгое время ждать, или, какъ это не странно, имѣть связи, знакомства и протекцію. Каждое изданіе велось обыкновенно единолично или постояннымъ составомъ близкихъ и хорошо знавшихъ другъ друга людей. Иначе, конечно, и не могло быть. Благодаря этому, изданія во многомъ выигрывали, но за то, если дѣло было не въ рукахъ живыхъ, отзывчивыхъ и никогда не старѣвшихся умственно людей. то превращалось въ нѣчто замкнутое, педантическое, однообразное, въ какія-то литературныя канцеляріи. Конечно, относительно отзывчивости главную роль играли цензурныя условія, — литературныя канцеляріи всегда переживали органы съ болѣе отзывчивыми нервами и теплою кровью, — но намъ казалось, что и въ этихъ предѣлахъ можно быть живѣе. Видя, что жизнь ставитъ новыя требованія, что нарождаются новые вопросы, что молодежь ждетъ отвѣтовъ и разъясненій, что во многомъ надо разобраться. намъ хотѣлось отвѣчать и отвѣчать на все это. Единоличный порядокъ, особенно когда на первый планъ выступали издательскіе интересы и соображенія, былъ еще хуже. Затѣмъ, и положеніе многихъ постоянныхъ сотрудниковъ было неправильно: они должны были изо дня въ день или изъ мѣсяца въ мѣсяцъ работать для существованія, писать не тогда, когда хочется, а къ извѣстному дню и часу, и не то, что хочется, а что ближе, словомъ были въ положеніи поденщиковъ (въ газетахъ) и штучниковъ (въ журналахъ). Все это, какъ понятно, отзывалось на достоинствѣ работъ и не могло дать увѣренности въ завтрашнемъ днѣ. Гораздо лучше было обезпечить людямъ minimum ихъ текущихъ издержекъ, въ предѣлахъ ихъ годового или полугодоваго заработка, вмѣсто того чтобы заставлять постоянно торопиться, черезъ силу работать или просить у издателей авансовъ и кредита. Положимъ, что рѣдкія изданія отказывали къ этомъ постояннымъ сотрудникамъ, но кланяться все-таки было непріятно, тѣмъ болѣе часто, какъ это приходилось нѣкоторымъ. Наконецъ, издатель всегда могъ сказать, что сотрудникъ ему больше не нуженъ.
Вотъ все это мы и мечтали измѣнить: сохраняя все хорошее изъ стараго, вмѣстѣ съ тѣмъ внести въ дѣло нѣчто новое. Мечты наши долго не осуществлялись: то не находилось подходящаго изданія, то попытки получить разрѣшеніе на новое — не удавались, не было денегъ, и т. п. Наконецъ, судьба намъ улыбнулась, — довольно, впрочемъ, кислою улыбкою, — мы пріобрѣли маленькій, подцензурный журнальчикъ — «Русское Богатство». Передъ этимъ онъ нѣсколько разъ переходилъ изъ рукъ въ руки, пріостанавливался и вновь возникалъ, утрачивая все больше и больше подписчиковъ и въ послѣднее время, какъ говорится, просто валялся на литературныхъ задворкахъ. Онъ не выходилъ, но право на изданіе его сохранялось. Это была настоящая утлая, дырявая ладья, въ которой и предстояло совершить трудное плаваніе и произвести все тѣ преобразованія, е которыхъ мы мечтали. Положеніе вещей было такое: не было подписки и денегъ; не было ни у кого практическаго умѣнья вести дѣло и ладить съ цензурою; приходилось работать даромъ, а для многихъ это было не только трудно, но даже невозможно; были хорошія имена, но не имена литературныхъ корифеевъ, которые обезпечиваютъ успѣхъ изданію, да и тѣ имена, которыя были, не всецѣло принадлежали журналу, потому что должны были участвовать въ другихъ изданіяхъ, гдѣ приходилось работать. Надо отдать справедливость, что большинство хорошихъ писателей намъ сочувствовало, хотя нѣкоторые и посмѣивались, говоря, что ничего у насъ не выйдетъ. Предпріятіе, дѣйствительно, было довольно смѣлымъ, чтобы не сказать больше. Какъ разъ въ это время пріѣхалъ въ Петербургъ Тургеневъ, и у нѣкоторыхъ изъ насъ явилась мысль заручиться и его именемъ и попросить у него какой-нибудь разсказъ или статейку для журнала. Другіе были противъ этого, говоря, что «не стоитъ кланяться» и даже «связываться съ нимъ»; но большинство думало не такъ, указывая именно на то, что онъ самъ высказываетъ намъ сочувствіе, и тѣмъ болѣе что коммерческихъ выгодъ съ журналомъ у насъ не соединялось, а прежде всего было желательно создать хорошее дѣло. Если мы и разсчитывали работать въ журналѣ и имѣть впослѣдствіи правильный заработокъ, то издательскихъ интересовъ ни у кого въ виду не было, такъ какъ всю чистую прибыль, какая могла бы получаться, предполагалось употреблять, съ одной стороны, на увеличеніе, улучшеніе и удешевленіе журнала, а, съ другой, на общее повышеніе литературнаго гонорара и типографскаго труда, не исключая и постороннихъ сотрудниковъ. При такихъ условіяхъ не такъ стыдно было обратиться къ Тургеневу. Затрудняло насъ только одно, какой предложить ему гонораръ: такой, какой онъ получалъ изъ другихъ редакцій, былъ для насъ обременителенъ, а установившійся для обыкновенныхъ статей — черезчуръ малъ; одни говорили, что никакихъ исключеній дѣлать не слѣдуетъ, другіе, напротивъ, что не слѣдуетъ срамиться и надо лучше занять денегъ, чтобы заплатить ему не меньше другихъ, третьи предлагали, чтобы онъ самъ назначилъ плату. Но такъ какъ до вопроса о гонорарѣ дѣло не дошло, то объ этомъ можно и не говорить. А Тургеневъ между тѣмъ съ своей стороны опять выражалъ сочувствіе нашему предпріятію и между прочимъ высказалъ Г. И. Успенскому, котораго раньше зналъ, желаніе познакомиться съ нами. Были не желавшіе и этого, и когда зашла рѣчь. гдѣ назначить мѣсто для свиданія — въ редакціи или у кого-нибудь на частной квартирѣ, то одни стояли за редакцію, на томъ основаніи, что если онъ самъ хочетъ знакомиться, то пусть въ редакцію или къ каждому особо съ визитомъ и приходитъ, а другіе, напротивъ, стояли за частную квартиру. Въ концѣ концовъ остановились на квартирѣ Г. И. Успенскаго. Въ назначенный вечеръ собрались мы, и пріѣхалъ Тургеневъ. Первое впечатлѣніе, какое онъ на меня произвелъ, было слѣдующее: «какой онъ большой (высокій), а мы какіе маленькіе». Перезнакомившись со всѣми, Тургеневъ сѣлъ и сейчасъ же овладѣлъ разговоромъ. Говорилъ онъ прекрасно, просто и образно, слегка пришамкивая по-стариковски.
— «Сейчасъ я со Скобелевымъ обѣдалъ, — сказалъ онъ. — Вотъ красная дѣвушка: поминутно краснѣетъ, скажетъ слово и покраснѣетъ. и не подумаешь, что такой храбрый».
Потомъ разсказалъ, что они говорили со Скобелевымъ, перешелъ къ нашей политикѣ по Восточному вопросу, къ тому, какъ смотрятъ на эту политику въ Парижѣ, Вѣнѣ и Берлинѣ, и т. д. Рѣчь лилась почти безостановочно, а мы слушали, попивая чай. Впрочемъ. не всѣ молчали: кто предлагалъ вопросъ, кто вставлялъ замѣчаніе. а одинъ вступилъ даже въ продолжительный разговоръ. Это были двѣ полныя противуположности: одинъ — старикъ, другой — юноша, совсѣмъ почти мальчикъ; тотъ сѣдой и высокій. этотъ черный, какъ жукъ, и маленькій; тотъ художникъ, этотъ экономистъ, т. е. сама проза и цифра. Тургеневъ съ большимъ вниманіемъ вслушивался въ то, что онъ говорилъ, и, повидимому, слушалъ его съ удовольствіемъ. Скоро разговоръ перешелъ на разные внутренніе вопросы: на народъ, экономическое его положеніе. земельное устройство, возростаніе кулачества и проч.
— Вотъ явленіе, — сказалъ Тургеневъ относительно кулачества, — съ которымъ просто необходимо считаться и не оставлять его безъ вниманія. Скоро не будетъ, кажется, деревни безъ кулака. Плодятся они положительно какъ грибы и чортъ знаетъ что дѣлаютъ. Это какіе-то разбойники. Я думаю написать разсказъ объ одномъ такомъ артистѣ, который такъ и назову — «Всемогущій Житкинъ». Это, видите ли, сосѣдъ бывшихъ нашихъ крестьянъ. Онъ не только всячески ихъ эксплуатируетъ, не только беретъ съ нихъ разные поборы и чуть ли не каждый день загоняетъ ихъ скотъ и беретъ штрафы, но захватываетъ даже y нихъ землю, переноситъ межи и переставляетъ столбы. Представьте, какую штуку выкинулъ: жаловались мнѣ нѣсколько лѣтъ тому назадъ крестьяне, что онъ y нихъ землю захватилъ. Я сказалъ имъ: захватилъ, такъ жалуйтесь суду. —"Да жаловаться-то, говорятъ, нельзя; ужъ жаловались, да ничего не выходить, потому что по плану-то по его выходитъ. A на самомъ-то дѣлѣ по нашему должно быть". Что, думаю, за чепуха такая? Послалъ въ контору, велѣлъ принести планъ, поѣхалъ съ нимъ на мѣсто и увидѣлъ, что все какъ слѣдуетъ, т. е. границы въ натурѣ совпадаютъ съ планомъ. Очевидно крестьяне не правы. Такъ и сказалъ имъ. A они между тѣмъ все свое твердятъ и каждый годъ мнѣ повторяютъ одно и тоже: захватилъ да захватилъ. Ну, думаю, это обыкновенная исторія: мужику какъ втемяшится что въ голову, такъ не скоро оттуда выйдетъ. Однако, представьте, что вышло: въ позапрошломъ году разбирали y меня въ кладовыхъ и на чердакахъ всякій хламъ и старыя бумаги и нашли старый планъ имѣнія, гдѣ обозначены сосѣднія границы и земля, отведенная потомъ крестьянамъ. Сталъ я сличать этотъ планъ съ новымъ и убѣдился, что они не сходятся. Велѣлъ запречь дрожки и поѣхалъ на мѣсто: оказалось, что межа, дѣйствительно, перенесена и что крестьяне правы. Просто руками развелъ и окончательно сталъ въ тупикъ, какъ это могло случиться. Ахъ, какая тутъ досада меня взяла! Между тѣмъ, увидѣвъ, что я пріѣхалъ опять съ планомъ и что-то смотрю, пришли и мужики, цѣлая огромная толпа, пришелъ и Житкинъ, и какая было вышла непріятная исторія: услышавъ, что правда не на его, a на ихъ сторонѣ, они напустились на него и стали самымъ невозможнымъ образомъ ругаться; онъ сначала было попробовалъ отругиваться, но потомъ видитъ дѣло плохо, видитъ, что негодованіе ростетъ и становится все единодушнѣе и единодушнѣе, видитъ, что его окружаютъ… Былъ одинъ моментъ, когда и мнѣ показалось, что вотъ еще одно какое-нибудь слово, одна какая-нибудь капля, и всѣ набросятся на него и растерзаютъ въ клочки. Признаться, перетрусилъ я; попаду, думаю, въ кашу, пожалуй еще подстрекателемъ сдѣлаютъ: я вѣдь планъ розыскалъ и пріѣхалъ съ нимъ, я сказалъ, что онъ не правъ, и т. д. Ho тутъ меня внезапно осѣнила мысль, которая дала дѣлу совершенно неожиданный оборотъ. Вдругъ я протискался впередъ и просто не своимъ голосомъ закричалъ на Жидкина: «я тебѣ, мерзавецъ, за это задамъ. Въ острогъ засажу, въ каторгу сошлю, въ кандалы закую!» Смотрю, всѣ примолкли, возбужденіе въ толпѣ утихаетъ, видятъ, что защита есть, что самъ баринъ, a слѣдовательно и начальство, за дѣло берутся. — «Вотъ погоди, говорятъ, будетъ тебѣ на орѣхи, вражій сынъ, узнаешь кузькину мать». A Житкинъ тѣмъ временемъ все пятился да пятился на-задъ, дошелъ до дома, юркнулъ въ него и заперъ дверь. Точно камень y меня съ души свалился: слава Богу, думаю, благополучно все кончилось. И за нихъ вѣдь боялся: случись что-нибудь, отвѣчали бы, не пошутили бы съ ними. Дальше. Пообѣщавъ наказать Житкина, я, дѣйствительно, думалъ не оставлять этого дѣла такъ и что-нибудь сдѣлать, просилъ всѣхъ, кого только можно было, обратить на это вниманіе, говорилъ при случаѣ даже губернатору, котораго хорошо знаю; всѣ обѣщали, но не тутъ-то было: по крайней мѣрѣ, въ прошломъ году ничего еще не было сдѣлано и все оставалось по старому. Вотъ интересно. что въ нынѣшнемъ году найду. Очень возможно, что и до сихъ поръ ничего не сдѣлано. Просто удивительно, какими судьбами, какими путями, такіе господа устроиваютъ и обдѣлываютъ свои дѣла: чтобы межу перенести и одинъ планъ замѣнить другимъ, надо похлопотать да похлопотать, и втихомолку вѣдь этого тоже нельзя сдѣлать, объ этомъ, вѣроятно, если не всѣ, то многіе знали или слышали. Затѣмъ, тотъ фактъ какъ вамъ нравится, что я, крупный мѣстный землевладѣлецъ, человѣкъ со связями и знакомствами, ничего не могу сдѣлать въ данномъ случаѣ, не могу добиться никакого толку. Увѣренъ вѣдь, что и губернаторъ на моей сторонѣ и желалъ бы также, чтобы дѣло рѣшилось въ пользу крестьянъ? но и онъ, оказывается, не все можетъ сдѣлать! — Такія дѣла обдѣлываются черезъ всю эту канцелярскую многочисленную уѣздную мелюзгу, a съ нею въ тѣсной связи, конечно, и губернская мелюзга, вотъ и идутъ отписки да переписки, справки да заключенія, a губернаторъ тѣмъ временемъ ждетъ-ждетъ да и забудетъ. Во многихъ случаяхъ только этого и было нужно. Но лучше всѣхъ самъ этотъ Житкинъ: представьте, въ прошломъ году ѣду я по желѣзной дорогѣ, вдругъ онъ на одной изъ станцій откуда-то взялся, влетаетъ въ вагонъ и валится въ ноги: «сдѣлайте Божескую милость не погубите, вѣкъ Богу буду молить» и т. д. Вы можетъ быть по-думаете, что онъ отказывается отъ захваченной земли и проситъ только, чтобы наказанія ему какого-нибудь не было? нѣтъ, онъ проситъ только, чтобы я отказался отъ дѣла и оставилъ его какъ оно есть. Понимаете, кланяется, a въ то же время свое дѣло дѣлаетъ; зацѣпилъ зубами и не можетъ разжать пасть-то.
Затѣмъ, помнится, зашла y насъ рѣчь объ отношеніи народа къ помѣщикамъ, начальству и вообще къ власти, и Тургеневъ расказалъ намъ тему другого предположеннаго имъ разсказа; который онъ думалъ озаглавить — «Повиноваться!» Разсказъ этотъ былъ просто неподражаемъ въ устной передачѣ? по своей рельефности и живости. Я не могу его въ точности воспроизвести, но суть со-стояла въ слѣдующемъ: проѣзжалъ куда-то по Орловской губерніи императоръ Николай Павловичъ? проѣзжалъ на лошадяхъ? такъ какъ желѣзной дороги тогда еще не было. И вотъ крестьяне, желая его повидать, бросали работу и со всѣхъ сторонъ бѣжали на станцію, гдѣ онъ долженъ былъ мѣнять лошадей. Нѣкоторые дѣлали по 25 верстъ и больше. Въ то время гдѣ-то въ Орловской губерніи были какія-то недоразумѣнія между крестьянами и помѣщиками. Увидѣвъ крестьянъ, Николай Павловичъ строго взглянулъ на нихъ, сказалъ имъ нѣсколько словъ, которыя закончилъ словомъ: «повиноваться!» и при этомъ погрозилъ имъ пальцемъ. Все остальное, кромѣ этого, совершенно улетучилось y крестьянъ изъ памяти, a это слово и жестъ, напротивъ, глубоко врѣзались и точно все подавили и вытѣснили изъ головы. По отъѣздѣ Николая Павловича, ближайшіе крестьяне и тѣ, которые мимо шли и пришли къ Тургеневу и разсказывали, что было, но, говорилъ Тургеневъ, я рѣшительно не могъ составить себѣ объ этомъ никакого представленія. Сколько ни разспрашивалъ, на какіе лады ни ставилъ вопросовъ, всѣ повторяли только одно: «какъ сталъ онъ въ тарантасѣ, да какъ глянетъ на насъ, такъ мы всѣ на колѣнки и упали, a онъ поднялъ, значитъ, палецъ да какъ крикнетъ „повиноваться!“ Тутъ ужъ мы ницъ всѣ полегли и долго такъ лежали. Онъ ужъ уѣхалъ давно, a мы все лежимъ, только помаленьку поглядываемъ. Ѣдетъ это въ гору, a пальцемъ все грозитъ, и покеда изъ глазъ скрылся, все стоялъ въ тарантасѣ и палецъ держалъ. Палецъ-то во какой!» Тургеневъ показывалъ со словъ очевидцевъ величину представившагося имъ пальца чуть не въ полъ-аршина. «Ей-Богу, не преувеличиваю, — говорилъ онъ. — Не можетъ быть, говорю одному, чтобы такой большой палецъ былъ; божится, что такой. Не могъ также разубѣдить ихъ, какъ будто Николай Павловичъ, стоя въ тарантасѣ ѣхалъ; увѣряютъ, что стоялъ и конецъ. По всей вѣроятности, онъ обратился къ нимъ садясь въ экипажъ, и крикнулъ „повиноваться“, стоя, — такъ это впечатлѣніе и застыло. A на счетъ того, что онъ еще говорилъ, такъ-таки ничего и не добился».
— Вотъ, Иванъ Сергѣевичъ, еслибы вы написали и намъ дали какой-нибудь изъ этихъ разсказовъ? — сказалъ кто-то, кто именно-теперь ужъ не помню.
— Если напишу, то извольте, — сказалъ Тургеневъ, — только послѣдній разсказъ врядъ ли цензуренъ. Я и на счетъ перваго-то сомнѣваюсь: очень возможно, что и въ немъ что-нибудь усмотрятъ.
Затѣмъ, стали говорить о нашихъ намѣреніяхъ, цѣляхъ и матеріальномъ положеніи журнала. Какъ человѣкъ болѣе опытный онъ прежде всего указалъ, что безъ денегъ трудно вести хорошее дѣло, a затѣмъ, что подцензурному изданію не легко конкурировать съ безцензурными и что ладить съ цензурою надо большое умѣнье. Это, впрочемъ, мы и сами хорошо понимали. О чемъ еще говорилось — не помню, помню только, что вечеръ прошелъ очень оживленно и что мы остались довольны Тургеневымъ. Затѣмъ, мы пригласили его еще черезъ нѣсколько дней къ одному изъ издателей «Слова», г. С., который любезно предложилъ устроить для него вечеръ, но вечеръ этотъ прошелъ довольно скучно, какъ-то офиціально и натянуто: кромѣ насъ были еще гости, около Тургенева усѣлся адвокатъ N--ъ, тоже до нѣкоторой степени причастный къ литературѣ, и совершенно завладѣлъ имъ, онъ почтительно разсказывалъ ему что-то и столь же почтительно предлагалъ разные вопросы, не давая никому слова сказать, такъ что мы все время сидѣли и слушали. Между тѣмъ, ничего интереснаго онъ не говорилъ, всѣмъ было скучно, а Тургеневу должно быть больше всѣхъ, хотя онъ разсказывалъ что-то и отвѣчалъ на вопросы. Послѣ, по крайней мѣрѣ, онъ жаловался и жалѣлъ, что ни о чемъ не удалось поговорить. Видя, что почтительному плѣненію его конца не будетъ, мы стали понемногу уходить въ другія комнаты и говорить между собою.
Черезъ нѣсколько дней Тургеневъ уѣхалъ изъ Петербурга, такъ что въ этотъ пріѣздъ я его больше не видѣлъ; а вскорѣ и мнѣ пришлось отправиться по дѣламъ на югъ. Въ Петербургъ возвратился я уже зимою, въ концѣ 1880 года. Положеніе наше за это время, съ одной стороны, улучшилось, а съ другой — ухудшилось: улучшилось тѣмъ, что кромѣ «Русскаго Богатства» у насъ было еще «Слово» и въ цензурномъ отношеніи стало легче, настолько легче, что въ первое время мнѣ довольно трудно было примѣниться къ болѣе высокому литературному тому; а ухудшилось тѣмъ, что матеріальныя наши дѣла не улучшались, а ухудшались: приходилось дѣлать займы, изворачиваться, принимать на себя разныя обязательства и т. д. Одни стояли за то, чтобы совсѣмъ бросить «Русское Богатство», какъ не стоющую канитель, и сосредоточиться всѣмъ въ «Словѣ», другіе стояли за «Русское Богатство» и ни за что не хотѣли его оставлять, такъ что пришлось раздѣлиться надвое: одни перешли въ «Слово», другіе остались въ «Русскомъ Богатствѣ». Къ этому присоединились еще нѣкоторыя недоразумѣнія. но все это было бы еще ничего и навѣрное какъ-нибудь пережилось бы, а судьба готовила намъ нѣчто худшее: 1-е марта было роковымъ и въ нашей литературной предпріимчивости; послѣ него цензура стала гораздо строже, мы не могли найти офиціальнаго редактора для «Слова», который удовлетворялъ бы цензурнымъ желаніямъ, и журналъ долженъ былъ прекратиться. Не время еще теперь разсказывать о всѣхъ нашихъ злоключеніяхъ, да въ настоящемъ случаѣ и не въ этомъ дѣло, такъ какъ я о Тургеневѣ говорю.
Въ 1881 году, если не ошибаюсь въ маѣ, онъ опять пріѣхалъ изъ-за границы. Находя, что жить можно только или въ Парижѣ, или въ деревнѣ, онъ, какъ птица, два раза въ году совершалъ перелетъ: весною отправлялся въ деревню, a осенью возвращался въ Парижъ, при чемъ проѣздомъ обыкновенно останавливался на нѣсколько дней въ Петербургѣ и Москвѣ, чтобы повидаться со знакомыми. Въ этотъ пріѣздъ ему, однако, пришлось довольно долго просидѣть въ Петербургѣ, потому что онъ заболѣлъ: y него было что-то такое въ печени, былъ кашель, но главнымъ образомъ болѣли ноги. Узнавъ, что онъ пріѣхалъ и лежитъ, мы съ Г. И. Успенскимъ отправились его навѣстить. Стоялъ онъ въ то время въ меблированныхъ комнатахъ, на углу Морской и Невскаго, гдѣ въ послѣднее время обыкновенно останавливался. Просидѣли мы у него не долго: былъ у него, кажется, кто-то въ это время и чувствовалъ онъ себя не совсѣмъ хорошо; a говорили, помнится, больше о текущихъ дѣлахъ и событіяхъ и множествѣ всевозможныхъ слуховъ, которые въ то время ходили въ Петербургѣ. Время тогда было очень смутноѳ, никто не зналъ, что будетъ и чему вѣрить, невѣроятное осуществлялось, ни съ чѣмъ несообразное казалось возможнымъ, a потому самые разнообразные слухи циркулировали въ великомъ изобиліи. Помню? впрочемъ? говорили еще вотъ о чемъ: въ то время въ редакціи газетъ и журналовъ начали довольно часто присылать рукописи крестьяне. Я не знаю, продолжается ли это и до сихъ поръ или уже прекратилось, но тогда y насъ, по крайней мѣрѣ, не рѣдко получались такія рукописи. Какая-то полоса такая вышла, такъ что порою даже казалось, что мужикъ не хочетъ больше молчать и собирается говорить. Въ рукописяхъ этихъ говорилось и о народныхъ нуждахъ, и о правдѣ и неправдѣ, и о начальствѣ? и о судѣ? и о землѣ? и о соціалистахъ, словомъ, обо всемъ, что такъ или иначе касалось народа? его жизни и души. Успенскій очень интересовался этими рукописями, всегда ихъ внимательно прочитывалъ, собиралъ и хранилъ? находя въ нихъ большой интересъ и доказывая? что ихъ непремѣнно нужно печатать. какъ непосредственный голосъ народа. Заинтересовалъ онъ ими и Тургенева, который просилъ его прислать ему нѣкоторыя изъ нихъ для прочтенія.
— Вы, господа? не забывайте же меня пожалуйста, — говорилъ прощаясь Тургеневъ, — и не считайтесь съ больнымъ визитами: видите я теперь какой.
Черезъ нѣсколько дней я былъ въ Морской по дѣлу и по дорогѣ еще разъ зашелъ къ Тургевеву. Чувствовалъ онъ себя лучше, Говорилъ много и о разныхъ предметахъ, но больше всего о литературѣ и молодыхъ писателяхъ. Говорилъ о Г. И. Успенскомъ, котораго очень любилъ и цѣнилъ, досадуя на него только за одно, почему онъ не попытается большого романа или повѣсти написать; a изъ молодыхъ писателей больше всѣхъ ему нравился Гаршинъ: «какая должно быть y него чудесная душа? — говорилъ онъ? — только что-то болѣзненное въ немъ есть». Очень нравилась ему еще небольшая повѣсть Виницкой, напечатанная въ то время въ «Отеч. Запискахъ»: «просто прелестныя, чисто художественныя есть страницы, — говорилъ снъ, — но не все хорошо, a потому трудно сказать, что изъ нея выйдетъ». Тургеневъ слѣдилъ рѣшительно за всѣмъ, что появлялось новенькаго въ литературѣ, не исключая даже иллюстрированныхъ изданій и такихъ газетъ и журналовъ, которыхъ въ Петербургѣ обыкновенно не читаютъ, a потому зналъ и такихъ писателей, которые только-что выступили въ литературу или написали только одну какую-нибудь вещь, мало кому извѣстную. Онъ помнилъ даже особенно выдающіяся и яркія мѣста и страницы, которыя произвели на него впечатлѣніе, обращалъ вниманіе даже на слогъ и внѣшность.
— A y Виницкой, — сказалъ онъ, — должно быть Салтыковъ не мало вымарывалъ и исправлялъ… Такъ это какъ-то чувствуется. Я почти безошибочно всегда могу сказать, гдѣ онъ постарался. Это ужъ такой человѣкъ, котораго всегда и вездѣ узнаешь. И должно быть сердится при этомъ, вѣрно что-нибудь было неподходящее или слишкомъ растянутое. Сейчасъ вѣдь это видно, какъ онъ вырубаетъ. A какъ самъ онъ меня радуетъ, вы не можете себѣ представить: онъ не только нисколько не старѣетъ, но становится все лучше и сильнѣе, все ярче и опредѣленнѣе. Я радуюсь за него, помимо всего прочаго, еще чисто эгоистически, потому что это наше поколѣніе: значитъ, мы не совсѣмъ еще старики и кое на что годимся… За исключеніемъ меня, впрочемъ, потому что я врядъ ли могу ужъ теперь работать.
— A вы хотѣли два разсказа-то написать? — сказалъ я.
— Да, вотъ хотѣлъ и не могъ ничего съ собою сдѣлать. Ну, да это что. Я говорю работать такъ, чтобы стыдно не было, работать какъ Салтыковъ, напримѣръ, работаетъ. Знаете, что мнѣ иногда кажется: что на его плечахъ вся наша литература теперь лежитъ. Конечно, есть и кромѣ него хорошіе, даровитые люди, но держитъ литературу онъ. Вотъ на комъ непростительный грѣхъ, что не пишетъ, вотъ кто могъ быть теперь чрезвычайно полезенъ, — Левъ Толстой; но что вы съ нимъ подѣлаете: молчитъ и молчитъ, да мало еще этого — въ мистицизмъ ударился. Такого художника, такого первокласснаго таланта y насъ никогда еще не было и нѣтъ. Меня, напримѣръ, считаютъ художникомъ, но куда же я гожусь сравнительно съ нимъ. Ему въ теперешней европейской литературѣ нѣтъ равнаго. Вѣдь онъ за что бы ни взялся, — все оживаетъ подъ его перомъ. И какъ широка область его творчества — просто удивительно. Будетъ ли это цѣлая историческая эпоха, какъ въ «Войнѣ и мирѣ», будетъ ли это отдѣльный современный человѣкъ съ высшими духовными интересами и стремленіями, или просто крестьянинъ съ его чисто русскою душею, — вездѣ онъ остается мастеромъ. И барыня высшаго круга выходитъ y него какъ живою, и полудикарь — черкесъ; даже животныхъ, вы посмотри, какъ онъ изображаетъ. Однажды мы видѣлись съ нимъ лѣтомъ въ деревнѣ и гуляли вечеромъ по выгону, недалеко отъ усадьбы. Смотримъ, стоитъ на выгонѣ старая лошадь самаго жалкаго и замученнаго вида: ноги погнулись, кости выступили отъ худобы старость и работа совсѣмъ какъ-то пригнули ее; она даже траву не щипала, a только стояла и отмахивалась хвостомъ отъ мухъ которыя ей досаждали. Подошли мы къ ней, къ этому несчастному мерину, и вотъ Толстой сталъ его гладить и, между прочимъ, приговариваетъ, что тотъ, по его мнѣнію, долженъ былъ чувствовать и думать. Я положительно заслушался. Онъ не только вошелъ самъ, но и меня ввелъ въ положеніе этого несчастнаго существа. Я не выдержалъ и сказалъ: «Послушайте, Левъ Николаевичъ, право, вы когда-нибудь были лошадью». Да, вотъ извольте-ка изобразитъ внутреннее состояніе лошади. И въ то же время одинаково ему доступны и психическая сторона высоко-развитаго человѣка, и высшая философская мысль. Но что вы съ нимъ подѣлаете? Весь съ головою ушелъ въ другую область: окружилъ себя библіями, евангеліемъ чуть ли не на всѣхъ языкахъ, исписалъ цѣлую кучу бумаги. Цѣлый сундукъ y него съ этой мистической моралью и разными кривотолкованіями. Читалъ мнѣ кое-что, — просто не понимаю его… Говорилъ ему, что это не дѣло, a онъ отвѣчаетъ: «Это-то и есть самое дѣло». Очень вѣроятно, что онъ ничего больше не дастъ литературѣ, a если и выступитъ опять, такъ съ этимъ сундукомъ. Онъ не только для общества, но и для литературной школы былъ бы нуженъ. У него есть ученики. Гаршинъ вѣдь несомнѣнно его ученикъ.
Тургеневъ очень подробно разспрашивалъ меня о Гаршинѣ и особенно объ его эксцентрическомъ путешествіи къ графу Лорисъ Меликову, о которомъ тогда говорили.
Тургеневъ лично зналъ Гаршина.
Очень удивлялся онъ, какимъ образомъ Гаршинъ, такой миролюбивый человѣкъ, вдругъ бросилъ студенческую скамью и попалъ на войну, очутился вдругъ на Дунаѣ, въ дѣйствующей арміи, сражался и былъ раненъ. Я также этому не мало удивлялся и однажды спросилъ его объ этомъ: — «Да, видите ли, какъ это случилось, — отвѣчалъ онъ, — я всегда сочувствовалъ братушкамъ, a тутъ какъ нарочно экзамены подошли, и я… по правдѣ сказать, струсилъ экзаменовъ, a потому взялъ и уѣхалъ». Онъ даже доказывалъ, помнится, когда я спросилъ: — a развѣ на войнѣ менѣе страшно? что экзамены, какъ актъ систематическаго и растянутаго страха, который переживается человѣкомъ индивидуально, при сознаніи полной своей зависимости отъ случая, усмотрѣнія и настроенія экзаменаторовъ, хуже военнаго страха, когда люди двигаются противъ опасности какъ-то стихійно, всѣ вмѣстѣ и съ одинаковыми для всѣхъ шансами умереть или остаться въ живыхъ.
— Скажите пожалуйста, — вдругъ совершенно неожиданно спросилъ меня Тургеневъ послѣ нѣкотораго раздумья, — очень меня бранятъ за мою «Новь?»
Я смутился отъ такого неожиданнаго вопроса, предложеннаго тоже какимъ-то смущеннымъ голосомъ, но сейчасъ же оправился и подумалъ, зачѣмъ я буду умалчивать или неправду ему говорить, а потому отвѣтилъ:
— Да, Иванъ Сергѣевичъ, побраниваютъ…
— За что, за что, скажите пожалуйста, вотъ это-то мнѣ и интересно. Я сознаю, что это неудачная въ литературномъ отношеніи вещь, но у кого же нѣтъ неудачныхъ вещей? У всѣхъ есть, и, право, за это не стоитъ такъ бранить человѣка, да я думаю, что только за это и не бранили бы меня, а тутъ очевидно недовольство гораздо глубже идетъ. Это я вижу ужъ по однимъ печатнымъ отзывамъ, а затѣмъ и слышу черезъ знакомыхъ, слышу, но все-таки никакъ не могу взять въ толкъ, въ чемъ именно дѣло, чѣмъ недовольны? Пожалуйста не стѣсняйтесь и говорите откровенно. Я. буду очень вамъ благодаренъ.
— Да, видите ли, говорятъ, что вы молодежь не настоящую взяли…
— Какую видѣлъ, такую и взялъ.
— Есть гораздо болѣе яркія и симпатичныя фигуры.
— Не отрицаю этого и охотно допускаю, но я такихъ людей близко не видѣлъ, не видѣлъ ихъ дѣятельности, а затѣмъ подумайте, какъ бы я сталъ изображать ихъ дѣятельность? Вѣдь тогда «Новь» не могла бы появиться въ русской печати. Наконецъ, такія вещи трудно писать только по наслышкѣ, ихъ надо близко видѣть, а еще лучше пережить. У меня, если хотите, есть въ «Нови» такія фигуры, но я не посмѣлъ ихъ очерчивать даже общими чертами, поэтому онѣ и стоятъ у меня вдали, въ туманѣ. Ахъ, съ какимъ удовольствіемъ я изобразилъ бы «безымяннаго человѣка», это полное отреченіе отъ себя и всего, чѣмъ люди дорожатъ и во всѣ вѣка дорожили. Право, только русскій человѣкъ можетъ выдумать и быть способнымъ на такую штуку.
— Вотъ и говорятъ, зачѣмъ же въ такомъ случаѣ вы Соломина поставили какъ-то выше другихъ?
— Не выше, а вышло это, вѣроятно, потому, что Соломинъ ближе и понятнѣе мнѣ, ближе къ моимъ понятіямъ и представленіямъ, а затѣмъ я убѣжденъ, что такіе люди смѣнятъ теперешнихъ дѣятелей: у нихъ есть извѣстная, положительная программа, хотя бы и маленькая въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ, у нихъ есть практическое дѣло съ народомъ. благодаря чему они имѣютъ отношенія и связи въ жизни, т. е. имѣютъ почву подъ ногами, которой можно твердо стоять и гораздо увѣреннѣе дѣйствовать, тогда какъ люди, не имѣющіе не только прочныхъ корней, но просто поддержки ни въ народѣ, ни въ обществѣ. уже самою силою обстоятельствъ обречены на гибель и должны дѣйствовать урывками, постоянно озираясь и затрачивая непроизводительно хотя бы на одно это, массу силъ. Не подумайте, однако, что это мнѣ доставляетъ удовольствіе. Увѣряю васъ, что кромѣ грусти ничего не доставляетъ.
— А не думаете ли вы, что Соломины легко могутъ превращаться въ простыхъ буржуа или въ самодовольныхъ навозныхъ жуковъ?
— Это ужъ отъ нихъ зависитъ, это смотря по человѣку или по людямъ и по тому, какъ они будутъ дѣйствовать. — въ свою пользу или нѣтъ, въ одиночку или согласно, поддерживая другъ друга. Но подобныя превращенія всегда и во всѣхъ положеніяхъ вѣдь возможны.
— Вотъ еще говорятъ, что вы недостаточно показали всю трудность условій, въ какихъ нашей молодежи приходится жить и дѣйствовать, стремиться къ добру, пытаться дѣлать его и потомъ страдать.
— Это вѣрно. Тутъ, дѣйствительно, слѣдовало бы многое сказать. Мнѣ на дняхъ разсказывали такіе факты, что просто ужасъ беретъ. Но опять какъ это скажешь?
— Затѣмъ, Иванъ Сергѣевичъ, самое главное, чѣмъ недовольны въ «Нови», это то, что вы изобразили почти всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, кромѣ Соломина, ниже обыкновеннаго умственнаго уровня. Въ этомъ усматриваютъ съ вашей стороны умыселъ.
— Это неправда, этого я не имѣлъ въ виду. Послушайте, ну развѣ же они такъ глупы? Конечно, это не геніи, но и не глупцы. Скажите пожалуйста, какъ вы сами объ этомъ думаете? Откровенно скажите.
— Откровенно говоря, и мнѣ тоже кажется: я не скажу прямо глупы, этого, дѣйствительно, нельзя сказать, а какъ-то придурковаты.
Тургеневъ засмѣялся и покраснѣлъ.
— Ну, значитъ, у меня не вышло, что я хотѣлъ показать, — сказалъ онъ. — Увѣряю васъ, что я не имѣлъ въ виду изобразить ихъ такими, я бралъ обыкновенныхъ, среднихъ людей, а если _ былъ тутъ нѣкоторый умыселъ, такъ вотъ какой: мнѣ хотѣлось показать нѣкоторую умственную узость людей въ сущности вовсе не глупыхъ. Такъ вѣдь это и есть на самомъ дѣлѣ: люди до того уходятъ въ борьбу, въ технику разныхъ своихъ предпріятій, что совершенно утрачиваютъ широту кругозора, бросаютъ даже читать, заниматься, умственные интересы отходятъ постепенно на задній планъ и получается въ концѣ концовъ нѣчто такое, что лишено духовной стороны и переходитъ въ службу, въ механизмъ, во что хотите, только не въ живое дѣло. Гдѣ нѣтъ движенія мысли, тамъ нѣтъ и прогресса. Почему же никто не хочетъ посмотрѣть такъ на вопросъ, что я потому указалъ на эту слабую сторону, что желалъ добра молодежи?
Теперь ужъ я не помню всѣхъ подробностей этого довольно продолжительнаго разговора, помню только, что Тургеневъ въ заключеніе сказалъ: — «Новь» вѣдь у меня не кончена. Я удивляюсь, какъ этого не замѣтили. Тамъ прямо оборваны нити, и какъ бы мнѣ хотѣлось, если только буду въ состояніи, написать продолженіе или что-нибудь отдѣльное на ту же тему, Не хочется только, чтобы объ этомъ раньше времени говорили.
Затѣмъ, онъ спросилъ меня, что у насъ въ редакціонномъ портфелѣ есть интереснаго по части беллетристики и просилъ дать ему нѣкоторыя рукописи для просмотра. Черезъ нѣсколько же дней я исполнилъ это его желаніе и завезъ ему какія-то двѣ рукописи, которыхъ и самъ еще не читалъ, но которыя мнѣ хвалили. Заходилъ я къ Тургеневу по большей части утромъ, пока еще не начинались къ нему визиты. Такъ самъ онъ просилъ, чтобы имѣть возможность поговорить. Заставалъ я его обыкновенно уже въ залѣ на диванѣ, куда онъ съ трудомъ перебирался изъ спальни. Ходить ему было очень трудно, одѣваться также, а потому онъ не одѣвался и лежалъ въ фуфайкѣ и всемъ прочемъ изъ сосновой шерсти, прикрывъ чѣмъ-нибудь ноги, которыя должно быть очень болѣли, потому что онъ частенько морщился и поправлялъ ихъ. а иногда и прямо жаловался: «ахъ, какая несносная боль! Когда придетъ кто-нибудь и говоришь, то все еще ничего, какъ-то легче становится, а ужъ какъ одинъ останешься. такъ просто бѣда». Тургеневъ былъ очень словоохотливъ и обыкновенно сейчасъ же начиналъ что-нибудь разсказывать. точно, дѣйствительно, стараясь поскорѣе заглушить боль. Разсказывалъ онъ, помню, много фактовъ о похожденіяхъ разныхъ русскихъ путешественниковъ за границей. преимущественно людей болѣе или менѣе извѣстныхъ по общественному положенію, разсказывалъ о разныхъ искателяхъ и искательницахъ приключеніи, которыя тоже къ нему заявлялись иногда въ Парижѣ, о жизни русскихъ эмигрантовъ и т. д. Должно быть частенько приходилось ему выручать соотечественниковъ. а еще чаще оказываться въ неловкомъ положеніи, въ какое они его ставили.
— Можете представить, что со мною сдѣлалъ М.[3], разсказывалъ онъ: жилъ-жилъ въ отелѣ, у меня бывалъ, я у него бывалъ, бралъ у меня иногда понемногу взаймы, потомъ надо ему выѣхать, а расплатиться въ отелѣ нечѣмъ. Нужно нѣсколько сотъ франковъ. Приходитъ ко мнѣ, и у меня какъ нарочно денегъ нѣтъ. Говорю: извините, самъ безъ денегъ. — «Неужели же, говоритъ, не можете достать, у васъ тутъ знакомые, связи». Постараюсь, говорю, но обѣщать не могу. Ушелъ. Думалъ я, думалъ, какъ же его выручить, и составился у меня по этому поводу нѣкоторый планъ: думаю, достану ему денегъ, а онъ пускай пришлетъ тому лицу, которое дастъ деньги, обязательство редакціи, что деньги будутъ уплачены. Только дня эдакъ черезъ два, черезъ три, захожу къ нему въ отель сообщить этотъ планъ, вошелъ въ подъѣздъ, хочу подниматься по лѣстницѣ, какъ вдругъ слышу вверху голосъ дочери хозяйки отеля: «maman, тотъ господинъ». Вслѣдъ затѣмъ вылетаетъ на лѣстницу сама maman и кричитъ швейцару: «задержать его». Швейцаръ подвинулся къ двери и загородилъ мнѣ отступленіе. Что такое, думаю, за исторія? Отступать, конечно, я и не думалъ, потому что только-что пришелъ. Затѣмъ и мать и дочь спускаются внизъ и набрасываются на меня: «вашъ другъ поступилъ съ нами не хорошо, не заплатилъ денегъ, вылѣзъ ночью въ окошко и уѣхалъ… Мы такъ о немъ заботились, считали его за порядочнаго человѣка, а онъ… Мы надѣемся, что вы, какъ другъ его, заплатите за него, наконецъ, онъ самъ говорилъ, что вы заплатите» и т. д. и. т. д. Я до того ошалѣлъ, что сразу ничего не понялъ и совершенно даже забылъ о М. — «Пожалуйста, говорятъ, не представляйтесь, мы отлично васъ помнимъ, какъ вы приходили къ М., и знаемъ, что вы его другъ». Тутъ только, услышавъ фамилію, я сообразилъ въ чемъ дѣло. Какой, чортъ возьми, я ему другъ, я у него и былъ то всего два раза; онъ, говорю, и мнѣ тоже долженъ.
— «Ахъ, это всегда такъ говорятъ, чтобы не платить», — отвѣчаютъ обѣ въ одинъ голосъ, и опять: «мы считали его за вполнѣ порядочнаго человѣка, заботились о немъ, а онъ въ окошко» и т. д. Каково положеніе! Пришлось вѣдь заплатить. Иначе еще большій скандалъ вышелъ бы.
Въ этотъ же разъ разсказывалъ Тургеневъ о неловкомъ положеніи другого рода, въ которое поставилъ его недавно передъ тѣмъ одинъ нашъ дипломатъ, перемѣнившій вскорѣ дипломатическое поприще на другое. Дипломатъ этотъ всегда былъ извѣстенъ творческою фантазіею или, говоря проще, способностью сочинять небылицы въ лицахъ.
— Вотъ вамъ недавній фактъ, — говорилъ Тургеневъ: пріѣзжаетъ онъ ко мнѣ и разсказываетъ, что у него былъ Андраши, передаетъ разговоръ, какой у нихъ происходилъ, разговоръ чрезвычайно интересный въ политическомъ отношеніи, такъ какъ дѣло касалось соглашенія Австріи и Россіи по славянскому вопросу. Соглашеніе это, по его словамъ (и при его участіи, конечно), уже состоялось, было существующимъ фактомъ и представляло большія выгоды для Россіи. Я въ тотъ же день былъ кое у кого и разсказалъ объ этомъ событіи, только заѣзжаю, между прочимъ, и къ его кузинѣ * * * и ей тоже разсказываю, а она мнѣ и говоритъ: «послушайте, я въ этомъ сомнѣваюсь, потому что не дальше какъ вчера у меня была m-me Андраши, а потомъ и самъ онъ на минутку заѣзжалъ, и еслибы что-нибудь подобное дѣйствительно было, то я знала бы, а, напротивъ, я слышала совершенно противуположное, т. е, что никакого выгоднаго для Россіи соглашенія состояться не можетъ. Развѣ вы не знаете моего кузена, чтобы всему вѣрить, что онъ говоритъ? Постойте, я вамъ это завтра же узнаю, потому что буду у Андраши». И завтра же я получилъ отъ нея письмо, — сказалъ Тургеневъ, ударяя кулакомъ по столу, что Андраши у него даже не былъ, и не только не былъ, а даже не собирается его видѣть. Хорошо сочиняетъ?! Это такой врунъ, которому рѣшительно ни въ чемъ нельзя вѣрить, ни въ чемъ и ни одному слову. И зачѣмъ нужно было это сочинять — положительно неизвѣстно. Это какая-то потребность во враньѣ. Какъ непріятно съ такими господами имѣть какое-нибудь дѣло. Какъ они насъ компроментируютъ въ глазахъ Европы: всѣ вѣдь знаютъ, что онъ лгунъ, такъ и относятся… Я очень боюсь, что онъ ко мнѣ заѣдетъ. Въ Парижѣ заѣзжалъ. Нѣтъ, впрочемъ, теперь не заѣдетъ: во-первыхъ, здѣсь не Парижъ, а вовторыхъ, время другое и теперь такіе господа совсѣмъ иначе ко мнѣ относятся. Я вамъ разскажу, въ какомъ я здѣсь комическомъ положеніи, только вы пожалуйста никому не говорите, потому что мнѣ, право, стыдно. Теперь вѣдь здѣсь время переходное, смутное, говорятъ о свѣдущихъ людяхъ, всѣхъ спрашиваютъ, какъ быть и что дѣлать. Въ Парижѣ были глубоко убѣждены, что какъ только я сюда пріѣду, такъ сейчасъ же меня позовутъ для совѣщаній: "Пожалуйте, Иванъ Сергѣевичъ, помогите вашею опытностью " и т. д. Гамбета, который прежде держался относительно меня довольно высокомѣрно, тутъ два раза пріѣзжалъ ко мнѣ, нѣсколько разъ совѣщался съ Греки и составили они вмѣстѣ цѣлую программу, которую я долженъ былъ тутъ предложить, программу безусловно прекрасную, выгодную, конечно, для Франціи, но не менѣе выгодную также и для Россіи. Сколько было надеждъ и волненій. Теперь они тамъ ждутъ отъ меня извѣстій, и самъ я, признаться, тоже раздѣлялъ ихъ надежды, а я сижу вотъ здѣсь дуракъ дуракомъ цѣлыхъ двѣ недѣли и не только меня никуда не зовутъ, но и ко мнѣ-то никто изъ вліятельныхъ людей не ѣдетъ, а тѣ, кто заглядываетъ, какъ-то все въ сторону больше смотрятъ и наровятъ поскорѣе уѣхать: «Ничего, молъ, неизвѣстно, ничего мы не знаемъ». По нѣкоторымъ отвѣтамъ и фразамъ, имѣю даже основаніе думать, что я здѣсь непріятенъ, что лучше было бы мнѣ куда-нибудь уѣхать. Да я и самъ уѣхалъ бы съ большимъ удовольствіемъ, еслибы только не эта проклятая болѣзнь. Очень ужъ тутъ скучно теперь, а иногда, право, даже страшно бываетъ: ничего не понимаешь, что творится каждый чти хочетъ, то и дѣлаетъ, а потомъ все объясняютъ недоразумѣніемъ. Покорно благодарю за такія недоразумѣнія. Какъ только мало-мальски поправлюсь, сейчасъ же уѣду въ деревню. Но теперь, пожалуй, и въ деревнѣ тоже страшно?
— А въ деревнѣ-то чего же бояться?
— Какъ чего? И тамъ, я думаю, тоже сумятица и смута въ головахъ. Знаете, что можетъ быть, засмѣялся Тургеневъ: я иногда боюсь, что какой-нибудь шутникъ возьметъ и пришлетъ въ деревню приказъ: «Повѣсить помѣщика Ивана Тургенева». И достаточно,? и повѣрьте придутъ и исполнятъ. Придутъ цѣлою толпою, старики во главѣ, принесутъ веревку и скажутъ: «Ну, милый ты нашъ, жалко намъ тебя, то есть вотъ какъ жалко, потому ты хорошій баринъ, а ничего не подѣлаешь, — приказъ такой пришелъ». Какой-нибудь Савельичъ или Сидорычъ, у котораго будетъ веревка-то въ рукахъ, даже можетъ быть плакать будетъ отъ жалости, а самъ веревку станетъ расправлять и приговаривать: «Ну, кормилецъ ты нашъ, давай головушку-то свою, видно ужъ судьба твоя такая, коли приказъ пришелъ».
— Ну, ужъ это вы преувеличиваете, — сказалъ я.
— Нѣтъ, право, можетъ быть, можетъ. И веревку помягче сдѣлаютъ, обомнутъ, и сучекъ на деревѣ получше выберутъ, — фантазировалъ Тургеневъ и смѣялся.
Въ это время въ прихожей позвонили. Не могу не разсказать этого маленькаго, вводнаго эпизода, который до извѣстной степени тоже характеризуетъ, съ одной стороны, тургеневское добродушіе, а съ другой — чисто барскую брезгливость.
Вслѣдъ за звонкомъ зашелестѣло въ прихожей женское платье и послышился женскій голосъ:
— Г-нъ NN тутъ живетъ?
— Нѣтъ, — отвѣчалъ Тургеневъ, — я тутъ живу.
— А NN гдѣ же живетъ?
— Право, не знаю. Я не знаю NN и живу тутъ одинъ.
— Извините пожалуйста, — сказала барыня и ушла.
Но не прошло и пяти минутъ, какъ дверь снова растворилась и послышался тотъ же голосъ:
— Вѣдь вы мосье Тургеневъ?
— Да, Тургеневъ.
— Вы изъ Москвы вмѣстѣ съ NN пріѣхали?
— Нѣтъ-съ одинъ, и не изъ Москвы, а изъ-за границы.
— Какъ это странно… Но въ такомъ случаѣ вы, значитъ, въ Москву ѣдете?
— Не въ Москву, а въ Орловскую губернію, но буду проѣздомъ и въ Москвѣ.
— Какъ это хорошо. Позвольте васъ повидать… Мнѣ надо съ вами поговорить, у меня есть маленькая просьба.
Тургеневъ обратился шопотомъ ко мнѣ: «что ей отъ меня надо, я ее не знаю»; а потомъ громко отвѣтилъ:
— Извините пожалуйста, сударыня, я васъ въ данную минуту принять не могу, потому что не одѣтъ и лежу. Я боленъ.
— Это ничего, если только вы не настолько больны.
— Но мнѣ самому неловко принять васъ въ такомъ видѣ: я въ одномъ бѣльѣ…
— А я вамъ говорю, что это ничего. Я на васъ смотрѣть не буду. если хотите.
Тургеневъ помялся, поправился немного, покрылся до груди и сказалъ:
— Въ такомъ случаѣ пожалуйте…
Вошла довольно еще молодая, очень хорошо одѣтая и не дурная дама и внесла съ собою цѣлую струю какихъ-то духовъ. Черное шелковое платье, накидка, шляпа и изящный маленькій поклонъ, который она сдѣлала, все говорило о благовоспитанности и пожалуй даже о принадлежности къ хорошему обществу. Я всталъ, чтобы дать ей мѣсто поближе къ Тургеневу, и хотѣлъ было проститься, но Тургеневъ не пустилъ: «Нѣтъ, ужъ это извините», ~сказалъ онъ такимъ тономъ, какъ еслибы говорилъ: «Одного меня въ столь трудномъ положеніи не оставляйте». Я отошелъ къ окну и сѣлъ, а незнакомка заняла кресло около стола и самаго тургеневскаго изголовья.
— У васъ, мосье Тургеневъ, столько знакомыхъ, столько связей, — заговорила она, — что я хочу васъ просить объ опредѣленіи въ какое-нибудь заведеніе двухъ моихъ дѣтей-мальчиковъ.
— Опредѣлять, сударыня, я никуда не могу, но дѣйствительно знакомые у меня есть и я могу попросить ихъ.
— Ахъ, это рѣшительно все равно, потому что вашу просьбу навѣрное исполнятъ.
— Въ такомъ случаѣ, куда же бы вы хотѣли помѣстить вашихъ дѣтей, а вмѣстѣ съ тѣмъ мнѣ интересно было бы знать, о комъ именно я буду просить и съ кѣмъ имѣю честь говорить?
Она назвала ему фамилію, а затѣмъ сказала:
— Мнѣ все равно куда: въ корпусъ, въ гимназію, въ лицей, лишь бы только они были на мѣстѣ и учились.
— Я знаю директора одной военной гимназіи въ Москвѣ, вотъ, если хотите, съ нимъ поговорить можно.
— Пожалуйста.
— Тогда мнѣ нужно будетъ записать это для памяти.
Тургеневъ досталъ записную книжку и спросилъ, какъ зовутъ ея дѣтей. Та сказала, онъ записалъ и сталъ что-то говорить, но потомъ вдругъ, какъ бы опомнившись, сказалъ:
— Что же это я, однако, дѣлаю: имена записалъ, а и не спросилъ васъ, сколько лѣтъ вашимъ дѣтямъ. Это тоже надо записать! Сколько лѣтъ старшему?
— Старшему пять, а младшему четыре.
Тургеневъ вытаращилъ глаза, не зная разсердиться ему или засмѣяться, но сказалъ довольно спокойно, отодвигая записную книжку:
— Развѣ такихъ маленькихъ куда-нибудь опредѣляютъ, ихъ не примутъ.
— Я и не хочу, чтобы сейчасъ приняли, а впослѣдствіи, — нисколько не смущаясь, отвѣчала барыня.
— Ну, такъ тогда и надо хлопотать, а не теперь.
Вслѣдъ затѣмъ барыня нагнулась къ Тургеневу и стала ему говорить что-то шопотомъ. Что она говорила, не знаю, видѣлъ я только, что Тургеневъ, по мѣрѣ того, какъ она приближалась къ его уху, отворачивалъ лицо въ сторону, къ стѣнѣ, и краснѣлъ. Потомъ онъ немного приподнялся и сказалъ мнѣ:
— Будьте такъ добры, достаньте у меня вотъ тутъ въ письменномъ столѣ… вотъ въ правомъ ящикѣ…
Не зная, что именно достать, я отодвинулъ столъ и, увидѣвъ тамъ 10 рублей, подалъ ихъ ему. Я не ошибся: ихъ-то именно и нужно было. Вслѣдъ затѣмъ барыня простилась и ушла. Когда дверь затворилась, Тургеневъ чуть не вскрикнулъ:
— Слава тебѣ Господи! меня вѣдь чуть-чуть не вырвало: она совсѣмъ пьяна, отъ нея такъ водкой несетъ, — и духами еще при этомъ, — что я еле выдержалъ. Вотъ разодолжилъ бы. Послѣдніе 10 руб. вѣдь отдалъ ей. Теперь у меня ничего нѣтъ. Только уходи, матушка, поскорѣй.
— Зачѣмъ же вы это сдѣлали? — сказалъ я. — Вотъ она теперь за ваше здоровье еще напьется.
— А Богъ съ ней, дѣлай тамъ, что хочешь. Вы скажите лучше вотъ что: хорошо, что больше не было, я все отдалъ бы, лишь бы только она ушла.
— Какъ же вы теперь будете безъ денегъ? — спросилъ я. — Вѣдь это неудобно, возьмите пока хоть у меня, со мною есть деньги.
— Нѣтъ, спасибо, спасибо. Мнѣ сегодня же привезутъ деньги. Все равно мнѣ нужны деньги на дорогу. Скажите лучше, какія рукописи вы мнѣ принесли?
Я сказалъ и отдалъ ему рукописи, причемъ высказалъ сожалѣніе, что не могъ захватить еще одного разсказа H. B. Максимова, который мнѣ очень нравится, но не нравится, къ сожалѣнію, цензурѣ.
— А въ чемъ тамъ дѣло? — спросилъ Тургеневъ. — Если не трудно и есть время, разскажите пожалуйста вкратцѣ.
— По моей передачѣ вы не увидите литературной стороны разсказа, т. е. самаго описанія, потому что я совсѣмъ плохо говорю, а тутъ именно въ описаніи-то все и заключается, такъ какъ теною для разсказа послужилъ дѣйствительный случай, бывшій въ Пензенской губерніи.
— Нѣтъ, все-таки разскажите мнѣ только самую суть, самое содержаніе разскажите.
— А суть, — сказалъ я, — такая: жила. видите ли, въ одномъ селѣ солдатка, Матрешка, женщина опустившаяся, пьяная, оброшенная. Всѣ, кто хотѣлъ, пользовался ея услугами, всѣ надъ нею смѣялись, ругали ее или ругались ею, а подъ пьяную руку и били. Дома своего у нея не было, ночевала она. гдѣ случится изъ милости. а нерѣдко и просто подъ заборами, по близости кабака. Но вотъ нѣсколько человѣкъ крестьянъ, въ сердцахъ на помѣщика, задумали поджечь барское гумно и рѣшили воспользоваться для этого ею. Съ этою цѣлью одинъ изъ нихъ приласкался къ ней, поговорилъ по-человѣчески и сказалъ ей, чтобы она сослужила службу міру. И вотъ, подъ вліяніемъ этой-то ласки, человѣческаго отношенія и идеи быть полезной міру, она вдругъ точно перерождается, становится другимъ человѣкомъ.
Тургеневъ приподнялся на диванѣ:
— Какая чудесная тема, — сказалъ онъ. — Ну, а затѣмъ что же?
— А затѣмъ совершаетъ она поджогъ, производится слѣдствіе, крестьяне, не дорожа ею и выгораживая себя, показываютъ на нее, попадаетъ она въ острогъ и судится въ окружномъ судѣ. Но, выдавши ее, крестьяне чувствуютъ сожалѣніе, ихъ, какъ говорится, зазрила совѣсть, и они рѣшаются выгородить ее на судѣ, т. е. отказаться отъ своихъ показаній и сказать, что ничего не видали, ничего знать не знаютъ и вѣдать не вѣдаютъ. Цѣль достигается, и подсудимая выходитъ изъ суда оправданной. Только и всего.
Тургеневъ, забывши о больныхъ ногахъ, вдругъ вскочилъ и съ чисто юношескимъ нетерпѣніемъ спросилъ:
— Ну, а дальше что? Какъ онъ кончилъ? Какъ?
— А дальше, по выходѣ изъ суда, и она, и свидѣтели отправились въ кабакъ, перепились и опять все попрежнему пошло, т. е. она превратилась опять въ старую Матрешку.
— Очень хорошо, ужасно я радъ, что онъ такъ кончилъ, — сказалъ Тургеневъ, — ложась опять на диванъ, — это вполнѣ естественно; а я боялся, что онъ какъ-нибудь по-нѣмецки кончитъ: заставитъ ее выйти за кого-нибудь замужъ, устроитъ имъ съ мужемъ какую-нибудь булочную или лавочку и т. д. Вы мнѣ все-таки пожалуйста пришлите этотъ разсказъ.
Прощаясь, онъ еще разъ повторилъ ту же просьбу и сказалъ:
— Кланяйтесь пожалуйста Глѣбу Ивановичу и всѣмъ-всѣмъ. Мнѣ кажется, что еслибы я съ вами, господа, почаще видѣлся, то опять сталъ бы писать. А если буду въ силахъ и что-нибудь напишу изъ того, что думаю, непремѣнно пришлю вамъ.
Я поблагодарилъ.
Черезъ нѣсколько дней онъ возвратилъ мнѣ оставленныя ему рукописи и уѣхалъ въ деревню. Больше я его уже не видѣлъ.
- ↑ Напримѣръ о Некрасовѣ, который, какъ сейчасъ помню, незадолго передъ смертью вотъ что говорилъ: «Право, я никогда не любилъ денегъ, a скорѣе боялся ихъ. Потому и берегъ. Это Тургеневъ меня ославилъ какимъ-то сребролюбцемъ. Онъ постоянно швырялъ деньги. Ему можно было швырять, a мнѣ нѣтъ. Получитъ изъ деревни, разбросаетъ въ нѣсколько дней все и пріѣдетъ ко мнѣ за деньгами, a не дашь — сердится».
- ↑ Томъ VI, стр. 157—8.
- ↑ Писатель, пишущій подъ псевдонимомъ въ мелкой прессѣ.