Сэр Виллиам Темпль (Маколей)/ДО

Сэр Виллиам Темпль
авторъ Томас Бабингтон Маколей, пер. г. Бачинского

Оригинал: англійскій, опубл.: 1838. — Источникъ: az.lib.ru • (Октябрь, 1838)
«Memoirs of the Life, Works, and Correspondence of sir William Temple.» By the Rigth Hon. Thomas Peregrine Courtenau. 2 vols, 8-vo. London: 1836.
«Мемуары о жизни, произведеніяхъ и перепискѣ сэра Вилліама Темпля». Соч. достопочтеннаго Томаса Перегрина Кортнея. 2 тома 8-о. Лондонъ. 1836.
Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870

Маколей. Полное собраніе сочиненій.

Томъ III. Критическіе и историческіе опыты. 2-е исправленное изданіе.

Подъ общею редакціею Н. Л. Тиблена

Санктпетербургъ и Москва. Изданіе Книгопродавца-Типографа М. О. Вольфа. 1870

Переводъ подъ редакціею г. Бачинскаго

СЭРЪ ВИЛЛІАМЪ ТЕМПЛЬ. (Октябрь, 1838)

«Memoirs of the Life, Works, and Correspondence of sir William Temple.» By the Rigth Hon. Thomas Peregrine Courtenau. 2 vols, 8-vo. London: 1836, «Мемуары о жизни, произведеніяхъ и перепискѣ сэра Вилліама Темпля». Соч. достопочтеннаго Томаса Перегрина Кортнея. 2 тома 8-о. Лондонъ. 1836.

М-ръ Кортней долгое время былъ весьма извѣстенъ въ политическомъ мірѣ, какъ трудолюбивый и полезный общественный дѣятель, и какъ честный, послѣдовательный членъ парламента. Онъ былъ однимъ изъ самыхъ умѣренныхъ и, въ то же время, однимъ изъ наименѣе гибкихъ членовъ консервативной партіи. Поведеніе его въ нѣкоторыхъ вопросахъ было, правда, до того вигское, что какъ одобрявшіе, такъ и порицавшіе его, равно усумнились въ правѣ м-ра Кортнея считаться торіемъ. Но торизмъ свой, какимъ онъ былъ, м-ръ Кортней твердо сохранилъ при всѣхъ перемѣнахъ счастья и моды; и удалился, наконецъ, съ публичнаго поприща, не оставляя за собою, мы надѣемся, ни одного личнаго врага и унося уваженіе я расположеніе многихъ, далеко несогласныхъ съ его мнѣніями.

Эта книга, плодъ досуга м-ра Кортнея, начинается предисловіемъ, гдѣ онъ сообщаетъ намъ, что услуги, оказанныя ему съ разныхъ сторонъ, «убѣдили его, что литература скорѣе политики развиваетъ кроткія чувства и скорѣе ведетъ къ пріятной жизни». Мы искренно радуемся, что м-ръ Кортней такъ доволенъ своими новыми занятіями, и сердечно поздравляемъ его съ мѣною, къ которой привела его событія, и на которую, какъ она ни выгодна, немногіе рѣшаются, не будучи къ тому вынуждены. У него, но нашему мнѣнію, надо причинъ завидовать кому-либо изъ подвизающихся еще на томъ поприщѣ, на которомъ, разставаясь съ умственными и общественными удовольствіями, проводя ночи безъ сна, а лѣто безъ малѣйшаго проблеска красоты природы, — они могутъ ожидать, никакъ не болѣе достиженія той многотрудной, ненавистной и крѣпко стерегомой неволи, которую какъ-бы въ насмѣшку называютъ властью.

Лежащіе передъ нами томы имѣютъ, по справедливости, право на похвалу за прилежаніе, заботливость, здравое сужденіе и безпристрастіе; качествъ этихъ достаточно, чтобы книгу сдѣлать цѣнною, во не вполнѣ достаточно, чтобы сдѣлать ее удобочитаемою. М-ръ Кортики не достаточно изучилъ искусство выбирать и сжимать матеріалы. Свѣдѣнія, которыя онъ сообщаетъ намъ, слѣдуетъ, кажется, пока считать почти сырымъ матеріаломъ. Для фабрикантовъ матеріалъ этотъ будетъ весьма полезенъ; но онъ не въ такомъ еще видѣ, чтобы имъ могъ пользоваться праздный потребитель. Выражаясь безъ метафоры, мы опасаемся, чтобы сочиненіе это для читающихъ ради самаго чтенія не было менѣе пріятно, нежели для читающихъ съ цѣлью писать.

Хотя мы крайне не желаемъ ссориться съ м-ромъ Кортнеемъ по поводу политики, не можемъ однакожъ не прибавить, что книга его нисколько не была бы хуже, еслибъ заключала въ себѣ поменѣе выходокъ противъ виговъ настоящаго времени. Выходки эти не только неумѣстны въ историческомъ сочиненіи, но нѣкоторыя изъ нихъ по сущности своей скорѣе были бы приличны издателю третье-класскаго журнала партіи, нежели джентльмену съ познаніями и способностями м-ра Когтнея. Намъ говорятъ, напримѣръ: «замѣчательное обстоятельство, хорошо извѣстное всякому, знакомому съ исторіею, но скрываемое новыми вигами, что либеральные политики въ XVII столѣтія я большая часть ихъ въ XVIII никогда не распространяли либеральностей своихъ на природныхъ ирландцевъ или послѣдователей древней религіи». Какой 15-тилѣтній школьникъ не знаетъ этого замѣчательнаго обстоятельства? Какой прежній или настоящій вигъ былъ когда-либо такимъ идіотомъ, чтобы думать о возможности скрыть это? Мы, дѣйствительно, могли бы точно также сказать: замѣчательное обстоятельство, хорошо извѣстное всякому, близко знакомому съ исторіею, но тщательно скрываемое духовенствомъ господствующей церкви, что Англія въ XV столѣтіи была въ сообщенія съ Римомъ. Имъ хотѣлось бы сдѣлать еще нѣкоторыя замѣчанія по поводу другого мѣста, которое кажется намъ заключеніемъ рѣчи, назначенной для произнесенія противъ билля о реформѣ: но мы удерживаемся.

Мы сомнѣваемся, чтобы память м-ра Виллиама Темпля могла быть многимъ обязана изслѣдованіямъ м-ра Кортнея. Темпль — одинъ изъ тѣхъ людей, которыхъ свѣтъ, мало зная, согласился много восхвалять, и которые, поэтому, скорѣе могутъ проиграть, чѣмъ выиграть отъ близкаго анализа. Онъ не лишается, впрочемъ, справедливыхъ правъ на самое почетное мѣсто среди государственныхъ людей своего времени. Немногіе изъ нихъ равнялись съ нимъ или превосходили его дарованіями; за то они не пользовались хорошею славою въ дѣлѣ честности: Можно бы назвать немногихъ, патріотизмъ которыхъ былъ чище, благороднѣе и безкорыстнѣе его патріотизма; зато они не были людьми замѣчательныхъ способностей. По нравственности онъ былъ выше Шафтсбери; по уму — выше Росселя.

Сказать о человѣкѣ, что онъ занималъ высокое положеніе въ эпоху дурнаго управленія, испорченности, гражданскихъ и религіозныхъ крамолъ; что онъ, тѣмъ не менѣе, не запятналъ себя сильно и вовсе не принималъ участія въ какомъ-либо великомъ злодѣяніи; что онъ пріобрѣлъ уваженіе распутнаго двора и бурнаго народа, не будучи невиненъ ни въ какомъ гнусномъ содѣйствіи кому-либо изъ нихъ, — служитъ, кажется, весьма высокою похвалою; и все это, по справедливости, можно сказать о Темпль.

Однако Темпль — человѣкъ не въ нашемъ вкусѣ. Нравъ нехорошій отъ природы, но сдерживаемый строгимъ самообладаніемъ; постоянное вниманіе къ благовидности; рѣдкая осторожность въ веденіи той игры, состоящей изъ ловкости и удачи, которая называется человѣческою жизнью; наклонность лучше довольствоваться малымъ и вѣрнымъ выигрышемъ, чѣмъ продолжать игру, удваивая ставку, — кажутся намъ наиболѣе замѣчательными чертами его характера. Этотъ родъ умѣренности, въ соединеніи съ весьма значительными способностями, — какъ это было и у Тепмля, — едва ли при обыкновенныхъ обстоятельствахъ отличается отъ высочайшей и самой безукоризненной честности; а между тѣмъ можетъ вполнѣ быть совмѣстнымъ съ шаткостью началъ, съ холодностью сердца и съ самымъ сильнымъ эгоизмомъ. У Темпля, мы полагаемъ, не было достаточной теплоты и возвышенности чувствъ, чтобы заслужить имя добродѣтельнаго человѣка. Онъ не измѣнялъ своему отечеству и не притѣснялъ его; мало того, онъ оказывалъ ему звательныя услуги; но онъ ничѣмъ не рисковалъ для него. Никакія искушенія со стороны короля или оппозиціи не могли заманить его выступить приверженцемъ самовольныхъ или крамольныхъ мѣръ. Но онъ всячески старался не задѣть кого-либо энергическимъ сопротивленіемъ такимъ мѣрамъ. Онъ никогда не выставлялся рѣзко впередъ на глазахъ общества, кромѣ тѣхъ случаевъ, когда почты увѣренъ былъ въ выигрышѣ и когда не югъ проиграть; случаевъ, когда все — польза государства, виды двора и страсти массы казались на минуту совпадавшими. Пользуясь разсудительно многими изъ этихъ рѣдкихъ мгновеній, ему удалось упрочитъ за собою высокую репутацію мудрости и патріотизма. По прошествіи благопріятнаго кризиса, онъ не рисковалъ пріобрѣтенной славой. Онъ взбѣгалъ высокихъ должностей въ государствѣ съ осторожностью почти малодушною и ограничивался тихими и отдѣльными областями общественной службы, гдѣ, не возбуждая зависти, могъ пользоваться скромными, но вѣрными преимуществами. Когда страна приходила въ такое положеніе, что невозможно было, безъ нѣкоторой опасности, принимать какое-либо участіе въ политикѣ, онъ удалился въ свою библіотеку и фруктовый садъ и, въ то время какъ наша стонала подъ гнётомъ или оглашалась смятеніемъ и шумомъ междоусобной войны, забавлялся сочиненіемъ мемуаровъ и подшиваніемъ абрикосовыхъ деревьевъ. Его политическое поприще имѣло нѣкоторое сходство съ военнымъ поприщемъ Людовика XIV. Людовикъ, чтобы неудачно не уронить своего королевскаго достоинства, никогда не являлся при осадѣ до тѣхъ поръ, пока самые искусные офицеры его арміи не доносили ему о неминуемомъ паденія укрѣпленія. Удостовѣрившись въ этомъ, монархъ, въ шлемѣ и латахъ, являлся среди намётовъ, созывалъ военные совѣты, предписывалъ условія капитуляція, принималъ ключи крѣпостей и дотомъ возвращался въ Версаль выслушивать, какъ льстецы повторяли ему, что Тюрень разбитъ былъ при Маріенталѣ, что Конде принужденъ былъ снять осаду Арраса, и что единственнымъ воиномъ, котораго слава никогда не была помрачена неудачею, былъ Людовикъ Великій. Однако Конде и Тюрень будутъ всегда считаться полководцами совсѣмъ другаго рода, чѣмъ непобѣдимый Людовикъ; и мы должны сознаться, что многіе государственные люди, дѣлавшіе большіе промахи, кажутся намъ заслуживающими большаго уваженія, чѣмъ непогрѣшимый Темпль. Непогрѣшимость его, дѣйствительно, слѣдуетъ преимущественно приписать его крайнему опасенію всякой отвѣтственности, его рѣшимости скорѣе оставить страну свою въ бѣдѣ, чѣмъ подвергнуться малѣйшей возможности быть самому въ бѣдѣ. Онъ имѣлъ, кажется, отвращеніе къ опасности; а нельзя не согласиться, что опасности, которымъ подвергался публичный дѣятель, въ эти дни борьбы тиранніи съ мятежомъ, были самаго серьёзнаго рода. Онъ не могъ выносить неловкаго положенія ни физическаго, ни нравственнаго. Когда во время дипломатическихъ путешествій экипажъ его съѣзжалъ немного съ хорошей дороги на дурную я ему приходилось укатывать ее, — сѣтованія его были вполнѣ забавны. О томъ, какъ день или два онъ ѣхалъ по дурной Вестфальской дорогѣ, какъ одну ночь проспалъ на соломѣ, какъ путешествовалъ въ зимнее время, когда снѣгъ покрывалъ землю, онъ разсказываетъ какъ объ экспедиціи къ сѣверному полюсу или къ источникамъ Нила. Этотъ родъ болѣзненной изнѣженности, эта привычка лелѣять себя, видны во всѣхъ его поступкахъ. Онъ любилъ славу, но не любовью восторженной и благородной души. Онъ любилъ ее какъ цѣль, а вовсе не какъ средство; какъ роскошь, а вовсе не какъ орудіе, полезное для другихъ. Онъ собиралъ и копилъ ее съ робкою бережливостью скряги; и никогда не употреблялъ кладъ этотъ на какое-либо предпріятіе, какъ бы добродѣтельно и полезно оно ни было, если только предстоялъ рискъ потерять хоть одну его частичку. Не диво, если такая личность сдѣлала мало или не сдѣлала ничего, что заслуживаетъ положительнаго порицанія. Но отъ человѣка, одареннаго такими способностями и поставленнаго въ такомъ положеніи, можно, по справедливости, требовать гораздо большаго. Будь Темпль представленъ передъ адскимъ судилищемъ Данта, онъ не былъ бы осужденъ на пребываніе въ глубочайшихъ сокровенностяхъ бездны. Его не варили бы вмѣстѣ съ Донди въ аломъ ключѣ Буликамѣ, не ввергли бы вмѣстѣ съ Данби въ кипящую смолу Малебольги и не заморозили бы вмѣстѣ съ Чорчиллимъ въ вѣчныхъ льдахъ Джіудекки; но его, пожалуй, помѣстили бы въ темномъ преддверіи, возлѣ тѣни того безславнаго первосященника,

«Che fece per riltate il gran rifiuto» (*).

(*) «Который, побуждаемый низостью, сдѣлалъ великій отказъ.» Дантъ: Адъ, пѣснь III, стихъ 60. — Маколей, вѣроятно, видѣлъ въ этомъ стихѣ намекъ на папу Целестина V, который, по проискамъ Бонифація VIII, отказался отъ папской тіары.

Никто, разумѣется, не обязанъ оставаться политикомъ, такъ точно, какъ не обязанъ оставаться и воиномъ; и для оставленія какъ политическаго, такъ и военнаго поприща существуютъ вполнѣ честные способы. Но ни на одномъ изъ этихъ поприщъ никто не въ правѣ пользоваться всею его сладостью, устраняя всю его горечь. Кто остается въ военной службѣ только въ мирное время, кто является на смотрахъ въ Гайдъ-Паркѣ, кто сопровождаетъ государя въ палату лордовъ и обратно съ величайшею храбростью и преданностью и уклоняется отъ службы, какъ скоро предстоитъ вѣроятность быть отправленнымъ въ экспедицію, — тотъ, по справедливости, считается человѣкомъ, обезславившимъ себя. Нѣкоторая часть порицанія, заслуженнаго такимъ параднымъ воиномъ, можетъ справедливо падать и на чисто параднаго политика, уклоняющагося отъ своихъ обязанностей, какъ скоро онѣ становятся трудными и непріятными, то есть, какъ скоро становится особенно важнымъ исполнять ихъ съ рѣшимостью.

Хотя мы, дѣйствительно, далеко не считаемъ Темпля образцовымъ государственнымъ человѣкомъ, хотя мы ставимъ его ниже многихъ государственныхъ людей, сдѣлавшихъ весьма большія ошибки, — мы не можемъ однако отвергать, что, въ сравненіи съ своими современниками, онъ составляетъ чрезвычайно почтенное явленіе. Реакція, послѣдовавшая за побѣдою народной партіи надъ Карломъ I, произвела вредное дѣйствіе на національный характеръ; и дѣйствіе это было наиболѣе замѣтно въ тѣхъ мѣстахъ и классахъ, которые сильнѣе всего возбуждены были новымъ переворотомъ. Поврежденіе было сильнѣе въ Лондонѣ, чѣмъ въ провинціяхъ, а наиболѣе сильно — въ придворныхъ и оффиціальныхъ кружкахъ. Почти все уцѣлѣвшее изъ того, что было хорошаго и благороднаго въ кавалерахъ и круглоголовыхъ 1642 г., можно было найти теперь въ среднихъ классахъ. Побужденіи и чувства, породившія Великую Ремонстрацію, были еще сильны между непреклонными йоменами и скромными, богобоязненными купцами. Духъ Дерби и Kапеля пылалъ еще во многихъ отдаленныхъ замкахъ, во между тѣми политическими вождями, которые во время Реставраціи были еще молоды или въ самой силѣ зрѣлаго возраста, не было ни Соутгамптона, ни Вэна, ни Фокилида, ни Гампдена. Между возвышающимися царедворцами едва ли возможно было найти ту чистую, пламенную и твердую преданность, которая въ предшествовавшее царствованіе осталась непоколебимою на поляхъ несчастной битвы, на чужеземныхъ чердакахъ иди въ подвалахъ и у рѣшетки верховнаго суда. Столь же мало, или еще менѣе, могли новые вожди партій имѣть притязаніе на великія качества государственныхъ дѣятелей, стоявшихъ во главѣ Долгаго парламента. Глмидинъ, Намъ, Вамъ, Кромвеллъ отличаются отъ искуснѣйшихъ политиковъ слѣдующаго поколѣнія всѣми рѣзкими очертаніями, какими разнятся люди, производящіе революціи, отъ людей произведенныхъ революціями. Коноводъ въ великомъ переворотѣ, человѣкъ, шевелящій спящее общество и ниспровергающій глубоко вкоренившуюся систему, можетъ, пожалуй, быть весьма испорченнымъ человѣкомъ; но едва ли онъ можетъ быть лишенъ нѣкоторыхъ нравственныхъ качествъ, исторгающихъ даже у враговъ невольное удивленіе: твердости намѣренія, силы воли, энтузіазма, который, скрываясь иногда подъ видомъ спокойствія, бываетъ тѣмъ не менѣе свирѣпымъ или стойкимъ, и торжествуетъ надъ силою обстоятельствъ и противоборствомъ строптивыхъ умовъ. Эти качества, въ различномъ сочетаніи со всевозможными добродѣтелями я пороками, могутъ, мы думаемъ, встрѣтиться въ большей части виновниковъ гражданскихъ и религіозныхъ движеній: въ Цезарѣ, Магометъ, Гильдебрандѣ, Доминикѣ, Лютерѣ, Робеспьерѣ; и качества эти не въ маломъ количествѣ находились у предводителей партіи, противной Карлу I. Характеръ людей, умы которыхъ образуются среди замѣшательства, слѣдующаго за великимъ переворотомъ, бываетъ обыкновенно совсѣмъ ивой. Естествоиспытатели говорятъ намъ, что теплота производитъ разрѣженіе воздуха; а разрѣженіе воздуха производитъ холодъ. Такъ точно рвеніе производитъ перевороты; а перевороты производятъ людей, лишенныхъ къ чему бы то ни было рвенія. Политическіе дѣятели, о которыхъ мы говоримъ, каковы бы ни были ихъ природныя способности и мужество, почти всегда отличаются особеннымъ легкомысліемъ, особеннымъ непостоянствомъ, легкимъ, безразличнымъ взглядомъ на самые важные вопросы, готовностью предоставить направленіе своихъ дѣйствій судьбѣ и народному мнѣнію, понятіемъ, что одно общественное дѣло почтя тамъ же хорошо какъ и другое, и твердымъ убѣжденіемъ, что гораздо лучше быть наемникомъ въ самомъ худшемъ дѣлѣ, чѣмъ мученикомъ въ самомъ лучшемъ.

Совершенно то же было съ англійскими государственными дѣятелями слѣдовавшаго за Реставраціею поколѣнія. У нихъ не было ни энтузіазма кавалера, ни энтузіазма республиканца. Они съ раннихъ поръ освободились отъ владычества старинныхъ чувствъ и обычаевъ; но не развили въ себѣ сильной страсти къ нововведенію. Привыкнувъ видѣть, какъ древнія учрежденія потрясались, падали и лежали вокругъ нихъ въ развалинахъ, привыкнувъ жить подъ смѣнявшими другъ-друга государственными устройствами, среднее существованіе которыхъ продолжаюсь около 12 нѣмцевъ, они не питали ни малѣйшаго религіознаго благоговѣнія къ старинѣ; у нихъ вовсе не было того настроенія духа, которое естественно порождается постояннымъ созерцаніемъ незапамятной старины и неподвижной прочности. Привыкнувъ, съ другой стороны, видѣть, какъ всякая перемѣна начинается пламенною надеждою, а кончается разочарованіемъ, какъ за безумными надеждами и пророчествами опрометчивыхъ и фанатическихъ нововводителей слѣдуютъ стыдъ и замѣшательство, они пріучились смотрѣть на проявленія общественнаго духа и на планы реформъ съ недовѣрчивостью и презрѣніемъ. Они говорили иногда языкомъ вѣрныхъ подданныхъ, иногда языкомъ пылкихъ друзей отчизны. Но ихъ тайное вѣрованіе заключалось повидимому въ томъ, что вѣрноподданничество было однимъ великимъ заблужденіемъ, а патріотизмъ — другимъ. Если они дѣйствительно и питали какое-либо пристрастіе къ монархической или народной сторонѣ конституціи, къ епископству или пресвитеріанизму, то пристрастіе это было слабо и вяло, и не только не побѣждало, какъ во времена ихъ предковъ, страха изгнанія, конфискаціи и смерти, но рѣдко имѣло силу устоять противъ слабѣйшаго толчка личнаго честолюбія или личнаго страха. Такова была ткань пресвитеріанизма Лодердаля и теоретическаго республиканизма Галифакса. Чувство народной чести казалось угасшимъ. Въ глазахъ большинства людей послѣдовательность считается пробнымъ намнемъ честности общественнаго дѣятеля. Проба эта, хотя весьма недостаточная, бываетъ пожалуй наилучшею, какую наблюдатели, за исключеніемъ самыхъ проницательныхъ и самыхъ близкихъ, способны примѣнить къ дѣлу, и, несомнѣнно, даетъ людямъ возможность составить оцѣнку характеровъ великихъ личностей, въ цѣломъ наиболѣе приближающуюся къ точности. Но въ продолженіе послѣдней половины XVII столѣтія непослѣдовательность по необходимости перестала считаться безчестіемъ; и человѣка не болѣе упрекали за его непослѣдовательность, какъ упрекаютъ чернаго въ Томбукту за его цвѣтъ. Никто не стыдился признаться въ томъ, что было общимъ между нимъ и цѣлою націею. Въ короткій промежутокъ лѣтъ около семи, верховная власть находилась въ рукахъ Долгаго парламента, совѣта офицеровъ, Барбонскаго парламента, снова совѣта офицеровъ, протектора согласно «Правительственному акту» и протектора согласно «Почтительному прошенію и совѣту», снова Долгаго парламента, третьяго совѣта офицеровъ, въ третій разъ Долгаго парламента, Конвента и короля. Въ такія времена, послѣдовательность бываетъ до того неудобна для человѣка, придерживающагося ея, и для всѣхъ находящихся съ нимъ въ связи, что перестаетъ быть добродѣтелью и считается своенравнымъ упрямствомъ и пустою совѣстливостью. Дѣйствительно, въ такія времена хорошій гражданинъ можетъ по долгу быть обязанъ служить цѣлому ряду правленій. Блекъ дѣлалъ это на одномъ поприщѣ, а Гель на другомъ; и поведеніе обоихъ одобрено было потомствомъ^[1]. Но ясно, что, если непослѣдовательность въ самыхъ важныхъ общественныхъ вопросахъ перестаетъ быть упрекомъ, непослѣдовательность въ вопросахъ меньшей важности не должна, по всей вѣроятности, считаться безчестіемъ. Въ странѣ, гдѣ многіе весьма честные люди, въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, поддерживали правленіе то протектора, то Охвостья, то короля, не должно, по всей вѣроятности, было стыдиться покинуть свою партію ради мѣста, или подавать голосъ за билль, которому противился.

Общественные дѣятели послѣдовавшихъ за Реставраціею временъ отнюдь не имѣли недостатка въ мужествѣ или дарованіяхъ; и нѣкоторые роды талантовъ были у нихъ, повидимому, развиты до значительной — можно бы почти сказать — болѣзненной и неестественной степени. Ни Ѳераменъ въ древнія времена, ни Талейранъ въ новѣйшія, не были болѣе тонкими знатоками всѣхъ оттѣнковъ человѣческаго характера и всѣхъ признаковъ наступающей перемѣны, чѣмъ нѣкоторые изъ нашихъ соотечественниковъ того времени. Способность ихъ въ предугадываніи вещей высокой важности, по признакамъ невидимымъ и непонятнымъ для другихъ, походила на волшебство. Но жребій Рувима тяготѣлъ на нихъ всѣхъ: «Непостоянный какъ вода, не подымешься ты»^[2].

Свойства эти бываютъ способны къ безчисленнымъ видоизмѣненіямъ, смотря по безчисленному разнообразію ума и права, въ которыхъ проявляются. Люди съ безпокойными умами и сильнымъ честолюбіемъ слѣдовали по страшно эксцентричному пути: бросались своенравно изъ одной крайности въ другую; служили и измѣняли поочередно всѣмъ партіямъ; неперемѣнно выставляли свои мѣдные лбы въ первыхъ рядахъ самыхъ испорченныхъ правительствъ и самыхъ крамольныхъ оппозицій; посвящены были въ самыя преступныя тайны то Кабали, то Райгаусскасо заговора; отрепались отъ своей вѣры, чтобы пріобрѣсти милость своего государя, замышляя притомъ тайно его низверженіе; исповѣдывались у іезуитовъ, имѣя въ карманахъ шифрованныя письма отъ принца Оранскаго; вели переписку съ Гагой, будучи въ должностяхъ при Іаковѣ, и стали вести переписку съ Сен-Жерменскимъ дворомъ, какъ скоро облобызали за полученныя должности руки Вильгельма. Но Темпль не былъ изъ числа такихъ людей. Онъ не былъ лишенъ честолюбія. Но оно не было честолюбіемъ такой души, въ которой неудовлетворенное честолюбіе замѣняетъ мученія ада, гложетъ подобно червю неумирающему и сожигаетъ подобно огню непотухающему. Принципъ его состоялъ въ томъ, чтобы сперва упрочить себѣ безопасность и удобства, и предоставить потомъ величію явиться, когда ему вздумается. Оно являлось, онъ наслаждался имъ; и, въ первую же минуту, какъ нельзя было долѣе безопасно и спокойно наслаждаться ихъ, онъ съ удовольствіемъ отказался отъ него. Онъ не былъ, кажется, изъятъ отъ господствовавшей тогда политической безнравственности. Душа его подверглась заразѣ, но подверглась ей ad modum recipients, въ столь смягченной формѣ, что недальновидный судья могъ бы усумниться, чтобы зараза эта была тою же сильною моровою язвою, которая свирѣпствовала повсюду. На болѣзни отразилась природная вялость больнаго. Общая порча, смягченная его спокойною и непредпрімчивою натурою, обнаружилась упущеніями и уклоненіями, а не положительными злодѣяніями; и его бездѣйствіе, хотя иногда трусливое и эгоистическое, становится достойнымъ уваженія въ сравненіи съ злонамѣренною и вѣроломною неугомонностью Шафтесбери и Сондерланда.

Темпль происходилъ изъ рода, хотя древняго и почтеннаго, но едва ли до него встрѣчающагося въ нашей исторіи; родъ этотъ, однако, долго послѣ его смерти, производилъ столь многихъ знаменитыхъ людей, и образовалъ такія замѣчательныя свази, что имѣлъ, правильнымъ и закономѣрнымъ образомъ, едва ли меньшее вліяніе въ государствѣ, чѣмъ то, котораго, совсѣмъ въ иныя времена и совсѣмъ иными средствами, родъ Невилля достигъ въ Англіи, а родъ Дугласа въ Шотландія. Въ послѣдніе годы Георга II и во все царствованіе Георга III, члены этого разросшагося и могущественнаго семейства находились почти постоянно во главѣ или правительства, или оппозиціи. Были времена, когда родня, cousinhood — какъ однажды ее прозвали, могла бы одна снабдить почти всѣми матеріалами, нужными для¹ постройки сильнаго кабинета. Въ теченіе 50-ти лѣтъ три первые лорда казначейства, три государственные секретера, два хранителя малой печати и четыре первые лорда адмиралтейства были назначены изъ числа сыновей и внуковъ графини Темпль.

Такое блестящее было состояніе старшей отрасли семейства Темпль, продолжавшееся наслѣдствомъ съ женской стороны. Вилліамъ Темпль — первый въ ряду, достигшемъ въ нѣкоторой степени великой исторической знаменитости, принадлежалъ къ младшей отрасли. Отецъ его, сэръ Джонъ Темпль, былъ начальникомъ государственнаго архива въ Ирландіи и отличился, между тайными совѣтниками этого королевства, рвеніемъ, съ какимъ поддерживалъ народное дѣло въ началѣ борьбы между короною и Долгимъ парламентомъ. Онъ былъ арестованъ по приказанію герцога Отмонда, но получилъ свободу вслѣдствіе обмѣна, явился въ Англію и тамъ засѣдалъ въ палатѣ общинъ, какъ депутатъ отъ Чичестера. Онъ присталъ къ пресвитеріанской партіи, и былъ однимъ изъ умѣренныхъ членовъ, вотировавшихъ въ исходѣ 1648 года за веденіе съ Карломъ переговоровъ на основаніяхъ, которыя государь этотъ самъ принялъ, и вслѣдствіе того почти безъ церемоніи удаленныхъ изъ палаты полковникомъ Брайдомъ. Сэръ Джонъ, между тѣмъ, примирился, кажется, съ- побѣдоносными индепентентами; ибо въ 1653 году онъ снова вступилъ въ должность свою въ Ирландіи.

Сэръ Джонъ Темпль женатъ былъ на сестрѣ знаменитаго Генри Гаммонда, ученаго и благочестиваго богослова, въ теченіе междоусобной войны принимавшаго съ явнымъ усердіемъ сторону короля и лишившагося, послѣ побѣды парламента, своей церковной должности. Вслѣдствіе потери, какую при этомъ понесъ Гаммондъ, онъ удостоился, — на странномъ языкѣ того новаго племени оксоніанскихъ сектаторовъ, соединившихъ худшія стороны іезуита съ худшими сторонами оранжиста^[3], — быть отличеннымъ именами: Гаммонда, пресвитера, доктора и исповѣдника.

Вилліамъ Темпль, старшій сынъ сэра Джона, родился въ Лондонѣ въ 1628 году. Онъ получилъ первое воспитаніе подъ надзоромъ дяди съ материной стороны, потомъ отправленъ былъ въ училище въ Бишопъ-Стортфордъ и на семнадцатомъ году поступилъ въ Emmanuel College, въ Кембриджѣ, гдѣ знаменитый Кодвортъ былъ его наставникомъ^[4]. Времена не благопріятствовала ученію. Междоусобная война тревожила даже тихіе переходы и лужайки Кембриджа, производила сильные перевороты въ учрежденіяхъ и дисциплинѣ коллегій и волновала умы учащихся. Темпль утратилъ въ коллегія все ничтожное знаніе греческаго языка, которое принесъ съ собою изъ Бишопъ-Стортфорда, и никогда не вознаградилъ потери; обстоятельство это едва ли стоило бы вниманія, еслибъ не тотъ почти невѣроятный фактъ, что спустя 50 лѣтъ онъ дошелъ до такой нелѣпости, что въ вопросахъ изъ греческой исторіи и филологіи выступилъ съ собственнымъ авторитетомъ противъ авторитета Бентли. Онъ не сдѣлалъ никакихъ успѣховъ ни въ старой философіи, догоравшей еще въ кембриджскихъ школахъ, ни въ новой, основателемъ которой былъ лордъ Бэконъ. Но до конца своей жизни онъ продолжалъ говорить о первой съ невѣжественнымъ восторгомъ, а о послѣдней съ столь же невѣжественнымъ презрѣніемъ.

Послѣ двухлѣтняго пребыванія своего въ Кембриджѣ, онъ оставилъ его, не получивъ ученой степени, и отправился путешествовать. Онъ былъ тогда, кажется, живымъ, пріятнымъ, свѣтскимъ молодымъ человѣкомъ, никакъ не начитаннымъ, но посвященнымъ во всѣ поверхностныя знанія джентльмена и способнымъ быть принятымъ во всѣ образованныя общества. Въ политикѣ онъ объяснилъ себя роялистомъ. Его мнѣнія о религіозныхъ предметахъ-были повидимому таковы, какихъ можно было ожидать отъ молодаго человѣка быстраго ума, получившаго несвязное воспитаніе, не углублявшагося мыслью, получившаго отвращеніе къ угрюмой суровости пуританъ, окруженнаго съ дѣтства суматохою противуборствующихъ сектъ и легко пріучившагося, поэтому, питать ко всѣмъ имъ безпристрастное презрѣніе.

На пути своемъ во Францію онъ повстрѣчался съ сыномъ и дочерью сэра Питера Осборна. Сэръ Питеръ держалъ островъ Гериси въ покорности королю, и молодые люди, подобно своему отцу, горячо стояли за королевское дѣло. Въ гостиницѣ, гдѣ они остановились за островѣ Вайтѣ, братъ забавлялся расписываніемъ на окнахъ своего мнѣнія о господствующихъ властяхъ. За этотъ враждебный поступокъ все общество было арестовано и представлено губернатору. Сестра, полагаясь на вниманіе, какое, даже въ эти смутныя времена, едва ли хоть одинъ джентльменъ какой-либо партіи замедлялъ когда-либо оказывать, если дѣло касалось женщины, приняла вину на себя и была немедленно освобождена со своими спутниками.

Это приключеніе произвело, естественно, глубокое впечатлѣніе на Темпля. Онъ былъ только 20-ти лѣтъ. Дороти Осборнъ была 21-го года. Она была, говорятъ, красавица; и есть много доказательствъ, что щедро надѣлена была ловкостью, живостью и нѣжностью, свойственною ея полу. Темпль вскорѣ сдѣлался, говоря языкомъ того времени, ея слугою, и она отвѣчала-на его вниманіе. Но противъ ихъ желаній были трудности столь же большія, какъ и трудности, растягивающія иногда романъ до пятаго тома. Когда началось ухаживаніе, отецъ героя засѣдалъ въ Долгомъ парламентѣ; отецъ героини командовалъ на Гернси за Карла. Даже и тогда, когда война кончилась и сэръ Питеръ Осборнъ возвратился въ помѣстье свое Чмксандсъ, надежды влюбленныхъ едва ли были менѣе мрачны. Сэръ Джонъ Темпль имѣлъ въ виду для сына своего болѣе выгодную связь. Дороти Осборнъ была между тѣмъ осаждаема такимъ же количествомъ поклонниковъ, какое привлекалось въ Бельмонтъ молвою Порціи. Въ числѣ ихъ самый замѣчательный былъ Генри Кромиклль. Лишенный способности, энергіи, величія своего знаменитаго отца, лишенный также кроткихъ и мирныхъ качествъ своего старшаго брата, этотъ молодой человѣкъ былъ, можетъ-быть, болѣе страшнымъ соперникомъ въ любви, нежели былъ бы тотъ или другой изъ нихъ, М-съ Гютчлисонъ, выражаясь языкомъ степенныхъ и пожилыхъ людей, описываетъ его, какъ "наглаго безумца, " и «распутнаго, безбожнаго кавалера.» Эти выраженія, вѣроятно, означаютъ, что онъ былъ одною изъ тѣхъ личностей, которыя между молодыми, необузданными людьми могли бы считаться совершенными джентльменами. Дороти любила собакъ болѣе крупной и болѣе страшной породы, чѣмъ тѣ, которыя лежатъ на нынѣшнихъ каминныхъ коврахъ; и Генри Кромввлль обѣщался, что высшіе сановники Дублина будутъ употреблены въ дѣло, чтобы доставить ей прекрасную ирландскую борзую собаку. Ей, повидимому, весьма льстило его вниманіе, хотя отецъ его былъ тогда только лордъ-генералъ, а еще не протекторъ. Любовь однако восторжествовала надъ честолюбіемъ, и молодой женщинѣ, кажется, никогда не приходилось раскаиваться въ своемъ рѣшеніи, хотя, въ письмѣ, писанномъ какъ разъ въ то время, когда по всей Англіи раздавались вѣсти о насильственномъ распущеніи Долгаго парламента, она не могла удержаться, не напомнить Темплю, съ простительнымъ тщеславіемъ, «какого величіи она могла бы достигнуть, если бы настолько была умна, чтобы принять предложеніе Г. К.»

Темплю приходилось страшиться не одного только вліяніи соперниковъ. Родня его возлюбленной смотрѣла на него съ личнымъ недоброжелательствомъ и отзывалась о немъ, какъ о безнравственномъ удальцѣ, безъ чести и вѣры, готовомъ, ради мѣста, оказать услугу какой бы то ни было партіи. Это былъ, дѣйствительно, весьма искаженный взглядъ на характеръ Темпля. Однако характеръ, даже въ самомъ искаженномъ своемъ видѣ, представленный самыми раздраженными и предубѣжденными умами, сохраняетъ обыкновенно нѣкоторыя черты свои. Ни одинъ каррикатуристъ не представлялъ никогда м-ра Питта Фальстафомъ или м-ра Фокса скелетомъ; и ни одинъ сочинитель пасквилей не приписывалъ никогда бережливости Шеридану или расточительности Мальборо. Надобно сознаться, что складъ ума, который панегиристы Темпля удостоили названія философскаго индифферентизма, и который, при всей своей умѣстности въ пожиломъ и опытномъ государственномъ дѣятелѣ, являлся въ молодомъ человѣкѣ нѣсколько противнымъ, могъ легко показаться оскорбительнымъ семейству, готовому сражаться или выносить пытки за «своего изгнаннаго короля и за свою гонимую церковь. Бѣдная дѣвушка была крайне оскорблена и раздражена этими обвиненіями противъ ея возлюбленнаго; горячо защищала его заочно и обращалась къ нему самому съ нѣкоторыми весьма нѣжными и заботливыми увѣщаніями, завѣряя его тутъ-же въ своемъ упованіи на его честь и добродѣтель. Однажды она была чрезвычайно возбуждена языкомъ, какимъ одинъ изъ ея братьевъ отзывался о Темплѣ. „Мы наговорились до усталости, говоритъ она, онъ отказывался отъ меня, а я заявляла свое презрѣніе къ нему.“

Почти семь лѣтъ продолжалось это трудное сватовство. Мы не имѣемъ точныхъ свѣдѣній касательно образа жизни Темпля въ теченіе этого времени. Но онъ велъ, кажется, скитальческую жизнь то на материкѣ, то въ Ирландіи, то въ Лондонѣ. Онъ изучалъ французскій и испанскій языки и забавлялся сочиненіемъ „опытовъ“ и романовъ; такое занятіе послужило, по крайней мѣрѣ, къ образованію его слога. Образчикъ этихъ начальныхъ сочиненій, приведенный м-ромъ Кортнеемъ, нисколько не заслуживаетъ презрѣнія: дѣйствительно, тутъ встрѣчается одно мѣсто, гдѣ говорится о симпатіи и антипатіи, которое могло быть только произведеніемъ ума, привыкшаго тщательно размышлять о собственныхъ дѣйствіяхъ, и которое напоминаетъ вамъ лучшія мѣста въ Монтенѣ.

Теипль, по-видимому, велъ самую дѣятельную переписку съ своей возлюбленною. Его письма затеряны, но ея уцѣлѣли; и многія изъ нихъ встрѣчаются въ этихъ томахъ. М-ръ Кортней обнаруживаетъ нѣкоторое сомнѣніе, будетъ ли онъ оправданъ своими читателями за помѣщеніе этихъ посланій въ такомъ огромномъ количествѣ. Мы желаемъ только, чтобы ихъ было вдвое столько же. Дѣйствительно, весьма немногое встрѣчается въ дипломатической перепискѣ того поколѣнія, что было бы въ такой же степени достойнымъ чтенія. „Достоинство исторіи“ есть пошлая фраза, которую чрезвычайно любятъ плохіе историки. Одинъ писатель имѣетъ въ рукахъ нѣкоторые анекдоты, которые могли бы самымъ разительнымъ образомъ уяснить дѣйствіе миссиссипійскаго предпріятія на нравы и обычаи парижанъ. Но онъ устраняетъ эти анекдоты, потому что они слишкомъ низки для достоинства исторіи. Другой чувствуетъ сильное искушеніе упомянуть о нѣкоторыхъ фактахъ, указывающихъ на гнусное состояніе англійскихъ тюремъ 200 лѣтъ тому назадъ. Но ему едва ли приходитъ въ голову, чтобы страданія дюжины преступниковъ, живущихъ кучей на голыхъ кирпичахъ пространствомъ въ 15 кв. футовъ, могли составлять предметъ совмѣстный съ достоинствомъ исторіи. Иной изъ уваженія къ достоинству исторіи разсказываетъ о царствованіи Георга II, не упомянувъ ни слова о проповѣдываніи Вайтфильда въ Мурфильдсѣ^[5]. Какъ возможно, чтобы писатель, который въ состояніи говорить о сенатахъ, конгресахъ государей, прагматическихъ санкціяхъ, равелинахъ, контръ-эскарпахъ, сраженіяхъ, гдѣ 10 тысячъ человѣкъ бываютъ убиты, а 6 тысячъ человѣкъ съ 50-ю знаменами и 80-ю пушками взяты въ плѣнъ, — унижался до разсказа о биржѣ, Ньюгетѣ, театрѣ, скиніи?

Трагедія имѣетъ свое „достоинство“, такъ же какъ и исторія, а сколько трагическое искусство одолжено этому достоинству, можетъ судить всякій, кто величественные александрійскіе стихи, въ которыхъ сеньоръ Орестъ и мадамъ Андромаха выражаютъ свои жалобы, сравнитъ съ болтовнею безумнаго въ и кормилицы въ „Ромео и Юліи“.

Совершенно справедливо, что историкъ не долженъ разсказывать о уставовъ, а долженъ ограничиваться тѣмъ, что важно. Но многіе писатели никогда, кажется, не обращали вниманіи на то, отъ чего зависитъ историческая важность событія. Они, кажется, не знаютъ, что важность факта, когда фактъ этотъ разсматривается относительно непосредственныхъ своихъ послѣдствій, и важность того же факта, когда фактъ этотъ разсматривается, какъ часть матеріала для построенія науки, суть двѣ весьма различныя вещи. Количество добра или зла, произведеннаго какимъ-либо происшествіемъ, никакъ не бываетъ необходимо пропорціонально количеству свѣта, бросаемаго этимъ происшествіемъ на путь, какимъ добро или зло можетъ впослѣдствіи быть сдѣлано. Отравленіе короля составляетъ въ извѣстномъ смыслѣ гораздо болѣе серьезное дѣло, нежели отравленіе крысы. Но отравленіе крысы можетъ быть эрою въ химіи; а король можетъ быть отравленъ такими обыкновенными средствами и въ сопровожденіи такихъ обыкновенныхъ припадковъ, что ни одинъ ученый журналъ не обратитъ вниманія на это происшествіе. Пронесъ въ 100 тысячъ фунтовъ стерлинговъ бываетъ въ извѣстномъ смыслѣ болѣе важнымъ дѣломъ, чѣмъ процесъ въ 50 ф. стерл. Но изъ этого никакъ не слѣдуетъ, что ученые джентльмены, сообщающіе о судебныхъ дѣлопроизводствахъ, должны давать болѣе полный, отчетъ о тяжбѣ въ 100 тыс. ф., нежели о тяжбѣ въ 50 фунт. Ибо дѣло, отъ котораго зависитъ огромная сумма, можетъ быть важно только въ частности дли истца или для отвѣтчика. Дѣло же, съ другой стороны, отъ котораго зависитъ ничтожная сумма, можетъ быть поводомъ къ установленію какого-нибудь важнаго начала, интересующаго половину семействъ въ королевствѣ. Точно то же бываетъ съ тѣми предметами, о которыхъ приходятся говоритъ историкамъ. Для аѳинянина, во время Пелопонезской войны, результатъ сраженія при Деліумѣ былъ гораздо важнѣе, чѣмъ участь комедіи „Всадники“^[6]. Но для насъ фактъ, что комедія „Всадники“ имѣла на аѳинской сценѣ успѣхъ, гораздо важнѣе, нежели фактъ, что аѳинская Фаланга уступила при Деліумѣ. Ни то, ни другое событіе, не имѣетъ теперь никакой существенной важности. Мы насколько не находимся въ опасности быть пронзенными ѳивскими копьями. Мы не осмѣяны во „Всанкинахъ“. Для васъ важность обоихъ событій заключается въ цѣнности общей истины, которая можетъ изъ нихъ быть почерпнута. Какую общую истину извлекаемъ мы изъ дошедшихъ до насъ разсказовъ о битвѣ при Деліумѣ? Весьма немногимъ болѣе той истины, что когда двѣ арміи сражаются, то нѣтъ невѣроятности, что одна изъ нихъ будетъ сильно побита, — истина, которую, мы думаемъ, не трудно было бы постигнуть, даже еслибъ сраженіе при Деліумѣ совсѣмъ исчезло изъ памяти людей. Но человѣкъ, познакомившійся съ комедіею „Всадники“ и съ исторіею этой комедіи, вдругъ чувствуетъ, что умъ его сталъ шире. Общество представляется передъ нимъ въ новомъ видѣ. Онъ могъ много читать и путешествовать. Онъ могъ посѣтить всѣ страны Европы и цивилизованныя націи Востока. Онъ могъ дѣлать наблюденія надъ нравами многихъ варварскихъ племенъ. Но здѣсь встрѣтитъ онъ нѣчто совсѣмъ различное отъ всего, что встрѣчалъ между образованными и дикими народами. Здѣсь онъ находитъ общество непохожее, въ политическомъ умственственномъ и нравственномъ отношеніи, ни на одно общество, о которомъ онъ имѣетъ возможность составить себѣ понятіе. Вотъ истинно драгоцѣнная часть исторіи, зерно, которое нѣкоторые молотильщики тщательно отдѣлаютъ отъ мякины, для того, чтобы собрать мякину въ житницу, а зерно отбросить въ огонь.

Будучи такихъ мнѣній, мы радуемся, что узнали такъ много, и охотно желали бы узнать побольше о любовныхъ отношеніяхъ сэра Вилліама и его возлюбленной. Въ XVII столѣтьи, конечно, личность Людовика XIV была гораздо важнѣе возлюбленной Темпля. Но смерть и время уравниваютъ все. Для насъ ничего не значитъ ни великій король, ни бедфордширская красавица, ни пышный рай Марли, ни любимая прогулка мистриссъ Осборнъ, а на прилегавшемъ вплоть до самаго дома общинномъ лугу, гдѣ множество молодыхъ дѣвокъ пасли обыкновенно овецъ и коровъ и сидѣли въ тѣни, распѣвая баллады». Людовикъ и Дороти превратились одинаково въ прахъ. Бумагопрядильная Фабрика стоитъ на развалинахъ Марли, а Осборны перестали пребывать подъ старинкою крышею Чиксандса. Но въ любовныхъ письмахъ, изданныхъ м-ромъ Кортнеемъ, мы находимъ столько свѣдѣній, ради которыхъ стоитъ изучать отдаленныя событія, что за подобныя интересныя записочки мы бы съ радостью отдали кипу любыхъ государственныхъ бумагъ вдесятеро больше ихъ по вѣсу. Какъ же англійскія дѣвицы Проводили время 180 лѣтъ тому назадъ, въ какой степени образованы были умы ихъ, что составляло ихъ любимыя чтенія, какая степень свободы давалась имъ, какъ онѣ употребляли эту свободу, какія качества онѣ наиболѣе цѣнили въ мужчинахъ, и манія доказательства любви приличіе дозволяла имъ вымазывать избраннымъ поклонникамъ, — свѣдѣнія обо всемъ этомъ для насъ, безъ сомнѣнія, столь же важны, какъ и всѣ подробности о завладѣніи Франш-Конте и о Нимвегенскомъ трактатѣ. Взаимныя отношенія двухъ половъ кажутся намъ, по крайней мѣрѣ, столь же важными, какъ и взаимныя отношенія двухъ какихъ бы то ни было въ мірѣ правительствъ; и рядъ писемъ добродѣтельной, любезной и умной дѣвушки, назначенныхъ для взоровъ одного лишь ея возлюбленнаго, никогда почти не преминетъ бросить нѣкоторый свѣтъ на отношенія половъ. Между тѣмъ вполнѣ возможно — что и засвидѣтельствуетъ каждый, дѣлавшій какія-либо историческія изслѣдованія — прочесть цѣлыя кипы дипломатическихъ депешъ и протоколовъ, не уяснивъ себѣ ни на волосъ отношеній между правительствами.

М-ръ Кортней провозглашаетъ себя однимъ изъ поклонниковъ Дороти Осборнъ и надѣется увеличить ихъ число обнародованіемъ ея писемъ. Мы должны объявить себя его соперникомъ. Она дѣйствительно была, по-видимому, самая очаровательная молодая женщина: скромна, великодушна, любезна, умна и жива; она была роялистка, — чего и слѣдовало ожидать по ея родственнымъ связанъ, — но безъ малѣйшаго оттѣнка той политической рѣзкости, которая столь же неестественна, какъ и длинная борода у женщины; она была религіозна и при случкѣ вдавалась въ очень милый и привлекательный родъ проповѣдыванія, однако, — не настолько религіозна, чтобы не принанять участія въ тѣхъ развлеченіяхъ, какія представлялъ Лондонъ въ меланхолическое управленіе пуританъ, или не похохотать немного надъ смѣшною проповѣдью богослова, считавшагося однимъ изъ великихъ свѣтилъ вестминстерскаго собранія. Она имѣла легкую наклонность къ кокетству, совершенно, однако, совмѣстную съ горячею и безкорыстною привязанностью, и легкую наклонность къ сатирѣ, рѣдко однако переступавшей предѣлы добродушія. Она любила чтеніе; но ея предметы изученія были не тѣ, какіе любила королева Елисавета или лэди Дженъ Грей. Она читала стихи Коули и лорда Броггилля, французскіе мемуары, рекомендованные ея возлюбленнымъ, и путешествіи Фернанда Мендезъ Пинто. Но ея любимыми книгами были тѣ увѣсистые Французскіе романы, о которыхъ новѣйшіе читатели знаютъ по преимуществу изъ забавной сатиры Шарлотты Ленноксъ. Она не могла, впрочемъ, удержаться отъ смѣха надъ отвратительнымъ англійскимъ языкомъ, на какой они были переведены. Ея собственный слогъ весьма пріятенъ; и письма ея нисколько не теряютъ отъ нѣкоторыхъ мѣстъ, гдѣ насмѣшка и нѣжность сливаются въ восьми привлекательную вычурность.

Когда наконецъ постоянство любящихся сердецъ восторжествовало надъ всѣми препятствіями, представлявшимися ихъ союзу со стороны родни и соперниковъ, ихъ постигло еще болѣе серьёзное несчастіе. Бѣдная мистриссъ Осборнъ заболѣли отъ оспы, и хотя осталась жива, но вся красота ея погибла. Этому весьма тяжкому испытанію подвергались нерѣдко симпатіи и честь любящихся сердецъ того времени. Наши читатели, вѣроятно, помнятъ, что м-съ Гютчинсонъ разсказываетъ намъ о себѣ самой. Гордая, какъ душа Корнеліи, душа этой пожилой матроны таетъ, по-видимому, въ давно забытой нѣгѣ, разсказывая, какъ ея возлюбленный полковникъ женился на ней чуть только она могла выходить изъ комнаты, въ то время, какъ священникъ и всѣ свидѣтели боялись взглянуть на нее. «Но Богъ, прибавляетъ она съ граціознымъ тщеславіемъ, вознаградилъ его честность и постоянство, возвративъ мнѣ прежнюю наружность.» Темпль выказалъ при этомъ случаѣ ту же честность и постоянство, какія дѣлали столько чести полковнику Гютчинсону. Время ихъ брака неизвѣстно съ точностью. Но м-ръ Кортней предполагаетъ, что онъ произошелъ въ исходѣ 1654 года. Нанимая съ того времени, Дороти теряется изъ виду, и мы принуждены составить себѣ мнѣніе о взаимныхъ отношеніяхъ, въ какихъ находились супруги, изъ весьма слабыхъ указаній, которыя легко могутъ ввести насъ въ обманъ.

Темпль вскорѣ отправился въ Ирландію, и проживалъ съ отцомъ своимъ, частью въ Дублинѣ, частью въ графствѣ Карло. Ирландія была, вѣроятно, въ то время, сравнительно съ Англіею, болѣе пріятнымъ мѣстопребываніемъ для высшихъ классовъ общества, чѣмъ когда-либо прежде или послѣ. Ни въ одной часты государства превосходство способностей Кромвелля и сила его характера не выказались въ такой значительной степени. Онъ не властенъ былъ, да. вѣроятно не былъ и склоненъ управлять этимъ островомъ наилучшимъ образомъ. Возмущеніе ирландцевъ возбудило въ нихъ въ Англіи сильное религіозное и національное отвращеніе; и нѣтъ никакого основанія думать, что протекторъ былъ настолько выше своего вѣка, чтобы освободиться отъ господствовавшаго чувства. Онъ покорилъ ихъ; онъ зналъ, что они были въ его власти, и считалъ ихъ шайкою злодѣемъ и идолопоклонниковъ, съ которыми милостиво обращались, если не подвергали ихъ острію меча. Съ сопротивлявшимися онъ воевалъ подобно тому, какъ евреи воевали съ жителями земли Ханаанской. Дроггеда былъ второй Іерихонъ; а Вексфордъ второй Аи.^[7] Остаткамъ древняго населенія побѣдитель даровалъ такой же миръ, какой Израиль даровалъ жителямъ Гаваона. Онъ сдѣлалъ ихъ дровосѣками и носильщиками воды. Но, въ хорошемъ или въ дурномъ, онъ не могъ быть инымъ какъ великимъ. При благопріятныхъ обстоятельствахъ Ирландія нашла бы въ немъ самаго справедливаго и благодѣтельнаго правителя. Она нашла въ немъ тирана; не Мелочнаго, докучливаго тирана, какіе долго были еи проклятіемъ и срамомъ; но одного изъ тѣхъ страшныхъ тирановъ, какіе, въ длинные промежутки времени, посылаются повидимому на землю, подобно ангеламъ-мстителямъ, съ высокимъ порученіемъ разрушенія и обновленія. Онъ не былъ человѣкомъ полумѣръ, низкихъ оскорбленій и неохотныхъ уступокъ. Его протестантскій: перевѣсъ не былъ перевѣсомъ лентъ, скрипокъ, статуй и процессій. Ему бы никогда и въ голову не пришло уничтожить уголовные законы и отнять у католиковъ избирательное право, дать имъ избирательное право и исключить ихъ изъ парламента, допустить ихъ въ парламентъ и отказать имъ въ полномъ и равномъ участіи во всѣхъ благахъ общественныхъ и правительственныхъ. Мелочное преслѣдованіе было дѣломъ наиболѣе чуждымъ его ясному уму и его повелительному характеру. Онъ умѣлъ оказывать терпимость, и умѣлъ разрушать. Его управленіе въ Ирландіи было управленіемъ, основаннымъ на началахъ, называемыхъ теперь оранскими, и проводилось самымъ искуснымъ, самымъ непоколебимымъ, самымъ неустрашимымъ, Самымъ неумолимымъ образомъ, до самыхъ крайнихъ послѣдствій, къ какимъ вели эти начала; и еслибъ оно продолжилось, то неизбѣжно произвело бы дѣйствіе, которое онъ задумалъ: совершенное разложеніе и пересозданіе общества. У него была въ виду великая и опредѣленная цѣль: сдѣлать Ирландію коренною англійскою, сдѣлать Ирландію вторымъ Іоркшаромъ или Норфолькомъ. При тогдашнемъ рѣдкомъ населенія Ирландіи, цѣль эта не была недостижимою; и вполнѣ основательно можно полагать, что — продлись его политика 50 лѣтъ — цѣль эта была бы достигнута. Вмѣсто переселенія, какое мы теперь видимъ изъ Ирландіи въ Англію, въ его управленіе было постоянное и многочисленное переселеніе изъ Англіи въ Ирландію. Этотъ приливъ народонаселеніи стремился почти такъ же сильно, какъ тотъ, который стремится теперь изъ Массачузетса и Коннектикута къ штатамъ по ту сторону Огіо. Природное племя подавалось назадъ передъ подвигающимся авангардомъ англо-саксонскаго народонаселенія, подобно американскимъ индѣйцамъ или племенамъ Южной Африки, отступающимъ теперь назадъ передъ бѣлыми поселенцами. Тѣ страшныя явленія, которыми почти неизмѣнно сопровождается основаніе образованныхъ колоній въ необразованныхъ странахъ и которыя извѣстны были европейскимъ націямъ только по отдаленнымъ и сомнительнымъ слухамъ, представлялись теперь публично ихъ взорамъ. Слова «истребленіе», «искорененіе» часто слышались изъ устъ англійскихъ поселенцевъ глубины Лейнстера и Монстера — слова жестокія, но, въ жестокости своей заключавшія болѣе милости, чѣмъ гораздо болѣе мягкія выраженія, принятыя съ тѣхъ поръ университетами и одобренныя парламентами. Подлинно, больше милосердія, заключается въ истребленіи сотни тысячъ человѣческихъ существъ за-разъ и выполненіи порожняго мѣста благоустроеннымъ народонаселеніемъ, чѣмъ въ дурномъ управленіи милліонами людей въ теченіе длиннаго ряда поколѣній. Мы гораздо легче можемъ извинить страшныя жестокости, причиненныя ради великой цѣли, чѣмъ безконечный рядъ мелкихъ притѣсненій и угнетеній, причиненныхъ вовсе безъ всякой раціональной цѣли.

Ирландія быстро дѣлалась англійскою. Цивилизація и богатство дѣлали быстрые успѣхи почти въ каждой части острова. Дѣйствія этого желѣзнаго деспотизма описаны намъ враждебнымъ очевидцемъ, весьма замѣчательнымъ языкомъ. «И что еще удивительнѣе, говоритъ лордъ Кларендонъ, все это было сдѣлано и въ промежутокъ нѣсколько болѣе двухъ лѣтъ, доведено до такой степени совершенства, что возникли многія строенія, какъ для украшенія, такъ и для пользы; стройно и правильно насаженныя рощи, заборы и ограды появились всюду въ королевствѣ; между жителями производились сдѣлки на весьма значительныя суммы; при бракахъ опредѣлялись вдовьи деньги; и всѣ прочія передачи и сдѣлки совершались какъ въ королевствѣ, въ которомъ все покойно и не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія касательно силы документовъ.»

Къ ирландскимъ вопросамъ Темпль относился совершенно какъ колонистъ и членъ господствующей касты. Онъ такъ же мало заботился о благосостояніи остатковъ древняго кельтическаго народонаселенія, какъ англійскій фермеръ на берегахъ Лебединой рѣки заботится о ново-голландцахъ или голландскій поселенецъ на Мысѣ Доброй Надежды о каффрахъ. Годы, проведенные имъ въ Ирландіи, когда Кронвеллева система была въ полной силѣ, онъ всегда описываетъ какъ «годы большаго удовольстія.» Фермерство, садоводство, дѣла графства и чтеніе, скорѣе пріятное, чѣмъ серьезное, занимали его время. Въ политикѣ онъ не принималъ никакого участія и, спустя иного лѣтъ, приписывалъ свое бездѣйствіе любви къ древней конституціи, которая, говорилъ онъ, «не дозволяетъ ему участвовать въ публичныхъ дѣлахъ, пока не очистится дорога къ благополучной реставраціи короля.» Не видно, дѣйствительно, чтобы ему предлагалась какая-либо должность. Если же онъ отказывался, на самомъ дѣлѣ, отъ какого-либо мѣста, то мы можемъ, безъ большаго нарушеніи любви къ ближнему, приписать отказъ этотъ скорѣе осторожности, которая всю жизнь не допускала его подвергаться какой-либо опасности, чѣмъ пламенности его вѣрноподданническихъ чувствъ.

Въ 1660 году, онъ впервые явился на публичномъ поприщѣ. Онъ засѣдалъ въ собраніи, которое, среди всеобщаго замѣшательства, предшествовавшаго реставраціи, созвано было въ Дубилинѣ начальниками ирландской арміи. Послѣ возвращенія короля ирландскій парламентъ созывался правильно, и Темпль представлялъ въ немъ графство Карло. Подробности его поведенія въ этомъ положеніи намъ неизвѣстны. Но намъ извѣстно вообще — легко можно тому повѣрить — что онъ выказалъ большую умѣренность и большую способность къ дѣламъ. Вѣроятно, онъ отличался также въ преніяхъ: много лѣтъ спустя онъ говорилъ, что «друзья его въ Ирландіи обыкновенно думали, что если у него былъ какой-либо талантъ, такъ на этомъ поприщѣ.»

Въ маѣ 166л года, ирландскій парламентъ былъ отсроченъ, Темпль съ женою своею отправился въ Англію. Ежегодный доходъ его простирался до 500 ф. стерл., — сумма достаточная въ то время для потребностей семейства, примыкавшаго къ моднымъ кружкамъ общества. Онъ провелъ два года въ Лондонѣ, гдѣ, повидимому, велъ ту покойную жизнь праздношатающагося, которая наилучше шла къ его характеру.

Онъ не забывалъ, впрочемъ, своихъ интересовъ. Онъ привезъ съ собою рекомендательныя письма отъ герцога Ормонда, въ то время лорда-намѣстника Ирландіи, къ Кларендону и къ Генри Беннету, лорду Арлингтону, бывшему тогда государственнымъ секретаремъ. Кларендонъ былъ во главѣ правительства. Но власть его видимо падала и должна была, навѣрное, всякій день болѣе и болѣе клониться къ упадку. Наблюдатель, гораздо менѣе прозорливый, нежели Темпль, могъ легко видѣть, что канцлеръ былъ человѣкомъ, принадлежавшимъ къ отшедшему міру, представителемъ прошлаго вѣка, обветшалаго образа мыслей, несовременныхъ пороковъ и еще менѣе современныхъ добродѣтелей. Долгое изгнаніе сдѣлало его чужимъ въ его родной странѣ. Умъ его, раздраженный столкновеніями и личными страданіями, былъ гораздо болѣе озлобленъ противъ популярныхъ и снисходительныхъ мѣръ, чѣмъ въ началѣ междоусобной войны. Онъ тосковалъ по благовидной тираніи прежняго Вайтгодля, и по днямъ того короля-святоши, который лишалъ народъ свой денегъ и ушей, но не трогалъ его женъ и дочерей; Кларендонъ съ трудомъ могъ мириться съ дворомъ, имѣвшимъ сераль и не имѣвшимъ Звѣздной налиты. Избравши такой путь, онъ становился всякій день болѣе и болѣе ненавистнымъ какъ государю, любившему удовольствія гораздо болѣе прерогативъ, такъ и народу, страшившемуся королевскихъ прерогативъ гораздо болѣе, чѣмъ королевскихъ удовольствій. Наконецъ, дворъ возненавидѣлъ его болѣе, чѣмъ какой-либо вождь оппозиціи, а парламентъ болѣе, чѣмъ какой-либо придворный сводникъ.

Невѣроятно было, чтобы Темпль, котораго главнымъ руководящимъ правиломъ было не задѣвать ни одной партіи, могъ пристать къ падающему величію министра, котораго эта забота въ жмени состояла въ томъ, чтобы обижать всѣ партіи. Арлингтонъ, котораго вліяніе постепенно возрастало, по мѣрѣ того, какъ вліяніе Кларендона уменьшалось, былъ самымъ полезнымъ покровителемъ, къ какому могъ прильнуть молодой искатель приключеній. Этотъ государственный человѣкъ, безъ добродѣтели, мудрости и силы духа, достигъ величіе внѣшними качествами и былъ простымъ твореніемъ времени, обстоятельствъ и общества. Гордая сдержанность въ обращеніи, пріобрѣтенная имъ во время пребыванія въ Испаніи, вызывала насмѣшку всѣхъ, считавшихъ обычаи французскаго двора единственнымъ мѣриломъ хорошаго воспитанія, но служила къ возбужденію въ толпѣ благосклоннаго мнѣнія о его проницательности и важности. Въ такихъ положеніяхъ, гдѣ торжественность Эскуріаля была бы неумѣстною, онъ отбрасывалъ ее въ сторону безъ затрудненія, и разговаривалъ съ большимъ юморомъ и живостью. Въ то время, какъ толпа толковала о важномъ видѣ Беннета^[8], веселость его всегда встрѣчала ласковый пріемъ въ королевскомъ кабинетѣ. Въ то время, какъ Боккингамъ въ передней передразнивалъ, для потѣхи мистриссъ Стюартъ, пышную кастальскую поступь секретаря, этотъ величественный донъ въ кабинетъ короля представлялъ трезвые совѣты Кларендона до такой степени въ смѣшномъ видѣ, что король плакалъ отъ смѣха, а канцлеръ отъ досады. Никогда, можетъ быть, не было человѣка, котораго наружность въ обращеніи производила бы столь различныя впечатлѣнія на различныхъ людей. Графъ Гамильтонъ, напримѣръ, описываетъ его какъ глупаго формалиста, который сдѣланъ былъ секретаремъ единственно по своему таинственному и важному виду. Кларендонъ, съ другой стороны, представляетъ его человѣкомъ, котораго "лучшею способностью была насмѣшливость, « и который „нравился королю своимъ забавнымъ и пріятнымъ нравомъ.“ Дѣло, кажется, состоитъ въ томъ, что Беннетъ, лишенный всѣхъ высшихъ качествъ министра, обладалъ удивительнымъ талантомъ дѣлаться, до наружному виду, всѣмъ для всѣхъ. Онъ имѣлъ двоякій видъ: видъ дѣловито и серьезнаго человѣка для публики, которой онъ желалъ внушить уваженіе, и видъ веселаго человѣка для Карла, по мнѣнію котораго величайшая услуга, какую можно было скакать государю, состояла въ томъ, чтобы его забавлять. Однако оба эти вида были личинами, которыя онъ клалъ въ сторону, какъ только онѣ исполнили свое дѣло. Спустя долгое время, когда онъ удалился къ своему звѣринцу и своимъ рыбнымъ прудамъ въ Соффолькѣ и не имѣлъ никакой побудительной причины разыгрывать роль гидальго или буфона, Ивлинъ — судья опытный и прозорливый, часто говаривалъ съ нимъ, и отзывался о немъ, какъ о человѣкѣ чрезвычайно приличныхъ манеръ и чрезвычайно пріятномъ собесѣдникѣ.

Кларендонъ, гордый и повелительный отъ природы, раздраженный временемъ и болѣзнью и полагавшійся на свои таланты и заслуги, не искалъ никакихъ новыхъ союзниковъ. Онъ, повидимому, находилъ родъ угрюмаго удовольствія унижать и раздражать всякій возвышающійся талантъ въ королевствѣ. Его связи ограничивались почти исключительно ежедневно съуживавшимся, тѣснымъ кружкомъ старыхъ кавалеровъ, бывшихъ друзьями его молодости или товарищами его изгнанія. Арлингтонъ, съ другой стороны, всюду набиралъ приверженцевъ. Ни у кого не было болѣе личныхъ послѣдователей, и никто не старался болѣе оказывать услуги своимъ приверженцамъ. У него сдѣлалось родомъ привычки выдвигать своихъ подчиненныхъ до собственнаго уровня и потомъ горько жаловаться на ихъ неблагодарность, оттого что они не хотѣли оставаться долѣе его подчинеяными. Онъ точно такимъ образомъ поссорился поочередно съ двумя казначеями, Гиффордомъ и Данви. Къ Арлингтону Темпль и прильнулъ; онъ не щадилъ жаркихъ завѣреній въ привязанности и — грустно сказать — даже грубой т почти идолопоклоннической лести. Въ непродолжительномъ времени онъ получилъ свою награду.

Въ отношеніи къ иностраннымъ державамъ Англія находилась въ положеніи весьма различномъ отъ того, которое она занимала во время блестящаго управленія протектора. Она занята была войною съ Соединенными Провинціями, въ то время управляемыми почти съ королевскою властью великимъ пенсіонаріемъ Іоанномъ де-Виттомъ; и хотя ни одна война не обходилась королевству такъ дорого, ни одна не велась никогда слабѣе и хуже. Франція объявила себя въ пользу Генеральныхъ Штатовъ. Данія, повидимому, готова была принять ту же сторону. Испанія, негодуя на тѣсный политическій и брачный союзъ, который Карлъ заключилъ съ домомъ Браганцскимъ, не была расположена оказать ему какую-либо помощь. Великая лондонская моровая язва остановила торговлю, разсѣяла министровъ и дворянство, привела въ бездѣйствіе всѣ отрасли общественной службы и увеличила мрачное неудовольствіе, которое дурное управленіе начало возбуждать во всей націи. Англія имѣла одного континентальнаго союзника, епископа Мюнстерскаго, неугомоннаго и честолюбиваго прелата, который былъ воспитанъ какъ солдатъ и оставался солдатомъ во всѣхъ своихъ вкусахъ и наклонностяхъ. Онъ ненавидѣлъ голландцевъ за вмѣшательство въ дѣла его епархіи и объявилъ себя готовымъ подвергнуть опасности свои малый владѣнія ради возможности мести. Онъ отправилъ, поэтому, въ Лондонъ страннаго рода посланника, бенедиктинскаго монаха, говорившаго дурно по-англійски и смотрѣвшаго, говоритъ лордъ Кларендонъ, „извощикомъ“. Эта личность привезла письмо отъ епископа, предлагавшаго напасть съ суши на голландскія владѣнія. Англійскіе министры усердно приняли предложеніе и обѣщали своему новому союзнику денежное вспомоществованіе въ 500,000 рейхсталеревъ.

Рѣшено было отправить въ Мюнстеръ англійскаго агента, и Арлингтонъ, вѣдомству котораго подлежало дѣло, назначимъ на этотъ постъ Темпля.

Темпль принялъ порученіе и исполнилъ его съ удовольствіемъ; своихъ поручителей, хотя весь планъ кончился ничѣмъ, и епископъ, узнавъ, что Франція присоединилась къ Голландіи, поспѣшилъ, спрятавъ въ карманъ часть субсидій, заключить отдѣльный миръ. Темпль, впослѣдствіи времени, не съ большимъ удовольствіемъ взиралъ на эту часты своей жизни и извинялся въ томъ, что принялъ на себя переговоры, изъ которыхъ мало могло выйдти добраго, — говоря, что былъ тогда молодъ и совершеннымъ новичкомъ въ дѣлахъ. Дѣйствительно, трудно было выбрать для него положеніе, гдѣ бы замѣчательные дипломатическіе таланты, которыми онъ обладалъ, могли выказаться съ меньшимъ успѣхомъ. Онъ не зналъ нѣмецкаго языка и нелегко принаравливался къ обычаямъ народа. Онъ не могъ выносить много вина, а только сильный питухъ и могъ имѣть нѣкоторую надежду на успѣхъ въ вестфальскомъ обществѣ. Однако, при всѣхъ этихъ невыгодныхъ условіяхъ, онъ до того удовлетворительно исполнилъ свое порученіе, что сдѣланъ былъ баронетомъ и назначенъ резидентомъ при вице-королевскомъ дворѣ въ Брюсселѣ.

Брюссель гораздо лучше соотвѣтствовалъ Темплю, нежели дворцы германскихъ принцевъ, пьянствовавшихъ и охотившихся за кабанами. Онъ занималъ теперь одинъ изъ самыхъ важныхъ обсерваціонныхъ постовъ, на какомъ могъ быть поставленъ дипломатъ. Онъ находился на землѣ великой нейтральной державы, между владѣніями двухъ великихъ державъ, бывшихъ въ войнѣ съ Англіею. Изъ этой превосходной школы онъ вскорѣ явился самымъ совершеннымъ дипломатическимъ посредникомъ своего времени.

Между тѣмъ правительство Карла претерпѣло рядъ унизительныхъ несчастій. Безумство двора расточило всѣ средства, доставленныя парламентомъ для поддержанія наступательныхъ дѣйствій. Рѣшено было вести только оборонительную войну; но даже для оборонительной войны обширныя средства Англіи, находясь въ распоряженіи пустыхъ людей и общественныхъ грабителей, оказались недостаточными. Голландцы оскорбляли британскіе берега, вошли въ Темзу, взяли Ширнесъ и простерли опустошенія свои до Чатама. Пламя отъ горѣвшихъ на рѣкѣ кораблей видно было въ Лондонѣ; разнесся слухъ, что иностранная армія высадилась въ Гревсендѣ, и военные люди серьезно предложили оставить Тоуэръ. До такой бездны позора довело дурное управленіе эту гордую и побѣдоносную страну, которая за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ предписывала свою волю Мазарини, Генеральнымъ Штатамъ и Ватикану. Англійское министерство, унижаемое событіями войны и страшась справедливаго гнѣва парламента, поспѣшило кое-какъ заключить въ Бредѣ миръ съ Голландіею и Франціей».

Но готовилась новая сцена. Уже съ нѣкотораго времени явно было для проницательныхъ наблюдателей, что Англіи и Голландіи угрожала общая опасность, гораздо сильнѣе всякой опасности, какой онѣ имѣли поводъ страшиться другъ отъ друга. Heчего было болѣе бояться стараго врага ихъ независимости и религіи. Скипетръ отошелъ отъ Испаніи. Эта могущественная имперія, въ которой никогда не заходило солнце, сокрушившая цѣльности Италіи и Германіи, наполнявшая своими арміями Парижъ и покрывавшая своими кораблями британскія моря, зависѣла отъ произвола всякаго грабителя. Европа въ смущеніи замѣчала быстрое возрастаніе новой и болѣе грозной державы. Люди смотрѣли на Испанію и видѣли только слабость, прикрываемую и увеличите.г;о гордостью; владѣнія обширныя и слабыя, — приманчивыя, безпомощныя и беззащитныя; порожнее казначейство; угрюмую и бездѣйственную націю; дитя на престолѣ; факціи въ совѣтѣ; министровъ, служившихъ только самимъ себѣ, и солдатъ, страшныхъ только для своихъ земляковъ. Люди смотрѣли на Францію и видѣли обширную и сплошную территорію, богатую почву, центральное положеніе, смѣлый, бойкій и смышленый народъ, огромные доходы, многочисленныя и хорошо дисциплинированныя войска; видѣли дѣятельнаго и честолюбиваго Государя, во цвѣтѣ лѣтъ, окруженнаго безподобно-искусными генералами. Только способность, сила и единство со стороны сосѣдей могли противодѣйствовать планамъ Людовика. Способность и сила находились доселѣ въ совѣтахъ одной лишь Голландіи, единства же въ Европѣ не было. Вопросъ о португальской независимости отдѣлялъ Англію отъ Испаніи. Старинная Брацца, недавнія столкновенія, морскія притязанія, коммерческое соперничество отдѣляли Англію на столько же. и отъ Соединенныхъ Провинцій.

Главною цѣлью Людовика, отъ начала до конца его царствованія, было пріобрѣтеніе тѣхъ обширныхъ и цѣнныхъ провинцій испанской монархіи, которая прилегали къ, восточной границѣ Франціи. Еще до заключенія трактата въ Бредѣ, онъ вторгся въ эти провинціи. Теперь онъ подвигалъ свои завоеванія почти безъ всякаго сопротивленія. Крѣпости сдавались одна за другою. Самъ Брюссель былъ въ опасности; и Темпль заблагоразсудилъ отправить жену свою и дѣтей въ Англію., Но сестра его, леди Джиффардъ, жившая, у него съ нѣкотораго времени у бывшая, повидимому, въ семействѣ его лицомъ болѣе важнымъ, чѣмъ его жена, все еще оставалась съ нимъ.

Де-Виттъ съ болѣзненнымъ безпокойствомъ смотрѣлъ на успѣхъ французскаго оружія. Но не по силамъ было одной Голландіи спасти Фландрію; а трудность образовать для этой цѣли обширную коалицію казалась почти непреодолимою. Людовикъ, дѣйствительно, притворялся въ умѣренности. Онъ объявивъ себя готовымъ приступить къ мировой сдѣлкѣ съ Испаніею. Но предложенія эти были, безъ сомнѣнія, одними лишь завѣреніями, съ цѣлью успокоить опасенія сосѣднихъ державъ; а какъ положеніе его становилось всякій день болѣе и болѣе выгоднымъ, то слѣдовало ожидать, что онъ возвыситъ свои требованія.

Въ такомъ положеніи находились дѣла, когда Темпль получилъ отъ англійскаго министерства позволеніе совершить инкогнито поѣздку въ Голландію. Онъ прибылъ въ Гагу вмѣстѣ съ леди Джиффардъ. У него не было никакого оффиціальнаго порученія, но онъ воспользовался этимъ удобнымъ случаемъ представиться де-Витту. «Единственное дѣло мое, сэръ, говорилъ онъ. видѣть всѣ достопримѣчательности въ вашей странѣ, и я весьма недостаточно исполнилъ бы свое намѣреніе, еслибъ уѣхалъ, не видавши васъ.» Де-Виттъ, составившій себѣ по слуху высокое мнѣніе о Темплѣ, былъ доволенъ комплиментомъ и отвѣчалъ съ искренностью и радушіемъ, которыя сразу повели къ дружбѣ. Два государственные мужа разговаривали покойно о причинахъ, отчуждавшихъ Англію отъ Голландіи, поздравляли другъ друга съ миромъ и потомъ начали разсуждать о новыхъ опасностяхъ, угрожавшихъ Европѣ. Темпль, не бывъ уполномоченъ сказать что-либо отъ имени англійскаго правительства, выражался весьма осторожно. Де-Виттъ, бывши самъ голландскимъ правительствомъ, не имѣлъ никакой причины быть осторожнымъ. Онъ объявилъ открыто, что желаніемъ его было видѣть всеобщую коалицію, составленную для спасенія Фландріи. Его простота и откровенность изумили Темпля, привыкшаго къ притворной торжественности своего покровителя-секретаря и къ вѣчному двоедушію и уверткамъ, считавшимся высокими подвигами политики между испанскими дипломатами въ Брюсселѣ.

«Кто только, — писалъ онъ къ Арлингтону, — имѣетъ дѣло съ м-ромъ де-Виттомъ, долженъ идти тѣмъ же простымъ путемъ, котораго онъ держался въ своихъ переговорахъ, безъ утонченностей, прикрасъ или затемненія сущности дѣла.» Темпль едва ли менѣе пораженъ былъ скромнымъ жилищемъ и умѣреннымъ столомъ перваго гражданина богатѣйшей въ мірѣ державы. Въ то время, какъ Кларендонъ изумлялъ Лондонъ жилищемъ болѣе пышнымъ, чѣмъ дворецъ его повелителя, въ то время, какъ Арлингтонъ расточалъ свое нечестно-пріобрѣтенное богатство на ловлю дичи, оранжерейные сады и безконечныя теплицы Юстона, — великій государственный человѣкъ, который разрушилъ всѣ ихъ планы завоеванія и котораго гремящія пушки они слышали съ ужасомъ даже въ галлереяхъ Вайтголля, держалъ только одного служителя, гулялъ по улицамъ въ самомъ простомъ платьѣ и никогда не употреблялъ экипажа иначе, какъ для церемонныхъ визитовъ.

Темпль, о свиданіи своемъ съ де-Виттомъ, отправилъ полный отчетъ къ Арлингтону, раздѣлившему въ ту пору съ герцогомъ Боккингамомъ, вслѣдствіе паденіи канцлера, главное управленіе дѣлами. Арлингтонъ не обнаруживалъ никакого расположеніи сойтись съ голландскимъ министромъ. Дѣйствительно — это было вполнѣ доказано, спусти нѣсколько лѣтъ — какъ онъ, такъ и его повелитель совершенно готовы были купить средства къ дурному управленію Англіею уступкою Франціи не только Фландріи, но и всего континента. Темпль, — вида ясно, что настала минута, когда можно было примирить страну свою съ Голландіею, примирить Барда съ парламентомъ, обуздать власть Людовика, изгладить срамъ послѣдней позорной войны, возстановить Англію на томъ же мѣстѣ въ Европѣ, которое она занимала при Кромвеллѣ, — дѣлался болѣе и болѣе настоятельнымъ въ своихъ представленіяхъ. Отвѣты Арлингтона были нѣкоторое время холодны и двусмысленны. Но событія, послѣдовавшія за собраніемъ парламента осенью 1667 года, произвели, повидимому, совершенную перемѣну въ его взглядахъ. Неудовольствіе націи было глубокое и общее. Управленіе подверглось нападеніямъ во всѣхъ своихъ частяхъ. Король и министры не безуспѣшно старались свалить на Кларендона вину за прошлыя неудачи; но хотя общины и рѣшили, чтобы бывшій канцлеръ сдѣлался первою жертвою, однако отнюдь не видно было, что онъ будетъ и послѣднею. Въ теченіе преній секретарь лично подвергался весьма ѣдкимъ нападеніямъ. Одно изъ рѣшеній нижней палаты противъ Кларендона было въ сущности порицаніемъ внѣшней политики правительства, какъ слишкомъ преданной Франціи. Этимъ событіямъ преимущественно мы готовы приписать происшедшую при томъ кризисѣ перемѣну въ политикѣ Англіи. Министерство почувствовало, повидимому, что если только оно желало извлечь какую-либо пользу изъ паденія Кларендона, то необходимо было отказаться отъ того, что считалось Кларендоновскою системою, и пріобрѣсти довѣріе націи какою-либо блестящею и популярною мѣрою. Поэтому, въ декабрѣ 1667 года Темпль получилъ депешу, содержавшую въ себѣ инструкція величайшей важности. Планъ, который онъ предлагалъ съ такимъ усердіемъ, былъ одобренъ; и ему приказывалось повидаться съ де-Виттомъ какъ можно скорѣе и удостовѣриться въ томъ, согласны ли штаты вступить съ Англіею въ наступательный и оборонительный союзъ противъ намѣреній Франціи. Темпль, сопровождаемый своею сестрою, тотчасъ отправился въ Гагу и представить великому пенсіонарію предложенія англійскаго правительства. Голландскій государственный человѣкъ отвѣчалъ съ свойственною ему прямотою, что онъ вполнѣ готовъ приступить къ оборонительному союзу, но что основнымъ принципомъ иностранной политики штатовъ было не составлять никакого наступательнаго союза, ни при какихъ обстоятельствахъ. Съ этимъ отвѣтомъ Темпль поспѣшилъ изъ Гаги въ Лондонъ, имѣлъ аудіенцію у короля, разсказалъ, что происходило между нимъ и де-Виттомъ, старался удалять неблагосклонное мнѣніе, которое составилось при англійскомъ дворѣ о великомъ пенсіонаріи, и имѣлъ удовольствіе успѣть во всѣхъ своихъ намѣреніяхъ. Вечеромъ 1-го января 1668 г. собрался совѣтъ, въ которомъ Карлъ объявилъ свое рѣшеніе соединиться съ голландцами на предложенныхъ имъ условіяхъ. Темпль и его неутомимая сестра немедленно отплыли снова въ Гагу ы, выдержавъ сильную бурю, подвергнувшись большой опасности, прибыли къ мѣсту своего назначенія.

Въ этомъ случаѣ, какъ и во всякомъ другомъ, отношенія между Темплемъ и де-Виттомъ были необыкновенно честны и откровенны. Когда они встрѣтились, Темпль началъ краткимъ повтореніемъ того, что происходило при послѣднемъ ихъ свиданіи. Де-Виттъ, столь же мало способный лгать лицомъ, какъ и языкомъ, выражалъ видомъ своимъ согласіе во все продолженіе перечня; по окончаніи его онъ сказалъ, что память Темпля была совершенно вѣрна, и благодарилъ его за то, что онъ поступалъ такимъ точнымъ и искреннимъ образомъ. Темпль извѣстилъ тогда великаго пенсіонарія, что король англійскій рѣшилъ согласиться съ планомъ оборонительнаго союза. Де-Виттъ не ожидалъ столь поспѣшнаго рѣшенія; и лицо его обнаруживало какъ удивленіе, такъ и удовольствіе. Но онъ не отступалъ, и поспѣшно было улажено, чтобы Англія и Голландія соединились, съ цѣлью принудить Людовика остаться при мировой сдѣлкѣ, предложенной имъ прежде. Слѣдующимъ за тѣмъ дѣломъ двухъ государственныхъ людей было склонить аще одно правительство къ принятію участія въ ихъ союзѣ. Побѣды Густава и Торстенсона, и политическіе таланты Оксенштирны доставили Швеціи значеніе въ Европѣ, несоразмѣрное съ ея дѣйствительнымъ могуществомъ: принцы сѣверной Германіи находились въ большомъ отъ нея страхѣ; и де-Виттъ, вмѣстѣ съ Темплемъ, согласны были, что еслибъ Швеція склонилась пристать къ союзу, и союзъ этотъ былъ бы слишкомъ сильною преградою для Франціи, чтобы она противъ него отважилась." Темпль отправился въ тотъ же вечеръ къ графу Дона, шведскому послу въ Гагѣ, сѣлъ самымъ безцеремоннымъ образомъ и, съ видомъ искренности и благорасположенія, помощью которыхъ ему часто удавалось доставлять своимъ дипломатическимъ предложеніямъ хорошій пріемъ, объяснилъ бывшій въ разсмотрѣніи планъ. Дона былъ весьма доволенъ и польщенъ. Онъ не былъ облеченъ полномочіемъ къ заключенію столь важнаго трактата. Но онъ усердно совѣтовалъ, чтобы Темпль и де-Виттъ дѣйствовали съ своей стороны безотлагательно, и былъ, повидимому, увѣренъ, что Швеція согласится. Обыкновенный ходъ общественныхъ дѣлъ въ Голландія былъ слишкомъ медлителенъ для этой неожиданности; а де-Виттъ, казалось, нѣсколько совѣстился нарушать установленныя формы. Но настоятельность и ловкостъ Темпля осилили. Генеральные штаты приняли отвѣтственность за заключеніе трактата съ быстротою, безпримѣрною въ лѣтописяхъ Федераціи и дѣйствительно несовмѣстною съ ея основными законами. Впрочемъ, общественное настроеніе во всѣхъ провинціяхъ было въ такомъ состояніи, что неправильность эта не только была прощена, но и одобрена. Когда документъ былъ формально подписанъ, голландскіе коммиссары обнимали англійскаго уполномоченнаго съ пламеннѣйшими выраженіями дружбы и упованія. «Въ Бредѣ, воскликнулъ Темпль, мы обнимались какъ друзья; здѣсь — какъ братья.»

Этотъ достопамятный переговоръ занималъ только пять дней. Де-Виттъ осыпалъ Темпля самыми лестными комплиментами за совершеніе въ столь короткое время того, что при иномъ веденіи было бы дѣломъ цѣлыхъ мѣсяцевъ; а Темпль въ своихъ депешахъ отзывался о де-Виттѣ въ равномѣрно лестныхъ выраженіяхъ. «Я долженъ прибавить еще, отдавая м-ру де-Витту справедливость, что я нашелъ его столь простымъ, прямымъ и честнымъ въ продолженіе этого дѣла, сколько могъ быть кто-либо, хотя часто тугимъ въ пунктахъ, изъ которыхъ страна его могла извлечь какія-нибудь выгоды; и я имѣю всевозможныя основанія быть имъ довольнымъ, что же. касается его рачительности, то я увѣренъ, что ни у кого никогда не было ея болѣе. Въ эти пять дней, по крайней мѣрѣ, никто изъ васъ не проводилъ праздно времени, ни днемъ, ни ночью.»

Швеція охотно приступила къ союзу, извѣстному въ исторіи подъ именемъ Тройственнаго союза; послѣ нѣкоторыхъ признаковъ дурного расположенія со стороны Франція, результатомъ было всеобщее примиреніе.

Тройственный союзъ можетъ разсматриваться въ двоякомъ свѣтѣ, какъ мира внѣшней политики и какъ мѣра внутренней палитики; въ обоихъ онъ кажется нимъ заслуживающимъ всей похвалы, какая на него расточалась.

Д-ръ Лингардъ — безъ сомнѣнія, весьма способный и свѣдущій писатель, но у котораго главное основное правило въ сужденіи, повидимому, то, что популярное мнѣніе въ историческомъ вопросѣ не всегда бываетъ правильнымъ — отзывается весьма презрительно объ этомъ знаменитомъ трактатѣ; и м-ръ Кортввй, который нисколько не смотритъ на Темпля съ тѣмъ глубокимъ благоговѣніемъ, какое обыкновенно встрѣчается у біографовъ, сдѣлалъ, но нашему мнѣнію, слишкомъ большія уступки д-ру Лингарду.

Сужденіе д-ра Лингарда состоитъ попросту въ слѣдующемъ: Тройственный союзъ только заставилъ Людовика примириться за условіяхъ, ни которыхъ онъ предлагалъ мириться еще до составленія союза. Какъ же тогда можно сказать, что союзъ этотъ осадилъ его и предохранилъ Европу отъ его честолюбія? Но осужденіе это, очевидно, не имѣетъ вовсе никакой силы, развѣ нужно предполагать, что Людовикъ считалъ бы себя связаннымъ прежними своими предложеніями, еслибъ союзъ и не состоялся; если же д-ръ Лингардъ считаетъ предположеніе это раціональнымъ, нимъ бы хотѣлось сказать ему словами великаго, политика м-съ Вестернъ^[9]: «Дѣйствительно, братецъ, вы были бы прекраснымъ посланцемъ для переговоровъ съ французами. Они бы скоро увѣрили васъ, что берутъ города вслѣдствіе только оборонительнаго принципа». По нашему понятію, Людовикъ сдѣлалъ съ своей стороны предложеніе, чтобы только отклонить такія мѣры, какъ Тройственный союзъ, и держался своего предложенія только вслѣдствіе этого союза. Онъ отказалъ въ согласія на перемиріе. Онъ сдѣлалъ всѣ приготовленія къ зимней кампаній. Въ ту же недѣлю, когда Темпль и Штаты заключили между собою договоръ въ Гагѣ, французскія войска вторглись въ Франшъ-Конте, и въ три недѣли вся провинція была завоевана. Эту добычу Людовикъ принужденъ былъ возвратить. А что его понудило? Показалась ли она ему слишкомъ ничтожною? Напротивъ, присоединеніе Франшъ-Конте къ его королевству было однимъ изъ любимыхъ плановъ его жизни. Былъ ли онъ удержанъ уваженіемъ въ своему слову? Могъ ли чувствовать себя связаннымъ словомъ въ этомъ одномъ только случаѣ тотъ, кто никогда ни въ какомъ другомъ дѣлѣ своего царствованія не обнаруживалъ ни малѣйшаго уваженія къ самымъ торжественнымъ обязательствамъ, кто нарушалъ Пиренейскій трактатъ, кто нарушалъ Ахенскій трактатъ, кто нарушалъ Нимвегенскій трактатъ, кто нарушалъ Раздѣльный трактатъ, это нарушалъ Утрехтскій трактатъ? Можетъ ли кто-либо, знакомый съ его характеромъ и со всею его политикою, усомниться, что, еслибъ сосѣднія державы оставались покойными зрителями, онъ тотчасъ бы возвысилъ свои требованія? Какъ же тогда поставленъ вопросъ? Онъ желалъ удержать Франшъ-Конте. Онъ уступилъ Франшъ-Конте не изъ уваженія къ своему слову. Отчего же уступилъ онъ Франшъ-Конте? Мы отвѣчаемъ, какъ вся Европа отвѣчала въ то время: отъ страха передъ Тройственнымъ союзомъ.

Но допустимъ, что Людовикъ дѣйствительно не былъ задержанъ въ своихъ успѣхахъ этою славною лигою. Извѣстно, однако, что и тогда, и долгое время спустя, свѣтъ вѣрилъ, что онъ былъ задержанъ именно ею, и это было господствующимъ мнѣніемъ какъ во Франціи, такъ и въ прочихъ странахъ. Поэтому, Темплю удалось, по крайней мѣрѣ, возвысить значеніе своей страны и понизить значеніе сопернической державы. Тутъ споръ не имѣетъ мѣста. Какъ бы ни рыться въ старыхъ государственныхъ бумагахъ, никогда нельзя будетъ отъискать никакого документа, который могъ бы поколебать слѣдующіе факты: что Европа считала честолюбіе Франціи обузданнымъ тремя державами; что Англія, бывшая за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ послѣднею въ числѣ націй, принужденная оставить свои моря, неспособная защищать устья своихъ рѣкъ, снова заняла почти такое же высокое мѣсто въ глазахъ своихъ сосѣдей, какое она занимала во времена Елисаветы и Оливера; и что вся перемѣна въ мнѣніи произведена была въ пить дней благоразумными и рѣшительными совѣтами, безъ единаго выстрѣла. Едва ли подлежитъ спору, что это совершено было Тройственнымъ союзомъ, и поэтому, еслибы онъ даже ничего болѣе не сдѣлалъ, все-таки долженъ считаться образцовымъ произведеніемъ дипломатіи.

Разсматриваемый какъ мѣра внутренней политики, трактатъ этотъ, равномѣрно, кажется, заслуживаетъ одобрѣнія. Онъ много способствовалъ къ смягченію неудовольствій, къ примиренію съ народомъ, который, при негодномъ управленіи, сталъ стыдиться и за него, государя, и за себя. Онъ былъ въ родѣ залога хорошаго внутренняго правленія. Внѣшнія отношенія королевства имѣли въ то время самую тѣсную связь съ нашею внутреннею политикою. Начиная съ реставраціи до вступленія на престолъ Гановерскаго дома, Голландія и Франція были для Англіи тѣмъ, чѣмъ всадникъ съ правой стороны и всадникъ съ лѣвой, въ прекрасной балладѣ Бюргера, были для Вильдграфа — хорошимъ и дурнымъ совѣтникомъ, ангеломъ свѣта и ангеломъ тьмы. Вліяніе Франціи было неразрывно связано съ перевѣсомъ тиранніи во внутреннихъ дѣлахъ. Вліяніе Голландіи было нераздѣльно связано съ перевѣсомъ политической свободы и взаимной вѣротерпимости протестантскихъ сектъ. Какое гибельное и унизительное вліяніе предстояло Людовику производить на британскія совѣщанія, какимъ избавленіемъ странѣ нашей предстояло быть, одолженной Штатамъ, — нельзя было предвидѣть въ то время, когда заключенъ былъ Тройственный союзъ. Однако, даже тогда всѣ проницательные люди считали хорошимъ предзнаменованіемъ для англійской конституціи и реформатской религіи, что правительство прильнуло къ Голландіи и приняло твердое и нѣсколько враждебное положеніе относительно Франціи. Мѣра была тѣмъ болѣе славною, что составляла совершенное исключеніе. Это было единственное отмѣнно-хорошее дѣло, совершенное правительствомъ въ промежутокъ времени между реставраціею и революціею^[10]. Всякій, принимавшій участіе въ этомъ дѣлѣ, и нѣкоторые, не имѣвшіе въ немъ вовсе никакого участія, добивались доли славы. Самые бережливые республиканцы готовы были жаловать деньги для приведенія въ дѣйствіе приготовительныхъ мѣръ этого популярнаго союза; и великій торійскій поэтъ того времени, въ лучшихъ своихъ сатирахъ, неоднократно говорилъ съ уваженіемъ о Тройственномъ союзѣ.

Эти переговоры подняли славу Темпля какъ внутри, такъ щ внѣ королевства до огромной высоты, — даже до такой высоты, что она, возбудила, кажется, зависть въ другѣ его, Арлингтонѣ. Въ то время, какъ Лондонъ и Амстердамъ оглашались криками радости, секретарь, весьма холоднымъ оффиціальнымъ языкомъ, сообщалъ другу своему одобреніе короля; и какъ правительство ни расточало титулы и деньги, самый способный слуга его не получалъ ни того, ни другаго.

Слѣдующая миссія Темпля была въ Ахенъ, гдѣ собирался общій конгресъ для довершенія дѣда Тройственнаго союза. На пути своемъ онъ получалъ обильный доказательства почета, которымъ пользовался. Залпы раздавались со стѣнъ городовъ, чрезъ которые онъ проѣзжалъ; жители стремились на улицы, чтобы видѣть его; а городскія власти привѣтствовали его рѣчами и банкетами. По окончаніи переговоровъ въ Ахенѣ, онъ назначенъ былъ посломъ въ Гагу. Но въ обѣихъ этихъ миссіяхъ онъ испыталъ много досады вслѣдствіе суровой и, дѣйствительно, несправедливой скупости правительства. Расточительные въ отношеніи ко многимъ недостойнымъ искателямъ, министры оказались скупцами въ отношеніи къ одному. Они втайнѣ питали нелюбовь къ его политикѣ, и за униженіе, вслѣдствіе принятія его мѣръ, вознаграждали себя, повидимому, тѣмъ, что обрѣзывали его жалованье и медлили назначеніемъ ему подъемныхъ денегъ.

Въ Гагѣ онъ съ радушіемъ принятъ былъ де-Виттомъ и съ самыми явными знаками уваженія генеральными штатами. Положеніе его въ одномъ пунктѣ было крайне щекотливо. Принцъ Оранскій, наслѣдственный глаза противной управленію де-Витта партіи, былъ племянникомъ Карла. Сохранить довѣріе господствовавшей партіи, не обнаруживая ни малѣйшаго неуваженія къ столь близкому родственнику своего повелителя, было не легкою задачею. Но Темпль извертывялся такъ ловко, что былъ, повидимому, въ большой милости какъ у великаго пенсіонарія, такъ и у принца.

Вообще, годы, проведенные имъ въ Гагѣ, не смотря на нѣкоторыя денежныя затрудненія, причиненныя недоброжелательствомъ англійскихъ министровъ, прошли для него весьма пріятно. Онъ пользовался высочайшимъ личнымъ уваженіемъ, окруженъ былъ предметами въ высшей степени интересными для человѣка съ его наблюдательнымъ направленіемъ ума. У него не было ни тягостнаго труда, ни тяжкой отвѣтственности; и если онъ не имѣлъ удобнаго случая прибавить что-либо къ своей высокой славѣ, за то не подвергался никакой опасности повредить ей.

Но дурныя времена были близки. Хотя Карлъ склонился минутно на сторону благоразумной и достойной политики, сердце его всегда было на сторонѣ Франціи; и Франція употребляла всѣ обольстительныя средства, чтобы приманить его назадъ. Его нетерпимость ограниченія, его алчность къ деньгамъ, его страсть къ красотѣ, его семейныя привязанности, всѣ его вкусы всѣ его чувства употреблены были въ дѣло съ величайшею ловкостью. Кабинетъ его составленъ былъ изъ такихъ людей, какихъ производило это поколѣніе, и единственно одно это поколѣніе; изъ людей, на нахальныя мерзости которыхъ переметчики и барышники нашего времени смотрятъ съ такимъ же восторженнымъ отчаяніемъ, съ какимъ ваши ваятели разсматриваютъ Тезея, а наши живописцы — картины Рафаэля. Быть истымъ, сердечнымъ, смертельнымъ врагомъ вольностей и религіи націи считалось въ этомъ мрачномъ конклавѣ почетнымъ отличіемъ, — отличіемъ, составлявшимъ принадлежность лишь дерзновеннаго и пылкаго Клиффогда. Его сообщники были люди, для которыхъ всѣ вѣрованія и всѣ конституціи были одинаковы; которые равно готовы были исповѣдывать вѣру Женевы, Ламбета и Рима; которые равно готовы были служить орудіями власти безъ малѣйшаго вѣрноподданническаго чувства, и поджигателями мятежа безъ малѣйшаго рвенія къ свободѣ.

Едва ли возможно было, даже для такого проницательнаго человѣка, какъ де-Виттъ, предвидѣть, до какой бездны злодѣянія и позора достигнетъ это отвратительное управленіе. Однако, великаго пенсіонарія тревожили многіе признаки большаго несчастья, которое должно было постигнутъ Европу: посѣщеніе герцогинею Орлеанскою своего брата, необъяснимая миссія Боккингама въ Парижъ, внезапное занятіе французами Лотарингіи. Тревожное состояніе де-Витта возрасло, когда онъ узналъ, что Темпль поручилъ предписаніе отправиться немедленно въ Лондонъ. Де-Виттъ настоятельно требовалъ объясненія. Темпль весьма чистосердечно отвѣчалъ, что онъ надѣется на принятіе англійскими министрами основаній Тройственнаго союза. «Я могу отвѣчать, сказалъ онъ, только за себя: Это я могу сдѣлать. Если будетъ принята иная система, то я никогда не буду имѣть въ ней никакого участія. Я такъ и сказалъ королю, и оправдаю слова свои. Если я возвращусь, вы узнаете больше; а если не возвращусь, вы догадаетесь больше.» Де-Виттъ улыбался и отвѣчалъ, что онъ будетъ надѣяться на лучшее и сдѣлаетъ все, что въ его власти, для отклоненія другихъ отъ составлена неблагопріятныхъ предположеній.

Въ октябрѣ 1670 года Темпль прибылъ въ Лондонъ, и немедленно всѣ худшія его подозрѣнія болѣе чѣмъ подтвердились. Онъ отправился въ домъ секретаря и принужденъ былъ дожидаться 1½ часа въ прихожей, пока лордъ Ашли находился въ кабинетѣ съ Арлингтономъ. Когда наконецъ двери растворились, Арлингтонъ сухо и холодно дѣлалъ пустые вопросы о путешествіи и потомъ, для избѣжанія необходимости поговорить о дѣлѣ, позвалъ дочь свою, прелестную дѣвочку трехъ лѣтъ, недолго послѣ того описанную поэтами, «украшенную всѣми цвѣтами улыбающейся природы», и которую Ивклинъ, одинъ изъ свидѣтелей ея злополучнаго брака, плачевно описывалъ какъ «прелестнѣйшее, исполненное надеждъ, красивѣйшее дитя и притонъ добродѣтельнѣйшее.» Невозможенъ былъ никакой особенный разговоръ, и Темпль, у котораго тщеславіе, при всемъ природномъ или философскомъ индифферентизмѣ, было довольно слабою струною, сильно почувствовалъ этотъ поступокъ. На слѣдующій день онъ представился королю, который вышелъ подышать утреннимъ воздухомъ и кормилъ въ паркѣ своихъ утокъ. Карлъ былъ вѣжливъ, но, подобно Арлингтону, тщательно избѣгалъ всякаго разговора о политикѣ. Темпль нашелъ, что всѣ его самые почтенные друзья были совершенно отчуждены отъ тайнъ внутренняго совѣта и въ безпокойствѣ я страхѣ ожидали, что выйдетъ изъ этихъ таинственныхъ совѣщаній. Наконецъ лучъ свѣта блеснулъ передъ нимъ. Дерзкій нравъ и свирѣпыя страсти Клиффорда дѣлали его изъ всѣхъ самымъ неспособнымъ хранить важную тайну. Въ сильномъ порывѣ онъ сказалъ Темплю, что Штаты вели себя низко, что де-Виттъ былъ плутъ и бездѣльникъ, что несовмѣстно было съ достоинствомъ короля Англіи или всякаго другаго короля имѣть какое-либо дѣло съ такими негодяями; что это слѣдовало бы сдѣлать извѣстнымъ всему міру и что обязанностью министра въ Гагѣ было объявить это публично. Темпль удерживался, на сколько могъ, и отвѣчалъ спокойно и твердо, что онъ не объявилъ бы ничего подобнаго и что, еслибъ онъ вызванъ былъ дать свое мнѣніе о Штатахъ и ихъ министрахъ, то сказалъ бы въ точности, что думалъ.

Теперь онъ видѣлъ ясно, что буря собиралась быстро; что великій союзъ, который онъ образовалъ и берегъ съ отеческою заботливостью, готовъ былъ расторгнуться; что приближались времена, когда ему необходимо придется, если только онъ останется на публичномъ поприщѣ, или принять рѣшительно сторону противъ двора, или подвергнуть опасности высокое мнѣніе, какимъ онъ пользовался внутри и внѣ отечества. Онъ сталъ готовиться къ тому, чтобы вполнѣ удалиться отъ дѣлъ. Онъ расширилъ небольшой садъ, купленный имъ въ Шинѣ, и употребилъ нѣкоторую сумму на украшеніе своего тамошняго дома. Онъ все-еще воминально считался посломъ въ Голландіи, и англійскіе министры не переставали, въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ, льстить Штаты надеждою на его скорое возвращеніе. Наконецъ, въ іюнѣ 1671 года, планы кабинета созрѣли. Позорный трактатъ съ Фракціею былъ ратификованъ. Пора обмана прошла, и настала пора наглости и насилія. Темпль получилъ формальную отставку; облобызалъ руку короля; награжденъ былъ за свои услуги тѣни неопредѣленными комплиментами и обѣщаніями, которые такъ мало стоили холодному сердцу, легкому нраву и поворотливому языку Карла, и спокойно удалился къ своему гнѣздышку, какъ онъ называлъ его, въ Шинъ.

Тамъ онъ забавлялся садоводствомъ и велъ его такъ успѣшно, что слава его фруктовыхъ деревъ вскорѣ распространилась повсюду. Но главнымъ его утѣшеніемъ была литература. Онъ смолоду, какъ мы, упомянули, имѣлъ привычку забавляться сочиненіемъ. Ясный и пріятный языкъ его депешъ рано обратилъ на себя вниманіе его начальниковъ и, до заключенія мира въ Бредѣ, онъ, по просьбѣ Арлингтона, издалъ брошюру о войнѣ; о «брошюрѣ этой теперь ничего неизвѣстно, развѣ что она въ свое время имѣла нѣкоторую цѣну и что Карлъ, не плохой судья, призналъ ее весьма хорошо написанною. Незадолго до начала своего пребыванія въ Гагѣ, Темпль написалъ также трактатъ о состояніи Ирландіи, въ которомъ высказалъ всѣ чувства кромвелліанца. Онъ постепенно выработалъ себѣ слогъ чрезвычайно ясный и благозвучный, наружно, правда, обезображенный галлицизмами и испанизмами, нахватанными въ путешествіяхъ и переговорахъ, но въ основаніи чисто-англійскій, обыкновенно лившійся съ беззаботною простотою и по временамъ возвышавшійся даже до цицероновскаго изящества. Длина его фразъ была часто замѣчена. Но, по правдѣ, длина эта только кажущаяся. Критикъ, считающій одною фразою все, что находятся между двумя точками, назоветъ, безъ сомнѣнія, фразы Темпля длинными. Но критикъ, разсматривающій ихъ тщательно, найдетъ, что онѣ не переполнены вводными предложеніями, что едва ли расположеніе ихъ бываетъ когда-либо запутаннымъ, что онѣ составилась только накопленіемъ и что иногда, посредствомъ простаго пропуска союза и замѣны точки-съ-запятою точкою, ихъ можно бы разбить, безъ всякой перемѣны въ порядкѣ словъ, на весьма короткіе періоды, не жертвуя ничѣмъ, кромѣ благозвучія. Напротивъ, длинныя фразы Гукера и Кларендона суть дѣйствительно длинныя фразы и не могутъ быть превращены въ короткія, не бывъ совершенно разобраны на части.

Изъ произведеній Темпля, написанныхъ имъ въ первое его удаленіе отъ оффиціальныхъ занятій, наилучше извѣстны слѣдующія: „Опытъ о правленіи“, который кажется намъ чрезвычайно дѣтскимъ, и „Разсказъ о Соединенныхъ Провинціяхъ“, который мы считаемъ образцовымъ въ своемъ родѣ. Кто только сравнитъ эти два произведенія, тотъ, вѣроятно, согласится съ вами въ мнѣніи, что Темпль не былъ очень глубокимъ и точкамъ логикомъ, но былъ отличнымъ наблюдателемъ; что у него не было призванія къ философскому умозрѣнію, но что онъ былъ способенъ отличиться какъ писатель мемуаровъ и путешествій.

Въ то время, какъ Темпль увлеченъ былъ этими занятіями, великая буря, давно собиравшаяся надъ Европою, разразилась съ такою яростью, что нѣкоторое время угрохала, повидимому, паденіемъ всѣмъ либеральнымъ правительствамъ и всѣмъ протестантскимъ церквамъ. Франція и Англія, не прибѣгая къ малѣйшему благовидному предлогу, объявили войну Голландія». Несмѣтныя войска Людовика устремились чрезъ Рейнъ и вторглись въ территорію Соединенныхъ Провинцій. Голландцы, казалось, были въ оцѣпенѣній отъ ужаса. Большіе города открывали разсѣяннымъ отрядамъ свои ворота. Полки бросали оружіе, не видавши непріятеля. Гельдернъ, Обериссель, Утрехтъ были наводнены завоевателями. Огни французскаго лагеря видны, были со стѣнъ Амстердама. Въ первомъ бѣшенствѣ отчаянія, преданный на жертву народъ обратилъ свою ярость противъ знаменитѣйшихъ изъ своихъ согражданъ. Де-Рюйтеръ съ трудомъ былъ спасенъ отъ убійцъ. Де-Виттъ растерзанъ былъ разсвирѣпѣвшею чернью. Для республики не оставалось никакой надежды, кромѣ неустрашимаго, пылкаго, неутомимаго, непобѣдимаго духа, пылавшаго подъ холодною наружностью молодаго принца Оранскаго.

Этотъ великій человѣкъ разомъ сталъ на полную высоту своей роли и показалъ себя достойнымъ потомкомъ той отрасли героевъ, которые защищали вольности Европы противъ Австрійскаго дома. Ничто не могло поколебать его вѣрности странѣ своей: ни его тѣсная связь съ королевскою фамиліею Англіи, ни самыя усильныя ходатайства, ни самыя заманчивыя предложенія. Духъ націи, тотъ самый духъ, который выдержалъ великую борьбу противъ исполинскаго могущества Филиппа, ожилъ во всей своей силѣ. Планы, какіе внушаетъ благородное отчаяніе и за которыми почти всегда быстро слѣдуетъ лучъ надежды, важно обсуживались государственными людьми Голландіи. Прорвать свои плотины; снарядить свои карабли; оставить страну свою, со всѣми ея чудесами искусства и промышленности, съ ея городами, каналами, виллами, пастбищами и тюльпанными цвѣтниками, поглощенною волнами Нѣмецкаго моря; перенести въ отдаленную страну свою кальвинистскую вѣру и свои старинныя батавскія вольности; основать, при благопріятнѣйшихъ, быть можетъ, обстоятельствахъ, новую ратушу своей республики, подъ иными созвѣздіями и среди чуждой растительности, на Молуккскихъ островахъ восточныхъ морей: вотъ каковы были планы, для составленія которыхъ у нація доставало духу; а рѣдко бываетъ, чтобы люди, у которыхъ достаетъ духу да составленіе такихъ плановъ, доведены были до необходимости ихъ выполнить.

Въ короткое время союзники сдѣлали успѣхи выше своихъ ожиданій. Это была ихъ счастливая минута. Они не позаботились воспользоваться ею. Она прошла и болѣе не возвращалась. Принцъ Оранскій остановилъ успѣхи французскихъ войскъ. Людовикъ возвратился въ Версаль искать забавъ и лести. Отрава была подъ водою. Зина приближалась. Настали свирѣпыя бури. Флоты союзныхъ королей не могли дольше держаться въ морѣ. Республика получила отсрочку; обстоятельства же были такого рода, что отсрочка, въ военномъ отношеніи, была важнымъ дѣломъ, въ политическомъ же — почти рѣшительнымъ.

Союзъ противъ Голландіи, при всей своей грозности, былъ -однако такого свойства, что удача для него была вовсе невозможна, если не была достигнута сразу. Англійскіе министры не могли продолжать войны безъ денегъ. Они могли законно получить деньги только отъ парламента; а имъ крайне не хотѣлось созвать парламентъ. Мѣры, принятыя Карломъ внутри государства, были даже болѣе непопулярны, чѣмъ его внѣшняя политика. Трактатомъ съ Людовикомъ онъ обязался возстановить въ Англіи католическую религію и, вслѣдствіе этого намѣренія, вступилъ на ту самую стезю, по которой шелъ впослѣдствіи братъ его съ большимъ упорствомъ и къ болѣе пагубному исходу. Король, своею единою властью, уничтожилъ законы противъ католиковъ и другихъ диссидентовъ. Содержаніе е деклараціи объ индульгенціи" раздражало одну половину его подданныхъ, а форма — другую. Либеральные люди радовались бы, видя терпимость, дарованную, по крайней мѣрѣ, всѣмъ протестантскимъ сектамъ. Многіе высокоцерковники ничего не имѣли противъ разрѣшающей власти короля. Но актъ терпимости, совершенный неконституціоннымъ путемъ, возбуждалъ оппозицію всѣхъ ревностно-стоявшихъ какъ за церковь, такъ и за права народа, то есть 99 англичанъ изъ 100. Министрамъ, поэтому, крайне не хотѣлось собрать палаты. Какъ ни беззаконны и отчаянны были ихъ совѣты, однако самый отважный изъ этихъ людей слишкомъ много дорожилъ своею шеею, чтобы даже подумать прибѣгнуть въ доброхотнымъ даяніямъ, малымъ Печатямъ, корабельной подати или какимъ-либо другимъ незаконнымъ средствамъ вынужденія, которыя знакомы были предъидущему вѣку. Дерзкій обманъ прекращенія платежей казначейства доставилъ имъ около 1.200,000 фунт. стерл.; но этой суммы, даже въ лучшихъ рукахъ, не достало бы на военныя издержки одного года. И то былъ шагъ, который не могъ некогда повториться, шагъ, который, подобно многимъ нарушеніямъ общественнаго довѣрія, причинилъ, какъ вскорѣ оказалось, денежныя затрудненія поважнѣе тѣхъ, какія онъ устранилъ. Всѣ деньги, какія можно было достать, истратились; Голландія не была завоевана; единственнымъ прибѣжищемъ для самого короля былъ парламентъ.

Еслибъ общіе выборы произошли въ эту критическую минуту, то, по всей вѣроятности, страна отправила бы представителей, такъ же рѣшительно враждебныхъ двору, какъ тѣ, которые собрались въ ноябрѣ 1640 года; вся внутренняя и внѣшняя политика правительства тотчасъ была бы измѣнена; а члены Кабали поплатились бы за свои преступленія на Тоуэръ-Гиллѣ. Но палата общинъ все еще была та же, какая избрана была за 12 лѣтъ передъ тѣмъ, среди восторговъ радости, раскаянія и вѣрноподданничества, слѣдовавшихъ за Реставраціею; и не щадилось никакихъ трудовъ, чтобы привязать ее къ двору мѣстами, пенсіями и подарками. Для большинства народа она едва ли была менѣе ненавистною, чѣмъ самъ кабинетъ. Хотя она не вдругъ приступила къ тѣмъ сильнымъ мѣрамъ, какія, по всей вѣроятности, приняла бы новая палата, однако, была угрюма и неподатлива и разстраивала, исподоволь, правда, и постепенно, но самымъ дѣйствительнымъ образомъ, все, что устроили министры. Въ одно засѣданіе она уничтожила ихъ систему внутренняго управленія. Въ другое засѣданіе она нанесла смертельный ударъ ихъ внѣшней политикѣ.

Разрѣшающая власть была первымъ предметомъ нападеніи" Общины не одобряли прямо войны, но, пока, онѣ прямо и на осуждали ея; онѣ даже хотѣли доставить королю пособіе для. продолженія военныхъ дѣйствій, съ условіемъ, что онъ загладитъ внутреннія обиды, между которыми «декларація объ индульгенціи» занимала первѣйшее мѣсто.

Шафтсбери, бывшій тогда канцлеромъ, видѣлъ, что игра была кончена; что онъ получилъ все, что можно было получить, придерживаясь стороны деспотизма и папизма, и что пора уже было подумать о томъ, чтобы сдѣлаться демагогомъ и хорошимъ протестантомъ. Лордъ-казначей Клиффордъ, по своей дерзости, откровенности, рвенію къ католической религіи и по такимъ чертамъ характера, которыя, въ сравненіи съ подлостью его товарищей, можно бы почти назвать честностью, обреченъ былъ сдѣлаться козломъ отпущенія всего заговора. Король явился лично въ палату перовъ съ цѣлью просить лордовъ взять на себя посредничество между нимъ и общинами касательно «деклараціи объ индульгенціи». Онъ оставался въ палатѣ въ то время, какъ рѣчь его подвергалась разсмотрѣнію; это онъ обыкновенно дѣлалъ: пренія забавляли его усталую душу и стоили иногда, какъ онъ обыкновенно говорилъ, комедіи. Болѣе внезапнаго поворота, чѣмъ тотъ, какой произвело это достопамятное преніе, его величество навѣрное никогда не видалъ ни въ одной комедіи, основанной на интригѣ, ни въ собственномъ своемъ театрѣ, ни въ театрѣ герцога Іоркскаго. Лордъ-казначей, съ характеристическимъ жаромъ и неустрашимостью, говорилъ въ защиту деклараціи. Когда онъ сѣлъ, лордъ-канцлеръ всталъ съ президентскаго стула и, къ изумленію короля и палаты, нападалъ на Клиффорда, нападалъ на декларацію, въ пользу которой онъ самъ говорилъ въ совѣтѣ, оставилъ всю политику кабинета и объявилъ себя на сторонѣ палаты общинъ. Даже тогдашній вѣкъ не бывалъ свидѣтелемъ столь ужаснаго зрѣлища наглости.

Король, по совѣту Французскаго двора, заботившагося гораздо болѣе о войнѣ на континентѣ, чѣмъ объ обращеніи англійскихъ еретиковъ въ католическую вѣру, рѣшился спасти внѣшнюю свою политику на счетъ плановъ своихъ въ пользу католической церкви. Онъ получилъ денежное пособіе и за эту уступку уничтожилъ «декларацію объ индульгенціи» и, прежде чѣмъ отсрочилъ палаты, Формально отрекся отъ разрѣшающей власти.

Но онъ такъ же мало могъ продолжать войну, какъ и поддерживать свою самовольную систему внутри государства. Его министерство, подвергшееся измѣнѣ внутри себя и жестокимъ нападкамъ извнѣ, быстро распадалось. Клиффордъ отказался отъ бѣлаго жезла и удалился къ лѣсамъ Огбрука, обѣщая, съ горькими слезами, никогда болѣе не видѣть этого бурнаго города и этого вѣроломнаго двора. Шафтсбери получилъ приказаніе возвратить большую печать и тотчасъ перенесъ свой мѣдный лобъ и свой ядовитый языкъ въ ряды оппозиціи. Оставшіеся члены Кабали не имѣли ни дарованій бывшаго канцлера, ни мужества и энтузіазма бывшаго казначея. Они не только не были въ состояніи преслѣдовать прежніе свои планы, по дрожали за свои помѣстья я головы. Какъ скоро парламентъ собрался снова, онъ началъ роптать противъ союза съ Франціею и войны съ Голландію; и ропотъ этотъ постепенно усиливался до неистоваго и страшнаго крика. Сильныя мѣры приняты были противъ Лодердаля и Боккингама. Обвинительные пункты приведены были противъ Арлингтона. О Тройственномъ союзѣ упоминалось съ уваженіемъ во всякомъ преніи; и взоры всѣхъ обратились къ тихому фруктовому саду, гдѣ виновникъ этой великой лиги забавлялся чтеніемъ и садоводствомъ.,

Темпль потребованъ былъ къ королю, и тутъ возложена была на него обязанность уладить отдѣльный миръ съ Голландіею. Испанскій посолъ при лондонскомъ дворѣ уполномоченъ былъ Генеральными Штатами вести дѣло отъ ихъ имени. Темпль скоро съ нимъ поладилъ; а въ три дня трактатъ былъ заключенъ.

Высочайшія государственныя почести были теперь доступны для Темпля. По удаленіи Клиффорда, бѣлый жезлъ врученъ Томасу Осборну, который вскорѣ послѣ того получилъ титулъ графа Данби, былъ въ родствѣ съ леди Тимиль и много лѣтъ тому назадъ, путешествовалъ и игралъ въ мячъ съ сэромъ Вилліамомъ. Данби былъ корыстолюбивый и несчастный человѣкъ, но отнюдь не лишенъ способностей или разсудка. Онъ былъ, дѣйствительно, гораздо лучшимъ совѣтникомъ, чѣмъ кто-либо изъ тѣхъ, кому Карлъ дотолѣ довѣрялъ. Кларендонъ былъ человѣкомъ инаго поколѣнія, и ни мало не понималъ общества, которымъ ему приходилось управлять. Члены Кабали были министрами иностранной державы и врагами господствующей церкви и, вслѣдствіе того, подняли противъ себя и своего повелителя неодолимую бурю національной и религіозной ненависти. Данби желалъ усилить и расширить прерогативу; но онъ понялъ, что это возможно было сдѣлать только посредствомъ полнаго измѣненія системы. Онъ зналъ англійскій народъ и палату общинъ; онъ зналъ, что путь, который Карлъ недавно избралъ, при упорномъ по немъ слѣдованія, могъ бы легко кончиться передъ окнами пиршественной залы Вайтголля. Онъ видѣлъ, что истинною политикою короны было соединиться не со слабыми, ненавистными, попранными католиками, но съ сильною, богатою, популярною, господствующею церковью Англіи, — довѣряться помощи не иностраннаго государя, котораго пособія могли получаться только на условіяхъ вассальства, но старой партіи кавалеровъ, помѣстной джентри, духовенства и университетовъ. Соединяя вокругъ трона всю силу роялистовъ и высокоцерковниковъ и безгранично употребляя въ дѣло всѣ источники подкупа, онъ надѣялся сладить съ парламентомъ. Неудачу въ этомъ слѣдуетъ приписать менѣе ему самому, чѣмъ его властелину. За безчестныя сношенія, которыя все еще поддерживались съ французскимъ дворомъ, Данби заслуживалъ мало порицанія или нисколько его не заслуживалъ, хотя претерпѣлъ всю кару.

Данби, при большихъ своихъ парламентскихъ талантахъ, мало обращалъ вниманія на европейскую политику и желалъ помощи такого лица, на которое могъ бы полагаться въ вѣдомствѣ иностранныхъ дѣлъ. Вслѣдствіе этого предположено было назначеніе Темпля государственнымъ секретаремъ. Арлингтонъ былъ единственный членъ Кабали, который сохранилъ еще должность въ Англіи. Настроеніе палаты общинъ дѣлало необходимымъ удалить его или, лучше сказать, потребовать отъ него продажи мѣста: въ то время большій государственныя должности покупались и продавались, какъ теперь мѣста въ арміи. Темпль былъ извѣщенъ, что получитъ печати, если заплатитъ 6000 ф. ст. Арлингтону. Сдѣлка эта ничего не имѣла въ себѣ нечестнаго, по понятіямъ того времени, и помѣщеніе капитала было бы не дурно: мы думаемъ, что въ то время прибыли, какія государственный секретарь могъ получать, не дѣлая ничего, что считалось бы негоднымъ, были весьма значительны. Друзья Темпля предложили ссудить ему денегъ; не онъ вполнѣ рѣшился не принимать мѣста съ такою большою отвѣтственностью, въ столь бурныя времена, и при государѣ, на котораго такъ мало можно было положиться, и принялъ посольство въ Гагу, предоставляя Арлингтону найти другаго покупателя.

Передъ отъѣздомъ изъ Англіи Темпль имѣлъ длинную аудіенцію у короля, передъ которымъ сильно осуждалъ мѣры, принятые послѣднимъ министерствомъ. Король сознавался, что дѣла тля плохо. «Но, сказалъ онъ, еслибъ я имѣлъ хорошихъ слугъ, то могъ бы сдѣлать хорошее дѣло.» Темпль встревоженъ былъ такою рѣчью и заключилъ изъ этого, что система Кабали не была покинута, а только отсрочена. Онъ, поэтому, считалъ своею обязанностью идти, какъ онъ выражался, «до дна дѣла.» Онъ серьёзно представлялъ королю невозможность ввести въ Англіи неограниченное правленіе или католическую религію и заключилъ повтореніемъ замѣчанія, слышаннаго имъ въ Брюсселѣ отъ м-ра Гурвиля, весьма умнаго француза, хорошо извѣстнаго Карлу: «король Англіи, говорилъ Гурвиль, который хочетъ быть человѣкомъ своего народа, есть величайшій король въ мірѣ; но если онъ желаетъ быть больше, тогда онъ, по истинѣ, ровно ничто!» Король обнаруживалъ въ продолженіе этой лекціи нѣкоторые признаки нетерпѣнія, но положилъ, наконецъ, ласково свою руку на плечо Темпля и сказалъ: «Вы правы, и Гурвиль тоже; и я буду человѣкомъ моего народа».

Въ этой увѣренности Темпль отправился въ Гагу въ іюлѣ 1674 г. Голландія была теперь безопасна, а Франція окружена была со всѣхъ сторонъ врагами. Испанія и имперія вооружилась съ цѣлые заставить Людовика отказаться это всего, что онъ пріобрѣлъ со времени Пиренейскаго трактата. Съ цѣлью положить конецъ войнѣ, открытъ былъ конгресъ въ Нимвегенѣ, при посредничествѣ Англіи, въ 1675; и на конгрессъ этотъ отправленъ былъ Темпль. Дѣло примиренія, однако, подвигалось весьма медленно. Воюющія державы были еще въ разгарѣ, а посредническая держава была нерѣшительна и неискренна.

Между тѣмъ оппозиція въ Англіи становилась болѣе и болѣе грозною и рѣшилась, повидимому, принудить короля къ войнѣ съ Франціемъ Карлъ желалъ сдѣлать нѣкоторыя назначенія, чтобы усилить администрацію и пріобрѣсти довѣріе публики. Никто болѣе Темпля не былъ уважаемъ націею, а между тѣмъ онъ никогда не участвовалъ ни въ одной оппозиціи какому-либо правительству. Въ 1677 г. онъ вытребованъ былъ изъ Нимвегена. Карлъ принялъ его съ ласками, усердно настаивалъ, чтобы онъ принялъ печати государственнаго секретаря, я обѣщалъ взять на себя половину издержекъ по выкупу мѣста отъ занимавшаго его. Темпль восхищенъ былъ ласковостью и вѣжливостью королевскаго обращенія и оживленнымъ разговоромъ его величества; но его благоразуміе нельзя было такъ усыпить. Онъ спокойно и твердо отказывался. Король притворно принималъ его отзывы за одни только шутки и весело сказалъ: «Подите, убирайтесь въ Шинъ. Мы не дождемся отъ васъ ничего хорошаго, пока вы тамъ не побываете; а когда отдохнете, пріѣзжайте снова сюда.» Темпль удалился и пробылъ два дня на своей виллѣ, но возвратился въ городъ въ томъ же настроеніи, и король принужденъ былъ согласиться по крайней мѣрѣ на отсрочку.

Но въ тоже время, какъ Темпль такъ тщательно избѣгалъ отвѣтственности за принятіе участія въ общемъ управленіи дѣлами, онъ представлялъ разительное доказательство той неослабной чуткости, которая дѣлала его способнымъ изъискивать пути къ отличію безъ риска. Онъ игралъ главную роль въ событія, которое въ свое время встрѣчено было общимъ радостнымъ привѣтствіемъ и дало потомъ результаты величайшей важности. Это былъ бракъ принца Оранскаго и принцессы Маріи.

Въ слѣдующемъ году Темпль возвратился въ Гагу; въ исходѣ 1678 онъ получилъ приказаніе отправиться оттуда въ Нимвегенъ, для подписанія пустаго и неудовлетворительнаго трактата, которымъ на короткое время прекращены были смуты Европы. О въ много ворчалъ на то, что отъ него требовалось приложить свое имя къ плохимъ статьямъ, которыхъ онъ не составлялъ, и еще болѣе на то; что ему приходилось путешествовать въ весьма холодную погоду. Наконецъ, нѣкоторыя затрудненіе со стороны этикета не дозволили ему подписаться, и онъ возвратился въ Гагу. Едва онъ прибылъ туда, какъ вдругъ получилъ извѣстіе, что король, котораго затрудненія была теперь гораздо больше, чѣмъ когда-либо, вполнѣ рѣшился немедленно назначить его государственнымъ секретаремъ. Темпль въ третій разъ отказался отъ этого высокаго мѣста а сталъ готовиться къ поѣздкѣ въ Италію, думая, безъ сомнѣнія, гораздо пріятнѣе провести время среда картинъ и развалинъ, чѣмъ въ такомъ омутѣ политическаго и религіознаго сумасбродства, какое свирѣпствовало тогда въ Лондонѣ.

Но король находился въ чрезвычайной крайности, и не легко было долѣе отъ него отдѣлываться. Темпль получалъ положительныя приказанія тотчасъ отправиться въ Англію. Онъ повиновался и нашелъ страну въ болѣе ужасномъ состояніи, чѣмъ представлялъ себѣ.

Страшно бываетъ время, когда неудовольствіе націи, не мелкое и капризное неудовольствіе, но неудовольствіе, постоянно накоплявшееся въ теченіе многихъ лѣтъ, достигаетъ наконецъ полной зрѣлости. Нѣсколько дальновидныхъ людей предсказываютъ приближеніе этого времени, но предсказываютъ тщетно. Для большинства эта дурная пора настаетъ точно такъ же, какъ полное затмѣніе солнца въ полдень для дикарей. Общество, которое не задолго до того было въ совершенно спокойномъ состояніи, вдругъ испытываетъ страшнѣйшія судороги и находится, по-видимому, на рубежѣ распаденія; а правители, которые — пока зло было исправимо обыкновенными средствами — и не помышляли о его существованіи, стоятъ въ изумленіи, пораженные паническимъ страхомъ, безъ надежды, безъ помощи среди общаго смятенія, Это поколѣніе видѣло одинъ такой случай. Дай Богъ, чтобы мы никогда не видѣли другаго. При такомъ-то положеніи Темпль высадился на англійскую почву, въ началѣ 1679.

Парламентъ едва упомянулъ о сношеніяхъ короля съ Франціею; гнѣвъ его несправедливо направленъ былъ противъ Данви, котораго поведеніе въ этомъ дѣлѣ, судя по всему, заслуживало скорѣе похвалы, чѣмъ порицанія. Папистскій заговоръ, умерщвленіе Годѣри, безчестныя выдумки Отсл, открытіе бумагъ Кольмана раздражили націю до бѣшенства. Все негодованіе, порожденное восемнадцатью годами дурнаго управленія, проявилось разомъ. Въ эту минуту королю посовѣтовали распустить парламентъ, который избранъ былъ тотчасъ послѣ его возвращенія и который, не смотра на значительную перемѣну, какой съ тѣхъ поръ подвергся въ своемъ, составѣ, былъ все-таки гораздо глубже проникнуть стариннымъ духомъ кавалеровъ, чѣмъ какой-либо изъ предшествовавшихъ или могшихъ слѣдовать за нимъ. Общіе выборы начались и происходили съ такимъ возбужденіемъ, какое никогда не извѣстно было прежде. Теченіе яростно стремилось противъ двора. Ясно было, что большинство новой палаты общинъ будутъ составлять — употребляя выраженіе, вошедшее въ моду нѣсколько мѣсяцевъ спустя — рѣшительные виги. Карлъ нашелъ необходимымъ уступить силѣ общественнаго настроенія. Герцогъ іоркскій намѣренъ былъ удалиться въ Голландію. «Я никогда, — говоритъ Темпль, видѣвшій уничтоженіе монархіи, распущеніе Долгаго парламента, паденіе протектората, манифестацію Монка противъ Охвостья, — я никогда не видѣлъ большаго замѣшательства въ умахъ людей.»

Король съ крайнею настойчивостью упрашивалъ теперь Темпля принять печати. Денежная часть этой сдѣлки не представляла болѣе никакого затрудненія, и сэръ Вилліамъ уже не былъ такъ рѣшителенъ въ своемъ отказѣ, какъ прежде. Онъ потребовалъ три дня на то, чтобы разсмотрѣть положеніе дѣлъ и взвѣсить собственныя чувства, и пришелъ къ заключенію, что «сцена не годилась для такого актера, какимъ онъ себя зналъ.» Однако онъ чувствовалъ, что, отказывая въ помощи королю, въ такую критическую минуту, онъ могъ бы нанести большое оскорбленіе и подвергнуться большому порицанію. Онъ велъ себя съ обыкновенною ловкостью. Онъ притворно выказалъ большое желаніе засѣдать въ парламентѣ, съумѣлъ однако оказаться неуспѣшнымъ кандидатомъ, и когда выборы кончились повсюду, сталъ объяснять, что безполезно было бы ему принять печати, пока не будетъ допущенъ въ палату общинъ; такимъ образомъ онъ успѣлъ отклонить отъ себя ту важную роль, какую другіе желали ему навязать.

Парламентъ собрался и насиліемъ мѣръ своихъ превзошелъ всякое ожиданіе. Даже Долгій парламентъ, при гораздо большемъ раздраженіи, былъ сначала менѣе ожесточенъ. Казначей былъ тотчасъ удаленъ отъ должности, обвиненъ и отправленъ въ Тоуэръ. Приняты были сильныя и жестокія мѣры по дѣлу папистскаго заговора. Общины приготовились идти гораздо дальше, вырвать изъ рукъ короля право помилованія въ случаѣ важныхъ политическихъ преступленій и измѣнить порядокъ престолонаслѣдія. Карлъ былъ въ совершенномъ замѣшательствѣ и страхѣ. Темпль видѣлся съ нимъ почти ежедневно и считалъ его глубоко проникнутымъ сознаніемъ своихъ заблужденій я Жалкаго положенія, въ какое они его привели. Совѣщанія Темпля и короля становились продолжительнѣе и откровеннѣе, и первый начиналъ льстить себя надеждою, что въ состояніи будетъ внутри примирить партіи, какъ внѣ примирилъ непріязненныя державы; что въ состояніи будетъ внушить планъ, который, укротитъ всякія вражды, загладить память всѣхъ прошлыхъ обидъ, обезпечитъ націю отъ дурнаго управленія и защититъ корону отъ посягательствъ парламента.

Планъ Темпля заключался въ томъ, чтобы существовавшій тогда тайный совѣтъ, изъ 50 членовъ, былъ распущенъ; чтобы не было болѣе малаго внутренняго совѣта, подобнаго тому, который означался тогда именемъ кабинета; чтобы назначенъ былъ новый тайный совѣтъ изъ 30 членовъ, чтобы король обязался управлять подъ постояннымъ, руководствомъ этого собранія, допустилъ, чтобы всѣ и всякаго рода дѣла его свободно обсуждались въ этомъ совѣтѣ, и не оставлялъ ни малѣйшаго общественнаго дѣла для секретнаго комитета.

Пятнадцать изъ членовъ этого новаго совѣта долженствовали. быть высокіе государственные сановники. Прочіе пятнадцать должны были быть независимые нобльмены и джентльмены съ, наибольшимъ вѣсомъ въ странѣ. При назначеніи ихъ особенное вниманіе слѣдовало обращать на размѣръ ихъ состоянія. Весь годичный доходъ совѣтниковъ оцѣнивался въ ³⁰⁰/т. фунт. стерл. Годичный доходъ всѣхъ членовъ палаты общинъ не предполагался превышающимъ ⁴⁰⁰/т. фунт. стерл. Назначеніе богатыхъ совѣтниковъ Темпль представлялъ какъ «главное условіе, необходимое для этого учрежденія».

Планъ этотъ былъ предметомъ частаго разговора между королемъ и Темплемъ. Когда мѣсяцъ прошелъ въ разсужденіяхъ, къ которымъ, по-видимому, не допускалось никакое третье лицо, Карлъ объявилъ себя довольнымъ удобствомъ предложенной мѣры и рѣшился привести ее въ дѣйствіе.

Весьма жаль, что Темпль не оставилъ намъ никакого извѣстія объ этихъ совѣщаніяхъ. Поэтому историкамъ остались только собственныя догадки о необыкновенномъ планѣ «этого учрежденія», какъ самъ Темпль его называетъ. Мы не можемъ сказать, чтобы какое-либо изъ данныхъ до сихъ поръ объясненій казалось намъ совершенно удовлетворительнымъ. Дѣйствительно, почти всѣ писатели, съ которыми мы совѣтовались, смотрятъ, по-видимому, на перемѣну эту только какъ на административную перемѣну, и съ этой точки зрѣнія они вообще ее одобряютъ. М-ръ Кортней, который очевидно разсматривалъ, предметъ этотъ съ большимъ вниманіемъ, чѣмъ часто посвящалось ему, считаетъ, по-видимому, планъ Темпля весьма страннымъ, непонятнымъ и нелѣпымъ. Мы же, съ весьма большое, недовѣрчивостью, предлагаемъ собственное разрѣшеніе того, что, мы всегда считали одной изъ великихъ загадокъ англійской исторіи. Мы сильно подозрѣваемъ, что назначеніе новаго тайнаго совѣта было дѣйствительно гораздо замѣчательнѣйшимъ событіемъ, нежели вообще предполагалось, и что Темпль имѣлъ въ виду совершить, подъ предлогомъ административной перемѣны, прочное измѣненіе въ конституціи.

Планъ этотъ, разсматриваемый только какъ планъ для образованія кабинета, имѣетъ столь очевидное неудобство, что мы не можемъ легко вѣрить, чтобы образованіе кабинета было главною цѣлью Темпля. Одна численность новаго совѣта была бы весьма серьёзнымъ возраженіемъ. Самые многолюдные кабинеты новѣйшихъ временъ не состояли, мы думаемъ, болѣе чѣмъ изъ пятнадцати членовъ. Даже это число считалось вообще слишкомъ большимъ. Маркизъ Веллесли, котораго мнѣніе по вопросу исполнительной администраціи заслуживаетъ такого же уваженія, какъ и мнѣніе любаго государственнаго человѣка, какого когда-либо произвела Англія, высказывалъ, въ теченіе министерскихъ переговоровъ 1812 года, свое убѣжденіе, что даже тринадцать членовъ было слишкомъ большимъ числомъ. Но въ кабинетѣ изъ тридцати членовъ какая представляется возможность единства, тайны, поспѣшности — любаго изъ качествъ, какія должно имѣть подобное собраніе? Еслибъ, дѣйствительно, члены такого кабинета были тѣсно между собою связаны выгодою, еслибъ они всѣ были глубоко заинтересованы въ прочности администраціи, еслибъ большинство зависѣло отъ малаго числа коноводовъ, то тридцать могло бы, пожалуй, дѣйствовать такъ же, какъ дѣйствовало бы и меньшее число, хотя медленнѣе, неудобнѣе и съ большимъ рискомъ неумѣстныхъ разглашеній. Но совѣтъ, предложенный Темплемъ, былъ составленъ такъ, что еслибъ, вмѣсто тридцати членовъ, онъ заключалъ только десять, то все-таки былъ бы самымъ неповоротливымъ и несогласнымъ кабинетомъ, какой когда-либо существовалъ. Одна половина членовъ должна была состоять изъ лицъ безъ всякой должности, лицъ, не имѣвшихъ никакого повода подвергать свои мнѣнія опасности или принимать на себя какую-либо отвѣтственность за непопулярную мѣру, лицъ, слѣдовательно, отъ которыхъ можно было ожидать, что какъ скоро настанетъ критическая минута, требующая самаго сердечнаго содѣйствія, они отступятся отъ прочихъ и всячески будутъ затруднять ходъ общественнаго дѣла. Условіе, чтобы они были людьми съ огромнымъ состояніемъ, только вредило дѣлу. Палата общинъ есть собраніе ограничивающее; поэтому желательно, чтобы оно въ большемъ размѣрѣ состояло изъ людей съ независимымъ состояніемъ, которые ничего не получаютъ и ничего не ждутъ отъ правительства. Но исполнительныя учрежденія представляютъ совершенно иное. Изъ дѣло не удерживать, а двигать. Слѣдовательно, тѣ самыя вещи, которыя бываютъ достоинствами парламентовъ, могутъ быть недостатками кабинетовъ. Мы съ трудомъ можемъ представить себѣ большое зло для страны, чѣмъ администрація, члены которой были бы такъ же независимы другъ отъ друга и такъ же мало были бы въ необходимости дѣлать взаимныя уступки, какъ бываютъ и должны быть представители Лондона и Девоншира въ палатѣ общинъ. Итакъ, новый совѣтъ Темпля долженъ былъ заключать пятнадцать членовъ, не занимающихъ никакихъ должностей и состояніе которыхъ среднимъ числомъ должно было давать 10 т. ф. ст. въ годъ, т. е. доходъ, который, по потребностямъ знатнаго лица того времени, равнялся, по крайней мѣрѣ, 30 т. въ годъ въ наше время. Слѣдовало ли ожидать, что такіе люди даромъ захотятъ взять на себя трудъ и отвѣтственность министровъ и непопулярность, какую наилучшіе министры должны иногда быть готовыми выносить безстрашно. Могло ли быть малѣйшее сомнѣніе, что внутри самаго кабинета вскорѣ образуется оппозиція и что слѣдствіемъ этого будетъ раздѣленіе, ссора, медленность въ дѣйствіяхъ, разглашеніе тайнъ — все, что наиболѣе чуждо характеру исполнительнаго совѣта?

Возможно ли представить себѣ, чтобы соображенія столь важныя и столь очевидныя могли совсѣмъ ускользнуть отъ человѣка съ проницательностью и опытностью Темпля? Одно изъ двухъ кажется намъ вѣрнымъ: или что проектъ его былъ дурно понятъ, или что таланты его къ общественнымъ дѣламъ были преувеличены.

Мы склоняемся къ тому мнѣнію, что проектъ его былъ дурно ловятъ. Новый совѣтъ, какъ мы показали, былъ бы чрезвычайно плохимъ кабинетомъ. Заключеніе, какое мы расположены навлечь, состоитъ въ томъ, что совѣтъ предназначался для иной цѣли, а не просто быть кабинетомъ. Барильонъ употребилъ четыре или пять словъ, которыя содержатъ, кажется, ключъ всей тайны. М-ръ Кортней называетъ ихъ словами, полными значенія; но онъ, если мы не ошибаемся, не постигаетъ всей ихъ силы. "Ce sont des États, говорятъ Барильонъ, non des conseils.

Чтобы ясно понять, какіе по нашему мнѣнію были виды Темпля, читатель долженъ вспомнитъ, что правленіе Англіи, въ эту эпоху и въ теченіе почти восьмидесяти лѣтъ до того, было въ переходномъ состояніи. Перемѣна, хотя и прикрытая древними именами и формами, но оттого не менѣе дѣйствительная и обширная, дѣлала постоянные успѣхи. Теорія конституціи, основные законы, которыми опредѣляются права трехъ отраслей законодательной власти, не подверглись въ своей сущности никакой перемѣнѣ между временемъ Елисаветы и временемъ Вильгельма III. Знаменитѣйшіе законы XVII столѣтія по этимъ предметамъ, «Прошеніе о правѣ», «Декларація правъ», составляютъ одни только объявленія. Они имѣютъ значеніе простыхъ повтореній древняго политическаго устройства Англіи. Свободное правленіе не вводятся ями какъ спасательное улучшеніе; но требуется какъ несомнѣнное и незапамятное наслѣдіе. Тѣмъ не менѣе, не можетъ быть никакого сомнѣнія, что въ теченіе періода, о которомъ мы говоримъ, взаимныя отношенія всѣхъ сословій государства подвергались, практически, совершенному измѣненію. Буква закона могла остаться неизмѣненною; но въ началѣ XVII столѣтія рѣшительно преобладающею въ государствѣ была, фактически, власть короны, а въ концѣ того же столѣтія рѣшительно преобладающею сдѣлалась, фактически, власть парламента, въ особенности же нижней палаты. Въ началѣ столѣтія, государь безпрестанно нарушалъ, встрѣчая незначительное сопротивленіе или даже вовсе его не встрѣчая, очевидныя права парламента. Въ концѣ столѣтія, парламентъ фактически забралъ все, чего хотѣлъ, изъ прерогативъ коровы. Государь удержалъ тѣнь той власти, которой сущность была въ рукахъ Тюдоровъ. У него было законодательное veto, котораго онъ никогда не смѣлъ употребить въ дѣло; власть назначать министровъ, къ удаленію которыхъ онъ во всякое время могъ быть принужденъ адресомъ общинъ; власть объявлять войну, которую, безъ парламентской поддержки, нельзя было вести ни единаго дня. Итакъ, палаты парламента были не простыми законодательными собраніями, не одними только ограничивающими собраніями. Онѣ были великими государственными совѣтами, голосъ которыхъ, раздаваясь громко и твердо, составлялъ рѣшеніе но всѣмъ вопросамъ внѣшней и внутренней политики. Не было ни одной части во всей системѣ правленія, въ которую онѣ не имѣли бы власти вмѣшиваться совѣтомъ, равносильнымъ повелѣнію; и если онѣ удерживались отъ вмѣшательства въ нѣкоторыя области исполнительной администраціи, то дѣлали это собственно вслѣдствіе умѣренности и довѣрія, какое имѣли къ министрамъ короны. Нѣтъ, можетъ быть, въ исторіи примѣра столь полнаго измѣненіями конституціи государства въ практикѣ, несопровождаемаго никакимъ соотвѣтственнымъ измѣненіемъ въ теорія. Прикрытое преобразованіе римской республики въ деспотическую монархію, при долгомъ управленіи Августа, представляетъ, быть можетъ, самую близкую параллель.

Эта великая перемѣна не произошла безъ сильнаго о постояннаго сопротивленія со стороны королей изъ дома Стюартовъ. До 1642 года сопротивленіе это имѣло вообще открытый, насильственный и беззаконный характеръ. Если общины отказывали въ деньгахъ, государь собиралъ беневоленціи. Если общпиы обвиняли министра-любимца, государь ввергалъ предводителей оппозиціи въ тюрьму. Изъ всѣхъ усилій подавить парламентъ деспотическою силою, безъ законнаго предлога, послѣднимъ, знаменитѣйшимъ и негоднѣйшимъ было покушеніе схватить пятерыхъ членовъ. Попытка эта была сигналомъ къ междоусобной войнѣ и имѣла слѣдствіемъ восемнадцать лѣтъ кровопролитія н смятенія.

Дни смутъ прошли; изгнанники возвратились; тронъ опять былъ воздвигнутъ на своемъ высокомъ мѣстѣ; перство и іерархія получили свой прежній блескъ. Основные законы, перечисленные въ "Прошеніи о правѣ «, опять торжественно были признаны. Гаже была теорія англійской конституціи н въ день, когда въ Вайтголлѣ палаты съ колѣнопреклоненіемъ облобызали руку Карла И, и въ день, когда отецъ его поднялъ въ Ноттингамѣ королевское знамя. Періодъ сумасбродной нѣжности, hysterica passio вѣрноподданническаго рагваяпія и любви былъ коротокъ. Но душевныя движенія этого рода скоротечны; а интересы, отъ которыхъ зависитъ прогресъ великихъ обществъ, постоянны. Восторгъ примиренія вскорѣ миновалъ, и старая борьба возобновилась.

Старая борьба возобновилась, но не совсѣмъ на старый лядъ. Государь не былъ дѣйствительно человѣкомъ, котораго удержало бы отъ самыхъ грубыхъ нарушеній закона всякое обыкновенное предостереженіе. Но полученное имъ предостереженіе не было обыкновеннымъ. Вокругъ него повсюду были свѣжіе слѣды мести угнетенной націи: поля, на которыхъ пролита была благороднѣйшая кровь острова; замки, разрушенные пушками парламентской арміи; зала, гдѣ засѣдалъ грозный трибуналъ, къ рѣшеткѣ котораго приведенъ былъ, между пасмурными рядами копейщиковъ, плѣнный наслѣдникъ сотни королей; величественныя пилястры, передъ которыми великая казнь совершена была безстрашно въ виду неба и земли. Государь Реставраціи, предостереженный судьбою своего отца, никогда не посмѣлъ нападать на парламенты свои съ явнымъ и самовольнымъ насиліемъ. То посредствомъ самаго парламента, то посредствомъ судовъ, пытался онъ возвратить коронѣ ея преобладаніе. Онъ началъ при весьма благопріятныхъ обстоятельствахъ. Парламентъ 1661 г. созванъ былъ въ то время, когда нація полка еще была радости н умиленія. Значительное большинство палаты общинъ составляли ревиостные роялисты. Всѣ роды вліянія, доставляемые патронатомъ короны, употреблялись безгранично. Подкупы возведены были въ систему. Король, ни для чего инаго неспособный сберечь деньги отъ своііхъ удовольствій, сберегалъ ихъ для подкуповъ. Въ то время, когда защита береговъ была заброшена, когда корабли гнили, когда арсеналы опустѣли, когда буйные толпы матросовъ, не получавшихъ платы, кишѣли на улицахъ приморскихъ городовъ, — въ казначействѣ все еще можно было кое-что сгрести для членовъ азіаты общинъ. Золото Франціи щедро употреблялось для той же цѣли. Однако оказалось, — какъ дѣйствительно можно было предвидѣтъ, — что есть естественная граница дѣйствію, какое могли производить подобныя средства. Есть одна вещь, которую самые продажные сенаты не хотятъ продать; а эта вещь есть власть, которая дѣлаетъ ихъ стоющими купли. Тѣ самыя эгоистическія побужденія, которыя заставляли ихъ брать плату за каждую подачу голоса, заставляютъ ихъ противиться всякой мірѣ, которая имѣла бы слѣдствіемъ пониженіе важности и поэтому н цѣны ихъ голосовъ. Доходомъ своей власти они совершенію готовы торговать. Но ихъ не легко уговорить разстаться съ малѣйшею долею капитала. Любопытно наблюдать, какъ во время долгаго существованія этого парламента. прозваннаго современниками пенсіонарнымъ парламентомъ, власть короны, при всѣхъ, повидимому, благопріятныхъ для нея обстоятельствахъ, постоянно клонилась къ упадку, а власть общинъ постоянно возвышалась. Собранія палатъ были чаще, чѣмъ въ прежнія царствованія; ихъ вмѣшательства были докучливѣе для правительства, чѣмъ въ прежнія царствованія; онѣ стали заключать миръ, вести войну, низвергать министерства, если и нс создавать ихъ. Появился уже новый классъ государственныхъ людей, неслыханный до того времени, но съ тѣхъ поръ сдѣлавшійся обыкновеннымъ. При Тюдорахъ и первыхъ Стюартахъ политикъ возвышался обыкновенно до власти придворными кознями или ловкостью и познаніемъ въ дѣлахъ. Со времени Карла II до нашихъ временъ иной родъ таланта, именно талантъ парламентскій, сдѣлался наиболѣе цѣннымъ изъ всѣхъ качествъ англійскаго государственнаго человѣка. Онъ замѣнялъ всѣ другія качества. Онъ прикрывалъ невѣжество, слабость, опрометчивость, самое дурное управленіе. Великій дипломатъ — ничто въ сравненіи съ великимъ дебиторомъ; и министру, который можетъ сказать успѣшную рѣчь, нужно мало безпокоиться о неудачной экспедиціи. Талантъ этотъ дѣлалъ людей судьями безъ законовѣдѣнія, дипломатами безъ французскаго языка; отправлялъ въ адмиралтейство людей, нераспознававшихъ кормы корабля и его бугшприта, и въ Индійскій совѣть людей, незнавшихъ разницы между рупіею и пагодою; сдѣлалъ секретаря иностранныхъ дѣлъ изъ м-ра Питта, никогда, какъ говоритъ Георгъ II, не открывавшаго Вателя, и чуть-чуть несдѣлалъ канцлера казначейства изъ м-ра Шеридана, не бывшаго въ состоянія вѣрно дѣлать дѣленіе. Этотъ-то родъ таланта выдвинулъ Клиффорда изъ неизвѣстности и поставилъ во главѣ управленія. Этому таланту Осборнъ, по рожденію простой провинціальный джентльменъ, одолженъ былъ своимъ бѣлымъ жезломъ, своимъ орденомъ Подвязки, и своимъ титуломъ герцога. Посягательство власти парламента на власть короны уподоблялось року пли дѣйствію какого-нибудь великаго закона природы. Воля отдѣльнаго лица на тронѣ или отдѣльныхъ лицъ въ обѣихъ палатахъ ставилась, повидимому, ни во что. Король могъ быть падкимъ на посягательства; однако, что-то постоянно отталкивало его назадъ. Парламентъ могъ быть вѣрноподданнымъ, даже рабскимъ; однако что-то постоянно влекло его впередъ.

Эти вещи дѣлались съ зеленѣющимъ деревомъ; чго же должно было дѣлаться съ сухимъ?^[11] Папистскій заговоръ и общіе выборы явились вмѣстѣ и нашли народъ предрасположеннымъ къ самому сильному возбужденію. Составъ палаты общинъ измѣнился. Парламентъ наполненъ былъ людьми, которые клонились къ республиканизму въ политикѣ и къ пресвитеріанизму въ религіи. Они не успѣли собраться, какъ тотчасъ стали нападать на правительство, и еслибъ аттака удалась, то сдѣлала бы ихъ верховными въ государствѣ.

Чѣмъ должно было это кончиться? Для насъ, видѣвшихъ результатъ, вопросъ представляетъ мало затрудненія. Но для государственнаго человѣка временъ Карла II, для государственнаго человѣка, желавшаго сохранить монарха въ прежней его верховности, не лишая парламента его правъ, вопросъ долженъ былъ показаться весьма запутаннымъ.

Кларендонъ, бывши министромъ, боролся противъ возрастающей силы общимъ честно, пожалуй, но, по своему обыкновенію, упорно, надменно и наступательно. Онъ былъ за предоставленіе имъ давнишней ихъ власти, но ни на-волосъ болѣе. Онъ никогда бы не домогался для короны права взимать съ народа подати безъ согласія парламента. Но когда парламентъ, въ первую голландскую войну. весьма естественно требовалъ объясненія, какъ случилось, что деньги, вотированныя имъ, произвели столь малое дѣйствіе, и сталъ допрашивать, чрезъ чьи руки онѣ прошли и на что были израсходованы, то Кларендонъ смотрѣлъ на это какъ на чудовищную новизну. Онъ сказалъ королю, какъ самъ говоритъ, „что заботливость его не можетъ быть излишня въ защитѣ правъ парламента и что король, онъ надѣется, не нарушитъ ни одного изъ нихъ; но онъ желаетъ, чтобы король равномѣрно позаботился устранить превышеніе власти въ парламентѣ и не дозволялъ ему простирать эту власть на предметы, нисколько до него но касающіеся; удержать парламентъ въ его надлежащихъ предѣлахъ и границахъ такъ же необходимо, какъ и предохранить его отъ вторженій; послѣднее дѣло — такое новое посягательство, которому нѣтъ основанія.“ Я привожу одинъ только случай. Легко можно было бы представить и другіе.

Пустосвятство, сильныя страсти, спесивость и пренебреженіе, дѣлавшіе великія способности Кларендона источникомъ почти одного только зла и для него самого, н для публики, не имѣли мѣста въ характерѣ Темпля. Впрочемъ, ему, какъ и Кларендону, быстрая перемѣна, происходившая въ практическомъ развитіи конституціи, причиняла большое безпокойствіе, тѣмъ болѣе, что Темпль никогда не засѣдалъ въ англійскомъ парламентѣ и потому смотрѣлъ на него безъ того пристрастія, какое люди естественно чувствуютъ къ сословію, къ которому принадлежатъ, и къ поприщу, на которомъ таланты ихъ выказались съ выгодной стороны.

Невозможно было силою вырвать у палаты общинъ ея новопріобрѣтенную власть; да и не такой человѣкъ былъ Темпль, чтобы одобрить подобную мѣру, даже еслибъ она была возможна. Но возможно ли было склонить палату общинь выпустить изъ рукъ своихъ ату власть? Возможно ли было, чтобы великая контръ-революція совершилась такимъ же точно образомъ, безъ всякой перемѣны въ наружной формѣ правленія, какимъ совершилась великая революція? Возможно ли было привести короял и парламентъ почти въ такое же относительное положеніе, въ какомъ они находились въ царствованіе Елисаветы, и могло ли ото произойти безъ обнаженія меча, безъ казни и съ общаго согласія націи?

Англійскій народъ — такъ вѣроятно разсуждалъ Темпль — не потерпитъ, чтобы имъ управляла неограниченная власть государя, да и не долженъ онъ такимъ образомъ управляться. Теперь нѣтъ инаго ограниченія, кромѣ парламента. Не легко назначить предѣлы, отдѣляющіе власть, ограничивающую правителей, отъ власти правленія. Поэтому парламентъ, поддерживаемый націею, быстро тянетъ къ себѣ всю власть правительства. Еслибъ возможно было придумать какую-нибудь другую узду па власть короны, узду менѣе жесткую для государя, чѣмъ та, какою онъ теперь постоянно мучится, но которая могла бы казаться народу достаточнымъ обезпеченіемъ противъ дурнаго управленіи, то парламенты вѣроятно менѣе стали бы вмѣшиваться о въ своемъ вмѣшательствѣ менѣе были бы поддерживаемы общественнымъ мнѣніемъ. Для того, чтобы руки короля не была туго связаны другими людьми, нужно ему согласиться слегка связать ихъ самому себѣ. Для того, чтобы ограничивающее собраніе не могло завладѣть исполнительною администраціею, слѣдуетъ сословію, управляющему исполнительною администраціею, придать нѣкоторый характеръ ограничивающаго собранія. Парламентъ всякій день присваиваетъ себѣ теперь значительную часть функцій тайнаго совѣта. Мы должны остановить это зло, надѣливъ тайный совѣтъ нѣкоторыми свойствами парламента. Пусть нація увидитъ, что всѣ дѣйствія короля направляются кабинетомъ, составленнымъ изъ представителей всѣхъ сословій государства, кабинетомъ, состоящимъ не изъ однихъ только должностныхъ лицъ, но изъ независимыхъ и популярныхъ нобльменовъ и джентльменовъ, съ огромными состояніями, безъ жалованья, неспособныхъ жертвовать общественнымъ благомъ, въ которомъ они сами сильно заинтересованы, и значеніемъ, которымъ пользуются въ странѣ, — въ угожденіе двору, отъ котораго они ничего не получаютъ. Когда обыкновенная администрація будетъ находиться въ такихъ именно рукахъ, народъ будетъ совершенно доволенъ, видя, что парламентъ сдѣлался тѣмъ, чѣмъ былъ прежде, — уздою на особый случай. Онъ охотно согласится, чтобы палата общинъ собиралась для короткой сессіи только разъ въ три года и принимала столь же мало участія въ государственныхъ дѣлахъ, какъ и сто лѣтъ тому назадъ.

Вѣроятно такимъ образомъ разсуждалъ Темпль: ибо при такой гипотезѣ планъ его понятенъ, а при всякой иной гипотезѣ планъ его для насъ, какъ и для м-ра Кортнея, представляется крайне нелѣпымъ и безсмысленнымъ. Совѣтъ этотъ былъ въ строгомъ смыслѣ тѣмъ, чѣмъ называлъ его Барильонъ: собраніемъ земскихъ чиновъ. Тамъ являются представители всѣхъ большихъ отдѣловъ общества: церкви, судебной власти, перства, общинъ. Изъятіе одной половины совѣтниковъ отъ коронной должности, изъятіе вполнѣ нелѣпое, если считать совѣть чисто-исполнительнымъ вѣдомствомъ, тотчасъ становится совершенно раціональнымъ, если на совѣтъ смотрѣть какъ на вѣдомство, имѣющее цѣлью ограничивать корону и притомъ отправлять власть короны, выполнить нѣкоторыя функціи парламента и вмѣстѣ съ тѣмъ функціи кабинета. Мы видимъ тоже, почему Темпль такъ сильно налегалъ на частное, имущество членовъ, почему вводилъ сравненіе между ихъ совокупными доходами и совокупными доходами членовъ палаты общинъ.

Сравненіе это было бы безъ всякаго значенія на случай простаго кабинета. Оно получаетъ огромное значеніе въ учрежденіи, имѣющемъ цѣлью замѣнить собою, въ нѣкоторыхъ весьма важныхъ отправленіяхъ, палату общинъ.

Намъ трудно удержаться отъ мысли, что идея объ этомъ парламентѣ въ маломъ видѣ внушена была Темплю тѣмъ, что онъ лично видѣлъ въ Соединенныхъ Провинціяхъ. Первоначальное собраніе генеральныхъ штатовъ состояло, какъ онъ разсказываетъ намъ, болѣе чѣмъ изъ 800 лицъ. Но это многолюдное собраніе представляемо было меньшимъ совѣтомъ, который заключалъ въ себѣ около 30 членовъ, носилъ названіе и исправлялъ обязанности генеральныхъ штатовъ. Наконецъ настоящіе штаты совсѣмъ перестали собираться; и власть ихъ, хотя въ теоріи была еще составною частью конституціи, сдѣлалась на практикѣ обветшалою. Мы, разумѣется, не предполагаемъ, что Темпль ожидалъ или желалъ, чтобы парламенты вышли такимъ образомъ изъ употребленія; но онъ надѣялся, кажется, что нѣчто похожее на то, что случалось въ Голландіи, произойдетъ и въ Англіи, и что значительная часть функцій, присвоенныхъ недавно парламентомъ, перейдетъ покойно въ руки миніатюрнаго парламента, который онъ предлагалъ создать.

Будь планъ этотъ, съ нѣкоторыми измѣненіями, подвергнутъ опыту въ болѣе ранній періодъ, при болѣе спокойномъ состояніи общественныхъ умовъ и лучшимъ государемъ, мы нисколько не увѣрены, что онъ не достигъ бы цѣли, для которой былъ назначенъ. Узда, налагаемая на короля совѣтомъ тридцати, имъ самимъ избранныхъ, была бы дѣйствительно слабою, въ сравненіи съ уздою, налагаемою парламентомъ. Но она была бы постояннѣе. Она была бы въ дѣйствіи ежегодно и круглый годъ; до Революціи же сессіи парламента были кратковременны, а вакаціи продолжительны. Совѣтъ, представленіями своими, вѣроятно отвратилъ бы нѣкоторыя весьма уродливыя и гнусныя мѣры, а поэтому отвратилъ бы неудовольствія, пораждаемыя такими мѣрами, и спасительные законы, бывающіе плодомъ такихъ неудовольствій. Мы думаемъ, напримѣръ, что вторая голландская война никогда бы ие была одобрена такимъ совѣтомъ, какой предлагалъ Темпль. Мы вполнѣ увѣрены, что о прекращеніи платежей казначейства никогда бы даже и помину не было въ такомъ совѣтъ. Народъ, довольный мыслью, что лордъ Кавендишъ и м-ръ Поуль, безъ должностей и безъ жалованія, ежедневно представлаютъ о его тягостяхъ и защищаютъ его права въ присутствіи короля, совсѣмъ не такъ много вздыхалъ бы по парламенту. Парламенту, если бъ онъ собрался, пришлось бы нападать на злоупотребленія менѣе разительныя и въ меньшемъ количествѣ. Менѣе было бы злоупотребленій и менѣе реформъ. Мы не испытали бы ни бѣдствій отъ Кабали, ни благодати отъ Habeas Corpus Асі'а. Между тѣмъ совѣтъ, разсматриваемый какъ исполнительное вѣдомство, былъ бы — еслибъ нѣкоторая, по крайней мѣрѣ, часть его власти не была поручена меньшему собранію — слабымъ, мѣшкотнымъ, разногласнымъ, непригоднымъ ни дли одного, дѣла, требующаго тайны и поспѣшности, въ особенности же непригоднымъ для военной администраціи.

Революція совсѣмъ инымъ путемъ положила конецъ долгой распрѣ между королемъ и парламентомъ. Съ тѣхъ поръ палата общемъ имѣла перевѣсъ въ государствѣ. Кабинетъ, съ того времени, былъ въ сущности комитетомъ, назначаемымъ короною изъ преобладающей въ парламентѣ партіи. Когда меньшинство въ палатѣ общинъ постоянно предлагаетъ порицаніе исполнительныхъ мѣръ или требуетъ бумагъ, по которымъ бы палата метла произвести сужденіе о такихъ мѣрахъ, предложенія эти едва-ли когда-нибудь проходятъ; и если предложеніе такого рода проходитъ вопреки желанію правительства, то перемѣна министерства является почти необходимымъ слѣдствіемъ» Возрастающая и борющаяся власть всегда порождаетъ болѣе заботъ и трудностей править ею, нежели установившаяся власть, и палата общинъ причиняла безконечно болѣе хлопотъ министрамъ Карла II, чѣмъ всякимъ министрамъ позднѣйшихъ временъ; ибо при Карлѣ II палата перечила министрамъ, въ которыхъ не была увѣрена. А какъ перевѣсъ ея теперь вполнѣ установленъ, то она или довѣряетъ и министрамъ, или удаляетъ ихъ. Такое положеніе дѣлъ несомнѣнно гораздо лучше, чѣмъ то, которое желалъ ввести Темпль. Нынѣшній кабинетъ представляетъ собою гораздо лучшій исполнительный совѣтъ, чѣмъ Темплевъ. Худшая палата общинъ, засѣдавшая со времени Революціи, оказывалась гораздо успѣшнѣйшею уздою противъ дурнаго управленія, чѣмъ были бы его пятнадцать независимыхъ совѣтниковъ. Впрочемъ, принимая все въ соображеніе, намъ кажется, что планъ его былъ произведеніемъ наблюдательнаго, талантливаго и плодовитаго ума.

При этомъ случаѣ, какъ и при всякомъ другомъ, гдѣ Темпль рельефно выдавался, онъ имѣлъ особенное счастіе нравиться какъ публикѣ, такъ и государю. Велика была всеобщая радость, когда сдѣлалось извѣстнымъ, что прежній совѣтъ, составленный изъ самыхъ ненавистныхъ орудій власти, распущенъ, что малые внутренніе комитеты, сдѣлавшіеся ненавистными, по свѣжимъ еще воспоминаніямъ о Кабали, должны выйти изъ употребленія, и что король не приметъ никакой мѣры, пока она не будетъ обсуждена и одобрена собраніемъ, которое составлено наполовину изъ независимыхъ джентльменовъ и нобльменовъ и въ которомъ засѣдаютъ такія лица, какъ Россель, Кавендишъ и самъ Темпль. Горожане и поселяне были въ упоеніи отъ радости. Звонили въ колокола; зажигали потѣшные огни; и восторженные возгласы англичанъ отозвались въ голландцахъ, считавшихъ вліяніе, произведенное Темплемъ, вѣрнымъ предзнаменованіемъ блага для Европы. Много, дѣйствительно, говоритъ въ пользу проницательности Темпля то обстоятельство, что каждая изъ великихъ мѣръ его нравилась въ подобное время всякой партіи, которой онъ желалъ съ какою нибудь цѣлью нравиться. Такъ было съ Тройственнымъ союзомъ, съ трактатомъ, положившимъ конецъ второй Голландской войнѣ, съ бракосочетаніемъ принца Оранскаго и, наконецъ, съ учрежденіемъ этого новаго совѣта.

Единственными ворчунами были тѣ популярные вождя палаты общинъ, которые не вошли въ составъ тридцати; и если взглядъ нашъ на мѣру эту правиленъ, они были именно людьми, имѣвшими достаточною причину ворчать. Они были тѣми именно людьми, которыхъ дѣятельность и вліяніе новый совѣтъ долженъ былъ разрушить.

Но блестящія надежды и громогласныя одобренія, какими встрѣчено было обнародованіе этого плана, весьма скоро прекратились. Вѣроломное легкомысліе короля и честолюбіе коноводовъ партій произвели немедленную, полную и неисправимую неудачу плана, который ничѣмъ не могъ быть доведенъ до успѣшнаго результата, какъ только твердостью, общественнымъ смысломъ и самоотверженіемъ со стороны всѣхъ участвовавшихъ въ попъ. Даже прежде чѣмъ проектъ былъ распубликованъ, виновникъ его нмѣдъ уже основаніе опасаться его неудачи. Значительное оказалось затрудненіе при составленіи списка совѣтниковъ. Въ особенности было двѣ личности, касательно которыхъ король и Темплъ не могли согласиться, — двѣ личности, сильно зараженныя пороками, общими англійскимъ государственнымъ людямъ того времени, но незамѣнимые по своимъ талантамъ, ловкости и вліянію. Это были графъ Шафтсбёри и Джорджъ Савиль виконтъ Галифаксъ.

У греческихъ софистовъ любимымъ упражненіемъ было писать панегирики лицамъ, которыхъ безнравственность вошла въ пословицу. Одинъ профессоръ реторики отправилъ къ Изократу панегирикъ Бузирису; а Изократъ самъ написалъ другой, дошедшій до насъ. Такого же рода, вероятно, честолюбіе побудило недавно нѣкоторыхъ писателей восхвалять Шафтсбёри. Но попытка напрасна. Обвиненія противъ него основаны на доказательствѣ, котораго нельзя лишить силы никакими аргументами, придуманными человѣческимъ остроуміемъ, и никакими свѣдѣніями, хранящимися въ старыхъ сундукахъ и конторкахъ.

Это вѣрный фактъ, что Шафтсбёри, какъ-разъ передъ Реставраціею, объявилъ цареубійцамъ, что будь онъ проклятъ тѣломъ и душою, если допуститъ, чтобъ хоть одинъ волосъ слетѣлъ съ головъ ихъ, н что тотчасъ послѣ Реставраціи онъ былъ однимъ изъ судей, приговоренныхъ ихъ къ смерти. Извѣстно, что онъ былъ главнымъ членомъ самой гнусной администраціи, когда-либо существовавшей, и что потомъ онъ же былъ главнымъ членомъ самой гнусной оппозиціи, когда-либо существовавшей. Извѣстно, что обладая властью, онъ не посовѣстился нарушить главный основной принципъ конституціи, чтобы возвысить католиковъ, и что, лишившись власти, онъ не колебался преступить всякій принципъ правосудія, чтобы ихъ погубить. Были въ то время нѣкоторые честные люди, какъ Вилліамъ Паннъ, которые до того дорожили вѣротерпимостью, что охотно согласились бы видѣть ее установленною даже злоупотребленіемъ прерогативы. Были многіе честные люди, которые такъ сильно страшились самовольной власти, что по причинѣ союза между папизмомъ и самовольною властью, они расположены была совсѣмъ отказать папистамъ въ вѣротерпимости. На оба эти класса мы смотримъ снисходительно, хоти оба считаемъ неправыми. Но Шафтсбёри не принадлежалъ пи къ одному изъ нихъ. Онъ соединилъ въ себѣ все, что было худшаго въ обоихъ. Отъ бывшихъ въ заблужденіе друзей вѣротерпимости онъ заимствовалъ ихъ презрѣніе къ конституціи, а отъ заблуждавшихся друзей гражданской свободы ихъ презрѣніе къ правамъ совѣсти. Мы никакъ не можемъ допустить, чтобы поведеніе Шлфтссёри, какъ члена Кабали, выкупалось поведеніемъ его какъ коновода оппозиціи. Напротивъ, жизнь его была такова, чтобы каждая часть ея, какъ бы искуснымъ устройствомъ, отражала позоръ на всѣ прочіи. Мы бы никогда не узнали, какимъ отпѣтымъ мерзавцемъ онъ былъ при мѣстѣ, еслибъ не знали, какимъ отчаяннымъ возмутителемъ онъ былъ, лишившись мѣста. Чтобы судить объ немъ правильно, мы должны помнить, что Шафтсбёри, который, при должности, былъ главнымъ виновникомъ «Деклараціи объ индульгенціи», былъ тотъ же Шафтсбёри, который, лишившись должности, возбуждалъ и поддерживалъ дикую ненависть лондонской черни противъ того самаго класса, которому эта «Декларація объ индульгенціи» должна была принести незаконное облегченіе.

Забавно видѣть оправданія, составленныя въ его пользу. Мы представимъ два образчика. Признано, что онъ принадлежалъ къ министерству, заключившему союзъ съ Франціею противъ Голландіи, и что союзъ этотъ былъ весьма пагубенъ. Чѣмъ же защищаютъ Шафтсбёри? Даже тѣмъ, что онъ открылъ кабинетныя тайны своею властелина курфирстамъ Саксонскому и Бранденбургскому и пытался возбудить всѣ протестантскія державы Германіи для защиты Штатовъ. Потомъ признано, что онъ сильно замѣшанъ былъ вь «Деклараціи объ индульгенціи» и что поведеніе его при этомъ случаѣ было не только неконституціонное, но и совершенно несообразное съ путемъ, избраннымъ имъ позже относительно послѣдователей католической вѣры. Какая же здѣсь защита? Его оправдываютъ даже тѣмъ, что онъ думалъ только заманить тайныхъ папистовъ заявить о себѣ и сдѣлаться такимъ образомъ явною цѣлью публичной мести. Всякій разъ, какъ онъ обвиняется въ одной измѣнѣ, защищающіе его адвокаты признаются въ двухъ. Лучше бы имъ не трогать его. Для него нѣтъ выхода. Каждая лазейка, которою онъ можетъ выползти изъ своего настоящаго положенія, низводитъ его въ еще болѣе глубокую и болѣе гнусную бездну позора. Тщетная попытка, говоритъ пословица, вымытъ до-бѣла эѳіопа; но бѣлить эѳіопа, покрывая его новымъ слоемъ черной краски, еще болѣе необыкновенное предпріятіе. Что Шафтсбёри, въ теченіе своей безчестной и мстительной оппозиціи двору, оказалъ странѣ своей одну или двѣ весьма полезныя услуги, это мы допускаемъ. Онъ даже, мы думаемъ, имѣетъ полное право — если въ этомъ есть какая-нибудь слава — на то, чтобы имя его вѣчно было связано съ «Habeas Corpus Act’омъ», такимъ точно образомъ, какимъ имя Генриха VIII связано съ реформаціею церкви, а имя Джонъ Вилькза съ самыми священными правами избирателей.

Еще при жизни Шафтсбёри личность его была тщательно изображена двумя величайшими писателями вѣка: Ботлеромъ — съ характеристическимъ блескомъ остроумія; Драйденомъ — съ болѣе даже чѣмъ характеристическою энергіею и возвышенностью; обоими — совсѣмъ вдохновеніемъ ненависти. Яркая образность Ботлера меркнетъ при болѣе блестящемъ сіяніи великолѣпной сатирической музы Драйдена, величаво грядущей въ царственной мантіи, заимствованной отъ болѣе августѣйшихъ сестеръ этой музы. Но характеристики эти все-таки заслуживаютъ сравненія. Читатель сразу замѣтитъ значительную разницу между Боглеровымъ

«politican.

With more heads than a beast in vision» (*),

(*) «Политикомъ съ большимъ числомъ головъ, чѣмъ звѣрь въ видѣніи.»

и Ахитофелемъ Драйдена. Ботлеръ налегаетъ на безнравственную перемѣнчивость Шафтсбёри, на его удивительное и почти инстинктивное искусство распознавать приближеніе перемѣны счастья и на ловкость, съ какою онъ выпутывался изъ сѣтей, оставляя сообщниковъ своихъ гибнуть въ нихъ.

«Our state-artificer foresaw

Which way the world began to draw.

For as old sinners have all points,

O’th' compass in their bones and joints.

Can by their pangs and aches find

All turns and changes of the wind,

And better than by Napier’s bones

Feel in their own the age of moons:

So guilty sinners in a state

Can by their crimes prognosticate,

And in their consciences feel pain

Some days before a shower of rain

He, therefore, wisely cast about

All ways be could to ensure his throat.» (*)

(*) «Нашъ артистъ государственнаго дѣла предвидѣлъ,

Въ какую сторону свѣтъ начиналъ тянуть.

Ибо, какъ старые грѣшипки, — у которыхъ всѣ румбы

Компаса въ костяхъ и суставахъ. —

Могутъ посредствомъ мукъ и ломотъ узнавать

Всѣ направленіи и перемѣны вѣтра

И лучше, чѣмъ помощью Непирова изобрѣтенія,

Ощущаютъ въ собственныхъ костяхъ лунныя фазы, —

Такъ и люди, виновные въ грѣхахъ противъ государства,

Могутъ своими преступленіями предвѣщать

И въ совѣсти чувствовать мученіе

За нѣсколько дней передъ дождевымъ ливнемъ

Онъ, поэтому, умно помышляетъ

О всевозможныхъ средствахъ, чтобъ обезопасить свое горло.»

Напротивъ. въ великомъ Драйденовомъ протестѣ сильная страсть, неумолимая месть, смѣлость, доходящая до безумія, являются самыми рѣзкими чертами. Ахитофель есть одинъ изъ «великихъ умовъ, близкихъ въ безумію». Или —

«А daring pilot in extremity,

Pleased with the danger when the waves went high.

He sought the storms; but, for a calm unfit,

Would steer loo nigh the sands to boast his wit.» (*) (**)

(*) "Смѣлый лоцманъ въ крайности,

Любящій опасность вздымающихся волнъ.

Онъ искалъ бурь; но, не соотвѣтствуя штилю,

Правилъ бы слишкомъ близко песковъ, чтобы похвастать своимь искусствомъ..

(**) Никогда, кажется, не было замѣчено, что двѣ изъ самыхъ рѣзкихъ строкъ въ изображеніи Ахитофеля заимствованы изъ самаго темнаго уголка. Въ «Исторіи турокъ» Нольса напечатанной болѣе чѣмъ за 60 лѣтъ до появленія «Авессалома и Ахитофели», находятся слѣдующіе стихи подъ портретомъ султана Мустафы І-го:

«Greatness on goodnesee loves to slide, not stand,

And leaves for Forlune’s ice Vertue’s firme land.»

Стихи Драйдена слѣдующіе

«Вut wild Ambition lores to slide, not stand,

A Fortune’s ice prefers to Virtue’s land.»

Обстоятельство ото тѣмъ болѣе замѣчательно, что у Драедна нѣтъ, дѣйствительно, ни одного куплета, который бы хорошему критику показался болѣй Драйденовскимъ, чѣмъ тотъ, въ которомъ вся мсысль и почти все выраженіе украдены. Говоря объ этомъ предметѣ, мы не можемъ удержаться отъ замѣчанія, что м-ръ Кортней несправедливо поступилъ относительно Драйдена, приписывая ему по оплошности некоторыя слабыя строки, находящіяся въ части поэмы, сочиненной Тэтомъ.

Время появленія двухъ поэмъ объясняетъ, мы полагаемъ, это различіе. Третья часть «Гудибраса» появилась въ 1678, когда Шафтсбёри не совсѣмъ еще раскрылся. Опъ, правда, билъ измѣнникомъ каждой партіи въ государствѣ; но измѣны его было удачны. Слѣдуетъ ли приписать это случаю или чуткости, но онъ каждый разъ такъ приноравливалъ свой побѣгъ, что счастье, повидимому, переходило съ нимъ всегда отъ одной стороны къ другой. Степень его вѣроломства была извѣстна; но его дерзость и свирѣпость злобныхъ страстей тогда только вполнѣ обнаружились, когда Папистскій заговоръ снабдилъ его чуднымъ орудіемъ, достаточно, повидимому, сильнымъ для всѣхъ его намѣреній. Его послѣдующее поведеніе показывало, несомнѣнно, большую способность, но не того рода способность, которой онъ сперва такъ отличался: опъ былъ теперь упрямъ, горячъ, полонъ пылкой увѣренности въ своей мудрости и въ своемъ счастьи. Онъ, котораго слава, какъ политическаго тактика, основывалась дотолѣ, главнымъ образомъ, на его искусныхъ отступленіяхъ, старался теперь ломать всѣ мосты за собою. Планы его были воздушные замки; рѣчь его была хвастовствомъ. Онъ нисколько не думалъ объ утрѣ: онъ поступалъ съ дворомъ, какъ будто король былъ уже плѣнникомъ въ его рукахъ: онъ полагался на благосклонность толпы, какъ будто непостоянство этой благосклонности неизвѣстно было даже по пословицѣ. Признаки наступившей реакціи распознавались людьми гораздо менѣе проницательными, чѣмъ онъ, и отстраняли отъ него людей большей послѣдовательности, чѣмъ та, на которую онъ когда-либо могъ имѣть притязаніе. Но они для нею не существовали. Совѣты Ахитофеля, тѣ совѣты, которые почитались какъ прорицанія божественнаго оракула, обращались имъ въ глупость. Онъ, чье имя вошло въ поговорку за вѣрность, съ какою онъ предвидѣлъ опасность, и за гибкость, съ какою избѣгалъ ея, будучи теперь окруженъ со всѣхъ сторонъ сѣтями и смертью, пораженъ былъ, повидимому, слѣпотою столь же удивительною, какъ и прежняя его прозорливость, и, не обращаясь ни вправо, ни влѣво, съ отчаянною отважностью шелъ прямо навстрѣчу своему жребію. Итакъ, заблаговременно пріобрѣтя и долго сохраняя славу непогрѣшитльной мудрости и неизмѣннаго успѣха, онъ дожилъ до того, что увидѣлъ полное разрушеніе. произведенное его необузданными страстями; увидѣлъ великую партію, которой предводительствовалъ, побѣжденною, разсѣянною и попранною; увидѣлъ всю свою адскую артиллерію лживыхъ свидѣтелей, пристрастныхъ шерифовъ, подобранныхъ присяжныхъ, несправедливыхъ судей, кровожадной черни — готовою обратиться противъ него же и самыхъ преданныхъ его приверженцевъ, бѣжалъ изъ того гордаго Сити, благосклонность котораго возвысила его почти до званія мера дворца; укрывался въ неопрятныхъ убѣжищахъ; прикрывалъ сѣдую голову свою позорными личинами и умеръ въ безнадежномъ изгнаніи, защищенный великодушнымъ государствомъ, жестоко омъ обиженнымъ н оскорбленнымъ, отъ мести властелина, милость котораго опъ пріобрѣлъ однимъ рядомъ преступленій, а утратилъ другомъ.

Галифаксъ, вмѣстѣ съ Шафтебёри и со всѣми почти политическими дѣятелями того времени, имѣлъ весьма шаткую нравственность, когда дѣло касалось народа; но въ Галифаксъ господствовавшая зараза подвергалась видоизмѣненію вслѣдствіе совсѣмъ особеннаго склада какъ сердца, такъ и головы, вслѣдствіе натуры, совершенно лишенной жолчи, и вслѣдствіе тонкаго и скептическаго ума. Онъ мѣнялъ путь свой такъ же часто, какъ и Шафтсбёри, но не мѣнялъ его въ той же мѣрѣ и въ томъ же направленіи. Шафтсбёри былъ совершенною противуположностью триммера. Онъ обыкновенно расположенъ былъ напрягать всѣ силы, чтобы возвысить сторону, бывшую вверху, и понизить сторону, бывшую внизу. Онъ переходилъ отъ одной крайности къ другой. Держась какой-либо партіи, опъ былъ весь за нее; оставляя ее, онъ былъ весь противъ нея. Галифаксъ былъ преимущественно триммеръ, триммеръ какъ по уму, такъ и по своей натурѣ. Названіе это утверждено за нимъ его современниками; и онъ до такой степени мало стыдился этого названія, что принялъ его какъ почетное. Онъ переходилъ отъ факціи къ факціи. Но, вмѣсто того, чтобы усваивать себѣ или возжигать страсти тѣхъ, къ которымъ присоединялся, онъ пытался нѣсколько распространить между ними духъ тѣхъ, которыхъ онъ только-что оставилъ. Когда онъ дѣйствовалъ заодно съ оппозиціею, въ немъ заподазривали придворнаго шпіона; когда же присоединялся къ двору, всѣ торіи пугались его республиканскихъ доктринъ.

Онъ не имѣлъ недостатка ни въ доводахъ, ни въ краснорѣчіи, чтобы выказать въ лучшемъ свѣтѣ то, что обыкновенно считалось его шаткою политикою. Онъ колебался, говорилъ онъ, какъ умѣренный поясъ колеблется между нестерпимымъ жаромъ н нестерпимымъ холодомъ, какъ хорошее правленіе колеблется между деспотизмомъ и анархіею, какъ истинная церковь колеблется между заблужденіями паписта в заблужденіями анабаптиста. Защита эта не была лишена значенія: хотя существуютъ обильныя доказательства того, что честность его не имѣла силы сопротивляться искушеніямъ, которымъ подвергались иногда его корыстолюбіе и тщеславіе; однако отвращеніе его къ крайностямъ и правъ его, отъ природы, повидимому, незлопамятный и сострадательный, охраняли его отъ всякаго участья въ худшихъ преступленіяхъ его времени. Если обѣ партіи обвиняли его въ томъ, что онъ оставлялъ ихъ, за то обѣ принуждены были согласиться, что онѣ многимъ были обязаны его человѣколюбію и что, хотя онъ былъ ненадежнымъ другомъ, зато былъ легко-примиримымъ врагомъ. Онъ вотировалъ въ пользу лорда Стаффорда — жертвы виговь; онъ старался всѣми силами спасти лорда Росселя — жертву торіевъ: и мы, принимая все въ соображеніе, расположены думать, что публичная жизнь его, хотя далеко, правда, не безошибочная, носитъ на себѣ столь же мало большихъ пятенъ, какъ и жизнь любаго политика, принимавшаго дѣятельное участье въ дѣлахъ, въ продолженіе смутнаго и бѣдственнаго періода десяти лѣтъ, протекшихъ между паденіемъ лорда Данби и Революціею.

Умъ его гораздо менѣе направленъ былъ на частныя наблюденія и гораздо болѣе на общія умозрѣнія, чѣмъ умъ Шафтсбёри. Шафтсбёри зналъ короля, совѣтъ, парламентъ и Сити лучше, чѣмъ Галифаксъ; но Галифаксъ написалъ бы гораздо лучшій трактатъ о политической наукѣ, чѣмъ Шафтсбёри. Шафтсбёри блисталъ болѣе въ совѣщаніяхъ, а Галифаксъ въ полемикѣ: Шафтсбёри болѣе былъ плодовитъ на уловки, а Галифаксъ на доводы. Никакое произведеніе пера Шафтсбёри не выдержитъ сравненія съ политическими трактатами Галифакса. Дѣйствительно, въ прозаическихъ сочиненіяхъ того времени находится весьма немногое, что было бы столь достойнымъ чтенія, какъ «the Character of а Trimmer» и «the Anatomy of an Equivalent». Въ этихъ произведеніяхъ насъ особенно поражаетъ страсть автора къ обобщенію. Онъ трактовалъ о самыхъ раздражительныхъ предметахъ въ самыя бурныя времена; онъ же поставленъ былъ въ самой срединѣ междоусобной стычки: а между тѣмъ вь этихъ сочиненіяхъ нѣтъ никакой язвительности, ничего возмутительнаго, ничего личнаго. Оиъ сохраняетъ видъ холоднаго превосходства, нѣкоторое философской спокойствіе, которое вполнѣ удивительно. О каждомъ вопросѣ опъ трактуетъ, какъ о вопросѣ отвлеченномъ: начинаетъ самыми отдаленными положеніями, доказываетъ эти положенія общими началами и часто, окончивъ, выводъ своей теоремы, предоставляетъ читателю дѣлать приложеніе, не прибавляя ни одного намёка на отдѣльныя лица или текущія событія. Это теоретическое направленіе ума дѣлало его плохимъ совѣтникомъ въ случаяхъ, требовавшихъ поспѣшности. Онъ приводилъ съ удивительною легкостью и плодовитостью доводы, отвѣты на эти доводы, возраженія на эти отвѣты, общія положенія политики и подходящіе случаи изъ исторіи. Но Шафтсбёри былъ человѣкъ быстрой рѣшимости. О парламентскомъ краснорѣчіи этихъ знаменитыхъ соперниковъ мы можемъ судить только по преданію, и, судя такимъ образомъ, мы расположены думать, что, хотя Шафтсбёри былъ отличнымъ ораторомъ, превосходство принадлежало Галифаксу. Дѣйствительно, находчивость Галифакса въ ироніи, обширность его знанія, остроуміе его сужденія, живость его выраженія и звонкая чистота и прелесть его голоса производило, повидимому, сильнѣйшее впечатлѣніе на его современниковъ. Драйденомъ онъ описанъ какъ человѣкъ

«of piercing wit and pregnant thought.

Endued by nature and by learning taught

To move assemblies.» (*)

(*) «проницательно остраго ума и глубокой мысли.

Одаренный природою и образованный наукою

На то, чтобы двигать собраніями.»

Его витійство потеряно для насъ безвозвратно, подобно витійству Сомерса, Болингброка, Чарльза Таунзгеда и многихъ другихъ, привыкшихъ подниматься среди бездыханнаго ожиданія сенатовъ и садиться среди взрывовъ одобрительнаго рукоплесканія. Но старожилы, восхищавшіеся краснорѣчіемъ Польтни въ полномъ блескѣ его развитія и краснорѣчіемъ Питта въ блестящемъ его разсвѣтѣ, все-таки бормотали, что они не слышали ничего подобнаго великимъ рѣчамъ лорда Галифакса, по поводу «билля объ исключеніи». Вліяніе Шафтсбёри на обширныхъ сборищахъ было безпримѣрно. Галифаксъ, по всему своему характеру нравственному и умственпому, не годился для роли демагога. Превосходство его чувствовалось лишь въ малыхъ кружкахъ и болѣе всего въ палатѣ лордовъ.

Шафтсбёри весьма мало, повидимому, заботился о теоріяхъ правленія. Галифаксъ былъ, въ теоріи, сильнымъ республиканцемъ и не скрывалъ этого. Наслѣдственную монархію и аристократію онъ часто дѣлалъ предметомъ своей ѣдкой насмѣшки, ратуя въ то же время за дворъ и повышаясь ступень за ступенью въ перствѣ. Этимъ путемъ онъ старался удовлетворить заразъ и умственному своему тщеславію и своему болѣе обыкновенному честолюбію. Онъ прилаживалъ жизнь свою ко мнѣнію толпы и въ возмездіе за это говорилъ согласно съ собственнымъ мнѣніемъ. У него былъ большой талантъ къ разговору; чувство смѣтнаго было у него необыкновенно тонко, и съ рѣдкимъ, повидимому, искусствомъ умѣлъ онъ удержать за собою славу хорошо воспитаннаго и добродушнаго человѣка, предаваясь, между тѣмъ, по обыкновенію, сильной наклонности къ насмѣшкѣ.

Темпль желалъ включить Галифакса въ новый совѣтъ и исключить изъ него Шафтсбёри. Король сильно не желалъ Галифакса, къ которому почувствовалъ большое отвращеніе, необъяснимое и не долго продолжавшееся. Темпль отвѣчалъ, что Галифаксъ отличный человѣкъ, какъ по своему положенію, такъ и по своимъ способностямъ, и что, будучи исключенъ, онъ сдѣлаетъ противъ новаго учрежденія все, что только можетъ быть сдѣлано краснорѣчіемъ, сарказмомъ и интригою. Всѣ, съ кѣмъ по этому дѣлу совѣтовались, были того же мнѣнія; и король уступилъ, но не прежде, какъ Темпль бросился почти на колѣни. Какъ скоро статья эта была улажена, король тотчасъ объявилъ, что онъ хотѣлъ бы сохранить тоже я Шафтсбёри. Темпль снова прибѣгнулъ къ мольбамъ и представленіямъ. Карлъ сказалъ ему, что вражда Шафтсбёри была бы столько же, по крайней мѣрѣ, страшна, какъ и вражда Галифакса, — и это было справедливо; но Темпль могъ бы Отвѣчать, что, надѣляя властью Галифакса, они пріобрѣтали друга, а надѣляя властью Шафтсбёри, они только усиливали врага. Напрасны были разсужденія и протесты. Король только смѣялся, да шутилъ надъ гнѣвомъ Темпля; а Шафтсбёри не только допущенъ былъ къ присягѣ, какъ членъ совѣта, но и назначенъ лордомъ-президентомъ.

Темпль такъ сильно оскорбленъ былъ этимъ поступкомъ, что разъ даже рѣшился было умыть руки отъ новой администраціи и серьезно помышлялъ о томъ, чтобы сдѣлаться неправоспособнымъ къ засѣданію въ совѣтѣ, устранившись отъ принятія таинства. Но настоятельныя просьбы леди Темпль и леди Джиффардъ склонили его отказаться отъ этого намѣренія.

Совѣтъ организованъ былъ 21 апрѣля 1679, и, въ нѣсколько часовъ, нарушенъ былъ одинъ изъ основныхъ принциповъ, ни* которыхъ онъ былъ созданъ. Образовался секретный комитетъ или, говоря по нынѣшнему, кабинетъ изъ 9-ти членовъ. Но какъ въ комитетъ этотъ включены были Шафтсбёри и Монмутъ, то онъ и содержалъ въ себѣ элементы, настолько имѣвшіе характеръ факціи, насколько нужно было, чтобъ задержать ходъ всякаго дѣла. Вслѣдствіе этого, вскорѣ возникъ малый внутренній кабинетъ, состоявшій изъ Эссекса, Сондерланда, Галифакса и Темпля. Между этими 4-мя лицами существовало, нѣкоторое время, совершенное согласіе и довѣріе. Но собранія 30-ти членовъ были безпокойны. Шафтсбёри и Галифаксъ, предводители противоположныхъ партій, размѣнивалась острыми оравами. Въ совѣтѣ Галифаксъ обыкновенно имѣлъ преимущество. Но вскорѣ обнаружилось, что Шафтсбёри все еще имѣлъ за собою большинство палаты общинъ. Неудовольствія затихшія на время вслѣдствіе перемѣны министерства, снова возникли вдвое сильнѣе прежняго; и единственнымъ слѣдствіемъ, какое, повидимому, произвели послѣднія мѣры, было то, что лордъ-президентъ, со всѣмъ достоинствомъ и властью, принадлежавшими его высокому мѣсту, стоялъ во главѣ оппозиціи. Обвиненіе лорда Даніи продолжалось усердно. Общины рѣшились исключить изъ престолонаслѣдія герцога Іоркскаго. Всякія предложенія къ сдѣлкѣ были отринуты. Не слѣдуетъ забывать, впрочемъ, что среди замѣшательства, одинъ безцѣнный законъ, — единственное благодѣяніе, какое Англія извлекла изъ смутъ того періода, но благодѣяніе легко-способное уравновѣсить большое количество зла, — Habeas Corpus Act, прошелъ чрезъ палаты и былъ утвержденъ королемъ.

Король, находя парламентъ столь же докучливымъ, какъ и въ прежнія времена, рѣшился его отсрочить — и сдѣлалъ это, не заявивъ даже о своемъ намѣреніи совѣту, представленіями котораго онъ обязался, только мѣсяцъ тому назадъ, руководствоваться въ управленіи. Совѣтники были вообще недовольны, и Шафтсбёри клялся съ большимъ жаромъ, что, еслибъ онъ могъ открыть тайныхъ въ этомъ дѣлѣ руководителей, они поплатились бы своими головами.

Парламентъ разошелся; Лондонъ опустѣлъ, и Темпль удалился въ свою виллу, откуда, въ Дни совѣта, онъ отправлялся въ Гамптонъ-Кортъ. Постъ секретаря снова сильнѣе и сильнѣе навязывали ему властелинъ его и трое товарищей во внутреннему кабинету. Галифаксъ, въ особенности, смѣясь грозилъ сжечь домъ въ Шинѣ. Но Темпль былъ непоколебимъ. Его короткій опытъ въ англійской политической жизни ему опротивѣлъ. Темпль до такой степени чувствовалъ бремя тяготѣвшей уже на немъ отвѣтственности, что не имѣлъ ни малѣйшаго желанія его увеличивать.

Когда время, назначенное для отсрочки, было почти на исходѣ, наставала необходимость подумать о томъ, какой путь слѣдовало избрать. Король и четверо довѣренныхъ его руководителей думали, что съ новымъ парламентовъ, вѣроятно, можно будетъ легче сладить и что, вѣроятно, онъ не будетъ неподатливѣе то главнаго, а потому рѣшились на распущеніе парламента. Но когда вопросѣ предложенъ былъ въ совѣтѣ, больштнство, — завидовавшее, казалось, малому, управлявшему кружку и не желавшее принимать на себя непопулярность правительственныхъ мѣръ, будучи удалено отъ всякой власти, — присоединилось къ Шафтсбёри, а члены кабинета остались одни въ меньшинствѣ. Король, между тѣмъ, уже рѣшился, и далъ приказаніе тотчасъ распустить парламентъ. Совѣтъ Темпля былъ теперь не болѣе обыкновеннаго тайнаго совѣта, если не былъ еще нѣсколько менѣе; и хотя Темпль сваливалъ вину въ этомъ на короля, на лорда Шафтсбёри, на всякаго, кромѣ себя самого, ко ясно, что неудачу этого плана слѣдуетъ преимущественно приписать существеннымъ его недостаткамъ. Совѣтъ Темпля былъ слишкомъ многолюденъ для отправленія обязанности, требовавшей поспѣшности, тайны и единодушнаго содѣйствія. Поэтому, внутри совѣта образовался кабинетъ. Кабинетъ и большинство совѣта были въ разногласіи, — и, какъ слѣдовало ожидать, кабинетъ одержалъ верхъ. Четыре голоса осилили двадцать шесть. Этотъ случай обнаруживаетъ, что собранія тридцати не только были безполезны, но положительно вредны.

При послѣдовавшихъ выборахъ Темпль избранъ былъ отъ кембриджскаго университета. Единственное возраженіе, сдѣланное ему членами этого ученаго сословія, заключалось въ томъ, что онъ, въ небольшомъ сочиненіи своемъ о Голландіи, слишкомъ одобрялъ снисходительную политику штатовъ; и недостатокъ этотъ, какъ ни серьезенъ, былъ прощенъ ему изъ уваженія къ его высокой репутаціи и къ сильнымъ рекомендаціямъ, какими снабдилъ его дворъ.

Въ продолженіе лѣта онъ оставался въ Шинѣ и забавлялся разведеніемъ дынь, предоставивъ тремъ прочимъ членамъ внутренняго кабинета все управленіе общественными дѣлами. По какой-то необъяснимой причинѣ они стали около этого времени чуждаться его. Они, повидимому, нисколько не были разсержены поведеніемъ Темпля и не питали лично къ нему отвращенія. Но они, вѣроятно, измѣрили его способности и убѣдились, что онъ не годился для этого смутнаго времени я былъ бы для нихъ одною только помѣхою. Будучи сами проникнуты честолюбіемъ, они презирали его любовь къ спокойствію. Привыкши къ большимъ ставкамъ въ азартной политической игрѣ, они презирали его грошовую игру. Они взирали на его осторожныя мѣры су такимъ презрѣніемъ, съ какимъ игроки за общимъ столомъ, въ повѣсти сэра Вальтера Скотта, смотрѣли на привычку Nigel’я никогда не трогать карты иначе? какъ когда онъ увѣренъ былъ въ выигрышѣ. Темпль вскорѣ нашелъ, что онъ не былъ посвященъ въ ихъ тайны. Около* этого времени король опасно заболѣлъ. Герцогъ іоркскій, оо полученіи извѣстія, возвратился изъ Голландіи. Внезапное появленіе ненавидимаго папистскаго наслѣдника возбудило во всей странѣ безпокойство. Темпль былъ весьма изумленъ и встревоженъ. Онъ поспѣшилъ въ Лондонъ и извѣстилъ Эссекса, который притворился удивленнымъ и огорченнымъ, но не могъ скрыть насмѣшливой улыбки. Темпль видѣлся потомъ съ Галифаксомъ, который много съ нимъ разговаривалъ о пріятностяхъ деревенской жизни, о заботахъ службы и о суетѣ всякихъ дѣлъ человѣческихъ, но тщательно избѣгалъ политики и, когда рѣчь коснулась возвращенія герцога, только вздыхалъ, качалъ головою, пожималъ плечами и возносилъ вверхъ глаза и руки. Въ короткое время Темпль нашелъ, что его два друга смѣялись надъ нимъ и сами призвали герцога, для того, чтобы его высочество, въ случаѣ смерти короля, могъ быть на мѣстѣ для разрушенія плановъ Монмута.

Онъ вскорѣ убѣдился еще болѣе сильнымъ доказательствомъ, что хотя онъ собственно не оскорбилъ своего властелина а своихъ товарищей по кабинету, но пересталъ пользоваться ихъ довѣріемъ. Результатъ общихъ выборовъ былъ рѣшительно неблагопріятенъ для правительства; и Шафтсбёри съ нетерпѣніемъ ожидалъ дня, когда соберутся палаты. Король, руководимый совѣтомъ внутренняго кабинета, рѣшился на поступокъ величайшей важности. Онъ сказалъ совѣту, что намѣренъ отсрочить новый парламентъ на годъ, и требовалъ, чтобы совѣтъ не возражалъ, такъ какъ, по словамъ короля, предметъ былъ имъ вполнѣ обдуманъ и рѣшеніе твердо принято. Всѣ непосвященные въ тайну были поражены, какъ громомъ, и Темпль въ такой же степени, какъ и любой изъ другихъ. Многіе члены встали и просили выслушать ихъ доводъ противъ отсрочки. Но король заставилъ ихъ молчать и объявилъ, что рѣшеніе его было неизмѣнно. Темпль, сильно оскорбленный способомъ, какимъ поступлено было съ нимъ самимъ и съ. совѣтомъ, говорилъ съ большимъ жаромъ. Онъ не намѣренъ былъ, говорилъ онъ, ослушиваться короля, возражая противъ мѣры, насчетъ которой его величество не хотѣлъ слушать никакого аргумента; но онъ усерднѣйше умолялъ бы его величество распустить настоящій совѣтъ, если онъ неспособенъ подавать совѣты, и избрать другой; ибо нелѣпо было имѣть совѣтниковъ, которые не совѣтовали, а созывались только для того, чтобъ быть нѣмыми свидѣтелями чужихъ дѣйствій. Король слушалъ вѣжливо. Но членовъ кабинета попрекъ этотъ весьма озлобилъ, и съ того дня Темпль почти столько же отчужденъ былъ отъ нихъ, сколько и отъ Шафтсбёри.

Онъ желалъ совсѣмъ удалиться отъ дѣлъ. Но какъ-разъ въ это время лордъ Россель, лордъ Кавендишъ и нѣсколько другихъ совѣтниковъ популярной партіи отправились къ королю всѣ разомъ, высказали свое сильное неодобреніе его мѣръ и просили извиненія, что не могутъ болѣе присутствовать въ совѣтѣ. Темпль боялся, чтобы его не заподозрили, — если онъ тоже удалится, — въ томъ, что онъ дѣйствуетъ заодно съ этими отъявленными противниками двора и намѣренъ избрать путь враждебный правительству. Онъ, поэтому, продолжалъ ходить изрѣдка въ совѣтъ; но не принималъ болѣе никакого положительнаго участія въ управленій общественными дѣлами.

Наконецъ, время долгой отсрочки близилось къ исходу. Въ октябрѣ 1680 собрались палаты, и великій вопросъ объ «Исключеніи» снова былъ поднятъ. Немногіе, кажется, парламентскіе споры въ нашей исторіи вызвали болѣе блестящихъ талантовъ; ни одни, навѣрное, не вызвали болѣе сильныхъ страстей. Вся нація была охвачена духомъ партіи. Джентльмены всякой провинціи, промышленники всякаго города, ученики всякой публичной школы раздѣлялись на эксклюзіонистовъ и abhorerr’овъ. Книжныя лавки завалены были брошюрами о священности наслѣдственнаго права, о всемогуществѣ парламента, объ опасностяхъ папистскаго правленія. Среди этого-то броженія Темпль въ первый разъ занялъ свое мѣсто въ палатѣ общинъ.

Случай былъ одинъ изъ важнѣйшихъ. Его таланты, его долговременная опытность въ дѣлахъ, его незапятнанная репутація какъ публичнаго дѣятеля, высокіе посты, какіе онъ занималъ, отличали его, повидимому, какъ человѣка, отъ котораго многое могло зависѣть. Онъ остался вѣренъ себѣ. Онъ видѣлъ, что, поддерживая «Исключеніе», онъ дѣлалъ короля и вѣроятнаго наслѣдника своими врагами, и что, сопротивляясь «Исключенію», дѣлался предметомъ ненависти безсовѣстнаго и буйнаго Шафтсбёри. Онъ не оказалъ ни поддержки, ни сопротивленія. Онъ преспокойно удалился изъ палаты. Мало того, онъ старался, какъ самъ разсказываетъ намъ, никогда не разсуждать объ этомъ вопросѣ, въ какомъ бы то ни было обществѣ. Лоркинсъ Гайдъ, впослѣдствіи графъ Рочестеръ, спрашивалъ его, почему онъ не присутствовалъ за своемъ мѣстѣ. Темпль отвѣчалъ, что онъ поступалъ согласно совѣту Соломона, не сопротивляться сильному и не браться останавливать теченіе рѣки. Гайдъ возразилъ: «Вы мудрый и тихій человѣкъ», и это, пожалуй, правда. Но, конечно, такіе мудрые и тихіе люди не имѣютъ вовсе призванія быть членами парламента въ опасныя времена.

Одной сессіи было вполнѣ достаточно дли Темпля. Когда парламентъ былъ распущенъ и другой созванъ въ Оксфордѣ, Темпль имѣлъ аудіенцію у короля и просилъ сказать ему, желаетъ ли его величество, чтобы онъ оставался въ парламентѣ. Карлъ, умѣвшій чрезвычайно быстро подмѣчать слабости всѣхъ, приближавшихся къ нему, безъ сомнѣнія, зналъ Темпля насквозь и цѣнилъ парламентскую поддержку столь холоднаго и осторожнаго друга по ея настоящему достоинству. Онъ отвѣчалъ добродушно, но, кажется, нѣсколько презрительно: «Я подозрѣваю, что, при теперешнемъ положеніи дѣлъ, ваше поступленіе въ палату не сдѣлаетъ много пользы. Я думаю, вы можете ее оставить». Сэръ Вилліамъ, поэтому, увѣдомилъ своихъ избирателей, что онъ не обратится къ нимъ болѣе за голосами, и отправился въ Шинъ, рѣшившись никогда болѣе не вмѣшиваться въ общественныя дѣла. Онъ вскорѣ нашелъ, что король былъ имъ недоволенъ. Карлъ, дѣйствительно, увѣрялъ съ обычною своею мягкостью, что онъ не сердился, нисколько не сердился. Но чрезъ нѣсколько дней онъ вычеркнулъ имя Темпля изъ списка тайныхъ совѣтниковъ. Темпль объявляетъ, что онъ самъ не въ состояніи постичь, почему это было сдѣлано. На, конечно, едва ли для этого требовалось его продолжительныхъ и обширныхъ сношеній со свѣтомъ, чтобы понять, что бываютъ обстоятельства, когда люди считаютъ всѣхъ, которые не за нихъ, стоящими противъ нихъ; что бываютъ обстоятельства, когда нерадивый другъ, который нисколько не хочетъ ни безпокоить себя, ни сдѣлать малѣйшаго усилія, ни подвергнуться малѣйшей опасности, болѣе противенъ, чѣмъ врагъ. Карлъ надѣялся, что хорошая репутація Темпля породитъ довѣріе къ непопулярному и заподозрѣнному правительству. Но его величество вскорѣ нашелъ, что эта хорошая репутація походила на предметы убранства, которые встрѣчаются въ гостиныхъ весьма аккуратныхъ старымъ барынь и черезъ-чуръ чисты для употребленія. Эта чрезмѣрная опрятность была совсѣмъ не въ-пору. На одна партія не нуждалась въ человѣкѣ, который боялся принимать въ чемъ-либо участіе, подвергнуться порицанію или нажить враговъ. Были, вѣроятно, многіе хорошіе и умѣренные люди, которые съ радостью встрѣтили бы поведеніе почтеннаго посредника. Но Темпль не былъ посредникомъ. Онъ былъ просто лицомъ нейтральнымъ.

Впрочемъ, онъ вырвался наконецъ изъ публичной жизни и очутился на свободѣ, чтобъ предаться любимымъ своимъ занятіямъ. Состояніе его было достаточно. Онъ имѣлъ около 1½ тысячъ въ годъ, притомъ мѣсто начальника архива въ Ирландіи, которое онъ занялъ послѣ отца своего и которое было тогда чистымъ пожизненнымъ доходомъ безъ дѣла и нисколько не требовало пребыванія на мѣстѣ. Онъ пользовался громкою славою какъ дипломатъ и какъ писатель. Онъ рѣшился жить безопасно, привольно, оставляя свѣтъ идти своимъ порядкомъ, « исполнилъ свое намѣреніе.

Настали болѣе мрачныя времена. Оксфордскій парламентъ былъ распущенъ. Торіи торжествовали. Страшная месть направлена была противъ вождей оппозиціи. Темпль узналъ въ своемъ уединеніи о несчастной судьбѣ многихъ прежнихъ своихъ товарищей но совѣту. Шафтсбёри убѣжалъ въ Голландію. Россель умеръ на эшафотѣ. Эссексъ умножилъ страницы кровавыхъ лѣтописей Тоуэра еще болѣе печальнымъ и ужаснымъ разсказомъ. Монмутъ, въ Предсмертныхъ мукахъ и мольбахъ, обвился около колѣнъ оскорбленнаго имъ суроваго дяди, вкусилъ горечь хуже смертной, горечь видѣть униженіе свое напраснымъ. Тиранъ попиралъ вольности и религію королевства. Духъ народный воспрянулъ отъ гнёта. Нерасположеніе проникло даже до замковъ роялистовъ, до переходовъ Вестминстера, до оксфордскихъ школъ, до дворцовой гауптвахты, до самаго очага и спальни государя. Но смуты, волновавшія всю страну, не достигали до тихой оранжереи, гдѣ Темпль, потратилъ въ пустякахъ многіе годы, не заглянувъ ни разу въ Лондонъ. Онъ изрѣдка являлся въ ричмондскомъ или виндзорскомъ кружкѣ. Но въ эти опасныя времена онъ говорятъ, повторялъ обыкновенно одно: что онъ останется хорошимъ подданнымъ, но съ политикою покончилъ.

Настала Революція: онъ оставался строго нейтральнымъ во время короткой борьбы и потомъ присталъ къ новому порядку вещей съ тѣмъ же вялымъ вѣрноподданичествомъ, какое выказывалъ къ прежнимъ своимъ властелинамъ. Онъ являлся ка двору Вильгельма III въ Виндзорѣ, а Вильгельмъ обѣдалъ у него въ Шинѣ. Но, не смотря на самыя настойчивыя упрашиванія, Темпль отказывался отъ принятія должности государственнаго секретаря. Отказъ, очевидно, происходилъ дашь вслѣдствіе отвращенія, его къ безпокойству и опасности, а не вслѣдствіе какой-либо щекотливости совѣсти или чести, какъ желали бы увѣрить насъ нѣкоторые изъ его почитателей. Вѣдь согласился же онъ, чтобы сынъ его занялъ должность секретаря въ военномъ вѣдомствѣ при новомъ государѣ. Этотъ несчастный молодой человѣкъ, чрезъ недѣлю послѣ своего назначенія, лишилъ себя жизни отъ огорченія, находя, что совѣты его привели короля къ нѣкоторымъ неблаговиднымъ мѣрамъ относительно Ирландіи. Онъ, кажется, наслѣдовалъ отъ отца чрезмѣрную чувствительность къ неудачѣ, не наслѣдовавъ въ тоже время того особеннаго благоразумія, которое удерживало отца его вдали отъ всякаго положенія, гдѣ возможно было опасаться какой-нибудь серьезной неудачи. Ударъ палъ тяжко на семейство. Въ глубокомъ уныніи оно удалилось въ Муръ-Паркъ, предпочитая его теперь Шину, вслѣдствіе большаго разстоянія отъ Лондона. Въ этомъ мѣстѣ^[12], весьма въ то время уединенномъ, Темпль провелъ остатокъ дней своихъ. Воздухъ приходился по немъ. Почва была плодородна и пригодна для практическаго фермера и садовника. Цвѣтники расположены были съ тою правильностью угловъ, которою сэръ Вилліанъ любовался въ цвѣтникахъ Гарлема и Гаги. Прелестный ручеекъ, стекая съ холмовъ Сорри, окружалъ помѣстье. Но тогдашніе любители живописнаго болѣе, вѣроятно, восхищались узкимъ, окаймленнымъ террасою каналомъ, который пересѣкалъ садъ. Домъ былъ небольшой, но чистъ и хорошо меблированъ, окрестности весьма скудно населены. Темпля не навѣшалъ никто, кромѣ немногихъ друзей, которымъ приходила охота проѣхать 20 или 30 миль, чтобъ съ нимъ повидаться, да изрѣдка иностранца, котораго приводило въ Муръ-Паркь любопытство взглянуть на виновника Тройственнаго союза.

Здѣсь, въ маѣ 1694, умерла леди Темпль. Со времени ея замужства мы мало объ ней знаемъ, развѣ только что письмами ея всегда восхищались и что она имѣла честь вести постоянную переписку съ королевою Маріею. Леди Джмффардъ, бывшая всегда, насколько видно, въ отличныхъ отношеніяхъ со своею невѣсткою, все-еще проживала у сэра Вилліама.

Во въ Муръ-Паркѣ были другіе сожители, которые заслуживаютъ гораздо большаго вниманія. Эксцентрическій, неуклюжій, непріятный молодой ирландецъ, который едва-едва не провалился на экзаменѣ въ Дублинѣ, жилъ у сэра Вилліама, въ должности секретаря, за столъ и 20 фунтовъ въ годъ, обѣдалъ за вторымъ столомъ, писалъ плохіе стихи въ похвалу своего покровителя и ухаживалъ за весьма хорошенькою, черноглазою молодою дѣвушкою, бывшею въ услуженіи у леди Джиффардъ. Темпль врядъ ли подозрѣвалъ, что грубая наружность его подчиненнаго скрывала геній равномѣрно годный для политическаго и для литературнаго поприща, геній, которому суждено было потрясать великими государствами, возбуждать смѣхъ и ярость цѣлыхъ милліоновъ и оставить по себѣ потомству память, которая можетъ сгибнуть только съ англійскимъ языкомъ. Врядъ ли Темплю приходило въ голову, что любезничаніе въ его людской, едва, быть можетъ, удостоившееся его шутки, было началомъ долгой несчастной любви, которая должна была прославиться, въ такой же мѣрѣ, какъ и страсть Петрарки или Абелара. Секретарь сэра Вилліама былъ Джонатанъ Свифтъ. Горничною лэди Джиффардъ была бѣдная Стелла.

Свифтъ не сохранилъ никакого пріятнаго воспоминанія о Муръ-Паркѣ. И мы легко можемъ понять, что такое положеніе, какъ его, должно было казаться невыносимо тяжкимъ человѣку спѣсивому, раздражительному и увѣренному въ превосходствѣ своихъ способностей. Спустя долгое время, когда онъ, въ палатѣ прошеній, бывалъ окруженъ перами, украшенными орденомъ Подвязки, или острилъ я риѳмовалъ съ министрами, распивая Monte-Pulciano государственнаго секретаря Скитъ-Джона, Свифтъ вспоминалъ съ глубокимъ и болѣзненнымъ чувствомъ, въ какомъ жалкомъ положеніи бывалъ онъ обыкновенно по цѣлымъ днямъ, когда ему казалось, что сэръ Вилліамъ дурно что-нибудь отъ него принялъ. Свифтъ съ трудомъ могъ вѣрить, чтобы онъ, Свифтъ, который журилъ лорда-казначея, шутилъ надъ начальникомъ арміи я выступалъ противъ гордости герцога Боккингамширскаго съ гордостью еще болѣе непреклонною, могъ быть тотъ самый человѣкъ, который проводилъ цѣлыя ночи въ тоскливой безсонницѣ, задумываясь надъ косымъ взглядомъ или угрюмымъ словомъ своего покровителя. „Право, — писалъ онъ къ Стеллѣ съ горькою шутливостью, — сэръ Вилліамъ губилъ хорошаго джентльмена.“ Однако, отдавая Темплю справедливость, мы должны сказать, что нѣтъ никакой причины думать, чтобы Свифтъ былъ болѣе несчастливъ въ Муръ-Паркѣ, чѣмъ, при такомъ же положеніи, онъ могъ бы быть подъ любою крышею въ Англіи. Мы думаемъ тоже, что умъ Свифта былъ не малымъ обязанъ уму Темпля. Всякаго разсудительнаго читателя должны поражать особенности, какими отличаются политическія брошюры Свифта отъ всѣхъ подобныхъ произведеній исключительно-литераторовъ. Пусть кто-нибудь, напримѣръ, сравнитъ „Conduct of the Allies“ или „the Letter to the October Club“, съ Джонсововымъ „False Alarm“, или съ „Taxation no Tyranny“, и онъ пораженъ будетъ разницею, о которой мы говоримъ. Онъ можетъ, пожалуй, считать Джонсона выше Свифта. Онъ можетъ, пожалуй, предпочитать слогъ Джонсона слогу Свифта. Но онъ сразу увидитъ, что Джонсонъ пишетъ, какъ человѣкъ, который никогда не выходилъ изъ своего кабинета. Свифтъ же пишетъ, какъ человѣкъ, который всю жизнь свою провелъ среди общественныхъ занятій, и которому самыя важныя государственныя дѣла были такъ же близко знакомы, какъ и его недѣльные счеты.

„Turn bim to any cause of policy,

The Gordian knot of it be will unloose.

Familiar as his garter“ (*).

(*) „Употребите его на любое политическое дѣло:

Онъ разрѣшитъ въ немъ Гордіевъ узелъ

Столь же легко, какъ свою подвязку.“

Разница, однимъ словомъ, между политическою брошюрою Джонсона и политическою брошюрою Свифта такъ же велика, какъ и разница между описаніемъ сраженія м-ромъ Соути и описаніемъ того же сраженія полковникомъ Нэпиромъ. Невозможно сомнѣваться, что превосходство Свифта слѣдуетъ приписать въ значительной мѣрѣ его долгимъ и близкимъ отношеніямъ къ Темплю.

Дѣйствительно, какъ ни удалены были аллея и цвѣточные горшки Муръ-Парка отъ центровъ дѣятельности и честолюбія, Свифтъ имѣлъ вполнѣ удобный случай познакомиться съ сокровенными причинами многихъ великихъ событій. Вильгельмъ имѣлъ обыкновеніе совѣтоваться съ Темплемъ и при случаѣ навѣшалъ его. Весьма мало извѣстно изъ того, что между ними происходило. Извѣстно, впрочемъ, что когда Triennial Bill^[13] прошелъ обѣ палаты, его величество, крайне не желая утвердить его, послалъ Портланда узнать мнѣніе Темпля. Находилъ ли Темпль, что билль самъ по себѣ былъ хорошъ, этого не видно, но онъ видѣлъ ясно, какъ неблагоразумно было бы со стороны короля, въ такомъ положеніи, въ какомъ находился Вильгельмъ, вступать въ споръ со своимъ парламентомъ, и поручилъ Свифту составить по этому предмету записку, которая, впрочемъ, не убѣдила короля.

Главнымъ занятіемъ Темпля въ преклонныя лѣта была литература. Послѣ своего окончательнаго удаленія отъ дѣлъ онъ имѣлъ свои весьма занимательные мемуары, исправлялъ и переписывалъ многія изъ своихъ писемъ и издавалъ по разнымъ предметамъ многочисленные трактаты, изъ которыхъ, по нашему мнѣнію, наилучшій — трактатъ о садоводствѣ. Слогъ его „опытовъ“ вообще превосходенъ, почти всегда пріятенъ, а иногда величественъ и блестятъ. Содержаніе обыкновенно бываетъ гораздо низшаго достоинства, чему повѣрить не трудно будетъ вашимъ читателямъ, если мы прибавимъ, что м-ръ Кортней, — біографъ, то есть, литературный вассалъ, обязанный по незапамятному ленному нраву вести своему господину почтеніе, помощь, защиту и всѣ прочія обычныя повинности, — сознается, что не можетъ дать мнѣнія объ его „Essay on Heroic Virtue“, потому что не можетъ прочесть его безъ пропусковъ; обстоятельство это тѣмъ болѣе насъ поражаетъ, что мы знаемъ, ракъ долго м-ръ Корти ей былъ въ индійскомъ департаментѣ и сколько тысячъ параграфовъ плодовитаго оффиціальнаго краснорѣчія Востока онъ долженъ былъ прочесть.

Одно изъ сочиненій сэра Вилліама заслуживаетъ, впрочемъ, вниманія, не по внутреннему, правда, достоинству, но по свѣту, какой оно бросаетъ на нѣкоторыя любопытныя слабости его характера, и по необыкновеннымъ дѣйствіямъ, какія оно произвело въ литературной республикѣ. Самая пустая и достойная презрѣнія полемика возникла во Франціи касательно сравнительнаго достоинства древнихъ и новѣйшихъ писателей. Нельзя было, конечно, ожидать, чтобы вопросъ въ то время обсуживался на тѣхъ широкихъ философскихъ началахъ критики, какія руководили, сужденіями Лессинга и Гердера. Но можно было ожидать, что тѣ, которые принимались за рѣшеніе задачи, потрудятся, по крайней мѣрѣ, прочесть и понять авторовъ, о достоинствахъ которыхъ имъ приходилось произносить приговоръ. Но безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что между диспутантами, которые шумѣли, одни за древнихъ, другіе за новѣйшихъ, весьма немногіе были порядочно знакомы съ древнею или новѣйшею литературою, и врядъ ли былъ хоть одинъ хорошо знакомъ съ обѣими. Въ забавномъ предисловіи Расина къ „Ифигеніи“, читатель можетъ найти весьма смѣшную, приведенную тамъ ошибку, въ какую одинъ изъ поборниковъ новѣйшихъ писателей былъ вовлеченъ однимъ мѣстомъ въ „Альцестѣ“ Эврипида. Другой писатель до того непостижимо невѣжественъ, что бранитъ Гомера за смѣшеніе четырехъ греческихъ діалектовъ, дорическаго, іоническаго, эолическаго и аттическаго: это то же, говоритъ онъ, какъ еслибъ французскій поэтъ сталъ пестрить гасконскими и пикардскими фразами свой чистый парижскій слогъ. Съ другой стороны, безъ всякаго преувеличенія можно сказать, что защитники древнихъ писателей совершенно незнакомы были съ величайшими произведеніями позднѣйшихъ временъ; правда, и защитники новѣйшихъ не отличались большими свѣдѣніями. Параллели, составленныя въ теченіе этого спора, невыразимо смѣшны. Бальзакъ избранъ былъ соперникомъ Цицерона. О Корнелѣ говорилось, что онъ соединяетъ достоинства Эсхила, Софокла и Эврипида. Намъ желательно было бы видѣть Прометея на Корнелевскій ладъ. „Lettres provinciales“ — безспорно образцовыя произведенія по логикѣ, остроумію и краснорѣчію — поставлены были выше всѣхъ произведеній Платона, Цицерона и Лукіана въ совокупности, особенно по искусству діалога, искусству, въ которомъ, какъ оказывается, Платонъ далеко превзошелъ всѣхъ, и въ которомъ, какъ извѣстно, Паскаль, великій и удивительный въ другихъ отношеніяхъ, является весьма слабымъ.

Эта дѣтская полемика проникла въ Англію, и какой-то злой демонъ внушилъ Темплю мысль взяться за защиту древнихъ. Относительно способностей его для этой задачи достаточно сказать, что онъ не зналъ ни слова по-гречески. Но тщеславіе его, изрядно сдерживаемое осторожностью въ то время, когда онъ находился въ столкновеніяхъ дѣятельной жизни и окруженъ былъ соперниками, теперь, когда онъ долго прожилъ въ уединеніи и привыкъ считать себя первѣйшимъ человѣкомъ своего кружка, дѣлало его слѣпымъ въ собственнымъ недостаткамъ. Въ недобрый часъ издалъ онъ „Опыта о древней и новѣйшей учености“. Слогъ этого трактата очень хорошъ; содержаніе же смѣшно и ничтожно до послѣдней степени. Тамъ читаемъ мы, какъ Ликургъ путешествовалъ въ Индіи и вынесъ оттуда спартанскіе законы; какъ Орфей дѣлалъ путешествія съ ученою цѣлью и достигъ той глубокой учености, которою прославился во всѣхъ позднѣйшихъ вѣкахъ; какъ Пиза горъ провелъ двадцать два года въ Египтѣ и, получивши тамъ ученую степень, прожилъ еще двѣнадцать лѣтъ въ Вавилонѣ, гдѣ маги допустили его ad eundem; какъ древніе брамины жили по 200 лѣтъ; какъ греческіе философы самыхъ раннихъ временъ предсказывали землетрясенія и моровыя язвы и волшебствомъ усмиряли бунты, и за сколько Нинъ превышалъ способностями любаго изъ своихъ преемниковъ на ассирійскомъ престолѣ. Новѣйшіе писатели, признается сэръ Вилліамъ, открыли кровообращеніе; но, съ другой стороны, у нихъ совершенно затерялось искусство заклинанія; да и не можетъ ни одинъ новѣйшій скрипачъ околдовать игрою своею рыбу, птицу и змѣю. Онъ разсказываетъ намъ, что „Ѳалисъ, Пифагоръ, Демокритъ, Гиппократъ, Платонъ, Аристотель и Эпикуръ сдѣлали большіе успѣхи въ разныхъ областяхъ науки, нежели кто-либо изъ ихъ преемниковъ“, — что совершенно такъ же нелѣпо, какъ еслибъ онъ сказалъ, что величайшія имена въ Британской наукѣ: Мерлинъ, Майкель, Скоттъ, д-ръ Сиденганъ^[14] и лордъ Бэконъ. Дѣйствительно, способъ, какимъ Темпль смѣшиваетъ историческое съ баснословнымъ, напоминаетъ намъ тѣ классическіе лексиконы, назначенные для употребленія въ школахъ, гдѣ Нарцисъ, влюбленный въ самого себя, и Нарцнсъ, вольноотпущенный Клавдія, Поллуксъ, сынъ Юпитера и Леды, и Поллуксъ, авторъ „Ономастикона“, помѣщены подъ тѣми же заглавіями и разсматриваются, какъ личности равномѣрно дѣйствительныя. Дѣйствіе этого размѣщенія походитъ на дѣйствіе, какое произвелъ бы лексиконъ новѣйшихъ именъ, составленный изъ такихъ статей, какъ слѣдующая: „Джонсъ, Вилліамъ — превосходный оріенталистъ и одинъ изъ судей верховнаго судилища въ Бенгаліи; Дэви, — бѣсъ, который губитъ корабли; Томасъ — найденышъ, воспитанный м-ромъ Ольворти.“ Изъ такихъ-то, кажется, источниковъ Теипль почерпалъ все, что онъ зналъ о древнихъ. Онъ помѣщаетъ сказку объ Орфеѣ между олимпійскими играми и сраженіемъ при Арбеддяхъ, какъ будто у насъ точно тѣ же причины вѣрить, что Орфей лирою своею укрощалъ дикихъ звѣрей, какія мы имѣемъ, чтобъ повѣрить, что въ Пизѣ были ристалища или что Александръ побѣдилъ Дарія.

Онъ поступаетъ немногимъ лучше, когда принимается за новѣйшихъ, Онъ даетъ намъ каталогъ тѣхъ, кого считаетъ величайшими писателями позднѣйшихъ временъ. Достаточно сказать, что въ своемъ спискѣ итальянцевъ онъ не помѣстилъ Данте, Петрарку, Аріоста и Тассо; въ своемъ спискѣ испанцевъ — Лопе и Кальдерона; въ своемъ спискѣ французовъ — Паскаля, Боссюэта, Мольера, Корнеля, Расина и Буало; а въ своемъ спискѣ англичанъ — Чоусера, Спенсера, Шекспира и Мильтона.

Среди всей этой огромной массы нелѣпостей одинъ параграфъ Выдается преимущественно. Ученіе Темпля, — не очень утѣшительное ученіе, — состоитъ въ томъ, что родъ человѣческій постоянно вырождается, и что всякаго рода древнѣйшія книги суть наилучшія. Въ подтвержденіе этого мнѣнія онъ замѣчаетъ, что басни Эзопа суть лучшія басни, а письма Фалариса — лучшія въ мірѣ письма. О достоинствѣ писемъ Фалариса онъ распространяется съ большимъ жаромъ и въ чрезвычайно удачныхъ выраженіяхъ; дѣйствительно, едва ли мы могли бы выбрать лучшій образецъ граціозной и свободной величавости, до какой возвышается иногда слогъ Темпля въ этомъ несчастномъ мѣстѣ. Ему извѣстно, говоритъ онъ, что нѣкоторые ученые или считающіеся учеными, какъ напримѣръ Потиціанъ, оспаривали неподдѣльность этихъ писемъ; но о такихъ сомнѣніяхъ онъ отзывается съ величайшимъ презрѣніемъ. Однако, совершенно извѣстно: во-первыхъ, что письма весьма плохи; во-вторыхъ, что они подложны, и въ-третьихъ, что, плохи ли они или хороши, подложны ли или нѣтъ, — Темпль не могъ ничего знать объ ихъ содержаніи, такъ какъ онъ не болѣе въ состояніи былъ объяснить въ нихъ хоть одну строку, чѣмъ разобрать іероглифъ египетскаго обелиска.

„Опытъ“, какъ онъ ни глупъ, былъ чрезвычайно хорошо принять, какъ въ Англія, такъ и на континентѣ. И причина этому ясна. Знакомые съ классиками ученые, видѣвшіе его нелѣпость, находились вообще на сторонѣ древнихъ и скорѣе расположены были прикрывать, чѣмъ обнаруживать промахи союзника; поборники новѣйшихъ писателей были вообще такъ же невѣжественны, какъ и самъ Темпль; а масса была въ восхищеніи отъ его плавнаго и мелодическаго слога. Впрочемъ, ему суждено было поплатиться, — какъ онъ и стоилъ этого, — за свое тщеславіе и безуміе.

Коллегія Христовой церкви въ Оксфордѣ справедливо славилась тогда всюду, какъ мѣсто, гдѣ съ успѣхомъ занимались наиболѣе легкими отраслями классической учености. Съ серьезною стороною филологіи ни наставники, ни воспитанники не были ни мало знакомы. Они считали себя Скалигенами, какъ насмѣшливо говорилъ Бентли, если могли написать нѣсколько латинскихъ стиховъ съ двумя лишь или тремя небольшими ошибками. Изъ этой коллегіи вышло новое изданіе писемъ Фалариса, которыя были рѣдки, и на которыя со временъ появленія „Опыта“ Темпля оказался спросъ. Номинальнымъ издателемъ былъ Чарльзъ Бойль, молодой человѣкъ благородной фамиліи и подававшій большія надежды; но нѣкоторые старшіе члены коллегіи содѣйствовали ему. Когда сочиненіе это готовилось къ выходу, пустая ссора, случившаяся, должно быть, вслѣдствіе оплошности и ложныхъ толковъ книгопродавца, возникла между Бойлемъ и королевскимъ библіотекаремъ Ричардомъ Бентли. Бойль, въ предисловіи къ своему изданію, помѣстилъ колкую критику на Бентли. Бентли отмстилъ за это, доказывая, что письма Фалариса были поддѣльны, и въ замѣчаніяхъ своихъ поэтому предмету отзывался о Темплъ безъ неприличія, но и не съ большимъ уваженіемъ.

Темпль, — совершенно не привыкшій къ иному обращенію, кромѣ самаго почтительнаго, всегда удалявшійся, даже во время политической своей жизни, отъ всякаго грубаго столкновенія и обыкновенно умѣвшій удачно избѣгать его, сдѣлавшись, притомъ, вслѣдствіе продолжительнаго уединенія и лести, болѣе щекотливымъ, пришелъ въ сильнѣйшее негодованіе, жаловался, весьма несправедливо, на злоязычную насмѣшку Бентли и объявлялъ, что онъ началъ было отвѣтъ, но отложилъ его въ сторону, „не имѣя никакого желанія состязаться съ такимъ вязкимъ, тупоумнымъ и невоспитаннымъ педантомъ“. Что бы мы думали о настроеніи духа, какое при этомъ случаѣ выказалъ Темпль, мы не можемъ достаточно похвалить его благоразумія въ томъ, что онъ не кончилъ и не печаталъ своего отвѣта, который былъ бы, конечно, весьма необыкновеннымъ произведеніемъ.

Онъ, впрочемъ, не остался безъ защитниковъ. Подобно Гектору, сраженному Аяксомъ, онъ мгновенно покрытъ былъ густою кучею щитовъ.

Οὔτις ἐδυνήσατο ποιμίνα λαῶν

Οὐτάδαι, οὐδὲ βαλεῖν πρὶν γὰρ περίβησαν ἄριστοι,

Πονλυδάμας τε, καὶ Λἰνείας, καὶ δῖος Αγηνωρ,

Σαρπηδών τ᾽ ἀρχὸς Λυχίων, καὶ Γλαῦκος ἀμνὺων (*).

(*) . . . . . . Но не могъ ни единый владыкѣ народовъ

Язвы нанесть, ни ударить; не медля его окружили

Вои храбрѣйшіе: Полидомасъ и Эней и Агеноръ,

Лакій царь Сарпедонъ, и воинственный Главкъ непорочный.

„Иліада“ пер. Гнѣдича XIV, 423—426.

Коллегія вооружилась; хотя она была, кажется, въ то время почти совершенно лишена строгой и точной учености, однако, ни одно академическое общество не могло представить большаго собранія ораторовъ, остроумныхъ людей, политиковъ, шутливыхъ удальцовъ, соединявшихъ въ себѣ поверхностныя познанія ученаго съ манерами и пріемами свѣтскаго человѣка; это грозное сословіе рѣшилось попробовать, до какой степени колкія возраженія, ловкія фразы, увѣренность, надувательство и пронырство могли заступить мѣсто нѣкотораго познанія въ греческомъ языкѣ, по вопросу: было ли греческое произведеніе поддѣльно или нѣтъ.

Явился отвѣтъ Бентли, съ подписью Бойлэ, но на самомъ дѣлѣ написанный Аттербёри при помощи Смальриджа и другихъ. Книга эта весьма замѣчательна и часто напоминаетъ намъ слова Гольдсмита, что французы были бы лучшими поварами въ свѣтѣ, еслибъ у нихъ были нѣкоторые мясные припасы, потому что они умѣютъ сдѣлать десять блюдъ изъ крапивной головки. Книга, дѣйствительно, заслуживаетъ похвалы — каково бы ни было, впрочемъ, значеніе этой похвалы — въ томъ смыслѣ, что это есть лучшая изъ книгъ, когда-либо написанныхъ въ защиту неправаго дѣла человѣкомъ, неимѣвшимъ о самомъ дѣлѣ ни малѣйшаго понятія. Ученость этой конфедераціи есть ученость школьника, да еще и не отличнаго школьника; но она употреблена въ дѣло съ искусствомъ и ловкостью самыхъ способныхъ, хитрыхъ и опытныхъ людей; она расплющена въ самый тончайшій листъ и расположена такимъ образомъ, чтобы казаться въ десять разъ больше, чѣмъ она есть на самомъ дѣлѣ. Вполнѣ удивительна та изворотливость, съ какою союзники избѣгаютъ задѣвать за стороны предмета, съ которыми они, какъ сами знаютъ, не въ силахъ сладить. Изрѣдка, правда, они дѣлаютъ постыдные промахи, за что старикъ Босви, у котораго они учились, порядкомъ выдралъ бы ихъ. Но обстоятельство это лишь возвышаетъ въ нашемъ мнѣніи таланты, вступившіе въ такую борьбу съ такими скудными средствами. Пусть читатели, незнакомые съ полемикою, вообразятъ себѣ, что французъ, знающій англійскій языкъ какъ разъ на столько, чтобы читать съ лексикономъ газету „Spectator“, выступаетъ для защиты дѣйствительнаго существованія ирландскаго Вортегерна противъ Малона^[15]; — и они будутъ имѣть нѣкоторое понятіе о подвигѣ, какой Аттербёри имѣлъ дерзость предпринять и который нѣкоторое время считался совершеннымъ имъ.

Призракъ вскорѣ былъ разсѣянъ. Отвѣтъ Бентли рѣшилъ вопросъ навсегда и утвердилъ за нимъ право на первое мѣсто между классическими учеными. И несправедливо относительно его поступаютъ тѣ, которые представляютъ полемику эту какъ борьбу между умомъ и ученостью. Хотя на сторонѣ Бойля оказывается жалкій недостатокъ учености, по нѣтъ недостатка въ умѣ на сторонѣ Бентли. И другія качества, столь же важныя, какъ умъ или ученость, явно видны въ книгѣ Бентли: рѣдкая прозорливость, неподражаемая способность соображенія, совершенное умѣнье владѣть всѣми орудіями логики. Онъ былъ много одолженъ страшному шуму, который поднятъ былъ противъ него ложными толкованіями, сарказмами и интригами его противниковъ, — шуму, въ которомъ принимали участіе модные и политическіе кружки и который повторялся, какъ эхо, цѣлыми тысячами людей, не знавшихъ о томъ, господствовалъ ли Фаларисъ въ Сициліи или Сіамѣ. Нравъ Бинтли, смѣлый даже до опрометчивости, самоувѣренный даже до небрежности и гордый даже до наглой свирѣпости, напуганъ былъ въ первый и въ послѣдній разъ, напуганъ, не до низости или трусости, но до осмотрительности и умѣренности. Въ этотъ разъ онъ не подвергался никакимъ опасностямъ; онъ не оставлялъ ни одной слабой стороны безъ защиты; онъ нисколько не игралъ въ парадоксы я, сверхъ всего, онъ не платилъ врагамъ своимъ обидою за обиду. Почти во всемъ, что онъ написалъ, мы можемъ открыть доказательства таланта и учености. Но только здѣсь, именно, его талантъ и ученость были, повидимому, постоянно подъ руководствомъ здраваго смысла и хорошаго настроенія. Здѣсь мы не находимъ нисколько того безумнаго упованія на своя силы и свое счастье, какое онъ обнаружилъ, когда предпринялъ издать Мильтона; ни слѣда той испорченной изобрѣтательности, которая безобразитъ столь многія изъ его примѣчаній къ Горацію; ни тѣни той презрительной безпечности, за которую онъ подвергается Острому и ловкому нападенію Миддльтона; ни мало того сумасброднаго хвастовства и дикой грубости, которыми впослѣдствіи онъ обезчестилъ своя ученые труды и свою профессію и унизился почти до уровня де-Повъ^[16].

Темпль не дожилъ до того, чтобы быть свидѣтелемъ полнаго и неизгладимаго разгрома своихъ защитниковъ. Онъ умеръ въ счастливую минуту, какъ разъ послѣ появленія книги Бойля, въ то время, когда вся Англія смѣялась тому, какъ ученые Христовой церкви обходились съ педантомъ. Въ книгѣ Бойля Темпль восхвалялся въ самыхъ лестныхъ выраженіяхъ я сравнивался съ Мемміемъ; сравненіе не очень удачно: почтя единственная, дошедшая до насъ характеристическая черта Меммія заключается въ томъ, что въ бурныя времена онъ считалъ своимъ долгомъ предаться исключительно политикѣ я что друзья его не смѣли входить къ нему съ своими философскими и политическими произведеніями иначе, какъ во время спокойствія и благоденствія республики. По этому-то поводу Лукрецій возсылаетъ къ богамъ превосходную молитву о мирѣ, которою начинается его поэма:

Nam Deque nos agere patriae tempore iniquo

Possumus aequo animo, nec Memmi clara propago

Talibus in rebus commuai deesse saluti» (*).

(*) Ибо ни мы не можемъ съ покойнымъ духомъ дѣйствовать во время безпокойное для отечества, ни славное потомство Меммія не можетъ въ такихъ обстоятельствахъ уклоняться отъ общественнаго дѣла.

Характеристика эта нисколько не приложима къ государственному человѣку, который, во все продолженіе своей жизни, тщательно избѣгалъ опасности во времена смутъ; который неоднократно отказывался, при самыхъ критическихъ обстоятельствахъ, отъ должности государственнаго секретаря, и который, среди революцій, заговоровъ, внѣшнихъ и внутреннихъ войнъ, покойно писалъ безсмыслицу о посѣщеніяхъ Ликургомъ браминовъ и мелодіяхъ, разъигранныхъ Аріономъ дельфину.

Нельзя не упомянуть о томъ, что, въ разгарѣ полемики по поводу Фалариса, Свифтъ, чтобы показать свое усердіе и привязанность, писалъ «Battle of the Books» — первое произведеніе, въ которомъ видны его отличительные таланты. Замѣтимъ, что сильное отвращеніе къ Бентли, завѣщанное Свифту Темплемъ, перешло, кажется, отъ Свифта къ Попу, Арботноту и другимъ, продолжавшимъ мучить великаго критика долго послѣ того, когда онъ весьма сердечно подалъ руку какъ Бойлю, такъ и Аттирвёри.

Сэръ Вилліамъ Темпль умеръ въ Муръ-Паркѣ, въ январѣ 1699 года. Умственныя силы его, повидимому, нисколько не пострадали. Сердце его схоронено было подъ солнечными часами, которые стоятъ еще въ его любимомъ саду. Тѣло его сложено было въ Вестминстерскомъ монастырѣ возлѣ тѣла жены, и тутъ же оставлено было мѣсто для леди Джиффардъ, долго пережившей Темпля. Свифтъ былъ литературнымъ его душеприкащикомъ, завѣдывалъ изданіемъ его писемъ и мемуаровъ и во время исполненія этой обязанности имѣлъ жаркія стычки съ семействомъ покойнаго.

О характерѣ Темпля остается сказать не много. Борнетъ обвиняетъ его въ томъ, что онъ держался иррелигіозныхъ мнѣній и портилъ всякаго, сближавшагося съ нимъ. Но мало имѣетъ вѣса неопредѣленное утвержденіе столъ опрометчиваго и пристрастнаго писателя, какъ Борнетъ, о человѣкѣ, съ которымъ, насколько намъ извѣстно, онъ никогда не говорилъ ни слова. Дѣйствительно, нѣтъ ничего невѣроятнаго въ томъ, что Темпль могъ быть вольнодумцемъ. Осборны считали его такимъ, когда онъ былъ весьма молодымъ человѣкомъ. Извѣстно же, что большая часть знатныхъ и модныхъ джентльменовъ, вступавшихъ въ общество, когда пуританская партія была на высотѣ власти, или когда свѣжа еще была память о господствѣ этой партіи, получали сильное отвращеніе ко всякой религіи. Обвиненіе это Темпль раздѣлялъ со всѣми знаменитѣйшими царедворцами того бремени. Рочестеръ и Боккингамъ были явными насмѣшниками, а Мюльгревъ весьма немногимъ лучше. Шафтсбёри, хотя и болѣе осторожный, считался согласнаго съ ними мнѣнія. Всѣ три нобльмена, бывшіе товарищи Темпля въ продолженіе кратковременнаго засѣданія его въ кабинетѣ, пользовались весьма посредственною репутаціею относительно правовѣрія. Галифаксъ, дѣйствительно, всѣми считался за атеиста; во онъ торжественно отвергалъ это обвиненіе, и, въ самомъ дѣлѣ, истина, кажется, состоитъ въ томъ, что онъ настроенъ былъ болѣе религіозно, нежели большая частъ государственныхъ людей того вѣка, хотя двѣ необыкновенно сильно развиты! въ немъ склонности — страсть къ смѣшнымъ уподобленіямъ и страсть къ тонкимъ умозрѣніямъ — иногда побуждали его говорить о серьёзныхъ предметахъ языкомъ, производившимъ большой и основательный соблазнъ. Нѣтъ ничего невѣроятнаго въ томъ, что Темпль, рѣдко углублявшійся въ какой-либо вопросъ, могъ быть зараженъ господствовавшимъ скептицизмомъ. Все, что мы можемъ сказать по этому предмету, заключается въ томъ, что въ сочиненіяхъ его нѣтъ ни малѣйшаго слѣда безбожія и что легкость, съ какою онъ избранъ былъ депутатамъ отъ университета, гдѣ большинство избирателей были лица духовныя, хотя ничего не доказываетъ относительно его мнѣній, должна, мы думаемъ, считаться доказательствомъ тому, что онъ не имѣлъ, какъ Борнитъ, кажется, намекаетъ, обыкновенія говоритъ языкомъ атеиста со всѣми, кто съ нимъ сближался.

Темпль, впрочемъ, ставши на сторону религіи или на сторону безвѣрія, врядъ ли многимъ увеличитъ авторитетъ той или другой стороны. Онъ отнюдь не былъ глубокимъ мыслителемъ. Онъ былъ просто человѣкомъ живыхъ способностей и быстрой наблюдательности, свѣтскимъ человѣкомъ между литераторами, литераторомъ между свѣтскими людьми. Исключительно-ученые прельщались посланникомъ и совѣтникомъ кабинета; исключительно-политики — эссеистомъ и историкомъ. Но мы не можемъ признать за нимъ очень высокаго значенія, ни какъ за писателемъ, ни какъ за государственнымъ человѣкомъ. Какъ человѣкъ, онъ, по нашему мнѣнію, былъ чрезмѣрно себялюбивъ, но весьма трезвъ, осмотрителенъ и дальновиденъ въ себялюбіи, зналъ лучше, чѣмъ большая часть людей, что ему дѣйствительно нужно было въ жизни, и къ тому, чего искалъ, стремился съ гораздо болѣе чѣмъ обыкновенною непоколебимостью и прозорливостью, никогда не дозволяя себѣ отвлекаться въ сторону ни дурными, ни хорошими чувствами. Въ натурѣ его было страшиться неудачи болѣе, чѣмъ желать успѣха; предпочитать безопасность, удобство, спокойствіе, досугъ — треволненію и заботѣ, нераздѣльнымъ спутникамъ величія. Эта природная томность духа, въ противоположность злобной энергіи пылкихъ и неугомонныхъ характеровъ, среди которыхъ суждено ему было жить, является иногда похожею на умѣренность добродѣтели. Но мы должны сознаться, что онъ кажется намъ погружающимся въ малость и низость, когда "сравнимъ его, не говоримъ ужъ, съ какимъ-либо высокимъ идеальнымъ образцомъ нравственности, но со многими изъ тѣхъ смертныхъ, которые, стремясь къ благороднымъ цѣлимъ, не часто отвлекаемые отъ истиннаго пути сильными страстями и сильными искушеніями, оставили потомству сомнительную и пеструю славу.

---

1. Robert Blake — адмиралъ, прославившійся многочисленными побѣдами вовремя войны съ голландцами. — Matthew Hale — судья и ученый временъ Кромвелла и Реставраціи.
2. Кн. Бытія гл. 49. ст. 4.
3. Названіе, данное ирландскими католиками протестантскимъ сторонникамъ Вильгельма Оранскаго. Съ конца прошлаго столѣтія Orangemen получили совсѣмъ иное значеніе, образовавъ правильный и обширный союзъ.
4. Ralph Cudworth — богословъ и философъ, авторъ «Discourse concerning the trve Nature of the Lords Supper».
5. George Whitefield — глаза кальвинистскихъ методистовъ, прославившійся своими проповѣдями въ Англіи и Америкѣ. Въ Мурфильдсѣ, построилъ онъ скинію, гдѣ и продолжалъ проповѣди, когда лишенъ былъ возможности проповѣдывать въ городской церкви.
6. Аристофана.
7. Drogheda — городъ въ Ленастерѣ. Wexford — главный городъ провинціи того же имени. Аи — городъ въ Палестинѣ (Быт. 12, 8. 13, 3).
8. «Важный видъ Беннета былъ притворствомъ» — стихъ въ одной изъ лучшихъ политическихъ поэмъ того вѣка.
9. Личность въ «Томъ Джонсъ», Фильдинга.
10. «Единственное хорошее общественное дѣло, какое было сдѣлано съ тѣхъ поръ, какъ король прибылъ въ Англію.» — Pepis’s «Diary», February 14. 1667—8.
11. Еванг. отъ Луки, гл. 23. ст. 31.
12. М-ръ Кортней (vol ii. р. 160) смѣшиваетъ Moor-Park въ Сорри, гдѣ проживалъ Темпль, съ Moor-Park’омъ въ Гертфордширѣ, который прославленъ въ „Essay on Gardening.“
13. О трехлетнемъ срокѣ парламента. Объ этомъ подробно говорится въ 7-й части „Исторіи Англіи“.
14. Ambrose Merlin — миѳическое лицо британской исторіи, которому приписываютъ нѣкоторыя литературныя произведенія; Michael Scott — шотландскій негоціантъ, авторъ очень извѣстныхъ въ Англіи очерковъ „Tom Cringle’s Log“. D-r Thomas Sydenham — медикъ и писатель XVII вѣка, пользовавшійся извѣстностью у своякъ современниковъ.
15. Vortigern — миѳическій король. — Edmund Маlone — ирландскій писатель конца XVIII вѣка.
16. Johan Cornelius de Pauw — голландскій филологъ первой половины XVIII в., отличавшійся высокомѣріемъ и наглостью своихъ произведеній.