Сыщики (Ладыженский)/ДО

Сыщики
авторъ Сергей Александрович Ладыженский

Опубл.: 1870. Источникъ: az.lib.ru • Историческая повесть из бироновского времени.

СЫЩИКИ

ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ ИЗЪ БИРОНОВСКАГО ВРЕМЕНИ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I.

Лѣтомъ 1729 года, въ господской усадьбѣ Горенки, въ пятнадцати верстахъ отъ Москвы, цѣлыми днями стучали топоры, возили бревна, землю, сновалъ туда и сюда народъ и рабочіе, около возводимыхъ какихъ-то холостыхъ строеній. На полугорѣ вытягивались длинные, изъ брусьевъ сколоченные, не то конюшни, не то сараи, поднимался какой-то четыре угольный срубъ съ мелкими перегородками внутри, вокругъ котораго высоко прилаживали плетень, ниже снимали и равняли землю, рыли колодезь, ломали какое-то старое зданіе, — словомъ вездѣ кипѣла дѣятельность и спѣшная работа. Народу было гораздо болѣе нежели сколько можно было бы ожидать отъ тѣхъ тридцати крестьянскихъ избъ которыя виднѣлись въ сторонѣ. Видно у владѣльца были другія многолюднѣйшія вотчины, изъ которыхъ можно было пригнать сюда столько рабочихъ, видно располагалъ онъ вообще большими средствами, и стоило только заглянуть въ любой уголокъ усадьбы его чтобъ убѣдиться въ этомъ.

Въ сараяхъ, напримѣръ, стояло пять каретъ, большею частью вызолоченныхъ и обитыхъ внутри краснымъ, голубымъ, синимъ или желтымъ сукномъ, двѣ коляски, возокъ расписанный красками, столярныя, также расписанныя красками сани, тамъ, въ особомъ строеніи висѣли шоры, хомуты, цуки, узды съ мѣдными и даже серебряными приборами, сѣдла разныхъ величинъ и фасоновъ, съ вышитыми золотомъ и серебромъ подушками, медвѣжьи одѣяла, покрытыя голубымъ и зеленымъ съ красною опушкой. Конюшня на двадцать стойлъ была полна лошадьми, по тогдашнему времени, довольно рослыми и красивыми.

Въ подвалахъ стояло венгерское и бургонское вино, бочки съ виномъ вишневымъ, медъ и яблочная вода, бочки съ орѣхами, пшеномъ и крупою; кучами сложены были ковры, голландскія скатерти и салфетки, стояла оловянная, мѣдная и хрустальная посуда; большіе кованые сундуки съ дорогими пожитками: съ серебромъ, или съ бархатными и турецкой парчи кафтанами, подбитыми разными мѣхами, киндякомъ и камкою; женскія платья и фартуки штофные, бархатные, атласные и парчевые, обложенные золотымъ или серебрянымъ кружевомъ, лисьи малахаи, собольи шапка, цѣльные куски матерій и пр.

Налѣво отъ дома расположены были избы домовой прислуги, а немного далѣе, изъ березовой рощи, слышался дружный вой запертыхъ на псарномъ дворѣ собакъ.

Самый домъ или каменныя палаты не отличались тою роскошью къ которой мы привыкли теперь, но представляли все что по тогдашнему времени считалось необходимою принадлежностью богатыхъ барскихъ хоромъ. Каменная лѣстница безъ перилъ и дверь съ желѣзными затворами вели въ довольно обширныя сѣни, въ которыхъ висѣли стеклянные фонари. Въ пріемныхъ комнатахъ стояли лавки и стулья, обитые краснымъ, зеленымъ или голубымъ сукномъ, или кожею; столы были и круглые лиловые съ полями, и дубовые четыреугольные, обитые кожею и мѣдными гвоздями, или покрытые пестрымъ ковромъ, были маленькіе лаковые, московской работы. На стѣнахъ, покрытыхъ обоями вишневой камки или камчатными зелеными, мѣстами прибиты были ковры; въ каждомъ покоѣ висѣло по нѣскольку образовъ, но въ одномъ только красовалось зеркало въ черной деревянной рамѣ высеребрянной по полямъ, и напротивъ его портретъ Петра I, написанный на полотнѣ, въ деревянной рѣзной, вызолоченной рамѣ и покрытый тафтяною зеленою завѣсью. Стѣнные часы, органъ, суконныя красныя драпировки на дверяхъ, хотя мелкія, но вездѣ стеклянныя окна, зеленыя печи, словомъ все свидѣтельствовало о богатствѣ и роскоши.

Тщательно отдѣлана и убрана была въ особенности одна комната, гдѣ стояли обитыя вишневымъ бархатомъ и обшитыя по краямъ серебрянымъ галуномъ кресла, столы съ рѣзными ногами, рѣзной шкафъ, круглый точеный поставецъ, кровать рѣзная же съ позолоченнымъ верхомъ, съ зеленою тафтяною завѣсью, съ пуховою периною и подушками въ выбойчатыхъ наволочкахъ, съ простынею изъ голландскаго полотна и камчатнымъ одѣяломъ. Здѣсь, на стѣнахъ, по китайскимъ обоямъ, съ широкою бѣлою каймой и съ краснымъ грунтомъ, висѣли алебарды на древкахъ, пищали, винтовавныя и невинтованныя, пистоли двухъ- и даже трехствольныя; на столахъ стояли разныя вещи: китайскій черный шкатулъ, кругленькія китайскія, черепаховыя, оправленныя серебромъ коробочки съ благовонными свѣчами, дубовая, холмогорская скрыня съ выдвижными ящиками, китайскій умывальный ларчикъ, съ шуйскимъ мыломъ и т. д.

По чистотѣ и порядку въ которомъ содержался этотъ покой, можно было заключитъ объ отсутствіи того лица или гостя для котораго онъ былъ предназначенъ, ибо совсѣмъ не то представляли другіе жилые покои, какъ мужскаго, такъ и женскаго отдѣленія дома, съ сосновыми кроватями, простыми деревянными столами и стульями, разставленными въ тѣснотѣ и безпорядкѣ.

Дѣйствительно, роскошно отдѣланный покой предназначался для важнаго гостя, для самого государя, Петра II, котораго со дня на день ожидалъ къ себѣ владѣлецъ описанной богатой усадьбы, князь Алексѣй Григорьевичъ Долгорукій, переѣхавшій со всею семьею въ подмосковную и готовившій постройки для царскихъ коней и охоты, такъ какъ здѣсь предполагалось полевать и веселиться всю осень, и здѣсь же предполагалось нѣчто такое на что еще только слегка осмѣливался намекать въ ночныхъ бесѣдахъ своихъ съ царемъ, въ опочивальнѣ послѣдняго, сынъ Алексѣя Григорьевича, князь Ивинъ, но о чемъ впрочемъ успѣли уже переговорить между собою члены семейства Долгорукихъ.

Было часовъ семь вечера, погода стояла великолѣпная, солнце уже сѣло и съ нимъ притихло все въ природѣ. Замолкло дружное чириканье воробьевъ, еще недавно тучей налетѣвшихъ на кусты сирени, прервался шелестъ подсохшихъ листьевъ на деревьяхъ, не поднималась съ песчаной дороги ни одна пылинка, пріостановилась на время и улеглась летѣвшая весь день по далекимъ полямъ паутина, но рабочіе не оставляли еще своихъ работъ, слышны были еще стукъ колесъ, удары топоровъ; съ села доносились голоса людей, перемѣшанные съ мычаніемъ пригнаннаго стада; изъ рощи, налѣво, валилъ густыми клубами дымъ изъ-подъ котловъ, въ которыхъ заваривалась овсянка, слышалось хлопанье арапника, взвизгиваніе собакъ; у конюшни скрипѣлъ неумолкно колодезь, къ которому одну за одной выводили къ водопою лошадей; по другую сторону оврага, замыкающаго со всѣхъ сторонъ усадьбу, по извивающейся дорожкѣ, тянулись вереницею возы со снопами; гдѣ-то вдали, не то въ лѣсу, не то въ полѣ, подзывалъ звонкій дѣтскій голосъ отставшую «конятку», и на призывъ этотъ, гдѣ-то еще дальше, откликался тонкимъ ржаньемъ жеребенокъ.

Въ княжескихъ палатахъ сбирали ужинъ. На бѣлой скатерти стояли уже стеклянные кувшины съ квасомъ и кислыми щами, хрустальные стаканы и рюмки, оловянныя и серебряныя тарелки, серебряныя блюда съ разными соленьями и копченьями, простые ножи и вилки, солоницы, мѣдные шандалы съ восковыми свѣчами и пр.

Пріѣхавшіе утромъ изъ Москвы родственники и гости привезли извѣстіе что на завтра царь сбирается непремѣнно быть въ подмосковной, и старшіе члены семейства, князь Василій Лукичъ и князь Алексѣй, сидя въ кабинетѣ князя Алексѣя, толковали и совѣщались еще и еще разъ о томъ какъ надо было приступитъ къ занимавшему ихъ болѣе всего дѣлу.

— Ну что пустое толкуемъ! говорилъ князь Василій Лукичъ Долгорукій, нетерпѣливо отворачивая голову и махая рукою. — По осени не мало времени, ужели не успѣемъ?

— Чего ждать-то? съ горячностію прерывалъ его князь Алексѣй Григорьевичъ, — самъ посудить можешь сколь много людей дѣлу сему противъ идутъ. Того дождемся что Андрей Ивановичъ и опять всю недѣлю по часамъ распишетъ, тогда….

— Какъ такъ по часамъ?

— А такъ же; забылъ знать, какъ и исторія, и географія, и математическія операціи, и самый воляптеншпиль, и концертъ, и ужинъ и молитва государева, все по часамъ расписано было.

— То дѣло прошло, сказалъ улыбнувшись Василій Лукичъ, — нынѣ не Остерману, а князю Ивану расписаніе дѣлать можно.

— О томъ-то и рѣчь, какъ его сдѣлать немедленно. Ивану съ нимъ не управиться, гдѣ ему? Съ Иваномъ нынѣ и сладу нѣтъ, сказалъ Алексѣй Григорьевичъ, завидовавшій нѣсколько привязанности которую Петръ оказывалъ сыну.

Онъ утверждалъ что настоящая пора была самая удобная для приведенія задуманнаго плана въ исполненіе; что охоты настоящей еще не могло быть по времени года; что само собою царь долженъ будетъ сблизиться съ семействомъ и дочерью, тогда какъ позднѣе, осенью, труднѣе будетъ удержатъ его дома, да и страсть къ охотѣ заставитъ его пожалуй забыть обо всемъ остальномъ.

Князь Василій настаивалъ на своемъ, онъ совѣтовалъ бить навѣрное, и потому не торопиться; онъ доказывалъ что никакого особеннаго сближенія добиваться не слѣдовало, что это могло бы только надоѣсть юношѣ, тогда какъ при свиданіяхъ съ княжною урывками, на короткое время, между разсѣяніями охоты, скорѣе можетъ загорѣться любовь.

— Тише ѣдешь, дальше будешь, говорилъ онъ внушительно. — О томъ помышлять надлежитъ какъ бы княжна Екатерина ему приглянулася.

— Приглянулась, повторилъ безсознательно князь Алексѣй Григорьевичъ. — А если не приглянется? прибавилъ онъ какъ бы разсуждая самъ съ собою.

Ослѣпленный честолюбіемъ, руководимый только счастливою звѣздой, которая поставила его, съ паденіемъ Меншикова, вдругъ такъ близко къ государю, онъ думалъ только о томъ какъ бы не пропустить время, пока свѣтитъ еще звѣзда. Но что въ самомъ дѣлѣ, еслибы дочь не приглянулася Петру? Полюбить княжну Екатерину силою его не заставишь. Да и дочь-то сама…. Онъ ей еще ничего ни о намѣреніяхъ своихъ, ни о планахъ до сихъ поръ не сообщалъ.

Когда князь Алексѣй сообщилъ это Василію Лукичу, тотъ даже засмѣялся.

— Нѣтъ, князь Алексѣй, сказалъ онъ, — видно русаковъ травить иное, а важное фамильное дѣло вести иное.

— Смѣяться нечего, возразилъ нѣсколько обидѣвшись князь Алексѣй, — не согласія же мнѣ ея ждать? Она обычай мой знаетъ довольно; да ігне такому жениху отказать думать можно.

— Вѣдаю твой обычай, отвѣтилъ, продолжая еще улыбаться, Василій Лукичъ, — да какъ же бы мы завтра умыселъ свой въ дѣйство производить стали? Съ тобою что ли, двое?

Князь Алексѣй разгорячился еще болѣе.

— Шутимъ мы съ тобою или дѣло говоримъ, князь Василій? сказалъ онъ.

— И самъ о томъ разсудить можешь, шучу ли я или нѣтъ, отвѣтилъ Василій Лукичъ. — Завтра государя ожидаешь, а кому о семъ паче всего вѣдать, — не сказываешь. Не согласія одного отъ княжны Екатерины потребно, а и побольше чего. Она бы и сама намъ съ тобой указала по какому пути слѣдовать. Чай въ Варшавѣ еще живучи, знатно научилась о чемъ намъ съ тобой и во снѣ не снилося.

Алексѣй Григорьевичъ всталъ съ мѣста и, объявивъ что въ дочери онъ увѣренъ, намѣревался позвать ее на совѣщаніе и сообщить ей о своихъ планахъ, но дверь отворилась, и вошедшая княгиня Прасковья Юрьевна, жена князя Алексѣя, прервала бесѣду двоюродныхъ братьевъ, позвавъ ихъ къ ужину.

II.

Выросши и воспитавшись въ Варшавѣ, въ домѣ дѣда своего Григорія Ѳедоровича Долгорукаго, княжна Екатерина привыкла тамъ къ обращенію съ мущинами болѣе свободному чѣмъ какъ допускалось русскими обычаями. Но хотя и много увивалось вокругъ нея придворной молодежи, толкавшейся въ домѣ ея отца, она до той минуты съ которой начинается нашъ разказъ, ни на кого, повидимому, не обращала особеннаго вниманія. Такъ по крайней мѣрѣ казалось; на самомъ дѣлѣ было несовсѣмъ такъ. Она втайнѣ оказывала предпочтеніе человѣку на которомъ не останавливались ничьи подозрѣнія, котораго не замѣчала ничья чуткая ревность, на человѣкѣ котораго фамилія была Миктеровъ.

Онъ былъ сынъ небогатаго помѣщика Смоленской губерніи, и дѣтство свое провелъ въ домѣ старика-отца, въ деревнѣ, гдѣ, какъ и большая часть дворянскихъ дѣтей того времени, учился грамотѣ у сельскаго пономаря, а въ праздные часы гонялъ голубей съ крыши, куда влѣзалъ по высокому вязу, росшему у крыльца родительскихъ хоромъ. Бѣдная обстановка не обѣщала, казалось, ничего молодому Миктерову, но небольшое происшествіе, случившееся лѣтъ двадцать тому назадъ, когда его и не было на свѣтѣ, имѣло сильное вліяніе на послѣдующую его судьбу и карьеру.

Нѣкто Заломовъ, помѣщикъ и сосѣдъ отца Миктерова по усадьбѣ, поссорившись съ нимъ, заѣхалъ разъ на его поля со всѣми своими крестьянами на подводахъ и насильственнымъ образомъ сталъ жатъ и убирать чужой хлѣбъ. Дали знать владѣльцу; Миктеровъ, собравъ своихъ крестьянъ, вооружидся дубьемъ и ружьемъ, явился на мѣсто, и послѣ долгихъ, но тщетныхъ переговоровъ, выстрѣлилъ наконецъ по сосѣду изъ ружья и ранилъ его.

Самоуправство было въ то время не диковинка, въ особенности по деревнямъ; Заломовъ счелъ за ничто пріѣхать съ ватагою крестьянъ на чужія поля, грабить посѣянный хлѣбъ; но оскорбился когда Миктеровъ вздумалъ защищаться. Онъ подалъ челобитную, въ которой жаловался что сосѣдъ, явившись къ нему вооруженнымъ, ранилъ его, желая вѣроятно убить, и добавлялъ что сосѣдъ этотъ къ тому же еще и бѣглый съ государственной службы дворянинъ. Миктеровъ, съ своей стороны, подалъ встрѣчный искъ, съ объясненіемъ всѣхъ убытковъ причиненныхъ Заломовымъ. Начался процессъ, выписки изъ дѣла, переписки набѣло, нескончаемыя помѣты. Миктеровъ отписывался какъ умѣлъ, Заломовъ продолжалъ ходатайствовать. Прошло много лѣтъ, дѣло было все еще въ ходу, и когда наконецъ стали вызывать стороны, Заломовъ поѣхалъ, а Миктеровъ, разоренный процессомъ и съ сыномъ на рукахъ, не зналъ что ему дѣлать.

Въ это время прибылъ изъ Парижа, послѣ коронаціи Лудовика XV и являлся Петру I въ селѣ Преображенскомъ, нашъ опытный и искусный дипломатъ Василій Лукичъ Долгорукій, le plus poli et le plus aimable Russe de son temps, какъ говорили о немъ современники-иностранцы. Царь пригласилъ его въ свою новую столицу вмѣстѣ съ посломъ при Берлинскомъ дворѣ, Головкинымъ, готовя въ Петербургѣ торжественный въѣздъ, въ честь «достоинствъ пріобрѣтенныхъ сими знатными Россіянами у другихъ народовъ». Желая воспользоваться тѣмъ временемъ пока вызванный изъ Берлина посолъ нашъ еще не вернулся, Василій Лукичъ отпросился съѣздить посмотрѣть на свои смоленскія помѣстья.

Помѣстья эта находилась не въ далекѣ отъ вотчины Миктерова. Послѣдній, во время долгихъ отсутствій Василія Лукача за границей, наблюдалъ, по его желанію, за его хозяйствомъ, и потому былъ Долгорукому не безызвѣстенъ. Узнавъ о пріѣздѣ важнаго сановника, Миктеровъ обратился къ его покровительству. Долгорукій снисходительно выслушалъ всѣ обстоятельства дѣла своего бѣднаго сосѣда, ему понравилось лицо мальчика, привезеннаго Миктеровымъ для умилостивленія. Онъ обѣщалъ похлопопать о процессѣ, сына же приказалъ прислать къ нему, въ Петербургъ, надѣясь помѣстить его на службу.

Впечатлѣніе произведенное на Ванюшу блестящею обстановкой окружавшею Долгорукаго было такъ сильно что ребенокъ просто бредилъ тѣмъ что видѣлъ въ домѣ вельможи; въ первое время даже всѣ прежнія занятія были имъ брошены, не было другой игры какъ игра въ Долгорукаго. Съ дѣтскимъ передразниваніемъ манеръ, голоса и пріемовъ сановника, поразившаго воображеніе ребенка, разказывалъ онъ разныя мелочныя подробности, которыхъ никто, кромѣ его не замѣтилъ. Отецъ смѣялся, поддразнивалъ, а въ головѣ мальчика все крѣпче и крѣпче засѣдала мысль: какъ онъ постарается угодить своему патрону, какъ отличится на войнѣ, какъ начнутъ его жаловать чинами и крестами и какъ наконецъ возвратится онъ къ отцу, въ одномъ экипажѣ съ Долгорукимъ, съ которымъ уже будетъ разговаривать дорогою, какъ съ пріятелемъ.

Не мудрено послѣ того что при разставаніи съ отцомъ глаза Ванюши были сухи и что онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ того момента когда наконецъ посадили его сзади четырехмѣстной коляски одного дальняго родственника, взявшагося доставить мальчика въ Петербургъ. Юнаго вельможу сидящаго на запяткахъ не мало ни оскорбляло что въ то же время, въ той же самой коляскѣ, родственникъ его, развалясь на перинѣ, въ лисьей шубѣ и подъ лисьимъ одѣяломъ, напившись до сыта на дорогу жженки изъ вина съ медомъ, игралъ съ сидѣвшею рядомъ съ нимъ лягавою собакой, забавляясь страхомъ, который наводили на нее пускаемые имъ отъ времени до времени выстрѣлы изъ пистолета: судьба, надежды его были впереди.

Если и не вполнѣ осуществились мечты юноши, то можно сказать что въ пять, шесть лѣтъ, проведенныхъ Миктеровымъ у Долгорукаго, многое было имъ достигнуто. Смѣтливость, рвеніе, настойчивость въ стремленіи нравились въ юношѣ Василію Лукичу, и онъ, удержавъ Миктерова при себѣ, взялъ его съ собою въ Польшу, куда былъ вскорѣ посланъ Петромъ, а наконецъ, предъ отъѣздомъ своимъ въ Митаву, послѣ уже кончины Петра, опредѣлилъ его въ гвардію, гдѣ онъ и успѣлъ уже получить офицерскій чинъ.

Будучи въ домѣ Василія Лукача домашнимъ человѣкомъ, Миктеровъ познакомился конечно со всею фамиліею Долгорукихъ, въ томъ числѣ и съ домомъ Алексѣя Григорьевича и съ княжною Екатериной. Пребываніе Миктерова нѣкоторое время въ Польшѣ дало ему возможность даже сблизиться съ княжною, для которой воспоминанія о жизни ея у дѣда были самыми пріятными. Не придавая сначала никакого значенія этому сближенію, Миктеровъ замѣтилъ однако скоро что со стороны княжны было не одно только желаніе съ нимъ разговаривать, но и еще что-то, въ чемъ онъ долго даже не смѣлъ себѣ признаться; онъ сталъ замѣчать и почасту останавливавшіеся на немъ глубокіе, томные взгляды княжны, сталъ замѣчать и собственную свою фигуру; свой стройный ростъ, тонкія черты лица, чорные выразительные глаза, словомъ все то что составляло также нѣкоторую силу, ускользавшую доселѣ отъ его вниманія, но съ помощью которой можно было дѣйствовать, несмотря на всю трудность обстоятельствъ въ которыхъ онъ находился.

Зная князя Алексѣя, Миктеровъ былъ увѣренъ что гордый сановникъ не согласится отдать своей блестящей дочери за какого-нибудь, выведеннаго въ люди двоюроднымъ его братомъ, бѣднаго дворянина; объ ослушаніи родительской волѣ, романтическомъ побѣгѣ, нечего было и думать, да и какая бы могла быть польза отъ подобнаго побѣга, съ которымъ неизбѣжны были родительское проклятіе и лишеніе состоянія. Что же могъ имѣть въ виду молодой честолюбецъ? Ни на что не надѣясь, ни на что не разчитывая, молодой человѣкъ тѣмъ не менѣе не въ состояніи былъ устоять противъ обаянія женской красоты и щекотанія смутныхъ надеждъ, какъ ни безумными признавалъ ихъ разсудокъ.

Большую часть своего времени проводилъ онъ у Долгорукихъ, въ семействѣ которыхъ скоро привыкли смотрѣть на него какъ на домашняго. Родители княжны не обращали никакого вниманія на сближеніе молодыхъ людей; молодая княжна, по природѣ гордая и честолюбивая, держала себя чрезвычайно высоко со всѣми вообще, и въ особенности съ тѣми кто чѣмъ бы то ни было показывалъ ей свои чувства. Съ Миктеровымъ было бы то же самое, еслибъ онъ, чувствуя несбыточность надеждъ, не старался на сколько можно менѣе выражатъ свои чувства.

Но эта сдержанность Миктерова, раздражая княжну, побуждала ее дѣлать новые шаги на встрѣчу ему. Отношенія ея къ нему запутывались, усложнялись, и въ ту эпоху съ которой мы начали вашъ разказъ, они находились уже на той точкѣ отступить отъ которой молодые люди считали себя не въ силахъ, а перейти которую значило пройти разомъ весь путь и окунуться въ бездну неизвѣстности и всякихъ бѣдъ. Отъ нѣжныхъ взглядовъ, которыми обмѣнивались они при всѣхъ, ловя благопріятныя минуты, когда на нихъ необращали вниманія, до сладкихъ разговоровъ, урывками, наединѣ, до горячихъ объятій и страстныхъ поцѣлуевъ въ саду, подъ покровомъ темнаго вечера и покровительствомъ младшей сестры, Елены, участвовавшей въ секретѣ въ качествѣ наперсницы, — все было ими испытано. Они не знали уже и не отдавали себѣ отчета въ томъ куда зашли и куда могли придти. Лишь случайность могла рѣшить оставаться ли имъ на линіи гдѣ они находились, или перешагнуть ее.

Въ описываемый вечеръ они долго гуляли одни въ саду; княжна Елена, младшая сестра Екатерины, знавшая ихъ тайну, была, какъ обыкновенно, насторожѣ, и подала имъ знакъ, когда ей показалось что пора возвратиться. Но влюбленные не вдругъ услышали ея голосъ, отсутствіе ихъ было замѣчено княземъ Алексѣемъ, который былъ не въ духѣ.

III.

— Пора бы и знать въ какую пору дома быть надлежитъ, обратился князь Алексѣй Григорьевичъ къ дочерямъ, между тѣмъ какъ жена его осматривала шлейфы дѣвицъ и, покачивая головой, что-то сердито имъ выговаривала.

— Запоздали, далеко зашли, говорила Елена.

Позвали къ ужину.

— Я ужняать не стану, что-то въ головѣ дурно, тихо произнесла Екатерина, подойдя къ матери.

— Не гулять бы столько! И откуда у васъ обычаи такіе? Поди отцу скажи. Гостей бросила, сами запропали! заворчала княгиня.

— Чего гнѣваешься? спросилъ у жены проводившій гостей до столовой и возвратившійся князь Алексѣй, — ступай, угощай, указалъ онъ ей.

— Вотъ ужинать, сказываетъ, не пойду, начала было Прасковья Юрьевна, — голова вишь болитъ.

— Ступай, ступай, прервалъ ее громко и съ нетерпѣніемъ князь Алексѣй. — Голова болитъ, что такъ? продолжалъ онъ, обращаясь къ дочери и смотря на блѣдное и взволнованное лицо ея, — а я сказать было тебѣ нѣчто имѣлъ, да. Чего сторонишься? подойди сюда, статься можетъ худаго тебѣ не сдѣлаемъ.

Внутреннее волненіе княжны Екатерины было должно-быть на столько сильно что успокоить его не могло и непривычно-ласковое обращеніе отца. Напротивъ, это что-то необыкновенное смутило и разстроило ее еще больше.

Опершись сперва на стулъ, около котораго они остановились, она наконецъ на него опустилась. Мысли ея путались; она не въ состояніи было слѣдить за словами отца. Смыслъ ихъ ускользалъ отъ нея. Среди неясныхъ рѣчей его, она стала однако мало-по-малу различать свое имя, рядомъ съ именемъ государя; женихъ, невѣста, царица…. Она всматривается въ лицо отца, она не ошибается, она не бредитъ, — все это говоритъ точно онъ, на яву, ей, теперь, именно теперь, послѣ этой несчастной прогулки!

— Пропало, пропало! вдругъ закричала княжна, схвативъ за руку отца. — Къ чему вы меня вели? Къ чему давно мнѣ не сказали? Вчера…. нынѣ!… и блѣдная, трепещущая, закачалась она на стулѣ, глаза ея, смотрѣвшіе пристально въ одну точку, вдругъ закатились, и она свалилась на сторону, загремѣвъ стоявшею возлѣ мебелью.

Князь Алексѣй, попробовавъ сперва приподнять ее, называя по имени, побѣжалъ къ женѣ; въ столовой на минуту затихли голоса, и вслѣдъ затѣмъ задвигались стулья, всѣ встали.

Миктеровъ, блѣдный, остановился въ дверяхъ и внимательно слѣдилъ за столпившимися около княжны родственниками. Ему хотѣлось броситься впередъ, отодвинуть тяжеловѣсный столъ, приподнятъ голову княжны, которую усердно вспрыскивали водой, и никто не догадывался поддержатъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ было и какъ-то страшно: казалось, вотъ сейчасъ отдѣлится кто-нибудь, подойдетъ къ нему, и все откроется.

— Ничего, оправится, сказалъ въ это время, подходя къ нему и слегка улыбаясь, князь Василій Лукичъ. — Это такъ знать, съ горячности съ нею приключилось.

— Бѣда! говорилъ Миктеровъ растерявшись, — бѣда! И съ чего такъ съ нею?

— Ты не вѣдаешь, а я и меньше того; будетъ время узнаемъ, не скроется. Я говорю: съ горячности.

Черезъ полчаса, когда изъ комнаты княженъ вышли уже родители, вполнѣ успокоенные насчетъ здоровья дочери, когда сама княжна Екатерина, прійдя въ себя, со слезами на глазахъ, объяснила отцу что она волѣ его не ослушница, и плачетъ только потому что «очень все это внезапно приключилося», когда наконецъ князь Алексѣй Григорьевичъ съ довольнымъ лицомъ объявилъ уже о счастливомъ результатѣ своихъ объясненій съ дочерью и князю Василію, Миктеровъ, обогнувъ усадьбу Долгорукихъ, въѣзжалъ въ лежавшій на пути въ Москву темный лѣсъ. Все о чемъ когда-то мечталъ Миктеровъ, чего онъ добивался, было, казалось, достигнуто. Узелъ, котораго разорвать теперь было нельзя, завязался. Хочетъ ли, не хочетъ ли князь Алексѣй, а породнимся, думалось ему. И со дна души стало теперь подниматься все что до сей поры прикрывалось и заглушалось поэзіей любви. Ему представлялось и испуганное лицо князя Алексѣя Григорьевича, и гнѣвъ князя Василья, и сцены признанія дочери, и посреди этого, онъ самъ, торжествующій, какъ судьба, противъ которой не властны будутъ ни гнѣвъ, ни отчаяніе, ни слезы.

О какой только «горячности» говорилъ ему князь Василій Лукичъ? «Съ горячности приключилось», повторялъ онъ слова князя. Про какую «горячность» ему вѣдомо быть можетъ?

IV.

Планамъ Долгорукихъ суждено было осуществиться очень скоро. Всю почти осень провелъ Петръ II на охотѣ, гдѣ они за нимъ ухаживали и смотрѣли, стараясь не отпускать отъ себя ни на шагъ и боясь всякаго чуждаго вліянія. Государь пріѣзжалъ въ Москву только иногда, на торжественные дни, да и то оставался въ городѣ недолго, спѣша въ тотъ же день возвратиться въ деревню. Еще въ октябрѣ, въ день его рожденія, Остерманъ, угощавшій, за отсутствіемъ государя, иностранныхъ министровъ, на большомъ обѣдѣ во дворцѣ, не хотѣлъ вѣрить тревожнымъ слухамъ, ходившимъ въ городѣ о скоромъ будто бы бракосочетаніи царя съ княжною Долгорукой. Но уже 19го ноября, тотъ же Остерманъ долженъ былъ офиціально объявить о намѣреніи Петра вступить въ бракъ, а вскорѣ затѣмъ члены верховнаго совѣта, фельдмаршалы и другія знатныя особы, и иностранные министры поздравляли государя и княжну какъ жениха и невѣсту.

Миктеровъ узналъ объ этой новости конечно прежде другихъ, но разгадать даже и теперь значеніе слова «горячность», которое употребилъ тогда князь Василій Лукичъ, все-таки не могъ, а постоянное присутствіе у Долгорукихъ царя не только не допускало возможности какой бы то ни было объяснительной бесѣды его съ княжной Екатериной, но и не допускало даже возможности такому маленькому человѣку какимъ былъ онъ пріѣхать въ Горенки и войти въ домъ, гдѣ находился царь, окруженный только близкими къ нему людьми. На первыхъ порахъ Миктеровъ не зналъ рѣшительно что ему дѣлать. Отъ князя Василія Лукича онъ слышалъ что княжна Екатерина намѣреніямъ отца не противится; ему знакомы были честолюбіе и гордость всѣхъ членовъ семейства Долгорукихъ, не исключая и княжны, но вѣдь и права которыя онъ пріобрѣлъ были не маловажны.

Пріятель и товарищъ его по службѣ, нѣкто Торбеевъ, посвященный во всѣ тайны его жизни, совѣтовалъ ему молчать и ждать.

— Если вся фамилія ихъ того хочетъ, то тебѣ дѣла того не передѣлать, да и ей отъ такого брака отказаться нельзя. Однако когда все совершится какъ они того желаютъ, и княжна мыслей своихъ къ тебѣ не измѣнитъ, тебѣ не худо отъ этого будетъ, утѣшалъ пріятель, и Миктеровъ молчалъ и ждалъ.

Между тѣмъ тридцатаго ноября, въ день празднованія ордена Св. Андрея, въ большой залѣ дворца, на персидскомъ шелковомъ подножномъ коврѣ, стоялъ четырехугольный, покрытый золотою парчей столъ, и на немъ ковчегъ съ крестомъ и двѣ золотыя тарелки съ обручальными кольцами. Генералъ-майоръ Барятинскій, Венидигеръ, Бибиковъ, Измайловъ, Кейтъ и оберъ-комендантъ Еропкинъ держали кисти балдахина, вышитаго золотомъ по серебряной парчѣ. Направо, на шелковомъ коврѣ, стояли кресла его величества, а налѣво, въ два ряда, зеленые, бархатные, золотомъ вышитые кресла и стулья для государыни-бабки, княжны-невѣсты, для принцессы Елизаветы Петровны, герцогини Мекленбургской Екатерины Ивановны съ дочерью и для сестры ея Прасковьи Ивановны, и наконецъ сзади еще стулья для родственниковъ Долгорукихъ.

Оберъ-камергеръ князь Иванъ Алексѣевичъ отправленъ былъ за сестрой въ Головинскія палаты, откуда двинулся скоро черезъ Салтыковъ мостъ, большою Нѣмецкою улицей, торжественный поѣздъ.

Густая толпа народа окружала дворецъ, въ ожиданіи его. Вотъ показались придворныя кареты цугами въ шесть лошадей, скороходы, фурьеры, постильйоны, гренадеры, гайдуки, пажи въ мундирахъ и ливреяхъ, верхами и пѣшкомъ; вотъ наконецъ въ дворцовыя ворота повернула и карета невѣсты, что-то вдругъ затрещало: большая корона, находившаяся на имперіалѣ, свалившись на землю, разлетѣлась въ дребезги.

— Эхъ, знакъ худой! послышалось въ народѣ.

Но ничего этого не замѣтили во дворцѣ. Невѣсту встрѣтили внизу государыня-бабка съ принцессами. Она была въ бѣломъ глазетовомъ платьѣ, вышитомъ золотомъ, волосы завиты въ четыре косы, унизанныя драгоцѣнными каменьями; на головѣ блестѣла діадема. Оберъ-камергеръ высадилъ сестру изъ кареты и провелъ на верхъ; войско, цѣлый баталіонъ гвардіи въ 1.200 человѣкъ, съ боевыми патронами въ сумкахъ, на всякій случай, подняло ружья на караулъ; оркестръ грянулъ концертъ. Вскорѣ потомъ, при громѣ литавръ и трубъ, выщелъ и государь. Всѣ стали по мѣстамъ; музыка смолкла; архіепископъ новгородскій Ѳеофанъ, благословивъ перстни, обмѣнялъ ихъ, вручилъ обручальникамъ, при чтеніи молитвъ и пѣсней, и обрядъ совершился. День окончился иллюминаціей внутри и внѣ дворца, фейерверкомъ и баломъ, на второмъ, для показанія сердечнаго своего удовольствія, присутствовала и сама государыня-бабка.

Миктерову не удалось, несмотря на все стараніе, попасть число восьми кавалергардовъ, сопровождавшихъ невѣсту съ бала. Онъ видѣлъ однако на улицѣ торжественный поѣздъ ея, карету запряженную восьмью конями, съ пажами и гайдуками, видѣлъ и княжну Екатерину, и едва узналъ ее: такъ величава и недоступна казалась она. Онъ мгновенно понялъ всю громадность разстоянія которое образовалось между ними.

Въ день Крещенья, его января, по случаю водоосвященія, былъ парадъ. Выстроенныя подъ командой фельдмаршала Василія Владиміровича Долгорукаго войска, въ ряду которыхъ былъ и Миктеровъ, ждали царя, занимавшаго въ этотъ день мѣсто полковника Преображенскаго полка; когда показались золоченыя, шестерикомъ сани, въ которыхъ сидѣла принцесса-невѣста, и на запяткахъ, въ преображенской формѣ, самъ государь, сердце Миктерова дрогнуло. Онъ не могъ оторвать глазъ своихъ отъ разгорѣвшагося на морозѣ лица княжны Екатерины, обрамленнаго собольею опушкой чернаго капора; онъ жадно слѣдилъ за всѣми движеніями головы ея. Вотъ она сказала что-то своему жениху, глаза ея машинально повернулись въ ту сторону гдѣ стоялъ Миктеровъ: не замѣтитъ ли она его? Куда! Онъ для нея больше не существуетъ.

Загорѣлось сердце Миктерова, точно укололо его что. Злобное чувство повернулось въ немъ, и твердо рѣшился онъ, во что бы то ни стало, не отступать и добиться свиданія съ княжною.

А между тѣмъ въ семействѣ Долгорукихъ еще и другая радосгь. Фаворитъ царя, князь Иванъ, наскучившись буйною жизнью, ночными прогулками и безумнымъ скаканіемъ по улицамъ съ драгунами, на страхъ и ужасъ жителей, влюбился въ Наталью Борисовну Шереметеву, сдѣлалъ ей предложеніе и получилъ согласіе. Сродники обмѣнивались богатыми дарами, брилліантовыми вещами, часами, табатерками, готовальнями и всякими галантереями. Свадьба готовилась самая пышная; обручальные перстни одни стоили 18.000 рублей; братъ Натальи Борисовны подарилъ жениху шесть пудовъ серебра, старинные, великолѣпные кубки и золоченыя фляги. На сговорѣ, вечеромъ, тѣснота отъ каретъ и народа была такъ велика что заперлась даже улица Воздвиженка, гдѣ стоялъ домъ Шереметевыхъ, и для разъѣзда надо было зажечь смоляныя бочки….

Прошло нѣсколько дней. Неожиданно по городу пронесся слухъ что государь простудился на крещенскомъ парадѣ, и что у него открылась оспа. Черезъ нѣсколько дней стадо извѣстно что онъ опасенъ.

У князя Алексѣя, въ Головинскихъ палатахъ, назначенъ былъ семейный совѣтъ всѣхъ родственниковъ, на который пригласили и фельдмаршала князя Василія Владиміровича.

Въ неприбранной спальнѣ князя Алексѣя должно было рѣшиться важное дѣло. Собравшіеся толпились кучей. Лица у всѣхъ были печальны; разговоръ не вязался; на умѣ у всякаго былъ одинъ и тотъ же вопросъ, одна и та же мысль.

— Совѣтоваться собрались, такъ надо совѣтоваться, началъ наконецъ нетерпѣливо князь Алексѣй. — Императоръ боленъ, надежда худа; не чаю чтобъ и живъ былъ; надобно выбирать наслѣдника.

Какъ по данному сигналу, всѣ при этихъ словахъ присѣли кому гдѣ пришлось; одинъ изъ гостей притворилъ плотнѣе дверь и получилъ одобрительное киваніе головой отъ большей части присутствовавшихъ.

— Кого жъ въ наслѣдники выбирать думаете? спросилъ, посмотрѣвъ кругомъ, князь Василій Лукичъ, когда всѣ снова успокоились.

Всѣ молчали. Глаза Василія Лукича, переходя отъ одного къ другому изъ родственниковъ, ни въ комъ не встрѣтили отвѣта на предложенный вопросъ: кто, сдвинувъ брови, и потирая колѣна, какъ бы сосредоточивался и собиралъ свои мысли; кто, поднявъ голову и постукивая ногами, смотрѣлъ кверху, какъ бы ожидая помощи свыше; кто, наконецъ, просто избѣгая взгляда вопрошавшаго, искалъ, казалось, чего-то на полу; никто не подалъ своего мнѣнія.

— Да вотъ она! сказалъ наконецъ болѣе рѣшительный князь Алексѣй, показавъ вверхъ, на покои гдѣ жила его дочь, — вотъ она!

Всѣ взглянули на верхъ, но промолчали. Старый фельдмаршалъ подвинулъ только, не вставая съ мѣста, стулъ на которомъ онъ сидѣлъ, и, навостривъ уши, перегнувшись впередъ, теперь только, казалось, сталъ понимать и вникать въ тотъ предметъ о которомъ шла рѣчь.

— Не можно ль, началъ тогда таинственно князь Сергѣй Григорьевичъ, какъ бы желая разъяснить недоумѣніе фельдмаршала, — не можно ль духовную написать что его императорское величество учинилъ ее наслѣдницей?

— Для чего и тому не быть, поддержалъ его князь Василій Лукичъ, доставая молча какую-то бумагу изъ кармана и собирая всѣхъ вокругъ себя. Вотъ я прочту вамъ отписку ко мнѣ датскаго посланника, Вестфалена, прибавилъ онъ, отстраня рукой стоявшихъ къ нему ближе и тѣмъ давая возможность не покинувшему мѣста своего фельдмаршалу слушать его внимательнѣе.

— Вестфалена, посланника? спрашивали между тѣмъ нѣкоторые.

— Да; пишетъ вотъ здѣсь, началъ Василій Лукичъ, придвигая близко къ глазамъ письмо — что «слухъ носится будто его величество весьма боленъ, а ежели наслѣдство Россійской Имперіи будетъ цесаревнѣ Елизаветѣ Петровнѣ, то Датскому королевскому двору съ Россіей дружбы имѣть не можно, а понеже его величества обрученная невѣста фамильи вашей, то и можно удержать престолъ за нею, такъ какъ, послѣ кончины Петра Великаго, двѣ знатныя персоны, а именно Толстой и Меншиковъ, государыню императрицу Екатерину удержали, что и вамъ по вашей знатной фамилія учинить можно, и потому еще что вы больше чѣмъ Меншиковъ и Толстой славы имѣете….»

— Неслыханное дѣло вы затѣваете, вступился вдругъ старый фельдмаршалъ, прервавъ чтеніе, — неслыханное дѣло! Кто захочетъ ей подданнымъ быть? Не только посторонніе, но и я самъ и прочіе нашей фамиліи, никто въ подданствѣ у ней быть не захочетъ.

— Что такъ? почему?

— Да княжна Екатерина съ государемъ не вѣнчана.

— Хоть не вѣнчалась, но обручалась, вмѣшался рѣшительно князь Алексѣй.

— Вѣнчаніе иное, а обрученіе иное, горячился фельдмаршалъ. — Лучше хочу правду вамъ говорить, а не манить. Да еслибъ она за его величествомъ и въ супружествѣ была, то и тогда бы по учиненіи ее наслѣдницей не безъ сумнѣнія было, а теперь….

И завязался споръ. Дѣло не ладилось. Всѣ члены домашняго совѣта стали уговаривать фельдмаршала; представляли что на него они больше всего надѣялись, намекали на то что онъ, въ качествѣ полковника Преображенскаго полка, могъ бы имъ и помочь и т. д.

Князь Василій Лукичъ, взявъ между тѣмъ чистый листъ бумаги, сѣдъ было уже къ камину и началъ что-то писать, а между тѣмъ князь Василій Владиміровичъ сердился пуще прежняго.

— Да какъ тому можно сдѣлаться, говорилъ онъ, привскакивая на студѣ, — какъ мнѣ полку о томъ объявить? Да за это объявленіе меня самого убьютъ!

— Пиши, обратился князь Сергѣй Григорьевичъ къ князю Василію, — пиши поспѣшнѣе, повторилъ онъ, думая выиграть дѣло быстрымъ ходомъ его, и нетерпѣливо слѣдя за скрипѣвшимъ перомъ, искривленными буквами и помарками, которыя дѣлалъ послѣдній.

— Для чего же полку не объявить? кто убьетъ? иль ты намъ добра не желаешь? приставали къ фельдмаршалу въ это время родственники.

— О! да вы все ребячье толкуете! проговорилъ наконецъ князь Василій Владиміровичъ, и съ этимъ словомъ, тяжело приподнявшись со стула, никому не поклонившись, съ усиліемъ отворилъ двери, — и вышелъ.

— Руки моей письмо худо однако, спохватился, прервавъ послѣдовавшее за выходомъ фельдмаршала молчаніе, князь Василій Лукичъ. Кто бы получше написалъ? обратился онъ къ остальнымъ присутствующимъ, вспомнивъ что почеркъ его могъ быть когда-нибудь уликой. Вишь помарки однѣ, все помарки, продолжалъ онъ, бросая исписанный листъ бумаги въ каминъ.

Перо взялъ тогда князь Сергѣй Григорьевичъ, и продиктованная княземъ Василіемъ и княземъ Алексѣемъ, въ двухъ экземплярахъ, духовная была скоро готова. Подъ однимъ изъ экземпляровъ заставили князя Ивана написать: «Петръ», другой вручили ему съ тѣмъ чтобы дать подписать государю, улуча время. Но подписывать что-либо Петру было уже поздно.

V.

Восемнадцатаго января, ночью, въ царской опочивальнѣ, три архіерея совершали уже надъ Петромъ обрядъ елеосвященія, а члены верховнаго совѣта, также сенаторы и генералитетъ, собравшись въ сосѣдней комнатѣ, ожидали въ молчаніи роковой минуты, — никто не разъѣзжался.

Стоявшіе на улицѣ экипажи привлекли много любопытныхъ; расхаживавшіе между ними кучера, похлопывая на морозѣ руками, разсуждали, по догадкамъ, о томъ что должно было происходить во дворцѣ, и тѣмъ заинтересбвывали еще болѣе останавливавшійся народъ. Толпа лѣзла заглядывать въ обледенѣлыя окна, сквозь узоры которыхъ виднѣлись какія-то движущіяся огромныхъ размѣровъ тѣни.

— Осади! подайся! куда лѣзете? раздавался знакомый намъ голосъ караульнаго офицера Миктерова.

— Осадимъ; куда претъ-то? ей тетка! слышь, не велятъ!

— Осади назадъ! кричалъ громче прежняго раздраженный этими пересудами Миктеровъ, — и народъ отступалъ вдругъ прочь всею массой, и снова, черезъ минуту, наваливалъ на экипажи и окна.

Было двадцать пять минутъ втораго, когда, наконецъ, двери царской опочивальни слегка пріотворились, и князь Иванъ, разстроенный и блѣдный, быстрыми шагами прошелъ, не обращая ни на кого вниманія, мимо задремавшихъ было и встреленувшихся теперь чиновъ.

— Скончался! Скончался? заговорили вполголоса со всѣхъ сторонъ присутствующіе, окруживъ показавшагося также съ заплаканными глазами и сильно встревоженнаго Остермана, — означилось общее движеніе, бѣготня, послышались отдаленныя рыданія и громкіе голоса.

— Помѣшкайте немного, помѣшкайте! засуетился старый фельдмаршалъ, зовя назадъ, удалявшихъ уже было изъ царскихъ покоевъ сановниковъ свѣтскихъ и духовныхъ.

— Помѣшкайте! О избраніи новаго государя совѣтовать надлежитъ.

— Когда теперь совѣтовать?

— На утро.

— Кто указалъ?

— На утро, въ Лефортовскій дворецъ, по указу верховнаго совѣта!

Сбитые съ толку и бродившіе взадъ и впередъ, то уходя, то снова возвращаясь, чины стали однако разъѣзжаться. Пустѣли царскія палаты.

Миктеровъ слѣдилъ со вниманіемъ и любопытствомъ за всѣми удаляющимися изъ дворца; онъ видѣлъ и заплаканное лицо князя Ивана, не пропустилъ и сконфуженнаго, какъ будто куда-то спѣшившаго князя Алексѣя, и все мрачнѣе и мрачнѣе становилось у него самого да душѣ.

— Разъ! еще разъ, такъ, и въ третій! отсчитывалъ онъ раздавшійся скоро троекратный обычный звонъ въ большой успенскій колоколъ, и мысленно уносился за вѣстью о кончинѣ государя и за тѣмъ впечатлѣніемъ которое понесъ собою этотъ звонъ по всему городу.

— Печаль моя столь велика что отъ дѣла сего меня уволите, милостивые господа, говорилъ между тѣмъ грустнымъ голосомъ Остерманъ членамъ верховнаго совѣта: князю Дмитрію Михаиловичу Голицыну, канцлеру графу Головкину, князю Василію Лукичу и фельдмаршалу Василію Владиміровичу Долгорукимъ, оставшимся все-таки совѣщаться о престолонаслѣдіи.

— Петра Ѳедоровича, какъ покойная Екатерина завѣщала, говорилъ между тѣмъ кто-то.

— Елизавету Петровну, возразилъ другой.

— Инокиню царицу!

— Царя Ивана старшую дочь, Екатерину Мекленбургскую.

— Домъ Петра I пресѣкся, послышался чей-то спокойный и твердый голосъ, — а Екатерина хоть и старшая дочь царя Ивана, да замужемъ, станемъ Анну выбирать!

— Такъ, — вотъ подлинно!

— Анну! такъ!

— Мекленбургскаго герцога намъ не надобно; Анну!

— Я голосъ свой подамъ за того кого всѣ выберутъ, повторялъ тихо Остерманъ, оставляя собраніе; — мнѣ еще и о положеніи тѣла императора въ гробъ помыслить надлежитъ.

— Государи мои, сказалъ князь Дмитрій Голицынъ, — воля ваша, Анну ли, или кого изволите, только надобно намъ полегчить себя.

— Какъ полегчать? спрашивали присутствующіе.

— Такъ чтобы воли прибавить себѣ, воли надобно намъ, воли, отвѣчалъ онъ, смѣло глядя всѣмъ въ лицо, — и собраніе стихло при этихъ словахъ.

Князя Дмитрія Михаиловича Голицына привыкли считать человѣкомъ образованнымъ, умнымъ, да и пользовавшимся нѣкоторою популярностію въ народѣ. Всѣ знали его ученость, знакомство съ Гроціемъ и Пуфендорфомъ, съ лѣтописями, грамотами и разными историческаго содержанія книгами, которыя собиралъ онъ въ обширной своей библіотекѣ и которыя заставлялъ, живя еще въ Кіевѣ, переводитъ себѣ съ разныхъ языковъ, студентовъ тамошней академіи. Извѣстна была всѣмъ и служба его, и проекты: о томъ съ кого деньги сбирать: съ дворовъ ли, съ тяголъ или душъ, какъ магистраты умчтожить, какъ торговлю въ одни руки отнюдь не допущать и народу всюду въ государствѣ и за рубежъ торговать позволить и т. п.

Онъ заговорилъ о деспотизмѣ, о томъ что надо ограничить произволъ, что слѣдуетъ дать добрые законы и пр. Никто ни остановить его, ни возразить ему не посмѣлъ.

— И зачнемъ сіе хотя, попробовалъ наконецъ, робко и качая головою, замѣтить князь Василій Лукичъ, — да не удержимъ.

— Не удержимъ? А почему? Удержимъ! прервалъ его съ видомъ убѣжденія Голицынъ. — Будь воля ваша, а нынѣ же, написавъ къ ея величеству пункты, послать надлежитъ. Да иноземцевъ поменьше бы! Довольно натерпѣлись отъ нихъ. Наши дѣды безъ иноземцевъ живали же.

Когда члены верховнаго совѣта вышли въ другую комнату, гдѣ, по повѣсткамъ разосланнымъ еще въ 5 часовъ, успѣли уже собраться приглашенные чины для выслушанія объявленія о кончинѣ Петра и для утвержденія избранія на престолъ герцогини Курляндской Анны, — сдѣланному выбору тотчасъ же выражено было полное одобреніе, а Ѳеофанъ, архіепископъ новгородскій, предложилъ даже отслужитъ немедленно и благодарственное о семъ молебствіе.

— Батюшки мои, сказалъ въ то же время, подойдя къ Василію Лукичу, Ягужинскій, точно слышавшій совѣщанія верховнаго совѣта или точно мысли высказанныя княземъ Дмитріемъ Голицынымъ ходили въ воздухѣ: — батюшки мои, прибавьте намъ воли!

— Говорено уже о томъ было, отвѣтилъ ему, отходя въ сторону князь Василій.

— Мнѣ съ міромъ бѣда не убытокъ, продолжалъ тогда Ягужинскій, обратившись къ князю Сергѣю Григорьевичу, — да долго ль намъ будетъ терпѣть что намъ головы сѣкутъ; теперь время думать чтобы самовластію не быть.

— Не мое это дѣло; есть больше меня.

А Голицынъ между тѣмъ кричалъ:

— Ну, станемъ же писать пункты. Да воротить ихъ надобно, продолжалъ онъ, удерживая Измайлова, Дмитріева, Мэмонова, Ягужинскаго и нѣкоторыхъ другихъ и обращаясь къ расходившимся уже, вслѣдствіе отложеннаго молебствія, генералитету и архіереямъ, — воротить надобно, повторялъ онъ, обращаясь къ своимъ, — чтобы не было отъ нихъ чего!

Къ вечеру все было готово: кондиціи, письмо къ Аннѣ Іоанновнѣ и особая инструкція посылаемымъ депутатамъ о томъ какъ имъ герцогиню Курляндскую убѣждать, чтобъ она эти кондиціи приняла и какъ просить ее не привозить съ собою своего камеръ-юнкера Бирона.

Изъ коллегіи иностранныхъ дѣлъ приказано было дать отправлявшимся для нѣкоторыхъ дѣлъ въ Митаву депутатамъ паспорты, а 18го числа, ввечеру, депутатовъ этихъ: князя Василія Лукича Долгорукаго, тайнаго совѣтника Михаила Михаиловича Голицына и генералъ-майора Михаила Леонтьева, не было уже въ Москвѣ.

Всѣ описанныя событія шли такъ быстро одно за другимъ, что Миктеровъ не успѣлъ во все это время взглянуть внутрь самого себя. Поворотить дѣю свое опять попрежнему, стать снова съ княжною въ тѣ отношенія которыхъ онъ съ такимъ стараніемъ домогался когда-то, не приходило ему въ голову. Его не взволновало даже когда однажды явилась мамка княжны, Андреевна, съ запиской. «Легчебъ тебя не знать, сердцемъ болѣю что всегда съ тобою разлучна: не въ своей мочи я такъ терпѣть; безъ тебя скучно, да нечѣмъ пособить», писала бывшая царская невѣста. Видно слова эти вылились на бумагу не отъ всего сердца; Миктеровъ ничего даже на нихъ не отвѣчалъ; онъ распрашивалъ только у Андреевны о здоровьѣ княжны, тревожась тайными опасеніями.

VI.

Уже отказъ въ совершеніи молебствія въ день избранія Анны не хорошо подѣйствовалъ на общественное мнѣніе. Почему было не допустить этого молебствія. Чего боялись? Замышлялось, значитъ, что-нибудь особенное, необыкновенное? Отправленные въ Курляндію депутаты летѣли на разставленныхъ нарочно для того частныхъ подводахъ; на заставахъ былъ отданъ приказъ пропускать только ѣдущихъ въ Москву, а изъ Москвы уѣзжавшихъ удерживать и отбирать у нихъ письма. Къ чему такая чрезмѣрная поспѣшность депутатовъ? Къ чему такое нежеланіе чтобы кто другой вмѣстѣ съ ними выѣхалъ въ Митаву? Значитъ скрывали что-нибудь это всѣхъ члены верховнаго тайнаго совѣта?

По городу стали ходить слухи что главные бояре затѣяли ограничить верховную власть, во всѣхъ слояхъ общества начались нареканія на тѣхъ отъ кого зачались эти затѣи. Горячихъ приверженцевъ не имѣли ни Долгорукіе, ни Голицыны.

— Если, храни Богъ, власть перейдетъ къ нимъ, сколько ихъ есть числомъ, столько явится атамановъ междоусобныхъ браней, потому этимъ господамъ нельзя долго быть въ согласіи, говорили одни.

Тамъ и сямъ начали собираться по ночамъ партіи, готовыя стать противъ затѣй Голициныхъ и Долгорукихъ. Одни предполагали напасть на верховниковъ (такъ звали членовъ верховнаго совѣта) внезапно, съ оружіемъ въ рукахъ, заставить отказаться отъ своихъ плановъ, или даже перебить ихъ.

Зайдя какъ-то къ Торбееву, Миктеровъ засталъ его въ горячей бесѣдѣ съ отцомъ, бывшимъ издавна подъ покровительствомъ Павла Ивановича Ягужинскаго. Старый любимецъ Петра I, женатъ былъ на дочери канцлера Гаврилы Ивановича Головкина, человѣка старыхъ обычаевъ, слабохарактернаго, раздражительнаго вслѣдствіе подагры и не сочувствовавшаго отправленнымъ къ Аннѣ кондиціямъ, тѣмъ болѣе что находился съ нею въ нѣкоторомъ родствѣ по Ромодановскимъ и Салтыковымъ. Чрезъ Головкина Ягужинскій зналъ какъ нельзя лучше о состояніи умовъ въ которомъ находилось общество по случаю недавнихъ событій, а отъ Ягужинскаго зналъ кое-что и отецъ Торбеева.

Объ этомъ ли говорилъ теперь онъ съ-сыномъ, Миктеровъ ясно уразумѣть не могъ, но послѣднія слова, сказанныя уже при немъ, о томъ что Павелъ Ивановичъ обиженъ будто бы тѣмъ что послали въ Митаву не его, а Леонтьева, навели на Миктерова нѣкоторое сомнѣніе. Онъ думалъ было распросить обо всемъ пріятеля, какъ только отецъ оставить ихъ вдвоемъ: но удержался, когда старикъ внушительно и строго замѣтилъ сыну что Павелъ Ивановичъ ихъ благодѣтель и что обо всемъ сказанномъ надо хранить великую тайну. Тѣмъ не менѣе Миктеровъ рѣшилъ тотчасъ же сообщить обо всемъ въ семействѣ Долгорукихъ. Оказать услугу такимъ людямъ какъ Долгорукіе, сдѣлаться имъ нужнымъ, имѣть съ ними тайныя, довѣренныя объясненія — вотъ что мнѣ надобно, думалъ Миктеровъ.

Какъ бы то ни было, но то что сообщники ночныхъ собраній враждебныхъ Голицинымъ и Долгорукимъ обѣщались подъ клятвою хранить втайнѣ дошло до верховниковъ, а провѣдать кто былъ предателемъ было невозможно.

— Надо слухъ между ними разсѣять, говорилъ Миктерову князь Алексѣй, — что мятежныя ихъ сонмища намъ вѣдомы и что они будутъ судимы какъ непріятели отечества. Вотъ о чемъ старайся. Ты нашему семейству доброжелатель, и князь Василій конечно тебя не оставитъ.

«Вѣдаю я», писала въ то же время къ Миктерову княжна Екатерина, «что ты у насъ въ домѣ былъ, и батюшка съ тобой разговаривалъ о нѣкіихъ важныхъ дѣлахъ. Противъ него не иди, если худа намъ не желаешь, чтобы намъ потомъ твою услугу ему припомнить было можно, когда время будетъ.»

И черезъ нѣсколько дней, слова князя Алексѣя о непріятеляхъ отечества, судѣ и казняхъ, передавались шепотомъ въ обществѣ, производя ожидаемое впечатлѣніе. Нѣкоторые струсили такъ что боялись оставаться въ своихъ домахъ, другіе выходили только ночью, нѣкоторые скрывались переодѣтыми, подъ чужимъ именемъ.

— Чего же, говорили верховники, желая сойтись теперь со струсившими вождями противной партіи, — чего такъ испугались? Не за своими нуждами гонимся! Какъ только государыня на кондиціи наши согласіе изъявитъ, мы отъ всѣхъ чиновъ что лучше и полезнѣе для государства придумать можно будетъ потребуемъ.

Между тѣмъ, несмотря на крѣпкія заставы и на задержанныя почты, приближались уже къ Митавѣ переодѣтые агенты нѣкоторыхъ преданныхъ Аннѣ особъ. Такой агентъ былъ посланъ баромъ Левенвольдомъ, курляндскимъ резидентомъ въ Москвѣ; вслѣдъ за нимъ скакалъ въ Митаву нѣкто Петръ Спиридоновъ Сумароковъ, офицеръ состоявшій когда-то при Голштинскомъ, а нынѣ служащій адъютантомъ при Ягужинскомъ. Такимъ образомъ, когда прискакалъ князь Василій Лукичъ съ товарищами, Анна не только была предупреждена о своемъ избраніи, но и успѣла посовѣтоваться съ своими курляндскими друзьями что ей дѣлать и какъ отвѣтствовать имѣющимъ прибыть депутатамъ. Извѣстно что «кондиціи» были приняты безусловно: «по сему, — подписала подъ ними новая императрица, — обѣщаюсь все безъ всякаго изъятія содержать.»

VII.

2го февраля, по сенаторскимъ, архіерейскимъ и прочихъ чиновъ домамъ разносили повѣстки, въ которыхъ верховный совѣтъ приглашалъ всѣхъ собраться на другой день въ собраніе.

— Знать покаялась, верховники, милости проситъ хотятъ, говорили одни, читая эти повѣстки.

— Гдѣ покаялись, чай умыселъ злой у нихъ, чтобы всѣхъ на свою сторону склонить; по этому зову и ходить не надлежитъ, думали другіе.

— О чемъ писано въ письмѣ доподлинно не знаю, говорилъ вечеромъ того же дня Миктеровъ Торбееву, — но полагать надо что вѣсти получены добрыя; князь Алексѣй необычайно веселъ и радостенъ.

— Не безъ сомнѣнія, говорилъ съ своей стороны Торбееву Ягужинскій, — что ухищренія ихъ удались и государыня на лодложные ихъ договоры пристала.

Дѣло разъяснилось на другой день для всѣхъ.

Пріѣхавшій изъ Митавы генералъ-майоръ Леонтьевъ привезъ давно ожидаемыя кондиціи и рескриптъ Анны, въ которомъ она «намѣрилась, принять державу и правительствовать, изобрѣтя для пользы государства и къ удовольствію вѣрныхъ подданныхъ и написавъ, елико время допустило, какими способы она то правленіе вести хощетъ.»

Собравшіеся чины слушали чтеніе обоихъ актовъ съ такимъ глубокимъ молчаніемъ что стоявшимъ у стола верховникамъ становилось даже неловко, — хоть бы удивился кто, хоть бы слово сказалъ! Имъ пришлось самимъ дѣлать удивленныя лица, будто слушаютъ вещи для нихъ совершенно новыя.

— Видите, сказалъ наконецъ съ торжествующею улыбкой на лицѣ князь Дмитрій Михайловичъ Голицынъ, поднимая руку кверху и разчитывая торжественностію восклицанія расшевелить нѣсколько собраніе. — Видите какъ милостива государыня! Какого мы отъ нея надѣялись, таковое она и показало отечеству нашему благодѣяніе.

По залѣ пронесся только какой-то общій гулъ, шепотъ и разговоръ, на половину заглушившій его слова.

— Отселѣ счастливая и цвѣтущая Россія будетъ! восклицалъ Голицынъ. — Богъ ее подвигнулъ къ писанію сему, самъ Богъ, продолжалъ онъ, начиная мало-по-малу конфузиться предъ равнодушіемъ присутствовавшихъ.

А въ собраніи точно сговорились не обращать никакого вниманія на его слова; сходились кучками, толковали между собою. Всякій отдѣльно чувствовалъ фальшь, всякая собравшаяяся кучка чувствовала силу которую она могла бы имѣть, высказавшись въ томъ или другомъ направленіи, — но всѣ, вмѣстѣ съ тѣмъ, сознавали недостатокъ руководителя, который бы могъ подсказать что дѣлать, что говорить, и который взялъ бы на себя сейчасъ отвѣчать что-нибудь прямо Голицыну.

— Отчего на мысль пришло государынѣ такъ писать не вѣдаю и весьма чуждуся! раздался было чей-то голосъ.

— А? Что? Кто голосъ свой подавать думаетъ? Подходите, подходите господа милостивые! смѣло окликнулъ собраніе Голицынъ. — Другаго нечего говорить, думаю, какъ только благодарить толь милосердой государынѣ! Благодарить за ея императорскаго величества показанную ко всему государству неизреченную милость!

И точно этихъ только словъ и дожидалась толпа. Всѣ зашевелились, стали подходить къ столу; все примолкло и успокоилось.

— Такъ благодарить, благодарить надо, продолжалъ Голицынъ, поднимая кверху листы бумаги, какъ опытный дирижеръ оркестра поднимаетъ палку и смотритъ всѣмъ въ глаза, чтобы не прорвалась нечаянно и прежде времени какая-нибудь дудка или барабанъ.

— Благодаримъ! откликнулся наконецъ кто-то тихо изъ толпы.

— Благодаримъ! повторило еще нѣсколько голосовъ.

— Весьма довольны, весьма довольны! раздалось со всѣхъ сторонъ.

И одинъ по одному, всѣ стали подходить къ подписи этого удовольствія, и Ѳеофанъ съ архіереями, и князь Иванъ Трубецкой, и князь Михаилъ Долгорукій, и генералъ Матюшкинъ, и графъ Иванъ Мусинъ-Пушкинъ, и все знатное дворянство, подписей въ послѣдствіи насчитали до 500.

Приблизился и Ягужинскій. Какъ видно, хотѣлъ «подписать свое удовольствіе.»

— Ты бы взялъ статьи, прочелъ ихъ, да сказалъ бы что о нихъ думаешь, отнесся къ нему князь Дмитрій Голицынъ, и не ожидая отвѣта, — Степановъ! произнесъ онъ, обратясь къ секретарю верховнаго тайнаго совѣта и указавъ ему дверь сосѣдней комнаты, — разкажи Павлу Ивановичу кондиціи потолковѣе.

— Ну, обратился онъ затѣмъ опять къ собранію. — Для чего никто ни единаго слова не говоритъ? Извольте, скажите кто что думаетъ, хоть на письмѣ изъясните, потомъ разсмотримъ.

— Дайте время, дайте время! выдвинулся толстымъ животомъ впередъ князь Черкасскій, наклонивъ голову на лѣвое плечо и топая короткими ногами обутыми въ длинныя ботфорты. — Дайте время, разсудить надлежитъ свободнѣе.

— Надо время, надо размыслить! послышались за нимъ тамъ и сямъ голоса.

— Ягужинскій подъ арестъ взятъ! пробѣжало вдругъ по собранію.

— Кто? Ягужинскій? Какъ? гдѣ?

— Вотъ изъ того покоя.

— Фельдмаршалъ Долгорукій и шпагу отбиралъ.

— Въ дворцовую караульню съ майоромъ гвардіи отправили.

— Долгорукій? Когда? Какъ?…

— Надо бы собравшись, не отлагая, совершить благодарственное молебствіе, настаивали въ то же время архіереи и синодальные члены.

Верховники соглашались теперь на все, не желая задерживать собраніе, которое давно уже пора было распустить.

Вѣсть объ арестованіи Ягужинскаго разнеслась между тѣмъ по городу; въ приказахъ сказано было что наказанію онъ подвергся за то что писалъ къ государынѣ письмо противное пользамъ отечества и службѣ ея величества. Узнали конечно скоро объ этомъ грустномъ для нихъ событіи и Торбеевы.

Миктеровъ покачивалъ только съ упрекомъ головой, когда пріятель, разказавъ ему обо всемъ подробно, признался что прерванный тогда разговоръ его съ отцомъ касался именно того предмета за который пришлось теперь Павлу Ивановичу отвѣтствовать.

— Бѣда, бѣда! говорилъ Миктерову Торбеевъ, — разжаловали, ордена Андреевскаго лишили!

— Сумароковъ на всѣхъ переноситъ, кто вѣдалъ съ чѣмъ онъ въ Митаву посыланъ былъ; взято уже за караулъ человѣкъ 30, не миновать и намъ бѣды!

VIII.

Вслѣдствіе даннаго въ собраніи позволенія, князь Черкаоскій подалъ совѣту записку, подписанную нѣсколькими сотнями лицъ, большею частію тѣ военныхъ, въ которой критиковалось избраніе Анны, какъ неправильное, ибо въ немъ не участвовалъ народъ; говорилось о томъ что верховники, оставивъ единовластіе, ввели аристократію, похитили самовольно власть, выключивъ прочее шляхетство. Говорилось что къ перемѣнѣ правительства никакой нѣтъ нужды, что совѣтъ не имѣлъ права законодательствовать, что монархическое правленіе имѣетъ преимущество предъ демократическимъ и аристократическимъ, что, наконецъ, для Россіи нужна чистая монархія, но какъ государыня есть «персона женская», то надо ей въ помощь учредить сенатъ изъ 21 человѣка, совѣтъ изъ 100 человѣкъ и т. д. вслѣдъ за этою запиской, подали свои Матюшкинъ и Куракинъ. Кто говорилъ что власть слѣдуетъ вручить верховному совѣту, кто предлагалъ англійскія, кто шведскія, кто польскія учрежденія; кто участвовалъ въ той запискѣ, кто въ другой, кто разомъ въ нѣсколькихъ.

Видя такое броженіе въ обществѣ, верховники отвѣтили наконецъ что имъ надлежитъ «все учрежденное учинить» не требуя ничьего совѣта, и предложивъ свою программу дѣйствій, подписью 97 лицъ, принялись за дѣло.

Хлопотъ было не мало. Надо было составить давно ожидаемый манифестъ о кончинѣ Петра и избраніи Анны; надо было рѣшить вносить ли кондиціи и письмо ея величества въ манифестъ этотъ теперь, или отпечатать ихъ, для избѣжанія толковъ въ народѣ, тогда уже когда пріѣдетъ государыня; надо было подумать и о томъ какъ титуловать новую государыню; надо было приготовиться наконецъ къ приближавшемуся дню ея пріѣзда и встрѣчи; распорядиться разстановкою подводъ, чтобы въ шествіи ея величества нигдѣ остановки не было, приготовить лучшіе дворы въ Никольскомъ, Всесвятскомъ или въ Земляномъ городѣ, запастись для встрѣчи цвѣтнымъ и чернымъ уборомъ, такъ какъ Петръ II былъ еще не погребенъ и т. д.

Между тѣмъ уже 29го января, въ 9мъ часу пополуночи, взявъ на первый случай на подъемъ и на всякіе расходы отъ рижскаго оберъ-инспектора 10.000 рублей, Анна выѣхала изъ Митавы и встрѣченная въ Ригѣ, по распоряженію генерала Ласси, пальбою изъ пушекъ и мелкаго оружія, Зго февраля пріѣхала во Псковъ, гдѣ, по случаю своего тезоименитства, отслушала обѣдню, и наконецъ, чрезъ Новгородъ, Вышній волочокъ, Тверь и Клинъ, 10го февраля, въ 10 часовъ утра, прибыла на станцію Чашники.

По мѣрѣ приближенія государыни къ Москвѣ, донесенія совѣту сопровождавшаго ее князя Василія Лукича учащались, а вмѣстѣ съ тѣмъ стали доходить до совѣта и кое-какія распоряженія ея величества. То государыня думаетъ что на въѣздѣ приличнѣе быть въ черномъ, что всѣ кареты должны быть готовы въ Тверской Ямской, куда она изволитъ прибыть; то назначается день погребенія въ среду или въ четвергъ; то требуетъ она пары четыре или пять лучшихъ соболей на муфты и на шею, которыхъ если нѣтъ въ казнѣ, то приказываетъ купить и пристать во Всесвятское и т. д.

До жителей распоряженія эти не доходили, но по дѣлаемымъ въ городѣ постройкамъ для параднаго въѣзда, по необычной суетнѣ и чисткѣ на улицахъ, всѣ догадывались что государыня должна быть уже недалеко, всѣ приглядывались и прислушивались, какъ дѣти для которыхъ готовится сюрпризъ наканунѣ праздника и которыя и чувствуютъ это, и ничего не могутъ сказать положительнаго.

Миктерову удалось еще разъ сыграть нѣкоторую роль. Ему поручено было, какъ офицеру довѣренному, наблюсти на заставѣ за имѣющими выѣхать въ Чашники на встрѣчу государынѣ тремя архіереями и тремя сенаторами. Хотя дѣйствовавшій осторожно верховный совѣтъ и снабдилъ этихъ депутатовъ паспортами, для предъявленія таковыхъ на заставѣ, но Миктеровъ съ особеннымъ наслажденіемъ все-таки остановилъ ѣдущихъ, подойдя къ экипажу, для вѣрности аккуратно сосчиталъ какъ самихъ господъ, такъ и служителей и съ неменьшимъ наслажденіемъ обо всемъ этомъ потомъ докладывалъ верховникамъ.

А чего было считать? Чего опасаться? Рѣшительно нечего. Князь Василій Лукичъ опомниться никому не давалъ, вовсе всматривался, за всякимъ движеніемъ являвшихся лицъ наблюдалъ, и такъ мчалъ государыню что страшно было даже за ея здоровье. Депутаты въ Чашникахъ только откланялись, три версты отъѣхали, а ужь за ними вслѣдъ летѣлъ экипажь императрицы, и въ третьемъ часу пополудни она была уже во Всесвятскомъ.

Тутъ можно было наконецъ и отдохнуть, здѣсь устроили уже встрѣчу параднѣе, выѣхали и сестры ея, Екатерина, герцогиня. Мекленбургская, и Прасковья Ивановны; всѣ поздравляли со счастливымъ пріѣздомъ, почетный караулъ изъ Преображенцевъ и кавалергардовъ стоялъ предъ домомъ, и государыня, казалось, была очень довольна своимъ положеніемъ, впечатлѣніе было пріятное.

Члены верховнаго совѣта такъ и носились по царскимъ покоямъ. Приказаніе Анны чтобы всѣ дѣла шли такъ точно какъ она рѣшила въ Митавѣ, увѣренія ея что кондиціи подписаны ею для общаго удовольствія и что сохранитъ она ихъ всю жизнь придавали верховникамъ бодрости и веселья. Во время представленія государынѣ сената, генералитета и дворянства, князь Дмитрій Голицынъ, во главѣ верховнаго совѣта, поднесъ государынѣ знаки ордена Св. Андрея, прося ея величество удостоить принять ихъ и быть гросмейстеромъ ордена, по примѣру своихъ предшественниковъ.

— Ахъ! Правда, я и забыла ихъ надѣть, сказала Анна, нагнувъ голову и сама надѣвая орденъ на плечо.

— Ну что? замѣтилъ было на это князь Василій Лукичъ.

— Ничего, и то еще знатно, улыбался князь Дмитрій Михайловичъ.

Когда потомъ, выйдя къ державшимъ караулъ Преображенцамъ и кавалергардамъ, государыня изъ собственныхъ рукъ поднесла солдатамъ водки и, при общихъ крикахъ восторга, провозгласила себя полковникомъ Преображенскаго и капитаномъ кавалергардскаго полковъ, князь Василій Лукичъ опять подмигнулъ было Голицыну, но тотъ этого даже и не замѣтилъ.

Съѣзжавшіеся между тѣмъ въ Головинскихъ палатахъ Долгорукіе ликовали и нахвалиться не могли искусству, съ которымъ ведетъ себя запѣвало ихъ князь Василій Лукичъ, ни на минуту отъ государыни не отходившій и никого къ ней безъ себя не подпускавшій.

— Съ нимъ опасаться намъ нечего, говорилъ князь Алексѣй, смѣючись, своимъ семейнымъ, — не токмо въ глаза, въ руки всѣмъ засматриваетъ, проходу не даетъ, ха, ха, ха!

И всѣ кругомъ него смѣялись и радовались; радовался и Миктеровъ вмѣстѣ со всѣми, но чему и самъ понять не могъ. Въ первый разъ въ жизни находился онъ въ такомъ положеніи. Иногда, задумавшись надъ нимъ, ему казалось что хуже быть ничего не могло: беременность княжны, приходящая къ концу, ни на сколько не объяснившіяся его отношенія къ семейству, ребенокъ, котораго надо будетъ скрывать, просто голова кругомъ идетъ! А то вдругъ, точно будто ничего этого не бывало, станутъ ему представляться какія-то богатыя хоромы; самъ онъ важный сановникъ, съ Долгорукими въ родствѣ, государева невѣста его жена, и государынѣ самой онъ извѣстенъ!… И ничего не понимаетъ и не знаетъ онъ что съ нимъ дѣлается.

Одиннадцатаго февраля, въ день похоронъ Петра II, всѣ чины, собравшись рано утромъ во дворцѣ покойнаго государя, ходили изъ стороны въ сторону, дожидаясь начала церемоніи. Въ церкви Архистратига Михаила, гдѣ должна была быть совершена новгородскимъ архіепископомъ заупокойная обѣдня, давно благовѣстили. Пріѣхали къ послѣднему цѣлованію: царица бабка, принцеса Елизавета Петровна и Екатерина Ивановна Мекленбургская; начали разстанавливать всѣхъ участвовавшихъ въ печальномъ шествіи по мѣстамъ, но никто еще не двигался.

Въ Головинскихъ палатахъ, у Долгорукихъ, шелъ между тѣмъ страшный переполохъ. Князь Алексѣй бѣсился и горячился такъ какъ давно уже не слыхали его семейные.

— Знать ты гнѣва нашего не боишься, кричалъ онъ на княжну Екатерину, топая ногами, казнить тебя что ли хотятъ? Что за немочь? Давно ли приключилась? Иль ты умнѣе насъ себя показываешь? Изъ родительскаго дома вонъ, когда приказаній нашихъ не слушаешь!

А княжна Екатерина сидѣла предъ отцомъ блѣдная, недвижимая, и судорожно шевеля губами, казалось, вотъ сейчасъ такъ и упадетъ. Почему въ самомъ дѣлѣ она ослушивается, почему не можетъ надѣть траурнаго платья и участвовать въ погребальной церемоніи, какъ государева невѣста, на особо и заранѣе опредѣленномъ ей мѣстѣ?

— Вонъ! Ослушница; изъ своихъ рукъ истязать тебя мало! наступалъ на нее князь Алексѣй. Немочь вишь, платья надѣть не можно!

— Княжна! шепнулъ было ей Миктеровъ.

— Сама знаю что дѣлать надлежитъ, остановила она его сердито и вышла изъ комнаты.

А время не терпѣло; показывать свой обычай и родительскій гнѣвъ князю Алексѣю было некогда; дешево отдѣлалась княжна.

Миктерову поручено было скакать какъ можно поспѣшнѣе во дворецъ, чтобы не задерживать далѣе церемоніи, и тамъ только пришлось ему очнуться отъ того угара въ которомъ онъ находился.

Шумъ, ропотъ и даже брань поднялись въ собраніи, какъ только пронесся слухъ что.вся церемонія остановлена потому что ожидали отъ верховнаго совѣта опредѣленія, гдѣ и какъ быть государевой невѣстѣ.

Процессія двинулась. Предъ гробомъ, блѣдный, съ распущенными волосами, въ длинной траурной епанчѣ, съ висячимъ до ногъ флеромъ на шляпѣ, идетъ князь Иванъ, любимецъ покойнаго государя, неся въ головѣ и сердцѣ своемъ тяжелыя мысли и чувства. Въ рукахъ его дрожитъ подушка съ орденскими знаками Св. Андрея. Вотъ, поровнявщись съ домомъ Шереметева, невольно поднимаетъ онъ голову чтобы взглянуть на то существо которое вѣроятно ему сочувствуетъ въ эту минуту. Тамъ дѣйствительно, страстно любящая невѣста его Наташа, завидѣвъ друга, поняла его страданія и, упавъ на окно, залилась горькими слезами: прошли счастливыя времена!

15го февраля, новая государыня совершала уже свой торжественный въѣздъ въ Москву, по улицамъ усыпаннымъ пескомъ, уставленнымъ елками и войскомъ, чрезъ устроенныя нарочно для того тріумфальныя ворота, въ большой каретѣ, запряженной девятью лошадьми, съ одной стороны которой ѣхали верхомъ князь Василій Лукичъ и Леонтьевъ, съ другой — князь Дмитрій Голицынъ и Шуваловъ. Блестѣло золото на бархатныхъ ливреяхъ и лошадиной сбруѣ, мѣрно выступали камеръ-фурьеры, арапы, скороходы, гайдуки; тихо подвигались парадныя кареты Грузинскаго царя Вахтанга и знатныхъ особъ, звонили въ колокола, палили изъ пушекъ стрѣляло троекратно бѣглымъ огнемъ войско….

IX.

Миктеровъ съ Торбеевымъ сбирались въ Успенскій соборъ къ присягѣ, о формѣ которой слышно было много предварительныхъ толковъ: приносить ли ее государынѣ и государству, государынѣ и верховному совѣту? и т. п.

До публики, а съ нею и до Миктерова, не доходило, конечно, извѣстій о томъ что дѣлалось въ самомъ дворцѣ; не знали, напримѣръ, что пріѣхавшій вслѣдъ за Анною, вопреки обѣщанію данному верховному совѣту, Биронъ началъ уже сноситься съ Остерманомъ и Черкасскимъ, при посредствѣ Курляндца Корфа и секретаря Шилунова; не знали что вновь назначенныя въ придворный штатъ княгини Черкасская, Салтыкова, Чернышева и баронесса Остерманъ повели уже интригу; что онѣ разъѣзжали ночною порой по городу, развѣдывали объ образѣ мыслей общества и каждый день приносили къ императрицѣ маленькаго любимца ея, Биронова сына, которому клали за пазуху записки, прочитываемыя государыней въ спальнѣ, куда она уносила на рукахъ младенца и куда не могъ уже проникнуть бдительный глазъ князя Василія Лукича.

Народу въ церкви было уже довольно много, когда протѣснились туда наши пріятели, но двери продолжали еще хлопать, и по каменному полу все слышалось еще шмыганье и стукъ каблуковъ вновь приходящихъ людей. Присутствующіе разговаривали между собою въ полголоса, переходили отъ одной кучки къ другой.

— Слышалъ? говорилъ подмигивая Торбеевъ, — Головкинъ на свою сторону духовенство склонить хочетъ, а Голицыну то не по нраву; не хочу де изъ одного рабства въ другое попасть.

— Государыня безъ князя Василія Лукича ни въ чемъ нынѣ не вольна, слышался въ то же время надъ самымъ ухомъ Миктерова чей-то густой голосъ. — Князь Василій и въ кремлевскихъ палатахъ мѣсто себѣ обрѣлъ; ни одной аудіенціи безъ него не обходится, не токмо кого изъ простыхъ людей, а самой герцогини Мекленбургской, сестры родной, къ государынѣ не допускаетъ.

— Слышишь? подталкивалъ опять Торбеевъ, — Павелъ Ивановичъ изъ дворцовой караульни не выходитъ, публично де наказанъ, публично и прощеніе получить долженъ.

— Охъ, худо, худо! Не чаю чтобы дѣло счастливо окончилось, шепталъ Миктеровъ, чувствуя какой-то страхъ и отходя въ сторону.

Вездѣ поговаривали о какихъ-то врагахъ отечества, о разстройствѣ чьихъ-то замысловъ и о злодѣяхъ Долгорукихъ.

— Господа верховные! господа верховные! вдругъ пронеслось наконецъ въ толпѣ, и въ дверяхъ показалась фигура князя Дмитрія Голицына, вмѣстѣ съ другими членами верховнаго совѣта.

— Господа верховные въ церкви дожидаютѣ! говорилъ черезъ минуту посланный въ синодальную контору секретарь совѣта, приглашая архіереевъ поспѣшить на присягу.

Архіереи однако были не готовы. Первый членъ синода, архіепископъ новгородскій Ѳеофанъ, удерживалъ всѣхъ, настаивая чтобы присяжные листы были непремѣнно принесены въ синодальную контору и прочтены.

— Услышимъ, когда время будетъ, возражалъ ему на это епископъ ростовскій Георгій Дашковъ, сторонникъ Долгорукихъ и давнишній врагъ Ѳеофана за закрытіе Невской типографіи, гдѣ печатались сочиненія заподозрѣнныя въ лютеранскомъ направленіи, — услышимъ!

— Да какого еще времени ждать, горячился Ѳеофанъ, — чай до присяги о томъ что въ ней написано вѣдать надлежитъ. Кому присягать будемъ?

— Господа верховные въ церкви дожидаютъ! повторяли между тѣмъ въ пятый разъ посланные одинъ за другимъ изъ церкви.

— Нѣтъ списковъ, нѣтъ! говорили прибѣгавшіе оттуда же синодскіе секретари.

— Да останемся братія! воскликнулъ наконецъ Ѳеофанъ, — останемся, куда идти? Сихъ листовъ отпечатана, вѣдаю, не одна тысяча, а намъ для прочтенія ни единаго прислать не хотятъ, знать недоброе что замыслили; останемся!

— Ну, чего тутъ оставаться! проговорилъ сухо Георгій Дашковъ, вставая вмѣстѣ съ другими съ мѣста, и Ѳеофанъ только перевернулся на стулѣ.

— А? Знать ты на патріаршество на лошадяхъ коими Долгорукимъ служилъ въѣхать ладишь, проговорилъ онъ, провожая глазами Георгія, — да не въѣдешь, не въѣдешь! и вставъ на ноги, послѣдовалъ за всѣми.

Желчь и злоба кипѣли у него въ душѣ, когда входилъ онъ въ церковь.

— Вы, всего народа пастыри и въ духовныхъ дѣлахъ предводители, встрѣтилъ его ласково одинъ изъ членовъ совѣта, — послушайте, пожалуста учините присягу первые.

— Нѣчто сказать на сіе сперва имѣю, отвѣчалъ Ѳеофанъ, знаками показывая присутствующимъ свое желаніе говорить.

Толпа приступила ближе къ амвону.

Увлекательное краснорѣчіе Ѳеофана было извѣстно всякому, и тѣмъ болѣе могло быть опаснымъ для верховниковъ въ такую минуту; но остановить архіепископа было уже нельзя Князь Дмитрій Голицынъ вышелъ только впередъ, готовясь въ случаѣ крайней нужды возражать; воцарилась мертвая тишина, и плавнымъ голосомъ началъ говорить тогда Ѳеофавъ о томъ чтобы никто безразсудно присягать не торопился, о томъ какъ велико бѣдствіе; если кто присягнетъ противно совѣсти или тому чего не хочетъ и не вѣдаетъ, и наконецъ что первѣе всего форма присяги должна была быть прочтена вслухъ, съ того мѣста на которомъ онъ стоить.

— Такъ, такъ, истинно такъ! Присяга дѣло страшное! Не вѣдая, какъ присягать! послышались одобрительные голоса

Князь Дмитрій Голицынъ подошелъ было къ Ѳеофану, видно было, какъ протягивая впередъ руку, онъ хотѣлъ ему что-то сказать, но тотъ махалъ только отрицательно головою, широко раздувалъ ноздри и, поджимая верхнюю губу, твердо стоялъ на своемъ.

Дѣлать было нечего. Князь Василій Лукичъ догадался послать скорѣе подвернувшагося ему на глаза Миктерова за присяжнымъ листомъ, такъ какъ изъ многихъ тысячъ напечатанныхъ экземпляровъ, ни одного дѣйствительно въ церкви не оказалось. Знаки неудовольствія стали высказываться громче и громче, послышались уже и простыя требованія: читать форму сейчасъ, немедленно, когда наконецъ, протискиваясь въ толпѣ, запыхавшійся Миктеровъ подалъ князю Василію Лукичу принесенный имъ листъ.

Присяга была тотчасъ же прочтена; ожиданія архипастыря не оправдались; страшнаго и опаснаго не заключала она въ себѣ ничего. Были, правда, исключены нѣкоторыя выраженія касавшіяся самодержавія, но о верховномъ совѣтѣ и о кондиціяхъ не упоминалось ни слова.

Миктерову удалось опять оказать услугу своимъ патронамъ: но въ иномъ, совершенно иномъ видѣ представлялась она ему теперь, сравнительно съ тѣми, первыми его услугами. Казалось, здѣсь ли было не радоваться, не гордиться ему? Въ виду всѣхъ, поспѣшностію своихъ дѣйствій, въ самую критическую минуту, выручилъ онъ, такъ-сказать, своихъ патроновъ. Не на глазахъ ли почти всей толпы потомъ князь Василій Лукичъ, подойдя къ молодому человѣку, любезно потрепалъ его по плечу и какъ-то особенно улыбнулся? Но именно это-то и представлялось Миктерову теперь непріятнымъ, ему чуялось что-то зловѣщее, недоброе; ясно еще звучали ему слова подслушанныя имъ недавно: враги отечества, злодѣи!…

— Ахъ! кабы можно было только воротить прошлое! Кабы только не княжна Екатерина, думалось ему; но событія шли быстро, смѣняясь одно другимъ, и не давали времени опомниться.

По ночамъ стали собираться уже у Барятинскаго и Черкасскаго большія собранія, гдѣ обдумывался планъ противодѣйствія членамъ верховнаго тайнаго совѣта и сочинялась челобитная, въ которой, благодаря государыню за дарованныя ею великія милости, намекали на опасность грозящую отечеству отъ нѣкоторыхъ пунктовъ, подписанныхъ уже ею условій, изъ которыхъ де враги отечества могли извлечь великую для себя пользу. Челобитную эту развозили ночью Татищевъ, Матвѣевъ и Кантемиръ изъ дома въ домъ и въ гвардейскіе полки, собирая подписи.

Извѣщенная о всемъ происходящемъ чрезъ своихъ статсъ-дамъ, государыня стала выказывать также нѣсколько болѣе рѣшительности въ своихъ дѣйствіяхъ, не являлась подъ разными предлогами въ совѣтъ для утвержденія новаго порядка управленія, окружала себя преданными людьми, вызвала, напримѣръ, изъ деревни роднаго дядю своего по матери, Салтыкова, сыну котораго поручила обязанность пріема рапортовъ отъ гвардейскихъ полковъ, лежавшую прежде на фельдмаршалѣ Долгорукомъ и т. д.

Члены верховнаго тайнаго совѣта дрогнули. На первыхъ порахъ, думая предупредить какъ-нибудь бѣду, они хотѣли было предложить Аннѣ самодержавіе отъ себя, но быть призванною самодержавною монархинею по желанію только восьми лицъ, она не согласилась. Князь Дмитрій Голицынъ попробовалъ было сблизиться съ Черкасскимъ и Кантемиромъ, но неудачно. Фельдмаршалъ Долгорукій сунулся было къ Остермаву, все еще не выходившему изъ дому подъ предлогомъ болѣзни и не посѣщавшему совѣта, но только разсердился и наговорилъ ему грубостей, заставъ его совершенно здоровымъ и вымазаннаго лимономъ, для вящаго убѣжденія всѣхъ въ болѣзни.

— Безъ всякихъ дальностей, Черкасскаго и Барятинскаго взять за караулъ надлежитъ и утопить, совѣтовалъ съ своей стороны князь Алексѣй Григорьевичъ, будто бы это такъ легко было сдѣлать.

Самъ князь Василій Лукичъ, наконецъ, хотя и продолжалъ зорко слѣдить за всѣмъ происходившимъ вокругъ имлератрицы, но просмотрѣлъ что надъ доскою столовыхъ часовъ, поднесенныхъ въ подарокъ Ѳеофаномъ государынѣ, находился цѣлый планъ дѣйствій, котораго она должна была держаться въ ближайшемъ будущемъ.

Двадцать пятаго февраля, часу въ осьмомъ утра, въ домѣ Барятинскаго, близь Тверской, тамъ гдѣ нынѣ старый университетъ, собрались сотни приверженцевъ Анны. Переговоривъ и условившись между собою, толпою направились въ Кремль, гдѣ отслужено было молебствіе, и оттуда прослѣдовали во дворецъ. Въ то же время къ подъѣзду дома нынѣ Шереметева, на Никольской, подавали экипажъ, и князь Черкасскій, тяжело восходя по откинутымъ подножкамъ кареты, распрашивалъ что-то у прибѣжавшаго съ улицы запыхавшагося вѣстоваго и отдавалъ приказаніе помогавшимъ ему влѣзать ливрейнымъ лакеямъ везти его какъ можно поспѣшнѣе во дворецъ.

— Съ челобитною? съ челобитною? выскочилъ на встрѣчу къ неожиданнымъ гостямъ князь Василій Лукичъ, быстро подавивъ въ себѣ смущеніе произведенное ихъ прибытіемъ. — Ну такъ, такъ; нынѣ ея величество усмотритъ сколь много людей того желаютъ, о чемъ и мы просили. Гдѣ челобитная-то? у кого? вручите мнѣ для представленія императрицѣ, продолжалъ онъ, посматривая во всѣ стороны и ища глазами бумаги.

Челобитную держалъ въ рукахъ старикъ фельдмаршалъ, князь Иванъ Юрьевичъ Трубецкой. Улыбаясь и заикаясь, онъ сталъ было, какъ человѣкъ добрый и учтивый, отвѣчать что-то князю Василію, но толпа не дала ему говорить.

— Сами, сами подадимъ! кричали одни.

— Подданныхъ отъ государыни отрывать не надлежитъ! Враги государства и ея императорскаго величества такъ дѣлаютъ!

Князя Василія за шумомъ не было даже и слышно.

— Пожалуй! уговаривала между тѣмъ государыня сестру свою Екатерину Ивановну, пользуясь отсутствіемъ вѣчнаго свидѣтеля своихъ бесѣдъ, того же князя Василія, — выйди поскорѣе, выслушай челобитную!

Князь Василій между тѣмъ бѣжалъ уже въ совѣтъ, предупредить верховниковъ о всемъ происшедшемъ во лворцѣ. Явясь въ залу, они застали уже государыню стоящею подъ балдахиномъ; она отдавала приказаніе впустить просителей.

Черезъ минуту, двери широко открылись, зашумѣли тяжелыя ботфорты; густая толпа наполнила комнату, и фельдмаршалъ Трубецкой, выступивъ впереди всѣхъ, поднесъ государынѣ прошеніе. Генералъ-лейтенантъ Юсуповъ, отъ имени генералитета, сказалъ что вслѣдствіе даннаго имъ позволенія выразить свое мнѣніе касательно новаго образа правленія, они осмѣливаются мнѣніе это представить въ поданной челобитной. Татищевъ, по приказанію Анны, прочелъ эту челобитную.

— Всемилостивѣйшая государыня! началъ было Черкасскій, по окончаніи чтенія, мы здѣсь положили всѣ….

— Не тебѣ, князь, законы предписывать, прервалъ его вдругъ князь Василій Лукичъ. Ея величеству надлежитъ удалиться, дабы дѣло сіе вмѣстѣ съ совѣтомъ обдумать, и, совѣтъ конечно…

— Что? какъ? послышались голоса, и поднявшійся шумъ и волненіе помѣшали ему продолжать. — Кто государямъ законы предписываетъ? Государыня наша не менѣе властна, яко и предмѣстники ея! Мы головы за нее сейчасъ положить готовы. Повели, государыня! повели! кричали со всѣхъ сторонъ, и при увеличивавшемся шумѣ, съ каждою минутой можно было ожидать насилія.

— Я здѣсь не въ безопасности, шептала смущенная императрица; — что дѣлать мнѣ?

— Нечего другаго дѣлать, какъ подписать челобитную, вмѣшалась вдругъ герцогиня Мекленбургская, смѣло выступивъ впередъ съ чернильницей и леромъ въ рукахъ. — Я свою жизнь первая на жертву принесу, если то потребно будетъ!

«Учинить по сему», дрожащею отъ волненія рукою, и не сразу попадая въ чернильницу, стала выводить государыня подъ челобитной, и съ послѣднею буквой, поспѣшила оставить залу.

— Салтыкову повинуйтесь! Салтыкову, другихъ приказаній не слушайте, долетѣлъ голосъ ея уже отъ дверей. Толпа повалила къ выходу.

— Самодержавія просить! — Какъ и предки царствовали! Изстари было самодержавіе! кричали руководители, останавливая выходившихъ.

Никто не возражалъ на такое предложеніе, и тотчасъ же сочинена была новая челобитная. Вслѣдъ затѣмъ послали просить еще аудіенціи, которая и была назначена въ четыре часа. Когда собрались вновь всѣ чины, вытребованы были, черезъ статскаго совѣтника Маслова, подписанные въ Митавѣ пункты; государыня поблагодарила собраніе и обѣщала исполнить все согласно его желаніямъ.

— Ты обманулъ меня стало-быть, князь Василій Лукичъ, прибавила Анна, обратившись къ членамъ верховнаго совѣта, — желанія народа не было чтобъ я подписала сіи условія, — и съ этими словами она разорвала листъ бумаги о которою такъ долго хлопоталъ Голицынъ и на который иные возлагали многія упованія.

— Пиръ былъ изготовленъ, но гости были его недостойны, грустно говорилъ потомъ князь Дмитрій Голицынъ, вѣдая, что на мою голову бѣда обрушится; что нужды; голова моя наклонилась уже къ послѣднему жилищу. Я пострадаю за отечество, но тѣ кои моими страданіями насладиться думаютъ пострадаютъ горче того!

— Вотъ столбы огненные не къ добру, сказываютъ! говорилъ Миктеровъ, смотря ночью съ Торбеевымъ на сѣверное сіяніе, освѣтившее ярко небо, и собиравшее толпы народа на улицахъ. — Знать и вправду! надъ моею головой виситъ бѣда великая! что и дѣлать не придумаешь!

— Надъ твоею головой? ишь ты! посмѣялся ему кто-то въ потемкахъ, — не тебѣ одному они свѣтятся; быть бѣдѣ, такъ никто не уйдетъ, всѣмъ достанется!

X.

Въ Москвѣ гудѣли колокола, вечеромъ была иллюминація; на три дня сложили трауръ; во всѣхъ соборахъ, монастыряхъ и приходскихъ церквахъ служили молебствія за врученіе императрицѣ самодержавія. Во всѣ концы Россіи скакали нарочные гвардейскіе солдаты, чтобы воротить посланныхъ прежде съ присягою унтеръ-офицеровъ. Приказано было присягою остановиться; нераспечатанные присяжные листы, равно какъ уже распечатанные и подписанные собирать и отсылать въ сенатъ. Двадцать восьмаго февраля былъ уже изданъ манифестъ о принятіи самодержавія и о новой присягѣ

На первыхъ порахъ, Долгорукіе были, повидимому, оставлены въ покоѣ, но такъ было только на первыхъ порахъ. Четвертаго марта, вмѣсто уничтоженнаго верховнаго тайнаго совѣта, назначенъ былъ правительствующій сенатъ, въ составѣ двадцати одного члена. Остерманъ, къ которому ѣздила Анна, по настоянію выпущеннаго изъ-подъ ареста Ягужинскаго, совѣтовалъ ей удалить отъ двора нѣкоторыхъ членовъ бывшаго верховнаго совѣта; но, съ другой стороны, Биронъ и Левенвольдъ, желая привлечь на свою сторону кого-нибудь изъ русской партіи, предложили мировую Голицынымъ, обѣщая имъ въ такомъ случаѣ свое заступничество. Голицыны, поборовъ свою гордость, сдались, и дѣйствительно попали въ число сенаторовъ; нѣкоторые члены ихъ семейства получили придворныя званія, брилліантовые перстни и проч. Изъ Долгорукихъ, напротивъ, одинъ только Василій Лукичъ находился въ сенаторскомъ спискѣ, и вскорѣ назначили коммиссію для изслѣдованія ихъ дѣйствій. Юсуповъ и Ушаковъ были членами этой коммиссіи, руководителемъ же всего былъ самъ Биронъ. Лаская бывшихъ друзей Долгорукихъ, онъ старался вывѣдывать отъ нихъ не знали ли они какихъ за ними обидъ, не брали ли они взятокъ и т. п. Биронъ одобрялъ каждаго подавать на нихъ самой государынѣ челобитныя, а между тѣмъ распускались слухи что ихъ сошлютъ въ ссылку, лишать чиновъ: безъ этого, пожалуй, не было бы и доносовъ. Въ Головинскія палаты никто не заглядывалъ, всѣ отступились; князь Алексѣй не выходилъ изъ своей комнаты. По требованію коммиссіи, таскали изъ его покоевъ и кладовыхъ разные пожитки, забранные имъ и его семьею въ прежнее счастливое время изъ дворца, серебро, брилліанты; изъ конюшенъ князя уводили царскихъ лошадей, собакъ. Въ Кремлѣ устроена была особая палатка, гдѣ разбирали возвращенныя отъ него драгоцѣнныя вещи. Миктерову едва удалось урвать и скрыть переданный ему на сохраненіе ларчикъ набитый разною всячиной.

Выдерживать униженіе далѣе князю Алексѣю было невыносимо; онъ рѣшился переѣхать въ подмосковную, чтобы тамъ справить и свадьбу сына Ивана, невѣста котораго, Шереметева, несмотря на паденіе Долгорукихъ, не отступала отъ своего слова.

Миктеровъ былъ доволенъ отъѣздомъ Долгорукихъ. Всякій день ложился онъ спать какъ въ лихорадкѣ, думая и передумывая о своемъ положеніи, которое не представляло ему ничего утѣшительнаго.

— Кабы не связанъ я былъ, кабы отступиться можно было, начинало приходить ему въ голову.

Водиться съ Долгорукими не только не было выгодно, какъ прежде, а просто было опасно считаться въ числѣ ихъ знакомыхъ. А княжна Екатерина какъ нарочно освѣдомлялась ежедневно здѣсь ли онъ или нѣтъ; она дѣлала это какъ трудный больной освѣдомляется: сидитъ ли тутъ, возлѣ постели или гдѣ въ сосѣдней комнатѣ докторъ, который хотя никакой помощи въ данный моментъ оказать не въ состояніи, но можетъ при самомъ концѣ вдругъ понадобиться. Чувства ея къ нему, да и самый ея характеръ во многомъ измѣнились со дня постигшаго ее несчастія. Не говоря уже о томъ что давно прекратились тѣ нѣжныя выраженія любви которыя бывало приносила Миктерову въ запискахъ мама Андреевна, прекратилась даже и самая корреспонденція. Какое-то ожесточеніе на судьбу душило княжну Екатерину. Еслибы Миктерову удалось проникнуть теперь въ спальню своей возлюбленной, чего онъ впрочемъ и не домогался, еслибъ ему удалось взглянуть въ лицо княжны Екатерины, онъ, при всемъ своемъ равнодушіи, удивился бы той сухости, той раздражительности которыя встрѣтилъ бы со стороны княжны, и понялъ бы можетъ-быть что никогда, даже при самыхъ счастливыхъ обстоятельствахъ, не могла она быть для него истинною подругой, что связь ихъ была дѣломъ единственно случайности. Но эта случайность связала роковымъ образомъ ихъ судьбу!

На третій день свадьбы, молодые сбирались въ Москву съ обычными визитами къ родственникамъ. Готовый парадный экипажъ стоялъ уже у подъѣзда. Князь Иванъ, въ мундирѣ, со шляпою въ рукѣ, сидѣлъ почтительно предъ отцемъ и со вниманіемъ, казалось, слушалъ наставленія послѣдняго о томъ къ кому слѣдовало ѣхать прежде, гдѣ сколько времени пробыть, что сказать отъ него и пр. Молодая княжна между тѣмъ оканчивала свой туалетъ. Стоя предъ зеркаломъ, застегивала она на шеѣ богатое жемчужное ожерелье, откидывая назадъ шелковыя съ кистями связки его; у ногъ ея, съ иголками въ рукахъ, хлопотали, подъ присмотромъ Прасковьи Юрьевны, двѣ горничныя, приглаживая золотыя кружева, которыми былъ покрытъ въ три ряда низъ юпки пунцоваго бархатнаго платья, только что вынутаго изъ приданыхъ сундуковъ. Всѣ были заняты; слышно было какъ визжали иголки и хрустѣли нитки, протаскиваемыя сквозь толстую матерію. Горничныя дѣвки, ползая на одномъ колѣнѣ, кружились около широкаго платья молодой княгини. Съ удивительнымъ проворствомъ, прищуривъ глазъ, вдѣвали онѣ нитки и съ остервенѣніемъ отгрызали ихъ, пригибаясь къ самому полу; все это дѣлалось серіозно и молча. На верху за то, въ комнатѣ княжны Екатерины было гораздо оживленнѣе. Сама княжна, въ обществѣ сестры и брата, была въ духѣ и, сидя у окна, не переставала пересмѣивать то того, то другаго изъ приходившихъ ей въ голову лицъ.

— Чтожь они долго такъ собираются! лошади-то, гляди, стоятт устали; иль красавицу все убираютъ, въ приданомъ, въ сундукахъ зарылись? Сундуковъ-то, сундуковъ-то что! поднимала она кверху руки, — а людишекъ нѣтъ никого.

— Будутъ и людишки, побольше нашего будутъ, не намъ и ровняться съ ними, замѣтилъ князь Николай.

— Гдѣ ровняться? я и не ровняюсь. Князь Иванъ и прежде на человѣка похожъ не былъ, а теперь, по кончинѣ государя, и подлинно, какъ ворона безъ перья сталъ, — съ нимъ ли ровняться? Ха, ха!

— А сама-то, сама-то? Невѣстой была, невѣстой и осталась; зависть одна говоритъ въ тебѣ, поддразнилъ князь Николай сестру.

— Зависть! воскликнула съ досадой княжна — Чего завидовать-то? — Глядѣла какъ намедни свадьба-то наша къ церкви поѣхала. Ужь считала, считала лошадей, каретъ, каретъ…. всего-на-все двѣ старухи свойственницы, что невѣсту привезли! И то хорошо, хоть эти бѣдную не оставили, ха, ха, ха! смѣялась княжна.

— А гляди-ка, вдругъ встрепенулась она, — Господи свѣты! Вотъ напоминѣ легокъ! вѣдь и то должно родственникъ ѣдетъ какой. Запоздалъ сердечный, запоздалъ! кричала княжна, стуча въ окно подъѣзжавшему въ самомъ дѣлѣ въ это время гостю. — Старухамъ-то моимъ авось-либо нынѣ не обидно будетъ! Гости! гости!

Громко смѣясь и махая руками на слѣдовавшихъ за нею брата и сестру, княжна спѣшила внизъ на встрѣчу пріѣзжему.

Но гость между тѣмъ успѣлъ уже войти въ комнату, и весело сбѣжавшая сверху компанія нашла его стоящимъ предъ княземъ Алексѣемъ Григорьевичемъ и не почтившимъ вновь прибывшее общество ни вниманіемъ, ни даже поклономъ.

Лица его было не видно, но форменный сенатскій мундиръ его и въ особенности блѣдное лицо князя Алексѣя свидѣтельствовали что дѣло было не веселое.

— Какъ? говорилъ дрожащимъ голосомъ князь, отступая шагъ назадъ, — какъ? черезъ три дня?

— Черезъ три дня, повторилъ за нимъ сенатскій секретарь.

— И никуда не выѣзжать?

— И никуда не выѣзжать.

— Да въ какія же деревни отправляться мнѣ? Указъ что ли есть съ тобой?

— И указъ есть, повторилъ секретарь.

— Пойдемъ! круто повернулъ къ себѣ въ покои князь Алексѣй, и въ домѣ, точно кто въ этотъ моментъ крикнулъ: «пожаръ!» — такая вдругъ поднялась бѣготня, такой поднялся шумъ.

Никто не пріѣхалъ проводить Долгорукихъ: ихъ обѣгали теперь столько же сколько прежде искали ихъ покровительства. Самъ князь Василій Лукичъ, въ домъ котораго, на Никитской, зашелъ было Миктеровъ проститься, строго на строго запретилъ ему соваться на проводы къ князю Алексѣю. Понеже, говорилъ онъ, ты еще молодъ; себя побереги; отъ насъ же, кромѣ худа, ничего другаго быть не можетъ, а намъ отъ тебя помощи ждать нечего.

На дворѣ стояла распутица; рѣки были въ разливѣ; выступавшая въ ручьяхъ вода разливалась озерами, потопляя луга. Путь ссыльнымъ Долгорукимъ лежалъ на Коломну, чрезъ Егорьевскій уѣздъ, къ городу Касимову, подъ которымъ у нихъ было помѣстье. Тогдашнее бездорожье, да еще въ добавокъ весна и разливъ дѣлали почти совершенно невозможною всякую ѣзду. Путешественники сбивались съ дороги, попадали въ болота, среди которыхъ приходилось иногда проводить ночи подъ открытымъ небомъ, въ наскоро разбитыхъ палаткахъ. Молодая новобрачная княгиня Наталья, прямо изъ богатаго дома Шереметевыхъ, принуждена была подъ часъ ходить въ мокрыхъ башмакахъ, спать на сырой постели. Разрушенная невѣста, княжна Екатерина, была съ нею непривѣтлива, и она чувствовала себя одинокою среди семьи, состоявшей изъ девяти человѣкъ, съ огромнымъ штатомъ людей и горничныхъ, къ которымъ она не только не успѣла привыкнуть, но которыхъ никого и не знала. Она старалась ни на минуту не покидать мужа: она бѣгала за нимъ какъ ребенокъ за нянькой; слѣдовала даже въ конюшню, когда онъ ходилъ задавать кормъ лошадямъ. Но конечно не могла же молодая женщина находиться при мужѣ неотлучно. Тогда утѣшеніемъ ея была старая ея гувернантка иностранка, рѣшившаяся ѣхать за нею въ деревню, да слезы, которыя она проливала въ одиночку.

Князь Алексѣй переносилъ свое положеніе съ какою-то отвагой. Слѣдованіе его имѣло видъ какой-то перекочевки и ужь никакъ не изгнанія. Его поѣздъ составляли кареты, колымаги, фуры, повозки, которыя растягивались едва не на цѣлую версту во время пути. Тутъ же въ перемѣжку съ экипажами слѣдовали верховыя лошади, борзыя и гончія собаки; псарей, конюховъ, поваровъ, вообще дворянъ ѣхалъ цѣлый полкъ. Князь выѣзжалъ иногда верхомъ съ сыновьями въ сторону отъ дороги съ собаками; выпускалъ гончихъ и охотился. Однажды пришлось ему защищать какую-то деревню, мимо которой слѣдовалъ его путь, отъ нападенія разбойниковъ, разставлять караулы съ ружьями, лить пули, словомъ готовиться къ бою… Вообще князь Алексѣй нисколько, казалось, не тревожился дальнѣйшею судьбой своею. Но на сотой верстѣ отъ Москвы къ Коломнѣ его нагналъ офицеръ Преображенскаго полка, Воейковъ, и по высочайшему повелѣнію отобралъ всѣ ордена и знаки отличія имѣвшіеся у отца и сыновей. Прошло еще нѣсколько недѣль, Долгорукіе остановились было въ собственной деревнѣ Селищѣ, въ шести верстахъ отъ Касимова, на полдорогѣ отъ того помѣстья нынѣшней Пензенской губерніи, гдѣ имъ велѣно было жить, когда однажды, послѣ обѣда, явился и еще новый неожиданный гость. Гвардейскій офицеръ, капитанъ Макшеевъ, въ коляскѣ, и 24 солдата въ парныхъ телѣгахъ остановились у подъѣзда и молча стали карауломъ у всѣхъ дверей тѣхъ избъ въ которыхъ жили Долгорукіе, даже и у того сарая который занимали молодые. На тревожные вопросы опальныхъ, офицеръ отвѣчалъ только пожатіемъ плечъ, а вечеромъ того же дня, приказалъ имъ садиться въ кареты и подъ его карауломъ отправляться, — куда? онъ не сказывалъ, но оказалось что въ Березовъ. Достигнувъ Оки, Макшеевъ посадилъ ихъ на струги и повезъ водою чрезъ Муромъ, Нижній, Казань и далѣе въ Соликамскъ, гдѣ еще новый нагнавшій нарочный отъ сената описалъ все имущество Долгорукихъ, и откуда уже сухимъ путемъ добрались они чрезъ Верхотурье до Тобольска и опять водою до Березова. Здѣсь предстояло безысходно проживать этому знатному, богатому семейству, едва не ставшему на ступени трона. Другихъ Долгорукихъ разослали кого въ Соловки, кого въ Пустозерскъ, кого на Астраханскую флотилію…

XI.

Время приближалось къ коронаціи. Дѣлались уже всѣ распоряженія и приготовленія къ торжеству. По всѣмъ концамъ Россіи разосланы были указы чтобы въ самый день этотъ, въ соборныхъ и прочихъ церквахъ благодарили Всемогущаго Бога съ молебнымъ пѣніемъ, а гдѣ есть артиллерія съ пушечною пальбой и съ колокольнымъ звономъ во весь день. Въ Петербургѣ генералу Миниху отпущено было 1.000 р. на обѣдъ, которымъ онъ долженъ былъ всѣхъ угощать послѣ молебна.

Миктеровъ сказался больнымъ и не выходилъ никуда изъ дому. Оборвавшись на той веревкѣ по которой онъ думалъ подняться высоко-высоко, онъ чувствовалъ теперь только потребность отыскать другой какой-нибудь конецъ, другую веревку, и не понималъ уже жизни безъ подобной поддержки. Но гдѣ же отыскать ее? Гдѣ сила? Кто главный руководитель всего? Биронъ? Но онъ пока держалъ еще себя такъ какъ будто не хотѣлъ входить въ дѣла; онъ только что вступилъ въ русскую службу. Повидимому, партія Русскихъ, возстановившая самодержавіе, пользовалась наибольшимъ вліяніемъ, — не ея ли уже помощи искать? Но какъ? Да и вообще какимъ путемъ пройти куда бы то ни было такому маленькому человѣку какъ Миктеровъ?

Наканунѣ дня назначеннаго для коронаціи, у него сидѣлъ Торбеевъ. Въ церквахъ начался уже благовѣстъ. Деньщикъ подалъ только-что принесенную повѣстку о будущемъ церемоніалѣ, о сложеніи печальнаго платья, замѣнѣ его цвѣтнымъ, разстановкѣ войскъ и пр.

— Что же сидишь печаленъ? спросилъ Торбеевъ пріятеля, замѣтивъ его грустное лицо. — Смотри звонъ какой; радость по всей Москвѣ, а ты голову повѣсилъ.

— Да надо своей рѣшимости конецъ положить либо такъ, либо иначе, говорилъ Миктеровъ, отодвигая лежавшую предъ нимъ повѣстку. — Собакѣ лучше жить чѣмъ мнѣ! Выпьемъ, вотъ что; за виномъ легче станетъ…. Эй! крикнулъ онъ, вставая рѣшительно съ своего мѣста и громко зовя деньщика.

И на простомъ столѣ, покрытомъ бѣлою скатертью, появилась скоро бутылка съ винограднымъ краснымъ виномъ, двѣ бутылки пива, сткляница съ анисовою водкой. Молодые люди сняли кафтаны, камзолы, и принялась пить стаканъ за стаканомъ, рюмку за рюмкой; разговоръ ихъ оживился. Все что было на душѣ у Миктерова выходило теперь наружу. Желая на чемъ-нибудь сорвать сердце, онъ началъ-было говорить о настоящихъ распоряженіяхъ правительства, ища къ чему-нибудь придраться; но правительство Анны на первыхъ порахъ ея царствованія давало мало поводовъ къ порицанію. Государыня являла себя и дѣятельною, и милостивою. Сама принимала доклады сената, просматривала ежедневные и мѣсячные отчеты объ оконченныхъ и неоконченныхъ дѣлахъ, повелѣвала рѣшать по чистой совѣсти, не взирая на лица сильныхъ, приказывала воеводамъ являться каждые два года въ сенатъ съ отчетомъ, дѣлала распоряженіе о высылкѣ въ Москву немедленно выбранныхъ дворянъ для сочиненія уложенія, простила майскую треть семигривенной подати; принялась за окончаніе Ладожскаго канала, задумывала основаніе академіи ремеслъ и т. д. Какъ ни озлобленъ былъ Миктеровъ, придраться было не къ чему; оставалось бранить только то или другое лицо.

— Не Биронъ, а Биренъ, конюха внукъ, вотъ что Биронъ! кричалъ онъ, стуча по столу. — На посылкахъ былъ, какъ бывало къ намъ въ Россію съ герцогинею Курляндскою ѣзживалъ, а изъ Питера высланъ былъ, когда при дворѣ покойнаго царевича Алексѣя мѣсто искалъ; подъ арестомъ за убійство бывалъ, вотъ что! И свои, поди, граждане въ Митавѣ дворянства-то не дали; тайно вѣнчаться на женѣ своей долженъ былъ; ростомъ великъ, лицомъ красивъ вышелъ, ха-ха-ха! Вотъ что! двусмысленно подмигивая, смѣялся Миктеровъ.

— Намъ съ тобой все то едино, говорилъ Торбеевъ, — Биронъ ли, Ѳеофанъ ли ее къ тому подвигаетъ, или собою она дѣйствуетъ, однако въ Крило-Бѣлозерскій монастырь вкладу на милостыню братіи и на молебное пѣніе послано; въ Сибири, сказываютъ, въ Вогульскихъ областяхъ, у новокрещенныхъ идолы и кумирницы священники истребляютъ, совратителей въ соединеніе римской вѣры тоже ловятъ. Не только россійскіе, а и иныхъ земель люди, изъ Австріи заступничества ея просятъ отъ католиковъ. Синоду указано пещись чтобы въ храмы приходили со тщаніемъ, во время службы хранили благочиніе, раскольниковъ обращали, крестныхъ ходовъ не забывали, а нищепитательные домы и училища….

— Э, нищепитательные домы! прервалъ его Миктеровъ. — Съ улицы нищихъ забравъ, къ помѣщикамъ отсылаютъ, замѣчено въ богадѣльняхъ и мѣста нѣтъ Все то на словахъ только манитъ! Скотскій падежъ подъ Москвою, а оберъ-офицеровъ по большимъ дорогамъ, разогнали! Много они могутъ сдѣлать? Гм! подсмѣивался онъ, — до улицамъ рѣзво не ѣздить, пѣшеходовъ плетьми не бить, не топтать! Все словомъ манятъ. Коли такъ все ладно, да милостиво, чего же измѣны-то. бояться? Кто за кѣмъ увѣдаетъ о какомъ зломъ умыслѣ противъ персоны государевой, доносить предписано, за правый доносъ милость и награжденіе, а кто не донесетъ, смертная казнь обѣщана. Отъ кого измѣны ждать, кто измѣнникъ? Милостива, милостива, а и просьбы-то государынѣ милостивой подать мимо присутственныхъ мѣстъ не можно: чиновъ лишатъ, наказаніе жестокое учинятъ! горячился и кричалъ Миктеровъ безъ всякой осторожности и не думая о томъ что квартира его, состоявшая изъ небольшой комнаты въ два окна, отдѣлялась отъ покоевъ занимаемыхъ хозяевами только сѣнцами; а въ этихъ сѣнцахъ, у полурастворенной двери сидѣлъ деньщикъ его, готовый явиться по первому зову своего господина, невольно слѣдя за всѣмъ разговоромъ пріятелей.

— Именинникъ что ли? спросила его шепотомъ, высунувшись изъ своей двери хозяйка, не привыкшая къ громкому разговору и шуму, который слыщадся теперь у сосѣда.

— Гуляютъ! замахалъ руками и головой деньщикъ, — гуляютъ.

— Діаволъ затмилъ мой умъ, продолжалъ между тѣмъ Миктеровъ, стуча по столу кулакомъ. — Видно грѣхомъ дѣло начато, грѣхомъ и окончиться должно.

— Все ты говоришь въ горячности, возражалъ довольно спокойно Торбеевъ, — все не по тебѣ потому что Долгорукихъ нѣтъ; а того не подумаешь что однихъ нѣтъ, другіе статься-можетъ найдутся кто бы тебя поддержать могъ.

— Кто такіе другіе? Ты что ли? Эхъ, другіе!. Гдѣ они? Содержать себя и на то нынѣ денегъ нѣтъ! Вонъ выходить надо, вотъ что, — вонъ! горячился Миктеровъ.

— Иль казны я твоей не знаю? Да опричь казны у тебя пожитковъ однихъ не на одну тысячу, замѣтилъ Торбеевъ.

— Пожитковъ, пожитковъ! Не мои, Долгоруковскіе, слышь, Долгоруковскіе, да и не мнѣ, а дочери даны!

Выпитое вино вообще начинаю проявлять себя въ доводъно некрасивомъ видѣ. Торбеевъ возражалъ уже часто невпопадъ; Миктеровъ горячился, ничего не слушалъ; оба то и дѣло, кстати и некстати цѣловались. Вечеръ приходилъ къ концу. Но какъ бы то ни было, успѣли однако все-таки уговориться кое въ чемъ. Положено было чтобы Миктеровъ участвовалъ непремѣнно въ коронаціонномъ торжествѣ, чтобы дома онъ ни подъ какимъ видомъ не сидѣлъ и чтобы службу свою несъ какъ ни въ чемъ не бывало. Торбеевъ, съ своей стороны, долженъ былъ за всѣмъ наблюдать и сколь можно обо всемъ развѣдывать.

— Ну, вставъ наконецъ изъ-за стола и хлопая по рукамъ, говорили пріятели, — такъ стало и бытъ.

— Такъ и быть.

— Дерюгинъ, ей Дерюгинъ, слышь! обратился тогда Миктеровъ къ выросшему какъ изъ земли деньщику. — Завтра седьмомъ часу какъ изъ пушекъ палить будутъ для сбора, буди меня…. нѣтъ, врешь, ранѣе буди: коронація завтра, слышь дуракъ, коронація!…

И совсѣмъ охмѣлѣвшій онъ повалился на постель.

XII.

На другое утро, въ 9 часовъ, въ Успенскомъ соборѣ, съ обычною церемоніей, при звонѣ колоколовъ и пушечной пальбѣ, совершено было коронованіе Анны Іоанновны, и затѣмъ начался рядъ праздниковъ и аудіенцій иностраннымъ посламъ, кавалергардскому корпусу и бывшимъ въ Москвѣ Азіятцамъ: Армянамъ, Грузинамъ, Калмыкамъ, Татарамъ, Китайцамъ и т. д.

На восьмое мая назначены были послѣднія празднества. Въ Грановитой палатѣ накрыты были, кромѣ стола ддк лицъ приглашенныхъ особо по нумерамъ которые раздавалъ оберъ-гофмаршалъ, еще столы внизу на 200 и вверху на 400 персонѣ. Столы эти украшены были статуями и фонтанами, полъ обитъ богатымъ ковромъ, а карнизъ бархатною и китайскою золотою парчой. На площади предъ палатами поставлены были жареные быки, пущены фонтаны съ краснымъ и бѣлымъ видомъ для народа. Отъ Краснаго крыльца къ большому колоколу протянуть былъ канатъ, по которому ходилъ Персіянинъ на 14 ¹/₂ саженяхъ вышины. Сама государыня, стоя у окна, бросала серебряные и золотые жетоны съ надписью: «Богомъ, родомъ и сими», то-есть вѣрою, надеждою и любовью, Послѣ стола заиграла музыка; генеральша Ягужинская, считавшаяся первою танцовщицей своего времени, открыла балъ, и наконецъ вечеромъ, послѣ танцевъ и ужина, сожгли великолѣпный фейерверкъ.

На Спасской и Троицкой башняхъ, боевые и игральные часы пробили давно 7 часовъ. Напившись, наѣвшись и вдоволь насмотрѣвшись даровыхъ и рѣдкихъ зрѣлищъ, народъ валилъ отъ Кремля густыми толпами по домамъ. На улицахъ, кое-гдѣ замощенныхъ камнями или бревнами, а гдѣ и ничѣмъ не покрытыхъ, стояла глубокая грязь отъ прошедшаго наканунѣ сильнаго дождя. Расходились кучки по разнымъ направленіямъ; тамъ и тутъ слышны были разговоры о впечатлѣніяхъ дня. Голоса не заглушались стукомъ экипажей, ѣзды не было никакой, прогремѣла только запряженная цугомъ карета персидскаго посла, прежде другихъ оставившаго балъ и направившагося на Никитскую, въ домъ бывшій князя Василья Долгорукаго, гдѣ ему была отведена квартира. Вольные дома или трактиры были еще отперты; въ Петровскомъ кружалѣ, освѣщенномъ сальными огарками, набралось народу много: кто пѣсни пѣлъ, кто ужь и валялся.

Въ углу двое хмѣльныхъ спорили. Одинъ изъ нихъ, въ военномъ платьѣ, съ разгорѣвшимися отъ вина глазами, лѣзъ на своего товарища, желая, повидимому, шепнуть ему что-то на ухо, но всякій разъ, отталкиваемый своимъ собесѣдникомъ дѣлалъ выразительный жестъ рукой и приговаривалъ:

— Ну, ладно! Когда такъ, ладно! Поди…. къ дьяволу!

— Да что ты въ ухо-то лѣзешь? Говорить, такъ говори прямо, отвѣчалъ ему другой, — не путайся.

— Кто путается? Не въ домекъ мнѣ, вотъ что; я не путаюсь, а не въ домекъ.

— Да что не въ домекъ-то? Фу, ты! говорилъ товарищъ, махнувъ на него руками.

— Что? Вотъ что, отвѣтилъ пьяный въ военномъ платьѣ, готовясь будто сказать что-то важное; — слушай, вотъ что. Эхъ! крякнулъ онъ, подъ звуки грянувшей въ сторонѣ пѣсни прищелкивая и притоптывая.

— Чортъ тебя задави! сказалъ наконецъ готовившійся было слушать его товарищъ, вставая быстро съ мѣста.

— Стой, стой! прицѣпился къ нему военный, — стой! Казнить кого велѣно? спросилъ онъ, смотря теперь прямо ему въ лицо своими мутными глазами, — стой, говори!

— Казнить? переспросилъ остановившійся товарищъ, — казнить? повторилъ онъ какъ бы въ раздумьи, — такъ бы и говорилъ: казнить, а то…. сюда пойдемъ, прибавилъ онъ и потащилъ за рукавъ сильно захмѣлѣвшаго военнаго.

Сѣли на лавку рядомъ, разговоръ начался въ полголоса. Казалось, оба поняли другъ друга. Нетвердо державшаяся отъ хмѣля голова военнаго нагибаіась къ уху собесѣдника, который уже не отталкивалъ пьянаго.

— Въ толкъ не возьму, вотъ что! Статься можетъ ничего здѣсь такого и нѣту-ти, говорилъ тотъ, выпрямляясь вдругъ и глядя пьяными глазами въ сторону, — да въ толкъ не возьму!

— Все едино, все едино; тамъ разберутъ, тамъ все разберутъ, отвѣчалъ другой.

— Не мнѣ вѣдь сказывано было, продолжалъ первый; у двери…. слышалъ; маю что слышишь! Ну, а почудилось?

— Все едино, все едино, повторялъ другой; — тамъ разберутъ, тамъ все разберутъ.

— Хозяйка вышла…. что де, именинникъ? Нѣтъ, а гуляютъ, молъ, вотъ что, да и полно!

— Выходила хозяйка? переспросилъ товарищъ, — ну, мотри Дерюгинъ! Станетъ слухомъ обноситься напрежь тебя, не миновать бѣды.

Дерюгина пробралъ ознобъ отъ этихъ словъ; но чѣмъ больше онъ пугался, тѣмъ яснѣе и яснѣе въ опьянѣвшей головѣ его представлялся весь слышанный имъ изъ-за двери разговоръ, и понемногу, все подробнѣе и подробнѣе, передавалъ онъ товарищу содержаніе его, какъ бы провѣряя самого себя вслухъ что не сочиняетъ же онъ, что все что онъ говоритъ дѣйствительно было и все это онъ взаправду слышалъ.

— Пожитки де не мои…. Долгоруковскіе…. дочерній…. нѣтъ де удачи мнѣ, вотъ что. Гдѣ счастія искать нынѣ мнѣ?…. вотъ что.

— Раздайся, эй ребята! раздайся! Воробей пляшетъ! зашумѣла вдругъ толпа, прервавъ разговоръ двухъ пріятелей и разогнавъ ихъ въ разныя стороны.

— Ну, Воробей, ухни! кричали голоса, толкая впередъ маленькаго роста мужичонку, подбоченившагося уже и сильно сопѣвшаго, какъ бы въ предвкушеніи той пляски которою намѣревался распотѣшить публику.

— Валяй! ну, валяй! подзадоривали голоса со всѣхъ сторонъ.

— Ну, васъ! махнулъ рукой Дерюгинъ, постоявъ съ минуту, и мрачный поплелся домой.

Ему было не до веселья; хмѣль казалось даже вышелъ у него изъ головы, когда онъ зашагалъ по улицѣ.

Черезъ полчаса Петровское кружало опустѣло, скоро потушили огни вездѣ, и на улицахъ водворилась мертвая тишина.

XIII.

Коронація сопровождалась, какъ и слѣдовало ожидать, царскими малостями: кто пожалованъ былъ деревнями, кто орденомъ, кто произведенъ въ генералы, кто въ дѣйствительные тайные совѣтники и т. д. Остерманъ былъ сдѣланъ графомъ, Биронъ — оберъ-камергеромъ, александровскимъ кавалеромъ, а вскорѣ потомъ получилъ изъ Вѣны дипломъ на достоинство графа и портретъ германскаго императора осыпанный брилліантами, въ 12.000 ефимковъ; государыня присовокупила къ этому городъ въ Лифляндіи со всѣми принадлежащими къ нему землями, цѣною въ 60.000 рублей, а спустя нѣкоторое время и орденъ Св. Андрея.

Покончивъ съ коронаціонными праздниками, слѣдовало отдохнуть. Дворъ переѣхалъ на лѣтнее время въ подмосковное царское село Измайлово, гдѣ жизнь потекла мирно и тихо. Государыня, съѣздивъ на богомолье къ Троицѣ, занялась формированіемъ новаго гвардейскаго полка, названнаго въ честь мѣстопребыванія Измайловскимъ, и назначеніемъ въ него командировъ изъ Нѣмцевъ и родственниковъ Бирона. По утрамъ принимала доклады засѣдавшихъ въ трехъярусной шатровой башнѣ сенаторовъ, давала аудіенціи иностраннымъ министрамъ, являвшимся съ новыми кредитивными грамотами, охотилась въ звѣринцѣ, а по вечерамъ, сидя въ саду, то слушала разказы царедворцевъ-иноземцевъ объ ужасахъ скотскихъ падежей, о нищенствѣ, о волшебникахъ, къ которымъ многіе ѣздили и къ себѣ принимали, о ворахъ и разбойникахъ, скитавшихся по селамъ сколами; то развлекалась пѣснями и плясками царскихъ псарей, собаками, которыхъ выводили ей на показъ, или привозимыми изъ разныхъ концовъ Россіи кречетами. Жизнь текла беззаботно и производила кругомъ впечатлѣніе самое хорошее.

— Сами, сами видѣли, разказывали бабы сосѣднихъ селъ, какъ она, матушка наша, вдвоемъ только съ какимъ-то не Русскимъ словно, имени-то не выговоришь, по нашимъ по полямъ разгуливаетъ, а за ней никого нѣтъ, такъ, мальчикъ одинъ въ кафтанишкѣ.

— Не чаяли мы, говорилъ священникъ села Измайлова навѣщавшимъ его гостямъ изъ города, — какъ въ то время съ генераломъ Мамоновымъ внезапная смерть чрезъ паденіе съ лошади около кареты ея величества приключилась; думали бѣда, село наше не полюбится, понеже знакъ худой; однако, глядимъ, карета только по мосту чрезъ Серебровку прослѣдовала, въ шатровыя ворота, прямо къ собору, сама изволила выйти и благодарственное молебствіе о спасеніи своей жизни отъ опасности отслужить повелѣла.

А ужь какихъ похвалъ не расточалось среди псарей, егерей, сокольниковъ, кречетниковъ и прочей челяди, занимавшей цѣлый квадратъ каменныхъ пристроекъ къ деревянному дворцу! Да имъ ли было и въ самомъ дѣлѣ не житье.

Кругомъ вѣковыя рощи; выкопанные пруды и озера съ саженными стерлядями, щуками, карпіями, карасями; птичьи дворы съ лебедями, китайскими гусями и павлинами; звѣринецъ наполненный звѣрями; регулярный садъ прямо отъ дворца къ рѣкѣ, а народу-то что охотниковъ! Три тысячи человѣкъ! Цѣлая Хотинская волость опредѣлена была только на ихъ содержаніе.

Въ послѣднихъ числахъ іюня, рано утромъ, вошедшій въ комнату Бирона слуга его, Фабіанъ, доложилъ что оберъ-егерь Меврелъ давно уже дожидается его сіятельства и имѣетъ ему сообщить нѣчто.

Биронъ только-что окончилъ свой туалетъ. Чисто выбритое лицо его, пудра на головѣ и пестрый штофный камзолъ, который онъ надѣлъ, сбираясь пройти въ покои государыни, придавали ему, несмотря на его 40 лѣтъ, видъ довольно моложавый. Черты лица, впрочемъ хотя и красивыя, впечатлѣніе производили непріятное: слишкомъ ужь гордо держалъ онъ голову, слишкомъ сухъ и серіозенъ былъ взглядъ его сѣрыхъ глазъ, слишкомъ неподвижна была вся фигура.

Докладъ слуги не заслужилъ, казалось, вниманія Бирона, онъ не сказалъ ему ни слова, не обернулся даже. И въ самомъ дѣлѣ, оберъ-егерь Меврелъ являлся довольно часто съ тѣхъ поръ какъ ему поручено было наблюденіе за строжайшимъ исполненіемъ предписанія запрещавшаго всякаго рода охоту въ 20-ти-верстномъ разстояніи отъ Москвы. Доклады его, то о выдачѣ положенныхъ двухъ рублей награжденія доносителю на преступившихъ законъ обывателей, то о пристрѣленныхъ собакахъ и пойманныхъ на охотѣ и взятыхъ за караулъ людяхъ, которые подлежали за то наказанію на тѣлѣ и ссылкѣ; доклады эти Биронъ бралъ на себя для передачи государынѣ, какъ предметъ весьма ее интересующій, но онъ уже привыкъ къ нимъ, и теперь, продолжая хладнокровно поправлять свой галстукъ и манжеты предъ четырехугольнымъ съ фигурною рѣзьбой зеркаломъ, стоявшимъ на столѣ, уставленномъ разными съ высокими и узкими горлами сткляницами и коробочками, онъ даже забылъ, казалось, объ оберъ-егерѣ и, совсѣмъ готовый, со шляпою въ рукѣ, спокойно вышелъ было изъ своей комнаты, когда наткнулся прямо на Меврела и рядомъ съ нимъ стоявшаго, не обывателя, не крестьянина или кого-нибудь изъ подлыхъ людей, а другаго царскаго же егеря, въ его зеленомъ съ позументами кафтанѣ.

Биронъ остановился; на лицѣ его мелькнула тѣнь удивленія; но Осипъ Меврелъ, сдѣлавъ шагъ впередъ, объяснилъ графу что имѣетъ сообщить ему нѣчто секретное. Закинувъ голову еще болѣе назадъ, Биронъ повернулся тогда на одной ногѣ и, остановивъ на мгновеніе взглядъ свой на приведенномъ Мевреломъ егерѣ, старался какъ бы запомнить его лицо, задавая себѣ вмѣстѣ съ тѣмъ вопросъ: что бы могъ замыслить этотъ стоявшій предъ нимъ съ такимъ невиннымъ лицомъ и робко опустившій глаза человѣкъ?

Осторожно ступая тяжелыми ботфортами, вошелъ Меврелъ вслѣдъ за возвратившимся въ свои покои Бирономъ. Черезъ пять минутъ, обдергивая одежду, поспѣшно сунулся туда же и дожидавшійся приказанія егерь, а черезъ четверть часа, оба они молча выходили уже съ крыльца, и на лицахъ ихъ было написано то удовольствіе которое чувствуетъ человѣкъ только-что исполнившій добросовѣстно свою обязанность.

Давъ время посѣтителямъ своимъ выдти, Биронъ на этотъ разъ скорыми уже шагами прошелъ въ покои государыни. Онъ никогда не могъ достигнуть искусства скрывать свои мысли и чувства, какъ достигъ этого напримѣръ Остерманъ. Поэтому и теперь, посмотрѣвъ вслѣдъ уходившему графу, на его поспѣшную походку, на его озабоченное, не то довольное, не то злое выраженіе лица, слуга его Фабіанъ спрашивалъ себя: чѣмъ бы могъ встревожиться такъ его милость?

Вечеромъ этого дня снаряжали въ путь того самаго офицера котораго мы уже видѣли въ Соликамскѣ описывающимъ вещи Долгорукихъ, и въ то же время генералъ-адъютанту Ушакову, въ канцелярію котораго были скоро переданы изъ сената всѣ дѣла по первымъ двумъ пунктамъ и которая получила такую громкую извѣстность подъ названіемъ канцеляріи тайныхъ и розыскныхъ дѣлъ, поручено было отыскать проживающаго въ Москвѣ офицера кавалергардскаго корпуса Миктерова и представить его за карауломъ къ государынѣ.

Какого бы рода ни былъ доносъ на Миктерова, достаточно уже и того что имя его называлось рядомъ съ именемъ Долгорукихъ чтобы предсказать какая участь могла его ожидать, а на него было донесено объ оставленныхъ ему и скрытыхъ имъ пожиткахъ Долгорукихъ и о какой-то таинственной съ этимъ семействомъ связи его. Ушаковъ послалъ за Миктеровымъ; но его агенты возвратились съ пустыми руками; порядкомъ вспудренные за это, они кинулись туда и сюда — во слѣдъ его простылъ.

Самъ виновникъ доноса, Дерюгинъ, съ пьяну проболтавшійся въ Петровскомъ кружалѣ пріятелю своему, царскому егерю, проспавшись на другой день, упалъ въ ноги своему господину и, боясь доноса столько же для него, сколько и для себя, будучи человѣкомъ въ этомъ дѣлѣ неопытнымъ, признался ему во всемъ и просилъ совѣта и помощи, а тотъ не теряя ни минуты кинулся вонъ изъ Москвы.

XIV.

Погода стояла дождливая; на улицахъ было темно, ибо въ тѣ времена улицъ не освѣщали, и только когда отъ двора приказано было, въ окнахъ палатъ и хоромъ выставлялись по двѣ, по три и по четыре свѣчи, а въ строеніяхъ нежилыхъ горѣли холстинные и слюдяные фонари, впрочемъ лишь до полуночи; вообще же съ десяти часовъ огней въ домахъ нигдѣ не было и городъ былъ погруженъ въ глубокій мракъ.

Это было благопріятное условіе для побѣга Миктерова. Когда только признаніе Дерюгина открыло ему опасность его положенія, онъ пустился къ Торбееву, требуя совѣта и хоть временнаго пріюта. И то и другое было сопряжено съ рискомъ. Скрывать человѣка котораго ищетъ тайная канцелярія — бѣда, а выпроводить его мудрено. Какую прибрать одежду чтобъ она гармонировала съ его бритымъ подбородкомъ и приличными манерами? Гдѣ достать видъ, а безъ вида пуститься — попадешься рано или поздно! Но такъ какъ ближайшая опасность всегда страшнѣе отдаленной, то Миктеровъ, хотя и безъ вида, рѣшился облечься въ платье которое досталъ Торбеевъ, и въ полночь, простившись съ пріятелемъ своимъ и отцомъ его, и передавъ ему казну и пожитки Долгорукихъ, врученные ему на храненіе, помолился Богу и вышелъ.

Ночь стояла темная; куда идти, въ какую сторону, въ какую даже выдти заставу? Естественнѣе было идти прямо къ отцу, который могъ бы пріютить его хотя на время и скрыть отъ первыхъ преслѣдованій, но и объ этомъ не вспоминалось Миктерову въ настоящую минуту, точно будто тутъ, близко, за нимъ, была уже опасность, точно слышалъ онъ нагоняющіе его шаги, — и скорѣе, скорѣе, не оглядываясь назадъ, шелъ онъ по темнымъ и грязнымъ московскимъ улицамъ.

Подходя къ рогаткамъ, разставленными по концамъ большихъ улицъ, затворявшимся по ночамъ, ему представлялось что сейчасъ вотъ задержатъ, узнаютъ его находившіеся при тѣхъ рогаткахъ караульщики съ палками и трещетками для сигналовъ въ случаѣ пожара и драки, сердце его сжималось всякій разъ; но безъ малѣйшаго сопротивленія отворяли тѣ сторожа ему рогатки, не видя въ Миктеровѣ ничего подозрительнаго. Наткнувшись на конный разъѣздъ изъ московскаго драгунскаго эскадрона, Миктеровъ завернулъ даже, въ другую улицу, и когда разъѣздъ повернулъ также въ его сторону, потому что туда лежала ему дорога, совершенно оторопѣлъ и принужденъ былъ пріостановиться: такъ сильно было волненіе; разъѣздъ проѣхалъ однако мимо, не посмотрѣвъ даже на него.

Начинало уже свѣтать, когда подошелъ Миктеровъ къ шатучему мосту на Москвѣ-рѣкѣ; тамъ было уже много народа; ѣхали изъ деревень крестьяне съ разными продуктами, гнали скотину; тѣхъ и другихъ задерживали мостовщики и перевощики, разчитываясь въ мостовщинѣ или пошлинѣ за мостъ. Кто, желая избѣжать ее, ѣхалъ въ бродъ, кто, уставъ дожидаться, спалъ, на мосту путались возы, грузно опускались въ веду быки, крикъ, шумъ; споры гуртовщиковъ съ мостовщиками. Миктеровъ прошелъ незамѣченный среди этой суетни. Вотъ наконецъ и надолбы окружавшія Москву со всѣхъ сторонъ для предосторожности отъ ввоза неявленныхъ товаровъ, вотъ и конецъ Москвы, городской выгонъ, — Миктеровъ вздохнулъ свободно.

Онъ не чувствовалъ никакого утомленія, и бодро, съ довольнымъ лицомъ зашагалъ по большой Серпуховкѣ, на которой очутился самъ не зная для чего. По обѣимъ сторонамъ ея шелъ густой лѣсъ, не было ни рвовъ, ни окоповъ; дорога хотя и десятисаженная, но вся изрытая колеями, имѣла видъ совершенно неустроенный: кое-гдѣ въ топкихъ мѣстахъ валялись бревна или кучами лежалъ фашинникъ; попадались крашеные верстовые столбы, но подгнившіе и полуразрушившіеся.

По мѣрѣ того какъ Миктеровъ удалялся отъ Москвы, мысли его приходили въ порядокъ: все яснѣе и яснѣе представлялось ему что деревня отца была единственнымъ мѣстомъ куда онъ могъ и долженъ былъ направить свой путь. Пустившись по Серпуховской дорогѣ, онъ дѣлалъ крюкъ, но этотъ крюкъ былъ еще не великъ. Миктеровъ пріостановился, легъ отдохнуть, и пролежавъ часъ-другой, пошелъ до ближайшей деревни, гдѣ рѣшился, въ первый разъ по выходѣ своемъ изъ Москвы, толкнуться къ людямъ, распросить гдѣ онъ, далеко ли отъ города, какъ попасть на Смоленскую дорогу, и затѣмъ, купивъ хлѣба и нѣсколько огурцовъ, снова пуститься въ путь.

Уже совершенно стемнѣло, когда измученный, еле-еле передвигая ноги, входилъ онъ въ большое село, гдѣ волей-неволей приходилось ему остановиться на ночлегъ.

Избы были, курныя и безъ трубъ; постоялыхъ дворовъ не было.

Миктеровъ постучалъ въ первую лопавшую ему избу. Его впустили; огня въ избѣ не было: крестьянская семья, поужинавши, разбрелась, должно быть по сѣноваламъ и сараямъ спать; на лавкѣ сидѣлъ только хозяинъ въ одной рубашкѣ и противъ него какой-то постоялецъ, по длиннымъ волосамъ и черной одеждѣ котораго можно было догадаться что онъ духовнаго званія.

Бесѣда между хозяиномъ и постояльцемъ этимъ прервалась, когда входилъ Миктеровъ. Поклонившись образамъ и оглядѣвшись вокругъ, Миктеровъ былъ непріятно пораженъ встрѣчею посторонняго, не принадлежавшаго, по всѣмъ признакамъ, къ крестьянству и пристально въ него вглядывавшагося человѣка. Только теперь, при общемъ молчаніи и тишинѣ, нарушаемыхъ неумолкаемою трескотней сверчковъ за печкой, Миткеровъ вспомнилъ что въ цѣлый день, проведенный имъ въ дорогѣ, не пришло ему въ голову приготовиться къ тѣмъ вопросамъ которые будутъ задаваться ему при первомъ же столкновеніи съ людьми: кто онъ, откуда идетъ, зачѣмъ, куда? Разомъ представилось ему что его крестьянская одежда не соотвѣтствуетъ бритому его подбородку и рѣчи не простонародной, — хоть бѣги сейчасъ вонъ изъ избы! Но уже поздно; вотъ духовный откашлянулся, выставилъ впередъ свою рыжую бороду и началъ уже вопросъ:

— Откуда?

— Изъ Москвы.

— Далече ли?

— Въ Смоленскъ.

— Въ Смоленскъ? повторили вмѣстѣ хозяинъ и его собесѣдникъ, многозначительно посмотрѣвъ другъ на друга.

— Не дорога, прибавилъ первый, принявъ серіозный видъ и безпокойно повернувшись на своемъ мѣстѣ. Предъ самымъ приходомъ Миктерова наслышался онъ отъ своего гостя о слоняющихся по свѣту воровскихъ людяхъ, скрывающихся бѣглыхъ крестьянахъ и солдатахъ. Теперь духовный толкнулъ его подъ столомъ ногою и подмигнувъ, поспѣшилъ предложить новый вопросъ.

— По своей нуждѣ, али посыланы отъ кого? спросилъ онъ. Смутившійся было Миктеровъ нѣсколько поправился.

— Посыланъ, отвѣтилъ онъ, подлаживаясь подъ разговоръ и манеру своихъ собесѣдниковъ. Сперва наперва сюда, атакъ и въ Смоленскъ. Ночевать чай у васъ можно? прибавилъ онъ, садясь на лавку и принимая видъ спокойный и безпечный.

Духовный опять посмотрѣлъ на хозяина; оба казалось удовлетворились отвѣтомъ и перемѣнили нѣсколько тонъ. Не повѣрить Миктерову не было никакой причины. Отчего ему не быть и въ самомъ дѣлѣ какимъ-нибудь служителемъ изъ дворни, посланнымъ господами куда-нибудь съ «цидулами»? Мало ли ходило въ то время такого народа, при недостаткѣ почтовыхъ сообщеній!

Разговоръ начался обыкновенный; нѣсколько времени спусгя, хозяинъ и духовный уже признались Миктерову въ подозрѣніи которое онъ возбудилъ въ нихъ при своемъ появленіи, что заставило Миктерова тѣмъ болѣе быть осторожнымъ, стараться какъ можно меньше говорить, отвѣчать коротко и, задавая вопросы съ своей стороны, заставлять больше говорить своихъ новыхъ знакомыхъ.

Оказалось что духовное лицо былъ монахъ, посланный съ какимъ-то порученіемъ изъ Воронежа къ ростовскому архіерею и члену синода Георгію, и теперь возвращающійся домой. Болталъ монахъ много. Разказывалъ и про Воронежъ, и про тамошнюю жизнь, и про монашество вообще, и про монаховъ воронежскихъ въ особенности; хвастался и важностію своего порученія, и довѣріемъ къ нему воронежскаго архіерея, и доступомъ который онъ имѣлъ къ преосвященному Георгію и т. л.

Наслушавшись вдоволь, хозяинъ, долго поддерживавшій свѣтъ зажженной имъ лучины, ушелъ наконецъ спать; путешественники собирались также лечь на лавкахъ; монахъ все говорилъ. Темнота въ избѣ возбуждала, казалось, только его болтливость и беззастѣнчивое хвастовство. Миктеровъ слушалъ внимательно. Личность епископа Георгія Дашкова была нѣсколько знакома ему чрезъ Долгорукихъ, равно какъ непріязненныя его отношенія къ Ѳеофану. Поэтому разныя передаваемыя монахомъ подробности интересовали Миктерова. То принимая видъ ничего не знающаго, то льстя самолюбію разкащика, онъ заставлялъ его высыпать всю подноготную.

Во главѣ синода, первенствующимъ членомъ его, стоялъ въ то время Ѳеофанъ Прокоповичъ. Пріобрѣвъ полное довѣріе государыни своимъ содѣйствіемъ къ принятію ею самодержавія, онъ пріобрѣлъ вмѣстѣ съ тѣмъ такую силу которая обезпечивала его вполнѣ отъ всѣхъ происковъ и всякаго старанія подломить его значеніе. Забыта была вся прошедшая его исторія: его воспитаніе въ римской академіи, дружба съ унитами, надѣтая имъ безъ обычнаго постриженія мантія, разореніе часовенъ, несоблюденіе постовъ; забыты были считавшіяся когда-то не православными сочиненія его о блаженствахъ, о поливаніи, о бракахъ; забыто было его даже Иго неудобоносимое. Настало время, когда онъ смѣло могъ посчитаться со всѣми своими прежними недругами и товарищами по синоду, между которыми первый былъ Георгій Дашковъ, епископъ ростовскій. Дворянскаго происхожденія, путешествовавшій когда-то за границей и неизвѣстно по какому случаю постриженный въ монашество, онъ еще при Екатеринѣ подавалъ протестъ противъ отобранія церковныхъ имуществъ, протестъ доставившій ему много почитателей не только между духовенствомъ, но и между свѣтскими людьми; его протежировали Долгорукіе, интригами коихъ онъ чуть не попалъ въ патріархи. Преданнымъ ему человѣкомъ былъ и Левъ Юрловъ, преосвященный воронежскій, — обстоятельство которое вдругъ пришло теперь на память Миктерову.

Монахъ-разкащикъ, тоже не сочувствовалъ, съ своей стороны, направленію Ѳеофана вообще, и когда дѣло дошло до объясненія причины путешествія его въ Москву, — Миктеровъ понялъ куда тянулъ лежавшій предъ нимъ въ темнотѣ и вскакивавшій по временамъ въ волненіи, его новый знакомецъ.

— При вступленіи на престолъ нынѣ царствующей государыни разсыланы были по всѣмъ епархіямъ при указахъ манифесты, говорилъ монахъ, и ояое увѣдомленіе стало бытъ извѣстно въ Воронежѣ 14го февраля. Вице-губернаторъ нашъ, господинъ Пашковъ по фамиліи, приглашалъ преосвященнаго Льва прочитать манифестъ въ имѣющее наступить воскресенье, сирѣчь въ недѣлю православія. Разумѣешь ли ты какая сія есть недѣля? спросилъ монахъ поучительнымъ тономъ, пріостановивъ свой разказъ.

— На вѣдаю, отвѣтилъ Миктеровъ.

— Первая недѣля поста великаго, помни, замѣтилъ внушительно монахъ. — Преосвященный Левъ, продолжалъ онъ, въ мірѣ Лаврентій Юрловъ, не изъ подлыхъ людей состоитъ, воспитаніе свое получилъ у боярина князя Троекурова, въ походахъ бывалъ, и царскія очи близко видѣлъ; чрезъ покойную царицу Марѳу и во священство попалъ.

— Прогнѣвалъ ее знать? спросилъ тихо Миктеровъ.

— Не ее прогнѣвалъ, а Бога; въ Богѣ же за свое раскаяніе и успокоеніе обрѣлъ, отвѣтилъ торжественно монахъ, обходя такимъ образомъ молчаніемъ исторію о покражѣ Львомъ серебрянаго кубка Петра I, вслѣдствіе которой, съ помощью царицы Марѳы, хлопотавшей за него, долженъ былъ оставить свою должность пажа при ней и скрыться въ монастырь.

— Таковому человѣку безбоязно помыслить было можно, продолжалъ монахъ, — что указъ тотъ, изъ Москвы присланный, продерзостію людской былъ; не у насъ однихъ въ Воронежѣ, а и по всей Россіи такожде слухомъ обносилось. И повелѣлъ онъ, преосвященный, вопреки тому указу, по своей епархіи, на обрядѣ православія поминать: о благочестивѣйшей великой государынѣ нашей, царицѣ и великой княгинѣ Евдокіи Ѳедоровнѣ и о державѣ ихъ. Пашковъ прислалъ полковника своего Барыкова паки просить о прочтеніи манифеста. Преосвященный презрѣлъ и этого посланника, понеже, не получая указа изъ синода, въ неизвѣстности обрѣтался, не будетъ ли и еще какой перемѣны. — Ну, и послано было отъ свѣтской власти о преосвященномъ, яко о преступникѣ указовъ, доношеніе; вотъ и скитаюсь азъ грѣшный того ради изъ Воронежа въ Москву и обратно; и по веснѣ ходилъ и теперь…. То еще благопріятное есть что по монашескому чину и одѣянію нашему вездѣ насъ принимаютъ благодушно, не узнавая кто за какой нуждой посланъ, хотя бы и безъ письменнаго отпуска. — Гдѣ бы воды испить? во рту пересохло, перебилъ самъ себя разкащикъ, вставая съ лавки и направляясь, держа руки впередъ, къ дверямъ, въ сѣни.

Миктеровъ, слушавшій монаха съ величайшимъ вниманіемъ, не могъ однакоже слѣдить во всѣхъ подробностяхъ за нитью разказа; ко всѣмъ его заботамъ о себѣ, о пропускномъ письмѣ, о дальности пути и пр., присоединилось еще и то обстоятельство что онъ дурно себя чувствовалъ: отъ скорой ли ходьбы и утомленія, отъ волненія ли, у него болѣла сильно голова, ломили ноги, прохватывалъ ознобъ.

Тѣмъ не менѣе ясно долетѣвшія до слуха послѣднія слова монаха «вездѣ насъ принимаютъ, хотя бы и безъ письменнаго отпуска, не узнавая за какою нуждой посланы», точно пробудили его отъ сна; онъ присѣлъ на лавкѣ и съ нетерпѣніемъ ожидалъ возвращенія разкащика, готовясь заставить его повторить сказанное, и обстоятельно разспросить о томъ какъ онъ дѣлаетъ что путешествуетъ безъ паспорта и какіе существуютъ относительно предъявленія паспортовъ порядки.

— Самъ Богъ мнѣ помощь свою посылаетъ. Его святая воля. Гбслоди Іисусе Христе, шептать онъ, кладя на себя крестное знаменіе съ разстановкой, такъ чтобы движеніе руки его было незамѣтно.

— Спишь что ли? спрашивалъ возвратившійся между тѣмъ монахъ. — Не спитъ, отвѣтилъ онъ самъ себѣ, замѣтивъ движеніе Миктерова.

— Нѣтъ, повторилъ за нимъ Миктеровъ, — не сплю. А отпусковъ на письмѣ сташо у васъ по монашеству не показано? прибавилъ онъ послѣ нѣкотораго молчанія.

— Не самовольно же я волочился, за нуждами самого архіерея изъ епархіи своей исходилъ; отъ него и позволеніе имѣлъ, сказалъ монахъ, какъ бы избѣгая прямаго отвѣта — Письма къ ростовскому и коломенскому епископамъ носилъ, прибавилъ онъ, — къ генералу Чернышову, къ Колычову. Они заслушавши отвѣтное писаніе нашего преосвященнаго и положили якобы дѣло сіе по доношенію Пашкова слѣдуетъ оставить, повременить, не будетъ ли еще какого донесенія, понеже у воронежскаго архіерея давнишняя ссора съ вице-губернаторомъ и издавна они другъ на друга пишутъ.

Выслушавъ всѣ эти подробности и не получивъ прямаго отвѣта на свой вопросъ, Миктерову хотѣлось повторить его. Только какъ это сдѣлать? Не догадался бы монахъ? Не сталъ бы онъ въ свою очередь распрашивать? Не опасно ли было сбивать его съ той темы на которой онъ являлся такимъ словоохотливымъ?

— А нынѣ также по словесному приказу архіерея ходилъ? пустилъ онъ опять осторожно, надѣясь что авось тутъ какъ-нибудь прорвется разкащикъ и подтвердитъ еще разъ сказанное прежде.

— А нынѣ чувалъ винныхъ ягодъ преосвященному Георгію носилъ, отвѣтилъ монахъ съ раздражительностію, будто обидно ему показалось что какой-то проходимецъ какъ нарочно напираетъ на то о чемъ распространяться не слѣдовало.

Письменнаго отпуска, въ которомъ должно было бы означить за какою нуждой онъ посланъ, у него не было, ибо нужды его означить было нельзя, а выдумать какую-нибудь не стоило: мало ли монаховъ шаталось въ то время по Россіи безъ всякихъ видовъ, и кто о нихъ узнавалъ, доколѣ не сдѣлались опасными для правительства явившіеся «плуты чернецы, по разнымъ мѣстамъ безъ потребы скитавшіеся»! Разкащику досадно даже стало на себя что ни съ того, ни съ чего разговорился онъ и такъ пространно съ проходимцемъ, который хотя, конечно, половину сказаннаго имъ и не понялъ, но все-таки суетъ свою лапу туда куда не слѣдуетъ, тоже распрашиваетъ, не довольствуется тѣмъ что ему, святому отцу, заблагоразсудилось самому разказать. Онъ чувствовалъ даже желаніе тотчасъ же кончить разговоръ и въ заключеніе напугать хорошенько слушателя, чтобъ онъ зналъ впередъ съ кѣмъ и какъ можно говорить и не думалъ бы уже ни о какихъ лишнихъ вопросахъ.

— Нынѣ, заговорилъ монахъ, — времена для насъ тяжелыя! Про Ѳеофана, епископа новогородскаго, опричь того что я тебѣ повѣдалъ слышалъ ли?

— Слыхалъ, отвѣтилъ Миктеровъ.

— А! То-то; онъ какой человѣкъ? Про архіепископа кіевскаго Варлаама знаешь? прибавилъ еще монахъ, таинственно понизивъ голосъ.

— Нѣтъ.

— А! Съ архіерейскихъ и монастырскихъ людей разные поборы браты были, у нихъ угодья отнимались, пошлины съ самого епископа за проѣздъ черезъ Дмитровскій мостъ взыскивали, а какъ пожаловался онъ на городоваго войта полоцкаго, на него тотъ полоцкій доношеніе тѣмъ временемъ представилъ Ѳеофану, якобы въ одинъ высокоторжественный день Варлаамъ молебна не служилъ! Суду предали, сана лишили; разумѣешь ты? По одному извѣту сана лишили, почти шепотомъ закончилъ монахъ.

На Миктерова этотъ послѣдній разказъ, впрочемъ, не произвелъ никакого особаго впечатлѣнія, онъ все-таки остался при желаніи узнать непремѣнно, во что бы то ни стало, на чемъ основывалъ слова свои монахъ и можно ли было ему вѣрить. Въ головѣ его составился уже цѣлый планъ дѣйствій, основанныхъ на этихъ словахъ; онъ только объ нихъ и думалъ, и вотъ какъ нарочно монахъ заупрямился и никакъ не хочетъ ихъ повторить. Монашеское платье, свобода, безопасность отъ всякихъ допросовъ и преслѣдованій, все это такъ ясно рисовало ему больное воображеніе; получить бы еще хоть нѣсколько объясненій, хоть нѣсколько подробностей, чтобы не совсѣмъ уже безразсудно было принятое имъ мысленно рѣшеніе, основанное на словахъ перваго встрѣчнаго монаха.

— А безъ письменнаго отпуска монашествующимъ ходить стало все-таки можно? сказалъ онъ, подходя наконецъ къ дѣлу прямо.

— Указы-то знать, продолжалъ Миктеровъ, не придавая значенія молчанію, которое послѣдовало за первымъ вопросомъ, — указы-то не опасливы, какъ за ними не надзираютъ, а они все знать….

— Какіе указы? прервалъ вдругъ монахъ грубымъ, невзволнованнымъ голосомъ.

Лица его, къ счастію, за темнотой было не видно; широко открытые глаза, упершіеся въ одну точку, осунувшіяся щеки, какъ у человѣка внезапно пораженнаго какою-нибудь неожиданностію показали бы ясно какого рода было это волненіе.

— Чай и самъ знаешь какіе указы, вкрадчивымъ и ласковымъ голосомъ продолжалъ Миктеровъ, — указы тамъ…. аль регламенты….

— Регламенты! повторилъ монахъ глухимъ тономъ и приподнялся на лавкѣ.

Ему ясно стало что собесѣдникъ его былъ никто другой какъ фискалъ, — фискалъ, который во всякомъ случаѣ на него донесетъ. Уже при первыхъ вопросахъ Миктерова о паспортѣ, кольнуло что-то непріятно монаха; когда заговорилъ онъ объ указѣ, ему вдругъ вспомнился подозрительный костюмъ незнакомца, поразившій его тогда вмѣстѣ съ хозяиномъ; но теперь наконецъ, когда простой съ виду и съ бритою бородой крестьянинъ произнесъ слово: регламентъ, сомнѣнія не могло быть никакого: фискалъ, фискалъ! Но что же дѣлать?

Блѣдный и съ вытаращенными глазами, просидѣлъ онъ нѣсколько минутъ въ молчаніи, потомъ медленно опустившись на лавку, вытянулся, зѣвнулъ притворно, и уже совершенно другимъ, какимъ-то носовымъ, но спокойнымъ голосомъ отвѣчалъ:

— Въ духовномъ регламентѣ, о житіи монаховъ, наипаче же о запрещеніи исходовъ и волокитъ монашескихъ, наставленій довольно имѣется въ правилахъ тридесятомъ, тридесять первомъ и тридесять второмъ. Тіи же правила во всемъ сличны и согласны съ правилами древнихъ вселенскихъ соборовъ въ Халкидонѣ, въ Никеѣ и Константинѣ-градѣ.

Монахъ зѣвнулъ опять, шепотомъ произнесъ: «Господи Іисусе Христе, помилуй насъ», и уже соннымъ голосомъ продолжалъ:

— Презрѣть правила сіи никому не можно. Являются хотя многіе чернецы, которые безчиннаго житія образъ произносятъ и злообразіемъ дѣлъ своихъ подаютъ соблазнъ къ разаращенію, но сіе явное душевредіе есть. Тіи бо не помышляютъ что они всякими добродѣтелями не лицемѣрно украшать себя къ созиданію церкви должны и что чрезъ нихъ хулится имя Божіе.

Опять зѣвнулъ монахъ и вслѣдъ затѣмъ повернулся на бокъ, вздохнулъ и сталъ засылать.

Миктеровъ отнесся было къ нему черезъ нѣсколько минутъ еще разъ, но отвѣта уже не получилъ: слышно было только ровное и тяжелое его дыханіе.

Не привыкши къ жесткому ложу съ клокомъ соломы вмѣсто подушки, долго вертѣлся Миктеровъ со стороны въ сторону, и сонъ не приходилъ. Ему было жарко и душно, несмотря на то что давно уже, скинувъ верхнюю свою одежду, лежалъ онъ въ одной рубашкѣ. Боль въ головѣ сдѣлалась такъ сильна что серіозно должна была бы его безпокоить, еслибъ онъ находился въ нормальномъ положеніи; но этого не было. Онъ чувствовалъ только боль, но не сознавалъ ее; предъ глазами его начали мелькать какія-то незнакомыя лица; изба въ которой онъ находился казалась ему то большою комнатой, то церковью, наполненною монахами, то ясно и отчетливо тою самою избой, съ лежащимъ противъ него на лавкѣ монахомъ; къ нему подходили какіе-то люди, разговаривали, ему хотѣлось отвѣчать; и чувствовалъ онъ что принужденъ дѣлать усилія для того чтобы не засмѣяться вдругъ, не разсердиться, не закричать, ибо тутъ было всего — и смѣшнаго, и досаднаго, и страшнаго. Помнилъ онъ въ послѣдствіи что вставъ среди ночи досталъ свою кожаную сумочку, которую положилъ себѣ подъ голову; помнилъ что доставъ ее, не попалъ прямо на лавку, а наткнулся сначала на печь, а потомъ на дверь, которая предъ нимъ открылась и которую онъ съ усиліемъ едва сладилъ закрыть, помнилъ онъ и пахнувшій на него изъ этой двери свѣжій воздухъ, но больше ничего не помнилъ; тутъ онъ впалъ въ забытье.

Смиренно лежавшій лицомъ къ нему и ровно дышавшій монахъ, наслаждавшійся, повидимому, такимъ глубокимъ сномъ, не спалъ точно также. Не жаръ, не головная боль, не физическое разстройство мѣшали ему, нѣтъ. Прищуривъ глаза, наблюдалъ онъ внимательно за всѣми движеніями Миктерова; сердце его билось отъ страха, а воображеніе рисовало всѣ ужасы, могущіе быть послѣдствіемъ его болтовни. Схватить ли его фискалъ тотчасъ, и ему, приведенному предъ гражданскимъ начальствомъ, придется сознаться въ томъ что онъ вида никакого не имѣетъ и въ томъ зачѣмъ посланъ былъ отъ архіерея, и куда? Или же фискалъ донесетъ прямо Ѳеофану, и его потянутъ къ суду вмѣстѣ съ преосвященнымъ? Присматривая за незнакомцемъ, онъ дѣлалъ между тѣмъ всѣ усилія чтобы вспомнить во всѣхъ подробностяхъ весь свой разговоръ съ нимъ. То казалось ему что онъ наговорилъ столько что изъ сказаннаго можно было построить цѣлый обвинительный актъ, то представлялось ему что отъ многаго можно отказаться, что не все онъ сказалъ, что еще ничего, можно вывернуться; но предъ кѣмъ же будетъ онъ отказываться, вывертываться? Предъ судомъ? а допросъ, пытка! О, ужасъ, ужасъ! Едва одерживалъ онъ свое волненіе чтобы какъ нибудь, повернувшись, не подать повода Миктерову подумать что онъ не спитъ и не подвергнуться снова его вопросамъ. Какой брани вмѣстѣ съ тѣмъ не изрекалъ онъ на свою голову за болтовню свою!

— И не спитъ проклятый фискалъ, не спитъ, говорилъ онъ самъ себѣ, глядя на метавшагося во всѣ стороны Миктерова, — хотя бы уснулъ, о побѣгѣ бы тогда помыслить можно.

На дворѣ уже стало свѣтать, когда желанія монаха наконецъ сбылись. Долго ворочавшійся на лавкѣ Миктеровъ, повидимому, успокоился; раскинувшись лежалъ онъ съ краснымъ лицомъ и тяжело дышалъ.

— Хворь его взяла знать, шепталъ монахъ, осторожно спуская ноги съ лавки и глядя уже съ совершенно открытыми глазами на болѣзненное лицо молодаго человѣка.

Просыпавшійся, или скорѣе тревожно спавшій, Миктеровъ заставлялъ то и дѣло монаха останавливаться въ своихъ сборахъ. Оставалось ему только взять поставленную еще съ вечера за печь палку съ котомкой и шапку, когда Миктеровъ вдругъ привсталъ, сѣлъ, и открывъ мутные глаза, дико посмотрѣлъ на монаха; монахъ спрятался за печкой, и черезъ нѣсколько минутъ, взглянувъ оттуда, увидалъ Миктерова сидящимъ въ томъ же самомъ положеніи, только глаза его глядѣли въ другую сторону.

Тихо ступая на кончики пальцевъ, съ котомкой и палкой въ рукахъ, монахъ осторожно пошелъ къ дверямъ.

— Хворь его взяла; околѣть бы тебѣ, проклятый, шептавъ онъ, выходя и закрывая за собою дверь.

Было еще очень рано; только выгоняли скотину; на деревнѣ было тихо; всѣ спали. Миктеровъ все еще смотрѣлъ разгорѣвшимися глазами въ одну точку и шевелилъ губами, когда монахъ, съ нѣсколько облегченнымъ сердцемъ, вышелъ наконецъ въ сѣни.

Тутъ же около, въ клѣти, наткнулся онъ на спавшаго хозяина. Растолкавъ его, онъ объяснилъ ему что совсѣмъ собрался и уходитъ, а потомъ, нагнувшись къ полусонному старику-крестьянину, шепнулъ на ухо:

— Недобраго постояльца пустилъ ты къ себѣ, помни! Присматривай, лишняго не говори! Фискалъ онъ, разумѣешь ты? Фискалъ! повторилъ монахъ, грозясь многозначительно пальцемъ и уходя.

Пораженный съ просонья страшнымъ именемъ фискала, старикъ остался на мѣстѣ какъ въ оцѣпененіи.

— Глянь, Аксинья! монахъ-отъ этотъ самый вечоръ у Ермилкина сидѣлъ.

— И то! разсуждали бабы, нагнувшись надъ колодцемъ и съ усиліемъ вытягивая бадью съ водою.

— Эй! Ай потерялъ что? окликнула одна изъ нихъ, замѣтивъ движенія его взадъ и впередъ по улицѣ.

Монахъ вскинулъ на нихъ головою, и встрепенувшись, точно отъ сна пробужденный, удвоилъ шаги, поровнялся съ ними, приподнялъ шапку и молча прошелъ мимо.

— На богомолье знать.

— Изъ Москвы.

— Анъ въ Москву, говорили бабы, продолжая перебирать руками веревку и слѣдя глазами за монахомъ.

— Да, въ Москву, на богомолье! ворчалъ онъ про себя, не оборачивая головы и путаясь ногами въ длинномъ подрясникѣ.

XV.

Прошло нѣсколько недѣль. Въ небольшомъ помѣщичьемъ домикѣ деревенки Аристовки, босыя деревенскія дѣвки мыли полы, выгребали и выносили золу изъ русской печки, подметали накопившійся давно на лѣстницѣ и на крыльцѣ соръ, встряхивали и разсматривали на свѣтъ какую-то одежу. Сама хозяйка возилась съ вертѣвшимися около нея дѣтьми: одна дѣвочка съ намазанными масломъ волосами и довольнымъ лицомъ отходила уже прочь, другая ожидала своей очереди, а черномазый мальчишка только что еще попался въ руки заботливой матери; въ подставленную горсточку выпускала она широкою струей набранную въ ротъ воду и описывая этою горстью круги на лицѣ ребенка, какъ на гуттаперчевой куклѣ, сердилась, если слишкомъ загнувшійся носъ или выворотившаяся губа заставляли его дѣлать движенія тогда какъ ей съ надутыми и наполненными водою щеками и закричать на него не было никакой возможности.

Къ завтрашнему празднику желалось бы чтобы все было въ порядкѣ, прибрано и вымыто, но кому до праздника, а кому объ немъ и думать было некогда. Вонъ рядомъ, въ каморкѣ, за столомъ покрытымъ бумагами, сидитъ съ утра съ перомъ въ рукѣ почтенный іеромонахъ и трудится надъ заказаннымъ ему посланіемъ къ вологодскому архіерею Греку Аѳанасію Кондоиди, на счетъ дѣлаемыхъ имъ будто послабленій попавшему уже въ заключеніе въ Спасо-Каменный монастырь Георгію Дашкову. Трудновато дается ему сочиненіе посланія; онъ то и дѣло вытираетъ рукавомъ себѣ лобъ, расчесываетъ пальцами жесткую бороду, отдувается. Шутка ли сколько вопросовъ сдѣлать надо? Не забыть бы чего, повторялъ онъ, перечитывая исписанные листы.

Іеромонахъ этотъ былъ тотъ самый съ которымъ бесѣдовалъ Миктеровъ. Послѣ бесѣды этой, опасаясь ея послѣдствій, онъ, притворившись спящимъ, обдумалъ что ему не остается ничего другаго какъ поскорѣе вернуться въ Москву и донести Ѳеофану Прокоповичу все что ему извѣстно о воронежскомъ владыкѣ; надо было спѣшить, иначе фискалъ проклятый могъ предупредитъ!

Самому хозяину и владѣльцу деревни Аристовки, секретарю архіепископа Ѳеофана, Дудину, заботъ и трудовъ и того больше. Онъ, пріѣзжавшій обыкновенно къ обѣду домой, до сихъ поръ изъ своей канцеляріи урваться не можетъ: что дѣлать? Время такое горячее, такія ужь подошли обстоятельства, Ѳеофанъ съ архіереями расправу свою поканчиваеть Упрятали его давняго противника Ѳеофилакта Лопатинскаго, и Игнатія Смолку упрятали, а сейчасъ вотъ привезли свѣдѣнія объ епископѣ казанскомъ, 80ти-лѣтнемъ Сильвестрѣ, будто бы онъ съ заключеннымъ тамъ этимъ самымъ архіереемъ Игнатіемъ Смолкою съ почтеніемъ обращается, называетъ его въ разговорѣ «владыко святой»; нашлись у него по розыску какія-то тетради съ критикою на разныя распоряженія Ѳеофана, разсужденія о пріобрѣтеніи симъ послѣднимъ дорогахъ каретъ и золотыхъ возковъ на деньги вырученныя отъ продажи рухляди умершихъ архіереевъ, а тутъ самъ Сильвестръ на тамошняго губернатора, Волынскаго, жалуется. Волынскій де монастырскіе лѣса и земли отнимаетъ, въ монасгырекихъ садахъ зайцевъ травитъ, люди его и солдаты прутьями, ботажьемъ, палками, кошками до полусмерти разныхъ духовнаго сана лицъ и слугъ архіерейскихъ бьютъ и гоняютъ, самъ онъ нѣкоторыхъ собственноручно за волосы таскаетъ, церковниковъ въ подушный окладъ записываетъ, псарные дворы на церковныхъ земляхъ заводитъ…. Какой сторонѣ вѣрить выгоднѣе? Какъ тутъ разбирать? Кого оправдывать? А хлопотъ-то, хлопотъ!

— Ну, покончилъ ли? говорилъ возвратившійся наконецъ измученный Дудинъ, входя въ тѣсное помѣщеніе іеромонаха, и не обративъ вниманія на бросившихся было къ нему на встрѣчу дѣтей.

— Покончилъ? вотъ и ладно, ладно; не запамятовалъ ли чего? все ли выписалъ? прибавляетъ онъ, желая отвлечь нѣсколько вниманіе іеромонаха, и доставая тѣмъ временемъ незамѣтно изъ лежавшаго на окнѣ псалтыря давно приготовленную цидулочку, чтобы вложить ее секретно и бережно въ поданное ему письмо къ Кондоиди, — хорошо ли у тебя все здѣсь писано?

«Экъ, чего опасается!» думаетъ между тѣмъ, смотря на маневръ этотъ, монахъ, давно прочитавшій секретную и скрываемую отъ него цидулку, въ которой Дудинъ просилъ секретаря Кондоиди купить ему вороную нѣмецкую кобылу для завода, обѣщая за то милосердіе «отъ высокихъ персонъ, о которыхъ объявлять здѣсь нужды нѣтъ, а можно и безъ объявленія о томъ вразумѣть». «Экъ опасается! словно не вѣдаю я что и Аристовка-то вся съ продажи пожертвованныхъ лошадей, да свѣчей, да коровъ холмогорскихъ, да съ нашихъ же услугъ покупана!»

Но патронъ молчитъ; молчитъ и кліентъ.

— Ну, началъ наконецъ Дудинъ, запечатывая уже совсѣмъ готовое посланіе къ Кондоиди, — ну, о нечестивыхъ поступкахъ Ѳеофилакта Лопатинскаго, Игнатія и другихъ прочихъ противу преосвященнаго нашего владыки говорить многаго нечего; по дѣламъ своимъ и наказаніе достойное получили; о судьбѣ же твоего воронежскаго знаешь ли? остановился онъ, смотря на стоявшаго предъ нимъ смиреннаго іеромонаха, — не вѣдаешь? Священническаго и монашескаго чина лишенъ, розыскиванъ и сосланъ въ Крестный монастырь, на островъ Бѣлаго моря, на неисходное заключеніе въ кельѣ, бремя тяжкое!

— Ахъ! да, да, бремя тяжкое! глубоко вздохнулъ монахъ.

— Чернилъ и бумаги давать не указано, не допускать никого близко къ нему, и въ церковь водить за карауломъ, вотъ какъ! продолжалъ Дудинъ.

"Аль тебѣ знать и еще кого пощупать понадобилось, что ты о семъ со мною заговариваешь, " размышлялъ про себя монахъ.

— А-а-ахъ! бремя тяжкое! говорилъ онъ вслухъ, дѣлая печальную и покорную гримасу, въ изъявленіе совершенной готовности посодѣйствовать, на сколько силы его будетъ, еслибы кого дѣйствительно и еще «пощупать» понадобилось.

— Писаніе сіе, началъ между тѣмъ опять Дудинъ, подавая запечатанный уже конвертъ, — вологодскому архіерею Кондоиди доставить надлежитъ. Гм! продолжалъ онъ, откашлянувшись и пристально глядя на своего собесѣдника, — о чемъ писано тамъ тебѣ гораздо вѣдомо; усердіе свое показалъ ты, правда, единожды, ну, а паки оное покажешь, награжденія удостоенъ будешь.

— Да, да, да, съ совершеннымъ смиреніемъ повторялъ монахъ.

— Счастіе себѣ обрѣсти человѣку гдѣ — никому сіе угадать не можно; тамъ его обрѣтешь гдѣ сего и не чаялъ, продолжалъ секретарь внушительнымъ тономъ; — что же я тебя по чести съ улицы тогда принялъ, и сего ты не забуди, слышь, не забуди!

"Да, вѣдаю, вѣдаю, " думалъ монахъ, «ты ужь меня не учи, самъ дѣло сіе къ концу привести сумѣю; не оставленному же мнѣ архіерею служить теперь!»

И подлинно, учить его было нечего; не медля и не колеблясь, онъ отправился въ Спасо-Каменный монастырь, и тотчасъ по прибытіи потребовалъ чтобъ его допустили къ бывшему владыкѣ.

— Безвинно лишенъ я архіерейства, говорилъ Георгій Дашковъ, когда доложили ему о пріѣздѣ какого-то неизвѣстнаго и желающаго видѣть его іеромонаха, — стражду здѣсь занапрасно; сослали своя братія, а государыня того и не вѣдаетъ. Вы, Жиды непотребные, продолжалъ онъ, обращаясь къ подходившему подъ его благословеніе новопріѣзжему, искоса поглядывавшему на Георгія, «не въ схиматическомъ образѣ сѣдяща», — вы сказали мнѣ что монастырь каменный, ажно не монастырь, а люди въ немъ каменные.

И точно о каменную стѣну ударялись слова архипастыря; не обращая на нихъ никакого вниманія, знакомый намъ іеромонахъ, прямо изъ-подъ благословенія, приступаетъ къ обыску. Онъ находитъ подъ поломъ и четырнадцать дестей бумаги, и чернильницу, и завѣщаніе «схимника Гедеона», то-есть Георгія Дашкова.

Уликъ набралось столько что можно приступить уже и къ слѣдствію. И точно, какъ только онъ возвратился въ Петербургъ, началась переборка и тасканіе людей изо всѣхъ концовъ Россіи, начались пытки. Привезли ярославскаго архимандрита Аарона, за то что онъ когда-то спрашивалъ про Георгія: «гдѣ-то онъ теперь?» Привезли купца который покупалъ у Гедеона камку и серебро; привезли его служителей. Оказалось что у Георгія былъ братъ стольникомъ, были сестры въ Ярославлѣ, была племянница въ Казани, — всѣхъ потащили къ допросу. Архимандритъ Іесей, уличенный въ томъ что обходился дѣйствительно хорошо съ Гедеономъ, что кланялся ему, когда тотъ входилъ въ церковь, цѣловался съ нимъ въ руку, называлъ его въ разговорѣ «отецъ святой, честнѣйшій отче» и уступалъ мѣсто на праздничныхъ обѣдахъ, былъ окончательно замученъ подъ пытками и умеръ въ синодальной колодничьей избѣ. Одного Кондоиди выручила только вороная нѣмецкая кобыла о которой писалъ ему Дудинъ: все это смастерилъ нашъ старый пріятель, такъ перепугавшійся было Миктерова.

— И не мнилъ я, разсуждалъ онъ самъ съ собою, возвращаясъ съ докладомъ въ Москву и мечтая объ ожидающемъ его обѣщанномъ вознагражденіи, — не мнилъ я счастіе себѣ тогда обрѣсти отъ фискала…. Отъ фискала! повторялъ онъ, поднимая глаза къ небу. — Вреда себѣ, гибель свою чаялъ найти, анъ многословіе мое къ пользѣ мнѣ послужило! не объялъ бы меня страхъ, не открой себя тогда фискалъ — горче судьба моя и сихъ архіереевъ была бы; хворь его взяла въ тѣ поры, хворь, вотъ что, вспоминалъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ о давно прошедшемъ монахъ, а такъ-называемый фискалъ между тѣмъ мечталъ и вспоминалъ въ это время совершенно о другомъ.

XVI.

На дворѣ было холодно и грязно. Прошло уже лѣто и надвигалась осень, когда тотъ самый Миктеровъ котораго не такъ давно еще мы видѣли полнымъ силъ и здоровья, спасающимся изъ Москвы съ единственнымъ желаніемъ уйти какъ можно дальше отъ того города, возвращался туда же въ телѣжкѣ, худой и блѣдный, обросшій бородой и усами, въ бараньей шубѣ на плечахъ и теплой шапкѣ на головѣ

Узнать его было трудно. Сильнѣйшая горячка, счастливо вынесенная имъ безъ всякаго медицинскаго пособія, благодаря только свѣжимъ силамъ и крѣпкому сложенію, оставила глубокіе слѣды на его лицѣ. Щеки вдавились, а слабые, угасшіе глаза напротивъ хотѣли какъ бы выскочить вонъ; скулы, съ натянувшеюся на нихъ кожей, выдавались впередъ; рѣзко, крупными полосами, обозначались на лбу жилы, волосъ на головѣ было мало; Миктеровъ сгорбился и точно постарѣлъ.

Въ крестьянской избѣ, куда бросила его судьба, за нимъ особенно ухаживали; избу очистили гто всѣхъ домашнихъ; никто не докучалъ ему распросами и разговорами; сумка, которую онъ еще разнемогаясь озаботился положить подъ голову, очутилась подъ ключомъ у хозяина и была ему принесена въ послѣдствіи, при выздоровленіи, самимъ старикомъ, съ нѣкоторымъ къ ней благоговѣніемъ. Миктеровъ развернулъ ее, счелъ деньги, посмотрѣлъ на вещи, все лежало такъ какъ будто бы до нихъ никто не дотрогивался. Онъ и желалъ бы даже иногда поговорить съ кѣмъ-нибудь, выразить, напримѣръ, добрымъ хозяевамъ благодарность за ихъ заботы о немъ, посидѣть съ ними, но его какъ-то сторонились, на него косились какъ на какое-нибудь пугало, и по всему замѣчалъ онъ что единственнымъ желаніемъ всѣхъ было скорѣе, скорѣе, только какъ можно, разстаться съ нимъ. Едва придя въ себя, Миктеровъ слышалъ уже какъ старикъ хозяинъ поговаривалъ о томъ что теперь можно бы сѣсть въ телѣжку и ѣхать куда лежитъ ему дорога, что дадутъ они пожалуй ему даже и лошадку, и проводятъ куда угодно. Чувствуя что его стараются сбыть съ рукъ, Миктеровъ рѣшился отправиться какъ только позволили ему силы. Онъ хотѣлъ подарить старику нѣсколько гривенъ на прощаньи, но тотъ замахалъ руками:

— Что за деньги! Мы за ними не стоимъ, ступай съ Богомъ, съ Богомъ, говорили провожавшіе съ радостными лицами Миктерова крестьяне.

— Лихомъ насъ не поминай лишь! Слышь, лихомъ не поминай! кричали они, крестясь, когда наконецъ отъѣхавшая телѣжка увозила съ глазъ долой человѣка котораго они почитали фискаломъ.

На что же разчитывалъ однако, на что надѣялся Миктеровъ, возвращаясь теперь опять туда гдѣ могли такъ легко снова попасть на его слѣдъ и откуда на этотъ разъ можетъ-быть не такъ уже свободно удалось бы ему ускользнуть?

Прежде всего, думалъ Миктеровъ, трясясь на своей телѣжкѣ, въ Москву надо, осторожности ради, въѣхать въ сумерки, потомъ прямо къ Торбееву; пройти такъ чтобы прислуга его не примѣтила: статься можетъ и за нимъ надзираютъ; потомъ, если Торбеевъ ничего не будетъ въ состояніи сдѣлать, то самому попытать, а тамъ…. не вѣкъ же за нимъ присматривать будутъ; годъ, другой, хоть и въ кельѣ можно скоротать. «Я де узналъ случаемъ…. моя услуга вамъ тоже годиться можетъ…. доказывать на васъ де я не буду, зачѣмъ доказывать, а только выручите!» разговаривалъ онъ самъ съ собою, какъ будто бы уже видѣлъ лицъ о которыхъ думалъ, и слышалъ ихъ возраженія.

И въ памяти его воскресала ночь, когда онъ, измученный и больной, слушалъ разказы монаха; онъ нанизывалъ одну за другою всѣ мельчайшія подробности этого разказа. Воображеніе рисовало ему цѣлый планъ дѣйствій.

Не доѣзжая заставы, Миктеровъ оставилъ телѣгу и пошелъ пѣшкомъ. Смеркалось. Домъ гдѣ жилъ Торбеевъ отстоялъ далеко отъ Серпуховской заставы; зажгли уже огни, когда онъ подходилъ къ нему. Въ окнѣ на которомъ стоялъ какой-то крашеный попугай и ставни котораго не были еще закрыты, мелькнула незнакомая фигура, заставившая его пріостановиться. Кто бы такое могъ быть? Обычаи Торбеевыхъ были хорошо извѣстны Миктерову, онъ подошелъ прямо къ никогда не запиравшейся калиткѣ; войдя въ нее, можно было, не видавъ никого изъ прислуги, постучать въ окно самого Торбеева, который и открылъ бы дверь; но калитка была заперта; онъ налегъ на нее плечомъ, она не подавалась. Обстоятельство это и фигура видѣнная сейчасъ въ окно смутили нѣсколько Миктерова, онъ хотѣлъ было и отойти, когда на дворѣ послышалисъ наконецъ чьи-то шаги, заскрипѣлъ запоръ, и предъ мимъ очутилась совершенно неизвѣстная ему и крайне непріятная фигура какого-то человѣка въ синемъ толстаго сукна кафтанѣ, изъ-подъ котораго выглядывалъ длинный, засаленный и истертый жилетъ.

Незнакомецъ приложилъ руку къ бровямъ, будто заслонялся отъ свѣта, и прищуривъ свои маленькіе, сѣрые глаза, всматривался въ посѣтителя. Тонкія губы его, обрюзглое, но молодое еще лицо, жидкіе бѣлокурые волосы, плоско лежавшіе на головѣ, непріятно поразили Миктерова, и когда незнакомецъ какимъ-то дребезжащимъ голосомъ спросилъ его: кого ему нужно? Миктеровъ ничего не отвѣчалъ.

— Кто такой? повторилъ тогда первый тѣмъ же дребезжащимъ голосомъ, подвинувшись нѣсколько впередъ.

Миктеровъ посмотрѣлъ еще на эти сѣрые, бѣгающіе, не останавливающіеся ни на чемъ глаза, и сдѣлалось ему страшно; ему захотѣлось поскорѣе уйти и главное не называть этому, стоявшему предъ нимъ человѣку не только себя, но и Торбеева.

— Знать не туда я попалъ, кто стоитъ нынѣ здѣсь? говорилъ онъ, переминаясь съ ноги на ногу и готовясь отойти отъ калитки.

— Стой, стой! я хозяина тотчасъ покличу; Кондратичъ, Кондратичъ! засуетился вдругъ незнакомецъ, идя на встрѣчу а тихо говоря что-то, показавшемуся на крыльцѣ высокаго роста мущинѣ.

Миктеровъ смутился не на шутку; онъ не зналъ что дѣлать. Уйти не дожидаясь новыхъ вопросовъ этого Кондратича, могло показаться подозрительнымъ, оставшись же, надо было отвѣчать что-нибудь положительное, а что именно? Застигнутый врасплохъ, придумать такъ скоро отвѣтовъ онъ не могъ.

— Кого спрашиваешь? Откуда идешь? отнесся между тѣмъ къ нему успѣвшій уже подойти Кондратичъ.

— Откуда? издалече, собравшись наконецъ съ духомъ сказалъ Миктеровъ.

Новая представшая предъ нимъ фигура смущала его не менѣе прежней. Худой, сгорбленный смотрѣлъ Кондратичъ; уже не заслоняясь рукой, прямо ему въ лицо, и серіозными глазами своими насквозь его пронизывалъ. Надо было скорѣе развязаться и уйти.

— Чего оглядываете-то меня, словно вора? Чей дворъ-отъ, говорите? сказалъ Миктеровъ, принимая рѣшительный тонъ.

— Дворъ-отъ чей? повторилъ, продолжая всматриваться въ него и растягивая каждое слово, Кондратичъ, — дворъ-отъ мой.

Миктеровъ замѣтилъ что стоявшій теперь позади, первый вышедшій къ нему незнакомецъ подергивалъ при этихъ словахъ Кондратича за полы его нанковаго халата.

— Да ты-то кто? спросилъ онъ.

— Я-то? повторилъ опять въ растяжку Кондратичъ.

— Ну, да.

— Я-то кто?

— А когда не хотите отвѣтствовать, не надо! и Миктеровъ крупнымъ шагомъ отошелъ отъ калитки, которая за нимъ тотчасъ же и захлопнулась.

Перейдя на другую сторону улицы и оглянувшись назадъ, онъ не видалъ уже никого, только въ освѣщенномъ окнѣ мелькнула опять чья-то тѣнь. Непріятная сцена, затруднительное положеніе изъ котораго онъ только что вышелъ, неокрѣпшія еще отъ болѣзни силы, а главное, неудачные поиски Торбеева, все это сильно разстроило его. Онъ шелъ безсознательно по темнымъ улицамъ Москвы, не зная куда идетъ, гдѣ остановится, что предприметъ, и чѣмъ больше думалъ, тѣмъ состояніе его казалось ему безотраднѣе. Какое-то даже равнодушіе стало мало-по-малу нападать на него. Медленно вскидывалъ онъ голову на проходившихъ и встрѣчавшихся съ нимъ лицъ, и то что еще такъ недавно казалось ему возможнымъ, всѣ мысли, всѣ планы которыми онъ лелѣялъ себя въ продолженіи своего выздоровленія, для которыхъ онъ пріѣхалъ и къ которымъ такъ стремился, все это представлялось ему теперь построеннымъ на лескѣ и ни къ чему не ведущимъ.

Для того чтобы добыть монашеское платье, въ которомъ можно было бы ходить свободно по Россіи, стоило ли возвращаться въ Москву? Не безумство ли идти въ монахи для того только чтобы надѣть монашеское платье? Возможно ли быть донощикомъ человѣку который и самъ страдалъ отъ доноса? Онъ шелъ по улицѣ, думая уже о томъ гдѣ бы пристать на ночь и какъ бы на другой день скрыться опять изъ Москвы? Онъ прилегъ между телѣгами, сдвинутыми на какомъ-то пустырѣ, и провелъ тамъ ночь, въ твердой рѣшимости на этотъ разъ добраться на послѣднія свои деньги до отцовской деревеньки.

XVII.

Въ трудныя минуты жизни нѣтъ лучше воспоминаній какъ воспоминанія дѣтства. Перенося человѣка въ безпечальное время юности, они заставляютъ его забывать настоящее и, лаская воображеніе своими свѣжими, безхитростными картинами, наполняютъ душу облегчающимъ и тихимъ спокойствіемъ. Лелѣемый этими мечтами, Миктеровъ помаленьку подвигался по Можайкѣ то пѣшкомъ, то присаживаясь на телѣгу какого-нибудь попутчика.

Время было раннее, когда онъ достигъ Можайска; въ небольшой деревянной церкви, стоявшей при самомъ въѣздѣ въ городъ, благовѣстили; двери были открыты; Миктерову захотѣлось помолиться. Уговорившись съ мужичкомъ который довезъ его о томъ гдѣ имъ сойтись, онъ снялъ на прощаніи съ нимъ шапку и вошелъ въ церковь.

Обѣдня уже кончилась, но изъ алтаря, съ дымящимся кадиломъ въ рукахъ, выходилъ въ это время священникъ и, становясь къ окруженному тремя свѣчами гробу, начиналъ панихиду. Народъ расходился; церковь мало-по-малу опустѣла; осталась только кучка нищихъ у входа, двѣ женщины, какъ видно родственницы покойницы, нѣсколько старухъ по стѣнамъ, да Миктеровъ, подошедшій довольно близко къ амвону и рѣшившійся, съ тогдашнею толстою къ верху и тонкою къ низу свѣчей въ рукѣ, простоять паннихиду.

Съ великолѣпіемъ похоронныхъ процессій были уже въ то время знакомы. Существовалъ обычай: предъ выносомъ разносить вино и сладости, раздавать присутствующимъ бѣлыя перчатки и кольца съ вырѣзаннымъ иногда именемъ покойнаго; были и факельщики, и катафалки, и богатѣйшіе покровы, и прощанія слугъ и родственниковъ, и обѣдъ, и поминки. Но все это доступно было людямъ богатымъ; похороны же на которыя попалъ случайно Миктеровъ были далеко не таковы. Простой, некрашеный, сосновый гробъ, въ которомъ лежала женщина уже старая, съ повязанною платкомъ головой, былъ покрытъ бѣднымъ церковнымъ покровомъ; не было ни траурныхъ платьевъ, ни катафалка; заунывно пѣлъ на клиросѣ одинъ только дьячокъ похоронную службу.

Съ самаго начала вниманіе Миктерова обратила на себя одна изъ стоявшихъ около покойницы женщинъ. Красивое дицо ея, обрамленное накинутымъ на голову платкомъ, концы котораго были спрятаны подъ шубкой, безжизненностью и блѣдностью своею поразило бы всякаго. Вся фигура ея, скрытая и обезображенная длинною шубкой съ высокою таліей, представлялась чѣмъ-то неподвижнымъ и не гармонировала съ молодыми чертами ея лица. Казалось что стояла она тутъ не потому что лежавшая въ гробу старуха была ей мать, что въ матери этой она потеряла все свое счасгіе, но что ее привели сюда насильно и поставили съ тѣмъ только чтобъ она не трогалась съ мѣста. Когда наступила минута послѣдняго цѣлованія, когда простился священникъ, простилась, причитая въ голосъ, и старушка находившаяся по ту сторону гроба, дочъ покойницы продолжала стоять неподвижно, точно будто ей тутъ и дѣлать было нечего. Когда же старушка, замолкнувъ на время, подошла къ ней и, подведя ее за руку къ гробу, въ ухо и нѣсколько разъ повторила: «поклонись Маша, поклонись свѣтъ мой!» Маша нагнулась надъ умершею, но пролежала бы такъ Богъ знаетъ сколько времени, еслибы вышедшій наконецъ изъ алтаря священникъ не попросилъ ее встать и еслибы тоже насильно не отвела ее въ сторону отъ гроба та же старушка родственница, продолжая рыдать и голоситъ попрежнему.

Миктеровъ подошелъ также проститься съ покойницей, онъ заглянулъ въ лицо Машѣ, — ни одной слезинки не было замѣтно въ ея глазахъ; но когда безстрастные глаза эти взглянули на него и остановились, онъ понялъ что безстрастность эта была только выраженіемъ глубокой, безотрадной скорби, и чувствовалъ вмѣстѣ съ тѣмъ что при всей своей безстрастности, глаза эти глядѣли такъ что становилось даже жутко. Вышедши изъ церкви вмѣстѣ со всѣми, Миктеровъ невольно послѣдовалъ на кладбище, помогая нести гробъ могильщикамъ и не выпуская изъ виду дѣвушки, которая за общимъ движеніемъ какъ-то неестественно вдругъ засуетилась, что-то искала на полу, осматривалась вокругъ, шла не въ ту сторону куда надо было идти.

Пропѣли литію, опустили гробъ на холстахъ въ могилу, прозвучала на гробовой крышкѣ брошенная сверху, промерзшая, комковатая земля, замолкли голоса, — все было кончено.

— Охъ родимый! заговорила старуха родственница, обращаясь къ Миктерову, — Богъ тебя въ томъ не оставитъ что за сироткой присмотрѣвъ; помянуть къ намъ покойницу милости просимъ, чѣмъ Богъ послалъ! Помяните, помяните; продолжала она, окруженная нищею братіей съ протянутыми впередъ руками и раздавая изъ небольшаго мѣшечка мѣдныя деньги, — чѣмъ Богъ послалъ помяните!

Всѣ тронулись съ кладбища.

Домъ въ который, вслѣдъ за хозяевами, вступилъ Миктеровъ, отличался отъ простой избы развѣ только тѣмъ что состоялъ изъ двухъ комнатъ, что бревенчатыя стѣны его были внутри и снаружи обтесаны и что надъ русскою печью, стоявшею посрединѣ, выведена была труба.

Въ углу между двумя лавками, около накрытаго стола хлопотали какія-то женщины, сосѣдки старухи родственницы, тотчасъ же при появленіи послѣдней передавшія ей, какъ хозяйкѣ, всѣ заботы по угощенію, и сдѣлавшіяся гостями. Все было впрочемъ уже готово: пирогъ, блины, лепешки, жаркое стояли на своихъ мѣстахъ.

Миктеровъ, какъ лицо никому не знакомое, долженъ былъ, несмотря на свой нисколько не подходящій костюмъ, назваться гостямъ дворянскимъ сыномъ Торбеевымъ, возвращающимся по болѣзни со службы въ Смоленскъ, къ отцу, а хозяйкѣ, на постоянный вопросъ ея: «какъ звать-то тебя родимый?» сказалъ имя Иванъ и отчество Ивановичъ.

Скоро явился священникъ съ причтомъ, и закуска началась.

По мѣрѣ подносимаго гостямъ вина, разговоръ оживлялся; хозяйка сновала изъ угла въ уголъ съ угощеніями; Маши не было, и Миктеровъ, пользуясь ея отсутствіемъ, старался разузнать: гдѣ и съ кѣмъ онъ находился.

Оказалось что покойница была жена приказнаго Тишина, уѣхавшаго въ Москву уже давно, что Маша была дочь ея, а распоряжавшаяся старушка, родная сестра мужа покойницы, слѣдовательно Машина тетка. Словоохотливая съ раскраснѣвшимся лицомъ гостья, къ которой адресовался Миктеровъ, такъ и сыпала разными подробностями.

— Умерла, царство небесное, скончадася, говорила она, вздыхая, — Божья воля, Божья! Однако жить имъ все-таки можно; не то что Груздеву мы намедни провожали; то-то Господи, горя-то! Шестеро ребятъ, одна короренкя, домишка гнилой, а она покойница баба была…. ухъ какая баба! поводила глазами гостья, не обращая вниманія на то что о Груздевой Миктеровъ не имѣлъ никакого понятія, и продолжая свою болтовню.

— Эти люди не бѣдные, можно сказать съ достаткомъ; Машѣ-то жениховъ не одинъ сыщется, дѣвка хоть куда! Отецъ только крутенекъ, ну да службу тоже имѣетъ, почесть за рѣдкость съ ними живетъ, а сестрица его, скажу тебѣ милый человѣкъ, сестрица……

Но на этомъ словѣ разговоръ прервался; въ сосѣдней комнатѣ послышалось вдругъ какое-то движеніе, истерическія рыданія. Всѣ вскочили съ мѣстъ и бросились туда.

На лавкѣ, возлѣ окна, закинувъ голову.назадъ, сидѣла Маша, какъ была, въ той самой шубкѣ и платкѣ въ которыхъ воротилась съ похоронъ. Глаза ея закатились, лицо судорожно передергивалось.

Остановившіяся на порогѣ сосѣдки всплеснули руками.

— Помретъ! Батюшки свѣты, помретъ, — другая покойница! Старуха тетка подошла было къ Машѣ, но залилась только слезами и, раскачиваясь всѣмъ тѣломъ, закричала: «сердечная, охъ сердечная, очнись!» и тоже ни съ мѣста.

Впередъ вышелъ наконецъ Миктеровъ.

— Шубку надо скинуть, платокъ! сказалъ онъ, и всѣ, точно того только и ждали, принялись ему помогать.

Между тѣмъ, оставшійся въ первой комнатѣ священникъ съ причтомъ продолжалъ закусывать, но наконецъ соскучившись сидѣть одинъ, онъ сталъ звать гостей къ себѣ

— Что вы тамъ? Чего смотрѣть пошли? Она убивается, а вы дуры смотрите. Ну что тамъ? трапезу всѣ покинули.

— Господи свѣты! страсть какая! Напужала какъ! охали, возвращаясь на голосъ священника, гостьи.

— Ну чего? Всѣ мы подъ Богомъ живемъ и всѣ умремъ. Всибо не успяемъ вси же измѣнимся. Садись, Перфильевна! говорилъ священникъ, закусывая свернутымъ блиномъ выпитый стаканъ вина; — садись-ка; пирогомъ-то дьячка попроси; да сама-то ты? аль не пьешь? Савельевна, куда? продолжалъ онъ, устанавливая такимъ образомъ снова нарушившійся было порядокъ закуски.

А Миктеровъ распоряжался въ это время съ своею паціенткой отлично. Облегчивъ отъ лишней одежды и давъ напиться воды, онъ успокоилъ ее; рыданія скоро прекратились, потекли обильныя слезы, и Маша очнулась.

— Словно я тебя гдѣ видѣла, слабымъ голосомъ заговорила она, смотря пристально на Миктерова и стыдливо поправляя распахнувшуюся было одежду. — Спасибо вамъ. Присядте со мной, посидите. Я туда не пойду.

Но старуха тетка, хотя очень благодарная своему едва знакомому гостю за его услуги, не желала однако чтобъ онъ оставался наединѣ съ дѣвушкой. Нѣсколько разъ, вырываясь отъ остальныхъ своихъ гостей, прибѣгала она просить Машу выдти, просила и Миктерова не обижать ее старуху, не отказываться чего-нибудь откушать, но всякій разъ второпяхъ возвращалась назадъ, не успѣвая уговорить ни того, ни другую.

Приближались уже сумерки, закусывавшіе гости разгулялись уже изрядно.

— Ну, вбѣжала наконецъ старуха-тетка, — воля ваша, поклонъ тебѣ низкій…. она у меня невѣста, дѣвка молодая… а за виномъ люди тамъ говорить стали….

Миктеровъ, не дослушавъ даже старухи, взялся за шапку и сталъ прощаться.

— Не пойду я, разгорячилась вдругъ Маша, — мочи моей нѣтъ, не пойду!

— Охъ сердечная, сердечная, да вѣдь люди, не я…. Охъ, да какъ же бытъ-то мнѣ… пособи ты мнѣ, батюшка! замоталась тетка между племянницей и гостемъ.

— Не пойду, все едино не пойду, продолжала Маша.

Миктеровъ вышелъ.

Пройдя мимо полупьяной компаніи и возвратясь на постоялый дворъ, гдѣ ожидалъ его мужикъ съ подводой, Миктеровъ задумался. Висѣвшіе надъ нимъ опасности, причина его бѣгства изъ Москвы, все это снова полѣзло ему въ голову. Мрачно какъ ночь стояло за нимъ прошедшее, безотрадное, вдали виднѣлось будущее, но посреди этого, ни съ того, ни съ сего, свѣтились вдругъ довѣрчиво смотрѣвшіе на него глаза Маши, ему видѣлось и лице ея, и станъ, и эта бѣлая рука судорожно за него хватавшаяся.

— До отца бы добраться скорѣе! усиленно и настойчиво думалъ онъ, но рядомъ возникалъ вопросъ: что Маша? такъ ли съ нимъ, какъ съ другими, или онъ какъ-нибудь особенно приглянулся ей, и она объ немъ теперь также думаетъ?

— Что жъ родимый? По дорожному? встрѣтила на другой день Миктерова старуха-тетка, увидавъ подъѣхавшую къ нимъ телѣгу.

— По дорожному, по дорожному, говорилъ Миктеровъ, не входя даже въ домъ. — Проститься заѣхалъ.

— Уѣдешь теперь, только мы тебя и видѣли! Заживемъ съ Машей сиротами, никто-то къ намъ съ нею и не навѣдается.

— А отецъ-то развѣ не пожалуетъ? спросилъ разсѣянно Миктеровъ.

— И! Гдѣ отецъ? заговорила старуха, онъ человѣкъ приказный, пришлетъ нѣшто поклонъ съ своимъ Гвоздевымъ, да а тотъ не такъ давно былъ; когда онъ былъ-то Маша?

— Знать съ недѣлю былъ, отвѣтила Маша нехотя.

— Ну прощайте, раскланивался Миктеровъ, переминаясь съ ноги на ногу и точно ожидая чего-то, — прощайте.

— Прощай, батюшка, прощай! говорила остановившись въ дверяхъ тетка, кланяясь ему низко, — не забывай насъ, помни!

— Остались бы, проговорила Маша, посмотрѣвъ ему въ глаза и уперевъ руку въ дверной косякъ, — остались бы, повторила она тише и опуская свой взоръ.

И Миктеровъ вздохнулъ свободно. Вотъ отвѣтъ на тотъ вопросъ который онъ предлагалъ себѣ вчера!

Отъѣхавъ нѣсколько шаговъ отъ крыльца и обернувшись, онъ увидѣлъ Машу одну, стоявшую подперши голову ладонью и грустно смотрѣвшую ему вслѣдъ.

Но мужичонка погонялъ свою лошадку, и она помаленьку плелась рысцой по схваченной морозомъ дорогѣ. Отъ смиренной семьи Тишиныхъ мысли Миктерова стали переноситься къ родному крову.

XVIII.

Миктерову удалось благополучно добраться до деревни отца. Онъ могъ жить тамъ безопасно. Отецъ ничего не зналъ ни о его дѣлѣ, ни о происшедшей въ судьбѣ его перемѣнѣ. Да притомъ въ Москвѣ о немъ уже забыли: вновь сформированная изъ лейбъ-регимента конная гвардія замѣнила кавалергардскій полкъ, въ которомъ Миктеровъ служилъ и чины котораго переведены были теперь или въ другія мѣста, или вовсе отставлены. Вообще не до Миктерова было въ настоящее время.

Съ переѣздомъ государыни во вновь построенный и великолѣпно отдѣланный дворецъ Анненгофь, на лѣвомъ берегу Яузы, на томъ мѣстѣ гдѣ стоялъ домъ Головина и гдѣ нынѣ военныя гимназіи, стала при дворѣ мало-по-малу вводиться та роскошная обстановка, которой удивлялись современники, хотя казна нуждалась въ деньгахъ, не платила даже жалованья, перебиваясь кое-какъ тѣмъ что ссужалъ пріѣхавшій изъ Митавы Лилманъ, Еврей нѣкогда имѣвшій счеты съ Бирономъ и который теперь получилъ званіе придворнаго банкира или оберъ-гофъ-коммиссара.

Несмотря на послѣдовавшія въ недалекомъ другъ отъ друга разстояніи кончины дяди государыни, Салтыкова, сестры ея Прасковьи и царицы-инокини Евдокіи Ѳеодоровны, скоро начались при дворѣ и маскарады, и праздники, и комедіантскія представленія труппой присланною изъ Варшавы. Въ то же время формируются новые кирасирскіе полки, для которыхъ Левенвольдъ доставляетъ лошадей, производятся экзерциціи вновь собраннымъ Измайловцамъ на Царицыномъ дугу за Москвой-рѣкой, учреждается кадетскій корпусъ на 200 человѣкъ шляхетскихъ дѣтей, усиливаются работы на Ладожскомъ каналѣ, принимаютъ и выпроваживаютъ донъ-Эмануила Португальскаго, пріѣзжавшаго чтобы предложить руку и сердцѣ новой императрицѣ

Не только о какомъ-нибудь Миктеровѣ, не время было думать даже и о комъ-нибудь поважнѣе. Но если, благодаря этой суетнѣ, онъ могъ пока хорошо и свободно жить въ деревенской глуши, то не такъ-то легка была роль Торбеева, съ оставленными ему Миктеровымъ при отъѣздѣ долгоруковскими вещами. По всему видно было что времена Долгорукихъ прошли невозвратно, что другимъ, новымъ лицамъ суждено было агратъ главныя роли. Только и слышно было всюду и вездѣ имена иностранныя: Биронъ, Остерманъ, Левенвольдъ, да Минихъ. Къ нимъ что ли идти Торбееву съ добромъ своимъ, имъ открываться что ли? думалъ онъ, тяготясь и принудительнымъ молчаніемъ, и навязанною тайной.

— Гдѣ нынѣ, государь мой, совѣта да милости искать? спрашивалъ онъ у своего патрона Ягужинскаго, не рѣшаясь еще даже и ему сообщать своего секрета.

— А вотъ кого вамъ Левенвольдъ въ наслѣдники престола привезетъ, посмѣивался тотъ, — тому и кланяться будемъ. За женихомъ, слышь, для принцессы Мекленбургской Анны отъ двора отправленъ, ха, ха, ха! Нѣмцами вишь насъ сдѣлать хотятъ! Да не сдѣлаютъ; посчитаемся еще! горячился Ягужинскій.

— Да, вотъ развѣ ему сказать? думалъ, утѣшенный этимъ тономъ патрона своего, Торбеевъ. — Вотъ человѣкъ, говорилъ онъ про Ягужинскаго въ своемъ кружкѣ, — не токмо Бирону, и самой государынѣ правды сказать не сробѣетъ, не даромъ его въ народѣ не по званію и титулу, а напросто Павломъ Ивановичемъ величаютъ!

— Правда ли, государь мой, приставалъ онъ опять къ Ягужинскому, — слухомъ обносимся якобы Мекленбургской принцессѣ присягу о престолонаслѣдіи въ архіерейскомъ подворьѣ печатали, и станки, слышь, тамъ съ наборщиками заперли?

— Ха. ха! смѣялся опятъ Ягужинскій, — нѣтъ, неправда, а что за Елизаветъ Петровной указано Миниху надзирать, да провѣдывать кто у нея бываетъ, и что по ночамъ будто бы она ѣздитъ, и народъ ей кричитъ, показуя горячность свою, о томъ у тебя спросить надо, тебѣ дѣло сіе знатно вѣдомо.

— Сказать ему? продолжалъ думу свою Торбеевъ, прельщенный ласковымъ и откровеннымъ тономъ своего патрона. Супротивъ него никто большей услуги кажись ея величеству не оказывалъ; сказать развѣ ему? Эхъ! рѣшился онъ наконецъ и отправился къ Ягуживскому.

Обычаи генерала были ему хорошо знакомы, онъ зналъ что Ягужинскій не любилъ церемонныхъ выѣздовъ, обѣдалъ всегда дома, въ семьѣ, и что слѣдовательно застать его дома вервіе всего въ обѣденный часъ. Но случилось что Ягужинскій получилъ какъ-то приглашеніе ни обѣдъ къ Бирону и что приглашеніе это приняла, въ небытность его дома, жена его, Анна Гавраловна, сказавъ что мужъ будетъ непремѣнно. Нечего дѣлать, Павелъ Ивановичъ рѣшился ѣхать, не смотря на всю нелюбовь къ этикету, несмотря и на накипѣвшую за все это время въ немъ желчь противъ Нѣмцевъ.

Не захвативъ дома супруговъ, Торбеевъ рѣшился ихъ дожидаться.

Обѣдъ у Бироновъ былъ не торжественный, кромѣ домашнихъ и родственниковъ, дѣвицъ Трейтенъ, братьевъ Бирона и кое-кого изъ придворныхъ, приглашены были только: Левенвольдъ, Ушаковъ и Черкасскій, да Ягужинскій. Столъ былъ впрочемъ накрытъ все-таки великолѣпно, блестѣло серебро и хрусталь, стояли корзинки съ фруктами и сластями. Дамы сидѣли на одной сторонѣ стола, мущины на другой. Анна Гавриловна, высокая, необыкновенно стройная, немного рябоватая, но недурная собою женщина, казалась царицей предъ всѣми остальными дамами. Отлично говоря на иностранныхъ языкахъ и извѣстная своею любезностью, она бойко относилась то къ той, то къ другой изъ своихъ собесѣдницъ и одна повидимому занимала женскую половину общества.

На сторонѣ мущинъ было гораздо тише и скучнѣе. Всегда острый и забавный Павелъ Ивановичъ былъ не въ духѣ, онъ только ѣлъ и пилъ по обыкновенію много. Хозяинъ, занятый сервировкой, мало обращалъ вниманія на бесѣду и лишь по временамъ вставлялъ свои некрасивыя, съ нѣмецкимъ акцентомъ и нѣмецкими оборотами русскія фразы. Черкасскій съ Ушаковымъ разговаривали о ходячей городской новости, объ учреждаемомъ вновь кадетскомъ корпусѣ. Стали одинъ по одному разбирать пункты только-что вышедшаго и обнародованнаго устава его. Остановились на введенныхъ во второмъ классѣ наукахъ: фортификаціи, артиллеріи, исторіи, риторикѣ, юриспруденціи, морали и геральдикѣ. Кто-то замѣтилъ что науки эти вѣроятно заимствованы изъ какой-нибудь иноземной программы, такъ какъ корпусъ устраивается по примѣру прусскаго, датскаго и прочихъ королевскихъ кадетскихъ домовъ.

— Будетъ время, сказалъ вдругъ, поднявъ голову, Ягужинскій, — будетъ время мы свои домы и всѣ порядки въ нихъ по примѣру прусскому, датскому и прочихъ королевствъ установимъ.

— Вамъ привычка давно есть къ иноземному, навостривъ уши и посмотрѣвъ прямо въ глаза Ягужинскому, сказалъ Биронъ; — графу это помнить можно, прибавилъ онъ, точно обидѣвшись сдѣланнымъ замѣчаніемъ.

Ягужинскаго кольнулъ также за живое такой отвѣтъ; не ему, въ самомъ дѣлѣ, свидѣтелю и участнику реформъ Петра, было теперь упрекать кого бы то ни было иноземными порядками.

— Старыхъ обычаевъ знатное число отложено, это я вѣдаю, отвѣчалъ онъ, — однако и то удивленія достойно что шляхетство отъ молодыхъ лѣтъ обучено будетъ разнымъ наукамъ о коихъ въ уставѣ упомянуто и кои и выразумѣть трудно: морали, геральдикѣ…. о правилахъ же церкви своей вѣдать не будетъ.

— Правила церкви! ха-ха! засмѣялся Биронъ. — Графъ поистинѣ православный, прибавилъ онъ, посматривая искоса на него.

Ягужинскій вспыхнулъ; тонъ Бирона вообще раздражалъ его, насмѣшка же его надъ православіемъ, напоминавшая ему что отецъ его былъ органистомъ въ лютеранской церкви и что самъ онъ считалъ себя когда-то членомъ ея. окончательно взбѣсила Павла Ивановича.

— Я Россію отечествомъ своимъ считаю, началъ онъ, — понеже въ ней выросъ и всю жизнь свою провожіаю, совѣтчикомъ тому чтобы старыхъ обычаевъ держаться неотложно не былъ никогда; однако, полагаю, объ уставѣ кадетскаго корпуса подумать можно, что конечно сочиненъ онъ иноземцемъ, и всякому Русскому не по сердцу придется. — Во время трапезы. обратился онъ, какъ бы ища сочувствія, къ Черкасскому и Ушакову, — во время трапезы опредѣлено одному изъ кадетъ, вмѣсто молитвы, читать вслухъ нѣсколько изъ артикуловъ, регламентовъ, указовъ, также изъ исторіевъ или газетовъ. А? во время трапезы?

Лицо Ягужинскаго, несмотря на его 46 лѣтъ, горѣло юношескимъ негодованіемъ; подъ вліяніемъ накопившейся досады и выпитаго вина, онъ непремѣнно сказалъ бы что-нибудь дерзкое. еслибы только нашелъ въ своихъ собесѣдникахъ какую-нибудь поддержку; но Черкасскій сидѣлъ склонивъ голову на плечо, Ушаковъ уткнулся въ тарелку; никто не сказалъ ни слова.

— Нѣмцы, графъ, замѣтилъ тогда Биронъ, поднявъ еще выше голову, — Нѣмцы и не одинъ уставъ этотъ для Россіи сочинили. Много они сочиняли, Нѣмцы.

— Иное дѣло сочинять, а иное обычаи ломать, отвѣтилъ Ягужинскій, чувствуя что говорить не то что хотѣлъ бы сказать, чувствуя также что самъ даетъ врагу своему въ руки оружіе противъ себя и оттого еще болѣе досадуя и горячась.

— Чудно то, весьма чудно какъ графъ говоритъ! ха-ха-ха! засмѣялся опять Биронъ, пользуясь своимъ выгоднымъ положеніемъ. — Думаю графъ свою бороду брѣетъ? А? продолжалъ онъ съ сладкою улыбкой. — Брѣетъ?

— Брѣю, брѣю! вскипѣвъ вдругъ негодованіемъ и возвысивъ голосъ, отвѣтилъ Ягужинскій, — только не вашему сіятельству сбрить ее.

— О-о-о! нахмурившись сказалъ Биронъ. — Русской націи не бритва: топоръ и кнутъ лучше.

— Кнутъ? повторилъ Ягужинскій и, вскочивъ изъ-за стола схватился за шпагу.

Обѣдъ и безъ того уже оканчивался, но тутъ, забывъ всякій этикетъ, всѣ встали какъ попало; Анна Гавриловна, подбѣжавъ безсознательно къ хозяйкѣ дома, крѣпко жала ей руку, какъ бы заранѣе прося пощады. Ушаковъ и Черкасскій стали предъ Ягужинскимъ.

— Опамятуйся, Павелъ Ивановичъ, что ты? говорили они. Ягужинскій внѣ себя озирался во всѣ стороны и, наконецъ, ни слова не говоря, никому не поклонившись, пошелъ вонъ изъ комнаты; жена его побѣжала за нимъ.

— Не время, не время! чуть не закричалъ онъ на подвернувшагося ему уже дома Торбеева, ошеломленнаго такимъ пріемомъ своего благодѣтеля, отъ котораго онъ ожидалъ и совѣта, и помощи, и къ которому теперь и приступу не было.

И въ самомъ дѣлѣ было не время; не только Торбеева, но и весь дворецъ смутилъ Ягужинскій.

Остерманъ, которому давно уже не жилось въ Москвѣ, который и Петра II увѣрялъ что кремлевскій воздухъ вреденъ для его здоровья, сталъ теперь рѣшительнѣе прежняго доказывать что двору необходимо возвратиться въ Петербургъ. Описанная выходка Ягужинскаго казалась ему проявленіемъ той грубой силы бороться съ которою онъ признавалъ себя неспособнымъ, — силы, противъ которой, онъ чувствовалъ, не помогли бы ни его уклончивость, ни хитрость, ни дипломатическія его способности.

— Вашему величеству, твердилъ онъ ежедневно государынѣ, приходя во дворецъ въ грязноватой, сравнительно съ окружавшею пышностью и блескомъ, одеждѣ — Вашему величеству надлежитъ для успокоенія переѣхать въ Петербургъ. Москва долго помнить будетъ тѣ обстоятельства при коихъ самодержавіе воспріять изволили. Злодѣйскіе замыслы здѣсь авантажъ имѣютъ и намъ предотвратить ихъ здѣсь будетъ не можно, въ Петербургѣ же иное дѣло.

XIX.

Какъ и что случилось съ Ягужинскимъ, почему онъ такъ разсердился, ничего не знали и не могли придумать Торбеевы, но идти къ нему теперь старикъ не рѣшался, зная его горячій нравъ и разчитывая лучше переждать, лучше дать ему остыть, чѣмъ теперь рисковать можетъ-быть попасть опять въ такой же недобрый часъ и, не достигнувъ ничего, пожалуй и совсѣмъ милостей его лишиться. Между тѣмъ нежданно-негаданно послѣдовало вдругъ распоряженіе: всѣмъ войскамъ находящимся въ Москвѣ, за исключеніемъ четырехъ баталіоновъ, отправляться въ Петербургъ для исправленія на пути дорогъ и мостовъ. Молодой Торбеевъ долженъ былъ слѣдовать съ ними, ибо о прикомандированіи его къ войскамъ оставшимся въ Москвѣ, безъ протекціи Павла Ивановича нечего было, конечно, и думать, надо было сбираться въ походъ, надо было управляться съ деньгами, наконецъ, главное, надо было и чемъ-нибудь рѣшить вопросъ: какъ и куда дѣваться съ оставленнымъ Миктеровымъ сокровищемъ, и все это скорѣе-скорѣе, безъ всякой помощи, безъ всякаго совѣта.

— Удружидъ, вотъ удружилъ, спасибо! говорилъ старикъ Торбеевъ сыну, горячась и не зная какъ выйти изъ затрудштельваго положенія, — въ чужомъ пиру, да похмѣлье!…

Но сыну его было тяжко и трудно и безъ всякихъ упрековъ; отъ природы робкаго характера, онъ совершенно опустился и осовѣлъ; когда приходилось ему теперь въ первый разъ разставаться съ отцомъ, и безъ всякой нравственной поддержки вступать въ совершенно незнакомую ему и новую походную жизнь, онъ и казны-то, которую укладывалъ ему бережно старикъ, сосчитать порядкомъ не могъ и собою-то распорядиться какъ слѣдовало не умѣлъ, а тутъ приходилось еще думать за другихъ, отстаивать товарища, да умасливать отца, который ни на какіе уговоры, повидимому, сдаваться уже не хотѣлъ, и терпѣніе котораго, казалось, истощилось до конца.

— Нѣтъ, мочи моей нѣтъ, мочи нѣтъ! говорилъ онъ. — До времени терпѣть я потерплю, а придетъ случай, либо выкину вонъ, либо тебѣ же въ Питеръ пришлю; вотъ и все; самъ какъ знаешь такъ и вѣдайся! Нравъ твой, продолжалъ онъ, обращаясь къ сыну, — хотя и робкій, однако это на предбудущее тебѣ въ пользу послужитъ, съ какимъ человѣкомъ дружбу вести можно. Самъ бѣжалъ, а добро свое намъ покинулъ! Не стерплю сего, слышь, не стерплю, въ Питеръ къ тебѣ съ подводой пришлю!

Молодой Торбеевъ отправился. И дорогой, и потомъ въ Петербургѣ, его постоянно тревожила мысль объ отношеніяхъ его къ Миктерову, и Богъ знаетъ до чего могъ бы онъ дойти при своей болѣзненной впечатлительности, еслибъ Ягужинскій, получавшій назначеніе посланникомъ въ Берлинъ, не предложилъ ему ѣхать съ собою въ качествѣ адъютанта.

"Въ Берлинъ такъ въ Берлинъ, " размышлялъ онъ, «только бы не здѣсь оставаться, подъ этимъ вѣчнымъ страхомъ!»

И онъ отправился въ свитѣ Ягужинскаго.

XX.

Въ то время какъ переселившійся въ Петербургъ дворъ сталъ мало-по-малу принимать тотъ характеръ который сохранился въ немъ до конца царствованія Анны; въ то время какъ Биронъ, расчищая себѣ дорогу, удалялъ понемногу отъ государыни всѣхъ казавшихся ему опасными, выпрашивалъ награды и себѣ, и малолѣтнимъ своимъ дѣтямъ, выписывалъ въ невѣсты брату изъ Сибири богатую наслѣдницу скрытыхъ Меньшиковымъ въ иностранныхъ банкахъ капиталовъ; въ то время какъ тотъ же Биронъ, желая всячески угодить своей повелительницѣ, ограждалъ ее отъ всѣхъ безпокойствъ до запрещенія было подавать челобитныя по воскреснымъ, — торжественнымъ днямъ и на куртагахъ, и до приказанія жечь, не донося и не распечатывая, подметныя письма; въ то время, наконецъ, какъ, пользуясь совершеннымъ спокойствіемъ, сама государыня занималась пріемами китайскихъ и другихъ пословъ, открывала торжественно кадетскій корпусъ и совершала прогулку на 80ти галерахъ и лодкахъ для осмотра оконченнаго Ладожскаго канала; любовалась на куртагахъ танцами знатнѣйшихъ дамъ, слушала пѣсни сочиненныя юнымъ Сумароковымъ, сооружала, подъ вліяніемъ духовника своего, Варлаама, церкви, разсылала потиры, дискосы, звѣзды и блюда по разнымъ монастырямъ, снаряжала миссіи для службы Божіей куда-нибудь въ Камчатку и къ Японцамъ, — въ то время Миктеровъ, не имѣя обо всемъ этомъ никакого понятія и не зная ни о томъ что дѣлается при дворѣ, ни о томъ до какой степени проиграно дѣло Долгорукихъ, жилъ въ деревнѣ отца изо дня въ день, скучая и все еще надѣясь выйти какъ-нибудь изъ этой тюрьмы, изъ этой скучной деревенской жизни.

Если всему околотку и было извѣстно что сыну Миктерова, человѣка небогатаго, по протекціи Долгорукихъ только удалось попасть въ гвардейскій полкъ; если старикъ отецъ его и не мало трубилъ и хвасталъ въ свое время, во время силы Долгорукихъ, о блестящей карьерѣ ожидавшей его сына, чѣмъ и успѣлъ возбудить въ нѣкоторыхъ зависть, то теперь, взглянувъ на изнеможенную, худую и блѣдную фигуру молодаго человѣка, можно было забыть всякія непріятныя къ нему чувства, и пожалуй убѣдиться въ томъ что не неудача по службѣ, ни гоненіе Долгорукихъ, а дѣйствительно разсгроенное, какъ онъ говорилъ, здоровье и болѣзнь заставили его вернуться къ отцу. Про секретныя дознанія, бывшія дъ его прибытія въ отцовской усадьбѣ, не зналъ никто изъ сосѣдей, что же касается до мѣстныхъ властей, то они были далеко, ихъ было мало вообще, да и не могли они слѣдить за тѣмъ что дѣлалось въ помѣстьяхъ. Опасно было попасться имъ, но не попасться было не трудно; жизнь въ провинціи была довольно свободна, но за то она была лишена всякаго проявленія и всякаго смысла. Миктеровъ томился и скучалъ.

Отецъ его, старикъ еще совершенно бодрый, служившій когда-то въ военной службѣ въ низкихъ чинахъ и участвовавшій въ походахъ противъ Шведа, умѣлъ сохранить къ сыну, несмотря на свою грубоватую натуру, то чувство нѣжности которое имѣютъ обыкновенно вдовцы къ своимъ дѣтямъ, инстинктивно стремясь замѣнить собою потерянную этими послѣдними мать. Отпустивъ сына когда тотъ былъ еще ребенкомъ, онъ собственную радость принесъ въ жертву чаемой блестящей его карьерѣ, въ немъ только полагая счастіе своей жизни, и обрѣзавъ свои собственные расходы, съежился елико возможно, лишь бы хоть какъ-нибудь посылать ему отъ времени до времени нѣсколько рублишекъ. Онъ гордился положеніемъ своего Ванюши во время силы Долгорукихъ и мечталъ о томъ счастливомъ днѣ когда наконецъ сынъ этотъ; выведенный имъ въ люди, придетъ поблагодарить отца за его нѣжныя заботы. Но когда вмѣсто того, съ паденіемъ Долгорукихъ, рушились эти мечты, и сынъ его въ простой одеждѣ, пѣшкомъ и больной еще, возвратился къ нему, ища убѣжища, старикъ вину всего несчастія взялъ на себя и темъ болѣе считалъ себя обязаннымъ, съ одной стороны, удвоить, если было только можно, заботы и нѣжности къ нему, съ другой, сохранить навсегда чувство вражды къ тому порядку который имѣлъ слѣдствіемъ своимъ гибель его Ванюши. Но что же однако, при всемъ своемъ желаніи, могъ предложитъ несчастный отецъ въ утѣшеніе сына? Представляла ли деревенская жизнь какіе-нибудь къ тому способы, и какова была она вообще?

Помѣщики жили въ своихъ усадьбахъ окруженные огромною дворней, и вообще наслаждаясь извѣстнымъ довольствомъ. Семьи ихъ значительно разростались. Они держали псовыя охоты, ѣли, пили, а крестьянство, до котораго никому дѣла не было, несло на плечахъ своихъ всѣ тяжести.

Встанетъ поутру баринъ до восхода солнца, прочтетъ съ дьячкомъ полуночную и утреню, побесѣдуетъ съ дворецкимъ ключникомъ или старостой, и садится кушать сбитень, бузинный взваръ, а иногда и чай. Сходитъ онъ потомъ иногда къ обѣднѣ, поддерживаемый лакеями; въ церкви стоитъ на переднемъ мѣстѣ, а возвратившись, примется завтракать и вслѣдъ затѣмъ скоро и обѣдать съ семействомъ. Кушанье приготовлялъ или ученый поваръ, или простая повариха; блюда были незатѣйливыя, но за то брали количествомъ; у инаго семь, а у инаго и пятьдесятъ блюдъ бывало, соразмѣрно чему и распредѣлялась прислуга за столомъ. Послѣ обѣда въ домѣ закрывали ставни, баринъ ложился почивать, и все ходило въ домѣ на цыпочкахъ. Затѣмъ баринъ просыпался, требовалъ квасу или брусники съ медомъ, или моченыхъ яблокъ и, мало выждавъ, принимался опять за чай, а потомъ ужинъ и наконецъ сонъ до другаго дня. Такъ шли дни одинъ за другимъ, прерываемые только осенними и весенними охотами, да поѣздками къ сосѣдямъ.

Петербургское правительство, заставившее скоро себя почувствовать во всѣхъ концахъ Россіи и отозвавшееся на всѣхъ классахъ населенія, прибавило еще нѣсколько новыхъ красокъ къ этой и безъ того некрасивой картинѣ. Тамъ, стало слышно, наказали батогами какого-то старика помѣщика, за двукратную продажу одного и того же имѣнія, тамъ оштрафовали другаго, за намѣреніе постричь по принужденію жену свою въ монастырь; вотъ, слышно, потянулись подводы въ Петербургъ и ближайшіе города, съ офицерскими и шляхетскими недорослями, для записки ихъ на службу; а то вдругъ указъ о рекрутскомъ наборѣ; помѣщиковъ, прикащиковъ и сотскихъ, обязанныхъ выставлять рекрутъ, берутъ подъ караулъ за малѣйшую неисправность, а въ таковомъ-то селѣ крестьянство приняло въ колья команду присланную для добора недоимочныхъ рекрутъ…. А побѣги! о нихъ только и рѣчи. Бѣжитъ народъ со службы, бѣжитъ онъ съ барщины. По границамъ и по губерніямъ разъѣзжаютъ особые офицеры съ драгунами и солдатами, ищутъ вездѣ бѣглецовъ; губернаторы, воеводы, а также помѣщики, прикащики, старосты, выборные, сотскіе и десятскіе посылаютъ за ними погони, ловятъ съ обѣщаніемъ 10 рублей награды за каждаго приведеннаго бѣглаго рекрута. Военные пріймщики съ своей стороны берутъ взятки, и деньгами, и съѣстными припасами, и чѣмъ попало, вымогаютъ хорошей одежды вмѣсто положеннаго по указу сермяжнаго кафтана, отпускаютъ за большіе куши крестьянъ зажиточныхъ, — и все это безъ жалобъ и апелляцій, ибо не забытому же, безграмотному крестьянству тягаться съ грамотѣями гражданскими и военными чинами? Но вотъ правительство сосчитало что въ недоимкѣ за народомъ числится до 7 милліоновъ рублей и приступило къ строгимъ мѣрамъ взысками, экзекуціями; оно учредило наконецъ и страшный доимочный приказъ, съ гремѣвшимъ извѣстностію статскимъ совѣтникомъ Масловымъ.

— «Деньги, слышь, казнѣ понадобились; съ Полякомъ войва началась», толковали самые покладливые между провинціалами, но зачѣмъ понадобилось воевать съ Полякомъ, на это не могли бы дать отвѣта сто человѣкъ во всемъ государствѣ. Заботы Австрійскаго двора о гарантіи и признаніи другими державами прагматической санкціи; притязанія Прусскаго двора на Курляндское герцогство; домогательства Франціи о возвращеніи Станиславу Лещинскому польской короны, — кто ихъ разберетъ что все это значитъ? До нашихъ захолустьевъ долетало только что вся политическая стряпня дѣлается не русскими руками, а руками Бирона, Остермана Миниха, Левенвольда и Ливена, связывавшихъ и развязывавшихъ вопросы; даже имя человѣка начальствовавшаго войсками, Лассо, звучало не по-русски. "Всѣмъ ворочать стали Нѣмцы, " начали у насъ поговаривать, качая головой. Оно такъ дѣйствительно и было. Сами Поляки говорили что враждебныя дѣйствія Русскаго двора противъ Рѣчи Посполитой и вступленіе въ Польшу, предъ избирательнымъ сеймомъ, русскихъ войскъ, было дѣломъ нѣмецкой партіи. Они просили государыню прислать въ Варшаву вмѣсто Левеквольда «кого-нибудь изъ Русскихъ», наконецъ самъ Левенвольдъ называлъ лицъ стоявшихъ во главѣ русскаго правительства «нѣмецкимъ министерствомъ», противуполагая ему генералитетъ и сенатъ, состоявшіе въ большинствѣ изъ Русскихъ.

«Неладно», толковали немногіе изъ числа тогдашнихъ помѣщиковъ интересовавшихся общими государственными дѣлами; «Никакъ Господь отступился отъ Россіи!»

И въ самомъ дѣлѣ повсемѣстный неурожай въ Россіи ставилъ и правительство, и помѣщиковъ, и крестьянъ въ совершенно отчаянное положеніе. Ни у кого не было ни денегъ, ни хлѣба. Офицеры жившіе на постоянныхъ квартирахъ въ Смоленской губерніи, не въ состояніи будучи собрать подушной подати, командированы были въ деревни неплательщиковъ экзекуціи, но это приводило крестьянъ въ еще худшее положеніе, не пособляя дѣлу; можно было опасаться что крестьянамъ, вынужденнымъ содержать военныя команды не хватитъ хлѣба и для обсѣянія полей: экзекуціи пришлось пріостановить, — вмѣстѣ съ тѣмъ велѣно было описывать хлѣбъ у тѣхъ помѣщиковъ у кого былъ излишній и раздавать его неимущимъ, до новаго урожая, взаймы. У купцовъ и промышленниковъ тоже описывали хлѣбъ, съ тѣмъ чтобы его продавать съ прибавкой по гривнѣ на рубль сверхъ обыкновенной его цѣны; наконецъ приказано было раздавать хлѣбъ и изъ казенныхъ магазиновъ. Но эти мѣры вызвали другое зло. Появились ростовщики, которые, пользуясь общимъ безденежьемъ, давали деньги подъ залогъ вещей вдвое меньше ихъ стоимости и брали 12, 15 и 20 %. Чтобы пособить этой бѣдѣ, правительство разрѣшило монетной конторѣ выдавать деньги подъ золотыя и серебряныя вещи изъ 8 % и на три года; но кромѣ золота и серебра, въ залогъ не велѣно было принимать ничего, ни деревень, ни дворовъ, ни даже алмазныхъ и другихъ вещей. Поправиться было нельзя слѣдовательно и этимъ путемъ.

Вотъ среди какой обстановки попалъ въ деревню Миктеровъ. Все окружающее только усиливало его мрачное настроеніе. Гдѣ, думалъ онъ, опять судьбы искать. Сыщу ее, живъ не буду, сыщу. Такъ жить нельзя, горячился онъ, злясь и на себя, и на отца, а неудовлетворенное честолюбіе свертывало въ немъ мало-по-малу тотъ клубокъ желчи который, возбуждая человѣка, придаетъ ему подчасъ силу характера а изъ уклончиваго и мягкаго дѣлаетъ, при извѣстной обстановкѣ, отважнымъ и смѣлымъ.

— Ну, сказалъ разъ вошедшій къ нему отецъ, вотъ желалъ ты все вѣсточки; на, поди, тебя кто-то спрашиваетъ, и имени своего не сказываетъ.

Миктеровъ встрепенулся при этомъ извѣстіи, сердце его забилось сильнѣе обыкновеннаго, онъ даже попятился нѣсколько назадъ и поблѣднѣлъ, когда стоявшій предъ нимъ незнакомецъ сталъ распрашивать его: онъ ли Миктеровъ, его ли зовутъ Иваномъ и по отчеству Ивановичемъ же и знаетъ ли онъ наконецъ такой-то домъ и такую-то улицу въ Москвѣ. Названный домъ и улица были ему совершенно незнакомы.

— Самъ-отъ кто ты таковъ? закричалъ было Миктеровъ, раздраженный этимъ неумѣстнымъ, казалось ему, допросомъ, — самъ-отъ кто? Говори!

Но дѣло разъяснилось тотчасъ же.

Незнакомецъ назвалъ имя Торбеева-отца и вытащилъ изъ-за ворота рубашки пришитый на снуркѣ мѣшокъ, досталъ запечатанное краснымъ сургучомъ, безъ адреса, на толстой бумагѣ письмо.

«Вопервыхъ объявляемъ тебѣ, писалъ Торбеевъ, мы живы и здоровы; извѣстную персону схоронили, сына же проводили съ Павломъ Ивановичемъ въ Берлинъ городъ. Предъ нѣсколькими днями, прибылъ въ домъ мой нѣкій подозрительный человѣкъ съ прежней квартиры нашей и, описуя персону твою, объявилъ якобы насъ кто-то спрашивалъ, причемъ превеликое стараніе прилагалъ провѣдать кто бы такой оный могъ быть; но я гораздо понятно сіе примѣтилъ и отвѣта ему никакого не далъ. Понеже изъ сего вижу я что на тебѣ есть недреманное око и связь наша провѣдана, того ради пишу, дабы намъ въ опасность впасть было не можно.»

Смерть «извѣстной персоны» была, конечно, утѣшительною новостью: все же одною связью съ прошедшимъ менѣе; но это «недреманное око» приводило въ ужасъ раздраженнаго болѣзнію и всегда готоваго пугаться Миктерова. Онъ проклиналъ злосчастную судьбу свою и часъ своего рожденія.

— Ванюша, Ванюша! со слезами на глазахъ говорилъ старикъ, не зная что ему еще придумать для сына, — да Богъ-то на что же? Богъ-то?

Чтобы развлечь мрачныя мысли сына, онъ уговорилъ его съѣздить къ богатому и чиновному сосѣду, Наумову, который долженъ былъ на дняхъ справлять храмовой праздникъ въ своей усадьбѣ. «Какъ мнѣ, бѣглецу, показаться на многолюдствѣ», додумалъ молодой Миктеровъ, но скука ужь очень одолѣвала его, и потому онъ рѣшился ѣхать, тѣмъ болѣе что старикъ увѣрялъ что тамъ будутъ только одни свои.

XXI.

Перваго октября, у сосѣда Миктерова, Наумова, въ селѣ Ѳедюхинѣ, былъ храмовой праздникъ; гостей съѣхалось много. Село Ѳедюхино находилось надъ Днѣпромъ. Къ рѣкѣ тянулись огороды, гумна съ хлѣбомъ и крестьянскія избы, разбросанныя безъ всякаго порядка, какъ копна на неубранномъ полѣ, а на самой водѣ шумѣла мельница и толчея, огороженныя плетнемъ. Выше стояли хоромы хозяина, состоящія изъ пяти только комнатъ, съ самою простою и необходимою мебелью; съ одной стороны покоевъ была кухня и баня, съ другой — помѣщенія для мастерицъ, далѣе наконецъ церковь, сараи, конюшни и другія постройки.

Трудно было бы конечно помѣститъ комфортабельно въ такихъ необширныъ хоромахъ всѣхъ наѣхавшихъ теперь сосѣдей, но пріѣзжіе были большею частью такого сорта люди съ которыми хозяинъ могъ и не стѣсняться. Пять, шесть человѣкъ только изъ нихъ, между коими майоръ Бахметьевъ старикъ Миктеровъ, да еще кое-кто, могли ожидать извѣстной аттенціи со стороны хозяина; остальные же относились къ нему какъ къ своему патрону, смѣялись лишь когда смѣялся онъ, выслушивали все что ему угодно было сказывать, не смѣя перебивать и говорили только тогда когда ихъ о чемъ спрашивали. Это были бѣдняки, мелкопомѣстные дворяне, которыми любили окружать себя достаточные люди и изъ которыхъ дѣлали они то молчаливую, послушную и подобострастную и на все готовую свиту, то шутовъ, то собесѣдниковъ въ оргіяхъ и попойкахъ.

Наумовъ человѣкъ вдовый и бездѣтный. По привычкамъ своимъ, онъ составлялъ нѣкоторымъ образомъ исключеніе въ средѣ окрестныхъ помѣщиковъ; онъ не видался почти ни съ кѣмъ изъ сосѣдей; если выѣзжалъ куда, то лишь торжественно, въ исполинской каретѣ, съ верховыми и цѣлою свитой, а если принималъ къ себѣ, то по какому-либо особому только поводу, въ праздникъ престольный, или когда собирался полевать. Въ настоящемъ случаѣ, и то и другое соединялось вмѣстѣ. Кто пріѣхалъ просто поздравить Ѳедора Алексѣевича, изъ уваженія къ чину его, тайнаго совѣтника, кто надѣялся хорошо поѣсть и выпить за праздничнымъ столомъ, кто наконецъ, приведя свою свору борзыхъ собакъ, намѣревался поохотиться съ генеральскими гончими, — и этихъ послѣднихъ гостей-охотниковъ было больше всего. Ѳедоръ Алексѣевичъ принималъ ихъ съ особеннымъ удовольствіемъ; онъ любилъ когда было предъ кѣмъ похвастаться и охотой своею вообще, и лихостью своихъ собакъ въ особенности; его забавляли охотничьи споры и ссоры мелкихъ помѣщиковъ, и за все это, не жалѣя, готовъ былъ онъ пожертвовать нѣсколькими десятками четвертей овса, который съѣдался приведенными и на его счетъ содержимыми лошадьми и собаками сосѣдей.

Къ обѣднѣ еще не благовѣстили; народъ: мужики и бабы гѣснились на паперти, у запертыхъ дверей небольшой деревянной церкви, или сидѣли группами внутри церковной ограды. На дворѣ барскихъ хоромъ, отстоявшихъ отъ нея въ полуверстѣ, хлопотали кучера около пріѣхавшихъ еще наканунѣ и разставленныхъ кое-какъ подъ открытымъ небомъ разнообразныхъ экипажей: простыхъ телѣгъ, кибитокъ, бричекъ и колясокъ. Несмотря на близкое разстояніе отъ церкви, деревенскій этикетъ требовалъ чтобы господа отправились къ обѣднѣ не иначе какъ въ экипажахъ: вотъ почему теперь и хлопотали чужіе кучера на дворѣ, а въ сараѣ самого хозяина закладывалась высокая, фигурная, рѣзьбой съ позолотою отдѣланная карета.

Скоро ударили въ колоколъ, поѣздъ двинулся, и за вошедшими въ церковь господами съ ихъ слугами и дворней, дожидавшемуся на паперти простому народу не хватило даже и мѣста, онъ такъ и остался тамъ гдѣ стоялъ; сняли только крестьяне, несмотря на холодное октябрьское утро, свои шапки и всѣ обратились лицомъ къ дверямъ.

Вошедшій прежде всѣхъ хозяинъ, въ бархатномъ кафтанѣ подбитомъ тафтою и золото-тканомъ камзолѣ, съ треугольною шляпой въ рукахъ, въ сопровожденіи двухъ гайдуковъ въ свѣтлозеленыхъ ливреяхъ съ золотыми позументами, помѣстился вмѣстѣ съ майоромъ Бахметьевымъ на приготовленномъ собственно для него небольшомъ возвышеніи, обитомъ фіолетовымъ сукномъ по полу и по панелямъ; у этого возвышенія расположились гости Наумова.

Служба шла быстро, пѣвчихъ не было, и за молебномъ, когда діаконъ провозгласилъ общую форму многолѣтія на высокоторжественные дни, введенную въ то время по случаю преступленія нѣкоторыхъ духовныхъ лицъ противъ титула, а именно: благочестивѣйшей, самодержавнѣйшей великой государынѣ императрицѣ нашей Аннѣ Іоанновнѣ, самодержицѣ всероссійской, то многолѣтіе пропѣли трижды только одни дьячки; когда же провозглашено было діакономъ имя строители храма, Наумова, всѣ присутствовавшіе присоединились къ хору и затѣмъ съ поклономъ оборотились къ нему, а спиной къ иконамъ.

Послѣ обѣдни народъ повалилъ къ поставленнымъ для него на доскахъ бочкамъ съ виномъ и брагой. Угощеніе сопровождалось большими краюхами ситника и нѣсколькими огурцами на брата. Крестьяне кланялись свѣтъ-Ѳедору Алексѣевичу.

— Батюшка, Ѳеодоръ Алексѣевичъ, покажи намъ своихъ-то? зашумѣли гости, когда показался Наумовъ.

— Удалаго бы, удалаго!

— Нѣтъ, сучку, сучку Перлу, что къ Салтыкову посылаете.

Въ горницы одну по одной стали вводить на сворахъ, испуганныхъ, тянувшихся на ошейникѣ и поджимавшихъ хвосты собакъ. Всѣ обступали приводимые экземпляры; кто брался за лапы, кто слегка поглаживалъ по спинѣ, кто дѣлалъ свои замѣчанія: о ширинѣ груди, прямизнѣ или кривизнѣ ногъ, подутости, складѣ и пр.

— Пребезмѣрно рѣзва, произнесъ съ достоинствомъ Наумовъ, кладя съ любовью руку свою на приведенную наконецъ Перлу.

— Диво, диво! толковали, удвоивая свое вниманіе, зрители, смотря на хозяйскую любимицу. И скользили, прыгали отъ радости и разъѣзжались ногами уводимыя и приводимыя собаки, оставляя на полу грязные слѣды лапъ. Время шло, и незамѣтно приближался часъ обѣда.

Часу въ первомъ, на трехъ столахъ покрытыхъ полотняными скатертями, расшитыми красною бумагой, стояли уже на двадцать человѣкъ оловянныя тарелки съ приборами, серебряными ложками и простыми ножами. На мѣстѣ предназначенномъ для хозяина и нѣкоторыхъ почетныхъ гостей стояли серебряныя кружки съ квасомъ и кислыми щами и вызолоченные кубки съ изображеніемъ мужиковъ, сидящихъ на бочкѣ; предъ прочими гостями кувшины съ тѣми же напитками, частью стеклянные, частью глиняные; посреди стола красовались вызолоченныя солонки; предъ каждымъ приборомъ стояли рюмки хрустальныя съ крышками и безъ крышекъ, и пивные, хрустальные же стаканы.

Въ часъ, гости, выпивши водки, закусили поставленными тутъ же на столѣ ветчиной, копченымъ гусемъ, балыкомъ и вяленою рыбой, и вслѣдъ затѣмъ хозяинъ пригласилъ всѣхъ садиться на стулья и придвинутыя къ столамъ обитыя сукномъ скамьи.

Повалилъ паръ отъ принесенныхъ оловянныхъ чашъ съ разнаго сорта щами и ухой изъ крупной и мелкой рыбы; за горячимъ слѣдовали на большихъ блюдахъ съ подблюдниками различнаго рода соленыя рыбы: осетрина, бѣлужина и пр.; потомъ жаркія: баранина, телятина, гуси, куры индѣйскія и русскія, утки съ солеными огурцами и наконецъ разнаго рода пироги, Слуги, предъ каждою новою смѣной, снимали со стола блюда, накладывали гостямъ, того и другаго кушанья по ихъ желанію и разносили, разливая по стаканамъ и рюмкамъ, то пиво и меды, то простое бѣлое и красное вино, то венгерское и бургонское, то наконецъ наливки: сливную, яблочную, вишневую.

По мѣрѣ того какъ обѣдъ приближался къ концу, въ кометѣ становилось все шумнѣе и оживленнѣе. Наступили уже осеннія сумерки, когда хозяинъ и ближе къ нему сидѣвшіе госта встали изъ-за стола, но шумъ и говоръ еще продолжались. Многимъ не подъ силу было подняться съ мѣста чтобы поблагодарить хозяина; хозяинъ и нѣкоторые гости ушли отдыхать, но большинство оставалось еще долго въ столовой, забавляясь помѣщикомъ Загибинымъ, сильно ругавшимъ спьяну свою жену за какія-то дѣлаемыя ему будто бы притѣсненія въ семействѣ и обѣщавшемъ доказать ей «какой онъ есть человѣкъ». А между тѣмъ смѣшилъ всѣхъ до упаду господинъ прозванный, Богъ вѣсть почему, Туркой, шутки и остроты котораго состояли лишь въ томъ что подходя съ серіознымъ лицомъ къ гостямъ, онъ пугалъ ихъ, крича вдругъ пѣтухомъ, собакой, уткой, или гонялся за кѣмъ-нибудь нагнувъ голову, на подобіе бодающейся коровы. Разступались всѣ, давъ мѣсто забавному преслѣдователю, увертывался въ толпѣ гость отъ Турка, неистово кричалъ прижатый гдѣ-нибудь въ уголъ и общій хохотъ покрывалъ этотъ крикъ, пока жертва не отпускалась на волю, а Турка не обращался снова къ кому-нибудь другому.

— Брось, брось, говорятъ! Стукну, ей Богу стукну!

— Догоняй его, догоняй!

— Сюда, сюда, Турка, Турка, семъ я его подержу, Турка!

— Въ уголъ, въ уголъ!

— Ой, ой! Голову оторву, прочь!

— Ишь онъ наѣлся, лопнетъ! Ха, ха, ха!

Совсѣмъ уже смерклось; свѣчъ не подавали, и разыгравшіеся гости, находясь еще подъ впечатлѣніемъ выпитаго вина, направились какъ птицы на огонь, заблестѣвшій въ свѣтлицахъ мастерицъ. Долго доносились оттуда то шумъ, крикъ и пѣсни мужскихъ голосовъ, то взвизгиваніе и взрывъ хохота голосовъ женскихъ; наконецъ мало-по-малу смолкло и это; все уступило, казалось, привычкѣ отдыхать и спать послѣ сытнаго обѣда. По тишинѣ воцарившейся во всемъ домѣ, можно было бы сказать что наступила полночь; голосовъ не слышно было нигдѣ; ходьба вездѣ прекратилась, завывалъ только и свистѣлъ порывистый осенній вѣтеръ, прорываясь сквозь щели сѣнныхъ дверей или силясь приподнять соломенныя крыши строеній, да изрѣдка приносились отрывочные звуки хоровода съ села, гдѣ, послѣ давно оконченнаго обѣда, успѣли уже отдохнуть, и гдѣ, по движенію людей на грязной улицѣ и по свѣтящимся въ избахъ лучинамъ, можно было удостовѣриться что была не полночь, а всего какой-нибудь седьмой часъ вечера.

— Эй, огня принести! шепталъ въ потемкахъ кто-то изъ гостей своему сосѣду.

— Какого огня? У-у-у! мычалъ тотъ, не выспавшись съ похмѣлья и оборачиваясь къ стѣнѣ.

— Эй! чего спать? Другой день зачался.

— Кто? Что? вскакивали гости, зѣвая, вытягиваясь и выправляя свои ноги.

И снова захлопали двери, зашумѣли шаги, ожило все въ хоромахъ Ѳедора Алексѣевича. Разставила свѣчи, восковыя и сальныя, въ мѣдныхъ подсвѣчникахъ; изо всѣхъ угловъ стали мало-по-малу сходиться полусонные еще гости; самъ хозяинъ, въ халатѣ изъ китайской нанки, отдавалъ кое-какія приказанія въ своей комнатѣ; но вотъ, одѣвшись, вышелъ наконецъ и онъ.

Нѣкоторые съ шапками въ рукахъ почтительно раскланивались съ генераломъ, сбираясь въ дорогу; другіе, подходя, освѣдомлялись о томъ добрый ли былъ его сонъ; всѣ вообще бродили безъ занятія, не зная что дѣлать. Молодой Миктеровъ скучалъ, казалось, въ этомъ обществѣ. Красивая наружность его, его военная выправка, молодое лицо, все это не гармонировало какъ-то съ толпой помѣщиковъ, заматерѣвшихъ въ своихъ деревняхъ, забывшихъ или никогда и не видавшихъ большихъ городовъ.

Не безъ нѣкоторой гордости, съ поставца на которомъ лежали разныя книжки: Чудное древо, напримѣръ, О познаніи самого себя, Ѳеатронъ, сирѣчь позоръ историческій, Разговоры о множествѣ міровъ и др., взялъ онъ находившіяся тутъ же Примѣчанія на вѣдомости при Императорской Академіи Наукъ въ Петербургѣ издаваемыя, и развернувъ ихъ, сталъ просматривать тотъ отдѣлъ гдѣ помѣщалась разная всячина и остановился на интересныхъ статьяхъ: «О найденной во Франціи дикой дѣвицѣ, о симпатіи и антипатіи, и о василискахъ съ доказательствомъ несправедливости случившагося въ Базелѣ происшествія объ осмилѣтнемъ пѣтухѣ, который будто бы тринадцать яицъ снесъ» и пр.

— Читаете? вдругъ обратился къ Миктерову ходившій доселѣ по комнатѣ съ какимъ-то низенькимъ старичкомъ-помѣщикомъ майоръ Бахметьевъ, подошедши къ нему близко и остановившись.

Встрѣча съ майоромъ Бахметьевымъ, первымъ и единственнымъ офиціальнымъ лицомъ, котораго пришлось еще Миктерову видѣть въ деревнѣ, была непріятна ему; онъ рѣшился быть какъ можно осторожнѣе; онъ цѣлый день отъ всѣхъ сторонился, стараясь говорить какъ можно меньше, а съ майоромъ избѣгалъ даже встрѣчаться взглядами; тѣмъ болѣе непріятно кольнуло его теперь, когда пришлось ему предъ нимъ встать, изъ уваженія къ его чину и положенію, и лицомъ къ лицу отвѣчать на предложенный ему вопросъ.

— Любопытное описаніе о василискахъ нашелъ, сказалъ онъ, не поднимая глазъ на Бахметьева и тыкая пальцемъ въ книгу.

— О василискахъ? переспросилъ майоръ; — это…. да, вѣдомости Академіи; за прошлый иль за прежніе года?

Бахметьевъ заглянулъ въ книгу и такъ близко очутился къ Миктерову что чуть не дотрогивался до него волосами своего парика; струя виннаго запаха заставила Миктерова даже нѣсколько отклониться.

— По занятіямъ нашимъ, на чтеніе хотя и мало время имѣемъ, продолжалъ Бахметьевъ, обратившись къ старичку, — однако не безъ удовольствія прочелъ и я описаніе торжествъ для въѣзда государыни нашей Анны Іоанновны. Искусно сочинитель городъ Санктпетербургъ съ древнимъ Римомъ сравнилъ? яко де оба города во многомъ одинаковое приключеніе имѣютъ.

Бахметьевъ видимо рисовался своею начитанностію; ему хотѣлось показать предъ своими слушателями что и онъ, несмотря на военное свое положеніе и многотрудныя обязанности, не только разумѣетъ читать, но и удерживать въ памяти прочитанное можетъ. Громкій самодовольный голосъ его обратилъ вниманіе всѣхъ гостей, нѣкоторые подошли послушать.

— Городъ Санктпетербургъ, повторилъ тогда майоръ, обратившись къ новымъ слушателямъ, не упоминая уже о томъ что говорилъ чужія слова, — городъ Санктпетербургъ имѣетъ съ древнимъ Римомъ во многомъ одинаковое приключеніе, понеже построенъ въ неизреченной скорости, а Петръ Великій, былъ, его и Ромулъ, и Августъ говорившій что нашелъ Римъ глиняный, а оставилъ мраморный.

Никто изъ слушателей ничего не понялъ въ длинной рѣчи Бахметьева; нѣкоторые, впрочемъ, изъ уваженія къ лицу говорившаго, нашли приличнымъ вздохнуть, тѣмъ болѣе что дѣло шло о преставленіи государя Петра Великаго; другіе просто откашлянулись.

Старичокъ помѣщикъ, разговаривавшій прежде всѣхъ съ майоромъ, счелъ долгомъ замѣтить, хотя и не кстати, что и онъ пользовался какъ-то отъ здѣшняго хозяина вѣдомостями, и тамъ вычиталъ одно духовное завѣщаніе какого-то «дѣтскаго пріятеля», который, устроивъ у себя школу для крестьянъ и обучивъ ихъ грамотѣ, описалъ какого кто изъ его учениковъ былъ характера, а потомъ, отпустивъ ихъ на волю, опредѣлилъ кому идти въ академію, кому быть солдатомъ, кому купцомъ и т. д.

Разказъ этотъ, переданный болѣе понятнымъ языкомъ и притомъ замѣчательный, какъ нѣчто неслыханное и новое, произвелъ совсѣмъ другое впечатлѣніе на слушателей. Всѣ вдругъ заговорили; стоявшіе сзади просовывали руки къ плечамъ старичка и поталкивая его спрашивали: «Гдѣ такое? Кто такое?»

Майору не понравилось такое предпочтеніе, оказанное публикой разказу старичка; онъ откашлянулся и заговоривъ еще громче прежняго, поспѣшилъ перемѣнить предметъ разговора.

— Нынѣ время такое, сказалъ онъ, — всякому было бы не безъ пользы вѣдомости прочитывать; однако намъ сдѣлать сего отъ великой дистанціи до Петербурга не можно. Что теперь о королевской элекціи въ Польшѣ и о нашихъ войскахъ слышно, прочтемъ мы на будущій годъ, — и всуе, и поздно.

Предметъ рѣчи выбранъ былъ удачно; слушатели сдвинулись тѣснѣе; подошло даже нѣсколько новыхъ слушателей.

— Что слышно? Война что ль? Выбирать? Кого выбирать? Короля? Куда? послышались голоса.

Майоръ торжествовалъ и поднявъ голову съ важностію человѣка которому, какъ военному, должны были быть извѣстны многія подробности настоящаго положенія нашей внѣшней политики, началъ разказывать.

Онъ разказалъ какъ Франція, желая видѣть на польскомъ престолѣ Станислава Лещинскаго, на дочери котораго былъ женатъ король французскій, дѣйствовала въ Польшѣ подкупами и золотомъ; какъ многіе Поляки просили заступничества государыни Русской противъ Франціи, которая мѣшаетъ свободному выбору короля, навязывая своего; какъ на сеймѣ, приверженцы Россіи и Австріи, дѣйствовавшихъ заодно въ пользу курфирста саксонскаго Августа, перешли въ Прагу, на правую сторону Вислы и разъединили этимъ сеймъ; какъ недовольные Поляки, ссорясь между собою, стрѣляли; какъ затѣмъ тайно прибылъ въ Варшаву самъ Станиславъ, помѣнявшись платьемъ съ какимъ-то малтійскимъ рыцаремъ, который вмѣсто Станислава поѣхалъ во Францію, тогда какъ самъ Станиславъ подъ его именемъ пробрался въ Варшаву; какъ наконецъ избрали Станислава, не слушая протеста тѣхъ которые ушли въ Прагу, на томъ основаніи что отсутствующіе не могутъ де протестовать, и какъ вслѣдствіе сего эти противники Станислава и хранители якобы польской вольности пошли на встрѣчу къ русскимъ войскамъ, и т. д.

Всѣ эти подробности были совершенно незнакомы и новы для публики окружавшей майора; самому майору сдѣлались онѣ извѣстны случайно, чрезъ пріѣхавшаго на дняхъ изъ Смоленска знакомаго, слышавшаго ихъ въ свою очередь нечаянно отъ присланнаго туда отъ генерала Ласси курьера. Всѣмъ бы, казалось, должны были быть онѣ до крайности интересны, но непривычны были люди составлявшіе эту публику выслушивать вдругъ, подъ рядъ, такую длинную рацею о предметѣ касавшемся, правда, отечества, но не касавшемся каждаго лица отдѣльно.

Слишкомъ много было тутъ, подъ рукой, такихъ живыхъ вопросовъ предъ которыми вопросъ о польскомъ престолонаслѣдіи долженъ былъ блѣднѣть. Самое лицо майора, говорившаго теперь такъ хладнокровно и вѣжливо, приводило на память и подушную подать, и доимочный приказъ, и экзекуціи, и хлѣбный недородъ, и взятки, и мало ли что еще. Наконецъ праздникъ, для котораго всѣ съѣхались, предстоящія удовольствія на охотѣ, все это достаточно оправдывало нѣкоторую разсѣянность въ слушателяхъ. И вотъ стѣснившіеся было въ кучку гости начали мало-по-малу раздаваться; одни, продолжая будто бы слѣдить за разказомъ и пристально глядя въ глаза майору, думали уже совсѣмъ о другомъ; другіе, уставъ стоять, переминались съ ноги на ногу, а нѣкоторые наконецъ, постоянно пятясь назадъ, вытаскивались въ задніе ряды, гдѣ долго съ усиліемъ прислушивались къ оживленной и веселой бесѣдѣ хозяина, доносившейся изъ другой комнаты, лотомъ на цыпочкахъ пробирались вонъ.

— Генералу Лассію, продолжалъ между тѣмъ майоръ, — идти скорымъ маршемъ не можно, понеже Поляки сожгли и поломали всѣ мосты, да еще охранныя грамоты на имѣнія польскія ему даны. Лассію, яко защитнику свободы польской, указано наблюдать дабы офицеры и солдаты на свои даже деньги припасы покупали; ручныя мельницы по полкамъ розданы, сухари и…. Но на этомъ словѣ разкащикъ былъ прерванъ хозяиномъ, вошедшимъ изъ другой комнаты съ оставшимися съ нимъ гостями. Слушатели, окружавшіе майора, разступились, пропуская Ѳедора Алексѣевича, и на вопросъ его: о чемъ шла рѣчь? отвѣчали одинъ за однимъ: «о Польшѣ, о войнѣ, о королевской элекціи» и т. д.

— У насъ особа женская царствуетъ, которая токмо ищетъ правительство свое въ покоѣ и удовольствованіи препроводить, вступился хозяинъ, отчеканивая каждое слово отдѣльно.

— Ея величество государыня наша хотя особа и женская, отвѣтилъ майоръ, — однако изо всего явствуетъ что на престолѣ польскомъ свою креатуру видѣть желаетъ.

— Какую креатуру?

— Саксонскаго курфирста.

— Ну, прервалъ хозяинъ, — мы съ тобой, майоръ, политику плохо разумѣемъ, пойдемъ, молъ, лучше въ фараонъ играть. Въ фараонъ, а? Пойдемте, время позднее, въ фараонъ! Эй! крикнулъ онъ, зовя слугъ.

Всѣ обрадовались такому обороту рѣчи; инымъ давно уже надоѣло слушать майора, инымъ въ самомъ дѣлѣ хотѣлось поиграть, а нѣкоторые засмѣялись откровенному и грубому пріему, которымъ хозяинъ такъ разомъ порѣшилъ серіозныя политическія разсужденія.

Бахметьеву непріятно было уже и то что, вступившись въ разговоръ, Ѳедоръ Алексѣевичъ ни съ того, ни съ сего далъ такое невыгодное понятіе о его знаніи политики публикѣ, которая, казалось, съ такимъ вниманіемъ и совершенною довѣрчивостью слушала его доселѣ. Тѣмъ болѣе не понравилось ему послѣднее предложеніе хозяина. Будучи лицомъ офиціальнымъ, онъ очень хорошо помнилъ указъ запрещавшій играть въ карты подъ тройнымъ штрафомъ обрѣтающихся въ игрѣ денегъ, ибо занятіе это, какъ гласилъ указъ, «богомерзкое, отъ котораго не только въ крайнее разореніе и убожество приходятъ, но и въ самый тяжкій грѣхъ впадаютъ и души свои въ конечную погибель приводятъ».

— Зарокъ далъ въ карты, ниже въ кости, или другую игру играть, Ѳедоръ Алексѣевичъ, зарокъ далъ, говорилъ Бахметьевъ, упираясь на одномъ мѣстѣ.

— Знать проигралъ много? Отыграешься, пойдемъ! тащилъ его за руку хозяинъ.

— На госпиталь, коли играть, Ѳедоръ Алексѣевичъ, на госпиталь денегъ не хватитъ, продолжалъ упираясь Бахметьевъ.

— Какъ такъ на госпиталь? остановился хозяинъ, выпустивъ руку гостя.

— Да какъ же? Тройной штрафъ обрѣтающихся въ игрѣ, денегъ и прочаго повелѣно брать одну долю объявителю, а двѣ на госпиталь за продерзость, кто на деньги, на пожитки, на деревни, или на людей игру чинить будетъ, въ полголоса и внушительно произнесъ Бахметьевъ.

— То про вольные дома ты говоришь; а мы здѣсь не въ вольномъ домѣ, опомнись! Вольный домъ это, аль вотчина моя? Кто хозяинъ здѣсь? Кто хозяинъ? разгорячился Ѳедоръ Алексѣевичъ.

— И въ партикулярныхъ домахъ компаніями не велѣно играть, Ѳедоръ Алексѣевичъ, продолжалъ внушительно Бахметьевъ, — а за то штрафъ и тюрьма для знатныхъ особъ, а подлыхъ повелѣно бить нещадно батоги и еще жесточѣе поступать.

— Отецъ Евлампій! вдругъ неожиданно обернулся хозяинъ къ публикѣ, ища глазами священника, — отецъ Евлампій! Вотъ онъ, поди, поди сюда; встань, вотъ здѣсь скажи ты намъ что я тебѣ лѣтомъ говорилъ.

Священникъ протиснулся въ толпу, выступилъ впередъ и молчалъ.

— Говорилъ я тебѣ что придутъ времена что указано намъ будетъ въ какіе часы спать, въ какіе отъ сна пробуждаться?

— Сказывали.

— А почему я такъ сказывалъ, разкажи.

Священникъ, усмѣхнувшись, сталъ переминаться съ ноги на йогу.

— Говори все какъ было, настаивалъ Ѳедоръ Алексѣевичъ.

— Во время бездождія и безведрія, гм! началъ священникъ запинаясь и откашливаясь, — на литургіяхъ, вечерняхъ и утреняхъ, гм! по церковному чиноположенію читаемы были ко всеблагому Господу просительныя ектеніи и молитвы особо, гм! Святѣйшій же правительствующій синодъ, извѣстясь что оныя моленія священнослужителями отправляются тогда когда о чемъ не надлежитъ, повелѣлъ оныя отправлять весьма осмотрительно и крайне разсудительно, если когда подлинно бездождіе будетъ и отъ того земной плодъ въ состояніи потребномъ быть не можетъ, тогда о плодоносномъ дождѣ, а буде въ самое настоящее время, когда земной плодъ лучше имѣетъ состоять въ ведрѣ, а тогда будетъ безведріе, то о благополучномъ ведрѣ….

Священникъ наконецъ не выдержалъ. Желая откашлянуться, онъ фыркнулъ въ руку, которою хотѣлъ прикрыться, а слушатели громко засмѣялись.

Ѳедоръ Алексѣевичъ далъ время всѣмъ оправиться и приказалъ отцу Евлампію доканчивать. Во все время разказа этого послѣдняго, Наумовъ стоялъ къ нему бокомъ и, смотря въ сторону слушателей, при каждомъ словѣ произносимомъ священникомъ, отбивалъ, указывая на него пальцемъ, тактъ, какъ бы желая глубже запечатлѣть во всѣхъ значеніе этихъ словъ.

— Понеже, началъ опять огецъ Евлампій, — духовнымъ властямъ надлежитъ по тому же указу, съ знающими конечно всякое земледѣльство людьми совѣтовать, потребно ли оное прошеніе имѣть, и о чемъ, о дождѣ или ведрѣ, и суетно онаго отнюдь не употреблять, явился я къ Ѳедору Алексѣевичу, сталъ совѣтовать какъ….

— Что же я-то? я-то что? сказалъ, прервавъ его хозяинъ.

— Ѳедоръ Алексѣевичъ вопрошаютъ: что де, отецъ Евлампій, у тебя глаза есть? — Есть де, Ѳедоръ Алексѣевичъ. — А давно ли ты дождь видѣлъ? — Давно не видѣлъ, Ѳедоръ Алексѣевичъ. — А почему де у насъ недородъ? — Дождя де нѣтъ, Ѳедоръ Алексѣевичъ. — А врагъ ли ты себѣ? — Нѣтъ, не врагъ, Ѳедоръ Алексѣевичъ. — О чемъ же моленіе Господу Богу надлежитъ приносить? — О дождѣ де, Ѳедоръ Алексѣевичъ. — Чего жь ты спрашиваешь? — Да указъ молъ….

Слушатели опять громко засмѣялись.

— Ну, ну, ну, суетился хозяинъ, обращаясь снова къ священнику.

— Ну и сказали вы тогда: скоро де времена будутъ такія, учить насъ будутъ когда отъ сна пробуждаться, когда пищу принимать, якобы мы сами себѣ враги и сего видѣть не можемъ.

— Да, враги мы себѣ, враги? Деревни, и людей, и пожитки, и деньги проигрывать станемъ? обратился Ѳедоръ Алексѣевичъ къ майору. — Кто мнѣ въ моей вотчинѣ указъ? Кто хозяинъ въ деньгахъ моихъ и пожиткахъ?

— И въ своей деревнѣ нашъ братъ нынѣ не хозяинъ, послышался изъ кучки слушателей глухой, но твердый голосъ старика Миктерова. — У себя похотѣлъ въ прошломъ году часовню поставить и на старомъ мѣстѣ и на своемъ коштѣ, воспретили, воспретили!

— А, воспретили? воспретили? схватился за это новое обстоятельство хозяинъ; — да, полно, мы своей пользы не вѣдаемъ, гдѣ намъ!… Мы, государи мои, сказалъ онъ твердымъ и серіознымъ тономъ, — нынѣ силы своей не имѣемъ. Нынѣ силу великую имѣютъ господинъ оберъ-камергеръ и фельдмаршалъ фонъ-Минихъ, что хотятъ, то и дѣлаютъ, и всѣхъ насъ губятъ.

— Фаворитъ, что и говорить, замѣтилъ въ риѳму отецъ Миктеровъ, что заставило всѣхъ обернуться къ нему съ улыбкой.

— Да, губятъ, продолжалъ Наумовъ, не обращая вниманія на этотъ перерывъ; — Александръ Румянцевъ сосланъ, пропадаетъ отъ нихъ; генералъ Ягужинскій посланъ отъ нихъ же, а Долгорукіе и всѣ отъ нихъ пропали и никто не смѣетъ съ ними говорить. Богъ имъ однако заплатитъ за все это, и сами того жь дождутся. Пойдемте въ фараонъ. Объявителей на насъ за игру здѣсь нѣтъ, я чаю, заключилъ онъ съ угрозой въ голосѣ, и отходя наконецъ отъ Бахметьева, онъ пригласилъ гостей слѣдовать за нимъ къ игорному столу.

И скоро завязалась игра. Хозяинъ державшій банкъ проигрывался сильно; понтеры входили въ азартъ. Бахметьевъ, приставъ къ двумъ, тремъ не игравшимъ гостямъ, занималъ ихъ неумолчными разговорами и, будто отвлеченный этимъ, не подходилъ къ игрѣ. Остальные гости, прикладываясь то и дѣло къ стоявшимъ на столѣ вмѣстѣ съ яблоками и орѣхами различнаго сорта наливкамъ, мало-по-малу перебрались въ другую комнату, а оттуда въ свѣтлицы коверщицъ, гдѣ послышались снова хохотъ, визгъ и пѣсни. Господинъ подъ названіемъ Турки, окончательно вошедшій въ свою роль шута, сидѣлъ теперь возлѣ играющихъ, и то, закинувъ голову, держалъ на счастье кому-нибудь на носу карту, которую потомъ, спустивъ на губы, подавалъ въ зубахъ хозяину, за что получалъ денежныя награжденія, то, въ наказаніе за проигрышъ, стоялъ въ углу, ползалъ на четверенькахъ, лизалъ полъ и т. д.

Ужинъ подали въ 11 часу. Ѳедоръ Алексѣевичъ съ проигрыша былъ не въ духѣ; и къ его камертону пристроились и гости; пили и ѣли почти молча. Женская прислуга между тѣмъ застилала по полу пуховики, и черезъ часъ времени, потушенные во всемъ домѣ огни свидѣтельствовали объ окончаніи праздничнаго дня.

XXII.

На дворѣ было почти темно. Густой туманъ, не поднявшись еще кверху, застилалъ отъ зрѣнія самые ближайшіе предметы и обдавалъ лицо холодною влагой. На конномъ дворѣ, по щиколку въ грязи, суетились люди около лошадей, подтягивая подпруги, укорачивая и удлиняяя стремена, прилаживая сѣдла. Тамъ и сямъ бѣгали, вытягивались, зѣвали въ голосъ и встряхивались всѣмъ тѣломъ, гремя ошейниками, давно некормленныя борзыя собаки.

Въ домѣ, умывшіеся какъ попало при свѣчахъ и напившіяся чаю, гости, ежась отъ холода и шагая черезъ валявшіеся на полу неубранные пуховики, оканчивали свои охотничьи туалеты. Кто закусывалъ, кто, совсѣмъ готовый, съ шапкой на головѣ, опрокидывалъ въ себя стаканъ стоявшей тутъ же водки, кто наконецъ, совершивъ и это послѣднее дѣло, выходилъ, покряхтывая, на крыльцо.

Хозяинъ, проснувшись раньше всѣхъ, долго читалъ молитвы, долго пилъ чай въ одиночку, ѣлъ нарѣзанную пластинками ветчину и одѣвался не торопясь. Наконецъ, совсѣмъ готовый, въ высокихъ сапогахъ, едва двигаясь отъ тяжести надѣтаго платья, въ короткой шубкѣ, покрытой чернымъ сукномъ и подбитой лисьимъ хребтовымъ мѣхомъ, подпоясанный серебрянымъ поясомъ, въ лисьей же шапкѣ съ суконнымъ чернымъ верхомъ, съ арапникомъ въ рукахъ, Ѳедоръ Алексѣевичъ вышелъ на крыльцо, гдѣ толпились и его гости. Пока онъ здоровался съ ними, къ крыльцу подведенъ былъ его вороной любимый донецъ. Онъ окинулъ быстрымъ взоромъ и коня и сбрую: все было въ порядкѣ. Черная узда, съ серебрянымъ частымъ наборомъ, сѣдло съ писанымъ золотомъ арчакомъ, съ суконною оливковаго цвѣта подушкой, платъ такогоже цвѣта, шитый золотомъ и серебромъ, и суконный голубаго цвѣта наметъ. Спустившись на послѣднюю приступку крыльца, онъ подержался нѣсколько времени за холку лошади, всунулъ ногу въ подставленное ему стремя и, поддержанный подъ руки слугами, тяжело перевалился на сѣдло. Въ нѣкоторомъ разстояніи отъ крыльца и лицомъ къ нему, выстроившись въ рядъ, стояли доѣзжачіе; предъ ними копошились сбившіяся въ кучу гончія. Наумовъ взглянулъ на нихъ издали, но такимъ взоромъ отъ котораго не могъ укрыться никакой безпорядокъ, и медленно направился къ околицѣ, послѣдуемый своими гостями, которые, торопливо взбираясь на сѣдла, догоняли его рысью.

Мѣстность въ которую предполагалось бросить гончихъ и въ которой должны были находиться подвытые волки, несмотря на свое названіе «Крутые верхи», находилась въ широкой ложбинѣ, окруженной съ трехъ сторонъ довольно отлогими полями, а съ четвертой примыкала къ болоту, густо поросшему кустарникомъ, переходящимъ постепенно изъ мелкаго въ крупный и примыкавшимъ къ лѣсу.

Самый лучшій лазъ для звѣря былъ, разумѣется, въ этомъ именно соединеніи вершины съ большою уймой, но Ѳедоръ. Алексѣевичъ, любившій въ охотѣ охоту, то-есть рѣзвость и силу собакъ, красоту угонки и остановки звѣря, никогда не становился здѣсь, предоставляя лазъ этотъ гостямъ и борзятникамъ своей охоты. Онъ дѣлалъ это тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ что съ другаго, противуположнаго конца «Крутыхъ верховъ», прямо изъ угла ихъ, выходила узкая, но глубокая лощина, которая, подымаясь кверху воронкой, упиралась концомъ своимъ въ перелѣсокъ, стоявшій въ полѣ хотя и отдѣльнымъ островомъ, но служившимъ началомъ другаго, довольно обширнаго лѣса. Ѳедоръ Алексѣевичъ, становясь всегда здѣсь, имѣлъ еще и то преимущество что, скрываясь самъ за деревьями, онъ могъ видѣть почти всѣ окраины вершины, а слѣдовательно куда побѣжалъ какой звѣрь, на кого, кто затравилъ, кто проводилъ и какъ, что все могло служить въ послѣдствіи, вечеромъ, дома, предметомъ большихъ разказовъ, горячихъ споровъ и забавныхъ сценъ.

Всѣ расположились по мѣстамъ. На сбѣгавшихъ къ вершинѣ и широкими межами раздѣленныхъ озимяхъ и жнивахъ не видно было никого. Всякій постарался скрыться въ разсѣянныхъ тамъ и сямъ куртинкахъ нераспаханнаго еще кустарника.

Видъ вообще кругомъ вершины былъ неоживленный и некрасивый. Обнаженный, побурѣвшій отъ осенняго холода, лѣсъ шелъ грядами, то понижаясь, то ловышаясь до самаго небосклона, и въ средину его, тамъ и тугъ, врѣзывались зелеными и желтоватыми неправильными языками клочки озимыхъ и яровыхъ полей. Гдѣ-то вдали, по выдавшемуся пригорку, прислонившись однимъ концомъ къ лѣсу же, другимъ спускаясь въ лощину, лѣпилась деревушка, вилась въ сторонѣ и не вдалекѣ отъ «Крутыхъ верховъ» грязная-прегрязная изрытая колесами дорога; но ни звука, ни даже какого-нибудь признака движенія, жизни не было ни видно, ни слышно.

Пустили гончихъ. Эхо вздрогнуло отъ звука мѣдныхъ роговъ, но на минуту. Гончія и охотники углубились въ лѣсъ, который скоро поглотилъ и ихъ самихъ и всякій звукъ.

Стоявшій влѣво отъ Ѳедора Алексѣевича Миктеровъ, какъ охотникъ молодой и слѣдовательно болѣе горячій, очень долго суетился, оставаясь недоволенъ и лошадью своею, и собаками, мѣшавшими ему вслушиваться и всматриваться въ лежавшую предъ нимъ окраину опушки «Крутыхъ Верховъ», изъ которыхъ каждую минуту, казалось ему, вотъ-вотъ побѣжитъ на него звѣрь; то, вытягивая нижнюю губу, забирала себѣ въ ротъ его лошадь дубовую вѣтку и, шмыгая по ней, шурчала уцѣлѣвшими листьями; то, желая принять болѣе ловкое положеніе, переминалась она и трещала валявшимися подъ ногами корнями и сучьями; то, обезпокоенныя этими движеніями, собаки путались на сворѣ; то вставалъ вдругъ съ шумомъ, путая его, пригнутый тяжестью лошади и освобожденный кустъ.

Наклонившись на луку сѣдла, Миктеровъ быстро переводилъ глаза свои съ одного пункта на другой, всматриваясь въ каждый такъ пристально, будто за всякою тычинкой, за всякою травкой, прутикомъ, могли спрятаться ожидаемые имъ волкъ или лисица, которыхъ надо было во-время увидать и не прозѣвать. Ни одинъ художникъ не сумѣлъ бы, кажется, нарисовать съ такою подробностью представлявшейся вдали глазамъ Миктерова мѣстности, какъ сумѣлъ бы онъ самъ разказать теперь, сейчасъ: гдѣ тамъ нагнулась какая вѣтка, за что она зацѣпилась, гдѣ выходитъ мысокъ, гдѣ кочка, гдѣ трава зеленѣе, гдѣ она желтѣе, гдѣ ея совсѣмъ нѣтъ, гдѣ изволокъ, гдѣ ровно и т. д.

Сидѣвшія возлѣ него двѣ собаки были внимательны не менѣе его. Поднявъ уши, вытянувъ шеи, жадно впивались онѣ черными глазами своими вдаль, обнаруживая всѣ признаки нетерпѣнія: то пересаживались онѣ съ мѣста на мѣсто, подаваясь впередъ, то коротко и порывисто зѣвали въ голосъ, то вздрагивали всѣмъ тѣломъ какъ въ лихорадкѣ, то, вставая, вытягивались и рыли землю задними лапами.

Прошелъ часъ, другой; надежда видѣть звѣря начинаетъ мало-по-малу оставлять молодаго охотника; вниманіе слабѣетъ, зрѣніе притупляется; лошадь, совершенно установившись на мѣстѣ, дремлетъ, и вздыхая по временамъ съ какою-то хрипотой, раздуваетъ бока, давая тѣмъ чувствовать свой вздохъ сѣдоку; угомонившіяся собаки начинаютъ развлекаться совершенно посторонними предметами: одна усердно лижетъ свою намятую нѣжно-розоваго цвѣта лапу, другая съ остервененіемъ чешетъ ухо; мысли Миктерова унесли ее далеко отъ охоты.

Вспомнилась ему почему-то вдругъ мѣстность, очень похожая на ту которая была теперь предъ его глазами, только совсѣмъ при другой обстановкѣ, съ другими людьми. Гдѣ это было, когда? ничего онъ не зналъ; но лица, лица, — вотъ какъ живыя предъ нимъ. «Гдѣ они всѣ? Далеко. Живутъ ли? Кто ихъ вѣдаетъ! А я вотъ живъ; ничего, увернулся. Но что пользы? Что это за жизнь: голову свою беречь каждую минуту, одно и есть дѣло. Полѣзъ бы куда, — да не куда; сдѣлалъ бы что, — да нечего, руки отняли, а голову оставили; и сиди, жди вотъ здѣсь, жди!» повторялъ онъ мысленно, поправляясь на подушкѣ сѣдла и удостовѣрившись что и въ самомъ дѣлѣ онъ сидитъ и ждетъ.

Взглянувъ направо, онъ увидалъ что отъ той рощи въ которой стоялъ Ѳедоръ Алексѣевичъ, отдѣлилась какая-то черная точка «Не звѣрь ли? Нѣтъ; не видать собакъ. Значитъ скачетъ куда-нибудь находившійся при Ѳедорѣ Алексѣевичѣ на посылкахъ мальчикъ. Знать гончихъ вызывать», думаетъ Миктеровъ. Но…. что это? Прямо посреди того пространства которое отдѣляетъ его отъ Ѳедора Алексѣевича, какъ разъ на той именно точкѣ гдѣ межа поросшая побурѣвшимъ тростникомъ, идущая по отлогому берегу изъ «Крутыхъ Верховъ», кончается какъ бы обрываясь, мелькнуло что-то красно-сѣрое? Лиса!

Этотъ перерывъ высокой межи, подъ прикрытіемъ которой удалось пробраться уже такъ далеко лисицѣ, былъ единственнымъ пунктомъ на которомъ она могла быть усмотрѣна. Не увидать бы ея здѣсь, она благополучно перевалилась бы за вершину отлогаго берега и тамъ, по точно такой же широкой и густой межѣ, скрылась бы изъ глазъ охотника; но Миктеровъ далъ уже поводья лошади и, таща на сворѣ собакъ, скакалъ, нагнувшись впередъ, мчался къ тому перерыву.

— Пролѣзла! говорилъ онъ громко, сердясь на себя и боясь не поспѣть во-время. — Пролѣзла!

Вотъ уже онъ на вершинѣ; остановился, вытянувшись всѣмъ тѣломъ, осмотрѣлся кругомъ, тронулъ опять лошадь и исчезъ.

Между тѣмъ по грязной дорогѣ, пролегавшей вправо и позади Миктерова, подвигалась легкою рысцой телѣга, заложенная парой крестьянскихъ лошадей. Впереди сидѣлъ на облучкѣ, выпустивъ ноги наружу, въ нагольномъ тулупѣ мужичокъ, сзади на подложенной соломѣ человѣкъ въ суконной желтаго цвѣта чуйкѣ съ поднятымъ мѣховымъ воротникомъ, завязаннымъ вокругъ шеи полотенцемъ.

Доѣхавъ до того мѣста дороги съ котораго были видны Крутые Верхи, и замѣтивъ въ сторонѣ поскакавшаго отъ Ѳедора Алексѣевича верховаго, мужичокъ пріостановилъ лошадей и, ѣдучи шагомъ, обратился къ сѣдоку.

— Охота! сказалъ онъ, указывая головой направо. — Охота стоить!

Сѣдокъ сталъ всматриваться.

— Во-о-онъ! затянулъ мужичокъ, — скачетъ-то, вишь! во-о-онъ

— Да, да, да! Да чья жь это охота? спросилъ дребезжащимъ голосомъ сѣдокъ.

— Знать Наумова помѣщика, Ѳедора Алексѣевича. Что имъ? Веселятся! попробовалъ-было грустно пофилософствовать мужичокъ, но вдругъ выпрямился и остановился. — Глянь! воскликнулъ онъ. — Глянь налѣво-то, налѣво-то! Глянь, лисица, лисица!… Собаки-то за ней, собаки-то, ахъ ты! Ну…. ну…. ну!… закричалъ онъ на лошадей подергивая возжами.

И не успѣлъ опомниться сѣдокъ какъ легкая телѣжка покатала по ухабистой дорогѣ, обдавая грязью оравшаго во все горло мужичонку.

Дѣйствительно, навстрѣчу имъ красиво вытянувшись всѣмъ тѣломъ, неслась лисица и за ней двѣ собаки ухо въ ухо. Вотъ одна изъ нихъ, собравшись какъ бы съ послѣдними силами, высунулась впередъ; голова ея чуть не касается пушистой трубы лисицы…. но труба круто повернулась и собака опять назади. За то другая равняется уже со звѣремъ, она захватитъ его сейчасъ за шиворотъ, еще моментъ, и все смѣшалось, закувыркалось что-то черезъ голову, полетѣли во всѣ стороны брызги, послышалось рычанье, лай, и все смолкло.

Проѣзжіе подоспѣли какъ разъ въ то время. Спрыгнувъ съ телѣги, мужичокъ стоялъ на одномъ мѣстѣ, и въ какомъ-то азартѣ хлопая руками по бокамъ своего жесткаго тулупа, хохоталъ и кричалъ: «а-а! шельма, попалась, попалась!»

Безстрастное лицо сѣдока приняло тоже какое-то оживленное выраженіе при видѣ затравленнаго звѣря; сойдя съ телѣги, онъ подошелъ ближе къ свалкѣ и пытался разсмотрѣть жива ли еще она, голубушка, или нѣтъ, когда наконецъ показался и самъ охотникъ, Миктеровъ.

Круто осадивъ усталую лошадь, надсаженнымъ, хриплымъ голосомъ кричалъ онъ: «о, го, го, го! отрышь, отрышь!» и быстро соскочивъ съ сѣдла, подбѣжалъ, схватилъ за шиворотъ едва дышавшую лисицу, приподнялъ ее кверху и съ торжествующимъ и сіяющимъ лицомъ взглянулъ на стоявшихъ предъ нимъ зрителей.

Но только что глаза Миктерова встрѣтились съ прищуреннымъ взглядомъ незнакомца, какъ что-то кольнуло его въ самое сердце…. Предъ нимъ былъ тотъ самый человѣкъ отъ котораго два года тому назадъ онъ прятался въ Москвѣ, который, очевидно, слѣдилъ за нимъ, и безъ сомнѣнія тотъ самый о которомъ предупреждалъ его Торбеевъ и который, можетъ-быть, пріѣхалъ теперь за тѣмъ чтобы его схватить, взять тутъ же съ мѣста…. Нѣсколько мгновеній Миктеровъ стоялъ съ еле-дышащею лисой въ одной рукѣ и съ охотничьимъ ножомъ въ другой, не спуская глазъ съ незнакомца. Подъ этимъ упорнымъ, постоянно свирѣпѣвшимъ взглядомъ, глаза незнакомца забѣгали, онъ засеменилъ ногами и, приподнявъ шапку въ видѣ поклона, обернулся къ Миктерову спиной.

— Ѣдемъ, ѣдемъ! закричалъ онъ дребезжащимъ голосомъ, направляясь скорыми шагами къ телѣжкѣ и путаясь въ своей чуйкѣ ногами.

Телѣжка двинулась съ мѣста; не пришедшій еще въ себя отъ видѣннаго зрѣлища, мужичокъ, повернувшись лицомъ къ сѣдоку, разказывалъ ему подробно, будто тотъ ничего и не зналъ, все сначала: какъ онъ увидалъ бѣжавшую лисицу, какъ догоняли ее собаки, какъ она перевернулась, какъ мяли ее и пр. Голосъ разкащика долеталъ до слуха Миктерова, который все еще не могъ очнуться; онъ вслушивался въ звукъ этого голоса и точно отдыхалъ послѣ напряженнаго состоянія, въ которомъ за минуту предъ тѣмъ находился. Въ головѣ его не было, ни одной ясной мысли. Съ какимъ-то отчаяніемъ и вопреки всѣхъ правилъ охоты ткнулъ онъ ножомъ лисицу и, бросивъ ее на землю, пошелъ къ лошади. Лошадь не давалась и кружась на одномъ мѣстѣ, наступая на поводъ, заставляла Миктерова забѣгать къ ней то съ правой, то съ лѣвой стороны. Обстоятельство это вывело его нѣсколько изъ того безсознательнаго положенія въ которомъ онъ находился, — онъ развлекся, но вмѣстѣ съ тѣмъ какой-то страхъ опять овладѣлъ всѣмъ его существомъ. Бѣжать, бѣжать скорѣе, захотѣлось ему. Поймавъ наконецъ лошадь и втарочивъ лисицу, онъ сѣлъ на сѣдло и жадно впился глазами въ ту сторону куда направился незнакомецъ.

«Не обманулся ли я?» забралась было къ нему утѣшительная мысль. «Призналъ ли онъ меня?» послѣдовала за ней другая, но вдругъ, точно уколотый чѣмъ-нибудь, онъ ударилъ лошадь плетью и понесся впередъ за телѣгой.

Разстояніе отдѣлявшее его отъ проѣзжихъ было уже довольно велико; лошадь скакала не такъ быстро какъ бы ему хотѣлось; но замѣтивъ скакавшаго охотника, мужичокъ пріудержалъ своихъ лошаденокъ и вытягиваясь смотрѣлъ внимательно по сторонамъ, ища глазами опять лисицы и готовясь снова насладиться даровымъ зрѣлищемъ травли.

— Чудно, — скачетъ, а звѣря нѣтъ; и собаки при немъ, говорилъ онъ обращаясь къ сѣдоку.

— Сюда скачетъ, на насъ по дорогѣ, говорилъ въ свою очередь дребезжащимъ голосомъ сѣдокъ; — трогай, трогай, — дѣло сіе не наше.

— Можетъ, сказать что хочетъ? возразилъ мужичокъ, не отрываясь глазами отъ приближавшагося уже Миктерова.

— Ну, чего говорить? только дальности намъ одни. Трогай!

— Стой, стой, стой! слышался уже голосъ Миктерова сквозь топотъ копытъ догоняющей лошади, — стой!

Мужичокъ остановился.

— Стой! повторилъ Миктеровъ, осадивъ лошадь у самой телѣги. — Откуда ты? обратился онъ къ мужику.

— Мдиновскій.

— Кого везешь, куда?

— Кто его вѣдаетъ? Приказный знать какой, въ Пугачи везу.

— Кто ты таковъ? обратился Миктеровъ къ сѣдоку.

— Трогай! вмѣшался тотъ горячо. — Чего онъ домогается? На дорогахъ помѣшательства чинить не указано, всякому вольно ѣхать куда похочетъ. Трогай!

— А, ты не хочешь сказывать своего имени? Говори что за человѣкъ?

— Проѣзжихъ по дорогамъ, задребезжалъ опять сѣдокъ, — останавливать не показано. Опричь великихъ государственныхъ, дѣлъ, разбоевъ и убивствъ, никому до нихъ дѣла нѣтъ.

— Говори, что излишнее толковать. Вылѣзай изъ телѣги вонъ, закричалъ Миктеровъ и, нагнувшись съ сѣдла, потащилъ сѣдока за руку.

— Вылѣзай! повторилъ онъ, видя оказываемое ему сопротивленіе и соскочивъ съ лошади; — паспортъ свой подавай!

— Паспортъ…. выписи…. записи…. бормоталъ сѣдокъ, упираясь, — вымышленно осматривать…. отнюдь не указано…. для взятковъ и приметовъ….

— Ну, тамъ взятки и приметки, повторялъ про себя Миктеровъ, — вылѣзай, говорятъ, мы не беремъ взятки и приметки….

— Разбой, разбой! вдругъ тоненькимъ голосомъ закричалъ, ставъ на ноги, незнакомецъ.

— Призналъ ты меня, собака проклятая, призналъ? наступалъ на него Миктеровъ, запустивъ пальцы за полотенце навернутое на его шею и встряхивая его такъ что свалившаяся на сторону шапка обнаружила скоро знакомые намъ, плоско лежавшіе, бѣлокурые и жиденькіе его волосы.

— Разбой…. ой-ой! уже слабымъ голосомъ вскрикивалъ изрѣдка охрипшій, маленькій, худенькій человѣчекъ, барахтаясь въ мощныхъ рукахъ Миктерова и соглашаясь наконецъ распоясаться и достать всѣ бумаги находившіяся въ его карманахъ.

Миктеровъ отпустилъ тогда свою жертву и сталъ разсматривать эти бумаги. Изъ одной узналъ онъ что стоявшій предъ нимъ человѣкъ былъ: Сила Григорьевъ Гвоздевъ, приказный служитель розыскнаго приказа, существовавшаго, какъ извѣстно, для завѣдыванія сыщиками по всей Россіи; въ другой написаны были какія-то незнакомыя ему фамиліи и имена; затѣмъ наконецъ шла цѣлая лачка листиковъ синей бумаги, исписанныхъ какими-то непонятными словами, и только. Допытываться настоящаго значенія таинственныхъ словъ было бы излишне, ибо заставить Гвоздева объяснить ихъ и быть увѣрену что это объясненіе вѣрно, никто бы не могъ. Молча передалъ ему Миктеровъ обратно пачку и сталъ внимательно читать листъ съ записанными именами и фамиліями, съ волненіемъ ожидая найти свою; но и тутъ добраться до истины было трудно. Фамилій было много, но вмѣсто цѣльнаго слова, стояла иногда одни буква со звѣздочкой. Были тутъ конечно и буквы М., но были вмѣстѣ и буквы Т. и Р. и другія; былъ городъ Смоленскъ, но вмѣстѣ и Москва и Новгородъ и др. Миктеровъ молча разорвалъ этотъ списокъ на мелкіе куски, еще разъ посмотрѣлъ на бумагу сыскнаго приказа, протянулъ ее къ Гвоздеву и задумался. Ни къ чему не привелъ его сдѣланный имъ обыскъ. Ясно было что Гвоздевъ дѣйствительно докащикъ, шпіонъ, но имѣлъ ли этотъ докащикъ въ виду его, Миктерова, очутился ли онъ здѣсь именно съ тѣмъ чтобы слѣдить за нимъ, донести на него и быть-можетъ даже его остановить, — утвердительно сказать было нельзя.

Оставленный на свободѣ, Гвоздевъ между тѣмъ успѣлъ уже принять совершенно другой видъ. Глаза его опять заискрились и забѣгали, непріятный ротъ вытянулся въ улыбку, а дребезжащій голосъ зазвенѣлъ какъ-то ласково и весело. Любезно выворачивая карманы, онъ показывалъ что гдѣ у него лежитъ; говорилъ Миктерову что онъ былъ озадаченъ внезапнымъ требованіемъ вида, котораго съ испугу только не показалъ тотчасъ же; сожалѣлъ о разорванной грамоткѣ, въ которой значились на память для себя записанныя имъ имена его милостивцевъ, и пр. и пр.

Чѣмъ болѣе говорилъ Гвоздевъ, тѣмъ болѣе чувствовалъ Миктеровъ какъ мало-по-малу оставляетъ его та энергія которая сейчасъ являла себя въ такомъ грозномъ видѣ, какъ упадаетъ она предъ этимъ потокомъ словъ, хотя онъ и не придавалъ имъ никакой вѣры; онъ чувствовалъ какъ постепенно опутывалъ его Гвоздевъ своею таинственностію, какъ забирала опять надъ нимъ власть невѣдомая роковая сила съ которою не зналъ онъ какъ ему бороться.

Но вотъ, приподнявъ любезно шапку надъ головой, Гвоздевъ наконецъ раскланялся и сталъ карабкаться въ телѣгу. Телѣга тронулась, — и по мѣрѣ того какъ они удалялись отъ растерявшагося молодаго человѣка, блѣдность удалялась съ лица приказнаго и замѣнялась лукавою и даже веселою улыбкой…. Ему удалось скрыть отъ неопытнаго Миктерова, въ одномъ изъ невывороченныхъ кармановъ, нѣкую секретную цидулку, адресованную на имя майора Бахметьева, которую онъ теперь съ нѣкоторою страстью ощупывалъ и сжималъ въ своей рукѣ.

XXIII.

Намъ слѣдуетъ однако вернуться назадъ чтобъ объяснить причину внезапнаго появленія предъ Миктеровымъ того человѣка отъ котораго онъ бѣжалъ тогда изъ Москвы и который оказался теперь подъячимъ сыскнаго приказа, лицомъ, слѣдовательно во всякомъ случаѣ для него опаснымъ.

Все было случайностью и все зависѣло отъ случайности въ тѣ времена которыя мы описываемъ. Въ одинъ моментъ можно было попасть въ тайную канцелярію, подвергнуться пыткамъ и истязаніямъ всякаго рода, въ одинъ же моментъ можно было и очутиться на верху земныхъ благъ и почестей. Нѣкто Воейковъ обратилъ на себя вниманіе государыни и быстро пошелъ въ чинахъ, потому только что когда онъ стоялъ на часахъ у Тронной залы, въ качествѣ гвардейскаго унтеръ-офицера, его узналъ, обнялъ и остановилъ шествіе представлявшійся въ то время на аудіенціи посланникъ австрійскаго двора графъ Остенъ, видавшій его въ Вѣнѣ; съ другой стороны, Петръ Ивановичъ Панинъ чуть не попалъ въ Сибирь за то что будучи 14ти лѣтъ и стоя также на часахъ во дворцѣ, передернулъ бровями, отдавая честь ружьемъ проходившей мимо императрицѣ, что показалось умышленнымъ кривляньемъ и неприличною гримасой.

Никто не загадывалъ далеко въ будущее; вся Россія жила изо дня въ день. Какъ всякое отдѣльное лицо, въ виду этой игры въ случайности, имѣло всегда право ожидать перемѣнъ съ существующемъ порядкѣ вещей, такъ и само правительство въ каждомъ отдѣльномъ лицѣ имѣло также полное право предполагать именно того кто ищетъ, ждетъ и кому нужны эти перемѣны. Отсюда, съ одной стороны, преслѣдованіе отдѣльныхъ личностей за малѣйшее слово, малѣйшій намекъ на протестъ; отсюда размноженіе шпіоновъ и сыщиковъ, пытки, истязанія и казни.

Какъ ни крѣпко сидѣлъ Биронъ на своемъ мѣстѣ, какъ ни всемогущъ былъ онъ, но тѣнь возможности подкопаться подъ его власть преслѣдовала его неотступно, а его власть и значеніе, его благосостояніе и самая можетъ-быть жизнь зависѣли отъ прочности престола на ступеняхъ коего онъ стоялъ. Вотъ почему и въ самомъ дѣлѣ у императрицы не было болѣе преданнаго слуги какъ ея оберъ-камергеръ. Но вотъ почему также онъ всячески старался убѣдить ее что его друзья суть и ея друзья и что его враги суть въ то же время и ея враги. Долгорукіе пытались было стать и поставить своихъ друзей между имъ и императрицей; они сдѣлались слѣдовательно его врагами, а потому они должны были сдѣлаться и врагами государыни, и правительство должно было преслѣдовать ихъ и преслѣдовать до истребленія. Они были унижены, заточены, но еще живы и слѣдовательно могли стать когда-нибудь опасными. Поэтому Биронъ не могъ забыть ихъ. Онъ слѣдилъ не только за ними, но и за всѣми тѣми кто когда-либо состоялъ въ связи съ ними, въ чьихъ рукахъ могла быть не только нити какихъ-либо новыхъ ихъ замысловъ, но и поводы къ возбужденію новыхъ противъ нихъ преслѣдованій за прежнія ихъ дѣйствія. Въ этомъ отношеніи и Миктеровъ былъ нуженъ Бирону; и онъ былъ песчинкой въ томъ зданіи которое надобно было разрушить до основанія.

Между тѣмъ придворная жизнь съ ея великолѣпіемъ, этикетомъ и интригами установились въ Петербургѣ окончательно. Современники говорили, правда, что трудно прививалась роскошь къ обществу совершенно къ ней не привыкшему, что случаюсь видѣть часто людей въ богатой и дорогой одеждѣ дурно сшитой, что вельможи облитые золотомъ являлись въ дурномъ парикѣ или грязныхъ чулкахъ, что бывало подъ часъ — дама въ блестящемъ, осыпанномъ брилліантами туалетѣ, ѣхала на вечеръ въ старой каретѣ, на клячахъ, съ мужикомъ въ лохмотьяхъ вмѣсто кучера на козлахъ, что въ домахъ точно такіе грязь и нечистота мѣшались съ золотомъ, серебромъ и всякимъ блескомъ; но тѣмъ не менѣе на все это тратились страшныя деньги, магазины модныхъ товаровъ разживались въ два-три года; русскій дворъ старался перещеголять роскошью всѣ другіе европейскіе дворы. Тратить нѣсколько тысячъ въ годъ на туалетъ считалось ни почемъ, и остряки говорили даже что слѣдовало бы расширить двери въ домахъ, ибо господа проходившіе въ нихъ несли на плечахъ своихъ цѣлыя деревни. Давали обѣды, танцовали, играли въ карты, дамы позволяли молодымъ людямъ ухаживать за собою; поклонники женскаго пола восили явно любимый цвѣтъ своихъ красавицъ; но случалось и такъ что любовныя похожденія какого-нибудь развязнаго человѣка кончалась розгами, которыми не стыдились дѣйствовать сами дамы съ ихъ горничными дѣвушками.

Государыня жила зимой въ такъ-называемомъ Зимнемъ дворцѣ, небольшомъ полукругломъ зданіи, плохой архитектуры и незамѣчательной отдѣлки, со множествомъ комнатъ, худо расположенныхъ. За то лѣтнее мѣстопребываніе въ Петергофѣ было превосходно. Дворецъ стоялъ на высокомъ мѣстѣ, предъ нимъ шелъ каналъ къ морю, густой паркъ, съ дорожками, аллеями, водопадами и фонтанами, тянулся вдоль морскаго берега Словомъ, Петергофъ того времени мало отличался отъ нынѣшняго. Внутренность дворца была замѣчательна красивою отдѣлкой и хорошею живописью, хотя комнаты были и низки, и малы.

Во дворцѣ жило вмѣстѣ съ государыней все семейство Бирона, то-есть отецъ, мать, трое дѣтей и дѣвица Трейтелмъ, сестра графини Биронъ; тамъ же жила молодая принцесса Мекленбургская, племянница императрицы, за нѣсколько недѣль до кончины матери принявшая православіе и нареченная Анною; затѣмъ нѣсколько лицъ изъ придворнаго штата и состоявшіе при государынѣ шуты. Эти постоянные обитатели дворца составляли ежедневное общество государыни.

Разнообразить своего общества государыня не любила; она не любила тоже чтобъ эти постоянные собесѣдники покидали ее ради какихъ-нибудь забавъ или пировъ, устраиваемыхъ внѣ дворца; пиры эти называла она распутствомъ и иными язвительными словами.

Вообще во дворцѣ господствовалъ регулярный и однообразный образъ жизни, хотя и прерываемый иногда великолѣпными праздниками и торжествами; это общество, состоявшее всегда изъ однихъ и тѣхъ же лицъ, въ сущности томилось скукой, противъ которой единственнымъ лѣкарствомъ были многочисленные придворные шуты.

Шуты, составлявшіе въ тогдашнее время необходимую принадлежность всякаго достаточнаго дома, имѣли во дворцѣ каждый свою обязанность и, составляя сбродъ людей всѣхъ націй, носили даже иногда особые знаки отличія. Такъ Жидъ Коста, нѣкогда гамбургскій маклеръ, прозванный королемъ Самоѣдовъ, и Италіянецъ Педрилло, когда-то музыкантъ, носили въ отличіе отъ другихъ сочиненный государыней особый орденъ на красной лентѣ, названный орденомъ Св. Бенедикта. Шутъ Волхонскій имѣлъ обязанность надзирать за левреткой государыни. Одни изъ этихъ несчастныхъ отличались забіячествомъ, другіе трусостію; кто хорошо падалъ, кто умѣть ловко драться или ругаться, кто отлично заикался, но, всѣ всѣстѣ они превосходно шпіонничали и наушничали, хотя отъ шпіонства и самому правительству становилось не въ моготу, такъ что оно обѣщало наконецъ чинить смертную казнь «безъ всякія пощады» лживымъ донощикамъ.

Въ этой томительной и грубой сферѣ проходили годы первой молодости принцессы Анны Леопольдовны, въ родъ которой, по всѣмъ вѣроятіямъ, должна была перейти русская корона. Императрица заблаговременно озаботилась пріискать ей жениха; съ таковою цѣлію посланъ былъ въ Германію, столь обильную въ то время принцами, оберъ-шталмейстеръ Левенволь. Его выборъ остановился на Антонѣ-Ульрихѣ Брауншвейгскомъ, родственникѣ Германскаго императора. Принцъ прибылъ въ Петербургъ; но появленіе его было принято вообще безъ сочувствія. Ни молодость его, ни мягкій, кроткій взглядъ, не возбудила ни въ комъ симпатіи. Баронъ завидовалъ ему; государыня осталась къ нему настолько равнодушна что даже отложила на неопредѣленное время свадьбу. Что же касается до самой невѣсты, то, увы! сердце ея было уже не свободно. Посланникъ Саксонскаго двора, графъ Морицъ-Карлъ Ланаръ, 33хъ-лѣтній, красивой наружности и пріятный въ обращеніи, вдовецъ, успѣлъ не только вскружить ей голову, но замѣтивъ склонность принцессы, не старался даже скрывать своихъ отношеній къ ней и предъ самимъ принцемъ, а принцесса Анна не замѣчала, да и не способна была замѣтить тутъ никакой фальши съ его стороны. Она наслѣдовала отъ отца своего, герцога Мекленбургскаго, своеобразный характеръ и недостатокъ такта, которые сгубили и ее, какъ нѣкогда сгубили ея отца. Эти качества обнаружились въ ней съ большею силой въ послѣдствіи, но и теперь уже они обозначились весьма замѣтнымъ образомъ. Въ правильныхъ и пріятныхъ чертахъ лица ея было то выраженіе которое называется характерностію, своеобычностію и пожалуй даже капризомъ. Средняго роста, съ темными волосами, статная и довольно красивая, принцесса какъ будто щеголяла свободою въ обращеніи со всѣми; не любя притворства, она старалась дѣйствовать всегда и во всемъ по своему; она не хотѣла подчиняться модамъ и даже носила прически собственнаго изобрѣтенія.

Увидавъ въ первый разъ Линара, принцесса почувствовала къ нему вдругъ сильную, страстную любовь и по свойственному ей характеру, уперлась на этомъ чувствѣ, не желая бтъ него отказаться не только съ пріѣздомъ назначеннаго ей въ мужья принца Антона Ульриха, но и гораздо позднѣе, будучи уже правительницей Россіи.

Сидя во дворцѣ съ молодою, любимою фрейлиной своею, Юліей Менгденъ, и гувернанткой Адеркасъ, имъ передавала она все что лежало у нея на душѣ и читая вслухъ комедіи, трагедіи и романы, съ наслажденіемъ останавливалась на тѣхъ мѣстахъ гдѣ описывалась судьба несчастныхъ плѣнныхъ принцессъ, говорящихъ съ благородною гордостію и отвагой.

— Люблю его, люблю что силы есть! Судьбѣ своей не покорюсь, воли своей не продамъ! Казните меня, голову снимите Вотъ я, готова! восклицала юная героиня, воспламеняясь какимъ-нибудь прочтённымъ романомъ и, по странному стеченію обстоятельствъ, безсознательно подготовляя этою наигранною любовью ту случайность, которая коснулась судьбы совершенно неизвѣстнаго ей Миктерова.

XXIV.

Къ четвертому февраля, дню рожденія государыни, всѣ ожидали большихъ празднествъ, въ которыхъ должны были принять участіе находившіяся въ то время въ Петербургѣ восточные послы и которыя, слѣдовательно, должны были быть тѣмъ болѣе великолѣпны.

Съ утра по улицамъ города разъѣзжали экипажи, и движеніе было необыкновенное. Сбирались во дворцѣ всѣ чины: духовенство, шляхетство, генералитетъ, послы. За обѣдней придворные пѣвчіе, подъ управленіемъ іеромоніха Герасима, спѣли концертъ на слова: «Ни желаніе, ни исканіе, ни помышленіе, но Богъ владѣяй всѣми, Той возведя тя на престолъ Россійской державы, тѣмъ сохраняема, тѣмъ управляема и покрываема буди во вѣки.» Музыка весьма понравилась всѣмъ присутствовавшимъ. Принцесса Елисавета Петровна поручила даже своему регенту сходить къ іеромонаху Герасиму и списать слова, за что въ послѣдствіи регентъ этотъ чуть не попалъ въ застѣнокъ, ибо когда они нашлись у него, Ѳеофанъ счелъ нужнымъ допросить: «до котораго лица тѣ слова были написаны, гдѣ онѣ пѣньемъ дѣйствованы и когда?» Послѣ обѣдни начались аудіенціи, одна смѣнялась другою. Когда остались одни офицеры гвардіи и придворные, государыня допустила ихъ рукѣ и сама подносила имъ по полному стакану венгерскаго вина, который должно было выпивать стоя предъ нею на колѣнахъ.

Вновь отдѣланная зала въ бывшемъ домѣ Кикина украшена была большими померанцевыми и миртовыми деревьями, образуя съ двухъ сторонъ аллею. Цвѣтъ и запахъ отъ нихъ, наполнявшіе залу, среди льда и снѣга, которые видны были въ окна, казались непривыкшимъ къ такого рода зрѣлищамъ современникамъ какимъ-то волшебствомъ. По срединѣ залы гремѣла музыка, вокругъ нея оставлено было мѣсто для танцевъ. Разнообразіе и въ особенности богатство туалетовъ было такое какого не видали конечно никогда, ни прежде, ни послѣ тѣхъ временъ. Графиня Биронъ, при всей своей скупости а даже скаредности, будучи страстная охотница до нарядовъ, надѣла, говорятъ, на себя брилліантовъ и драгоцѣнныхъ камней на сумму доходившую до двухъ милліоновъ. Все это, разумѣется, были подарки приходившіе къ ней съ разныхъ сторонъ и преимущественно отъ государыни. На ней было длинное бархатное платье, или роба крамуази, осыпанная жемчугомъ баснословной цѣны. Туалеты остальныхъ дамъ болѣе или менѣе богатствомъ своимъ подходили къ туалету графини, но послѣдняя стояла всегда на томъ, чтобы, равняясь только съ государыней, затмѣвать всѣхъ этихъ. Разноцвѣтные газовые чехлы покрывали вышитыя цвѣтами юпки, убранныя жемчугомъ и алмазами. На груди блестѣла массивныя брилліантовыя застежки; естественные волосы, немного подстриженные, вились большими роскошными локонами, покрытыми букетами цвѣтовъ. Все отличалось свѣжестію и тщательностію отдѣлки. Всякій зналъ что ничѣмъ нельзя было болѣе угодить государынѣ въ день ея рожденія, какъ новымъ туалетомъ, и всякій поэтому остерегался надѣть что-нибудь изъ того что уже было надѣвано когда-нибудь. Начались танцы. Разумѣется всего болѣе тѣснились вокругъ выступавшей не безъ величія императрицы; сіяніе брилліантовъ графини Биронъ тоже привлекало къ себѣ многочисленные взоры, но всего очаровательнѣе все-таки оставалась красота и молодость, которыми блистала принцесса Елисавета, которая притомъ танцовала съ неподражаемою прелестью. Прекрасную еще, несмотря на свои тридцать два года, Лопухову, рожденную Балкъ, тоже окружала толпа обожателей, хотя всякому было извѣстно что никому изъ нихъ не достанется сердце красавицы, давно принадлежавшее графу Левенвольду, красавцу и пожирателю сердецъ нашихъ прабабушекъ.

— Кто лучше всѣхъ? спросила чрезъ переводчика государыня, подойдя къ группѣ восточныхъ пословъ, которые съ любопытствомъ и удивленіемъ разсматривали танцующихъ.

— Когда смотришь на небо, отвѣтилъ одинъ изъ сыновъ Цвѣтистаго Востока, — можно ли сказать какая звѣзда имѣетъ болѣе блеску?

— Но кто же лучше однако? настаивала императрица.

— Еслибы глаза ея, оказалъ посолъ, указывая тогда на принцессу Елисавету, — не такъ велики были, то взглянувъ на нихъ, нельзя было бы жить никому.

Танцы между тѣмъ продолжались, а въ промежуткахъ между англезами, польскими и менуэтами, гости уходили въ густоту деревьевъ и тамъ располагались кучками вокругъ столовъ, на которыхъ были приготовлены: кофе, чай и прохладительные напитки.

Подъ большимъ померанцевымъ деревомъ, принцесса Анна сидѣла вдвоемъ съ фрейлиной Менгденъ, предъ столомъ, на которомъ не было никакихъ напитковъ. Ея бѣгающіе глаза и озабоченный видъ выражали какую-то тревогу и страхъ совсѣмъ не гармонировавшіе съ окружавшимъ всѣхъ весельемъ и безпечностію, а нѣсколько въ сторонѣ, гувернантка принцессы, баронесса Адеркасъ, горячо разговаривала съ графомъ Линаромъ, причемъ сей послѣдній нѣсколько разъ бралъ почтенную даму за руку, какъ будто желая передать ей нѣчто. Казалось что баронесса колебалась, но наконецъ, повидимому, согласилась. Любезно улыбнувшись ей, Линаръ смѣялся, какъ ни въ чемъ не бывало, съ толпой мущинъ, а госпожа Адеркасъ, подойдя къ своей воспитанницѣ, прошептала ей нѣсколько словъ, заставившихъ послѣднюю улыбнуться…

Что говорили между собою принцесса, ея воспитательница и саксонскій посланникъ — этого никто не слыхалъ; но всю происходившую между ними сцену видѣлъ Михайло Гавриловичъ Головкинъ, человѣкъ близкій императрицѣ по общему ихъ родству съ Ромодановскими. Повидимому онъ владѣлъ ключомъ этого разговора и понялъ его содержаніе: въ этомъ можно было убѣдиться по изумленію выразившемуся на его лицѣ, по мгновенно расширившимся зрачкамъ его глазъ.

Головкинъ, родственникъ императрицы, былъ родственникъ и Аннѣ Леопольдовнѣ; вотъ почему онъ заинтересованъ былъ описанною сценой. Въ продолженіи нѣсколькихъ мгновеній взглядъ его былъ устремленъ съ такимъ упорствомъ на принцессу и ея воспитательницу что онѣ невольно обернулись. Но въ эту минуту кто-то подошелъ къ нему. Ни г-жа Адеркасъ, ни принцесса не видали взгляда Головкина.

Императрица была въ это время на другомъ концѣ залы, осчастливливая гостей своихъ то словомъ, то улыбкой, то милостивымъ взглядомъ. Увидя снова группу восточныхъ пословъ, продолжавшихъ изумлять ее откровенностію, она спросила у нихъ:

— Что васъ здѣсь всего болѣе удивляетъ?

— Видѣть женщину на престолѣ, отвѣтилъ одинъ изъ нихъ.

Ангажированная принцемъ Гессенъ-Гомбургскимъ, принцесса Анна стояла на мѣстѣ, въ парѣ. Благовоспитанный, вѣжливый съ дамами, но съ простыми, можно даже сказать солдатскими манерами, принцъ смѣялся надъ своею неловкостію и нелюбезностію. Принцесса, улыбаясь на его шутки, обратила случайно взглядъ на стоявшаго возлѣ нихъ, еще красиваго и стройнаго, несмотря на 55 лѣтъ, фельдмаршала Миниха, который, въ качествѣ услужливаго кавалера, тотчасъ же поспѣшилъ къ ней приблизиться и принять участіе въ разговорѣ.

Принцесса Анна разсѣянно слушала любезности фельдмаршала. Смотря прямо предъ собою, глаза ея встрѣтились нечаянно со взоромъ остановившагося противъ нея графа Головкина. Глаза ея забѣгали, она завертѣла головой направо и налѣво, точно ища какой-то поддержки, посмотрѣла назадъ, взглянула на стоявшую тамъ свою гувернантку, и поблѣднѣла, и оторопѣла здѣсь окончательно, захвативъ Адеркасъ на томъ самомъ моментѣ когда и сія послѣдняя, точно также смущенная пристальнымъ взглядомъ Головкина, не знала куда дѣвать глаза.

Между тѣмъ заиграла музыка, заходили взадъ и впередъ по залѣ мущины и женщины, всѣ смѣшались; начался менуэтъ.

На другой день графъ Головкинъ разказалъ женѣ о томъ случаѣ который сдѣлалъ его къ неочастію свидѣтелемъ описанной сцены между Линаромъ, гувернанткой принцессы Анны и самою принцессой. Онъ не скрылъ что ему показалось, показалось навѣрное, что первый изъ нихъ передалъ баронессѣ Адеркасъ какую-то золотую вещицу, въ родѣ медальйона что ли, и что эта вещица была тотчасъ же передана принцессѣ. Не даромъ стало-быть городскія сплетни упоминали ея имя рядомъ съ именемъ саксонскаго посланника; не даромъ иные улыбались сомнительно говоря о предполагаемомъ бракѣ ея съ принцемъ Антономъ.

«Не Бироновы ли это штуки?» приходило въ голову Головкину. Онъ припоминалъ слухи что фаворитъ желалъ бы устранить брауншвейгскаго принца и дать въ женихи Аннѣ Леопольдовнѣ своего сына. Какъ бы довести о томъ до свѣдѣнія императрицы? Но какъ это сдѣлать? Опасно было вступать въ борьбу съ человѣкомъ сила котораго возрастала съ каждымъ днемъ. Посовѣтоваться развѣ съ Остерманомъ? Андрей Ивановичъ, если только захочетъ, непремѣнно дастъ дѣльный совѣтъ. И Головкинъ рѣшился съѣздить къ нему; но видно Андрей Ивановичъ не захотѣлъ дать совѣта; онъ слушалъ разказъ Головкина, прерывая его безпрестанно оханьемъ и жалобами то на подагру, то на колику. Головкинъ, выходя отъ него, даже плюнулъ съ досады. «Проклятый человѣкъ!» сказалъ онъ: «все вывѣдалъ и ничего самъ не сказалъ».

XXVI.

— Fort, du Ziegeemann! закричалъ какъ-то графъ Биронъ, наткнувшись на шута Педрилло, гонявшагося за козой и заградившаго ему дорогу, — Fort!

— Я Ziegeemann? я козій мужъ? Хорошо же, проворчалъ про себя шутоватый Жидъ и тутъ же рѣшилъ воспользоваться этимъ неосторожно сказаннымъ словомъ.

На другой день всѣ придворные, не исключая и самого графа, приглашены были имъ пожаловать посмотрѣть на очень рѣдкую и невиданную штуку, и когда собрались всѣ гостя, то нашли шута лежавшимъ на одной постели съ козой и оттуда выпрашивавшимъ у посѣтителей денегъ на воспитаніе дѣтей, якобы прижитыхъ имъ отъ этой козы.

Смѣху было много, когда Биронъ разказалъ присутствовавшимъ разгадку этой шутки; онъ первый положилъ нѣсколько золотыхъ монетъ въ протянутую шутомъ чашечку и, съ легкой руки его, Педрилло сосчиталъ къ вечеру до тысячи рублей пожертвованныхъ денегъ.

— Эхъ, ты! говорилъ нѣсколько дней спустя придворный служитель Орловъ, сойдясь послѣ дежурства съ товарищемъ своимъ Коноплевымъ въ тѣсной служительской комнатѣ и посматривая на атласомъ и бархатомъ украшенный камзолъ свой. — Эхъ, ты. Хорошо тому жить кому бабушка ворожитъ, кому и тысячи ни по чемъ, а насъ вотъ и нарядили, да ни зубъ положить нечего.

— Да, отвѣтилъ вздохнувъ Коноплевъ, — нынѣ, братъ, оберъ-камергеръ со всемилостивѣйшею государыней, самъ видѣлъ, во дворцѣ, на горѣ, при великихъ персонахъ сидитъ на стулѣ, а князь Иванъ Юрьевичъ Трубецкой, генералъ-фельдмаршалъ, прибавилъ онъ съ удареніемъ и важностію, — да князь Алексѣй Михайловичъ Черкасскій, изстари старые слуги, они всѣ стоятъ, а онъ сидитъ, да ея величество за ручку держитъ…

— Далеко кому такой милости искать! Вѣдь оберъ-камергеръ недалече отъ государыни живетъ, возразилъ было Орловъ, подмигнувъ, и остановился на полусловѣ, наткнувшись глазами прямо на высунувшагося вдругъ въ дверь и скривившаго гримасу Педрилло.

— Чего надо? Вонъ! закричали въ одинъ голосъ служители; взглянувъ на шута, тотчасъ же выпрямившагося и гримасу свою перемѣнившаго на серіозное лицо.

— Ну, вонъ же, говорятъ, козлиный отецъ! наступалъ къ нему Орловъ.

Шутъ исчезъ, но къ вечеру оба служителя попали въ застѣнокъ.

Биронъ взбѣсился. Онъ былъ вообще не въ духѣ; извѣстіе о кончинѣ старика отца въ Митавѣ заставило его ѣхать туда на похороны, это будило въ немъ воспоминанія о неблестящемъ своемъ родословіи, воспоминанія, которыхъ не могла изгладить и присланная, какъ говорили, въ золотомъ ящикѣ грамота отъ курляндскаго дворянства. Онъ былъ не въ духѣ и безъ того, а показанія сдѣланныя по доносу шута Педрилло выводили его изъ себя. Если такъ близко, во дворцѣ, придворные служители поговаривали въ такомъ тонѣ, что же должны были говорить и думать гдѣ-нибудь подальше? Наказаніе страшное, примѣрное должно послѣдовать, размышлялъ Биронъ про себя, и грозный, мрачный явился на половину государыни, когда, наканунѣ обычнаго ежегоднаго празднованія коронаціи, во дворцѣ собрались, кромѣ всегдашнихъ гостей, нѣкоторыя дамы и важные сановники.

Гости играли въ карты отдѣльными партіями; государыня сидѣла вокругъ стола съ принцессами и нѣкоторыми избранными лицами, и отъ всей души смѣялась надъ леди Рондо, дамой изъ англійскаго посольства, коверкавшею русскіе слова въ разговорѣ на совершенно незнакомъ ей языкѣ.

Не принимая участія въ карточной игрѣ, Биронъ не желалъ однако и показать своего дурнаго расположенія духа дабы не огорчать государыню наканунѣ великаго торжества; графъ Минихъ, дѣлавшій всегда росписанія въ какое время и какіе должны быть фейерверки и иллюминація, занялъ его теперь разказомъ о тѣхъ ракетахъ, муфткугеляхъ, регенъ и стрейтъ-феерахъ, водяныхъ и земляныхъ швермерахъ которые должны были быть сожжены назавтра.

— А тамъ что такое? прервалъ вдругъ фельдмаршала Биронъ, прислушиваясь къ какому-то долетѣвшему до него отъ стола за которымъ сидѣла императрица чтенію, и быстро направляя туда свои шаги.

Онъ остановился за стуломъ принцессы Елизаветы, обводя всѣхъ строгимъ взоромъ и не замѣчая уже слѣдовавшаго за нимъ на цыпочкахъ Миниха.

Но безпокоиться было не о чемъ, чтеніе было самое невинное, и ясныя улыбки сіяли на всѣхъ лицахъ.

Кантата подъ заглавіемъ «Споръ любви и ревности», написанная въ разговорахъ между Прославленіемъ и Славой и сочиненная къ торжественному дню коронованія, восхваляла Анну на всѣ возможные лады. — "Ты, Петербургъ, Балтическаго моря Венеція, а ты, царица, радость подданныхъ, ты счастіе ихъ, чрезъ тебя Европа увѣнчала главу свою мирною оливой, " говорили въ перемежку то Прославленіе, то Слава. — "Я молчу, " сказала въ заключеніе послѣдняя; «велерѣчивое мое дерзновеніе въ глубокомъ морѣ ея добродѣтелей едва ли не потонуло; я не уразумѣла, что какъ нельзя счесть звѣздъ, такъ нельзя исчислить высокія дѣла Анны; я подобна дѣтищу которое думаетъ что на солнце легко смотрѣть, и вскорѣ видитъ себя ослѣпленнымъ свѣтомъ!»

И точно какъ бы ослѣпленные дѣйствительно этимъ свѣтомъ, сидѣли молча всѣ слушатели во время чтенія кантаты. Государыня, облокотившись однимъ плечомъ на кресло и кивая головой въ тактъ, посматривала на Бирона, а Биронъ снисходительно улыбался и наклонялъ голову, какъ бы говоря: Тѣштесь, тѣштесь, я ничего противъ этого не имѣю.

— Про-сла-вле-ніе и Сла-ва! нагнувшись къ леди Рондо, сказала внятно Анна, вызывая Англичанку на разговоръ и какъ русскія бы прося повторить сказанныя русскія слова.

Та повторила эти слова, коверкая ихъ, къ общей радости расхохотавшейся публики.

Вообще день вышелъ такой, что смѣяться было не только можно, но даже и должно, судя по счастливому, пріятному расположенію духа государыни. Всякій обязанностію своею считалъ, насколько силъ хватало, содѣйствововать поддержанію этого расположенія духа; льстивымъ, сладкимъ рѣчамъ не было, кажется, конца. Графъ Карлъ Биронъ прочелъ, напримѣръ, сочиненное имъ стихотвореніе, гдѣ говорилъ что:

Карлъ бо твой живетъ что тобою

И будетъ твой собственный въ вѣки

Отдастъ ты всю жизнь собою

За милости твоей рѣки.

И все общество въ восторгѣ соглашалось съ нимъ.

Когда ея жизнь толь нужна намъ,

По многой твоей благостынѣ,

Продай счастіе дни ей нынѣ,

Возьми младости моей лѣта.

Въ жертву закрывъ мои зѣницы

Къ лѣтамъ приложи оны свѣта

Великія императрицы.

И всѣ сочувствовали этой жертвѣ піита.

Даже самъ вице-канцлеръ Остерманъ, при общемъ настроеніи, не лишнимъ нашелъ выйти изъ обычной своей колеи и разговорился.

— Что это значитъ? что вижу? Смѣхъ и Остерманъ!… Графъ! кликнула государыня, замѣтивъ улыбку на лицѣ племянницы, возлѣ которой онъ сидѣлъ, и какое-то движеніе вокругъ: — графъ, что это значить?

— Вашего величества канцлера въ сокровенности всѣ упрекаютъ, сказалъ, приподнявшись, Остерманъ: — я говорю что въ томъ вевиновать, потому и вся политика нынѣ не въ договорахъ, а въ карты разыгрывается.

— Какъ, въ карты?

— Да вотъ, прибавилъ онъ, беря изъ рукъ Андеркасъ какую-то бумагу: — Les principales cours d’Europe jeu d’ombre, — вотъ она европейская политика.

— Какъ такъ jeu d’ombre? — въ карты? кто играетъ? что такое?

— Jeu d’ombre, ваше величество, въ карты, а игроковъ… сами усмотрѣть изволите: j’ai assez de jeu pour gagner la patrie, началъ Остерманъ, читая извѣстный памфлетъ. — Je jouerai quand mon roi sera à couvert, je fournis les cartes, le profit le plus clair est toujours pour elles.

— Да, это Россія, Франція, Польша, слышались голоса.

— Attendez, attendez, messieurs, какъ будто бы обращаясь къ присутствующимъ, продолжалъ Остерманъ, — je n’ai pas renoncé et je ne prétends pas faire la bête deux foie.

— Ха, ха, ха! Лещинскій, Лещинскій! воскликнула сама государыня, вставая съ мѣста, и общій смѣхъ покрылъ голосъ вице-канцлера.

— Надежда есть что графъ и лучше другихъ въ игрѣ сей сокрыть себя сумѣетъ, замѣтила между тѣмъ принцесса Елизавета, нагнувшись къ императрицѣ

— Ваше величество! вдругъ выступилъ впередъ князь Куракинъ: — государыня! позволь и мнѣ ужь о политикѣ сказать.

— Ты о политикѣ что знаешь?

— Позволь ужь, разрѣши! приставалъ Куракинъ, подзадоренный общимъ настроеніемъ духа, заранѣе улыбаясь штучкѣ которую готовился выпустить. — Gott! началъ онъ торжественно, смотря на небо, — Gott verhängt Alles! Die Weit, смиренно продолжалъ онъ, — verdient Alles; Frankreich erhält Alles; die Commissa rien nehmen (Куракинъ сдѣлалъ соотвѣтствующій жестъ рукою), Geld fur Alles; die lesuiten stecken, продолжалъ онъ, поворачивая головой и внюхиваясь во всѣ стороны, — stecken die Nase in Alles.

Полныя плечи государыни заколыхались при этихъ словахъ, а стоявшая сзади публика начала хохотать.

— Die Weiber, громко и повелительно крикнулъ Куракинъ, — wollen regieren über Alles (всѣ смолкли вдругъ, устремить взоры на свою повелительницу), so hole denn der Teufel und seine Mutter Alles, еще громче, скороговоркой закричалъ Куракинъ и неожиданнымъ переходомъ этимъ поразилъ всѣхъ, такъ что всѣ расхохотались во весь голосъ. Государыня, махнувъ рукою и помирая со смѣху, сдѣлала нѣсколько шаговъ впередъ; улыбнулся даже графъ Биронъ; все общество смѣшалось; всѣ, точно обрадовавшись, заговорили по-нѣмецки; кто, кстати и некстати повторялъ послѣднюю строфу памфлета, кто приставалъ къ Куракину, прося его повторить все сначала, кто бѣжалъ передать остроту играющимъ въ карты.

Графу Миниху стало досадно что до сихъ поръ ничѣмъ не удалось ему угодить императрицѣ, когда столько людей успѣли уже такъ или сякъ показать себя. Зная вкусъ ея къ разказамъ вообще и въ особенности къ такимъ гдѣ можно было иногда пролить и слезу, Минихъ ловко повернулъ разговоръ отъ послѣдней злобной и смѣшной строки памфлета къ смѣшной злобѣ вообще, остановился на итальянской злобѣ въ особенности, и сталъ предлинно разказывать о ходившемъ въ то время по городу слухѣ касательно жены одного русскаго сановника, Венеціанки, ударившей будто бы по щекѣ другую даму за то что та, подъ видомъ поцѣлуя, взяла въ ротъ надѣтое и Венеціанкѣ жемчужное ожереіье, чтобъ удостовѣриться фальшивое оно или нѣтъ, и тѣмъ удовлетворить любопытству всѣхъ дамъ, завидовавшихъ богатству ея ожерелья.

Не дослушавъ конца, графъ Остерманъ отошелъ къ удалившейся еще прежде съ гувернанткой своею принцессѣ Аннѣ и, передавъ ей содержаніе разказа Миниха, вспомнилъ вдругъ, по поводу ссоры за жемчужное ожерелье, прошедшій праздникъ, визитъ Головкина, его разговоръ и…. медаліонъ.

Остерманъ, всегда вѣжливый съ женщинами, но съ высоты своихъ дипломатическихъ соображеній, считавшій ихъ отчасти игрушками которыми можно иногда и позабавиться, оглядѣлъ свою собесѣдницу съ ногъ до головы и остановился.

— Съ вами, принцесса, сказалъ онъ, — поссориться также надлежало бы; какъ возможно чтобы на столь маленькой ручкѣ такой большой перстенекъ надѣтъ былъ.

— Перстень! вспыхнула принцесса и точно пойманная на преступленіи, отвернула назадъ руку, на которой дѣйствительно большое золотое кольцо съ медаліономъ покрывало чуть не все пространство пальца до сгиба.

— Великъ, зѣло великъ! продолжалъ Остерманъ: — вотъ тёзка мой…. Андрей Ивановичъ! Андрей Ивановичъ! обратился онъ къ подходившему къ нимъ между тѣмъ Ушакову, — будь ты въ словахъ моихъ судья, разсуди: говорю, перстенекъ на рукѣ принцессы весьма великъ!

— Мнѣ въ дѣлахъ ея высочества судьею быть не приходится, отвѣтилъ Ушаковъ, пристально всмотрѣвшись въ перстень о которомъ шла рѣчь; — графъ все нынѣ шутитъ, прибавилъ онъ, улыбаясь, дѣлая нѣсколько шаговъ назадъ и потомъ быстро отходя въ сторону.

— Опасный вы, графъ, человѣкъ; пустымъ словомъ въ какую меня блѣдность привели, говорила принцесса, чувствуя что дрожитъ всѣмъ тѣломъ и не зная какъ отдѣлаться отъ Остермана.

— Ваше сіятельство, шепталъ въ то же время, успѣвшій уже подойти къ Бирону, Ушаковъ, — ваше сіятельство, находку сдѣлалъ! Глаза ли мои въ обманъ меня привели или подлинно такъ, а на рукѣ принцессы перстень, точь-въ-точь какой былъ на рукѣ извѣстной персоны, невѣсты, и который искали мы долго и не нашли.

Биронъ встрепенулся. Настоящее расположеніе духа его было самое подходящее ко всякаго рода подозрѣніямъ. Ушаковъ точно нарочно, точно зная это, словомъ своимъ попалъ на такой именно предметъ который болѣе чѣмъ всякій другой могъ разбудить злобу.

— Принцесса? Извѣстной персоны портретъ? успѣлъ только проговорить онъ, и едва владѣлъ собою, едва смогъ смягчить свой голосъ и скривить лицо въ какую-то улыбку, когда, подойдя къ принцессѣ, просилъ ее показать ему новый перстень, котораго онъ у нея еще не видалъ и отдѣлку котораго такъ хвалилъ ему Ушаковъ.

На двухъ сидящихъ рядомъ женщинахъ, принцессѣ и Адеркасъ, просто лица не было. Перстень былъ давно уже снятъ, и принцесса, показывая свои руки, говорила что генералъ вѣроятно ошибся, что все это сочинилъ Остерманъ и пр. Но чѣмъ болѣе горячности въ отвѣтѣ принцессы замѣчалъ Биронъ, чѣмъ болѣе вглядывался онъ въ мертвую блѣдность покрывавшую ея лицо, тѣмъ болѣе глаза его блестѣли, тѣмъ болѣе непонятнымъ казалось ему странное подозрѣніе закинутое въ душу его Ушаковымъ, и тѣмъ болѣе онъ бѣсился.

— Почему не хотите показать? Warum? Es ist ganz unbegreiflich! шипѣлъ онъ сквозь зубы.

— Aber was? aber was? твердила принцесса, выставляя впередъ свои руки.

— А! сказалъ наконецъ графъ, повернувшись со злобною улыбкой: — принцесса капризна! Я буду просить государыню! И скорыми шагами направился къ тому мѣсту, гдѣ, утомивъ всѣхъ своимъ разказомъ, Минихъ оканчивалъ его наконецъ, отступивъ нѣсколько въ сторону и произнося тонкимъ голосомъ, какъ должна была бы говорить Венеціанка: — Da haben sie zur Erinnerung, dass die Venezianerin niemals falsche Edelsteine tragen.

Принцесса быстро встала съ своего мѣста; но платье ея за что-то зацѣпилось; а Биронъ между тѣмъ подошелъ къ государынѣ и уже началъ съ нею говорить. Еще минута, и скрыться бѣдной дѣвушкѣ будетъ уже поздно.

— Я виноватый, я и спасителемъ буду, шепнулъ ей Остерманъ, нагнувшись и освобождая зацѣпившееся платье.

— Гдѣ же принцесса? принцесса гдѣ? спросила черезъ минуту государыня, обращаясь въ ту сторону гдѣ сидѣла племянница, но ея уже не было.

Послѣдовало общее смущеніе. Посланный вслѣдъ за удалившеюся въ свои покои принцессой, придворный, возвратившись, донесъ что принцесса, чувствуя себя нездоровою, не можетъ придти и проситъ государыню извинить ее за ослушаніе.

Государыня, не понимая еще хорошенько чего добивался Биронъ и чего ему было нужно, нахмурилась однако, видя до какой степени извѣстіе сообщенное посланнымъ непріятно отразилось на лицѣ графа. Разомъ измѣнился характеръ всего вечера, все смолкло и притаилось; карточныя партіи между тѣмъ окончились; государыня, отказавшись отъ ужина, удалилась къ себѣ, гости разъѣхались.

На другой день перстень былъ отобранъ отъ принцессы, и находился уже въ рукахъ Ушакова. Перстень этотъ былъ дѣйствительно похожъ на тотъ который разыскивали у невѣсты Петра II, Долгорукой, точно такъ же открывался и точно также, по формѣ своей, долженъ былъ заключать въ себѣ какой-нибудь портретъ, но портрета въ немъ никакого не оказалось, а слѣдовательно подозрѣнія Головкина ничѣмъ не оправдались. За то возникли другія подозрѣнія, вслѣдствіе которыхъ вскорѣ потомъ гувернантка Адеркасъ была удалена отъ принцессы, а Линаръ уѣхалъ въ Дрезденъ и не возвращался уже въ Россію до смерти императрицы, то-есть до того времени когда, послѣ всѣхъ катастрофъ, принцесса Анна сдѣлалась правительницей.

Возбужденный и взволнованный Биронъ не успокоился однако. Дѣйствуя на слабую сторону императрицы, вѣрившей во всякаго рода предразсудки, Биронъ разказывалъ всякія невѣроятности, выводилъ какія-то сближенія между невѣстой Петра II и предназначенною въ невѣсты принцу Антону Ульриху принцессой Анной. Перстень, точно такой же перстень, и тамъ и здѣсь; при этомъ Биронъ воскрешалъ въ памяти государыни кошмаръ о Долгорукихъ, который и самому ему не давалъ покоя; припоминалъ и исчезнувшаго безслѣдно этого какого-то офицера, нераспутанную его связь съ Долгорукими, и къ концу концовъ, послѣдствіемъ всего этого былъ публикованный во всенародное свѣдѣніе временный указъ чтобы всѣхъ чиновъ люди представили безъ всякой утайки и страха, въ самомъ скоромъ времени, пожитки, деньги и пр. вещи Долгорукихъ, женъ и дѣтей ихъ, которыя, какъ ея величеству извѣстно, и понынѣ сохранены въ партикулярныхъ домахъ. На укрывателей повелѣвалось доносить; за добровольное объявленіе, а также и доносителямъ, обѣщана была царская милость, и если то будутъ бывшіе служители Долгорукихъ, то свобода отъ крѣпостной зависимости; скрывающіе же или тѣ кто объ этомъ вѣдали и не донесли, какого бы званія они ни были, «истезаны будутъ жестоко», гласилъ указъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ, по совѣщаніи Бирона съ Ушаковымъ, командировано было за отысканіемъ Миктерова изъ сыскнаго приказа особое лицо, которому сообщено было все что только можно было узнать касательно прежней жизни и знакомства пропавшаго офицера Это лицо былъ тотъ самый Гвоздевъ, котораго Миктеровъ встрѣтилъ случайно во время охоты съ Наумовымъ.

XXVII.

Направясь сначала къ Крутымъ Верхамъ, Миктеровъ не засталъ уже тамъ никого изъ охотниковъ и тутъ же, поворотивъ назадъ, рѣшился возвратиться домой одинъ. Всгрѣча съ незнакомцемъ сильно тревожила его, хотя онъ не могъ отдать себѣ отчета почему именно. Ничего прямо касавшагося его онъ не нашелъ на этомъ приказномъ; но человѣкъ служащій въ розыскномъ приказѣ былъ въ это время непріятною встрѣчей, даже и не въ такомъ положеніи въ какомъ находился Миктеровъ. «Охъ! чуетъ бѣду мое сердцѣ», твердилъ онъ, шагомъ ѣдучи къ своимъ Савинкамъ!

И между тѣмъ, странное дѣло, къ нему начала возвращаться нѣкоторая бодрость духа по мѣрѣ того какъ все яснѣе и яснѣе представлялось ему его настоящее положеніе и грозившая неизбѣжная опасность, если онъ останется попрежнему вялъ и нерѣшителенъ. Въ немъ заиграла опять та струнка которой бывало удивлялся Торбеевъ и на которую такъ надѣялся отецъ его, говоря что Ванюшу только приставить къ чему-нибудь надо, а ужь онъ отъ дѣла своего не отступитъ. Миктеровъ и самъ какъ будто радъ былъ что случилось нѣчто такое что подтолкнуло его, что можетъ-быть заставитъ его дѣйствовать и жить. Какъ жить, какъ дѣйствовать? это представлялось ему чѣмъ-то крайне неопредѣленнымъ, но мысль о предстоявшей борьбѣ съ опасностію и смертію придавала ему на первыхъ порахъ нѣкоторое чувство героизма, не лишенное прелести. Онъ съ удовольствіемъ мечталъ что очутиться опять въ Москвѣ, куда давно тянуло его вопреки всякаго благоразумія; въ лучахъ радуги представлялся ему большой городъ, столица, гдѣ онъ жилъ издавна, самое передвиженіе и мельканіе предъ глазами новыхъ предметовъ казалось ему наслажденіемъ послѣ деревенскаго затворничества. «Не одному же мнѣ», разсуждалъ онъ, «на роду написано слоняться по бѣду свѣту подъ вѣчнымъ страхомъ ножа; найдется можетъ-статься и еще кто-нибудь такой же горемыка, и этотъ кто-нибудь да я, вотъ ужь насъ и двое будетъ, а тамъ… а тамъ, кто знаетъ еще куда повернетъ счастіе и чѣмъ окончится судьба!» Если страшная измѣнчивость, отличающая первую половину минувшаго вѣка, должна была держать нашихъ дѣдовъ въ постоянномъ опасеніи бѣды, то она же поддерживала ихъ блестящими надеждами. Все и невѣроятно худое и необычайно хорошее казалось возможнымъ, и дѣйствительно было возможно.

Было уже темно, когда Миктеровъ подъѣхалъ къ своей усадьбѣ. Онъ не обратилъ вниманія на поздравленіе «съ полемъ» со стороны выскочившаго навстрѣчу слуги, не почувствовалъ и холода въ нетопленыхъ комнатахъ, но мысли его были однако настолько спокойны что заказавъ себѣ ужинать, онъ прилежно занялся разборкой и укладкой своихъ пожитковъ въ холщевый мѣшокъ, исправно поѣлъ и распорядился чтобы къ утру приготовлена была пара лошадей и телѣга. Затѣмъ залегъ спать рано, ни слова ни упомянувъ объ отцѣ.

— Безъ стараго барина все чай не уѣдетъ, разсуждали между собою слуги, находясь въ недоумѣніи касательно всѣхъ этихъ распоряженій и собираясь дожидаться старика, несмотря на то что ночь стояла темнѣйшая и дождь лилъ какъ изъ ведра — Куда ѣхать? Вѣдь онъ отецъ чай ему, не другой кто.

Казалось бы такъ. Но слуги не знали что молодой баракъ ихъ, съ юныхъ лѣтъ направленный въ ту среду гдѣ вырабатывались конечно сильные характеры, но гдѣ о нѣжности сердечной не могло быть и рѣчи, далеко не равнялся съ отцомъ своимъ въ силѣ взаимной привязанности.

Воспитанный на родительскихъ ласкахъ, Миктеровъ привыкъ смотрѣть на эти ласки какъ на что-то должное ему. Уѣзжая изъ дому, тогда еще мальчикомъ, къ Долгорукому, онъ не плакалъ при разставаньи, занятъ будучи мыслію, что вотъ современемъ онъ возвратится въ Савинки полковникомъ или даже генераломъ. Шли годы, самая привычка отрока къ отцу ослабѣла, а самомнѣніе его усиливалось. Получая иногда гостинцы изъ деревни, Миктеровъ, будучи юношей, соображалъ что отецъ, желавшій видѣть его въ такомъ высокомъ положеніи, долженъ былъ и поддерживать его. Возвратившись въ деревню бѣглымъ офицеромъ, онъ принималъ всѣ ласки отца съ благодарностію, не переставая однако думать что отецъ же этотъ выбралъ ему карьеру которая его погубила, что онъ слѣдовательно былъ нѣкоторымъ образомъ виновникомъ его несчастія, а потому и весьма натурально если нѣжностями и заботами своими хочетъ загладить свою вину. Во всякомъ случаѣ молодой Миктеровъ жилъ отдѣльною отъ отца своего жизнію, и теперь, рѣшась ѣхать изъ Савинокъ, не подумалъ сообщить отцу о своемъ намѣреніи.

Между тѣмъ, и сверхъ всякаго чаянія, въ самую полночь, чуткое ухо слуги заслышало издали еще полосканье колесъ въ лужахъ покрывавшихъ дорогу и шлепанье лошадиныхъ копытъ по грязи. Снявъ пальцами нагорѣвшую свѣтильню свѣчи, воткнутой въ желѣзный треножникъ, слуга вышелъ въ сѣни и, притворивъ наружную дверь, старался пропустить въ нее свѣтъ огарка, пламя котораго постоянно замирало отъ врывавшагося вѣтра. Подъѣхавшій вскорѣ и вошедшій по лѣстницѣ, старикъ Миктеровъ весьма удивился сдѣланной ему встрѣчѣ. Старикъ былъ не въ духѣ и нахмурился еще болѣе когда на вопросъ: почему не потушенъ былъ до такой поздней поры огонь, ему отвѣтили что молодой баринъ велѣлъ ожидать его; когда же, спросивъ о здоровьѣ Ванюши, онъ получилъ въ отвѣтъ: «здоровъ, слава Богу; цѣлый вечеръ собиралъ всѣ свои пожитки, а назавтра приказалъ себя рано будить и приготовить ему лошадей», то старикъ вспыхнулъ.

— Кто здѣсь приказанія опричь меня давать можетъ? загремѣлъ онъ вдругъ, топая ногой на стоявшаго предъ нимъ слугу. — Лошадей приказалъ? Нѣтъ лошадей, чьи лошади? Мои лошади! Пожитки собиралъ? Вонъ пожитки тѣ, вонъ изъ! выбросить тотчасъ!

И какъ былъ въ грязныхъ сапогахъ и мокрой шапкѣ и одеждѣ, онъ сунулся-было вдругъ къ двери той горницы которую занималъ сынъ и которая только сѣнями отдѣлялась отъ другой, занимаемой имъ самимъ. Но едва скрипнула эта дверь, едва пріотворивъ ее, увидѣлъ онъ при свѣчкѣ, которую продолжалъ еще держать слуга, фигуру крѣпко спавшаго сына, онъ остановился, и гнѣвъ его тотчасъ стихъ. Старикъ быстрыми шагами пошелъ къ себѣ, приказавъ распоряженій сына не отмѣнять, а доложить когда Ванюша проснется.

Что была за причина внезапнаго возвращенія старика и отчего онъ былъ такъ гнѣвенъ? Дѣло вотъ въ чемъ: Когда терпѣливо стоявшій два часа на самомъ лучшемъ лазу Ѳедоръ Алексѣевичъ Наумовъ послалъ, наконецъ, узнать почему не слыхать такъ долго ни гончихъ, ни порсканья, всѣ ли охотники стоятъ по мѣстамъ и кто что затравилъ, когда стоя на одномъ мѣстѣ въ ожиданіи посланнаго и прозябши передумывалъ о томъ и о другомъ, онъ припомнилъ между прочимъ и о вчерашнемъ праздникѣ и попенялъ на себя за неосторожный разговоръ при человѣкѣ мало ему извѣстномъ, какъ Бахметьевъ; онъ представлялъ себѣ фигуру майора, его настойчивый и рѣшительный отказъ принять участіе въ игрѣ и пр. Наконецъ обскакавшій крутомъ вершины мальчикъ донесъ что большая часть стаи прорвалась изъ Крутыхъ Верховъ въ Уйму, что сладить не могутъ до сихъ поръ, что волки куда-нибудь перешли, что затравлена всего одна лисица, и что борзятники наконецъ стоятъ по мѣстамъ, кромѣ Бахметьева и молодаго Миктерова которые неизвѣстно куда дѣлись. Ѳедоръ Алексѣевичъ, при этомъ послѣднемъ извѣстіи, побагровѣлъ вдругъ отъ гнѣва и, тронувъ лошадь, приказалъ выводить гончихъ и всей охотѣ ѣхать домой.

Пріѣхавъ домой, Ѳедоръ Алексѣевичъ тотчасъ же отдалъ повелѣніе: наказать, вопервыхъ, подвывальщиковъ за то что волковъ въ указанномъ мѣстѣ не оказалось, и что баринъ даромъ простоялъ на мѣстѣ два часа; затѣмъ наказать доѣзжачихъ за то что не сумѣли удержать стаи въ Крутыхъ Верхахъ; наконецъ, отыскать непремѣнно и наказать людей провожавшихъ, безъ доклада хозяину, Бахметьева и Миткерова. Но Наумовъ только срывалъ такъ сказать свой гнѣвъ на прислугѣ; кололо его то что двое изъ его гостей уѣхали не простившись съ нимъ, не поблагодаривъ его за хлѣбъ-соль. Взволнованный вышелъ онъ къ остальнымъ гостямъ.

Несмотря на то что о Миктеровѣ, по всѣмъ свѣдѣніямъ, разказаннымъ очевидцами, извѣстно было что онъ на охотѣ присутствовалъ и даже съ кѣмъ-то предъ покинутіемъ гончихъ въ Крутые Верхи разговаривалъ, Ѳедору Алексѣевичу хотѣлось все-таки хоть языкъ почесать, хоть придраться какъ-нибудь къ старику отцу Миктерова.

— Мы, сказалъ онъ, — государей нашихъ искони-бѣ уважали и къ закону почтеніе имѣли, а нынѣ времена такія что вѣры тому не даютъ.

Присутствующіе молчали, не зная къ чему клонить рѣчь свою Ѳедоръ Алексѣевичъ.

— Гм, гм! усмѣхался между тѣмъ онъ съ нѣкоторою злобою: — докащики размножились, и въ домахъ нашихъ смотрѣніе за соблюденіемъ указовъ государевыхъ имѣютъ…. Я говорю, а за мною, статься-можетъ, кто изъ васъ въ памяти своей примѣчаетъ.

Гости приняли серіозный видъ. По тону хозяина замѣтно было что онъ не только волнуется, но и желаетъ сказать кому-нибудь непріятность. Кто-то осмѣлился даже спросить, какая причина такихъ рѣчей Ѳеодора Алексѣевича?

— Сколь ни корми, сколь щедръ ни будь, а врага своего въ овечьей шкурѣ не узнаешь. Всякъ о своей пользѣ помышляетъ, а нынѣ одна польза, докащикомъ быть.

Присутствующіе стали переглядываться, спрашивали тихо другъ у друга: кто же у насъ докащикъ и что было доказывать? Наступила минута общаго недоумѣнія. Ѳеодоръ Алексѣевичъ, отошедшій было нѣсколько шаговъ въ сторону, возвратился.

— Искать здѣсь нечего, сказалъ онъ, — мы всѣ законы государевы продерзостно вчера преступили…. Ха, ха! въ карты играли, въ карты! повторилъ онъ, поднимая многозначительно палецъ: — Нѣмцевъ обзывали! А Русскіе, кому это не по нраву, отъ вас ъотступилися; за хлѣбъ за соль спасибо не сказавши, уѣхали.

— Кто же такой, Ѳедоръ Алексѣевичъ, уѣхалъ докащикомъ? спросилъ отецъ Миктерова, выступивъ нѣсколько впередъ.

— Да хоть сынъ твой, или Бахметьевъ, громко произнесъ Наумовъ, посмотрѣвъ ему въ лицо и отойдя въ оторову.

Миктеровъ вспылилъ. Онъ кричалъ что ни онъ, ни сынъ его никогда докащиками не были, что говорить такъ онъ не дозволитъ, что сынъ его былъ вмѣстѣ со всѣми на охотѣ, что самъ онъ старикъ игралъ въ карты, и что живъ не будетъ пока Наумовъ столь великой обиды съ его сѣдой головы не сниметъ.

Ѳедоръ Алексѣевичъ радъ былъ случаю погорячиться и излить на комъ-нибудь свою желчь до коица. Зная почти навѣрно что сынъ Миктерова былъ на охотѣ, а если и уѣхалъ куда-нибудь, то не по тѣмъ причинамъ которыя онъ подозрѣвалъ за Бахметьевымъ, тѣмъ не менѣе Наумовъ продолжалъ шумѣть, что окрикомъ его устрашить трудно, что кому его рѣчи не нравятся тому бы не слѣдовало хлѣба-соли его ѣсгь, что онъ у себя воленъ говорить о чемъ похочетъ, и наконецъ, видя что Миктеровъ не спускаетъ ему ни въ одномъ словѣ, закричалъ слугѣ:. — Подать гостю шапку! и вышелъ изъ комнаты.

Съ такимъ скандаломъ удалился старикъ изъ дома Наумова и подъ такимъ впечатлѣніемъ возвратился къ себѣ.

Всю ночь не смыкалъ онъ глазъ, ожидая непріятнаго объясненія съ сыномъ, и вышелъ поутру съ твердымъ намѣреніемъ крупно съ нимъ поговорить; но выслушавъ подробный разказъ его о вчерашнемъ приключеніи на охотѣ, онъ задумался на минуту, и вдругъ какъ бы принявъ рѣшеніе, крикнулъ во весь голосъ:

— А что жъ лошади? Готовы ли лошади?

Настала тяжелаа минута разставанья. Молодой Миктеровъ пришелъ одѣтый подорожному. Огецъ тоже готовился къ отъѣзду. Онъ рѣшился не оставаться въ Савивкахъ.

Обнявъ и крѣпко дрижавъ сына, опустилъ старикъ сѣдую голову свою на его плечо и цѣловалъ воротникъ его шубы. Изъ глазъ его, и оплакавшихъ быть-можетъ въ жизни своей иного слезъ, не текли онѣ теперь ручьями: покраснѣвшіе бѣлки и вѣки покрылись только какою-то болѣзненною влагою, но тѣмъ мрачнѣе было это сухое, старое лицо, будто черная туча безъ дождя.

— Вотъ что, проговорилъ наконецъ старикъ, — ты мнѣ скажи и я тебѣ скажу: отселѣ хотя врознь мы съ тобою будемъ, однако ко врагамъ нашимъ пощады, доколѣ живы мы, не имѣть. Сами они насъ къ сему привели, сами, заключилъ онъ, снова крѣпко обнявъ сына.

Молодой Миктеровъ, высвобождая руки, рвался также обнять отца. Подогрѣтый его словами, онъ цѣловалъ отца въ голову, но исполненный дѣйствительной ненависти ко врагамъ, онъ молчалъ о нихъ какъ бы не довѣряя искренности этого чувства въ отцѣ.

— Такъ стало? точно опомнившись, вдругъ снова засуетился отецъ. — Идемъ же! Присѣсть надо…. Такъ свидимся, Ванюша?

— Свидимся, батюшка! обмѣнялись они послѣдними словами, и лошади тронулись отъ крыльца.

XXVIII.

Рѣшеніе старика Миктерова было опредѣленно и твердо. Въ Савинкахъ дѣлать ему было уже нечего. Здѣсь могъ онъ только подвергнуться опасности быть остановленнымъ и привлеченнымъ къ отвѣту. Слѣдовало тотчасъ же собирать все что можно было унести, садиться въ ожидавшій его уже готовый экипажъ и ѣхать, сначала къ Наумову, чтобы совѣсть была чиста и честь не замарана, а потомъ…. потомъ куда укажетъ Богъ.

Простоявъ на крыльцѣ доколѣ не скрылась изъ глазъ телѣга увозившая сына, быть-можетъ навсегда, и позволивъ себѣ такимъ образомъ еще хоть нѣсколько минутъ продлить настоящее и прожить воспоминаніемъ прошедшаго, старикъ наконецъ встрепенулся, принялся сбираться, укладываться, и будто вдругъ окрѣпъ для той жизни и борьбы которую такъ скоро, такъ рѣшительно создалъ себѣ въ будущемъ. Хоромы, люди окружавшіе его, все съ чѣмъ онъ такъ долго жилъ, что такъ долго насиживалъ, все вдругъ показалось ему какъ будто чужимъ, онъ точно оторвался отъ всего этого и одна только мысль: бѣжать, бѣжать скорѣй отсюда, вертѣлась въ его головѣ.

Переборка и суетня, закипѣвшая вокругъ, придавали ему силы и бодрости, необходимость которыхъ была тѣмъ настоятельнѣе что обстоятельства и время не ждали его.

Благополучно доставленная и переданная Гвоздевымъ майору Бахметьеву цыдулка заключала въ себѣ приказаніе послѣднему содѣйствовать къ заарестованію извѣстной персоны, если таковая окажется дѣйствительно тамъ гдѣ указывали имѣющіяся свѣдѣнія. Эти свѣдѣнія вполнѣ подтвердились: Бахметьевъ лично разговаривалъ съ Миктеровымъ. Гвоздевъ узналъ отъ своего возчика что едва не задушившій его человѣкъ есть «Савинковскій баринъ», то-есть Миктеровъ же. И Бахметьевъ и Гвоздевъ сочли необходимымъ поспѣшить приведеніемъ въ исполненіе помянутаго приказанія. Съ вечера командированъ былъ Бахметьевымъ оберъ-офицеръ съ нѣсколькими солдатами; на другой день рано утромъ прибыли они въ усадьбу Наумова, гдѣ, по соображеніямъ майора, можно было навѣрно застать Миктерова. Гвоздевъ находился при офицерѣ, въ качествѣ лица которое должно было указать кого именно слѣдовало взять.

Все переполошилось и перетрусило у Ѳедора Алексѣевича. Послѣ вчерашняго происшествія, офицеръ съ командой въ селѣ, да обыскъ въ домѣ, — чего жъ тутъ ждать хорошаго?

Наумовъ принадлежалъ къ числу тѣхъ недовольныхъ которые, живя вдали отъ Петербурга, тѣмъ съ большимъ усердіемъ собирали всѣ неблагопріятные для правительства слухи и съ жадностію слѣдили за ходомъ событій, всегда готовые воспользоваться случаемъ чтобы выскочить въ люди. Желаніе выскочить въ люди грызло Наумова, а худыя вѣсти которыя до него доходили о положеніи дѣлъ, о голодѣ, разбояхъ, жестокостяхъ и, какъ слѣдствіи всего этого, о всеобщемъ недовольствѣ, щекотали его воображеніе…. И вотъ вдругъ военная команда налетаетъ въ село!…

Это однако не сконфузило его, а только озлило.

— Что жъ милости просимъ, милости просимъ, желчно говорилъ онъ, встрѣчая солдатъ, ввалившихся безъ церемоніи прямо въ палаты.

— И гостей, знать, моихъ, и слугъ, всѣхъ забрать бы; всѣ виновны, всѣ ослушники, ха, ха! обращался онъ съ насмѣшкой къ пожилыхъ лѣтъ офицеру, маленькаго роста и съ тупымъ выраженіемъ лица.

Но безсмысленно смотрѣлъ на него своими оловянными глазами офицеръ; бѣгали и сверкали глаза у Гвоздева. Прошла команда по всѣмъ комнатамъ, заглянула во всѣ углы и пристройки, распросила подробно о чемъ ей было нужно звать и молча направилась далѣе въ Савинки.

Старикъ Миктеровъ отъѣхалъ всего двѣ версты отъ своей усадьбы, когда, при поворотѣ изъ лѣса, замѣтилъ ѣдущую къ нему на встрѣчу телѣгу наполненную военными. Что это были за люди и куда они направлялись, догадаться было не трудно, но скрываться отъ нихъ теперь было и поздно и невозможно; онъ только перекрестился.

— Экзекуція знать куда-нибудь по недоимкамъ, равнодушно сказалъ старикъ сидѣвшему на козлахъ мужичку, и бодро продолжалъ смотрѣть вдаль на приближавшихся враговъ.

Извивающаяся между свѣжими зеленями зигзагами грязная проселочная дорога позволяла ему разсматривать ѣдущихъ на встрѣчу ему, то съ праваго, то съ лѣваго бока. Съ одной стороны телѣги сидѣли солдаты, съ другой офицеръ и Гвоздевъ, суконную желтаго цвѣта чуйку котораго можно было уже различить.

— Утопаешь! эй, утопнешь! заворчалъ сквозь зубы Миктеровъ, когда Гвоздевъ вдругъ спрыгнулъ съ телѣги, вѣроятно чтобы свободнѣе разсмотрѣть встрѣчныхъ, и пошелъ по озими, наступая на крупные, рыхлые комки земли.

— Эй! Посторонись! Съ дороги! Закричалъ Миктеровъ встрѣчной телѣгѣ, подвигаясь крупною рысью.

— Откуда ѣдете? послышалось дребезжаніе Гвоздева. — Откуда?

— Изъ Орѣшковъ! крикнулъ на лету Миктеровъ, отважно смѣривъ его глазами съ головы до ногъ и предупреждая отвѣтъ своего кучера.

— До Савинокъ далече ли? крикнулъ въ догонку Миктерову офицеръ, сидѣвшій на телѣгѣ.

— Версты двѣ! отвѣтилъ тотъ, приподнявшись и оборотивъ голову назадъ.

И команда двинулась въ лѣсъ, а Миктеровъ, снявъ шапку и другой разъ перекрестившись, погналъ что есть духу въ усадьбу Наумова, которому и разказалъ, что и какъ случилось.

— А вы-то, батюшка, сказалъ онъ въ заключеніе, — думали что Ванюша докащикъ? Нѣтъ у васъ Бога!

— Лошадей, живо лошадей! Пѣгую тройку, живо! закричалъ Наумовъ, и бросился обнимать старика. — Старое кто помажетъ, гдазъ тому вонъ! Вижу откуда бѣда тебѣ. Сына-то схоронилъ ли? Скорѣе, скорѣе, вонъ отсюда, да подалѣе! Пѣгихъ моихъ хотъ зарѣжь. Гони! говорилъ онъ усаживая Миктерова въ повозку и отдавая тотъ же приказъ кучеру. — А мнѣ одинъ конецъ, ворчалъ онъ, возвращаясь въ опустѣлые покои. — Коли не за укрывательство въ отвѣтѣ быть, такъ за языкъ. Охъ, языкъ мой — врагъ мой, врагъ лютый, злѣйшій! повторялъ Наумовъ долго еще и послѣ отъѣзда Миктерова.

Въ самомъ дѣлѣ, несмотря на счастливо минувшую опасность, Ѳедоръ Алексѣевичъ не могъ все-таки удержать свой языкъ, а Смоленской губерніи какъ нарочно доставалось въ это время хуже другихъ. Возвращавшимся изъ Польши войскамъ приказано было забрать тамъ силой и вывести съ собою бѣжавшихъ русскихъ крестьянъ, а знаменитую Вѣтку, гдѣ бѣглые раскольники проживали въ числѣ нѣсколькихъ тысячъ дворовъ, приказано было окружить, разорить жилища, и забравъ всѣхъ жителей перегнать на россійскую сторону. Собранныхъ такимъ образомъ въ Смоленскѣ и другихъ порубежныхъ городахъ, русскихъ бѣглецовъ съ женами, дѣтьми, скотомъ и всякими пожитками, сколько можно было поднять на лошадяхъ, приказано, было кормить, выдавать имъ хлѣбъ изъ мѣстныхъ магазиновъ, а это еще увеличивало голодъ, отъ котораго въ Смоленской губерніи случалось матерямъ топить своихъ дѣтей, и болѣзни. Правительство грозило жестокимъ истязаніемъ и вѣчнымъ разореніемъ тѣхъ помѣщиковъ которые не будутъ кормить крестьянъ; но помѣщики, съ одной стороны, имѣли всегда въ тѣхъ же указахъ оговорку относительно нерадивыхъ крестьянъ, подъ которую могли подводить всѣхъ; съ другой стороны, они и сами были разорены.

— Изъ чего кормить-то? чего? горячился Наумовъ. — Мы имѣній въ Шлезвигѣ на деньги съ данцигской контрибуціи не покупывали: то не намъ, а графу фонъ-Биронову должно. Онъ подарки и лошадьми, и деньгами собираетъ, дабы подручниковъ своихъ на хлѣбныя мѣста сажать, а съ насъ взять нечего. Онъ ишь враговъ повсюду Нѣмцамъ разыскиваетъ; чины даже нѣмецкіе порусски называть опасается. — Охъ, языкъ мой — врагъ мой! бранилъ самъ себя Ѳедоръ Алексѣевичъ, — наконецъ попался.

Доносъ Бахметьева и смутные слухи о какихъ-то замыслахъ насчетъ Голштинскаго дома, о тайныхъ перепискахъ нѣкоторыхъ особъ и т. п. подвели къ отвѣту и Наумова, и многихъ другихъ. Самъ смоленскій губернаторъ, камергеръ и дѣйствительный статскій совѣтникъ, князь Андрей Черкасскій, за какія-то непристойныя слова, сказанныя при свидѣтеляхъ, за предерзостные умыслы въ согласіи со многими изъ знатныхъ смоленской шляхты, лишенъ былъ, несмотря на родство съ княземъ Алексѣемъ Михайловичемъ Черкасскимъ, всѣхъ чиновъ, имѣнія и сосланъ на вѣчное житье въ Джигайское зимовье, въ Сибирь. Все притихло вдругъ; а при дворѣ между тѣмъ все попрежнему: праздникъ смѣнялся праздникомъ, торжество торжествомъ, и все роскошнѣе развивалась придворная обстановка. Тамъ, въ обширныхъ аллеяхъ Лѣтняго Сада, оканчивающихся съ одной стороны гротомъ изукрашеннымъ большими, рѣдкими раковинами и кораллами, съ другой — фонтаномъ и высокимъ голландскимъ вязомъ, разставлены столы на 800 персонъ; надъ ними во всю длину аллеи растянута палатка изъ зеленой шелковой матеріи, утвержденная на пилястрахъ обвитыхъ цвѣтами. Въ гротѣ красиво разставлены статуи, и тихо играетъ водою приводимый въ дѣйствіе органъ. Между пилястрами, по обѣимъ сторонамъ столовъ, устроенъ буфетъ съ тарелками и фарфоромъ; въ нишѣ скрываются музыканты. Обѣдъ смѣняется баломъ, балъ иллюминаціей, и гуляющіе по саду плѣнные Французы, взятые Минихомъ при осадѣ Данцига, обласканные и получившіе шпаги, не могутъ надивиться великолѣпію русскаго двора, а представители его, придворные Нѣмцы, расшаркиваясь предъ ними, похваляются что въ Россіи умѣютъ принимать иностранцевъ.

XXIX.

Время шло. Поселившись въ Москвѣ, молодой Миктеровъ жилъ такъ какъ давно ему не жилось. Его принялъ, обласкалъ и пріютилъ Торбеевъ, онъ отыскалъ здѣсь давно уже переѣхавшихъ изъ Можайска Тишиныхъ.

Съ одной, стороны, манила Миктерова своею миловидностію и молодостію Маша, жизнь съ которою сулила тихое счастіе; съ другой, его увлекалъ къ дѣятельности стоявшій въ оппозиціи правительству Торбеевъ. Было бы только за кого зацѣпиться, а ужь вывести я самъ себя вывезу, размышлялъ Миктеровъ, разчитывая на свои способности.

Жили Тишины у церкви Девяти Мучениковъ, близь Прѣсненскихъ прудовъ, въ одномъ изъ девяти переулковъ, ведущихъ къ Новинскому валу. Мѣстность этой части Москвы была въ то время вовсе не похожа на городъ; переулки были узенькіе, иногда въ двѣ сажени ширины, часто глухіе безо всякихъ проѣздовъ; даже улица подъ Новинскимъ монастыремъ, шедшая къ Москвѣ-рѣкѣ, съ лѣснымъ и мяснымъ рядомъ, была вся искривлена выходившими изъ общаго порядка домами, то суживавшими проѣздъ до невозможности, то расширявшими его на подобіе площади. Въ такомъ же положеніи былъ и Арбатъ, гдѣ у Спаса на Пескахъ, переѣхавъ отъ Торбеева, поселился Миктеровъ. Дѣлясь одинъ къ другому, дома крытые гонтомъ или дранкой, иногда тесомъ, были всѣ сплошь деревянные и одноэтажные. Освѣщенія не было никакого. Только въ Кремлѣ и Китаѣ-городѣ горѣли насчетъ штатсъ-конторы смрадные фонари въ десятисаженномъ другъ отъ друга разстояніи, въ Нѣмецкой Слободѣ по большимъ улицамъ, въ Тверской-Ямской, въ Воронцовской слободѣ къ Новоспасскому монастырю, за Красными воротами, за Серпуховскими и Калужскими воротами, къ Донскому монастырю; фонари содержались уже обывателями на пятнадцати или тридцатисаженномъ разстояніи, а на Прѣснѣ о нихъ и помину не было. Жители по ночамъ носили фонари съ собою. И частехонько бывало что засидѣвшись вечеромъ съ Машей, Миктеровъ пробирался мимо разставленныхъ по улицамъ рогатокъ домой, съ Тишинскимъ фонаремъ въ рукахъ, счастливый, что утромъ можно будетъ пойти къ нимъ опять, подъ предлогомъ возвратить фонарь. Машина тетка между тѣмъ вздыхала.

— Охъ, горе, горе! говорила она, глядя на молодыхъ: — живемъ мы безъ отца, ходитъ къ намъ этотъ молодецъ что ни день то чаще: чѣмъ все это окончиться должно?

Будучи женщиной богомольною, отлучаясь часто къ разнымъ церковнымъ, службамъ, она смущалась когда по возвращеніи домой заставала иногда Машу вдвоемъ съ Миктеровымъ; но любя племянницу всею душой, она не рѣшалась положить предѣлъ этимъ свиданіямъ. Можетъ-быть самъ Богъ посылаетъ Машѣ счастіе. Съ другой стороны, давно отказавшись въ пользу ея отъ всего что считала когда-то своимъ приданымъ, не имѣя рѣшительно никакого достатка, записавъ предъ отъѣздомъ изъ Можайска даже послѣднюю свою свѣтлосѣрую кобылу, цѣною въ семь рублей, вкладомъ въ тамошній монастырь для поминовенія Машиной матери, находясь такимъ образомъ совершенно въ зависимости отъ брата, она боялась что допущенныя ею отношенія между молодыми людьми не понравятся ему.

— И какой онъ человѣкъ, какая за нимъ провинность, спрашивала она себя, — если и имени своего сказать не можетъ?

А имени своего Миктеровъ объявить никакъ не можетъ; разказать всю правду значило бы отказаться отъ свиданія съ Машей, ибо никто въ то время не согласился бы допустить къ себѣ въ домъ человѣка разыскиваемаго полиціей; выдумать же имя было опасно, въ виду близкой встрѣчи съ отцомъ Маши. Миктеровъ и Машѣ-то сообщилъ о всемъ только сгоряча. Надо было только тетку упросить молчать до времени, не разказывать о его посѣщеніяхъ, никому его не называть и дожидаться возвращенія Осипа Кондратьевича. Это послѣднее и успокоивало богомольную и трусливую старуху.

Миктеровъ дѣлилъ свое время между Тишиными и Торбеевымъ-отцомъ. Если сердце манило его въ глухой переулокъ у Прѣсненскихъ прудовъ, то непобѣдимое стремленіе принять участіе въ теченіи современныхъ дѣлъ влекло его къ Торбееву, гдѣ постоянно шла рѣчь объ этихъ дѣлахъ, и именно въ томъ смыслѣ и въ томъ духѣ которымъ онъ сочувствовалъ, самъ не отдавая себѣ отчета почему. Постоянными собесѣдниками Торбеева были совѣтникъ Анненковъ, ассессоръ Скороходовъ, камергеръ Бѣликовъ, генералъ-поручикъ Чикинъ и нѣкоторыя другія лица, любившія поточить языкъ на счетъ правительства.

Собирались часто, а какъ соберутся, да начнутъ бывало разказывать — только держись. Сегодня сообщитъ одинъ о какомъ-нибудь новомъ указѣ: отставныхъ, напримѣръ, офицеровъ изъ иностранцевъ велѣно де опредѣлять для пропитанія въ монастыри, якобы въ томъ не было никакого предосужденія, и до вѣры будто бы это не касается; завтра заведутъ разговоръ о приказаніи недорослямъ изъ шляхетства являться по седьмому, двѣнадцатому и шестнадцатому году къ мѣстному начальству для экзамена, — и пойдутъ, и пойдутъ….

— Мы, подсмѣется иной, — чины свои по заслугамъ получали, а нынѣ ариѳметика и геометрія всему дѣлу начало. И надъ дѣтьми своими невластны: несвѣдущихъ въ сихъ наукахъ недорослей, безъ всякаго произвожденія, въ матросы опредѣлять указано. Которые родителями для экономіи назначены, и тѣмъ де ариѳметика нужна, для домашнихъ счетовъ должно быть, а геометрія чтобы въ земляхъ своихъ по дачамъ мѣру знали….

— Гдѣ мы властны? гдѣ власть наша? подхватывалъ другой. — Въ артеллерійской школѣ, что у Сухаревой башни, вонъ гдѣ власть! Знаете, какъ штыкъ-юнкеръ Алабышевъ шляхетскихъ дѣтей наказываетъ? На спину, слышно, положитъ письмо въ коемъ вина прописана, и потомъ сѣчетъ, поколѣ рисунокъ розгами на спинѣ не разстегаютъ, вотъ что.

— Э! что съ Алабышева и взятъ? Три раза подъ стражею за убійство былъ!

Или начнетъ бывало кто-нибудь разказывать о дѣйствіяхъ нашихъ войскъ въ Крыму, о Башкирскомъ движеніи; какъ строятся да учреждаются крѣпости на оренбургской линіи бѣглецами приглашенными съ Яика, какъ дѣйствуютъ противъ Башкирцевъ монахи Далматскаго монастыря; какъ двинули въ Башкирію, подъ начальствомъ строителя Оренбурга, Кирилова, регулярныя войска, разорявшія огнемъ и мечомъ все что попадалось имъ на пути; какъ вѣшаютъ и сажаютъ на колья сопротивляющихся; какъ женъ и дѣтей казненныхъ раздаютъ по рукамъ для поселенія внутри Россіи, отправляютъ партіи тысячъ въ пять на работы въ Рогервигскій замокъ.

— Знать со всѣхъ концовъ загорается, — и Башкиры, и Татары!

— Татищева, слышно, съ сибирскихъ-то заводовъ спихнули, а изъ Саксоніи барона Шемберга для горнаго мастерства привезли.

— Охъ, и Татищевъ! Что Татищевъ? Кто мальчика, да дѣвочку изъ тамошнихъ плѣнныхъ, кто иноходцевъ изъ орды доставалъ и сюда присылывалъ? Татищевъ. Кому? Нашему Семену Андреевичу. Да къ тому же отписываетъ, слышно, выбралъ де самыхъ лучшихъ изъ плѣнниковъ, да иноходца, котораго лучше сыскать не могъ; трудился, слышь, вѣдая охоту графа Бирона. Вотъ онъ каковъ!

— Татищевъ?

— Да еще бобровъ живыхъ мнилъ было ко двору отправить, не вѣдалъ только угодно ли, не противно ли то будетъ

— А Семенъ Андреевичъ, вмѣшивался генералъ-поручикъ Чикинъ, — тѣхъ бобровъ, слышно, въ анатомію употребить велѣлъ, для любопытства, а паче для подлиннаго извѣстія о называемой струѣ.

— Ха, ха, ха! смѣялось все общество.

Самымъ задорнымъ между пріятелями Торбеева былъ генералъ Чикинъ. Онъ никакъ не могъ промолчать когда рѣчь касалась бывшаго тогда московскаго губернатора Семена Андреевича Салтыкова. Стоило только произнести его имя, Чикинъ разражался цѣлымъ потокомъ различныхъ разказовъ о немъ и о его управленіи. По чину своему онъ былъ въ Москвѣ почетнымъ лицомъ, а потому иные относились къ нему вообще съ уваженіемъ, но всякій зналъ эту его слабость и, пользуясь нерасположеніемъ генерала къ Салтыкову, позволялъ себѣ подстрекать его на разныя, можетъ-быть и излишнія, выходки. Торбеевъ хлопоталъ объ этомъ болѣе другихъ.

— Почему, допрашивалъ у этого послѣдняго Миктеровъ, — Салтыковъ-то тебѣ ужь больно солонъ пришелся?

— Салтыковъ? А кто меня за арестъ, тотчасъ по прибытіи своемъ въ Москву, взялъ. Онъ, Салтыковъ. Кто слухомъ обносилъ якобы то было учинено имъ по повелѣнію самой государыни? Онъ же, Салтыковъ. Челобитную, вишь, на меня подавалъ кто-то: а гдѣ та челобитная? гдѣ указъ государыни? Самъ съ своими дѣлами управиться не можетъ; на него бы челлбитныя-то писать надлежало. Вѣкъ ему не прощу. Ужъ доѣду его, доѣду! горячился Торбеевъ.

— Эхъ ты! думалъ про себя, слушая такія рѣчи, Миктеровъ. — Чего жилъ я въ деревнѣ? Чего тамъ дожидался? Вонъ какъ люди замыслы свои въ дѣйство производятъ! Не страшно, знать, лишь бы хотѣніе было.

И вспомнилось ему давно минувшее смутное время Долгорукихъ, когда и онъ игралъ роль, когда и онъ мечталъ сдѣлать то и другое, и разгорался въ немъ опять огонь честолюбія и снова, казалось ему, былъ готовъ онъ на всякую борьбу….

XXX.

Салтыкову было дѣйствительно трудно управиться съ своими дѣлами, какъ выражался Торбеевъ.

Москва представляла подобіе городской жизни, но въ какомъ-то недоконченномъ, неустроенномъ видѣ. Даже по наружности была она не то городъ, не то село. Были какія-то городскія устройства и порядки въ одной части ея, и ничего не было въ другой. Была такса на хлѣбъ, сайки, крендели, мясо, но вмѣстѣ съ тѣмъ хлѣбники и мясники должны были, отрываясь отъ своихъ занятій, бѣгать на пожары. Въ кабакахъ продавали вино, пиво и медъ, брали въ закладъ платье, посуду и что попало. Около Москвы появились такъ-называемыя разбойничьи компаніи, чинившія разные безпорядки и даже убійства: то, слышно, убили какого-то подполковника Казина, то фельдмаршалъ Брюсъ получилъ одно за другимъ три письма съ требованіемъ выслать въ «компанію» денегъ и съ разными угрозами въ случаѣ неисполненія этихъ требованій. Съ нищими не знали что и дѣлать. Для нихъ устраивали богадѣльни при церквахъ, ихъ разсылали по мѣстамъ жительства къ помѣщикамъ, наказывали, наконецъ записывали въ драгуны и матросы; но число ихъ прибавлялось съ каждымъ годомъ: въ бойкихъ мѣстахъ отъ нихъ не было проѣзда; сидѣли они кучами на мостахъ, валялись на улицахъ. Были между ними и дѣйствительно больные и увѣчные, но были и совершенно здоровые, молодые, которые, записываясь въ богадѣльни и не живя тамъ, получали только жалованье, а дѣйствительно старымъ и хилымъ не хватало уже тамъ мѣста. Изъ этого сброда людей, многіе конечно попадалась въ воровствахъ; другіе, избирая себѣ роли кликушъ, юродивыхъ, «босыхъ», творили разныя безобразія въ церквахъ и монастыряхъ. Напрасно обязанные надсматривать на ними благочинные люди, «какъ бы духовные фискалы», доносили обо воемъ архіереямъ, — ничто не помогало. Достаточно было имѣть колтунъ на головѣ чтобы внушитъ къ себѣ нѣкоторое уваженіе въ народѣ, который всегда могъ оградитъ несчастныхъ отъ преслѣдованія, укрыть на время и дать способъ уйти. А какими средствами располагалъ Салтыковъ для искорененія воровства, поимки разбойниковъ и пр.? Онъ хлопоталъ сколько умѣлъ чтобы вершить дѣла безъ волокиты; самъ ѣзжалъ въ сенатскую контору, опредѣлялъ оберъ-офицеровъ гвардіи въ вотчинную и камеръ-коллегіи для понужденія чиновниковъ, приказывалъ прокурорамъ слѣдить за послѣдними; лично принималъ безъ отказу челобитчиковъ знатныхъ и «подлыхъ», мущинъ и женщинъ; вызывалъ судей и строго запрещалъ имъ тянуть дѣла; слушалъ самъ доклады приходившаго къ нему адъютанта Кречетникова съ двумя секретарями по дѣламъ военнымъ и присылаемымъ изъ кабинета…. Но развѣ все это было достаточно? Развѣ не могъ всякій желавшій найти какіе-нибудь безпорядки находить ихъ сколько угодно повсюду? Развѣ не въ правѣ были, смотря на безпорядки эти съ одной стороны и на положеніе самого Салтыкова съ другой, завидовать что вотъ живетъ онъ во дворцѣ, пьетъ и ѣстъ все готовое, государево, не беря ничего изъ дому, что и служители, и карета, и лошади у него дворцовые, и что сверхъ всего этого еще и деревнями его всемилостивѣйшая государыня жалуетъ, — а кому де отъ этого польза? Порядковъ все нѣтъ какъ нѣтъ.

Чикинъ, дѣлавшій еще менѣе Салтыкова, болѣе другихъ ему завидовалъ, и этою завистью его Торбеевъ и другіе пользовались и выпускали генерала впередъ какъ злую собаку, которою хозяинъ не дорожитъ и которую онъ готовъ выпустить на звѣря, хотя и знаетъ что ей не сдобровать. Но и помимо Чикина, — не даромъ такъ хорохорился Торбеевъ, — давно уже состряпано было и отправлено въ Петербургъ посланіе въ которомъ обстоятельно и положительно сообщалось о разныхъ весьма непріятныхъ для Салтыкова обстоятельствахъ. Говорилось объ остановленной, ради взятокъ, продажѣ какихъ-то конфискованныхъ дворовъ и о томъ какъ адъютантъ Кречетниковъ съ состоявшимъ при губернаторѣ камеръ-лакеемъ дѣлаютъ что хотятъ, и о займѣ губернаторомъ у разбойничьихъ «компаній» денегъ и пр. Кто сочинялъ и отправлялъ это посланіе, когда и какъ, это осталось совершенною тайной, но для отношеній существовавшихъ между Салтыковымъ и дворцомъ оно было крайне неблагопріятно.

Давно уже не было адресовано къ нему никакихъ любезностей, и со стороны государыни, ни со стороны Бирона. Семенъ Андреевичъ писалъ и къ сыну своему Петру въ Петербургъ съ нарочнымъ фурьеромъ, прося его: «усмотри часъ свободный, и чтобы притомъ никого не было», передать Бирону его письмецо въ которомъ онъ спрашивалъ у его сіятельства, не донесено ли на него что-нибудь. Онъ наставлялъ сына какъ ему добыть отъ Бирона отвѣтъ и какъ немедленно пришать: «доложи, молъ, не изволите ль, ваше сіятельство, къ батюшкѣ о чемъ писать, понеже отъ него здѣсь есть присланный въ кабинетъ съ письмами.» Писалъ онъ также и къ князю Черкасскому, и къ Остерману, прося и ихъ своимъ предстательствомъ не оставить его и охранить, но ничто не помогало. Печальный и больной ходилъ онъ по своимъ покоямъ, не зная что дѣлать.

— Не собою остался я здѣсь въ Москвѣ, размышлялъ Семенъ Андреевичъ, — а по указу ея величества, и надѣялся животъ мой окончить въ радости, а нынѣ вижу что въ печали окончу. Какъ былъ я не у дѣлъ, то и друзей много было мнѣ, а нынѣ какъ опредѣленъ къ дѣламъ, то больше стало недруговъ.

— Что ты? сказалъ онъ разъ давно уже стоявшему Кречетникову. — Ну, что ты дѣла только ко мнѣ таскаешь, а навѣты кто на меня затѣялъ, не вѣдаешь. Кто на меня доноситъ? Кто мои злодѣи? Торбеевъ бездѣльникъ меня поноситъ, продолжалъ онъ горячась, — съ того времени какъ содержанъ былъ у меня подъ карауломъ, на меня злобствуетъ. Сынъ его и нынѣ при Павлѣ Ивановичѣ въ Берлинѣ живетъ. Вотъ черезъ кого доводятъ на меня злодѣи…. Да и ты не уйдешь, всѣмъ намъ бѣда будетъ великая….

И рѣчь его еще продолжалась, когда въ сосѣдней комнатѣ послышались вдругъ чьи-то быстрые шаги, и въ широко распахнувшуюся дверь введенъ былъ нарочный изъ Петербурга, лакей Возжинскій съ письмомъ отъ государыни. Горю Семена Андреевича суждено было окончиться этимъ днемъ.

Руки шестидесятилѣтняго старика дрожали, ломая печать драгоцѣннаго конверта; радость засіяла на его лицѣ, все было забыто. Государыня милостиво поздравляла Салтыкова съ имѣющимъ наступить днемъ ея коронаціи и съ именинами Семена Андреевича, причемъ слала ему тысячу рублей въ подарокъ.

Семенъ Андреевичъ тотчасъ же отправился къ обѣднѣ, приказалъ отпѣть послѣ обѣдни за здравіе ея императорскаго величества молебенъ, и возвратясь домой немедленно же принялся писать отвѣтныя благодарственныя письма.

Такъ писалъ онъ къ Бирону:

«Всегда долженъ я вашего высокографскаго сіятельства милостиваго государя рабски благодаритъ за такую ко мнѣ бѣдному особливую вашего графскаго сіятельства, милостиваго государя моего, милость, заслужить ничѣмъ не могу, только прошу Его, Творца нашего Бога, да исполнитъ вашего высокографскаго сіятельства милостиваго государя и отца всякаго благополучія и радости, всей вашего высокографскаго сіятельства милостиваго государя высокой фамиліи.»

Такъ писалъ онъ къ сыну Петру и женѣ его Прасковьѣ Юрьевнѣ.

«Какъ получите сіе письмо, тотчасъ же поѣзжайте во дворецъ и бейте челомъ ея императорскому величеству всемилостивѣйшей государынѣ за такую превысокую ея императорскаго величества всемтлостивѣйшей государыни ко мнѣ рабу ея милость. Также подите къ его графскому сіятельству милостивому государю моему оберъ-камергеру и милостивой государынѣ моей оберъ-камергершѣ, и благодарите за высокую милость ко мнѣ. Писала ко мнѣ ея сіятельство оберъ-камергерша Фонбиронова, чтобы я здѣсь купилъ и прислалъ къ ней три мѣха горностаевыхъ, да два сорока недѣльныхъ горностаевъ; и оные мѣхи и горностаи, какъ ты получишь и принявъ оные, распечатай и взявъ изъ ящика письмо мое, отнеси къ ея сіятельству и скажи, что прислалъ батюшка вашему сіятельству и притомъ приказалъ батюшка вашему сіятельству донесть, чтобы оные носили на здоровье и какъ оные подашь, и что на то скажетъ, о томъ о всемъ ко мнѣ отпиши.»

— Фу! Фу! радостно отдувался Салтыковъ: вотъ не чаялъ, вотъ не чаялъ!

Что за благополучіе въ самомъ дѣлѣ свалилось на него! На радостяхъ послалъ онъ даже черный лисій мѣхъ кстати и сыну, обѣщая ему кромѣ, того еще денегъ пятьсотъ рублей на строеніе палатъ; словомъ, ногъ подъ собою не чувствовалъ отъ удовольствія Семенъ Андреевичъ.

XXXI.

Двадцать восьмаго апрѣля, въ день коронаціи, въ домѣ ея величества, Салтыковъ принималъ къ обѣденному столу находившихся въ городѣ архіереевъ, генералитетъ, дамъ, статскихъ чиновъ и штабъ- и оберъ-офицеровъ гвардейскихъ и другихъ волковъ.

Всѣ были веселы, ѣли, пили, и пили много. Подъ конецъ обѣда общество особенно оживилось, заговорило, зашумѣло. Одинъ генералъ-поручикъ Чикинъ, бывшій въ числѣ гостей, сидѣлъ угрюмо противъ Григорія Петровича Чернышева, и каждый разъ какъ подносили ему вино, бралъ стаканъ и, не выпивая, ставилъ его на столъ.

— Ваше, сіятельство, Чикинъ вина не пьетъ и всѣ стаканы, къ губамъ не поднося, на столъ выставляетъ, шепнулъ Салтыкову офицеръ, занимавшійся подчиваніемъ гостей и разноской вина.

Семенъ Андреевичъ поднялся съ мѣста.

— Что же ты, Ѳедоръ Ивановичъ, отнесся онъ къ Чикину, — пить не хочешь? Иль не вѣдаешь что ты въ домѣ ея императорскаго величества?

— Вино худо, отвѣтилъ коротко Чикинъ.

— Вино худо, сказываешь? повторилъ Салтыковъ: — вотъ что! Вишь ты это, Ѳедоръ Ивановичъ, зашелъ не въ вотчинную коллегію и не на катокъ, прибавилъ онъ разсердившись.

— Вотчинная коллегія? Катокъ? Что ты разумѣешь? громко спросилъ въ свою очередь Чикинъ задѣтый за живое.

— А то что въ вотчиной коллегіи ты безпрестанно живешь, а катокъ что подлѣ вотчинной коллегіи — кабакъ, отвѣтилъ Салтыковъ.

Чикинъ разгорячился и выпустилъ даже нѣсколько бранныхъ словъ. Семенъ Ивановичъ, уважая торжественный день и домъ ея величества, ничего не возражая, сдѣлалъ видъ будто не слышитъ его брани.

— Уймись, Ѳедоръ Ивановичъ; ну что ты горло надсаживаешь? обратился къ Чикину черезъ столъ Чернышевъ. — И поистинѣ худо что не пьешь; вино выбирать сталъ, якобы вѣдать не хочешь что домъ — ея императорскаго величества.

— И ты съ нимъ заодно? закричалъ Чикинъ: — и ты мнѣ указывать?

— О! срамъ одинъ! молвилъ Григорій Петровичъ, махнувъ рукой и замолчалъ. А въ это время провозглашали послѣдній офиціальный тостъ:

«Кто сей бокалъ выпьетъ, тотъ ея императорскому величеству вѣренъ.»

Гости поднялись изъ-за стола и со стаканами въ рукахъ стали на колѣна. Разгоряченный Чикинъ ничего этого не видалъ и не слыхалъ. Отодвинувъ съ шумомъ свой стулъ и сдѣлавъ шагъ впередъ, онъ наткнулся на стоявшаго тутъ же на колѣнахъ Квашнина-Самарина и такъ его толкнулъ что съ того, слетѣлъ парикъ.

— Что ты? что ты? генералъ-поручикъ, генералъ-поручикъ! Вѣдь генералы-то-поручики такъ не дѣлаютъ! возопилъ Квашнинъ-Самаринъ.

Но Чикинъ не обратилъ никакого вниманія и на эти слова, не обернулся даже и направился прямо въ другіе покои.

— А! и ты сюда пожаловалъ! воскликнулъ онъ, увидавъ притаившагося въ углѣ дворянина Августова, жившаго на хлѣбахъ у Семена Андреевича и тягавшагося съ Чикинымъ въ вотчинной коллегіи: — и тебя въ домъ ея величества пускаютъ! Отселѣ знать и сила у тебя въ вотчинной-то коллегіи. Бездѣльникамъ только и помогаетъ Семенъ Андреевичъ. Чинъ какой у тебя? закричалъ онъ: — чинъ какой что въ домѣ ея величества сидишь?

Два дня послѣ этой сцены Торбеевъ разказывалъ о ней Миктерову, присовокупляя что чуть ли не будетъ Ѳедору Ивановичу худо, и что Салтыковъ отбираетъ о немъ всякія показанія.

— Налетѣлъ, налетѣлъ! посмѣивался Торбеевъ.

— Да! всѣ слышно противъ него показывать стали, всѣ отступились, говорилъ Миктеровъ, смотря съ нѣкоторымъ подобострастіемъ на Торбеева какъ на учителя, и съ любопытствомъ желая знать какъ и изъ такихъ трудныхъ обстоятельствъ сумѣетъ онъ вывернуться.

— Пущай, пущай показываютъ. Показываютъ потому не вѣдаютъ какъ и самъ-то Семенъ Андреевичъ отъ своихъ дѣлъ откупится. Дѣла его поважнѣе сихъ будутъ, поувѣсистѣе, спокойно отвѣчалъ Торбеевъ.

А между тѣмъ слухи о дѣлаемыхъ на счетъ образа жизни Ѳеодора Ивановича справкахъ дошли наконецъ и до него. Люди съ такимъ характеромъ какъ Чикинъ бываютъ обыкновенно горячи только до поры до времени. Не то чтобы горячность ихъ была какая-нибудь напускная, — нѣтъ: они искренно негодуютъ, искренно говорятъ дерзости, и кажутся всѣмъ лихими и смѣлыми, тѣмъ болѣе что всякій старается ихъ обойти, смолчать предъ ними, не наступать имъ на ногу. Но если такимъ людямъ случится какъ-нибудь наскочить на противодѣйствіе, если кто, не щадя себя, рѣшится осадить ихъ, они совершенно теряются, перестаютъ разомъ вѣрить и свою неустрашимость и даже трусятъ.

Чикинъ началъ трусить когда, успокоившись, вспомнилъ что его сцена съ Салтыковымъ происходила въ домѣ ея величества, и струсилъ окончательно когда узналъ что о немъ собираются какія-то свѣдѣнія.

XXXII.

Цѣлое утро хлопоталъ Салтыковъ по одному тайному и секретному порученію государыни. Сама она писала Семену Андреевичу:

«Веди въ слободѣ Нѣмецкой сыскать Голицына жену Италіанку и какъ скорѣе пришли ее къ намъ въ Петербургъ на почтѣ, давъ провожатаго, чтобы ее бережно довезъ, только чтобъ никто про это не вѣдалъ въ Москвѣ, пока она къ намъ не пріѣдетъ и дорогою не вели сказывать что она ѣдетъ. А какъ привезутъ ее въ Петербургъ, вели явиться у генерала Ушакова тайнымъ же образомъ.»

Семенъ Андреевичъ занялся дѣломъ этимъ съ жаромъ. Чтобы доставить найденную Италіянку до мѣста бережно, приготовлена была коляска. Салтыковъ самъ выходилъ къ командированному для сопровожденія ея солдату Измайловскаго полка, собственноручно отсчиталъ ему 25 р. 16 ¹/₂ к. на путевыя издержки и нѣсколько разъ тихо, на ухо, оглядываясь во всѣ стороны, повторялъ чтобъ объ Италіянкѣ никому отнюдь онъ не сказывалъ, называя ее и самъ, изъ предосторожности только, «нѣкоторою посылкой». Быстро, незамѣтно прошло утро въ такомъ занятіи; за то послѣ сонъ началъ одолѣвать Семена Андреевича. Старикъ утомился. Но, — говоритъ пословица, — дѣла не дѣлай, а отъ дѣла не бѣгай. Сидя въ кабинетѣ, предъ столомъ, съ двухъ сторонъ котораго навалены были бумаги, съ утомленнымъ и вытянутымъ лицомъ, принужденъ онъ былъ слушать длиннѣйшіе и тогдашнимъ слогомъ пребезобразно изложенные доклады, которые читалъ ему одинъ изъ секретарей канцеляріи, — слушать и молчать, между тѣмъ какъ тутъ же на столѣ лежалъ предъ нимъ нераспечатанный конвертъ, содержавшій въ себѣ извѣстія конечно гораздо интереснѣе тѣхъ о которыхъ ему читали и открыть который теперь все-таки было какъ-то неловко.

Семенъ Андреевичъ давно уже искоса разсматривалъ этотъ конвертъ, но не могъ сообразить отъ кого бы онъ могъ быть: онъ лежалъ печатью кверху. Старикъ какъ будто машинально взялъ его и повертѣвъ самымъ невиннымъ образомъ, взглянулъ на подпись: отъ Волынскаго, отъ Артемья Петровича. Зло взяло губернатора, что онъ обязанъ слушаться. Повертывалъ письмо и такъ и этакъ, а секретарь все продолжаетъ читать свое.

— Конца этому не будетъ, размышлялъ Салтыковъ, отвалившись на спинку стула и двумя руками сгибая и разгибая конвертъ, а докладчикъ несетъ свое, не переводя духа. — О, да все едино, заключалъ онъ наконецъ, надломивъ и стряхнувъ упавшій на колѣна толстый слой краснобураго сургуча, — и теперь прочту!

Внимательный къ движеніямъ своего начальника, секретарь прервалъ было чтеніе, замѣтивъ вынутое и развернутое на столѣ письмо.

— Читай, читай, слушаю, слушаю, сказалъ Семенъ Андреевичъ, замахавъ на него рукой.

И звучалъ снова монотонный лепетъ доклада, и все дальше и дальше отходило отъ нея вниманіе Салтыкова, погруженнаго теперь въ лежавшую предъ вамъ бумагу.

«Милостивый государь мой отецъ Семенъ Андреевичъ, здравствуйте», писалъ ему племянникъ Артемій Петровичъ Волынскій. «Письмо вашего сіятельства получилъ, за которое всепокорно благодарствую. Что же изволите писать что чубаропѣгую брудастую суку Алегру, до пріѣзда моего, изволили взять къ себѣ, я въ томъ конечно не спорщикъ, только милости прошу чтобъ она поближе была у васъ, а не у Еврейскаго на рукахъ, а я о томъ дивлюсь что такому безпутному охотнику изводили отдать рыскать черныхъ брудастыхъ собакъ, лучше было пожаловать Сенькѣ или другому кому, а не ему»….

— Вотъ, Сенькѣ! съ негодованіемъ и нетерпѣливо повернувшись на стулѣ, почти вслухъ проговорилъ Салтыковъ, къ удивленію остановившагося опять секретаря.

— Ну чего ты? Слушаю! гнѣвно крикнулъ онъ, замѣтивъ перерывъ и строго взглянувъ на подчиненнаго. — Читай!

«Милости прошу приказать отписать ко мнѣ, какъ она, будучи у васъ, рѣзво ль скакала, также и о Татаркѣ, повеселила ль она она васъ хотя однажды», писалъ далѣе Волынскій. «У обрѣтающагося здѣсь посла польскаго, графа Завиша, есть кобель борзой, столько великъ, что въ наклонѣ аршинъ три вершка и столько хорошъ, что я хотя уже не одну тысячу въ жизнь мою видалъ собакъ, только истинно такой безпорочной отъ роду моего не видалъ; за нее онъ подлинно одному шляхтичу заплатилъ всего больше какъ 400 ефимковъ и хотя и просилъ у него нынѣшній король польскій, только онъ и ему не отдалъ; однимъ словомъ, диковинку на свѣтѣ видимъ!»

— Гм, гм! кашлянулъ и покраснѣлъ отъ волненія Семенъ Андреевичъ

«Завиша мнѣ другъ и готовъ сдѣлать все угодное, только у меня теперь суки хорошей нѣтъ; ежели есть у васъ или не изволите ли попросить у Алексѣя Ивановича Панина и прислать сюда не помѣшкавъ, симъ прекратя и пр.»

— Читай, читай, слушаю, слушаю, говорилъ онъ теперь тихимъ и ласковымъ голосомъ, не замѣчая что на этотъ разъ чтеніе и не было прервано.

— Чикинъ, генералъ-поручикъ! вдругъ неожиданно доложилъ вошедшій адъютантъ, широко растворяя генералу дверь и скрываясь за нею вмѣстѣ съ отошедшимъ отъ стола секретаремъ.

Семенъ Андреевичъ всталъ со стула, и довольный видъ его замѣнился мгновенно выраженіемъ недоумѣнія и безпокойсгм.

Чикинъ бодро подошелъ къ хозяину, поздоровался, сѣлъ. Блѣдный, онъ казалось хотѣлъ избѣжать взгляда Салтыкова, и смотрѣлъ въ сторону; лицо у вето какъ-то передергивалось.

— Вы мнѣ, ваше сіятельство, началъ наконецъ Ѳедоръ Ивановичъ густымъ, прерывистымъ голосомъ, — хотя обиду крѣпкую учинили, однако какъ я себя слугою ея величества всегда вѣрнымъ считалъ, то и обиду свою забыть желаю, понеже всякая обида передъ государевымъ дѣломъ ничто есть.

— Государево дѣло? встрепенулся вдругъ Салтыковъ, пододвинувшись къ гостю.

— Да, государево дѣло, повторилъ Чикинъ съ разстановкой.

— Какъ же-:это, государь мой Ѳедоръ Ивановичъ, разумѣть надлежитъ? спросилъ Салтыковъ, — на кого объявить…

— Эхъ! не у меня бы тебѣ, графъ Семенъ Андреевичъ, про то спрашивать, и не мнѣ бы тебѣ о томъ сказывать, съ упрекомъ замѣтилъ Чикинъ.

— Какъ же не мнѣ?…

— Ну да… прервалъ Чикинъ, — милостію своею государыня меня авось не оставитъ. И ты, графъ Семенъ Андреевичъ, отселѣ вѣдать будешь какой я человѣкъ есть. Гм! откашлянулся онъ, — Торбеевъ, Торбеевъ Тимоѳей, совѣтникъ, извѣстенъ тебѣ? спросилъ Чикинъ въ полголоса и наклонившись.

— Торбеевъ! воскликнулъ Салтыковъ, поднявъ брови и всплеснувъ руками.

— Да, Торбеевъ намедни у совѣтника же Анненкова сказывалъ камергеру Бѣликову, таинственно продолжалъ генералъ-поручикъ, — сказывалъ: Биронъ де взялъ силу и государыня де безъ него ничего не дѣлаетъ, какъ де всѣмъ о томъ извѣстно. Что донесутъ ей, то де и сдѣлается. Всѣмъ де нынѣ овладѣли иноземцы.

— Торбеевъ, Торбеевъ! прервалъ его Салтыковъ, качая головой.

— Лещинскій де изъ Данцига уѣхалъ милліонахъ на двухъ; не даромъ его генералъ-фельдмаршалъ графъ фонъ-Минихъ упустилъ; это де все въ его волѣ было. Графъ де Ягужинскій обо всемъ писалъ къ государынѣ и съ тѣми де письмами до уроченной почты ѣздилъ сынъ мой Петръ, онъ адъютантомъ въ то время у Ягужинскаго былъ.

— Ну да, да, сынъ! повторялъ Салтыковъ.

— И когда де графъ фонъ-Минихъ пріѣхалъ въ Петербургъ и повидался съ Бирономъ, то де и нѣтъ ничего, и все пропало: знать де что подѣлился съ нимъ. Вотъ-де какія фигуры дѣлаются у насъ!

— Ну такъ, такъ! Ягужинскій, одна компанія, Ягужинскій и Торбеевъ, повторялъ Салтыковъ, все ближе и ближе подвигаясь къ гостю и впиваясь въ него глазами.

— Государыня де ничего безъ Бирона не дѣлаетъ, все дѣлаетъ Биронъ, понесъ опять свое Чикинъ. — Нѣтъ де у насъ никакого добраго порядка, овладели всѣмъ у насъ иноземцы.

— Иноземцы! усмѣхнувшись повторилъ Салтыковъ.

— Биронъ де всѣмъ завладалъ! заключилъ Чикинъ, посмотрѣвъ значительно на Семена Андреевича и еще разъ оглянувшись назадъ удостовѣрился что послуховъ разговора его не было дѣйствительно никого.

Сообщенныя свѣдѣнія приходились до такой степени кстати Салтыкову, такъ мало ожидалъ онъ получить ихъ сегодня и именно съ той стороны откуда получилъ, что совершенно растерявшись не зналъ теперь что и сказать Чикину. Вставъ съ мѣста и засуетившись, хотѣлъ было онъ тотчасъ же, со словъ гостя, записать все на бумагѣ, но дрожала рука.

— Ужъ самъ напиши Ѳедоръ Ивановичъ, самъ, а паче всего держи дѣло въ тайнѣ, какъ можно въ тайнѣ, повторялъ онъ.

Чикинъ обѣщалъ исполнить просьбу Салтыкова, но съ своей стороны просилъ его подумать и о томъ что со всею компаніей Торбеева онъ былъ хорошо знакомъ, что этимъ только путемъ и удалось ему узнать то о чемъ онъ сейчасъ передалъ, что поступалъ онъ тутъ какъ вѣрный слуга и что гнѣвъ его намедни, въ торжественный день коронованія, происходилъ не отъ чего другаго какъ съ досады, что онъ, Салтыковъ, ничего о томъ что кругомъ его говорится и дѣется не вѣдаетъ.

— Да вижу, вижу службу твою, повторялъ, разводя руками, Салтыковъ, — вижу подлинно, Ѳедоръ Ивановичъ.

— И попомни ее, попомни же! грозясь указательнымъ пальцемъ и раскланиваясь, говорилъ Чикинъ.

А на другой день Торбеевъ былъ взятъ уже подъ караулъ, и въ находившейся въ Москвѣ, подъ управленіемъ Салтыкова, конторѣ, или отдѣленіи тайной канцеляріи, по всѣмъ пунктамъ доноса допрашивавъ.

XXXIII.

Наканунѣ описаннаго дня, Миктеровъ, сидя вечеромъ у Тишиныхъ, передавалъ Машѣ съ нѣкоторою злобой слухъ о какомъ-то недорослѣ изъ дворянъ, Домажировѣ, отданномъ въ солдаты за то что, уклоняясь отъ военной службы, приписался въ купцы, вслѣдствіе чего велѣно было будто бы сыскивать всѣхъ таковыхъ дворянъ. Новая опасность грозившая Миктерову, еслибы слухъ этотъ оказался вѣренъ, тщетныя и долгія ожиданія не возвращавшагося до сихъ поръ отца Маши, на котораго полагали такъ много надеждъ и она и тетка, все это мѣшало молодымъ людямъ наслаждаться тѣмъ спокойствіемъ и счастіемъ къ которымъ они успѣли уже привыкнуть живя изо дня въ день. Когда же, назавтра, забѣжавшій рано утромъ къ Миктерову знакомецъ Торбеева, Скороходовъ, сообщилъ о всемъ приключившемся съ Тарбеевымъ и его внезапномъ аресгованіи, то Миктеровъ просто растерялся.

Просидѣвшій у него довольно долго, Скороходовъ разказалъ ему о подробностяхъ арестованія Торбеева и о томъ какъ послѣдній второпяхъ отдалъ хранившіяся у него какія-то драгоцѣнныя вещи нищей старухѣ Настасьѣ, которую они часто у него видѣли, которая тутъ нечаянно случилась и у которой, по мнѣнію Торбеева, тѣмъ вещамъ всего безопаснѣе было оставаться. Говоря это, Скороходовъ вручилъ Миктерову и опись вещей, тайно сунутую ему Торбеевымъ въ послѣднюю минуту ихъ свиданія. Что касается до Миктерова, то во время этого разказа онъ вертѣлъ въ рукахъ бумагу, безсознательно перечитывалъ ее и ничего не понимая, какъ безумный, вышелъ наконецъ на улицу, самъ не зная зачѣмъ и идя самъ не зная куда.

Его не столько смущало то что попался Торбеевъ, сколько то что самъ онъ теперь остался опять совершенно одинъ, безъ поддержки. Компанія Торбеева не принесла бы ему можетъ-быть никакой пользы, да за нею ему можно было жить, дожидаясь болѣе благопріятнаго времени, пока не удалось бы ему какъ-нибудь устроиться…. А теперь за кого ухватиться? Одна Маша, да отецъ ея?

«А отцу-то съ чего меня пріютить? За себя стало дочь его брать приходится? Вотъ судьба! Ужели другой разъ мнѣ по одной дорогѣ идти? И ужели она меня опять къ погибели приведетъ? А дѣіатъ-то нечего, не до жиру вѣдь ужь нынѣ, а быть бы живу. Эхъ, судьба, судьба!»

Часъ былъ раннихъ обѣденъ. Въ Москвѣ въ то время свирѣпствовала горячка съ пятнами, причину которой простонародье объясняло тѣмъ что въ Москву въ ночи привели слона изъ Персіи (котораго и дѣйствительно вели въ то время въ Петербургъ). Миктеровъ шелъ по улицамъ еще довольно пустымъ; изъ многихъ церквей выносили покойниковъ, нищіе толпами стояли на папертяхъ; раза два останавливали Миктерова колодники, которыхъ ежедневно отпускали въ то время «на связкахъ» съ приставами и караульщиками для испрошенія милостыни по улицамъ и которые другъ предъ другомъ старались возбудить къ себѣ сожалѣніе прохожихъ, кто заворачивая лохмотья и выставляя раны, кто указывая на оставленные на одеждѣ кровавые слѣды пытокъ, но ни на что не обращалъ вниманія Миктеровъ. Не смотря по сторонамъ, онъ шелъ все впередъ, пока не опомнился очутившись вдругъ безсознательно у самаго двора Скороходова, на той улицѣ гдѣ, немного дальше, жилъ и Торбеевъ. Скороходова видѣть ему было незачѣмъ; онъ сейчасъ только съ нимъ разговаривалъ, да и дома ли онъ теперь? А Торбеевъ?… Торбеева также не было; вотъ и дворъ его и затворенныя ворота.

«Часто я сюда хаживалъ!» задумался было Миктеровъ, подходя ближе и убавляя шагу и, самъ не зная для чего, пристально всматриваясь въ окна: «погубилъ ты себя, пропалъ!»

— Подай Христа ради, кормилецъ, для праздника! вдругъ раздался чей-то жалобный голосъ около самаго его уха.

Миктеровъ даже вздрогнулъ при этихъ словахъ, точно на преступленіи какомъ его застигли врасплохъ.

— Увезли благодѣтеля-то моего Тимоѳея-то Петровича, продолжала стоявшая возлѣ него нищая, охая и вздыхая. — Увезли! А я къ нему хаживала и нынѣ къ празднику чаяла…. Охъ! увезли кормилица маво…. Подай Христа ради!

Странное чувство овладѣло Миктеровымъ: онъ тотчасъ же узналъ въ заговорившей съ нимъ старухѣ ту нищую Настасью, которую видалъ у Торбеева; съ нею почасту бывало сей послѣдній бесѣдовалъ, называя ее словоохотливою и умною, и о ней сейчасъ только, какъ смутно помнилось ему, разказывалъ Скороходовъ. Однако встрѣча съ нею у самаго дома Торбеева показалась ему непріятною. Суетливо доставъ и положивъ на сморщенную, костлявую руку старухи копѣйку, Миктеровъ отошелъ, не сказавъ ни слова; но приведя въ порядокъ свои мысли, онъ и во встрѣчѣ съ Настасьей нашелъ причины къ новымъ опасеніямъ.

Если, припомнивъ его лицо, нищая узнала въ немъ Торбеевскаго знакомаго, то почему же ничего не сказала она о переданныхъ ей на храненіе пожиткахъ, хозяинъ которыхъ ей также долженъ быть извѣстенъ? Если же она ничего этого не знаетъ, то съ какой стати относиться ей ко всякому прохожему съ печальною исторіей о судьбѣ Торбеева? Развѣ нужно знать ей кто съ нимъ знакомъ былъ, кто нѣтъ, и кто придетъ его провѣдать? Къ чему продолжаетъ она вонъ и теперь торчать предъ домомъ Торбеева? Да не поставленали она сюда нарочно? Да гдѣ живетъ она? И отойдя на довольно далекое разстояніе, Миктеровъ остановился и сталъ наблюдать.

Насколько успокоивается человѣкъ, когда, въ тревожномъ состояніи, вниманіе его отвлечено постороннимъ, совершенно случайнымъ обстоятельствомъ, настолько успокоился и Миктеровъ, помѣстившись на своемъ посту и не спуская глазъ съ точки которую избралъ предметомъ своихъ наблюденій.

Нищая простояла долго на одномъ мѣстѣ, и уже за полдень, перекрестившись на четыре стороны, поплелась наконецъ въ направленіи противоположномъ тому откуда смотрѣлъ на нее Миктеровъ. Походка ея была твердая; шла она довольно быстро и изрѣдка только протягивала руку предъ особенно хорошо одѣтыми прохожими, не оборачиваясь впрочемъ назадъ, и не приставая, если они не показывали желанія сдѣлать подаяніе. Нищая спѣшила очевидно домой. Идя за нею слѣдомъ, Миктеровъ не терялъ ея изъ виду, и при частыхъ поворотахъ изъ улицы въ улицу, торопился, задѣвая плечами и наталкиваясь на встрѣчныхъ.

Прошли всю Мясницкую, прошли и Красныя Воротѣ, Житный дворъ, по Новой Басманной, мимо церкви Петра и Павла, къ Старой Басманной, около Никиты Мученика, еще нѣсколько переулковъ; наконецъ старуха остановилась и исчезла въ какихъ-то воротахъ.

Миктеровъ удвоилъ шагъ, поровнялся съ тѣмъ домомъ гдѣ скрылась нищая, оглянулся нѣсколько разъ кругомъ чтобы замѣтить мѣстность, и поворотилъ назадъ.

Домой пришелъ уже онъ совершенно измученный; пробывъ вссь день на ногахъ и ничего не ѣвши, онъ чувствовалъ что голова его отказывается думать; легъ въ постель и заснулъ крѣпкимъ сномъ.

XXXIV.

У Тишиныхъ между тѣмъ была большая радость. Вечеромъ, когда поужинали и сбирались уже спать, кто-то постучался въ дверь. Вышедшая отворить ее Маша вскрикнула, увидавъ предъ собою давно ожидаемаго отца.

Гдѣ былъ и пропадалъ такъ долго Тишинъ, почему вернулся, надолго ли, — узнать все это оказалось однако совершенно невозможно, ибо онъ держалъ себя въ отношеніи къ дочери и сестрѣ вовсе не такъ чтобы люди, хотя и близко къ нему стоящіе, могли предаваться изліяніямъ чувствъ. Это былъ высокій, сухощавый старикъ, съ холоднымъ взглядомъ и неулыбающимися устами.

Съ первыхъ же словъ его, съ первыхъ суровыхъ пріемовъ и племянница и тетка почувствовали какое положеніе придется имъ занимать отнынѣ. То что еще недавно казалось имъ такъ возможнымъ, даже необходимымъ, вдругъ представилось теперь чѣмъ-то до того труднымъ и недоступнымъ что радость перешла скоро въ сомнѣніе и страхъ.

— Охъ, охъ! разсуждала старуха: — какъ-то намъ будетъ сказывать ему что я-то отъ него таила про Ивана-то Ивановича! Вишь какимъ волкомъ смотритъ.

— Бѣда, бѣда моей головушкѣ! Не видать мнѣ его, мово милаго! Страхъ какой напалъ, не ждала я того, не гадала! твердила про себя бѣдная Маша.

А между тѣмъ Осипъ Кондратьевичъ, не подозрѣвая впечатлѣнія имъ производимаго, находилъ очень естественнымъ что около него суетятся. Отецъ пріѣхалъ съ дороги, усталъ: слѣдовательно надо приготовить ему поскорѣе постель; не ѣлъ онъ: надо накрыть столъ и дать поужинать; вонъ тамъ ящикъ, вынутый изъ телѣги: надо его поставить къ сторонѣ чтобы завтра убрать куда обыкновенно убирались привозимые Тишинымъ изъ поѣздокъ его ящики; пожитки его надо собрать, и дверь запереть; посуду уложитъ на мѣсто, а тамъ и спать пора. Старикъ перекрестился и отпустилъ женщинъ. Въ маленькомъ домѣ Тишиныхъ все смолкло.

На другой день тетка едва начала возиться съ горшками около затопленной печи какъ уже Осипъ Кондратьевичъ былъ въ кафтанѣ, парикѣ и собирался уходить.

— На службу, сказалъ онъ снисходительно, относясь на этотъ разъ къ дочери.

— Къ обѣду знать будешь? спросила ободренная этою снисходительностію Маша.

— Какъ Богъ пошлетъ, отвѣчалъ Тишинъ уходя.

Отвѣтъ этотъ ничего не объяснялъ, а между тѣмъ надо же было знагь положительно сколько времени будетъ отецъ въ отсутствіи чтобъ успѣть на свободѣ переговорить съ Миктеровымъ, который, вѣроятно, не замедлитъ явиться; надо было условиться какъ и что кому сказать, чѣмъ оправдываться, или чѣмъ начать свою просьбу.

Но Миктеровъ не шелъ; проспавъ долго со вчерашней усталости, онъ не спѣшилъ вставать; потомъ все чего-то ждалъ: вотъ, казалось ему, зайдетъ опять Скороходовъ и объявитъ что Торбеева выпустили, разкажетъ кто его обнесъ, за что… Вотъ зашумѣлъ кто-то на дворѣ: ужь не за нимъ ли? не его ли ищутъ? Хоть бы куда-нибудь спрятаться, думалось ему, а время между тѣмъ шло, никто не приходилъ, никто не спрашивалъ его.

Миктеровъ посидѣлъ еще часокъ въ раздумьи, всталъ наконецъ довольно бодро и отправился подѣлиться своимъ горемъ съ Тишиными, мысленно смотря на нихъ уже съ какой-то новой точки зрѣнія.

Еслибы впрочемъ состояніе духа его было даже совершенно спокойно, еслибы на душѣ его не было вчерашней тревоги, и тогда засуетили бы его та лихорадочность и то безпокойство съ которыми встрѣтили его Маша и въ особенности тетка.

Перебивая другъ друга, наступая на Миктерова жестами, то громко, то вдругъ, словно опомнившись, шепотомъ, заговорили онѣ обѣ разомъ, передавая ему и новость о пріѣздѣ отца, и рѣшительное свое безсиліе предъ его холодною неприступностью. Сказать Осипу Кондратьевичу прямо не только о какой-либо тайнѣ, касавшейся Миктерова, но даже просто о томъ что у нихъ часто въ его отсутствіе бывалъ незнакомый ему человѣкъ, оказывалось теперь невозможнымъ; все что доселѣ представляли Миктерову въ одномъ видѣ, представлялось теперь въ совершенно противоположномъ; онъ точно въ первый разъ явился предъ Тишиными, точно никогда прежде не было у нихъ времени разказать ему то что разказывали теперь.

Миктеровъ не поддался однако этой паникѣ. Чѣмъ больше напускали на него страху, тѣмъ болѣе чувствовалъ онъ въ себѣ какую-то твердость. Ему казались неосновательными чрезмѣрная боязнь и суетливость выказываемыя Машей и теткой. Какъ ни вертѣлъ онъ въ своей головѣ причину вызвавшую въ нихъ такого рода странную перемѣну мыслей, причина все-таки представлялась одна: робость, свойственная женщинамъ вообще когда надо дѣйствовать, и нѣкоторая вѣроятно суровость характера и пріемовъ Тишина, отъ которыхъ онѣ отвыкли а которыя ихъ сразу озадачили.

— Вотъ дайте срокъ, свидимся; чаю не выгонитъ, утѣшалъ Миктеровъ; — не врагъ же ему я, гнѣваться на меня не за что; что до имени моего, до тайны моей, коли есть она, про то самъ вѣдаю.

И насилу удалось ему кое-какъ успокоить взволнованныхъ и испуганныхъ женщинъ.

Но давно уже отошли вечерни, — Тишина все не было. По мѣрѣ того какъ время приближалось къ сумеркамъ, къ успокоившимся было женщинамъ стало возвращаться тревожное приданіе. Послышались опять вздохи, опять напалъ какой-то страхъ, опять стали всѣ Подходить и засматривать въ окна. Тетка рѣшительно не знала какъ ей встрѣтить брата. Накрыть ли столъ и подать ему, несмотря на позднее время, обѣдать, или встрѣтивъ его вопросомъ: кушалъ ли онъ? отвлечь такимъ образомъ хотя на нѣсколько минутъ его вниманіе отъ посторонняго лица да и самой вмѣстѣ съ тѣмъ, задавшись стряпней, остаться будто въ сторонѣ? Условились наконецъ такъ. Лишь только завидятъ Осипа Кондратьевича, тетка и Маша удалятся въ сосѣднюю комнату, а Миктеровъ пойдетъ отворять дверь и тутъ же прямо, назвавъ хозяина по имени и отчеству, покажетъ тѣмъ что онъ человѣкъ въ домѣ знакомый, потомъ, войдя вмѣстѣ, объявитъ себя, объяснитъ что не сказывали о немъ прежде только по робости, что просилъ онъ себя любить и жаловать, а тутъ и теткѣ можно будетъ войти, и Машѣ.

Между тѣмъ, за разговорами и общимъ смущеніемъ, Маша совсѣмъ забыла о томъ ящикѣ который со вчерашняго дня стоялъ подъ лавкой и который слѣдовало отнести и спрятать подвалъ. Вспомнивъ теперь о немъ, сообразивъ что съ минуты на минуту отецъ могъ возвратиться, Маша стремглавъ кинулась къ лавкѣ, во зацѣпившись за неровную половину, ящикъ только затрещалъ и не подавался.

— Дай ужь я отнесу, сказалъ Миктеровъ, подойдя къ ней на помощь: — вишь худой онъ весь, чуть живъ, разсыплется! Глянь, и подлинно, продолжалъ онъ, беря свою ношу и поднимая что-то твердое, проскочившее между дѣйствительно разбившимися стѣнками ящика, — развалился!

— Охъ, скорѣе, скорѣе, свѣтъ ты мой! Иди, иди!… Брось, брось! торопила Маша, боясь лишнюю минуту остаться съ нимъ вдвоемъ.

— Чего бросать, — успѣемъ! съ разстановкой сказалъ Миктеровъ, еще внимательнѣе разсматривая поднятый предметъ и поднося его къ носу и губамъ. — Купцы, скажи, на товаръ сей у отца бываютъ ли?

— Охъ, да брось скорѣе, брось! Ну бываютъ, бываютъ; выходи, запирай! дрожа всѣмъ тѣломъ какъ въ лихорадкѣ говорила Маша, съ усиліемъ нажимая замокъ. — Не ровенъ часъ, ну войдетъ онъ вдругъ.

Но голосъ тетки звалъ ее уже давно, дверь Тишину была уже отворена, Маша и Миктеровъ не подоспѣли вовремя, планъ пріема грозному отцу не удался.

XXXV.

Что подумалъ Осипъ Кондратьевичъ попавъ глазами прямо на неожиданнаго гостя, опредѣлить трудно; глаза эти забѣгали изъ стороны въ сторону, такъ что уловить его взглядъ было нельзя; но Миктерову, казалось, этого было и не нужно. Не медля ни минуты, не остановившись даже на той пробѣжавшей было въ головѣ его мысли что гдѣ-то и когда-то онъ точно видѣлъ этого самаго стоявшаго теперь предъ нимъ человѣка, Миктеровъ поклонился и развязно подошелъ къ хозяину.

— Не воровски къ тебѣ, Осипъ Кондратьевичъ, въ домъ вошелъ, прошу любить-жаловать, хоть у домашнихъ спроси: знаютъ меня не со вчерашняго дня, сказалъ онъ улыбаясь: — изъ робости одной объявить вечоръ обо мнѣ не посмѣли….

— Милости прошу, милости прошу! Ха-ха-ха! притворно смѣялся и хриплымъ чахоточнымъ голосомъ говорилъ Тишинъ. — Чего робѣть? Не звѣрь я, не кусаюсь, гм! Милости прошу, гм!… По имени звать какъ не знаю.

Миктеровъ назвалъ свое имя и сталъ подробно разказывать о своемъ знакомствѣ съ семействомъ въ Можайскѣ. Онъ старался быть какъ можно развязнѣе, говорилъ много и нѣсколько разъ пытался ввести въ разговоръ Машу или тетку, но обѣ женщины сидѣли молча на лавкѣ, смущенныя какъ притворнымъ смѣхомъ и необычнымъ обращеніемъ Осипа Кондратьевича, такъ и тѣмъ что изъ разказд Миктерова должна была неминуемо послѣдовать путаница которая легко могла обнаружиться, и подвести ихъ подъ отвѣтъ.

— Ко всенощной кажись…. заблаговѣстили, остановилъ между тѣмъ разговорившагося Миктерова Тишинъ, будто прислушиваясь къ загудѣвшимъ въ самомъ дѣлѣ колоколамъ. — Точно заблаговѣстили…. Время тому прошло много, продолжалъ онъ обращаясь къ теткѣ, — съ Можайска-то вы чаю не разъ видѣлись?

— Нынѣ времена такія, продолжалъ собравшись съ духомъ Миктеровъ, — не всякому человѣку довѣриться можно, Осипъ Кондратьевичъ. Отецъ съ сыномъ, братъ съ братомъ межь собою что знаютъ таить должны.

Слова эти произвели повидимому сильное впечатлѣніе на Тишина: онъ торопливо всталъ съ мѣста, притворилъ плотнѣе дверь, сѣлъ опять, посмотрѣлъ вокругъ и поблѣднѣлъ.

— О-о-охъ! кряхтѣлъ и кашлялъ онъ. — Сестра! Маша! Что же вы ко всенощной-то?… Не малый завтра праздникъ, Троидовъ день….

— Пойдемъ, сказали другъ другу въ полголоса переглянувшіяся между собою тетка съ Машей, и вставъ съ своихъ мѣстъ пошли пріодѣться.

Кашель Тишина сталъ мало-по-малу прекращаться; онъ сѣлъ опять предъ гостемъ. Миктеровъ продолжалъ свой разговоръ.

Тишинъ слушалъ очень внимательно; ко всенощной ушли давно; обо всемъ добродушно повѣдалъ Миктеровъ Осипу Кондратьевичу, обо всемъ на чистоту: и кто онъ, и съ чего началась эта злосчастная судьба его, и гдѣ онъ скрывался, и какія его были надежды прежде, и какія теперь.

Уже разказъ подходилъ къ концу, уже говорилъ онъ о томъ какимъ опасностямъ подвергаться можно живя въ Москвѣ; о томъ какъ Маша ждала пріѣзда отца чтобы просить его наставленія и помощи, такъ какъ люди мы съ ней оба-де молодые, но какъ потомъ она и тетка оробѣли.

Тишинъ во все время не перемѣнившій лозы, согнувшись и упершись глазами въ одну точку, подъ конецъ только сталъ мало-по-малу приходить въ себя и даже точно оживился.

— Оробѣли? захрипѣлъ онъ. — Робѣть нечего. Знать только пріятелю-то моему отказъ нынѣ пиши.

— Какому пріятелю?

— Пріятелю моему; вѣдь она обѣщана; аль тебѣ онѣ о томъ не сказывали? Да, да, да… чу! вдругъ остановился онъ прислушиваясь: — въ ворота словно кто-то стукнулъ, а? И то! Подлинно ужь не онъ ли? Легокъ на поминѣ будетъ; пойти взглянуть.

— Дай схожу я, дай…. Пріятель-то кто? Пойти? спросилъ было сунувшійся за Тишинымъ Миктеровъ.

— Гвоздевъ, вотъ кто пріятель, Гвоздевъ! отвѣтипъ Осиль Кондратьевичъ, захлопнувъ за’собою дверь.

— Гвоздевъ? повторилъ ошеломленный Миктеровъ, оставшись такъ неожиданно одинъ предъ закрытою ему подъ носомъ дверью — Гвоздевъ? Здѣсь? Что можетъ быть общаго между имъ и Тишинымъ, между имъ и Машей? Да тотъ ли?

Въ воображеніи Миктерова промелькнула въ одно мгновеніе вся сцена всгрѣча его съ Гвоздевымъ во время охоты у Крутыхъ Верховъ. Онъ вспомнилъ что ему называли дѣйствительно въ Можайскѣ имя…. да, имя Гвоздева; вспомнилъ и давно прошедшее: здѣсь, въ Москвѣ, видѣлъ онъ этого Гвоздева тогда у калитки съ кѣмъ-то… да съ кѣмъ-то…. Ужели этотъ другой былъ Тишинъ? Ужасъ схватилъ Миктерова, сердце его сжалось, дыханіе порвалось на минуту. Онъ находился въ домѣ сыщика, онъ открылъ ему свою тайну! Миктеровъ подбѣжалъ къ окну, оно не отпирается; рванулся къ двери, она была заперта снаружи.

— А-а-а! Погубить меня хочетъ! закричалъ онъ, и какъ звѣрь двинулся плечами. Дверь не подавалась. Онъ подбѣжалъ къ окнамъ, смотрѣлъ на улицу, схвативъ шапку надѣлъ ее безсознательно на голову; нѣсколько разъ съ разбѣга пробовалъ сломать дверь, силился приподнять ее снизу на петляхъ, ничего не помогало. Рванулся наконецъ съ послѣднимъ, отчаяннымъ усиліемъ; что-то загремѣло по ступенькамъ и Миктеровъ очутился на свободѣ. Онъ выскочилъ на улицу и столкнулся лицомъ къ лицу съ Тишинымъ, привлеченнымъ назадъ шумомъ упавшей двери.

Сообразивъ обстоятельства дѣла и настроеніе духа своего гостя, Тишинъ съ намѣреніемъ пустилъ слово о претензіи которую будто бы имѣлъ пріятель Гвоздевъ на руку Маши. Тишинъ разчитывалъ что надъ словомъ этимъ Миктеровъ позадумается, а задумавшись дастъ ему время принять всѣ нужныя мѣры къ тому чтобы не упустить наконецъ того лакомаго куска, о которомъ, какъ было ему извѣстно, поручено было давно уже хлопотать его пріятелю и который самъ теперь давался ему въ руки. Но Тишинъ не разчитывалъ что назвавъ имя Гвоздева, разбудить онъ въ Миктеровѣ такія воспоминанія, и съ досадой увидѣлъ предъ собою ускользавшаго гостя.

Они остановились другъ предъ другомъ.

— Такъ ты вотъ что! прошипѣлъ Тишинъ.

— А ты что?

— Такъ вотъ почему ты воровскимъ манеромъ проживаешь въ Москвѣ!

— А ты зачѣмъ неуказнымъ товаромъ торгуешь?

— Какимъ товаромъ? — продребезжалъ Тишинъ вдругъ поблѣднѣвъ.

— Чаю знаешь какимъ? Ревенемъ!

Миктеровъ мѣтко попалъ этимъ словомъ въ самое сердце Тишина. Торговля ревенемъ, составлявшая казенную монополію, была запрещена подъ смертною казнію, а Тишинъ, нерѣдко посылаемый въ Сибирь по дѣламъ службы, тайно привозилъ оттуда этотъ запрещенный продуктъ. И теперь ревенемъ былъ наполненъ то: ъ сундукъ который, пособляя Машѣ, Миктеровъ переносилъ въ подвалъ: онъ въ этомъ убѣдился и обоняніемъ, и вкусомъ. Вотъ почему вдругъ задребезжалъ голосъ у Тишина и поблѣднѣли его впалыя щеки. Но это было не все. Осипъ Кондратьевичъ былъ по служебному положенію своему сыщикъ; онъ былъ сыщикомъ сверхъ того по вкусу и по разсудку. На Руси не было, казалось ему, жизни болѣе безопасной и болѣе спокойной какъ жизнь сыщика. Всякое другое званіе, всякая другая служба и занятіе, возлагая на человѣка разнаго рода обязанности, не избавляли его вмѣстѣ съ тѣмъ и отъ обязанности быть сыщикомъ; разница была только въ томъ что тамъ царствовала полная неопредѣленность: о чемъ доносить, о чемъ молчать, — никто не зналъ. Всякій новый указъ, запрещавшій то или другое, грозилъ истязаніями и казнью какъ самому преступнику такъ и лицамъ не донесшимъ на него. А кто же былъ въ состояніи запомнить всѣ эти указы такъ чтобы не только руководиться ими самому, но и блюсти еще за точнымъ исполненіемъ ихъ другими? Кто могъ слѣдовательно отвѣтить чтобы когда-нибудь не подвели его подъ какое-либо наказаніе за то только что не былъ онъ достаточно сыщикомъ и шпіономъ? Кто могъ поручиться въ томъ что, живя гдѣ-нибудь, пожалуй въ самомъ отдаленномъ захолустьѣ, не привелось бы ему все-таки побывать въ застѣнкѣ и повисѣть на дыбѣ, хоть за то лишь что кому-нибудь висѣть на ней пришлось не втерпежь и вздумалось назвать ваше имя какъ первое пришедшее въ голову. Отвѣчать и ручаться въ этомъ могли только тѣ люди которые исключительно посвятили себя доносу, у кого не было другой еще какой-то тамъ жизни, другихъ постороннихъ, отвлекающихъ отъ доноса, обязанностей. Здѣсь, въ этомъ кругу сыщиковъ-спеціалистовъ, были и безопасность и спокойствіе. Люди эти, стремясь къ одной цѣли, поддерживали другъ друга, цѣлялись одинъ къ другому какъ кольца въ цѣпи, пока не пробивались въ жизнь ихъ, поглощенную доносами, какіе-нибудь посторонніе интересы. Торговля запрещеннымъ товаромъ, ревенемъ, была однимъ изъ такихъ постороннихъ интересовъ. Тишинъ принималъ въ ней впрочемъ только участіе посредника, служа лицамъ далеко выше его поставленнымъ; спокойствіе и безопасность его ничѣмъ не нарушались. Но теперь, когда въ тайну его проникло лицо непосвященное, Миктеровъ, дѣло было другаго рода; тутъ не было уже, казалось Тишину, никакого выхода; или надо было извести это непосвященное лицо какимъ-нибудь боковымъ путемъ, или же рѣшиться вступить съ нимъ въ сдѣлку.

Эти мысли быстро промелькнули въ головѣ Тишина, когда Миктеровъ окликнулъ его.

— Осипъ Кондратьевичъ! сказалъ онъ: — все нынѣ межь насъ безъ закрытія быть должно?

— Безъ закрытія, отвѣтилъ серіозно Тишинъ, — безъ закрытія, повторилъ онъ.

Уфъ! точно камень свалился съ души Миктерова. Давно не чувствовалъ онъ себя такъ спокойно какъ въ настоящую минуту. Поддержка была имъ найдена. Не отдавалъ еще онъ себѣ яснаго отчета изъ какого темнаго царства получалась эта поддержка, эта сила; но сознаніе что жизнь его отселѣ связана теперь съ.какими-то другими жизнями, которыя изъ собственнаго интереса погубить его не ложелаютъ, ободряло его.

«Вотъ не думалъ я», вздыхая и охая, размышлялъ Тишинъ, подходя къ крыльцу. «Какъ тутъ быть? Имя ему паче всего достать надо, безъ того и жить опасливо: себя погубишь. Вотъ не думалъ!»

«Знать ужь къ празднику, къ Троицыну дню, Богъ мнѣ счастье такое послалъ!» съ своей стороны думалъ Миктеровъ, возвращаясь домой.

Но на другой день обоимъ имъ пришлось подумать о другомъ.

Всѣ были въ церкви у обѣдни. Въ самое второе колѣнопреклоненіе, въ одиннадцатомъ часу, какъ разказываютъ современники, въ городѣ поднялась суматоха, крикъ, вопли, — загорѣлась Москва. Отчего? Богъ вѣсть. Говорили будто чья-то поварова жена зажгла въ чуланѣ свѣчу предъ образомъ а сама вышла; свѣча упала и чуланъ загорѣлся. Дѣйствительно ли отъ грошевой свѣчи — только Москва сгорѣла.

Зрѣлище было ужасное! Огонь показался за Боровицкимъ мостомъ, на Знаменкѣ, въ приходѣ Антипія, что у Колымажныхъ воротъ, либо на дворѣ князя Ѳедора Голицына, либо на дворѣ Милославскаго, доподлинно узнать было трудно. Погода стояла сухая и вѣтряная. Пламя перекинуло на со, сѣяніе дома, на дворецъ покойной Екатерины Ивановны, а отсюда въ Кремль. Загорѣлись потѣшныя конюшни, дворецъ государыни, соборы, монастыри, подворья, коллегіи, канцеляріи, цейхгаузы, лотомъ ряды и гостиные дворы въ Китаѣгородѣ. Отсюда перекинуло черезъ Неглинную. Въ Бѣломъ городѣ горѣли: Рождественка, Срѣтенка, Мясницкая, Покровка; въ Земляномъ горѣло все: обѣ Басманныя, Нѣмецкая слобода, слободской дворецъ государыни и дворецъ Елизаветы Петровны, наконецъ слобода Лефортовская; отстояли только дворецъ ея величества Анненгофъ. Съ другой стороны, отъ загорѣвшагося мѣста пламя понеслось по Знаменкѣ, Арбату, Тверской и Петровкѣ.

При такой силѣ огня, при бушевавшемъ вѣтрѣ, ничего не могли сдѣлать, конечно, съ горѣвшими деревянными постройками какія-нибудь двѣнадцать заливныхъ трубъ и несчастные крюки и вилы которыми работалъ московскій гарнизонъ; что же касается до жителей, то всякій думалъ уже не о прекращеніи пожара, а только о спасеніи своего имущества, которое, будучи положено тамъ и сямъ большими кучами, тоже горѣло. Сообщеніе черезъ рѣки прекратилось, ибо мосты Спасо-Никольскій, Варварскій, Ильинскій, Никольской и Воскресенскій сгорѣли. Трескъ валившихся въ огонь бревенъ и разрушавшихся домовъ былъ оглушителенъ; падали трубы, кресты съ церквей, колокола; съ Ивановской колокольни упалъ и большой Успенскій колоколъ. Жаръ былъ такъ великъ что казна хранившаяся въ кладовой Солевой конторы, высыпавшись изъ мѣшковъ и расплавившись, слалась въ большія кучи, къ которымъ приступу не было. Въ Вознесенскомъ, дѣвичьемъ монастырѣ растопилось два колокола, полопалась и повалились слюдяныя окончины, погнулись желѣзныя перекладины и рѣшетки. Дѣла и бумаги изъ приказовъ выносили во рвы къ водѣ, но и тамъ во многихъ мѣстахъ онѣ горѣли. Колодники изъ суднаго приказа, содержавшіеся по истцовымъ дѣламъ, бѣжали; успѣли вывести только іѣхъ что находились въ сгорѣвшемъ острогѣ, въ казармахъ сыскнаго приказа и въ полицеймейстерской канцеляріи. Крикъ женщинъ и дѣтей, стоны вынесенныхъ на улицы больныхъ, умирающихъ и раненыхъ на пожарѣ представляли картину поворачивающую душу. Весь день, всю ночь и на другой день до четырехъ часовъ утра стояло еще надъ городомъ зарево пожара, еще въ удушливомъ воздухѣ трудно было продохнуть, и Москва еще горѣла. Въ дыму и копоти ходили разоренные, лишенные крова и всего имущества голодные жители, ища въ обгорѣлыхъ кучахъ и почернѣвшей землѣ чего-нибудь хоть бы на одинъ день поддержать существованіе плачущихъ и просящихъ ѣсть и лить дѣтей сидихъ. Около двухъ съ половиной тысячъ обывательскихъ дворовъ и до ста человѣкъ были жертвой пламени; сгорѣло болѣе ста церквей, одиннадцать монастырей, четыре дворца, богадѣльни, торговыя бани, до пятисотъ лавокъ, кромѣ Китая-города; сгорѣли Красныя ворота, погибли всѣ постройки и матеріалы для готоваго уже почти большаго царь-колокола, маленькая модель котораго въ Петербургѣ въ тотъ же самый день, по странному стеченію обстоятельствъ, треснула, и пр.

Часть города гдѣ жили Тишины только что отстраивалась послѣ пожара истребившаго ее еще въ прошломъ году; теперь огонь не коснулся ея; но несмотря на то, еще въ самый разгаръ пожара, Тишинъ досталъ гдѣ-то подводу, собралъ всѣ пожитки, и минуя улицы, полемъ, провожалъ свою семью по дорогѣ къ Твери и Петербургу.

Миктеровъ былъ съ ними; съ ними онъ укладывался, и ему поручалъ Осипъ Кондратьевичъ дочь и сестру до тѣхъ поръ пока онъ не нагонитъ ихъ; ему нужно было еще возвратиться въ Москву. Зачѣмъ? Про то зналъ, конечно, онъ одинъ, никто его не спрашивалъ, да и какая кому была въ томъ нужда?

Сознаться Миктерову въ своихъ чувствахъ было бы, конечно, теперь трудно, но, оставляя за собой весь этотъ ужасъ и адъ горящей Москвы, онъ чувствовалъ себя все-таки какъ-то хорошо. Ему казалось что картиной страшнаго пожара какъ бы завершается все его прошлое, что тамъ горитъ оно, это прошлое, со всѣми его несчастіями и неудачами, а впереди блеститъ надежда на лучшее будущее.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Четвертаго мая 1737 года умеръ въ Данцигѣ послѣдній изъ дома Кетцеровъ, Фердинандъ; Курляндское герцогство осталось вакантнымъ, и при тѣхъ отношеніяхъ въ какихъ находился нашъ дворъ къ Польшѣ, гдѣ царствовалъ посаженный Россіей на престолъ Августъ III, при томъ расположеніи какое показывало теперь курляндское дворянство къ Барону, — Русская императрица могла съ надеждой на успѣхъ предложить кандидатомъ въ Курляндскіе герцоги своего любимца и оберъ-камергера. Голоса вліятельныхъ лицъ и сеймъ были куплены деньгами; рижскому коменданту Бисмарку, родственнику оберъ-камергера, приказано было двинуть войска къ герцогству. При такихъ сильныхъ аргументахъ въ пользу русскаго кандидата, соперника ему не оказалось. Тринадцатаго іюня избраніе совершилось благополучно и единогласно. Пріѣхавшій съ выборнымъ листомъ въ Петербургъ привезъ эту радостную вѣсть, а двадцать четвертаго іюня, въ день именинъ Бирона, въ освѣщенной блестящею иллюминаціей Митавѣ, палили изъ пушекъ и праздновали дарованіе Богомъ Курляндіи новаго герцога.

Итакъ, русскій оберъ-камергеръ, русскій чиновникъ надѣлъ герцогскую мантію, окружилъ себя служителями изъ собственныхъ подданныхъ, своимъ штатомъ чиновниковъ, своими камергерами, камеръ-юякерами, фрейлинами, и поднялся до высоты недосягаемой. Все склонялось предъ нимъ, все падало ницъ предъ такимъ величіемъ и силой. Трубецкіе, Шаховской, Юсуповъ, Румянцевъ и другіе сановные и титулованые люди спѣшили запастись благоволеніемъ "милостиваго патрона, превосходительнѣйшаго господина и свѣтлѣйшаго герцога, " какъ стали титуловать Бирона; кто посылалъ ему хлопцевъ, пѣвчихъ, тенористовъ, кто гайдуковъ громаднѣйшаго роста изъ поповичей или посполитыхъ, подъ стать къ великолѣпнымъ герцогскимъ экипажамъ. кто запорожскихъ коней, кто мальчиковъ бандуристовъ для увеселенія герцогскихъ дѣтей. «Всенижайше и рабственно цѣлую ноги, прославлять высочайшее имя вашей высококняжеской свѣтлости и милость до смерти не престану», писали при этомъ знатные русскіе люди; "вашей высококняжеской свѣтлости дрожайшую герцогскую руку цѣлую и Всемощнаго о неисчисленныхъ лѣтахъ, саможелаемомъ благополучіи и здравіи всей великокняжеской свѣтлости фамиліи молить не престану: и предъ всѣмъ честнымъ прославить имя вашей высокой свѣтлости не умолчу, " писали русскіе сановники, а дворъ радовался и гордился такимъ почетомъ. Сама государыня относилась къ Бирону какъ къ принцу крови; иностранные послы ходили къ нему на аудіенціи, какъ къ Елизаветѣ Петровнѣ или принцессѣ Аннѣ; герцогское семейство, оставшееся при Русскомъ дворѣ, считалось нѣкоторымъ образомъ украшеніемъ его, прибавкой къ его блеску.

— Въ цари, слышь, пожаловали! говорили о Биронѣ въ народѣ.

— О! въ цари?

— Прироженая-то вѣдь одна государыня?

— А то царь Нѣмецкій!

— Нѣмецкій? Ишь ты!

И «Нѣмецкій царь» оказывался страшнѣе и могущественнѣе во сто кратъ государыни прироженой. Во всѣ концы, во всѣ уголки проникаетъ его нѣмецкое просвѣтительное начало, вооруженное плетью, батогами, смертною казнью и ссылкой, и ничто не проходитъ у него даромъ. Здѣсь пытаютъ и мучатъ въ застѣнкахъ тайной канцеляріи священнослужителей подозрѣваемыхъ въ умышленномъ несовершеніи въ викторіальные дни молебновъ; тамъ ссылаютъ въ Шлюссельбургскую крѣпость доживавшаго свой вѣкъ на покоѣ, удрученнаго старостію и болѣзнями князя Дмитрія Голицына, за то что онъ «изблевать осмѣлился» будто «совѣсть подлежитъ до одного суда Божія, а не до человѣческаго»… До всего дѣло, всюду нуженъ глазъ аккуратный, нѣмецкій! Наказываютъ батогами мелкихъ канцелярскихъ чиновниковъ подписывающихъ челобитныя прямо на имя государыни помимо судебныхъ мѣстъ; наблюдаютъ чтобы съѣзжались и разъѣзжались вовремя члены коллегій и судовъ, чтобы просьбы писались чисто и пунктами. И какая дѣятельность! Пріостанавливаютъ академическія изданія за недостаткомъ печатныхъ станковъ для манифестовъ и указовъ, превращаютъ академиковъ въ предсказателей хорошей и дурной погоды, заставляютъ ихъ тащить на плечахъ наградныя деньги, отпущенныя имъ для шутки мѣдью. И съ высока, гордо смотрятъ на все это назначенныя Бирономъ креатуры, его Кейзерлинги и Корфы!…

Дождавшись Осипа Кондратьевича на станціи Солнечная Гора, Миктеровъ съ племянницей и теткой проѣхали до Новгорода, откуда Тишинъ, оставивъ опять всѣхъ, отправился въ Петербургъ для развѣдокъ и приведенія въ исполненіе придуманныхъ имъ соображеній касательно судьбы связаннаго съ нимъ теперь навсегда Миктерова. По этимъ соображеніямъ, Миктеровъ долженъ былъ сказаться русскимъ бѣглецемъ въ Польшу, которымъ, какъ извѣстно, по добровольномъ возвращеніи ихъ въ Россію, обѣщано было всемилостивѣйшимъ манифестомъ не только оставить всѣ вины и причесть ихъ къ прочимъ подданнымъ, но и дать на нѣсколько лѣтъ льготы.

— Пуще всего людямъ себя не кажи, говорилъ онъ Миктерову, прощаясь; а бумагъ спрашивать будутъ, — въ Москвѣ-молъ сгорѣли.

Разразившееся надъ Москвой бѣдствіе пожара посѣтило не одну древнюю столицу, выгорѣлъ до тла Ярославль, начались пожары въ другихъ городахъ, дошла очередь и до Петербурга. Показались наконецъ и признаки поджоговъ. На Адмиралтейской сторонѣ, въ Греческой улицѣ, подлѣ дома цесаревны Елизаветы Петровны, у иноземца купца Динзена, на кровлѣ найдена была смоляная, оклеенная бумагой кубышка, обвязанная мочалкой, и въ кубышкѣ оказалось золотника два пороху. Вслѣдствіе такого открытія велѣно было сдѣлать перепись всѣхъ жителей Петербурга, увеличить караулы на рогаткахъ, и подозрительныхъ людей не пропускать. Тѣмъ не менѣе скоро случился еще пожаръ, отъ котораго сгорѣли 50 домовъ и церковь; потомъ еще и еще, такъ что сгорѣло наконецъ 800 домовъ, изъ коихъ 30 или 40 самыхъ лучшихъ.

Способы тушить пожары были недостаточны и негодны. Не прибѣгали можетъ-быть къ живымъ гусямъ, которыхъ въ старину опускали въ трубы, если изъ нихъ выкидывало, но и не далеко ушли отъ этого. Приказаніе обывателямъ рытъ на дворахъ своихъ колодцы, распоряженіе о запечатываніи печей и о запрещеніи топить ихъ лѣтомъ, объявленіе съ подписками чтобы ни у кого огня въ поварняхъ, а у подлыхъ людей и въ хоромахъ свѣчь позднѣе 9ти часовъ пополудни не было, — производили только ропотъ, а дѣйствительной помощи при тушеніи пожаровъ вовсе не было. Солдаты, напримѣръ, опредѣленные для этой цѣли, должны были предварительно собираться для повѣрки у командировъ и потомъ уже бѣжать на помощь съ топорами, щитами, крючьями и заливными ручными трубами.

Пожары такимъ образомъ продолжались, а между тѣмъ жители, размѣстившись кое-какъ на пустыряхъ подъ открытымъ небомъ, завели на погорѣлыхъ мѣстахъ разбои и драки, вслѣдствіе чего принуждены были разставить вездѣ пикеты. Одна бѣда вызывала другую.

— Все сгоритъ! толковали въ народѣ; — тараканы, слышь, не въ городъ, въ поле ползутъ!

И распространилась паника. По улицамъ учреждены были караулы, высылавшіе безпрестанно патрули. Стали разсуждать что порохъ поджигатели достаютъ отъ солдатъ; въ войскахъ велѣно было сдѣлать внезапный осмотръ патроновъ и освидѣтельствовать количество содержавшагося въ нихъ пороха…

Въ такое-то благословенное для сыщиковъ время явился въ Петербургъ Осипъ Тишинъ. Не теряя времени, онъ сталъ прислушиваться и присматриваться, и подслушавъ гдѣ-то въ палаткѣ за новымъ Морскимъ рынкомъ подходящій къ планамъ его разговоръ, явился теперь съ докладомъ объ немъ въ тайную канцелярію.

— Съ чѣмъ пришелъ? Что объявить имѣешь? Чего явился? а? обратился къ нему Андрей Ивановичъ Ушаковъ, сильно раздраженный неуслѣшностью своихъ поисковъ. — Нашелъ ли поджигателей?

— Поджигателей-то, отвѣчалъ Тишинъ сгорбившись и смотря на генерала подобострастно, — поджигателей не сыскано…. а бѣглеца, если….

— Бѣглеца? Гдѣ бѣглецы?! прервалъ Ушаковъ, — они и есть злодѣи! Давай сюда его, давай!

— Гм! прохрипѣлъ Осипъ Кондратьевичъ, отвернувшись нѣсколько въ сторону и закрывъ ротъ рукой. — Изъ Литвы бѣглецъ-то…. гм! самъ было явиться хотѣлъ…. гм! имени не сказываетъ…. по указу де….

— Слушай ихъ, по указу! Имени вишь не сказываетъ! Розыскать его, злобно кричалъ Ушаковъ.

— Точно; розыскать надлежитъ, поспѣшилъ согласиться Тишинъ. — Гм! задержать-то лишь его не осмѣлился…. указъ-отъ преступить… не осмѣлился!…

— Какъ не осмѣлился? А? Поджигателя задержать не осмѣлился? А?

— Смилуйся, государь мой, смилуйся, задрожалъ всѣмъ тѣломъ Осипъ Кондратьевичъ; — самъ явиться хотѣлъ… гм! къ розыску и тогда привести можно будетъ, смилуйся!…

— Теперь къ розыску! загремѣлъ Андрей Ивановичъ громче прежняго. Дожидай ихъ, когда явятся. Теперь къ розыску!

— На службу сюда явиться хотѣлъ…. о поджогахъ вишь самъ провѣдалъ.

— О поджогахъ? о поджогахъ…. ну и о поджогахъ, повторялъ на разные тоны Ушаковъ, — коли знаетъ что, покажетъ на розыскѣ.

— Если знаетъ что, пусть указываетъ, — началъ какъ будто настаивая также и Тишинъ, — коли истинно то сыщется…

— Пусть указываетъ…. пусть указываетъ. Не ко мнѣ бѣглецамъ являться. Мнѣ паче всего давай поджигателей; пусть явится. А не сыщется, — къ розыску!

— И къ розыску, точно, къ розыску! повторялъ Осиль Кондратьевичъ, между тѣмъ какъ внутри его била лихорадка. И какъ не быть лихорадкѣ! Съ розыску Миктеровъ могъ проговориться и о ревенѣ, и о томъ что Тишинъ зналъ о бывшихъ его сношеніяхъ съ Долгорукими!… Доволенъ или недоволенъ будете Миктеровъ ролью которая ему предстояла въ будущемъ, объ этомъ думать теперь было некогда; но какъ бы самому-то не попасть въ передѣлку къ Андрею Ивановичу, вотъ вопросъ? Если о поджигателяхъ провѣдать ему ничего не удастся, придется или каяться во лжи и обманѣ, или подвести въ самомъ дѣлѣ подъ розыскъ Миктерова. А чѣмъ-то это кончится?

— Эхъ! пропадай моя голова, пропадай! въ какомъ-то отчаяніи твердилъ про себя Тишинъ и прямо изъ тайной канцеляріи летѣлъ на всѣхъ парусахъ къ Морскому рынку, всю надежду свою полагая на вчерашнихъ болтуновъ, которые могли быть для него въ настоящихъ обстоятельствахъ истинными спасителями, но могли также легко и погубить его окончательно.

II.

Все было пусто въ палаткѣ на Морскомъ рынкѣ, когда пришелъ Осипъ Кондратьевичъ. Собравшіеся сюда съ Обжорнаго рынка бурлаки уже поужинали. Прислуга убирала остатки неразобранныхъ щей, калачей, пироговъ, гречанниковъ и ситниковъ. Но на лугу за то, предъ палаткой, густая толпа разнаго званія людей играла въ зерна, и шумомъ и крикомъ своимъ доказывала что закуска была добрая и не безъ вина.

Тишинъ подошелъ къ играющимъ. Вчерашніе знакомые его крестьяне были здѣсь, — оба пьяные и оба разстроенные сильнымъ проигрышемъ.

— Дьяволы! кричалъ и ругался одинъ изъ нихъ: — обобрали, ограбили!

— Мечи знай, мечи! подзадоривала его толпа.

— Ну, послѣдняя пошла! Эй! Водолазъ! обратился онъ къ разговаривавшему въ сторонѣ съ какимъ-то пушкаремъ товарищу. — Послѣдняя!

— Врешь, еще есть.

— Ей Богу послѣдняя! Ну, Зуиха, выручай! Степанида, Степанида Кузминишна, Кузминишна! подплясывалъ и подпѣвалъ на потѣху окружавшей публики распроигравшійся батракъ, ставя противъ метавшаго зернь на чётъ, или нё четъ свои послѣдніе гроши.

— Экъ его!

— Выручитъ знать Зуаха-то!

— Какъ же?

— Ишь выручитъ!

— Кто такой развеселый? какъ будто ни у кого особенно не спрашивая, произнесъ сжатый со всѣхъ сторонъ навалившимся народомъ Тишинъ.

— Володька.

— Перфильевъ знать, Муравьевскій, поддержалъ другой.

— Городецкій, а не Муравьевскій, перебилъ первый.

— Муравьевой деревни, Антоньева монастыря, говорятъ.

— Ну и сказалъ бы что монастырскій молъ, а то Городецкій!

— Уѣзда Городецкаго, голова!

— Ну да!

— Да такъ.

— Анъ не такъ! заспорили въ толпѣ; но Осипъ Кондратьевичъ отошелъ уже отъ нея прочь и тамъ, въ сторонѣ, не спуская глазъ, внимательно слѣдилъ за другимъ подозрительнымъ для него лицомъ, Водолазомъ, который прогуливался, обнявшись съ пушкаремъ. Пріятели остановились наконецъ, и Осипъ Кондратьевичъ видѣлъ какъ Водолазъ, держа на ладонѣ пригоршню денегъ, изъ которой пушкарь бралъ мѣдныя монетки, другою, свободною рукой, спряталъ въ карманъ что-то завернутое въ грязную тряпку и бумагу.

— Гм! коротко откашлянулся только на этотъ разъ Тишинъ, и дѣло было въ шляпѣ.

Узнать теперь гдѣ живутъ пріятели, походить за ними, дождаться ихъ возвращенія домой, помѣститься на другой день рано утромъ на такомъ наблюдательномъ пунктѣ съ котораго можно было бы видѣть когда они совершенно трезвые выйдутъ на улицу, все это уже ничего не стоило.

— Эй! кто тамъ? отворяй! шумѣлъ Осипъ Кондратьевичъ, выждавъ наутро когда новые его знакомцы вышли со двора, и кинувшись къ калиткѣ.

— Володьки нѣтъ? спросилъ онъ точно запыхавшись у показавшейся на стукъ его женщины.

— Ушелъ.

— Эхъ! крякнулъ Осипъ Кондратьевичъ; — ты что ль Степанида?

— Я.

— Зуиха, знать?

— Я.

— Пороху, не вѣдаешь, достали? спросилъ онъ съ озабоченнымъ видомъ, наклонясь къ ней немного на ухо.

Женщина сдѣлала шагъ назадъ, потомъ впередъ, и взглянула на улицу.

— Во-онъ они! сказала она вмѣсго отвѣта, указывая вдаль.

— Гдѣ? это не они. Эхъ! крякнулъ опять Тишинъ, опустивъ голову и стоя какъ бы въ раздумьѣ. — Безъ него сдѣлать ничего не можно, а я принесъ было…. Эхъ, діаволы!

— Чего ты? Есть, шепнула наконецъ недовѣрчивая Зуиха, мотнувъ головой, — вечоръ изъ льна фитиль сдѣлали.

— Есть? обрадовавшись и поднявъ голову переспросилъ Тишинъ. — Куда жь они діаволы пошли? и мнѣ не сказали!

— Въ Большую Морскую, къ Синему мосту, въ кабакъ, отвѣтила Степанида.

— Эхъ! крякнулъ еще послѣдній разъ Осипъ Кондратьевичъ, и, не сказавъ болѣе ни одного слова, скорыми шагами, почти бѣгомъ пустился по направленію къ тайной канцеляріи.

Распоряженія были сдѣланы тотчасъ же, и самыя быстрыя, но не успѣли они однако все-таки предупредить пожара, начавшагося съ того именно кабака у Синяго моста на который указалъ Тишинъ, и истребившаго огромное число строеній.

Солдатка Степанида Зуева, дворцовый крестьянинъ Петръ Петровъ по прозванію Водолазъ и Владиміръ Перфильевъ были схвачены съ воровскими пожитками на самомъ пожарѣ и повинились въ поджогѣ.

Теперь Тишину открывалась возможность еще разъ, и съ надеждой на успѣхъ, напомнить о Миктеровѣ.

— Истинно бѣглецъ-то указалъ, сказалъ онъ Ушакову, когда тотъ сказалъ ему милостивое спасибо: — безъ него виновныхъ не сыскать бы.

— Бѣглецъ указалъ? А? Ну что же? Самъ онъ тѣхъ поджигателей не знаетъ ли, не сообщникъ ли? Розыскать бы его, розыскать! затвердилъ опять Ушаковъ.

— На многихъ они, поджигатели, и невинныхъ, продолжая животъ свой, ложно показывали; однако на бѣглеца того не ссылалися, гм! робко замѣтилъ Тишинъ, — а то разыскать….

— Ну?… да…. ну?… произнесъ Ушаковъ, роздумывая, и томительно разстанавливая свои слова, какъ показалось Тишину, на цѣлыя полчаса; — ну? да…. на него не ссылалися. Бѣглецу не ко мнѣ бы…. явиться…. по указу вины имъ оставляются!… Пускай явится, вдругъ рѣшительно произнесъ онъ: — на службѣ его попробуемъ.

Того только и хотѣлось Тишину; Миктеровъ становился подъ защиту закона.

Почтовыя сообщенія между Петербургомъ и Москвой хотя въ то время и существовали, но ими не привыкли еще пользоваться частные люди. Обычай почтовыхъ корреспонденцій еще не вошелъ въ нравы. Плата за письма, по деньгѣ съ золотника за каждыя 100 верстъ, была хотя умѣренная, но ямщики жаловались что имъ не выплачивали даже положенныхъ ежегодно за возку почтъ какихъ-нибудь четырехсотъ рублей. Частные люди отправляли письма свои большею частью съ нарочными, а чиновники скрадывали ихъ, кладя въ пакеты вмѣстѣ съ указами. Менѣе чѣмъ кто-нибудь рѣшился бы написать письмо по почтѣ Тишинъ, хотя это было бы и гораздо для него удобнѣе и дешевле, но какъ описать все что нужно было передать Миктерову? Какъ дерзнуть излагать на бумагѣ и письменно о предметахъ касавшихся тайной канцеляріи?

Онъ отправился въ Новгородъ самъ, въ тотъ именно день когда на погорѣломъ мѣстѣ, на Большой Морской, у Синяго моста, совершалось нѣчто ужаснѣе всякаго пожара.

При огромномъ стеченіи народа отсѣкали голову солдаткѣ Зуевой, а на двухъ деревянныхъ, намазанныхъ смолой кострахъ, сжигали привязанныхъ цѣпями къ столбамъ Водолаза и Перфильева.

III.

Сгоряча Миктеровъ не могъ вполнѣ сознать положенія въ какое поставила его судьба. Поспѣшные сборы, переѣздъ, новый городъ, новая жизнь въ одномъ домѣ съ Машей и теткой, валившій изъ Москвы толпами народъ, — все это развлекало его и долго не давало ему времени опомниться. Но вотъ наконецъ все успокоилось, установилось, и отдохнувшая голова получила снова способность разсуждать.

Какое бы ни было у человѣка прошлое, всегда сумѣетъ онъ найти въ немъ что-нибудь такое надъ чѣмъ можно остановиться съ любовью, призадуматься, о чемъ можно, пожалуй, пожалѣть, особенно если настоящее неудовлетворительно.

Очнувшись, Миктеровъ вспоминалъ чѣмъ онъ былъ прежде и представлялъ себѣ что сталось съ нимъ теперь. Какъ разорившемуся баричу, невольно стала являться предъ нимъ вся прежняя обстановка его жизни: и богатыя хоромы и роскошь. А нынѣ и бѣдность, и темнота, глубокая темнота. Какъ ни старался онъ забыть все что возвратиться уже не могло, какъ ни твердилъ себѣ что не до жиру ужъ теперь, а бытъ бы живу, но удержаться отъ сравненія настоящаго съ прошедшимъ все-таки не могъ. Чувство его къ Машѣ даже стало принимать совершенно другой характеръ вслѣдствіе этихъ неотвязно возвращавшихся сравненій настоящаго съ прошлымъ.

— Прежде воленъ я былъ и знакомство съ нею вести и жизнь свою проводить какъ вздумается, а нынѣ продолжать все сіе по нуждѣ приходится, думалъ онъ.

— Да и что же было такого особеннаго въ Машѣ? И по красотѣ-то до княжны моей далеко ей, а ужь разговору и вовсе нѣтъ! Нищета, голь, да грязь одна! А отецъ-то, Осипъ этотъ Кондратьевичъ!… неужто къ нему и впрямь въ зятья поступать!…

Нарядится Маша въ шубку свою новую, роспустить лентой перевитыя косы, а Миктеровъ точно ничего этого и не замѣчаетъ, точно и не онъ сто разъ прежде говаривалъ что косъ такихъ, да глазъ, да взгляду Машинова искать не сыщешь. Подойдетъ къ нему Маша побесѣдовать, распрашивать станетъ отчего онъ такъ печаленъ, да не веселъ, — а онъ только помалчиваетъ или, чтобы мысли свои сокрыть, на судьбу свою злосчастную начнетъ жаловаться.

— Угождать тебѣ нынѣ трудно стало; все не такъ, да не въ пору сдѣлаешь, ворчитъ бывало тетка, услуживая Миктерову, а онъ смотритъ на нее и говоритъ-то съ ней даже нехотя.

Въ такомъ положеніи засталъ семью свою Тишинъ, явившись въ Новгородъ съ вѣстью о найденномъ имъ спасеніе для своего, какъ онъ называлъ, злодѣя, и съ полною надеждой стать наконецъ вмѣстѣ съ нимъ на законную почву.

Но идти на службу въ сыщики, являться въ тайную канцелярію?…. Да вѣдь отъ одного названія этой службы и мѣста можно съ ума сойти. Лучше казнь, лучше извести себя! Волосы становились у Миктерова дыбомъ, когда онъ слушалъ подробнѣйшій разказъ Осипа Кондратьевича о его разговорѣ съ Ушаковымъ, о всѣхъ ухищреніяхъ и опасностяхъ чрезъ которыя проходилъ онъ, и невозможнымъ, невѣроятнымъ казалось ему согласиться на предложеніе Тишина.

— Что онъ? такимъ же плутомъ, какъ самъ есть, меня почитаетъ? думалъ Миктеровъ.

— Что же онъ, гибели моей желаемъ, или себя погубить хочетъ? думалъ въ отчаяніи Тишинъ.

Чѣмъ болѣе Осипъ Кондратьевичъ, напрягая все свое искусство, старался изобразить Миктерову въ самыхъ черныхъ, или скорѣе, кровавыхъ краскахъ весь ужасъ ожидающій его, если не послѣдуетъ онъ по той дорогѣ которая ему такъ де счастливо открывалась, тѣмъ болѣе Миктеровъ изощрялъ свое краснорѣчіе чтобы выразить всю мерзость дѣлаемаго ему предложенія, заставляя краснѣть самого Тишина, не привыкшаго слышать тѣ продерзностныя слова которыя осмѣливался произносить Миктеровъ. Что же было наконецъ дѣлать? Ведя до сихъ поръ всѣ переговоры въ тайнѣ отъ женщинъ, Осипъ Кондратьевичъ рѣшился противъ своего разсудка, характера и привычки, разказать обо всемъ своимъ домашнимъ, думая склонить Миктерова хоть просьбами Маши; но вышло еще хуже. Пошли разговоры вслухъ и цѣлыми днями о самыхъ секретнѣйшихъ предметахъ, разговоры такіе, что Осипу Кондратьевичу и слушать было даже страшно; онъ махалъ только руками, жалобно смотря на всѣхъ, упрашивалъ не кричать или говорить тише, затворялъ двери, оглядывался, дежурилъ у окна; а дѣло не подвигалось ни на шагъ.

— Всѣхъ васъ я брошу, себя не пожалѣю, сказалъ наконецъ разъ Осипъ Кондратьевичъ дочери. — Со мной за прежнюю службу мою, статься-можетъ, милостивѣе будутъ, вамъ же казни не миновать.

Маша испугалась. Отецъ плакалъ; говорилъ что на старости лѣтъ ему въ застѣнокъ идти приходится, что онъ терпитъ не за себя, а за дочь, что онъ ее кормилъ и выростилъ, что она сама отъ своего счастія бѣжитъ.

А Миктерова, что называется, ломало. Съ одной стороны, застѣнокъ, пытки, розыскъ заставляли его дрожать всѣмъ тѣломъ, и онъ съ омерзеніемъ гналъ изъ головы ужасныя картины. Съ другой стороны, разсуждая хладнокровно, нельзя было не согласиться съ Осипомъ Кондратьевичемъ что представлявшійся случай былъ единственный для того чтобы стать подъ защиту закона. Если, — приходило наконецъ ему и это въ голову, — если Тишинъ отъ меня отступится, одному мнѣ жить опаснѣе прежняго будетъ, а сыщикомъ быть въ моей волѣ: хочу — буду, хочу и нѣтъ; на службѣ токмо считаться надо. Тишину, казалось ему еще, по силамъ его и дѣла изъ тайной канцеляріи повѣряютъ; а мнѣ, надежда есть, и опричь татиныхъ и разбойныхъ дѣлъ повѣрить можно будетъ; а тогда пользу великую не токмо для себя, а и для всѣхъ друзей своихъ и для отечествія ожидать можно.

Эхъ! ломало Миктерова, и въ тайной канцеляріи являться худо, да и здѣсь у какого дѣла я состою, и то не лучше. Ну! махалъ онъ наконецъ руками, — была не была! Знать судьбѣ своей конецъ хоть какой-нибудь, а положить надо; положу я ей конецъ, положу! И рѣшился.

IV.

Пушечный сигналъ только что возвѣстилъ о восходѣ солнца, то-есть о времени прихода и отпуска купеческихъ кораблей, когда путешественники наши въѣхали въ Петербургскую заставу.

При самомъ въѣздѣ въ городъ, Миктеровъ принужденъ былъ заткнуть носъ отъ тяжелаго запаха мертвечины, распространявшагося изъ мелко-вырытыхъ, неутоптанныхъ могилъ, отъ сора и нечистотъ, которые валили въ рѣку Мью. На Адмиралтейской, у самой Исакіевской церкви, стояли ветхія, деревянныя прядильня и смольня; отвсюду выказывалась некрасивая картина разрушенныхъ домовъ и пустыя пространства погорѣлыхъ мѣстъ. На мостовой стояли осенняя грязь и лужи. Пьяные ходили по улицамъ и, схватясь рука въ руку, громко затягивали пѣсни, буянили, хотя у рогатокъ и объявленъ былъ приказъ «таковыхъ останавливать и приводить въ полицію.» На Невскомъ мосту путешественники должны были остановиться. Народу столпилась куча. По раннему часу дня, хотя большихъ экипажей было не много, да и вообще-то въ каретахъ и бывшихъ тогда въ модѣ англійскихъ половинчатыхъ коляскахъ, ѣздили въ то время немногіе, развѣ знатнѣйшіе люди; но пошлину за мостъ приходилось платить всякому, и дожидаясь очереди, народъ кишилѣ. Мостовщики бѣгали и сновали отъ парныхъ экипажей къ одиночкамъ, отъ телѣгъ къ верховымъ; брали и съ конныхъ, и съ лѣшихъ, съ мущинъ и женщинъ, со всякаго чина и званія людей; только персоны въ каретахъ сидѣли, не трогаясь съ мѣста, да мѣрно выступали и съ нѣкоторою гордостію проходили мимо солдаты и драгуны съ ружьями. Этихъ не смѣли трогать мостовщики. Заплативъ 3 копѣйки пошлины, проѣхали наконецъ и Миктеровъ съ Тишинымъ. День былъ воскресный. Празднаго народа шаталось по улицамъ много. На всѣхъ перекресткахъ, заскакивая одинъ предъ другимъ, кричали и чуть не сбивали съ ногъ идущихъ въ церковь продавцы церковныхъ свѣчъ, которыми тогда барышничали, покупая ихъ въ лавкахъ по низшей цѣнѣ и продавая по высокой. Всѣ куда-то спѣшили, суетились. Миктеровъ посматривалъ направо и налѣво, пока наконецъ не подъѣхали къ тому одноэтажному деревянному домишку который былъ нанятъ Тишинымъ еще до его поѣздки въ Новгородъ и гдѣ не было возможности помѣститься Миктерову, какъ онъ самъ увидалъ теперь.

Осипъ Кондратьевичъ взялся отвести его на переполненный погорѣльцами постоялый дворъ, съ тѣмъ чтобы на другой день проводить его въ тайную канцелярію и собственными глазами убѣдиться что Миктеровъ тамъ былъ и что разыгрался наконецъ задуманный планъ.

Миктеровъ казался довольно бодрымъ и даже веселымъ, когда на другой день отправился съ Осипомъ Кондратьевичемъ. Воображеніе не могло нарисовать ему того чего онъ никогда не видалъ, а развлеченій на незнакомыхъ улицахъ было столько что они мѣшали ему задумываться надъ предстоящимъ визитомъ. Тамъ проѣхала съ красивой упряжью карета, тутъ савояръ показываетъ ученаго сурка, у дверей губернаторскаго дома, смѣняется караулъ: «мушкетъ подвысь, справа и слѣва ступай въ шеренги!» Миктеровъ прислушивается къ знакомой командѣ, а идущій рядомъ Тишинъ торопитъ его, повторяетъ ему вслухъ урокъ свой, боясь чтобы не сбиться какъ предъ Андрей Ивановичемъ. Но вотъ наконецъ и двери тайной канцеляріи.

— Сюда? остановился Миктеровъ въ недоумѣніи, глядя на возъ съ капустой, которую выгружали и уносили въ ту самую дверь на которую указывалъ ему головой Осипъ Кондратьевичъ.

— Это для пытанныхъ, пытаннымъ прикладываютъ, любезно разсѣялъ недоумѣніе Миктерова Тишинъ, и, замѣтивъ какое-то судорожное движеніе въ его лицѣ, первый переступилъ порогъ, какъ бы желая тѣмъ показать что страшнаго пока нѣтъ тутъ ничего.

Комната въ которую они вошли не представляла дѣйствительно ничего страшнаго. На столѣ у окна стояло нѣсколько приготовленныхъ и въ ранжиръ выстроенныхъ подсвѣчниковъ со вставленными въ нихъ сальными и восковыми свѣчами; лежали мѣдныя щипцы; въ углу старый солдатъ, присѣвъ на корточки, дергалъ перья изъ лебяжьихъ и гусиныхъ крыльевъ; на стѣнѣ висѣли нитки и нѣсколько шапокъ. Дверь въ сосѣднюю комнату была отворена. Посрединѣ ея, на столѣ покрытомъ краснымъ сукномъ, стояли жестяная чернильница и песочница, лежалъ красный сургучъ, разложена была уставная и полууставная бумага. Кругомъ стола стояли табуреты и стулья; на самомъ концѣ его, кто-то согнувшись, скрипѣлъ перомъ.

Тишинъ поманилъ къ себѣ поднявшаго голову писца, переговорилъ съ нимъ о чемъ-то шепотомъ и обратившись къ Миктерову, молча повелъ его, взявъ за руку, дальше.

Они очутились въ какомъ-то темномъ проходѣ; имъ не было даже видно другъ друга.

— Здѣсь подождемъ, молчи, — прошепталъ въ самое ухо Миктерову Осипъ Кондратьевичъ.

Окружающій мракъ, томительное ожиданіе, необходимость стоять молча, не высказывая тѣхъ мыслей которыя тѣснились въ головѣ, все это съ каждою минутой возбуждало воображеніе Миктерова. Ему стало казаться что здѣсь, въ этой узкой тюрьмѣ безъ дневнаго свѣта, суждено имъ простоять до конца жизни. Переступая съ ноги на ногу, онъ чувствовалъ какъ тянулъ его къ себѣ за полу кафтана Тишинъ, боявшійся чтобъ онъ не вздумалъ дать тягу. Ему чудились наконецъ какіе-то звуки.

— Да…. точно., это скрипъ и трескъ какого-то неподмазаннаго бревна! А это что?… человѣческій крикъ, жалобы, стоны…. о ужасъ, ужасъ!

Сердце у Миктерова сжималось. Еще немного, онъ рванется и убѣжитъ изъ этого проклятаго мѣста. Все яснѣе и яснѣе рисуетъ ему возбужденное воображеніе страшныя картины мученій, пытокъ, истязаній!

Вотъ дыба, ляды, зубчатыя колеса, топоры! Вотъ ломаютъ кому-то руки и ноги бревномъ, на концы котораго становятся по два человѣка. Вотъ подымаютъ другаго веревками на кольца, вбитыя въ потолокъ, даютъ отряски, растягиваютъ члены, вывертываютъ лопатки, гладятъ по спинѣ горячимъ желѣзомъ, колятъ подъ ногти разожженными иглами, бьютъ кнутомъ, батогами, палками, кошками, плетью!… Истерзанные члены, кровь!… О, силъ нѣтъ!… Бѣжать, бѣжать отсюда… Все это вѣдь не воображеніе: все это дѣлается здѣсь, — можетъ-быть тутъ же за стѣной, можетъ-быть въ самую эту минуту!

— Слышь? кричитъ, кричитъ кто-то! воскликнулъ наконецъ Миктеровъ, переставая владѣть собою.

— Тсъ!… Онъ! шепнулъ въ то же время Тишинъ, зажимая ему ротъ.

Гдѣ-то хлопнула дверь и лучъ свѣта упалъ на Осипа Кондріатьевича

— Пойдемъ! сказалъ онъ теперь громче прежняго, быстро двинувшись впередъ.

Ему хотѣлось предстать предъ Ушаковымъ въ тотъ именно моментъ когда послѣдній, выйдя изъ пыточной комнаты, озабоченный, будетъ возвращаться въ канцелярію и можетъ-быть не обратитъ на Миктерова того опаснаго вниманія которое онъ обратилъ бы въ другой разъ.

Рослый, плечистый Ушаковъ, только что переступилъ порогъ комнаты которая предшествовала канцеляріи, когда предъ нимъ, какъ изъ земли, предстали Тишинъ и Миктеровъ.

— Откуда? спросилъ, сурово взглянувъ на нихъ, нѣсколько удивленный Андрей Ивановичъ, сдвинувъ брови.

— Съ того выхода. Гм!… прохрипѣлъ Тишинъ.

— Ну? нетерпѣливо сказалъ Ушаковъ, находясь, повидимому, не въ хорошемъ расположеніи духа и тряся въ рукахъ какіе-то сгибающіеся, крупными буквами исписанные листы бумаги.

— Явиться, изъ Литвы. Гм!… бѣглецъ!… проговорилъ робко Тишинъ, незамѣтно толкая въ ногу Миктерова

— Ну? повторилъ опять Ушаковъ, обратившись къ Миктерову.

Но Миктеровъ ничего не чувствовалъ и ничего не слыхалъ изъ того что происходило вокругъ. Полный еще тѣхъ картинъ которыя такъ вѣрно рисовало ему воображеніе, онъ стоялъ объятый ужасомъ и не могъ оторвать глазъ своихъ отъ тѣхъ листовъ «пыточныхъ рѣчей» которые держалъ предъ нимъ Андрей Ивановичъ и въ которыхъ онъ усмотрѣлъ дрожащій почеркъ чей-то, вѣроятно исковерканной руки.

— Ну? громко крикнулъ Ушаковъ, опустивъ листы бумаги и заставивъ движеніемъ этимъ опомниться Миктерова.

— Поджигатели…. мною…. сысканы!… Явиться мнѣ на службу…. началъ было онъ ровнымъ голосомъ, какъ заданный урокъ и тупо смотря на Ушакова

— О! нетерпѣливо прервалъ его Андрей Ивановичъ, какъ бы вспомнивъ въ чемъ дѣло. — Не до поджигателей нынѣ!… не время мнѣ! Да чай и не здѣсь являться: не знаешь что ли? Не время, прибавилъ онъ отвернувшись.

— Показываетъ! вмѣшался вдругъ тоненькимъ голосомъ вбѣжавшій откуда-то подъячій, — показываетъ!

— А-а-а! Показываетъ! протянулъ съ сіяющимъ лицомъ Ушаковъ. — Снять его съ дыбы! Эй! обратился онъ къ одному изъ служителей. — Эй! Закуску мнѣ, слышь? туда!

И обернувшись на каблукахъ, Андрей Ивановичъ направился скорыми тагами опять въ пыточную комнату, а черезъ нѣсколько минутъ, мимо оставшихся въ недоумѣніи Тишина и Миктерова, пронесли на двухъ подносахъ водку, ветчину, разныя копченья и всякую закуску.

На какомъ положеніи долженъ былъ считать себя Миктеровъ? Признанъ или непризнанъ онъ за Русскаго бѣжавшаго въ Литву? Поступилъ онъ на службу или нѣтъ? Можетъ или не можетъ онъ наконецъ смотрѣть всѣмъ прямо въ глаза, не боясь того что у него не было ни вида, ни имени? Въ правѣ ли онъ сказать всякому, кто захотѣлъ бы его попугать, что онъ и самъ въ тайной канцеляріи являлся, по доброй волѣ, къ Ушакову, видѣлъ его, съ нимъ разговаривалъ? Тишинъ находилъ съ своей стороны все дѣло никуда негоднымъ, нечистымъ и опаснымъ. Душевное спокойствіе сыщика могло возвратиться тогда лишь когда нарушитель этого спокойствія или погибъ бы какимъ-нибудь не зависящимъ отъ него, сыщика, способомъ, или вошелъ бы всецѣло въ сословіе шпіоновъ, — когда сравнился бы съ нимъ, Тишинымъ. Но этого не было. Что касается Миктерова, то его, и тайная канцелярія, и Ушаковъ, и вся видѣнная имъ обстановка, — точно прошибла. Съ одной стороны, при всей силѣ того возбудительнаго чувства честолюбія которое руководствовало имъ во всю его жизнь, ему казалось невозможнымъ принятое имъ рѣшеніе: только съ горяча, или правильнѣе, не имѣя понятія о дѣлѣ какъ оно есть, могъ онъ послушаться Осипа Кондратъевича. Но съ другой стороны, пріемъ который получилъ онъ даже и въ тайной канцеляріи, эта недоступность для него даже и такой должности какова должность сыщика, показали ему ясно на какой низкой ступени онъ стоялъ. Что не къ Ушакову слѣдовало являться бѣглымъ изъ Польши, объ этомъ узналъ онъ только теперь отъ него самого, — но къ кому же тутъ еще являться, когда и въ доносчики, въ сыщики, оказывался онъ недостойнымъ?.. Чувство какого-то леденящаго одиночества при этой мысли еще болѣе душило его. Маша представлялась ему соломенкой за которую хоть можно было ухватиться; Осипъ Кондратьевичъ являлся какой-то силой, которая, изъ какого бы она ни была источника, могла все-таки его поддержать.

V.

Надо было любить на столько на сколько любила Маша чтобы не замѣтить перемѣны происшедшей за послѣднее время въ Миктеровѣ.

Видаясь съ нимъ каждый день (такъ какъ ко всѣмъ несчастіямъ Миктерова присоединилось еще и то что онъ, по недостатку денегъ, долженъ былъ ходить обѣдать къ Тишинымъ ежедневно), Маша перестала даже справляться съ чѣмъ: о чемъ задумывается и отчего печаленъ ея милый. Пріученная имъ съ самаго начала къ обхожденію неровному, она довольствовалась и рѣдкою, падавшею на ея долю лаской. Случалось, поплачетъ тайкомъ, а потомъ и опять ничего. Правда, съ прибытія въ Петербургъ, она не могла не замѣтить что Ванюша ея совсѣмъ какъ не свой: но что же дѣлать ей? Онъ ничего не говоритъ, а она спросить не смѣетъ.

И точно Миктеровъ сталъ совсѣмъ какъ не свой послѣ посѣщенія тайной канцеляріи. Цѣлые дни бродилъ онъ по удицамъ незнакомаго города, таскался на рынкахъ, зѣвалъ на проходящихъ и проѣзжающихъ; каждымъ кускомъ хлѣба Тишинскаго онъ давился, и конца не было тѣмъ мыслямъ которыя лѣзли ему въ голову. Хотѣлъ бы онъ хоть въ солдаты попасть, въ матросы что ли. А то вдругъ являлось желаніе бѣжать изъ Россіи вонъ, отыскать какъ-нибудь у нищей старухи въ Москвѣ можетъ-быть еще уцѣлѣвшія Долгоруковскіе пожитки, захватить ихъ, да куда-нибудь….

А Осипъ Кондратьевичъ твердилъ между тѣмъ ежедневно и непрестанно:

— Явись, явись еще разъ. И Машѣ безъ того съ тобою жить не можно, да и насъ ты всѣхъ погубишь. Явись пока время есть. Служу же я до старости лѣтъ: или лучше та себя чѣмъ мы показываешь?

Разъ, — дѣло было на Святкахъ, — Миктеровъ спѣшилъ изъ дому къ Тишинымъ обѣдать, когда, на Пушкарской улицѣ вдругъ изъ переулка ринулась прямо на встрѣчу ему лихая пара въ саняхъ. Неся высоко дышло, путаясь въ возжахъ, безъ сѣдока и съ однимъ кучеромъ бѣшеные кони, которыхъ не могъ одержать послѣдній закостенѣлыми отъ холода руками, мчались во весь опоръ и вдругъ остановились…. Что-то перевернулось; поднялся столбъ снѣга, а потомъ все заслонила толпа сбѣжавшагося народа….

Миктеровъ прибавилъ шагу и продравшись сквозь толпу увидѣлъ большіе сани въ которыхъ лежалъ молодой человѣкъ, блѣдный, со страдальческимъ выраженіемъ лица и съ опущенною внизъ головой, а возлѣ горячился и кричалъ военный господинъ. Это былъ, какъ оказалось, самъ генералъ-фельдмаршалъ Минихъ; на его сани налетѣла встрѣтившаяся Миктерову пара и смяла стоявшаго на запяткахъ его адъютанта.

— Зачѣмъ назадъ? зачѣмъ назадъ! кричалъ Минихъ на бросившихся было ловить ускакавшую пару и возвращающихся теперь людей. — За ними впередъ! Иль указа государыни не вѣдаете? Ловите! скоты, плуты! Воспрещено! штрафъ, штрафъ! Кошками нещадно васъ! кричалъ онъ, топая ногами.

Но люди, почтительно снявшіе шапки, разводили руками въ знакъ невозможности исполнить приказаніе Миниха и объявленнаго недавно съ барабаннымъ боемъ государева указа "о поимкѣ тѣхъ кто скоро на лошадяхъ бѣгаетъ, " — одинъ по одному заходили кругомъ въ задніе ряды, мѣшаясь съ толпой и скрываясь отъ строгихъ взглядовъ фельдмаршала.

— Сыщется, сыщется! грозился Минихъ. — Я васъ, я васъ погоди!

И видя что распоряжаться людьми не одѣтыми въ мундиры не такъ легко какъ солдатами, онъ обратился къ санямъ гдѣ лежалъ адъютантъ.

— До смерти, до смерти! Несите его, ну! снова зашумѣлъ фельдмаршалъ. — Вотъ бѣгуны! Вотъ къ чему привело! конный заводъ, Волынскій! Этого нельзя, нельзя!… Эй! Чьи кони? Кто наѣхалъ? Сказывайте, бестіи, ну? попытался-было онъ еще спросить, наступая и строго глядя на толпу.

Но никто не отвѣчалъ ни слова. Всѣ попятились, будто не желая быть ни свидѣтелями, ни докащиками.

Минихъ наконецъ успокоился. Онъ распорядился чтобъ адъютанта отнесли на квартиру, сѣлъ въ сани и уѣхалъ.

Долго смотрѣлъ народъ ему вслѣдъ, долго молчалъ. Но вотъ экипажъ его скрылся изъ глазъ, и всѣ оживились.

— Пара-то знать Еропкинская, замѣтилъ кто-то.

— Ой ли?

— Еропкинская, точно. Вотъ, что въ слободѣ у Невскаго монастыря живетъ, монастырь строитъ.

— Ишь ты!

— А горячій! сказалъ какой-то молодецъ про Миниха: — старый, а горячъ!

— Въ побывку знать сюда прибылъ, съ похода

— Ишь они всѣхъ россійскихъ дѣлъ управители стали. У Нѣмцевъ, слышно, и мясниковъ немного осталось, всѣ въ офицерахъ, бойко замѣтилъ одинъ парень.

— Ха-ха-ха! раздалось въ толпѣ.

— Купецъ одинъ изъ тамошнихъ намедни сказывалъ: у васъ де бывшихъ при мнѣ аптекарей и разночинцевъ больше дюжины въ офицерахъ нынѣ служатъ, — аль у васъ де россійскихъ дворянъ не стало?

— Ха-ха-ха! опять захохотала толпа

— Русскимъ только кому голову отсѣчь, а кого въ ссылку сослать. Съ походу-то, солдаты ворочаются только слава что человѣки: лошадиное мясо ѣли, по трои сутки, сказываютъ, чистой воды не видали.

— У Русскій не можности нѣту-ты! Русскій такъ надо! Ага-га-га, батюжга, батюжга! коверкать кто-то по-нѣмецки.

Толпа заіилась смѣхомъ.

Странное, необыкновенно странное впечатлѣніе произвели на Миктерова и эти разговоры, и все происшествіе. И Минихъ, и какія-то новыя лица которыхъ тутъ называли, а главное та свобода съ которою выражали свои мнѣнія простые люди о томъ и о семъ, все поражало и смущало его.

— Не страшно знать имъ, думалъ онъ. Въ толпѣ говорить, въ толпѣ и скроешься. Толпа своего не похочетъ выдать, — не выдастъ. Съ толпой сладить не можно, — сила!

И подъ такимъ впечатлѣніемъ прійдя къ Тишинымъ, онъ разказалъ за обѣдомъ обо всемъ подробно, и въ лицахъ.

Разказъ всѣмъ понравился. Смѣялись много Маша и тетка тому какъ передразнивали Русскіе Нѣмцевъ. Осипъ Кондратьевичъ, чтобы лучше слышать, рѣже обыкновеннаго хрипѣлъ и откашливался. А самъ Миктеровъ интересовался а разспрашивалъ у него о Волынскомъ, Еропкинѣ и другихъ, имена которыхъ слышалъ онъ въ толпѣ.

Между тѣмъ, Минихъ съ самаго мѣста происшествія отправился во дворецъ и, не заставъ герцога, повернулъ къ манежу. Здѣсь обыкновенно проводилъ большую часть утра Биронъ, обходя конюшни и лаская любимыхъ своихъ лошадей. На этотъ разъ уговорилъ онъ пріѣхать сюда въ видѣ развлеченія, императрицу, огорченную болѣзнью своего любимца, младшаго сына Биронова, Карла.

— Что ты, Минихъ? спросила государыня, увидавъ вошедшаго фельдмаршала и приказавъ остановиться двумъ конюхамъ, державшимъ за поводья лошадь на которой училась она сидѣть бокомъ, по-дамски. — Что ты, зачѣмъ?

Минихъ горячо разказалъ о случившемся съ нимъ происшествіи, описывая мѣстносіь, подробности, а главное, примѣты наѣхавшихъ на него неизвѣстныхъ лошадей и страшный видъ разбитаго будто бы до смерти и отнесеннаго на рукахъ домой адъютанта.

— Ай, ай, ай! Ай, ай, ай! замахала вдругъ головой госудаг рыня. — Опять! Давно ли ребенка задавили! Герцога, герцога позвать!

И вся въ слезахъ, она сошла съ лошади и уѣхала во дворецъ.

Въ то же время, пробравшійся въ тайную канцелярію Тишинъ докладывалъ Андрею Ивановичу о нѣкоторыхъ, при случаѣ съ фельдмаршаломъ, непристойныхъ словахъ произнесенныхъ неизвѣстными людьми въ народѣ и, смотря въ лицо внимательно слушавшему Ушакову, думалъ про Миктерова: Самъ не хочешь явиться, силой вовлеченъ будешь. До спроса дѣло коснется — назову.

VI.

Во флигелѣ Зимняго дворца, въ комедіантскомъ домѣ, то-есть въ овальномъ деревянномъ зданіи съ двумя ярусами ложъ, отдѣланныхъ красивыми рисунками и богатою рѣзьбой, назначены были: опера Абіазаче и комедія Напасти Панталоновы.

Хотя къ зрѣлищамъ подобнаго рода Русскіе еще несовсѣмъ привыкли, тѣмъ не менѣе выписанные изъ Италіи и другихъ странъ музыканты, танцмейстеры, комедіанты и интермедіанты, всего человѣкъ тридцать, разыгрывали и Семирамиду, и Перелазы черезъ заборъ, и Переодѣвки арлекиновы, и правительство съ удовольствіемъ платило тысячъ двадцать слишкомъ на жалованье персоналу изъ иностранцевъ, а единственный литературный органъ тогдашняго времени, Академическія Вѣдомости, изо всѣхъ силъ старался убѣдить въ томъ что комедіи «къ умѣренности и воздержанію страстей способны»

Своихъ доморощенныхъ артистовъ пока еще не отыскивалось. Учрежденная въ Малороссіи майоромъ Шиловымъ небольшая школа, въ которую набирали самые лучшіе голоса со всей Россіи для обученія кіевскому партесному пѣнію, а также струнной музыкѣ, «на скрипицѣ, гусляхъ и бандорѣ», доставила только десять учениковъ, изъ которыхъ разумѣется нельзя было сформировать оперы.

Государыня особенно любила комедіи нѣмецкія и итальянскія, и теперь, сидя въ свѣтлой залѣ, окруженная своимъ блестящимъ дворомъ, вполнѣ наслаждалась представленіемъ.

Спектакль былъ особенно удаченъ, а къ концу его, когда въ послѣдней сценѣ явились наконецъ предъ публикой всѣ актеры съ палками въ рукахъ, и развязку комедіи разыграли громкими и усердными палочными ударами, общій хохотъ покрылъ ихъ голоса.

— Знатно! Bravo! bravo! раздалось со всѣхъ сторонъ.

— А ты что жь? обратилась въ то же время еще съ улыбкой на лицѣ государыня къ только-что вошедшему Ушакову. — Вотъ, запоздалъ и не видалъ!

— Дѣла, ваше величество, дѣла лозадержали.

— Ну что дѣла твои, что за дѣла! какія? насмѣшливо спросила государыня, милостиво улыбаясь и ища глазами какого-нибудь другаго собесѣдника, повеселѣе Андрея Ивановича.

— И подлинно, что за дѣла мои, матушка! какія! смѣялся Ушаковъ, не безъ горечи отходя въ сторону и уступая мѣсто придворнымъ. — Что за дѣла мои, какія! повторялъ Андрей Ивановичъ, отыскивая между зрителями герцога, который конечно одинъ только могъ бы понять важность его дѣлъ и выслушалъ бы его вездѣ, хотя бъ и здѣсь, среди смѣха и веселья.

Но герцогъ также находился близъ императрицы; тревожить его было неумѣстно. Что дѣлать! Заработался Андрей Ивановичъ, запоздалъ.

— Ну завтра, разсуждалъ онъ, — все едино, завтра доложу.

А на другой день вышла опять неудача!

На другой день пріемная Бирона была полна разными дожидавшимися его выхода чинами. Всѣ стояли съ почтеніемъ, на вытяжкѣ. Не было ни шуму, ни разговоровъ. Изъ отдаленной галлереи слышались только глухіе винтовочные выстрѣлы, радостные взрывы хохота и восклицаній, да герцогскія дѣти, вбѣгая то и дѣло, и снова исчезая изъ пріемной, развлекали присутствующихъ.

Возвратившійся отъ государыни, герцогъ еще не выходилъ; шагая по роскошному своему кабинету, онъ сердился и гнѣвался. Пуще всего раздражительно дѣйствовали на него эти, долетавшіе до слуха его, выстрѣлы. Какъ же! Онъ сейчасъ только говорилъ государынѣ что ему надо бы съѣздить въ Варшаву для торжественнаго полученія отъ короля Польскаго Курляндскаго лена? — и что же! Она чуть не расплакалась!… Приходится отказаться отъ своего намѣренія и послать въ Варшаву кого-нибудь вмѣсто себя.

— А ей ничего! Упражняется себѣ въ стрѣльбѣ, какъ ни въ чемъ не бывало! думалъ Биронъ и продолжалъ шагать по своей комнатѣ.

А придворные и другіе чины между тѣмъ все дожидались, стояли, скучали. Одинъ изъ нихъ, какой-то, вздумавъ было полюбезничать съ однимъ изъ маленькихъ Бироновъ, подкинулъ его кверху, и подхвативъ поставилъ на мѣсто.

— О! lassen Sie! шепнулъ ему выглянувшій изъ-за двери maître d’hôtel герцога, Киршъ. — Lassen Sie! Ungezogene, мегzärtelne Kinder! говорилъ Киршъ, махая рукой. — Недавно еще, продолжалъ онъ по-нѣмецки, взяли они изъ буфета вино, пачкали имъ всѣхъ, обливали, смѣялись, ну что это?

— О, sind doch Kinder! улыбался придворный, снисходительно извиняя невинныя забавы дѣтокъ высокой особы: sind doch Kinder, und so hübsch, so schön! говорилъ онъ нѣжно, на распѣвъ.

Похвалы любезнаго придворнаго еще продолжались, когда мальчикъ о которомъ шла рѣчь, запасшись линейкой, подкрался и съ розмаха хватилъ ею по икрамъ любезника плотно обтянутымъ чулками; тотъ подпрыгнулъ, вскрикнувъ отъ боли, а мальчикъ съ хохотомъ убѣжалъ.

Въ эту минуту отворялась дверь герцогскаго кабинета, и вышедшій камеръ-ювкеръ объявилъ что сегодня герцогъ принимать не будетъ.

— Видно не въ пору попалъ я и нынче, подумалъ Ушаковъ и тихо удалился съ докладомъ о томъ что въ народѣ говорится «о высокихъ особахъ».

VII.

Миктеровъ между тѣмъ не оставлялъ намѣренія своего какъ-нибудь отдѣлаться отъ Осипа Ковдратьевича.

Съ каждымъ днемъ все тошнѣе и тошнѣе становились ему и Тишинъ, и сестра его, и даже Маша. Промелькнула было и у него мысль воспользоваться слышанными тогда на улицѣ словами для доноса, но мысль эта тотчасъ же была имъ брошена и породила другія мысли совершенно противоположныя.

— Тайной канцеляріи служить, сталъ размышлять онъ, — пользы для себя ожидать трудно; слугъ у нея много и опричь меня; предъ всѣми не выскочишь; а вотъ еслибы да на докащиковъ докащикомъ быть, еслибы удача моя такая была тайными донесеніями кому-нибудь опричь сыскнаго приказа послужить — другое бы дѣло.

И въ такомъ настроеніи, вспомнивъ имя Еропкина, вспомнивъ что Тишинъ какъ-то промолвился о Еропкинѣ какъ о человѣкѣ надъ которымъ учреждено секретное наблюденіе, Миктеровъ, не долго думая, смѣло отправился къ послѣднему, разказалъ ему о себѣ всю подноготную и представилъ всю выгоду тайной связи своей съ сыщикомъ, который, говорилъ онъ, ему противенъ.

Воспитанный за границей еще при Петрѣ Великомъ, Еропкинъ считался человѣкомъ образованнымъ. Ему придавало значенія близкое и давнишнее знакомство съ бывшимъ оберъ-егермейстеромъ, а нынѣ вновь назначеннымъ на мѣсто Ягужинскаго, кабинетъ-министромъ Волынскимъ.

Волынскій сдѣлался теперь однимъ изъ первыхъ сановниковъ въ государствѣ. Но незадолго предъ тѣмъ онъ былъ въ опалѣ и проживалъ въ Москвѣ. Тамъ, гдѣ все-таки жилось свободнѣе и безопаснѣе чѣмъ въ Петербургѣ, онъ скоро сдѣлался центромъ кружка, среди котораго позволялъ давать полную волю своему очень невоздержному языку. Онъ рѣзко сравнивалъ настоящіе порядки съ временами Годунова и Шуйскихъ и выразительно вспоминать о Елизаветѣ Петровнѣ и о герцогѣ Голштинскомъ. Прочитавъ у Юста Лилеія о королевѣ Нидерландской, Іоаннѣ, и тяжелыхъ временахъ бывшихъ при ней, Волынскій позволялъ себѣ внушать своимъ пріятелямъ какъ худо жить «когда владѣетъ жена, правленіе которой больше къ безпорядку нежели къ доброму учрежденію»; жаловался частенько что онъ думалъ быть «подъ первымъ», а и на хвостъ де не попалъ, что нѣтъ у насъ теперь ни милости, ни расправы и т. д. Разумѣется, такія рѣчи не оставались безъ вліянія на людей часто видавшихъ Волынскаго, между которыми былъ и Еропкинъ.

Еропкинъ и его пріятели не были, конечно, заговорщиками и не составляли какой-либо партіи въ нынѣшнемъ значеніи этого слова; но, сходные въ своихъ понятіяхъ, они естественно тѣснѣе сближались между собою чѣмъ съ людьми иныхъ воззрѣній, и не прочь были увеличить свой кружокъ новымъ пріятелемъ. Признанія Миктерова сначала смутили Еропкина. Миктеровъ показался ему подозрительнымъ; но онъ не могъ не выразить нѣкотораго участія къ этой жизни, такъ жестоко надломленной въ самомъ цвѣтѣ, и позволилъ нашему искателю приключеній бывать иногда у себя. Затѣмъ, убѣдившись что Миктеровъ является къ нему не для соглядатайства, онъ началъ обходиться съ нимъ безъ чиновъ и опасливости, и узнавъ однажды что онъ нуждается въ деньгахъ, вызвался дать ему работу, именно переписать нѣчто, какъ онъ объявлялъ, секретное.

Миктеровъ былъ въ восторгѣ отъ сдѣланнаго ему предложенія. Кромѣ надежды заработать что-нибудь, онъ видѣлъ въ довѣренной ему тайнѣ начало связи съ сильными, вліятельными людьми.

— Что Ушаковъ! разсуждалъ онъ, увлекаясь и надеждами и честолюбіемъ, — вотъ люди которымъ можно послужить!

Рукопись переданная ему Еропкинымъ для переписки была не что иное какъ взятый будто бы изъ Полоцкихъ лѣтописей разказъ о какомъ-то небываломъ Полоцкомъ князѣ Борисѣ, женившемся за красоту и «остраго смысла ради» на дочери Померанскаго князя, папежской вѣры, Святохнѣ. Святохна будто бы привела съ собою въ Полоцкъ много Поморянъ, стала жаловать ихъ чинами великими, пораздавала имъ волости въ управленіе, а всѣхъ туземцевъ и даже пасынковъ князя разогнала во всѣ стороны. Когда Борисъ хотѣлъ было потомъ призвать опять этихъ пасынковъ на княженіе, княгиня, сдѣлавъ доносъ, требовала казни своихъ враговъ, и сколько ни говорилъ въ защиту свою одинъ изъ друзей этихъ пасынковъ, Добрыня, что княгиня и совѣтники ея, злодѣйствуя неповинно людей губятъ, города разоряютъ, народъ грабятъ, предѣлы лустошать "понеже имъ оное есть не свое, " — кончилось тѣмъ что Поморяне убили Добрыню и только впослѣдствіи, когда сынъ одного изъ вельможъ воззвалъ къ народу «постоять за землю Русскую, не давать пришельцамъ обладать собою» — народъ наконецъ возсталъ, посадилъ княгиню въ заточеніе, а Поморянъ перебилъ.

Принимая разказъ этотъ даже за чисто историческій фактъ, какъ онъ и дѣйствительно былъ принятъ Татищевымъ, невозможно было не замѣтить въ немъ нѣкоторыхъ какъ бы намековъ на настоящее положеніе дѣлъ въ Россіи. Читая и переписывая рукопись, Миктеровъ сталъ яснѣе понимать положеніе Еропкина, его мысли и мысли всего его кружка. Отъ этого кружка повѣяло на нашего искателя приключеній временами прошедшими, Торбеевскими, Долгоруковскими, временами надеждъ и треволненій, временами политическихъ замысловъ. Онъ привскакивалъ иногда на лавкѣ, бросалъ перо и принимался съ восторгомъ читать Машѣ и теткѣ рукопись, добавляя ее собственными коментаріями, и слушательницы его боялись даже слушать, — такъ все написанное казалось имъ сходно съ настоящимъ.

Разумѣется все это дѣлалось въ отсутствіе Тишина, часто отлучавшагося изъ дому; когда же Осипъ Кондратьевичъ возвращался, то бумаги тщательно прибирались и ему было извѣстно только что Миктеровъ что-то переписываетъ по заказу академиковъ.

— Все это пустое дѣло, говаривалъ онъ и разсуждалъ про себя:

— Силой, силой вовлечь его надо! возвращался Тишинъ къ своей мысли о необходимости службы для Миктерова, — а чѣмъ не служба у Андрея Ивановича!… Но насквозь прожженный сыщикъ никакъ не подозрѣвалъ что близко, такъ близко отъ него зрѣетъ нѣчто такое отъ чего содрогнулся бы не только онъ, но и самъ Андрей Ивановичъ, что въ самомъ домѣ его, Тишина, Миктеровъ злонамѣренные замыслы свои въ дѣйство производитъ, да еще и большіе производить можетъ, связавшись съ опаснѣйшимъ, какъ мы увидимъ дальше, обществомъ Волынскаго!…

VIII.

Волынскій, человѣкъ несомнѣнно даровитый, пользовался въ это время большимъ кредитомъ. Онъ испросилъ у государыни дозволеніе представить ей свои соображенія по положенію дѣлъ въ государствѣ и оканчивалъ съ этой цѣлію трудъ, который онъ озаглавилъ: «Генеральное разсужденіе о поправленіи внутреннихъ государственныхъ дѣлъ.» Здѣсь шла рѣчь и объ укрѣпленіи границъ, и объ арміи, и о церковныхъ чинахъ, о шляхетствѣ, купечествѣ, правосудіи, экономіи. Секретарь иностранной коллегіи Де-ла-Суда сидѣлъ у него въ домѣ, въ продолженіи нѣсколькихъ уже дней занимаясь исправленіемъ подробностей его труда, и нѣкоторыя части онаго были уже совершенно отдѣланы. Вполнѣ довольный имъ, Волынскій пригласилъ однажды своихъ пріятелей пріѣхать вечеркомъ, послушать нѣкоторыя выдержки. Онъ торжествовалъ заранѣе.

Однако утромъ назначеннаго для чтенія дня Волынскій возвратился изъ дворца чѣмъ-то недовольный. Проговорился ли онъ тамъ какъ-нибудь на радостяхъ о нѣкоторыхъ своихъ соображеніяхъ, которыя не понравились государынѣ, намекнула ли она ему на что-нибудь непріятное, — только вернувшись изъ дворца, былъ онъ въ самомъ дурномъ расположеніи духа.

— Вотъ гнѣвается иногда и самъ не знаю за что! Надобно ей судъ съ грозой и съ милостію имѣть, сердито разсуждалъ Волынскій; — ничто такъ въ государствѣ не худо, ежели не постоянно, а въ государяхъ, — ежели бываетъ скрытность.

Старый довѣренный слуга Волынскаго, Кубанецъ, свидѣтель раздраженія своего барина, помялся, помялся, да и рѣшился спросить у него:

— Аль что приключилось, батюшка Артемій Петровичъ?

— Нынѣ намъ пришло житье хуже собаки, отвѣчалъ Волынскій со сдержанною злобой. И гнѣва не сказавъ своего причины, прибьютъ хлыстомъ, а потомъ приманятъ кускомъ.. Надобно ласкаться, ласкаться надобно, Кубанецъ!…

Все въ домѣ замолкло и притихло вокругъ, едва лишь слухъ о дурномъ расположеніи духа хозяина успѣлъ пробѣжать по дому, а слухъ этотъ распространился прежде еще нежели Кубанецъ вступилъ въ вышеприведенный разговоръ. Уже адъютантъ Родіоновъ успѣлъ всѣмъ разказать какъ ругался Волынскій, когда, уѣзжая изъ дворца и съгоряча не попадая долго въ рукавъ шубы, училъ его, Родіонова, какъ слѣдуетъ подавать шубы. Успѣлъ и выѣздной кучеръ разказать въ людской о полученномъ имъ на спинѣ собственноручномъ министра указаніи касательно какихъ-то замѣченныхъ имъ недостатковъ въ выѣздкѣ красивыхъ неаполитанскихъ жеребцовъ. Имѣлъ кое-что наконецъ сообщить и секретарь Гладковъ, подвернувшійся съ переписанными набѣло какими-то бумагами, полетѣвшими ему прямо въ лицо. Все что могло спрятаться, спряталось и скрылось, а населеніе дома было большое, — однихъ дворовыхъ людей считалось человѣкъ 60, русскаго, польскаго, шведскаго, турецкаго, персидскаго, калмыцкаго, бухарскаго и даже индійскаго происхожденія. Оставались въ своихъ комнатахъ и не показывались на глаза отцу даже двѣ дочери и сынъ Артемія Петровича. Лакеи въ песочнаго цвѣта ливреяхъ, красныхъ камзолахъ и красныхъ же панталонахъ съ серебряными позументами, дрожали всѣмъ тѣломъ, но не смѣли ни на минуту оставить своихъ постовъ.

Расхаживая по комнатамъ обширнаго своего дома, Волынскій даже досадовалъ что не къ чему было ему придраться, не на чемъ было сорвать сердце. Все было въ порядкѣ. Стулья, столы, кресла, канапе съ подушками и безъ подушекъ разставлены были какъ по рисунку. Ни одна изъ большой коллекціи писанныхъ на полотнѣ картинъ, между которыми красовались портреты Петра Великаго, Анны Іоанновны и Бирона, не висѣла криво на стѣнѣ, и ни пылинки не было замѣтно на красномъ атласѣ и другихъ шелковыхъ персидскихъ матеріяхъ которыми обиты были эти стѣны. Развѣшанныя повсюду, болѣе 20 большихъ и малыхъ зеркалъ, въ золотыхъ и орѣховыхъ рамахъ, отражали съ отчетливостію серебряныя, золотыя и драгоцѣнныя вещицы разложенныя на полкахъ; блестѣли ризы образовъ и кресты въ кіотахъ. Ни одинъ ремешекъ, ни одна пряжка не повернулась на висѣвшихъ гирляндами приборахъ сбруи и рѣдкаго оружія. Придраться было рѣшительно не къ чему; но грозѣ впрочемъ суждено было вообще продолжаться на этотъ разъ не долго. Обѣдъ и послѣобѣденный сонъ на двухъ пуховикахъ и трехъ подушкахъ значительно успокоили Волынскаго. Когда же вечеромъ съѣхались къ нему свойственники его: Хрущевъ, Еропкинъ, Мусинъ-Пушкинъ, Соймоновъ, князь Черкасскій и другіе, то уже узнать его было нельзя, — такъ сдѣлался онъ разговорчивъ, милъ и любезенъ.

Сидя въ темномъ гарнитуровомъ камзолѣ, атласномъ кафтанѣ и панталонахъ, онъ весело похлопывалъ пальцами по табатеркѣ и иногда смѣялся такъ что тряслась масивная золотая цѣпь часовъ на его довольно полномъ животѣ; онъ предвкушалъ удовольствіе прочесть свое произведеніе собравшимся пріятелямъ.

— На перо свое надѣюсь, говорилъ онъ, потирая руки, — надѣюсь. Эй! Гладкова позвать!

— И съ чего ты, Артемій Петровичъ, такъ писать гораздъ? замѣтилъ ему Мусинъ-Пушкинъ.

— О политикахъ придворныхъ, отвѣчалъ Волынскій, начитался въ книгѣ…. Принеси бѣловую, — обратился онъ къ вошедшему секретарю, — ту что Суда смотрѣлъ; да не смѣшай! У тебя вѣдь въ головѣ что навозу въ конюшнѣ, ну!… О политикахъ придворныхъ, продолжалъ онъ, въ книгѣ Ковачъ начитался.

— Ковачъ! повторилъ про себя Соймоновъ, какъ бы затверживая названіе; — а то намедни говорилъ еще…. Макьяве…

— А! Макьявелева книга есть у меня, да не читалъ, замѣтилъ. Волынскій.

— Вотъ, Артемій Петровичъ, вступился Хрущевъ, воспитывавшійся когда-то за границей и имѣвшій замѣчательное, по тогдашнему времени, собраніе книгъ и рукописей: я вотъ прошу тебя сколько времени Юста-то Лилсія по-русски для списанія мнѣ дать, анъ все нѣтъ….

— Экъ захотѣлъ! засмѣялся Волынскій; самъ съ превеликомъ трудомъ отъ Апраксина досталъ; проси вонъ у Черкасскаго.

— По-латыни у меня, по-латыни, тихо отозвался молчаливый Черкасскій.

— Глупецъ! закричалъ вдругъ звонкимъ голосомъ Артемій Петровичъ, прервавъ мирный разговоръ и обратившись къ секретарю, подававшему ему бумаги; — плетьми тебя стегать надобно! Что принесъ? Вонъ! крапивное сѣмя! На столѣ, поди, на моемъ…. аль мнѣ бить тебя? ну?

— Горячъ! замѣтилъ Мусинъ-Пушкинъ, смотря вслѣдъ вылетѣвшему изъ комнаты какъ птица секретарю.

— Ту книгу Лилсія, — возобновилъ опять, какъ ни въ чемъ не бывало, разговоръ Волынскій, — не нынѣшнимъ временемъ читать. Въ ней женскій полъ, Мессалина, да Клеопатра, хотя и веселое лицо кажутъ, но и гнѣвъ въ сердцѣ таятъ; а этого у насъ, гм….

Артемій Петровичъ многозначительно остановился и посмотрѣлъ вокругъ.

Ожидаемая рукопись была между тѣмъ принесена. Волынскій выслалъ вонъ секретаря, придвинулся къ столу, откашлянулся и началъ:

«Предисловіе… Почтенные и превосходительные господа! По должности моей, яко кабинетъ-министръ, елико усмотрѣлъ къ пользѣ государственной, и для того къ поправленію внутреннихъ государственныхъ порядковъ, сочинилъ свое разсужденіе съ явными своими объявленіями и доказательствами что къ явной государственной пользѣ касается; и ежели не школастическимъ стилемъ и не риторическимъ порядкомъ въ расположеніи въ томъ своемъ сочиненіи главъ написалъ, въ томъ бы меня не предосуждали, того ради что я въ школахъ не бывалъ и не обращался. Я съ молодыхъ лѣтъ всегда въ военной службѣ, въ которой всѣ свои лѣта проводилъ, и для того, какъ неученый человѣкъ, писалъ все безъ надлежащихъ школьныхъ регулъ, по своему разсужденію; а разсудилось мнѣ зачать писать съ кабинета, гдѣ самъ я присутствую, а потомъ и о прочихъ государственныхъ дѣлахъ и управленіяхъ; и ежели вы, господа почтенные, усмотрите сверхъ что къ изъясненію и къ дополненію, прошу въ томъ потрудиться, и я на резонабильное буду склоненъ, и сердиться и досадовать за то не стану.»

— Книга будетъ лучше Телемаковой, сказалъ Хрущевъ.

— Знатно написалъ ты тутъ о «явныхъ объявленіяхъ», замѣтилъ кто-то.

— Не графомъ же Остерманомъ мнѣ быть! самодовольно возразилъ Волынскій; — онъ одинъ безъ закрытія ничего никому не объявитъ; женѣ своей безъ закрытія не скажетъ, — прибавилъ онъ улыбнувшись.

Послѣднее замѣчаніе понравилось всѣмъ; засмѣялись.

— Да нынѣ и онъ съ ходу сбитъ, — продолжалъ Артемій Петровичъ; — не только иноходи не осталось, ни на ступь, ни на переступь попасть не умѣетъ.

Шталмейстерское выраженіе это, въ примѣненіи къ Остерману, еще болѣе насмѣшило всѣхъ; но Волынскій приступилъ къ чтенію; опять водворилась тишина и три главы проекта были прочтены безъ всякихъ перерывовъ.

Прошло часа полтора. Ни въ комъ не замѣтно еще было признаковъ утомленія, когда Артемій Петровичъ счелъ нужнымъ остановиться и, закрывъ рукопись, хлопнуть по ней рукой, какъ бы говоря тѣмъ что больше читать онъ сегодна не станетъ.

Начались разговоры. Критическихъ возраженій не было, лишь кое-кто сдѣлалъ замѣчаніе касательно краткаго обозрѣнія исторіи, служившаго вступленіемъ къ проекту. Спрашивали: отчего выпущены царствованіе Петра II и Екатерины, называли Іоанна Грознаго тираномъ и т. п. Да и не нужно было никакихъ замѣчаній автору: онъ самъ оставался такъ доволенъ своимъ произведеніемъ что кромѣ похвалъ ничего не требовалъ, а похвалы расточались настолько, насколько каждый умѣлъ сказать что-нибудь лестное.

— Вотъ знатно было бы разсужденіе сіе въ Парижъ къ Кантемиру послать! Что-то скажетъ? Онъ писать и самъ гораздъ, говорилъ Волынскій.

— Остерманъ не допуститъ, замѣтилъ Соймоновъ.

— Остерману сего и вѣдать не надлежитъ; въ народѣ сперва, въ народѣ разгласить надобно! воодушевлялся Волынскій.

Еропкинъ, вспомнивъ слышанное отъ Миктерова, кстати разказалъ какъ поговариваютъ о Нѣмцахъ. Кто вздыхая спрашивалъ: долго ли еще Богъ потерпитъ? Кто замѣчалъ что нынѣшнее житіе противъ прежняго въ десятеро опаснѣе стало; кто говорилъ о непостоянствѣ "нѣкой особы, " о томъ какъ «нѣкоторые люди» государыню въ сомнѣніе приводятъ, о безчеловѣчныхъ поступкахъ этихъ людей и т. д. Даже молчаливый Черкасскій, вспомнивъ нѣкія слова — «Богъ де тебя не оставитъ и я, пока жива, тебя не оставлю», — ропталъ и жаловался на безвинную ссылку своего племянника.

Волынскій былъ такъ доволенъ и разговоромъ и вообще впечатлѣніемъ которое произвело на общество чтеніе его разсужденія, что когда, поздно вечеромъ, въ комнату гдѣ сидѣли всѣ за ужиномъ, прибѣжалъ проститься съ нимъ его сынишка, на глазахъ Артемія Петровича навернулись даже слезы; онъ взялъ за плечо мальчугана и сказалъ:

— Счастливъ ты, сынъ, будешь что такого отца имѣешь!

А позднѣе еще, когда уже всѣ разъѣхались, раздѣваясь, онъ говорилъ Кубанцу:

— Надобно, когда счастье плыветъ, не только руками, но и ртомъ хватать и въ себя глотать!

И растопыривая пальцы, и раскрывая ротъ, представлялъ какъ онъ счастье это хватаетъ и зубами, и руками.

На другой день, рано утромъ, Волынскій рылся долго въ календарѣ, справляясь о лѣтахъ герцога Голштинскаго и рисовалъ для чего-то родословное дерево, смотря на списки своихъ родословныхъ книгъ. Видно было что какая-то новая мысль пришла ему въ голову.

Кубанецъ засталъ его сидящимъ въ задумчивости, и на вопросъ его: что такъ печаленъ? Артемій Петровичъ только покачалъ головой.

— Смотрю все на нашу систему, сказалъ онъ; — ой, система, система! Вотъ какъ польскіе сенаторы живутъ; ни на что не смотрятъ и имъ все даромъ. Нѣтъ, польскому шляхтичу не смѣетъ ни самъ король ничего сдѣлать, а у насъ всего бойся!

— То о республикѣ изволите говорить? замѣтилъ Кубанецъ вопросительно, но Волынскій ничего на это не отвѣтилъ, вышелъ въ другую комнату и приказалъ послать за Еропкинымъ.

Зная характеръ своего господина, Кубанецъ не пытался уже предлагать новыхъ вопросовъ, ожидая что самъ Волынскій скажетъ, если и въ самомъ дѣлѣ что новое замыслилъ.

Дѣйствительно, прошло немного времени, Артемій Петровичъ досталъ изъ какого-то ящика старую, заржавленную саблю и положилъ ее на столъ.

— Вѣдаешь ты откуда эта сабля? обратился онъ къ слугѣ.

— Нѣтъ.

— Съ Куликовой битвы, внушительно сказалъ Волынскій; — а мнѣ досталась отъ родоначальника фамиліи нашей, Волынца. Фамилія древняя!

— Кто же тотъ Волынецъ былъ? вкрадчиво опросилъ Кубанецъ, видя что предлагать вопросы было уже въ настоящее время можно.

— Волынецъ? повторилъ Артемій Петровичъ, — Волынецъ родоначальникъ мой, а жена его родная сестра Дмитрія Донскаго была, что Мамая на Куликовомъ полѣ побилъ.

— А-а? удивился Кубанецъ.

— Романовыхъ родъ пресечется…. продолжалъ таинственно Волынскій — преемники мои наслѣдниками престола быть могутъ, ха, ха!

— А-а? еще боліе удивился Кубанецъ. — Что же давича въ экскузаціи своей о польской-то республикѣ говорить изволилили? прибавилъ онъ.

— Молчи! громко сказалъ Волынскій, — такъ надобно; это для прикрытія своего дурнаго….

— А разсужденіе что писать изволили, знать….

— Молчи! повторилъ Артемій Петровичъ, погрозивъ пальцемъ, и на этомъ словѣ разговоръ ихъ былъ прервавъ пріѣздомъ Еропкина.

Отведя въ сторону гостя, Волынскій сталъ объяснять ему что желалъ бы чтобъ онъ нарисовалъ ему родословное дерево съ картиной, какъ то было сдѣлано у Шереметева и чтобы сочинилъ надпись къ саблѣ, которую хотѣлось ему будто бы оставить дѣтямъ въ память участія ихъ предка въ Куликовской битвѣ.

Начали совѣтоваться о рисункѣ: какъ изобразить Волынца, гдѣ поставить супругу его, Московскую княжну; должна ли она указывать на него перстомъ, или же нарисовать предка просто внизу въ латахъ. Все это было пока ничего; но Еропкинъ разинулъ просто ротъ и не могъ придти въ себя отъ удивленія, когда Артемій Петровичъ, поговоривъ о родословномъ деревѣ, попросилъ его наконецъ нарисовать вверху московскій гербъ, обѣщая прислать для этого оттискъ кабинетской печати.

— Гербъ? повторилъ было Еропкинъ, пораженный, — кабинетская печать?

— Ну, да, императорская, сказать твердо Волынскій. — Или ты въ свойствѣ меня почитать не хочешь?

Стоило только взглянуть на блестѣвшіе въ это время глаза говорившаго чтобы понять до какой стелена всякое возраженіе было бы неумѣстно. Еропкинъ и не возражалъ. Осклабившись, онъ молча сталъ собирать бумаги.

— Не вѣдаю къ чему меня Богъ ведетъ, раздумчиво сказалъ Волынскій прощаясь, — къ худу или къ добру. И чрезъ то мнѣ быть очень велику, или ужь пропасть…

Черезъ нѣсколько дней, Миктеровъ, зайдя къ Еропкину, засталъ его за рисункомъ родословнаго дерева и въ большомъ неудовольствіи на студента академіи Теплова, обѣщавшаго ему помочь выписками послѣдованія потомковъ Волынца изъ родословной книги и до сей поры обѣщанія своего не исполнившаго.

Тотчасъ же предложивъ свои услуги, Миктеровъ получилъ бумаги и удалился съ тѣмъ чтобы окончить въ возможной скорости заданную работу.

IX.

Какъ нарочно, въ тотъ день какъ Миктеровъ, придя къ Тишинымъ съ бумагами въ рукахъ, собрался писать, Осипъ Кондратьевичъ, всегда отлучавшійся куда-то до обѣда, остался дома.

Уже пообѣдали, уолѣли все и со стола прибрать, женщины взялись за иголки, а Осипъ Кондратьевичъ все-таки не уходилъ. Увидалъ ли онъ какое смущеніе въ домашнихъ, показалось ли ему что бумаги принесенныя Миктеровымъ не тѣ которыя видѣлъ онъ прежде, только въ немъ ясно обнаруживались признаки безпокойства и желанія заглянуть въ лежавшіе на столѣ листы.

Замѣтивъ это, Миктеровъ, съ своей стороны, всякій разъ съ приближеніемъ Осипа Кондратьевича, то начиналъ перелистывать тетрадь, то прикрывалъ ее рукой, то, отложивъ все въ сторону, будто отдыхалъ. Но чѣмъ чаще повторялись эти продѣлки, тѣмъ любопытнѣе, казалось, становился Тишинъ.

— Деньги стало тебѣ за писаніе-то даютъ? Спѣшная знать работа кому, коли ужь управиться не въ силу? Усталъ знать? Гм! и устать пора! подъѣзжалъ Осипъ Кондратьевичъ, и съ той, и съ другой стороны, видя что Миктеровъ складываетъ наконецъ все въ кучу, разчитывая окончить работу въ другой разъ.

— Домой чай теперь пойдешь? Гм! Спряталъ бы дѣла-то. Я бъ имъ и мѣсто нашелъ, попытался онъ спросить еще.

На всѣ эти рѣчи коротко и уклончиво отвѣчалъ Миктеровъ и можетъ-быть отвѣтами своими успокоилъ бы какъ-нибудь Тишина, какъ вдругъ послышался шумъ трещетки, набатъ, крикъ на улицѣ: пожаръ!

Осипъ Кондратьевичъ выбѣжалъ опрометью изъ комнаты. За нимъ послѣдовали Миктеровъ, Маша, а перепуганная тетка, помня еще ужасы московскаго пожара, засуетилась по комнатѣ, не зная за что схватиться.

Подбѣжавь къ окну, она старалась разсмотрѣть съ которой стороны грозила опасность, близко ли, далеко, былъ ли видѣнъ дымъ, бросалась на колѣна предъ образами и, совершенно потерянная, едва успѣла, собравъ наскоро брошенныя Миктеровымъ бумаги, догадаться спрятать ихъ въ стоявшій подъ лавкой сундукъ, какъ дверь съ шумомъ вдругъ отворилась и запыхавшійся Осипъ Кондратьевичъ прямо подбѣжалъ къ столу.

— Куда жъ бумаги дѣвались? кто взялъ? закричалъ онъ.

— Горимъ что ли, горимъ? жалобнымъ голосомъ спрашивала, не отвѣчая на вопросъ его, сестра.

— Бумаги кто взялъ? грозно и безъ малѣйшей хрипоты на этотъ разъ повторилъ Тишинъ.

— Гдѣ огонь-отъ, пожаръ-отъ? Господи! наказалъ ты насъ грѣшныхъ, ахъ Господи! плакала, бѣгая во всѣ углы, тетка

— Схоронила? Ты, старая, схоронила! прошипѣлъ Осаль Кондратьевичъ, — и схвативъ вдругъ сестру за воротъ, встряхнулъ ее рукой.

— Ай! Разбойникъ! закричала тетка, испуганная неожиданнымъ пріемомъ и страшнымъ видомъ брата. — Тебѣ на что? пусти! разбойникъ, ай!

— Куда схоронила, говори? За-ду-ту! шипѣлъ Тишинъ, стягивая воротъ рубашки сестры и въ самомъ дѣлѣ останавливая ей дыханіе.

— Пу-сти! разбойникъ! не скажу! М….а….ш, за….ду….шить, онъ задушитъ! захлебываясь едва произносила несчастная женщина.

— Скажешь! проговорилъ наконецъ Осипъ Кондратьевичъ, выпустивъ вдругъ свою жертву и приступивъ къ ней ближе, — скажешь!

— Разбойникъ! аль суда на тебя нѣтъ! аль креста не носишь? закричала было высвободившись тетка. Но на этомъ словѣ послышался звонкій ударъ пощечины; какъ снопъ свалилась старуха на полъ и затѣмъ разобрать ничего уже было нельзя. Возня, глухіе удары, крикъ, стонъ, отрывочныя слова: убью! убилъ! разбойникъ! тамъ! смилуйся! гдѣ? и пр.

Еще немного, и Тишинъ добьется своего. Не въ силахъ будучи терпѣть долѣе страшныхъ побоевъ, тетка начала уже просить пощады и обѣщала сказать. Еще немного, еще нѣсколько ударовъ, — и она скажетъ все.

Осипъ Кондратьевичъ не ожидалъ конечно со стороны сестры той стойкости и упрямства какія она показала, но во всякомъ случаѣ пріемъ употребленный имъ былъ самый вѣрный. Искать ему самому по всѣмъ угламъ, сундукамъ и ящикамъ спрятанныхъ бумагъ было трудно, оставленная въ такомъ случаѣ на свободѣ, старуха могла бы еще пожалуй какъ-нибудь извѣстить кого слѣдутъ о его поискахъ и этимъ испортить все дѣло; старуху успѣетъ онъ еще настращать, чтобы тайна была сохранена, а ко времени возвращенія дочери и Миктерова, она можетъ еще и оправиться. Скораго возвращенія ихъ ожидать было нельзя. Своими глазами видѣлъ онъ какъ они побѣжали за всѣми туда гдѣ кричали пожаръ, ко дворцу, и въ то время какъ онъ, повернувъ въ переулокъ, возвратился домой, имъ въ пору бы только было дойти до пожара; а сколько времени еще тамъ они проболтаются? сколько времени надо чтобъ оттуда вернуться?….

— Въ сундукѣ? Въ какомъ сундукѣ? говори! продолжалъ шипѣть Тишинъ, приподнимая наконецъ голову и готовый отпустить старуху, — въ какомъ? повторялъ онъ, — скорѣй, говори!…

— Охъ, охъ! стонала тетка.

— Ну, разохалась, говори!

— Тамъ…. направо…. направо, подъ лавкой….

— А? вотъ такъ-то бы лучше. Подъ лавкой, а то ишь ты? Подъ лавкой….

Но словомъ этимъ рѣзко оборвалась рѣчь Тишина; дверь отворилась, и на порогѣ показались Миктеровъ и Маша.

Прежде нежели вошедшіе успѣли, опомнившись, разслышать стоны и разсмотрѣть въ углу, на полу, едва приподнимавшуюся на локтяхъ, простоволосую, съ растрепанною одеждой тетку, какъ Тишинъ, не дойдя даже до сундука, стремглавъ исчезъ уже изъ комнаты.

Соображенія его оказались не вѣрными. Маша и Миктеровъ возвратились гораздо ранѣе чѣмъ онъ ожидалъ, ибо пожара никакого не было, ничто нигдѣ не горѣло: звонъ и трещетки были шутка, обманъ, которыми вздумалось во дворцѣ пошутить, ради перваго апрѣля. Эта шутка кое-кого насмѣшила, многихъ перепугала и встревожила, и стоила жизни Машиной теткѣ. Неожиданное возвращеніе Миктерова спасло его бумаги, сохранившіяся неприкосновенными въ сундукѣ, но побои нанесенные старухѣ заставили ее слечь.

О медицинскомъ пособіи въ то время бѣднымъ людямъ нельзя было и думать, да и опасно было прибѣгнуть къ нему въ настоящемъ случаѣ; что отвѣтилъ бы Миктеровъ, еслибы возникъ вопросъ о томъ: кто виновникъ побоевъ, за что, по какбму поводу произведены они? Съ другой стороны домашнія средства оказывались недостаточными. Старухѣ, несмотря на самый тщательный уходъ за нею Маши, и днемъ и ночью, становилось все хуже и хуже.

Осипъ Кондратьевичъ явился только на третій день, когда положеніе больной было уже такъ опасно что не давало мѣста никакимъ упрекамъ. Маша, въ отчаяніи и занятая единственно больной, почти не замѣчала присутствія отца, а Миктеровъ, еслибы даже и желалъ, не могъ ничего съ нимъ сдѣлать. И въ самомъ дѣлѣ: жаловаться? — кому? кто выслушалъ бы и повѣрилъ ему? Не была ли драка вещью самою обыкновенною? Да и ему ли, Миктерову, было возбуждать какія-нибудь дѣлоразбирательства? Ему ли было соваться къ властямъ?

Самъ же Тишинъ былъ совершенно спокоенъ и къ сестрѣ не подходилъ, развѣ только такъ, ради косыхъ взглядовъ Миктерова. Если же пришлось бы ему отвѣчать предъ какимъ угодно судомъ, даже Божіимъ — онъ пожалуй сознался бы въ учинененныхъ имъ побояхъ, но никогда, ни въ какомъ случаѣ не считалъ бы себя виновникомъ опаснаго положенія сестры своей и тѣмъ менѣе — преступникомъ. Служа высшимъ штатскимъ (государственнымъ) интересамъ въ качествѣ агента тайной канцеляріи, вся практика которой основана была на истязаніяхъ, — могъ ли упрекнуть себя въ чемъ-нибудь Осипъ Кондратьевичъ? Могъ ли поставить онъ себѣ въ вину какіе-нибудь ничтожные побои, въ виду той важной можетъ-быть тайны которая могла ему достаться и касалась можетъ-быть важнаго государева дѣла?

Проболѣвъ дней семь, тетка скончалась. Болѣзненный и старческій видъ ея отклонилъ всякое подозрѣніе насильственной смерти. Пригласили священника, похоронили старуху, и всѣ концы были спрятаны.

— Ну, Осипъ Кондратьевичъ, придетъ время, говорилъ Миктеровъ, продолжая ожидать чего-то отъ новаго своего знакомства съ Еропкинымъ, — разочтемся тогда! Однако ты и то помни что намъ съ тобой еще въ согласіи быть надлежитъ, а не то — жалѣть мнѣ, какъ вѣдаешь, некого: себя погублю, да и тебѣ не сдобровать!

— Ахъ ты! Ахъ ты Господи! до чего дожилъ я? стиснувъ зубы, думалъ, слушая такія рѣчи, Тишивъ, не мѣняясь впрочемъ въ лицѣ и сохраняя невозмутимое спокойствіе.

— Жизнь мою заѣлъ проклятый, погоди! Самому мнѣ тебя погубить удачи нѣтъ, — найдемъ кого, пріятели есть. Безъ покрышки тебя похоронятъ, — погоди, дай время! Вспоминался Осипу Кондратьевичу Гвоздевъ, человѣкъ на такой случай полезный, и что-то въ родѣ любви которую показывалъ этотъ Гвоздевъ къ его дочери и которою можно было воспользоваться; надоѣлъ ему, душилъ его Миктеровъ! Еще немного, и если не пріищется другаго способа, онъ рискнетъ, кажется, самъ выдать своего врага, хотя бы и съ опасностію собственною, хотя бы съ объявленіемъ всѣхъ своихъ тайнъ! — Все равно, — спокою нѣтъ, спокою нѣтъ!

X.

Въ Петергофѣ назначена была охота на кабановъ.

Тамъ, на берегу Финскаго залива, земля пожалованная Меншикову давно уже обращена была въ менажерію, гдѣ содержались присылаемыя изо всѣхъ концовъ государства разновидности животнаго царства, которыми хвасталась Россія, — бобры, леопарды, барсы, тигры, россомахи, соболи, сайги, зубры, дикія лошадц, козы, лоси и т. д. Кабаны содержались особо, а на Фонтанкѣ, близь Лѣтняго Дворца, находилось еще высокое, въ три окна съ печами и выступами, зданіе, выстроенное для присланнаго изъ Персіи слона. Поступившая подъ главное завѣдываніе Волынскаго, охота приняла размѣры дѣла государственнаго. О количествѣ улова звѣрей приказано было губернаторамъ два раза въ годъ доносить сенату.

Въ настоящемъ случаѣ оберъ-егермейстеръ превзошелъ себя. Онъ самъ пріѣхалъ взглянуть на окончательныя работы. На устроенномъ невдалекѣ отъ звѣринца возвышеніи, въ полторы сажени вышины, въ видѣ террасы, названномъ «темпелемъ», обшивали сукномъ лѣстницу; невдалекѣ убирали еловыми вѣтвями четыре восьмиугольные домика, служившіе сборнымъ мѣстомъ для охотниковъ; на аренѣ, предъ «темпелемъ» исправляли палисадъ, которымъ она была обнесена, чинили натянутое на немъ полотно, мели и чистили дорожки. Надо было взглянуть и на привезенныхъ въ большихъ ящикахъ звѣрей назначенныхъ къ травлѣ; надлежало наблюсти собрались ли погонщики, принесены ли и въ какомъ видѣ ружья, рогатины. Дѣла было много и во всемъ требовались отчетливость и порядокъ, ибо государыня на охоту и стрѣльбу смотрѣла серіозно и сама въ дѣлѣ этомъ была мастерица. Она била изъ окна въ летъ воронъ и ласточекъ; на устраиваемыхъ состязаніяхъ для стрѣлковъ, которымъ раздавались въ награду золотыя кольца, алмазные перстни и т. л., искуснѣе всѣхъ оказывалась опять-таки почти всегда она: на стѣнѣ Голландскаго Домика, у камина, сохранились, говорятъ, и до сихъ поръ слѣды пули пущенной ею въ оленя, забѣжавшаго какъ-то изъ звѣринца въ садъ Монплезира и настигнутаго тамъ государыней верхомъ…. Окинувъ всѣ работы огненнымъ взоромъ, Волынскій поспѣшилъ назадъ чтобы сопровождать государыню.

Въ десятомъ часу тронулась изъ дворца царская коляска, съ круглыми узорчатыми боками, запряженная цугомъ въ шесть лошадей, съ двумя огромными гайдуками на запяткахъ и высокимъ кучеромъ съ длиннымъ бичомъ на козлахъ. По сторонамъ ѣхало нѣсколько придворныхъ верхомъ, впереди шли лѣткомъ трубачи и скороходы. Открытый верхъ коляски позволялъ видѣть почти всю фигуру сидящихъ въ ней особъ. Государыня сидѣла на первомъ мѣстѣ, рядомъ съ нею принцесса Анна, а насупротивъ — Волынскій, безъ шляпы, держа въ рукахъ любимое, дорогое ружье императрицы.

За коляской государыни ѣхала коляска герцога, съ гербами, на которыхъ красовались корона, мантія, львы, олени и шифръ Августа III. Герцогская свита окружала его; затѣмъ слѣдовало еще множество экипажей, ибо на охоту сбирались и охотники и не охотники, даже дамы изъ посольства, не бравшія никогда ружья въ руки, и простые зрители изъ придворныхъ. Длинный и безъ того поѣздъ, удлиннялся еще болѣе цуговою упряжкой каретъ и колясокъ.

Всѣ участвующіе на охотѣ расположились полукругомъ предъ «темпелемъ» съ рогатинами или ружьями въ рукахъ, а зрители въ особо устроенномъ амфитеатрѣ.

Императрица вступила на подмостки, и по данному сигналу кабанъ выпущенъ изъ ящика. Съ напряженнымъ вниманіемъ всѣ вслушиваются въ голоса и шумъ погонщиковъ, старающихся направить его къ указанному мѣсту. Шумъ этотъ раздавался долго, то съ одной стороны, то съ другой, раздражая нетерпѣливыхъ охотниковъ. Вотъ голоса приближаются; вотъ мало-по-малу смолкаютъ; уже слышится только шопотъ и тяжелый сапъ утомленнаго звѣря, и вдали показывается разъяренный кабанъ. Онъ бѣжитъ прямо на расположенныхъ полукругомъ охотниковъ, ближе, ближе, — зрители дрогнули! Еще минута, — ружья и рогатины у всѣхъ наготовѣ; но выстрѣлъ съ «темпеля» прогремѣлъ, и перевернувшись, падаетъ убитый кабанъ. Въ тотъ же моментъ раздаются побѣдные звуки трубачей. Кучей столпились около издыхающаго звѣря охотники. Пріятно улыбаясь, кланяется государыня, отвѣчая на привѣтствіе зрителей. Она обернулась направо, обернулась налѣво…. Но что это? Въ нѣсколькихъ шагахъ онъ нея, подъ стуломъ, возлѣ самой баллюстрады, лежитъ какая-то бумага, письмо!

Слѣдящій за глазами императрицы, Биронъ нагибается чтобы поднять его, и, не дождавшись ея приказанія, распечатываетъ, — письмо написано по-русски; онъ плохо разбираетъ; государыня беретъ изъ рукъ его толстую бумагу, вглядывается, брови ея сдвинулись, лицо нахмурилось.

— Опять подметное! Андрею Ивановичу! говорить она, передавая письмо, и медленно сходить со ступенекъ «темпеля».

Еслибы кому захотѣлось познакомиться съ выраженіемъ лица герцога въ тѣ минуты когда душа его была неспокойна, когда закрадывались въ нее мысли о мщеніи или подозрѣнія въ чьихъ-либо козняхъ, то взглянуть на него слѣдовало бы именно теперь. Подозрѣвать козни въ настоящемъ случаѣ былъ онъ въ полномъ правѣ; доказательство держалъ онъ въ рукахъ, — это письмо, въ которомъ ему удалось хоть вскользь замѣтить свое имя, и которое такъ измѣннически положено было тамъ гдѣ государыня должна была увидать его непремѣнно и, можетъ-быть, прочесть. Страшны были и его надменный, сухой взглядъ, и выдвинутыя впередъ губы, и гордо закинутая назадъ фигура! Проводивъ государыню, герцогъ пошелъ по аллеѣ, по тому направленію гдѣ думалъ найти Ушакова, чтобы передать ему приказаніе императрицы.

— Завтра въ обѣдню пожалуйте, сказалъ герцогъ, встрѣтивъ Ушакова.

— Къ вамъ, свѣтлѣйшій герцогъ? спросилъ Андрей Ивановичъ.

— Ну да! отвѣтилъ Биронъ. — Измѣнники! злобно улыбаясь, постукивалъ онъ пальцемъ по бумагѣ. — Старый дѣло, прошлый время! прибавилъ онъ, кладя ее въ карманъ и считая приказаніе государыни о передачѣ бумаги Ушакову какъ бы уже исполненнымъ.

— Прочесть бы надлежало, свѣтлѣйшій герцогъ, попробовалъ-было замѣтить Ушаковъ, съ озабоченнымъ видомъ и наклонясь къ нему.

— Завтра! коротко отвѣчалъ Биронъ, кивнувъ головой, и удалился къ экипажу.

XI.

На другой день, въ воскресенье, герцогъ, не имѣвшій обыкновенія ходить въ церковь, — въ чемъ и упрекали его современники, — сидѣлъ у себя въ кабинетѣ, въ большихъ креслахъ, въ спальномъ платьѣ, и кушалъ кофе, — напитокъ бывшій тогда въ модѣ и во всякое время дня употреблявшійся.

Вчерашнее письмо давно уже было имъ прочтено съ толкомъ и разстановкой. Мысль мелькнувшая у него въ головѣ касательно сочинителя письма и высказанная слегка Ушакову при первомъ съ нимъ свиданіи не только успѣла въ немъ укрѣпиться съ тѣхъ поръ, но имѣла даже и нѣкоторыя уже послѣдствія.

Еще наканунѣ потребовалось ему почему-то видѣть придворнаго банкира и подручника своего Лилмана, а сегодня рано утромъ являлась уже отъ послѣдняго, къ герцогу какая-то таинственная личность, отличавшаяся искусствомъ подписываться подъ всѣ почерки и выгнанная Бирономъ какъ слишкомъ уже опасное существо.

Одѣвшись и пройдясь по комнатѣ, герцогъ начиналъ выражать признаки нетерпѣнія въ ожиданіи Ушакова.

Плечи его какъ-то подергивались, шаги становились крупнѣе, рѣзко ударялъ по полу его каблукъ, далеко въ сторону отскакивала на поворотахъ торчавшая сзади лента парика. Нѣсколько разъ присаживался онъ на кресло, нѣсколько разъ, подходя къ двери, хотѣлъ, казалось, отдать какое-то приказаніе. Но вотъ наконецъ и Ушаковъ.

Онъ тотчасъ же передалъ ему вчерашнее письмо. Молча и довольно долго читалъ его Ушаковъ. Молчанія этого не нарушалъ Биронъ и только шевелилъ губами, жуя отрываемые отъ лежавшаго предъ нимъ на столѣ листа бумаги неправильные трехъугольнички.

— Долгорукіе! сказалъ онъ наконецъ съ разстановкой, когда Ушаковъ, окончивъ чтеніе, положилъ письмо.

— Долгорукіе! повторилъ онъ выплевывая нажеванвую бумагу и постукивая пальцемъ по столу. — Это старый дѣло, прошлый время!

— Сего изъ письма звать хотя и не можно…. началъ-было Андрей Ивановичъ.

— Можно, можно! прервалъ Биронъ. — Измѣну, государево дѣло, бунтъ никто не можетъ дѣлать кромѣ Долгорукій! прибавилъ онъ скороговоркой.

— Ну, а въ народѣ слухи знать они же разносятъ? опустивъ голову, скромно замѣтилъ Ушаковъ.

— Какой слухъ?

— Да вотъ намедни, какъ у фельдмаршала Мивна адъютанта дышломъ зашибли.

— Ну?

И Ушаковъ началъ длинный разказъ о толкахъ крестьянъ, слушая который Биронъ былъ внѣ себя. Онъ вскакивалъ съ мѣста, ходилъ по комнатѣ, все чаще рвалъ, жевалъ и выплевывалъ бумагу.

— И сіе Долгорукіе! Конецъ надлежить быть! Надо претекстъ, только претекстъ! громко кричалъ онъ. — Нѣмецкіе управители, а? Россійскихъ дворянъ не стало, а? А Русскій? Что Русскій? Рус…..скій! вытягивалъ онъ съ презрѣніемъ. — Да! отсѣчь голова только Русскій надлежитъ; претекстъ, претекстъ надо!

Но въ эту минуту не представлялось никакого «претекста», и это еще болѣе бѣсило Бирона, который уже начиналъ наступать на Ушакова, когда неожиданно и съ веселою улыбкой, вызванною очевидно другими впечатлѣніями, вошла государыня.

Герцогъ кинулся къ ней навстрѣчу, и не какъ подданный, не какъ придворный принимающій свою повелительницу, а какъ властелинъ, раздраженный нераспорядительностью своихъ помощниковъ. Бунтъ, измѣна, опасность грозившая престолу, все было представлено герцогомъ въ самыхъ рѣзкихъ выраженіяхъ.

— Долгорукіе, Долгорукіе, повторялъ онъ, — надо ихъ провѣдать, провѣдать ихъ. Они замышляютъ противъ васъ, они не забыли своей власти, а мы? А мы все ничего не дѣлаемъ, мы даже готовы призвать на службу какого-нибудь князя Сергѣя Григорьевича! намекалъ онъ на выраженное какъ-то о томъ желаніе государыни. — Мы думаемъ о дипломатическихъ способностяхъ его, aber was sind diplomatische Faehigkeiten, wenn der Thron ein solchen Gefahr vor sich hat? Was sind diplomatische Faehigkeiten? горячился герцогъ, и государыня, видя тонъ который принимаетъ разговоръ, поспѣшила удалиться въ сосѣднія комнаты. Биронъ послѣдовалъ за ней. Ушаковъ счелъ нужнымъ удалиться еще прежде.

Государыня пришла въ свои покои вся въ слезахъ, растерянная, напуганная Бирономъ; но она отстояла на этотъ разъ свою независимость. Долгорукіе оставлены пока въ покоѣ, и дѣло ограничилось именнымъ указомъ по которому сочинитель безыменнаго письма «о нѣкоторыхъ важныхъ дѣлахъ до интересовъ государыни относящихся» приглашался «какъ истинный христіанинъ и вѣрный рабъ, явиться немедленно въ кабинетъ, безъ всякаго опасенія, но подъ угрозой строгаго наказанія, если не послѣдуетъ этому приглашенію.» Вотъ все что было сдѣлано съ вѣдома императрицы; но безъ ея вѣдома сдѣлано было многое другое. Биронъ настоялъ на своей мысли «провѣдать Долгорукихъ», и по указанію Ушакова, отправилъ для этой цѣли Осипа Кондратьевича.

XII.

Извѣстіе объ отъѣздѣ Тишина произвело въ семьѣ его впечатлѣніе конечно радостное, но разнымъ образомъ выражалась радость эта у Миктерова и у Маши.

Миктеровъ, говоря объ этомъ, какъ-то особенно волновался и, смотря прямо странными глазами на Машу, точно задумывалъ привести въ исполненіе нѣчто такое о чемъ онъ прежде и не думалъ.

— Погоди, постой! заживемъ съ тобою, заживемъ! говорилъ Миктеровъ шепотомъ.

— Ахъ! вздыхала Маша. — Развѣ мы телерь-то не живемъ?

— Счастливѣе будемъ, счастливѣй.

— Счастливѣй? переспрашивала она. — Счастье-то около насъ: гдѣ ты, да я, — вотъ и счастье!

Отправляясь въ свою новую командировку, Тишинъ, застигнутый распутицей въ какомъ-то городкѣ, совершенно неожиданно повстрѣчался съ Гвоздевымъ, о которомъ столько разъ вспоминалъ въ послѣднее время.

Пріязнь Тишина съ Гвоздевымъ не шла, конечно, никакъ далѣе той пріязни которую могли питать другъ къ другу два сыщика. Не разказывать же имъ въ самомъ дѣлѣ того что каждый зналъ про себя, не предаваться же изліяніямъ нѣжностей, не проводить же время за пустыми разговорами, въ виду службы въ тайной канцеляріи. Тѣмъ не менѣе однакоже, оба чувствовали взаимную потребность говорить, то-есть не то чтобъ обмѣняться мыслями, но вывѣдать другъ у друга что-либо любопытное и полезное напредки. У Тишина были и другаго рода виды. Онъ зналъ что Маша нравилась Гвоздеву, по ему нужно было узнать имѣетъ ли онъ какія-нибудь серіозныя намѣренія и способенъ ли изъ-за нихъ оказать ему услугу?

Съ своей стороны, Гвоздеву, который на ремеслѣ сыщика тоже самъ, что называется, собаку съѣлъ, не хотѣлось открывать души своей; ему хотѣлось чтобъ Осипъ Кондратъевичъ хоть нѣсколько распахнулся предъ нимъ. Но Осипъ Кондратьевичъ не распахнулся, а напротивъ, заставилъ Гвоздева разказать нѣкоторыя подробности, — о томъ какъ занятъ онъ былъ отыскиваніемъ Миктерова, какъ настигнувъ его въ Савинкахъ, упустилъ свою жертву, попавъ ошибкой на слѣдъ его отца; какъ потерялъ много времени на преслѣдованіе послѣдняго, какъ бросилъ все это дѣло, будучи отвлеченъ слухами о какомъ-то заговорѣ на Украйнѣ и какъ наконецъ развѣдавъ объ этомъ заговорѣ, ѣдетъ о немъ донести….

Какъ ни любопытно было послѣднее извѣстіе, Тишинъ слушалъ его разсѣянно. Не открыть ли, думалъ онъ, Гвоздеву гдѣ находится человѣкъ который доставилъ ему нѣкогда столько хлопотъ? Ну, а что потомъ? Что жъ! Миктеровъ не будетъ имѣть никакого повода сослаться въ чемъ-нибудь на Осипа Кондратьевича, ибо уличать его будетъ не онъ, а Гвоздевъ, который давно уже занятъ его розыскиваніемъ. Наконецъ самъ Тишинъ, уѣзжая теперь далеко и надолго изъ Петербурга, будетъ избавленъ и отъ непріятнаго положенія въ отношеніи къ дочери; я тутъ, разсуждалъ онъ, какъ бы ни при чемъ, а врага сбуду съ рукъ и избавлюсь отъ ежеминутныхъ опасеній. Но какъ объяснить Гвоздеву почему, зная о мѣстопребываніи Миктерова, не справился съ нимъ самъ? Почему уступаетъ другому случай выслужиться?

Открыть настоящую причину Осипъ Кондратьевичъ боялся; предательская натура сыщика была ему знакома; рисковать было опасно, соврать же что-нибудь, придумать было некогда, да и не обойти такого человѣка какъ Гвоздевъ. Оставалось одно средство…. Развѣ и въ самомъ дѣлѣ насчетъ Маши? мелькнуло въ головѣ Тишина.

Ему вспомнилось что разъ какъ-то Гвоздевъ принесъ ей.какой-то гостинецъ, еще въ Можайскъ, что онъ говорилъ при этомъ какія-то слова, дѣлалъ какіе-то намеки:

— Счастливъ ты много, Силычъ, началъ наконецъ Осипъ Кондратьевичъ, откашлянувшись и сообразивъ весь планъ дѣйствія, — счастливъ! Во всѣхъ дѣлахъ твоихъ удача, понеже ты человѣкъ одинокій, семейства нѣтъ.

Гвоздевъ чуть замѣтно встрепенулся при этихъ словахъ, но удержался однако и не вымолвилъ ни слова.

Тишинъ не замѣтилъ движенія Гвоздева, и послѣдовавшее за вступительною его рѣчью молчаніе заставило его нѣсколько призадуматься.

— Прошибешься какъ разъ, продолжать ли рѣчь? Ишь онъ молчитъ!

— Молчитъ! думалъ также съ своей стороны Гвоздевъ.

— Гм, гм! покряхтывалъ Осипъ Кондратьевичъ.

— Ишь молчитъ! ишь молчитъ, дожидается! думалъ Гвоздевъ.

— Охъ, охъ, охъ! вздыхалъ Тишинъ.

— Знать этимъ его не возьмешь? размышлялъ про себя Гвоздевъ.

— Да что ты, Кондратьичъ, сказалъ онъ вслухъ, боясь что наконецъ и въ самомъ дѣлѣ прервется интересный для него разговоръ. — Иль въ семействѣ недоброе что приключилося?

— Вотъ поживи, поживи, Силычъ, самъ вѣдать будешь колико трудно въ семействѣ своемъ счастіе себѣ обрѣсти, отвѣтилъ Осипъ Кондратьевичъ, вздохнувъ; — а паче всего, гдѣ сирота безъ матери, дѣвка взрослая есть!

Желтокрасное, распухлое съ дорога лицо Гвоздева не могло обнаружить никакихъ признаковъ душевнаго движенія, но глаза его забѣгали, губы сжались и лицо приняло какое-то сосредоточенное выраженіе.

— А сестрица знать скончалась? спросилъ онъ грустнымъ голосомъ, — царство небесное!

— Скончалась, гм! откашлянулся Тишинъ. — Ну, да на мѣстѣ матери и ей не быть бы, продолжалъ онъ. За дѣвкой углядѣть, дѣло мудреное.

— Мудреное, Осипъ Кондратьевичъ, мудреное! Дочка-то, стало, одна осталась. Какъ тутъ пристроить ее и не выдумаешь? прибавилъ Гвоздевъ, какъ бы задавая самъ себѣ вопросъ и разводя руками.

— Поживи, Силычъ, поживи, научишься всему! внушительно говорилъ Осипъ Кондратьевичъ.

Прошло еще можетъ-быть съ четверть часа въ этой игрѣ въ кошку и мышку. Тишинъ скажетъ слова два, и помолчитъ; предложитъ вопросъ, другой Гвоздевъ, и тоже молчитъ, выжидаетъ. Ломались, ломались, пришлось наконецъ подходить къ самой сущности дѣла.

Осиль Кондратьевичъ сталъ дѣлать довольно прозрачные намеки на истинное свое положеніе. Гвоздевъ эти намеки подхватывалъ на лету и, жадно предлагая дальнѣйшіе вопросы, заставлялъ пріятеля говорить откровеннѣе; дальше, да дальше, оставалось уже немного, шагъ, другой, и дѣло уяснится окончательно. Обозначилась уже причина недовольства Тишина дочерью; обозначилось и желаніе его пріискать ей какого-нибудь заступника; обозначилось что Гвоздевъ этою ролью ни въ какомъ случаѣ пренебречь бы не хотѣлъ; обозначилась, наконецъ, и якобы нѣжность родительскаго сердца, отказывающаяся отъ насильственныхъ дѣйствій противъ дочери и предмета ея любви. Оставалось только назвать этотъ предметъ.

— Ну, Кондратьичъ? торопилъ Гвоздевъ, — и больше сея тайны на душѣ бываю! Ну чего мнѣ-то тебѣ не открыть? твоему сердцу не любъ тотъ супостатъ, а мнѣ и паче того. Ну, Кондратьичъ? по рукамъ что ли? ну? Обѣщаніе мнѣ только дай за дочь. Молодецъ же…. молодецъ, не отъ твоихъ рукъ…

— Гм, прохрипѣлъ Осипъ Кондратьевичъ, — не отъ моихъ рукъ, чего не отъ рукъ? Взялъ бы руками, да руками не возьмешь.

— Ну такъ словомъ, Кондратьичъ, словомъ чай. можно; можно? а? можно? повторялъ Гвоздевъ, увидавъ какую-то улыбку на лицѣ Тишина, — называй…

— Гм, гм! точно захлебывался своимъ кашлемъ Осипъ Кондратьевичъ.

— Называй небось, называй…

— Называй, гы, гм! называй!… какъ назовешь?

— Эхъ какой же ты человѣкъ, ну чего ты, чего?

— Миктеровъ! внятно, но шепотомъ произнесъ наконецъ Тишинъ, глядя прямо въ глаза своему пріятелю, и вздохнувъ.

Гвоздевъ ни слова не сказалъ нз это въ отвѣтъ; множество мыслей зашевелилось въ его головѣ въ одну секунду. Сначала онъ не могъ понять съ какой стати тутъ былъ Миктеровъ; затѣмъ приподнявъ одну бровь и зажмуривъ глазъ, догадался онъ что рѣчь могла идти о другомъ Миктеровѣ; потомъ ему пришло въ голову не надуваетъ ли его самъ Осипъ Кондратьевичъ; наконецъ глаза его вдругъ забѣгали; онъ вскочилъ съ мѣста, согнувшись почесалъ себѣ колѣнку и, слегка дотрогиваясь другою рукой до плеча Тишина, прошепталъ:

— Не уйдетъ нынѣ, нѣтъ, Кондратьичъ, не уйдетъ!

Дальнѣйшія объясненія съ Гвоздевымъ были бы лишнія. Дѣло Тишина находилось въ вѣрныхъ рукахъ. Подробностей знакомства и связи Осипа Кондратьевича съ Миктеровымъ Гвоздевъ тоже не требовалъ, онъ удовольствовался тѣми полусочиненными романтическими соображеніями касательно родительской любви какія излагалъ ему Тишинъ.

Старые друзья разстались съ новыми увѣреніями и новыми залогами дружбы. Тишинъ обѣщалъ свою дочь Гвоздеву и отъ слова не отступится; Гвоздевъ также обѣщалъ извести Миктерова, и конечно для цѣли этой себя не пожалѣетъ.

XIII.

Прибывъ въ Петербургъ, Гвоздевъ кинулся отыскивать квартиру Осипа Кондратьевича, чтобы накрытъ тамъ Миктерова. Но сколько ни навѣдовался онъ подъ разными предлогами и въ разные часы къ Машѣ, сколько ни слѣдилъ за ней, сколько ни выглядывалъ, сколько ни простаивалъ предъ ея окнами на холодѣ и дождѣ, увы!… все оказывалось напрасно! И не мудрено: Миктерова не было уже въ Петербургѣ, и въ то время когда встрѣтившіеся сыщики распоряжались его судьбой, такъ что казалось бы уже трудно было ему отъ нихъ теперь увернуться, судьба устраивала другую встрѣчу. Миктеровъ наткнулся на бывшаго деньщика своего, Дерюгина, который, если помнитъ читатель, бѣжалъ съ нимъ одновременно изъ Москвы и вмѣстѣ съ другими бѣглыми отъ помѣщиковъ людьми попалъ на Поморы, увлеченный туда какимъ-то пріѣзжимъ изъ Выгорѣцкой пустыни раскольникомъ Кутейкинымъ. Встрѣча съ Дерюгинымъ, человѣкомъ простымъ и невліятельнымъ, не могла бы, казалось, имѣть никакихъ послѣдствій, но немного требовалось для того чтобы заставать Миктерова соскочить теперь, съ того пути по которому онъ было пошелъ.

Отношенія его къ Машѣ были очень странны. Она ему нравилась, идаже очень нравилась; но и представлялась ему нерѣдко связью и бременемъ, чѣмъ-то въ родѣ тяжелой гири которая тянетъ его къ низменной, ничтожной долѣ. — Неужто на вѣки вѣковъ связаться мнѣ съ нею, съ дочерью сыщика! приходило ему часто въ голову…. И молодая кровь кипѣла тѣмъ жарче что добродушная и цѣломудренная Маша, считая его своимъ женихомъ предъ Богомъ, своимъ будущимъ мужемъ, не отказывала ему въ маленькихъ ласкахъ и дажѣ въ поцѣлуѣ.

— Нѣтъ, разсуждалъ самъ съ собою Миктеровъ, — такъ жить нельзя. Лучше камень на шею.

И вдругъ случайно подвернулся Дерюгинъ.

— Дерюгинъ, Дерюгинъ! Гдѣ жъ ты жилъ-то, да какъ? Въ монастырѣ, въ раскольничьемъ? Даниловскомъ? Да какъ тебя туда приняли? распрашивалъ онъ, смотря съ наслажденіемъ на черты лица напоминавшія ему счастливое старое время.

— А какъ приняли? просто приняли. О патріархѣ объ Никонѣ лишь спросили. А потомъ постъ наложили на шесть недѣль, а тамъ, улыбнулся Дерюгинъ, — на самое на Рождество Іоанна Крестителя, къ рѣкѣ привели, раздѣли, въ воду погрузили….

— Ну?

— Ну и окрестили Иваномъ.

— Ахъ ты! ахъ ты! разсматривалъ его какъ какую диковинку Миктеровъ.

— А житье то какое, житье-то! продолжалъ между тѣмъ деньщикъ, — эхъ! Монастырь нашъ былъ общежительный, а порядокъ, у! порядокъ какой! На всякую должность свои люди были. Главные-то учители, Семенъ, да Мануйло, въ Питеръ стряпчими ѣздили; уставщикъ раскольничьи книги хранилъ; и писарь, и нарядчикъ, и торговые прикащики были, которые за торговыми промыслами ѣздили; иконописецъ образа по старинному красками на деревѣ писалъ; а тутъ и больничный, и стольникъ, и гостинщикъ, для пріема пріѣзжихъ гостей; рубашечный тамъ, прачечный, казначей, — народу-то, народу!

— И всѣмъ тепло и всѣмъ опокой! вздыхалъ съ какою-то горечью Миктеровъ.

— Ну о спокоѣ ли говорить? опокой во воемъ. А какъ ѣли! Въ господскіе праздники бывало пшеничный хлѣбъ богородичный принесутъ въ часовню, такъ это что? Ахъ, дай только! Пропоютъ часы надъ нимъ, да съ колокольнымъ звономъ въ столовую, а тамъ ужь всѣ вкругъ садятся; старецъ рѣзать его зачнетъ, братіи раздаетъ, а звонъ-отъ гудетъ да гудетъ, локолѣ онъ, старецъ, опять мѣдною ложкой въ мѣдную чашку не ударитъ; а ударитъ — всему конецъ, и разойдутся. Благолѣпіе, что говорить, благолѣпіе! Каждый день въ молельнѣ молиться сбирались. Молельня вся образами изукрашена, монахъ бѣглый, Ѳеодосій, и службу правилъ. А государыни и синода, продолжалъ таинственно Дерюгинъ, — у насъ и не вспоминали.

— Ну?

— Только послѣ вечерни и утрени, вмѣсто многолѣтія пѣли: "Утверди Боже вѣру Христову, соблюди Господи и помилуй отецъ нашъ духовныхъ иже о Христѣ съ братіею и вся христіанъ, " — вотъ какъ!

— Ахъ ты!

— Да, оттолѣ и бѣда-то моя вся! кабъ не то, жить бы, жить! А тутъ какъ спознали лиходѣи, да какъ понаѣхали, и-и! махнулъ рукой Дерюгинъ. — Хватать начали, допрашивать; всѣ разбѣжались! Человѣкъ двадцать, убоясь, огнемъ себя сами извели. Вотъ съ той поры и мнѣ тяжко стало. Бился, бился, нигдѣ не сокроется. И такъ думахъ, и этакъ; а теперь, какъ въ народѣ слухъ идетъ объ Украйнѣ, ужь туда иду; надо жизни своей конецъ положить, пока силы есть, да смѣлость.

Миктерова разбирала зависть, слушая Дерюгина. Распрашивая его обо всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ его прошлой жизни, онъ въ особенности старался разузнать о видахъ его на будущее, о томъ почему тянуло его въ Украйну, что говорили въ народѣ, на что онъ надѣялся, какъ думалъ идти, когда, куда именно, и чѣмъ больше углублялся въ эти подробности, тѣмъ болѣе подступала къ нему злоба и тѣмъ становилось ему досаднѣе что простой человѣкъ, Дерюгинъ какой-нибудь, умѣетъ съ жизнью своею справиться, а онъ сколько уже лѣтъ выхода изъ своего положенія придумать не можетъ. Широкая, свободная жизнь на Украйнѣ подмывала его; онъ чувствовалъ потребность дѣятельности, а настоящее представлялось ему безрадостнымъ и безнадежнымъ; Маша казалась ему и такой холодной, и такой благоразумной….

— Пойти что ль съ тобой на Украйну-то? перебивалъ онъ разкащика.

А Дерюгинъ, въ невѣдѣніи того что происходило на душѣ его слушателя, продолжалъ свои разказы, просто и грубо настаивая что голову свою даромъ отдавать не-слѣдуетъ, что жить въ Питерѣ, все равно что самому на плаху идти; что не все такимъ порядкамъ какіе нынѣ продолжаться, что наконецъ не одни Выгорѣцкіе старцы, а можетъ-быть и полъ-Россіи, скрыть его, Дерюгина, пожелаютъ.

— Завтра, слышь, завтра, Дерюгинъ, сказалъ наконецъ Миктеровъ, разставаясь съ нимъ, — или мы съ тобою не свидимся, или вмѣстѣ пойдемъ. Хоть пожитки всѣ бросить, хоть и сюда не заходить, только бы завтра уйти, а не позже.

А на завтра чуть свѣтъ, Миктеровъ былъ уже у Маши. Взволнованный, раздраженный вошелъ онъ къ ней, рѣшившись положить ихъ отношеніямъ одинъ конецъ. Онъ заговорилъ съ нею такимъ тономъ который смущалъ и оскорблялъ бѣдную дѣвушку; она слушала его закрывъ лицо руками и отъ времени до времени отрицательно покачивая головой. Но Миктеровъ, все болѣе и болѣе разгораясь, обхватилъ Машу обѣими руками и прижалъ къ ея пылающимъ плечамъ лицо; она вырвалась.

— Не искушай ты меня, оставь; поди лучше прочь.

— Какая же это любовь твоя ко мнѣ! говорилъ Миктеровъ, стараясь привлечь ее снова. — Маша! Маша! полно же, Маша! шевелилъ онъ чуть слышно пересохшими губами, крѣпко сжимая ея руки и силясь оторвать ихъ отъ лица. — Маша! не томи ты меня…. Маша!

— Нѣтъ! шепотомъ, но твердо произнесла она, опустивъ руки и не замѣчая крупныхъ капель слезъ, которыя показались изъ-подъ опущенныхъ длинныхъ ея рѣсницъ.

— Я уйду!

— Ступай, если сердце тебя ко мнѣ не тянетъ! знать моя судьба такая, прибавила она, взглянувъ на него, и концомъ платка которымъ была повязана ея голова, вытерла скатившуюся слезу.

Миктеровъ выпустилъ ея руку, и опять злобное чувство пробѣжало по его душѣ.

— Всѣ дни свои, сказалъ онъ, — я съ тобой проводилъ, Маша; вмѣстѣ горе горевалъ, радости же мало видѣлъ! Однако ты и того вѣдать не хочешь, коли отъ себя меня гнать не боишься? Ну когда такъ, то и прощай! Когда сердцу твоему не милъ я, прощай! Ну, прощай! прибавилъ онъ, протягивая руку, — прощай!

— Прощай! повторила за нимъ съ разстановкой Маша, встрепенувшись и глядя ему прямо въ лицо.

— Прощай! сказалъ еще разъ Миктеровъ, вставая и держа на воздухѣ протянутую руку, — прощай!

— И уйдешь? спросила Маша не подымаясь съ мѣста, — такъ и уйдешь ты?

— Нѣтъ, поцѣлуюсь еще! сказалъ Миктеровъ, сжавъ ее въ своихъ объятіяхъ.

— Милый мой, милый!

— Маша, Маша!

И поцѣлуй длился долго. Миктеровъ крѣпко прижималъ ее къ своей груди, обнявъ тонкую талію.

— Маша! умоляющимъ голосомъ проговорилъ наконецъ Миктеровъ, — Маша! Ну чего ты?… чего ты?…

— Нѣтъ, нѣтъ! едва дыша повторила опять она, замотавъ головой.

— Ну такъ… не любишь же ты меня! громкимъ и твердымъ голосомъ произнесъ Миктеровъ и кинулся къ дверямъ.

— Не люблю? Я?… Какъ люблю-го! закричала какимъ-то дикимъ голосомъ вслѣдъ ему Маша; но Миктеровъ былъ уже за дверью, а черезъ часъ, вмѣстѣ съ Дерюгинымъ, выбирались они вонъ изъ Москвы.

XIV.

Взятіе Азова, Перекопа и Очакова, затянувшаяся Турецкая война, все это обходилось не дешево Россіи. Безпрестанные наборы совершенно обезлюдили селенія; набирали въ солдаты даже церковниковъ, разстригали поповъ и чернецовъ для пополненія арміи.

Генералъ Ласси, отразивъ прорвавшихся было и разсѣявшихся по Донцу и его равнинамъ Татаръ, вздумалъ, пройдя линію Перекопа, двинуться глубже въ Крымъ, но опустошенная страна, не дававшая войску никакого продовольствія, и буря разсѣявшая флотъ который долженъ былъ подвезти ему припасы, заставили его поспѣшно возвратиться на Украйну. Минихъ со своею пятидесятитысячною арміей, везя артиллерію на двѣнадцати тысячахъ паръ воловъ, дошелъ до Днѣстра, имѣя намѣреніе приступить къ осадѣ Хотина и Бендеръ; но въ виду расположившихся лагеремъ на другой сторонѣ рѣки шестидесяти тысячъ Турокъ, простоялъ три дня на мѣсіѣ и отступилъ, не рѣшившись переправиться. Бросая въ степи скотъ, артиллерію и припасы, только къ осени возвратился онъ на Украйну, не досчитываясь шестнадцати тысячъ войска и до тридцати тысячъ крестьянъ, сдѣлавшихся жертвой походныхъ трудовъ.

Неблагопріятствовали намъ и отношенія наши съ Швеціей. Возобновленіе заключеннаго съ нею, еще въ 1724 году, на двѣнадцать лѣтъ союза хотя и ограждало насъ нѣсколько съ этой стороны на время окончанія дѣлъ съ Турціей, но правленіе Швеціи находилось по смерти Карла XII въ рукахъ продажнаго дворянства, и все зависѣло отъ того чье вліяніе, или скорѣе чьи деньги возьмутъ перевѣсъ, — французскія или русскія. Теперь борьба двухъ враждебныхъ дворянскихъ партій, графа Горна и Гиленборга, кончилась не въ нашу пользу. Горнъ, сторонникъ Россіи, принужденъ былъ сложить съ себя всѣ свои должности и удалиться вмѣстѣ со всѣми совѣтниками крихсрата, а новое министерство, заключивъ на десять лѣтъ трактатъ съ Франціей, обязавшеюся доставлять Швеціи денежныя субсидіи, въ то же время завязало тайныя сношенія съ Константинополемъ.

Слышно было что изъ Стокгольма посланъ былъ въ Польшу, для возбужденія Поляковъ противъ Россіи, майоръ Синклеръ съ какими-то тайными порученіями; что посланникъ нашъ при Стокгольмскомъ дворѣ, Бестужевъ, наблюдавшій за дѣйствіями Шведовъ, препроводилъ даже добытый имъ портретъ Синклера въ Петербургъ, дабы правительство могло за нимъ слѣдить; что этому же Синклеру поручено было потомъ отвезти въ Хотинъ ратификацію заключенной съ Турками конвенціи для доставленія ее въ Константинополь и т. д.

Разорительная война, правленіе Нѣмцевъ, ужасныя картины продолжавшихся жестокостей Бирона, все это не могло не возбуждать общаго ропота, не могло не родить недовольныхъ между Русскими. Поговаривали въ народѣ даже о какихъ-то тайныхъ сношеніяхъ нѣкоторыхъ вельможъ съ Франціей и Швеціей; говорили что Швеція должна будетъ напасть на Россію съ тридцати тысячною арміей, какъ только обнаружится неудачный исходъ камланіи фельдмаршала Миниха; что тогда откроется общее возстаніе, что провозгласятъ государыней Елизавету Петровну, а принцессу Анну и герцога Брауншвейгскаго отправятъ въ Германію.

Кто распускалъ эти слухи, откуда они шли — никто не зналъ, но слухи эти ходили между людьми всякаго званія.

Дерюгинъ съ Миктеровымъ подвигались между тѣмъ, не зная впрочемъ хорошенько куда и зачѣмъ они идутъ. Народная молва гнала ихъ все дальше и дальше на югъ, «на вольныя мѣста».

Путешественники наши пробирались никѣмъ и нигдѣ не останавливаемые. Дерюгинъ выручалъ своего товарища смѣлостью пріемовъ, знаніемъ обычаевъ простаго народа, разказами о поморскихъ раскольникахъ, а Миктеровъ помогалъ ему своею грамотностію.

Назывались они, смотря по обстоятельствамъ, то бѣглыми отъ помѣщиковъ крестьянами, то старцами изъ раскольничьихъ скитовъ, то посланными отъ православныхъ монастырей за сборомъ, — и вездѣ принимали ихъ радушно, кормили Христа ради чѣмъ Богъ послалъ и ввѣряли, не стѣсняясь, всякую тайную молву ходившую въ народѣ, будь она хорошаго или дурнаго свойства.

Разнообразіе впечатлѣній, разсѣянная, подвижная жизнь, напряженное состояніе духа, вслѣдствіе необходимости быть всегда на чеку, все это придавало бодрости Миктерову. Поконченные счеты съ Тишинымъ облегчили его, а съ Машей трудно было, казалось ему, поступить честнѣе того какъ онъ поступилъ.

— Отъ соблазна самъ ушелъ, бросилъ все; погубить ее не хотѣлъ; больше того и сдѣлать не можно, думалъ онъ.

Вмѣстѣ съ тѣмъ незнакомыя мѣстности представлялись ему тѣмъ самымъ краемъ всякихъ волненій, а незнакомыя лица тѣми самыми недовольными и заговорщиками котооыхъ онъ искалъ и о которыхъ не переставалъ ему напоминать Дерюгинъ.

— Ну, схорониться здѣсь мы схоронимся, твердилъ послѣдній съ увѣренностью, — говори знай что на умъ пришло, лишь не робѣй! Ишь они здѣсь живутъ за пазушкой; про злодѣевъ Нѣмцевъ и не вѣдаютъ!

И Миктеровъ, останавливаясь на ночлегахъ и привалахъ, разказывалъ все что зналъ: читалъ вслухъ отрывки изъ распущеннаго въ то время въ народѣ польскаго календаря, какъ астрономъ Францишка Невѣсскій «разные неблагопріятные прогностики объ Имперіи Русской, а особливо объ Украйнѣ описывалъ», и слушали его всѣ со вниманіемъ и въ самомъ дѣлѣ ждали чего-то.

— Землякъ! таинственно окликнулъ разъ Миктерова Дерюгинъ (обращаясь уже съ нимъ по товарищески); — Землякъ, а землякъ! повторилъ онъ, нащупавъ его въ сѣняхъ, во время ужина хозяевъ и наклонившись къ самому его уху. — Вотъ въ каку сторону зашли, — слышалъ ли? государь Алексѣй Петровичъ, царевичъ, блаженной памяти, — живъ! За столомъ старикъ сказывалъ. Царевичъ, молъ, не преставился; извести его токмо хотѣли, а онъ нынѣ живъ!

— Что ты, что ты? встрепенулся съ просонья Миктеровъ.

— Чего? Здѣсь недалеко. Народу явиться хочетъ. Селеніе отсюда которое десять верстъ, — туда надо идти.

— Что ты, Дерюгинъ, брось! Обманъ лишь одинъ: самозванецъ!

— Толкуй, самозванецъ! Царевичъ Алексѣй Петровичъ слышь.

— Да брось, Дерюгинъ, брось, говорилъ уже серіозно урезонивая товарища Миктеровъ, — ну какой тамъ царевичъ Алексѣй Петровичъ?

— Самъ не вѣдаю я какой; померъ ли тотъ царевичъ, не померъ ли, — все едино; многимъ ужь онъ явился. Пойдемъ, а не то…. безъ тебя дорогу найду; мнѣ чего? и одинъ пойду!

Оставаться одному Миктерову не хотѣлось, а идти?…

— Фу ты! Экъ вранье! экъ васъ!… ворчалъ и сердился онъ, но все-таки рѣшился слѣдовать за Дерюгинымъ.

По мѣрѣ приближенія къ указанному мѣсту, слухи о царевичѣ подтверждались, разказывали уже разныя подробности: какъ царевичъ этотъ былъ допрежь сего работнымъ человѣкомъ у Басанскаго сотника въ командѣ, что звали его Иваномъ Мниццкимъ, что явилось ему все то въ сонныхъ видѣніяхъ. Народъ въ попадавшихся на пути селеніяхъ волновался, валилъ смотрѣть на самозванца.

— Пристану я къ нему, пристану! говорилъ возбужденный общимъ движеніемъ и чудесными разказами Дерюгинъ.

— Пойдемъ, посмотримъ! повторялъ за нимъ уже съ любопытствомъ Миктеровъ.

И путешественники наши шли впередъ.

XV.

Мѣстности болѣе плоской какъ та гдѣ находилось село Ярославецъ трудно было себѣ представить; за то нельзя было выбрать лучшаго пункта для устройства наблюдательныхъ за Татарами постовъ, составлявшихъ съ этой стороны военный кордонъ. Далеко съ постовъ этихъ, обозначенныхъ высокими тестами и горящими по ночамъ смоляными бочками, далеко въ открытой стели видѣлъ глазъ сторожевыхъ казаковъ и легко было имъ наблюдать за всякимъ движеніемъ Татаръ, еслибы таковыя дѣйствительно ими предпринимались; но тихо и смирно было пока все вокругъ, никто и ничто не безпокоило стражниковъ, не о чемъ было имъ думать и нечего дѣлать.

— Живемъ мы здѣсь словно отшельники; сами не видимъ никого, да и про насъ люди забыли, разсуждали дни между собою.

— И отшельники себя знай чѣмъ-нибудь показываютъ, народъ тоже къ нимъ сбирается; а мы и того сдѣлать не можемъ.

— Эхъ! говорилъ разъ солдатъ Шурлаевъ, — нешто чѣмъ мнѣ показать себя? съ горя, — ей, братцы?

— Чѣмъ покажешь-то? Рожей что ль? возражалъ ему товарищъ Маскуринъ.

— Ну куда тебѣ! Эхъ ты, Шурла! Вотъ Ванькѣ бы Миницкому, такъ онъ вишь на выдумки гораздъ! вмѣшался казакъ Стрѣлковъ.

А Ванька Миницкій, лежа въ углу на соломѣ, только потягивался.

— Чуръ меня, чуръ меня! закричалъ онъ громко, услыхавъ свое имя. — Чуръ меня!

— Аль во снѣ увидалъ что, чураешься?

— Видѣніе ему знать какое приснилося.

— Кто ты таковъ? басомъ, съ открытыми глазами, продолжалъ между тѣмъ Миницкій.

— Кто? Миницкій, казакъ, Ванька, — вотъ кто! смѣючись, отвѣчаетъ Стрѣлковъ.

— Царь, государь Дмитрій царевичъ Углицкій! басилъ Миницкій.

— Шутъ!… Померъ давно!

— Ишь онъ проспалъ его.

— Другаго бы выдумалъ! смѣялись казаки.

— Русской земли ты царь православный! Встань, подымись, народу явись! продолжалъ Миницкій. — Батюшка нашъ ты, Алексѣй Петровичъ, царь!

— Другаго слышь, ребята, называетъ.

— Сбился, сбился!

— Ахъ ты! померли со смѣху казаки.

— Слугъ себѣ набирай царскихъ, вѣрныихъ! кричалъ громче прежняго ободренный удачнымъ выборомъ самозванничества Миницкій. — Управителей нѣмецкихъ казнить вели! Ты нашъ царь, прироженный царь, царевичъ царь!

— Ха-ха-ха! дружно смѣялись всѣ.

И прироженнаго царя стащили съ соломы и долго возились въ тѣсной ставкѣ казаки, и послали за виномъ, а на завтра Стрѣлковъ съ Шурлаевымъ обѣщали, шутя, новаго царя помазывать.

— О-о-охъ! толковали между собою нѣкоторое время спустя, въ селѣ Ярослзъцѣ, на улицѣ бабы. Гдѣ жь такой народился-то, а?

— У казаковъ вишь ты, у казаковъ.

— О-охъ! А звать-то какъ его намъ, звать-то?

— Алексѣемъ, вишь ты, Петровичемъ.

— Коли истинно царь, въ то же время говорили мужики, — пусть явится.

— Народу пусть покажетъ себя.

— За истиннымъ за царемъ, всѣ пойдемъ, не отступимся.

— Гдѣ у васъ тутъ царь-отъ? стали спрашивать наконецъ и наѣзжавшіе со всѣхъ постовъ казаки.

— Истинно ли про то всѣ сказываютъ?

— Ну, Ванюшка! — держись! серіозно уже говорили Миницкому товарищи, — пристанетъ если много народу, — мы явимся.

А молва между тѣмъ росла, да росла. Къ слуху о явившемся царѣ, приплеталась уже цѣлая сочиненная въ народѣ же легенда. Разказы о сонномъ видѣніи Миницкаго передавались съ разными варіаціями. Къ селу Ярославцу потянули отовсюду любопытные. Достигло извѣсгіе, какъ мы видѣли, и до Миктерова и Дерюгина.

Миницкому съ товарищами приходилось дѣйствовать не въ шутку, приходилось въ самомъ дѣлѣ показаться людямъ.

Казакъ Малмега изъ села Ярославца обѣщалъ пріютитъ самозванца у себя, и вся компанія собралась туда. Роли которыя каждый изъ дѣйствующихъ лицъ долженъ былъ играть затвержены были такъ хорошо, что смотря на Миницкаго и другихъ казаковъ, можно было пожалуй думать что искренно вѣрилъ всякій изъ нихъ въ то лицо которое онъ представлялъ. Стрѣлковъ, Маскуринъ и Шурлаевъ, въ качествѣ тѣлохранителей царя, помѣстились съ ружьями на караулѣ у избы Малмега. Самъ Миницкій, выстрѣливъ въ честь прибытія своего изъ мушкета, засѣлъ въ красный уголъ и, сто разъ повторяя чудное свое видѣніе приходящимъ взглянуть на него людямъ, принималъ земные поклоны и цѣлованія, обѣщалъ милости и льготы. Наказной сотникъ Полозокъ, одинъ изъ первыхъ увидавшій самозванца, поспѣшилъ было на всякій случай, въ огражденіе себя, увѣдомить обо всемъ отучившемся командира своего Климовича.

— Какой тамъ царевичъ? въ колодки его! закричалъ послѣдній, прерванный въ бесѣдѣ съ проѣзжимъ изъ синода монахомъ, вытаращившимъ при этомъ извѣстіи глаза, — въ колодки его! повторилъ онъ, не дослушавъ доклада.

И Полозокъ стремглавъ пустился къ Малмегѣ, но было уже поздно. Улица вся запрудилась народомъ; откуда ни взялись вооруженные люди, женщины, дѣвки, дѣти малыя тѣснившіеся вокругъ дверей! Тѣлохранители пропускали по одиночкѣ желавшихъ видѣть ясныя очи царя, и протерѣвшійся сквозь толпу и представшій предъ царевичемъ, Полозокъ не только не думалъ уже исполнять приказаній начальства, не только позабылъ про колодки, но, повалившись въ землю, просилъ теперь у царя милости, не оставить и его своимъ посѣщеніемъ.

Малмега между тѣмъ послалъ сына своего за священникомъ, а самъ побѣжалъ подѣлиться своими впечатлѣніями кой съ кѣмъ изъ товарищей.

— Царевичъ! воистину царевичъ! говорилъ онъ сотнику Краснощекову, вытирая слезы.

— Милости намъ даруетъ большія ли? распрашивали его хорунжіе и казаки.

— Всѣмъ обѣщалъ, всѣмъ! толковалъ Малмега. Самъ атаманъ Кучаковскій, командиръ, и тотъ призналъ его: «Царевичъ, говоритъ, не оставь насъ», а самъ плачетъ — разливается.

Послали и къ Бобровицкому сотнику Косташу, звать его со знаменемъ и казаками. Послали доставить царевичу кафтанъ.

А царевичъ въ это время, перейдя уже въ домъ Положа, сидѣлъ за столомъ со священникомъ, по прозванію Гаврила Могила, кушалъ рыбу, которою угощалъ его хозяинъ, разказывалъ когда и какъ онъ явиться народу торжественно, яко подлинный царь, хочетъ, и слушали его съ благоговѣніемъ окружающіе, а въ селѣ на улицахъ точно праздникъ былъ. Народъ сновалъ изъ стороны въ сторону: пѣсни пѣли, разговоры вездѣ шли; окна у Положа такъ и залѣпили, какъ мухи, головы любопытныхъ, стараясь разсмотрѣть царевича за трапезой, ибо видѣть его многимъ еще не довелось, а тѣлохранители, Стрѣлковъ, Шурлаевъ и Маскуринъ въ двери никого еще не впускали.

Въ то же время подходили къ селу наши путешественники, Дерюгинъ и Миктеровъ. Праздничный видъ на улицѣ, разговоры, шумъ и движеніе позволяли имъ догадываться что цѣль путешествія ихъ была достигнута и что здѣсь во всякомъ случаѣ надо было имъ и остановиться и пріотдохнуть.

XVI.

На селѣ становилось съ каждымъ днемъ все люднѣй и люднѣй. Кто вѣрилъ, а кто и не вѣрилъ разказамъ передаваемымъ изъ устъ въ уста и украшаемымъ фантазіями каждаго отдѣльнаго лица. Къ числу послѣднихъ принадлежалъ, разумѣется, Миктетеровъ и съ нимъ вмѣстѣ Дерюгинъ; но оба они все-таки не переставали вертѣться въ народѣ, прислушиваясь къ толкамъ.

Священникъ Гаврила Могила, какъ слышно, присталъ окончательно къ самозванцу и сбирался устроить, торжественную присягу. Пріобрѣтенный авторитетъ священника много помогалъ Мняицкому.

— Люди начнутъ присягать, и мы не отступимся, говорилъ каждый отдѣльно.

— Дружнѣй надо ребята, дружнѣй! повторяли лотомъ хоромъ въ толпѣ.

И глядя на все это, невольно приходило въ голову Миктерову сожалѣніе отчего на мѣстѣ простаго казака, какимъ выглядывалъ Миницкій, не стоялъ теперь кто-нибудь другой.

— Эхъ! иное бы дѣло было тогда, заварилась бы каша, и не расхлебать бы! Эхъ! силъ-то моихъ не хватаетъ!

— Чего, силъ? постой, поприсмотримся, говорилъ Дерюгинъ, — дай время сему разыграться, и силы тогда найдемъ, погоди!

Изо всѣхъ худшее положеніе было сотника Климовича. Ему, какъ начальству, слѣдовало что-нибудь предпринять рѣшительное, а что именно, онъ не зналъ. Посадить въ колодки Миницкаго было легко приказать тогда, но исполнитъ такое приказаніе едва ли даже было и возможно при тѣхъ размѣрахъ которые приняло дѣло. Кромѣ того что пришлось бы пожалуй бороться теперь съ толпой силой оружія, но и въ необходимости-то этой борьбы онъ былъ еще не вполнѣ увѣренъ самъ.

— Чего же другіе-то молчатъ? Чего жъ, вонъ сказываютъ, и самъ атаманъ Кучаковскій милостей царскихъ проситъ? Съ чего жь сотники-то къ нему всѣ пристали? думалъ онъ.

И только загостившійся у Климовича проѣзжій монахъ удерживалъ его отъ окончательнаго признанія Миницкаго. Монахъ убѣдительно доказывалъ что всѣ разказы были чистый вздоръ, что никакого царевича Алексѣя Петровича на свѣтѣ нѣтъ, что онъ это доподлинно знаетъ и совѣтуетъ пока, до времени, до явныхъ какихъ-либо со стороны самозванца дѣйствій, молчать, въ случаѣ таковыхъ, напасть на него, хотя бы съ оружіемъ, а главное, постараться развѣдать въ народѣ не скрывается ли во всемъ этомъ какихъ вредителей, подстрекателей, здѣшнихъ или съ чужой стороны прибывшихъ, ибо такого злодѣйскаго умысла простому казаку не выдумать.

— Если, говорилъ не крѣпкій, какъ видно, и самъ въ убѣжденіяхъ своихъ монахъ, если самозванецъ, хотя бы и злодѣй, да въ народѣ силу большую имѣть будетъ, — оружіемъ тебѣ его не взять, понеже за него многія тысячи возстанутъ, а тебѣ пристать къ нему всегда время будетъ.

И Климовичъ согласился и молчалъ.

Между тѣмъ въ назначенный по уговору день, ударили въ колоколъ, и народъ повалилъ по призыву толпами въ церковь На паперти, въ полномъ облаченіи стоялъ священникъ. По бокамъ его раскачивались вынесенныя хоругви. Въ рукахъ держалъ онъ блюдо, на которомъ положенъ былъ большой серебрявый крестъ. Въ церкви, предъ мѣстными иконами горѣли большія свѣчи, которыя зажигались только при торжественныхъ праздникахъ. Царскія двери были отворены. Показавшійся вдали самозванецъ, въ новомъ кафтанѣ и шапкѣ, окруженный солдатами съ заряженными ружьями и примкнутыми штыками, подвигался медленно, и напиравшій за нимъ народъ говоромъ и шумомъ своимъ чуть не заглушалъ колокольнаго звона. Миницкій дрогнулъ было при такой торжественности: она его испугала.

— Чего опасаешься? знай молчи, говорилъ шедшій рядомъ съ нимъ Стрѣлковъ и другіе; куда хочешь иди, — крѣпко будемъ стоять за тебя.

Кто изъ дѣйствующихъ лицъ выдумалъ форму церемоніала, и долго ли ее выдумывали, Богъ вѣсть, но церемоніалъ этотъ шелъ такъ гладко, въ такомъ порядкѣ, какъ будто надъ составленіемъ его работала цѣлая придворная канцелярія.

Подойдя къ паперти, самозванецъ смѣло уже взялъ съ блюда крестъ, приложился къ нему, далъ приложиться священнику, сунулъ тутъ же послѣднему къ цѣлованію руку и бодро выступивъ съ крестомъ въ рукахъ впередъ, вошелъ въ церковь, а за нимъ священникъ, тѣлохранители и народъ.

Храбрость, казалось, вполнѣ уже возвратилась къ Миницкому. Твердымъ, увѣреннымъ шагомъ пройдя въ открытыя царскія двери, подошелъ онъ прямо къ престолу, взялъ Евангеліе и обратился къ народу. Солдаты не отпускали его ни на шагъ, держа у ногъ ружья, изъ которыхъ, по окончаніи церемоніи, предполагалось произвести пальбу, въ знакъ признанія самозванца царевичемъ, и съ которыми также намѣревались идти къ Басанскому сотнику Климовичу, чтобы заставить его, если не волей, такъ силой пристать къ общему дѣлу.

Все шло какъ по маслу. Стоя въ царскихъ дверяхъ, Миницкій давалъ подходившимъ прикладываться ко кресту и Евангелію, а священникъ Могила между тѣмъ служилъ часы. Скоро раздался благовѣстъ къ молебну; Могила прочелъ акаѳистъ Николаю Чудотворцу и провозгласилъ на эктиньѣ царевича Алексѣя Петровича; запѣли самозванцу многолѣтіе, тропарь пятидесятницы…. но не умеръ еще звукъ колокольнаго звона, не кончилась еще духовная пѣснь, какъ въ заднихъ рядахъ послышался какой-то говоръ, шумъ, многіе подались изъ церкви вонъ; смущенная толпа оглянулась назадъ, а въ дверяхъ показался съ крѣпкимъ карауломъ сотникъ Климовичъ, громкимъ голосомъ потребовавшій самозванца къ расправѣ.

Миницкій стоялъ на мѣстѣ не двигаясь. Шурлаевъ, Стрѣлковъ и другіе кинулись было съ ружьями впередъ, готовясь защищаться; караулъ Климовича загородилъ имъ дорогу. Началась свалка, крикъ, давка. Миктерову съ Дерюгинымъ едва удалось пробраться до дверей и оттуда уйти домой съ тѣмъ чтобы, забравъ пожитки, какъ-нибудь задами и огородами бѣжать изъ села.

— Ну, вотъ, говорилъ спустя нѣкоторое время Климовичу заѣзжій монахъ, — и дѣлу всему конецъ. Виновники, самъ злодѣй, сообщники, всѣ перехвачены…. Милостей тебѣ ожидать царскихъ нынѣ надо.

— Подстрекателей и тѣхъ схватить удалось, съ сіяющимъ отъ радости лицомъ говорилъ Климовичъ. — На утекъ было ушли, да попалися.

— А? Сіе и того лучше, радовался вмѣстѣ съ нимъ и монахъ; — мятежъ скорѣе къ окончанію придетъ. Совѣтъ-то мой знать и точію къ правдѣ привелъ. Взысканъ будешь милостями, — меня помяни.

— Помяну, помяну! потиралъ руки Климовичъ. — Допросить лишь ихъ надлежитъ, что за люди, кѣмъ научены и откудова къ намъ пожаловали.

По улицамъ шла между тѣмъ еще страшная неурядица. Разсыпавшаяся изъ церкви въ разныя стороны толпа придти въ себя не могла. Посаженный подъ караулъ, Миницкій съ товарищами возбуждалъ толки и разговоры. Требовали суда и расправы.

— Царевичъ ли онъ, или не царевичъ, про то намъ лучше свѣдомо, ворчали одни.

— Мы бы и сама самозванца отъ истиннаго царя распознать сумѣли, говорили другіе.

— Чего же смотрѣли-то вы? Своихъ били, всѣхъ выдали.

— Посчитаемся, вотъ погоди! слышалось со всѣхъ сторонъ.

А закованныхъ мнимыхъ подстрекателей вели въ то же время къ допросу къ сотнику, и Климовичъ, сидя съ гостемъ своимъ, дожидался ихъ.

Загремѣли въ сѣняхъ цѣпи, растворилась широко дверь; но прежде чѣмъ приведенные подъ сильнымъ конвоемъ плѣнные успѣли еще перестудить порогъ, сидѣвшій рядомъ съ сотникомъ, монахъ быстро подобралъ распахнувшіяся полы подрясника и, выскочивъ за печку, обѣими руками сталъ манить къ себѣ Климовича.

— Совѣта моего коль слушался доселѣ, задыхающимся голосомъ говорилъ онъ, — людей сихъ не держи, слышь, не держи!

— Что? Чего? спрашивалъ, не понимавшій внезапнаго волненія гостя своего, Климовичъ.

— Будетъ тебѣ отъ нихъ бѣда великая! не держи, отпусти! махалъ руками самъ весь блѣдный монахъ.

— Къ допросу бы ихъ…. заикнулся было Климовичъ.

Но монахъ вдругъ съежился, присѣлъ на колѣна и зажмурилъ глаза.

— Фискалы, вѣдаешь ты? Фискалы они, фискалы! прошепталъ онъ, нагнувшись къ самому уху сотника.

Растерявшійся вдругъ Климовичъ не зналъ теперь какъ ему быть.

— Фискалы, фискалы! повторялъ монахъ шепотомъ. — Государево слово объявятъ…. Я де и самъ…. участникъ…. ахъ ты Господи, Господи!

А время шло. Плѣнные позвякивали цѣпями, караульные казаки, переговаривая между собой, дожидались, а самъ монахъ показаться изъ-за печки ни за что не хотѣлъ.

— Ну, какъ звать тебя? взволнованнымъ голосомъ спросилъ наконецъ сотникъ, рѣшившись подойти къ одному изъ подстрекателей.

— Иваномъ.

— А тебя какъ звать?

— Иваномъ же.

— Оба стало Иваны?! замѣтилъ Кіимовичъ, не зная что ему дальше сказать.

— А про нашего злодѣя слыхали ль? спросилъ онъ съ видимымъ желаніемъ на вопросъ этотъ получить отрицательный отвѣтъ и смущенный пуще прежняго монахомъ, который замахалъ ему при этомъ изъ-за печки еще сильнѣе руками.

— За сборомъ мы было сюда, для церкви Божіей. Ни про какихъ злодѣевъ не слыхивали, отвѣтили смиренно и другъ друга перебивая, плѣнники.

— За сборомъ? повторилъ точно удивленный Климовичъ. — Ну чего жъ вы ихъ привели? обратился онъ горячо къ конвойнымъ, — за сборомъ слышь они здѣсь, за сборомъ….

— Истинно за сборомъ, повторяли мнимые подстрекатели, — ни про какихъ злодѣевъ не вѣдаемъ….

— Э! прервалъ сердито Климовичъ, обратившись къ казакамъ. — Кого привели? Чего думали? Кто изловилъ людей сихъ? Гдѣ? Когда? Злодѣевъ подавай мнѣ, слышь, вотъ кого, а вы — Глаза звать отвести мнѣ думали? Сами въ злодѣйскихъ замысляхъ знать, а?

И затѣмъ уже не трудно было окончить комедію. Колодки были тотчасъ же сняты, плѣнники отпущены на свободу, и черезъ полчаса такъ называемые подстрекатели, въ которыхъ читатель узналъ уже конечно давно Миктерова и Дерюгина, весело зашагали вонъ изъ села.

— Господи! Что такое съ нами было? говорилъ изумленный Дерюгинъ своему спутнику. — Вотъ когда не чаялъ бѣды-то избѣгнуть! Совсѣмъ, совсѣмъ конецъ было пришолъ!

А Миктеровъ молчалъ. Лицо встрѣченнаго имъ сейчасъ монаха смутно напоминало ему давно прошедшее время. Но зачѣмъ здѣсь опять монахъ этотъ вмѣшался въ его судьбу? Изъ чего хлопоталъ онъ, выручалъ ихъ? Зачѣмъ такъ таинственно скрылся? Все оставалось опять для него непонятнымъ; да и некогда было надъ этимъ останавливаться. Подальше и скорѣе надлежало бѣжать.

Дѣлу Миницкаго суждено было окончиться быстро. Графъ Александръ Ивановичъ Румянцевъ, стоявшій не въ далекѣ съ войсками, узнавъ о случившемся, разогналъ тотчасъ же толпы и пресѣкъ мятежъ. Главные виновники, перехваченные еще Климовичемъ, были отправлены въ Петербургъ, откуда, по окончаніи надъ ними слѣдствія въ тайной канцеляріи, препровождены были въ Украйну, къ генералъ-маіору Шилову, для наказанія ихъ на мѣстѣ преступленія.

Отъ всего дѣла остались лишь новые кровавые слѣды. Самозванецъ Миницкій и попъ Гаврила посажены были живыми на колья. Стрѣлковъ и Полозокъ четвертованы. Малмегу, по отсѣченіи ноги, а потомъ головы, положили на колесо, воткнувъ оторванные члены на колья. Перехватали и казнили еще многихъ въ Петербургѣ и Москвѣ. Ярославецъ сожгли до тла; жителей переселили въ другія мѣста, и еще пустыннѣе, еще площе и ровнѣе стало мѣсто гдѣ процвѣтало столько лѣтъ богатое село.

XVII.

Маша жила на хлѣбахъ у вдовы Пташкиной, владѣтельницы небольшаго домика въ одномъ изъ самыхъ глухихъ переулковъ тогдашняго Петербурга, и оставалась совершенно одна. Знакомыхъ не было у нея никого кромѣ Гвоздева, отказать въ гостепріимствѣ которому, какъ пріятелю отца, она не могла и который съ двухъ трехъ разъ сумѣлъ поставить себя относительно Маши такъ, что она, несмотря на невольное къ нему отвращеніе, привыкла къ его разговору, лицу, а наконецъ стала не безъ удовольствія слушать его.

Его разказы о своей прежней судьбѣ, о нищетѣ среди которой онъ росъ, о больной матери, о крайности которая принудила поступить на ту богомерзкую, какъ онъ говорилъ, службу которую несетъ теперь — всѣ эти разказы трогали сердце бѣдной дѣвушки. Не было причины не повѣрить той злобѣ и ожесточенію съ которыми Гвоздевъ выражался, хотя и шепотомъ и по секрету, про тайную канцелярію. Онъ и Миктерова то выслѣживалъ лишь по долгу службы и безъ малѣйшей непріязни….

Гвоздевъ никогда не спрашивалъ гдѣ Миктеровъ, но безпрестанно наводилъ на него разговоры, надѣясь что Маша сама какъ-нибудь откроетъ его мѣстопребываніе. Но Маша ничего не говорила, да и сказать бы не могла, потому что сама не знала гдѣ онъ. Ей было только пріятно слушать часто повторяемое его имя и она давала Гвоздеву волю повторять его. Гвоздевъ, съ своей стороны, не могъ понять ея молчанія!

— Аль они разошлись? приходило ему въ голову, и эта мысль дѣлала его смѣлѣе въ отношеніи Маши. — Одинъ въ сани, а другой въ сѣни, разсуждалъ онъ.

Рѣже и рѣже поминая о Миктеровѣ, онъ чаще и чаще сталъ обращаться къ себѣ, сдѣлался бойчѣе, развязнѣе, веселѣе и когда наконецъ развязность эта дошла до какой-то грубой и очевидной уже любезности, Маша взглянула на него и поняла какіе онъ имѣетъ виды.

Она перестала звать Гвоздева къ себѣ, отговариваясь то церковными службами, то работой, то нездоровьемъ; но чѣмъ болѣе замѣчалъ онъ это, тѣмъ становился навязчивѣе, дерзче. Однажды онъ дошелъ до совершенной наглости; Маша увидѣла что этому надо положить конецъ.

— Нѣтъ, сказала она хозяйкѣ, — какъ не думай, а однимъ намъ жить съ тобою не приходится! Надо защиту себѣ искать, помощь отъ кого имѣть.

— И-и-а! замахала успокоительно головой хозяйка. — Живутъ люди, де мы одни.

— Нѣтъ нѣтъ! положительно, какъ будто на что-нибудь рѣшившись, говорила Маша.

— Да глянь-ка! Вонъ молодецъ какой къ вамъ идетъ, продолжала хозяйка, указывая на подходившаго въ то время къ окну съ большимъ лоткомъ мальчугана, усердно кричавшаго: лимоны, лимоны!

— Ишь кричитъ, заливается! Одинъ вишь по улицамъ бродитъ, и махонькой…. Эй! годокъ-отъ тебѣ который, годокъ-отъ? высунувшись въ окно, закричала хозяйка.

— Восьмой, матушка! Купи родимая, залепеталъ мальчикъ, опуская лотокъ.

— Ишь ты, бѣдный! и старуха пустилась въ распросы, кто онъ и откуда, гдѣ живетъ и есть ли у него отецъ да мать. Мальчикъ довольно бойко отвѣчалъ на всѣ ея распросы. Онъ разказывалъ какъ отца его угнали куда-то на работы и били батогами за то что онъ, вопреки указу, занимался торговлей на улицѣ; какъ ходила просить за него мать въ домъ къ Волынскому, хлопотала черезъ какого-то знакомаго служителя, черезъ Калмычку живущую въ горницѣ министра. «Волынскій?» встрепенулась Маша; тотъ самый про котораго столько разъ слыхала она отъ Миктерова? Да развѣ и она къ нему дороги найти не можетъ?

— Волынскій, вотъ мысль!.. Добьюсь до него, упрошу, разсуждала Маша, лишь бы не сробѣть мнѣ…. Да что думать! скорѣе, скорѣе!

XVIII.

Впечатлѣніе которое произвело въ Петербургѣ дѣло Миницкаго, было самое непріятное, но праздничная дворцовая обстановка изглаживала скоро всякія впечатлѣнія; кромѣ того, тутъ затѣвалось нѣчто другое. Во дворцѣ разказывали по секрету что у герцога Курлядскаго съ женой каждое утро идутъ горячіе споры объ успѣхѣ или неуспѣхѣ какого-то задуманнаго ими предпріятія, что Биронъ будто бы какъ-то вдругъ, въ комнатѣ государыни, разсыпавшись въ любезностяхъ предъ принцессой Анной, выпилъ бокалъ вина и потомъ, къ удивленію всѣхъ, упавъ на колѣна, торжественно произнесъ: «да обратится вино это въ ядъ, если найдется въ комъ-нибудь изъ членовъ моего семейства хоть капля крови не преданная вашему высочеству.» Съ чего бы такая преданность? Стали говорить вмѣстѣ съ тѣмъ о чрезвычайно ранней возмужалости принца Петра Бирона, объ особыхъ ласкахъ оказываемыхъ ему принцессой. Разказывали наконецъ что и сама принцесса, на вопросъ: «какъ думаетъ она о женихѣ своемъ принцѣ Антонѣ?» отвѣчала будто бы, подосланной къ ней однажды со стороны Бирона, фрейлинѣ Чернышевой что она лучше на плаху голову свою положитъ, нежели замужъ за него пойдетъ.

Въ одно утро Биронъ сидѣлъ у принцессы Анны, и между ними шелъ разговоръ имѣвшій связь съ замыслами которые молва смутно приписывала ему.

— Нѣкоторые думаютъ, говорилъ онъ ей по-нѣмецки, — что я мѣшаю государынѣ согласиться на бракъ вашего высочества съ принцемъ Антономъ Ульрихомъ, потому будто бы что имѣю намѣреніе искать руки вашей, свѣтлѣйшая принцесса, для своего сына; но сколько бы ни было отъ того выгодъ для моего семейства, я прежде всего желаю для моего сына свободнаго выбора.

Смущенная принцесса не знала что отвѣчать на подобное ни чемъ ею не вызванное заявленіе и какъ отстраниться отъ участія въ «выгодахъ» Бароновой семьи, не раздражая однако временьщика.

— Принцъ такъ еще молодъ, сказала она.

— Однако, возразилъ герцогъ съ особенною живостью, — еще недавно предлагали ему одну германскую принцессу, но я не далъ согласія.

Потупившись, принцесса молчала, желая поскорѣе прекратить тягостный для нея разговоръ; но Биронъ напротивъ хотѣлъ добиться какого-нибудь положительнаго отвѣта и прямо выстрѣлилъ въ нее вопросомъ: — что же думаетъ она о принцѣ Антонѣ Ульрихѣ?

— Волѣ государыни я не ослушница, задумчиво сказала она, но принцъ Антонъ не по нраву мнѣ….

Это признаніе было не безъ значенія, и Биронъ безъ труда сообразилъ что если все въ самомъ дѣлѣ зависитъ здѣсь отъ воли государыни, то эту волю можно всегда склонить въ свою пользу, а противодѣйствія са стороны самой принцессы нельзя, по ея словамъ, ожидать. Съ веселымъ духомъ возвращался онъ въ покои государыни. Въ это самое время оттуда выходила его жена, герцогиня, опираясь на руку Миниха.

— Ваша свѣтлость, проговорилъ низко кланяясь фельдмаршалъ Минихъ, очевидно продолжая начатый прежде разговоръ.

— Вы можете всегда расчитывать на мою благосклонность, отвѣчала ему герцогиня, гордо протянувъ обѣ руки, какъ дѣлывала это всегда, изъ боязни чтобы не вздумалось кому поцѣловать только одну.

— Извѣстно ли тамъ? обратился прямо къ женѣ герцогъ, не обращая вниманія на ея любезности и указывая глазами на покои государыни.

— Нѣтъ! отвѣтила герцогиня.

И совершенно довольный, герцогъ отворилъ дверь.

— А! сказала государыня, увидавъ Бирона и принимаясь искать что-то около себя. — Курьеръ отъ герцога Голштинскаго. Вотъ! прибавила она подавая письмо и ожидая впечатлѣнія какое произведетъ оно.

Сама судьба брала, казалось, сегодня герцога подъ свое покровительство. Въ немъ не остыло еще впечатлѣніе отъ разговора съ принцессой, голова его занята была еще мыслями о возможности осуществленія давно задуманныхъ плановъ, какъ вотъ герцогъ Голштинскій проситъ руки единственнной дочери его, Гедвиги-Елизаветы, для своего сына, выговаривая себѣ только это тысячъ рублей.

Предложеніе соблазнительное! — Если, быстро соображалъ Биронъ, — съ одной стороны, открывается можетъ-быть возможность женить моего Петра на будущей императрицѣ, то съ другой, представляется случай отдать мою Елизавету за человѣка права котораго на русскій престолъ…. данный моментъ… Да, счастіе валитъ съ двухъ сторонъ!… Но принять предложеніе Голштинскаго герцога не значитъ ли это скомпрометгироватъ свое собственное положеніе и дать поводъ къ подозрѣніямъ?…

— Дочь моя, сказалъ наконецъ герцогъ, отдавая письмо и улыбаясь, по милости вашего императорскаго величеству можетъ имѣть себѣ мужа и безъ его сына. Мнѣ королевскаго высочества въ зятья не надобно; пускай онъ съ Богомъ женитъ его гдѣ хочетъ.

— Онъ только думаетъ симъ способомъ сто тысячъ рублей достать, сказала въ свою очередь государыня, прослушавъ съ замѣтнымъ удовольстіемъ слова Бирона. — Такъ вотъ отвѣтъ! прибавила она, бросивъ письмо въ каминъ. — Роденька мой отъ Бассевича знать выучился плутовать! Какъ купецъ при видѣ брошеннаго въ огонь сокровища, хотя бы и чужаго, дрогнулъ все-таки при этомъ движеніи Биронъ. Свертываясь въ трубочку, загорѣлась въ каминѣ толстая бумага. Биронъ уперся въ нее глазами; но вотъ, вспыхнувъ, полетѣли отъ нея къ верху клочки….

— Ну, дѣвки, пойте! обратилась между тѣмъ государыня къ фрейлинамъ, желая повеселить себя. И громкія пѣсни раздались скоро по комнатамъ дворца.

XIX.

Не столько трудно было распознать къ чему клонились замыслы Бирона, сколько трудно было, узнавъ ихъ, противодѣйствовать имъ. Рѣшиться на такую задачу могъ только человѣкъ съ характеромъ смѣлымъ и самоувѣреннымъ. Волынскій былъ именно такимъ человѣкомъ.

Угадавъ что Биронъ бьетъ на то чтобы связать себя родственными узами съ императорскою фамиліей, онъ рѣшился разстроить этотъ замыселъ и счелъ нужнымъ прежде всего показать самой принцессѣ дѣло въ настоящемъ свѣтѣ; средствъ же для достиженія этого нельзя было, разбирать. Волынскій зазывалъ къ себѣ въ домъ приближенныхъ принцессы, ласкалъ ихъ всячески, и пересказывалъ_имъ, конечно для доставленія по адресу, разныя слышанныя имъ будто бы отъ герцога непріятныя для принцессы слова: якобы она недоступна и уничтожительна и проч.

Наконецъ, узнавъ о приведенномъ нами выше разговорѣ ея съ Бирономъ и заставъ какъ-то принцессу печальною, Волынскій рискнулъ заговорить съ нею и самъ.

— Вы же, министры проклятые, на это привели! оборвала было его принцесса сразу. — За того теперь иду за кого прежде не думала: а все вы для своихъ интересовъ привели.

— Ни я, ни Черкасскій не виновны въ томъ!… отвѣтилъ, неожидавшій такого пріема и нѣсколько озадаченный, Волынскій: — развѣ Остерманъ?… Да чѣмъ же ваше высочество недовольны?

— Тѣмъ что принцъ весьма тихъ и въ поступкахъ несмѣлъ, говорила принцесса капризнымъ голосомъ.

— О! вкрадчиво началъ Волынскій, — хотя въ его свѣтлости и есть кое-какіе недостатки, то напротивъ того въ ея высочествѣ есть довбльныя богодарованія, и для того можетъ ея высочество тѣ недостатки снабдѣвать или награждать своимъ благоразуміемъ. Въ томъ, — продолжалъ онъ мягкимъ и внушительнымъ голосомъ, — въ томъ разумъ и честь состоитъ, неудовольствія своего людямъ не показывать. Если принцъ тихъ, отъ сего лишь ея высочеству лучше, ибо будетъ въ совѣтахъ и въ прочемъ послушенъ; а ежели бы ея высочеству супругомъ былъ принцъ Петръ, то много бы отъ того всѣмъ вреда было.

И Волынскій высыпалъ все что только пришло ему въ голову невыгоднаго и о Петрѣ, и о Биронѣ, и о его ближнихъ. Казалось что слова его произвели впечатлѣніе на принцессу; по крайней мѣрѣ въ продолженіи нѣсколькихъ дней при дворѣ говорили что герцогу не достигнуть своей цѣли.

— Что? говорилъ Волынскій, самодовольно улыбаясь, собравшимся у него пріятелямъ, Мусину-Пушкину, Черкасскому, кабинетъ-секретарю Эйхлеру и другимъ. — Что? Съ нами, знать, не то что съ женскими персонами дѣло имѣть? Ужь государыня принцессѣ Аннѣ выбирать изъ принцевъ Петра и Антона, котораго похочетъ, приказывала. А она такой отвѣтъ дала: когда де на то соизволеніе вашего императорскаго величества, то лучше де пойду за принца Брауншвейгскаго, для того что онъ въ совершенныхъ лѣтахъ и стараго дому: — а? Какъ вамъ сіе покажется? ха, ха, ха! смѣялся Волынскій. Лестоку принцесса Елизавета Петровна за великую тайну это сказывала, яко бы отъ самой принцессы Анны она слышала.

— Да, принца Петра Бирона ласкательное обращеніе замѣтить давно можно было, говорилъ Черкасскій, — и удивительно какъ сіе, при благосклонности императрицы къ герцогу, не случилося? Удивительно! разводилъ онъ руками.

— Вотъ бы сдѣлалъ Годуновскій примѣръ! съ улыбкой восклицалъ Волынскій.

— Тогда бы и не такъ прибралъ насъ въ свои руки, замѣтилъ Пушкинъ.

— До того знатно Остерманъ не допустилъ бы, продолжалъ Черкасскій; — отсовѣтовалъ бы. Человѣкъ онъ дальновидный и хитрый…. Но и слава Богу что это не сдѣлалось! Принцъ Петръ человѣкъ горячій и сердитый, еще запальчивѣе нежели его родитель; а принцъ Брауншвейгскій, хотя и не высокаго ума, однакоже человѣкъ легкосердый, милостивый, да и вся ихъ фамилія…

— У! Принцъ Петръ пребезмѣрно горячъ и долго памятенъ, сказалъ Эйхлеръ. — За бездѣлицу осердится и долгопамятствуетъ. Герцогъ хотя всплыльчивъ, да отходчивъ.

Волынскій наслаждался всѣми этими разговорами. Провожая гостей, онъ не удержался отъ совершенно даже излишней откровенности. Нагнувшись къ Эйхлеру, шепнулъ онъ ему на ухо, что и теперь, въ то время когда они разговаривали, у него тамъ, на женской половинѣ, есть кое-кто изъ приближенныхъ къ принцессѣ, которыхъ онъ вообще «какъ можно при случаѣ умасливаетъ».

— Не очень ты, батюшка Артемій Петровичъ, къ государынѣ принцессѣ близко себя веди; можешь навести на себя суспицію отъ герцога. Каково ему покажется что мимо его дороги ищешь!

Но Волынскому не въ пору было слушаться теперь совѣтовъ. Не успѣли еще закрыться за гостями двери, какъ онъ уже скорыми шагами пробирался на половину дочерей.

Въ числѣ многолюдной дворни его различныхъ племенъ и націй, бѣгали двое уже взрослыхъ мальчиковъ, по сходству которыхъ съ хозяиномъ и по нѣкоторой оказываемой имъ остальными слугами аттенціи, можно было заключить что не всегда чистота нравовъ въ домѣ Артемія Петровича строго соблюдалась и что онъ свободно пользовался выгодами вдовьяго своего положенія.

Дѣйствительно, рѣдко случалось чтобы проходя мимо дѣвичьей, наполненной разнаго возраста горничными, грозный баринъ не останавливался предъ вскакивавшими съ своихъ мѣстъ служанками, не измѣнялъ бы своего суроваго вида на многозначительную улыбку и не отпустилъ бы тутъ же такой штуки отъ которой прятались молодицы за спины старшихъ, бывалыхъ дѣвокъ, какъ прячутся молодые рекруты за спины старыхъ солдатъ. При теперешнемъ веселомъ своемъ настроеніи духа, онъ, вступивъ въ дѣвичью, сгорбился, зажмурился, вытянулъ обѣ руки впередъ, какъ дѣлаютъ играющіе, съ завязанными глазами въ жмурки, и направилъ атаку свою на стѣснившихся къ одной сторонѣ комнаты горничныхъ.

Послышался сдержанный визгъ, смѣхъ, — но вдругъ всѣ замолкли, а удивленный Артемій Петровичъ, открывъ глаза, увидѣлъ что онъ держитъ за руку блѣдную и испуганную, но весьма миловидную и совершенно незнакомую ему дѣвушку…. Эта дѣвушка была Маша. Она рѣшилась навѣдаться на подворье Волынскаго и узнала отъ людей его что онъ «прость» когда не гнѣвенъ и что, если попасть въ добрый часъ, то помочь готовъ всякому.

— Приходи, голубка, къ намъ въ дѣвичью, сказала поварова сватья, кружевница; — тамъ де и государя Артемья Петровича увидишь, какъ проходить будетъ.

И вотъ Маша точно увидѣла его, только уже такъ какъ вовсе не чаяла!

— Вотъ забрела какая! а? Звать тебя какъ, милая? а? спрашивалъ Артемій Петровичъ, близко разглядывая красивое лицо Маши и нисколько не церемонясь въ своемъ съ нею обращеніи.

Смущенная Маша молча пятилась назадъ, стараясь вырваться изъ крѣпко державшихъ ее рукъ; слова останавливались у нея въ горлѣ.

— Съ просьбой къ вашей милости, отвѣтила наконецъ за нее одна изъ старыхъ горничныхъ, обстрѣленныхъ.

— Говори, сказывай! нашептывали Машѣ въ то же время окружавшія ее дѣвки….

— Съ просьбой? повторилъ Артемій Петровичъ, а-а? Постой же, повремени, — прибавилъ онъ въ полголоса, и выпустивъ Машу, поспѣшно направился къ дочерямъ.

— Сказывала бы, чего ты, э-эхъ! какая стыдливая! окруживъ Машу, толковали горничныя, а Маша, блѣдная, смотрѣла растерянными глазами вокругъ, ища хоть какое-нибудь лицо которое могло бы понять что хотѣлось ей теперь выговорить и что было у нея на душѣ.

— Уйти мнѣ что ли, уйти? прошептала она наконецъ, обратившись къ поваровой сватьѣ.

— Постой, повремени! самъ приказалъ! отвѣтила та, и съ послѣднимъ словомъ, двери сосѣдней комнаты открылись снова и опять на порогѣ показался Артемій Петровичъ въ сопровожденіи двухъ дочерей и какой-то дамы, которую онъ любезно приглашалъ пройти къ себѣ.

— Все сдѣлать можно, говорилъ Волынскій, — все. А лошадьми ея высочество довольна ли? Да? Ну и слава Богу! Мои дѣвчонки малы еще, угостить гостью какъ надлежитъ не умѣютъ, — ко мнѣ, прошу милости, ко мнѣ….

— Подарить ее надо и ласкать, прибавилъ онъ шепотомъ, пропустивъ гостью впередъ и обращаясь къ шедшимъ сзади дочерямъ, — чтобъ и она, когда во дворецъ пріѣдете, была съ вами ласкова.

— Ну, просьба какая жъ у тебя? сказалъ онъ наконецъ, оставивъ дочерей и махнувъ головой Машѣ.

— Ступай, иди! шептали за ней голоса, толкая впередъ бѣдную испуганную дѣвушку.

— Мнѣ то за тайну сказать только можно! подвинувшись къ Волынскому, рѣшилась проговорить въ полголоса Маша.

— А? за тайну? словно обрадовавшись сказалъ Волынскій, — ну, коль за тайну….. недосугъ мнѣ съ тобою нынѣ, а ты приходи, слышь…. вечеркомъ побывай, вечеркомъ, а?.. придешь? прибавилъ онъ, беря ее шутливо за подбородокъ, — придешь?

И не дождавшись отвѣта, скорыми шагами вышелъ вонъ.

— Что жь это такое? подумала Маша, не рѣшаясь еще понять весьма впрочемъ прозрачнаго смысла словъ Волынскаго. И когда горничныя, въ глазахъ которыхъ дѣло ея было уже выиграно, стали ее поздравлять, прося чтобъ и она ихъ въ свою очередь не забыла, Маша, едва удерживая слезы, поспѣшила вонъ, съ твердою рѣшимостью не переступать болѣе этого порога.

XX.

Дни потекли для нея попрежнему, однообразно и ровно, только еще тяжеле прежняго. Она перестала принимать Гвоздева, но онъ не терялъ ея изъ виду; слѣдилъ за ней и въ церкви, и на улицѣ, и всюду, гдѣ тоскуя и томясь своимъ одиночествомъ, случалось ей бывать. Онъ зналъ когда она выходитъ изъ дому, когда возвращается; зналъ о посѣщеніи ею кабинетъ-министра, зналъ даже о чемъ разговаривала она съ хозяйкой, которую давно уже склонилъ и деньгами, и страхомъ на свою сторону. Конечно Гвоздевъ былъ не настолько самолюбивъ чтобы надѣяться на любовь къ нему пригожей Маши, но понималъ и то что дѣвушкѣ въ ея положеніи не слѣдовало быть слишкомъ разборчивой невѣстой.

Пробравшись разъ безъ всякаго спросу и предупрежденія въ комнату Маши, Гвоздевъ рѣшился формальнымъ образомъ предложилъ ей руку и сердце. Маша, замѣтивъ въ немъ тѣ самые глаза и то выраженіе лица какіе были у него въ день послѣдняго ихъ свиданія, вдругъ вскочила съ мѣста и, испугавшись, остановилась посреди горницы.

— Авдотья, Авдотья! громко позвала она хозяйку, но отвѣта не было.

Она крикнула еще и изо всей силы, но улыбающееся лицо Гвоздева показывало что кричитъ она напрасно и что онъ былъ виновникомъ отсутствія хозяйки.

Маша сильно рванулась къ двери, но Гвоздевъ, продолжая улыбаться и жмуриться, удержалъ ее за руку.

— А? сказала тогда Маша, выпрямившись и принявъ угрожающій видъ. — Не оставишь ты меня?

— Я…. я…. переминался Гвоздевъ, — вѣдь не дурное что, Маша, замыслилъ. Выслушай меня… Маша…

— Не оставишь? повторяла она, стараясь свободною рукой вырвать ту которую держалъ Гвоздевъ.

— Хе, хе, хе! притворно смѣялся онъ, сжимая ее еще крѣпче. — Выслушай, выслушай ты меня Христа ради. Отецъ твой на то согласіе далъ…. обѣщаніе….

— Оставь, оставь ты меня! прочь! кричала Маша, дергая руку во всѣ стороны.

— Ну! сказала она, выбившись наконецъ изъ силъ и садясь поневолѣ возлѣ него, — убить ты меня, не убьешь….

— Ахъ! грѣхъ тебѣ, грѣхъ, Маша! Я-то тебя убить?… началъ Гвоздевъ.

— Докащицей я никогда не была….

— И я оставлю! Вотъ те Христосъ оставлю, искренно, будто обрадовавшись, поспѣшилъ перебить ее Гвоздевъ.

— Но была не была, — а на тебя докажу! окончила Маша, вспомнивъ вдругъ всѣ откровенные разказы Гвоздева.

Полузажмуренные глаза Гвоздева открылись больше обыкновеннаго при этихъ словахъ. Вмѣсто улыбки обозначились во воемъ своемъ безобразіи его тонкія губы. Крѣпко сжатая рука Маши почувствовала нѣкоторое облегченіе.

— Государево слово и дѣло и я сказать сумѣю, продолжала она, обрадовавшись впечатлѣнію произведенному ея словами.

Блѣдный, вскочилъ Гвоздевъ на ноги при этихъ словахъ и, не выпуская еще руки Маши, искалъ, казалось, поворачивая голову во всѣ стороны, либо окно въ которое можно было бы ему выскочить, либо какое-нибудь орудіе которымъ можно было бы тутъ же прихлопнуть Машу.

— Уйдешь, теперь уйдешь? грозно повторила послѣдняя, вставая также съ мѣста.

Молча пятился Гвоздевъ къ дверямъ, шевеля только губами. Что-то зловѣщее свѣтилось въ бѣгающихъ его глазахъ. — Оставь, кинь Маша! тихо проговорилъ онъ.

— А? знать ты этого боишься? Прочь же, прочь! Пусти меня, кричала Маша, снова принимаясь бороться и освобождая наконецъ свою руку.

— Тсъ! Молчи! злобно зашипѣлъ вдругъ Гвоздевъ, нащупавъ наконецъ сзади дверную скобку и зажавъ ей другою рукой ротъ.

— Вонъ! вскрикнула наконецъ Маша и сильнымъ толчкомъ выпроводила его за дверь.

— Государево слово можно сказать и не за тайну, при всѣхъ! опять пойду къ Волынскому! думала она, дрожа отъ волненія и страха.

Но благопріятный моментъ ходатайства у кабинетъ-министра былъ уже пропущенъ --обстоятельства Волынскаго перемѣнились.

XXI.

Случилось въ это время событіе, надѣлавшеее много шума не только въ Россіи, но и въ цѣлой Европѣ.

Разнесся слухъ о томъ что посланный изъ Швеціи въ Константинополь для заключенія союзнаго договора между этой державой и Турціей, майоръ Синклеръ, убитъ въ Силезіи, близь саксонской границы русскими офицерами, а находившійся при немъ ратификованный договоръ, равно какъ и вся переписка Швеціи съ Турціей, перехвачены убійцами, которые вслѣдъ затѣмъ исчезли.

Тѣло Синклера найдено было въ лѣсу съ прострѣленнымъ животомъ, израненною головой и исковерканнымъ сабельными ударами лицомъ; на рукахъ его остались кольца, въ карманахъ нашли только табакерку и платокъ.

Кто бы ни былъ тотъ кто совершилъ убійство Синклера, во всякомъ случаѣ дѣло это крайне непріятно, и посланники наши при иностранныхъ дворахъ не знали чѣмъ отговориться и спрашивали наконецъ офиціально что имъ отвѣчать на предлагаемые отовсюду вопросы.

Биронъ съ Остерманомъ придумывали что отвѣчать на непріятные запросы посланниковъ и, разумѣется, Андрей Ивановичъ выручилъ. Поломавшись вдоволь, потеревъ нѣсколько разъ свою больную подагрой ногу и опустивъ зеленый зонтикъ на страдающіе глаза свои, Остерманъ сказалъ протяжнымъ голосомъ:

— Мы желаемъ прежде всего мира съ султаномъ; былъ бы миръ, не случилось бы непріятнаго происшествія со шведскимъ майоромъ. Безпокойство государыни такъ понятно… Но развѣ ей извѣстны виновники этого гнуснаго дѣла? Развѣ знаете вы ихъ имена? обратился онъ къ широко раскрывшему глаза своему собесѣднику. Я ихъ не знаю тоже, и тѣмъ легче будетъ мнѣ составить объясненіе отъ имени ея величества. Ну, а для тѣхъ которыхъ называютъ участниками злодѣянія, вы, любезный герцогъ, придумаете наказаніе. У нихъ точно, я думаю, было злое умышленіе, лукаво посмотрѣвъ на герцога, заключилъ Остерманъ.

Биронъ нашелъ что мнѣніе барона Андрея Ивановича очень основательно, и суровая физіономія его, при началѣ разговора, быстро просіяла. Онъ такъ развеселился что, желая потѣшить хозяина и зная въ какой степени не долюбливалъ Остерманъ Волынскаго, разказалъ на прощанье какъ на сего послѣдняго подали императрицѣ жалобы шталмейстеръ Кишкель съ сыномъ о неправильномъ будто бы отрѣшеніи ихъ отъ должности и съ обвиненіемъ въ безпорядкахъ по управленію конюшенными заводами даже самого министра.

— Вотъ бѣда! сказалъ какъ бы съ сожалѣніемъ, но съ какою-то злою радостію Остерманъ. — Если Нѣмцы высокую честность русскаго министра помрачатъ…. онъ тогда насъ еще болѣе ненавидѣть будетъ, — бѣда!

— Ха, ха! смѣялся Биронъ, прощаясь съ вице-канцлеромъ. — Императрица требуетъ отъ него объясненія.

— Объясненія? О! бѣда, бѣда! говорилъ Остерманъ, раскланиваясь съ важнымъ гостемъ и лукаво улыбаясь.

А Волынскому было не до смѣха. Императрица въ самомъ дѣлѣ требовала отъ него объясненія по сказаннымъ жалобамъ, и за сочиненіемъ этого объясненія сидѣлъ онъ вотъ уже нѣсколько дней.

Накипѣвшая злоба къ Остерману, Головину, Куракину и другимъ лицамъ которыхъ онъ считалъ своими врагами, затаенные планы о разныхъ перемѣнахъ, желаніе отличиться, наконецъ нѣкоторая пріобрѣтенная популярность, какъ человѣка русскаго, и досада на осмѣлившуюся писать доносъ «Нѣмчуру», все это раздражало Волынскаго и заставляло его изливатъ на бумагу можетъ-быть болѣе того что сказалъ бы онъ находясь въ нормальномъ положеніи. Выходило цѣлое сочиненіе съ примѣчаніями и объясненіями.

Сказавъ въ началѣ о причинѣ отрѣшенія отъ должности доносчиковъ и опровергнувъ ихъ доносы, Волынскій просилъ строжайшаго изслѣдованія и защиты отъ недоброжелателей; потомъ, выставляя свои заслуги, какъ это водилось обыкновенно, онъ описывалъ свою бѣдность и долги, называя себя нищимъ; говорилъ о печали отъ которой желалъ бы лучше умереть, тогда какъ «нѣкоторые безсовѣстные льстецы и тунеядцы» лучше его живутъ и больше довольства имѣютъ; наконецъ поручалъ себя и бѣдную свою жизнь милосердію государыни и при семъ особливо, заключалъ онъ, пріемлю смѣлость всеподданнѣйше донести «какіе притворство и вымыслы употребляемы бываютъ при вашихъ монаршескихъ дворахъ и въ чемъ вся такая закрытая, безсовѣстная политика состоитъ.» Далѣе онъ говорилъ, не называя впрочемъ никого по имени, что нѣкоторые изъ приближенныхъ къ престолу стараются помрачать добрыя дѣла людей честныхъ и приводитъ государей въ сомнѣніе чтобы никому не вѣрили; «бездѣлицы, продолжалъ онъ, изображаютъ въ видѣ важномъ и ничего прямо не изъявляютъ, но все закрытыми и темными терминами съ печальными и ужасными минами, дабы государя привести въ безпокойство, выказать лишь свою вѣрность и заставить только ихъ однихъ употреблять во всѣхъ дѣлахъ, отчего прочіе, сколько бы ни были ревностны, теряютъ бодрость духа и почитаютъ за лучшее молчать тамъ гдѣ должны бы ограждать цѣлость государственнаго интереса.» Ежели, говорилъ Волынскій въ заключеніе, «я или другой кто будетъ такими діавольскими каналами себя производить, можете ваше величество меня или того безъ сомнѣнія за совершеннаго плута, а не за вѣрнаго къ вамъ раба почитать.»

Посланіемъ своимъ Волынскій остался такъ доволенъ что показывалъ его своимъ пріятелямъ и даже заставилъ адъюнкта академіи Ададурова перевести его на нѣмецкій языкъ, чтобы прочесть Бирону.

— Остро очень писано, сказалъ, прослушавъ чтеніе, князь Черкасскій. — Если попадется въ руки Остермана, то онъ тотчасъ узнаетъ что противъ него.

— Это самый портретъ графа Остермана, говорили другіе.

Биронъ ничего не сказалъ, получивъ это посланіе, и подаватъ его не отсовѣтывалъ; но предупредилъ противъ него государыню, до которой начинали доходить слухи о сближенія Волынскаго съ принцессой Анной.

Дѣло было лѣтомъ. Дворъ находился въ Петергофѣ, и время для подачи какого бы то ни было рода объясненія или письма было самое неблагопріятное. Съ одной стороны, исторія съ Синклеромъ, которую только что успѣли замазать деклараціей къ нашимъ иностраннымъ посламъ съ формальнымъ отреченіемъ государыни отъ участія въ этомъ дѣлѣ, и ссылкой виновныхъ въ Сибирь; съ другой стороны, вѣсти объ отправленномъ Мекленбургскимъ герцогомъ Карломъ^[1] французскомъ генералъ-майорѣ де-Фалари съ какими-то непріятными порученіями, вслѣдствіе которыхъ приказано было этого де-Фалари арестовать и препроводить въ Москву… Все это вмѣстѣ должно бы, казалось, было остановить Волынскаго; но, находясь давно уже на счету людей умѣющихъ владѣть перомъ, извѣстный съ этой стороны и государынѣ, занимаясь наконецъ, какъ мы знаемъ, по порученію ея самой сочиненіемъ различныхъ проектовъ и предположеній, онъ и думать не хотѣлъ теперь о какихъ-либо препятствіяхъ. Авторское самолюбіе его разыгралось до такой степени, что подавъ письмо, онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ того дня когда прочтетъ его государыня, чтобы изъ устъ ея самой прослушать похвалы своему сочиненію.

— Знатно взялъ однако Волынскій объясненіе свое изъ книги Макіавелевой, весьма недовольнымъ тономъ сказала между тѣмъ государыня, выйдя разъ поутру къ собравшимся придворнымъ и обратясь къ случившимся возлѣ нея Черкасскому и Куракину.

Черкасскій промолчалъ, вытянувъ только еще болѣе свою и безъ того выдающуюся впередъ бороду. Но безъ отвѣта замѣчаніе это однакоже не осталось.

— Предъ своею смертью, сказалъ герцогъ Биронъ, наклонившись къ государынѣ и выразительно посмотрѣвъ на Куракина, — предъ своею смертью, Ягужинскій говорилъ: «Волынскому, за насмѣшки и интриги, два года только въ кабинетѣ быть»….

— А потомъ его повѣсить велятъ! докончилъ въ полголоса и смотря на Бирона Куракинъ. — То говорилъ Ягужинскій, продолжалъ онъ громко и обращаясь уже къ государынѣ; а я, ваше величество, узнать могу какъ Волынскій бровью поведетъ или ногой ступитъ, чего онъ домогается, — украсть ли хочетъ, солгать ли, или оклеветать.

Государыня пропустила мимо ушей эти слова, позволяя Куракину всякія шутки.

Но Куракинъ не любилъ когда остроты его не производили эффекта.

— Ваше величество, заговорилъ онъ снова, заходя съ боку къ государынѣ, которая, собираясь кататься, двинулась было уже къ выходу. — Ваше величество, все что для Россійской Имперіи государь нашъ батюшка Петръ I сдѣлалъ, поддерживать изволите, а въ одномъ отъ сего отступаете.

— Ну? вопросительно и строго взглянула на него императрица, остановившись.

— Государь Волынскаго повѣсить желалъ, а ваше величество его помиловали! сказалъ Куракинъ.

На этотъ разъ государыня дѣйствительно засмѣялась и махнувъ рукой, съ веселымъ уже лицомъ отправилась кататься.

Опоздавъ во дворецъ, Волынскій пріѣхалъ въ то время когда никого изъ сановниковъ тамъ уже не было, а сама императрица не возвращалась еще съ прогулки. Походивъ въ пріемной, посмотрѣвъ въ окна, поговоривъ кое съ кѣмъ изъ придворныхъ, онъ вышелъ наконецъ совершенно спокойно на встрѣчу къ государынѣ, подъѣхавшей въ такъ-называемой садовой таратаечкѣ, то-есть поставленной на низкія колеса корзинкѣ.

Зайдя впередъ, Волынскій трепалъ по ушамъ маленькихъ лошадей, гордо завивавшихъ головы.

— Охъ и кони, кони! развязно говорилъ онъ, въ то время какъ государыню высаживали изъ экипажа. Кони борзы! У! холя, холя!…

Но молча, не взглянувъ даже на него, вошла императрица въ свои покои, а Волынскій за нею.

— Ты мнѣ по совѣсти объяви, сказала она вдругъ, обратившись къ нему, сухомъ тономъ, — кого ты въ письмѣ своемъ описывалъ, а?

Озадаченный Волынскій вытаращилъ глаза; внутри закипѣла злоба, и отъ вспыльчивой и грубой натуры его требовалось большое усиліе чтобы воздержаться.

— Кого, ваше величество? Куракина!.. Николая Головина, а паче всего Остермана! отвѣчалъ онъ коротко и безъ всякой робости. — Говорить о томъ лишь не смѣлъ.

— Да что ты мнѣ это точно молодыхъ лѣтъ государю подаешь? Хоть бы о времени подумалъ какое теперь! съ досадой сказала Анна, повернувшись къ нему сливой.

— Ваше величество! Оболгать меня Куракину и инымъ врагамъ моимъ всегда можно, едва переводя духъ, началъ было Волынскій, взглянувъ на стоявшаго молча и какъ будто ни въ чемъ не принимавшаго участія Бирона. — А что безпокойство мною учинено во время деликатныхъ конъюнктюръ, въ томъ я винюсь, винюсь предъ вашимъ величествомъ, повторялъ онъ.

Но государыня уже удалилась, не отвѣчая и повидимому неслушая его.

Въ страшномъ волненіи возвратился домой Артемій Петровичъ. Едва переступилъ онъ порогъ, какъ посыпались брань и жалобы на Остермана, на Головина, на Куракина, и даже на самого герцога.

— И онъ что? На его нравъ нынѣ потрафить не можно, при той суспиціи которую ему Остерманъ внушилъ, чтобъ ему одному быть въ кредитѣ. Враги они мнѣ всѣ! Всякій куражъ потеряешь! Ни въ комъ нѣтъ вѣрности и радѣнія! Всѣ враги они, всѣ! кричалъ и горячился Артемій Петровичъ.

Кубанецъ только отмалчивался, держась поодаль.

Секретарь Гладковъ, подвернувшійся какъ-то, получилъ тугъ же побои изъ собственныхъ рукъ министра. Все было не такъ, вездѣ видѣлъ Волынскій безпорядокъ. Слуги метались, какъ угорѣлые, изъ стороны въ сторону: на одного сыпались ругательства, другой отправленъ былъ для наказанія батогами; самъ Артемій Петровичъ, какъ въ лихорадкѣ, то садился къ столу, принимаясь писать еще новое донесеніе государынѣ, то рвалъ въ клочки бумагу и опять бѣжалъ творить свою домашнюю расправу, то снова начиналъ писать….

— Раздавлю! Убью! Подайте мнѣ того, подайте мнѣ этого! кричалъ онъ; словомъ, буря, настоящая буря стояла въ домѣ.

XXII.

Въ пустынномъ переулкѣ одной изъ отдаленныхъ частей Петербурга, у низенькаго домика сидятъ за воротами, на завалинкѣ, Маша съ своею хозяйкой Пташкиной. Тянутся по переулку длинныя изгороди, недостроенные дома и пустыри. Кругомъ тишина. Вдали отчетливо слышится только лай собакъ, стукъ проѣхавшей гдѣ-то телѣги и какіе-то неопредѣленные звуки не то ѣзды, не то голоса человѣческаго.

— Что-то тѣло чешется? говоритъ басистымъ голосомъ хозяйка, пожимаясь плечомъ къ косяку калитки; — и суббота прошла, а въ баню все не ходила; далече бани-то нынѣ стали.

— Ты бы въ печку, возражаетъ ей равнодушно Маша.

— И! куда-те! — сгоришь. Бывало къ Грудинкину сусѣду ходила, да къ Смирному, а нынѣ ужь и имъ пущать къ себѣ парильщиковъ запретъ вышелъ. Всѣмъ у кого въ домахъ бани есть, сломать приказано: въ откупныя ходи; а гдѣ тутъ дойдешь….

— Далече, куда! согласилась Маша.

— Э! вдругъ точно вспомнивъ что-то и встрепенувшись, сказала хозяйка, опуская руку въ карманъ; — ты знать грамотна. Что на базарѣ мнѣ даве сказывали? ну-ка, что тутъ написано-то? прибавила она, подавая Машѣ три пятикопѣечника.

— Пя-ть копѣ-екъ.

— Ну?

— И тутъ: пя-ть ко-пѣ-екъ.

— А тутъ?

— И тутъ опять: пять ко-пѣ-екъ! читала Маша по складамъ надпись на подаваемыхъ ей монетахъ.

— Ну точно, — точно, заговорила хозяйка, — копѣекъ; вотъ эти самые отбирать въ казну указано. Эти вотъ, сказываютъ, хожалые, а этотъ воровской.

— А-а-а? удивилась Маша.

— И кто ихъ, поди, выдумалъ, кто таки воры есть? разставляя руки и глядя на свои пятикопѣечники, повторяла въ недоумѣніи хозяйка. Все съ нашей бѣдности, все съ бѣдности наровятъ! Надысь весной покойника въ нѣмецкой церкви раздѣли, — головы вѣдь людямъ за то порубали; а я такъ думаю: тоже, чай, съ бѣдности сердечные; нищета замучила. О-охъ, хо, хо, хо!

И замирали въ пустынномъ переулкѣ звуки басистаго голоса хозяйки и вздохи которыми она сопровождала свою болтовню и которымъ вторила Маша.

Уже смеркалось. Воздухъ свѣжѣлъ. Огни виднѣвшіеся кое-гдѣ въ окнахъ потухли. Среди царствовавшей вокругъ тишины, послышались съ правой стороны на улицѣ словно чьи-то шаги. Собесѣдницы, замолчавъ, стали вслушиваться; шаги приближались. Неизбалованныя разнообразіемъ уличной жизни. Маша съ хозяйкой смотрѣли съ любопытствомъ въ даль. Фигура прохожаго ясно уже обозначилась на свѣтлой полосѣ не совсѣмъ угасшей еще зари. Фигура эта, высокаго роста, одѣта была въ мужичій зипунъ и въ лапти; за спиной мѣшокъ, палка въ рукахъ. Еще немного, и можно уже разглядѣть черты лица прохожаго; еще нѣсколько шаговъ, и онъ уже возлѣ нихъ.

— Здравствуйте.

— Здорово, родимый. Издалеча-ли? спросила хозяйка, отдавая поклонъ и посматривая искоса на Машу, несовсѣмъ довѣрчиво разглядывавшую стоявшаго предъ ними человѣка.

— Въ Глухой переулокъ такъ чтоль идти?

— Тутъ и есть Глухой переулокъ; да кого тебѣ, аль знакомые есть?

— Пташкиной дворъ далеча-ли?

— Пташкиной?!! повторили обѣ женщины въ одинъ голосъ, ставъ на ноги, а Маша проворно юркнула при этомъ въ калитку. Мысль о Гвоздевѣ и какомъ-нибудь новомъ его преслѣдованіи обдала ее холодомъ.

— Да тебѣ кого надо-то? Я Пташкина, ну? говорила нетерпѣливо и съ нѣкоторымъ страхомъ хозяйка.

— Ой ли! Ну? Еще здравствуйте! сказалъ незнакомецъ, снявъ весело шапку. Поклонъ я принесъ вамъ, Тишиной Марьѣ Осиповнѣ.

— Маша, Маша! оглянулась назадъ хозяйка; но Маша, стоявшая уже за воротами, замахала только съ испуганнымъ лицомъ руками.

— Отъ кого поклонъ-отъ? спросила хозяйка, начиная поддаваться впечатлѣніямъ Маши и также вспомнивши Гвоздева, — отъ кого поклонъ-отъ?

— Поклонъ-отъ отъ кого? Ишь ты! позадумался также прохожій. — Да дворъ-отъ точно Пташкиной-ли? Статься-можетъ другой? Тишина Марья Осиповна здѣсь?

— Да что надо-то, ну? нетерпѣливо и грубо спросила хозяйка.

— А? Ну коль здѣсь, ей и скажу.

— Отъ кого поклонъ, отъ кого поклонъ? не подаваясь съ мѣста повторяла между тѣмъ Маша, толкая хозяйку въ бокъ.

— Отъ кого поклонъ? говорила та вслухъ.

— Ну чего пытаете? не разбойный я человѣкъ; аль другаго кого дожидали? Отъ Миктерова поклонъ принесъ, прибавилъ въ полголоса незнакомецъ, подвигаясь ближе и вытѣсняя наконецъ съ мѣста хозяйку, загородившую было ему калитку. Ты чтодь Тишина-то, ну?

И общая радость замѣнила тотчасъ же чувство недовѣрія и страха съ которыми за минуту предъ тѣмъ разговаривали между собою незнакомые.

Миктеровъ живъ, Миктеровъ не только вспомнилъ о Машѣ, но посылаетъ ей даже поклонъ, посылаетъ ей человѣка которому онъ открылся, слѣдовательно человѣка вѣрнаго! И защита противъ Гвоздева, и надежда на свиданіе съ милымъ, и надежда на возобновленіе прежицхъ отношеній, — все вѣдь было здѣсь!

— Господи, голубушка моя! Родимый мой! повторяла Діаша, крестясь и бросаясь отъ хозяйки къ прохожему. — Господь не оставилъ меня грѣшную; да гдѣ онъ, милый-то мой, да когда онъ будетъ, доживу ли я? Ненаглядный мой…. охъ, стыдъ дѣвичій потеряла! простите меня! и смѣялась, и плакала Маша.

Что же приказывалъ ей Миктеровъ? Что же узнала она о немъ? Да немного. Она узнала что онъ гдѣ-то далеко, а гдѣ именно — того не сказалъ его посланный, бывшій деньщикъ его Дерюгинъ. Миктеровъ долженъ былъ, какъ говорилъ Дерюгинъ, отыскать въ Москвѣ оставленные тамъ Торбеевымъ, извѣстные Машѣ, пожитки, и въ случаѣ удачи, съ пожитками этими явиться въ Петербургъ, гдѣ наказывалъ онъ ей дожидаться его. Что намѣренъ былъ онъ сдѣлать потомъ, ничего не зналъ Дерюгинъ, дальше и не спрашивала Маша; она могла и сама дѣлать насчетъ этого всѣ возможныя и особенно самыя радостныя предположенія.

— Только бъ мнѣ дождаться его, только бъ мнѣ съ нимъ свидѣться! говорила она, обнимая хозяйку. — Не оставлю его во вѣкъ, что бы со мною ни сталося!

И дѣйствительно, будь теперь Миктеровъ здѣсь, заговори онъ съ нею такъ какъ говаривалъ когда-то, предъ своимъ отъѣздомъ изъ Петербурга, не то бы уже отвѣчала ему Маша что отвѣчала тогда, не такъ бы его отпустила.

XXIII.

Смущенная извѣстіемъ о возможности свидѣться съ Миктеровымъ, Маша страшно безпокоилась, желая теперь болѣе прежняго чтобы возвращеніе отца чѣмъ-нибудь позамедлилось, и боясь чтобы какъ-нибудь не попалъ Миктеровъ въ руки Гвоздева, который, по мнѣнію ея, долженъ былъ находиться гдѣ-нибудь близко.

Но Гвоздевъ давно уже куда-то исчезъ и не показывался; что же касается до Тишина, то, работая усердно по своему порученію въ Сибири, онъ позабылъ, казалось, теперь о томъ что оставлено имъ было за собою въ Петербургѣ, и весь погрузился въ интересы того уголка куда загнала его судьба.

Небольшое селеніе, или такъ-называемый городъ Березовъ, стоящій на острову образуемомъ рѣками Сосвой и Вогулкой, въ четырехъ тысячахъ верстахъ отъ столицы, съ десятимѣсячною зимой, съ жителями ѣздящими на собакахъ, одѣвающимися въ одежду изъ оленьей кожи, питающимися сырою рыбой, — вотъ та бѣдная, жалкая обстановка въ которой очутился Осипъ Кондратьевичъ и гдѣ засталъ Долгорукихъ, уже привыкшихъ отчасти къ этого рода жизни и благодарившихъ еще судьбу за мѣсто ссылки, которое, по сравненію съ другими, должно было все-таки считаться однимъ изъ лучшихъ.

Помѣщались они не въ городѣ, а въ особомъ острогѣ, построенномъ еще для Меншикова, неподалеку отъ церкви Рождества Богородицы; тамъ, въ деревянномъ, одноэтажномъ домѣ съ полукруглыми окнами, съ особою кухней и баней, проводили унылые дни эти нѣкогда сильные, богатые вельможи…. Женщины вышивали шелками иконы по камкѣ и кисеѣ, мущины прикармливали и водили домашнихъ гусей, лебедей и утокъ, плававшихъ въ устроенной на дворѣ острога сажалкѣ. Ѣли деревянными ложками, пили изъ оловянныхъ стакановъ, ходили въ праздничные дни въ церковь, въ сопровожденіи вооруженнаго караула… Князь Алексѣй и жена его не могли долго выдержать такой жизни, а когда, по смерти ихъ, главой семьи остался бывшій любимецъ Петра II, князь Иванъ, то житье стало еще хуже.

Князю Ивану, человѣку нрава кроткаго, не подъ силу было держать въ повиновеніи обширную семью, считавшую между своими членами и такихъ какою была напримѣръ «разрушенная» царская невѣста; гдѣ было ему съ нею ладить? Несмотря на добрыя отношенія въ которыя стали изгнанники къ начальству ихъ, березовскому воеводѣ Бобровскому, къ караульному офицеру Петрову, къ священнику и другимъ, — среди самой семьи завелись скоро дрязги, ссоры, сплетни, отравлявшія жизнь хуже всякаго начальства. Княжна Екатерина возстанавливала противъ князя Ивана младшихъ братьевъ, а женѣ его не давала проходу. Она подучила было князя Александра сказать на бывшаго царскаго любимца «слово и дѣло», а сама находилась въ связи съ караульнымъ поручикомъ Овцынымъ; съ горя и отъ семейныхъ раздоровъ запилъ даже бѣдный, слабохарактерный князь Иванъ. А въ городѣ между тѣмъ поговаривали что, несмотря на приказаніе свыше, ссыльнымъ жить было все-таки хорошо. И точно, они могли отлучаться иногда изъ острога, и даже свели знакомство съ нѣкоторыми изъ мѣстныхъ обывателей; на дѣвичникѣ у какого-то посадскаго человѣка, княгиня Наталья Борисовна подарила невѣстѣ серебряныя вызолоченныя серьги, камку, сѣтку серебряную на чепецъ; у новорожденнаго сына ея крестною матерью была даже жена самого воеводы Бобровскаго, получившаго также въ подарокъ парчу серебряную.

Розказни ходившія обо всемъ этомъ по городу были пріѣхавшему въ Березовъ Тишину какъ нельзя болѣе на руку. Прибытіе его не возбудило подозрѣній; начальство смотрѣло на него какъ на простаго подъячаго; сами ссыльные не обращали на него вниманія, какъ на совершенно, казалось, невиннаго и ничтожнаго человѣка; Осипу Кондратьевичу дѣйствовать было отлично.

Попробовавъ, но неуспѣшно, соблазнить слугъ Долгорукихъ, дворовыхъ людей ихъ, Тишинъ нашелъ другіе пути и нашелъ ихъ даромъ, безо всякихъ расходовъ, заставляя разговаривать мѣстныхъ жителей. Семейныя дрязги ссыльныхъ, сплетни, дѣла великой государственной важности, — все предъ нимъ скоро открылось. Онъ узналъ и о томъ что когда-то князь Александръ грозился брату «словомъ и дѣломъ»; развѣдалъ и записалъ для памяти сказанное будто бы княземъ Иваномъ однажды про императрицу: «Какая-де она государыня! она Шведка»; ухитрился открыть что сохранились у Долгорукихъ секретно какіе-то фальшивые патенты; понялъ и догадался какъ смотрѣлъ вообще каждый изъ изгнанниковъ на свое положеніе, — словомъ, паукъ распустилъ свою паутину и даже, безъ особенныхъ при томъ усилій, успѣлъ проникнуть въ самый острогъ и войти съ Долгорукими съ знакомство.

Бывая у нихъ, онъ высматривалъ какихъ-либо вещественныхъ уликъ и скоро нашелъ ихъ. Однажды ему кинулась въ глаза лежавшая на столѣ у князя Николая книга: О вѣнчаніи брака сестры князя, поднесенная государю Петру II во время коронаціи. При видѣ такого явнаго доказательства измѣны, Осипъ Кондратьевичъ не выдержалъ и обнаружилъ свою настоящую роль.

— Что за книга? спросилъ онъ, ухватившись за нее обѣими руками.

— Не трогай, отвѣтилъ ему князь Николай; — книга сія кіевской печати О вѣнчаніи брака.

— О вѣнчаніи? повторилъ Тишинъ съ удивленіемъ.

— Ну что дивуешься? О вѣнчаніи, да. Не трогай, сказано, прибавилъ онъ, схватясь за книгу и таща ее изъ рукъ Осипа Кондратьевича.

Но Тишинъ ее придерживалъ.

— У васъ книги сей быть не подлежитъ, замѣтилъ онъ, — не подлежитъ.

И точно испугавшись своихъ собственныхъ словъ, согнулся и книгу запряталъ въ полу кафтана.

— Ты что мнѣ за указъ? вскипятился на него князь Николай, возбужденный въ особенности жалкимъ, ничтожнымъ видомъ сыщика — Ты что за птица? а? Сожгу ее когда самъ похочу, да не ты мнѣ укащикъ. Давай! давай! наступалъ онъ на Тишина

— Не подлежитъ, не подлежитъ, твердилъ между тѣмъ Осипъ Кондратьевичъ, сгибаясь все больше и больше и не выпуская изъ рукъ своей находки.

— Ахъ ты! Да ты что это вздумалъ? бросился на него князь Николай,

— Не отдамъ, повторялъ Тишинъ.

— Отдашь.

— Не отдамъ.

— Отдавай, шельма! закричать наконецъ внѣ себя князь Николай: — отдавай, говорятъ, не то….

— Что за шумъ? Чего шумите? сказалъ вышедшій на крикъ майоръ Петровъ, удерживая уже поднятый княземъ Николаемъ кулакъ.

— Воръ!. Книгу со стола у меня воровски взять хотѣлъ, воръ, разбойникъ, шельма!…

— Ну, полно-те браниться! говорилъ Петровъ, останавливая князя. — А тебѣ что до книги? Оставь! обратился онъ къ Тишину: — пойдемъ, чего тебѣ? прибавилъ онъ, взявъ его за руку и уводя изъ комнаты.

И какъ послушная овца повиновался Осаль Кондратьевичъ; обнаруживъ случайнымъ образомъ свою роль сыщика, онъ счелъ теперь не нужнымъ таиться долѣе. Все что было имъ съ такимъ искусствомъ вывѣдано, все поднесъ онъ теперь какъ на блюдѣ озадаченному майору: и непристойныя слова насчетъ государыни, и сохраненные патенты, и какую-то картину, изображающую помазаніе на царство Петра II, и….

— Ну, чего еще? Что ты плетешься? прервалъ его наконецъ вдругъ Петровъ посреди доклада. — Никакихъ словъ отъ нихъ принимать и слушать не велѣно; ты дѣла сего не вѣдаешь, такъ и молчи.

Просто ротъ даже разинулъ Тишинъ отъ такихъ рѣчей. Кто же говорилъ-то ихъ? Человѣкъ приставленный для караула преступниковъ по великому государеву дѣлу, человѣкъ на котораго онъ разчитывалъ какъ на поддержку въ случаѣ извѣта, который, казалось ему, долженъ былъ бы обрадоваться обстоятельству могущему возвысить его въ глазахъ правительства и начальства…. Чего же тутъ было еще добиваться, какой помощи ожидать? Пришло, значитъ, время дѣйствовать самостоятельно.

— Охъ! покажетъ онъ на, насъ, говорилъ, узнавъ о происшедшемъ, князь Иванъ.

— Вранье это; ничего не будетъ, успокоивалъ майоръ Петровъ, — вранье!

И въ самомъ дѣлѣ, въ продолженіи нѣсколькихъ недѣль не было не только никакихъ дурныхъ признаковъ, но напротивъ, еще совершенно нежданно и негаданно отъявился вдругъ въ Березозъ капитанъ гвардіи Ушаковъ, отъ имени государыни навѣстить изгнанниковъ. Тишинъ совершенно стушевался.

Все Березовское населеніе словно ожило; между Долгорукими возродились даже какія-то надежды на перемѣну судьбы. Всѣхъ обласкалъ, всѣхъ успокоилъ Ушаковъ; у всякаго изъ членовъ ссыльной семьи подробно распрашивалъ: какъ они живутъ, чѣмъ недовольны, не было ли противъ нихъ большихъ строгостей; гулялъ съ ними по городу, обѣщалъ просить о нихъ, обѣщалъ не оставить и добрыхъ, снисходительныхъ начальниковъ, словомъ, конца не было его любезностямъ и ласкамъ.

— Чего жъ ты? говорилъ посмѣиваясь князь Иванъ Осипу Кондратьевичу. — Коли вѣдаешь что про насъ недоброе, сказывалъ бы.

— Вотъ и правда знать моя, что вранье все, ничего не будетъ! замѣчалъ Петровъ.

— Его самого къ суду притянуть надлежитъ.

— Къ суду, точно къ суду.

— Онъ что намъ за указъ такой нашелся?

— Чего на него долго смотрѣть?

— Э! вмѣшался вдругъ поручикъ Овцынъ, налетѣвъ на Тишина: — еще суда дожидать! Вотъ на тебѣ и безъ суда, а вотъ и еще, да еще! повторялъ онъ, отпуская ему одну оплеуху за другою.

Присутствовавшіе смѣялись, смотря на Осипа Кондратьевича, корчившагося подъ ударами Овцына.

Но смѣху и радостямъ скоро пришелъ конецъ. Ушаковъ уѣхалъ, и обстоятельства приняли вдругъ совершенно неожиданный оборотъ.

Въ темную сентябрьскую ночь, подплыли однажды тихо по Вогулкѣ четыре струга, остановились у Березова и тихо же, не говоря и не объясняя ничего, пріѣзжая команда спустила въ эти струги князя Ивана, Петрова, Овцына, священниковъ и т. д., всего человѣкъ тридцать.

Недѣлю спустя въ Тобольскѣ началось слѣдствіе, допросы, и слѣдователемъ надъ привезенными туда изгнанниками явился тотъ самый любезный капитанъ Ушаковъ который такъ обласкалъ ихъ въ Березовѣ.

— Пропали, пропали! въ одинъ голосъ завопили Долгорукіе.

— Пропали, охъ, пропали! повторяла за всѣми и «разрушенная» царская невѣста.

— Хоть разокъ бы еще взглянуть на него, проститься! кричала, билась и рвала на себѣ волосы несчастная, разлученная съ мужемъ княгиня Наталья Борисовна; но и ее посадили подъ караулъ.

Книги, письма, деньги, — словомъ все что нашли у изгнанниковъ, отправлено было съ нарочнымъ курьеромъ въ тайную канцелярію. Князь Александръ въ отчаяніи и страхѣ распоролъ себѣ животъ. Слабохарактерный князь Иванъ не устоялъ и повинился тотчасъ же во всемъ, даже въ поддѣлкѣ завѣщанія. Преступниковъ повезли въ Новгородъ, назначили судъ, и, довольный и торжествующій, возвращался Тишинъ въ Петербургъ, исполнивъ такимъ блестящимъ образомъ порученіе возложенное на него герцогомъ.

XXIV.

Десятаго сентября 1739 года, дежурный при фельдмаршалѣ Минихѣ, Апраксинъ, привезъ въ Петербургъ извѣстіе о взятіи Хотина. Русская армія, послѣ удачнаго сраженія съ Турками подъ Станучанами, проникла за Прутъ. Яссы отворяютъ предъ нею ворота; молдаванскіе бояре выходятъ на встрѣчу нашимъ войскамъ съ поклонами; господарь Гика бѣжитъ, оставляя намъ бунчуки, знамена турецкія и молдаванскія, пушки, бочки съ порохомъ, хлѣбные магазины и пр.

Длиннымъ рядомъ побѣдъ Минихъ мечтаетъ уже поставить себя если не рядомъ, то по крайней мѣрѣ въ независимое положеніе отъ герцога. Но заключенный съ Турціей стараніями Бирона и Остермана Бѣлградскій миръ кладетъ конецъ этимъ честолюбивымъ замысламъ.

— Фельдмаршалу нужна большая награда, ваше величество, говоритъ Биронъ государынѣ смѣясь. — Онъ просить не менѣе какъ титула герцога Украинскаго, чтобы со мною поровняться.

— Ужь не русскимъ ли великимъ княземъ его объявитъ? Я думала, онъ этого просить будетъ, отвѣчаетъ недовольная государыня.

И въ ничью разыгрываются всѣ труды Миниха, и опять кругомъ Бирона нѣтъ никого ему равнаго.

Между тѣмъ начинаются приготовленія къ празднованію мира. Ведутъ въ Петербургъ плѣнныхъ Турокъ. Сановники ждутъ наградъ и повышеній. Самъ герцогъ успѣлъ получить 500 тысячъ деньгами и кубокъ тысячъ въ 50. «Россія», пишетъ изъ Магдебургскаго уединенія молодой Ломоносовъ:

Коль счастлива ты

Подъ сильнымъ Аннинымъ покровомъ,

Какія видишь красоты

При семъ торжествованьи новомъ, и т. д.

И посреди всего этого, какъ гастрономъ придумывающій послѣ утонченнаго обѣда чѣмъ бы ему еще пощекотать себѣ языкъ, придумывалъ торжествующій герцогъ чѣмъ бы ему еще закрѣпить свое положеніе.

До высоты того могущества на которомъ онъ стоялъ, до той независимости и власти, никто, пока онъ тутъ, при немъ и на глазахъ его, достигнуть не можетъ: это ясно; но живы еще люди въ рукахъ которыхъ могущество это когда-то находилось; они еще дышатъ, ходятъ по землѣ; о нихъ еще вспоминаетъ иногда государыня.

— Такихъ людей, шепталъ онъ ей, называя Долгорукихъ, — устрашать надлежитъ. Надежды на нихъ имѣть не можно, они всегда готовы массакръ или замѣшаніе зачинать!

И, съ своей стороны, тайная канцелярія, какъ мы видѣли, доискивалась данныхъ, «вещественныхъ доказательствъ» въ подкрѣпленіе такихъ внушеній — и, какъ мы тоже видѣли, нашла ихъ. Когда Миктеровъ, согласно плану переданному Дерюгинымъ Машѣ, пришелъ въ Москву, кровавый пиръ Бироноваго гнѣва былъ уже свершенъ. Въ верстѣ отъ Новгорода, на Ѳедоровскомъ ручьѣ, при громадномъ стеченіи народа, кончалась судьба Долгорукихъ. Кого наказывали кнутомъ, кому языкъ урѣзывали, кого ссылали въ Камчатку, въ Охотскъ, въ дремучіе лѣса Горицкой обители, а у кого слетали съ плечъ долой и головы, подъ ударами зубчатаго колеса на высокомъ, нарочно для сего случая устроенномъ помостѣ.

«Благодарю тя Господи!» дикимъ голосомъ кричалъ князь Иванъ, въ то время какъ правая нога его валилась съ подмостокъ. «Яко сподобилъ мя еси!» продолжалъ стонать онъ, силясь приподнять привязанную къ колесу голову. «Познать тебя Владыко!» доканчивалъ онъ молитву, едва дыша, пока не скатилась наконецъ и голова его, къ ужасу безмолвно крестившагося народа….

Судьба постигшая Долгорукихъ развязала только нѣсколько руки Миктерову. Ужасовъ самой казни онъ не видалъ, а къ разказамъ подобнаго рода прислушалось ухо.

— Царство небесное! произнесъ онъ только, когда до него дошла кровавая вѣсть, и занятый своими планами, онъ почувствовалъ даже какое-то облегченіе.

"Если поиски мои счастливо окончатся, не воровски по крайности я имуществомъ ихъ владѣть тогда буду, " думалось ему. "Несчастливая ихъ судьба, точно, да и моя безъ нихъ другая была бы. Добра себѣ отъ нихъ мало видѣлъ, а больше зла. Теперь хотя бы имущество ихъ къ пользѣ мнѣ послужило, " разсуждалъ онъ и направился къ Москвѣ.

Отысканный прежде всего домъ Торбеева оказался описаннымъ въ казну, а самъ бывшій хозяинъ его, какъ увѣряли, уже два года тому назадъ наказанный публично плетьми, сосланъ былъ въ Камчатку. Найти безъ Торбеева ту старуху нищую которой, если помнитъ читатель, были переданы на сохраненіе пожитки Долгорукихъ, было почти невозможно. Пожитки эти были, по всѣмъ вѣроятіямъ, давно проданы, скрыты, да и сама старуха могла или бѣжать куда-нибудь съ ними, или умереть. Домъ гдѣ высмотрѣлъ было онъ когда-то мѣстопребываніе нищей нельзя было въ настоящее время узнать. На половину выгорѣвшая, на половину вновь застроенная Нѣмецкая слобода представляла теперь совершенно иной видъ. Несмотря однакожь на всѣ эти затрудненія, Миктеровъ все-таки твердо стоялъ въ своемъ намѣреніи. Онъ бродилъ по переулкамъ и улицамъ, путаясь въ догадкахъ и соображеніяхъ, заглядывалъ въ лица попадавшимся ему прохожимъ, заходилъ въ церкви, толкался между толпившимися на погостахъ нищими, рѣшительно не было ничего похожаго на дѣло. Приходилось обратиться къ послѣднему средству, къ распросамъ, но и тутъ трудностей предстояло также не мало.

Хозяева дома, на которомъ Миктеровъ остановилъ наконецъ свое вниманіе, какъ напоминавшемъ нѣсколько тотъ который былъ ему нуженъ, купили его уже послѣ бывшаго въ 1737 году пожара и слѣдовательно никакихъ необходимыхъ указаній дать ему не могли. Нищая братія, у которой сталъ было развѣдывать Миктеровъ о нѣкоей старухѣ Настасьѣ, отыскиваемой имъ будто бы потому что она ему мать, которую онъ теперь изъ нищенства хотѣлъ бы вывести, имѣя свой достатокъ, — нищая братія много старалась ему помочь, но и это было безуспѣшно. Приводили къ нему на поглядѣніе много старухъ съ разными именами и прозвищами; называли между прочимъ и какую-то Настьку «доказчицу», которая собирала будто бы милостыню и которую легко можно было бы найти, но никто не рѣшился взять на себя привести ее къ Миктерову, боясь ея злобы и сомнѣваясь чтобъ она могла быть точно матерью Миктерову.

Время шло, а жизнь въ городѣ была не то что въ деревнѣ. Тамъ кормили и поили вездѣ даромъ, но здѣсь за все приходилось платить; приходилось еще дѣлать траты на розыски, а помощи просить было не у кого.

— Глянь-ка, глянь, — Настька, Настька! вскрикнулъ вдругъ однажды, толкая Миктерова въ бокъ, шедшій рядомъ съ нимъ одинъ знакомый ему нищій. — Настька, она самая Настька!

— Гдѣ, что? встрепенулся Миктеровъ, вскинувъ глазами, и пустился бѣгомъ за старухой, которая мелькнула вдали и скрылась въ воротахъ одиноко стоявшаго дома.

— Куда? остановилъ его у воротъ выросшій вдругъ какъ изъ земли солдатъ.

— Живетъ кто здѣсь?

— Проходи, проходи!

Но Миктеровъ уже и не настаивалъ, встрѣтивъ неожиданно солдата.

Дѣло было на нѣкоторое время испорчено. Нищая была найдена; это дѣйствительно была она, Торбеевская нищая, та самая которой вручилъ когда-то послѣдній на храненіе пожитки Долгорукихъ, та самая словоохотливая старуха. Но что же это за таинственный домъ на Мѣщанской, куда, несмотря на строгій караулъ, проникла она такъ свободно? По разказамъ нищихъ, домъ этотъ принадлежалъ экзекутору военной коллегіи Юшкову и занять былъ какою-то персоной содержавшеюся тайно за крѣпкимъ карауломъ, съ закрытыми окнами, за желѣзною рѣшеткой. Но зачѣмъ же въ такой домъ забираться было нищей старухѣ, къ кому? Знать она и подлинно доказчица Настька?

А въ такомъ случаѣ надо было Миктерову держаться съ нею осторожно.

Когда, черезъ недѣлю, донесено было ему подробно обо всемъ касающемся Настьки, — гдѣ она живетъ, въ какое время выходитъ, гдѣ шляется, когда дома бываетъ и пр., Миктеровъ сообразивъ всѣ обстоятельства, рѣшился уже дѣйствовать твердо, и на свиданіе со старухой отправился безъ боязни и смѣло.

"Хуже того что есть не будетъ, " думалъ онъ, «а съ простою-то нищею, будь она и доказчица, еще посчитаемся.»

XXV.

На дворѣ уже смерклось. Миктеровъ давно ходилъ по указанному ему переулку, посматривая во всѣ стороны и замѣчая за каждымъ проходившимъ мимо лицомъ.

Положеніе дома въ которомъ, какъ сказано было ему, живетъ Настька, онъ осмотрѣлъ подробно. Домъ этотъ стоялъ почти совершенно отдѣльно. Съ правой стороны его начинался рядъ другихъ домовъ, но съ лѣвой тянулись одни заборы, а сзади былъ пустырь который упирался въ другую, параллельную улицу.

Прошло часа два. Прохожіе стали попадаться рѣже и рѣже. Миктеровъ начиналъ уставать, когда наконецъ вдали зашевелилось что-то, и у встрепенувшагося Миктерова, какъ у любовника на свиданьи съ милой, сжалось и затрепетало сердце.

Черты сморщеннаго лица подходившей старухи, клочки волосъ выбивающіеся изъ-подъ грязнаго платка которымъ была покрыта ея голова, какой-то, не то мужской, не то женскій зипунъ на плечахъ, все обозначилось уже ясно. Она! она самая! Ее сто разъ видалъ Миктеровъ у Торбеева: какъ не узнать ее, — она!

И разочтя шаги, одновременно съ нею подошелъ онъ къ калиткѣ.

Отступивъ шагъ назадъ, старуха словно испугалась, и подняла глаза.

— Чай меня не признаешь, бабушка? А? спросилъ, взглянувъ на нее и улыбаясь, Миктеровъ.

— Гдѣ признать? гдѣ признать мнѣ? стара. Сынъ нѣшто признаетъ, заговорила Настька какимъ-то угрожающимъ голосомъ, озираясь и торопливо вступая въ сѣни.

— Силанька! О, проклятый, Силанькаі повторяла старуха, толкая изо всей силы сына, храпѣвшаго въ углу сѣней.

— Не тронь, бабушка! Эй не тронь! сказалъ строгимъ голосомъ Миктеровъ, нагнувшись къ самому ея уху.

— О, проклятый! ворчала, отходя, старуха, испугавшись голоса и выраженія лица Миктерова: — о проклятый Силанька! заспалъ знать….

— Да чего боишься? не убить тебя пришелъ: отворяй горницу-то, отворяй, не видать ничего, говорилъ Миктеровъ, оглядѣвшись нѣсколько въ темнотѣ.

Лицо старухи было такъ сморщено что разобрать на немъ дѣйствительно испытываемое ею чувство было бы трудно. Изъ глазъ сочились слезы; щеки опустились какъ у лягавой собаки; длинный носъ, покрытый веснушками, какъ слоями грязи, казался еще длиннѣе отъ вдавшихся ямой и собранныхъ сборками губъ; отъ подбородка къ шеѣ висѣла одна складка темнаго цвѣта наподобіе пустаго мѣшка. Старуха, точно пережевывая пищу, шевелила ртомъ и продолжала пристально смотрѣть на Миктерова.

Горница въ которую они вошли имѣла видъ необитаемый. Слишкомъ прибрано было какъ-то, и пусто. Изъ большой печи посрединѣ не выглядывало ни горшка, ни другой какой посуды; чисто выгребенная, показывала она свое темное жерло, въ которое, казалось, давно уже не попадало ни полѣна дровъ. На лавкахъ не валялось никакой одежи, столъ стоялъ пустой; въ углу, на тонкомъ слоѣ распластанной соломы лежалъ только какой-то грязный не то мѣшокъ, не то подушка.

— Что съ меня взять? Взять-то нечего, коли ты лихой человѣкъ, вся тутъ! шамшила, какъ бы про себя, Настасья.

— А признать бы меня надо тебѣ, обратился къ ней Миктеровъ. — Торбеева чай помнишь? прибавилъ онъ вполголоса, лукаво посмотрѣвъ ей въ глаза.

Старуха перестала на минуту двигать губами и со всѣмъ вниманіемъ, казалось, силилась что-то сообразить и припомнить.

— Благодѣтель мой былъ Тимоѳей Петровичъ, ну какже! сказала она наконецъ.

— Вспомнила? а?…. А пожитки что давалъ тебѣ, спросилъ Миктеровъ, наклонившись къ ней и почти шепотомъ, — цѣлы?

Въ сѣняхъ въ это время послышался шумъ. Нищая, не отвѣчая на вопросъ, кинулась было туда.

— Кто тамъ? сдвинувъ брови, спросилъ Миктеровъ, остановивъ ее: — кто тамъ?

— Силанька же, Силанька все возится, сынъ-то мой.

— Сынъ? Ну, пускай его спитъ, мы и дверь притворимъ. А ты вотъ что, старуха, сказалъ Миктеровъ, притворяя дѣйствительно дверь, — пожитки тѣ доставай; мнѣ нужда большая есть, подавай.

— Какіе пожитки? Христосъ съ тобой! У нищей пожитки искать пришелъ. Что съ меня взять? вся тутъ! заговорила Настька.

— Какъ воя тутъ? Ну! разсердился наконецъ Миктеровъ. — Я те, вѣдь знаешь что! я те… Вотъ, говорилъ онъ ей, тебѣ такія-то именно вещи были переданы, такимъ-то лицомъ, въ такое-то время, вотъ гдѣ жила ты, вотъ….

— Да тьфу! Ничего я того не знаю, ничего не вѣдаю! вдругъ закричала, не дослушавъ его до конца, нищая, и вскочивъ съ лавки въ сторону, часто-часто зашевелила губами.

— Ну, старуха, приподнимаясь также съ мѣста и уже разгорячившись, сказалъ Миктеровъ, — добрымъ словомъ я рѣчь свою вести хотѣлъ, а когда ты со мною такъ, пощады тебѣ не сдѣлаю.

— Что жъ ты? разбоемъ, разбоемъ? закричала надорваннымъ своимъ голосомъ Настька, кидаясь опять къ двери.

— Стой! стой! зажалъ ей ротъ Миктеровъ: — не кричи!

— Уб….ить, уб….ить! Сил….ань…ка….а! завыла нищая у него подъ рукой. — Силанька! крикнула она, вырвавшись наконецъ и широко распахнувъ дверь. — Силанька, Силанька! грабятъ насъ съ тобой, грабятъ! Гдѣ онъ? нѣтъ его? А? нѣтъ, знать ушелъ, ушелъ.

— Слушай, старая, поблѣднѣвъ въ свою очередь и растерявшись, сказалъ Миктеровъ, схвативъ костлявую руку старухи, — слушай! Самъ пропаду, и тебя погублю! Чьи тѣ пожитки? сказывай, чьи? Долгоруковскіе, вѣдаешь ты сіе? а? А за Долгоруковскіе пожитки….

— Долгоруковскіе? Господи, Господи! не давъ докончить страшной рѣчи и присмирѣвъ вдругъ, зашамшила нищая, вытаращивъ глаза. — Господи! знать ты и самъ…. а Силанька-то…. вѣдь онъ того гляди воротится…. гдѣ они?… пожитки-то…. О-охъ! кабы знать что ты про то вѣдаешь…. огня вздуй, родимый…. охъ, согрѣшила! Они тутъ, за печкой…. камня не поднять мнѣ одной-то…. охо, хо, хо, скорѣе! Наведетъ онъ если кого?… увидятъ…. Господи! охо, хо, хо!

И откуда взялась вдругъ у старухи бодрость; она носилась изъ стороны въ сторону, отодвигала лавку, доставала огарокъ, вздувала огонь, вытаскивала заложенную въ печкѣ камнями знакомую зеленую, обитую бѣлымъ желѣзомъ, шкатулку, — быстро, быстро!

— Деньги, деньги гдѣ, старая? спрашивалъ Миктеровъ, то развертывая, то просто ощупывая и откидывая въ сторону драгоцѣнныя вещи.

Руки его дрожали какъ у вора, котораго сейчасъ накроютъ. Вотъ золотые перстни съ лазоревыми, изумрудными и алмазными камнями; вотъ женскіе золотые и серебряные кресты, запаны и серьги осыпанныя алмазами; плоскія и круглыя золотыя цѣли въ пять и шесть рядовъ, съ засовочками и замочками; крупныя жемчужныя нити съ плетенымъ бѣлымъ шелкомъ или разноцвѣтными узорчатыми лентами на концахъ. Въ сторону, въ сторону все это. Вотъ и послѣдній ящичекъ, гдѣ акуратно удоженъ золотой перстень съ аметистовымъ камнемъ, яхонтовыми красными искрами: по краямъ и вырѣзаннымъ на аметистѣ гербомъ Долгорукихъ…. все не то, прочь это, прочь!

— Гдѣ жь деньги, старая, гдѣ онѣ? еще громче спрашивала Миктеровъ.

— Охъ-охъ-хо…. немного ихъ, родименькій! Тимоѳей-то Петровичъ мнѣ было за сохранность сулилъ…. охъ-хо! вздыхала старуха.

Перещупавъ наскоро разбросанные на столѣ свертки и сунувъ кое-что въ карманъ, Миктеровъ подошелъ къ ней съ угрозой.

— Ну, старая, гдѣ жь деньги, подавай.

— Всѣ возьмешь? шептала сидѣвшая предъ печкой поджавъ ноги Настька, перебирая лежавшіе у ней на колѣнахъ туго набитые, грязные мѣшечки и не поднимая глазъ на Миктерова.

— Всѣ возьмешь? повторяла она, хватаясь дрожащими руками то за одинъ, то за другой мѣшокъ. — Ты надъ нами теперь воленъ…. возьми; всѣ возьми, и моихъ тутъ много…. и Силанькиныхъ….

— Твоихъ мнѣ не надобно и пожитки тебѣ же оставлю, говорилъ Миктеровъ, выбирая и кладя въ карманы мѣшки.

— Да, да, да! шамшила, не спуская глазъ съ колѣнъ и опустивъ руки старуха: — смотри, оставишь? Нѣтъ, знать попуталъ насъ грѣхъ-отъ…. и мы властны были…. а нынѣ ты… все вымученныя деньги-то…. вымученныя, родименькій…. Силанькѣ на свадьбу готовила, ему голубчику, Силанушкѣ…. Силанушкѣ…. Силанька! вдругъ вскрикнула она, выпрямившись, и, бодро вскочивъ на ноги, бросилась къ двери.

Въ сѣняхъ въ это время послышался какой-то шорохъ. Дверь отворилась. Миктеровъ оглянулся, и холодъ пробѣжалъ по всему его тѣлу.

На порогѣ, съежившись, мигая глазами и слегка покашливая, стоялъ… кто же? Гвоздевъ.

— Силанька! пожитки…. прячь скорѣй…. погубить хотѣлъ…. доказчикъ самъ!… заговорила старуха, обращаясь къ нему и теребя его за платье. — Чего жь стоишь? Силанька! очнись, Господи!

Гвоздевъ хотѣлъ что-то сказать, но взглянувъ съ ужасомъ на столъ, подавился, закашлялся и съ какимъ-то азартомъ, сгребая руками разбросанныя вещи въ кучу, сунулъ ихъ какъ попало въ ящикъ.

— Ну! выводи же меня самъ отсюда, оказалъ Миктеровъ, подойдя къ нему сзади и взявъ его за горло.

Какъ автоматъ повернулся къ нему Гвоздевъ; сжавъ губы, и зажмуривъ одинъ глазъ, онъ погрозилъ ему пальцемъ прямо въ лицо и, маня за собою, скорыми шагами вышелъ изъ горницы.

— На улицѣ тебя дожидаются; пустыремъ бѣги, вотъ отсюда, шепталъ онъ въ сѣняхъ на ухо Миктерову.

— Самъ проводи, отвѣчалъ вполголоса Миктеровъ, сдавливая ему шею.

Нѣсколько секундъ продолжалась молча какая-то возня. Гвоздевъ вырывался, упираясь руками въ плечи Миктерова, но тотъ не выпускалъ его изъ рукъ. Что-то стукнуло вдругъ; загремѣла какая-то доска.

— Охъ! крякнулъ Гвоздевъ въ отчаяніи, и быстро кинувшись въ сторону, повлекъ Миктерова за собою.

Открылась небольшая дверь въ противоположную сторону отъ улицы. Вышли на дворъ. Гвоздевъ опять грозилъ пальцемъ въ лицо Миктерова, рекомендуя ему этимъ жестомъ осторожность. Лица его за темнотой было не видно. Перелѣзли оба черезъ изгородь.

— Прямо! шепнулъ опять Гвоздевъ, сидя на корточкахъ и указывая Миктерову на пустырь.

— Самъ проводи, повторилъ еще разъ послѣдній, поднимая Гвоздева на ноги и боясь все-таки отпустить его отъ себя.

— Эхъ! какъ-то жалобно и злобно захрипѣлъ Гвоздевъ и, сгибаясь всѣмъ тѣломъ, потащилъ Миктерова вдоль кустовъ и бурьяна, оглядываясь поминутно назадъ.

— Ну, сказалъ онъ наконецъ, остановившись на половинѣ пустыря и въ виду улицы, — ну, иди!

— Попомни же меня! отвѣчалъ ему на это Миктеровъ: — попомни! и крупнымъ шагомъ зашагалъ впередъ.

Выпрямившись, и кратчайшимъ уже путемъ, пустился тогда Гвоздевъ бѣгомъ домой. Старуха между тѣмъ едва успѣла кое-какъ побросать въ печную дыру выложенные и недобранные Миктеровымъ мѣшки, собрать оставшіяся еще на столѣ вещи, запихать ихъ въ шкатулку, поставить ее на мѣсто и хоть немного прикрыть и заткнуть свою кладовую какою-то тряпицей, когда въ сѣняхъ послышался шумъ, и въ горницу вошелъ одинъ изъ приведенныхъ Гвоздевымъ приказныхъ, поставленный имъ на улицѣ и соскучившійся наконецъ дожидаться.

— Что жъ? пропалъ? какъ бы самъ себѣ сказалъ онъ, снимая шляпу.

Совершенно измученная старуха, не вставая съ лавки, не привѣтствуя даже гостя, повторила только за нимъ:

— Пропалъ!

— И грабитель пропалъ? обратился тогда къ ней, услышавъ ея голосъ, незнакомецъ.

— И грабитель, повторила нищая.

— Все стало ограбили? спросилъ первый, подвигаясь къ столу, и остановился вдругъ, вытаращивъ глаза да блеснувшій ему и вѣроятно закатившійся подъ давку золотой съ аметистами гербовый перстень.

— Все, все, говорила, не обращая на него вниманія, Настасья, — все ограбили, и сама какъ жива, не вѣдаю! Что со старухи взять? силы слабыя! Послѣдняго достатка лишились, ничего не осталось, охо, хо, хо! вздыхала она, приплетая разныя подробности небывалаго происшествія. — Въ окно влѣзъ-то, убилъ было, охъ, все ограбили, все!

А приказный держалъ уже между тѣмъ перстень въ рукахъ и, не слушая старухи, разсуждалъ и боролся съ собою, уличить ли ему притворившуюся нищую, или просто, положивъ находку въ карманъ, спустить ее потомъ кому-нибудь въ свою пользу, сваливъ воровство на побывавшаго въ домѣ грабителя.

— Ушелъ! проговорилъ вбѣжавшій въ это время, запыхавшійся и блѣдный Гвоздевъ, взглянувъ на очищенный уже столъ и на сидѣвшую на лавкѣ мать.

— Ушелъ?

— Ушелъ.

— Эхъ, молодецъ! съ упрекомъ сказалъ приказный: — чего жь ты зѣвалъ-то, а?

— Нея зѣвалъ, а судьба моя злая, горькая!

— Вотъ, судьба!

— Да, судьба, началъ было съ какою-то злобой Гвоздевъ; но объясненіе его о томъ какъ подозрительная персона на была уже имъ захвачена на мѣстѣ, какъ гнался онъ будто бы за нею по пустырю и пр., было совершенно лишнее; товарищъ его, ощупывая въ своемъ карманѣ дорогую находку, слушалъ разсѣянно и предвкушалъ только удовольствіе выгодной коммерческой операціи, которую можно будетъ сдѣлать завтра и на которую онъ уже рѣшился теперь окончательно.

— Горе, горе, повторялъ приказный, — что и говорить! А за трудъ ничего мнѣ не надобно, — ну какіе труды! Завтра о пропажѣ своей объяви: статься можетъ и сыщется, — сыщется, мягкимъ, добрымъ голосомъ утѣшалъ онъ Гвоздева.

Но назавтра вышло уже совсѣмъ другое.

Въ то время какъ Миктеровъ, располагая теперь средствами, спѣшилъ, полный надеждъ, въ Петербургъ, твердо рѣшившись взять тамъ Машу и вмѣстѣ съ нею пробраться за рубежъ, попавшійся съ Долгоруковскимъ перстнемъ приказный, а за нимъ Гвоздевъ и старуха доказчица Настька, всѣ сидѣли уже въ острогѣ полицейской канцеляріи.

По сдѣланному обыску, у нихъ отыскались заложенные за печку пожитки казненныхъ государственныхъ преступниковъ.

XXVI.

Дерюгина нисколько не затрудняло порученіе Миктерова къ Машѣ. Отыскать по указанію улицу и домъ ея, передать ей обѣщаніе Миктерова скоро съ ней свидѣться, — все это было и легко, и безопасно, въ особенности въ отсутствіи Тишина; но у него было еще другое порученіе: узнать живъ ли, гдѣ именно находится и не можетъ ли оказать какой помощи Торбеевъ, на котораго болѣе всего Миктеровъ могъ разчитывать и который, со смертью Ягужинскаго, долженъ былъ, по всѣмъ вѣроятіямъ давно уже воротиться изъ Берлина въ полкъ.

Какъ нарочно Дерюгинъ попалъ въ Петербургъ въ самое горячее время праздниковъ Бѣлградскаго мира, и праздники эти давали ему, съ одной стороны, возможность, шляясь вездѣ по улицамъ, скрываться безопасно въ толпѣ, а съ другой — могли скорѣе всего представить ему случай повстрѣчаться съ Торбеевымъ. Дерюгинъ совался всюду, — и на фейерверки, и на иллюминаціи, на праздники съ жареными быками и винными фонтанами, ходилъ и за разъѣзжавшими по городу герольдами, цимбальщиками и трубачами, сопровождавшими секретарей которые читали манифестъ и метали деньги въ толпу; толкался и предъ окнами покоевъ принцессы Анны, изъ которыхъ сама государыня бросала въ подставленныя шапки золотыя и серебряныя монеты; ходилъ смотрѣть и на отстраивавшійся, подъ наблюденіемъ Татищева, между Адмиралтейскою крѣпостью и Зимнимъ Дворцомъ, Ледяной домъ, сдѣланный изъ правильныхъ, циркулемъ измѣренныхъ ледяныхъ плитъ, раскладываемыхъ рядами и заливаемыхъ вмѣсто известки водой, — словомъ, толкался всюду, но Торбеевъ не отыскивался нигдѣ.

Въ день торжественнаго вступленія возвращавшейся изъ похода гвардіи было, казалось, больше всего надежды на успѣхъ. Войска должны были быть всѣ въ сборѣ, и если Торбеевъ точно въ Петербургѣ, здѣсь можно было наконецъ навѣрно его увидѣть. Когда со всѣмъ парадомъ, съ артиллеріей, музыкантами и самимъ начальникомъ отряда Густавомъ Бирономъ, окруженнымъ скороходами, пажами и егерями, началось торжественное шествіе, Дерюгинъ впился въ оное глазами, заглядывалъ во всѣ стороны, не пропускалъ ни одного лица изъ проходившихъ мимо войскъ. Мѣрнымъ шагомъ, въ темпъ игравшей музыкѣ, шли подпоясанные шарфами солдаты, съ ружьями и примкнутыми штыками; на шляпахъ ихъ колыхались еловые вѣнки, заткнутые за поля взамѣнъ лавровыхъ листьевъ, которыхъ хватило только на раздачу офицерамъ, развивались знамена…. Вотъ одинъ полкъ прошелъ, другой, — нѣтъ Торбеева, всѣ глаза проглядѣлъ Дерюгинъ.

Церемонія прослѣдовала весь Невскій Проспектъ, повернула по Дворцовой набережной, мимо Ледянаго дома и, обогнувъ Эрмитажную канавку, вступила на Дворцовую площадь. Знамена внесли во дворецъ. Нижнихъ чиновъ распустили, а въ галлерею вышла сама государыня съ привѣтствіемъ.

— Удовольствіе имѣю, сказала она, обратясь съ пріятною улыбкой къ офицерамъ, — удовольствіе имѣю благодарить лейбъ-гвардію, что будучи въ Турецкой войнѣ въ-надлежащихъ диспозиціяхъ, всѣ тверды и прилежно находились, о чемъ я черезъ генералъ-фельдмаршала графа Миниха и подполковника Густава Бирона извѣстна. Будете за свои службы не оставлены.

— Благодаримъ! благодаримъ всемилостивѣйшую государыню! гаркнули офицеры.

Они были затѣмъ допущены къ цѣлованію руки, и тутъ же императрица подносила каждому изъ нихъ по стакану венгерскаго вина.

А нижніе чины между тѣмъ расходились по домамъ, и за ними, напирая со всѣхъ сторонъ, слѣдовала толпа. Между ними Дерюгинъ разглядѣлъ наконецъ Торбеева. Но какъ продраться къ нему? Толпа густа, сплошна какъ стѣна. Вотъ мелькнулъ вдали. Крикнуть? Да не услышитъ.

Нечего дѣлать, пришлось Дерюгину оставаться въ толпѣ и слушать что вокругъ него говорится.

Большею частью говорили кругомъ о томъ пойдетъ ли или не пойдетъ опять церемонія, хотя распущенные и гулявшіе посреди народа солдаты и могли бы служить, казалось, доказательствомъ того что все кончилось и спорить было рѣшительно не о чемъ. Говорили еще о томъ присутствуетъ или не присутствуетъ тутъ цесаревна Елизавета Петровна.

Два старичка, похрустывая валенками на круто скованомъ сильнымъ морозомъ снѣгу, довольно горячо повздорили на этотъ счетъ. Одинъ изъ нихъ, со словъ солдата, разказывалъ что ея здѣсь нѣтъ, потому что она съ государыней ссору за Нѣмцевъ имѣетъ; но другой вѣрить этому не хотѣлъ.

— Ну какая ссора? Что за ссора? говорилъ первый.

— Про то мы не вѣдаемъ, а солдаты вотъ сказывали: она-де, государыня, Нѣмцевъ золотыми, а матушку вашу мѣдными монетами жалуетъ, — вотъ что!

— Подлинно, и я слышалъ! вмѣшался, тряхнувъ головой, молодой парень: — подлинно солдаты сказывали: цесаревна-де, какъ нынѣ жалованье получала, ту самую мѣдную монету въ Неву высыпать приказать изволила: у меня-де отцовское есть, и такъ пока поживу.

— Гдѣ отцовское? Откуда?

— Откуда? Когда дѣло разумѣть не можешь, молчалъ бы.

— Самъ-отъ ты много разумѣешь?

— Государыня-то, слышь, Елизавету Петровну къ себѣ призывала.

— Призывала?

— Да. Сдавать ей Россійское государство изволила.

— Опять знать тебѣ солдаты сказывали?

— Опять. Ежели де народу на три года льготы дать, да Нѣмцевъ всѣхъ отселева выгонишь, потомъ де я государство принять изволю, — вотъ что!

— А когда?

— Когда? Не сказывали когда. Чего же присталъ? Охъ, прости Господи, черти! разсердился наконецъ разкащикъ и отвернулся прочь.

Эге-ге! расшевелился Дерюгинъ подслушанною имъ болтовней, и про Торбеева даже думать забылъ.

Да и что жь Торбеевъ? Видѣть онъ его видѣлъ, это вѣрно, а полка въ которомъ тотъ служитъ, если не удалось узнать, такъ еще узнаетъ, времени впереди еще много.

«Въ народѣ обо всемъ провѣдаешь! Ишь онъ, народъ-отъ, какъ поговариваетъ. Сколь его ни муштруй, а Нѣмцемъ, звать, все не сдѣлаешь; тѣ свое, а онъ свое норовитъ…. Ахъ ты! Ахъ ты!» закружилось у него опять въ головѣ.

И еще усерднѣе сталъ онъ шататься повсюду и прислушиваться, а шататься было гдѣ, такъ какъ продолжавшіеся праздники находились еще въ самомъ разгарѣ, и развеселившійся дворъ, подъ впечатлѣніемъ розданныхъ наградъ и милостиваго о прощеніи военнымъ чинамъ всѣхъ винъ по службѣ манифеста, со всякимъ днемъ сочинялъ, казалось, все лучшія еще выдумки.

Вспомнивъ наконецъ устроенную когда-то Петромъ I въ честь взятія фрегатовъ свадьбу князя-папы Бутурлина, задумали сочинить теперь что-нибудь и въ этомъ родѣ. Волынскій и Черкасскій взялись написать программу маскарада, а Нѣмцамъ пришла въ голову мысль князя-папу замѣнить сорокалѣтнимъ, разжалованнымъ въ шуты за принятіе латинской вѣры, княземъ Голицынымъ, прозваннымъ квасникомъ, и женить его на карлицѣ изъ простаго званія, Бужениновой. Дать щелчокъ русскому дворянству въ лицѣ одной изъ первыхъ русскихъ фамилій было въ глазахъ нѣмецкой партіи, и въ особенности Бирона, всегда кстати и хорошо.

Маскарадная коммиссія захлопотала съ большимъ усердіемъ. Тредьяковскому заказаны были на этоіъ случай стихи. Вытребованы въ Петербургъ представители всѣхъ племенъ обитающихъ въ Россіи: Вотяки, Мордва, Черемисы, Татары, Калмыки съ женами, казаки съ Украйны и пр. и пр. Въ пылу заботъ, Волынскій успѣлъ уже три раза «потѣшить себя», какъ онъ говорилъ, отколотивъ Тредьяковскаго по щекамъ и палкой. Свадьбу предполагалось сыграть въ Ледяномъ домѣ къ-которому пристраивали ледяную же баню съ отточенными на подобіе бревенъ углами, съ ледяными же печью, каменкой, полками, лавками и посудой.

Ледяной домъ этотъ, — построенный на восьми саженяхъ длины, съ воротами по обѣимъ сторонамъ, съ фронтишпицемъ и статуйками на кровлѣ, — красивою архитектурой своею походилъ на одинъ изъ тѣхъ маленькихъ, чистенькихъ домиковъ которые и понынѣ еще встрѣчаются въ переулкахъ Москвы. Предъ крыльцомъ раздѣлявшимъ зданіе на двѣ половины, изъ коихъ въ каждой находилось по три окна, стояли ледяные дельфины съ открытыми пастями, а кругомъ шла тонкая со столбами рѣшетка. Дверные и оконные косяки были выкрашены краской подъ зеленый мраморъ, а стекла сдѣланы изъ тонкаго чистаго льда. На столбахъ воротъ стояли вазы съ померанцовыми деревьями, а подлѣ нихъ ледяныя деревья съ ледяными листьями. Внутренность дома была отдѣлана не менѣе, если не болѣе тщательно и даже изящно. Въ спальнѣ молодыхъ стояла ледяная кровать съ ледяными завѣсью, постелью, подушками, одѣяломъ, туфлями, колпаками, а въ углу устроенъ былъ ледяной каминъ съ ледяными же дровами. Въ другомъ покоѣ находилась уборная, гдѣ были зеркала, свѣчи, карманные часы и разныя туалетныя ледяныя принадлежности. Наконецъ въ пріемной стояли по угламъ статуи, на столѣ приморожены были игральныя карты съ марками, придвинуты были рѣзной работы стулья; а въ поставцѣ красовались: чайная посуда, стаканы, рюмки и даже блюда съ кушаньемъ, и все ледяное, покрытое красками. Столовые часы сдѣланы были съ такимъ искусствомъ что сквозь свѣтлый ледъ разглядѣть можно было даже колеса. Холода и морозы, которыми отличалась въ этотъ годъ зима, способствовали особенной отдѣлкѣ и сохраненію ледяной игрушки.

Въ день празднованія свадьбы, все что собрано было въ Петербургѣ инородцевъ посадили въ сани, сдѣланныя на подобіе разныхъ странныхъ звѣрей, рыбъ и птицъ, и одни на оленяхъ, другіе на собакахъ, верблюдахъ и свиньяхъ, отправились изъ дома Волынскаго парадомъ мимо дворца, въ манежъ Бирона. Женихъ съ невѣстой сидѣли въ клѣткѣ установленной на спинѣ слона. Каждый изъ поѣзжанъ старался чѣмъ-нибудь показать себя, у каждаго племени инородцевъ была своя «музыкалія». Пѣли пѣсни, ломались, а тверскіе ямщики подъ страшнымъ морозомъ представляли весну, высвистывая по птичьи на разные голоса. Въ манежѣ, устланномъ досками, приготовленъ былъ ужинъ на которомъ присутствовали сама государыня и иностранные послы, а послѣ ужина свадебная толпа пѣла, плясала, и затѣмъ уже молодыхъ повезли въ приготовленные имъ покои.

Огромная масса народа слѣдовала за поѣздомъ. Дерюгинъ находился, разумѣется, тутъ, но любопытныхъ вокругъ Ледянаго дома собралась такая масса что поставленный около него караулъ остановилъ наконецъ всю прибывавшую и увеличивавшуюся толпу.

— Стой! стой! раздалось надъ самымъ ухомъ Дерюгина, въ то время какъ онъ рванулся было къ ледянымъ пушкамъ и мортирамъ изъ которыхъ производилась пальба бомбами и ядрами, пробивавшими на потѣху двухъ-дюймовыя доски въ шестидесяти шагахъ разстоянія.

— Стой!

— Торбеевъ! произнесъ въ полголоса Дерюгинъ, взглянувъ на кричавшаго офицера. — Онъ и есть.

— Куда? Назадъ! повторилъ послѣдній, пристально посмотрѣвъ на него.

— Не признаетъ меня знать, а? А я было поклонецъ тебѣ отъ Миктерова…. принесъ, сказалъ онъ понижая голосъ.

— Стой! Назадъ! Эй! Проходи! засуетился еще больше при этомъ имени караульный офицеръ.

И Дерюгинъ почувствовалъ только какъ сильная рука толкнула его въ сторону, и такимъ образомъ не только не воспрепятствовала, но даже поощрила заняться разглядываніемъ ледяныхъ диковинокъ, вмѣстѣ съ пропущеннымъ туда же прежде сего народомъ.

Ледяной домъ блестѣлъ уже между тѣмъ огнями. Горѣли въ покояхъ ледяныя, намазанныя нефтью, свѣчи, топился ледяной каминъ. Предъ опущенными на окнахъ полотняными сторами собрались любопытные «смотрители» любоваться рисованными на полотнѣ этомъ смѣшными картинами. Ледяные дельфины выбрасывали изъ ноздрей и челюстей огонь.

Дерюгинъ переходилъ безсознательно отъ одного предмета къ другому. Тамъ, въ пирамидахъ съ размалеванными часовыми досками, виситъ восьмиугольный, бумажный, освѣщенный изнутри транспарантъ, поворачивающійся съ разныхъ сторонъ, и потѣшаетъ толпу все новыми и новыми фигурами. Тутъ, направо отъ дома, въ настоящую величину, ледяной слонъ, съ ледяными вожаками-Персіянами, мечечъ проведенную трубами изъ Адмиралтейской крѣпости воду на 24 фута вышины. Шумъ и хохотъ раздаются вокругъ, когда сидящій внутри слона «потайной» человѣкъ пускаетъ трубные звуки, подражая крику животнаго.

— Ну-къ еще покричи!

— Ай, замерзъ?

— За ногу-то его ухвати!

— Обольетъ.

— Ничего!

— Ха-ха-ха! смѣется толпа.

Но Дерюгинъ, ходившій вмѣстѣ со всѣми, былъ какъ-то и мраченъ, и скученъ. Пріемъ ли оказанный ему нехотѣвшимъ узнать его Торбеевымъ, разговоръ ли о какихъ-то появившихся будто бы въ Новгородѣ юродивыхъ, къ которому онъ прислушался тамъ, у волшебнаго фонаря, другое ли что, — только дожидаться окончанія праздника ему не хотѣлось. Не веселый, задумчивый и даже разстроенный отправился онъ домой.

А на водѣ долго еще шумѣла и веселилась публика. Затопили ледяную баню. Повели торжественно новобрачныхъ въ баню. Тредьяковскій выкрикивалъ свое привѣтствіе:

Здравствуйте, женившись дуракъ и дура!

Еще…. то-то и фигура.

Теперь-то прямо время намъ повеселиться,

Теперь-то всячески поѣзжанамъ должно бѣситься.

Квасникъ дуракъ и Буженинова

Сошлись любовно, но любовь ихъ гадка.

Ну Мордва, ну Чуваша, ну Самоѣды!

Начнемъ-те веселіе молоды дѣды и пр.

— Семеновскаго полку, не запамятовать бы, — Семеновскаго, повторялъ только про себя Дерюгинъ, и, удаіяясь, не оглядывался даже на кипѣвшее сзади веселье.

XXVII.

Возвратившійся изъ командировки Осипъ Кондратьевичъ не нашелъ дочери въ квартирѣ своей, и куда, зачѣмъ скрылась она, объясненій никакихъ добиться не могъ, да и не отъ кого было ихъ добиваться. Вдова Пташкина сумѣла только разказать что задолго будто бы до его пріѣзда Маша познакомилась со служащею у пастора лютеранской кирки дѣвкою, Анной Ивановой, дочерью какого-то турецкаго купца города Очакова, взятаго въ плѣнъ и крещенаго въ лютеранскій законъ; что къ дѣвкѣ этой ходила она часто, оставалась въ послѣднее время у ней ночевать, проводила по нѣсколько дней, и уйдя такимъ образомъ однажды, уже болѣе не возвращалась. О посѣщеніяхъ Гвоздева и о непонятной причинѣ исчезновенія его Осипъ Кондратьевичъ ничего узнать не могъ.

Отъ пастора лютеранской кирки, куда было сунулся Тишинъ, узналъ онъ что дѣвка Анна Иванова была и прежде замѣшана въ какомъ-то дѣлѣ о поджогѣ, но что сдѣлавъ наконецъ поджогъ уже явный, по злобѣ на учителя той кирки, Броуна, который билъ ее въ школѣ по щекамъ, была пытана и сослана въ дальній женскій монастырь для безотлучныхъ тамъ работъ.

Осипъ Кондратьевичъ боялся идти въ распросахъ своихъ далѣе. Мало ли что могло обнаружиться! Крѣпко призадумался Тишинъ.

Между тѣмъ, благополучно окончивъ разчетъ свой съ Гвоздевымъ, Миктеровъ приближался къ Петербургу. Однажды, уже въ началѣ весны, въ Глухомъ переулкѣ, у калитки знакомаго намъ дома Пташкиной, звякнуло кольцо, и вышедшая отворять ее хозяйка увидала предъ собою забрызганнаго грязью въ дорожномъ платьѣ человѣка, который назвалъ себя Миктеровымъ. Старуха ахнула и тутъ же разказала ему все что знала о Машѣ, Гвоздевѣ и Тишинѣ. Этого только и нужно было Миктерову.

Предъ вечеромъ онъ уже пробирался осторожно, пустыми переулками, на поиски Дерюгина, но на одномъ изъ перекрестковъ предъ нимъ вдругъ какъ изъ земли выросъ Тишинъ.

Оба сняли шапки, оба остановились и, молча, съ недовѣріемъ взглянувъ другъ на друга, каждый по своему старался объяснить себѣ то положеніе которое надо принять въ настоящемъ случаѣ.

— Бѣда! сказалъ наконецъ Миктеровъ. — Бѣда, бѣда!

— Отъ кого бѣда-то? громко откашлялся Осипъ Кондратьевичъ, искоса смотря на своего врага.

— Не чаялъ и не гадалъ, сказалъ Миктеровъ, не совсѣмъ спокойно выдерживая этотъ боковой взглядъ Тишина

— Проклятія достойна, вотъ что. Если родителя своего оставить замыслила, отъ дьявола сіе приходитъ, или отъ недобраго человѣка! хриплымъ голосомъ и съ разстановкой про. говорилъ Осипъ Кондратьевичъ, впиваясь сухими глазами въ своего слушателя.

— Проклинать-то всякій гораздъ, сказалъ послѣдній, переминаясь съ ноги на ногу и желая скорѣе отдѣлаться. — Ты проклянешь, и тебя не оставятъ.

— Гм!… захрипѣлъ Осипъ Кондратьевичъ, замѣтивъ движеніе Миктерова: — гм! куда жь ты торопишься? аль дѣла какія?

— Да, здѣсь оставаться мнѣ не у чего; время позднее, идти далеко…

— Ты бъ ко мнѣ зашелъ, гм! старину бъ помянули; ровно за улицѣ-то и стоять не ладно, любезно пригласилъ было Тишинъ.

— Э! махнулъ рукой Миктеровъ. — Намъ съ тобою рѣчь вести не о чемъ. Свидѣться, статься можетъ, никогда не свидимся, ты мнѣ поперекъ дороги сталъ, ну, судья тебѣ Богъ, да и я въ чемъ предъ тобою погрѣшилъ — отпусти. Лихомъ меня, прибавилъ онъ, снимая шапку, не поминай.

И не дожидаясь отвѣта, повернулся и скорыми шагами отошелъ отъ Осипа Кондратьевича

— Ну…. беречь нынѣ тебя ужь нечего! сказалъ вслухъ самъ себѣ Тишинъ, глядя вслѣдъ быстро удалявшемуся отъ него Миктерову. — А уйдетъ вѣдь? уйдетъ, повторялъ онъ, подаваясь немного впередъ по одному съ нимъ направленію. — Не сыскать мнѣ потомъ тебя, продолжалъ онъ, прибавляя шагу. — Беречь тебя нынѣ…. да, беречь нечего…. нѣтъ, не уйдешь, погоди!

И бѣгомъ почти заспѣшилъ за своимъ врагомъ Осипъ Кондратьевичъ, точно быстрая походка Миктерова его подзадоривала, точно не все еще было между ними покончено, точно не договорилъ онъ ему еще своего послѣдняго слова. Теперь къ прежнимъ причинамъ злобы противъ него присоединялось желаніе отмстить за дочь, которая, думалъ онъ, такъ или иначе, но погибла чрезъ него.

Было уже совершенно темно когда, измученный, едва передвигая ноги, возвратился Тишинъ домой, выслѣдивъ Миктерова до самой его квартиры. У однихъ воротъ Миктеровъ остановился и зашелъ въ нихъ, но опытный сыщикъ, присѣвъ за угломъ, ожидалъ не выйдетъ ли оттуда его злодѣй, и дѣйствительно, Миктеровъ вышелъ оттуда черезъ полчаса вмѣстѣ съ какимъ-то другимъ человѣкомъ, и оба они быстро отправились въ разныя стороны. Давъ имъ отдалиться, Тишинъ побѣжалъ за тѣмъ въ которомъ призналъ Миктерова, и убѣдившись что теперь вывѣдалъ его настоящую квартиру, возвратился домой хотя и измученный, но довольный.

— Беречь мнѣ его нынѣ нечего, повторялъ онъ, ворочаясь съ боку на бокъ на своей постели и не въ состояніи будучи заснуть отъ душевныхъ волненій. — А что онъ скажетъ про меня…. про мои грѣхи, то сіе удачи имѣть не можетъ; повинюсь, разсуждалъ онъ. — Меня по моимъ заслугамъ авось помилуютъ, а его-то…. его то бы лишь погубить!

И съ ранними пѣтухами онъ уже былъ на ногахъ, торопясь извѣстить кого слѣдовало о мѣстопребываніи человѣка прикосновеннаго къ Долгоруковскому дѣлу.

Въ присутственныхъ мѣстахъ въ то время собирались рано. Въ сенатѣ оберъ-прокуроры, а въ коллегіяхъ и канцеляріяхъ прокуроры и секретари должны были даже вести дневные журналы о всѣхъ опаздывавшихъ или вовсе не пріѣхавшихъ чинахъ, съ тѣмъ чтобы потомъ подавать ихъ на высочайшее усмотрѣніе, дабы государынѣ извѣстно было «кто съ какимъ прилежаніемъ по должности своей дѣла отправляетъ».

Въ тайной канцеляріи были уже всѣ въ сборѣ. Горѣли свѣчи и скрипѣли перья, когда явился туда Тишинъ. Андрей Ивановичъ Ушаковъ только что пріѣхалъ. Онъ выслушалъ со вниманіемъ и со вкусомъ новое «слово и дѣло» объявленное Осипомъ Кондратьевичемъ. Обстоятельства подходили какъ нельзя лучше къ тому надъ чѣмъ продолжалъ еще онъ работать съ такимъ усердіемъ, успѣвъ уже со всѣхъ концовъ Россіи притянуть къ Долгоруковскому слѣдствію человѣкъ до двухсотъ. Распросивъ Тишина о разныхъ подробностяхъ и похваливъ за усердіе, онъ приказалъ ему подождать, и выйдя въ другой покой, распорядился посылкой въ указанный Тишинымъ домъ.

XXVIII.

Едва успѣлъ выговорить Дерюгинъ укрытой его пріятелями. Машѣ что Миктеровъ пріѣхалъ, какъ она бросилась къ нему и потребовала чтобы тотчасъ же вели ее къ давно желанному другу. Утро застало любовниковъ вдвоемъ въ квартирѣ Миктерова.

При свѣтѣ проникавшей въ окно зари, обвивъ руками своего милаго, стояла Маша, и блестящими, увлаженными глазами смотрѣла молча на сидѣвшаго предъ нею безъ кафтана на деревянной скамейкѣ Миктерова. Ни сожалѣнія, ни раскаянія не замѣтно было на ея лицѣ. Полная любви и блаженства, она таяла, казалось, подъ тусклыми взорами своего любезнаго, и не только ни говорить, но и слушать-то его была неспособна.

А разказывалъ онъ ей между тѣмъ о дѣлѣ не шуточномъ, о планахъ своихъ на предбудущее, показывалъ казну свою богатую, цѣловалъ ее въ голову, обнималъ, ласкалъ….

— Ахъ, судьба, судьба! Кабы только мнѣ силы Богъ послалъ, не оставилъ бы тебя ни во вѣки вѣковъ.

— Охъ ты, милый мой, дорогой ты мой! Не ходи, поживи со мной хоть маленечко. Сколь долго я тебя дожидалась… И чего прежде думала?…

— То-то думала! Ну пойдемъ теперь со мной…. за море.

— Не покинешь меня, не оставишь гамъ?

Но пока любовники обмѣнивались сладкими рѣчами, въ сѣняхъ послышались голоса. Запертая засовомъ дверь вдругъ закачалась отъ сильнаго удара За перегородкой, у сосѣдей, поднялась возня; поблѣднѣвшая какъ полотно Маша, ставъ на ноги, выпрямилась, быстро оглянулась кругомъ, и показавъ Миктерову на открытую печь, сунулась туда головой.

— Стой! Я впередъ, погоди! шепнулъ Миктеровъ, и наскоро надѣвая кафтанъ, полѣзъ самъ, отстраняя Машу рукой.

И какъ вкопаная стояла Маша предъ болтавшимися на воздухѣ ногами Миктерова. Вотъ сунулась она было опять къ нему, вотъ, ухватившись за стѣнки печи, приподнялась было уже съ полу, но вотъ, словно опомнившись, опустилась снова на землю, и быстро задвинувъ заслонку, отошла въ сторону, къ окну.

Засовъ между тѣмъ затрещалъ подъ напоромъ нѣсколькихъ дюжихъ рукъ, и дверь отскочила….

— Господи! спаси и помилуй насъ грѣшныхъ! прошептала Маша.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

А Осипъ Кондратьевичъ, дожидаясь тѣмъ временемъ въ тайной канцеляріи, переминался съ ноги на ногу, не смѣя присѣсть, и, усталый, прислонился къ окну, съ напряженнымъ вниманіемъ прислушиваясь къ раздававшимся гдѣ-то голосамъ.

— Привели, захватили, докладывалъ Ушакову посланный имъ и возвратившійся теперь приказный.

— Привели? а! привели?

И тяжелая походка генерала загремѣла близко около Тишина, и на порогѣ показалась высокая фигура его.

— Ну, гдѣ же? громко сказалъ онъ, осматриваясь крутомъ. — А? ты здѣсь? Веди! прибавилъ онъ, обратившись къ шедшему сзади солдату: — веди!

Тишинъ выпрямился, поблѣднѣлъ.

Спиной къ нему и лицомъ къ дверямъ сѣлъ за столъ Ушаковъ, ожидая съ нѣкоторымъ любопытствомъ впечатлѣнія которое должна была произвести обстановка и атмосфера тайной канцеляріи на имѣющаго явиться къ допросу молодца. Опытный въ своемъ дѣлѣ и всегда умѣющій, какъ говорили, проникать въ душу человѣка, Андрей Ивановичъ любилъ такіе эффектные моменты.

Черезъ минуту въ сосѣдней комнатѣ затопотала цѣлая толпа вошедшихъ людей, и на порогѣ, блѣдная какъ смерть, со страдальческимъ выраженіемъ лица, худая и съ красными, заплаканными глазами, показалась Маша.

— Ну? сказалъ при видѣ ея Ушаковъ: — ты чего? Не ее я спрашивалъ, а молодца. Чего жь смотрите? Молодца подавай сюда, крикнулъ онъ, — эй вы, молодца!

Но не успѣлъ еще никто отвѣтить ему, еще никто не тронулся съ мѣста, какъ сзади вдругъ загремѣла скамейка, какъ слышался болѣзненный храпъ, и что-то грузное шлепнулось на полъ. Это рухнулъ Тишинъ, во всю доль растянулся, звонко стукнувшись объ полъ головой.

— Что тамъ? Аль тебя задѣло? проговорилъ Андрей Ивановичъ, оглянувшись назадъ. — Да ты кто же? спросилъ онъ, вставая, у Маши.

— Дочь…. отецъ мой…. глухимъ голосомъ проговорила она, указывая на лежащаго безъ движенія Осипа Кондратьевича.

— Дочь? его? удивился Ушаковъ, подойдя къ Тишину и разсматривая, не сгибаясь, струившійся изъ головы его ручей крови. — Эге! вотъ что! Знать запутался, брать, самъ запутался. Эй! крикнулъ онъ: — посмотрите, живъ ли!

— Живъ.

— Живъ? Такъ убрать. Ну, а ее, равнодушно прибавилъ Ушаковъ, отходя къ двери, — да зачѣмъ ее привели?

Одинъ изъ людей приведшихъ Машу разказалъ ему что она должно-быть выпроводила «молодца» и должно-быть знаетъ гдѣ онъ, потому де что, какъ видно, онъ только что оттуда ушелъ, а куда — неизвѣстно, и никто не видалъ.

— Такъ вотъ ты какова, голубка! проговорилъ Ушаковъ, взглянувъ на Машу, и указалъ на нее своимъ людямъ. Они поняли.

— Злодѣи! теперь только получивъ способность говорить, прошептала Маша: — злодѣи! громче повторила она, дико осматриваясь кругомъ.

Но быстро, быстро, словно желая заглушить эти слова, скучились затопотавшіе около нея сторожа.

— Прочь, прочь! отчаянно вскрикнула Маша, увлекаемая какъ волной въ другую комнату: — прочь уйдите, прочь!

— Эй! болтать горазда! Ротъ ей заклепать! скомандовалъ остановившійся въ дверяхъ Андрей Ивановичъ.

— А! не надо! оставь! злод….

Сторожа тайной канцеляріи были люди исполнительные и привычные. Голосъ несчастной дѣвушки замеръ на полусловѣ.

Все смолкло. Удалялись тяжелые шаги грознаго Ушакова. Молча ставилъ на мѣсто упавшую лавку и стиралъ ногой слѣды оставшейся на полу крови сторожъ. Безслѣдно пропала Маша въ секретныхъ отдѣленіяхъ тайной канцеляріи.

XXIX.

Тяжело было Миктерову, такъ тяжело какъ еще никогда не бывало. Онъ ускользнулъ отъ явной бѣды и получилъ свободу, но что стало съ Машей? Онъ понималъ что она должна была попасть въ руки людей безъ сомнѣнія за нимъ присланныхъ, и что его свобода должна была стоить ей дорого. Но что же ему дѣлать? Какъ пособить?…

— Не лѣзть же и мнѣ въ петлю за нею, додумался онъ наконецъ, и коли она въ застѣнкѣ, статься-можетъ, а я на свободѣ, — и въ томъ я не виновенъ. Легче бъ ей оттого не было, еслибъ обоихъ насъ туда захватили. Сколько бъ ей тамъ ни мучиться, а въ мученіяхъ намъ поровняться всегда можно будетъ. Жизни моей, хоть и на свободѣ, хуже трудно найти.

О побѣгѣ теперь уже и думать нельзя было, ибо большая часть казны, оставленная на столѣ, разорилась по карманамъ нагрянувшихъ приказныхъ и солдатъ, а сохранившейся у Миктерова бездѣлицы едва хватило бы на нѣсколько дней. Куда дѣться? За нимъ теперь, по всѣмъ вѣроятіямъ, слѣдятъ, вездѣ его отыскиваютъ. Надо бѣжать, куда-нибудь бѣжать!… А между тѣмъ человѣческое чувство подсказываетъ что надо же хоть провѣдать гдѣ и что Маша. Да и одна ли Маша? Надо бы провѣдать также что дѣлается тамъ, на верху, между сильными и власть имѣющими. Безъ этого нельзя; не такой человѣкъ Миктеровъ…. а можетъ еще и счастье навернется.

Была пятница Страстной; благовѣстили къ вечернѣ. Народъ толпился въ церквахъ. Увлеченный общимъ движеніемъ, Миктеровъ пробрался въ Невскій монастырь; хотѣлось ему и приложиться къ плащаницѣ, хотѣлось также и счастья попробовать у единственнаго лица на покровительство котораго онъ могъ еще разчитывать, у жившаго тамъ, какъ мы знаемъ, по сосѣдству Еропкина.

Еропкинъ встрѣтилъ его хоть и ласково, но взволнованный и блѣдный; видъ его уже поразилъ Миктерова.

Проводивъ гостя къ себѣ и затворивъ дверь, Еропкинъ взглянулъ на него, и молча заплакавъ, не могъ долго выговорить слова.

— Иль недоброе что? спросилъ испуганный Миктеровъ, подаваясь къ нему впередъ.

— Недоброе, — эхъ! махнулъ рукой Еропкинъ. — Тебѣ бы сего вѣдать не можно, но чтобы худа не было, сказать надлежитъ. Не кажись ты къ намъ нынѣ, не кажись.

— Да что приключилося?

— Что? Волынскому сейчасъ, продолжалъ, дрожа всѣмъ тѣломъ, Еропкинъ, — Волынскому отъ генерала Ушакова объявлено якобы ему ко двору являться запретъ вышелъ, — разумѣешь ты? Герцогъ его къ себѣ допускать не велѣлъ, — пропали.

— Кабинетъ-министру, началъ было Миктеровъ, — безбоязно, чай….

— Да что кабинетъ-министру…. пропали, пропали! прервалъ его Еропкинъ и, кинувшись на стулъ, закрылъ лицо руками и зарыдалъ.

Какъ громомъ пораженный, долго смотрѣлъ на покровителя своего Миктеровъ, и мысленно сравнивалъ онъ высокое положеніе человѣка котораго видѣлъ теперь въ такомъ отчаяніи, съ собою, со своимъ ничтожествомъ. Онъ внимательно прослушалъ подробности которыя сообщилъ ему Еропкинъ, и съ холодомъ въ сердцѣ вышелъ вонъ.

— Нѣтъ, знать, на злодѣевъ суда Божія! Силъ ужь не становится; самъ объявлюсь! Хоть въ огонь, хоть въ воду, хоть животъ пропороть себѣ, — я на все готовъ; за одно погибать, что напрасно маяться!

Дѣло Волынскаго разыгрывалось между тѣмъ страшною драмой.

Въ челобитной поданной государынѣ, Биронъ, вспомнивъ нѣкоторые намеки высказанные Волынскимъ въ извѣстной уже намъ запискѣ, жаловался теперь на нихъ, принимая намеки эти на свой счетъ. Такъ какъ Волынскій, прибавлялъ Биронъ, самъ ищетъ помрачить другихъ, то не худо бы разсмотрѣть и его собственныя дѣла и департаменты, тѣмъ болѣе что денегъ на сіе израсходовано много, а польза донынѣ не велика есть; проектовъ сочинено пропасть, а къ дѣйствію мало приведено.

— Отдай ты тѣ примѣчанія Волынскаго Остерману прочитать, сказала государыня, прослушавъ челобитную Барона и забывъ уже непріятное впечатлѣніе произведенное на нее когда-то запиской кабинетъ-министра.

— Ну что? какъ? спрашивала она Бирона нѣкоторое время спустя, надѣясь услышать что-нибудь примирительное.

— Остерману, ваше величество, чудно то представляется откуда къ нему вражда Волынскаго есть. А такъ какъ, продолжалъ онъ по-нѣмецки, — кабинетъ-министръ прямо не говоритъ, а только обиняками, то слѣдуетъ у него самого спросить, — на какихъ онъ тамъ безсовѣстныхъ людей намекаетъ?

— Оставьте вы ссору и вражду. То все по моему приказу имъ писано, все по моему приказу, говорила государыня, стараясь замять разговоръ.

— Но я не могу допустить чтобъ онъ надо мной насмѣхался, не могу…. Я самъ…

— Ну чего ты, чего гнѣваешься, чего гнѣваешься? прервала государыня, смотря на его блестѣвшіе злостью глаза. — Не къ допросу же мнѣ кабинетъ-то министра притянуть?

— Да! звонкимъ голосомъ и рѣзко сказалъ Баронъ.

— Ну ужь нѣтъ, отвѣтила государыня, ретируясь.

— Да, ваше величество, повторилъ герцогъ, забѣгая къ ней впередъ. — Ja!

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!

— Да, еще разъ сказалъ Биронъ, опускаясь предъ государыней на колѣна. — Онъ или я!

— Ахъ! всплеснула руками государыня.

И судьба Волынскаго была рѣшена.

Оказать предпочтеніе кому бы то ни было предъ Бирономъ государыня не могла, а трудность съ которою доставалась послѣднему побѣда надъ Волынскимъ доказывала что время погубить его дѣйствительно настало, что въ самомъ дѣлѣ могъ онъ стать ему опаснымъ соперникомъ, и тѣмъ ужаснѣе должно было быть теперь и самое мщеніе.

Вслѣдъ за воспрещеніемъ являться во дворецъ, послѣдовалъ указъ о преданіи Волынскаго суду, назначена слѣдственная коммиссія, и въ Италіянскомъ дворцѣ открылись ея засѣданія. Предписано было поступать съ нимъ безъ всякаго послабленія, не принимать общихъ разсужденій, но требовать точныхъ отвѣтовъ, и коліи съ протоколовъ подавать государынѣ.

— Сіи дѣла претекстомъ лишь служатъ, а видно Богъ наказать меня хочетъ за старые грѣхи, говорилъ Артемій Петровичъ, намекая на прежнія свои интриги у принцессы Анны.

Когда Миктеровъ, не довѣряя вполнѣ словамъ Еропкина, отправился было самъ на Мойку разузнать хоть отъ кого-нибудь во дворѣ самого кабинетъ-министра точно ли произошло тамъ что-то необыкновенное, его поразилъ видъ жилища недавно еще вліятельнаго, грознаго и знатнаго барина. Не видно было ни ливрейныхъ лакеевъ, ни слугъ; толпились только нищіе, ожидая раздачи денегъ, да у воротъ остановившаяся кучка прохожихъ разбирала написанныя чьею-то безжалостною рукой на заборѣ слова пророка Наума: «Рана твоя смертельна, никто не поплачетъ о тебѣ, ибо и твоя велика была злоба.» У подъѣзда не стояло экипажей посѣщавшихъ его въ былое время пріятелей; одинъ только домовый докторъ Волынскаго, Рабейро, во что бы то ни стало желавшій видѣть своего паціента, рвался къ нему, спорилъ, шумѣлъ, но и того не пускалъ приставленный къ этому паціенту караульный офицеръ.

На первыхъ порахъ Волынскій бодрился, сочинялъ письменные отвѣты и бойко отписываясь отъ всѣхъ наговоровъ, приплеталъ къ дѣлу своему и того, и другаго; но сурово и мрачно смотрѣли на него члены коммиссіи, не давая ему опомниться и осаживая его на каждомъ шагу.

— Пожалуйте, кончайте поскорѣй, говорилъ онъ пожимая плечами.

— Мы засѣданію своему и безъ васъ время знаемъ, отвѣчалъ ему членъ коммиссіи Александръ Румянцевъ; — надобно и вамъ совѣсть-то свою очистить и отвѣтствовать съ изъясненіемъ, не такъ что кромѣ надлежащаго отвѣтствія, постороннее въ генеральныхъ терминахъ говорить. Приди же въ чувство, отвѣтствуй о всемъ обстоятельно.

— Да вы со мною ссору имѣли, пробовалъ было Волынскій отвести кое-кого изъ членовъ коммиссіи, — пожалуйте оставьте.

— Не говорите излишнее, отвѣчали ему.

— Партикулярной ссоры я съ вами не имѣлъ и не бранивался, замѣтилъ Неплюевъ, къ которому онъ обратился особенно, — а теперь по именному указу опредѣленъ къ суду и долженъ поступать по сущей правдѣ.

— Ну такъ все писалъ я отъ ревности своей, а нынѣ усмотрѣлъ въ томъ свое вранье! горячился Волынскій. — Съ горячности, злобы и высокоумія писалъ. Запамятовалъ. — Дай время одуматься. — Не знаю. — Не вѣдаю! вертѣлся онъ направо и налѣво, обращаясь то къ тому, то къ другому изъ вопрошавшихъ.

— О! да не прогнѣвалъ ли я васъ чѣмъ? громко кричалъ онъ наконецъ, выведенный изъ терпѣнія. — Прогнѣвалъ? Если такъ, такъ вотъ я и милости просить готовъ, унижусь предъ вами, унижусь, повторялъ онъ, становясь на колѣна.

Но и этимъ не смягчались суровые слѣдователи.

— Все ты говоришь плутовски, какъ и напредъ сего, кричалъ съ нетерпѣніемъ членъ коммиссіи Чернышевъ. — По прежнимъ своимъ дѣламъ также въ отвѣтахъ скрывалъ и безпамятствомъ своимъ отговаривался; но какъ въ плутовствѣ обличенъ, то и повинную принесъ.,

— Да не поступай же со мной сурово, Чернышевъ! серіозно взглянулъ на него Волынскій. — Вѣдаю что ты таковъ же горячъ, какъ и я, — дѣтокъ имѣемъ! Воздастъ Господь дѣткамъ твоимъ!

— Все онъ говоритъ излишнее, все плутовство одно, сердилисъ члены коммиссіи, и допросы продолжались.

Скоро Волынскаго и всѣхъ арестованныхъ пріятелей его привезли въ Адмиралтейскую, потомъ въ Петербургскую крѣпость. Приказано важное слѣдовать отдѣльно Ушакову и Неплюеву. Дома, имущество подсудимыхъ описали; бумаги, письма, — все было забрано. Его пріятели и сообщники спѣшили передавать теперь каждое слово когда-либо неосторожно имъ сказанное. Татаринъ Кубанецъ не забылъ кажется ни одного выраженія своего патрона и не щадя его, разъ за разомъ, давалъ самыя подробныя показанія. Вся болтовня, знакомая уже нашимъ читателямъ о Биронѣ, о Юстѣ Лилсіѣ, о правдѣ, Петрѣ и принцессѣ Аннѣ, объ Остерманѣ, проекты Волынскаго, изображеніе его родоначальника, его вранье о саблѣ, — все предстало предъ слѣдователями во всей чистотѣ.

«Въ злодѣйственныхъ своихъ сочиненіяхъ, разсужденіяхъ и злоумышленныхъ дѣлахъ, — рѣшила по выслушаніи дѣла Анна, Волынскій явно виновенъ явился и сверхъ того съ явною злобой высочайшаго ея величества особу и правительство своими словами дерзнулъ оскорбить и многимъ о томъ злодѣйски разглашалъ, а такъ какъ въ прочихъ злодѣйскихъ замыслахъ своихъ къ народному возмущенію и государственному поврежденію закрываетъ себя, то пытать его: когда именно хотѣлъ злодѣйскій умыселъ въ дѣйство привести? когда хотѣлъ сдѣлаться государемъ? и какіе способы имѣлъ къ тому употребить?»

— Ничего я того не знаю и государемъ сдѣлаться никогда не помышлялъ! отвѣчалъ Волынскій на этомъ новомъ съ утрозой пытки начавшемся допросѣ.

— Однакожь конфиденты твои на тебя показываютъ: Соймоновъ, Хрущевъ, Еропкинъ, Кубанецъ, единогласно.

— Пускай-ка они при мнѣ о томъ прямо на меня покажуѣ отвѣчалъ Волынскій.

— Что жь? ничего болѣе не скажешь? не хочешь? а? не будешь отвѣтствовать? приставалъ Неплюевъ.

— Э! однѣ дальности! дыбу ему, эй! дыбу!.. крикнулъ Ушаковъ.

— На дыбу? меня? на дыбу? что вы? меня? вскипятился было Волынскій, не хотѣвшій вѣрить угрозѣ.

Но затопотала вокругъ него прислуга, запищало не смазанное бревно дыбы, опустилось покачиваясь въ нетвердыхъ гнѣздахъ и, принявъ свою жертву, медленно потянуло ее къ верху.

— Какіе способы хотѣлъ къ тому употребить? какіе способы? ровнымъ голосомъ продолжалъ допрашивать Андрей Ивановичъ.

И хрустѣли члены несчастнаго, выглаживались складки атласныхъ его штановъ и гарнитуроваго кафтана, дрожала на животѣ массивная золотая цѣпочка и блестѣли на рукахъ алмазные перстни. Полчаса пытали Волынскаго; восемь встрясокъ дали ему.

— За все прежнее казни достоинъ я, — говорилъ онъ подведенный наконецъ къ столу, — но государемъ быть не хотѣлъ, съ чѣмъ и умереть готовъ.

— Подпиши! подставивъ ему листъ показаній сказалъ Ушаковъ.

— Силы нѣтъ, руки раздроблены! слабымъ голосомъ проговорилъ онъ, и его увели.

Затѣмъ настала очередь пытокъ и для сообщниковъ Волынскаго. И Эйхлеръ, и Соймоновъ, и Мусинъ-Пушкинъ, и Еропкинъ, всѣ показали что о зломъ умыслѣ Волынскаго не знаютъ. Пушкинъ прибавилъ что не доносилъ ни о чемъ «не желая доводчикомъ быть». Волынскому дали еще на дыбѣ восемнадцать ударовъ, предъявили найденныя у вето въ копіи кондиціи, но и тутъ остался онъ при прежнемъ показаніи.

— Кондиціи держалъ у себя безъ умыслу и государемъ быть не хотѣлъ, въ чемъ и умереть готовъ, повторилъ онъ.

«Болѣе розысковъ не производить, но изъ того что открыто сдѣлать обстоятельное изображеніе и доложить», объявлена была высочайшая воля.

Черкасскаго, Трубецкаго и Новосильцева, членовъ слѣдственной коммиссіи оговоренныхъ и замѣшанныхъ кабинетъ-министромъ въ его дѣло, допросила сама государыня, предписавъ потомъ не вѣрить тому что показалъ на нихъ Волынскій и взявъ съ вихѣ подписку въ томъ что о допросѣ никому говорить они подъ смертною казнью не будутъ.

Сочиненное наконецъ обстоятельное «изображеніе дѣла» Ушаковъ и Неплюевъ повезли въ Петергофъ къ императрицѣ.

Что открывалось по слѣдствію, о чемъ говорилось на допросахъ, все это оставалось, разумѣется, для тогдашней публики неизвѣстнымъ, но о пыткахъ кабинетъ-министра и его сообщниковъ молва не могла уже не проникнуть въ народъ. Любимаго кабинетъ-министра государыни пытаютъ въ застѣнкѣ, мучать! По чьему указу? какія его вины? за что? кому онъ не понравился? спрашивали всѣ другъ у друга, съ раздраженіемъ, съ негодованіемъ. Миктеровъ, толкавшійся все это время по улицамъ и площадямъ, слышалъ эти толки и видѣлъ это раздраженіе. Ему пришла мысль нельзя ли воспользоваться такою благопріятною минутой для возбужденія общаго волненія? Проходило ему также на умъ ворваться въ засѣданіе назначеннаго по дѣлу Волынскаго суда и тамъ при всѣхъ вдругъ объявить громогласно что хотя онъ къ дѣлу Волынскаго не причастенъ, но вмѣстѣ съ нимъ и его сообщниками голову свою положить готовъ, ибо страдаютъ они невинно, а онъ таковыхъ страданій пережить не хочетъ.

— Умру я, думалъ онъ, — это вѣрно, да за то и народу о томъ извѣстно станетъ и какъ онъ, народъ, потомъ заговоритъ, — окажется.

Возбужденное состояніе Миктерова поддерживалось только подобными отчаянными мыслями, не покидавшими его во все время. Не будь ихъ, этихъ мыслей, давно бы заболѣлъ онъ и слегъ; давно уже, исхудалый и блѣдный, не похожъ онъ былъ на себя; глаза горѣли недобрымъ огнемъ, всѣ его члены дрожали.

Единогласный генеральный судъ окончился въ одинъ день, а черезъ три дня послѣдовалъ уже смертный приговоръ, подписанный государыней. Миктеровъ не успѣлъ намѣренія своего исполнить, но продолжалъ все-таки настаивать «объявлюсь и тамъ, на площади объявлюсь», и ждалъ, крѣпился, молчалъ.

Напротивъ того, Волынскій вполнѣ смирился и обратилъ духовный взоръ свой внутрь.

— По винамъ моимъ, говорилъ онъ, — по винамъ моимъ я напредъ сего смерти себѣ просилъ, а какъ смерть объявлена, такъ не хочется умирать. Вотъ въ молитвѣ «Отче нашъ» просимъ: «остави намъ долги наша, якоже и мы оставляемъ должникомъ нашимъ»; а я должникомъ своимъ не оставляю, такъ стало-быть я на себя того прошу что не оставляю имъ? Грѣшенъ, грѣшенъ я! лучше скажу: «и даждь мнѣ Господи оставить должникомъ моимъ!» Охъ, зналъ бы что такъ со мною сдѣлается, много бы случаевъ нашелъ умертвить себя!…

— Ну, сказалъ онъ явившимся къ нему по просьбѣ его Ушакову и Неплюеву, — виноватъ я предъ Богомъ и ея императорскимъ величествомъ, что много въ мерзкихъ словахъ и въ про дерзостяхъ и непорядочныхъ поступкахъ и сочиненіяхъ, какъ о томъ въ отвѣтахъ и съ розысковъ показалъ, погрѣшеній учинилъ; токмо прошу у ея императорскаго величества чтобы за такія мои тяжкія вины не четвертовать. А? какъ бы не четвертовать? умолялъ Волынскій доконавшихъ его судей.

Но на Сытномъ рынкѣ, что на Петербургской сторонѣ, строила уже для экзекуціи мѣсто и черезъ полицію объявляли о времени назначенномъ для оной «дабы всѣ желающіе видѣть могли».

Въ назначенный день, часовъ въ восемь утра, исповѣдавшемуся и причастившемуся Волынскому урѣзали языкъ, и собранныхъ въ казармѣ приговоренныхъ повели на мѣсто казни.

Площадь была густо покрыта народомъ. Прочитавъ съ утра объявленіе и не найдя тамъ именъ преступниковъ, Миктеровъ все чего-то надѣялся, колебался.

— Кабы тотъ, да этотъ были оставлены?.. смутно вертѣлось у него въ головѣ. Статься-можетъ, и обойдутъ кого, помилуютъ…

Но вотъ на особо устроенное въ видѣ амвона возвышеніе вскарабкался уже ассессоръ Хрущевъ и, въ присутствіи Ушакова и Неллюева, прочелъ указъ. Вотъ на другихъ, большихъ подмосткахъ появились заплечные мастера съ плетьми и кнутами. Выступили впередъ Соймоновъ, Эйхлеръ, Суда, — и началась работа…

Смолкло все на площади. Народъ сняли шапки, крестится. Вотъ падаютъ головы Хрущева, Еропкина; полетѣла прочь правая рука Волынскаго…

— Ахъ! дрогнула толпа, — царство небесное!

И голова министра скатилась, какъ была, повязанная бѣлымъ платкомъ, съ узломъ на затылкѣ. — Ахъ! вырвалось изъ тысячи грудей.

— И я съ ними, я! вдругъ удушливымъ, хриплымъ голосомъ крикнулъ откуда-то, изъ глубины толпы Миктеровъ.

Но зашевелившійся народъ заглушилъ этотъ крикъ и какъ въ морѣ потонулъ слабый звукъ его голоса.

— Глянь, кладутъ!…. повезли!

— Къ Самсонію, къ страннопріимцу! зашумѣли, забѣгая оо всѣхъ сторонъ, провожавшіе тѣла казненныхъ любопытные.

А Миктеровъ лежалъ какъ пластъ на землѣ и надъ нимъ, потрогивая его въ бока, возились какіе-то люди.

— Померъ знать.

— Ишь, дышетъ; гляди, отдохнетъ.

— Хворый какой притащился.

— Знать въ первой; не видалъ никогда, — испужался!

— Повернуть бы его.

— Ну чего вертѣть?

XXX.

Страшно было жить въ Россіи! Стонала земля отъ проливаемой крови русскихъ людей, и не вѣрилъ народъ тѣмъ словамъ указовъ которыми думало оправдать правительство свои жестокости и казни.

Пали Долгорукіе, эти якобы «зловымышленные и безсовѣстные клятвопреступники, богомерзкіе злодѣи, нарушители боярскихъ и государственныхъ правъ, недоброжелатели отечества, а паче злые вредители.» Палъ Волынскій, потому будто бы что «неслыханнымъ доселѣ образомъ неуказныя подати на народъ налагалъ, Тредьяковскаго изъ царскихъ палатъ за волосы вытащилъ, многихъ безъ заслугъ въ чины производилъ или мучительски штрафовалъ и дѣла, для богомерзкаго своего лакомства, по страстямъ своимъ производилъ», и пр. Но такими поминками по усопшимъ невозможно было успокоить приведенную въ ужасъ толпу. Нѣтъ, ей нужно было другое нѣчто и къ другому прислушивалась она въ это время. Она прислушивалась къ рѣчамъ болѣе ей понятнымъ и доступнымъ.

Тамъ, въ Новгородѣ, на городскомъ выгонѣ, разгуливали въ однѣхъ рубашкахъ босые юродивые, къ которымъ стекались отовсюду массы народа, и эти «блаженные» по своему объясняли настоящее положеніе дѣлъ. Власти не обращали сначала на нихъ вниманія; но на народную массу они производили сильное впечатлѣніе. Слухъ о нихъ расходился далеко. Онъ дошелъ до Петербурга, откуда Дерюгинъ, — и безъ сомнѣнія не одинъ онъ, — поспѣшилъ съ котомкой за плечами въ Новгородъ. Сотни другихъ подобныхъ ему странниковъ прибывали изъ другихъ мѣстъ, такъ что наконецъ начальство встревожилось. Тайнымъ образомъ, но безъ истязаній и наказаній, велѣно было захватить и отправить въ монастыри «сихъ ханжей, являвшихъ себя святыми, дабы отъ того соблазна простому народу не происходило.» Но простой народъ соблазна не боялся такого и «ханжей» своихъ умѣлъ сберечь отъ тайныхъ преслѣдованій..

Нигдѣ, ничего и никого не нашли командированные агенты тайной канцеляріи, а между тѣмъ Дерюгинъ легко отыскалъ одного изъ скрывающихся и, сойдясь съ нимъ близко, возвращался теперь вмѣстѣ въ Петербургъ, куда манилъ его новый товарищѣ, но куда идти ему впрочемъ не хотѣлось.

— Эхъ! пропадемъ мы тамъ, пропадемъ, говорилъ онъ.

— Молчи! Не пропадемъ: пощады лишь къ врагамъ нашимъ не имѣть, пощады доколѣ мы живы не имѣть! повторялъ сѣдой спутникъ Дерюгина съ такою рѣшимостью, съ такимъ авторитетомъ которымъ тотъ невольно подчинялся. Онъ смотрѣлъ на него съ уваженіемъ и, слушая его, старался вникнуть въ тайный смыслъ не вполнѣ понятныхъ ему рѣчей.

По временамъ казалось ему что старикъ словно и не изъ простаго званія человѣкъ, а иногда, напротивъ, западало въ немъ сомнѣніе, — не тать ли онъ какой, не изъ разбойной ли какой шайки бѣглецъ?

— Ну, а слова-то божественныя, которыя такъ и нанизываетъ, размышлялъ Дерюгинъ, наслушавшійся ихъ тамъ, въ скиту, у раскольниковъ. А почетъ-то ему, — вишь какой! народъ сходится, слушаетъ. Чего онѣ только злобится? Что ему?

— Изъ какихъ же ты самъ-то мѣстѣ? Изъ далеча чтоль? спросилъ его однажды Дерюгинъ.

— Я-то? Про Смоленскъ слыхалъ?

— Ну?

— Оттуда и родомъ.

— А давно знать мѣста свои покинулъ?

— Какъ пришелъ врагъ на землю нашу, глазомъ невидимый, какъ на небѣ знаки небесные появилися и гоненіе на Русскій народъ зачалось, — вотъ когда. Ты взгляни, продолжалъ старикъ, выпрямляя свою согнутую спину и стараясь идти въ ногу съ молодымъ своимъ спутникомъ: — голова моя сѣдая, старая, — а и той спокою не было сколько лѣтъ! Какъ тать укрываюся — ну да и полно! На свѣтъ пора. Зачинается!…

— Что зачинается?

— Что? А народъ видѣлъ что дѣлаетъ? Прислушивается.

— Ну?

— А прислушивается, — стало время пришло, надо въ дѣйство вести. Какъ въ соломѣ искрой, такъ въ народѣ рѣчью.

— Да чего тебѣ-то, что ты злобишься?

— Я-то? Старикъ пріостановился, искоса посмотрѣлъ на Дерюгина и точно слезы заблистали въ его глазахъ. — Паренъ! сказалъ онъ; — парень ты молодой, дѣтокъ у тебя нѣтъ: а какъ у птички да птенчиковъ унесутъ, — ухъ, озлобится!… Идемъ что ли, идемъ! Доколѣ живы, пощады не имѣть! такъ, стало? такъ? И спутники продолжали свое путешествіе.

Была уже осень. Въ Петербургѣ стало люднѣе. Императрица, поправившись нѣсколько за лѣто отъ подагрическаго своего недуга, переѣхала въ городъ. Принцесса Анна благополучно разрѣшилась отъ бремени сыномъ Иваномъ и, давъ престолу наслѣдника, оживила на нѣкоторое время государыню и весь дворъ. Опять стало суетно. Въ Петропавловскомъ соборѣ служатъ молебенъ; съ крѣпости гремятъ орудія: во всѣхъ церквахъ читаютъ манифестъ о благополучномъ рожденіи царственнаго младенца; герцогиня Биронъ при себѣ перепеленываетъ ребенка; шлютъ родильницѣ подарки…. Но въ самомъ разгарѣ закипѣвшей жизни показываются у государыни признаки давно уже зачавшейся болѣзни: безсонница, испарина по ночамъ; ей тяжело, ей скучно, ей надоѣло и не хочется лѣчиться; съ трудомъ удается Бирону уговорить ее принять красные порошки доктора Шталя, на которые она смотритъ съ отвращеніемъ и которые не хочетъ принимать

— Ахъ, не легче мнѣ; а все худо; знать конецъ пришелъ! пытливо посматривая на окружающихъ и боясь пуще всего этого конца, говоритъ государыня.

— Плоха, очень плоха! замѣчаетъ герцогиня Биронъ, выходя изъ душной комнаты больной чтобы нѣсколько освѣжиться.

— Что же вы меня покидаете? Или я всѣмъ прискучила? зоветъ къ себѣ императрица, въ томительномъ страданіи своемъ, и желая, и не желая оставаться одна.

— Мы здѣсь, — что повелишь? кидаются со всѣхъ сторонъ къ ней приближенные, смотря ей въ глаза и ожидая приказаній.

Но приказаній она никакихъ уже не отдаетъ, и дѣло становится серіознымъ. Сконфуженный и не предвидящій добраго конца, герцогъ уже просилъ Левенвольда съѣздить къ Остерману и спросить что ему дѣлать?

— При наслѣдникѣ мать его должна быть правительницей, а при ней совѣтъ, въ которомъ и герцогу можно быть, отвѣчалъ Остерманъ.

— Какой совѣтъ? сердился Биронъ. — Сколько въ немъ головъ будетъ, столько и разныхъ мыслей! какой совѣтъ!

— Ну, что? говорилъ онъ еще назначенному на мѣсто Волынскаго министру Бестужеву, запершись съ нимъ въ кабинетѣ и строго запретивъ прерывать ихъ секретную бесѣду. — Государыня правительницей быть принцессѣ Аннѣ не соизволила; надо же подумать кому быть управителемъ.

— Да кому быть? Вамъ, сіятельный герцогъ, — кому еще быть?

— Да, но…. какъ же это?

— Съ Черкасскимъ поговорить надо, съ Остерманомѣ.

— Подите, посылаетъ, съ своей стороны, герцогиня барона Менгдена, — подите, просите принцессу Анну чтобъ она на регентство мужа моего допустила.

— Ахъ, пусть такъ поступаютъ какъ предъ Богомъ и предъ всѣмъ свѣтомъ, и предъ вами и государствомъ отвѣтъ дать могутъ, отвѣчаетъ принцесса; — я въ это дѣло не путаюсь.

— Охъ бѣда, бѣда! восклицаетъ посланный, — не будетъ герцогъ регентомъ!…

И все приходитъ въ волненіе, все суетится.

Шестаго октября, въ воскресенье, за обѣдомъ, государынѣ сдѣлалось очень дурно. Она почувствовала тошноту, рвоту. Вскочившій съ мѣста герцогъ и присутствовавшій при этомъ докторъ Фишеръ схватили ее подъ руки, поведи на постель, а Бестужевъ съ Черкасскимъ тотчасъ же сѣли въ карету и поспѣшили за Остерманомъ.

— Худо дѣло, разсуждали они ѣдучи.

— Худо!

— Какъ разъ ожидай перемѣны.

— Правительницей быть принцессѣ все-таки не можно.

— Лучше всего герцогу быть.

— Да.

— Онъ въ дѣлахъ искусенъ.

— У Остермана совѣта надо просить.

Но напрасно было бы ожидать какого-нибудь положительнаго мнѣнія отъ Остермана въ такую минуту. Встревоженный привезеннымъ извѣстіемъ, совершенно не зная еще той роли которую придется ему избрать въ предстоящихъ новыхъ, неожиданныхъ имъ обстоятельствахъ, принужденный двинуться съ мѣста, котораго не покидалъ пять лѣтъ, Оотерманъ не хотѣлъ ничего говорить.

— Что вы? Да что вы? махалъ онъ только руками на пристававшихъ къ нему гостей. — Сіе дѣло не легкое, — куда торопиться? Подумать о томъ надлежитъ что сказать теперь?

— Ну, ничего не сдѣлано! говорилъ Бестужевъ, выйдя изъ покоевъ Остермана къ посланному отъ нетерпѣливаго герцога слугѣ его Фабіану; — скажи, ничего молъ не сдѣлано.

А герцогъ, крайнимъ образомъ разстроенный, сердился и въ волненіи бѣгалъ то въ опочивальню императрицы, то къ себѣ, то возвращался въ пріемную. Съѣхались между тѣмъ сановники: Левенвольдъ, Минихъ, Бестужевъ и Черкасскій. Разговаривая громко о трудныхъ тогдашнихъ обстоятельствахъ, о младенчествѣ герцога, о регентствѣ и др., всякій разъ смолкали они при появленіи Бирона и, взглядывай на него, перешептывались.

— Ему быть регентомъ, ему! ввернулъ Бестужевъ.

— Я былъ бы тѣмъ доволенъ! замѣтилъ Минихъ.

— Ну что же? Подлинно такъ.

— Скажемъ громко…. возвысилъ голосъ Левенвольдъ. — Вотъ герцогъ, прибавилъ онъ, указывая на входившаго Бирона.

— Я голосъ свой дамъ чтобы быть вамъ регентомъ нашимъ! выступилъ впередъ Минихъ — И великой милости ради, которую вы отъ ея императорскаго величества получали, надобно вамъ не отказать.

— Какъ, я? отступилъ назадъ герцогъ.

— Сіе надо такъ разсудить, настаивалъ первый, — якобы свое пришло не отъ человѣкъ, но отъ судьбы Божіей, отъ чего отрекаться нельзя.

— Нѣтъ, нѣтъ!

— Милліонъ людей будутъ за васъ молить Бога, и Онъ подастъ силу и благословеніе, говорили другіе.

— Ваша свѣтлость, притворно грубымъ и сухимъ голосомъ сказалъ Бестужевъ, — ваша свѣтлость Россіи всѣмъ обязаннымъ состоитъ и потребно ей за то нынѣ услугу оказать; къ тому же вы и значительными въ государствѣ лицами приглашаетесь.

Онъ остановился, увидавъ показавшуюся вдали фигуру Остермана на креслахъ, со сложенными на груди руками и опущенною внизъ годовой.

— Графъ, графъ! воскликнули всѣ, и оставивъ Бирона, поспѣшили на встрѣчу къ вице-канцлеру.

Остерманъ отвѣчалъ только поклонами, поворачивая свою голову во всѣ стороны и скрывая подъ низко опущеннымъ зеленымъ зонтомъ выраженіе безпокойства, которое причиняли ему неотступныя требованія всѣхъ высказать непремѣнно свои мысли и желанія на счетъ регентства

— Сіе однимъ Русскимъ къ обсужденію потребно, меня отъ сего увольте, милостивые господа! запѣлъ было онъ старую пѣсню.

Но Бестужевъ вскипятился.

— Весьма то удивительно, громко сказалъ онъ, — что графъ столь много лѣтъ великія государства Россійскаго должности отправлялъ и однако чужестранцемъ себя показываетъ!

— Да пусть кабинетъ…. замѣтилъ было Остерманъ.

— Да что кабинетъ? Въ кабинетѣ свое сужденіе каждый и безъ того говорить будетъ долженъ, а графу и здѣсь сказать бы его можно было.

— Онъ и не одного, а и двадцати тысячъ Русскихъ стоитъ!

— Такъ-то и всѣ отговариваться станутъ.

— Бояться нечета

— Чего жь бояться? Мы всѣ здѣсь однѣхъ мыслей! зашумѣли со всѣхъ сторонъ.

«Эге-ге! куда ужь дѣло зашло! подумалъ Остерманъ; — чего же тутъ еще разговаривать? Надо со всѣмъ соглашаться скорѣе; все ужь рѣшено и покончено.»

И дѣйствительно, поздно было теперь разсуждать и совѣтовать. Послали тотчасъ за Ушаковымъ, Трубецкимъ, Куракинымъ, и тутъ же, ночью, сѣли сочинять духовную и опредѣленіе о регентствѣ. Изготовленный вкратцѣ манифестъ съ объявленіемъ герцога регентомъ на семнадцать лѣтъ и съ предоставленіемъ ему права, въ случаѣ кончины младенца Ивана, выбирать сукцессора, прочли предъ опочивальней государыни.

— Милостивая императрица! мы согласились чтобы герцогу быть нашимъ регентомъ; просимъ о томъ подданнѣйше! попробовалъ было сказать громко Минихъ, стоя у дверей этой опочивальни и высовывая впередъ голову.

Но отвѣта оттуда не послѣдовало, а за неполученіемъ таковаго. снова обратились всѣ къ герцогу.

— Истинно за тебя вѣрно стоять и, яко честный человѣкъ, помощь показывать будемъ.

— Мы нравъ его знаемъ! говорили Черкасскій и Бестужевъ.

— Ваша свѣтлость! ваша свѣтлость! убѣждали всѣ. Время было Бирону изъявить согласіе. Здоровье государыни становилось все хуже; надо было спѣшить. Переписанные и исправленные манифестъ и опредѣленіе, съ приложеніемъ къ нимъ печатей, взялъ на себя отнести къ государынѣ Остерманъ: но такъ какъ находившаяся въ полной памяти императрица не рѣшилась ихъ подписать тотчасъ же, то предстояло придумать пока на всякій случай что-нибудь и другое. Послали было повѣстки къ чинамъ первыхъ двухъ классовъ, съ приглашеніемъ ихъ во дворецъ для подписи сочиненной на скоро челобитной касательно общаго будто бы желанія назначить Бирона регентомъ. Этою письменною просьбой думали скорѣе побудить государыню къ подписанію представленныхъ ей бумагъ; но набранныхъ подписей оказалось недостаточно, да и нести этой новой челобитной къ государынѣ никто не рѣшался.

— Всей Россійской націи позитивную декларацію сочинить надлежитъ! рѣшилъ наконецъ Бестужевъ, — вотъ что.

— Такъ, точно, такъ!

— А подписывать ту декларацію по два, по три и по пяти приводить можно, — говорили другіе.

— Сначала синодъ, генералитетъ, до генералъ-майорскаго ранга!

— Что вы? какъ тому можно быть, чтобы майоровъ гвардіи исключить? никакъ, въ нихъ больше всего нужды! вступился Минихъ.

— Такъ, такъ!

И на все слѣдовало единогласное рѣшеніе; все шло гладко и дружно.

— Ежели, шепталъ въ то же время на ухо Бирону Бестужевъ, ея императорское величество и не подпишетъ, но оное дѣло уже совсѣмъ отъ всѣхъ классовъ, даже до капитанъ-лейтенантовъ, опробовано будетъ, тогда и безъ государевой подписи можно будетъ….

— Чтобы оставлялося однакоже каждому въ его волѣ! прервалъ съ достоинствомъ Биронъ.

— О да, да, — ужь не иначе! отвѣчалъ посматривая на него искоса и улыбаясь Бестужевъ.

Такъ устраивались дѣла во дворцѣ, такія переживались тамъ минуты. И въ такую-то пору попали въ Петербургъ наши спутники, Дерюгинъ съ товарищемъ, ничего конечно не зная и даже не подозрѣвая о разказанныхъ нами обстоятельствахъ.

Не забывъ неласковаго пріема оказаннаго Торбеевымъ у Ледянаго дома, Дерюгину не хотѣлось идти къ нему, но старый товарищъ его, оказавшійся далеко не юродивымъ и съ приходомъ въ Петербургъ совершенно измѣнившійся даже въ манерахъ своихъ и наружности, сильно на этомъ настаивалъ. Пристать на первое время у кого-нибудь изъ знакомыхъ представлялось ему необходимымъ, Торбеевъ же казался надежнѣе другихъ. Дерюгинъ возражалъ ему что Торбеевъ, статься-можетъ, мысли свои теперь измѣнилъ, что онъ пожалуй еще и къ отвѣту ихъ притянетъ; но старикъ даже разсердился.

— Ну что пустое болтать! Ты, статься-можетъ, его тайны не знаешь, а я…. вотъ какъ бухну ему прямо въ лобъ про….

— Про кого?

— Про Миктерова.

Такъ и присѣлъ на мѣстѣ Дерюгинъ, глаза вытаращилъ. А старикъ пуще прежняго осерчалъ.

— Если васъ схоронить, горячился онъ, Торбеевъ не сумѣетъ, то ужь тогда я разочтуся съ нимъ самъ, одинъ, тутъ же на мѣстѣ, вотъ чѣмъ, прибавилъ онъ, показавъ простой, но отпущенный ножъ, который носилъ въ карманѣ.

— О го-го! Вонъ ты какъ! сказалъ, пораженный словами старика, Дерюгинъ и еще болѣе путался въ своихъ на счетъ его предположеніяхъ и догадкахъ.

Семнадцатаго числа между тѣмъ, въ тотъ именно день когда явившимся на квартиру Торбеева путешественникамъ объявили что хозяинъ находится по службѣ во дворцѣ, въ караулѣ, въ Петербургѣ ожидались событія великой важности.

Послѣ обѣда, когда изъ дворца поразъѣхались, ходьба прекратилась и смолкли голоса, герцогъ, скрывъ отъ всѣхъ о безнадежномъ положеніи государыни, о которомъ ему съ утра еще объявили доктора, шелъ опустивъ голову въ опочивальню больной. Глухо раздавался шумъ его шаговъ въ опустѣлыхъ комнатахъ, колыхалось пламя разставленныхъ на столахъ свѣчей, мимо которыхъ онъ проходилъ, и далеко ложилась тѣнь его высокой фигуры, сбѣгая на мебель и на полъ. Что-то серіозное, что-то рѣшительное должно было совершиться теперь.

Въ дверяхъ онъ столкнулся съ выходившею изъ опочивальни принцессой Анной.

— Ну что? какъ здоровье?

Принцесса пожала только плечами.

— Ваше величество, — тихо подойдя къ кровати и знаками высылая присутствующихъ, началъ Биронъ, — ваше величество!

— Что? знать плохо здоровье-то мое? плохо? надежды нѣтъ? спрашивала, до самаго конца надѣявшаяся на выздоровленіе, царица.

— Ваше величество, продолжалъ не слушая ея, герцогъ, — двадцать два года служилъ я…. собою жертвовалъ…. Я дѣло правленія исправлю….

— А-а? вотъ что… Боюсь я, герцогъ, боюсь чтобы несчастье тебѣ сіе не принесло….

— Ваше величество! повели! кинулся на колѣна герцогъ, заглядывая на столъ и подъ подушки, вездѣ ища глазами завѣтной бумаги, — повели!

— Дѣло еіе весьма трудное, горькое! Какъ тебѣ регентомъ быть?.. О-о-хъ! стонала государыня.

— Смилуйся, повели….

— Юшкову ко мнѣ призови…. воля-то моя и послѣ меня… послѣ…. Юшкову, Юшкову!

Биронъ бросился исполнять приказаніе, а между тѣмъ въ сосѣдней комнатѣ уже зашевелились. Пріѣхала принцесса Елизавета, собрались принцъ Антонъ, принцесса жена его, Минихъ, Черкасскій. Тайна Бирона написана была уже на всѣхъ лицамъ.

Черезъ минуту, принцессъ потребовали въ опочивальню, а за ними вошли поспѣшно и другіе. Каждый боялся шевельнуться Прошуршали, путаясь одна объ другую, юбки подошедшихъ къ кровати принцессъ. Подребежжалъ, потревоженный кѣмъ-то на столѣ, стаканъ. Поскрипѣла у кого то на ботфортѣ кожа, — и опять все смолкло. Слышно было одно тиканье часовъ, да тяжелое дыханіе императрицы. Высоко поднималось шелковое ея покрывало, безучастно смотрѣла она вверхъ, на приведенные въ движеніе теченіемъ воздуха кисти и аграмантъ широкой завѣси на постели.

— Гдѣ они? Охъ! бокъ, бокъ! застонала вдругъ больная. — Тутъ! больно, больно!

Впередъ сунулись доктора. Быстро отошли въ сторону принцессы. Зазвенѣли опять какія-то стклянки!

— Не надо, не надо! едва отстраняя голову, шептала государыня. Прощайте, прощайте!… — Минихъ! вдругъ приподнявшись и обративъ свой мутный взоръ на всѣхъ присутствующихъ, сказала она громче прежняго, — Минихъ! прощай! Что это? Господи…. больно, охъ больно…. охъ, охъ!!..

— Подними! еще, еще!

— Ниже!…. не такъ… сюда.

— Голову держи… руки! слышался внятный шепотъ докторовъ и прислуги, покрываемый стонами и тяжелою хрипотой государыни….

Въ сосѣднихъ комнатахъ уже смѣлѣе заговорили придворные; послали за священникомъ, пѣвчими; двери въ опочивальню открылись; послышался громкій вопль, рыданія…. все было кончено.

Принцесса Анна, сидя въ углу, закрывъ лицо, обливалась слезами. За стуломъ ея, опустивъ голову, стоялъ принцъ Антонъ.

— Mein Gott, mein Gott! взывалъ, мечась по комнатѣ, Биронъ. Бестужевъ кинулся запирать и печатать вещи.

— Стой! вдругъ воскликнулъ герцогъ, подбѣжавъ къ конторкѣ, гдѣ хранились брилліантовыя украшенія императрицы, — стой! Здѣсь послѣдняя воля! Гдѣ Юшкова? А! Возьмите, сказалъ онъ, взявъ изъ рукъ ея и передавая случившемуся возлѣ Трубецкому бумагу.

— Милостивые господа! милостивые господа! громко воскликнулъ генералъ-прокуроръ Трубецкой, переговоривъ въ полголоса съ Бирономъ. — Пожалуйте! Декларація! Декларація! повторилъ онъ, становясь къ ближайшей свѣчѣ.

— Что, что? Декларація?

— Декларація! сюда къ Трубецкому!

— Читайте, читайте!

— Вы что же? мрачно обратился между тѣмъ герцогъ къ принцу Антону, указывая ему рукой на бумагу и удивленный нѣсколько тѣмъ что принцъ оставался еще за стуломъ своей супруги.

Началось чтеніе знаменитой деклараціи, столь искусно подготовленной доброжелателями Бирона.

XXXI.

Казалось, Биронъ обезпечилъ себѣ на семнадцать лѣтъ безотчетное управленіе Россіей и даже выборъ сукцессора русскаго престола. Оставалось только крѣпиться въ званіи регента и, ублаживъ надлежащимъ образомъ однихъ, преградивъ всякую возможность къ противодѣйствію другимъ, продолжать то что такъ удачно умѣлъ онъ вести во все десятилѣтнее царствованіе императрицы Анны.

Облекшись въ черное байковое платье, герцогиня Курляндская никого къ себѣ не допускала! Самъ же герцогъ, получивъ титулъ высочества, посылалъ къ иностраннымъ посланникамъ офицеровъ въ парадныхъ, шестерней заложенныхъ каретахъ, съ офиціальнымъ объявленіемъ о кончинѣ государыни и, готовясь выпустить милостивые для дворянъ, солдатъ и народа манифесты, ограничивался пока позволеніемъ являвшимся къ нему лицамъ цѣловать его высокогерцогскую руку. Все было гладко по наружности, все попрежнему улыбалось Бирону; но зловѣщій огонь таился и готовъ уже былъ разгорѣться.

Еще въ послѣдніе дни болѣзни императрицы, уклончивые отвѣты принцессы и глубокое молчаніе принца Антона позволяли предполагать что не совсѣмъ-то по вкусу приходились имъ тѣ порядки которые придумалъ и исполнилъ экспромтомъ герцогъ. Сидя на своей половинѣ, за полковыми дѣлами и бумагами, не разъ обращался принцъ къ адъютанту своему Граматину съ разными вопросами касательно всего что происходило во дворцѣ; просилъ его развѣдывать о подпискѣ, которая чинилась въ кабинетѣ и на которую онъ не былъ приглашенъ, толковалъ потомъ съ секретаремъ придворной конторы Семеновымъ о намѣреніи своемъ арестовать во время развода министровъ засѣдающихъ въ кабинетѣ; желалъ повидаться съ Ушаковымъ, переговаривался съ Кейзерлингомъ и т. д. Впечатлѣніе произведенное назначеніемъ въ регенты Бирона дѣйствовало не менѣе неблагопріятно и на лицъ менѣе Брауншвейгской фамиліи заинтересованныхъ въ дѣлѣ.

— Отъ россійскаго шляхетства челобитную надлежать подать противъ герцога, говорилъ въ своемъ кружкѣ нѣкто подполковникъ Пустошкинъ.

— Подлинный-то указъ собственною ли еще ея императорскаго величества рукой подписанъ? замѣчали его слушатели.

— Э! что пустое калякать? вступался секретарь кабинета Яковлевъ; — подите, да и бейте челомъ Трубецкому.

— Трубецкой у регента надъ ухомъ сидитъ; другое надобно.

— Ну, къ Черкасскому, къ Головкину, разсуждали между собою недовольные.

Стоявшіе на караулѣ во дворцѣ во время кончины государыни, Торбеевъ, а потомъ поручикъ Преображенскаго полка Хомяковъ, пришли просто въ негодованіе, услышавъ чтеніе деклараціи. Послѣдній, пріѣхавъ на другой день на стройку возводимыхъ тогда, по проекту Миниха, казармъ, не удержался и тутъ же громко сталъ выражать свое неудовольствіе.

— Что мы сдѣлали? говорилъ онъ, — государева отца и мать оставили! Они, чай, надѣялись на насъ, а теперь плачутся! И какому человѣку государство отдали! Эхъ вы! У насъ офицеровъ надежныхъ нѣтъ, а ваше бы дѣло, обращался онъ къ сержантамъ, — ваше бы дѣло о томъ солдатамъ сказывать.

— Точно, да! соглашался сержантъ Алфимовъ, — что онъ за человѣкъ, ужь какой онъ человѣкъ!

— Вотъ до чего мы дожили, Господи! всплеснувъ руками, кричалъ поручикъ Аргамаковъ, — какая намъ жизнь? Лучше бы самъ закололъ себя. Что мы? допускаемъ до чего.

— Т-съ! опамятуйся, чего ты? останавливали его товарищи.

— Хоть жилы изъ меня тянутъ станутъ, говорить о семъ не престану.

— Надо у государыни принцессы провѣдать, угодно ль ей это будетъ; а то мы, горячился Хомяковъ, — съ барабаннымъ боемъ учинили бы тревогу! моя бы гренадерская рота вся за мной пошла!

— О-о-охъ! говоримъ мы о семъ, а вѣдь дѣло это смертельное! замѣчали нѣкоторые.

— Ну, смертельное! донощику первый кнутъ!

И такіе разговоры не могли оставаться безъ послѣдствій. Отъ офицеровъ и сержантовъ заговорили скоро и солдаты, заговорилъ народъ. Таскаясь по улицамъ, въ надеждѣ гдѣ-нибудь случайно наткнуться на Миктерова, Дерюгинъ съ товарищемъ вездѣ прислушивались къ ходившей молвѣ и однажды набрели близь строившихся казармъ на такой разговоръ что и сами отъ участія въ немъ удержаться не могли.

Здѣсь спорили уже о томъ: отчего не зачинаютъ и кому зачинать. Кто говорилъ что все зависѣло отъ солдатъ, другіе напротивъ что слѣдуетъ начать офицерамъ и унтеръ-офицерамъ, что солдатамъ зачать не можно.

— Отчего жь такъ не можно?

— Да такъ.

— А какъ для присяги строй былъ, ты чего жь молчалъ?

— Одинъ въ полѣ не воинъ.

— Да кому присягали-то вѣдаешь ли?

— А Богъ знаетъ кому.

— Экой дуракъ, ужь и того не знаетъ. Великому князю Іоанну, а родительница царя оставлена.

— Оставлена?

— Да. И орелъ нашъ батюшка Петръ I леталъ, дѣткамъ своимъ все соблюдалъ, а и его дочь оставлена.

— Генералу Курляндскому государствомъ править повелѣно.

— Эй ребята! вмѣшался Дерюгинъ, — кому присягали-то? Великому князю Іоанну: а онъ и не отъ христіанской крови, и не въ правовѣріи родился!

— Зачинай, ребята, зачинай! горячился старикъ его товарищъ. — Ко врагамъ пощады не имѣть! Поколь живы, не имѣть!

И со всякимъ днемъ сходки принимали болѣе угрожающій характеръ, становясь смѣлѣе и опаснѣе, и со всякимъ днемъ можно было ожидать какой-нибудь катастрофы.

XXXII.

Пропавшій между тѣмъ безслѣдно, подобранный съ площади неизвѣстными благодѣтелями, Миктеровъ находился въ положеніи самомъ жалкомъ. Очнувшусь послѣ продолжительнаго недуга, онъ не могъ рѣшительно отдать себѣ отчета ни въ томъ что были за люди которые его пріютили послѣ обморока, ни въ томъ что съ нимъ было вообще, гдѣ и когда. Вспоминая теперь нѣкоторыя подробности, не хотѣлъ даже вѣрить имъ, точно были они изъ какого-то сна

— И что со мною такое приключилось? Съ кѣмъ я жилъ, гдѣ и долго ли?

И какъ-то не хотѣлось ему на этомъ останавливаться; какъ-то дичился онъ всѣхъ и позывало его на что-нибудь злое, враждебное.

Оправился наконецъ Миктеровъ; вышелъ на улицу, и долго придти въ себя не могъ, такъ было для него и ново, и странно то что доводилось ему теперь и слышать, и видѣть. Тамъ говорили что въ Петербургской крѣпости воры убили часовыхъ и нѣсколько сотъ рублей казны унесли. Тутъ, офицеры чуть не къ возстанію солдатъ подговариваютъ. Въ церквахъ громко ропщутъ что на ектиніяхъ послѣ царя и принцессъ поминаютъ герцога Курляндскаго….

Происшедшія во время болѣзни Миктерова политическія перемѣны, — смерть государыни, регентство Бирона, все это дѣйствовало на него съ раздражающею силой.

— Кровь, кровь вездѣ, и самъ я весь въ крови! вертѣлось у него въ головѣ. — Вотъ, спокойствіе думалъ найти!… безъ крови его не найдешь. Что и Долгорукіе, что и герцогъ самъ, — кровью, вымогательствомъ дороги искали и себѣ въ грѣхъ того не ставили. А я всю жизнь сторонился, маялся, за другихъ въ отвѣтѣ былъ, тѣломъ ослабъ!… О, постой! Случай выпадетъ провѣдать что, — прямо къ герцогу, иль къ пріятелю его, къ Липману: на поди! кого беречь?

Разъ увидѣлъ Миктеровъ на Переведенской улицѣ собравшуюся кучку людей, и пробравшись впередъ остановился, прислушиваясь. Въ толпѣ кричали.

— Нашихъ крестьянъ, говорилъ какой-то молодой парень въ тулупѣ, съ разгорѣвшимися пьяными глазами, высовываясь и силясь перекричать другихъ, — нашихъ крестьянъ въ тюрьмахъ за недоимки морили, а у него золотой, да серебряной посуды некуда ставить.

— Ишь ты, на обуви и то пряжки брилліантовыя. Сѣдла-то всѣ золотомъ горятъ.

— Дай я что скажу, молчи! выступилъ другой. — Стой, ребята, вотъ что: какъ намедни….

— Чего намедни? пущай онъ сказываетъ.

— Эй! Митькѣ говорить.

— Васькѣ.

— О, шутъ васъ! шумятъ только, обратился къ сосѣду своему какой-то рядомъ съ Миктеровымъ стоявшій мужичокъ. — Меня индо медвѣжьимъ ногтемъ по кожѣ въ тѣ поры подрало! Эхъ! пропадай знать матушка Россея; изъ лихорадки, да въ горячку. Прости православная вѣра, учители церковные!..

— Десять лѣтъ молчали, а нынѣ и ничего говорить не будутъ! кричалъ кто-то въ срединѣ.

— Ишь, мы не молчимъ! Кто молчитъ-то? Не молчимъ! раздавались голоса.

— Ну чего жь еще дожидать? сказалъ самъ себѣ Миктеровъ, выдираясь вонъ и скорыми шагами отходя отъ толпы. — Чего жь еще дожидать? повторялъ онъ, озираясь какъ воръ. — Все покажу, все до чиста! и пригибая голову, точно сзади хотѣлъ его кто ударить, быстро шагалъ онъ, словно боясь собственныхъ словъ и голоса.

Черезъ часъ времени къ подъѣзду Лѣтняго Дворца подъѣхала пузатая карета, и придворный оберъ-гофъ-коммиссаръ Липманъ, медленно спускаясь по откинутымъ подножкамъ, оглядывался на торопившагося сзади, закрывавшагося поднятымъ кверху воротникомъ и судорожно моргавшаго и передергивавшаго бровями человѣка.

— Миктеровъ! раздался за нимъ чей-то голосъ.

— Торбеевъ! прошепталъ онъ, задрожавъ вдругъ всѣмъ тѣломъ и обернувшись къ высунувшемуся впередъ караульному офицеру.

Но двери громко захлопнулись. «Слово и дѣло» требовало какъ видно, по соображеніямъ Липмана, самого донощика, и Миктеровъ поднялся, по ступенькамъ лѣстницы, въ покои герцога Бирона.

Большія, высокія комнаты, какихъ давно уже не видалъ онъ, чистота и блескъ, парадныя ливреи придворныхъ слугъ, мелькнувшія тамъ, въ сторонѣ, мимо задняго хода, которымъ пробирался Липманъ, богатые мундиры съ покрытыми флеромъ по случаю траура пуговицами, пропитанная ароматическими куреньями атмосфера, наконецъ Торбеевъ повстрѣчавшійся такъ неожиданно на подъѣздѣ, все это затуманило голову Миктерова; онъ задыхался и радъ былъ приказанію Липмана дожидаться его возвращенія.

Между тѣмъ во дворцѣ давно уже поднялась тревога. Съ самаго утра герцогъ внѣ себя ходилъ по комнатѣ, кричалъ, горячился, а теперь, въ пріемной своей, напустившись на приглашеннаго принца Антона, срывалъ на немъ свое сердце.

— Что вы затѣваете? возмущеніе? массакръ? кричалъ онъ. — Вы надѣятесь на свой Семеновскій полкъ? Да еслибы правленіе въ вашихъ рукахъ находилось, вы сдѣлали бы несчастнымъ и сына своего, и всю Имперію. Что вы? Устрашить меня что ли хотите? а? Такъ я устрашать себя не дамъ, не дамъ! наступать онъ къ самому лицу своего слушателя, и несчастный принцъ не зналъ куда глядѣть. И думалъ только о томъ чтобы скорѣе уйти. Но и по уходѣ его все-таки еще продолжалъ герцогъ кричать и горячиться, говорилъ что его высочество не всегда правду сказываетъ, что хотѣлъ онъ будто бы министровъ и генераловъ въ воду побросать, что принцесса Русскихъ называетъ канальями. Словомъ, кончилось тѣмъ что тутъ же приказано было сочинить отъ имени принца письмо въ которомъ онъ проситъ уволить его отъ всѣхъ занимаемыхъ имъ должностей, и письмо это послано ему для подписи, съ совѣтомъ на время никуда не выѣзжать изъ дворца, якобы опасно ему было показываться на улицахъ.

— Да что въ самомъ дѣлѣ? Онъ сыну своему по должности своей въ послушаніи долженъ быть, какъ и другіе подданные! говорилъ Биронъ.

И несчастный принцъ могъ считать себя чуть не на пути къ тайной канцеляріи.

Подъ впечатлѣніемъ такихъ распоряженій, доносъ сдѣланный Миктеровымъ не могъ усилить гнѣва герцога. Уже и безъ того, Яковлевъ, Пустошкинъ, Граматинъ и другіе, вися подъ ударами заплечныхъ мастеровъ на дыбѣ, винились во всемъ и открывали разныя подробности. Теперь приказано было только немедленно усилить разъѣзды, патрули, караулы и разослать по всѣмъ кабакамъ переодѣтыхъ и непереодѣтыхъ сыщиковъ съ повелѣніемъ забирать всякаго кто хоть единымъ словомъ, единымъ намекомъ могъ быть сочтенъ за недовольнаго настоящимъ порядкомъ вещей. Неразошедшаяся еще кучка людей замѣченная Миктеровымъ на Переведенской улицѣ и къ которой случайно пристали потомъ Дерюгинъ съ товарищемъ, была захвачена изъ первыхъ.

Хотя распоряженія по доносу Миктерова и были сдѣланы, но самыя обстоятельства доноса не были настолько важны чтобы, среди другихъ важнѣйшихъ происшествій дня, Биронъ обратилъ на нихъ особое вниманіе. Онъ не захотѣлъ даже видѣть и самого донощика.

Отпущенный съ обычными наставленіями, какъ и прочіе доносители, Миктеровъ досадовалъ на то что не удалось ему предстать предъ лицо самого герцога и что спустившись съ лѣстницы, къ подъѣзду, не засталъ уже онъ тамъ Торбеева, смѣненнаго другимъ, незнакомымъ ему офицеромъ.

XXXIII.

На третій только день послѣ случайной встрѣчи пріятелей, поздно вечеромъ, отыскавшій наконецъ Торбеева Миктеровъ входилъ осторожно къ нему на квартиру, въ тяжеломъ настроеніи своемъ боясь застать у него кого-нибудь посторонняго и несовсѣмъ увѣренный также въ томъ въ какой мѣрѣ пріятель его будетъ обрадованъ свиданіемъ съ нимъ, видѣвъ его въ компаніи Липмана. Но эти сомнѣнія скоро исчезли.

— Миктеровъ! Господи! кинулся къ нему Торбеевъ, завидѣвъ его въ дверяхъ, обнявъ и цѣлуя въ правую и лѣвую щеку. — Сколько искалъ я тебя, а ты вотъ гдѣ! И радость вѣдь, и печаль тебѣ объявить имѣлъ, да гдѣ тебя сыскать? Садись, говори. Какъ ты во вражьи-то руки попалъ, какъ ты изъ нихъ увернулся?

— Да, да! повторялъ Миктеровъ, передергивая особенно сильно лицомъ и ища кругомъ гдѣ бъ ему помѣститься.

— Вотъ сюда, сюда; здѣсь садись, суетился около него Торбеевъ. — Ахъ ты, Миктеровъ, Миктеровъ! улыбался онъ, глядя ему прямо въ глаза, — вотъ судьба-то, а? свидѣлись!…

— Свидѣлись, принужденно улыбнулся также Миктеровъ, совершенно обвыкшій отъ дружескихъ, откровенныхъ пріемовъ товарища и конфузливо озираясь на комнату и военное платье Торбеева.

— Ишь оглядываетъ меня, словно чучелу, смѣялся послѣдній. — Много, много, брать, воды утекло. И съ какого конца начать — не вѣдаю; про себя что ль разказать, иль тебя спросить…. Какъ изъ вражьихъ-то рукъ увернулся ты? Я было ужь и рукой махнулъ, думалъ, ну….

— Да и самъ вѣдь ты на караулѣ тамъ былъ, прервалъ его Миктеровъ.

— Я-то? съ удивленіемъ посмотрѣлъ на него Торбеевъ. — Точно, былъ, да вѣдь я….

— Ну, оставь, сурово какъ-то оборвалъ Миктеровъ. — Про радость твою, про печаль скажи.

— Да, про радость мою, про радость сказать, началъ было Торбеевъ, и позамялся.

Взглянувъ теперь на товарища пристальнѣе, замѣтилъ онъ въ немъ сильное волненіе, замѣтилъ и судорожное передергиваніе лица, недружескій, непривѣтливый его тонъ, и странное что-то въ немъ ему показалось, и жаль его какъ-то стало, и не хотѣлось продолжать.

Разговоръ потянулся вяло. Торбеевъ пробовалъ спрашивать Миктерова о его жизни, но тотъ неохотно отвѣчалъ на вопросы; о себѣ же Торбееву разказывать было почти нечего. Не касаясь прошлаго и не выходя изъ круга того что было вчера и сегодня, заговорили о предметахъ неинтересныхъ. Нѣсколько разъ Торбеевъ спросилъ здоровъ ли Миктеровъ, отчего суровымъ такимъ себя показываетъ, давно ли здѣсь въ Петербургѣ, какъ его нашелъ, скоро ли, зачѣмъ былъ вчера съ Липманомъ и т. д.

Миктеровъ отвѣчалъ на все коротко, но въ свою очередь, то принужденно улыбаясь, то совершенно сухо, просилъ настоятельно объяснить ему о какой же радости и печали хотѣлъ онъ ему сообщить.

— Порядкамъ этимъ не быть! началъ тогда издали, рѣшившійся наконецъ отвѣчать, Торбеевъ. — О регентѣ слышно, продолжалъ онъ, притворивъ дверь и понизивъ голосъ, — и ему не быть! Стало…. увернутся они…. такъ сойдетъ…. Однако надежда большая есть….

— Кто они?

— Въ томъ и радость твоя и печаль. Одно слово скажу: отецъ твой тайно былъ у меня и съ деньщикомъ твоимъ, помнишь, съ Дерюгинымъ….

— Отецъ! вскочилъ вдругъ на ноги Миктеровъ, и вытаращивъ глаза, точно замеръ на мѣстѣ.

— Да. И вѣдь всего-то три дня назадъ. Въ тотъ день…. да, въ тотъ день какъ мы съ тобой повстрѣчалися….

— Ну?

— Захватили на Переведенской, по доносу, слышь, какъ мятежныхъ вредителей.

— На Переведенской! Захватили! вскричалъ какъ бѣшеный Миктеровъ, и перевернувшись нѣсколько разъ на мѣстѣ, прежде чѣмъ успѣлъ еще опомниться Торбеевъ, не руками уже, а всей грудью отворилъ дверь и выскочилъ вонъ.

— Куда онъ? Отчего? Да не въ умѣ ли ужь онъ поврежденъ? мелькнула наконецъ Торбееву мысль, и живо представивъ себѣ больное лицо Миктерова, судорожныя его подергиванія, суровые пріемы, сухой, не дружескій тонъ, схватилъ шляпу, кинулся въ сѣни, на дворъ, глянулъ направо, налѣво…. но пріятель былъ уже далеко.

Время подвигалось къ полуночи. На улицахъ было совершенно пусто и тихо. Исходивъ Богъ знаетъ сколько безъ цѣли и безъ всякой связной мысли въ головѣ, Миктеровъ приближался наконецъ къ каналамъ. Вдругъ ему переѣхала дорогу окруженная командой карета, мѣрнымъ шагомъ, безъ дребезжанія и шума, направлявшаяся отъ Зимнаго Дворца къ Лѣтнему.

Только теперь, разсѣянный этою встрѣчей и очнувшись, Миктеровъ почувствовалъ что точно молотомъ билъ его кто по головѣ, и что ноги у него подкашивались; едва успѣвъ ухватиться за что-то рукой, онъ опустился на землю и, прислонившись спиной къ рѣшеткѣ, поникъ головой. «Донощикъ! Роднаго отца самолично въ злодѣйскія руки предалъ! Богъ покаралъ! Къ чему, къ какому концу жизнь тебя привела?» говорилъ ему какой-то внутренній голосъ. А жизнь эта, въ то же время, со всѣми ея мельчайшими, давно забытыми подробностями, такъ и бѣжала предъ глазами: и Савонская усадьба, и лицо майора на праздникѣ Наумова, и Гвоздевъ, и казаки, и Маша…. «Маша, Маша! За кого ты себя загубила? За донощика, за предателя роднаго отца»!

— Нѣтъ же, нѣтъ? Хоть доносъ свой, хоть его въ пользу себѣ приведу! Къ герцогу нынѣ доступъ имѣю, — выручу! Надо выручить… безъ того жить не можно! повторялъ онъ въ отчаяніи…. Онъ рванулся встать, но силы измѣнили ему; ноги не хотѣли служить

Ѣхавшая карета, приблизившись между тѣмъ къ подъемнымъ мостамъ у Лѣтняго Сада, остановилась. Незамѣченный никѣмъ, Миктеровъ видѣлъ какъ изъ небольшаго отряда, человѣкъ въ 50, отдѣлился какой-то офицеръ; видѣлъ какъ офицеръ этотъ подвелъ къ каретѣ нѣсколькихъ стоявшихъ на мосту солдатъ, слышалъ чей-то знакомый голосъ, но понять смысла послѣдовавшаго затѣмъ разговора не могъ.

— Вѣдаете ли что регентъ есть, отъ котораго государынѣ цесаревнѣ, племяннику ея принцу Іоанну и родителямъ его есть утѣсненіе? говорилъ кто-то.

— Точно, истинно! слышались другіе голоса

— Надо взять его. Ружья у васъ заряжены ль?.

— Мы государю готовы съ радостью служить.

— Молодцы, молодцы! долетѣло до Миктерова послѣднее слово, и съ нимъ вмѣстѣ вспомнилось что-тo давно, давно знакомое.

Этотъ голосъ? Когда-то онъ слышалъ его. Да, точно. Минихъ кажется, Минихъ….

Онъ не ошибся. Минихъ и кучка экспромптомъ составившихся, никому невѣдомыхъ заговорщиковъ, дѣлали теперь свое дѣло.

Вышедшій впередъ адъютантъ фельдмаршала Манштейнъ, заручившись словами и обѣщаніями данными солдатами, не боялся уже приказанія отданнаго нѣсколько дней тому назадъ Бирономъ: стрѣлять по всякому отряду войскъ, большому или малому, который появился бы отъ десяти часовъ вечера до пяти утра. Внутренняя сгража пропустила его также безпрепятственно, зная его въ лицо и полагая что идетъ онъ за какимъ-нибудь приказаніемъ къ герцогу.

Незнакомый съ расположеніемъ дворца, Манштейнъ запутался было въ темныхъ комнатахъ. Какъ разъ проснется какой-нибудь слуга, подниметъ тревогу, и все дѣло испорчено. Но вотъ какая-то дверь. Манштейнъ схватился за ручку ея. Она заперта на ключъ. Онъ сдѣлалъ небольшое усиліе; глухо опустилась не плотно закрытая задвижка. Обѣ половинки двери распахнулись разомъ, и Манштейнъ очутился въ герцогской спальнѣ

На большой, красивой кровати спали крѣпчайшимъ сномъ супруги, не слыхавъ ни шуму, ни шаговъ адъютанта. Онъ смѣло подошелъ къ нимъ и сорвалъ съ герцога одѣяло.

— Боже мой! Кто тутъ! дикимъ голосомъ закричалъ, вскочивъ въ испугѣ, Биронъ.

И чувство какого-то страха и невольнаго еще уваженія остановило было на мѣстѣ Манштейна.

— Измѣнникъ! крикнулъ герцогъ, спустивъ быстро ноги, — измѣнникъ! прошепталъ онъ еще разъ, ставъ на колѣна и на четверенькахъ ползя подъ кровать.

— А! опомнился при этомъ движеніи Манштейнъ, — нѣтъ, назадъ! закричалъ, онъ и обѣжавъ кругомъ кровати, потянулъ къ себѣ изо всѣхъ силъ Бирона за рубашку.

Герцогиня успѣла уже въ это время выбѣжать изъ комнаты.

— Ко мнѣ! Измѣнникъ! Помогите! размахивалъ во всѣ стороны кулаками, ставшій на ноги, герцогъ.

И черезъ полчаса все было кончено. Выскочившую въ одной рубашкѣ на улицу, герцогиню перенесли въ караульню, а затѣмъ карета, съ сидящимъ въ ней герцогомъ, въ солдатской шинели, накинутой на его плеча, и съ Преображенцами на козлахъ, рысью прогремѣла по висячему мосту, прямо по направленію къ стоявшему на прежнемъ мѣстѣ Миктерову.

— Что это? вскочилъ онъ вдругъ, пораженный этимъ необычнымъ ночнымъ катаньемъ по дворцовому мосту. — Эй! Что это? повторилъ онъ подбѣжавъ ближе къ экипажу.

— Прочь! Курляндскаго веземъ! усмѣхнулся ему одинъ изъ солдатъ, быстро проѣзжая мимо.

Миктеровъ остановился на мѣстѣ, какъ вкопаный.

— Герцога, герцога! закричалъ онъ наконецъ во все горло. — И это пропало! Съ чѣмъ остался? Куда бѣжать? И схватившись за голову, стремглавъ, безъ оглядки понесся прочь.

XXXIV.

Улицы Петербурга были особенно оживлены на другой день.

Точно праздникъ какой! Народъ бѣжалъ, обгоняя другъ друга, въ церкви, во дворецъ. Извѣстіе объ арестованіи Бирона разнеслось быстро по всѣмъ закоулкамъ. Лица у всѣхъ были веселыя, но боязливо еще, оглядываясь, шепотомъ передавали другъ другу радостную новость. Слишкомъ свѣжо и недалеко было то время когда платились головой за разговоры подобнаго рода, не вѣрилось какъ-то чтобы могла такъ вдругъ сокрушиться власть которую терпѣли столько лѣтъ, чтобы нашлась сила которая осмѣлилась бы на власть эту наложить руку.

Народъ валилъ къ Зимнему Дворцу, со всѣхъ концовъ Петербурга. Люди проходившіе по пустырю близь Фонтанки, останавливались предъ страшнымъ и отвратительнымъ зрѣлищемъ:

На уцѣлѣвшей перекладинѣ обгорѣлыхъ воротъ висѣлъ человѣкъ съ посинѣвшимъ уже лицомъ, съ вытянутыми, окоченѣвшими членами и въ сторону наклонившеюся головой.

— Нѣмецъ знать тоже, ну те къ Богу! Пойдемъ.

— Изъ нихъ же какой, не дождался, толковали любопытные, заходя впередъ и засматривая въ полузакрытое спустившимися длинными волосами лицо повѣсившагося.

— Камень тоже подставилъ, ишь ты?

— По одежѣ-то словно бы нашъ.

— Офицеръ даве сказывалъ, — Русскій. За командой пошли.

— Ой ли? Чего жь онъ такъ-то казнился?

— Его дѣло; знать жизнь опостылила!

— Царство небесное!

— Глянь-ка, глянь, шевелится! вдругъ громко закричалъ чей-то голосъ.

И прочь отбѣгали всѣ, замѣтивъ раздувавшуюся вѣтромъ рубашку и шевелившіеся на головѣ волосы повѣсившагося. И смѣнялись одни зрители новыми, шли пересуды и толки: кто покойникъ, какъ въ такой день догадало повѣситься и пр.

Этотъ несчастный былъ Миктеровъ….

Предъ Зимнимѣ Дворцомъ между тѣмъ съ утра собиралось войско, а прискакавшіе со всѣхъ сторонъ придворные и разныхъ чиновъ люди ходили на крыльцѣ изъ стороны въ сторону, ища глазами тѣхъ кому имъ быть нынѣ послушнымъ, и наталкивались одинъ на другаго, какъ собаки потерявшія своего хозяина.

— Съ принцессой Анной давно уговоръ у нихъ былъ. — Кто? — Минихъ. Кабинетъ-министромъ вишь его не сдѣлали, — озлобился. — У герцога вечеромъ ужиналъ. Скрывался значитъ, глаза отводилъ. Семеновцы помогли. — Нѣтъ, Преображенцы! — Кого правителемъ? — Чего? ужь объявлено. — Кто, когда? — Присяга идетъ! слышались тамъ и тутъ голоса.

— Вѣрные сыны отечества, идите подписываться!

— Аннѣ быть правительницей, Аннѣ!

— Что писать, гдѣ?

— Цѣлуйте крестъ и Евангеліе, вѣрные сыны отечества! кричали между тѣмъ въ церквахъ.

И выходившій вонъ и наплывавшій вновь народъ сталкивался съ людьми разносившими какіе-то листы. Подписывавшіе вырывали другъ у друга чернильницы, перья; тѣснота, шумъ…. И какъ потерянныя ходили лица вчера еще пользовавшіяся благосклоннымъ вниманіемъ Бирона и не знавшія теперь какая ожидаетъ ихъ судьбы.

А въ Шлюссельбургской крѣпости, облокотившись на раскрытую Библію, сидѣлъ, вчера еще могущественный и все сильный, Биронъ, сочиняя по заданнымъ вопроснымъ пунктамъ, свои нѣмецкіе отвѣты.

«Все дѣлано было мною по незнанію здѣшнихъ правъ и указовъ, только по незнанію», писалъ онъ, и такими невинными словами думалъ оправдать мученія и бѣдствія которыя молча терпѣла отъ него десять лѣтъ Россія.

БУЛКИНЪ. КОНЕЦЪ.

"Русскій Вѣстникъ", №№ 10—12, 1870

---

1. Мужъ покойной Екатерины Ивановны и отецъ принцессы Анны.