М. В. Крестовская
правитьС.-ПЕТЕРБУРГЪ
Типографія М. М. Стасюлевича, В. О., 5 л., 28
Сынъ.
(Повѣсть).
править
Петръ Ивановичъ Дымковъ только-что овдовѣлъ.
Онъ прожилъ съ женой тридцать-четыре года, и теперь это прекращеніе ея существованія, неразрывнаго, какъ то всегда казалось ему, съ его собственнымъ, было для него такъ ужасно и такъ дико, что ему почти снова приходилось учиться жить — жить безъ нея. Каждое утро какъ только онъ просыпался, его охватывало чувство такой пустоты и ноющей, мучительной тоски, что онъ спѣшилъ опять инстинктивно закрыть глаза и забыться еще хоть на нѣсколько минутъ, въ которыя онъ могъ бы не сознавать своего горя.
Каждое утро ему казалось, что вставать не для чего, и было бы гораздо лучше, еслибы онъ, не просыпаясь, умеръ какъ-нибудь ночью. Длинный день, разстилавшійся передъ нимъ, только пугалъ его своей длиною и пустотой. Онъ не находилъ себѣ въ немъ ни дѣла, ни охоты къ дѣлу.
— Къ чему теперь?! — говорилъ онъ себѣ уныло: — не стоитъ…
Онъ забросилъ даже хозяйство, хотя была какъ разъ ранняя весна, и время уже было обсѣвать поля; забросилъ книги, за которыми провелъ полъ-жизни, и единственное занятіе, успокоивавшее его теперь, было — безцѣльно блуждать, заложивъ руки за спину, по опустѣлымъ комнатамъ и думать о женѣ.
Множество предметовъ въ этихъ комнатахъ, разставленныхъ еще ея рукой, напоминали ему ее и вызывали въ его памяти тысячу разныхъ случаевъ изъ ихъ общей, долгой жизни, — случаевъ пустыхъ и неважныхъ прежде, но полныхъ смысла и прелести для него теперь
Онъ вспоминалъ образъ жены въ знакомыхъ ему платьяхъ и видѣлъ ее какъ живую: то у окна съ работой въ рукахъ, то за столомъ у самовара, то за роялемъ, — видѣлъ ее въ разныхъ позахъ и движеніяхъ, обычныхъ ей при жизни. Онъ видѣлъ ея лицо, слышалъ, гдѣ-то внутри себя, ея голосъ, но не обыкновенное ея лицо, какъ ему того хотѣлось, а только въ различныхъ его выраженіяхъ отдѣльныхъ моментовъ, почему-либо особенно запомнившихся ему; точно такъ же и голосъ ея онъ слышалъ только въ отдѣльныхъ звукахъ какой-нибудь фразы, которые вдругъ такъ ясно и отчетливо раздавались гдѣ-то внутри его, что ему казалось, что это она сама громкимъ голосомъ живого человѣка произносила ихъ подлѣ него.
Еслибы кто-нибудь заставилъ Петра Ивановича разсказать о томъ, что онъ такъ много и упорно вспоминалъ теперь, то разсказать въ сущности, какъ онъ и самъ сознавалъ, было бы почти нечего. Все могло бы свестись къ двумъ, тремъ десяткамъ словъ. Жизнь они прожили тихую, мирную, покойную, все больше въ деревнѣ, вдвоемъ, безъ общества и развлеченій. Не было въ этой жизни ни особенныхъ приключеній, ни драмъ, ни занимательныхъ исторій, такихъ, по крайней мѣрѣ, которыя могли бы быть интересны для другихъ. Но для него эта тихая жизнь давала безконечный рядъ дорогихъ воспоминаній, которыя трогали и волновали его теперь до слезъ.
Петру Ивановичу даже казалось, что вся прелесть жизни, еще возможная для него, осталась именно въ этихъ воспоминаніяхъ, которыми онъ на мигъ какъ бы оживлялъ и возвращалъ себѣ умершую подругу.
Онъ любилъ подходить къ ея любимому креслу, въ гостиной у окна, изъ котораго были видны поля, дорога и церковь, и смотрѣть на ея работу шелками, въ пяльцахъ, которая такъ и осталась недоконченной, и ему жаль было приказать вынести ее, какъ уже ненужную больше.
Онъ вспоминалъ, смотря на красные и коричневые крестики по канвѣ, съ какой быстротой мелькали, бывало, надъ этими пяльцами ея руки, маленькія, теплыя, быстрыя, — и ужасъ, и отчаяніе охватывали его, когда онъ представлялъ себѣ, что эти руки лежатъ теперь въ землѣ мертвыя, холодныя и уже разлагающіяся, быть можетъ…
Когда Петръ Ивановичъ думалъ такъ, онъ понималъ, что съ ея смертью кончилось все и въ его жизни, и онъ желалъ только одного — смерти и для себя; но когда онъ вспоминалъ о сынѣ, утѣшеніе робко проникало въ его душу и точна говорило ему:
— Вотъ тебѣ цѣль и смыслъ жизни!.. живи!
И все его существо, инстинктивно стремясь къ жизни, хваталось за эту мысль, какъ погибающій хватается за соломинку, и тогда ему начинало казаться, что въ ту страшную темную пустоту, которая словно окружила его послѣ «ея» смерти, прорѣзывается яркій живящій лучъ свѣта и ободряетъ его.
Сынъ телеграфировалъ ему, что пріѣдетъ какъ только возможно скорѣй, но выѣхать немедленно не можетъ.
Въ этомъ пріѣздѣ заключалось для Петра Ивановича теперь все; онъ волновался к мучился имъ, страдая изъ-за каждаго дня отсрочки, и наполнялъ ожиданіемъ его всѣ свои дни и долгія, безсонныя ночи. Больше четырехъ лѣтъ не видались они съ сыномъ. Ѣздить изъ Петербурга въ Дымково было и дорого, и затруднительно; одной дороги требовалось трое сутокъ, а у Сергѣя Петровича занятій было много, а времени и денегъ мало, и тѣмъ нетерпѣливѣе отецъ ожидалъ его теперь. Петръ Ивановичъ вставалъ съ разсвѣтомъ и шелъ на большую дорогу. Сергѣй Петровичъ писалъ ему, что будетъ телеграфировать о днѣ своего выѣзда; но Петру Ивановичу почему-то казалось, что сынъ пріѣдетъ неожиданно, и по нѣскольку разъ въ день онъ выходилъ на дорогу, съ робкой надеждой, которой почти не вѣрилъ самъ, и вслушивался: не звенятъ ли вдали колокольчики, не ѣдетъ ли почтовый тарантасъ съ знакомой, дорогой ему фигурой.
Ему пріятно было выходить раннимъ утромъ, когда небо еще сѣрѣло на горизонтѣ лиловатыми тонами не сбѣжавшихъ ночныхъ тѣней, а на деревнѣ, изъ избъ, чернѣвшихъ на снѣгу темными пятнами, только что закуривался легкій, тянувшійся къ небу, сѣрый дымокъ.
Былъ конецъ марта; талый снѣгъ, съ большими черными прогалинами выступавшей изъ подъ него земли, еще покрывалъ поля и дорогу, но кое-гдѣ уже показывались первые коричневатые всходы озимей.
Петръ Ивановичъ шелъ прежде всего на кладбище, къ «своей могилкѣ».
Онъ до сихъ поръ еще не могъ отъучиться отъ многолѣтней привычки, — сдѣлавшейся для него почти потребностью, — здороваться по утрамъ съ женой. Они перекидывались при этомъ двумя-тремя незначащими словами, и этихъ словъ ему такъ не хватало теперь!
Онъ наклонялся надъ могилой, крестился и долго цѣловалъ ея холодное изголовье, какъ когда-то по утрамъ цѣловалъ жену въ голову.
Кругомъ была тишина. Церковь стояла въ сторонѣ отъ села, и только черные отъ времени и казавшіеся на снѣгу еще болѣе темными, простые мужицкіе кресты да голые кусты сирени и боярышника окружали его.
Петръ Ивановичъ садился на могилу, смотрѣлъ на эти кресты, на галокъ, съ карканьемъ переносившихся съ одного дерева на другое, на тонкій, уходящій въ небо дымокъ изъ батюшкинаго дома, и думалъ все тѣ же невеселыя думы свои.
Сколько разъ проходили они бывало съ женой по тому мѣсту, гдѣ теперь возвышается холмъ надъ ея могилой, и никакая страшная мысль, никакое тяжелое предчувствіе не поднимались тогда въ немъ!
Иногда его охватывало мучительное, страстное желаніе проникнуть въ тайну: гдѣ она?! гдѣ она теперь, видитъ ли его, чувствуетъ ли, какъ онъ, одинокій и осиротѣлый, сидитъ тутъ подлѣ нея, такъ близко къ ней и въ то же время такъ безконечно далеко!
И онъ невольно наклонялся и начиналъ прислушиваться… Но въ могилѣ все было тихо…
Тогда, онъ вставалъ и уныло брелъ на дорогу поджидать, не зазвенятъ ли вдали колокольчики.
Но навстрѣчу попадались только крестьянскія телѣги, да обгоняли его бабы и мужики изъ сосѣднихъ деревень.
И Петръ Ивановичъ все шелъ и шелъ, не замѣчая ни усталости, ни верстъ.
Кругомъ лежали все тѣ же поля, да съ одной стороны бѣжалъ молоденькій лѣсокъ, то приближавшійся совсѣмъ къ дорогѣ, то снова терявшійся въ глубинѣ. На снѣгу, по прогалинамъ, цѣлыми стаями прыгали грачи, тревожно косившіяся на звукъ его шаговъ, да изрѣдка перебѣгалъ дорогу испуганный заяцъ.
А колокольчики все не звенѣли.
Тихо и безлюдно было кругомъ, но это была здоровая тишина природы, а возвращаться домой, въ пустыя холодныя комнаты, Петру Ивановичу было ужасно.
«Не пріѣхалъ… — говорилъ онъ себѣ уныло: — и сегодня не пріѣхалъ… Ну, завтра — завтра, можетъ, пріѣдетъ».
И онъ по-неволѣ поворачивалъ назадъ и тихими, тяжелыми шагами, уже замѣчая и версты и усталость, брелъ къ своему осиротѣвшему дому, чтобы тамъ какъ нибудь дотянуть время до утра, а на утро снова начать свою прогулку на могилу и дорогу…
Въ концѣ апрѣля получилась наконецъ телеграмма: «Буду въ пятницу!»
У Петра Ивановича затряслись даже руки, когда онъ прочелъ эту строчку. Онъ широко перекрестился и вздохнулъ всей грудью
— Ну, вотъ, ну, вотъ! — радостно говорилъ онъ всѣмъ: — ну, вотъ теперь ужъ скоро, скоро! Еще три денечка, и Сережа нашъ дома!
Петръ Ивановичъ ожилъ и повеселѣлъ, точно послѣ долгой тяжелой болѣзни, отъ которой, наконецъ, оправился. На него опять напала прежняя дѣятельность. Онъ поднялъ на ноги весь домъ; самъ принялся приготовлять сыну комнату, перетаскивалъ въ нее лучшую мебель, наколачивалъ на окна занавѣси, но все находилъ ее недостаточно удобной и красивой для пріема такого дорогого гостя. Въ прежнія времена къ этимъ пріѣздамъ приготовляла бывало все сама покойница, и Петру Ивановичу хотѣлось устроить такъ, чтобы сынъ ни въ чемъ не почувствовалъ перемѣны и отсутствія ея любящей, заботливой руки, — которое онъ самъ ощущалъ такъ мучительно.
«Ну, вотъ, — говорилъ онъ себѣ радостно: — теперь все измѣнится!»
Что измѣнится, и почему, и какъ, — въ этомъ Петръ Ивановичъ не отдавалъ себѣ яснаго отчета, а чувствовалъ только наболѣвшей душой своей, что «измѣнится!»
Онъ непремѣнно самъ захотѣлъ ѣхать встрѣчать сына, хотя весь домъ отговаривалъ его отъ того. Весна надвигалась быстро и дружно, стояла полная распутица, а до города было добрыхъ верстъ 80, но Петръ Ивановичъ не послушалъ ни батюшки — отца Николая, съ которымъ имѣлъ привычку всегда обо всемъ совѣтоваться, ни старухи ключницы Акимовны, ни своего приказчика Степана Андроныча, — и рѣшилъ ѣхать.
Чуть забрезжилъ свѣтъ на другой день, Петръ Ивановичъ поднялся и выѣхалъ. Онъ страшно торопился; ему точно казалось, что они опоздаютъ и не попадутъ во-время, хотя времени оставалось болѣе чѣмъ достаточно. Даже на могилу заѣхали всего на минуту, — только чтобы «проститься».
— Ну, вотъ, Лизанька, — говорилъ онъ, склонившись надъ холмикомъ: — привезу тебѣ сына, голубушка!
И ему казалось, что она тоже чувствуетъ это и радуется вмѣстѣ съ нимъ, какъ радовалась, бывало, въ такихъ случаяхъ прежде.
И въ первый еще разъ его не охватило тутъ гнетущее чувство тоски и одиночества; точно тотъ источникъ радостей жизни, который, казалось, совсѣмъ изсякнулъ для него съ ея смертью, снова постепенно и откуда-то издалека возвращался къ нему, вмѣстѣ съ поѣздомъ, который везъ его сына.
— Ну, съ Богомъ! — сказалъ онъ старику Парамону, бодро вскакивая въ тарантасъ и крестясь въ послѣдній разъ на церковь: — съ Богомъ!
Послѣдній снѣгъ сбѣгалъ съ полей, и земля выходила изъ-подъ него влажная, черная, вся точно насыщенная свѣжими, обновляющими соками весны.
Повсюду бурливо бѣжали ручьи, а отъ голыхъ деревьевъ и кустарниковъ пахло смолистыми вздувшимися почками.
Петръ Ивановичъ жадно дышалъ всею грудью.
Онъ видѣлъ, какъ все обновляется и оживаетъ вокругъ него, и ему радостно было чувствовать, вмѣстѣ съ этимъ обновленіемъ природы, и въ самомъ себѣ новый приливъ жизни, охватившій его послѣ долгой, тяжелой спячки.
«Да, — повторялъ онъ себѣ ежеминутно: — да, теперь все перемѣнится!»
Онъ старался представить себѣ сына такимъ, какъ видѣлъ его въ послѣдній разъ, четыре съ половиной года тому назадъ, еще совсѣмъ юнымъ, почти безбородымъ, съ легкимъ только темнымъ пушкомъ надъ губою и по краямъ нѣжныхъ щекъ, — и такимъ, какимъ онъ сталъ, вѣроятно, теперь, возмужалымъ и сильнымъ. Двадцать и двадцать пять лѣтъ — такая огромная разница для мужчины?
То былъ еще юноша, съ неопредѣлившимися еще желаніями по отношенію къ собственному же будущему, съ не установившимся еще вполнѣ характеромъ и взглядами, — а за эти почти пять лѣтъ много воды утекло; характеръ энергичный и рѣшительный, какъ то можно былоподмѣтить еще съ дѣтства, окончательно сложился, взгляды выработались, планы на жизнь выяснились, и даже самое лицо, вѣрно, измѣнилось! Теперь онъ уже знаетъ, къ чему идетъ, и съ дороги не свернетъ, какъ это случилось четыре года назадъ, когда, бросивъ университетъ, онъ вдругъ перешелъ въ медицинскую академію.
Правду сказать, Петръ Ивановичъ сильно мечталъ сначала, что, по окончаніи курса, сынъ переѣдетъ на житье къ нимъ въ Дымково, и они вмѣстѣ начнутъ хозяйничать. Но Сережа откровенно сознался ему, что въ деревню его не тянетъ. Онъ любилъ Петербургъ и хотѣлъ жить именно тамъ.
«А если этого не случится, — писалъ онъ ему какъ-то, — то къ сельскому хозяйству я во всякомъ случаѣ склонности никакой не чувствую, а пойду по своей дорогѣ — по медицинѣ, которая всегда интересовала и привлекала меня, и служить иногда той же деревнѣ, я могу гораздо лучше и полезнѣе медициной, чѣмъ своимъ неумѣлымъ хозяйствомъ…»
Петръ Ивановичъ въ душѣ очень этимъ огорчился сначала. Онъ не понималъ, какъ можно не любить деревню, хозяйство, да еще его сыну, который родился и выросъ въ ней! Онъ удивлялся какъ любовь къ ней не перешла отъ него къ его сыну, какъ съ дѣтства не запала ему въ душу… Самъ Петръ Ивановичъ никогда не жалѣлъ о городѣ и не стремился туда; ему даже казалось, что онъ и жить бы тамъ не съумѣлъ. Любовь сына къ медицинѣ тоже нѣсколько удивляла его, — откуда она въ немъ? Самъ онъ ничего въ ней не понималъ, и даже больныхъ бабъ и мужиковъ лѣчила у нихъ всегда жена, а не онъ. Ему эта профессія, въ примѣненіи къ единственному, страстно любимому сыну, казалась даже почти опасной. Долго ли самому заразиться! храни Богъ, человѣкъ молодой, неосторожный, увлекающійся, да и вообще такая тревожная жизнь, вся на нервахъ. Но возражать сыну онъ все-таки не сталъ: онъ сознавалъ, что сынъ человѣкъ взрослый, умный, и конечно, самъ лучше понимаетъ, къ чему у него призваніе. Да и какъ помѣшать! Петръ Ивановичъ чуть не съ рожденія этого сына привыкъ уступать ему во всемъ, и скорѣй безсознательно повиноваться ему, чѣмъ требовать повиновенія отъ него.
Это было «вымоленное», какъ онъ самъ говорилъ, дитя, на которомъ сливались всѣ ихъ надежды, все счастье вся любовь, вмѣстѣ съ ежеминутнымъ страхомъ потерять его какъ-нибудь. Онъ родился черезъ семь лѣтъ послѣ брака, когда они съ женой уже отчаялись имѣть дѣтей.
Сначала они страстно желали ихъ и горевали, что ихъ не было, но мало-по-малу примирились съ своей участью и даже старались находить въ ней хорошія стороны, какъ вдругъ, на восьмомъ году, явилась первая надежда!
Боже, какое это было радостное и тревожное вмѣстѣ время! Въ первыя недѣли Петръ Ивановичъ даже растерялся отъ счастья. Одинъ видъ жены, подурнѣвшей и больной, вызывалъ въ немъ тогда растроганное, почти до слезъ, чувство умиленія, гордости и счастья, а въ то же время постоянную тревожную боязнь за нее и за то маленькое, еще таинственное и неизвѣстное, но уже близкое и дорогое ему существо, которое она носила въ себѣ.
Беременность Лизаветы Андреевны была тяжелая и болѣзненная; даже самый характеръ ея изъ мягкаго и ровнаго сдѣлался нервнымъ и раздражительнымъ; но Петръ Ивановичъ прощалъ ей всѣ ея капризы, слезы, безпричинную тоску и сцены. Онъ почти любилъ ихъ. Любилъ потому, что все это являлось слѣдствіемъ одной и той же главной, дорогой ему причины, ради которой онъ все готовъ былъ перенести, все простить. Онъ видѣлъ, что жена страдаетъ и съ восторгомъ принялъ бы на себя всѣ ея страданія и болѣзни, чтобы только хоть немного облегчить ее и придать ей больше силы и бодрости для выполненія той великой, общей для нихъ задачи, вся трудность и тяжесть которой падала на нее одну.
Онъ съ страстнымъ нетерпѣніемъ ожидалъ «конца», и беременность жены, сопряженная съ болѣзнями, слезами и капризами, казалась ему только тернистымъ путемъ къ тому прекрасному, что ожидало ихъ въ концѣ; но когда этотъ желанный «конецъ» насталъ, а болѣзни и страданія удевятерились, и Петръ Ивановичъ чуть было не потерялъ и жену, и ребенка, онъ впервые смутился и испугался. Его поразило — съ какимъ сложнымъ мучительнымъ трудомъ и даже опасностью происходитъ то, что ему представлялось такимъ естественнымъ и простымъ. Не столько самые роды, сколько послѣдовавшая за ними горячка была опасна и тяжела. Былъ день, когда Петръ Ивановичъ съ минуты на минуту ожидалъ конца… Но уже совсѣмъ другого, чѣмъ тотъ, о которомъ онъ мечталъ всѣ эти мѣсяцы.
И все-таки же, когда все это, наконецъ, прошло, и жена мало-по-малу оправилась, Петръ Ивановичъ созналъ въ себѣ, что какъ ни было тяжело это время, а главное, «ея муки и болѣзнь», но онъ предпочелъ бы снова пережить ихъ еще разъ, чѣмъ обойтись безъ нихъ, но и безъ ребенка.
Петру Ивановичу стыдно было сознаваться въ этихъ мысляхъ; онъ понималъ, сколько въ нихъ эгоизма съ его стороны, но онъ понялъ также и то, какъ пусто и грустно протекла бы ихъ жизнь, еслибы не явился этотъ ребенокъ, какъ неполна бы была она безъ него, и какъ одиноко встрѣтили бы они старость.
Чѣмъ больше подросталъ Сережа, тѣмъ больше вкоренялось въ Петрѣ Ивановичѣ сознаніе, что ребенокъ этотъ дѣйствительно «вымоленный», посланный имъ Богомъ въ награду и утѣшеніе. Онъ съ дѣтства льстилъ ихъ родительскому самолюбію, и красотой, и характеромъ, и блестящими способностями. О немъ всѣ говорили не иначе какъ о выдающемся мальчикѣ, изъ котораго впослѣдствіи непремѣнно выйдетъ что-нибудь крупное. Самъ Петръ Ивановичъ былъ человѣкъ скромный, тихій, и застѣнчивый даже подъ старость; онъ самъ себя называлъ человѣкомъ «среднимъ» и охотно признавалъ, что отсутствіе характера и энергіи много повредило ему въ жизни. Зато, тѣмъ болѣе цѣнилъ онъ эти черты въ сынѣ и, благодаря этому, чуть не съ первыхъ же дѣтскихъ лѣтъ къ его страстной привязанности къ сыну примѣшалось и чувство невольнаго уваженія къ нему.
Петру Ивановичу пріятно было вызывать въ своей памяти теперь, среди этихъ возрождающихся полей, на свѣжемъ весеннемъ воздухѣ, убаюкиваемому нескорой ѣздой, все дѣтство своего Сережи.
Онъ помнилъ еще до сихъ поръ ясно и отчетливо, точно это было вчера, тотъ первый день, когда онъ впервые принялъ его въ свои дрожавшія отъ волненія руки и осторожно, почти съ благоговѣніемъ прикоснулся къ его крохотному красному лобику. Ему казалось, что онъ помнитъ еще даже то ощущеніе теплой бархатистости, которую почувствовалъ на губахъ своихъ, приложившись къ этому лобику, — помнитъ то чувство восторга, умиленія и страха, которое охватило его, когда онъ понялъ, что это крохотное существо его сынъ, плоть отъ плоти его, кровь отъ крови его! Его сынъ, котораго онъ такъ долго напрасно ждалъ, который столько лѣтъ представлялся ему только въ мечтахъ, и который, наконецъ, явился какой-то непонятною, таинственною и премудрою силой, и лежитъ на его рукахъ, тепленькій и живой, съ удивленно раскрытыми глазками.
И Петръ Ивановичъ почти не вѣрилъ счастью и боялся проснуться. Боялся, что это только все тотъ же желанный, прекрасный сонъ, но только сонъ уже столько разъ обманувшій его при пробужденіи.
Но сонъ все продолжался; маленькій, безпомощно копошившійся въ его рукахъ комочекъ подросталъ и превращался въ бѣлаго, пухлаго, прелестнаго ребенка, на котораго онъ, бывало, такъ любилъ смотрѣть, когда тотъ лежа на рукахъ матери и, придерживаясь крохотными, но уже цѣпкими и ревнивыми пальчиками за ея пышную грудь, которой, повидимому, считалъ себя полнымъ властелиномъ, сосалъ ея молоко, причмокивая влажными губками. Его глазки уже осмысленно смотрѣли на отца и онъ уже умѣлъ улыбаться ему, умѣлъ узнавать и отличать его отъ другихъ.
И Боже мой, сколько горделивой радости ощущалъ, бывало, Петръ Ивановичъ, когда на чей-нибудь вопросъ: «гдѣ папа, покажи папу!» мальчикъ съ улыбкой указывалъ на него и тянулся къ нему своими ручонками. Съ какимъ растроганнымъ благоговѣніемъ любовался онъ, бывало, женой, когда «ихъ» ребенокъ, «его» ребенокъ, лежалъ у ея груди, и она кормила его! Его нѣжная, спокойная любовь къ ней поднялась до чувства такого глубокаго, благодарнаго преклоненія передъ ней, какого онъ не испытывалъ даже въ тѣ годы, когда былъ влюбленъ въ нее. Эти поздніе роды тяжелой полосой прошли по ней. Она точно разомъ постарѣла и душевно и тѣлесно, превратясь изъ цвѣтущей, здоровой женщины въ болѣзненную и нервную, какою уже осталась потомъ навсегда; но Петру Ивановичу она сдѣлалась отъ этого только дороже. Она стала его святыней, потому что онъ видѣлъ, какъ дорого заплатила она за то счастье, которое ему досталось сравнительно такъ легко.
Но какъ давно все это было! Все это уже отошло въ вѣчность и не вернется болѣе никогда, и пока «она» была жива, Петръ Ивановичъ и не жалѣлъ о томъ. Онъ любилъ время отъ времени вспоминать этотъ, «первый годъ» своего Сережи, который особенно врѣзался ему въ память, но любилъ также и всѣ послѣдующіе его года. Каждый возрастъ его сына былъ ему по своему дорогъ и хорошъ. Туманнѣе всего помнилъ онъ его лѣтъ отъ трехъ до восьми, но зато Сережу «гимназиста» онъ могъ вызвать въ памяти всегда. Онъ видѣлъ его какъ живого въ этомъ новенькомъ гимназическомъ мундирѣ съ блестящими пуговицами, съ бойкимъ, веселымъ лицомъ и съ волосами, коротко остриженными подъ гребенку.
Въ это время они уже начали вмѣстѣ ходить на охоту, вмѣстѣ на зарѣ удили рыбу и вмѣстѣ объѣзжали поля.
Сережа уже начиналъ понимать толкъ и въ лошадяхъ, и въ собакахъ, и часто дѣлалъ очень дѣльныя замѣчанія. По. всему видно было, что изъ него выйдетъ страстный охотникъ. Насколько удовольствія было для Петра Ивановича въ этихъ первыхъ охотахъ съ сыномъ! Сколько удовлетворенія отцовской гордости!
Ему пріятно было подмѣчать въ сынѣ повтореніе своихъ наклонностей и вкусовъ; но пріятно было видѣть въ этомъ маленькомъ человѣчкѣ, облеченномъ въ синій гимназическій мундиръ, возрожденіе своего собственнаго «я». Только сынъ во все вносилъ больше горячности и смѣлости.
— Это въ немъ капелька южной хохлацкой крови сидитъ! — говорилъ иногда Петръ Ивановичъ, съ удовольствіемъ любуясь сыномъ: — батюшкина матушка хохлушка была!
Но Сережа гимназистомъ уже мало принадлежалъ дому. У него явились свои занятія, новые товарищи, новые интересы, свои — отдѣльные отъ семьи. Домой онъ пріѣзжалъ только на большіе праздники и лѣтнія вакаціи, а все учебное время проживалъ въ ближайшемъ губернскомъ городѣ, у своего учителя.
Эти первые годы разлуки были для нихъ съ женой самыми тяжелыми. У нихъ еще не успѣла образоваться привычка къ этой вынужденной, постоянной разлукѣ, которая по-неволѣ явилась потомъ.
Безъ Сережи домъ точно вымиралъ: Казалось, отъ него отлетала та душа, которою все въ немъ жило и одухотворялось
Они съ женой часто ѣздили, тогда въ городъ и подолгу тамъ проживали, а одну зиму прожили даже всю цѣликомъ, но все-таки это было уже не то; Сережа и въ городѣ принадлежалъ имъ только на половину, и каждый годъ они нетерпѣливо поджидали лѣто, которое возвращало имъ его, обратно и уже всецѣло.
Часто тогда думалъ Петръ Ивановичъ, что странно, какъ они съ женой, до рожденія Сережи, никогда не замѣчали той пустоты, которую такъ сильно чувствовали потомъ въ отсутствіе сына. И тогда они жили также тихо, также только вдвоемъ, но они не скучали, и домъ не казался имъ пустымъ и унылымъ, только оттого, что не хватало третьяго маленькаго существа, возлѣ котораго все группировалось. Единственно, что подбодряло ихъ, это — мысль, что все это дѣлается для пользы Сережи. Они такъ вѣрили въ своего мальчика, такъ мечтали, что изъ него непремѣнно выйдетъ что-то особенное, что не жалѣли для его образованія ни себя, ни своихъ маленькихъ средствъ.
Зато въ послѣдніе годы, когда старость, а вмѣстѣ съ ней и невольныя мысли о вѣчной уже разлукѣ, подкрадывались къ нимъ все ближе и чаще, жить вдали отъ единственнаго, горячо любимаго сына становилось все труднѣе и труднѣе.
Тутъ уже только эти мечты и подбодряли ихъ цѣлыми годами; только въ нихъ они набирались терпѣнія и энергіи — вѣчно ждать.
Они заранѣе, за цѣлый годъ впередъ разсчитывали, бывало, когда Сережѣ возможно будетъ урвать наконецъ мѣсяцъ, другой отъ своихъ занятій, чтобы погостить въ родномъ Дымковѣ. И большей частью ждали напрасно.
Года за два до смерти Елизавета Андреевна такъ затосковала вдругъ по сынѣ, что собралась даже сама ѣхать въ Петербургъ повидаться съ нимъ.
Она вернулась оттуда черезъ мѣсяцъ, вновь успокоившаяся, подбодрившаяся и даже какъ будто помолодѣвшая отъ этого радостнаго свиданія.
И долго еще потомъ шли у нихъ съ мужемъ оживленные, всегда пріятные и интересные для нихъ разговоры о Сережѣ и его житьѣ-бытьѣ, которое наконецъ-то хоть одинъ изъ нихъ видѣлъ собственными глазами.
Петръ Ивановичъ все хотѣлъ знать до мельчайшихъ подробностей: какъ сынъ живетъ, съ кѣмъ друженъ и знакомъ, куда чаще ходитъ, кто у него чаще бываетъ, какая комната и даже гдѣ что въ ней стоитъ и изъ какой чашки пьетъ онъ чай. И одинъ никогда не уставалъ разсказывать, а другой — слушать. Самъ Петръ Ивановичъ даже и не мечталъ о подобной поѣздкѣ. Какъ бросить дѣло, хозяйство, домъ! — Да и отвыкъ онъ уже отъ путешествій. Онъ такъ засидѣлся въ своемъ Дымковѣ, что даже въ городъ ему было трудно ѣздить, а Петербургъ почти пугалъ его; онъ тамъ не былъ больше 20 лѣтъ, и ему представлялось, что онъ совсѣмъ растеряется, какъ только попадетъ туда. Да и дорого… Лучше прибавить эти деньги къ тѣмъ, что копились уже на вторую заграничную поѣздку Сергѣя. Разъ имъ съ женой уже удалось собрать тысячу рублей для подобной же цѣли. Они знали, что Сережа съ дѣтства мечталъ о Швейцаріи, и нарочно копили изъ послѣдняго, чтобы онъ могъ осуществить свою завѣтную мечту.
И вотъ на второй годъ послѣ того, какъ Сергѣй перешелъ изъ университета въ академію и на слѣдующее лѣто хотѣлъ пріѣхать въ Дымково, Петръ Ивановичъ переговорилъ съ женой, и они послали сыну скопленныя деньги и письмо, въ которомъ уговаривали его, вмѣсто Дымкова, проѣхать лучше теперь же за границу. Они сами горячо убѣждали его, хотя и знали, что пріѣздъ въ Дымково затянется такимъ образомъ опять на неопредѣленное время. Но и самая жертва радовала ихъ, потому что они приносили ее своему милому сыну.
Петру Ивановичу вспомнилось теперь, какъ они тогда, отправивъ это письмо и деньги, обнялись вдругъ съ Елизаветой Андреевной и заплакали. Съ тѣхъ поръ ихъ привязанность другъ къ другу стала, кажется, еще глубже и нѣжнѣе, если это только было возможно.
Зато съ какимъ наслажденіемъ читали они потомъ Сережины письма изъ Швейцаріи! — письма, полныя молодого восторга и увлеченія! Сколько награды было для нихъ въ каждомъ подобномъ письмѣ, въ каждой строчкѣ даже!
«Да, но и это все прошло, и это кануло въ вѣчность!» съ болью подумалъ Петръ Ивановичъ, вспомнивъ тѣ прекрасные лѣтніе вечера, въ которые они съ женой, сидя на своемъ крыльцѣ передъ круглымъ дворикомъ, зачитывались этими молодыми, восторженными письмами. Они его письма всегда читали вмѣстѣ…
И вотъ, большая часть денегъ, копившихся на вторую поѣздку сына, ушла на похороны матери…
Слезы навернулись на глазахъ Петра Ивановича, и сердце опять болѣзненно защемило. Но что, — подумалъ онъ, — что сталось бы съ нимъ, еслибы у него не было сына! Если и теперь, имѣя его и такъ горячо любя его, онъ все таки не можетъ заглушить въ себѣ гнетущую тоску. Что же бы было съ нимъ тогда? Вотъ когда бы открылась истинная, страшная безцѣльность жизни, истинная пустота и безпросвѣтность ея!
Теперь у него все-таки же есть утѣшеніе, есть за что прицѣпиться, чтобы жить!.. Пройдутъ года, утихнетъ первая мучительная скорбь по покойницѣ и останется только грустное, но вѣчно теплое, вѣчно благодарное воспоминаніе о ней, и… и кто знаетъ, быть можетъ, дѣйствительно, явятся новыя привязанности, новыя радости даже… привязанности, которыя не оскорбятъ ея памяти. Сынъ женится, пойдутъ внучата… развѣ не пополнится, не освѣтится вновь и его жалкое, разбитое существованіе подлѣ этихъ маленькихъ, только что начинающихся, но уже такъ же близкихъ и дорогихъ ему жизней?..
Развѣ не найдетъ онъ въ нихъ возродившихся чертъ и «ея», и сына, и даже самого себя? Гдѣ они теперь, эти, новыя, не пришедшія еще въ міръ существа, которымъ, въ силу все того же мудраго, великаго закона природы: «плоть отъ плоти, кровь отъ крови», суждено будетъ повторить и возродить въ себѣ уже отжившія поколѣнія предковъ?
И въ каждомъ новомъ поколѣніи, которыхъ онъ уже не увидитъ и не узнаетъ, будетъ чуднымъ и таинственнымъ образомъ возрождаться и частица его самого.. И гдѣ начало, и гдѣ, конецъ этихъ возрожденій… кто можетъ сказать! Быть можетъ, пройдутъ вѣка, забудется давно не только онъ самъ, но и его внуки и правнуки, а поколѣніе за поколѣніемъ все будетъ возрождаться, и тѣ, что будутъ возрождать его, не будутъ даже знать, что онъ существовалъ когда-то, что между ними есть великая, неразрывная цѣпь плоти и духа; имъ даже не будетъ никогда приходить въ голову, что безъ него, быть можетъ, не было бы и ихъ; но это не помѣшаетъ имъ, безсознательно для себя, носить въ себѣ частицу его души, его ума, его крови и тѣла, точно такъ же какъ и частицу его дорогой жены и милаго сына, которому они дали жизнь… Для міра это не важно, — у міра вѣчно будетъ свое потомство, отдѣльное отъ него, — но для него это и важно, и утѣшительно, и самая смерть является при этомъ какъ бы уже не такимъ полнымъ уничтоженіемъ. Мысль легче мирится съ ней и спокойнѣе идетъ къ ней навстрѣчу… даже… даже если не вѣришь и не ожидаешь «тамъ» никакихъ земныхъ встрѣчъ…
До прихода поѣзда еще оставались почти цѣлыя сутки, когда Петръ Ивановичъ, измученный длинной дорогой и ночлегомъ на постояломъ дворѣ, но бодрый и веселый, пріѣхалъ въ городъ. Въ городѣ у него было не мало знакомыхъ, но онъ ни къ кому не пошелъ. Ему хотѣлось быть одному, чтобы никто не мѣшалъ ему думать, сосредоточиваясь на своихъ воспоминаніяхъ и онъ долго ходилъ по номеру, заложивъ руки за спину и опустивъ голову, какъ привыкъ къ тому за послѣднее время. На утро онъ рано вышелъ изъ гостинницы и ушелъ далеко за городъ. Теперь, когда до пріѣзда сына оставалось всего нѣсколько часовъ, онъ удивлялся самому себѣ и не понималъ, какъ могъ такъ терпѣливо ожидать этого свиданія цѣлыми годами!
Съ каждымъ часомъ его тревожно-радостное волненіе все разросталось въ немъ, и по мѣрѣ того, какъ время приближалось къ двумъ часамъ, когда долженъ былъ придти поѣздъ, оно увеличилось до такой степени, что сердце его билось какъ у юноши, ожидающаго перваго свиданія съ своей возлюбленной.
"Да, — говорилъ онъ себѣ: — да, вотъ оно, это возрожденіе въ дѣтяхъ! Вотъ я, жалкій старикъ, для котораго бы, казалось, все уже кончено, — разомъ ожилъ и помолодѣлъ! Вотъ у меня и сердце бьется, какъ у влюбленнаго, потому только, что я жду его, и день мнѣ кажется ярче и теплѣе, и весна прекраснѣе, и даже свое горе, свое ужасное, ничѣмъ непоправимое горе, почти забылъ уже отъ одного только ожиданія моего сына! Развѣ всѣ эти ощущенія, которыя самъ по себѣ я давно уже разучился чувствовать — не возрожденіе! И это онъ, онъ, мое дитя, мой Сережа возвращаетъ мнѣ не только счастье и радость жизни, но даже и самую молодость! — по крайней мѣрѣ, ея ощущенія.
И онъ снова съ ужасомъ спрашивалъ себя: что было бы, еслибы этого Сережи не была вовсе, еслибы онъ никого не ожидалъ теперь и ждать бы было некого! Какой мракъ, какой полный, безпросвѣтный мракъ окутывалъ бы его тогда со всѣхъ сторонъ.
Ему дѣлалось даже жутко отъ этой мысли и ощущеніе леденящаго холода пробѣгало у него по спинѣ.
Но Петръ Ивановичъ не хотѣлъ долго останавливаться на этихъ страшныхъ мысляхъ. Благодареніе Богу, что сынъ у него есть, что судьба не отняла его у нихъ, какъ отнимаетъ такъ часто у другихъ несчастныхъ родителей, точно подразнивъ ихъ только призракомъ кратковременнаго счастья въ этихъ дѣтяхъ и съ жестокой насмѣшкой отнимая ихъ потомъ навсегда.
Но время было идти, наконецъ, на вокзалъ.
Петръ Ивановичъ не хотѣлъ придти слишкомъ рано — и все-таки же пришелъ почти за часъ до поѣзда. Къ удовольствію его, знакомыхъ лицъ не попадалось, и вокзалъ былъ почти пустъ; только какіе-то пассажиры, видимо бывшіе тутъ проѣздомъ и ожидавшіе пересадки на другой поѣздъ, апатично сидѣли на скамьяхъ и лѣниво расхаживали взадъ и впередъ по главной залѣ.
Этотъ послѣдній часъ ожиданія показался Петру Ивановичу томительнѣе всѣхъ предъидущихъ сутокъ. Ему вдругъ стало представляться, что съ поѣздомъ что-нибудь случилось или даже случится еще на послѣднихъ станціяхъ. Развѣ мало бываетъ случаевъ, что несчастіе разражается именно тогда, когда пассажиры считаютъ свое путешествіе почти оконченнымъ! Наконецъ, просто можетъ запоздать, безъ всякихъ особенныхъ даже несчастій. И Петръ Ивановичъ нѣсколько разъ подходилъ къ дежурному жандарму допрашивать его, во-время ли ждутъ поѣзда, и почти не вѣрилъ утвердительному отвѣту.
Его удивляли равнодушныя лица поджидающей публики, и ему хотѣлось подогнать поѣздъ.
За четверть часа пріѣхалъ къ вокзалу ихъ тарантасъ. Принарядившійся для встрѣчи барина въ розовую рубашку и новую жилетку молодой парень Алексѣй, изображавшій собой что-то въ родѣ лакея, розыскалъ Петра Ивановича и доложилъ, что все благополучно; Парамонъ говоритъ, что лошади отдохнули, и ѣхать можно, коли господа пожелаютъ, хоть сейчасъ же. Петръ Ивановичъ не слышалъ и не понималъ про что говорилъ ему Алексѣй; онъ машинально посмотрѣлъ на его новую жилетку, на лоснящіяся отъ масла «кудри», и также машинально кивнувъ ему головой отошелъ.
Наконецъ, въ толпѣ послышалось какое-то движеніе и всѣ начали выходить на платформу.
Петръ Ивановичъ понялъ, что это подходитъ поѣздъ, и стремительно бросился къ выходу.
— Идетъ? — побѣлѣвшими губами спросилъ онъ у кого-то по дорогѣ.
— Идетъ, — отвѣтили ему: — вонъ ужъ виднѣется…
Идетъ… виднѣется!
Но тутъ съ сердцемъ Петра Ивановича сдѣлалось что-то страшное и необыкновенное. Оно точно вдругъ облилось струей горячей крови и забилось съ такой судорожной болью, что Петръ Ивановичъ испугался и невольно схватился рукою за грудь. Его вдругъ пронзила мысль, что это смерть, что онъ умретъ сейчасъ, умретъ — не дождавшись сына, не увидѣвъ его.
Мысль эта показалась ему такъ ужасна, такъ жестока, что онъ чуть не заплакалъ, и горячо началъ молиться, чтобы Богъ помиловалъ его. И впервые еще со дня «ея смерти» возможность собственной смерти испугала и ужаснула его.
Онъ почти не замѣтилъ, какъ подошелъ поѣздъ. Всѣ его мысли и чувства сливались теперь только на одномъ сознаніи: «сейчасъ, сейчасъ!»
Онъ растерянно смотрѣлъ на вагоны и на выходящую изъ нихъ публику, и не зналъ, куда ему кинуться, гдѣ искать сына.
Вдругъ молодой, густой голосъ громко окликнулъ его:
— Отецъ, я здѣсь, здѣсь! — закричалъ кто-то подлѣ него.
Петръ Ивановичъ не узналъ голоса, не видѣлъ того, кто кричалъ, но разомъ понялъ, что это кричатъ ему, — кричитъ его Сережа!
Онъ бросился въ толпу, въ ту сторону, откуда раздался голосъ, но отъ волненія и непривычной суеты не видѣлъ и не узнавалъ сына и смущенно кидался отъ одного къ другому, пока чьи-то сильныя руки не обняли его. И опять Петръ Ивановичъ не увидалъ, не узналъ, а только понялъ, сердцемъ понялъ, что это онъ, его Сережа, и такой восторгъ, такая безумная радость охватили его, что онъ зарыдалъ какъ ребенокъ и замеръ на груди сына.
— Сережа… Сережа… — лепеталъ онъ, плача и цѣлуя сына и въ голову, и въ грудь, и не могъ оторваться отъ него.
Сергѣй тоже цѣловалъ отца, и въ глазахъ его тоже стояли слезы, застѣнчивыя, неловкія слезы человѣка, не привыкшаго къ нимъ и стыдящагося ихъ.
— Ну, полно, полно, папахенъ, — сказалъ онъ съ шутливой нѣжностью и, быстро сморгнувъ послѣднія слезинки, приподнялъ съ своей груди голову отца.
Петръ Ивановичъ тоже вытеръ заплаканное лицо, но руки сына изъ своихъ рукъ не выпустилъ.
Алексѣй проворно подхватилъ чемоданъ «молодого барина», и они всѣ вмѣстѣ направились къ выходу.
Увидѣвъ у подъѣзда знакомый еще съ дѣтства тарантасъ, Сергѣй Петровичъ улыбнулся.
— А, старый пріятель! — сказалъ онъ весело, увидѣвъ Парамона и ласково потрепавъ лошадей и видимо обрадовался даже старой забрызганной грязью, дворовой собакѣ Кудлашкѣ, которая, не признавъ его еще вполнѣ, съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ помахивала только хвостомъ.
Къ полному восторгу отца, Сергѣй Петровичъ хотѣлъ сейчасъ же, не останавливаясь въ городѣ, ѣхать прямо домой.
— Чего намъ тутъ сидѣть! — сказалъ онъ, смотря веселыми глазами и на отца, и на старика Парамона, и на Кудлашку; — кати прямо домой! Вѣдь въ Нагорное подстава выслана?
— Какъ не выслать, извѣстно выслана! — сказалъ Парамонъ, которому тоже хотѣлось скорѣй на покой: — и въ Нагорное выслана, и въ Бѣлое выслана! Двѣ подставы высланы, живо прибудемъ.
— Ну, вотъ и отлично, по крайней мѣрѣ къ ночи дома будемъ! Ну, садись, папахенъ, садись!
И Сергѣй Петровичъ заботливо и нѣжно, какъ женщину или больного, подсадилъ отца въ экипажъ и самъ покрылъ ему ноги плэдомъ, тщательно подоткнувъ его со всѣхъ сторонъ, такъ чтобы старику ни откуда не дуло.
— Да что ты, милый, не надо, я самъ, самъ… — конфузливо говорилъ Петръ Ивановичъ, и все лицо его свѣтилось такимъ счастьемъ, что, казалось, онъ сразу помолодѣлъ на добрыхъ десять лѣтъ.
Онъ радовался и тому, что дождался, наконецъ, сына, и тому, что они ѣдутъ прямо въ Дымково, и тому, что сынъ съ такой нѣжной заботой закутываетъ его старыя ноги.
— Ну, съ Богомъ, трогай! — сказалъ Сергѣй Петровичъ, садясь съ другой стороны.
Алексѣй, видимо старавшійся держаться при молодомъ баринѣ совсѣмъ молодцомъ, тоже ловко вскочилъ на козлы и весело, словно чему-то обрадовавшись, крикнулъ за Сергѣемъ Петровичемъ: — Съ Богомъ!
Парамонъ зачмокалъ губами, задергалъ возжами, и кони дружно взяли.
Первыя минуты, пока они проѣзжали по ухабистымъ улицамъ города, и сынъ, и отецъ молчали и только радостно смотрѣли другъ на друга.
Петръ Ивановичъ даже не зналъ, о чемъ бы онъ могъ говорить сейчасъ въ эти минуты. Всѣ его мрачныя мысли исчезли; исчезъ и внезапный, охватившій его, было, безотчетный страхъ смерти, и онъ чувствовалъ только, что вся душа его полна счастьемъ.
Онъ не могъ оторвать отъ сына влюбленныхъ глазъ, и ему казалось, что все и всѣ радуются вмѣстѣ съ нимъ.
Даже Парамонъ, сидѣвшій обыкновенно на козлахъ такъ, что руки его съ опущенными возжами безсильно болтались на колѣняхъ, теперь подбодрился и, подтягивая возжи, весело покрикивалъ на лошадей.
Даже Кудлашка, бѣжавшая впереди, вдругъ разрѣзвилась и, разыгрывая молодую собаку, задорно кидалась на стаи черныхъ грачей, сидѣвшихъ по краямъ дороги и пугливо, съ шумомъ отъ своихъ жесткихъ крыльевъ, разлетавшихся отъ нея въ разныя стороны.
Они выѣхали за городъ. Дорога пошла полями, отъ которыхъ пахло свѣжей, влажной землей, и лошади, точно тоже понимая, что везутъ молодого, настоящаго хозяина, явившагося на смѣну старикамъ, весело побѣжали мелкою рысью.
Сергѣй Петровичъ жадно, всей грудью вдыхалъ чистый воздухъ зазеленѣвшихъ уже полей.
— Ну, вотъ, наконецъ, мы и вмѣстѣ, — сказалъ онъ, беря руки отца и крѣпко сжимая ихъ.
— Вмѣстѣ, Сережа, вмѣстѣ! — радостно повторилъ Петръ Ивановичъ, любуясь сыномъ. Онъ съ наслажденіемъ вслушивался въ знакомый звукъ милаго голоса, и что-то бодрое и живящее, какъ освѣжающее на мигъ воспоминаніе далекой молодости, охватывало его вмѣстѣ съ этимъ знакомымъ милымъ звукомъ. И ему хотѣлось рыдать, радостно громко рыдать отъ переполняющаго грудь счастья; но онъ боялся огорчить сына и только съ восторгомъ смотрѣлъ на него и чувствовалъ, какъ міръ, опустѣвшій безъ «нея», вновь наполняется и оживаетъ для него!..
Поздно вечеромъ, почти уже ночью пріѣхали они въ Дымково.
Услышавъ ихъ колокольчики, въ домѣ всѣ засуетились и въ окнахъ замелькали огни.
Кто-то распахнулъ ворота, и дворовыя собаки съ радостнымъ лаемъ бросились къ нимъ, навстрѣчу, а Акимовна и молодая горничная Маша, съ фонарями въ рукахъ, выбѣжали на крыльцо.
— Батюшка ты нашъ, родимый, желанный, пріѣхалъ, соколикъ ненаглядный! — не то плача, не то радуясь, заговорила Акимовна, стараясь одновременно и господамъ посвѣтить, и молодого-то барина поцѣловать.
Маша тоже, застѣнчиво кланяясь и улыбаясь старалась свѣтить, какъ можно лучше и даже придерживала слегка Сергѣя Петровича за локоть, чтобы онъ не споткнулся на ступенькахъ.
Весь домъ былъ ярко освѣщенъ, а въ залѣ, служившей одновременно и столовой, уже кипѣлъ самоваръ и дымились горячія кушанья.
Атмосфера «дома» разомъ охватила Сергѣя Петровича, точно выступивъ на него изъ-за всѣхъ этихъ такъ знакомыхъ угловъ, и ему казалось дикимъ и неестественнымъ, что мать не выбѣгаетъ къ нему какъ бывало навстрѣчу съ радостнымъ воплемъ, который еще звучалъ въ его ушахъ отъ прежнихъ пріѣздовъ.
Но Акимовна и Маша видимо постарались приготовить все такъ, чтобы въ домѣ не чувствовалось особенной сиротливости. Все было по прежнему, какъ всегда и Сергѣй Петровичъ не могъ отдѣлаться отъ впечатлѣнія, что мать просто замѣшкалась съ чѣмъ-нибудь и сейчасъ прибѣжитъ къ нему, радостная и счастливая, какъ и прежде.
Акимовна хотѣла немедленно же начать чѣмъ-то кормить ихъ, но Сергѣй Петровичъ настоялъ, чтобы отецъ сейчасъ же шелъ къ себѣ и ложился.
— Нѣтъ, нѣтъ, иди-ка, папахенъ, лучше спать, — сказалъ онъ рѣшительно, — а то мы съ тобой тутъ, чего добраго, заболтаемся, пожалуй, и ты только хуже утомишься. Иди-ка ложись, а чаю я тебѣ въ постель принесу.
Петръ Ивановичъ не возражалъ. Сынъ обращался съ нимъ почти какъ съ ребенкомъ или, вѣрнѣе, какъ обращаются на первыхъ порахъ любящіе мужья съ молодыми не совсѣмъ здоровыми женами. Это была новая еще черта въ ихъ отношеніяхъ, но Петру Ивановичу она была пріятна. Онъ чувствовалъ превосходство сына и радостно покорялся ему, тѣмъ болѣе, что ему уже такъ давно не хватало той нѣжной заботы, къ которой пріучила его покойница, и потребность въ которой онъ почувствовалъ всего сильнѣе только тогда, когда уже лишился ея. За всю дорогу они не сказали «о ней» почти ни слова; но это не была измѣна ей — имъ просто страшно было коснуться до наболѣвшаго мѣста.
Разъ только Петръ Ивановичъ робко, не называя даже имени, заговорилъ-было о ней, но сынъ быстро перебилъ его.
— Послѣ, отецъ, послѣ, — сказалъ онъ, болѣзненно морщась: — не надо сейчасъ… потомъ…
И Петръ Ивановичъ понялъ, что и сыну трудно и больно еще говорить о матери, что и ему жаль отравлять первую радость ихъ свиданія.
Но когда онъ легъ и Сергѣй Петровичъ вошелъ къ нему со стаканомъ чая въ рукахъ и покосился на пустую постель матери, стоявшую на прежнемъ мѣстѣ, Петръ Ивановичъ не выдержалъ и, прижавъ къ себѣ руку сына, заплакалъ.
Сергѣй Петровичъ молча, съ нервно хмурящимся лицомъ, присѣлъ на кровати отца и, обнявъ его молча, какъ маленькаго, гладилъ по головѣ.
— Прости… прости, голубчикъ, — смущенно, стыдясь своихъ слезъ, заговорилъ Петръ Ивановичъ: — старъ сталъ, вотъ и реву все, какъ баба… Не могу, Сережа, не могу… Какъ живая… все стоитъ, на каждомъ шагу… вездѣ… Ужъ и мнѣ къ ней пора… Прости меня, милый…
— Полно, полно, отецъ, — сказалъ Сергѣй Петровичъ: — какія тутъ извиненія… развѣ я не понимаю!…
И когда Петръ Ивановичъ поднялъ голову и робко взглянулъ на сына, онъ убѣдился, что плакалъ не онъ одинъ.
Тогда они крѣпче прижались другъ къ другу, и Петръ Ивановичъ почувствовалъ, что плакать такъ вдвоемъ отраднѣе, чѣмъ въ одиночку, и онъ пересталъ стыдиться своихъ слезъ и ужъ не сдерживалъ ихъ больше.
— Разскажи мнѣ, отецъ, какъ все это случилось… разскажи про ея послѣдніе дни… — сказалъ тихо, взглядывая опять на пустую кровать матери, Сергѣй Петровичъ.
Теперь, разъ что больное мѣсто было затронуто, у нихъ обоихъ явилась страстная потребность говорить о ней, тѣмъ болѣе сильная, чѣмъ упорнѣе сдерживали они ее вначалѣ. Петръ Ивановичъ сталъ разсказывать, и по мѣрѣ того, какъ онъ разсказывалъ, онъ оживлялся все больше, и ему все больше и больше хотѣлось разсказывать. Онъ вспоминалъ въ мельчайшихъ подробностяхъ не только послѣдніе дни ея, но и многіе другіе, и незамѣтно для себя перешелъ къ другимъ годамъ. Разсказалъ, какъ они встрѣтились, какъ полюбили другъ друга, какъ поженились… какъ черезъ нѣсколько лѣтъ родился у нихъ онъ…
Отецъ припоминалъ разные случаи, разговоры и разсказывалъ все это съ какимъ-то болѣзненнымъ и вмѣстѣ сладкимъ наслажденіемъ. Ему казалось, что онъ слушаетъ самого себя и вновь переживаетъ все это передъ лицомъ своего единственнаго сына, друга и судьи, и сознаніе это воодушевляло его и дѣлало даже краснорѣчивымъ.
Было уже три часа ночи, когда они наконецъ разошлись, но долго еще въ эту ночь не спали они оба, думая, одинъ — о томъ, что слышалъ, другой — о томъ, что самъ разсказывалъ.
Рано на другой день проснулся Петръ Ивановичъ и въ первый еще разъ со дня смерти жены проснулся не въ уныломъ, а въ радостномъ настроеніи. Первая мысль его была: «Сережа тутъ рядомъ!»
Нѣсколько минутъ онъ прислушивался, не слышно ли движенія въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ спалъ сынъ; но тамъ все еще было тихо — видимо онъ не просыпался; зато на дворѣ громко мычалъ теленокъ, кудахтали куры, а воробьи цѣлой стаей чирикали у самаго окна, въ кустахъ еще голой сирени.
И звуки эти, обычные и незамѣтные въ другое время, показались теперь Петру Ивановичу полными смысла и радости.
Солнце весело играло на выбѣленныхъ стѣнахъ комнаты, бѣгая зайчиками отъ отраженія въ зеркалѣ по потолку и печкѣ, и въ этомъ солнцѣ, такъ же какъ и въ чириканьѣ воробьевъ, было также счастье и радость.
«Эхъ, кабы Сережа совсѣмъ согласился тутъ поселиться!» подумалъ Петръ Ивановичъ, — но сейчасъ же упрекнулъ себя въ эгоизмѣ. Нѣтъ, не въ глуши, не въ скромной деревенской обстановкѣ должна пройти жизнь его сына. Для него есть дорога пошире, которая можетъ привести его къ славѣ, почестямъ и богатству. Талантливыхъ медиковъ немного, и имена ихъ извѣстны иногда не только, цѣлой Россіи, но даже и Европѣ. Отчего же его Сережѣ, съ его умомъ, съ его энергіей и страстнымъ прилежаніемъ не достичь этого, какъ достигали другіе!
Со вчерашняго дня онъ убѣдился еще больше, что сынъ твердо намѣтилъ себѣ дорогу и будетъ энергично стремиться идти по ней, и Петръ Ивановичъ радовался, слушая его и мечтая вмѣстѣ съ нимъ.
Но было и еще одно, на мечтахъ о чемъ Петръ Ивановичъ ловилъ себя теперь чуть не каждую минуту. Вчера, еще пока они ѣхали, Сергѣй Петровичъ вдругъ поднялъ разговоръ, что отцу необходимо освѣжиться, и потому онъ надумалъ прежде всего сдѣлать имъ вмѣстѣ маленькое путешествіе по Кавказу и Крыму. Сергѣй Петровичъ и себя чувствовалъ утомленнымъ послѣ своихъ слишкомъ усердныхъ занятій съ экзаменами и еще раньше намѣревался прокатиться туда этимъ лѣтомъ, благо накопились кое-какія деньжонки, а теперь рѣшилъ взять съ собой и отца.
— Для тебя это будетъ самое полезное, — говорилъ ему Сергѣй Петровичъ: — попутешествуешь, отдохнешь, успокоишься немного, и тогда, захочешь — вернешься опять сюда, а не захочешь, и того лучше — давай вмѣстѣ въ Питерѣ жить.
Петръ Ивановичъ слушалъ сына какъ очарованный; ему даже и во снѣ не снилось такое счастье. Путешествовать съ Сережей!
Они съ женой такъ привыкли стараться ни въ чемъ не стѣснять собой сына и ставить на первый планъ только его удобства и желанія, что ничего подобнаго ему и въ голову не могло придти!
Но тѣмъ дороже было для него, что Сережа «самъ» предложилъ это, самъ захотѣлъ этого, и нѣжная забота о немъ сына, выказавшаяся въ этомъ предложеніи, растрогала его до слезъ.
Онъ вспомнилъ объ этомъ, какъ только проснулся, и ему невольно стало воображаться далекое, голубое, все залитое солнцемъ юга море Крыма, и дикія обрывистыя горы Кавказа, по тропинкамъ которыхъ онъ будетъ бродить вмѣстѣ съ сыномъ.
Лишь бы только Сережу не стѣснить, а самъ онъ, конечно, поѣдетъ съ восторгомъ; Кавказъ всегда интересовалъ его, и Сережа правъ, говоря, что онъ, несмотря на свои пятьдесятъ семь лѣтъ, почти не знаетъ жизни и не видалъ ничего интереснаго.
Его вдругъ, въ первый разъ за всѣ эти 25 лѣтъ, что онъ безвыѣздно прожилъ въ своемъ Дымковѣ, потянуло куда-то въ другіе края, въ другую какую-то неизвѣстную ему еще жизнь, которую онъ начнетъ теперь рука объ руку съ сыномъ. Даже перспектива перебраться на житье въ Петербургъ уже не представлялась ему больше такой дикой и не пугала его, какъ прежде.
Что у него въ Дымковѣ осталось? — одна могила! могила жены и своей собственной жизни, въ которой все кончено, и которая могла обновиться только подлѣ сына. Хоть и поздно, съ другой стороны, казалось ему теперь спохватиться и начинать жизнь какъ-то съизнова, но отчего же и не попробовать дѣйствительно, когда случай самъ дается въ руки, и когда главное, Сережа самъ зоветъ его!
Онъ не могъ больше лежать и тихонько, чтобы не разбудить сына, началъ вставать, и одѣвшись, осторожно подошелъ къ порогу и заглянулъ въ комнату сына..
Сергѣй Петровичъ спалъ, подложивъ руку подъ голову, и отецъ долго стоялъ на порогѣ, любуясь его прекраснымъ лицомъ и всей его мощной, молодой фигурой.
Красивый лобъ съ энергично обрисованными темными бровями, тонкій съ горбинкой носъ, съ характернымъ вырѣзомъ ноздрей, и молодая, еще мягкая, кудрявая бородка, оттѣнявшая румяныя, полныя губы — были такъ красивы, что Петръ Ивановичъ сознавалъ — залюбоваться ими могъ бы и не одинъ отецъ.
Но по мѣрѣ того, какъ онъ смотрѣлъ на лицо сына, въ памяти его возникало что-то далекое, смутное, неуловимое, въ чемъ онъ не могъ отдать себѣ яснаго отчета.
He-то какое-то воспоминаніе, не-то отдаленное сходство сына съ кѣмъ-то… Петру Ивановичу жаль было будить сына и жаль было отойти отъ него; но тотъ точно почувствовалъ сквозь сонъ, что на него смотрятъ, и медленно открылъ глаза.
— А, папахенъ! уже всталъ! — воскликнулъ онъ, увидѣвъ отца и съ наслажденіемъ потягиваясь.
— Ну, и выспался же я знатно! а ты какъ?
Петръ Ивановичъ радостно подошелъ къ сыну и обнялъ его.
Онъ стѣснялся часто ласкать его, боясь надоѣсть ему этимъ, но теперь, увидѣвъ его въ постели, въ той самой комнатѣ, въ которой тотъ просыпался, бывало, еще мальчикомъ, онъ не выдержалъ и нѣжно поцѣловалъ его.
Ему вспомнился прежній, маленькій Сережа, котораго онъ, бывало, приходилъ будить сюда по утрамъ; вспомнилось, какъ тотъ, просыпаясь, еще совсѣмъ теплый отъ сна, улыбался ему своими заспанными глазками и обхватывалъ его шею горячими ручонками.
Давно ли это было! Петру Ивановичу казалось, что это было всего вчера, что это даже продолжается еще и теперь, — такъ живы были его воспоминанія, — а между тѣмъ все это ушло безвозвратно, и многіе, многіе долгіе годы отдѣляли отъ него то милое, счастливое время.
Сергѣй Петровичъ проснулся очень въ духѣ. Деревня и родной домъ всегда дѣйствовали на него благотворно.
Онъ проворно вскочилъ съ постели и живо одѣлся; умываясь, онъ весело плескался, шутилъ съ отцомъ и Алексѣемъ — и напѣвалъ арію изъ «Руслана».
Петръ Ивановичъ слѣдилъ за всѣми движеніями сына, нѣсколько быстрыми, но смѣлыми, упругими и увѣренными, и невольно любовался имъ. Онъ смѣялся его веселымъ, добродушнымъ шуткамъ, радовался его громкому молодому смѣху, и ему казалось, что, глядя на сына, онъ и самъ молодѣлъ вмѣстѣ съ нимъ.
Все утро они провели вмѣстѣ. Имъ не хотѣлось разставаться послѣ долгой разлуки — и не хотѣлось этого не только Петру Ивановичу, но видимо и самому Сергѣю Петровичу.
Онъ ни на минуту не оставлялъ отца и то разсказывалъ ему о себѣ, своихъ занятіяхъ, товарищахъ, то его разспрашивалъ о хозяйствѣ, сосѣдяхъ и крестьянахъ, большинство которыхъ онъ зналъ еще съ дѣтства.
Они вмѣстѣ обошли весь домъ, садъ, огородъ, побывали на конюшняхъ, на скотномъ дворѣ, въ поляхъ — и Петръ Ивановичъ, который со смертью жены, все было-забросилъ, съ удовольствіемъ начиналъ чувствовать, какъ все это снова заинтересовываетъ и втягиваетъ его.
Утро было великолѣпное, жаркое, какъ въ серединѣ лѣта, и въ поляхъ заливались жаворонки.
Все Дымково точно ожило съ пріѣздомъ Сергѣя Петровича. Всѣ повеселѣли; снова послышались громкіе голоса, смѣхъ и шутки, тогда какъ еще за три дня всѣ ходили примолкшіе и пріунывшіе.
Сергѣй Петровичъ хотѣлъ сегодня же отслужить панихиду на могилѣ матери и, пообѣдавъ (Петръ Ивановичъ обѣдалъ рано), они сейчасъ же отправились на кладбище.
— Ну, вотъ, вамъ Богъ и радость послалъ! — весело сказалъ старый батюшка, увидѣвшій ихъ еще издали и вышедшій къ нимъ навстрѣчу.
Батюшка зналъ Сергѣя Петровича еще ребенкомъ, и очень любилъ его. — Это голова! — говорилъ онъ съ одобреніемъ
Онъ тоже обрадовался пріѣзду молодого человѣка и высказалъ вслухъ то, что такъ часто, съ момента полученія телеграммы, говорилъ себѣ Петръ Ивановичъ.
— Ну вотъ, теперь, Богъ дастъ, все перемѣнится! — сказалъ онъ, облачаясь въ старенькую ризу, и Петръ Ивановичъ радостно подумалъ въ отвѣтъ на его слова, что не только «все перемѣнится», но и все уже перемѣнилось.
Сергѣй Петровичъ не зарыдалъ и даже не заплакалъ, увидѣвъ могилу матери, но лицо его поблѣднѣло и углы губъ нервно задергались.
Онъ неумѣло и неловко, какъ выходило у него все, къ чему не было привычки, опустился на колѣни передъ могилой и долго молча стоялъ, приникнувъ головой къ самой землѣ.
На минуту судорога сдавила горло Петра Ивановича, и слезы привычно хлынули изъ глазъ, — на это продолжалось недолго.
Сергѣй Петровичъ поднялся съ земли съ блѣднымъ, сумрачнымъ, но спокойнымъ лицомъ, и молча подошелъ къ отцу, чтобы стать рядомъ съ нимъ; дьяконъ раздулъ кадило, и батюшка знакомымъ, слегка дребезжащимъ голосомъ затянулъ: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…»
Солнце свободно, сквозь голыя еще деревья, заливало все кладбище свѣтомъ и тепломъ, и молодая, ярко зеленая трава въ перемежку съ желтыми одуванчиками радостно пробивалась повсюду.
На кустахъ, вокругъ могилъ, почки уже потрескались и выпускали липкіе, точно склеенные еще листики, отъ которыхъ пахло смолой, а на яблоняхъ, вокругъ батюшкинаго дома, уже пышно распустились букеты блѣдно-розовыхъ нѣжныхъ цвѣтовъ, и вѣтеркомъ тянуло оттуда ихъ тонкій, едва ощутимый ароматъ.
Петръ Ивановичъ машинально смотрѣлъ на эти пышно расцвѣвшія яблони, на желтые одуванчики, которые усѣивали траву какъ звѣзды небо, на прыгавшихъ вокругъ нихъ воробьевъ, которые чирикали такъ громко, что почти заглушали тоненькій голосъ батюшки, на ароматный дымокъ изъ кадила, прозрачной, синеватой дымкой струившійся къ небу и таявшій въ воздухѣ, и думалъ:
«Да, жизнь не ждетъ… Она идетъ своей дорогой, своимъ закономъ, неумолимымъ и прекраснымъ… Вотъ она, эта жизнь, снова предо мной… Въ этихъ налившихся почкахъ, въ этой дымкѣ отъ кадила, въ этихъ пичужкахъ, что прыгаютъ и чирикаютъ кругомъ… во всемъ она, во всей ея силѣ и красотѣ и я снова чувствую и понимаю ее, и снова она обхватываетъ меня со всѣхъ сторонъ и втягиваетъ въ себя… И „ея“ нѣтъ, а все осталось также… и вѣчно будетъ также… И мы смѣнили, и насъ смѣнятъ, и въ насъ самихъ все смѣняется одно другимъ… горе радостью… радость горемъ… и что послѣднее, то и сильнѣй…» Онъ взглянулъ на сына, на этотъ источникъ «его» радости, и опять какое-то смутное воспоминаніе пробѣжало въ немъ…
Батюшка наскоро, точно торопясь къ какому-то другому, болѣе живому и пріятному дѣлу, пропѣлъ вмѣстѣ съ дьякономъ «вѣчную память» и, покадивъ торопливо вокругъ могилы, началъ сейчасъ же разоблачаться.
Батюшка былъ высокій, сутуловатый старикъ, съ сердитымъ, нахмуреннымъ лицомъ и рѣзкимъ, нѣсколько надтреснутымъ голосомъ; но изъ-подъ его насупленныхъ бровей свѣтились прекрасные, добродушные глаза, и въ рѣзкомъ голосѣ прорывались теплыя, сердечныя ноты.
Съ кладбища онъ ни за что не отпустилъ ихъ домой, а увелъ къ себѣ пить чай.
Матушка, розовая и дебелая, несмотря на восьмерыхъ дѣтей, уже ждала ихъ съ самоваромъ и горячими крендельками. Сергѣй Петровичъ невольно улыбнулся, оглянувши эти старыя, съ дѣтства знакомыя комнаты, въ которыхъ теперь онъ почти уже не могъ вытянуться во весь ростъ, не рискуя стукнуться о потолокъ головой.
На маленькихъ окнахъ стояли все тѣ же горшки разросшихся гераній и фуксій, и по стѣнамъ висѣли все тѣ же выцвѣвшіе портреты царской фамиліи и какихъ-то сѣдобородыхъ архіереевъ, въ высокихъ клобукахъ и звѣздахъ.
Батюшка, всегда интересовавшійся Петербургомъ, хоть и бранившій его, началъ сейчасъ же разспрашивать Сергѣя Петровича о его житьѣ-бытьѣ тамъ, объ университетѣ, профессорахъ, театрахъ и въ особенности о Бисмаркѣ и царской фамиліи, которыми интересовался по преимуществу.
Онъ очень одобрилъ намѣреніе Сергѣя Петровича увезти отца попутешествовать.
— Эхъ, кабы не ряса да деньги, — говорилъ онъ, весь оживившись отъ этой мысли, — такъ и я бы съ вами махнулъ! Что мы тутъ въ нашей дырѣ сидимъ, никого не видимъ, ни о чемъ не слышимъ: только и душу-то тѣмъ отведешь, что въ кои вѣки разъ съ умнымъ человѣкомъ поговоришь да книжку почитаешь!
Батюшка не скрывалъ, что пошелъ въ священники только по принужденію отца, не желавшаго, чтобы сынъ «выходилъ изъ рода».
— Мнѣ бы въ моряки! — говорилъ онъ всегда съ сокрушеніемъ, и припоминалъ при этомъ, какъ, будучи еще мальчикомъ, и начитавшись «Робинзона Крузе» онъ два раза убѣгалъ изъ дома, верстъ за тридцать, но каждый разъ былъ вновь водворяемъ на мѣсто и жестоко сѣченъ «за фантазію».
Матушка, которую батюшка содержалъ «въ строгой субординаціи», усердно угощала, гостей и тихонько умилялась, глядя на Сергѣя Петровича.
— Вотъ не привелъ Господь Лизаветѣ-то Андреевнѣ на сынка полюбоваться! — со вздохомъ говорила она Петру Ивановичу: — а ужъ какой красавецъ-то вышелъ, весь въ маменьку-покойницу!
Петръ Ивановичъ съ гордостью поглядѣлъ на сына, сознавая, что въ отношеніи его красоты попадья вполнѣ права, но большого сходства съ покойницей-женой онъ въ немъ не видѣлъ. Когда матушка заговорила о сходствѣ, ему припомнилось свое утреннее впечатлѣніе, которое на мгновеніе повторилось потомъ опять на кладбищѣ. Впечатлѣніе не то какого-то воспоминанія, не то смутнаго сходства сына съ кѣмъ-то, кого онъ не могъ припомнить.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, задумчиво всматриваясь въ Сергѣя Петровича: — нѣтъ, на Лизаньку онъ не похожъ, а вотъ развѣ на тетушку Прасковью Алексѣевну… та тоже брюнетка была…
Но какъ только онъ это сказалъ, вызвавъ въ памяти лицо тетушки Прасковьи Алексѣевны, — сейчасъ же почувствовалъ, что и на тетушку Прасковью Алексѣевну его Сережа нисколько не похожъ, хоть та и была тоже брюнетка.
Петръ Ивановичъ не могъ даже отдать себѣ яснаго отчета, лицо мужчины или женщины смутно вспоминается ему въ чертахъ сына.
— А ты вотъ что, попадья, — сказалъ батюшка: — неси-ка намъ, замѣсто своихъ вареній да сливокъ, лучше водочки да закусочки хорошей, а мы тутъ грѣшнымъ дѣломъ и въ картишки, пожалуй, перекинемся, благо компанія подобралась!
Но Петру Ивановичу не хотѣлось играть въ карты. День склонялся къ вечеру; отъ церкви уже ложилась на пыльную дорогу длинная тѣнь, и ощущеніе какой-то сосущей тоскливости и одиночества вновь охватило его.
Ему захотѣлось уйти на кладбище и побродить тамъ одному, какъ часто дѣлалъ это онъ за послѣднее время; но чтобы не разстроивать партію и не портить другимъ удовольствіе, онъ пересилилъ себя и сѣлъ за карты.
Сергѣй Петровичъ мелькомъ, заботливо посмотрѣлъ на отца, и замѣтивъ, что старикъ опять заскучалъ, подошелъ къ нему и незамѣтно, какъ бы скрываясь отъ другихъ, обнялъ его.
— Ну, папахенъ! — сказалъ онъ ему съ шутливой лаской, — вспомянемъ-ка старину! Помнишь, какъ мы съ тобой, бывало, въ дурачки сражались? Давай-ка, сразимся теперь въ преферансъ — кто кого? — И онъ шутливо пододвинулъ къ нему кресло попокойнѣе и усадилъ его.
Петръ Ивановичъ застѣнчиво улыбался и увѣрялъ, что онъ съ удовольствіемъ готовъ поиграть. Его трогала внимательность сына, отъ котораго не ускользала малѣйшая перемѣна въ его настроеніи, но вмѣстѣ съ тѣмъ отъ этой ласки тоска сильнѣе засосала его.
Батюшка былъ очень доволенъ, что устроилась пулька.
— Эхъ, въ нашей дырѣ и въ картишки-то перекинуться не съ кѣмъ! — говорилъ онъ, съ удовольствіемъ принимаясь тасовать старыя, засаленныя карты: — и случая-то такого, что чиновникъ чина, по три года ждешь!
Сергѣй Петровичъ смѣялся и вторилъ батюшкинымъ шуткамъ, но Петръ Ивановичъ игралт, разсѣянно, почти машинально. Тоска и все та же занимавшая его мысль о сходствѣ сына съ кѣмъ-то разсѣивали его.
Онъ всячески напрягалъ свою память, но сколько ни перебиралъ родныхъ и своихъ, и жениныхъ, сходства ни съ кѣмъ изъ нихъ въ Сергѣѣ Петровичѣ не находилъ.
Минутами, подъ впечатлѣніемъ звука его голоса, улыбки или просто какого-нибудь характернаго, свойственнаго ему движенія, сходство это какъ бы проявлялось въ такой степени, что Петру Ивановичу казалось, что вотъ-вотъ онъ вспомнитъ сейчасъ ясно и отчетливо это дразнившее его память лицо, но черезъ мгновеніе оно снова какъ-то расплывалось и ускользало отъ него такъ далеко, что онъ терялъ и послѣднюю, руководившую имъ за минуту нить.
И, какъ часто это бываетъ, когда человѣкъ не можетъ припомнить интересующее его имя или лицо, или напѣвъ, Петръ Ивановичъ невольно настойчиво возвращался къ этой мысли, и она почти раздражала его.
Но въ концѣ концовъ ему надоѣло безцѣльно напрягать свою память, онъ мало-по-малу пересталъ объ этомъ думать, увлекся понемногу игрой и опять отдался весь радости сознанія, что его милый, любимый сынъ наконецъ опять подлѣ него.
Прошло нѣсколько дней съ пріѣзда Сергѣя Петровича.
Первый, почти болѣзненный порывъ счастья въ Петрѣ Ивановичѣ постепенно улегся. Счастье его не сдѣлалось меньше, но стало только покойнѣе. Онъ снова началъ возвращаться къ своимъ заброшеннымъ привычкамъ, въ родѣ, напримѣръ, чтенія газеты и выкуриванія послѣ обѣда маленькой трубочки крѣпкаго табаку — привычкамъ, отъ которыхъ совсѣмъ было-отсталъ послѣ того ужаснаго времени.
У него снова явилось желаніе работать; онъ почти испугался, увидѣвъ, какъ запустилъ все хозяйство, и старался наверстать теперь потерянное съ какою-то лихорадочной дѣятельностью, тѣмъ большей, что до срока ихъ отъѣзда въ путешествіе оставалось времени ужъ немного. Замѣтивъ, что отецъ началъ понемногу успокоиваться, Сергѣй Петровичъ рѣшился исподволь оставлять его. У него кругомъ было не мало знакомыхъ и пріятелей, которыхъ ему хотѣлось навѣстить.
И сегодня, сейчасъ же послѣ обѣда, онъ ушелъ въ село, къ учителю, съ которымъ сошелся еще юношей, а Петръ Ивановичъ, отдохнувъ часокъ, вышелъ на свое любимое крылечко, передъ круглымъ дворикомъ, съ солнечными часами посрединѣ лужайки и, съ удовольствіемъ грѣясь на солнцѣ, покуривалъ свою короткую трубочку и просматривалъ газету.
На солнцѣ сильно парило. Въ воздухѣ, на фонѣ яркаго голубого неба рѣяли мухи, отливавшіяся на солнцѣ золотисто-зелеными и красновато-синими искорками, а на птичьемъ дворѣ, точно накликая грозу, звонко перекликались молодые пѣтухи.
Петръ Ивановичъ просматривалъ глазами газету, но мысли его только скользили, а не сосредоточивались на ней, и онъ часто поднималъ голову и взглядывалъ на дорогу, часть которой, обсаженная по бокамъ старыми, на половину уже засохшими ветлами, была видна съ его мѣста.
Но никто не показывался на ней; только отъ густыхъ и тяжелыхъ облаковъ, взбитыхъ какъ гигантскіе клубы мыла, двигались по ней и по зеленой лужайкѣ то длинныя и узкія, то широкія расплывчатыя тѣни.
Петръ Ивановичъ сидѣлъ и думалъ безсознательно для себя… думалъ все о томъ же — о сынѣ. За послѣднее время мысли его какъ-то сами собой уже такъ складывались, что о чемъ бы онъ ни началъ думать или говорить, онъ непремѣнно переходилъ на сына. Сынъ сталъ какъ бы осью всѣхъ его мыслей, вокругъ которой вертѣлось все остальное. Онъ думалъ о томъ, какой хорошій человѣкъ и сынъ вышелъ изъ ихъ Сережи.
Въ дѣтствѣ его имъ многіе предсказывали, что они испортятъ его своей любовью и баловствомъ, а вотъ онъ выросъ и вышелъ удачнымъ и прекраснымъ во всѣхъ отношеніяхъ человѣкомъ, — человѣкомъ серьезнымъ, дѣльнымъ, умнымъ и въ то же время сердечнымъ, — человѣкомъ, на котораго можно было положиться, которому можно было повѣрить и который дѣлался невольною опорой тѣхъ, кого любилъ.
И Петръ Ивановичъ сознавалъ, что не онъ одинъ въ своей слѣпой отцовской слабости надѣляетъ сына всѣми этими качествами, но что онѣ дѣйствительно составляютъ его натуру, въ сущности мягкую и любящую, но которую иногда, изъ-за какого-то конфузливаго молодого чувства, онъ маскировалъ наружной рѣзкостью, чуть не грубостью. Но подъ этой маленькой напускной грубостью, которая даже какъ-то шла къ его сильной, широкоплечей фигурѣ, на каждомъ шагу просвѣчивала внутренняя нѣжная забота ко всѣмъ, кто окружалъ его.
Петру Ивановичу не разъ приходило въ голову, что еслибы сынъ его не былъ такимъ, какъ есть, теперь-то онъ желалъ бы, чтобы онъ сдѣлался именно такимъ.
Сознаніе это особенно ясно и опредѣленно впервые выяснилось для него за эти дни, когда онъ увидѣлъ своего сына уже взрослымъ, вполнѣ сложившимся человѣкомъ. Никогда еще, со времени самаго ранняго дѣтства его, они не были такъ близки другъ другу, какъ теперь. Прежде всегда кто-нибудь стоялъ между ними — или мать, или школа, или товарищи, или разстояніе, наконецъ. Теперь же они были вмѣстѣ и одиноки и уже вполнѣ принадлежали одинъ другому.
Когда сынъ былъ съ нимъ, Петръ Ивановичъ глядѣлъ на него, слушалъ его, молча наслаждаясь каждымъ его словомъ; когда же тотъ уходилъ, онъ начиналъ припоминать ихъ послѣдніе разговоры, его глаза, улыбку, выраженіе лица и всю милую ему его фигуру, и это не наскучало ему никогда.
Много также онъ мечталъ объ ихъ будущемъ путешествіи. Сергѣй Петровичъ, имѣвшій въ запасѣ всего два мѣсяца, спѣшилъ, такъ что было рѣшено, что дней черезъ пять они уѣдутъ, и Акимовна съ Машей уже дѣятельно «снаряжали» ихъ въ дорогу.
Сергѣй Петровичъ также настаивалъ, чтобы отецъ осенью непремѣнно переселился къ нему въ Петербургъ, и онъ такъ увлекательно описывалъ отцу, какъ они наймутъ тамъ маленькую квартирку и заживутъ вмѣстѣ, что и Петра Ивановича эта идея начинала увлекать все больше и больше. Онъ даже заранѣе старался вообразить себѣ эту квартирку, и она нравилась ему въ мечтахъ.
«Что же, это, конечно, не дурно будетъ», думалъ онъ, сидя на крылечкѣ и глазами машинально просматривая газету.
«Главное, что съ нимъ… Вотъ только Дымкова жаль».
Когда Петръ Ивановичъ доходилъ въ мысляхъ, что ему придется бросить свое возлюбленное Дымково, сердце его сжималось и рѣшимость ослабѣвала.
Онъ тихонько вздохнулъ и съ любовью поднялъ глаза на окружавшую его мѣстность.
Въ эту минуту показался Сергѣй Петровичъ.
Онъ шелъ по двору, въ бѣломъ кителѣ, развалистой походкой хорошо походившаго человѣка, слегка сдвинувъ фуражку съ высокаго, вспотѣвшаго лба, и что-то насвистывалъ, сбивая палкой встрѣчавшіяся ему по дорогѣ пуховыя головки отцвѣтающихъ уже одуванчиковъ.
Петръ Ивановичъ обрадовался сыну, вскочилъ, съ крыльца и съ счастливымъ, разомъ просіявшимъ лицомъ замахалъ ему своей газетой. Но вдругъ въ головѣ его молніей пробѣжало опять какое-то воспоминаніе.
«Что, что?» — спросилъ онъ себя, остановившись махать газетой и чувствуя, что на этотъ разъ непремѣнно, наконецъ, долженъ что-то такое вспомнить.
«Что, что?» — повторилъ онъ, напрягаясь, и вдругъ въ памяти его ясно и отчетливо встала картинка точно такого же круглаго дворика и точно такой же высокой мужской фигуры въ бѣломъ кителѣ, которая шла по такому же дворику, такой же развалистой, усталой походкой, такъ же сдвинувъ фуражку со лба, такъ же насвистывая и точно такъ же даже сбивая одуванчики…
— Да, да… — растерянно проговорилъ Петръ Ивановичъ, пристально вглядываясь въ фигуру идущаго къ нему сына: — да, да, это уже было, я уже видѣлъ это; но гдѣ, но когда…
И опять, какъ и въ сходствѣ сына, онъ не могъ припомнить, гдѣ и когда это было, но чувствовалъ только всѣмъ существомъ своимъ, что это уже было, было, непремѣнно было…
Сергѣй Петровичъ, улыбаясь отцу, подошелъ къ крыльцу и опустился рядомъ съ нимъ.
— Фу, жара какая! — сказалъ онъ, снимая фуражку и вытирая платкомъ вспотѣвшій лобъ, и какъ только онъ снялъ фуражку и сказалъ эти слова, Петръ Ивановичъ вспомнилъ наконецъ, гдѣ и когда онъ видѣлъ только что поразившую его картинку, а припомнивъ это, онъ припомнилъ наконецъ и то лицо, которое все, ускользало отъ него.
Ноги его подкосились, а въ груди что-то словно оборвалось. Онъ хотѣлъ перекреститься инстинктивно, какъ открещиваются иногда отъ страшныхъ видѣній, отъ предчувствій бѣды, но рука его дрожала и не слушалась.
Сергѣй Петровичъ разсказывалъ ему, что онъ дѣлалъ у учителя и кого тамъ видѣлъ, но Петръ Ивановичъ растерянно смотрѣлъ на сына и не слыхалъ, о чемъ онъ говоритъ.
Въ головѣ его какъ молоткомъ стучала одна и та же страшная, только что поразившая его мысль, а въ глазахъ, словно дразня и смѣясь надъ нимъ, стояло молодое, красивое лицо, которое онъ тщетно припоминалъ всѣ послѣдніе дни.
И чѣмъ больше вглядывался Петръ Ивановичъ въ лицо сына, тѣмъ яснѣе оживало передъ нимъ то, другое лицо, и тѣмъ поразительнѣе и ужаснѣе вырисовывалось сходство между ними. Все закружилось вокругъ Петра Ивановича; онъ хотѣлъ бы встать и бѣжать… Бѣжать отсюда, не отдавая себѣ отчета, бѣжать отъ этого ужаснаго сходства, отъ страшныхъ мыслей своихъ, бѣжать отъ сына, отъ себя бѣжать.
Но ноги его подгибались, онъ не могъ даже встать, и только безсильно закрылъ глаза и крѣпка прижалъ ихъ руками, чтобы не видѣть — не смотрѣть.
— Да что съ тобою? — тревожно спросилъ Сергѣй Петровичъ, замѣтивъ, что отецъ то блѣднѣетъ, то краснѣетъ: — нехорошо тебѣ, чтоли? — спросилъ онъ снова, съ безпокойствомъ наклоняясь надъ нимъ.
Петръ Ивановичъ испуганно отнялъ отъ лица руки и растерянно оглядѣлся.
— Ничего, ничего… — пролепеталъ онъ смущенно: — это такъ… это голова немножко… закружилась… это ничего… это сейчасъ пройдетъ.
И онъ улыбался жалкой растерянной улыбкой; но Сергѣй Петровичъ неодобрительно покачалъ головой и насильно поднялъ отца со ступенекъ.
— Ужъ какое тамъ ничего! — сказалъ онъ, безпокойно вглядываясь въ него: — пойдемъ-ка лучше въ комнаты; это тебѣ вѣрно солнцемъ напекло; вѣдь ты, поди-ка, тутъ часа два, вѣрно, такъ безъ шапки сидѣлъ.
Петръ Ивановичъ не противорѣчилъ и, продолжая жалко улыбаться, далъ увести себя сыну. На минуту, подъ вліяніемъ его заботливаго, милаго ему голоса, къ нему вернулось самообладаніе; онъ испугался и устыдился своихъ собственныхъ мыслей и радостно схватился за послѣднія слова сына.
«Что же… что же… — сказалъ онъ себѣ растерянно: — можетъ быть, и правда, приливъ крови къ мозгу… что же, вѣдь это бываетъ»…
Но когда сынъ, бережно поддерживая его за спину, повелъ его съ крыльца въ комнаты, и онъ нечаянно увидалъ отраженіе всей его фигуры въ простѣночномъ зеркалѣ, сердце его опять сжалось и мысли смѣшались…
Петръ Ивановичъ покорно далъ сыну уложить себя въ постель; Сергѣй Петровичъ встревожился не на шутку и непремѣнно хотѣлъ еще наложить отцу компрессъ на голову и посидѣть съ нимъ, пока тотъ не заснетъ. Но Петръ Ивановичъ рѣшительно отказался отъ компрессовъ; ему хотѣлось остаться одному, и онъ убѣдилъ сына, что все это пройдетъ, какъ только ему удастся заснуть; Сергѣй Петровичъ ушелъ, спустивъ на окнахъ шторы, а Петръ Ивановичъ неподвижно пролежалъ еще нѣсколько минутъ съ открытыми глазами. Ему страшно было начать «думать», но мысли сами собой налетали на него и толпились въ его головѣ.
— Ну, хорошо, — сказалъ себѣ Петръ Ивановичъ, стараясь разобраться въ этихъ взволнованныхъ, безпорядочныхъ мысляхъ, отъ которыхъ все внутри его дрожало и путалось. — Ну, хорошо… что же собственно случилось? Что же собственно такъ поразило меня? Ну, мнѣ вспомнилось вдругъ, безъ всякаго желанія съ моей стороны, такъ почему-то, само собой, какъ когда-то, много, много лѣтъ тому назадъ, шелъ по этому самому дворику Ратмаевъ! Но что же тутъ удивительнаго! Ратмаевъ прожилъ у насъ тогда больше четырехъ мѣсяцевъ; очень можетъ быть, что онъ не одинъ и не два, а сто-два раза прошелъ такъ по этому дворику! Что же тутъ собственно такого, отчего на меня напало вдругъ такое смятеніе и ужасъ! Да я только и дѣлаю теперь, что вспоминаю… только и радости осталось, что собирать и перебирать въ памяти всѣ эти обрывки прошлаго! Что же такъ поразило и ужаснуло меня тутъ! Что! — спросилъ себя почти съ радостью Петръ Ивановичъ, удивляясь теперь самъ тому мгновенному ощущенію ужаса и боли, которые почему-то охватили его на крыльцѣ.
— И потомъ, какое же отношеніе имѣетъ все это къ Сережѣ? — спросилъ онъ себя еще бодрѣе.
— Да, а сходство? — точно подсказалъ ему кто-то другой — и лицо Ратмаева, красивое и торжествующее, снова выплыло предъ нимъ и засмѣялось…
Петръ Ивановичъ застоналъ и упалъ головой въ подушки.
Онъ понялъ, что «ужасное» заключалось не въ томъ, что ему почему-то вспомнилась ничего сама по себѣ не значащая картинка изъ прошлаго, а въ томъ поразительномъ сходствѣ фигуръ въ ней сына и Ратмаева, благодаря которому и она вспомнилась ему. Фигуры ихъ и лица были такъ схожи, что какъ бы сливались между собой въ одно цѣлое.
Петръ Ивановичъ содрогнулся и снова затрепеталъ отъ охватившихъ его мыслей.
— Боже мой, что же это?.. что же?… — спросилъ онъ себя, вновь испытывая весь ужасъ: — что же это?..
Онъ напрягъ всю силу памяти, чтобы вызвать въ ней живѣе образъ Ратмаева, сравнилъ его съ образомъ сына… и зарыдалъ… Онъ уже ни о чемъ не спрашивалъ себя больше, ни убѣждалъ, ни разувѣрялъ, а только рыдалъ горько, мучительно, — какъ тогда, подлѣ ея гроба.
Наконецъ, онъ приподнялся и сѣлъ на кровати, молча, неподвижно, весь согнувшись, съ безсмысленно уставленными въ одну точку глазами.
Лица сына и Ратмаева, сливаясь вмѣстѣ, оба молодыя, красивыя, и оба насмѣхающіяся, носились передъ нимъ въ воздухѣ, на стѣнахъ, на полу, всюду, куда онъ ни взглядывалъ.
— Ну, что же… — говорилъ онъ себѣ уже безъ борьбы, безъ ужаса, съ однимъ тупымъ отчаяніемъ: — ну, что же… это въ сущности и естественно… Ратмаевъ былъ красавецъ, умница… а я, я что же… Я всегда былъ робкій, жалкій, да! жалкій, ничтожный человѣкъ.. Что же тутъ удивительнаго, что она предпочла его мнѣ! Она семь лѣтъ въ глуши, въ деревнѣ прожила… лучшіе годы… ни развлеченій какихъ, ни удовольствій… Что же тутъ мудренаго, что она увлеклась новымъ, умнымъ, красивымъ человѣкомъ, который пріѣхалъ изъ Петербурга?.. Тогда Петербургъ представлялся намъ, провинціаламъ, чѣмъ-то особеннымъ, центромъ… силой… какой-то… во всѣхъ его людяхъ какое-то обаяніе чувствовалось… а тутъ цѣлыхъ три мѣсяца слишкомъ бокъ-о-бокъ прожили… Оба молодые, оба красивые… ухаживалъ за ней вѣрно… по цѣлымъ днямъ были одни вдвоемъ… пока я, жалкій, тупой человѣкъ, возился съ своимъ хозяйствомъ… Тотъ все время былъ подлѣ, читалъ ей, бывало, развивалъ, проповѣдывалъ, можетъ быть, о любви, а я удобрялъ свои поля… и блаженствовалъ, и воображалъ, что какое-то необыкновенно важное дѣло дѣлаю… Даже не поинтересовался ни разу, какъ жена проводитъ безъ меня время, съ моимъ другомъ, и о чемъ этотъ другъ проповѣдуетъ ей… Ее и винить даже строго нельзя…
Да, но Сережа, но — сынъ! Не мой значитъ!
Не мой! — воскликнулъ онъ съ холоднымъ потомъ на лбу. И опять онъ понялъ, что сила открытаго имъ несчастія — не въ женѣ, не въ ея измѣнѣ, но въ сынѣ, его единственномъ, драгоцѣнномъ для него сынѣ!
Ея измѣну, ея паденіе можно было еще объяснить и оправдать, и простить, хотя бы за всю ея послѣдующую полную привязанности и преданности ему жизнь… но — сынъ! Сынъ его! Кто отдастъ ему сына! И плоть отъ плоти его, кровь отъ крови его!..
Онъ схватился за голову и снова со стономъ повалился на кровать. Когда онъ поднялся, наконецъ, съ трудомъ, весь разбитый, какъ послѣ долгой, тяжелой болѣзни, глаза его случайно упали на большой, висѣвшій на стѣнѣ, портретъ жены, снятый уже въ послѣдніе годы, и ему показалось, что она съ изумленіемъ и негодованіемъ смотритъ на него изъ своей рамы, и на лицѣ ея онъ почувствовалъ гнѣвъ и страданіе… Онъ со страхомъ вглядывался въ это столь знакомое, милое ему лицо, и ему показалось еще яснѣе, что глаза ея, смотрящіе на него откуда-то, ужъ изъ другого міра, плачутъ, но не отъ стыда передъ нимъ, а отъ того тяжелаго оскорбленія, которое онъ нанесъ ей… ей, которая теперь не могла ни защищаться, ни оправдываться… Тогда вся его многолѣтняя, глубокая любовь къ ней поднялась въ немъ во всей ея силѣ, и жалость, жалость къ ней, мертвой и беззащитной, наполнила все его сердце; онъ бросился на колѣни передъ ея портретомъ и поклонился ему до земли, рыдая и моля простить его.
И ужасъ къ своимъ собственнымъ, страшнымъ и низкимъ мыслямъ наполнилъ его, — мыслямъ, которыя въ одинъ часъ такъ перевернули всю его душу, такъ разрослись въ немъ, съ неразсуждающей силой подозрѣнія! А онъ, кому эта женщина отдала всю жизнь, всю привязанность свою, которая тридцать лѣтъ окружала его самыми преданными заботами, жила его радостями, страдала его горемъ, раздѣляла съ нимъ каждую мысль, каждое чувство, и которую даже чужіе не затронули никогда клеветой, — вдругъ онъ самъ, въ порывѣ какого-то минутнаго сумасшествія, въ благодарность за все это, первый клевещетъ на нее, первый кидаетъ въ нее грязью, поноситъ ее мертвую — отрекается отъ сына…
— Господи, да я ли это! — воскликнулъ онъ съ раскаяніемъ: — да что же это — вѣдь это какое-то помѣшательство, вѣдь это болѣзнь! Что со мною! да какія же у меня данныя! Случайное сходство! Да будь оно проклято, это несчастное сходство!.. Господи, прости тяжкій грѣхъ мой… избави меня отъ лукаваго… да, да… отъ лукаваго… Это онъ… это навожденіе какое-то… Господи спаси и подкрѣпи меня… Лизанька, Лизанька, и ты прости, прости!.. — И онъ цѣловалъ постель жены, ея подушки, на которыхъ она когда-то спала, ея одѣяло. Его влекло пойти сейчасъ же къ ней на кладбище, чтобы исцѣловать всю ея могилу, чтобы тамъ вымолить себѣ прощенье; но онъ боялся выйти, боялся встрѣтиться съ сыномъ, боялся взглянуть на него… И стыдъ мучительный, и отвращеніе къ себѣ наполняли его теперь; онъ могъ только молиться и плакать подлѣ ея постели. Но вдругъ опять точно кто-то другой, искушающій его, спросилъ среди молитвы:
— А отчего же ни раньше, ни послѣ не было уже больше никогда другихъ дѣтей? Отчего?
Петръ Ивановичъ зажмурилъ глаза, зажалъ уши, точно защищаясь отъ невидимаго, смущавшаго его врага, но невольно повторилъ за нимъ:
— Да, отчего?
И снова всѣ страшныя мысли и мучительныя подозрѣнія вернулись къ нему съ новой силой и охватили всю его душу, какъ бы радуясь и наслаждаясь тѣмъ ужасомъ и смятеніемъ, въ которые ввергали его, — и Петръ Ивановичъ въ полномъ изнеможеніи безсильно опустился на полъ…
Онъ не помнилъ и не отдавалъ себѣ отчета, сколько времени пролежалъ такъ въ какомъ-то тяжеломъ забытьѣ; онъ вскочилъ испуганно и поспѣшно только уже тогда, когда у дверей послышались чьи-то тихіе шаги.
Петръ Ивановичъ догадался, чьи это шаги, и напрягъ всю волю, чтобы принять на себя болѣе спокойный видъ.
Сергѣй Петровичъ осторожно просунулъ голову между дверью и, увидѣвъ, что отецъ проснулся и поднялся навстрѣчу ему, весело кивнулъ ему головой.
— Ну, что, папахенъ, какъ ты себя чувствуешь? — спросилъ онъ, беря его руку и щупая пульсъ.
Петръ Ивановичъ смущенно сталъ увѣрять, что теперь уже все прошло и онъ чувствуетъ себя отлично. Но Сергѣю Петровичу, повидимому, не совсѣмъ нравился его видъ, и онъ съ сомнѣніемъ качалъ головой.
— А все-таки теперь, я думаю, лучше тебѣ опять на воздухъ выйти, — сказалъ онъ, помогая отцу: — а то тутъ душно ужъ очень.
Петръ Ивановичъ поспѣшно согласился, поспѣшно началъ застегиваться и вышелъ вмѣстѣ съ сыномъ.
Онъ спѣшилъ исполнить все, что совѣтовалъ ему сынъ, но на лицѣ его блуждала все время растерянная, виноватая улыбка, и онъ не смѣлъ встрѣчаться со взглядами сына. Онъ мучительно боялся выдать себя, и ему казалось, что страшныя мысли его написаны у него на лицѣ, и сынъ прочтетъ ихъ.
Сергѣй Петровичъ вывелъ отца въ залу, гдѣ уже кипѣлъ самоваръ и дымились горячіе бублики, и усадилъ его у открытаго окна.
И онъ, и старуха Акимовна были очень встревожены внезапной болѣзнью Петра Ивановича и всячески ухаживали за нимъ.
— И съ чего бы это вамъ занездоровилось? — печально недоумѣвала Акимовна, сокрушенно подпирая щеку рукой: — не съ окрошки ли?
Но чѣмъ заботливѣе и добрѣе былъ Сергѣй Петровичъ, тѣмъ мучительнѣе становилось на. душѣ Петра Ивановича. Онъ чувствовалъ себя преступникомъ передъ сыномъ и боялся глядѣть на него, боялся говорить, боялся и молчать, а между тѣмъ инстинктивно притворялся спокойнымъ, почти веселымъ, стараясь улыбаться и даже шутить съ Акимовной; но душа его рвалась бѣжать, бѣжать отсюда куда-то, гдѣ бы онъ могъ такъ запрятаться отъ всѣхъ, чтобы ни сынъ, ни Акимовна, никто другой не могли бы найти егои заглянуть ему въ лицо.
Послѣ чая Сергѣй Петровичъ предложилъ отцу почитать вслухъ, и Петръ Ивановичъ съ радостью согласился, лишь бы только не сидѣть съ нимъ такъ съ глазу на глазъ и не принуждать себя страшными усиліями къ разговорамъ, которые всѣ вылетѣли изъ его головы.
Но когда Сергѣй Петровичъ откашлялся и, сѣвъ въ полуоборотъ къ столу, началъ читать, Петру Ивановичу опять съ такой ясностью припомнилась фигура Ратмаева, какъ бы воскресшая въ фигурѣ его собственнаго сына, что ему опять стало жутко, и онъ закрылъ глаза, чтобы не видѣть его. Онъ вспомнилъ, какъ и у того была точно такая же манера откашливаться и садиться при чтеніи въ полъ-оборота; самый звукъ голоса у обоихъ, насколько онъ могъ припомнить, былъ одинаковый — такой же мягкій, густой и нѣсколько пѣвучій въ чтеніи.
Сколько разъ онъ, бывало, заставалъ его читающимъ такъ, въ этой самой залѣ, подлѣ этого самаго стола, въ точно такой же позѣ, которую теперь безсознательно принялъ его сынъ.
Она сидѣла, бывало, тутъ же, у противоположнаго окна, съ работой въ рукахъ, и слушала.
И сынъ его такъ отождествлялъ въ себѣ образъ этого другого, что Петру Ивановичу, истерзанному страшными сомнѣніями, стало казаться, что это не онъ, а самъ Ратмаевъ читаетъ у стола. Годы и время путались въ его головѣ, и онъ невольно искалъ глазами «ее», на старомъ мѣстѣ.
Ему хотѣлось выйти незамѣтно и, остановившись у дверей, подслушать, о чемъ они станутъ говорить безъ него; подсмотрѣть, что будутъ дѣлать, оставшись вдвоемъ, безъ докучнаго свидѣтеля.
И ему уже видѣлось, какъ «онъ» бросаетъ книгу, глядитъ на нее влюбленными, зовущими глазами, и она, забывъ все, кидается къ нему и замираетъ на его груди, цѣлуя эту прекрасную голову, эти сладострастныя губы и огненные глаза.
Онъ видѣлъ ее, какъ она была двадцать шесть лѣтъ тому назадъ, тоненькую, бѣленькую, съ застѣнчивымъ выраженіемъ въ лицѣ; видѣлъ ее на колѣняхъ у него, томную, страстную, влюбленную, какой никогда не видѣлъ передъ собой, и вся кровь бросилась ему въ голову; въ немъ закипѣла такая ревнивая, страстная ненависть, какой онъ не испытывалъ никогда, за всю свою мирную, покойную жизнь. Онъ злобно взглядывалъ на фигуру сына, и ему хотѣлось крикнуть ему, что онъ — воръ и негодяй, соблазняющій чужихъ женъ, — женъ своихъ лучшихъ друзей, которые за него готовы были душу положить, а онъ издѣвался за ихъ спиной!
И вдругъ онъ съ ужасомъ вспоминалъ, что передъ нимъ не Ратмаевъ, а его сынъ! Его прекрасный, любимый и любящій сынъ, который еще вчера былъ источникомъ всего его счастья, всей радости, оставшейся ему на землѣ!
Онъ съ горечью припоминалъ, что все это было чуть не тридцать лѣтъ тому назадъ, и что нѣтъ даже и ея, къ которой бы онъ могъ придти и сказать, смотря прямо въ ея лукавые, столько лѣтъ лгавшіе ему глаза, — сказать ей: — Что ты сдѣлала со мной! Гдѣ сынъ мой?!
И отчего это страшное открытіе обнаружилось только теперь, такъ поздно! Отчего еще годъ тому назадъ не открылись глаза его! Если ужъ судьбѣ угодно было такъ жестоко наказать его, отравивъ послѣдніе годы его, то почему же этого не случилось раньше, когда онъ могъ еще допросить ее, когда силой и мольбой онъ, быть можетъ, могъ бы еще вырвать отъ нея признаніе! Лучше бы самая жестокая истина, чѣмъ эти страшныя сомнѣнія! А теперь, чѣмъ докажетъ онъ себѣ истину того или другого? Чѣмъ убѣдитъ себя?
— Да, — воскликнулъ онъ мысленно: — но не можетъ же быть, чтобы не осталось никакихъ доказательствъ! Найдутся же какія-нибудь письма, записки, портреты, наконецъ! Надо искать ихъ! Гдѣ они, эти портреты? Ихъ было когда-то нѣсколько; прежде, когда онъ такъ любилъ Ратмаева, онъ съ удовольствіемъ вѣшалъ, его красивыя изображенія на стѣны, вставлялъ ихъ въ альбомы; одинъ, помнится даже, стоялъ у него на письменномъ столѣ; но постепенно они всѣ куда-то исчезли, какъ это часто случается съ старыми карточками, оригиналы которыхъ мы потеряли изъ вида.
Петръ Ивановичъ не могъ теперь даже припомнить, какъ и когда исчезли эти портреты, сразу или постепенно. Съ годами его восторженная дружба къ этому человѣку, котораго онъ еще съ гимназіи привыкъ почти боготворить, мало-по-малу притупилась и охладѣла подъ вліяніемъ постоянной разлуки; они даже бросили переписываться. Ратмаевъ пошелъ такъ далеко, сдѣлался знаменитостью, и ему, Петру Ивановичу стало совѣстно наскучать ему письмами и своей дружбой, въ которой тотъ больше не нуждался. Разъ только, когда Сергѣй Петровичъ перешелъ изъ университета въ академію, ему пришло-было въ голову обратиться къ Ратмаеву съ письмомъ и просьбой не отказать въ участіи его сыну, но и то онъ подумалъ, подумалъ — и обычная его застѣнчивость сказалась и тутъ — не рѣшился.
И вдругъ новая мысль поразила Петра Ивановича.
— Такъ вотъ откуда въ его сынѣ и эта страстная любовь къ медицинѣ, изъ-за которой онъ бросилъ университетъ! Вотъ оно что!
И тотъ вѣдь, тридцать лѣтъ тому назадъ, точно такъ же бросилъ университетъ, почти на послѣднемъ уже курсѣ, и перешелъ въ академію! И у того была такая же страсть къ медицинѣ!
Господи, Господи, и какъ это ему все раньше въ голову не пришло! Неужели же и это только случайность?
— Да, да, но портреты, портреты его! Надо найти эти портреты во что бы то ни стало, хоть одинъ, чтобы сравнить… Можетъ быть это только такъ кажется на разстояніи, что сходство такъ велико; можетъ быть, оно чисто случайное, внѣшнее и только раздутое его болѣзненнымъ воображеніемъ! Вѣдь развѣ не бываетъ подобныхъ кажущихся сходствъ между совершенно посторонними людьми, — онъ самъ знавалъ такіе примѣры: одинаковая окраска волосъ и глазъ, одинаковая форма лица…
Онъ переходилъ отъ увѣренности къ колебанію, отъ отчаянія къ надеждѣ, жадно цѣпляясь, какъ утопающій за соломинку, за всякій самый слабый призракъ этой надежды.
Ему хотѣлось спросить сына о Ратмаевѣ, — долженъ же онъ знать своего профессора; можетъ быть, они даже лично знакомы; его страстно тянуло узнать что-нибудь про этого человѣка, но вопросъ не складывался въ его умѣ и слова замирали на губахъ.
Онъ боялся, что выдастъ себя подобнымъ вопросомъ, и долго подбиралъ мысленно слова и тонъ, которымъ можно было бы удобнѣе и незначительнѣе задать его.
Наконецъ, Сергѣй Петровичъ дочиталъ статью, сложилъ книгу и подошелъ къ самовару налить себѣ чаю.
— Ну, что, папахенъ, полегчало? — спросилъ онъ, съ улыбкой вглядываясь въ отца.
Петръ Ивановичъ смѣшался и сталъ увѣрять, что ему совсѣмъ хорошо.
Но каждый разъ, что сынъ обращался къ нему съ какой-нибудь фразой, онъ чего-то пугался и вспыхивалъ, какъ пойманный на мѣстѣ преступленія.
Уже темнѣло. Сумерки, окутывая углы комнатъ, проникли и въ садъ. Въ воздухѣ было тихо, деревья стояли неподвижно, и ихъ молодая, только-что распустившаяся листва казалась на золотистомъ, потухающемъ закатѣ неба легкимъ, прозрачнымъ темнымъ кружевомъ. На дворѣ кто-то тихо, словно задумчиво, игралъ на гармоникѣ; въ прудѣ квакали лягушки, и слышно было, какъ гдѣ-то недалеко, не то въ саду у калитки, не то на дворѣ за крыльцомъ, говорили и смѣялись сдерживаемымъ, негромкимъ смѣхомъ чьи-то два молодые голоса, вѣрно Маши и Алексѣя, которые по вечерамъ всегда сходились вмѣстѣ. Но всѣ звуки казались тихими и мягкими въ вечернемъ воздухѣ; точно уставшая за день природа постепенно успокоивалась и задумчиво дремала.
Сергѣй Петровичъ подошелъ къ отцу и остановился у открытаго окна.
Его фигура темнымъ силуэтомъ вырѣзывалась въ окнѣ, и смотря на нее, Петру Ивановичу опять съ живостью стала вспоминаться такая же фигура Ратмаева; ему снова стало казаться, что передъ нимъ стоитъ не сынъ Сережа, а самъ Ратмаевъ.
— Однако, не простудиться бы тебѣ, еще сыровато… — сказалъ Сергѣй Петровичъ, запирая окно.
«Спрошу… спрошу у него…» — рѣшилъ Петръ Ивановичъ, придумавъ, наконецъ, самую подходящую форму вопроса.
— Ну, кто же, — заговорилъ онъ, не глядя на сына и слегка дрожащимъ голосомъ: — кто у васъ теперь любимые профессора?
Сергѣй Петровичъ отвѣтилъ не сразу. Его глаза глядѣли куда-то въ даль, въ золотистое небо, и ему точно жаль было отвести ихъ оттуда.
— Разные… — сказалъ онъ, подумавъ, и онъ назвалъ нѣсколько именъ и въ томъ числѣ, какъ и ожидалъ Петръ Ивановичъ, имя Ратмаева.
Сердце болѣзненно сжалось въ груди его и нѣсколько минутъ онъ не могъ произнести ни слова.
Сергѣй Петровичъ отошелъ отъ окна и началъ крупными мѣрными шагами ходить по комнатѣ, заложивъ руки за спину и слегка склонивъ свою красивую голову.
Задавая сыну такой вопросъ, Петръ Ивановичъ, былъ почти увѣренъ, что тотъ назоветъ Ратмаева. Какъ не быть любимцемъ ему — талантливому, энергичному, увѣренному въ себѣ человѣку, который долженъ былъ дѣйствовать обаятельно на молодые умы уже одной своей прекрасной внѣшностью! И все-таки же, когда Сергѣй Петровичъ назвалъ это имя, сердце Петра Ивановича сжалось. Ему показалось горькой несправедливостью и издѣвательствомъ судьбы, что человѣкъ безъ принциповъ, человѣкъ, способный обманывать своихъ лучшихъ друзей и развращать чистыхъ, хорошихъ женщинъ, — могъ сдѣлаться любимцемъ молодежи, даже, можетъ быть, ихъ идеаломъ, и жилъ теперь спокойно и пріятно, съ счастливымъ сознаніемъ своего успѣха, не ощущая вѣроятно, никакихъ угрызеній совѣсти; а другіе ни въ чемъ неповинные передъ нимъ и имъ же погубленные люди, страдали и платились за его проступки!
И въ первый еще разъ за всю жизнь въ Петрѣ Ивановичѣ поднялось озлобленное, нехорошее чувство противъ жизни и судьбы людей, — слѣпой и несправедливой.
Но онъ опять преодолѣлъ себя и заговорилъ, какъ бы вскользь, не придавая значенія словамъ.
— Ратмаевъ… Ратмаевъ… — сказалъ онъ, точно что-то припоминая: — я зналъ въ молодости одного Ратмаева… не тотъ ли это?
Но Сергѣй Петровичъ не далъ ему даже почти договорить.
— Да какъ же, какъ же! — воскликнулъ онъ обрадованно, — такъ, по крайней мѣрѣ, показалось Петру Ивановичу: — именно этотъ и есть! Онъ тебя прекрасно помнитъ, даже кланяться просилъ. Я съ нимъ нерѣдко о тебѣ говорилъ!
— Нерѣдко говорилъ! — повторилъ Петръ Ивановичъ, съ трудомъ улыбаясь: — значитъ… ты и помимо академіи съ нимъ знакомъ?
— Да какъ же! развѣ ты не помнишь? — съ удивленіемъ сказалъ Сергѣй Петровичъ: — вѣдь я же не разъ вамъ о немъ писалъ! Онъ мнѣ много помогъ, а по окончаніи курса прямо къ себѣ въ ассистенты беретъ. Это большая рѣдкость; обыкновенно онъ на это довольно тугъ, но мнѣ самъ даже предложилъ. Вообще прекрасно ко мнѣ относится, а тебя и маму отлично помнитъ… Онъ мнѣ разсказывалъ, какъ разъ у васъ тутъ цѣлое лѣто провелъ! Да неужели ты забылъ его? — спросилъ съ удивленіемъ Сергѣй Петровичъ, какъ бы не понимая, какъ можно забыть такого человѣка, какъ Ратмаевъ.
Вся кровь прилила къ лицу Петра Ивановича, и сердце его забилось уже такъ, что онъ почти не могъ дышать; но онъ опять пересилилъ себя и отвѣчалъ такъ спокойно, что удивился даже самъ, какъ могъ онъ въ одинъ день такъ научиться притворяться.
— Нѣтъ, какъ забыть… я не зналъ только, тотъ ли…
«Не разъ писалъ о немъ… — подумалъ онъ съ горечью: — отчего же я ни разу не помню въ его письмахъ имени Ратмаева! Я не могъ бы этого пропустить и не замѣтить, — Ратмаевъ всегда слишкомъ интересовалъ меня… Значитъ, эти письма мнѣ почему-то не попадались! Письма сына они прочитывали всегда вмѣстѣ, но читала ихъ вслухъ всегда сама она. Она лучше видѣла, и разбирала руку сына, и къ тому же онъ зналъ, какое это было для нея наслажденіе читать и перечитывать вслухъ письма ихъ Сережи, и Петръ Ивановичъ не хотѣлъ отнимать отъ нея этого удовольствія. Но, значитъ, она умышленно пропускала въ нихъ тѣ строки, гдѣ тотъ говорилъ что-нибудь о Ратмаевѣ».
«Какихъ мнѣ нужно еще доказательствъ! — горько сказалъ себѣ Петръ Ивановичъ: — развѣ всѣ эти мелочи не есть сцѣпленіе одного страшнаго доказательства?!»
Онъ уныло опустилъ голову и не разспрашивалъ уже больше сына; онъ убѣдился, что и безъ того узналъ уже слишкомъ много. Но Сергѣй Петровичъ оживился и, не дожидаясь разспросовъ отца, самъ охотно продолжалъ разсказывать ему о Ратмаевѣ. Оказалось, что онъ бываетъ у него чуть не каждое воскресенье. Ратмаевъ жилъ открыто, и у него, по словамъ Сергѣя Петровича, была премилая семья.
По всему было замѣтно, что Ратмаевъ дѣйствительно былъ любимцемъ Сергѣя Петровича: даже самый голосъ его повеселѣлъ, когда онъ началъ разсказывать о немъ; онъ съ удовольствіемъ припоминалъ то разные случаи и анекдоты о немъ, ходившіе среди студентовъ, то какія-нибудь остроумныя фразы его, то описывалъ его семью.
Петръ Ивановичъ съ тоской и болью слушалъ сына, и каждое его слово являлось для него только новымъ горькимъ подтвержденіемъ его подозрѣній.
«Неужели же, — спрашивалъ онъ себя съ отчаяніемъ: — неужели все это только простыя случайности? Это необыкновенное вниманіе Ратмаева къ Сергѣю, это замалчиваніе женою даже самаго имени его, тогда какъ — что въ сущности могло бы кажется быть естественнѣе, какъ говорить о старомъ знакомомъ, сдѣлавшемся такимъ обязательнымъ покровителемъ ихъ сына, еслибы она не боялась произносить самое это имя, которое напоминало ей страшную ея вину! А главное, эта пылкая, не вполнѣ даже сознаваемая, быть можетъ, любовь самого Сергѣя къ Ратмаеву! Что это, какъ не инстинктивное сыновнее чувство?»
Любовь сына къ Ратмаеву болѣе всего поразила Петра Ивановича и какъ бы убивъ послѣднюю надежду въ немъ; снова ревность, страстная, полная ненависти, охватила его, но уже не за умершую жену, а за своего живого сына, или, по крайней мѣрѣ, за того человѣка, котораго онъ привыкъ считать своимъ милымъ сыномъ, своимъ единственнымъ сокровищемъ и который весь былъ проникнутъ теперь горячею привязанностью къ его врагу.
Каждое слово сына какъ ножемъ ударяло Петра Ивановича, а между тѣмъ онъ съ какимъ то мучительнымъ жуткимъ любопытствомъ прислушивался къ разсказамъ сына, желая узнать отъ него все объ этомъ роковомъ для него человѣкѣ, который такъ ужасно заплатилъ ему за его былую преданную дружбу къ нему!
— И дѣти у него есть? и съ женой хорошо живетъ? — съ горечью спросилъ онъ вдругъ у сына, и ему хотѣлось закричать съ обидой, съ злобнымъ смѣхомъ закричать:
«И чужихъ женъ больше не совращаетъ? и своя его не обманываетъ? не измѣняетъ ему? и любовниковъ не заводитъ, и чужихъ дѣтей ему не родитъ?»
Но Сергѣй Петровичъ не замѣтилъ, сколько горечи было въ голосѣ отца. Ему казалось такъ естественно, что тотъ интересуется его любимымъ профессоромъ и вдобавокъ еще — своимъ же прежнимъ пріятелемъ.
— Отлично живутъ, — сказалъ онъ, отвѣчая на вопросъ отца, — то-есть, она, по крайней мѣрѣ; у него-то, говорятъ, «всяко бывало», — добродушно смѣясь и отнюдь не укоряющимъ тономъ прибавилъ онъ: — а она до-сихъ поръ ему въ глаза смотритъ!
— Ну, хорошо, вспомню все подъ-рядъ, подробно до мелочей, какъ это тогда было! — сказалъ себѣ Петръ Ивановичъ уже ночью, когда остался опять одинъ и лежалъ въ постели.
…Ратмаевъ пріѣхалъ къ намъ тогда весной гостить, и мы съ Лизой были женаты уже семь лѣтъ.
— Какъ мы жили съ ней эти семь лѣтъ? — Петръ Ивановичъ впервые въ жизни задалъ себѣ этотъ вопросъ; обыкновенно онъ объ этомъ не думалъ, какъ не думалъ о томъ, какія платья износилъ въ своей жизни, или какіе обѣды переѣлъ за то время. Но теперь онъ хотѣлъ припомнить все какъ можно добросовѣстнѣе, чтобы полнѣе и яснѣе отдать себѣ во всемъ отчетъ.
…Жили, какъ живутѣ многіе молодые, не слишкомъ пылко влюбленные супруги; жили довольно мирно и дружно, скорѣй хорошо, чѣмъ плохо, но, конечно, много хуже, чѣмъ впослѣдствіи, послѣднія двадцать — двадцать-пять лѣтъ, когда, въ силу развившейся привычки они уже не могли обходиться другъ безъ друга и жили душа въ душу.
— Лизѣ было двадцать лѣтъ, когда мы женились, — припоминалъ Петръ Ивановичъ; — она была въ то время добрая, миловидная, скромная дѣвушка и охотно приняла мое предложеніе. Но была ли она влюблена въ меня, когда выходила за меня?…
— Нѣтъ не была, я и самъ это понималъ да и не требовалъ даже того, потому что всегда сознавалъ, что какой же я герой для дѣвушки! Но я ей нравился, — это я видѣлъ; она находила меня добрымъ, честнымъ, неглупымъ человѣкомъ, и понимала, что я горячо любилъ ее, а главное, всѣ кругомъ твердили ей, что я буду отличнымъ мужемъ, — она сама не разъ потомъ мнѣ объ этомъ говорила. Къ тому же дѣвушка она была бѣдная, сирота, жила у старой, ворчливой тетки, у которой жизнь ея была совсѣмъ ужъ не красна… Все это и заставило ее принять охотно мое предложеніе.
— Да, — продолжалъ онъ: — но могъ ли бы я пожаловаться на нее за эти первыя семь лѣтъ? — Нѣтъ, не могъ бы. Она всегда была хорошей, умной и заботливой женой; всегда была ласкова, — ласковость была уже въ самомъ ея характерѣ, какъ бываетъ только у вполнѣ женственныхъ женщинъ. И я не чувствовалъ недостатка той влюбленности, которой не было въ ней ко мнѣ, она умѣла замѣнить ее чѣмъ-то другимъ… Правда, по временамъ было замѣтно, что она точно скучаетъ немножко; тогда она дѣлалась какой-то вялой и апатичной, а иногда, наоборотъ, ея спокойное, ровное обращеніе вдругъ точно разгоралось, и тогда ея обычная ласковость походила на влюбленность. Иногда они ссорились, — но какіе же мужъ съ женой не ссорятся!
…Но все это измѣнилось, какъ только появился Ратмаевъ. Петръ Ивановичъ самъ упросилъ его пріѣхать къ нимъ на все лѣто, чтобы отдохнуть послѣ тяжелыхъ зимнихъ занятій и экзаменовъ. Онъ тогда только-что кончилъ курсъ въ академіи, какъ теперь Сергѣй Петровичъ. Петръ Ивановичъ давно мечталъ объ его пріѣздѣ, о томъ, какъ познакомитъ съ нимъ жену, какъ они понравятся другъ другу. Ему казалось, что и жена его, и Ратмаевъ — такіе люди, которые не могутъ не нравиться, если ихъ знаешь. Онъ мечталъ, какъ проживетъ у нихъ Ратмаевъ все лѣто, какъ они будутъ вмѣстѣ гулять, читать, и еще за мѣсяцъ до его пріѣзда онъ только и толковалъ женѣ, что о Ратмаевѣ. Жена слушала его немножко недовѣрчиво, но съ интересомъ.
Иногда ей казалось, что онъ уже слишкомъ увлекается въ описаніяхъ «своего друга», и тогда она дѣлала скептическую гримаску и говорила:
— Ну, хорошо, хорошо ужъ, вотъ погоди, я сама погляжу на твоего Ратмаева!
Но, тѣмъ не менѣе, то нетерпѣніе, съ которымъ ждалъ Ратмаева самъ онъ, Петръ Ивановичъ, невольно передавалось и ей. Она тоже начала волноваться, поджидая его, и сама уже заставляла мужа разсказывать себѣ о немъ.
— Боже мой, Боже мой! — съ горечью сказалъ себѣ Петръ Ивановичъ: — какую я страшную глупость дѣлалъ тогда! Вѣдь я же самъ, своими руками, вырылъ себѣ яму, самъ, словно нарочно, старался подготовлять благопріятную почву!
А между тѣмъ тогда ему это ни на одну минуту не приходило въ голову.
Наконецъ Ратмаевъ пріѣхалъ!
Петръ Ивановичъ былъ въ такомъ восторгѣ, что даже не замѣтилъ сначала, что «другъ его» не совсѣмъ понравился женѣ.
Его почти оскорбило, когда на его радостный, довѣрчивый вопросъ, какъ она его нашла, она отвѣчала съ маленькой сухостью:
— Такъ себѣ… я не очень люблю… такихъ; ужъ онъ черезъ-чуръ самоувѣренъ и… красивъ… — прибавила она и слегка даже покраснѣла.
Эти слова ея Петръ Ивановичъ помнилъ какъ сейчасъ. Тогда отзывъ этотъ — женскій, легкомысленный и несправедливый — такъ задѣлъ его, что онъ почти въ первый разъ въ жизни серьезно обидѣлся на жену.
Ему показалось, что подобный отзывъ неделикатенъ даже и по отношенію его самого. Ему казалось, что жена его могла бы, хоть изъ привязанности и уваженія къ нему, быть справедливѣе и добрѣе къ человѣку, который (она хорошо это знала), послѣ нея, былъ самый близкій и дорогой другъ ея мужа.
Но Лизавета Андревна, очевидно, не желала понимать этого и все первое время была съ Ратмаевымъ суха и дичилась его, а Петру Ивановичу это было такъ больно и непріятно, что онъ не шутя считалъ себя обиженнымъ и въ свою очередь дулся на жену.
За все время ихъ супружества, это было еще въ первый разъ, что они, оставаясь наединѣ, почти двѣ недѣли не говорили другъ съ другомъ ничего, кромѣ самаго необходимаго.
Зато, боясь, что Ратмаевъ тоже замѣтитъ странное, почти враждебное отношеніе къ себѣ Лизаветы Андревны, Петръ Ивановичъ старался еще больше ухаживать за нимъ, предупреждалъ малѣйшее его желаніе и всячески заглаживалъ и маскировалъ передъ нимъ сухость жены.
Но тотъ, повидимому, ничего не замѣчалъ; по крайней мѣрѣ, держалъ себя такъ, какъ еслибы ничего не замѣчалъ. Онъ былъ веселъ, оживленъ, остроуменъ какъ всегда, и охотно разсказывалъ о себѣ, своихъ занятіяхъ, своихъ дѣлахъ, своихъ планахъ и т. д. Онъ дѣйствительно былъ радъ, что вырвался изъ своей «тюрьмы», какъ называлъ онъ городъ, и вполнѣ наслаждался деревенскимъ просторомъ и свободой.
Гуляли они первое время по цѣлымъ днямъ, исхаживая по нѣскольку верстъ, и Петръ Ивановичъ былъ очень радъ уходить изъ дома, гдѣ онъ теперь, ожидая отъ жены какой-нибудь «нелюбезности», каждую минуту долженъ былъ быть на-сторожѣ.
А Ратмаеву Лизавета Андревна, напротивъ, очень понравилась. Онъ находилъ ее милой и симпатичной и держался съ ней такого дружелюбнаго и сердечнаго тона, что Петръ Ивановичъ только удивлялся, какъ Лизавета Андревна можетъ все еще упорствовать и не поддаваться обаянію этого человѣка, который обыкновенно обвораживалъ всѣхъ, и мужчинъ, и женщинъ, и дѣтей, и стариковъ. Но Лизавета Андревна была очевидно изумлена и оскорблена непривычнымъ для нея поведеніемъ мужа, который игнорировалъ ея присутствіе и наказывалъ ее тѣмъ, какъ провинившуюся дѣвочку, и еще болѣе вооружалась противъ Ратмаева.
Но и Петръ Ивановичъ, кроткій и покорный всегда, не любившій обыкновенно ссориться и дуться, на этотъ разъ рѣшился «выдержать характеръ» и не перемѣнять своего «холоднаго» обращенія съ женой, пока она не измѣнится къ Ратмаеву.
Наконецъ, разъ какъ-то вечеромъ, когда они остались одни въ спальнѣ, Лизавета Андревна не выдержала и расплакалась.
— Вотъ, вотъ! — заговорила она съ озлобленіемъ, плача: — ты ужъ и промѣнялъ меня на своего великолѣпнаго пріятеля! Онъ тебѣ ужъ дороже меня сталъ, ты изъ-за него цѣлыхъ двѣ недѣли со мной даже не разговариваешь! Когда это бывало! Я все это предчувствовала, я напередъ знала, что пріѣздъ его, кромѣ разлада, ничего намъ не принесетъ!
Тогда эти слова показались Петру Ивановичу только смѣшными; но сколько правды, сколько женскаго тонкаго чутья видѣлъ онъ въ нихъ теперь!
При видѣ слезъ жены, всегда волновавшихъ его, ему стало совѣстно за свою излишнюю строгость къ ней и жаль ее. Они помирились, и Петръ Ивановичъ искренно и нѣжно просилъ у нея прощенія, а она, немножко еще поупрямившись, кончила тѣмъ, что обѣщалась быть любезнѣе съ «его» Ратмаевымъ.
И дѣйствительно съ этихъ поръ она перестала дичиться его, начала охотно ходить съ ними вмѣстѣ гулять, а по вечерамъ долго сидѣла, слушая его разсказы или чтеніе. Но къ мужу, несмотря на примиреніе, въ ней видимо осталось чувство легкаго недовольства, невольно прорывавшагося порой въ маленькихъ, чисто женскихъ попрекахъ. Но Петръ Ивановичъ такъ былъ радъ установившимся наконецъ между женой и Ратмаевымъ хорошимъ отношеніямъ, что все прощалъ и сталъ къ женѣ еще снисходительнѣе.
Онъ понялъ тогда, что Ратмаевъ тоже отлично замѣчалъ враждебность къ себѣ Лизаветы Андревны, и если дѣлалъ видъ, что ничего не замѣчаетъ, то только изъ деликатности и чтобы не огорчать еще больше Петра Ивановича. Зато теперь онъ сталъ еще оживленнѣе, еще охотнѣе читалъ и разсказывалъ имъ обоимъ по вечерамъ и разъ даже сказалъ ему со вздохомъ облегченія:
— Ну вотъ, братъ, теперь мы съ твоей женой скоро совсѣмъ поладимъ!
Петру Ивановичу припомнилась эта фраза такъ живо, точно онъ только вчера слышалъ ее; припомнилось также при этомъ красивое, довольное лицо Ратмаева и оживленное лицо жены того времени, — и ему стало страшно и этихъ словъ, полныхъ теперь для него ужаснаго значенія, и этихъ оживленныхъ лицъ ихъ! — страшно съизнова, хотя всему этому минуло почти тридцать лѣтъ — и одно изъ этихъ лицъ уже истлѣло подъ землею.
— Господи, Господи! — воскликнулъ онъ съ безсильнымъ отчаяніемъ: — еслибы я тогда понималъ все такъ, какъ понимаю теперь! Еслибы я тогда хоть на половину умѣлъ бы такъ предвидѣть, какъ выучился этому теперь!
— Дѣйствительно, они скоро «совсѣмъ поладили»! — И Петру Ивановичу хотѣлось горько хохотать надъ собой, вспоминая, какъ онъ тогда радовался этому! Онъ самъ всячески сближалъ ихъ, придумывая для нихъ то прогулки, то чтенія. Между Лизаветой Андревной и Ратмаевымъ установился тонъ шутливой пикировки, въ которой оба они изощряли свое остроуміе, но это не мѣшало имъ сдружаться все больше и больше.
Самому Петру Ивановичу приходилось чуть не постоянно быть въ отлучкѣ по хозяйству; лѣтнія работы были въ полномъ разгарѣ; онъ ѣздилъ то въ поле, то въ городъ, и самъ каждый разъ упрашивалъ жену хорошенько занимать безъ него гостя.
Лизавета Андревна на это слегка хмурилась, слегка краснѣла (часто краснѣть — было однимъ изъ отличительныхъ ея свойствъ) и говорила всегда одно и то же:
— Да хорошо ужъ, хорошо…
Петръ Ивановичъ уѣзжалъ, а они оставались дома и выходили провожать его на крыльцо, оба молодые и красивые, — онъ въ бѣломъ кителѣ, такомъ же, какъ носилъ теперь Сергѣй, она тоже въ чемъ-нибудь свѣтломъ, лѣтнемъ, радостномъ.
Они смотрѣли, улыбаясь, какъ онъ усаживался; Ратмаевъ всегда кричалъ ему въ догонку разныя шутки и пожеланія, а Лизавета Андревна только улыбалась и кивала ему своей хорошенькой головкой.
Онъ всегда, бывало, по нѣскольку разъ оборачивался на нихъ, чтобы еще разъ взглянуть на эти милыя ему лица, такія красивыя и привлекательныя на фонѣ яркой зелени и горячаго лѣтняго неба… И уѣзжая, онъ уже мечталъ о томъ, какъ вернется и какъ они встрѣтятъ его!.. И ни разу, за все время, не мелькнуло въ головѣ его сомнѣніе или подозрѣніе. Ему казалось все это такъ естественно, такъ просто и такъ хорошо! Въ его характерѣ никогда не было ревности и подозрительности, да и отношенія его съ женой сложились такъ, что ему и въ голову не приходило ревновать ее къ кому бы то ни было, а подозрѣвать тогда въ чемъ-нибудь подобномъ ее и Ратмаева — ему показалось бы такъ же дико и нелѣпо, какъ подозрѣвать ихъ въ воровствѣ или убійствѣ!
Ратмаевъ пріѣхалъ сначала только на мѣсяцъ, такъ какъ собирался потомъ на Кавказъ къ роднымъ, но шелъ уже третій мѣсяцъ, а объ отъѣздѣ не было и помину, и Кавказъ, къ удовольствію Петра Ивановича, все откладывался и откладывался. За это лѣто онъ еще больше полюбилъ Ратмаева. Съ его пріѣздомъ ихъ домъ точно обновился и ожилъ. У Ратмаева было свойство всюду вносить съ собой оживленіе и какую-то полноту жизни, и Петру Ивановичу просто страшно становилось при одной мысли объ его отъѣздѣ; еслибы отъ него зависѣло, онъ никогда бы, кажется, не отпустилъ его. Ему казалось, что безъ Ратмаева все замретъ у нихъ и опустится. Часто послѣ какого-нибудь удачнаго дня, когда Ратмаевъ былъ особенно въ ударѣ, Петръ Ивановичъ не могъ удержаться, чтобы съ торжествомъ не сказать потомъ женѣ:
— Ну, что я тебѣ говорилъ! Сама теперь, небось, убѣдилась, какой это милый, умный и талантливый человѣкъ!
Лизавета Андревна вспыхивала и соглашалась.
— Да, ты былъ правъ, — говорила она съ какой-то нѣжной, задумчивой улыбкой. И онъ, глупецъ, не понималъ тогда значенія этой улыбки, — мечтательной, томной улыбки влюбленной женщины, которой хвалятъ ея возлюбленнаго!
Единственно, что онъ замѣчалъ, это то, что жена его удивительно похорошѣла, и что она почти сплошь находилась въ какомъ-то несвойственномъ ей нервномъ оживленіи, которое чрезвычайно шло къ ней, выставляя ее, даже и въ его глазахъ, совсѣмъ въ новомъ свѣтѣ. Но и этому онъ не придавалъ особеннаго значенія, и въ простотѣ сердечной совершенно спокойно объяснялъ это естественнымъ вліяніемъ общества Ратмаева, которое и на него самого дѣйствовало всегда возбуждающимъ образомъ. Такъ прошло болѣе трехъ мѣсяцевъ, которые онъ до сихъ поръ считалъ одними изъ самыхъ пріятныхъ въ своей жизни.
Уже шелъ августъ, съ его обиліемъ румяныхъ яблоковъ въ саду, новымъ, душистымъ, хлѣбомъ за столомъ и первыми паутинками въ воздухѣ, когда, къ своему большому огорченію, Петръ Ивановичъ сталъ замѣчать, что тонъ шутливой пикировки, установившійся между Ратмаевымъ и его женой, почему-то вдругъ обострился. Лизавета Андревна сдѣлалась опять раздражительна, придирчива и съ нимъ, и съ Ратмаевымъ, съ которымъ казалось, она, точно искала ссоры, придираясь чуть не къ каждому его слову, ловя его на разныхъ фразахъ и нападая на него съ такой страстностью, которая самоё ее доводила чуть не до слезъ. Всякій самый пустой, маленькій споръ съ нимъ, который сама же начинала, она умудрялась заканчивать почти ссорой, хотя Ратмаевъ былъ сдержаннѣе обыкновеннаго.
Петръ Ивановичъ понять не могъ, «изъ-за чего она опять начала», — и искренно огорчался. Его поражало также то терпѣніе и милая деликатность, съ которою Ратмаевъ переносилъ всѣ эти нападки. Каждый разъ, что Лизавета Андревна начинала придираться къ нему, Ратмаевъ отвѣчалъ такъ мягко, такъ сдержанно и разумно, стараясь какъ съ раскапризничавшимся ребенкомъ, обратить все въ шутку, что Лизавета Андревна невольно успокаивалась и утихала. Но тѣмъ не менѣе вспышки эти стали повторяться все чаще и рѣзче, и онѣ были совсѣмъ въ другомъ родѣ, чѣмъ въ началѣ пріѣзда Ратмаева. То въ сущности было невинное и безобидное дутье и сухость, а тутъ онѣ получили характеръ какого-то вызывающаго, почти болѣзненнаго, озлобленія.
Онъ, Петръ Ивановичъ, просто въ отчаяніе приходилъ, не узнавая свою ровную спокойную Лизу. Ужъ онъ и уговаривалъ ее, и ссорился съ ней, и стращалъ ее, что такъ она добьется только того, что Ратмаевъ окончательно обидится и уѣдетъ отъ нихъ раньше времени (Петръ Ивановичъ горько усмѣхнулся, вспомнивъ свои тогдашнія урезониванія), но Лизавета Андревна ничего не слушала и только хуже раздражалась.
— Ахъ, оставь, пожалуйста! — говорила она нетерпѣливо: — ты ничего не понимаешь! пусть уѣзжаетъ!
Петръ Ивановичъ пожималъ плечами и дѣйствительно ничего не понималъ; но послѣ каждой подобной выходки жены ему дѣлалось такъ совѣстно и больно передъ Ратмаевымъ, котораго оскорбляли въ его же домѣ и его же жена, что онъ просто не зналъ, чѣмъ загладить ея поведеніе, какъ объяснить и оправдать его передъ нимъ.
Но Ратмаевъ, видя его безпокойство, только смѣялся и самъ же еще успокаивалъ его.
— Да полно, — говорилъ онъ: — изъ-за чего ты такъ волнуешься! Больная, нервная женщина, вотъ и все! Онѣ, женщины, всѣ вѣдь на нервахъ построены. Чуть что нибудь не въ порядкѣ, ну и отзывается. Ей бы лечиться надо, это пройдетъ… А что касается нашихъ съ тобой отношеній, такъ неужели же ты думаешь, что это можетъ испортить ихъ! Это было бы все равно, какъ еслибы разойтись съ пріятелемъ отъ того только, что его маленькій сынишка ударилъ тебя! Женщины, другъ мой, тѣ же дѣти, интересныя, умныя, прелестныя дѣти, но все-таки же дѣти; на нихъ и смотрѣть нужно какъ на дѣтей, и относиться къ нимъ такъ…
Видя что Ратмаевъ дѣйствительно не сердится и искренно прощаетъ Лизавету Андревну, Петръ Ивановичъ и самъ успокаивался и тоже начинала смотрѣть на жену какъ на больного, капризнаго ребенка.
Одно только смущало его, что ни капризовъ этихъ, ни болѣзней какихъ никогда за ней прежде не водилось, и появились они только въ послѣднее время, какъ на грѣхъ, именно въ пребываніе у нихъ Ратмаева, и терпитъ отъ нихъ больше всѣхъ опять онъ же!
Но грустнѣе всего было то, что лучшій другъ его, дружбой котораго онъ такъ дорожилъ, поневолѣ долженъ былъ вынести объ его женѣ непріятное впечатлѣніе, тогда какъ онъ, Петръ Ивановичъ, всей душой желалъ бы какъ разъ обратнаго…
Но тутъ вскорѣ случилось нѣчто, что само собой, кажется, должно бы было раскрыть ему глаза и что, тѣмъ не менѣе, онъ уясняетъ себѣ только теперь, больше чѣмъ черезъ четверть вѣка.
Развѣ это не насмѣшка, — злая, издѣвающаяся насмѣшка судьбы!
Но зато какъ памятенъ остался ему навсегда этотъ жаркій, августовскій день! Какъ сейчасъ помнитъ онъ его весь, до малѣйшей подробности.
Они сидѣли за столомъ, за обѣдомъ; помнитъ онъ даже раскрытыя настежъ въ садъ окна, въ которыя съ жужжаньемъ влетали мухи и пчелы; помнитъ свѣтлое, красными горошками по Цѣлому полю, платье жены, которое было на ней тогда… Помнитъ даже такой пустякъ, какъ караси въ сметанѣ, — любимое кушанье Ратмаева, которое только что подали на столъ и за которымъ разъигралась вся эта замѣчательная сцена! Ратмаевъ началъ разсказывать имъ, какъ какой-то князь, очень вліятельный и богатый человѣкъ, случайно познакомившись съ нимъ въ одномъ домѣ, непремѣнно хотѣлъ уговорить его ѣхать на лѣто гувернеромъ къ его дѣтямъ, двумъ мальчикамъ изъ лицея. Онъ предлагалъ ему 150 руб. въ мѣсяцъ, чтобы только тотъ согласился; но Ратмаеву не хотѣлось отвлекаться отъ своихъ занятій, и онъ кое-какъ перебился, а мѣста, къ неудовольствію князя, все-таки не взялъ…
Лизавета Андревна молча выбирала косточки изъ карасей и ѣла, почти какъ бы не слушая Ратмаева; но по злобному оживленію, какое проявилось опять въ лицѣ ея, Петръ Ивановичъ предчувствовалъ, что она снова готовится сказать что-нибудь непріятное.
И онъ не ошибся.
Ратмаевъ не успѣлъ кончить, какъ Лизавета Андревна вдругъ разсмѣялась дѣланнымъ, нехорошимъ смѣхомъ, который такъ часто прорывался у нея теперь въ разговорахъ съ Ратмаевымъ, и заговорила:
— Удивительный человѣкъ! — сказала она съ дрожащими нотками въ голосѣ.
— Кто? — спросилъ Ратмаевъ.
— Вашъ князь! — отвѣтила она вызывающе, смѣясь своимъ искусственнымъ смѣхомъ.
Петръ Ивановичъ смутился и хотѣлъ скорѣе замять и перевести разговоръ на что-нибудь другое, но Ратмаевъ самъ ему помѣшалъ.
— Чѣмъ же онъ удивительный? — спросилъ онъ тѣмъ мягкимъ снисходительнымъ тономъ, какимъ всегда говорилъ съ Лизаветой Андревной во время ея «вспышекъ.» — Чѣмъ же онъ удивительный? — повторилъ онъ спокойно.
Лизавета Андревна отвѣтила не сразу. Было видно, что она волнуется и нарочно придумываетъ что-то злое.
— Тѣмъ удивительный, — заговорила она, съ чисто женской логикой: — тѣмъ удивительный, что я (она рѣзко подчеркнула слово я) никогда бы не довѣрила вамъ (она опять подчеркнула) воспитаніе своихъ дѣтей, еслибы они были у меня…
— Лиза! — воскликнулъ съ упрекомъ Петръ Ивановичъ, но Ратмаевъ опять помѣшалъ ему. Онъ засмѣялся и по обыкновенію не обидѣлся.
— Отчего же бы вы мнѣ не довѣрили воспитаніе дѣтей вашихъ? — спросилъ онъ шутливо.
— Оттого… оттого, — заговорила Лизавета Андревна быстро и нервно, видимо зсе больше волнуясь: — оттого, что нельзя довѣрить такое дѣло, какъ воспитаніе дѣтей, человѣку… человѣку безъ нравственности, безъ принциповъ…
— Лиза! — воскликнулъ Петръ Ивановичъ съ ужасомъ; — и онъ до сихъ поръ не могъ еще забыть ощущеніе того испуга и стыда за жену и жгучей обиды за Ратмаева, которые охватили его тогда. Онъ видѣлъ, что даже Ратмаевъ вдругъ вздрогнулъ и поблѣднѣлъ, и улыбка сбѣжала съ его красиваго лица.
Но на Лизавету Андревну налетѣлъ какой-то бурный порывъ, какъ бы давно подготовлявшійся въ ней, и она не хотѣла и не могла уже сдержаться Все лицо ея покрылось вдругъ багровыми, несвойственными ея нѣжной кожѣ пятнами, и грудь, быстро и высоко поднималась.
— Да, да, безнравственному, — продолжала она, вся дрожа и тѣмъ звенящимъ голосомъ, которымъ говорятъ женщины, близкія къ истерикѣ,: и въ то же время въ упоръ смотря на Ратмаева блистающими отъ гнѣва глазами: — человѣку, который, можетъ только портить и развращать все, къ чему прикоснется…
— Лиза! — воскликнулъ Петръ Ивановичъ въ. третій разъ, съ невольнымъ негодованіемъ схватывая ее за руку, точно силой желая остановить ее, но она вырвалась изъ его рукъ; и вскочила; изъ-за стола, вся трясясь.
— Что Лиза! Лиза! Я знаю, что я Лиза! — крикнула она ему, злобно смѣясь: — а вотъ лучше ему, твоему пріятелю твоему великолѣпному, благородному другу скажи… скажи… скажи, что, онъ — подлецъ!…
Все закружилось вокругъ Петра Ивановича, и въ голову его что-то такъ ударило, что ему, показалось, что потолокъ обрушился на него.
Онъ съ бѣшенствомъ вскочилъ изъ-за стола и, не помня себя, схватилъ жену за руки и потрясъ ее съ такой силой, что она вскрикнула и забилась въ истерическомъ припадкѣ;,
— Молчи!… молчи!.. слышишь, молчи!… — закричалъ Петръ Ивановичъ хрипло, съ налившимися вдругъ кровью глазами.
Онъ стоялъ надъ ней съ искаженнымъ лицомъ и тяжело дыша, сжимая ея руки въ своихъ, какъ въ желѣзныхъ тискахъ, и ничего не сознавая; кромѣ страшнаго, охватившаго его гнѣва, думалъ: убить ему ее, какъ убиваютъ внезапно взбѣсившуюся и кинувшуюся на дорогого вамъ человѣка собаку, или бросить ее съ презрѣніемъ, какъ какую-то гадину…
Ратмаевъ опомнился первый. Онъ подошелъ къ нимъ и силой отнялъ руки Петра Ивановича отъ жены:
— Оставь ее, — сказалъ- онъ твердо, почти покойно, хотя лицо его было блѣдно и руки дрожали: — оставь ее! — повторилъ онъ: — она больна…
И онъ отвелъ Петра Ивановича, поддерживая его за плечи, потому что тотъ шатался какъ пьяный, и, усадивъ его въ кресло, далъ ему воды.
Потомъ онъ подошёлъ къ Лизаветѣ Андревнѣ и, взявъ ее за руки, которыя она вырывала отъ него, сказалъ строгимъ, приказывающимъ голосомъ, пристально смотря на нее:
— Довольно, Лизавета Андревна, перестаньте, вы убьете вашего мужа!
Онъ брызнулъ ей въ лицо водой и разстегнулъ лифъ; она билась въ его рукахъ, крича, что ненавидитъ его и чтобы онъ уходилъ отъ нея; но Ратмаевъ спокойно продолжалъ распускать ея платье, и постепенно она стала затихать.
Петръ Ивановичъ машинально видѣлъ и слышалъ все, но онъ не могъ еще собрать своихъ мыслей; все внутри его еще дрожало отъ той нравственной бури, которая пронеслась надъ нимъ какъ ураганъ.
Ратмаевъ позвалъ его и сказалъ, что Лизавету Андревну нужно перенести въ спальню и уложить въ постель, пока она не придетъ въ себя.
Тогда видъ жены, посинѣлой и съ закатившимися глазами, впервые за всю эту сцену поразилъ и испугалъ Петра Ивановича. Онъ сразу опомнился, и его мгновенная ненависть къ ней прошла такъ же быстро, какъ и налетѣла.
Ему стало страшно до ужаса, что онъ убилъ ее, потому что послѣ такой жестокой истерики, которую она только-что перенесла, она лежала, какъ мертвая, безъ движенія и пульса вся въ холодномъ поту. Слова Ратмаева: «вы убьете своего мужа» — безсознательно врѣзались ему въ память, но ему казалось, что не жена его, а онъ убилъ ее своимъ изступленіемъ.
Бережно, вмѣстѣ съ Ратмаевымъ, перенесли они ее въ спальню, и Ратмаевъ съ его помощью раздѣлъ и уложилъ ее.
…И теперь, когда, вспоминая всю эту сцену, Петръ Ивановичъ вспомнилъ также и то, какъ Ратмаевъ при немъ снималъ платье его жены, при немъ касался ея обнаженнаго тѣла, ревность мучительная и болѣзненная охватила его опять.
— Боже мой, Боже мой! — говорилъ онъ теперь со злобой, ломая руки: — и я не бросился тогда на него! И я не выгналъ его изъ моего дома! Да гдѣ же, наконецъ, былъ мой жалкій разумъ? гдѣ?! Какъ я не понялъ тогда, почему она вдругъ возненавидѣла его, почему назвала подлецомъ!
…Да, какъ все это стало понятно ему теперь, когда первое подозрѣніе уже вошло въ голову, и какъ тогда онъ былъ далекъ отъ истины! Да, она была права, сто разъ права, когда въ отвѣтъ на его «урезониваніе» съ раздраженіемъ отвѣчала ему: «оставь, ты ничего не понимаешь!» Можетъ быть, этими словами она хотѣла навести его тогда на мысль, хотѣла въ немъ найти опору и защиту отъ этого человѣка, отъ своей любви къ нему, отъ самой себя. Можетъ быть, она мучилась своимъ паденіемъ, сознавала весь ужасъ его и искала спасенія въ немъ, въ своемъ мужѣ, стараясь своимъ страннымъ поведеніемъ открыть ему глаза!..
А онъ — жалкій, ничтожный человѣкъ, вмѣсто помощи и спасенія ей, продолжалъ благодушествовать и ничего не понимать, и вмѣсто защиты, быть можетъ, только хуже толкалъ ее къ тому человѣку! Что тогда произошло между ними? почему она дошла до такого припадка? что могло довести ее до того, что она при немъ, при своемъ мужѣ, кинула тому въ лицо такое страшное слово?.. Быть можетъ, онъ силой, хитростью завлекъ ее! Господи, Господи! что далъ бы онъ теперь, чтобъ узнать все подробно и навѣрное, а не блуждать въ этихъ потемкахъ, переходя отъ одной догадки къ другой. Но узнать негдѣ и не отъ кого! Одна спитъ въ могилѣ, другой никогда не сознается и не разскажетъ. Быть можетъ онъ даже и забылъ обо всемъ этомъ давнымъ-давно, среди другихъ своихъ похожденій и побѣдъ! — Да, но что было дальше, дальше?.. Надо все, все вспомнить, до мельчайшей подробности; можетъ быть, онъ и самъ еще набредетъ на правду, на какое-нибудь новое открытіе. Да, на чемъ же онъ остановился?.. да, — на томъ, какъ они съ Ратмаевымъ отнесли ее въ спальню и уложили тамъ…
Нѣкоторое время они еще оставались при ней; Ратмаевъ теръ ей спиртомъ виски и заставилъ выпить ее какихъ-то капель, но послѣ этого онъ ушелъ и вмѣстѣ съ собой увелъ и его, Петра Ивановича, хотя ему очень хотѣлось тогда остаться съ женой. Но Ратмаевъ сказалъ, что ей нуженъ только полный покой, и что лучше всего оставить ее совсѣмъ одну, чтобы она могла заснуть. Они вернулись обратно въ залу, но никто изъ нихъ уже не сѣлъ за неоконченный обѣдъ.
Ратмаевъ блѣдный и сумрачный молча ходилъ изъ угла въ уголъ, опустивъ голову и угрюмо смотря себѣ подъ ноги.
Петру Ивановичу, казалось, что онъ нарочно не хочетъ встрѣчаться съ нимъ взглядомъ, — и это мучило его.
Онъ понималъ, что обида, нанесенная въ его домѣ Ратмаеву, одна изъ тѣхъ обидъ, удовлетвореніе за которыя дается съ оружіемъ въ рукахъ, но, съ другой стороны, стрѣляться ему съ Ратмаевымъ представлялось для Петра Ивановича чѣмъ то такимъ дикимъ и безсмысленнымъ, на что онъ никогда бы не могъ рѣшиться. Вотъ еслибы онъ могъ вымолить у него прощеніе, хотя бы на колѣняхъ, — Петръ Ивановичъ не задумался бы тогда ни на минуту. Но Ратмаевъ ходилъ съ такимъ сумрачнымъ видомъ, что Петръ Ивановичъ не рѣшался, даже и заговорить съ нимъ. Разъ только онъ смущенно попробовалъ-было начать что-то въ родѣ извиненія, но Ратмаевъ тотчасъ же рѣзко оборвалъ его.
— Ахъ, оставь, пожалуйста! — сказалъ онъ, нервно морщась и передергивая плечами: — чего ужъ тутъ…
И онъ опять заходилъ по комнатѣ. Такъ они пробыли больше часу, занятый каждый своими невеселыми мыслями.
Петръ Ивановичъ старался представить себѣ, чѣмъ все это кончится; конечно, Ратмаевъ не захочетъ у нихъ больше оставаться, и Петръ Ивановичъ понималъ, что даже и права не имѣетъ теперь удерживать его. Онъ желалъ, хоть того, чтобы это не послужило поводомъ къ вѣчному разрыву между нимъ и Ратмаевымъ, чтобы тотъ хоть со временемъ могъ бы простить и забыть все и опять пріѣхать къ нимъ по старому. Но онъ и на это не смѣлъ больше разсчитывать.
Вдругъ Ратмаевъ на ходу остановился передъ нимъ и сказалъ, нѣсколько стѣсняясь и не глядя на Петра Ивановича:
— Не беременна ли она?… Эти припадки бываютъ иногда… въ подобныхъ случаяхъ…
Петръ Ивановичъ покраснѣлъ и съ грустнымъ недовѣріемъ покачалъ головой; они въ то время даже и надежду на такое счастье давно уже потеряли.
Ратмаевъ ничего больше не прибавилъ, но черезъ нѣсколько минутъ опять остановился и замѣтилъ вскользь:
— А все-таки не мѣшало бы посовѣтоваться съ какимъ-нибудь акушеромъ… Очень можетъ быть, что это именно такъ и есть…
— Да, посовѣтоваться-то можно, — сказалъ Петръ Ивановичъ нерѣшительно: — въ нашемъ уѣздномъ городѣ прекрасный есть акушеръ… хоть завтра же можно послать… только врядъ ли… не думаю…
— Все равно, доктора нужно позвать, — сказалъ сумрачно Ратмаевъ: — не могу же я пользовать ее, когда у ней ко мнѣ… чуть не отвращеніе явилось… Только хуже еще раздражу своими совѣтами… Ну, а меня, братъ, ты больше не держи! Я завтра же, прибавилъ онъ вдругъ рѣшительно, поѣду! Ты, пожалуйста, не думай… чтобъ я это… тамъ отъ обиды, что-ли, продѣлалъ… Это вздоръ, я ужъ тебѣ и прежде говорилъ… какія обиды! женскіе нервы просто… Но такъ вообще… пора ужъ… Скоро и осень на дворѣ, пора и за работу опять приниматься; довольно, побаклушничалъ!
Петръ Ивановичъ понуро опустилъ голову, не смѣя ни просить, ни возражать, ни уговаривать своего друга…
Грустно провели они тотъ вечеръ. Ратмаевъ продолжалъ все время угрюмо ходить по комнатѣ, а Петръ Ивановичъ уныло сидѣлъ на диванѣ.
Нѣсколько разъ порывался онъ пойти къ женѣ, но Ратмаевъ всякій разъ удерживалъ его, говоря, что это только повредитъ ей; лучше всего до завтра ее вовсе не безпокоить.
Петръ Ивановичъ повиновался ему, хотя, и неохотно. Въ душѣ онъ поджидалъ и надѣялся, что Лиза сама пришлетъ за нимъ; но она тоже не присылала, и онъ мучился, не зная, что съ ней, и какъ она себя теперь чувствуетъ, но поступить наперекоръ Ратмаеву не рѣшался…
— Да, — сказалъ себѣ Петръ Ивановичъ, открываясь на минуту отъ своихъ воспоминаній: — да, теперь-то это понятно, вполнѣ понятно, почему онъ меня тогда, не пускалъ къ ней! Ясно, что онъ боялся, какъ бы она мнѣ не призналась! И очень можетъ быть, что именно, тогда, въ тотъ вечеръ, подъ вліяніемъ своего состоянія, она дѣйствительно, все высказала бы, но ему это, конечно, было не съ руки, и онъ насильно удерживалъ меня подлѣ себя, а я, дуракъ, слушался его, какъ ребенокъ!
Теперь его послушаніе этому хитрому человѣку мучило и раздражало Петра Ивановича; онъ возмущался своимъ былымъ рабствомъ и дорого бы далъ, чтобы вернуть тотъ достопамятный день. Теперь онъ простить себѣ не могъ того, что тогда былъ весь подъ вліяніемъ Ратмаева, и тотъ распоряжался имъ, какъ хотѣлъ. Онъ даже спать его не пустилъ «туда» и все подъ тѣмъ же предлогомъ безпокойства женѣ, уговорилъ его лечь на диванѣ въ залѣ, подлѣ своей комнаты. Очевидно, онъ боялся хотя бы на минуту выпустить его изъ-подъ своего наблюденія и оставить вдвоемъ съ женой! Но отчего она сама не прислала за нимъ? Почему не прислала даже спросить, отчего онъ не ложится на своемъ обычномъ мѣстѣ!
Ратмаевъ увѣрялъ, что она спитъ, и хлопоталъ будто бы; только о томъ, чтобы не будить ее. Но врядъ ли она могла спать такъ крѣпко чтобы даже не слышать, какъ брали его постель. Тогда онъ объяснялъ себѣ это тѣмъ, что жена или сама на него сердится, или думаетъ, что онъ все еще сердится на нее. Но теперь онъ понималъ, что и она тоже боялась, — боялась, что подъ вліяніемъ своего порыва выдастъ себя, сказавъ слишкомъ много. Вѣроятно, она думала, что онъ все понялъ, и не смѣла послать за нимъ, тѣмъ болѣе, что онъ самъ не шелъ къ ней. Еслибы она была невинна, она бы не выдержала и непремѣнно послала бы за нимъ; но она знала свою вину и потому молчала, тревожно поджидая вѣрно послѣдствій своето неосторожнаго полупризнанія.
Утромъ, пока Ратмаевъ еще не вышелъ, Петръі Ивановичъ, не спавшій и тревожившійся почти всю ночь, все-таки не вытерпѣлъ и тихонько прошелъ къ женѣ. Какъ сейчасъ, помнитъ онъ все, — помнитъ потому, что весь тотъ день, который онъ всегда потомъ считалъ самымъ знаменательнымъ въ своей жизни, хотя совсѣмъ по другимть причинамъ, чѣмъ теперь, глубоко врѣзался въ его память, и онъ, любившій долго еще потомъ вспоминать его, до сихъ поръ не забылъ всѣхъ мельчайшихъ его подробностей.
Когда онъ осторожно отворилъ дверь въ спальню, Лизавета Андревна лежала еще въ постели и, обхвативъ руками подушку, смотрѣла куда-то въ уголъ, широко раскрытыми глазами.
Первымъ ея движеніемъ, когда она увидѣла его, было поспѣшно закрыть опять глаза и притвориться спящей; но онъ подошелъ къ ея кровати и тихонько дотронулся до ея руки. Тогда она снова открыла глаза и взглянула на него, и въ этомъ первомъ ея взглядѣ было столько нѣмого страха, что это даже и тогда поразило его. Онъ подумалъ, что она боится за свою вчерашнюю сцену, не зная еще того, что онъ, напуганный ея болѣзнью, почти уже совсѣмъ простилъ ее.
Петръ Ивановичъ сѣлъ на край ея постели и взялъ жену за руки.
— Лиза, — сказалъ онъ съ упрекомъ, — что ты надѣлала!
Она вдругъ слабо вскрикнула, поблѣднѣла и, разомъ поднявшись съ постели, обхватила руками его шею.
— Прости… прости меня… прости… — заговорила она, рыдая и пряча отъ него свое омоченное слезами лицо. И она ловила его руки и страстно, какъ никогда раньше, цѣловала ихъ, повторяя только:
— Прости, прости…
— Да я-то прощу, — сказалъ Петръ Ивановичъ, самъ чуть не до слезъ растроганный ея горячимъ раскаяніемъ: — я-то, Лиза, прощу, а вотъ проститъ ли онъ! Подумай сама, Лиза, что ты ему говорила, какъ назвала его!
Она подняла лицо съ груди его, посмотрѣла на него какимъ-то изумленнымъ, долгимъ и точно невѣрящимъ ему взглядомъ, и вдругъ перестала плакать и цѣловать его руки и молча опустилась опять на подушки.
Петръ Ивановичъ долго говорилъ и «урезонивалъ» ее (онъ опять горько разсмѣялся, вспомнивъ это), но она слушала его молча и апатично, не возражая, но очевидно и не соглашаясь съ нимъ.
Только когда онъ заговорилъ, что она должна не только извиниться передъ Ратмаевымъ, но и просить у него прощенія такъ же горячо и искренно, какъ сейчасъ просила у него, своего мужа, она вдругъ опять стремительно поднялась на постели.
— Никогда! — воскликнула она пылко: — никогда! — и глаза ея блеснули по-вчерашнему. — Никогда! Пусть онъ уѣзжаетъ, а я… я не выйду, пока онъ не уѣдетъ!
Петръ Ивановичъ умолялъ ее, убѣждалъ, приказывалъ даже, но она повторяла только: «никогда!» и «не выйду, пока не уѣдетъ!»
Такъ ничего не добившись отъ жены, Петръ Ивановичъ съ огорченнымъ и сконфуженнымъ видомъ вернулся въ залу, гдѣ уже ходилъ вставшій безъ него Ратмаевъ. По его мрачно наклоненной головѣ и по кивку головы, вмѣсто привѣтствія, а главное, по взволнованной, тревожной походкѣ, Петръ Ивановичъ убѣдился, что настроеніе его друга не измѣнилось за ночь. Въ окно онъ увидѣлъ, какъ Парамонъ, тогда еще молодой, здоровый малый, съ густой, всегда всклокоченной бородой, тащилъ чемоданъ Ратмаева, за ненадобностью пролежавшій лѣтомъ въ сараѣ.
Сердце его сжалось, но, другой стороны, иного выхода не было, и волей-неволей приходилось признать, что къ сожалѣнію, это самое разумное.
Они молча сѣли за чай; Петръ Ивановичъ почти не смѣлъ глядѣть на Ратмаева, зато Ратмаевъ нѣсколько разъ смутилъ его какимъ-то пристальнымъ, не то испытующимъ, не то выжидающимъ чего-то взглядомъ. Но подъ конецъ чая онъ успокоился и даже развеселился.
— Ну, что, братъ Петруха! — сказалъ снъ уже своимъ обычнымъ, безпечно — подтрунивающимъ тономъ: — не горюй! Богъ дастъ, еще увидимся; а не увидимся… ну, значитъ, такъ тому и быть должно, значитъ, оно и къ лучшему!
Петру Ивановичу было больно, что Ратмаевъ, съ которымъ они разставались, быть можетъ, дѣйствительно навсегда, или, по крайней мѣрѣ, на много лѣтъ, — такъ легко подтруниваетъ надъ этимъ. На его взглядъ, ихъ связывало слишкомъ многое, — общее дѣтство, общая юность и долголѣтняя дружба, — чтобы разставаться съ легкимъ сердцемъ и усмѣшечками. Но онъ ничего не сказалъ и былъ радъ хоть тому, что Ратмаевъ не сердится.
Подъ-конецъ Ратмаевъ совсѣмъ оживился и, укладываясь, безпрестанно шутилъ и дурачился; но тонъ этихъ шутокъ былъ, видимо, нервенъ и напряженъ. Онъ точно поддразнивалъ самого себя.
Петръ Ивановичъ осторожно, конфузясь и краснѣя, какъ отъ своей лжи, такъ и отъ боязни еще больше обидѣть Ратмаева, — началъ извиняться за жену и за то, что она не можетъ, по болѣзни, выйти, чтобы извиниться самой.
— Но меня… — прибавилъ онъ въ смущеніи: — она просила передать, что проситъ… очень, очень извинить ее… за все…
Ратмаевъ вдругъ весь нервно передернулся и злобно разсмѣялся.
— Ну, полно, братъ, — сказалъ онъ рѣзко: — ужъ какое тамъ «извиняется!»
Онъ замолчалъ и съ минуту какъ-то ожесточенно запихивалъ въ чемоданъ какую-то неукладывавшуюся въ него книгу.
— Ужъ какое тамъ извиняется! — повторилъ онъ, вставая и выпрямляясь и переходя опять къ своему обычному подтрунивающему тону.
— Нешто мы не понимаемъ! Мы, братъ, все понимаемъ! Ну, да Богъ съ ней… И это къ лучшему! Все, братъ, къ лучшему въ этомъ лучшемъ изъ міровъ!
И онъ засмѣялся такъ громко, что даже Петръ Ивановичъ понялъ всю искусственность такого смѣха, и лицо его при этомъ опять поблѣднѣло и задергалось, а ротъ болѣзненно скривился: Петру Ивановичу показалось, что Ратмаевъ сейчасъ разрыдается такъ же истерически, какъ вчера разрыдалась Лизавета Андреевна. Но Ратмаевъ не зарыдалъ, а только съ ожесточеніемъ ткнулъ ногой въ груду книгъ валявшихся, на полу, подлѣ чемодана, такъ что онѣ всѣ разсыпались въ разныя стороны.
— А, чортъ! — сказалъ онъ злобно, наклоняясь надъ ними и снова начиная запихивать ихъ…
— Да, — подумалъ теперь Петръ Ивановичъ, припоминая всѣ эти сцены: — очень можетъ быть, что они искренно любили другъ друга, и только я былъ имъ помѣхой! Но зачѣмъ же они лгали въ такомъ случаѣ, зачѣмъ такъ низко обманывали меня! Вѣдь я тогда обоихъ ихъ такъ любилъ, что, конечно, не задумался бы отстраниться и дать имъ полную свободу. Да скажи они мнѣ только слово — и разводъ бы далъ, и вину на себя бы взялъ: Богъ съ ними, пускай женились бы и были счастливы! Какъ ни тяжело было бы это, а все же лучше, чѣмъ то, что вышло теперь. Она хоть и кричала ему тогда при мнѣ, что ненавидитъ его, но это не ненависть въ ней была, а любовь. Она понимала, что такая любовь къ нему — грѣхъ и обманъ, и ненавидѣла его за то, но порывами, минутами, а потомъ и совсѣмъ убила въ себѣ все, но только потому, что она и по натурѣ, и по воспитанію была честная женщина и понимала свои обязанности; а еслибы ей дать тогда свободу, она всю бы душу въ него положила, всю бы жизнь ему отдала, какъ положила ее потомъ въ сына и въ меня, — а меня она никогда не любила съ такой страстью, какъ того. Но онъ… онъ врядъ ли глубоко любилъ ее; скорѣй это было просто чувственное увлеченіе, одно изъ тѣхъ, какія у него были десятками. Врядъ ли бы онъ обрадовался разводу и возможности жениться на ней… А впрочемъ, кто знаетъ… чужая душа потемки… можетъ и искренно полюбилъ… Но какъ я тогда не понялъ этого вопля ея: «прости, прости!» Какъ могъ отнести его только къ ея ссорѣ съ Ратмаевымъ! Вотъ до чего можетъ иногда человѣкъ быть слѣпъ! Да!.. Но еслибы я не прозрѣвалъ до конца, во сколько счастливѣе были бы теперь мои послѣдніе годы!..
Незадолго до обѣда пріѣхалъ изъ города Николаевъ, ихъ акушеръ, за которымъ послали еще съ вечера.
Лизавета Андревна не ожидала этого и, увидѣвъ мужа, вмѣстѣ съ докторомъ, удивилась и встревожилась.
— Къ чему это, къ чему! — сказала она испуганно, почти со слезами: — я совсѣмъ здорова.
Но Николаевъ все-таки захотѣлъ непремѣнна выслушать ее, и Петръ Ивановичъ оставилъихъ.
Онъ ушелъ въ свой кабинетъ и не безъ тревоги поджидалъ тамъ конца консультаціи. О беременности жены онъ вовсе не думалъ — до того онъ привыкъ уже къ мысли, что это невозможно; но предположеніе Ратмаева какой-нибудь серьезной женской болѣзни въ Лизаветѣ Андревнѣ очень безпокоило его.
Минутъ черезъ двадцать Николаевъ вошелъ, наконецъ, въ кабинетъ и протянулъ Петру Ивановичу руку.
— Ну, поздравляю васъ, — сказалъ онъ весело: — скоро отцомъ будете!
Все закружилось вокругъ Петра Ивановича, Онъ широко открылъ глаза, хотѣлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ, а упалъ на диванъ, и заплакалъ.
Николаевъ успокаивалъ его, поздравлялъ, шутилъ, но онъ ничего не слышалъ и только плакалъ, — плакалъ съ какимъ-то глубокимъ наслажденіемъ; плакалъ отъ восторга, отъ счастья, которое своей силой, своей полнотой и неожиданностью, казалось, задушило бы его, еслибъ онъ не далъ ему вылиться въ этихъ непривычныхъ рѣдкихъ для него слезахъ.
Онъ смутно теперь помнилъ послѣдующіе затѣмъ часы, потому что все смѣшалось тогда для него въ одномъ ощущеніи радости, — огромной, все захватывающей собой радости.
Смутно помнилъ онъ, какъ вошелъ потомъ къ женѣ и упалъ почти безсознательно передъ ней на колѣни и опять заплакалъ отъ сознанія своего счастья, обнимая ея колѣни и цѣлуя ихъ, ея руки, ея ноги, всю ее, какъ будто пополнѣвшую уже слегка въ станѣ и разомъ ставшую для него драгоцѣнной.
Но что онъ и теперь помнилъ хорошо и ясно, это — ея блѣдное, испуганное, растерянное лицо, которое и тогда поразило и огорчило его, при одномъ взглядѣ на него. Въ немъ не только ее было той великой радости, какою преисполненъ былъ онъ самъ, но было скорѣй какое-то страданіе.
И сколько разъ потомъ за ея тяжелую, долгую беременность подмѣчалъ онъ у нея такое выраженіе лица!
Она сидѣла передъ нимъ вся блѣдная, безсильно опустивъ руки, и не отвѣчала на его ласки.
— Неправда, неправда… не можетъ быть… не можетъ… — говорила она какъ во снѣ скорѣе самой себѣ, чѣмъ ему, и такимъ страннымъ голосомъ, какъ будто она говорила не о величайшей радости для нихъ, а о какомъ-то несчастій, въ которое не хотѣла вѣрить.
Но Петръ Ивановичъ еще за часъ не вѣрившій и самъ въ подобную возможность, теперь, послѣ словъ Николаева, разомъ увѣровалъ и уже не хотѣлъ отдавать своего счастья ни за какія другія блага міра. Ему было больно, что жена не радуется вмѣстѣ съ нимъ и даже какъ будто бы не хочетъ вѣрить, но онъ объяснилъ себѣ это тѣмъ, что первое извѣстіе до того поразило ее, что она совсѣмъ растерялась.
Все отодвинулось для него на второй планъ. Даже къ отъѣзду Ратмаева онъ сдѣлался почти равнодушенъ. Его существо было тогда переполненно одной мыслью, однимъ чувствомъ — и все остальное казалось уже неважно. Какъ естественно объяснилось теперь ему все поведеніе ея въ послѣднее время! — вотъ отчего были и эти необычайные въ ней капризы, это раздраженіе и вспышки — и съ какимъ мучительнымъ стыдомъ и горькимъ раскаяніемъ вспоминалъ онъ, какъ еще вчера занесъ руку надъ ней, уже больной, беременной!.. Безумецъ, онъ самъ себя чуть-было не лишилъ того счастья, которое Господь посылалъ имъ наконецъ.
Съ тревогой разспрашивалъ онъ Николаева, не повредилъ ли женѣ вчерашній ея припадокъ, но тотъ въ это время съ аппетитомъ кушалъ пирогъ съ цыплятами и равнодушно успокаивалъ его.
— О, нѣтъ, — говорилъ онъ: — съ беременными женщинами это часто бываетъ! Конечно, лучше по возможности избѣгать всякихъ волненій и не раздражать, но большинство изъ нихъ въ этомъ положеніи сами придумываютъ себѣ всякія волненія и раздраженія!
И точно въ отвѣтъ на мысли Петра Ивановича, онъ разсказалъ ему цѣлую массу разныхъ курьезныхъ случаевъ, гдѣ женщины въ подобныхъ положеніяхъ вдругъ совершенно измѣнялись, становясь изъ спокойныхъ раздражительными, изъ веселыхъ — угрюмыми и наоборотъ, а также о тѣхъ странныхъ антипатіяхъ, капризахъ и перемѣнахъ вкуса, въ которые впадали при этомъ нѣкоторыя изъ нихъ.
Петръ Ивановичъ слушалъ все это съ такимъ удовольствіемъ и любопытствомъ, какъ какое-нибудь чтеніе самой интересной книги, и чѣмъ больше разсказывалъ Николаевъ, тѣмъ больше объяснялось для него поведеніе жены, и тѣмъ сильнѣе обвинялъ онъ себя. Зато на все будущее время онъ далъ себѣ слово оберегать ее отъ всего, что хоть сколько-нибудь неблагопріятно могло отзываться на ней.
Ратмаевъ сидѣлъ тутъ же. Онъ опять сдѣлался не въ духѣ и почти не принималъ участія въ ихъ разговорѣ. Петра Ивановича онъ поздравилъ такъ сухо, что даже огорчилъ его.
— Ну, вотъ видишь, я тебѣ говорилъ, — сказалъ онъ, и холодно пожалъ ему въ видѣ поздравленія руку.
— Ты понимаешь теперь самъ, голубчикъ, — сказалъ ему Петръ Ивановичъ, горячо отвѣчая на холодное пожатіе Ратмаева: — ты понимаешь самъ, что она не виновата… что все это было въ ней только болѣзненное, невольное, несознаваемое… Прости же ее, голубчикъ, вполнѣ… для меня прости…
Ратмаевъ вспыхнулъ и рѣзко отклонился отъ крѣпкихъ рукопожатій Петра Ивановича.
— Ну, чего тамъ еще… конечно… конечно… — сказалъ онъ какъ-то смущенно и съ неудовольствіемъ.
На другое утро Ратмаевъ рано уѣзжалъ.
Петръ Ивановичъ ѣхалъ проводить его до уѣзднаго города. Ночь онъ, опять-таки же по совѣту Ратмаева, провелъ на диванѣ въ залѣ.
— Лучше ложился бы здѣсь опять, — замѣтилъ ему Ратмаевъ вскользь: — а то завтра вставать надо съ зарею, только Лизавету Андревну даромъ разбудишь.
Но утромъ пока запрягали лошадей, Петръ Ивановичъ не выдержалъ и забѣжалъ на минутку къ женѣ въ спальню. Ему хотѣлось только взглянуть, какъ она спитъ. Теперь все въ ней, каждое движеніе ея, даже самое дыханіе, нѣсколько тяжелое и учащенное, трогали его, и ему все хотѣлось смотрѣть и смотрѣть на нее, прислушиваясь къ той загадочной, но уже дорогой ему жизни, которая жила и развивалась въ ней. Онъ не могъ уѣхать на цѣлый день, не взглянувъ на нее предъ отъѣздомъ.
Наканунѣ весь день она провела въ постели, и Петръ Ивановичъ уже заранѣе просилъ еще разъ Ратмаева извинить больную жену за то, что она не выйдетъ провожать ихъ.
Петръ Ивановичъ, входя осторожно къ женѣ, думалъ, что она еще спитъ, но Лизавета Андревна уже не спала, хотя и лежала еще въ постели.
Услышавъ шорохъ возлѣ дверей, она сейчасъ же открыла глаза и подняла голову.
— Что? что, уже… уже ѣдете?… — спросила она тревожно и сейчасъ же поднялась совсѣмъ и стала поспѣшно одѣваться.
Петръ Ивановичъ понялъ, что жена передумала и хочетъ выйти проститься съ Ратмаевымъ. Онъ и обрадовался этому, и испугался, какъ бы она опять не взволновалась при этомъ.
— Не повредило бы тебѣ это, душенька, — робко замѣтилъ онъ, не зная еще самъ, совѣто вать женѣ идти, или совѣтовать остаться.
Но она только махнула ему рукой.
— Нѣтъ, нѣтъ, я приду… — сказала она: — иди… иди… я сейчасъ…
Петръ Ивановичъ видѣлъ, какъ она дрожитъ, не то отъ утренняго холода, не то отъ внутренняго волненія. Онъ постоялъ еще въ раздумьѣ, но она опять торопливо, съ нетерпѣніемъ повторила ему:
— Иди… иди…
Тогда онъ повиновался — и вышелъ.
Въ залѣ Ратмаевъ, уже въ пальто и шапкѣ, съ сумкой чрезъ плечо, стоялъ у стола, допивая наскоро, большими глотками, чай изъ стакана.
— Жена сейчасъ выйдетъ… проститься съ тобой, — сказалъ Петръ Ивановичъ съ смущеніемъ, но съ удовольствіемъ, потому что, исключая только маленькое безпокойство за здоровье жены, онъ былъ очень доволенъ въ душѣ, что она вполнѣ облагоразумилась и хочетъ хоть передъ отъѣздомъ Ратмаева загладить свою выходку.
Когда Петръ Ивановичъ это сказалъ, Ратмаевъ, какъ ему показалось, вздрогнулъ и поблѣднѣлъ.
— Къ чему это?! — сказалъ онъ почти сердито и прибавилъ то же самое, чего такъ боялся и самъ Петръ Ивановичъ: — опять только взволнуется…
— Ну, что дѣлать… сама хочетъ! — сказалъ Петръ Ивановичъ почти виновато.
Въ эту минуту вошла Лизавета Андревна.
Она была закутана въ темную, видимо, шскоро накинутую шаль и очень блѣдна.
— Я пришла… — заговорила она, останавливаясь у стола и съ трудомъ переводя дыханіе: — проститься съ вами… Алексѣй Григорьевичъ, и… и извиниться… я была… была… непра… — она хотѣла, конечно, сказать: «неправа», но почему-то передумала и сказала: — слишкомъ рѣзка…
Петръ Ивановичъ съ тревогой смотрѣлъ на нихъ; онъ видѣлъ, что оба они, и Ратмаевъ, и жена, очень блѣдны и взволнованы, а Ратмаевъ хмурится и кусаетъ губы.
Онъ нѣсколько церемонно и глядя не на нее, а куда-то внизъ (Лизавета Андревна, говоря, тоже не смотрѣла на него), поклонился ей и сказалъ очень тихо:
— Помилуйте, Лизавета Андревна…
— Извините меня, — сказала она еще разъ и протянула ему руку.
Ратмаевъ взялъ ея руку все такъ же церемонно и нерѣшительно и поцѣловалъ кончики ея пальцевъ. Но Лизавета Андревна вдругъ быстро закинула ему руки на плечи и судорожно зарыдала, уронивъ голову на его грудь.
Ратмаевъ сначала какъ будто потерялся, на тоже обнялъ ее и молча, съ нервными только подергиваніями на блѣдномъ лицѣ, держалъ ее въ своихъ рукахъ.
Петръ Ивановичъ испугался. Онъ предчувствовалъ, что жена взволнуется, но эти страстныя слезы и то, полное какого-то точно отчаянія, движеніе, съ которымъ она закинула руки на плечи Ратмаева, невольно смутили его даже тогда. Не то чтобы это было ему непріятно, но онъ находилъ все это немного неловкимъ, хотя, съ другой стороны, жена его такъ оскорбила Ратмаева, что горячій порывъ раскаянія, съ какимъ она теперь бросилась къ нему, прося прощенія, былъ почти естественнымъ, особенно при ея болѣзненномъ состояніи. Вѣдь онъ самъ же вчера убѣждалъ ее просить у Ратмаева прощенія такъ, какъ она просила у него самого.
Но все-таки онъ подошелъ къ ней и съ величайшей осторожностью и лаской тихонько отвелъ ее отъ Ратмаева, умоляя успокоиться и не волноваться такъ сильно.
Она безсильно опустила руки и покорно, хотя и рыдая, дала отвести себя и усадить на кресло.
— Дай ей вчерашнихъ капель, — сказалъ ему тихо Ратмаевъ.
Петръ Ивановичъ бросился въ спальню, и пока онъ искалъ и отсчитывалъ ихъ тамъ, дрожащими отъ волненія руками, — они оставались одни. И дорого бы далъ теперь Петръ Ивановичъ за то, чтобы узнать, что говорилъ ей Ратмаевъ въ эти пять — шесть минутъ, чѣмъ успокоилъ ее, потому что, когда онъ вернулся съ каплями въ рукахъ, рыданія Елизаветы Андревны почти совсѣмъ затихли, и она только тихо плакала, положивъ голову на столъ, а Ратмаевъ стоялъ подлѣ нея и, держа ея руку въ своей рукѣ, говорилъ ей что-то, чего Петръ Ивановичъ не разслышалъ тогда.
— Ну, вотъ мы уже и смотримъ молодцомъ! — сказалъ онъ какъ бы весело, когда Петръ Ивановичъ вошелъ.
Но лицо у него было все еще блѣдно и взволновано и все еще слегка подергивалось тѣми нервными движеніями, которыя, Петръ Ивановичъ всегда замѣчалъ у него въ минуты сильнаго волненія. И вдругъ онъ съ новымъ приливомъ ужаса и отчаянія вспомнилъ теперь, что точно такія же подергиванія лица есть и у Сергѣя Петровича, котораго въ дѣтствѣ даже лѣчили отъ нихъ.
— Да, — сказалъ онъ себѣ съ горечью: — да, доказательствъ даже слишкомъ много!
Когда Лизавета Андревна немного успокоилась, они вышли всѣ вмѣстѣ на крыльцо, такъ какъ уже давно было время ѣхать.
Ратмаевъ еще разъ поцѣловалъ ея руку, особенно нѣжнымъ и долгимъ поцѣлуемъ, а она молчала и только тихо плакала. Петръ Ивановичъ тоже крѣпко обнялъ и нѣсколько разъ поцѣловалъ жену, упрашивая ее не волноваться и беречь себя и затѣмъ поспѣшилъ въ тарантасъ и сѣлъ рядомъ съ Ратмаевымъ.
Ему было и страшно, и жалко оставлять жену одну въ такомъ разстроенномъ состояніи, и еслибы не было неловко передъ Ратмаевымъ, — онъ предпочелъ бы остаться дома. Но въ то же время онъ былъ искренно доволенъ, что они оба вполнѣ помирились, и впечатлѣніе третьегодняшней сцены будетъ все-таки заглажено этимъ теплымъ прощаніемъ.
Они выѣхали со двора на дорогу, а Лизавета Андревна все стояла на крыльцѣ и молча глядѣла имъ вслѣдъ.
И онъ, и Ратмаевъ — нѣсколько разъ оборачивались къ ней и махали шапками, но она не отвѣчала имъ ни платкомъ, ни поклонами, и только видно было, какъ она стоитъ неподвижно, опустивъ руки, и смотритъ на дорогу.
Когда они были уже на поворотѣ, Петру Ивановичу показалось, что Лизавета Андревна какъ будто крикнула имъ вслѣдъ съ какимъ-то отчаяніемъ:
— Алексѣй Григорьичъ!..
Онъ даже вздрогнулъ и невольно обернулся еще разъ. Обернулся и Ратмаевъ, но они уже повернули, домъ скрылся за липовой аллеей и вслѣдъ за ними поднималось только густое облако пыли.
Вернувшись къ вечеру домой, Петръ Ивановичъ нашелъ жену опять на постели; она была закутана все въ ту же темную турецкую шаль, глаза ея были красны и лицо заплакано. Видно было, что она легла, какъ только они уѣхали, и пролежала такъ весь день, не одѣваясь. Ужинать съ нимъ, сославшись на головную боль, она тоже не пошла и осталась у себя.
Петръ Ивановичъ, припоминая все это, только удивлялся, какъ могло тогда не придти ему въ голову, что странно же, почему его жена можетъ быть опечалена отъѣздомъ не только чужого, но даже и непріятнаго ей человѣка — до такой степени, что лицо ея все еще остается заплаканнымъ восемь часовъ спустя какъ тотъ уѣхалъ, а сама она, не одѣваясь и не притрогиваясь къ пищѣ, лежитъ у себя цѣлый день!..
Кажется, это могло бы показаться страннымъ, но тогда онъ все объяснялъ ея «положеніемъ» и усилившеюся чрезъ то впечатлительностью, а потому все продолжало ему казаться вполнѣ естественнымъ.
Ему опять постлали не въ спальнѣ, а въ кабинетѣ, очистившемся послѣ Ратмаева, и такъ продолжалось все время ея беременности. Петру Ивановичу, привыкшему къ своей постели и вечернимъ разговорамъ съ женой, въ которыхъ онъ всегда дѣлился съ ней всѣми своими заботами и мыслями, было немного скучно и неудобно въ кабинетѣ, но ради нея онъ готовъ былъ подчиняться теперь всякимъ неудобствамъ и даже радовался имъ… На другой день по отъѣздѣ Ратмаева, Лизавета Андревна вышла какъ всегда, къ чаю, повидимоіму, спокойная хотя и грустная и только лицо ея, расцвѣвшее-было за лѣто такою пышной, яркой красотой, опять осунулось и поблѣднѣло. Но ему она казалась такъ еще милѣе и дороже.
За все время ея беременности онъ не могъ теперь больше припомнить ничего особеннаго; она только продолжала сильно худѣть и блѣднѣть, такъ что это даже безпокоило его, и кромѣ того характеръ ея очень измѣнился и сдѣлался нервнымъ и неровнымъ.
Часто она плакала цѣлыми днями, по совершенно непонятнымъ для Петра Ивановича причинамъ, которыхъ, не объясняла ему. Но докторъ опять успокоилъ его, сказавъ, что это все «обычныя явленія».
Больше всего огорчало его то, что она такъ мало радовалась ихъ счастью. Иногда ему казалось, что она рѣшительно даже тяготится этимъ. Это было ему больно и горько, и разъ онъ даже рѣшился деликатно высказать ей то; но при первыхъ же его словахъ съ ней сдѣлался такой истерическій припадокъ, что больше онъ никогда уже не поднималъ подобныхъ разговоровъ.
— Э, батюшка, есть женщины, которыя прямо отвращеніе къ этому чувствуютъ! — сказалъ ему все тотъ же Николаевъ, который бывалъ у нихъ теперь каждую недѣлю и сдѣлался, въ глазахъ Петра Ивановича, чѣмъ-то въ родѣ великаго человѣка, каждому слову котораго онъ внималъ чуть не съ благоговѣніемъ.
— У нѣкоторыхъ, — говорилъ онъ: — инстинктъ материнства развивается только уже по рожденіи ребенка, и зато въ большинствѣ случаевъ изъ этихъ-то и выходятъ потомъ самыя страстныя матери!
— Ну, дай Богъ, дай Богъ, коли такъ! — съ успокоеніемъ отвѣчалъ Петръ Ивановичъ, и даже мысленно переставалъ упрекать жену за недостатокъ нѣжности къ ихъ будущему малюткѣ.
Въ то время съ помощью доктора онъ окончательно убѣдилъ себя, что все идетъ вполнѣ нормально, какъ и должно идти, какъ всегда и у другихъ бываетъ; но теперь онъ видѣлъ, что мѣсяцы ея беременности были однимъ сплошнымъ доказательствомъ ея виновности, которая мучила и терзала ее.
Еслибы тогда хоть на мигъ мелькнуло въ головѣ его подозрѣніе, то, конечно, все предъидущее и послѣдующее поведеніе жены только усилило бы разъ заронившееся подозрѣніе — и въ концѣ концовъ поневолѣ открыло бы ему все.
Но какъ могло зародиться въ немъ такое подозрѣніе тогда — вѣдь онъ всегда зналъ ее за безупречную женщину, а въ тѣ дни она и окончательно сдѣлалась для него святыней! Еслибы они жили болѣе открыто, принимали бы, выѣзжали, то очень можетъ быть, что кто-нибудь изъ постороннихъ, которые всегда скорѣе замѣчаютъ подобныя вещи, быть можетъ, хотя бы ужъ изъ свойственнаго людямъ злорадства, «намекнулъ бы» ему что-нибудь въ этомъ родѣ, и онъ самъ сталъ бы приглядываться, наблюдать, призадумываться и дошелъ бы, вѣроятно, до истины. Но ему и «намекнуть» то было некому: они всегда жили уединенно, а тутъ вовсе заперлись. Онъ боялся даже возить ее въ церковь: все ему казалось, что и лошади-то испугаются, и экипажъ сломается, и встряхнетъ ее какъ нибудь, — а одному безъ нея ему никуда не хотѣлось. И къ себѣ они совсѣмъ перестали принимать. Она всѣхъ стала какъ-то дичиться, прятаться, отговариваться нездоровьемъ, а ему разъ даже прямо какъ-то призналась, что всѣ ей опротивѣли и никого она не хочетъ видѣть.
Такъ подошло время ея родовъ, время самое страшное и тяжелое, — за исключеніемъ потомъ времени ея смерти, — въ теченіе всей его жизни.
Роды были тяжелые, мучительные, но еще ужаснѣе была послѣдовавшая за ними горячка.
Еслибы у него тогда была хоть тѣнь подозрѣнія, то одинъ бредъ ея во время этой горячки все уяснилъ бы ему.
Онъ не помнилъ теперь всего, что дѣлала она и говорила тогда, — но и того, что запечатлѣлось въ его памяти, вполнѣ достаточно теперь, чтобы добить его послѣднія иллюзіи.
Онъ помнилъ и до сихъ поръ, какъ вскакивала она во время бреда съ постели и съ какимъ-то отчаяніемъ начинала говорить сама себѣ:
— Боже мой, что я сдѣлала! что я сдѣлала!..
И лицо ея при этомъ выражало столько ужаса и горя, что Петръ Ивановичъ чуть не плакалъ, глядя на ея страданія.
Иногда, услышавъ плачъ ребенка, долетавшій изъ сосѣднихъ комнатъ, она вздрагивала, глаза ея со страхомъ расширялись и она шептала ему, указывая на дверь:
— Ребенокъ… слышишь, ребенокъ!.. зачѣмъ ребенокъ?.. не надо, не надо ребенка… Дайте мнѣ его… я его спрячу… Нѣтъ, лучше задушите его, задушите, чтобы не было его, совсѣмъ не было… Это еще дитя… онъ не понимаетъ… это грѣхъ и смерть, смерть, сама смерть…
И она лихорадочно схватывала одѣяло, которое принимала за дитя, и дрожащими руками комкала его, стараясь запрятать подъ подушки, и со страхомъ, какъ преступница, совершающая какое-то страшное дѣло, — дрожала, оглядываясь по сторонамъ, словно боясь, что кто-нибудь подсматриваетъ за ней…
Но черезъ минуту мысль ея вѣрно опять убѣгала отъ чего-то ужаснаго, что представлялось ей, и она смѣялась, и вся пылающая отъ жара, съ разметавшимися волосами и запекшимся ртомъ, начинала вдругъ страстно обнимать Петра Ивановича, называла его своимъ красавцемъ, своей любовью, цѣловала его — какъ никогда не цѣловала, будучи здоровой, играла его волосами, говорила ему о любви и заставляла и его говорить, что онъ тоже страстно любитъ ее, и радовалась, смѣясь отъ восторга и глядя на него влюбленными глазами, когда онъ сквозь слезы повторялъ ей тѣ слова, которыя она сама же подсказывала ему.
И онъ, безумецъ, говорилъ эти слова, не понимая тогда, что въ своемъ бреду она заставляетъ повторять его именно тѣ слова, которыми тотъ обольстилъ ее! Онъ былъ такъ сраженъ ея болѣзнью и опасеніями смерти, которой ждали со дня на день, что самъ почти ничего не сознавалъ и прожилъ тѣ дни какъ въ страшномъ снѣ.
Въ бредѣ ея, который онъ, конечно, не анализировалъ, онъ видѣлъ не отраженіе той драмы, которую она очевидно только что пережила тогда, не доказательство измѣны, которую она въ забытьѣ сама же раскрывала ему теперь, а простой, ничего не обозначающій собою бредъ человѣка, лежащаго въ горячкѣ.
Только когда она съ негодованіемъ кричала кому-то то страшное слово, которое кинула Ратмаеву, или бросалась къ нему опять съ воплемъ: «прости, прости!» — ему приходило на мигъ въ голову, что въ ея разгоряченномъ бредѣ невольно повторяются болѣе сильныя сцены изъ недавняго прошлаго, но этой мысли онъ не распространялъ на остальной бредъ ея.
Онъ съ отчаяніемъ думалъ только о томъ, что она умираетъ, и что онъ же самъ виноватъ въ ея смерти! Эта мысль убивала его, и онъ сидѣлъ надъ ней какъ помѣшанный, въ своемъ безпомощномъ безсиліи предъ страшной, жестокой смертью, стоявшею уже у ея изголовья; эта смерть отнимала ее у него въ то самое время, когда любовь его къ ней разрослась до боготворенія. Онъ проклиналъ тогда себя, раскаяваясь зачѣмъ желалъ этого ребенка, зачѣмъ радовался ея беременности, въ концѣ которой ее ждала только смерть, а его — страшное горе. Могъ ли онъ при подобномъ состояніи вникать еще въ ея бредъ и истать въ немъ какого-то смысла!
Дней черезъ пять она пришла въ себя и пожелала исповѣдаться.
Послали за батюшкой. Изъ ея комнаты всѣхъ выслали. Петръ Ивановичъ убѣжалъ въ гостиную, забился въ темный уголъ и рыдалъ. До тѣхъ поръ онъ все еще смутно надѣялся, что она выздоровѣетъ; но когда батюшка съ строгимъ и торжественнымъ выраженіемъ въ лицѣ пронесъ чашу съ св. дарами въ ея комнату — Петръ Ивановичъ понялъ, что надежды нѣтъ, и она должна умереть.
Сколько времени пробылъ тамъ священникъ, какъ долго исповѣдывалъ ее — онъ не помнилъ, но помнилъ, что это показалось ему тогда вѣчностью. Онъ хотѣлъ молиться и не могъ, хотѣлъ хоть сколько-нибудь подготовиться къ страшной мысли о вѣчной разлукѣ, но все его существо возставало противъ этой ужасной мысли, въ душѣ невольно поднимались ропотъ и возмущеніе, и онъ только съ рыданіемъ простиралъ руки и говорилъ:
— Меня, Господи, меня, а не ее…
Но батюшка, наконецъ, вышелъ и прошелъ къ нему въ гостиную.
Онъ поднялъ его съ колѣнъ, и Петръ Ивановичъ почувствовалъ, какъ дрожатъ эти поднимающія его руки; страшная мысль, что все уже кончено пронзила его.
— Уже! уже! — крикнулъ онъ безумно.
Лицо батюшки, обыкновенно розовое, благодушное, было блѣдно и строго.
— Молитесь! — сказалъ онъ ему, указывая на темный ликъ Спасителя: — молитесь, и Богъ подкрѣпитъ васъ и помилуетъ вашу супругу!
Что было дальше — Петръ Ивановичъ уже не помнилъ, потому что упалъ и потерялъ сознаніе; но когда онъ снова очнулся и спросилъ, что съ Лизаветой Андревной, — ему отвѣтили, что она еще жива и, кажется, ей лучше.
И вотъ тутъ-то и совершилось то, что онъ всегда считалъ великимъ чудомъ милости Божіей. Лизавета Андревна не умерла, а начала послѣ причастія поправляться и выздоровѣла.
Медленно шло ея выздоровленіе, но все-таки день за днемъ замѣтно подвигалось впередъ. Въ памяти Петра Ивановича надолго запалъ образъ жены того періода — блѣдной, съ исхудалымъ лицомъ и тонкими, какъ у дѣвочки, руками. Онъ почти не отходилъ отъ нея, и первое время ему даже не вѣрилось, что она вновь возвращена ему, и долго еще чудилось, что смерть, жалѣя выпустить свою добычу, все еще стоитъ за ея изголовьемъ. Они мало говорили другъ съ другомъ: онъ боялся утомлять ее, да и сама она вся точно переродилась послѣ своей страшной болѣзни. По цѣлымъ днямъ лежала она молча, съ какимъ-то новымъ кроткимъ, настрадавшимся выраженіемъ въ лицѣ. Это не было то странное, угнетавшее его и точно озлобленное молчаніе ея во время беременности, а что-то новое, спокойное, вдумчивое и покорное. Глаза ея, когда она смотрѣла на него, свѣтились тихой лаской, и часто она брала его руку въ свои — слабыя, нѣжныя руки и подолгу держала ихъ, ничего не говоря ему и только смотря на божницу, передъ которой теплилась всегда лампада. Петръ Ивановичъ чувствовалъ въ эти минуты, что она молится про себя и боялся шевельнуться, чтобы не помѣшать ей, и невольно молился вмѣстѣ съ ней.
Недѣли черезъ двѣ послѣ того, какъ она пришла въ себя и немного окрѣпла, Петръ Ивановичъ рѣшился принести къ ней ихъ первенца. Раньше докторъ, боясь взволновать больную, не позволялъ того, да и сама Лизавета Андревна не просила.
Ему было больно, что она не видѣла еще ихъ дитя, и хотѣлось, чтобы она хоть взглянула только на него. Онъ осторожно вынулъ его изъ люльки и, прижимая къ сердцу, понесъ его въ первый разъ къ матери.
Увидѣвъ ихъ на порогѣ, Лизавета Андревна вся вздрогнула и въ глазахъ ея, къ его огорченію, опять мелькнуло то испуганное, растерянное выраженіе, которое онъ такъ часто подмѣчалъ у ней за ея беременность.
Но она сейчасъ же точно пересилила себя, кинула быстрый взглядъ на образъ и улыбнулась имъ.
Петръ Ивановичъ осторожно, радостно и взволнованно опустилъ сына подлѣ жены и тихонько, все еще боясь чего-то, сказалъ ей:
— Поцѣлуй его, Лиза, и благослови.
Она послушно перекрестила ребенка, нагнула голову къ его головкѣ, и вдругъ слезы градомъ хлынули изъ ея глазъ.
Она жадно прильнула губами къ крохотному лобику и нѣсколько минутъ не отрывала ихъ отъ него. Точно вся любовь матери разомъ проснулась въ ней и охватила ее всю.
Петръ Ивановичъ понималъ что произошло въ душѣ ея и радовался тому, хотя слезы ея встревожили его; но она тихо покачала головой и вдругъ взяла его руку, и, все еще плача, крѣпко поцѣловала ее нѣсколько разъ.
— Поцѣлуй его тоже… тутъ, подлѣ меня! — сказала она тихо.
Онъ наклонился и съ восторгомъ и счастьемъ обнялъ одной рукой жену, другой ребенка и крѣпко прижалъ ихъ къ себѣ.
И только въ эту минуту онъ почувствовалъ вполнѣ все свое счастье, всю милость Господа къ себѣ и то, что съ этого дня начнется, наконецъ, для нихъ та прекрасная новая жизнь, о которой онъ столько мечталъ… Онъ заплакалъ вмѣстѣ съ женой и не стыдился своихъ слезъ, потому что это были лучшія слезы въ его жизни.
Ему хотѣлось только спросить у нея то, что такъ долго мучило его — спросить, будетъ ли она теперь любить ихъ сына — сына, который стоилъ ей столькихъ страданій, столькихъ мукъ, который чуть не убилъ ее своимъ рожденіемъ; но все лицо ея свѣтилось такой глубокою любовью, что онъ безъ словъ понялъ всю силу любви ея къ этому крохотному, нераздѣлимому между ними существу; оно было плоть отъ плоти ихъ и кровь отъ крови ихъ.
И вдругъ она сама спросила его о томъ же…
— Ты будешь любить его?.. — тихо, точно робко и застѣнчиво сказала она.
— Господи! — воскликнулъ онъ радостно: — да кого же мнѣ и любить еще! Люби только ты, а я… я давно ужъ люблю его…
Теперь онъ хорошо понималъ смыслъ этого робкаго, застѣнчиваго вопроса ея: — будешь ли ты любить его?
Она лучше, чѣмъ кто-либо, знала, какъ мало правъ имѣлъ этотъ ребенокъ на «его» любовь, и скорѣй молила, чѣмъ спрашивала у него тогда объ этой любви!
— Боже мой, — сказалъ онъ себѣ: — но вѣдь она, тоже страдала! она боролась съ собой, она чуть жизнью не заплатила за свой грѣхъ! Не долженъ ли я все забыть, все простить и продолжать любить «его», какъ она просила меня тогда, и какъ я самъ обѣщалъ ей это! Не искупила ли она этими страданіями и горемъ, и этой страшной болѣзнью своей грѣхъ свой предо мной? Если самъ Богъ, какъ чудо возвратившій ей тогда жизнь, быть можетъ, именно для того, чтобы она могла раскаяться и загладить своей послѣдующей жизнью грѣхъ свой, — простилъ ее, то какъ же мнѣ осудить ее, мнѣ, жалкому, ничтожному человѣку, который, быть можетъ, хотя и невольно, но самъ привелъ ее къ этому грѣху!
Онъ остановился, пораженный и взволнованный этими новыми мыслями, и нѣсколько минутъ ему казалось, что онъ нашелъ истину и успокоеніе, которыхъ напрасно искалъ со вчерашняго дня.
— Не въ великой ли заповѣди Евангелія о всепрощеніи скрыта эта истина; не въ ней ли найду я вновь свое потерянное счастье!..
— И развѣ сынъ мой, или, все равно, тотъ, кого я привыкъ считать сыномъ, измѣнился отъ того, что я понялъ, что онъ не мой? Развѣ сталъ онъ хуже отъ этого? Не тотъ же ли онъ любящій, честный, хорошій человѣкъ, которымъ я гордился столько лѣтъ и еще вчера!.. Да, — сказалъ онъ себѣ грустно: — онъ не измѣнился, онъ остался все тѣмъ же, но измѣнилось мое чувство къ нему, моя вѣра въ него, которыя уже не могутъ остаться прежними, а потому перемѣнился для меня и самъ онъ, и какъ бы я ни желалъ, какъ бы ни старался забыть то, что узналъ, и остаться къ нему прежнимъ — я уже не могу! Я могу простить ее, но я не могу больше находить въ немъ источникъ того счастья, который находилъ до сихъ поръ. Можно простить, но нельзя забыть — а въ этомъ-то и состоитъ несчастіе.
— Вотъ еслибы тогда она позвала меня и сказала бы мнѣ: «я виновата предъ тобой, это не твой ребенокъ, но люби его, какъ своего, если хочешь простить меня вполнѣ!» — видитъ Богъ, что я простилъ бы и принялъ бы его изъ ея рукъ какъ своего собственнаго и любилъ бы его не меньше, можетъ быть, чѣмъ любилъ теперь, думая, что онъ мой! Могъ ли бы я не простить ее тогда! Да ужъ за одно ея страданіе, за одну правду простилъ бы, и простилъ бы не какъ правый человѣкъ, снисходящій до прощенія, а какъ самъ виновный тоже вмѣстѣ съ ней, самъ страдавшій съ нею, и никогда бы ни любовь моя, ни уваженіе, ни даже самое довѣріе бы мое къ ней не уменьшились бы чрезъ это, потому что я съумѣлъ бы понять, что грѣхъ ея предо мной былъ не простымъ увлеченіемъ легкомысленной женщины, спокойно измѣняющей надоѣвшему ей мужу, а дѣйствительно тяжелой виной въ ея собственныхъ глазахъ, которою она мучилась быть можетъ не меньше меня.
Зачѣмъ же испортила она свое прекрасное, чистосердечное раскаяніе такимъ недостойнымъ ея обманомъ! И продолжала потомъ обманывать, спокойно, систематично, годъ за годомъ, день за днемъ, всю свою послѣдующую жизнь, цѣлыхъ двадцать-шесть лѣтъ подъ-рядъ! Да развѣ не приходило ей въ голову, что рано или поздно обманъ ея откроется, и развѣ не понимала она, какое страшное, уже ничѣмъ непоправимое, ничѣмъ неуменьшаемое горе готовитъ она мнѣ этимъ впереди! Отчего же она не догадалась, что принять это горе отъ нея, изъ ея рукъ, мнѣ будетъ все-таки же легче, ужъ хотя бы потому, что она съумѣла бы смягчить его и поддержать меня въ это первое, страшное время!
— Да, да, я знаю, знаю, — сказалъ онъ точно кому-то другому, спорившему съ нимъ: — я знаю, что мнѣ скажутъ! Мнѣ скажутъ, что, не признавшись тогда сразу, она уже по-неволѣ не могла мнѣ открыться потомъ! Изъ состраданія ко мнѣ же! Но развѣ было у нея это состраданіе, когда она измѣняла мнѣ и цѣловалась съ нимъ за моей спиной! Она не дѣвочка была, наивная и неопытная, еще плохо сознающая и себя, и міръ; ей было уже подъ-тридцать лѣтъ и она могла понимать, чѣмъ рискуетъ женщина въ этихъ случаяхъ; могла сознавать, сколько горя и стыда готовитъ она мнѣ въ этой измѣнѣ — гдѣ же тогда было ея состраданіе ко мнѣ, — ея страхъ, наконецъ предо мной, который будто бы помѣшалъ ей потомъ открыть мнѣ правду? — Ну, хорошо, хорошо;, ну, буду справедливъ! Она была молодая и безсознательно для себя страстная женщина и невольно увлеклась красивымъ, талантливымъ и влюбленнымъ въ нее мужчиною! Предположимъ, что это было тѣмъ естественнѣе для нея, что до него, какъ женщина, она еще никого не любила, потому что не могла же она любить «страстно» меня, добраго, но некрасиваго, не интереснаго и вдобавокъ порядкомъ уже наскучившаго ей въ тѣ первыя семь лѣтъ человѣка… Ну, конечно, все это очень просто и естественно, когда нужно оправдываться и оправдывать; но позвольте, вѣдь она же видѣла, каковъ я есть, когда выходила за меня, вѣдь я не силой ее бралъ! Она знала, что я некрасивъ и неинтересенъ и скученъ, и все-таки же соглашалась идти за меня, и не только соглашалась, но и на мой робкій вопросъ: «любите ли вы меня, Лизанька?» — она хоть и застѣнчиво, но спокойно и не задумываясь ни на минуту отвѣчала мнѣ: «люблю!»
Что же руководило ею тогда при этомъ отвѣтѣ? Опять обманъ, потому что опять-таки ей было тогда не шестнадцать, а цѣлыхъ двадцать лѣтъ, и она уже могла разбирать свои чувства и понимать, что значитъ это «люблю» и къ чему оно ее обязываетъ!
Отчего же на мое предложеніе она не отвѣтила честнымъ простымъ отказомъ, отчего же не сказала мнѣ прямо: «нѣтъ, я боюсь, что слишкомъ мало люблю васъ; лучше намъ не соединять нашихъ жизней навсегда»?
Вотъ еслибы она отвѣтила такъ, а я все-таки уговорилъ бы ее и женился бы на ней, вопреки ея предостереженію, — тогда и отвѣтъ за всѣ послѣдствія этого брака лежалъ бы на мнѣ одномъ, и я не могъ бы винить никого, потому что добровольно и сознательно принялъ бы на себя весь рискъ его.
Но она не рискнула такъ отвѣтить, потому что всѣ кругомъ нея, разныя тетушки и подруги, шептали ей: «не упускай жениха, не упускай!» — и она побоялась, что, отвѣтивъ такимъ образомъ, пожалуй, дѣйствительно упуститъ меня, и предпочла лучше обмануть. Но что же она думала тогда въ душѣ? — вѣдь себѣ-то лгать она не могла, вѣдь про себя-то она знала, что не только не любитъ меня, но что, какъ мужчина, я ей почти противенъ: я помню хорошо, какъ въ тѣ первыя семь лѣтъ она хоть и была мнѣ недурной женой, и на нее ни въ чемъ серьезномъ я пожаловаться не могъ, но какъ женщина она была ко мнѣ болѣе чѣмъ холодна! Я объяснилъ себѣ это тогда темпераментомъ, застѣнчивостью, воспитаніемъ и не ропталъ, а искренно вѣрилъ послѣ ея словъ, что она дѣйствительно любитъ меня. Но вѣдь она-то знала правду, — и что же?.. что же? она на время меня, что-ли, тогда брала, «пока» только — пока не найдется другой, лучше, моложе, интереснѣе, котораго ей уже самой захочется полюбить?! Или, можетъ быть, она и замужъ выходила за меня тоже только изъ состраданія, потому что чувствовала, какъ я горячо люблю ее и какъ отказъ ея огорчитъ меня! Но развѣ горе отъ ея отказа могло равняться съ тѣмъ горемъ, которое вытекло изъ того, что она вышла за меня не любя! Мнѣ, пожалуй, скажутъ: «она васъ уважала, она находила васъ добрымъ, хорошимъ, любящимъ человѣкомъ и могла надѣяться, что современемъ полюбитъ васъ!»
Но развѣ потому, что я былъ хорошій человѣкъ и искренно любилъ ее, я заслуживалъ въ награду ложь сначала въ видѣ ея перваго отвѣта мнѣ, а потомъ и пожизненнаго страшнаго обмана! Проще, кажется, было бы пожалѣть меня за то, что я былъ хорошимъ человѣкомъ и такъ любилъ ее, чѣмъ и выходить за меня съ обманомъ, и жить потомъ всегда обманомъ!
Мнѣ могутъ еще сказать и станутъ убѣждать, пожалуй, что никакой подобной любви для брака не нужно! Но это придумали тѣ, которые сами такъ женились и выходили, придумали для оправданія своихъ браковъ, а повторяютъ: одни — потому что серьезно никогда не обдумывали этого и принимаютъ чужія слова на вѣру, другіе же потому, что сами ожидаютъ такъ жениться или выйти, или поженить такъ своихъ дѣтей. Но это вздоръ, вздоръ; отъ этого-то и подобныхъ взглядовъ и вытекаютъ потомъ всевозможныя семейныя несчастья. Конечно, бываютъ случаи, что люди, женившіеся безъ любви, такъ свыкаются потомъ другъ съ другомъ, что живутъ душа въ душу, — но эти случаи рѣдки и ихъ нельзя брать въ разсчетъ, какъ исключенія, — а закономъ для брака должна была бы лежать въ основаніи его глубокая, прочная любовь другъ къ другу, которой хватило бы не на годъ, не на два, а на всю ту долгую жизнь, на которую эти люди связываютъ себя…
Конечно, она многое, очень многое искупила и загладила своею послѣдующею жизнью. Лучшую жену трудно было найти, и она дѣйствительно любила меня послѣднія двадцать-пять лѣтъ; любила, быть можетъ, тоже изъ состраданія, за то, что такъ жестоко обманула меня, и за то, что рѣшилась обманывать уже вѣчно! И любовь ея, какъ я понимаю теперь, началась именно съ той минуты, какъ она пришла въ себя и захотѣла исповѣдаться. А когда я принесъ ей впервые «его ребенка» (Петръ Ивановичъ содрогнулся отъ ужаса и боли) и она поняла, какъ люблю я этого «его ребенка», — она почувствовала такое раскаяніе и стыдъ, и жалость ко мнѣ, что не могла уже не предаться мнѣ всей душой и, быть можетъ, тѣмъ болѣе, что въ этой новой любви ко мнѣ искала себѣ искупленія и прощенія…
— Но, Боже мой, Боже мой, кто мнѣ скажетъ теперь, что произошло между ними тогда? И какъ онъ взялъ ее — силой ли, хитростью или любовью? И за что она кинула ему тогда это страшное слово: «подлецъ!»? Вѣдь, повидимому, ихъ отношенія начались уже много раньше; что же потомъ совершило въ ней такой переворотъ, и она такъ возненавидѣла его вдругъ? А потомъ эти страстныя слезы на другой день, при прощаньѣ съ нимъ… Да, — сказалъ онъ себѣ горько: — разсказать уже некому, и все это останется для меня вѣчной тайной, но это и не важно! Важны не подробности, а фактъ, не тайны ихъ отношеній, а то, что послѣдовало изъ всего этого… и чего уже ничто не можетъ измѣнить теперь… Да, вотъ что важно и вотъ въ чемъ весь ужасъ…
Уже разсвѣло и на опущенныхъ оконныхъ шторахъ заигралъ розовый отблескъ восхода. Петръ Ивановичъ не могъ больше лежать; онъ вспомнилъ все, что могъ припомнить и чего оказалось болѣе чѣмъ достаточно, чтобы убить его послѣднія иллюзіи. Но теперь ему страстно, съ какой-то болѣзненной жадностью все къ новымъ и новымъ доказательствамъ, хотѣлось найти въ вещахъ покойной жены какую нибудь фактическую неопровержимую улику ея измѣны и обмана, что нибудь въ родѣ записки или письма, предъ которымъ, какъ предъ фактомъ, поблѣднѣли бы даже всѣ его соображенія.
Осторожно, боясь разбудить Сергѣя Петровича, спавшаго въ сосѣдней комнатѣ, онъ тихонько одѣлся и вышелъ въ угловую, любимую комнату жены, которая при жизни служила ей кабинетомъ, будуаромъ и пріемной. Тамъ стоялъ ея письменный столъ, ея туалетъ стариннаго фасона изъ краснаго дерева, ея шифоньерка, въ которой она всегда держала деньги и тѣ немногія драгоцѣнности, какія у нея были.
Тамъ провела она большую часть жизни своей, сидя за какой нибудь женской работой подлѣ своего любимаго окна, изъ котораго былъ виденъ спускъ сада къ рѣкѣ и церковь на противоположномъ берегу, съ раскинувшимся кругомъ кладбищемъ, гдѣ лежала теперь и сама она.
Когда Петру Ивановичу становилось особенно тоскливо и пусто на душѣ, онъ приходилъ сюда, садился противъ ея опустѣвшаго кресла, и ему казалось, что онъ еще видитъ на свѣтломъ фонѣ окна ея склонившійся, такъ знакомый ему силуэтъ, на которомъ онъ еще помнилъ каждую черточку, каждую прядку посѣдѣвшихъ волосъ…
Но сегодня онъ ничего не думалъ и ничего не искалъ на всѣхъ этихъ вещахъ, напоминавшихъ ему ее.
Онъ думалъ только о томъ, что если что нибудь осталось и хранилось ею, то именно здѣсь, въ этой комнатѣ.
Петръ Ивановичъ заперся на ключъ и осторожно, боясь неловкимъ шумомъ привлечь чье нибудь вниманіе, началъ выдвигать ящики женина туалета.
Ему было больно и стыдно самого себя. Стыдно, что онъ шаритъ здѣсь, какъ какой-то недобрый чужой человѣкъ; онъ вздрагивалъ и пугливо озирался, какъ воръ, отъ всякаго шороха, и его натура, деликатная и прямая, возмущалась этими поисками, но отказаться отъ нихъ онъ уже не имѣлъ силы, и страстное желаніе «найти» что нибудь все сильнѣе влекло и подстрекало его.
Но онъ перешарилъ всѣ ящики туалета и стола и ничего не нашелъ; подъ его дрожащія руки попадались все какіе-то старые счеты, начатыя работы, мотки шерсти, футляры и прочая мелочь, которая еще вчера пробудила бы въ немъ столько воспоминаній, но которую сегодня онъ нетерпѣливо и досадливо отбрасывалъ назадъ.
Наконецъ, онъ открылъ одинъ изъ ящиковъ шифоньерки, весь наполненный письмами. Сердце его дрогнуло, и онъ поспѣшно выдвинулъ его весь наружу.
— Вотъ, вотъ! — сказалъ онъ себѣ почти радостно. Письма были аккуратно подобраны и перевязаны по пачкамъ, и на каждой изъ нихъ, рукой самой Лизаветы Андреевны, было отмѣчено, отъ кого, въ какомъ году они были получены.
Нѣкоторыя письма уже выцвѣли и пожелтѣли отъ времени, и Петръ Ивановичъ узнавалъ въ нихъ тѣ немногія свои собственныя письма, которыя были написаны имъ въ ихъ рѣдкія и недолгія разлуки. Потомъ шли письма ея родителей, тетки, но большинство ихъ были исписаны тѣмъ мелкимъ, твердымъ, «бисернымъ» почеркомъ, при видѣ котораго такъ радостно, бывало, билось его сердце.
Онъ взялъ ихъ къ себѣ на колѣни, выбралъ среди нихъ тѣ пачки, письма которыхъ были написаны еще неустановившейся дѣтской рукой, и долго смотрѣлъ на нихъ затуманившимися глазами, не развертывая, не перечитывая ихъ.
Ему страшно было перечитать ихъ, страшно было поднять въ себѣ снова всю ту силу любви, которая потрачена была имъ на писавшаго ихъ… Но и не перечитывая ихъ, онъ помнилъ и зналъ ихъ чуть не наизусть, и воспоминанія опять нахлынули на него и оживили передъ нимъ цѣлые годы и годы счастья… теперь отравленнаго и невозвратимаго…
— Мальчикъ мой, мальчикъ милый, кто мнѣ возвратитъ тебя! — воскликнулъ онъ про себя, и онъ зарыдалъ, безсознательно простирая руки впередъ, а слезы изъ его глазъ обливали эти дорогія ему письма; черезъ нихъ прошла вся его жизнь со всѣми ея радостями, смысломъ, цѣлью и страданіями.
Но онъ опомнился черезъ нѣсколько минутъ, вспомнилъ, зачѣмъ пришелъ сюда, и съ новымъ нервнымъ напряженіемъ началъ опять искать. Онъ искалъ долго и тщательно, не пропустивъ ни одного самаго маленькаго ящика, и все-таки ничего не нашелъ. Все было или уничтожено давно, или и не существовало никогда. Да и зачѣмъ было переписываться имъ, жившимъ въ одномъ домѣ, подъ одной крышей? развѣ потомъ, когда онъ уже уѣхалъ… Ну, тогда они вѣрно уже не переписывались… все было уже кончено между ними… Да она и не допустила бы потомъ до этого; и настроеніе въ ней было уже не то, да и осторожность помѣшала бы… И Петру Ивановичу стало почти жаль и досадно, что онъ ничего не нашелъ, хотя увѣренность его отъ этого не поколебалась, а та осторожность и скрытность, съ которой жена умѣла провести весь свой романъ, не оставивъ послѣ себя никакой улики и ничѣмъ, никогда не выдавъ себя при жизни, почти только хуже озлобляла его.
Онъ хотѣлъ уложить опять все на мѣсто, какъ вдругъ вспомнилъ вчерашнія слова Сергѣя Петровича о томъ, что онъ не разъ писалъ имъ о Ратмаевѣ, тогда какъ онъ, Петръ Ивановичъ, не могъ совсѣмъ этого припомнить.
Онъ снова отыскалъ письма сына отъ того времени, когда онъ перешелъ въ академію, и чуть не въ первомъ же изъ нихъ встрѣтилъ имя Ратмаева; тогда онъ бросилъ ихъ назадъ почти съ отвращеніемъ и задвинулъ ящикъ.
— Я зналъ это… зналъ… — сказалъ онъ себѣ: — конечно, я не могъ бы того забыть или пропустить безъ вниманія, еслибы она хоть разъ прочла мнѣ о немъ… Но она все еще не рѣшалась произнести при мнѣ вслухъ «его» имя, и только чувство матери, любящей даже самыя письма своего сына, пересилило въ ней осторожность, и она пожалѣла уничтожить ихъ, хотя, быть можетъ, и понимала, что оставляетъ въ нихъ важную улику послѣ себя…
Онъ заперъ всѣ ящики, машинально опустился на стулъ и просидѣлъ такъ нѣсколько времени безъ движенія и почти безъ мыслей.
— Да, но что же мнѣ дѣлать, что же мнѣ теперь дѣлать? — спросилъ онъ самого себя. Черезъ пять дней былъ назначенъ ихъ отъѣздъ на Кавказъ, и эта мысль ужасала его.
Всегда быть вмѣстѣ, всегда насиловать себя и притворяться, и всегда думать и думать все о томъ же, о томъ же!…
Ужаснѣе всего было для Петра Ивановича то, что личность Ратмаева и его сына какъ бы слилась для него въ одну, и онъ уже не могъ раздѣлить ихъ, когда думалъ о нихъ. Образъ одного тотчасъ же вызывалъ въ немъ образъ другого, и все въ сынѣ напоминало ему Ратмаева. Думалъ ли онъ когда-нибудь, что добровольно откажется отъ поѣздки съ сыномъ, о которой раньше не смѣлъ даже мечтать! — такъ эта мечта казалась ему прекрасна! Но еще хуже было то, что онъ почти уже согласился на то, чтобы переѣхать затѣмъ и въ Петербургъ и жить тамъ вмѣстѣ.
Что же онъ скажетъ теперь въ свое оправданіе, чѣмъ объяснитъ свой внезапный отказъ отъ того, на что раньше такъ радостно соглашался?… Сказать ему всю правду?… Но, представивъ себѣ это, Петръ Ивановичъ невольно вздрогнулъ и ужаснулся.
— Нѣтъ, нѣтъ, — возразилъ онъ себѣ съ испугомъ: — все, только не это! За что же!… Сказать правду, т.-е. причинить, быть можетъ, такое же страданіе и горе, какое переживаетъ теперь онъ самъ! Да ужъ хотя бы во имя прошлаго, хотя и отравленнаго, но все-таки же дорогого и прекраснаго для него, которое безсознательно дарилъ ему этотъ человѣкъ съ самаго дня своего рожденія, онъ долженъ пожалѣть и пощадить его. Да и какъ бы жена его нибыла виновата передъ нимъ, онъ все же не имѣетъ права позорить ее передъ ея роднымъ сыномъ!
— Нѣтъ, Богъ съ нимъ, пускай живетъ, ничего не подозрѣвая! зачѣмъ портить ему жизнь! пусть хоть онъ, ни въ чемъ невиноватый, будетъ счастливъ и покоенъ…
— Конечно, сначала отказъ этотъ огорчитъ его, онъ такъ искренно желалъ этого, но въ эти годы все переносится легко… Жилъ безъ меня отлично прежде и опять такъ же жить будетъ… А жизнь такая щедрая и услужливая смолоду не замедлитъ подарить его новыми утѣшеніями и привязанностями, среди которыхъ онъ потомъ, быть можетъ, будетъ даже доволенъ, что не связалъ себя съ скучнымъ старикомъ.
— А я? — спросилъ онъ себя съ тоскою: — а я… съ кѣмъ я останусь?… одинъ… и теперь уже совсѣмъ одинъ и навсегда… Вотъ когда наступитъ полное, страшное одиночество!…
Онъ подошелъ къ окну и долго смотрѣлъ на противоположный берегъ, на покосившіеся крестьянскіе кресты, бѣжавшіе отъ церкви внизъ по склону холма.
Давно ли туда онъ ходилъ каждую свободную минуту, чтобы только хоть возлѣ могилы ея побыть!…
И онъ съ горечью отвернулся отъ окна, чувствуя, что даже и самая эта могила отравлена для него теперь…
— Но что же мнѣ осталось, что осталось еще? — сказалъ онъ, ужасаясь той пустотѣ, которая со всѣхъ сторонъ надвигалась на него.
И вдругъ въ душѣ его, всегда покорной и спокойной, поднялся ропотъ и возмущеніе.
Да что же онъ сдѣлалъ, чтобы заслужить такое страшное наказаніе? За что же отъ него все отнято, все разбито и осквернено, и то, что онъ такъ любилъ, во что такъ вѣрилъ, обратилось въ одно жестокое издѣвательство надъ нимъ.
— Что я сдѣлалъ? Укажи мнѣ, Господи, что я сдѣлалъ! — воскликнулъ онъ, поднимая къ небу сухой, горящій укоромъ взглядъ.
Но сила ропота и возмущенія, которые поднялись въ душѣ его, смутили его самого. Ему стало страшно ихъ; онъ тяжело опустилъ голову на грудь и закрылъ лицо руками.
— Или это испытаніе?… Богъ далъ, Богъ взялъ… Что же… можетъ быть… Я шестьдесятъ лѣтъ прожилъ мирно, покойно, счастливо, безъ большихъ бѣдъ, безъ нужды, не имѣя другого горя, кромѣ потери отца и матери въ молодости, и смерти жены подъ старость, да той страшной ея болѣзни — «тогда»!
Чѣмъ же онъ праведнѣе, достойнѣе остального человѣчества, милліонами проводящаго жизнь въ страданіяхъ, горѣ, нищетѣ!… Каждому своя доля радостей и своя доля страданія… Простой законъ природы… И, быть можетъ, чѣмъ больше дается человѣку радостей, тѣмъ сильнѣе посылается ему потомъ горе, для уравненія его съ остальнымъ страдающимъ человѣчествомъ… А у него радостей было больше, чѣмъ горя…
И онъ задумался и сидѣлъ тяжело, весь согнувшись и низко опустивъ свою сѣдую голову.
— Что же, Господи, что же, — сказалъ онъ, наконецъ, покорно: да будетъ воля Твоя… Пути Твои неисповѣдимы, а я — рабъ Твой…
Но покорность его была холодная, тяжелая, вынужденная; онъ подчинялся ей въ сознаніи своего безсилія, въ сознаніи общей участи человѣчества, обреченнаго на горе и страданія, но сердце его не умилялось при этомъ какъ прежде, и сладкихъ слезъ молитвы, послѣ которыхъ все дѣлается просто, ясно и легко, которыя облегчали его даже у гроба ея, — не было теперь въ убитой душѣ его…
Тяжелые дни настали для Петра Ивановича.
Когда онъ думалъ о себѣ, о своемъ прошломъ и будущемъ, ему становилось страшно, и отчаяніе такъ охватывало его, что онъ не зналъ, куда уйти ему отъ себя, отъ своихъ мыслей; а когда онъ думалъ о женѣ и о сынѣ, ему казалось, что они не только умерли оба, но что ихъ обоихъ убили на глазахъ его, и онъ стоялъ тутъ же и помогалъ врагамъ своимъ добивать ихъ. Когда онъ оставался одинъ и ему не надо было сдерживать себя, онъ поддавался своему отчаянію и рыдалъ, страстно призывая назадъ ихъ и то невѣденіе, которое давало ему въ продолженіе столькихъ лѣтъ возможность счастья подлѣ нихъ.
Но когда приходилъ Сергѣй Петровичъ съ его лицомъ, голосомъ и манерами Ратмаева, и Петръ Ивановичъ, насилуя себя, долженъ былъ слушать его, глядѣть на него, улыбаться ему, — онъ начиналъ сознавать опять, что возвратъ къ прежнему невозможенъ, и что сынъ его умеръ для него еще больше даже, чѣмъ сама жена, потому что въ сущности никогда для него и не существовалъ…
Онъ вздрагивалъ, заслышавъ его шаги или голосъ, и порой этотъ голосъ и вся фигура Сергѣя Петровича, такъ повторявшая Ратмаева, поднимали въ Петрѣ Ивановичѣ такое озлобленіе, что онъ пугался самъ и нарочно принуждалъ себя быть съ нимъ еще ласковѣе, еще внимательнѣе, чтобы тотъ ни въ чемъ и никогда бы не могъ угадать его ужасныя чувства и мысли.
Но чѣмъ больше онъ ломалъ себя, принуждая къ этой насильственной ласкѣ, тѣмъ все дальше отодвигался внутренно отъ этого человѣка, когда-то такъ безконечно близкаго ему, и тѣмъ все неестественнѣе дѣлались отношенія ихъ, какъ ни старался онъ маскировать это и смягчать ихъ.
Если Петръ Ивановичъ могъ еще чего-нибудь желать, то онъ желалъ теперь только одного — остаться одному, ему казалось, что тогда будетъ легче уже потому, что не надо будетъ ежеминутно лгать и притворяться.
Онъ съ горечью вспоминалъ, съ какимъ нетерпѣніемъ поджидалъ сына двѣ недѣли тому назадъ, какъ считалъ дни и часы, остававшіеся до его пріѣзда, и сознавалъ, что теперь съ такимъ же болѣзненнымъ нетерпѣніемъ ожидаетъ отъѣзда его… Но долго не могъ онъ рѣшиться на то, чтобъ сказать Сергѣю Петровичу, что не поѣдетъ съ нимъ, и сказалъ все-таки уже почти наканунѣ, когда укладывали чемоданы.
Сергѣй Петровичъ сначала даже не повѣрилъ, но когда, наконецъ, повѣрилъ, то былъ такъ пораженъ, что почти разсердился на отца.
— Это Богъ знаетъ что такое! — сказалъ онъ, вспыливъ, и, рѣзко оттолкнувъ отъ себя чемоданъ, бросилъ укладку и началъ взволнованно ходить по комнатѣ. Петръ Ивановичъ сидѣлъ съ жалкою, застывшею, виноватой улыбкой на губахъ и робко оправдывался своей старостью, болѣзненностью, трудностью для него теперь дальнихъ передвиженій и т. п. Но Сергѣй Петровичъ не слушалъ его и не вѣрилъ ни одной изъ его отговорокъ.
За послѣдніе дни онъ невольно началъ чувствовать, что между нимъ и отцомъ точно что-то оборвалось; не было уже той задушевности, и порой ему казалось, что старикъ ищетъ одиночества и тяготится даже имъ. Сергѣй Петровичъ присывалъ это возобновившейся въ немъ тоскѣ по покойницѣ, затихшей-было подъ первымъ впечатлѣніемъ свиданія съ нимъ, и надѣялся, что въ путешествіи все это само собой пройдетъ, а потому и неожиданный отказъ отца чуть не наканунѣ отъѣзда поразилъ и огорчилъ его.
Когда прошелъ первый порывъ неудовольствія, Сергѣй Петровичъ невольно подумалъ, какъ велика, значитъ, была въ его отцѣ привязанность къ покойной матери, если онъ не можетъ рѣшиться оставить даже могилу ея… Ничѣмъ инымъ онъ не объяснялъ себѣ этого отказа. Такая любовь трогала и удивляла его, хотя онъ и не понималъ ее. И ему стало жаль этого убитаго горемъ старика. Онъ подошелъ къ нему, раскаяваясь въ томъ, что разсердился на него, и, обнявъ его, приклонилъ его голову къ своей груди и нѣсколько минутъ молча и нѣжно гладилъ его какъ ребенка. Сердце Петра Ивановича дрогнуло былою нѣжностью и слезы хлынули изъ глазъ его.
— «Не все ли равно… — сказалъ онъ себѣ, радостно схватываясь за проблескъ былой нѣжности въ душѣ своей: — не все ли равно… мой или не мой!… Развѣ нельзя любить все такъ же! Вѣдь вотъ было же во мнѣ сейчасъ что-то прежнее къ нему… Можетъ быть, это еще не совсѣмъ умерло во мнѣ… Боже мой, Боже мой, если это такъ, то зачѣмъ же я добровольно лишаю себя его! Зачѣмъ, зачѣмъ?!… Можетъ быть, все это мучительное, горькое — только временное… можетъ быть, оно пройдетъ потомъ совсѣмъ, и я буду любить его, чужого, какъ любилъ своего… Можетъ быть… можетъ быть!» — говорилъ онъ, чутко прислушиваясь къ душѣ своей, къ своему сердцу; но Сергѣй Петровичъ заговорилъ, убѣждая отца ѣхать, и то, что онъ говорилъ, было прекрасно и умно, проникнуто теплою нѣжностью, но почему-то, по мѣрѣ того, какъ Петръ Ивановичъ слушалъ его, проблескъ былого, разбуженный тихою, молчаливою лаской, все отходилъ куда-то прочь, и Петръ Ивановичъ съ тоской слѣдилъ за нимъ, чувствуя, какъ этотъ проблескъ уходитъ, а онъ не умѣетъ вернуть его вновь…
«Нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ уныло: — нѣтъ, это была бы какая-то новая любовь… только вспышками, минутами, а не та глубокая и полная, которая владѣла всѣмъ моимъ существомъ прежде… Послѣ той — эта уже не удовлетворила бы меня… и на нее нельзя перейти такъ, сразу, а нужно привыкать и къ ней, этой новой любви, и къ нему — тоже новому для меня теперь человѣку, который долженъ замѣнить мнѣ моего милаго, утраченнаго сына! Быть можетъ онъ и замѣнитъ, но постепенно, годами, долгими годами… А много ли осталось мнѣ этихъ годовъ… Успѣю ли я привыкнуть»…
Сергѣй Петровичъ уѣхалъ…
Долго стоялъ, проводивъ его, на крыльцѣ, съ непокрытой головой, Петръ Ивановичъ, смотря на черную, все удалявшуюся точку тарантаса.
— Прощай, прощай! — говорилъ онъ про себя: — прощай! — и слезы, тяжелыя, безмолвныя слезы катились по лицу его.
Жадно прислушивался онъ, какъ звенятъ вдали колокольчики; но когда и они замерли, и точка, нырнувъ въ послѣдній разъ за пригорокъ, скрылась навсегда, Петръ Ивановичъ рванулся впередъ, простирая руки, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ и упалъ…