Сын рыбака, Михаил Васильевич Ломоносов (Фурман)

Сын рыбака, Михаил Васильевич Ломоносов : Повесть для детей
автор Пётр Романович Фурман

Опубл.: 1847. Источник: [1] • Иллюстрации Рудольфа Жуковского из издания 1851 года.

I. Дом родительский

Из сочинений Ломоносова

Ода

Преложение псалма 14

Господи, кто обитает
В светлом доме выше звезд?
Кто с тобою населяет
Верьх священный горних мест?

Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит
И нелестным сердцем точно,
Как языком говорит.

Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,
Чтобы в них увяз сосед.

Презирает всех лукавых,
Хвалит Вышнего рабов
И пред ним душею правых,
Держится присяжных слов.

В лихву дать сребро стыдится,
Мзды с невинных не берет.
Кто так жить на свете тщится,
Тот вовеки не падет.

В Архангельской губернии есть город Холмогоры. Не в дальнем расстоянии от него лежит Куростровская волость.

Около 1711 года у одной из красивейших изб этой волости сидел крестьянин средних лет. Он с любовью смотрел на ребенка, которого покачивал на коленях своих; и точно, ребенок был красавчик, темно-русые волосы кудрились вокруг беленького, румяного и полного личика; карие глаза его сверкали понятливостию и умом.

За избой, на самом берегу Северной Двины были развешены для просушки сети; две опрокинутые лодки, или чайки, как их называют тамошние рыбаки, лежали на чистом песке; мережи и сетки различных видов и размеров были расставлены в порядке. По этим подробностям легко можно догадаться, что хозяин этой избы занимался рыбной ловлей.

Из окна, под которым сидел рыбак, глядела на него с улыбкой крестьянка красивой и чрезвычайно приятной наружности.

— Смотри, хозяйка, — сказал рыбак жене своей, подняв ребенка, который протягивал пухленькие ручонки к матери, — смотри, какой у нас Миша будет молодец!

Мать молча обняла и поцаловала малютку.

— Он будет славный рыбак! — продолжал отец, — я его смолоду приучу к волнам и ветру; смолоду приучу его править парусами или веслом; поверь, жена, он будет у нас первый рыбак во всей волости!

— Кто знает, Василий! — отвечала жена вздохнув, — мы все под Богом! К чему его Господь поведет, тем ему и быть.

— Да чем же ему и быть, как не рыбаком? Я сам, отец мой, дед и прадед, все были рыбаки, и — слава тебе Господи! — нужды не знали, да и не знаем, — сказал Василий.

— Оно так, возразила жена, — да все-таки, это ремесло неверное…

— Полно, жена!

— Послушай, Василий, — ласково сказала ему жена, — пусть будет наш Миша и рыбаком, да почету ему большого никогда не будет, если мы его ничему не научим… Надо его выучить грамоте…

— Что же ему, дьячком, что ли, быть?

— Не то ты говоришь, Василий; вот хоть бы, примером сказать, ты сам: мужик умный, работящий, зажиточный, а ведь не выбрали же тебя ни в старосты, ни в сотские; а все потому, что грамоте не знаешь.

— Больше почету, больше хлопот! — отвечал Василий. — Ну, да уж ладно, вы бабы только за почетом гонитесь; вам хоть нечего есть, да была бы честь… грамоте-то мы выучим Мишу, однако все-таки он будет рыбаком!

И с последними словами, которые Василий произнес твердо, он встал, передал сына жене, и отправился осматривать сети.

Человек предполагает, а Бог располагает… Твердо было намерение Василия, но он забывал, что есть высшая воля, премудрая и обширная, управляющая не только всем миром вообще, но и судьбою каждой былинки этого мира!..

Время течет скоро, годы идут за годами. Миша не обманул надежд отца — он рос молодцом и умницей. Когда ему минуло семь лет, Василий, отец его, пошел к дьячку с поклоном, и попросил взять Мишу в науку для обучение грамоте.

Прошло еще три года, и Мише более нечему было учиться у дьячка: ученик был также учен, как и учитель.

Около того времени у избы Василья была особенная суматоха. Жена его укладывала в корзину разную провизию. Батраки, т. е. работники, спускали лодки на воду, укладывали сети; сам Василий ходил от одного к другому, поощряя всех словом и делом.

Рыбаки собирались на промысл.

Когда все было приготовлено, Василий отыскал Мишу, который сидел в углу, и в десятый, может быть, раз перечитывал старинную славянскую церковную книгу. Рыбак взял сына за руку, подвел его к жене, и сказал:

— Ну, жена, благослови-ка Мишу, он подрос, и теперь, кажись, ему пора в работу.

— Куда его в работу, — отвечала мать, несколько встревоженная, — ведь он еще слишком молод; дай срок — подрастет, тогда с Богом!..

Ее тревожила мысль об опасностях, которым любезный ее Мишенька будет подвергаться.

— Что за молод? — возразил отец. — Ведь ему минуло уже десять лет; нет! как хочешь, жена, а ему пора за работу, а то, что он без дела шатается…

— Не грех ли тебе это говорить? Сидит ли наш Миша без дела? Разве не выучился он грамоте у приходского дьячка, так, что читает теперь лучше учителя своего? Ведь он почти наизусть знает все книги, которые ему попадались в руки…

— Да какой прок в книгах? — отвечал, несколько рассердившись, Василий. — Выучился по складам разбирать, писать, да считать, и слава Богу! будет с него! К чему ему вся эта премудрость? Я уж тебе не раз говорил, что ему не дьячком же быть? По-моему бы, поменьше читал, да принялся бы за дело… Как хочешь, жена, а мы едем теперь на промысл к Белому морю, и я возьму Мишу с собой, а не то, пожалуй, он совсем избалуется без дела!

— Помилуй, кормилец, — вскричала испуганная мать. — Ты возьмешь его с собой к Белому морю? Как же это можно тащить в такую даль ребенка… да он, бедняжка, и не снесет, захворает… Родимый ты мой, ведь Мишенька у нас один сын, а ты уморить его хочешь!

— Полно, жена, Миша у нас, слава Богу, силен и здоров; что ему сделается? Притом же надо когда-нибудь начать, так лучше рано, нежели поздно!

Жена хотела еще что-то сказать, но Василий был тверд в своем намерении, и не дав ей выговорить слова, проговорил:

— Он поедет, и дело с концом!

Бедная мать знала, что когда муж ее что-нибудь захочет, то уж не собьешь его, а потому замолчала и со слезами на глазах смотрела на Мишу.

Наконец настала минута разлуки… крепко обнимала мать любезного сынка своего… ей казалось, что она никогда более с ним не увидится… мальчик утешал ее…

— Не плачь, родимая, говорил он, утирая слезы матери, я ведь недолго буду; мы с тятей много — много рыбы наловим… привезем к тебе, и ты сваришь нам уху! А ведь ты на это мастерица!.. Ну, полно же плакать!

А мать все крепче и крепче прижимала его к сердцу своему, потом благословила, сотворила над ним молитву, еще раз поцаловала и посадила в лодку…

Рыбаки отплыли…

Долго стояла опечаленная мать на берегу и, смотря вслед за отплывавшими, горько плакала… Быстро летела лодка на широких парусах, оставляя по себе полосу, медленно сглаживавшуюся… белый парус виднелся еще вдали, но и тот вскоре исчез…

Только тогда мать Миши воротилась домой…

Лодка быстро неслась. Василий сам правил парусом. Миша сидел задумчив на одном краю лодки — он думал об матери, с которою только что расстался. Наконец Василий прервал молчание, и обратившись к сыну, сказал:

— Что загрустился, Миша? Полно, ведь мы едем только на недельку, много на две; так чего ж тут?.. Будь же повеселей, а то, право, смотришь такой бабой!

Миша поднял голову, улыбнулся отцу и тогда только стал осматриваться. Прежде всего, взор его обратился в ту сторону, откуда они уехали; он надеялся еще увидеть мать свою… но нет! Земля исчезла уже у них из виду, только вдали виднелась синяя полоса…

— Ах, тятя! — вскричал наконец Миша как бы невольно. — Ах, как прекрасно!

— Что прекрасно? — спросил отец.

— А вот облака вокруг заходящего солнышка! Эк горит, глядеть больно! Посмотри, вон то облачко какое сизенькое, там другое красненькое, а вот поближе к солнцу, там словно жар горит!

— Эка невидаль какая! — сказал один из батраков. — Да где же ты тут видишь сизенькое да красненькое? По-моему, так книзу все желто, а кверху сине!

Миша, нахмурив брови, посмотрел на него; но неудовольствие его было непродолжительно, красота природы вскоре опять овладела всем вниманием его:

— А тут — гляди, гляди, тятя! какими яркими, светлыми звездочками отсвечивается в волнах ясное солнышко… Ах! как все это прекрасно Господом создано!..

— Вишь, — сказал смеясь отец. — Тотчас видно, что разных книжек начитался; вестимо, что все хорошо создано, да чего ж ты рот разинул, будто в первый раз все это видишь? Чего ты беспрестанно ах да ах!

Хотя Михайло был еще очень молод, но Господь даровал ему особенный ум; ему самим Небом была уже назначена дорога, по которой он должен был идти, а потому ему больно было слышать слова отца. Он радовался от души, потому что душа его создана была к тому, чтобы понимать и любить все прекрасное в природе, а отец, родной отец его, говорил, что он книжек начитался! Он восхищался величием Всевышнего, проявлявшимся в деяниях Его, а его не понимали, над ним даже смеялись! Это оскорбило Мишу, и он решился любоваться природой молча, чтобы не слышать грубых замечаний.

Но тогда насмешки удвоились. Работники отца его никак не могли постигнуть, зачем он иногда по целым часам засматривался на небо, на воду или любовался деревом, кустарником, даже листочком. Если бы Василий знал, как горьки были Мише эти насмешки, то, верно, запретил бы их.

Рыбаки наши после нескольких дней довольно успешной рыбной ловли остановились переночевать на маленьком островке, потому что Василий, как человек опытный и бывалый, предсказывал сильную бурю. В недальнем расстоянии от берега, под защитой частого кустарника, был раскинут шалаш: там рыбаки наши развели огонь, поужинали и улеглись спать.

Несмотря на все признаки приближавшейся бури, здоровые и усталые работники вскоре захрапели… один Миша не мог уснуть…

Он слышал вой ветра, слышал далекие раскаты грома; сердце его сжималось невольным страхом, но несмотря на то, он не мог преодолеть желания поближе посмотреть на картину страшной бури. Он не вытерпел, потихоньку встал и вышел на чистый воздух…

Невозможно описать, что чувствовал Миша, когда взглянул на море, по которому пенились громадные волны, которые, далеко набежав на берег, расстилались широкою, черною пеленою или, ударяясь о камни береговые, рассыпались в мелкие брызги!.. Как радовался он, когда вдруг светлая молния, вылетавшая из черных туч, на минуту освещала море… ему приятны был свист, вой ветра и страшные раскаты грома!.. Во всем этом ему виделось и слышалось что-то особенное, необыкновенное, чего он своим необразованным умом не понимал, но что чувствовал всею душою…

Невольно преклонил он колена пред величием и всемогуществом Того, Кому и молния и гром повиновались… и сотворил тихую молитву!

Таков был десятилетний Михаил Ломоносов — сын простого рыбака!

Наловив множество всякой рыбы, Василий стал думать о возвращении домой. Михайло был вне себя от радости при мысли о свидании с любимой матерью; он впервые разлучился с нею, и две недели разлуки казались ему вечностью… но увы! радость его была непродолжительна… дома ожидало его горе и тоска… он застал добрую мать свою в сильной горячке!

Во-первых, большая помощь и не могла быть подана больной; а во-вторых, состояние ее было так опасно, что никакая человеческая сила не могла уже спасти ее!..

Прошло девять тяжких, горестных дней. На десятый больная простилась с мужем, благословила милого сына, и душа ее отлетела в другой, лучший мир!

Михайло был неутешен.

Он просиживал целые дни на могиле родимой, украшенной простым черным деревянным крестом, с белою надписью; там он горько плакал, забывая обед, ужин, даже любимые книги свои. Наконец Василий, также крепко горевавший о потере жены, заметив, что Миша худеет и хворает, запретил ему ходить на могилу.

Михайло, как добрый сын, повиновался, но чтобы рассеяться, ревностнее принялся за учение, которое состояло в том, что он беспрестанно перечитывал церковные книги. Отец только пожимал плечами, но так как после смерти жены он еще крепче полюбил Мишу, то ему трудно было отнять от него книги.

Однажды один богатый холмогорский житель, Христофор Дудин, случайно проходя мимо избы Василия, заметил Мишу, прилежно перебиравшего книгу. Так как уменье читать считалось в то время большою редкостию, то Дудин подошел к мальчику, заставил его прочесть несколько строк и, услышав, как Миша бойко прочел указанное, с изумлением погладил его по голове.

— Ай да молодец! — сказал Дудин. — Продолжай, голубчик, читай больше, и ум твой просветится!

— Ах, — отвечал Миша, — и рад бы читать, да нечего!

— Постой же, коли в тебе такое желание, то завтра я пришлю тебе в подарок пару книжонок. У меня их много!

Миша так обрадовался, что чуть не бросился в ноги благодетелю своему. Во всю следующую ночь он не мог сомкнуть глаз; ему все мерещились новые книги, которые обещал ему Дудин. Наступило утро; Миша ждет не дождется книг, но — о радость! — вот явился посланный Дудина.

— Где Михайло Ломоносов? — спросил он.

— Здесь! — отвечал мальчик и чуть не бросился на посланного, у которого под мышкой было что-то завернутое в бумагу.

— Вот тебе книги от Христофора Игнатьевича Дудина…

Как дрожали руки Миши, когда он развертывал бумагу!.. но вот перед ним открылись две тощие книжонки, напечатанные некрасивыми буквами на серой, толстой, грубой бумаге; наружность этих книжек была такова, что в нынешнее время отбила бы у всякого охоту, не только прочесть, но и взять их в руки. Несмотря на то, они показались Мише роскошнейшим изданием!

Дрожащими от радости руками он раскрыл книги — одна из них была грамматика, другая арифметика.

С удивительным прилежанием принялся Михайло за учение этих двух наук, казавшихся ему верхом познаний человеческих; но чем более он учился и читал, чем более обдумывал прочитанное, чем более развивался природный ум его, тем неудовлетворительнее были для него краткие и весьма плохие объяснения, находившиеся в этих книгах, и страсть его к учению со дня на день возрастала. В предисловии к грамматике и в самом объяснении правил ее, Михайло встречал частые ссылки на латинский язык. Он никогда не слыхивал об этом языке, а потому при первом случае попросил объяснений у бывшего учителя своего, дьячка.

— Латинский язык, сиречь латынь, — толковал дьячок, — есть такой язык, которым во время оно говорил народ, прозывавшийся римлянами. Теперь же говорят сим наречием единые ученые люди, и всякие книги на оном языке есть.

— Всякие книги? — спросил Михайло.

— Всякие, и все хорошие, — отвечал с важностью дьячок.

— А вы, Сидор Панкратьич, знаете говорить по-латыни?

— Маленько знал, да и то позабыл.

— А трудно ему выучиться? — спросил опять Миша.

— Великих затруднений стоит. Притом же оному наречию обучают только в Москве белокаменной, Киеве святом, да в Питербурхе немецком!

— А трудно туда попасть? — с грустию произнес Миша.

— Далеко кулику до Петрова дни, — заметил очень неутешительно Сидор Панкратьич.

II. Северное сияние

Вечернее размышление о Божием величестве

Лице свое скрывает день:
Поля покрыла мрачна ночь;
Взошла на горы чорна тень;
Лучи от нас склонились прочь;
Открылась бездна, звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна.

Песчинка как в морских волнах,
Как мала искра в вечном льде,
Как в сильном вихре тонкий прах,
В свирепом как перо огне,
Так я, в сей бездне углублен!
Теряюсь, мысльми утомлен!

Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков;
Для общей славы божества
Там равна сила естества.

Но где ж, Натура, твой закон?
С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мечут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!
Се в нощь на землю день вступил!

Михаилу минуло пятнадцать лет. Ни время, ни занятия, ничто не могло заглушить в нем двух мыслей, вполне овладевших им. Мысли эти были: Москва и латинский язык! Ему опротивело ремесло рыбака… он был рожден не для телесного, а для умственного труда, следовательно, в кругу своих, между рыбаками, он жил как бы в пустыне… никто не понимал, никто не мог понять его, а потому он прослыл между своими большим лентяем.

Грустно было бедняку, но ему стало еще грустнее, он сделался еще несчастнее, когда узнал, что отец намерен опять жениться, и что выбрал уже себе в жены девушку, которая по всей деревне слыла глупою, злою и бранчивою.

Василий женился. Горько было Мише называть матерью другую женщину после той, которая дала ему жизнь и которая так нежно любила его, но он должен был покориться из уважения к отцу.

Первый год женитьбы Василия прошел довольно спокойно, но на второй жена взяла над ними такую власть, что он сделался почти рабом ее. Но еще более и чаще нападала она на бедного Мишу.

— Что ты смотришь сквозь пальцы на этого большого болвана, — говорила она Василию. — Смотри, как он вырос, а все за книжками сидит, да листы перевертывает, да время понапрасну убивает! Кабы он поменьше за азами сидел, да занялся бы делом, так тебе полегче было б; кто ж тебе и помощник, как не родной сын!

— Она ведь правду говорит, — говаривал отец Михайлу. — Что ты все за книгами сидишь?.. ведь это просто безделье; брось их, голубчик…

— Ну уж глуп ты, Василий, — сердито кричала жена. — Упрашивает еще! А по-моему, так поколотил бы его, да книги в огонь побросал!

Михайло невольно схватил драгоценные книги свои и крепко прижал их к себе.

Мачеха ворча ушла из избы. Василий молчал.

Чем более страдал Михайло от бранчивой, сердитой мачехи, тем драгоценнее были для него те минуты, когда он оставался один с любезными книгами своими, тем более усиливалось желание его учиться. Давно уже собирался он просить отца, чтобы отпустил его в Москву, но не решался… Теперь же минута казалась ему удобною… он был один с отцом…

Опустив голову, Михайло тихо подошел к отцу, встал пред ним на колени, поклонился в ноги, и дрожащим голосом, со слезами на глазах сказал:

— Родимый! Выслушай прошение мое, а потом реши, быть мне счастливым или нет?..

— Что ты, Миша? не провинился ли в чем? — спросил с беспокойством отец.

— Может и провинился, что задумал такую вещь… но что делать? Надо же наконец сказать тебе всю правду…

— Что ж тебе надобно?

— Батюшка, благослови, да отпусти в Москву на ученье!.. — произнес Михайло с усилием.

— Что ты! — вскричал отец, всплеснув руками. — Вишь еще что задумал!.. В Москву, и зачем? На ученье!.. В такую даль и за делом пустым и ненужным! Поди, поди, Бог с тобой! Я и слышать не хочу!

Михайло все еще стоял на коленях перед отцом и, простирая к нему руки, продолжал умоляющим голосом:

— Родимый, охота пуще неволи! Я буду учиться по дням и по ночам, пойму мудрость науки и, может быть, со временем…

— Что со временем? Поймешь мудрость, науки, а что в том проку? Полно вздор молоть, Мишка, не в свои сани не садись! Ступай-ка лучше чинить сети; весной мы опять поедем на наш промысл, который вернее и лучше всяких книжных наук!

— Воля твоя, батюшка! А мне опротивел твой промысл, и только учение…

— Негодный! — вскричал, с гневом вскочив, отец. — Ты смеешь говорить, что мой промысл тебе опротивел? Промысл, с помощию которого я нажил себе, благодаря Создателю, порядочный кусок хлеба, промысл, которым занимался дед и прадед твой! А ты, мальчишка, молокосос, смеешь говорить, что он тебе опротивел! Да как у тебя язык повернулся, чтобы это вымолвить!.. А все глупые книжки виноваты; я ж их приберу к рукам; смотри, выкинь дурь из головы и примись за дело, а не то ведь и в самом деле…

Тут он погрозил ему кулаком.

Что оставалось бедному Михаилу? Молчать и страдать! Против воли и власти отца идти нельзя. Ручьями полились слезы из глаз его, тяжелая грусть-тоска запала в сердце, пропала вся надежда!.. В избе бедному Михайлу стало душно, он вышел на чистый воздух.

Мороз был сильный. Снег хрустел под ногами молодого крестьянина, который, не чувствуя холода и на минуту забыв горе свое, смотрел как серебряная луна бросала по белому снегу нежный свет… он любовался легонькими облачками, которые то перерезывали, то совсем закрывали луну… белая степь простиралась в бесконечность, сливаясь с темно-синим сводом небесным…

Долго и в задумчивости смотрел Михайло на дивную картину северной, зимней природы… вдруг на горизонте появилась слабая полоса света, которая быстро распространялась по темному своду, становясь на горизонте все ярче и светлее… вскоре свет огромным полукружием обхватил всю северную часть неба… померкли бледные звезды в мрачной и холодной бездне неба… потускнела даже луна… вся природа покрылась ярким розовым светом…

Это было северное сияние!

Молча и с благоговением смотрел Михайло на это чудо севера. Все вокруг него было тихо… и только когда яркие лучи света стали мало-помалу бледнеть и наконец совсем угасли, он вспомнил о том, что дома его, может быть, опять ждут выговоры и брань!.. Тихими шагами и задумчиво пошел он домой.

Воротившись в избу, он увидел, что отец и мачеха его уже отужинали. Василий сердито посмотрел на сына, а по лицу мачехи видно было, что в отсутствие Михайлы она успела многое наговорить на него.

— Где ты опять шатался? — сердито спросил Василий.

— Изволит прогуливаться! — подхватила мачеха. — Вишь, барин какой! мало ему стало бродить целый день, так он и ночью нивесть где таскается; домой приходит только тогда, когда проголодается, да и то не в пору!.. Ну, Василий, послушайся ты слов моих, проучи лентяя, а то от него проку не будет!.. Сам после наплачешься!

— Полно тебе браниться! — с неудовольствием отвечал Михайло, выведенный из терпения. — По твоим словам, право, подумать можно, что я разбойник какой-нибудь!.. Ну прозевал, так не давай мне есть, я и так спать пойду!

— Ах ты бродяга! — вскричала с гневом мачеха и тяжеловесною рукою ударила Михайлу по лицу. — Еще разговаривать смеешь!

Кровь бросилась юноше в голову; сердце его сильно забилось, кулаки сжались… но он удержался, вспомнив, что она жена отца, которого он любил и уважал.

— Батюшка! — произнес Михайло тихим, дрожащим голосом, обратившись к Василию. — Если я виноват, накажи ты меня, но не вели ей безвинно обижать меня.

— Безвинно! — вскричала злая баба, и стала осыпать Михайлу оскорбительнейшими ругательствами. — Безвинно! дай же я тебе еще прибавлю! и сжав кулаки она опять хотела броситься на него, но муж удержал ее. Отцовское сердце заговорило в нем.

— Стой, баба! — вскричал он ей строгим голосом. — Не тронь! Если Мишка провинился, то мне наказывать его, а не тебе… ты ему не родная; а коли он невинен, так мне же следует защищать его — а потому я приказываю тебе не обижать его.

— Ты мне приказываешь! — кричала баба, уперев кулаки в бока. — Что ты мне за начальник? Да я тебя слушаться не стану и изобью этого мальчишку…

— Молчать! — вскричал Василий громовым голосом и сильно ударил кулаком по столу, так что неубранная еще посуда запрыгала на нем.

Мачеха прикусила губы, бросила на Михайлу злобный, ядовитый взгляд и ушла, проворчав:

— Уж я тебе отплачу! Погоди ты у меня!..

Но не суждено ей было более мучить его…

Все спали, один Михайло не мог сомкнуть глаз и горько плакал. Он вспоминал о родной матери своей. Обиды, причиняемые ему каждый день мачехой, более и более огорчали его, но тягостнее всего была для него та мысль, что он должен будет заглушить в душе своей страсть к учению, к познанию чудес природы, чтобы продолжать промысл отца!..

Он был близок к отчаянию, когда вдруг в голову его запала мысль бежать из дому родительского… Но как? Кто укажет ему дорогу? В состоянии ли он будет идти пешком, в холодную зиму? А где найти товарищей, которые бы знали дорогу в Москву?.. Тогда Михайло вспомнил о московских торговцах, приезжавших к отцу его за покупкой рыбы. Утром того дня они уехали и не могли еще далеко уйти, так что ему возможно было догнать их… но тут он опять вспомнил об отце… горько было ему оставить его, и оставить как преступнику, без его согласия, без его благословения… только мысль возвратиться со временем с честью в дом родителя, утешить старость его успехами своими в науках помогла ему перенесть тяжкую разлуку.

Он решился… тихонько слез с полатей, босиком пробрался к тому месту, где спал отец… Михайло весь дрожал, как в лихорадке… его бросало то в жар, то в холод… наконец, он легонько приложился к руке отца и встал как бы под благословение… усердно помолился иконам, пред которыми в углу теплилась лампада, и пошел к двери… дрожащею рукою снял крючок и хотел уже переступить за порог — как вдруг любимый черный кот его выскочил из-за угла, и как бы хотел преградить ему дорогу… Михайло погладил его, бросил последний прощальный взгляд в избу, и ступил за порог… Мороз был сильный, но он не чувствовал его… он весь горел…

Собаки было залаяли, но, узнав Михайлу, притихли, лизали руки его, вертелись около него и ласками своими как бы упрашивали его воротиться домой… но молодой сын рыбака упал на колени, еще раз помолился Тому, Кто управляет жизнью и всеми действиями нашими — и не оглядываясь, побежал по дороге, по которой уехали купцы московские!..

III. Москва

Ода, выбранная из Иова, глава 38, 39, 40 и 41

О ты, что в горести напрасно
На Бога ропщешь, человек!
Внимай, коль в ревности ужасно
Он к Иову из тучи рек!
Сквозь дождь, сквозь вихрь и град блистая
И гласом громы прерывая,
Словами небо колебал
И так его на распрю звал.

Сбери свои все силы ньше,
Мужайся, стой и дай ответ.
Где был ты, как я в стройном чине
Прекрасный сей устроил свет;
Когда я твердь земли поставил
И сонм небесных сил прославил
Величество и власть Мою!
Яви премудрость ты свою!

Где был ты, как передо Мною
Бесчисленны тьмы новых звезд,
Моей возжженных вдруг рукою
В обширности безмерных мест
Мое величество вещали,
Когда от солнца воссияли
Повсюду новые лучи,
Когда взошла луна в ночи?

Холодная зима на Руси, а особенно на самом севере ее, не диво; но в 1728 году она была до того жестока, что нередко путешественники отмораживали себе лица, бедные птички на лету падали мертвые, а голодные волки смело подходили даже к жилищам, и унылым воем наводили страх на жителей.

В одно светлое утро зимы 1728 года, когда солнышко, высоко поднявшееся над землею, покрыло нежно-желтым светом поляны и осыпало миллионами алмазов и искр иней, покрывавший деревья, — по дороге из Холмогор в Москву, тянулись обозы с замороженною рыбой. Несколько человек, закутанных в овчинные тулупы и в меховых рукавицах, шли возле обозов, припрыгивая, помахивая руками и изредка покрикивая на лошадей, шерсть которых была покрыта инеем как бы пухом.

У последнего воза, возле извозчика шел обозный приказчик; они о чем-то разговаривали, и почти не заметили, как к ним приблизился молодой парень, лет семнадцати, приятной наружности, высокий, стройный; он дрожал от холода, потому что был одет совсем не по дорожному; на нем был один нагольный тулуп: на голове его была старая шапка; на ногах сверх онуч надеты коты; он не был даже опоясан. Только когда он молча прошел несколько шагов возле воза, приказчик заметил парня.

— Что, брат, тебе надо? — спросил он его.

— Мне? ничего, — отвечал робко молодой человек.

— Как ничего! Да куда ты идешь?

— В Москву.

— В Москву? — протяжно и с изумлением повторил приказчик, осматривая парня с ног до головы. — Далеконько, брат! Притом же ты по-летнему одет. Откуда ты?

— Из Холмогор. Вы, чай, и батюшку моего знаете.

— Мало ли мы кого знаем! А как зовут отца твоего?

— Васильем Ломоносовым.

— Как не знать! Кажись, теперь я и тебя припоминаю; ты помогал нам нагружать рыбу.

— Помогал.

— Ну, вишь ли, у меня память какая. Да зачем же ты идешь в Москву, и как дойдешь туда?

— Ваша милость! позвольте мне идти подле вашего обоза! Я вам буду служить дорогой, и в Москве готов работать; только позвольте идти с вами!

— В своем ли ты уме! Что тебе за надобность в Москве? Отец, что ли, послал? Только этому быть нельзя. Говори правду: зачем ты идешь в Москву?

— Да… так… хочется посмотреть на белокаменную…

— Эге, брат! так ты, видно, убежал от отца!

— Сказать правду, так убежал… только не за худым делом…

— Толкуй! Знаем мы вас! Без отцовского позволения на добрые дела не ходят. Вижу, брат, я, что ты малый шалун. Воротись-ка добром к отцу, а не то я тебя…

— Ваша милость!.. не гоните меня! право, я заслужу вам.

— Пошел ты! Не надо мне твоих услуг — пошел!.. — закричал грозно приказчик и хотел уже поворотить бедного мальчика назад толчками, но, заметив у него под мышкой узелок, спросил:

— А это что у тебя под мышкой?

— Это… это я взял с собою…

— Вижу, что ты это взял с собою, а попросту сказать, украл! Ну, говори: что у тебя в узелке?

— Господин купец, я не украл этого, потому что это мое добро, подаренное мне добрыми людьми.

— Ах ты деревенщина! Знаем мы, как вас дарят! Видно, из отцовского сундучка стянул!

У молодого парня выступили слезы на глазах — не мороз, а оскорбление выжало их. Он остановился и, не говоря ни слова, в недоумении глядел на приказчика, который продолжал:

— Ну? не правду ли я говорил, что ты воришка? Вишь, как оторопел!

— Оторопел от твоих слов, господин купец! Я вор! я стану обкрадывать отца!.. Господи, Боже мой!.. — С этими словами он зарыдал, и, бросив свой узелок к ногам приказчика, сказал сквозь слезы:

— На, посмотри, что я несу, и Бог с тобой! Не без добрых людей на свете: дойду и без тебя до Москвы!

Приказчик поднял узелок, осторожно развернул его и с изумлением вскрикнул:

— Что это? Книги? Да на какой прах ты несешь в Москву такую дрянь? Там, брат, не дадут гроша за это.

— Да я и не возьму за них тысячу рублей! Эти книги мне дороже всех твоих обозов… Ты смеешься? Нет, я правду говорю! Видно, они милы мне, коли я для них оставил отца и родимую сторону!..

— Чудно!.. — пробормотал приказчик. — Ну, пойдем до первого роздыха, а там увидим.

Молодой человек опять завернул книги свои в узелок и прошел несколько шагов возле приказчика в молчании. Наконец последний заговорил снова:

— Теперь я вижу, что обидел тебя; однако я все-таки не могу понять, зачем ты идешь в Москву?

В глазах юноши стало светло, хоть и не весело.

— Не знаю и сам, — отвечал он, — что со мной станется в Москве; но мне тошно стало жить в нашей нелюдной стороне, где не с кем поговорить, как бы мне хотелось, и не у кого спросить, о чем бы подумалось. По этим книгам которые видела ваша милость, выучился я грамоте, да арифметике; хочется знать еще больше, а от кого и как узнаешь? Вот я и решился идти в Москву: там, говорят, много людей ученых, и есть училища для всякого, кто вздумает учиться. Заговаривал я об этом отцу своему, да он никак не мог смекнуть, чего я хочу, и начал поносить всякие науки. К беде моей прибавилось еще и то, что от мачехи покоя не было, я и решился убежать, чтобы идти в Москву учиться.

— Я, дружок, сам человек, не хвастовски сказать, грамотный, — отвечал с важностию приказчик. — Спросил бы ты у меня, так я бы тебе дал толк. Ну, да уж теперь поздно: видно, так Богу угодно!

— Бог меня не оставит! — примолвил юноша с уверенностью. — А позвольте спросить вашу милость: где вы обучались?

— Как где?.. у людей… у духовных. Где же нашему брату еще учиться. Да ведь и в вашем селе есть дьячок; что же ты не учился у него?

— Я у него учился, да он, кроме церковной грамоты, ничего не знает.

— А что же тебе еще надобно? Разве ты в попы хочешь? или хочешь читать на немецких языках?

— Да, мне бы хотелось этого.

— Ого, дружище! так вот ты каков гусь!.. Взял бы тебя да высек хорошенько, так дурь-то из головы и вышла бы. В немецкие языки пускаться!.. Ведь заберется же в голову такая блажь, прости меня Господи! Мужик косолапый, а задумал в ученье!..

— Я думаю, г. купец, — отвечал юноша, — что ученым никто не родится, а кто учится, да хорошо, так тот и будет ученый.

— Да тебе-то что до ученья? На то есть дворянские детки, да поповичи. Одним надо быть грамотным, чтобы читать приказные бумаги, да толковать государские законы, а другим, чтобы говорить проповеди, да знать, что поют и читают. А тебе на что такая ученость?

— Да я не такой учености хочу… — Молодой человек не знал, как выразить свою мысль, хотя в душе и понимал, о чем говорил. Он поневоле остановился на неконченной речи.

— Ну, что? То-то, брат! знал бы ты отцовский невод да счет рыбе! А деньгу-то можно сосчитать и без московского ученья.

Приказчик думал, что он своим суждением как громом поразил бедного парня, который, потеряв всю охоту спорить с ученым сопутником своим, молчал. Долго шли они в молчании, прерываемом только изредка восклицаниями приказчика, в роде следующих:

— Эк подумаешь!.. Вишь, выскочка какой!.. Науки захотелось!.. Э, э, эх, эх, эх!

Без особых приключений приехали обозы на место роздыха. Все оживилось на постоялом дворе, когда извозчии, а с ними и обозный приказчик сели за стол и принялись за чашку горячих щей. Между тем, молодой парень, удалившись в угол, вынул из кармана кусок сухого хлеба и хотел им пообедать. Добрая Русь не вытерпела этого. Один из мужиков, которого лицо уже горело, как на огне, от множества проглоченных им щей, возвысил голос:

— А что ж ты, родимой, не поешь с нами? Садись-ка благословясь!

Молодой человек раздумывал.

— Садись, голубчик, садись! От хлеба-соли не отнекиваются, — прибавил приказчик.

Дело сладилось. Робкий юноша присоединился к другим и не отстал от них.

— Ну вот, оно и повеселее! — сказал один из извозчиков, помолясь Богу и раскланиваясь со всеми стенами.

— Да, вот, ребята!.. — начал приказчик. — Малый идет в Москву, Бог его знает зачем, а есть у него нечего. Возьмем, что ли, его?

— Почто нет! — отвечал один извозчик.

— Вестимо! пускай себе идет! — примолвил другой.

— Да я один платить за него не буду, — поспешил сказать приказчик.

— Ну, собча заплатим! — проговорил другой. — Пожалуй, ты хоть не плати.

— Нет, и я с вами! — сказал приказчик. — Ну вот… как тебя зовут, приятель… — продолжал он.

— Михайлом, — отвечал юноша.

— Ну, вот, Михайло, теперь пожалуй иди с нами. Только уговор лучше денег: в Москве, брат, все дорого; там ищи себе хлеба и пристанища где хочешь, там за тебя мы не плательщики; слышишь?

Михайло поблагодарил своих сопутников, как умел, за благодеяние… Деревенский обед на десятерых стоил в то время несколько копеек; следовательно, Михайло не мог стоить сопутникам своим до Москвы более немногих копеек. Но как важно было это для бесприютного, беззащитного беглеца из отеческого дома!^[1]

И так, на первый случай, Михайло обеспечен. Этот первый успех наполнил сердце его радостью и казался ему добрым предвестием. — И почему ж бы ему не надеяться? Ведь намерение его были чисты, благородны, и только за невозможностью прибегнуть к другим средствам должен он был бежать из дома отеческого. С полною, сладкою уверенностию в милость Божию пустился Михайло в дальний путь, помогая, где и в чем только мог, добрым извозчикам, сжалившимся над ним.

Наконец обозы подъехали к Москве. День был прекрасный, и солнце освещало золотые маковки великого множества московских церквей. Как описать то, что происходило в уме и душе молодого холмогорского рыбака, при виде всех чудес, открывшихся пред глазами его — дивной, неподражаемой картиной? Его можно было сравнить со слепцом, который бы внезапно получил зрение посреди блестящего, великолепного собрания, при свете ламп и люстр!.. Приказчик, желая блеснуть знанием Москвы, на каждом шагу объяснял Михайле встречавшиеся предметы, но юноша не слушал его… другой голос, более любимый им, голос внутренний, душевный, беседовал с ним о других предметах…

Обозы остановились у постоялого двора. Освободившись от докучливых рассказов приказчика, Михайло несколько отстал, но, подойдя к постоялому двору, он невольно вспомнил слова приказчика: «в Москве все дорого, там ищи себе хлеба и пристанища где хочешь!» — И вот он в Москве, между тысячами людей… но ни одного знакомого! Только тогда ему представился весь ужас его положения! Куда деваться? где приклонить голову? В доме родительском его пугала одна отдаленность Москвы, но теперь он победил это препятствие, и тысяча новых, более устрашительных препятствий возникли перед ним, как грозные укорители!..

Ему стало грустно; сердце его крепко, крепко сжалось, и внутреннее предубеждение заставляло его читать на лицах всех прохожих неприязнь, недоброжелательство! Михайло стоял в тяжком раздумье, не трогаясь с места — как вдруг легкий удар по плечу заставил его вздрогнуть; он быстро оглянулся, и увидел пред собою приказчика.

— Ну, что, брат; вот ты и в Москве! Теперь куда ты думаешь?

— Не знаю, — отвечал едва слышным голосом юноша.

— Не знаешь? Вот то-то и есть! Не спросясь броду, не суйся в воду! Сначала храбрился, а теперь притих! Ну, да хорошо, что на меня напал. Я человек не злой и при случае совет сумею подать. Знаешь что?.. Через недельки полторы у нас опять обозы пойдут в Архангельск. До тех пор ты как-нибудь пробьешся, а там, брат, ступай опять домой, восвояси! Право, лучше будет!

Михайло с изумлением посмотрел на него и отвечал с твердостию:

— Нет, домой не пойду.

— Ну, как знаешь! После сам раскаешься. А я, брат, сам человек семейный, я тебе помочь не могу.

— Я и так уж благодарен вашей милости. Авось, Господь не оставит меня!

— Эй, Михайло, послушайся совета моего…

— Домой я не пойду, — отвечал решительно юноша.

— Прощай, брат! — сказал приказчик, пожав плечами.

— Прощайте! — отвечал печально Михайло, и крупные слезы выкатились из глаз его.

Приказчик, почесывая затылок, медленно пошел к постоялому двору, но вскоре остановился, и опять вернулся к Михайле, на которого смотрел несколько минут в молчании. По всему видно было, что сожаление боролось в нем со скупостью.

— Куда ж ты денешься? — спросил он наконец.

— А куда Бог укажет. Порасспрошу людей… — отвечал, утирая слезы, Михайло.

— Ах ты, Господи мой! Нельзя ж тебе оставаться на улице!.. Ну, что делать? Ступай пока со мною, а там, может быть, и придумаем что-нибудь…

— Милостивец, благодетель мой! Господь наградит вас, но я не хочу быть вам в тягость… — отвечал с благодарностию Михайло.

— Не хочешь быть в тягость, так зачем ушел от отца? А ведь мне нельзя же тебя бросить одного в большом городе… чего доброго, еще пустишься на какое-нибудь худое дело. Да что тут много разговаривать, ступай только за мною.

Господь неисповедимыми путями вел избранника своего к назначенной ему цели. Приказчик принял Михайлу к себе в дом и для собственной же пользы своей стал хлопотать, чтобы поскорее поместить его куда-нибудь. По счастию, у него был знакомый монах, которому он и рассказал все дело. Монах, которому понравилась наружность Михайла и желание его учиться, обещал употребить все усилие, чтобы поместихь его в Заиконоспасское училище, одно из немногих учебных заведений, существовавших тогда в Москве и находившееся в зданиях монастыря, к которому принадлежал монах.

Несколько дней, казавшихся Михайле вечностью, прошли. Наконец, монах пришел к приказчику, велел позвать Михайлу и объявил, что он говорил о нем ректору и что тот велел представить себе молодого Ломоносова. Михайло не знал, как благодарить благодетеля своего; в нем опять ожили надежды, опять он был весел и счастлив!..

Михайло был представлен ректору. Последнему очень понравились открытый вид, умные глаза и сметливость юноши, и он решился принять его в училище, несмотря на два важные препятствия: первое то, что Михайло был беглец, а второе, что в училище не принимали крестьянских детей. Его записали дворянином.

И так сын рыбака достиг цели, которой так пламенно домогался!.. Он в училище. Кто может усомниться в том, что сам Господь был защитником и покровителем его?.. Чему более приписать то счастие, с которым он дошел до цели своей? Михайло Ломоносов ушел из дому отеческого с тою обманчивою надеждою, что люди поймут, примут и обласкают его; но люди еще не поняли его, они только сжалились над ним, как над бесприютным!.. Все это приписывайте не случаю, но милости Всевышнего! Но, друзья мои, без веры, без сильной воли и уверенности гения и Ломоносов не пустился бы в далекий, опасный путь, а если б и пустился, то замерз бы на дороге, не нашел бы покровителей и заступников и, вероятно, погиб бы безвозвратно. Все эти успехи принадлежат гению: только он преодолевает все!..

И так Ломоносов поступил в училище, которое в просторечии еще называлось Заиконоспасским, между тем, как по-настоящему оно именовалось Московскою славяно-греко-латинскою академиею.

IV. Училище

Науки юношей питают,
Отраду старым подают.

Между высокими, почернелыми от времени стенами, на небольшой лужайке, покрытой тощей, поблеклой, притоптанной травой, с шумом и криком резвилась толпа мальчиков, оборванных и запачканных. Они были в самых разнородных и пестрых платьях, с прорванными локтями, с заплатами — словом, походили на маленьких нищих; но это нисколько не мешало общему веселью: напротив, придавало им более свободы, потому что не нужно было бояться, что замараешь или изорвешь платье. Поодаль от шумной, прыгавшей толпы, ходил молодой человек лет восемнадцати, с книгой в руках. Он читал с большим вниманием, прохаживаясь вдоль высокой стены. На нем был тиковый халат, опоясанный ремнем. Этот юноша был Михайло Ломоносов. Между всеми небогатыми товарищами своими он был самый убогий. Почти у всех его товарищей были родственники или родители, которые снабжали их одеждой и давали им иногда деньги на пищу, на бумагу, книги — и даже на лакомство; а он должен был довольствоваться одним жалованьем, которое составляло всего алтын (три копейки) в день!.. Из этой чересчур скудной суммы Михайло употреблял денежку на хлеб и денежку на квас, остальные на бумагу, на обувь и другие нужды. Посудите сами, друзья мои, и вы увидите, что необходима была сильная страсть к учению и гений, чтобы вытерпеть все эти лишения и не упасть духом.

Михайло, как мы уже сказали, был погружен в чтение, когда вдруг, над самым ухом его, раздался пискливый голос, кричавший:

— Посторонись, а не то сшибу с ног!

— Я тебе не мешаю, — отвечал Михайло, оглянувшись и увидев маленького мальчишку.

— Мешаешь! — закричал дерзко маленький товарищ его. — Убирайся прочь! Мы хотим тут играть.

— Вам места довольно.

— Не твое дело рассуждать, пошел прочь!

— Не пойду.

— Не пойдешь! Ах ты болван долговязый!

— Что ты бранишься? — спросил с досадой Михайло.

— Хочу! — отвечал мальчишка. — Хочу! Ведь тебе, поди-ка, будет лет за двадцать, а пришел еще азбучке учиться!

— Оставь меня в покое, — нетерпеливо закричал Михайло, — или тебе худо будет.

— Самому тебе худо будет! У, у, у! Мужик, с латынью возится! У! мужик, мужик!

Досада и грусть сжали сердце Ломоносова. Выведенный из терпения, он бросился на дерзкого мальчишку и схватил его за волосы. Громко и жалобно завизжал забияка. Толпа других школьников приблизилась.

— Что это! — кричали некоторые. — Большой болван обижает маленького; поколотимте его! Как он смеет! Поколотимте мужика!

И с шумом бросились на Михайлу; но воспитанный на северном воздухе юноша столь же крепкий телом, как и душою, успел уже стать в оборонительное положение и закричал:

— Я вас не задевал — вы зачинщики, а потому я по-своему разделаюсь с первым, кто попадется мне в руки! Берегитесь!

Это восклицание и здоровые, крепкие кулаки Михайлы остановили на минуту шумную толпу; однако заметив, что их много, они разом бросились к Ломоносову, который ловко схватил двух передовых, отбросил их на несколько шагов и готов был уже приняться за других; но толпа, столь же трусливая, как и задорная, разбежалась в разные стороны, и только издали осыпала бедного мужика горькими насмешками.

Михайло употребил силу только потому, что насмешки товарищей наконец совершенно вывели его из терпения. Однако ж, вскоре заметив, что чем более он сердился, тем охотнее товарищи дразнили его, он решился усмирить их равнодушием к насмешкам, прилежанием и успехами своими. Он и не ошибся. Это было, есть и будет всегда вернейшее средство.

Успехи Ломоносова были быстры и удивительны. На экзаменах он всегда был первый, и скоро переходил из класса в класс. Он так хорошо познакомился с латинским языком, который преимущественно преподавали в Академии, что сочинял даже латинские стихи, хотя очень плохие, но не менее того доказывавшие успехи его и в этом языке. Он выпросил себе позволение рыться в библиотеке училища, и в то время, когда товарищи его бегали, ходили колесом, играли в свайку или вертели кубарь, — он спешил в уединенную библиотеку, рассматривал там все новое для него, и в определенную минуту являлся опять в класс.

Наконец в 1732 году Ломоносов превосходно выдержал последний экзамен. Он так отличился, так обрадовал всех добрых наставников своих, что его для усовершенствования послали в славившуюся тогда Киевскую академию.

Простился Ломоносов с Москвой и отправился в древний Киев. Но увы! святое величие этого города было почти разрушено временем. Не понравились Ломоносову ни Академия, ни буйные ученики, ни пустословы-учители, и не прошло года, как он воротился в Москву.

Там он опять с прежним рвением принялся за науки и в особенности занялся русским языком, совершенно необработанным и не имевшим тогда ни правил, ни законов. В 1735 году из Петербургской Академии наук, незадолго пред тем основанной по мысли Петра Великого, получено было в Московской Заиконоспасской академии требование о высылке лучших учеников в Петербург. Натурально, первый выбор пал на Михайлу Ломоносова, который с восторгом услышал радостную для него весть.

Сборов больших у него не было, а потому он был готов гораздо прежде других товарищей, с ним отправлявшихся. Одиноко помолившись еще раз святым угодникам московским, он сел в одну из приготовленных телег и с надеждой на Провидение и на собственную твердую волю свою поехал по дороге к столице.

Ломоносов прибыл в Петербург после кончины бессмертного основателя ее, императора Петра Великого; но следы мудрого преобразователя видны были еще на всем и во всем, хотя Петербург был еще далеко не таков, каким мы видим его ныне. Ломоносов на все глядел с восторгом юношеской души своей, и, может быть, тогда уже запала в душу и ум его искра славной поэмы «Петр Великий», которую он написал впоследствии.

Окончив курс в гимназии, находившейся при Академии, Ломоносов, вместе с другим отличным учеником, Виноградовым, был назначен к отсылке за границу, для усовершенствования в науках, к которым и тот и другой прилагали особое старание, а именно в химии и горном деле. Ломоносов еще прежде подружился с Виноградовым, а потому крайне обрадовался, когда узнал, что им назначено ехать вместе.

V. За границей

Одобрение г. профессора Вольфа, на латинском языке писанное

Молодой человек преимущественного остроумия, Михайло Ломоносов, с того времени, как для учения в Марбург приехал, прилежно математические, философические, а особливо физические лекции слушал и чрезвычайно привязан был к основательному учению. Ежели впредь с таким рачением простираться будет, то не сомневаюсь, чтобы, возвратясь в Отечество, не принес пользы; чего сердечно желаю.

Дано в Марбурге 1739 года июля 20-го дня.

Христиан Вольф

Акад. Марбург. проректор

Сборы к отъезду заняли на несколько времени друзей. Им дали обширную инструкцию, в которой было сказано, что Академия, отличая необыкновенные способности и прилежание студентов Ломоносова и Виноградова, отправляет их, для дальнейшего усовершенствования в науках математических, в физике, химии и металлургии к славному в ученом мире философу и математику Христиану Вольфу; что они отправляются на счет Академии, на первый случай, в Марбург, местопребывание помянутого ученого; что после изрядного обучения у Христиана Вольфа имеют они ехать, по его совету, в другие места Германии.

За этим следовали наставление касательно поведения и бережливости: вести себя порядочно; в проезд через Россию и иностранные государства везде повиноваться местному начальству; соблюдать уставы религии и благонравия; трудиться и заниматься науками сколь возможно прилежнее и, наконец, никак не издерживать более назначенной им на расходы суммы.

В торжественном собрании Академии была вручена молодым людям эта инструкция с приказанием немедля ехать на другой же день.

И так школьническая жизнь Ломоносова кончилась! Он почти уже достиг цели, к которой стремился, но несмотря на то, сколько горестей, сколько тягостных мучений должен он был еще претерпеть.

Ломоносов за границей!.. Не представляйте, однако ж, его себе как рыбака, мужичка, внезапно перенесенного от северных льдов к аккуратно обработанным полям Германии, — нет, науки сблизили его уже с просвещенным миром, а профессоры Академии, которые почти все были немцы, с Германией. Ему крайне полюбилась мирная семейная жизнь немцев, языку которых он скоро выучился с врожденною в нем легкостью; нередко он отдыхал от трудов в кругу добрых бюргеров, судил с ними о разных предметах, рассказывал чудеса про Россию, которым простодушные бюргеры, покачивая головами и попивая пиво, почти не верили.

Но чудно началась жизнь Ломоносова, и так же чудио доласна была продолжаться, пока судьба, всячеки испытав его, не возвела, наконец, на ту сте' пень велнчие и славы, которою увенчался могущественнып гениии его!..

Так точно, как он находил отраду в беседах с мирными бюргерами, когда ум его требовал отдыха, так точно пылкость характера, когда душа и сердце требовали сильных ощущений, увлекала его в товарищество и связи с буйными немецкими студентами. Виноградов, более хладнокровный и рассудительный, часто увещевал Ломоносова, но слова друга только раздражали его.

Виноградов и Ломоносов жили вместе. Они нанимали небольшую квартирку у портного, доброго и честного немца, у которого была одна только дочь, заведовавшая небольшим хозяйством отца, любившего ее всею душою. Ломоносов полюбил миловидную Христину и, несмотря ни на сопротивление отца, ни на советы друзей, увлеченный неукротимым характером своим — женился на ней.

Сначала они жили счастливо, потому что еще незнакомы были с нуждой. Ломоносов, несмотря на предсказания Виноградова, прилежно ходил слушать лекции и продолжал ревностно заниматься русским языком. Около того времени, он вдруг узнал о победе, одержанной русскими войсками под Хотином, в царствование императрицы Анны Иоанновны. Известие это сделало на него впечатление радостное и сильное. Вдали от отечества, между чужестранцами, он еще более обрадовался, что родился русским, и в восторге написал оду, из которой мы приводим несколько примеров:

Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой,
Внимая нечто, ключ молчит,
Который завсегда журчит,
И с шумом вниз с холмов стремится;
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.

…

Шумит с ручьями бор и дол.
Победа, Росская победа!
Но враг, что от меча ушел,
Боится собственного следа.
Тогда, увидев бег своих,
Луна стыдилась сраму их
И в мрак лице, зардевшись, скрыла.
Летает слава в тьме ночной,
Звучит во всех землях трубой:
Коль Росская ужасна сила!

…

Россия, коль счастлива ты
Под сильным Анниным Покровом!
Какие видишь красоты
При сем торжествованьи новом!
Военных не страшися бед:
Бежит оттуду бранный вред,
Народ, где АННУ прославляет.
Пусть злобна зависть яд свой льет,
Пусть свой язык, ярясь, грызет;
То наша радость презирает.

Козацких поль заднестрской тать,
Разбит, прогнан, как прах, развеян,
Не смеет больше уж топтать,
С пшеницой, где покой насеян.
Безбедно едет в путь купец,
И видит край волнам пловец,
Нигде не знал, плывя, препятства.
Красуется велик и мал;
Жить хочет век, кто в гроб желал;
Влекут к тому торжеств изрядства.

Пастух стада гоняет в луг
И лесом без боязни ходит,
Пришед, овец пасет где друг,
С ним песню новую заводит;
Солдатску храбрость хвалит в ней,
И жизни часть блажит своей,
И вечно тишины желает
Местам, где толь спокойно спит;
И Ту, что от врагов хранит,
Простым усердьем прославляет.

Любовь России, страх врагов,
Страны полночной Героиня,
Седьми пространных морь брегов
Надежда, радость и богиня,
Велика АННА, Ты доброт
Сияешь светом и щедрот,
Прости, что раб Твой к громкой славе.
Звучит что крепость силе Твоих,
Придать дерзнул некрасный стих
Подданства в знак Твоей державе.

Ода эта была первым истинным стихотворением, правильным и гармоническим, доказывающим гибкость и величие Русского языка!.. Ломоносов сам внутренно был так доволен ею, что решился послать ее в Петербург; однако ж не получил оттуда никакого ответа, между тем как она была милостиво принята императрицей и приводила всех в восторг. О, если б Ломоносов мог узнать о том, как бы он был счастлив!..

Между тем, в Марбурге дела его становились день ото дня хуже. Господь даровал ему дочь, следовательно, увеличились и домашние заботы. Жестокая бедность костлявой рукой своей постучалась к нему в дверь. Ломоносов и жена его нередко терпели голод и жесточайшую нужду, и в то же время долги их увеличивались. Никто не хотел более им верить в долг, и когда русский студент стал мало-помалу продавать вещи свои, то заимодавцы приступили к нему с решительными требованиями — и даже угрожали посадить в тюрьму…

Заимодавцы не ограничились угрозами; однажды, когда Ломоносов сидел за куском черствого хлеба, составлявшим весь обед его и семьи, явились кредиторы в сопровождении полицейского чиновника с требованием денег.

— У меня теперь нет денег, — отвечал Ломоносов, с горестию взглянув на рыдающую жену, — но подождите еще несколько дней…

— Не хотим ждать! — закричали в один голос заимодавцы. — Мы и так уж давно ждем!

— Но я вскоре получу из России третное жалованье свое, и тогда…

— Знаем мы это. Давно уже слышали! Не хотим ждать! Подавайте нам сейчас деньги!

— Но где же мне их взять? — вскричал с отчаянием Ломоносов.

— Коли негде, так в тюрьму его! — закричали заимодавцы.

— В тюрьму! — повторил с ужасом Ломоносов. — Но, ради Бога, подумайте…

— Не хотим думать! В тюрьму его!

Ни просьбы Ломоносова, ни слезы жены, ни плач малютки не тронули жестоких. Они настоятельно требовали, чтобы русского студента посадили в тюрьму. Полицейский чиновник готовился уже исполнить обязанность свою, когда вдруг внезапная мысль сверкнула в уме Ломоносова.

— Постойте! — вскричал он. — Выслушайте еще одно слово!

— Ну что, говорите скорее? — отвечал один из кредиторов.

— Потерпите только до завтра! — просил Ломоносов.

— Э, вздор! завтра будет опять та же песня!..

— А что же, в самом деле, — заступился сжалившийся полицейский чиновник, — подождем до завтра, может быть, и будет толк. Ведь один день не месяц, не год.

Заимодавцы посоветовались между собою, и наконец один из них, обратившись к Ломоносову, сказал:

— Хер Ломоносов, мы берем в соображение бедственное положение вашего семейства и готовы ждать, с тем только условием, чтобы вы заплатили все сполна — завтра же!

Ломоносов не отвечал. Глаза его были устремлены на один предмет… он о чем-то раздумывал.

— Что ж вы молчите? Обязываетесь ли вы уплатить нам завтра?

— Ах, Боже мой! да где же нам взять… — начала жена Ломоносова, но он скоро перебил ее:

— Да, да, господа! Завтра… завтра…

— Ну, так до свидания, хер Ломоносов, и не сердитесь на нас. Право, обстоятельства вынуждают нас к такому поступку. Времена плохие! Впрочем, расплатитесь завтра, и мы опять готовы верить вам…

— Да, да, завтра… завтра… — рассеянно повторил Ломоносов, провожая заимодавцев.

Затворив за ними дверь, он воротился к жене, крепко обнял ее, поцаловал малютку-дочь и сказал растроганным голосом:

— Христина, не мешай мне до вечера — я буду заниматься в кабинете своем, только вечером приди проститься со мною… я, может быть, проработаю всю ночь… и принеси с собою малютку нашу, я поцалую ее… авось, мне не так тяжка будет… работа… слышишь?.. — Последние слова произнес Ломоносов задыхавшимся голосом и скоро ушел в кабинет свой.

Он проработал до глубокой ночи. Жена не замедлила принести ему малютку, и сама хотела просидеть с ним, но Ломоносов упросил ее лечь. Он долго, долго цаловал жену и дочь, благословил их по русскому обычаю и, глубоко вздохнув, опять принялся за дело… за какое же дело? Чем занимался в это время Ломоносов? Он укладывал все книги и бумаги свои в порядок, писал письма и делал кой-какие заметки. Но вот он кончил…

Все спали в доме, а может быть, и в целом Марбурге, только в окне русского студента, сквозь неплотно закрывавшиеся ставни, светился огонь.

Ломоносов встал, усердно помолился иконе, взял со стола письма, снял с шеи крест, который некогда благословила его мать и с которым он никогда не разлучался, и пошел к комнате, где спали жена и дочь его сном невинности.

Молча смотрел Ломоносов на милых сердцу, и горячие слезы текли по щекам его… он поцаловал жену, потом подошел к малютке… худо сплоченные доски заскрипели под ногами его… малютка зашевелилась и как бы во сне протянула к отцу ручонки… твердость стала покидать его, слезы струились из глаз — он всячески старался удержать всхлипывания… но малютка успокоилась, и опять погрузилась в безмятежный сон. Ломоносов осторожно надел на нее крест свой, положил на стол приготовленные им письма, еще раз взглянул на близких сердцу его, благословил их и так же осторожно вышел из спальни, как вошел в нее. В передней он накинул старый изношенный плащ свой, надел фуражку и, еще раз глубоко вздохнув, вышел на улицу.

Знаете ли, какая была цель его?.. Бежать из Марбурга в Россию!..

И вот Ломоносов второй раз бежит от родных, бежит из дому, который называл своим!..

Но второе бегство его было тягостнее первого. Тогда его подкрепляла вера в способности, дарованные ему Господом, и он бежал, чтобы удовлетворить тому желанию, той страсти к учению, которая мучила его, не давая ему ни днем ни ночью покоя!.. Теперь он должен был укрываться, как преступник, от преследований жестоких заимодавцев, которые грозили ему заточением… теперь он оставлял без защиты и покровительства, в величайшей нищете жену и дочь!..

VI. Солдат

Из сочинений Ломоносова:

Ода

Преложение псалма 26

Господь спаситель мне и свет:
Кого я убоюся?
Господь сам жизнь мою блюдет;
Кого я устрашуся?

…

Хоть полк против меня восстань,
Но я не ужасаюсь.
Пускай враги воздвигнут брань;
На Бога полагаюсь.

Я только от Творца прошу,
Чтоб в храм Его вселиться;
И больше в свете не ищу,
Как в оном веселиться.

…

Услыши, Господи, мой глас,
Когда к Тебе взываю!
И сохрани на всякой час;
К Тебе я прибегаю!

…

Меня оставил мой отец
И мать еще в младенстве;
Но восприял меня Творец
И дал жить в благоденстве.

В небольшом расстоянии от немецкого города Дюссельдорфа, на берегу Рейна находилась небольшая, но чистенькая корчма. Перед нею, под небольшим досчатым навесом, столбы которого были увиты хмелем, за большим столом, на скамьях, выкрашенных светлою зеленою краскою, сидело несколько человек солдат, громко беседовавших.

Хозяин, в желтой цанковой куртке с белым, как снег, передником, в полосатом колпаке; услуживал гостям, не выпуская изо рта коротенькой трубочки, и когда в нем не было нужды, возвращался в уголок, к маленькому столику, на котором стояла большая, тяжеловесная оловянная кружка с пивом, которое хозяин с наслаждением потягивал.

По тропинке, ведшей из лесу к корчме, шел в то время мужчина лет тридцати. На нем был изорванный, старый плащ; фуражка была надвинута на глаза. Медленно, как бы истомленный продолжительною ходьбою, подвигался он вперед, упираясь на толстую, суковатую палку. С осторожностию и боязнию осматривался он по сторонам и, заметив солдат, сидевших у корчмы, остановился в нерешимости. Но усталость и, может быть, голод взяли верх над страхом; он прямо пошел к корчме и в изнеможении упал на скамью.

Хозяин, заметив пришельца, глотнул пива, утер рот широкою ладонью и подошел к путнику.

— Что вам надо? — спросил он, осмотрев бедняка с ног до головы.

Путник, у которого от изнеможения закрылись глаза, на минуту открыл их и, посмотрев на хозяина, отвечал слабым голосом:

— Ничего!

— Wie so? — спросил протяжно хозяин, непривыший к подобным ответам. — Ничего?

— Да то есть… извините… — продолжал бедняк с робостию. — Я хотел просить вас… дайте мне кусок хлеба… хоть черствого!..

Хозяин поморщился, почесал сперва лоб, потом красный нос свой и, осмотрев еще раз бедняка с ног до головы, позвал служанку и велел ей принесть бедняку кусок хлеба, вареного картофелю и стакан вина, только того, что похуже. Немцы и в благотворительности расчетливы!

Путник не имел даже сил благодарить хозяина; но когда служанка исполнила приказание последнего, то бедняк с жадностию бросился на то, что подали.

Между тем солдаты подозвали к себе хозяина.

— Что это за человек? — спросил вахмистр, поглаживая подбородок и показывая на путника.

— А Бог его знает! Видно, странствующий ремесленник какой-нибудь, а может, и бродяга. Кто их распознает!

— Что он не бродяга, это я вижу по лицу его, — продолжал вахмистр. — Я довольно насмотрелся на людей и сразу узнаю, кто какая птица!

— А ведь бравый молодец! — Сказал один из солдат, смотря на путника, с жадностию доедавшего картофель.

— Что за молодец? — заметил хозяин, поглаживая выпуклый живот свой. — Вишь, какой тощий!

Солдаты засмеялись, а между тем вахмистр, налив полный стакан вина, встал с места своего, пошел к путнику и, слегка ударив его по плечу, подал ему стакан с вином и спросил:

— А что, камрад, не хочешь ли винца?

Бедняк вздрогнул, посмотрел на военного с робостию, но, заметив ласковое выражение лица его, успокоился и отвечал:

— Благодарю. За угощенье я смолоду привык отплачивать угощением. А теперь мне нечем будет отблагодарить вам.

— Э, полно! Пей на здоровье! Ты устал; это подкрепит тебя.

Бедняк с удовольствием выпил вино.

— Вот так! — продолжал вахмистр. — Что? хорошо? То-то и есть! А ты, видно, издалека?

— Из Марбурга, — отвечал необдуманно путник и как бы раскаялся в опрометчивости своей.

— Ого! порядочно! И все пешком?

— Пешком.

— Значит, ты мастер ходить! Впрочем и неудивительно: парень ты видный и здоровый!.. — говорил вахмистр. — А позволь еще спросить, каким ремеслом занимаешься?

— Я студент.

— То есть ученый?

— Учащийся.

— Это все равно!.. — важно отвечал вахмистр; потом, покачав головой, продолжал: — Охота тебе, молодцу такому, с глупыми книгами возиться! Ну, что в них толку? Бредни, да болтовня пустая! То ли дело наша жизнь, солдатская, привольная, молодецкая!

— Именно, именно! — воскликнули солдаты, постепенно перешедшие к тому столу, где сидел путник.

— Мы у короля первые любимцы; только и заботы, чтоб угодить ему, а потом погулять, да попить!.. Эх, чудная жизнь! Ей, хозяин! еще бутылку сюда, да смотри, хорошего! А не то, ведь ты меня знаешь… я шутить не люблю!

Вино было подано, и вахмистр вместе с солдатами просили путника пить с ними. Он не отказывался.

— Да, — продолжал вахмистр, — жизнь наша самая счастливая! Король — отец, кормит и одевает нас! Тужить не о чем; особенно нынешний король; ему служить и выгодно и почетно!.. Эй, ребята! выпьем за здравие его королевского величества Фридриха II!

— За здравие! — повторили солдаты.

— За здравие! — повторил и путник, на которого сильно действовало вино, выпитое в большом количестве и почти натощак. К тому присовокупилась и усталость. Глаза его смыкались, он пробормотал еще несколько несвязных слов, руки его повисли по обеим сторонам стула, голова опустилась на грудь и он заснул крепким сном…

Заметив это, хозяин наклонился в вахмистру и сказал, смеясь:

— Ну! этот вам недорого стоил, вы его как раз сшибли!..

— А тебе досадно, что мало вина выпили, толстая пивная бочка! — отвечал вахмистр.

— Что вы все бранитесь, господин вахмистр? — вскрикнул хозяин. — Ничего мне не жаль, потому что ведь это не в первый раз. Побываете еще!

— Полно разговаривать по-пустому, — сказал вахмистр, обратившись к солдатам. — Принимайтесь за дело! Нечего время терять.

— Ага, попался, приятель! — говорили, смеясь, солдаты. Они были вербовщики, которые иногда угрозами, иногда ласками, а большею частию обманом овладевали молодыми людьми и забирали их в солдаты. То же сделали они с бедным путником-студентом. Пользуясь сном его, они нашили ему на кафтан красный воротник и сунули в карман горсть денег, а потом бережно снесли в одну из комнат корчмы.

Долго и крепко спал утомленный бедняк; только на следующее утро разбудил его вахмистр.

— Вставай, камрад, вставай! пора в дорогу! — говорил он.

— В дорогу! Куда? — спросил путник, протирая глаза.

— Куда? Не твое дело! Про то знает начальство, — отвечал вахмистр.

— Какое начальство?

— Что? ты не признаешь начальства? А вот как я тебя проучу хорошенько так и будешь знать! — и вахмистр замахнулся на него палкой.

Студент скоро вскочил и только тогда заметил, что ему нашили красный воротник. Он с изумлением посмотрел на вахмистра и на окружавших его солдат, которые, посмеиваясь, перешептывались между собою.

— Ты, видно, еще не проспался, — продолжал вахмистр, опустив палку, — так я прощаю тебе; а то, брат, наша солдатская служба не игрушка: потерпишь и холод и нужду, а не смей пикнуть! Слышишь, мы шутить не любим, ты у нас смотри в оба! Ступай же, стройся в ряд с товарищами.

— С какими товарищами?

— С рекрутами, которые, может быть, со временем, будут славными прусскими солдатами.

— С чего вы взяли, что я вам товарищ? что я рекрут? — спросил с изумлением студент.

— А с того, что ты вчера завербовался и пил за здоровье нашего короля, — отвечал вахмистр.

— Так за рюмку вина вы хотите сделать меня прусским солдатом? Никогда! — вскричал с негодованием студент. — Вы хотите овладеть мною низким поступком, но это вам не удастся, потому что я русский, меня зовут Ломоносовым!.. Если моя государыня потребует жизни моей, то я готов пролить за нее последнюю каплю крови; но служить чужому королю не намерен!..

— Ого! да у него еще вчерашний хмель в голове бродит! — сказал, грубо засмеявшись, вахмистр. — Мы, брат, дурь-то выколотим из тебя… держите его!

Двое солдат схватили Ломоносова за руки… вахмистр замахнулся, но не бил еще, а спросил:

— Будешь ли служить верой и правдой его королевскому величеству?

Ломоносов видел, что сопротивление испортит все дело, и что, следовательно, надо было покориться глупой необходимости; но тут же он твердо решился избавиться от новых своих мучителей.

Новобранных рекрутов отправили в крепость Везель для обучения военной службе.

Бедный Ломоносов! неужели ему суждено остаться на всю жизнь прусским солдатом? Неужели для того провел он пятнадцать лет за книгами, в области наук и фантазии, чтобы находиться под палкой какого-нибудь грубого вахмистра?..

Нет! судьба или, вернее, Провидение, которое так милостиво берегло его на славу России, и в этот раз спасло его. Никто, как само Провидение берегло его, потому что, представьте себе, легко ли уйти из крепости, окруженной высокою стеною, валом и глубокими рвами, где за рекрутами строго присматривали, где на каждом шагу стояли часовые? Ломоносов победил все эти препятствия…

Однажды, вечером, он лег спать ранее других; проснувшись в полночь, и заметив, что все еще спали крепким сном, он вылез, как можно осторожнее, в окно, находившееся близ постели его; пользуясь ночною темнотою, перелез он через стены и вал, переплыл ров! Там сорвал он ненавистный красный воротник и, не имея копейки денег, пустился бежать по дороге в Голландию, откуда, с помощию русского посланника, надеялся переправиться в Россию.

На бедном беглеце не было сухой нитки; он дрожал, как в лихорадке; но, боясь быть пойманным, не мог остановиться ни на минуту. Стало светать. Вдруг из крепости послышался пушечный выстрел, обыкновенный сигнал погони за убежавшим рекрутом.

Ломоносов пустился бежать еще скорее, и беспрестанно оглядывался… завидел вдали всадника, гнавшегося за ним во весь опор… Ноги его подкосились…

— Господи, спаси и помилуй! — проговорил Ломоносов, перекрестился и, собрав последние силы, ускорил бег свой…

Но всадник догонял его… Ломоносов слышал уже ровный стук копыт лошади… до него доходили крики догонявшего… как вдруг глазам его представился неширокий ров и столб… Ломоносов спасен!..

Он за границей!..

Скрывшись за кустарником, Ломоносов теплой молитвой поблагодарил Всевышнего, потом разделся, стал сушить мокрое платье, и проспал спокойно до полудня.

Но далеко было еще до Амстердама, а потому Ломоносов, — человек, которым впоследствии восхищалась вся Россия, ученый, словом, гений, какие редко являются на земле — протягивал руку, прося милостыню!

Странная судьба великого человека!

Таким образом дошел он наконец до Амстердама, и оттуда переплыл на купеческом корабле в Петербург!.. Вскоре вступил он на родную, на русскую землю… светло сияло на голубом небе солнце, весело струилась чудная Нева; все лица, которые встречал Ломоносов, казались ему родными, знакомыми, и возле веры, никогда не покидавшей сердца его, проскользнул светлый луч надежды!..

VII. Слава

Кончилась страдальческая жизнь Ломоносова! Воссияло и над ним солнце радости!..

В Петербурге ум и гений Ломоносова были оценены. Он нашел себе покровителей, не только между вельможами, но и августейшая фамилия осыпала его милостями и щедротами своими. Он получил место при Академии, и вскоре приехала к нему в Петербург добрая жена и маленькая дочь его. Свидание было самое трогательное. Прежде того еще Ломоносов собирался ехать в Холмогоры, чтобы повидаться с отцом и обрадовать его успехами своими, но Академия, задав ему ученое сочинение по предмету его, не отпустила, а впоследствии Ломоносов узнал, что отец его погиб на одном из рыбных промыслов и был выброшен бурею на тот самый остров, на котором Михайло некогда провел ночь, любуясь бурею. Горесть сына о потере отца была неописанна, и в одних занятиях он находил некоторое утешение.

Ломоносов трудился неусыпно, и слава его распространилась не только по всей России, но и в иностранных государствах; он был принят в члены разных заграничных учебных обществ, между прочим Академии Стокгольмской и Болонской.

Но величайшею из всех наград было для него посещение императрицы Екатерины II! Премудрая государыня поняла гения, прославлявшего огромную империю ее, и неожиданно приехала к нему с И. И. Шуваловым, ревностнейшим и достойнейшим из покровителей Ломоносова.

Сказав несколько милостивых слов жене и дочери его, императрица пожелала видеть ученые занятие Ломоносова, который, позабыв присутствие великой государыни, видел в ней только генияльную женщину, и был от того еще красноречивее, говорил еще увлекательнее. В восторге и умилении сердца, он тут же написал стихи; императрица милостиво приняла благодарность Ломоносова, выразившуюся в этих стихах, и пожелала, чтобы он сам прочел их вслух.

Ломоносов немедленно исполнил желание высокой посетительницы; преклонил колена, поцаовал руку ее и с чувством и жаром прочел следующее:

Геройство с кротостью, с премудростью щедроты,
Соединенные Монаршески доброты,
В благоговении, в восторге зрит сей дом,
Рожденным от наук усердствуя плодом.
Блаженства нового и дней златых причина,
Великому ПЕТРУ вослед ЕКАТЕРИНА
Величеством своим снисходит до наук
И славы праведной усугубляет звук.
Коль счастлив, что могу быть в вечности свидетель,
Богиня, коль твоя велика добродетель!

Как ни славна была жизнь Ломоносова, но наступил тот час, который наступает равно для богатого и бедного, умного и глупого… От смертного одра Ломоносова не отходили жена, дочь его и… Виноградов!.. первый друг Ломоносова, как бы нарочно возвратившийся из-за краев Сибири, куда он ездил за учеными исследованиями… Великолепные экипажи беспрестанно останавливались у подъезда дома, в котором он жил, и сама императрица каждый день осведомлялась о состоянии больного.

Но неумолимая смерть приближалась, да, приближалась и безжалостно протягивала к больному костлявую руку свою… Наконец 4-го апреля 1765 года, на четвертый день Пасхи Ломоносов в последний раз поцаловал жену, благословил дочь и пожал руку другу… душа его отлетела в лучший мир, где нет ни горя, ни забот!..

Тело Михаила Ломоносова погребено в Петербурге, на Александро-Невском кладбище, на левой руке при входе в монастырь.

На гробе его поставлен мраморный столп с русскою и латинскою надписями. Вот русская:

В память
славному мужу
МИХАИЛУ
ЛОМОНОСОВУ,
родившемуся в Холмогорах
в 1711 году,
бывшему
статскому советнику,
Императорской Санкт-петербургской
Академии наук
профессору,
Стокгольмской и Болонской члену,
Разумом и науками превосходному,
знатным украшением Отечеству служившему;
красноречия, стихотворства
и
истории российской
учителю
Мусин первому в России без руководства
изобретателю,
преждевременною смертию от Муз и
Отечества на днях святые Пасхи
1765 года
похищенному
воздвиг сию гробницу
граф
Михайло Воронцов,
славя Отечество с таковым гражданином, и горестно соболезнуя о его кончине.

Если вы когда-нибудь, друзья мои, посетите с родителями вашими Александро-Невскую лавру, то не забудьте остановиться у памятника из белого мрамора, и поклониться праху великого человека…

VIII. Труды

За несколько дней пред своею кончиною Ломоносов говорил господину советнику Штелину:

«Друг мой! Я примечаю, что мне скоро умереть: на смерть взираю равнодушно; но сожалею только о том, что не успел довершить, что начал для пользы отечества, для славы наук, и для чести Академии. К сожалению, вижу теперь, что благие намерения мои исчезнут вместе со мною».

Опыт Исторического словаря о российских писателях. С. П. бург.

1772 года

Круг действий Ломоносова был так обширен, что трудно понять, как у одного человека достало сил душевных и физических для выполнения всего того, что делал и сделал Ломоносов — но за то он был гений!

Его занимали химия и поэзия, металлургия и словесность, физика и красноречие; древности Греции, Рима, история и искусства! Будучи профессором и членом Академии, он читал лекции и рассуждение об разных ученых предметах.

Из речей, читанных им, самая лучшая: «Похвалъное слово Петру Великому»; между огромным множеством стихотворений, писанных, большею частию, по заказу, лучшие те, которые Ломоносов писал от души, по внутреннему призванию. Между последними особенно замечательна поэма: «Петр Великий». Он нередко писал в стихах и об ученых предметах. Сверх стихотворений, которые Ломоносов считал отдыхом после тяжких ученых трудов, он написал еще: «Руководство к красноречию», «Российскую грамматику», «Краткий российский летописец», «Предисловие о пользе книг церковных», «Металлургию», и м. д.

Кроме этих многочисленных и разнообразных занятий, у Ломоносова было еще одно любимое, задушевное, относящееся к искусствам, и именно: Мозаика.

Мозаическими картинами называются такие, в которых краски заменяются мелкими разноцветными стеклышками, с искусством и вкусом расположенными.

В нашей петербургской Эрмитажной галерее есть несколько таких картин: между ними особенно замечательна одна, скопированная с знаменитой картины фламандского живописца Пол-Поттера, известная под названием: «Корова». Эта мозаическая картина совершенство в своем роде.

Ломоносов случайно увидел у одного из вельмож, а именно графа Воронцова, такую мозаическую картину, и предприимчивый дух его не прежде успокоился, пока ему самому не удалось добиться до того, что один, без всякой помощи, сделал несколько мозаических образчиков, которые были представлены императрице. Ломоносов получил привилегию на производство мозаических картин, завел фабрику и между тем дома собственноручно занимался огромной картиной, представлявшей Полтавскую битву и назначавшейся в Петропавловский собор.

Таковы были занятия бессмертного Ломоносова — таково могущество всеобъемлющего гения!

КОНЕЦ

Примечания

1. Начало этой III-й главы, до сих пор заимствовано с некоторыми изменениями из сочинения Ксенофонта Алексеевича Полевого «Михаил Васильевич Ломоносов» — том I. (Прим. автора.)