Н. Страховъ. Изъ исторіи литературнаго нигилизма. 1861—1865.
С.-Петербургъ. Типографія брат. Пантелеевыхъ. Верейская ул., № 16. 1890.
СЧАСТЛИВЫЕ ЛЮДИ.
правитьДавно уже не писалъ я ничего; скажу вообще — писать въ настоящее время — задача! Но — я по прежнему ревностно слѣдилъ за явленіями отечественной словесности и стремился извлечь изъ нихъ пользу и поученіе. Особенно слѣдилъ я за предметомъ, который, какъ мнѣ кажется, я могу съ нѣкоторымъ правомъ считать своею спеціальностію — за нигилизмомъ. И вотъ берусь теперь за перо, для того, чтобы исправить нѣкоторыя одностороннія мнѣнія, къ сожалѣнію, весьма распространенныя относительно этого предмета.
Вмѣсто всякихъ разсужденій, возьму прямо примѣръ. Въ 17 No «Дня» за текущій годъ есть слѣдующая характеристика нигилизма въ эпоху его процвѣтанія:
«Не было той дикости, которой не проповѣдывала бы вслухъ извѣстная часть петербургской журналистики за это время, и не было той грязной выходки, которую бы она себѣ не позволила — вотъ существенныя доблести этой эпохи à la Kenaissance. Наглость, изворотливость, какое-то мастерство лжи и побѣдительный блескъ во взорѣ отъ сознанія именно своей непревосходимости въ этомъ искусствѣ — вотъ коренныя отличія ея нравственнаго достоинства. Заносчивость школьника, тайкомъ прочитавшаго двѣ-три запрещенныхъ книжки, и его же капитальное невѣжество — вотъ вѣчно одни и тѣ же проблески этой зари возрожденія. Можно смѣло сказать, не было того истинно-достойнаго или мало-мальски порядочнаго произведенія въ нашей литературѣ, которое сейчасъ же не подвергалось бы, со стороны этого „новаго вѣющаго духа“, всяческому оплеванію и осмѣянію. Не было, напротивъ того, мельчайшей брошюрки или статейки, ученаго волюминознаго трактата или бѣглой повѣстушки, появленіе которыхъ не привѣтствовалось *бы сейчасъ эпохой возрожденія въ трубы и въ литавры лишь бы авторъ въ нихъ, что называется, выкидывалъ колѣнце. И всякія средства считались позволенными для духоносцевъ этой эпохи, лишь бы достигать своихъ цѣлей, лишь бы давать ходъ новому вѣющему духу. Искаженіе мыслей автора, перетасовка цитируемыхъ изъ него строчекъ, глумленіе надъ нимъ, сочиненіе на его счетъ небывалыхъ анекдотовъ, все допускалось въ полемикѣ, не въ видѣ нечаянной обмолвки, а въ видѣ правила, очень сознательно принятаго для руководства».
Признаюсь, отъ г. Н. Б., представляющаго столь пріятное явленіе въ нашей литературѣ послѣдняго времени, я ждалъ чего нибудь болѣе оригинальнаго, чѣмъ эта характеристика. Онъ, очевидно, только повторилъ фразы, уже давно ставшія ходячими. Главную мысль даже прямо можно назвать заимствованною. Именно года два тому назадъ она была высказана «Московскими Вѣдомостями». Не угодно ли сравнить «Современную Лѣтопись», воскресныя прибавленія къ «Московскимъ Вѣдомостямъ» за 1863, № 26. Вотъ это мѣсто:
«Не было такой нелѣпости и такого безумства, которыя бы тогда не могли расчитывать на успѣхъ. Это было время такъ называемыхъ, время всевозможныхъ безобразій по части соціализма, коммунизма, матеріализма, нигилизма, эманципаціи, простиравшейся на всѣ виды глупости и разврата, время, поруганія всего, чѣмъ дорожитъ народъ, общество, человѣкъ, время невѣроятной терроризаціи, которая производилась надъ цѣлымъ обществомъ шайкою писакъ, захватившихъ въ свои руки публичное слово», и пр..
Сходство между обоими отрывками разительное; въ послѣднемъ только прибавлена весьма важная черта, дополняющая картину, именно сказано: что всѣ нелѣпости не только проповѣдывались вслухъ, но и имѣли успѣхъ, что оплевываніе и осмѣяніе не только было позволено себѣ писаками, но и достигало своей цѣли, наводило страхъ, производило терроризацію.
И такъ, вотъ уже два года, какъ можно, на основаніи печатныхъ данныхъ, видѣть, что въ извѣстныхъ умахъ относительно нигилизма составилось весьма опредѣленное мнѣніе.
Я очень хорошо знаю, что почтенные авторы приведенныхъ мною строкъ вовсе не имѣли въ виду полноты въ своемъ изображеніи; но я знаю также, что въ этомъ неполномъ видѣ картина запечатлѣлась въ умахъ читателей. Между тѣмъ, совершенно ясно, что существеннаго нерва дѣла въ этихъ отрицательныхъ чертахъ нѣтъ, и, какъ въ отрицательныхъ, и быть не можетъ. Долгое время я размышлялъ въ этомъ направленіи и, наконецъ, убѣдился, что дѣло гораздо серіознѣе и стоитъ вовсе не такъ, какъ я прежде о немъ думалъ.
Именно, скажу прямо и откровенно, что я долженъ отступить отъ своего общаго мнѣнія о направленіи и дѣятельности «Современника», мнѣнія, постоянно выражавшагося въ моихъ письмахъ въ редакцію «Времени». По свойственной смертнымъ слабости, я льщу себя надеждою, что, хотя немногіе читатели помнятъ содержаніе этихъ писемъ. Въ нихъ я только ради шутки, только иронически толковалъ о россійской словесности по поводу различныхъ явленій въ «Современникѣ». Собственно говоря, я не приписывалъ этимъ явленіямъ ни малѣйшаго значенія въ литературѣ. Разсужденія писателей этого журнала производили на меня невыразимо-комическое впечатлѣніе. Если я сравнивалъ ихъ рѣчи съ разсужденіями калифа Омара относительно александрійской библіотеки, или съ размышленіями Кифы Мокіевича о томъ: а что если бы слонъ родился въ яйцѣ? или съ просвѣщенными мнѣніями дѣвицы Жмигулиной (въ «Грѣхъ да бѣда на кого не живетъ»), то сравненіе дѣлалось отнюдь не ради смѣха, не въ видѣ полемической соли, — нѣтъ, это было просто сопоставленіе одинаковыхъ явленій. Поразительная узкость и мелкость мысли, полнѣйшее отсутствіе глубокаго пониманія, дѣлающее возможнымъ дѣтски-наивныя разсужденія, придающее величайшимъ нелѣпостяхъ видъ соблазнительной ясности — все это мнѣ казалось только смѣшнымъ и отнюдь не имѣющимъ значенія для общаго хода русской литературы. Направленіе «Современника» весьма распространено; оно имѣетъ своихъ поэтовъ, политико-экономовъ, юристовъ, критиковъ и т. д. Всѣмъ имъ, какъ я полагалъ и полагаю, предназначено весьма быстро кануть въ Лету. Кто предается этому направленію, тотъ можетъ писать весьма много, но заранѣе долженъ имѣть въ виду эту классическую рѣку. Поэтовъ, напримѣръ, оно положительно портитъ. Кто изъ нихъ послабѣе, тотъ такъ и остается всю свою жизнь на общихъ фразахъ; кто посильнѣе, какъ г. Некрасовъ, тотъ еще держится, но безпрестанно попадаетъ въ просакъ; нѣтъ нѣтъ, да и посмѣется надъ деревенскою бабой старухой, зачѣмъ та сокрушается, вспоминая, что
Въ постъ испила молока.
Баба, выставленная г. Некрасовымъ, глупа, въ этомъ конечно, нѣтъ сомнѣнія; но смѣяться надъ ней, да еще съ такой сластью, въ такихъ выработанныхъ стихахъ — значитъ довольствоваться ужь слишкомъ малымъ превосходствомъ надъ глупою бабою.
Все это. повторяю, мнѣ казалось только смѣшнымъ; я не думаю, чтобы подобные стихи и всѣ подходящія подъ ихъ масть произведенія прибавили хоть лепту въ сокровищницѣ нашей словесности. Они исчезнутъ и забудутся; отъ нихъ ничего не останется въ нашей литературѣ. Но есть одно явленіе въ этомъ множествѣ, которое имѣетъ большую прочность. Именно романъ «Что дѣлать?», по моему мнѣнію, останется въ литературѣ. Ибо онъ вовсе не производитъ смѣшнаго впечатлѣнія. Какъ бы кто ни былъ расположенъ смѣяться, онъ потеряетъ свое расположеніе къ смѣху, перечитывая эти тридцать печатныхъ листовъ. Романъ написанъ съ такимъ воодушевленіемъ, что къ нему невозможно отнестись хладнокровно и объективно, какъ это требуется для благодушнаго и искренняго смѣха. Значитъ онъ возбуждаетъ негодованіе, или вообще тяжелое чувство — замѣтятъ, можетъ быть, читатели. А если бы даже и такъ, скажу я на это, то все-таки для этого многое требуется.
Не знаю какъ для кого, но смыслъ романа для меня
ясенъ въ каждой его строчкѣ; я чувствую всѣ его волненія и видоизмѣненія съ величайшею отчетливостію; въ какой бы тонъ ни впадала рѣчь, я слышу ея звукъ совершенно ясно и точно.
Такъ какъ уже неоднократно я заявлялъ читателямъ о нѣкоторыхъ моихъ личныхъ свойствахъ, то скажу и теперь, что есть у меня для извѣстныхъ случаевъ способность полнаго пониманія, способность видѣть извѣстныя мысли насквозь, до самаго дна. Отнюдь не думаю; я гордиться этою несчастною проницательностію, тѣмъ болѣе, что кругъ ея полнаго дѣйствія далеко не такъ обширенъ, какъ я желалъ бы. Я говорю, ибо она разрушаетъ весь обманъ, весь видимый блескъ нѣкоторыхъ явленій и обнаруживаетъ ихъ дѣйствительную сущность, сухую и безжизненную какъ скелетъ. Но я заявляю объ этой проницательности потому, что она есть фактъ, она — моя судьба, которую я неизбѣжно долженъ перенести на себѣ; она — моя маленькая роль, которую мнѣ назначено играть въ нашемъ литературномъ мірѣ.
Въ кругъ дѣйствія моей проницательности входитъ и романъ «Что дѣлать?». Невозможно выразить, до какой степени ясности я вхожу въ смыслъ и тонъ всѣхъ его рѣчей. Какъ люди близко знакомые и имѣющіе родственное настроеніе ума и сердца, часто понимаютъ другъ друга по улыбкѣ, по одному слову и движенію, такъ для меня понятна въ этомъ романѣ каждая мысль и каждое поползновеніе мысли.
И такъ, я осязательно вижу все увлеченіе, съ которымъ писанъ романъ. Положительно, у насъ не было въ послѣдніе годы ни одного произведенія, въ которомъ было бы слышно такое напряженіе вдохновенія. Какого рода это вдохновеніе — это другой вопросъ; но эти тридцать печатныхъ листовъ какъ будто написаны за одинъ присѣетъ, единымъ духомъ. Наконецъ, въ романѣ оказались свойства, которыхъ трудно было ожидать и которыхъ никто не ожидалъ; въ немъ есть нѣкоторая наблюдательность, есть черты, вѣрныя дѣйствительности, есть даже нѣкоторая ловкость въ изображеніи, попытки на образы.
Но этого мало. Источникомъ этого воодушевленія, главною его пружиною, былъ извѣстный взглядъ на міръ, извѣстное ученіе. Этотъ романъ представляетъ наилучшее выраженіе того направленія, въ которомъ онъ писанъ; онъ выражаетъ это направленіе гораздо полнѣе, яснѣе, отчетливѣе, чѣмъ всѣ безчисленныя стихотворенія, политико-экономическія, философскія, критическія и всякія другія статьи, писанныя въ томъ же духѣ.
Въ этомъ отношеніи, т. е. въ отношеніи къ направленію, какъ извѣстно, въ настоящую минуту, существуетъ нѣкоторое сомнѣніе. Именно, «Современникъ» заявилъ, что онъ не согласенъ съ романомъ «Что дѣлать?», что онъ не раздѣляетъ всѣхъ его взглядовъ. Но. по моему мнѣнію, это значитъ только то, что «Современникъ» попалъ въ просакъ.
Дѣло случилось какъ-то совсѣмъ нечаянно. Цѣлый годъ г. Щедринъ шутилъ себѣ, да шутилъ въ «Современникѣ» надо всѣхъ, что попадалось на глаза. Онъ глумился и надъ лучшими изъ именъ, и надъ самыми чистыми и свѣтлыми мыслями; но все ему сходило съ рукъ благополучно. Въ одно прекрасное утро ему попался на языкъ романъ «Что дѣлать?»; мимоходомъ онъ слегка подшутилъ и надъ нимъ. О! конечно, это было сдѣлано только по неосторожности и безъ всякой опредѣленной мысли. О, конечно, онъ этого не сдѣлалъ бы, если бы зналъ, какъ ему за это достанется отъ нигилистической журналистики.
Г. Щедринъ подшутилъ надъ мечтами о будущемъ, изложенными въ романѣ «Что дѣлать?». Вотъ слова г. Щедрина: («Совр.» № 1, стр. 26).
"Когда я вспомню, напримѣръ, что «со временемъ» дѣти будутъ рождать отцовъ, а яйцы будутъ учить курицу, что «со временемъ» зайцевская хлыстовщина утвердитъ вселенную, что «со временемъ» милыя нигилистки будутъ безстрастной рукой разсѣкать человp3;ческіе трупы, и въ то-же время подплясывать и подпѣвать: «Ни о чемъ я, Дуня, не тужила» (ибо «со ременемъ», какъ извѣстно, никакое человѣческое дѣйствіе безъ пѣнія и пляски совершаться не будетъ), то "спокойствіе окончательно водворяется въ моемъ сердцѣ, «и я забочусь только о томъ, чтобъ до тѣхъ поръ совѣсть моя была чиста».
Вотъ и все. Невинность г. Щедрина очевидна. Ему вовсе не приходило на мысль, что легко и шутя говорить объ этомъ не слѣдуетъ и вообще, а не только въ томъ журналѣ, гдѣ онъ пишетъ.
Но, когда невинная шутка его вызвала ярыя порицанія въ «Русскомъ Словѣ», — дѣлать было нечего; нужно было признать за собою опредѣленную мысль, оправдывающую шутку. Тогда явилось слѣдующее, очевидно, вынужденное объясненіе:
«Въ прошломъ году вышелъ романъ „Что дѣлать?“ — романъ серіозный, проводившій мысль о необходимости новыхъ жизненныхъ основъ и даже указывавшій на эти основы. Авторъ этого романа, безъ сомнѣнія, облагалъ своею мыслію вполнѣ, но именно потому-то, что онъ страстно относился къ ей, что онъ представлялъ ее себѣ живою и воплощенною, онъ и не могъ избѣгать нѣкоторой произвольной регламентаціи подробностей, и именно тѣхъ подробностей, для предугаданія и изображенія которыхъ дѣйствительность не представляетъ еще достаточныхъ данныхъ. Для всякаго разумнаго человѣка это фактъ совершенно ясный, и всякій разумный человѣкъ, читая упомянутый выше романъ, съумѣетъ отличить живую и разумную его идею отъ сочиненныхъ и только портящихъ дѣло подробностей. Но вислоухіе (подъ этимъ разумѣются дѣятели „Русскаго Слова“) понимаютъ дѣло иначе; они обходятъ существенное содержаніе романа и пріударяютъ насчетъ подробностей, а изъ этихъ подробностей всего болѣе соблазняетъ ихъ перспектива работать съ пѣніемъ и плясками. Точно также, напримѣръ, въ сочиненіяхъ Фурье ихъ увлекла бы не теорія страстей, положенная въ основаніе его универсальной ассоціаціи, не плодотворная концепція, гармоническаго воспитанія, и проч., а какіе нибудь anti-lions и anti-requins, и какія нибудь когорты мальчиковъ, съ самоотверженіемъ предающихся очищенію отхожихъ мѣстъ и т. п. Въ этомъ случаѣ они слѣдуютъ примѣру составителей паскудныхъ французскихъ литографій: посмотришь на надпись, — написано L’oiseau envolé! посмотришь на картину — никакой oiseau envolé тутъ нѣтъ, а просто дѣвица граціозно приподняла платье и показываетъ sa jambe bien faite… И когда такія (такія?, непонятно, а впрочемъ, ничего, не въ томъ дѣло) ихъ пошлыя продѣлки останавливаютъ чье нибудь насмѣшливое вниманіе, то они на того человѣка указываютъ пальцами и восклицаютъ: „эге! да вы, кажется, ужь глумитесь!“ И такимъ образомъ, сваливая съ больной головы на здоровую, думаютъ прикрыть свое неистовое нравственное убожество».
Вотъ и все, что было сказано въ «Современникѣ» противъ романа «Что дѣлать?». Повторяю, на эти краткія и робкія заявленія вовсе не слѣдуетъ обращать вниманія. Всякій, кто хорошо понимаетъ романъ, согласится, что объясненіе г. Щедрина есть одна уловка, и что подробности, которыя онъ осуждаетъ, глубочайшимъ образомъ связаны съ главною мыслью, съ основнымъ духомъ всего романа.
И такъ, этотъ романъ и написанъ съ удивительнымъ жаромъ, и удивительно вѣренъ самому себѣ. Вотъ почему, читая его, нельзя не чувствовать, что авторъ фанатически увлеченъ своею мыслью, что онъ вѣритъ въ нее вполнѣ, безусловно.
Какая же эта мысль? Въ чемъ состоитъ эта господствующая идея?
Она состоитъ въ мысли о счастіи, въ представленіи благополучной жизни. Романъ учитъ, какъ быть счастливымъ.
На немъ надписано: изъ разсказовъ о новыхъ людяхъ. Можно было бы совершенно вѣрно замѣнить: изъ разсказовъ о счастливыхъ людяхъ, которые до того умны, что умѣютъ всегда счастливо устроить свою жизнь. И въ самомъ дѣлѣ, они удивительно счастливы. Извѣстно, что жизнь человѣческая подвержена многоразличнымъ бѣдствіямъ и страданіямъ, что жить на свѣтѣ трудно. Новымъ людямъ жизнь легка; весь романъ, въ которомъ они изображены, состоитъ изъ разсказа о томъ, какъ искусно они умѣютъ избѣгать всякаго рода неудобствъ и несчастій. Напримѣръ — неудобство, которое составляетъ канву всего романа, заключается въ томъ, что жена одного изъ героевъ, Лопухова, влюбляется въ его пріятеля, Кирсанова. Случай весьма обыкновенный и обыкновенно проносящій съ собою не мало тревогъ и затрудненій. Но у новыхъ людей дѣло обходится благополучно въ высочайшей степени. Лопуховъ совершаетъ фальшивое самоубійство и тайкомъ уѣзжаетъ заграницу. Такимъ образомъ его жена получаетъ возможность вступить въ законный бракъ съ Кирсановымъ. Самъ же Лопуховъ богатѣетъ въ Америкѣ, пріѣзжаетъ въ Петербургъ подъ видомъ американца и находитъ себѣ здѣсь другую, новую подругу жизни.
Вообще, несчастій и неудачъ въ романѣ не полагается. Неудачи бываютъ только временныя, которыя въ концѣ концовъ завершаются полнѣйшею удачею. Единственныя несчастія, упоминаемыя въ романѣ, кажется, были тѣ, которыя случались съ дѣвушками въ мастерской Вѣры Павловны Лопуховой.
«Исторіи обыкновенныя, тѣ, отъ которыхъ дѣвушкамъ бываютъ долгія слезы, а молодымъ или пожилымъ людямъ не долгое, но пріятное развлеченіе».
Но и эти бѣды оказывались не бѣдами.
"Каждая изъ этихъ обыкновенныхъ исторій приложила Вѣрѣ Павловнѣ много огорченія, а еще гораздо болѣе дѣла: иногда нужно бывало искать (разумѣется дѣвушекъ, съ которыми была исторія), чтобы помочь; чаще искать не было нужды, надобно было только подмогать: успокоить, возстановлять бодрость, возстановлять гордость, вразумлять, что «перестань плакать, — какъ перестанешь, такъ и не о чемъ будетъ плакать».
Надобно замѣтить, что новые люди, счастливые люди, Находятся въ какомъ-то исключительномъ положеніи, очевидно, очень удобномъ для ихъ благополучія. Именно, они не имѣютъ дѣтей и почти не имѣютъ отцовъ и матерей. Во всемъ романѣ не упоминается ни разу рожденіе ребенка. И даже въ женской мастерской Вѣры Павловны, не смотря на исторіи, о которыхъ сейчасъ говорилось, не было ни одного случая рожденія. Такимъ образомъ, нужно было только возстановлять гордость, а принимать и воспитывать дѣтей не приходилось.
Что касается до отцовъ и матерей, то, относительно дѣвушекъ мастерской, прямо сказано: половина ихъ были существа одинокія. Вѣроятно, Вѣра Павловна находила это обстоятельство весьма удобнымъ для поступленія въ новые люди; ибо, замѣчено въ другомъ мѣстѣ, дѣвушки, изъ которыхъ образовалась основа мастерской, были выбраны осмотрительно. У главныхъ героевъ романа, у тѣхъ, которые движутся на переднемъ планѣ, у Лопухова, Кирсанова, Рахметова — точно также оборваны всѣ семейныя связи. У одной только Вѣры Павловны отецъ и мать выступаютъ на сцену; но между ними и ею нѣтъ ничего общаго, и сама Вѣра Павловна смотритъ на свою мать, скорѣе какъ на какую-то хозяйку, чѣмъ какъ на мать.
Что бы мы ни взяли, во всемъ новые люди счастливы. Многоразличны бѣдствія человѣческой жизни. Случается, напр., что люди достойные подвергаются оскорбленіямъ, которыхъ не заслуживали. Для новыхъ людей этой бѣды не существуетъ.
"Какой человѣкъ былъ Лопуховъ! Вотъ какой: шелъ онъ въ оборванномъ мундирѣ по Каменно-Островскому проспекту (съ урока, по 50 коп. урокъ, верстахъ въ трехъ за лицеемъ); идетъ ему на встрѣчу нѣкто осанистый, моціонъ дѣлаетъ, да, какъ осанистый, прямо на него, не сторонится; а у Лопухова въ то время было правило: кромѣ женщинъ ни предъ кѣмъ первый не сторонюсь. Задѣли другъ друга плечами; нѣкто, сдѣлавъ полуоборотъ, сказалъ: «что ты за свинья, скотина», готовясь продолжать назиданіе, а Лопуховъ сдѣлалъ полный оборотъ къ нѣкоему, взялъ нѣкоего въ охапку и положилъ въ канаву очень осторожно и стоитъ надъ нимъ и говоритъ: «ты не шевелись, а то дальше протащу, гдѣ грязь глубже». Проходили два мужика, заглянули, похвалили; проходилъ чиновникъ, заглянулъ, не похвалилъ, но сладко улыбнулся; проѣзжали экипажи, — изъ нихъ не заглядывали: не было видно, что лежитъ въ канавѣ; постоялъ Лопуховъ, опять взялъ нѣкоего, не въ охапку, а за руку поднялъ, вывелъ на шоссе и говоритъ: «Ахъ, милостивый государь, какъ это вы изволили обрушиться? Не повредились, надѣюсь? Позвольте васъ обтереть?» Проходилъ мужикъ, сталъ помогать обтирать, проходили два мѣщанина, стали помогать обтирать, обтерли нѣкоего и разошлись. Съ Кирсановымъ не было такого случая, а былъ другой случай. Нѣкая дама, у которой нѣкіе бывали на посылкахъ, вздумала, что надобно составить каталогъ библіотеки, оставшейся послѣ мужа вольтерьянца, который умеръ за двадцать лѣтъ передъ тѣмъ. Зачѣмъ именно черезъ двадцать лѣтъ понадобился каталогъ, неизвѣстно. Составлять каталогъ подвернулся Кирсановъ, взялся за 80 р.; работалъ полтора мѣсяца. Вдругъ дама вздумала, что каталогъ не нуженъ, вошла въ библіотеку и говоритъ: «не трудитесь больше, я передумала; а вотъ вамъ за ваши труды», и подала Кирсанову 10 р. — «Я, ваше ***, даму назвалъ по титулу сдѣлалъ уже больше половины работы; изъ 17 шкаповъ переписалъ 10». — «Вы находите, что я васъ обидѣла въ деньгахъ? Nicolas, поди сюда, переговори съ этимъ господиномъ». Влетѣлъ Nicolas. — «Ты какъ смѣешь грубить maman?» — «Да ты, молокососъ», — выраженіе не основательное со стороны Кирсанова: Nicolas былъ старше его годами пятью, — «выслушалъ бы прежде». — «Люди», крикнулъ Nicolas. — «Ахъ, люди? Вотъ я тебѣ покажу !» Во мгновеніе ока дама взвизгнула и упалъ въ обморокъ, а Nicolas постигъ, что не можетъ по шевельнуть руками, которыя притиснуты къ его бокамъ, какъ желѣзнымъ поясомъ, и что притиснуты они правою рукою Кирсанова, и постигъ, что лѣвая рука Кирсанова, дернувши его за вихоръ, уже держитъ его за горло, и что Кирсановъ говоритъ: «посмотри, какъ легко мнѣ тебя задушить» и давнулъ горло: и Nicolas постигъ, что задушить точно легко, и рука уже отпустила горло, можно дышать, только все держится за горло. А Кирсановъ говоритъ, обращаясь къ появившимся у дверей голіаѳамъ. — «Стой, а то его задушу, „Разступитесь, а то его задушу“. Все это постигъ Nicolas въ одно мгновеніе ока и сдѣлалъ помаваніе носомъ, что дескать онъ основательно разсуждаетъ. — „Теперь проводи-ка, братъ, меня до лѣстницы“, сказалъ Кирсановъ, опять обратясь къ Nicolas, и, продолжая по прежнему обнимать Nicolas, вышелъ въ переднюю и сошелъ съ лѣстницы, издали напутствуемый умиленными взорами голіаѳовъ и на послѣдней ступенькѣ отпустилъ горло Nicolas, отпихнулъ самого Nicolas и пошелъ въ лавку покупать фуражку вмѣсто той, которая осталась добычею Nicolas».
Дѣло, какъ видно, случилось лѣтомъ, и Кирсанову не пришлось оставить у Nicolas никакого верхняго платья. Такъ вотъ съ какою твердостію и ловкостію выходятъ новые люди изъ затрудненій. Не забудемъ, что самъ авторъ приводитъ эти черты какъ характеристическія для своихъ героевъ.
Еще примѣръ. Не мало зла приходится терпѣть людямъ отъ бѣдности. Борьба съ бѣдностію часто бываетъ очень тяжела и оставляетъ тогда глубокіе слѣды на человѣкѣ. Для новыхъ людей все это очень легко. Герои романа всѣ люди бѣдные, неимущіе; но денежныя затрудненія являются въ романѣ только затѣмъ, чтобы тотчасъ быть побѣжденными. Наконецъ, Вѣра Павловна совершенно спокойно объявляетъ однажды о своемъ мужѣ, Лопуховѣ, что онъ можетъ достать столько, сколько захочетъ. Въ торжественной рѣчи къ дѣвушкамъ своей мастерской она говоритъ, между прочимъ:
«Мы съ мужемъ живемъ, какъ вы знаете, безъ нужды; люди не богатые, но всего у насъ довольно. А если бы мнѣ чего было мало, мнѣ стоило бы мужу сказать, да и говорить бы не надобно, онъ бы самъ замѣтилъ, что мнѣ нужно больше денегъ, и было бы у меня больше денегъ. Онъ теперь занимается не такими дѣлами, которыя выгоднѣе, а такими, которыя ему больше нравятся. Но вѣдь мы съ нимъ другъ друга очень любимъ, и ему всего пріятнѣе дѣлать то, что для меня пріятно, все равно, какъ и мнѣ для него. Поэтому, если бы мнѣ недоставало денегъ, онъ занялся бы такими дѣлами, которыя выгоднѣе нынѣшнихъ его занятій, а онъ съумѣлъ бы найти, потому что онъ человѣкъ умный и оборотливый».
Читатель видитъ, что это сказано не въ смыслѣ плутовской поговорки: былъ бы умъ, а деньги будутъ, а въ самомъ чистомъ идиллическомъ смыслѣ.
Возьмемъ теперь другую, внутреннюю сторону дѣла. Жизнь человѣческая слагается не изъ однихъ внѣшнихъ случаевъ и обстоятельствъ. Положимъ, всегда можно достать денегъ, положимъ, всегда можно свалить нѣкоего осанистаго въ канаву, положимъ, можно иногда обойтись безъ отца и матери, и не всегда отъ обыкновенныхъ исторій рождаются дѣти. Есть другія вещи, которыя не такъ легко достигаются; есть стремленія и цѣло такого рода, что легче десять разъ разбогатѣть въ Америкѣ, чѣмъ удовлетворить этимъ стремленіямъ и достигнуть этихъ цѣлей.
Во-первыхъ, люди бываютъ различны по своему внутреннему содержанію; по душѣ, по уму, по сердцу, по страстямъ и способностямъ. Обыкновенно чѣмъ сильнѣе человѣкъ, чѣмъ крѣпче его натура, тѣмъ рѣзче выдаются его особенности. Отсюда — борьба человѣка съ обстоятельствами, борьба и разногласіе съ другими людьми, наконецъ, борьба съ самимъ собою, если онъ вздумаетъ пересиливать свою натуру и идти по дорогѣ ему не свойственной. Вотъ источникъ многихъ горестей и радостей человѣческой жизни.
У новыхъ людей нѣтъ этого источника. Они всѣ похожи другъ на друга. О главныхъ своихъ герояхъ, Лопуховѣ и Кирсановѣ, авторъ прямо говоритъ:
«Когда я разсказывалъ о Лопуховѣ, то затруднялся объособить его отъ его задушевнаго пріятеля и не умѣлъ сказать о немъ ничего такого, чего не надобно было бы повторить и о Кирсановѣ».
Затѣмъ разсказывается анекдотъ о томъ, какъ Лопуховъ повалилъ нѣкоего осанистаго въ канаву и какъ Кирсановъ душилъ Nicolas; разсказавши, авторъ спрашиваетъ.
«Ну, что же различнаго скажете вы о такихъ людяхъ? Всѣ рѣзко выдающіяся черты ихъ — черты не индивидуумовъ, а типа, типа до того разнящагося отъ привычныхъ тебѣ, проницательный читатель, что его общими особенностями закрываются личныя разности въ немъ. Эти люди среди другихъ — будто среди китайцевъ нѣсколько человѣкъ европейцевъ, которыхъ не могутъ различить одного отъ другаго китайцы».
Нѣсколько далѣе таже мысль излагается подробнѣе и яснѣе.
"Но, какъ европейцы между китайцами всѣ на одно лицо и на одинъ манеръ только по отношенію къ китайцамъ, а на самомъ дѣлѣ между европейцами несравненно больше разнообразія, чѣмъ между китайцами, такъ и въ этомъ, по видимому, одномъ типѣ, разнообразіе личностей развивается на разности болѣе многочисленныя, и болѣе отличающіяся другъ отъ друга, чѣмъ всѣ разности всѣхъ остальныхъ типовъ разнятся между собою. Тутъ есть всякіе люди: и сибариты, и аскеты, и суровые, и всякіе, всякіе. Только, какъ самый жестокій европеецъ очень кротокъ, самый трусливый очень храбръ, самый сладострастный очень нравственъ передъ китайцемъ, такъ и они; самые аскетичные изъ нихъ считаютъ нужнымъ для человѣка больше комфорта, чѣмъ воображаютъ люди не ихъ типа, самые чувственные строже въ нравственныхъ правилахъ, чѣмъ «морализаторы не ихъ типа. Но все это они представляютъ себѣ какъ-то по своему: и нравственность, и комфортъ, и чувственность, и добро понимаютъ они на особый ладъ, и всѣ на одинъ ладъ, и не только всѣ на одинъ ладъ, но и все это какъ-то на одинъ ладъ, такъ что нравственность и комфортъ, и добро и чувственность, все это у нихъ выходитъ какъ будто одно и тоже. Но все это опять только по отношенію къ понятіямъ китайцевъ, а сами между собою они находятъ очень большія разности пониманія, по разности натуръ. Но какъ теперь уловить эти разности натуръ и понятій между ними?»
Уловить, очевидно, дѣло нелегкое, и недаромъ этимъ вопросомъ заканчивается тирада, такъ сильно настаивающая на существованіи разностей. За этой тирадой слѣдуетъ и самое уловленіе, именно съ чрезвычайной тщательностію разсказывается, почему Вѣра Павловна предпочла Кирсанова Лопухову, несмотря на все ихъ сходство между собою.
Что же оказывается? Оказывается, что для Вѣры Павловны дѣйствительно была разница между Лопуховымъ и Кирсановымъ. Дѣло весьма понятное. Бѣда только въ томъ, что разница эта существуетъ только для Вѣры Павловны, а для насъ съ вами, читатель, разницы нѣтъ никакой. Любовь женщины обыкновенно считается великимъ благомъ. Поэтому въ романахъ заведено награждать любовью того, кто достойнѣе, кто больше носитъ въ себѣ силъ; такъ, Печорину отдается предпочтеніе передъ Грушницкимъ, Бельтову передъ Круциферскимъ, Лаврецкому передъ Паншинымъ; такъ, люди, подобные Рудину или Базарову, наказываются тѣмъ, что ихъ нельзя любить. Романъ «Что делать?» тѣмъ, конечно, и отличается отъ другихъ романовъ, что въ немъ оба героя равно достойны, одинаково достолюбезны: если же одинъ изъ нихъ оказался вкуснѣе другаго[1], то это дѣло Вѣры Павловны, и никакого нравоученія отсюда извлечь невозможно.
Такъ точно и вообще. Между всѣми лицами романа, между всѣми новыми людьми, которые въ немъ дѣйствуютъ, нѣтъ никакой существенной разницы. Вотъ почему въ цѣломъ романѣ между ними не возникаетъ не только никакой борьбы, но не является ни одного разногласія, ни малѣйшей ссоры или непріятности. Всѣ понимаютъ другъ друга съ полуслова, и всѣ такъ одинаково смотрятъ на вещи, что никто никого не раздражаетъ и не задѣваетъ ни рѣчами, ни поступками. Счастливые люди!
Пойдемъ далѣе. Жизнь прожить не поле перейти, говоритъ пословица. Для каждаго живаго человѣка жизнь представляетъ нѣкоторую исторію, имѣющую свои періоды и дающую свои уроки. Дѣло въ томъ, что человѣкъ не вдругъ узнаетъ себя и другихъ, что самопознаніе и пониманіе своихъ отношеній проясняются только постепенно. Поэтому человѣкъ можетъ ошибаться, какъ замѣтилъ уже Цицеронъ. Человѣкъ можетъ долго обманываться и въ себѣ, и въ другихъ. Не сознавая ясно своихъ силъ и настроеній, человѣкъ долго можетъ увлекаться по извѣстному пути, пока жизнь не отрезвитъ его, не напомнитъ ему какимъ нибудь жестокимъ ударомъ, что онъ заблуждается Самыя благородныя намѣренія, самыя чистыя цѣли часто не спасаютъ отъ самообольщенія. Случается, что то, что человѣкъ считаетъ лучшимъ своимъ достоинствомъ, оказывается зломъ для него самого и ставитъ его въ тяжко-неправильное положеніе въ отношеніи къ другимъ. Эти уроки жизни часто ломаютъ жизнь; но, если они выносятся, то ведутъ къ большему и большему нравственному просвѣтленію. Не говорю уже о разочарованіи въ людяхъ, — ему не подвергается только тотъ, кто никогда не бываетъ очарованъ.
Ничего подобнаго не бываетъ съ новыми людьми. Они являются, такъ сказать, совершенно готовыми, вполнѣ окрѣпшими и установившимися. Для нихъ невозможны ни ошибки, ни колебанія, ни разочарованія. Имъ нѣтъ въ жизни ни испытаній, ни уроковъ. Учиться имъ нечему, а можно только учить другихъ. Такъ они и дѣлаютъ; такъ Лопуховъ учитъ Вѣру Павловну, Кирсановъ Рахметова; такъ Вѣра Павловна устраиваетъ мастерскія и наставляетъ своихъ дѣвушекъ.
Относительно другихъ людей, для нихъ, для новыхъ людей, точно также невозможно разочарованіе. « Добрые знакомые такого человѣка», — сказано въ романѣ, — «все такіе-же люди, какъ онъ: съ другими не водится у него добраго знакомства». Счастливые люди! Счастливые люди!
Можно подумать, что измѣняется природа человѣка. Читая этотъ романъ, я часто невольно нападалъ на эту мысль. Въ особенности мнѣ приходили на умъ отзывы нѣкоторыхъ физіологовъ, старавшихся характеризовать полы и возрасты того страннаго животнаго, которое называется человѣкомъ. Любопытства ради, я приведу слова этихъ знаменитыхъ натуралистовъ, думавшихъ, что они такъ хорошо знаютъ человѣческую природу.
Вотъ что говоритъ Рудольфи[2].
«Тѣло мужчины больше, во всѣхъ частяхъ устроено тверже и имѣетъ болѣе рѣзкія очертанія; снабжено болѣе крѣпкими костями, связками, мускулами и нервами; его мозгъ больше; его органъ голоса, а также органы движенія, кровообращенія, пищеваренія, имѣютъ большій объемъ и большую силу. Мужчина менѣе воспріимчивъ, менѣе впечатлителенъ, поэтому и нравственно крѣпче и больше способенъ на всякое напряженіе; повинуется болѣе уму, чѣмъ чувству; самъ себя воспитываетъ; въ отношеніи къ мужчинѣ способенъ къ благороднѣйшей дружбѣ, въ отношеніи къ женщинѣ часто деспотиченъ и несправедливъ, но обыкновенно бываетъ ею перехитренъ и подчиненъ; въ отношеніи къ дѣтямъ спокойнѣе, хладнокровнѣе, поэтому лучшій воспитатель; въ страстяхъ сильно вспыхиваетъ, часто жестокъ и грубъ, но обыкновенно скорѣе одумывается; открытѣе, правдивѣе, великодушнѣе».
«Женщина устроена во всѣхъ частяхъ нѣжнѣе и мягче; ея органъ голоса и ея дыхательные органы меньше, но подвижнѣе; она воспріимчивѣе и впечатлительнѣе, но за то и слабѣе, измѣнчивѣе, неровнѣе, причудливѣе, упрямѣе, суетнѣе, боязливѣе, суевѣрнѣе, лукавѣ;е, жесточе; къ дружбѣ въ отношеніи къ собственному полу почти неспособна; мужчинѣ часто предана фанатически; дѣтей приковываетъ къ себѣ любовью, и готова для нихъ на величайшія жертвы, часто самымъ трогательнымъ образомъ. При хорошемъ воспитаніи она превосходитъ мужчину въ благонравіи, кротости, смиреніи, терпѣніи и незлобіи, и раскрываетъ душевныя прелести, помрачающія всякую тѣлесную .красоту. При дурномъ воспитаніи она можетъ стать фуріею и гіеною и превосходитъ мужчину во всѣхъ .порокахъ».
Какъ много темныхъ чертъ въ этомъ краткомъ изображеніи знаменитаго физіолога; какъ много поводовъ въ нарушенію гармоніи и ко всякаго рода житейскимъ столкновеніямъ! У новыхъ людей ничего этого нѣтъ. Неизвѣстно, достигаютъ ли они тѣхъ достоинствъ, которыя Рудольфи приписываетъ человѣку; напр., о любви къ дѣтямъ и воспитаніи ихъ, на что такъ настоятельно указываетъ физіологъ (на то онъ и физіологъ!), въ романѣ даже не упоминается. Но что касается человѣческихъ недостатковъ, упоминаемыхъ Рудольфи, то новые люди положительно ихъ не имѣютъ. Счастливые люди!
А вотъ какъ другой физіологъ, Іоганнъ Миллеръ, говоритъ о человѣческомъ развитіи[3]. Онъ раздѣляетъ человѣческую жизнь на три возраста, на возрастъ зрѣлый, возрастъ половой зрѣлости и возрастъ безплодный.
Я опущу то, что касается тѣлеснаго развитія.
«Къ отроческому возрасту (т. е. во второй половинѣ незрѣлаго возраста) духъ уже достигаетъ способности .и крѣпости, необходимой для наращенія свѣдѣній и для собственнаго развитія; ростъ идетъ медленнѣе, матеріальный составъ установился, и это время жизни есть періодъ школы и духовнаго воспитанія; тутъ полагается .основаніе ко всему, въ чемъ коренится дальнѣйшая духовная жизнь».
«Въ возрастѣ половой зрѣлости можно различать возрастъ зрѣлой юности и возрастъ мужества… Съ наступленіемъ половой зрѣлости наступаетъ вмѣстѣ большая зрѣлость органовъ дыханія и голоса, и самое совершенное и цвѣтущее развитіе формы всего тѣла, такъ что черты липа часто быстро измѣняются и принимаютъ выраженіе, которое потомъ удерживаютъ всю жизнь. Лицо, имѣвшее прежде дѣтскій характеръ, служитъ теперь для выраженія болѣе сильныхъ страстей; руководство другихъ прекращается и уже болѣе не выносится; злонравіе дурно воспитаннаго ребенка прорывается наружу, начинаются заблужденія жизни, ставшей самостоятельною, которая хочетъ научиться собственнымъ опытомъ и примѣромъ и чувствуетъ себя свободною. Въ обоихъ полахъ возбуждается могущественная поэтическая жизнь фантазіи; это время идеаловъ, безъ зависти, безъ своекорыстія, безъ зложелательства, полное открытой самоотверженной дружбы; передъ ними лежитъ безграничное поприще творчества. Никто еще не знаетъ своихъ собственныхъ границъ, приходящихъ, къ сознанію въ трезвости мужества. Любовь есть средоточіе благороднѣйшихъ чувствъ. Растительное развитіе, относящееся къ недѣлимому, окончено, и потому возрастаніе органической силы направляется къ новымъ продуктамъ рожденія».
«Въ возрастѣ мужества тонкія формы юности уступаютъ мѣсто болѣе обильному распредѣленію матеріи и большей полнотѣ тѣла, въ которой обнаруживается потеря власти формирующей силы надъ массами. Въ этомъ возрастѣ и духовная жизнь достигаетъ своей зрѣлости; избытокъ ощущеній отпадаетъ; этотъ возрастъ уже опредѣлилъ и знаетъ, что достигнуто, что не удалось, въ чемъ была сдѣлана ошибка, знаетъ свои границы и свои пріобрѣтенія, міръ сталъ для него спокойнѣе, яснѣе, трезвѣе; страсти еще дѣйствуютъ, но въ другомъ направленіи, стремясь къ обладанію и защитѣ. Тутъ огораживаются и расширяются домъ, дворъ, семейство; заботы устремлены на то, чѣмъ обладаетъ человѣкъ въ собственной сферѣ; тутъ человѣкъ привязывается къ клочку, земли и строитъ себѣ домъ на будущее время, до котораго часто не доживаетъ».
Жестоко ошибся глубокомысленный нѣмецъ, написавшій этотъ очеркъ человѣческаго развитія; подъ него не подходятъ наши новые люди. У нихъ не бываетъ заблужденій жизни, стремящейся научиться собственнымъ опытомъ и примѣромъ; они, какъ будто, не живши уже знаютъ жизнь, и обладаютъ трезвостью мужества чуть ли не съ двѣнадцатилѣтняго возраста. Передъ ними никогда не лежитъ безграничнаго поприща дѣятельности и мышленія; они съ юныхъ лѣтъ знаютъ границы желаній и мыслей, знаютъ, что и какъ ждетъ ихъ впереди. Поэтому, имъ никогда не случается горевать о томъ, къ чему они стремились, но что не достигнуто, жалѣть о томъ, что не удалось, оплакивать то, въ чемъ были сдѣланы жестокія ошибки; словомъ, имъ не приходится сознавать свои границы, видѣть, что они такое, чѣмъ успѣли стать и чѣмъ не успѣли.
Эти люди являются въ жизнь во всеоружіи, какъ Минерва изъ головы Юпитера; не даромъ они представители новой мудрости. Они ровно и постепенно прокладываютъ себѣ дорогу, не сбиваясь ни разу въ сторону, такъ какъ у нихъ никогда не бываетъ ни избытка ощущеній, ни порывовъ фантазіи.
«Каждый изъ нихъ», — сказано въ романѣ, — «человѣкъ отважный, не колеблющійся, не отступающій, умѣющій взяться за дѣло, и если возмется, то уже крѣпко хватающійся за него, такъ что оно не выскользнетъ изъ рукъ».
А дальше:
«Недавно зародился у насъ этотъ типъ. Прежде были только отдѣльныя личности, предвѣщавшія его, они были исключеніями, и, какъ исключенія, чувствовали себя одинокими, безсильными, и отъ этого бездѣйствовали, то есть, не могли имѣть главной черты этого типа, не могли имѣть хладнокровной практичности, ровной и расчетливой дѣятельности, дѣятельной разсудительности. То были люди, хоть и той-же натуры, но еще не развившейся до этого типа, а онъ, этотъ типъ, зародился недавно».
Романъ не даромъ такъ выражается. Зарожденіе новаго типа людей, непредвидѣннаго нѣмецкими физіологами, есть дѣйствительное зарожденіе. Романъ не думаетъ разсказывать того, какимъ образомъ Кирсановъ и Лопуховъ изъ старыхъ людей стали новыми людьми; подобной превратности въ ихъ жизни не существовало; они такъ прямо и родились новыми людьми. Счастливые люди!
Еще яснѣе подтверждается это разсказомъ о Рахметовѣ, самомъ блистательномъ изъ героевъ романа, человѣкѣ не только новомъ, но и особенномъ между новыми. Объ немъ прямо сказано, что для этого «задатки въ прошлой жизни были; но чтобы стать такимъ особеннымъ человѣкомъ, конечно, главное — натура».
Сдѣлаемъ еще одинъ шагъ. При такой натурѣ, при счастливыхъ особенностяхъ своего типа, новымъ людямъ, безъ сомнѣнія, живется легко и удобно. Но неужели же они только и дѣлаютъ, что живутъ легко и удобно? Обыкновенные люди большею частію этимъ не довольствуются. Жизнь человѣческая, между прочимъ, бѣдственна и потому, что человѣку свойственно стремиться къ вещамъ высокимъ и труднымъ, что эти высокія и трудныя вещи достигаются тяжкими и долгими усиліями, и что даже тяжкія и долгія усилія не рѣдко остаются безплодными. Положимъ, при извѣстной натурѣ, можно еще устроить, какъ нибудь дѣло, если мой пріятель влюбится въ мою жену; но такъ ли легко дастся мнѣ успѣхъ, если мною овладѣетъ желаніе писать стихи или ваять статуи, если я вздумаю изучать какой нибудь обширный и трудный предметъ, если стану, рѣшать міровыя задачи? Да и не только это; даже для того, чтобы быть порядочно образованнымъ и свѣдущимъ человѣкомъ, чтобы не идти за толпою, чтобы не судить о вещахъ вкривь и вкось, а имѣть на нихъ ясный и твердый, и слѣдовательно, самостоятельный взглядъ, даже для этого нужны долгіе годы ученія, много чтенія и размышленія.
У новыхъ людей это не такъ трудно. Новые люди обладаютъ нѣкоторою мудростію, составляющею основу всѣхъ ихъ мыслей и дѣлающею изъ нихъ истинно новыхъ людей. Но эта мудрость, не въ примѣръ другимъ, пріобрѣтается легко и скоро. Вотъ, напримѣръ, какъ разсказываетъ романъ о пріобрѣтеніи этой мудрости Рахметовымъ, о которомъ мы только что говорили. Не выпускаю ни одной строчки.
"16 лѣтъ онъ пріѣхалъ въ Петербургъ обыкновенымъ, хорошимъ, кончившимъ курсъ гимназистомъ, обыкновеннымъ, добрымъ и честнымъ юношею, и провелъ мѣсяца три четыре по обыкновенному, какъ проводятъ начинающіе студенты. Но сталъ онъ слышать, что есть между студентами особенно умныя головы, которые думаютъ не такъ какъ другіе, и узналъ съ пятокъ именъ такихъ людей, — тогда ихъ было еще мало. Они заинтересовали его, онъ сталъ искать знакомства съ кѣмъ нибудь изъ нихъ; ему случилось сойтись съ Кирсановымъ и началось его перерожденіе въ особеннаго человѣка, въ будущаго Никитушку Ломова и ригориста. Жадно слушалъ онъ Кирсанова въ первый вечеръ, плакалъ, прерывалъ его слова восклицаніями проклятій тому, что должно погибнуть, благословеній тому, что должно жить. — «Съ какихъ же книгъ мнѣ начатъ?» «Кирсановъ указалъ. Онъ на другой день уже съ 8 часовъ утра ходилъ по Невскому, отъ Адмиралтейской до Полицейскаго моста, выжидая, какой нѣмецкій или французскій книжный магазинъ первый откроется, взялъ что нужно, и читалъ больше трехъ сутокъ сряду, — съ 11 часовъ утра четверга до 9 часовъ воскресенья, 82 часа, первыя двѣ ночи не спалъ такъ, на третью выпилъ восемь стакановъ крѣпчайшаго кофе, до четвертой ночи не хватило силы ни съ какимъ кофе, онъ повалился и проспалъ на полу часовъ 15. Черезъ недѣлю онъ пришелъ къ Кирсанову, потребовалъ указаній на новыя книги, объясненій; подружился съ нимъ, потомъ черезъ недѣлю подружился съ Лопуховымъ. Черезъ полгода, хоть ему было только 17 лѣтъ, а имъ ужь по 21 году, они уже не считали его молодымъ человѣкомъ сравнительно съ собою, и ужь онъ былъ особеннымъ человѣкомъ».
И такъ, нужно не болѣе полугода, для того, чтобы исчерпать эту мудрость, И вся она заключается въ нѣмецкихъ и французскихъ книжкахъ, продаваемыхъ въ магазинахъ между Адмиралтейской площадью и Полицейскимъ мостомъ. Нѣкоторыя изъ нихъ, вѣроятно, найдутся и въ конторѣ «Современника».
Счастливые, трижды счастливые люди!
При подобныхъ свойствахъ и натурахъ, понятно, что жизнь должна имъ представляться въ саномъ розовомъ свѣтѣ, или въ однихъ свѣтлыхъ краскахъ, безъ тѣней, какъ пишутъ свои картины китайцы. Нашъ романъ имѣетъ большое сходство съ такою картиною. Самый добродушный оптимизмъ господствуетъ въ немъ съ начала до конца, и вылился въ концѣ одной изъ главъ слѣдующею жаркою выходкою:
«Я держу пари, что до послѣднихъ отдѣловъ этой главы Вѣра Павловна, Кирсановъ, Лопуховъ казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй даже лицами идеализированными, пожалуй даже лицами, невозможными въ дѣйствительности по слишкомъ высокому благородству. Нѣтъ, друзья мои, злые, дурные, жалкіе друзья мои, это не такъ вамъ представлялось: не они стоятъ слишкомъ высоко, а вы стоите слишкомъ низко. Вы видите теперь, что они стоятъ просто на землѣ; это оттого только казались они вамъ парящими въ облакахъ, что вы сидите въ преисподней трущобѣ. На той высотѣ, на которой они стоятъ, должны стоять, могутъ стоятъ всѣ люди. Высшія натуры, за которыми не угнаться мнѣ и вамъ, жалкіе друзья мои, высшія натуры не таковы. Я вамъ показалъ легкій абрисъ профиля одной изъ нихъ: не тѣ черты, вы видите. А тѣмъ лицамъ, которыхъ я изображаю вполнѣ, вы можете быть равными, если захотите поработать надъ своимъ развитіемъ. Кто ниже ихъ, тотъ низокъ. Поднимайтесь изъ вашей трущобы, друзья мои, поднимайтесь, это не такъ трудно, выходите на вольный бѣлый свѣтъ, славно жить на немъ, и путь легокъ и заманчивъ, попробуйте! — развитіе, развитіе. Наблюдайте, думайте, читайте тѣхъ, которые говорятъ вамъ о чистомъ наслажденіи жизнью, о томъ, что человѣку можно быть добрымъ и счастливымъ. Читайте ихъ — ихъ книги радуютъ сердце, наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно, думайте — думать завлекательно. Только и всего. Жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается — ихъ не нужно. Желаніе быть счастливыми — только, только это желаніе нужно. Для этого вы будете съ наслажденіемъ заботиться о своемъ развитіи; въ немъ счастіе. О, сколько наслажденій развитому человѣку! Даже то, что другой чувствуетъ какъ жертву, горе, онъ чувствуетъ, какъ удовлетвореніе себѣ, какъ наслажденіе, а для радостей какъ открыто, его сердце, и какъ много ихъ у него! Попробуйте — хорошо!»
Но вѣдь это ужасно, читатель. Я думаю, что тонкій холодъ ужаса долженъ прохватить каждаго живаго человѣка, когда онъ прочтетъ это приглашеніе къ счастью. Эта рѣчь звучитъ какимъ-то страннымъ, почти нечеловѣческимъ тономъ. Что это такое, утѣшеніе или насмѣшка?
Нѣтъ, это не утѣшеніе. Если человѣку довелось въ жизни принести великія жертвы, претерпѣть жестокія лишенія, то его не утѣшаютъ, говоря ему: жертвъ не требуется, лишеній не спрашивается — ихъ не нужно.
Если кому довелось испытать въ жизни глубокое горе, то для него не будетъ утѣшеніемъ, если ему скажутъ: то, что другой чувствуетъ какъ горе, человѣкъ развитой чувствуетъ какъ удовлетвореніе себѣ, какъ наслажденіе.
Если кого судьба загнала въ житейскія трущобы и онъ не можетъ выбиться изъ нихъ, несмотря на всѣ усилія, то его нельзя утѣшить, сказавши: поднимайтесь изъ вашей трущобы, это не такъ трудно.
Или можетъ быть это насмѣшка? Но кто же смѣется такимъ жестокимъ образомъ? Это же рѣшится такъ прямо похвалиться своимъ счастіемъ и тыкать имъ въ глаза людямъ страдающимъ? Если человѣкъ въ отчаяніи, если онъ видитъ, что дѣло цѣлой его жизни рушится, кто рѣшится подойти къ нему и сказать: «читайте вотъ эти книжки — они радуютъ сердце»? Если человѣкъ убитъ горемъ, если онъ потерялъ жену, друга, или лучшую свою надежду, кто вздумаетъ ему сказать: наблюдайте жизнь — наблюдать ее интересно? Если человѣкъ терпитъ жестокія лишенія и приноситъ жертвы, развѣ можно ему говорить: думайте — думать завлекательно?
Нѣтъ, это не насмѣшка и не утѣшеніе. Это простое, холодное, почти нечеловѣческое отрицаніе страданій. Мы, бѣдные простые смертные, мы заблуждаемся умомъ и увлекаемся сердцемъ, мы стремимся и падаемъ, желаемъ и не достигаемъ; для насъ все больно, все чувствительно; мы сомнѣваемся и вѣримъ, боимся и надѣемся, плачемъ и радуемся; и счастливъ у насъ тотъ, кто никогда не терялъ бодрости, не падалъ до конца духомъ; цѣли жизни такъ высоки и блага ея такъ прекрасны, что достиженіе ихъ, даже отчасти, вполнѣ искупаетъ всякія страданія.
Но вотъ являются новые люди и говорятъ намъ: а вотъ мы не страдаемъ; ваши страданія просто не нужны, и мы умѣемъ избѣжать ихъ. Мы не колеблемся, не ошибаемся; путь жизни намъ легокъ: мы заранѣе знаемъ, какъ нужно дѣйствовать и какія книжки читать. Хотите ли быть счастливыми? Попробуйте развиться и походить на насъ. Попробуйте — хорошо!
Что же вы скажете, читатель, на такое предложеніе? Не могу выразить, какимъ холодомъ оно повѣяло на меня въ первый разъ, когда я прочелъ его! Мнѣ показалось, что отъ него долженъ напасть ужасъ на каждаго живаго человѣка, что всякій живой человѣкъ, ни минуты неколеблясь, отвѣчалъ бы: не нужно мнѣ вашего счастья! На этотъ нечеловѣческій холодъ, на эту страшную пустоту, которую вы называете счастьемъ, на эту безошибочность и ничѣмъ не разрушаемое спокойствіе я ни за что не промѣняю моей бѣдной и трудной, но все же теплой и трепетной, наполненной жизнію жизни.
Постойте, скажетъ, можетъ быть, иной читатель. Не пугаете ли вы насъ призраками? Конечно, было бы жутко встрѣтиться въ дѣйствительности съ лицами, до такой степени уклоняющимися отъ общихъ законовъ человѣческой природы. Конечно, странно чувствовать подлѣ себя существо какъ будто другаго міра, другой планеты. Но вѣдь это выдумка, это романъ; развѣ можно повѣрить, что такіе люди существуютъ? Они, вѣроятно, не болѣе какъ фантазія автора.
На это я отвѣчу: прочитайте самый романъ, и вы убѣдитесь въ противномъ. Романъ, конечно, написанъ сказочно, написанъ для прославленія своихъ героевъ, которымъ все удается, но самая концепція характеровъ, проведенная до многихъ тонкихъ подробностей, очевидно, была бы невозможна, если бы не было въ дѣйствительности чего нибудь соотвѣтствующаго.
Нельзя говорить съ такой твердостію и ясностію о предметахъ несуществующихъ и только сочиненныхъ. Кромѣ того, прямыя заявленія романа о существованіи новыхъ людей не возможно подвергать никакому сомнѣнію. Наконецъ, самый сильный доводъ, по моему мнѣнію, тотъ, что выдумать такихъ людей невозможно; они слишкомъ необыкновенны, слишкомъ особенны, чтобы прійти на мысль тому, кто ихъ не видалъ.
И такъ, эти новые люди существуютъ. Нѣмецкіе физіологи дѣйствительно ошиблись въ своихъ характеристикахъ; есть человѣческій типъ, который не подходитъ подъ то, что до сихъ поръ называлось человѣкомъ. Онъ явился недавно, явился на нашей землѣ, и можетъ быть нѣмцамъ и французамъ никогда не видать у себя такихъ людей, хотя эти люди и воспитываются на нѣмецкихъ и французскихъ книжкахъ. Дѣло не въ книжкахъ, а въ крови. Развѣ не слышна въ этомъ типѣ частица русской силы? А вотъ еще одна черта, выставленная въ романѣ, которая поражаетъ своею особенностію.
«Каждый изъ нихъ человѣкъ безукоризненной честности, такой, что не приходитъ въ голову вопросъ: можно ли положиться на этого человѣка во всемъ безусловно? Это ясно, какъ то, что онъ дышетъ грудью: пока дышетъ эта грудь, она горяча и неизмѣнна — смѣло кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть».
Горяча сказано напрасно, но неизмѣнна — дѣйствительно. Дѣло въ томъ, что для этихъ людей соблазна не существуетъ; у нихъ никогда не бываетъ сильныхъ желаній, которыя бы могли покачнуть ихъ въ сторону; имъ никогда не приходится одерживать побѣды надъ собою; они такъ отвлеченны, такъ аскетичны, что честность, простая честность уже ровно ничего имъ не стоитъ. Они, дѣйствительно, надъ нею и не задумываются. Не всегда это такъ и бываетъ, и остается, но бываетъ.
Вообще, это типъ, очевидно, скудный и сухой. Несмотря на то, повторяю, въ немъ есть нѣкоторая сила. Нѣтъ въ немъ человѣческой теплоты, нѣтъ полноты человѣческихъ чувствъ, недостаетъ нервовъ и крови, но все-таки, это крѣпкіе организмы. Я жестоко бы затруднился, если бы вздумалъ не только указать, но и объяснить это удивительное явленіе. Физіологъ сказалъ бы, что оно представляетъ очевидную остановку развитія, глубокое нарушеніе равновѣсія въ духовномъ организмѣ. Гдѣ искать источниковъ такого нерадостнаго и поразительнаго уклоненія отъ нормы? Можетъ быть, причина его лежитъ вообще въ томъ холодѣ, который бываетъ свойственъ русской натурѣ; можетъ быть, оно зависитъ отъ вліянія Петербурга, который самъ, очевидно, есть произведеніе этого холода; можетъ быть, въ немъ отзывается та глубокая и странная оторванность отъ исторіи, отъ временной жизни, которая даетъ такой необычайный характеръ нашему историческому росту.
Во всякомъ случаѣ, мы имѣемъ передъ собою крайнія грани этого неправильнаго развитія, по крайней мѣрѣ грани, получившіяся въ извѣстномъ направленіи этого развитія. «Что дѣлать?» изображаетъ намъ, съ большой подробностью, душевное настроеніе новыхъ людей. Въ этомъ романѣ много пищи для анализа, и я въ своемъ разборѣ далеко не имѣю притязанія на полноту. — Складъ ума этихъ нестрадающихъ людей, ихъ взаимныя отношенія, ихъ женщины, ихъ манеры — все явственно выступаетъ въ романѣ, несмотря на отсутствіе художественнаго умѣнья.
Подумать, слѣдовательно, есть о чемъ. Безъ сомнѣнія, новый типъ долго будетъ отзываться въ нашей жизни, мѣняя только формы, по въ сущности оставаясь тѣмъ же. Будемъ же его изслѣдовать.
Мы видѣли, что новые люди не страдаютъ. Какъ ни завидно, повидимому, такое ихъ свойство, очевидно, однако же, его еще мало для того, чтобы назвать кого нибудь счастливымъ. Чтобы быть счастливымъ, нужно чего нибудь желать, что ни будь любить, на что нибудь надѣяться. Въ этомъ главное условіе счастья, а не въ отсутствіи страданій. Когда человѣкъ видитъ передъ собою высокія дѣли и надежды, тогда онъ готовъ согласиться и на страданія, и на возможность бѣдъ и несчастій, лишь бы въ то же время была возможность достигнуть этихъ цѣлей и исполнить эти надежды. И такъ, что же любятъ новые люди, чего они желаютъ, на что надѣются? Въ чемъ ихъ положительный идеалъ? Въ чемъ сущность ихъ счастья?
Романъ подробно объясняетъ все это, и я постараюсь изложить его отвѣтъ въ слѣдующей статьѣ.
Поздн. примѣч. «Счастливые люди» были написаны для Эпохи, но Ѳ. М. Достоевскій не рѣшился напечатать эту статью, и только года черезъ два послѣ написанія она явилась въ Библіотекѣ для Чтенія, которую издавалъ тогда П. Д. Боборыкинъ. Продолженія, т. е. второй и послѣдней статьи, въ которой предполагалось анализировать радости фаланстера, вовсе не было написано.
Здѣсь, по порядку, должны бы слѣдовать остальныя три письма Н. Косицы; два изъ нихъ помѣщены въ книгѣ: Критическія статьи объ И. С. Тургеневѣ и Н. Толстомъ (стр. 87—122), а послѣднее — Вздохъ на гробѣ Карамзина — напечатано въ октябрской книгѣ Зари 1870 года. Отъ предъидущихъ эти три письма отдѣлены промежуткомъ пяти или шести лѣтъ и потому принадлежатъ уже не къ тому времени, которое обнимаетъ настоящая книга.