Сутуловские святки (Малышкин)
| Уездная любовь |
Село Сутуловка — в трех верстах от станции того же названия — забыто богом и людьми, а теперь, вдобавок, задавлено полночью и вязкими сугробами; брехала лишь шалая собака порой, незнамо где сквозь вьюжную жуть, да плутал у гумен путник, пассажир с ночного поезда, парень в желтом байковом пиджаке и с узлом.
Вьюга хлестала его по лицу, кружила по засыпанным колеям, налепив снегу полон рот; от нее гудели провода, несмолкаемые бубенчики чудились в сугробах, и у глаз вспыхивали синие зги.
«Мотри, так и подохнешь здесь, — думал парень, поджимая локти поуютнее: — ишь, дьявол, как заслащивает!»— Но уже чуял, что немного осталось до села; скоро дружнее завыли собаки невдалеке, закачался огонек; в темном небе вырос кто-то, плотный, и развел удивленно две огромных черных руки.
— Мельница, таперь и прясло тут же, — обрадовался путник и зашагал поскорее. За мельницей избы навалились мутным пригорком, засветилось окно; на свету стоял караульщик, упав грудью на палку, весь в снегу, и дремал.
— Дядя-а!— крикнул парень, дрожа от непогоды:— э-эй, где тут Кротон живет, Кротон, да лавошник-то?
— ...ав-во,— донеслось по ветру, разорванное в клочья, и парень догадался, что кричат «направо». Столкнулся нос к носу с мужиком, на них ссыпало изморозь с ветел, а тот вопил:
— Направо держи, за волостной, за волостной, говорю! Все одно не пущает он ночком-то!.. У его пушка насупротив ворот стоит, смотри, как пальне-от, кормилец...
Парень завернул за угол, уже не слушая, миновал волостное с палисадником; туго вспоминая что-то, набрел на каменный флигель, в окнах которого колыхались красные сумерки от лампад, и затукал по калитке.
Спустя минуту, за воротами зашаркало, заплясал свет; на калитку -влез тусклый фонарь, и кто-то проскрипел сердито:
— Кто здесь такой, прощелыга, спокою ты людям не даешь? Чего надо, ну? '
— Племянник-с ваш, здрассте, дяденька, — крикнул парень, задирая лицо кверху. — Митька я самый и есть, отоприте, что ль!
— Проваливай, проваливай, нечего к замкам-то прицеливаться! Ходит тут, всякое жулье... Чай, и пач-порта-то нет?
— Как-с нет, вот, дяденька, — заворочался парень и, порывшись в карманах, сунул к фонарю бумагу. Фонарь слез, за калиткой забормотало; потом щелкнули засовы, кто-то невидимый и маленький пропустил Митьку вперед, и тот, проходя сенями, увидел на стене два ружья и небольшую пушку.
— Иди, иди, — скрипело сзади, — не присматривайся, я еще вот огляжу тебя, как следоваит...
В горнице светила приспущенная лампа; теперь видно стало лицо Митькино, смуглое и курносое, клок кудрей, ухарски выскочивший из-под шапки; отдуваясь и крякая, отряхал он снег у порога, а Кротон, низенький красногубый старичок с остренькой бородкой и такими же острыми, колючими глазками, гасил фонарь.
— Так-с, — умильно усмехнулся он, — племянничек, говоришь. А откуда бредешь ты, милый, только не ври, я ведь все вижу!
— Из Сызрани мы, — ответил парень, — там на пристанях работали!, я уж здесь двенадцать годов не был, как тятенька померши. Вот вас, дяденька, я сразу признал, вы только седенький стали... А это Аленушка, — ткнул он в фотографию на столе, — приемышек-то ваш, помню; имеете в козанки с ней играли, а теперь вон какая заглядистая стала, тут, что ли, она?
— Вижу я, парень, мелешь ты все зря, — сказал строго старичок, и глазки погасли, словно злым туманом замутило их. — Возьми-ка ты свое тряпло да ступай, покедова урядника не позвал... И вовсе ты не Митька, не волынь попусту! Иди, провожу я...
— Дяденька, — умолял парень, — да что же, смерзнуть, что ль, мне? И-эх! — плаксиво зажмурился он и, подняв узелок, сгорбился к двери, но старичок окликнул его, усадил на стул и зашмыгал по горнице, потирая ладони.
У парня от тепла сладко заныло тело, тягота сонная налипла на глаза. Осовело хлопая ресницами, глядел он на Кротона, а тот все бегал плавно, будто усыпляя, и, наконец, вкрадчиво хихикнул:
— А что, Митя, с девками ты как? Можешь заправить, комар носу не подточит, а?
— Ну уж, — блаженно усмехнулся парень сквозь дремоту, — насчет бабьего пола-то я стерва... Гармошка вот у меня: как подморгнешь да тюлюлякнешь, девки гуртом лезут, прямо рвачка! Мы в Сызрани со всяким обращением знакомы: когда такое им развезешь, в декаденском вкусе, что твой Максим Горький!
— Это нашему королю в масть, — согласливо закивал старичок, — вот ты поживи да Аленушку развесели у меня; хворь у ей и думы всякие, боюсь, не свихнулась бы... Развесели ее, я тебе награду дам, а энто... ни-ни, не баловаться! У ей жених есть, богач страшенный, так у меня чтоб без шалостев! Ни-ни, слышишь?
— Чую, — сонно подмигнул парень и поплелся за Кротоном в каморку, где и лег на сундучке. Старичок, покашливая, удалился, тишь глохла в комнатах: уже засыпал Митька, и путались несуразно мысли, как скрипнула вдруг половица, и под веки влез опять надоедливый сторожкий свет.
— Не спишь еще, — прошипело от дверей. — Ты того... по горницам не вздумай лазить. На ключик все заперто, на ключик, а у меня и ружьецо висит. Так-то, — внушительно пристукнуло там и затихло.
Митька подумал немного и удивленно хмыкнул. Потом зарылся лицом в подушку, вздохнул и тут же забылся.
Рядом с флигелем и лавка Кротонова вросла в землю по пояс, вроде подвала. Дверь железная, тяжкая; пол земляной, убитый; всегда сыро в подвале от гнилых потемок, а в потемках этих покашливает остроглазый, улыбчиво покашливает и с коварным подмятом каким-то, от которого неспокойно.
Утром поил он там Митьку чаем с лимоном. Митька рассказывал, подобрев, о странствиях своих с самого детства, как плутал по степям, беспачпортный, холодный и голодный, потом определился на пристани и теперь, слава богу, живет ничего: ни шатко ни валко.
— Зря баять не стану, — с достоинством говорил он, — а сорок три целковых на книжку положил, как одну копеечку. Мне еще бы с эстолько, я и жениться могу; мои годы такие, что без девки нельзя...
— Это верно, — заметил Кротон, и в сумерках не разглядеть было — усмехается ли он или от боли какой сморщинил лицо. — Ваше дело молодое, чай, вот на дядю целишься теперь: помрет, мол, старый гвоздь, и мне толика перепадет, а? Только я ведь крепонький, сам! жениться могу, хе-хе! А то Аленушке откажу все в очистку, что?
— Ну вас, дяденька, в мыслях не держал этого сроду, — смутился Митька. — Давай вам господь здоровья, что же, и меня вот приютили, голыша; я с родиной могу опять повидеться, честь-честью...
— Так, так, — недоверчиво поклонился Кротон и, вздохнув, встал. -— Ну, иди теперь, Аленушку посмотри, в горницах она. Покалякай с ней, разутешь... Да ты знаешь как, дело ваше молодое, хе-хе!
Митька поблагодарствовал за угощение и послушно вышел.
Вспомнилось ему, как в солнечные дни когда-то, может, приснившиеся, бегал он в красной рубашонке по широким травянистым улицам или купался в серебряном пруде, под ветлами; тогда близкой была — будто глаз касалась горячая зеленая земля, лукаво и внятно пели птицы в траве, и сумерки на родимых задворках полны были дремотных чудес.
И словно в дремоте их, смеялась где-то в далеком темноглазая девочка с льняной косой...
— Поди, не подступишься теперь к Аленке, — подумал он, входя в горницы; — где нам, она на карточке вон какой кралей глядит... — Нарочно подкашлянул у порога, потоптался, стесненный сладкой робостью, и, заглянув за дверь, увидел Аленушку.
Она стояла у стола в черном платке и сарафане старушечьем, не укрывшем высокую грудь. С плеча ползла коса тугая, желтая, как поздняя рожь, строго сжат был пунцовый маленький рот, и темные глаза ее глядели немощно и грустно.
— Не признаете, Аленушка? — шагнул к ней Митька и, растерянно ухмыляясь, тронул белую руку. — Я Митька, ведь помните, в козанки еще вместе играли, это я и есть, здравствуйте!
— Говорил мне тятенька, — сказала девушка и нехотя улыбнулась: — вон какой вы стали, совсем жених... садитесь же, Митя.
Он присел со стылой усмешкой на лице, не зная, что дальше делать. «Ну и краля, — подумалось ему и мутно заныло где-то, — только больно монашкой смотрит, и о чем говорить, пес ее знает...»
На пристанях просто было и понятно: в воскресные вечера ходил он в гости к одному дворнику, другу своему, и распивал вместе с ним полбанки. Потом друзья вываливались к воротам, где у каждого была подружка — из горничных; лущили семечки, и Митька ухарски подыгрывал на гармошке, вылупляя глаза на девкину грудь. Иногда отправлялись еще гулять за город; но когда вставала луна, осиняя траву, и в темных лугах Волга мерцала серебряным разливом, сердце отуманивалось непривычными и печальными желаниями, и противно было смотреть, как хихикают и льнут подружки, опьянев от красного вина...
— Глушь у вас здесь, — сказал он, наконец, — и вы, Аленушка, видать, закручинились что-й-то, скушно... У нас теперь самое развеселое время, только ноги настраивай, танции пойдут, музыка! Може, повеселить вас, я на гармошке сичас ударю!
— Что вы, что вы, — отмахнулась испуганно девушка, — чать, день-то какой ноне, сочельник, ай забыли? Ноне бог родится, самый великий день. Что вы,, и говорить-то об этом грех!
— Богомольная какая, — подивился Митька, — и на-ряд-то у вас монастырский, иль дяденька скупится? Скушно, чай, с ним?
— Мне ничего не надо, — ответила девушка тихо и уронила к щекам черные ресницы. — Ко мне вот страннички заходят, юродивенькие; я их чайком попою, а они про святые места расскажут, гоже так... Жития, вот когда почитаешь, как угоднички за нас муки примали... В монастырь бы я ушла...
— В монасты-ырь, — раскрыл рот Митька и глупо заморгал; хотел еще что-то сказать, но дверь скрипнула, и сам Кротон вошел, умильно посмеиваясь, и закивал на них головой.
— Так вот и калякают детки, калякают!.. Дело ваше молодое, только побалагурить, а Аленушке в диковинку парни-то, она все со странничками да со мной, старичком. Вот ей и в охоту! Калякайте, калякайте, детки, я ничего!
— Як себе, тятенька, пойду, мочи мне нет, — сказала вдруг Аленушка и, не поднимая глаз, вышла из горницы. Кротон подмигнул ей вслед и, скосись лукаво на Митьку, ехидно шепнул: как? Тот пробормотал что-то, сам не вникая в слова; стало неуютно и беспокойно, и тогда, насупившись, потолкался он без смысла у окна и вышел наружу.
Вьюга унялась, сурово-синие литые сугробы лежали в полях, лезли к калиткам и вместо крыш нависали с изб.
Митька сходил зачем-то «а станцию, побродил по вечернему селу, где все безмолвно было и пустынно; лишь розвальни сонно проскрипят, да баба звякнет ведром у колодца. Ранние потемки набежали, сквозь них тлел мрачный, исчерна-красный закат; в избах затопились печи к разговенью; горький дым не поднимался и облаком мутным оседал по реке.
Будто во сне все было у Митьки; куда-то унесли его вдруг, в дальний край, и теперь сквозь туман не понять: он ли плутает бестолку по темным улицам, или видением таким томит его злая лихорадка... Наконец, дошел он до Кротонова дома; в лавке трепыхал огонек, из горницы по-вчерашнему тускнело алое от лампад. В черных сенях кот шмыгнул под ноги, замурчал, и от этого жуть подула слабым холодком. Шумно разделся Митька, совсем смущенный, и хотел уже прокрасться в каморку, как из сумерек выскользнула бледная Аленушка, вся в слезах, и, сжав ему плечи, потянула к огромным своим, замерцавшим глазам...
— Что ты, — озлился вдруг он от испуга и задергал плечами: — я же это, вот еще...
— Добрый человек, Митя, — припадала она к нему, задыхаясь от слез, — помоги мне, помоги, добрый человек!.. Опять он в ногах валялся, плакал, иди, грит, за меня, не хочешь, силой возьму... Ты жалостный, ведь дитем меня знал, скрой меня, добрый человек! Здесь монастырь в Вазерках, туда меня довези, я тебе триста дам, в банк он положил! Митенька, помоги...
Уткнувшись в локоть голый, с нежным стоном упала Аленушка на стул; Митька захлопал глазами, потерявшись, гладил ее бережно по спине бормоча: — как же это, а? — Потом, махнув рукой, отошел на цыпочках в каморку, лег, крякнув, на постель, почему-то вверх лицом и пролежал так до частых звезд.
Опять Кротон заходил с лампочкой, испытующе смотрел в закрытые его глаза; в кухне тяпала ножом стряпуха, плыл вкусный чад; после полночи загудели люди под окнами, стали ходить по скрипучим сугробам; повизгивали девки, парни галдели, задирая, и, наконец, сумрачными голосами заблаговестили колокола.
В праздник светло выбелены горницы у Кротона; в окнах тюлевые занавески, на гремучих половицах цветные половики; в углу уместительный стол под снеговой скатертью, а на нем яства жирные, насдобленные, и ядреные наливки.
Придя от обедни, благолепно помолился Митька на богатые образа и скромно присел, предвкушая сладкое разговенье. Кротон замешкался на кухне; в горнице лишь Аленушка стояла у окна в бирюзовом сарафане, словно умытая радостью какой, а в улицах ходил румяный народ, и курилась под солнцем голубая метелица.
— Думы чудные у вас, Аленушка, — прервал молчание Митька, — я думал, что хворь у вас какая ни на есть... Вчера хоть вот, зачем?., и меня замутили... У дяденьки чего вам еще, жисть первейшая, всего вдоволь!
Хотелось еще сказать ей что-то хорошее, отрадное; горячая радость все заполняла — от ясного утра, от полного солнца. И еще невнятное томление вспыхивало порой, будто, как в недавнем сне, подойдет сейчас родная Аленушка, тонкие руки уронит ему на плечи, и о любовной, о тайной сласти улыбнутся близко темные глава... -
— Не надо мне ничего, ах, — потемнела она и руками больно хрустнула, словно потягиваясь. — Не хворь это, так... Измоталась я здесь, не к дому я. Вот в монастырь скоро уйду, к угодничкам, кельеночка у меня будет светлая, тихая... Митенька, я ведь богородицу видела, никому не сказываю только, первому вам... Вблизи, как вас, ее, матушку, сподобилась...
— Затмение, чать, какое, — скучно отозвался Митька: — от тоски чего не прибредится!
— На пчельнике это было, — улыбнулась ласково Аленушка: — тишина такая, цветы пахнут, солнышко, а у меня индо сердце зашлось, встала я на колени у озерца, молюсь и подумала так: что это угодничкам разные видения бывают, а нам нет, грешным, хоть одним глазком поглядеть ее, матушку. И вдруг помстилось мне: идет это женщина по траве, босичком, сарафанчик на ей синенький, а на лике, Митенька, чисто солнышко играет, смотреть нельзя. Я уж глаз не подниму, не чую ничего, а она, кормилица, подошла ко мне и говорит: где тут дорога на Выглядовку, девонька? Я пробаяла чтой-то, да и забылась тут же, ровно морок какой на меня нашел...
— Чудно, — хмыкнул Митька, выслушав все с раскрытым ртом, и, заслышав шаги, умолк.
Крадучись словно, вошел Кротон, примасленный и в белой рубахе, подпоясанный розовой ленточкой под грудки; усмехался, и от рубахи этой еще приторней розовело дряблое лицо его, будто распаренное сейчас в.горячей бане.
— Ну, детки, с праздничком, — поклонился он и провел по ним вглядкими глазами. — С праздничком, Аленушка, поцелуй меня, старичка! С праздником, Митенька!
Всхлипнув, припал он к Аленушкиной щеке, заалевшей едва; потом ткнулся Митьке в губы мокрым ртом, а тот смиренно поклонился и чмокнул красную руку. .
— И вас проздравляю, дяденька, спасибо за увет ваш!
— Теперь с ей вот поцелуйся, — покорно вздохнул Кротон, показав на Аленушку. — Молодые вы, хочется, чай... Аленушка, ты как, голубка?
— Ваша воля, тятенька, — опустила та глаза и, поалев вся, отвернулась.
— То-то, — жалобно проскрипел Кротон,-—ваша воля... Вижу, ведь насквозь вас вижу. Вон он какой, кудрявый, стоит, так глазами-то и ест... Целуйтесь уж, посластите... Поди к нему.
Словно закруженный, увидел Митька в близком тумане застенчивую девичью усмешку, губы беспомощные, блаженные; едва коснулся жаркого их дыхания и потупился тотчас, обеспамятев, а Кротон зашмыгал носом и, часто-часто тыкая платком в глаза, пятился к двери.
— Плачет? — недоуменно взглянул Митька на Аленушку, и та, покачав головой, судорожно закрылась руками. Спустя минуту, возвратился Кротон, молчаливый я с красными глазами; разговелись невесело и втихомолку, после чая заперся Митька в боковушке своей, устав от всех смятений и упав ухом на гармонику, принялся глушить тоску.
Один лад попискивал, немного с фальшью был; где-то зудящий нарыв вскочил у Митьки, а лад пискливый бередил его и бередил, пока не стало совсем тошно. Тогда, вконец измученный, оборвал Митька с сердцем постылую польку «Тир-дар-да» и, скомкав шапку, выбежал в улицы.
Мчались розвальни, на них разлеглись вповалку краснощекие бабы в цветных платках, голосили пьяные песни. Парни, распахнув поддевку до алой рубахи, перезванивали с дробью на гармошке, а от дуг взвивались яркие ленты.
«Гуляют, — уныло думал Митька, — вон как запузыривают, а тут очертело все, и зачем приехал, дурак...»
У росстани повстречал его старинный знакомец, по прозванью сват Ай-ай. У свата голова была дыней и голая, глазки как изюминки и с хитрецой, а от беззубого рта свисала ниже пояса тощая борода куделью. В сватовой веселой избе, где мычал теленок и пахло теплым пометом, пили водку; Митька вскоре размяк, стал рассказывать, как у Кротона все чисто штоломные и что ни делают, все с надвертом. Сват Ай-ай мигал изюминками и с дребезгом ржал, хотя было не над чем; в конце же навалился Митьке на ухо и опасливо набормотал, что в Кащеевоком дому давно неладно, сам на приемышка своего облизывается; а Митьке надо поаккуратнее, не то живо ему в душу наплюют...
Под хмельком воротился Митька домой; уже белый месяц заострился над звонницей. В дверях сам Кротон встретил его, задумчивый, похлопал по плечу с насильной усмешкой и, показав на Аленушкину дверь, сказал:
— Девка-то... целый день лежит, вон как ты поцелуем своим ее расстроил, хе-хе!.. Чай, только и думы, что о тебе! И ты тоже, а? Я ведь знаю, что вам надето, ступай уж. приласкай ее!
— Дык она раздемшись, дяденька, — нахмурился Митька и обиженно хмыкнул: — чтой-то шутите вы негоже, будет, что ль...
— Митенька, родной, — залепетал вдруг Кротон захлебываясь, — ступай ты к ней, коль дядю любишь, ступай, вот Христом прошу тебя, Митенька! Да нешто я разлучник какой, не вижу, что ль, я, господи! Утешь ты меня, старичка! сходи к ней, сходи, — и, жестко вцепившись в Митькин локоть, хлюпая носом, тащил он его к спальне, куда и толкнул потом, заперев дверь на ключ...
Зеленая лампада светила в дремотных потемках, и сквозь них едва увидел Митька бледное лицо Аленушкино, лежавшее на подушке в темном облаке кос. Испуганно. повернула она к нему большие, прелестные от тревоги глаза и, ахнув, закрылась ладонями.
— Не сам я, — буркнул он, опускаясь на табурет у постели: — энтот заладил, иди да иди, хнычет опять... Что-то чудно мне все, не поймешь вас... И давешнее тоже... сам, что ль, я? Коль в обиду, простите...
— Не надо, — с неслышимой болью прошептала Аленушка, — не надо про это...
— Конешно, знаю я, — обиженно ворчал Митька, — с нашим братом, голышей, целоваться тоже не всякому приятно... Наша доля такая, всякий брезговаит... Простите уж.
— Не то, Митенька, — слабо вздохнула Аленушка и, вдруг открыв лицо, улыбнулась медленно влажными еще глазами. Одеяло сползло, белое нежное плечо осветилось вблизи, и тогда, бормоча по-хмельному: — а что же, что же? — начал Митька клониться к раскрытым улыбчивым губам ее, не видя ничего сквозь сладкую мглу...
— Вот-вот и сговорились детки, — проскрипел сзади умильный голос, и из потемок вышел Кротон, горбясь и заложив руки за спину. — Сговорились, детки, кровь-то, она свое возьмет, играет она в вас, горячая, молодая! Вот не войди я, и грех какой случился бы, оно эдак... Ну что же, нешто я разлучник какой, ты, Аленушка, не плачь, скажи мне: пойдешь за Митю?
— Как вы, тятенька, — зарывшись в подушку, отозвалась робко девушка: — вы меня поили-кормили, я то что...
— Ага, как тятенька, — с горечью затряс головой Кротон и вздохнул: — а раньше в монастырь собиралась, лампадки жгла... видно, вместо игрушек все было! Вот те и монастырь... Ну, я ничего, ты не серчай, Аленушка! Митенька, люба опа тебе? Да сам вижу, люба...
— Люба, дяденька, хы-ы... — оскалился Митька, потерявшись от радости.
— Ну, благослови вас господь, — утер глаза Кротон и полез в угол за образом; потам заставил целоваться, а сам встал в дверях, чтобы не видно было лица, и заплакал.
— Умру вот, в могилку скоро лягу, все вам оставлю... Сорок тыщев у меня, Митенька, все на вас, на всю жисть хватит. А я туда, в могилку, эх!..
— Дяденька, — крикнул задушенно Митька, — такое вам спасибо, от сердца... в-вот! Ведь сколько горя измыкал, откуда такое счастье? — и, всхлипнув, грохнулся Кротону в ноги.
Перед Новым годом свозил Кротон молодых в губернию; Митьке подарил пальто кенгуровое, серую шапку гречишником, с узорчатым верхом, и собственные золотые часы; Аленушке же купили там алую бархатную шубку и сделали подвенечное платье, а вдобавок Исправили пискливый лад в Митькиной гармошке.
После же Нового года поехали в гости к богатому мужику — Давыдке Токареву, где молодых почтили поклонами и усадили в красный угол.
Народу наперлось у Давыдки полна изба: на столах наставили бутылей, накромсали горой студня и поросят. Чвакая, начали есть и пить, и Митька подобрел скоро от хмелья; но угрюмый Кротон не дотрагивался ни до чего, а, глядя на него и Аленушка, которая только застенчиво молчала и опускала темные свои глаза.
Потом охмелели гости; бабы, держа платочек на отлет, кругом шли в пляс; поднялась сутолока; сват Ай-ай держал за пуговицы долгоносого белобрысого телеграфиста и визгливо толковал:
— Мил-ай! Ты не обижайся, что я тебя трясучим департаментом величаю! Сам видал, милый; тыкаете это вы в конторе в шпеньки свои, трясетесь, чисто дураки! Мил-ай! Трясучий департамент! Хряпнем,, что ль?
— Держи меня, вырвусь! — визгнул сват Ай-ай и несся, подергивая плечами, по избе, намахиваясь на кого-то длинной костлявой рукой. В окнах забубнили, и хлопнула дверь, напустив пару до потолка, все потерялось. Дрожа и смеясь, притиснулась к гармонисту Аленушка, зажмурив глаза от жути, и из пара лезли' лохматые и черные чудища, путали все и зычно гоготали, ударяя в заслон.
— Ряженые пришли! — горланил кто-то и засуетился: — эй, ребята, махнемте к старосте, попужаем подлеца! — Пахнуло опять паром, сквозь него бубенцы звенели на невидимых дугах, стоял в синем месяц: и распаленный Митька, накинув кое-как шубку на Аленушку, толкнулся торопливо за народом, а сзади бежал Кротон, растопыривая руки, каве незрячий, и шипел:
— Куда вы, куда вы?
— Туда, — смешливо оборвал Митька и, повалив Аленушку в розвальни, крикнул: вал»! Бубенцы дрогнули, залились, и ледяной ветер обжег щеки...
— Ух, Тишка, рви, — заревел кто-то, качаясь стоймя с вожжами, Гомоном буйным ударила гармоника вдоль улиц, на задних санях, отзываясь, подхватили веселую, заголосили бубенцы. Положив голову на плечо Аленушкино, мял Митька лады, не помня уже ничего, в пустынных улицах ухало и звенело вое от озорных песен.
Задребезжали в окна к старосте, ввалились в душные горницы, обмерзлые все; опять забурлила кровь от пляски. — Ну, рви, что ль, эх, — с болью выдавил Митька, звоном рассыпчатым пустил, ахнули гости: неслись скочком и в присядку хохлатые, черные, ехал цыган на медведе, вопил татарин в ермолке; разъяренный сват Ай-ай прыгал по-телячьи, взяв в зубы длинную бороду, визгливо ржал, в сутолоке гремучей перемешалось все, кружительное мельканье стояло в глазах, и горло комкало от хмельной усталости, а румяные бабы, поддавая грудью, подкидывали чобо-тами юбки выше, колен и причитывали:
Молодка моя,
Молоденькая!
Головка твоя,
Опобедненькая!
Аленушку подтащили к столу, влили насильно в пунцовые губы; к ней разлетелся телеграфист, отставив локти щегольски, и шаркнул ногой:
— Позвольте вас, мадам, на кровям, мы по-благородному отчекрыжим!
— Я т-тебе за чужих девок! — крикнул Митька и, трудно покраснев, шатнулся к танцору. — Ты чего, тебе харю, что ль, накровячить, паршивый чорт? Это что вот, — совал он ему к зубам жилистый кулак: — это чем щи хлебают, что ль? Ах, трясучий департамент...
— Будя, будя, — навалился кто-то меж них, и Аленушка припадала к нему крутой грудью, умоляя уставшими, словно сладкими глазами. Опять поднялась свалка у саней, взвыли бубенцы; Аленушкина щека горячая прильнула крепко, затмились глаза от теплых кос; в ресницах луна качалась серебряной паутиной, серебром гармоника пела, вздыхая надрывчато. До сердца захлестнуло лунной вьюгой, и не понять — где это, в какой серебряной небылице, а от завалин кряхтели вслед черные старухи, на дорогу выбредали, горбатые, ворча:
— Никак Кащеевы молодые загуливают... Ишь, содом какой подняли, мотри, сам кудрявый, в гармонь-то задувает... Теперь пошла гульба на всю ночь, только дела им, кромешным...
Кровяным лучом коснулся звонниц узорчатых закат, алым оцветил заиндевелые ветлы в ограде. Чинным кольцом плыли невесты вокруг, выходя по обычаю на вечернюю гулянку; низко клонили ресницы притворщицы, кутая малиновые губы в беличий рукавчик; яркоцветным, ручьем колыхались платки шелковые, а насупротив встали женихи в поддевках, в ярко начищенных сапогах. Усмехались мигачи, переглядываясь с сударушками, поскрипывали заливчато гармошкой, и сваты чуяли, мотаясь по площади в обнимку, что гулять по хмелю на Красной Горке, бить горшки...
Вышла к подругам и Аленушка, насурмив брови собольи, поярчев от крепкого ветра. Поджимая губы, целованные, надменно усмехаясь; озорной поволокой, любовной, вспыхивали темные глаза, а из-за парней смуглый кудряш улыбался ей, перебирая лады.
И вдруг загомонили что-то на мосту, смятение поднялось; парни загалдели, рванулись было на околицу; в сумерках гайкало все и выло, от церкви бежал сват Ай-ай, закусив белую бороду, а за ним трое крепкогрудых сыновей в пунцовых рубахах и вопили:
— Ребята, держи, не удай, выглядовские напирают!
Горячей волной полыхнуло у Митьки от самого сердца, зубы стиснулись. Протолкавшись в кипучую свалку, чмокнул он кулаком в чье-то хлипкое мясо, потом еще, еще. Его сжали кругом, надавили на грудь до самого дыхания, отшатнулся он немного, чтобы развернуться повольней, поувеоистей, но тут словно чугуном обожгло по скуле и, валя наземь, завертелось мутнокрасным перед глазами...
— Уели... — бормотал он, ползая по сугробу, — по пято число, проздравили с праздником...
Пошатываясь, побрел он домой; в темных горницах встретила его испуганная Аленушка, оплела белыми руками, бережно зацеловала жаркую боль. Убаюканный тишью сумеречной, под далекие колокола, прилег обласканный Митька на Аленушкину грудь и вздохнул.
— Отрадно мне с тобой, Аленушка, добрая ты... Сколько горя измыкал я, плутал все там, по степям, и думал: ужель и у меня любушка когда будет, ласковая, да жалостная... Не знал тебя, Аленушка, а вот скупалось...
— А я-то, — прижимаясь потеснее, прошептала она: — разь пересказать все, какие думы переклада, какие от сраму черные мысли приходили... И теперь вот, — грустно добавила она, поведя плечами, — опять, Митенька, сердце болит...
— Как не болеть, — встрепенулся Митька: — у вас вон чисто покойник в горницах-то, меня спервоначалу жуть взяла... Знаешь что, Аленушка? Как поженит нас дяденька, махнем отсюда в Сызрань, пес с ними и деньгами-то, там луга какие, воля!.. Эх, миленок!..
Задумавшись вдруг, затихли они в сонных сумерках. В кухне скрипнула дверь, кто-то возился, сладко покашливая; в ледяных узорах синела ночь, искрилась луна; под окном пел кто-то, невидимый, и мчались стороной дружные пьяные бубенцы... .
Весь крещенский сочельник продержал Кротон Митьку в своем подвале, будто бы для помочи, а к вечеру усадил против себя и, потемнев, сказал:
— Ну, теперь, поди, нагулялся, чай, и на место собрался? Ступай, к поезду как раз время, я не держу.
Митька осунулся, ослабел вдруг до поту; неловко усмехнувшись, зацарапал он. пальцами по прилавку и спросил:
— Дык а Аленушка-то как же? Вы опосля, крещенья помолвку посулили, тогда и поехал бы...
— Ну уж, ты шутки брось, — посуровел Кротон и деловито махнул рукой: — Пошутили, брат, и будет, не все в бирюльки играть, надо и делом заниматься. Ты наряд-то мой скинь, вон твоя ремузия в уголке лежит, одевайся. Часы уж, так и быть, дарю тебе, девку ты мне развеселил, за это не жалко.
— Так-с, — поднялся Митька и начал копаться в потемках. Потом отцепил часы, стукнул ими о прилавок и задергал щекой.
— Возьмите уж, покорно благодарим...
Нашел гармонику, завязал бережно в дырявый платок; вздохнув, вытер лоб рукавом и встал молча у притолоки, а Кротон забегал по лавке и тер ладони.
— А то, ишь, ловкач, думает — подстрелил с полу-кону и все! Нет, тут ее двадцать годов берегли да прятали, от одного сраму, може, сердце изболело!.. Може, моя боль-то в тыщу раз дороже твоих кудряшек стоит, да не вашему разуму понять это... Ты не смотри, что я седенький, я за вольный светик-то зубами держусь, а они у меня крепкие, милок, во-от! Что? Собрался уж?
— Прощайте, дяденька... — глухо сказал Митька.
— Прости меня, сынок, — покорно вымолвил Кротон, — последний разок видимся, когда придешь еще, я тебя и не узнаю... — Он утер глаза; Митька поклонился ему в ноги, чмокнул губы, потом руку дрожавшую и, крякнув, улез в муть.
Черные окна глядели из горниц. Горстями сыпался в них снег, оседал на плечах Митькиных, а он привалился беспамятно к стене и, дрожа, бормотал:
— Померзну, а ее увижу, я свое возьму... Аленушка, родная!
Тогда вышел темный кто-то из-за забора, спешит к нему, протягивая руку. Почуяв сердцем, шатнулся Митька к Аленушке, обнял плечи мягкие, жалостно заглянул в огромные, черные при звездах глаза и тихо сказал:
— Прощай, Аленушка.
— Не уходи, милый, родной, — шепнула она, подняв скорбные брови, и, вскинув ему руки на голову, прижалась к груди. — Митенька... помру ведь я, не покидай...
— Аленушка, — забормотал он задыхаясь, — да я же вернусь, голубка, я к Миколе вешнему сторонкой где пройду. Я весточку дам, мы в Сызрань укатим, там вольное дело, луга какие! — И, притиснув ее покрепче, усмехнулся насильно: — у меня же на книжку сорок три цалковых положено, не пропадем же, вот еще...
Падала Аленушка, не открывая наболевших глаз; в забытьи, жарко дыша, довел ее до калитки Митька, зарылся в последний раз в горячие, беспомощные губы. От гумен оглянулся; не видно стало ничего, лишь вьюга крутилась над огоньками, колючками била по лицу, и тогда присел Митька, клоня голову к коленям.
— Ишь, проклятая, хлещет как, все гляделки залепила, — глухо пробурчал он и долго протирал рукавом глаза, тихо всхлипывая.
Потом побрел опять в разъяренную муть; гудели провода, зеленым угольком мерцал семафор на станции. Спотыкаясь от непогоды, путался Митька по заснеженным колеям, и несмолкаемые бубенчики плакали в тусклых сугробах...
1915