Сумерки девятнадцатаго вѣка.
правитьI.
правитьLes jeunes — это писатели послѣдняго десятилѣтія, самое юное молодое литературное поколѣніе. Молодежь во всѣ времена сохраняетъ нѣкоторыя типичныя, только ей свойственныя черты. Мы говоримъ, конечно, о дѣйствительно молодой молодежи, т. е. не страдающей чуть ли не съ первой минуты сознанія блѣдной немочью нравственной жизни и соотвѣтственно повышенными физіологическими аппетитами.
Она въ силу естественнаго закона ищетъ своего, новыхъ путей, по какимъ не шло предыдущее поколѣніе, и не только ищетъ, во весьма часто притязаетъ на несомнѣнное открытіе этихъ путей. Молодежь любопытна, безпокойна и притязательна. Можетъ быть, эти свойства иногда влекутъ къ нецѣлесообразнымъ и даже неразумнымъ увлеченіямъ, но только они и свидѣтельствуютъ о духовномъ бытіи новаго поколѣнія, раздѣляютъ отцовъ и дѣтей на двѣ различныхъ семьи. Печально, если раздѣленіе переходитъ во взаимное непониманіе и вражду, но оно должно быть, и нѣтъ болѣе зловѣщаго признака для какого бы то ни было общества, чѣмъ полное духовное единеніе двухъ другъ за другомъ слѣдующихъ поколѣній.
Значитъ, жизнь обомлѣла, обмелѣли высшіе источники силъ человѣка и угасъ священный огонь, единственный могучій источникъ превосходства человѣка надъ всей вселенной, будь это даже необъятныя солнца и какія угодно грозныя стихіи. Нѣмецкій поэтъ въ двухъ словахъ выразилъ эту истину:
Міръ божій то свянетъ, то вновь разцвѣтетъ —
А смертный все ищетъ, все лучшаго ждетъ…
Поиски и надежда — это человѣку; стихійные, безсознательно-необходимые процессы — всему остальному, и горе, если человѣкъ перестаетъ воплощать въ себѣ контрастъ этому остальному!..
Въ наше время, какъ бы на него заслуженно ни сѣтовали, далеко отъ такой перспективы. Совершенно напротивъ.
Врядъ ли какая другая эпоха порождала столько душевныхъ безпокойствъ, столько искреннихъ безъисходныхъ томленій ума, такихъ жгучихъ и въ то же время длящихся страданій сердца. Въ старыя времена много волновались изъ-за идей, приносили имъ великія жертвы, во не было столько именно боли и тоски, подавленныхъ, часто незамѣтныхъ мукъ возмущеннаго и неудовлетвореннаго духа.
Возьмите типичнаго человѣка какой угодно самой сильной эпохи, хотя бы реформаціи или XVIIІ-го вѣка, и подъищите ему пару изъ современнаго поколѣнія — пару, конечно, по талантливости и умственному развитію… Эффектнѣе трудно и выдумать картину!
Если раньше философа или поэта преслѣдовало разочарованіе, вообще «міровое зло», онъ немедленно повѣдовалъ объ этомъ своимъ современникамъ и потомству, онъ кричалъ отъ боли. А это значитъ заглушать и ослаблять боль, можно даже совсѣмъ ее прекратить, если крикъ будетъ оцѣненъ, встрѣченъ сочувственно и даже восторженно.
Умѣть интересно говорить о своихъ страданіяхъ и пріобщатъ къ нимъ другихъ, почти то же самое, что переставать страдать.
И насъ нисколько не изумляетъ, когда мы въ личной жизни самыхъ, повидимому, мрачныхъ и безнадежныхъ пѣвцовъ находимъ богатѣйшій матеріалъ для всѣхъ жанровъ счастливой поэзіи: романовъ, идиллій, сонетовъ и еще болѣе легкомысленныхъ шалостей вдохновенія.
Руссо, несомнѣнно, пессимистъ и мизантропъ, но посмотрите, какой онъ живописецъ любовныхъ радостей, именно радостей, и поэзіи любви! Трудно послѣ такого прочувствованнаго искусства вѣрить въ ненавистничество автора къ женщинамъ и въ органическое отвращеніе къ жизни.
Руссо, говорятъ, кончилъ самоубійствомъ. Даже если бы фактъ былъ и вполнѣ достовѣренъ, онъ только свидѣтельствовалъ бы о болѣзненномъ состояніи, а о не больномъ существованіи.
Гете, напримѣръ, несомнѣнно, мечталъ одно время о самоубійствѣ, Шатобріанъ даже покушался на самоубійство, и не однажды, если вѣрить его исторіямъ, Байронъ будто всю жизнь трепеталъ отъ нестерпимаго презрѣнія къ «людскому стаду», но… Громадное но: вы сами можете его распространить чуть не до безконечности.
Донъ-Жуанъ, припомните вы, — автобіографія, маріенбадская элегія — плодъ семидесятичетырехлѣтняго любовнаго вдохновенія Гете, и какого вдохновенія!
Былой авторъ Вертера, сочинившій столько блестящихъ жизнененавистническихъ монологовъ для Фауста, не спитъ по ночамъ, разыгрываетъ предъ своимъ «предметомъ» рыцаря печальнаго образа и вообще даетъ изумительный спектакль на тэму влюбленнаго сѣдовласаго «олимпійца»… О третьемъ «пессимистѣ» нечего и говорить. Здѣсь непослѣдовательность прямо перешла въ каррикатуру и пошлость, и вопли демонической тоски оказались просто призывными криками женолюбца.
Да, много было и любви, и вѣры у старыхъ Гамлетовъ и Фаустовъ. Ихъ пессимизмъ — настроеніе, а подлинное чувство — страстная, трепетно-нетерпѣливая жажда жизни и ея радостей.
А теперь?
Возьмите самое мрачное произведеніе того же Байрона, хотя бы Манфреда и сравните его, положимъ, съ признаніями Мопасана, разсѣянными будто случайно, среди романическихъ эпизодовъ и головокружительныхъ капризовъ изумительной поэтической фантазіи, вы подумаете: ужъ не дали ли маху историки литературы, разславляя такъ называемый «байронизмъ», какъ мотивъ нарочито мрачный и фатальный.
Что же это за мракъ, если въ самый разгаръ отчаянія и презрѣнія великолѣпный графъ вспоминаетъ о ней, какъ высшемъ моментѣ своей жизни, и до такой степени много твердитъ о своемъ исключительномъ величіи и недосягаемыхъ преимуществахъ надъ людьми, что мы, наконецъ, перестаемъ вѣрить его отчаянію. Мы знаемъ, сколько даже и невеликимъ смертнымъ приноситъ утѣшенія и даже счастья вѣра въ свою исключительность! Именно до этой вѣры чаще всего живется тепло всѣмъ, начиная съ Александровъ Македонскихъ и кончая Геростратами.
Нѣтъ, не серьезно все это, и герой не столько страдаетъ, сколько страдальчествуетъ, т. е. выполняетъ извѣстное emploi. Этимъ объясняется, почему у него такая свита подражателей и соревнователей, часто до такой степени удачливыхъ, что копію трудно отличить отъ подлинника.
Но попробуйте передразнить Манфреда нашего времени!
Онъ больше не громить толпы, не бродитъ по заоблачнымъ вершинамъ горъ, не бросается въ пучины сердитыхъ потоковъ, не слѣдить за блескомъ молній, не любуется по цѣлымъ ночамъ на звѣзды, и ужъ, конечно, не занимается магіей, ни бѣлой, ни черной. Все это можетъ быть прекраснымъ развлеченіемъ, но для современнаго Манфреда все это — невыносимые пустяки и безпросвѣтная скука. Байроновскій герой просто ребенокъ передъ нимъ по своей душевной свѣжести и умственной наивности.
Мопассанъ кончилъ сумасшествіемъ. Такой конецъ подготовлялся всю жизнь. Протекала она въ центрахъ всевозможныхъ современныхъ наслажденій, въ Парижѣ, на модныхъ курортахъ, преисполненная побѣдъ надъ женщинами, шумной славы, особой исключительной славы. Мопассана любили читатели и особенно читательницы. не только какъ писателя. У нихъ этотъ «шалунъ» былъ enfant gâté, что-то для всѣхъ одинаково близкое и дорогое.
И что же? Оказалось, «шалунъ» все время претерпѣвалъ безконечную нравственную агонію.
Среди толпы друзей, подругъ и почитателей онъ твердилъ въ. холодномъ отчаяніи: Никто не понимаетъ никого, и тщательно закрывалъ отъ всѣхъ свою личную жизнь. Никто и почти ничего не зналъ объ интимной сторонѣ этого на видъ блестящаго и побѣдоноснаго существованія, пока, наконецъ, неизлѣчимое безуміе не разразилось надъ несчастнымъ, хотя и великимъ талантомъ.
И посмотрите, какое завѣщаніе оставилъ сынъ нашего вѣка. Замѣтьте, онъ вовсе не «уединенный мечтатель», изрекающій страшныя слова для собственнаго удовольствія. Онъ едва ли не популярнѣйшій авторъ «конца вѣка». Это значитъ — его устами говорятъ тысячи и сотни тысячъ обыкновенныхъ людей, захваченныхъ духомъ времени и нашедшихъ свой органъ въ первостепенномъ талантѣ своего поколѣнія.
Вы сейчасъ услышите, можетъ быть, давно знакомые вамъ отголоски. По части общихъ нравственныхъ идей Подъ солнцемъ дѣйствительно ничего нѣтъ новаго. Но разница, — когда и какая истина является не достояніемъ избранныхъ умовъ, а символомъ вѣры вообще умныхъ людей, когда она не теорія, а такъ сказать, дыханіе окружающаго воздуха.
Въ глазахъ Мопассана мысль — бѣдствіе человѣческаго рода. Нѣчто подобное декламировалъ и Руссо, но декламація не помѣшала ему именно мыслью пользоваться для уничтоженія мысли и даже представить свой планъ воспитанія настоящихъ мыслящихъ существъ. То же, слѣдовательно, исторія разочарованныхъ челоконенавистниковъ, ежеминутно готовыхъ сорвать цвѣтокъ даже давно знакомаго наслажденія!
Мопассанъ — послѣдователенъ. Онъ не грезитъ сказкой объ естественномъ состояніи: это вѣдь тоже продуктъ мысли, да еще какой тенденціозной! Онъ просто перечисляетъ бѣдствія, созданныя на землѣ человѣческимъ умомъ.
Правда, вся исторія этого ума напоминаетъ Мопассану проста лошадь въ циркѣ или муху въ закупоренной бутылкѣ. Идея прогресса совершенная нелѣпость. Наука не разрѣшила и никогда не разрѣшитъ именно тѣхъ вопросовъ, безъ какихъ человѣку съ сознаніемъ прямо дышать невозможно.
Но даже и безплодное метаніе въ пространствѣ создало не мало зла. Законы освящаютъ дикіе обычаи и преступные предразсудки, цивилизація только совершенствуетъ войну, а искусства задыхается въ банальностяхъ, по существу скучныхъ и печальныхъ.
И писателю доставляетъ какое-то болѣзненное удовольствіе бередить свои человѣческія раны. Сколько потрачено таланта и остроумія, чтобы обнаружить змѣю въ самыхъ, повидимому, дѣвственныхъ и роскошныхъ цвѣтахъ! Произведенія Мопассана — эта сплошная Мефистофеліада; только гетевскій Мефистофель здѣсь показался бы безконечно жалкимъ простачкомъ.
Ему невѣдомо одно поистинѣ инквизиторское чувство, преслѣдовавшее Мопассана до могилы: это ужасъ смерти.
Въ сущности, это неотступный призракъ у каждаго человѣка, и каждый на свой манеръ отбивается отъ него. Чаще всего люди просто избѣгаютъ помышленій о немъ, поступаютъ съ самими собой, какъ съ тяжко больными, избѣгая говорить о роковомъ недугѣ, и живутъ, пока живется, ничуть не сознательнѣе падающаго съ высоты камня.
Мопассанъ не даромъ такъ негодовалъ на мысль: слишкомъ у него сильна и неугомонна была эта мысль. Съ пятнадцати лѣтъ, по его словамъ, онъ чувствовалъ приближеніе смерти, съ каждымъ мѣсяцемъ, съ каждымъ днемъ онъ опускался, будто домъ, готовый обрушиться. Каждый шагъ, каждый вздоръ все осязательнѣе приближали его къ чудовищу…
Съ пятнадцати лѣтъ жить будто наканунѣ смертной казни!
А иногда Мопассану казалось, будто смерть подходила къ нему совсѣмъ близко и ему хотѣлось протянуть руки — оттолкнуть ее…
Не думайте, что это настроеніе патологично. Побѣда надъ смертью — серьезнѣйшая задача именно идеально здороваго человѣка, здороваго нравственно, богатаго силами духа.
Борьба неизбѣжна при развитомъ сознаніи, а побѣда возможна только при твердой вѣрѣ въ какую-нибудь прочную основу не только личной, но и общечеловѣческой жизни.
Именно поэтому человѣчество всегда и вездѣ стремилось къ такъ называемымъ идеаламъ, какому-нибудь общепризнанному смыслу существованія. И чѣмъ шире растетъ цивилизація, тѣмъ настоятельнѣе потребность этого смысла. Античнаго грека, напримѣръ, нельзя и сравнивать даже съ средневѣковымъ человѣкомъ по глубинѣ душевной тоски, по неутолимой жаждѣ всеобъединяющаго нравственнаго принципа.
Пусть эта тоска найдетъ удовлетвореніе въ самыхъ странныхъ на современный взглядъ представленіяхъ, но суевѣріе среднихъ вѣковъ, по своей сущности, неизмѣримо болѣе духовное и идейное явленіе, чѣмъ самый поэтическій мозгъ Гомера. Пока идея до послѣдней степени груба и жестока, но она мысль, а не образъ разыгравшагося беззаботнаго воображенія. Переходъ отъ нея къ высшимъ идеаламъ, ея собственное очищеніе и совершенствованіе, а не замѣна одной способности человѣка другою — поэтическаго творчества философскимъ разумомъ.
И напрасенъ страхъ за идеалы, столь распространенный въ наше время. Они вѣчны, какъ сама жизнь, пожалуй, даже болѣе жизненны, чѣмъ наука и искусство. Знаніе и поэзія все-таки роскошь и долго еще не станутъ предметами первой необходимости. А желаніе осмыслить жизнь столь же естественно и необходимо, какъ пользоваться жизнью.
Бывали времена, отнюдь не менѣе, если не болѣе равнодушныя къ этому осмысливанію, чѣмъ нашъ конецъ вѣка. Но это въ дѣйствительности обманъ нашего историческаго зрѣнія. Могли быть отдѣльныя личности, цѣлыя общества людей, порвавшія всякую связь съ идеалами, напримѣръ, аристократы возрожденія и XVIIІ-го вѣка. Но рядомъ съ ними жили и умирали именно за идеи многочисленные идеалисты, какъ разъ порожденные той же эпохой. Галилей шелъ въ тюрьму, Бруно на костеръ какъ разъ въ самый разгаръ возрожденнаго эпикурейства. А одновременно съ «оленьимъ паркомъ» французскаго короля и соотвѣтствующими увеселеніями его благородныхъ подданныхъ, вы знаете, что выростало на той же французской почвѣ и какіе люди готовили новый вѣкъ.
Такъ и въ наше время.
По поводу настроенія Мопассана, Думикъ пишетъ:
«Его печаль лишаетъ насъ всякой надежды и мечты, заставляетъ насъ сгибаться подъ бременемъ унизительнаго и суроваго рабства».
Это справедливо, заставляетъ, — многіе и сгибаются, но далеко не всѣ. Книга самого критика именно и свидѣтельствуетъ о неудачѣ мопассановской печали.
II.
правитьСвидѣтельство, заранѣе можно предсказать, не особенно сильное и рѣшительное. Мопассанъ дѣйствительно даровитѣйшій представитель если не совсѣмъ молодого поколѣнія, то «послѣдней расы» французскихъ писателей, écrivains d’aujourd’hui — называетъ его Думикъ.
И его идеи общи многимъ, также очень популярнымъ сверстникамъ. Пьеръ Лоти не меньше его тоскуетъ по безпримѣснымъ инстинктамъ первобытнаго человѣка, онъ желалъ бы вернуться къ «чувствамъ допотопныхъ животныхъ южныхъ морей», его излюбленные герои — «естественные люди», онъ не знаетъ соперниковъ въ изображеніи дѣвственной дикой природы, и этимъ онъ стяжалъ себѣ громкое имя и проложилъ путь въ сонмъ безсмертныхъ.
Отзывъ о немъ нашего критика еще краснорѣчивѣе, чѣмъ о Мопассанѣ:
«Лоти чувствуетъ отвращеніе къ устарѣлой цивилизаціи, онъ усталъ жить и трепетать предъ смертью, вѣчно жаждетъ ощущеній, томится нескончаемою скукой, ему надоѣли всѣ люди, особенно онъ самъ себѣ; онъ стремится къ небытію. Подобно своимъ читателямъ, онъ пытается обольстить себя призракомъ простоты, иллюзіей наивности. Онъ — настоящій сынъ своего вѣка…»
Если таковы дѣти вѣка, въ комъ же искать энергіи жизни? Кто, не чувствуя ненависти къ современной цивилизаціи, взялъ на себя задачу быть ея продолжателемъ и усовершенствователемъ?
Вопросъ естественно прежде всего останавливается на писателѣ, такъ мѣтко опредѣлившемъ современный недугъ. Что такое самъ Думикъ и съ какимъ настроеніемъ онъ изрекаетъ такіе безнадежные приговоры идеаламъ даровитѣйшихъ художниковъ своей литературы?
Онъ проникъ въ страшную нравственную бездну, поглотившую Мопассана, онъ понимаетъ тайну экзотическихъ пристрастій Лоти, а самъ онъ знаетъ-ли другой исходъ современнымъ томленіямъ?
Критикъ очень недавно появился на литературной сценѣ, но успѣлъ сдѣлать блестящую карьеру. Въ настоящее время онъ обозрѣватель въ Bévue des deux Mondes, т. e. у дверей французской академіи. И стучится онъ, повидимому, очень усердно: каждая новая книга посвящается то Брюнетьеру, вліятельнѣйшему аристарху нынѣшняго института, то пожизненному секретарю академіи — Гастону Буассье. Политика достаточно очевидная и ловкая.
И нѣтъ сомнѣнія, Думикъ будущій безмертный, коллега Лемэтра, съ кѣмъ онъ теперь конкуррируетъ «впечатлѣніями» и «causeries» пока только на книжномъ рынкѣ.
Французскій безсмертный! — это цѣлый типъ, и одинъ изъ самыхъ яркихъ. Мы не имѣемъ въ виду уничтожающей сатиры Додэ и ея ужъ очень печальныхъ жертвъ, а самыхъ солидныхъ и достойныхъ академиковъ.
Быть таковымъ значитъ обладать опредѣленнымъ символомъ вѣры — политическимъ и литературнымъ. Символъ нехитрый и заключается онъ, во-первыхъ, въ принципіальномъ отвращеніи къ демократіи: это политика, а потомъ въ непоколебимой вѣрности классицизму, — Расину, Корнелю, Буало. Академикъ дѣйствительно своего рода безсмертный. Духовно онъ почти не измѣнился съ эпохи Людовика XIV: все также вожделѣетъ о меценатахъ и эстетическихъ урядникахъ, салонъ и піитика попрежнему роковые предѣлы его міросозерцанія, стиль и «хорошій вкусъ» гипнотизируетъ даже кандидатовъ въ академію не меньше, чѣмъ ихъ дореволюціонныхъ предшественниковъ. Кажется, всѣ мѣщанскіе инертно-консервативные инстинкты, какіе только имѣются у французской націи, особенно комфортабельно чувствуютъ себя подъ «священнымъ куполомъ».
И посмотрите на Думика! Онъ еще только готовится вступить подъ этотъ куполъ, а ужъ вполнѣ готовая копья того же Брюнетьера.
Ему приходится рисовать удручающія картины современнаго настроенія; но какое ему дѣло до этой современности! Она занимается какой-то «соціологіей», окончательно хоронитъ классицизмъ и древній, и спеціально-отечественный, она «утилитарна и позитивна, откровенно демократична и рѣшительно научна», вообще «просвѣщенное варварство» — la barbarie eclairie.
Если эта современность и преисполнена отчаяніемъ, такъ ей и подобаетъ. Зачѣмъ она утратила въ литературѣ «чувство формы», въ образованіи перестала интересоваться греческими, латинскими и даже французскими авторами. Современная молодежь очень интелигентна, но она очень не «артистична». Въ новой литературѣ много идей, но нѣтъ порядка, нѣтъ «рѣзко опредѣленнаго направленія», т. е. нѣтъ академическаго авторитета, — взывалъ еще раньше такой же цензоръ «просвѣщеннаго варварства» — Сентъ-Бёвъ.
Дѣйствительно ужасно! И не одинъ Домикъ мечетъ стрѣлы въ изнывающее недужное молодое поколѣніе.
Три года тому назадъ, другой уже настоящій академикъ, Гайтонъ Пари выпустилъ брошюру о высшемъ историческомъ и филологическомъ преподаваніи во Франціи. Это сплошной вопль удрученнаго сердца, похоронныя причитанія своего рода лишняго человѣка, оставляемаго за флагомъ дерзкимъ и шумнымъ теченіемъ новой жизни.
Авторъ разсказываетъ, между прочимъ, такой трогательный эпизодъ.
Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, онъ въ началѣ курса явился въ аудиторію и нашелъ въ ней двадцать слушателей. По обыкновенію, Пари сталъ разспрашивать ихъ, откуда они и гдѣ учились? Оказалось, предъ нимъ представители чуть ли не всѣхъ европейскихъ народовъ, даже американцы, и ни одного француза! Профессоръ до такой степени огорчился, что вышелъ изъ залы и задалъ себѣ вопросъ: стоитъ ли вообще читать лекціи по филологіи, разъ ими будутъ пользоваться только иностранцы.
«Но я, однако, оправился, — продолжалъ Пари, — началъ читать, и замѣтьте по предмету французской филологіи, — читать съ болью въ сердцѣ, которая уже не покидала меня. Съ тѣхъ поръ я доволенъ, если на моихъ лекціяхъ я вижу двухъ или трехъ соотечественниковъ среди иноземныхъ студентовъ».
По словамъ Пари, то же самое происходитъ вездѣ, гдѣ преподается чистая филологія[1].
Какая же враждебная сила произвела такое опустошеніе въ умахъ и сердцахъ молодыхъ французовъ?
«Демократическій духъ», отвѣчаетъ академикъ. Этотъ духъ не благопріятствуетъ наукамъ, лишеннымъ практическаго примѣненія. Въ результатѣ, изъ лицеевъ, т.-е. гимназій, «греческій языкъ почти исчезъ», «на латинскій жестоко нападаютъ и онъ почти утратилъ почву». Соотвѣтственно, конечно, упалъ и французскій классицизмъ.
Вотъ поистинѣ перспектива, достойная Іереміи!
Теперь сообразите, стоитъ ли жалѣть объ участи современной молодежи, разъ она сама бѣжитъ съ пути истиннаго.
И наши лишніе люди ея не жалѣютъ. Имъ въ пору возиться съ своими болями сердца и залучать въ аудиторіи хотя бы двухъ, трехъ экзотическихъ, слушателей: а то вѣдь утрачивается фактическое и, пожалуй, при сколько-нибудь развитой совѣсти, даже нравственное право на существованіе!
Въ результатѣ — оригинальное настроеніе, съ какимъ всѣ эти Пари, Брюнетьеры, Думики, Лемэтры живописуютъ безпомощныя метанія современной молодежи въ поискахъ за новымъ нравственнымъ свѣтомъ.
У самихъ академиковъ все рѣшено.
Напримѣръ, молодежь страстно привязывается къ вопросу о религіи, впадаетъ въ самыя неожиданныя болѣзненныя крайности, ища удовлетворенія исконной жаждѣ человѣческой души «вѣровать и молиться», т. е. жить и дѣйствовать во имя какого-нибудь идеала…
Напрасныя безпокойства! безстрастно и величественно декламируютъ академики. Перестаньте быть антиклерикалами, помиритесь съ католичествомъ и миръ снизойдетъ въ ваши сердца. Не всѣ академическіе апостолы такъ откровенно рекомендуютъ свой идеалъ, они тоже политики, но во всѣхъ изворотахъ Фулье, Гюйо, Пари скрыто зерно одной и той же истины[2]. И даже если найдется академикъ, скептикъ по природѣ и серьезный ученый по талантамъ, въ родѣ Ренана, повѣрьте, онъ скорѣе разыграетъ роль салоннаго аббата и дамскаго исповѣдника, чѣмъ «демократическаго позитивиста». Всѣ они подпишутся подъ энергическимъ заявленіемъ Ренувье, чрезвычайно свѣдущаго въ исторіи философіи и вовсе «не клерикала» по мнѣнію Фулье, т. е. не откровеннаго клерикала.
Что такое современная антиклерикальная партія во Франціи? Отвѣтъ Ренувье: «Умы узкіе и ограниченные, у которыхъ свободная мысль вся заключается только въ отрицаніяхъ».
Замѣтьте, вопросъ идетъ не о религіи вообще, а о клерикализмѣ, т. е. даже не о католичествѣ, какъ системѣ догматовъ, а. о католической церкви, какъ политической организаціи. И даже такая борьба, идущая во Франціи съ XVII-го вѣка, кажется новѣйшимъ философамъ дикой и некультурной.
Таково рѣшеніе религіознаго вопроса, вопроса о вѣрѣ, объ идеалахъ.
Притомъ, молодежь чрезвычайно усердно занимается другимъ, не менѣе спорнымъ предметомъ, и, пожалуй, еще болѣе свойственнымъ молодежи, о любви, о семейномъ и общественномъ положеніи женщины.
Демократическій строй и здѣсь разбилъ старыя формы. Женщина больше не можетъ оставаться только предметомъ комфорта, дополненіемъ къ мебели и обѣду, но не желаетъ также и перейти въ разрядъ домашняго скота, т. е. быть механической выполнительницей уроковъ, задаваемыхъ мужчиной. Гдѣ же ея мѣсто? Ни салонъ, ни кухня, какъ исключительно женскія царства, немыслимы, не по теоріямъ, а въ силу реальнаго порядка вещей.
Для молодежи это насущный вопросъ, и бьется она надъ нимъ, во всѣхъ культурныхъ странахъ, вотъ уже цѣлое столѣтіе.
И пусть бьется, скажутъ академики: все равно, ничего лучшаго не добьется, чѣмъ наше рѣшеніе задачи.
Оно очень дивное и превосходно формулировано самымъ безсмертнымъ изъ безсмертныхъ, барономъ Монтескьё, попавшимъ по жестокому недоразумѣнію въ серьезные мыслители даже и не для французскихъ академиковъ
Думикъ, опредѣляя роль женщины, буквально повторяетъ извѣстную пикантную главку изъ Духа законовъ на счетъ цѣломудрія; своего у новаго публициста только граціозный комплиментъ: женщина — животное очаровательное и необстоятельное…
Этимъ все рѣшено. Истина настолько краснорѣчива, что изъ нея свободно можно извлечь цѣлую программу принциповъ и практики, своего рода Домострой XIX то вѣка. Да и работы, въ сущности, очень немного: извлеченія уже были сдѣланы неоднократно и вполнѣ основательно.
Академическое рѣшеніе женскаго вопроса, очевидно, такой же нарочито французское, національное достояніе, какъ искусство Расина и оперетка Мейльяка. Рядомъ съ Думикомъ мы можемъ поставить писателя, повидимому, менѣе всего годного въ архивѣ Мазарини, Марселя Прево.
Его едва ли не самый популярный романъ носитъ столь же соблазнительное названіе, сколь солидны его нравственныя цѣли. Въ предисловіи къ Demi vierges Прево заявляетъ: «должно измѣнить воспитаніе молодой дѣвушки. Это настоятельно необходимо, или христіанскій бракъ погибнетъ. Вотъ въ двухъ строкахъ сущность моего мнѣнія».
Превосходно, но въ чемъ же должна состоять перемѣна?
Положительный герой романа отвѣчаетъ: вернитесь вспять, вплоть до монастыря и приснопамятнаго мольеровскаго героя, мечтавшаго именно за монастырскими стѣнами воспитать себѣ въ жены «дурочку».
Новый писатель, конечно, такъ не выразится, тѣмъ болѣе что Мольеръ не сочувствовалъ системѣ своего героя, а Прево сочувствуетъ. Дурочка теперь именуется une vie blanche. До брака она несмысленное дитя, послѣ брака — неотчуждаемая движимая собственность…
Не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, что между «голубицей» и «полудѣвственницей» немыслима даже и рѣчь о выборѣ. Это само собой разумѣется, но для насъ любопытно, какимъ путемъ авторъ желаетъ подорвать развитіе страшнаго общественнаго недуга, тѣмъ самымъ, какой, повидимому, безповоротно былъ осужденъ самой жизнью, вопіющими результатами стараго женскаго воспитанія.
Съ этими уроками исторіи и дѣйствительности Прево не считается. Другой столь же положительный герой доканчиваетъ вопросъ одной фразой.
«Вы, конечно, не вѣрите застольнымъ росказнямъ философовъ о безнравственности монастырей?»
Вопросъ обращенъ именно къ любителю породы des vies blanches и отвѣтъ, конечно, ясенъ.
Но неужели онъ и въ самомъ дѣлѣ такъ простъ? Неужели «гусыни» спасутъ человѣчество все равно, какъ гуси когда-то спасли Римъ? Но гуси, по крайней мѣрѣ, спасли его крикомъ и шумомъ, а на гусынь возлагается еще болѣе тяжелое бремя и рекомендуется или ангельское безмолвное созерцаніе, или младенческій невмѣняемый лепетъ.
III.
правитьТретья задача талантливѣйшей современной молодежи, — задача, не раздѣльная съ двумя первыми, въ сущности ихъ первоисточникъ: идейность.
Натурализмъ, идолопоклонствующій предъ чистыми фактами и совершенно равнодушный ихъ смыслу, опротивѣлъ своей «неинтеллигентностью» и грубостью. Та же судьба постигла и фанатиковъ-позитивистовъ, въ родѣ Тэна.
Золя своими «документами» подорвалъ нравственное значеніе литературнаго искусства, а Тэнъ своими похвальбами поймать чью угодно душу на кончикѣ своего пера и проанализировать какой угодно талантъ, будто желудочный сокъ, въ конецъ уронилъ достоинство науки.
Естественно, послѣдовала реакція, не всегда сдержанная и осмотрительная, потому что ей приходилось бороться съ назойливѣйшими фанфаронами и хвастунами.
Ненависть къ натуралистическимъ фактамъ Золя могла перейти въ культъ символизма, презрѣніе къ траги-комедіи тэновской положительной науки могло вызвать на сцену подлинный мистицизмъ.
Но все это — накипь и тина сильнаго теченія, сущность его сводится къ жаждѣ идей и идеализма.
Критикъ одобряетъ это явленіе.
Въ одной изъ раннихъ книгъ о новѣйшей драматической литературѣ — De Scribe à Ibsen — Думикъ привѣтствовалъ норвежскаго драматурга именно за идейность, видѣлъ въ ней признакъ поворота вообще искусства на новый путь.
Это заявленіе со стороны кандидата въ академики — большая смѣлость, особенно послѣ невѣроятныхъ пошлостей Сарсэ и Леметра по поводу того же Ибсена и вообще иноземной драмы.
Но книгу увѣнчала академія и Думикъ могъ остаться вѣрнымъ себѣ. Теперь онъ также благосклоненъ къ идеямъ, отмѣчаетъ ихъ всюду, гдѣ находитъ, и всегда ставитъ однимъ изъ первыхъ достоинствъ молодыхъ писателей.
Для современной французской критики это положительный успѣхъ. Но подождите восхищаться: вопросъ, какъ понимать идеи и какъ къ нимъ относиться не литературно, а лично?
До французской академіи идеи именно нравственнаго и общественнаго содержанія доходятъ крайне медленно и какими-то окольными путями. Академикъ можетъ принять за идею самый тошный труизмъ, все равно, какъ, не моргнувъ глазомъ, онъ свой классицизмъ поставитъ выше всякаго другого искусства.
Идейнаго Думика постигнетъ какъ разъ это умилительное недоразумѣніе.
Въ примѣръ идейныхъ драмъ онъ приводить пьесу Денье — Gens de bien. Здѣсь рѣшается такой вопросъ. Молодой человѣкъ соблазнилъ дѣвушку, она — бѣдная труженица, а онъ — изъ привилегированной буржуазіи, можетъ ли и долженъ ли онъ на ней жениться?..
Такова идея.. И подумать, что современные французы и особенно критики, столь жадные до новыхъ «impressions» и чрезвычайныхъ острыхъ вещей, не погибли подобно мухамъ на представленіи такого изумительно свѣжаго и драматичнаго произведенія!
Вы начинаете подозрѣвать, съ идейностью что-то не ладно: или эти господа просто не отличаютъ идей отъ мѣщанскихъ банальностей, или они довольно равнодушны къ самому достоинству идей — былъ бы только разговоръ, causerie. Послѣднее предположеніе блистательно подтверждается самимъ Думикомъ.
У него есть характеристика Лемэтра. Господинъ этотъ извѣстенъ за безшабашнѣйшаго болтуна, какихъ только въ состояніи производить и терпѣть современная французская печать, въ полномъ смыслѣ герой — ni foi, ni loi, ni Dieu, ni maître. Лемэтръ до такой степени прославился въ этомъ смыслѣ, что одинъ изъ новыхъ авторовъ нарочно задалъ себѣ оригинальную задачу: доказать, что и у Лемэтра есть правила и опредѣленные вкусы.
Какова задача касательно критика литературы! Оказывается, возможно сомнѣваться, есть ли у судьи основанія для его суда и у литератора литературное чувство!
Автору удалось рѣшить вопросъ положительно: Лемэтръ просто «классикъ новѣйшей формаціи»; Расинъ для него «образецъ красоты», которымъ, помимо личныхъ пристрастей, измѣряются всѣ произведенія"[3].
Думикъ полагаетъ иначе. Ему нравится Лемэтръ безъ всякихъ правилъ и образцовъ, поклонникъ просто пріятнаго и разнообразнаго. Онъ — просто игрокъ въ критику и забавникъ публики. Это буквальный смыслъ выраженій Думика.
На болѣе изящномъ языкѣ Лемэтра можно назвать «милымъ скептикомъ». Это человѣкъ умственно крайне лѣнивый и притомъ его лѣнь чувственная. Философскія идеи ему прямо ненавистны, онъ обожаетъ покой и безмятежную «практическую мудрость à portée de la main», т. e. все банальное, умѣренное, не требующее никакихъ усилій мысли.
Эта paresse voluptueuse не покидаетъ Лемэтра и за его статьями; онъ и здѣсь продолжаетъ нѣжиться, забавляться, фантазировать и, конечно, забавлять другихъ: «Cela nous amuse!» восклицаетъ Думикъ.
Какъ! воскликнете вы въ свою очередь. А гдѣ же идеи? Какъ же возможно одновременно Ибсена и многихъ другихъ восхвалять за идейность, однажды даже назвать ее «драгоцѣнной»[4] и привѣтствовать издѣвательства Лемэтра не только надъ идеями, а даже надъ элементарнымъ нравственнымъ смысломъ драматическихъ произведеній! И не только привѣтствовать, а даже подыскать и оправдательный мотивъ для такой «игры».
«Мы не герои и не святые»…
Вамъ знакомъ, конечно, пріемъ отвратительнѣйшихъ въ мірѣ собесѣдниковъ. Если они хотятъ опровергнуть вашу мысль и чувствуютъ себя прижатыми къ стѣнѣ, они сейчасъ же усиливаются довести ваше положеніе до нелѣпости и восторжествовать.
Напримѣръ, вы доказываете очевиднѣйшую истину, положимъ, необходимость просвѣщенія, даже для большихъ природныхъ умовъ и талантовъ. Сторонникъ самоучекъ и нутра возразитъ вамъ: образованный глупецъ и просвѣщенная бездарность хуже, потому что притязательнѣе просто глупца и просто бездарности.
Вопросъ, въ сущности, совершенно измѣнилъ тему, но вашъ спорщикъ воображаетъ себя на логической почвѣ и хочетъ одолѣть васъ, замѣнивъ разсудокъ дубиной.
Такъ и нашъ идейный критикъ.
Кто же требуетъ непремѣнно отъ людей святости и героизма? Очень мы ужъ научены по части этихъ вещей и знаемъ, какіе это рѣдкіе продукты нашей планеты, если только они подлинные.
Но отъ святости до бульварнаго гаерства и отъ героизма до чувственной лѣни — громадное разстояніе, и вотъ его-то проглатываетъ во мгновеніе ока французскій публицистъ. Лемэтръ можетъ свободно гремѣть шутовскимъ колпакомъ, потому что въ Парижѣ конца XIX вѣка нѣтъ ни мучениковъ, ни аскетовъ.
Такова логика!
И что особенно любопытно. Лемэтръ, по мнѣнію Думика, тоже типичный современный человѣкъ. И критикъ правъ. У Лемэтра есть публика, слѣдовательно, онъ кого-то удовлетворяетъ, даже кому-то импонируетъ, потому что его blague довольно ходко идетъ на литературной биржѣ и журналы даютъ мѣсто его явно нелѣтымъ упражненіямъ, въ родѣ столь нашумѣвшей статьи о сплошномъ плагіатѣ новѣйшей европейской литературы, въ томъ числѣ русской въ лицѣ Тургенева, Толстого и Достоевскаго — у французской! Право публично говорить глупости и печатать ихъ признаётся только за настоящими знаменитостями.
Теперь сведите всѣ эти данныя вмѣстѣ.
«Писатели сегодняшняго дня», т. е. старшее современное поколѣніе, въ лицѣ Мопассана, Лоти, Лемэтра, сплошь или подавлено холоднымъ отчаяніемъ и безъисходнымъ ужасомъ предъ смертью, или порвало со всѣми сильными настроеніями и предалось dolce far niente, превратило даже литературу въ игру безъ усилій и забаву съ чувственными ощущеніями.
И молодой критикъ, тоже «сегодняшній авторъ», находитъ это нормальнымъ, т. е. онъ просто удостовѣряетъ фактъ, добру и злу внимая равнодушно, и въ какихъ угодно симптомахъ умственнаго опошлѣнія и нравственнаго растлѣнія способенъ утѣшиться до безконечности растяжимой истиной: «мы не герои, мы не святые»…
Рядомъ съ этими «милыми скептиками» молодые, литераторы въ возрастѣ 20—30 лѣтъ, нѣкоторые старше, но вообще поколѣніе, выступившее за сцену послѣ Мопассановъ и Лемэтровъ. Оно во многомъ отличается отъ своихъ старшихъ братьевъ.
Авторъ характеризуетъ его:
«Поколѣніе безпокойное, жаждущее создать себѣ идеалъ и не достигающее цѣли».
Здѣсь все новое, и новѣе всего — жажда идеала. Вообразите гримасу Лемэтра при этомъ словѣ, или болѣзненное судорожное движеніе несчастнаго Мопассана, и рядомъ чрезвычайную стремительность молодежи именно къ этому inconnu, забавному для Лемэтра, мучительному для Мопассана и безразличному для ихъ критика…
Разница громадная и живъ еще тотъ міръ, гдѣ на разстояніи десятка лѣтъ создаются такіе констрасты.
Но это только самое общее заключеніе. Вопросъ, что же это за идеалы? Намъ говорятъ: молодежь ихъ пока не открыла, но вѣдь успѣла же она, по крайней мѣрѣ, объяснить свои представленія объ искомомъ, показать хотя бы въ туманной и далекой перспективѣ свое божество…
Да, успѣла, и по всѣмъ основнымъ извѣстнымъ намъ направленіямъ, религіи, любви, идейности.
IV.
правитьПрирода, говорятъ, не дѣлаетъ скачковъ, исторія еще меньше. А если нѣкоторымъ героямъ и удается прыгнуть очень высоко и увлечь за собой другихъ, жизнь немедленно начинаетъ бить отбой. Пространство, взятое не шагъ за шагомъ, не потомъ и кровью, а цезарскимъ натискомъ, приходится покидать часто съ болью раскаянія и разочарованія. А если и не покидать безусловно, то пройти томительный процессъ борьбы съ многочисленными и необычайно живучими силами, извѣстными подъ разными именами — преданій, предразсудковъ, переживаній.
Конечно, и головокружительные скачки не остаются безъ нѣкоторыхъ благотворныхъ результатовъ, хотя бы ужъ потому, что они болѣе или менѣе подрываютъ у людей увѣренность въ прочномъ и непогрѣшимо-законномъ существованіи традиціонной дѣйствительности. Но этотъ результатъ сказывается только въ отдаленномъ будущемъ, а пока весьма часто силѣ толчка соотвѣтствуетъ и даже превосходитъ ее сила отдачи.
Примѣръ этой роковой исторической логики — французская молодежь, жаждущая идеаловъ.
Она не желаетъ имѣть ничего общаго съ своими отцами, она въ искусствѣ рѣшительный врагъ натурализма, въ философіи исполнена презрѣнія къ тэновскому способу вбирать въ пригоршни вѣка и народы. Все, кажется, новое, и особенно тамъ, гдѣ символизмъ и религіозныя чувства.
И на самомъ дѣлѣ новаго много, но далеко не все. Закваска самаго броженія старая, принадлежитъ не самимъ реформаторамъ и пророкамъ, а ненавистному натурализму и позитивизму.
Прежде всего, важнѣйшая цѣль поисковъ — религія, вѣра.
Нашъ вѣкъ не впервые томится этой жаждой; въ сущности, онъ весь прошелъ среди нея, мѣняя только формы одного и того же настроенія.
Былъ онъ и реакціонеромъ-католикомъ, и мистикомъ-поэтомъ, и созерцателемъ-философомъ, и жрецомъ-позитивистомъ… И все это можно отмѣтить самыми блестящими именами, первостепенными талантами, въ родѣ Ламеннэ, Шеллинга, Конта. Трудно въ этой области напасть на что-нибудь новое, и естественно новые искатели радостей вѣры оказываются близкими родичами того или другого предка.
Но безнаказанно нельзя быть сыномъ своего времени, выучиться литературному искусству на произведеніяхъ Золя и Мопассана, и религія молодежи получила особую, въ высшей степени характерную печать.
Надо помнить, мы все время имѣемъ дѣло съ католической націей и предъ нами прозелиты религіи на почвѣ римскаго культа. Это очень важно. Католичество искони усвоило все, что только можетъ чаровать чувства вѣрующихъ. Цѣлыми вѣками преслѣдуя мысль и науку, оно собирало обильную жажду съ искусства и съ произведеній фантазіи, оно обольщало очи, стремясь усыпить умъ, и безпрестанно переходило границы, раздѣляющія чисто-духовныя радости отъ чувственнаго наслажденія.
Это — подлинныя традиціи католичества, и только онѣ могли создать апостола вѣры во имя эстетики, защитника церкви и ея догматовъ ради красоты ея культа и художественнаго изящества ея таинствъ. Такимъ былъ Шатобріанъ. Онъ не могъ остаться безъ послѣдователей. Ужъ очень соблазнительная задача: быть только поэтомъ и въ результатѣ оказаться вѣрующимъ!
Теперь возьмите эту сторону католичества и приведите ее въ вязь съ натурализмомъ, что получится?
«Романъ благодати» — отвѣтитъ вамъ Гюисмансъ.
Авторъ этого романа примется дѣятельно собирать документы, посѣщать церкви, жить по монастырямъ, читать книги древнихъ мистиковъ и святыхъ, изучать психологію аскетическаго подвижничества, вообще, въ области религіи и церкви продѣлаетъ то же самое, что Золя продѣлываетъ на биржѣ, въ магазинахъ, на парижскомъ рынкѣ.
Въ результатѣ — En route.
При большомъ литературномъ талантѣ и усердіи на этой дорогѣ можно подобрать много интересныхъ вещей, произвести поучительныя наблюденія и вызвать поразительный эффектъ среди нервныхъ и даже скептическихъ читателей.
Но все это подробности; въ чемъ смыслъ оригинальнаго путешествія?
Гюисмансъ оплакиваетъ современное состояніе католическаго культа. Исчезло все благородное и поэтическое. Дыханіе банальности и пошлости, окутывающее будничную жизнь новаго человѣка, не миновало и церкви. Нѣтъ больше здѣсь утѣшеній для тонкихъ художественныхъ натуръ и чуткихъ, жаждущихъ сердецъ…
Зачѣмъ средніе вѣка отошли въ исторію! Какая это была яркая и сильная жизнь, исполненная ослѣпительныхъ красокъ и потрясающихъ контрастовъ! Всюду въ дѣйствительности и въ искусствѣ рѣзко бросалась въ глаза личность — оригинальная, могучая, независимая. Вотъ гдѣ бы нашла упокоеніе тоска современнаго человѣка! Но, увы! міръ этотъ далекъ и невозвратимъ…
Таковъ конецъ пути, начатаго съ такими экстренными приготовленіями. Ни единой черты нѣтъ здѣсь сколько-нибудь новой: мы прямо попадаемъ въ романтизмъ начала вѣка и намъ невольно припоминается сравненіе Мопассана: человѣческая мысль — будто муха въ бутылкѣ…
Отчего же это происходитъ? И неужели писатели, приходящіе въ смертный ужасъ отъ всего банальнаго и изношеннаго, фатально осуждены на банальности и удручающія идейныя переживанія?
Да, если они будутъ отправляться за поисками идеаловъ туда же, куда звалъ современныхъ психопатокъ Шатобріанъ, если всѣ дороги для нихъ неизмѣнно будутъ вести въ Римъ и если французская молодежь, при всей своей интеллигентности и талантливости, не уйдетъ дальше какого-нибудь литературнаго промышленника Сенкевича, сооружающаго пьедесталы изъ «историческихъ» и всякихъ другихъ празднословій для одной и той же святыни — папской туфли.
Гюисмансъ, конечно, обнаруживаетъ болѣе разумное отношеніе хотя бы къ тому же католическому культу, чѣмъ Золя. Для него это — серьезнѣйшій фактъ культуры и психологіи, а не предметъ только анатоміи и физіологіи. Но вѣдь это опять старое настроеніе, то самое, какое пореволюціонную эпоху рѣзко отличало отъ матеріалистовъ XVIIІ-го вѣка.
Что всякая религія вовсе не плодъ шарлатанства и ловкости отдѣльныхъ личностей, а исторически закономѣрное явленіе, объ этомъ нечего и толковать, и исходить изъ подобной идеи въ поискахъ идеала значитъ создавать для себя лишнія и безплодныя томленія духа.
Естественно, новый герой остается неудовлетвореннымъ и ни на минуту не чувствуетъ себя христіаниномъ послѣ всѣхъ паломничествъ и увлеченій мистической литературой.
Гюисмансъ не одинъ. Такихъ неокатоликовъ безсчисленное множество, все артистовъ и утонченныхъ чувственниковъ на почвѣ старой національной вѣры. Но о вѣрѣ по существу здѣсь нѣтъ и помину, и не можетъ быть. Никакія усилія воображенія не въ состояніи вычеркнуть даже одной строчки исторіи и никакіе чарующіе образы не заслонятъ фактовъ. А исторія и факты давно произнесли приговоръ надъ тѣмъ источникомъ идеаловъ, гдѣ молодое поколѣніе пытается отыскать воду живую.
Дальше, вопросъ о любви.
Онъ идетъ рядомъ съ вѣрой. Безпрестанно слышимъ мы, что современный человѣкъ утратилъ способность искренне вѣровать и глубоко любить — двѣ основы истиннаго человѣческаго счастья.
Почему исчезла любовь — совершенно ясно. Новая литература въ теченіе десятилѣтій только и занималась развѣнчиваніемъ женщины, депоэтизированіемъ женской природы.
Когда-то признавались такъ-называемыя загадочныя женщины, страстныя, самоотверженныя, преисполненныя тайнъ, теперь это просто истерички и психопатки. Писатели разложили на составные элементы женскую страсть и мнимую исключительность натуры, и тамъ, гдѣ раньше поэты пѣли гимны нѣкоей божественной стихіи, теперь натуралистъ вскрываетъ самый подлинный душевный недугъ. «Непонятыя женщины», тогда производившія неизлѣчимыя опустошенія въ чувствительныхъ душахъ, теперь совсѣмъ даже не интересны, а просто жалки или смѣшны.
Естественно, былое очарованіе любовныхъ увлеченій исчезло. Нельзя ли его возстановить? Для этого надо сдѣлать женщину опять интересной, вырвать ее изъ рукъ анатомовъ и физіологовъ и вернуть поэтамъ, возсоздать былой ореолъ красоты и женственности.
Это безусловно необходимо, не только для того, чтобы сообщить жизни больше свѣта и счастья, а даже просто затѣмъ, чтобы облегчить ея бремя.
Горе тому, кто одинъ! — старая истина и никогда, кажется, одиночество не причиняло столько горя, какъ въ наше время.
Оно — первоисточникъ пессимизма, постепеннаго и невольнаго очерствѣнія самыхъ чуткихъ отъ природы сердецъ, и въ результатѣ — затаенной, тяжелой злобы и на міръ, и на самое существованіе.
Вопль Мопассана Personne ne comprend personne! ничто иное, какъ тоска того же одиночества. И сколько бы изъ человѣческаго общества исчезло тѣней и страданій, если бы въ среду его вернулась любовь — сильная, открытая, будто солнце освѣщающая и согрѣвающая!..
И начинается своего рода новый романтизмъ. Писатели снова превращаются въ рыцарей и трубадуровъ. Они съ неподражаемымъ искусствомъ, совершенно недоступнымъ для былыхъ пѣвцовъ женщины, анализируютъ тончайшія радости любви и въ то же время провозглашаютъ безкорыстный принципъ прощенія и забвенія женскихъ ошибокъ и грѣховъ.
Что можетъ быть цѣлесообразнѣе и выше?
Но именно искусство и принципъ оказываются до такой степени высокими, что въ результатѣ вступаютъ другъ съ другомъ въ борьбу.
Старые поэты не знали и малой доли тѣхъ чаръ, какіе откроетъ вамъ въ женщинѣ Прево, Маргеритъ, Аннунціо — итальянецъ, но вполнѣ усвоенный французами и горячо ими любимый.
Иная страница — цѣлый калейдоскопъ едва уловимыхъ штриховъ, безконечно тонкихъ, изящныхъ, будто лучи свѣта, но каждый изъ нихъ пропитанъ наркотическимъ головокружительнымъ ароматомъ. Вы все время пребываете въ атмосферѣ гашиша и мускуса, хотя не видите и не знаете, откуда исходитъ соблазнительный запахъ. Это по истинѣ чудо артистическаго искусства!
«У нея былъ голосъ до такой степени вползающій въ душу, что это вызывало ощущеніе почти физической ласки».
«Ея взгляды подчасъ дышали слишкомъ чувственнымъ очарованіемъ».
«У нея была манера двигаться, сидѣть, вообще производить такое впечатлѣніе, какое наединѣ съ ней заставило бы затрепетать влюбленнаго».
Мы воздержимся отъ дальнѣйшихъ образчиковъ. Они такого сорта, что, пожалуй, приводя ихъ, мы миновали бы свою цѣль. Нѣтъ нужды съ буквальной точностью знать, какое тонкое обоняніе у новыхъ романистовъ по части «аромата тѣла», какой изощренный слухъ во время шелеста женскаго платья и какой вѣчно настороженный взоръ для неосторожныхъ движеній «юнаго женскаго существа».
Можно какъ угодно относиться къ этой любительской работѣ, но нельзя не признать изумительной утонченности наблюденій, воспріимчивости настроенія и изворотливости стиля, часто едва передаваемаго на чужомъ языкѣ.
И все это направлено къ одной цѣли: опоэтизировать женщину. И пожалуй, цѣль достигается, по крайней мѣрѣ женщина послѣ «анализа» Прево и Маргерита, несомнѣнно «интереснѣе», чѣмъ у Золя и Гонкуровъ, чѣмъ даже у Мопассана.
Но какой цѣной покупается этотъ интересъ? Вѣдь, чѣмъ онъ выше и разностороннѣе, тѣмъ, естественно, обладаніе женщиной дороже, можно сказать, мучительнѣе изъ-за невольнаго трепета утратить такой неисчерпаемый источникъ художественныхъ и иныхъ наслажденій.
Что же тогда станется съ принципомъ? Будетъ ли новый человѣкъ болѣе расположенъ къ прощенью, чѣмъ его дѣды и отцы, гораздо проще любившіе и не видѣвшіе въ женщинѣ такого сложнаго нравственнаго міра? Ревность, конечно, не различаетъ уровней ума и образованія, но Руссо правъ, приписывая ей развитіе цивилизаціи, хотя бы и очень грубой, первобытной, но безусловно усложняющей отношенія мужчины и женщины, примѣшивающей къ непосредственной чувственности дикаря нѣкоторыя новыя притязанія на чувство и душу женщины.
И, несомнѣнно, чѣмъ оказывается глубже это чувство и богаче душа, тѣмъ многочисленнѣе мотивы дорожить ими, считать ихъ своей драгоцѣнной собственностью. Отсюда усовершенствованіе искусства изучать любовь и женскую природу само по себѣ нисколько не гуманизируетъ, не облагораживаетъ любви и не возвышаетъ женщины, а только придаетъ лишнюю физіологическую цѣнность этимъ предметамъ.
Возьмите какую-нибудь героиню Прево, напримѣръ, полудѣвственницу Меди и припомните авторскую живопись на счетъ ея расовыхъ достоинствъ, или остановитесь за любой женской фигурѣ Аннунціо и сообразите, какое тщательное знаніе искусства возрожденія, живописи и скульптуры, потребовалось автору для выраженія всѣхъ оттѣнковъ красоты и женственности его героинь, сопоставьте съ этими дѣйствительно «опоэтизированными образами» типичное созданіе золаическаго натурализма, вы безъ малѣйшихъ затрудненій придете къ совершенно логическому выводу. Если ужъ изъ-за кого изнывать отъ ревности, безумствовать въ страстной мукѣ и тоскѣ, мстить за измѣну и жизнь отдавать за вѣрность, то ужъ, конечно, не изъ-за Нана, а вотъ ради этого чуднаго существа, столь похожаго на картину Корреджіо.
Въ результатѣ, поэзія убила мораль. Новую женщину труднѣе прощать, чѣмъ прежнюю. И герои въ дѣйствительности не прощаютъ любя, и вмѣстѣ съ прощеньемъ, если оно удается, совершенно мѣняется и ихъ чувство къ милымъ преступницамъ, становятся ихъ старшими братьями, пожалуй, отцами, только не возлюбленными.
Это вполнѣ понятно, а для нашего критика даже и необходимо. Вопросъ о женской вѣрности вовсе не принадлежитъ къ области мысли и нравственности, онъ, — дѣло инстинкта. А инстинктъ, т. е. природа, и знать не знаетъ никакихъ нашихъ теорій и принциповъ: ей требуется продолженіе рода, и съ этой цѣлью она возложила на женщину исключительное обязательство, мужчины совсѣмъ не касающееся.
Опять разсужденіе основательное, если исходить изъ инстинкта. А именно новые писатели все время только съ нимъ и возятся. Вся ихъ поэтизація женщины ничто иное, какъ освѣщеніе женскаго тѣла, производимое по новымъ усовершенствованнымъ методамъ и новыми болѣе тонкими источниками свѣта.
Съ любовью, слѣдовательно, произошло то же самое, что и съ вѣрой. Тамъ оказалось невозможнымъ выбиться съ вѣковой колеи католичества, здѣсь власть натурализма отмѣтила своей печатью всѣ реформаторскіе порывы и отравила своимъ ядомъ всѣ поэтическія усилія.
Цѣли были, несомнѣнно, новыя, по крайней мѣрѣ, сравнительно "ъ предыдущимъ поколѣніемъ, но пути и средства остались прежнія.
У молодежи явилась вполнѣ искренняя тоска по идеѣ и душѣ, во не хватило силъ открыть дѣйствительно новые источники ея удовлетворенія, построить свое зданіе для своего нравственнаго бытія. Пришлось попытаться передѣлать наслѣдіе отцовъ, перекроить старое платье, прибавивъ къ нему кое-какія новыя подробности. Въ результатѣ — печальное банкротство идеализма въ двухъ главнѣйшихъ его стремленіяхъ.
Третье — идейность взамѣнъ позитивисткой и натуралистической бездушной фактичности — имѣетъ подобный же исходъ. Это ясно изъ пріемовъ, какими искалась вѣра и возстановлялось женское достоинство.
Какія могли получиться возвышенныя идеи послѣ того, какъ старое католичество вновь было призвано къ отвѣту? Что могло выиграть нравственное міросозерцаніе послѣ того, какъ вновь тщательно обслѣдовали тайны алькова?
Не занялась новая заря для идей и въ то время, когда нѣкоторые романисты, въ родѣ Рони, попытались позитивизмъ слить съ романтизмомъ. Эти двѣ совершенно различныя стихіи такъ и остались различными и непримиренными въ беллетристическихъ книгахъ. Позитивизмъ разыгралъ роль въ родѣ Стародума, т. е. внушилъ автору извѣстное количество «научныхъ» разсужденій, а интрига, собственно романъ шелъ самимъ собой. Наивное и безцѣльное зрѣлище!
Но неужели это единственные первые и послѣдніе плоды столь, повидимому, рѣшительныхъ и благородныхъ стремленій молодежи? Неужели ей такъ и не выбиться изъ-подъ нравственнаго и литературнаго гнета старшихъ, какъ бы она ни шумѣла о своихъ новыхъ путяхъ и цѣляхъ?
Если вы зададите эти вопросы самимъ старшимъ, они, по обыкновенію, изобразятъ предъ вами «милыхъ скептиковъ». Нѣтъ ничего новаго на свѣтѣ и быть не можетъ, мало этого: вообще внѣ Франціи нѣтъ ничего поучительнаго и оригинальнаго. Думикъ повторяетъ за Лемэтромъ, что важнѣйшій источникъ современныхъ литературныхъ вліяній на молодыхъ французскихъ писателей — русскій романъ — повтореніе французскаго романтизма.
Чего же ждать оригинальнаго отъ усилій юныхъ авторовъ?
Критикъ и не ждетъ. Онъ просто пользуется благодарной темой и пишетъ рядъ легкихъ causeries, а до всего прочаго ему нѣтъ дѣла.
Но не такого отношенія, конечно, заслуживаютъ явленія новѣйшей литературы, какъ бы они по существу ни были мало оригинальны и сильны. Они свидѣтельствуютъ о великомъ фактѣ: съ него всегда и вездѣ начинались новыя движенія мысли и дѣйствительно завоевывались новые идеалы.
Фактъ простой — недовольство дѣйствительностью. Уже этого по временамъ бываетъ много. Но у французской молодежи нѣчто больше: пониманіе, чѣмъ собственно неудовлетворительна дѣйствительность.
Отрицать всегда неизмѣримо легче, чѣмъ создавать, но отрицаніе — моментъ прогресса. И несомнѣнно, кредитъ фанатическаго позитивизма въ духѣ тэновской школы и золаическаго натурализма подорванъ рѣшительно и больше не возстановится. Для одного поколѣнія достаточно и такой заслуги. Но это поколѣніе еще не договорило своихъ рѣчей и не истощило своихъ силъ. Можетъ быть, ему посчастливится смутить даже «милыхъ скептиковъ» и устыдить академическихъ мѣщанъ?.. Во всякомъ случаѣ, жизнь неоднократно совершала подобныя дѣла и нѣтъ никакого основанія сомнѣваться въ ея дальнѣйшихъ успѣхахъ, разъ она продолжаетъ создавать «ищущихъ» и «жаждущихъ».
- ↑ «Le Haut Enseignement historique et philologique en France». Paris, 1894.
- ↑ Cp. ст. Fouillée Révue des deux Mondes, 15 janvier 1897, p. 430.
- ↑ Ricardou. La critique littéraire. Etude philosophique. Paris 1896, p. 111—112.
- ↑ Les jeunes, p. 166: «М. Art Roë а des idées. Cela est infiniment précieux».