Суздальская крепость или арестантское отделение Спасо-Ефимиевского монастыря (Пругавин)/РМ 1908 (ДО)

Суздальская крепость или арестантское отделение Спасо-Ефимиевского монастыря
авторъ Александр Степанович Пругавин

Опубл.: 1908. Источникъ: az.lib.ru

СУЗДАЛЬСКАЯ КРѢПОСТЬ
или
арестантское отдѣленіе Спасо-Ефиміевскаго монастыря.

I.
Остатки инквизиціи въ XX вѣкѣ.

Когда три года тому назадъ — въ началѣ 1905 года — сдѣлалось извѣстно Высочайшее повелѣніе объ освобожденіи лицъ, находившихся въ заточеніи въ монастырскихъ тюрьмахъ Суздальскаго и Соловецкаго монастырей, и когда Правительственный Вѣстникъ категорически заявилъ, что, «за освобожденіемъ помянутыхъ лицъ, въ монастыряхъ заключенныхъ за религіозныя преступленія болѣе не имѣется»^[1], — русское общество и русская печать приняли эти извѣстія съ отраднымъ чувствомъ нравственнаго удовлетворенія.

Всѣ вздохнули свободнѣе. Всѣмъ показалось, что пришелъ конецъ одному изъ самыхъ мрачныхъ пережитковъ средневѣковья, какимъ-то чудомъ уцѣлѣвшихъ вплоть до первыхъ годовъ XX вѣка.

Всѣмъ казалось, что наконецъ Россія будетъ избавлена отъ этого позора, отъ этихъ остатковъ инквизиціонной эпохи, какими въ глазахъ всего культурнаго міра всегда были и будутъ монастырскія тюрьмы, въ которыя безъ всякаго суда заключались люди, виновные лишь въ томъ, что ихъ религіозныя и этическія убѣжденія не укладывались въ офиціальныя рамки.

Поэтому всѣ ждали, что вотъ-вотъ появится указъ, который оповѣститъ объ окончательной отмѣнѣ какъ ссылки въ монастыри, такъ и заточенія въ монастырскія тюрьмы, — который громко и рѣшительно заявитъ разъ навсегда о закрытіи и упраздненіи «арестантскаго отдѣленія при Суздальскомъ Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ». Подъ такимъ названіемъ слыветъ въ офиціальныхъ кругахъ историческая Суздальская крѣпость.

Но время шло, а такого указа все не появлялось. Когда лѣтомъ 1905 года мнѣ пришлось посѣтить Суздаль, я имѣлъ возможность лично убѣдиться, что «крѣпость» при Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ существуетъ попрежнему, что монастырская тюрьма остается, остается также и караулъ, т.-е. солдаты, во главѣ съ фельдфебелемъ, играющимъ роль «надзирателя за арестантами»^[2].

Положимъ, казематы монастырской тюрьмы оказались пустыми, за исключеніемъ лишь одного, въ которомъ сидѣлъ какой-то іеродіаконъ Пафнутій. Но, разумѣется, присутствіе и одного арестанта въ этой тюрьмѣ въ іюлѣ мѣсяцѣ являлось совершенно непонятнымъ послѣ приведеннаго выше столь категорическаго правительственнаго заявленія, сдѣланнаго еще въ мартѣ мѣсяцѣ, объ освобожденіи всѣхъ сидѣвшихъ въ монастырскихъ тюрьмахъ.

Но вотъ прошелъ и 1906 годъ и также не принесъ ничего новаго относительно упраздненія Суздальской крѣпости: монастырская тюрьма, хотя и съ пустыми казематами, продолжала существовать попрежнему, охраняемая военнымъ карауломъ. Невольно являлись вопросы: почему? зачѣмъ?… Все это не могло не вызывать тревоги въ обществѣ, такъ какъ вопросъ о свободѣ совѣсти, о свободѣ религіозныхъ убѣжденій является, безъ сомнѣнія, самымъ элементарнымъ условіемъ политической свободы вообще.

Тревога эта еще болѣе усиливается въ виду недавней исторіи закрытія Шлиссельбургской государственной тюрьмы. Какъ извѣстно, въ-концѣ 1905 года и въ самомъ началѣ 1906 года всѣ узники этой тюрьмы также были отчасти освобождены, отчасти переведены въ другія тюрьмы. Шлиссельбургская тюрьма, какъ и Суздальская, опустѣла. Затѣмъ появляется Высочайшее повелѣніе объ упраздненіи государственной тюрьмы и о томъ назначеніи, какое должны были получить послѣ этого средства, на которыя содержались какъ тюрьма, такъ и стража, состоявшая изъ жандармовъ и солдатъ.

Закрытіе Шлиссельбургской государственной тюрьмы вызвало радостное ликованіе русскаго общества и всей прогрессивной печати. Послѣдняя видѣла въ этомъ упраздненіи одну изъ явныхъ и блестящихъ побѣдъ, одержанныхъ освободительнымъ движеніемъ надъ старымъ режимомъ полицейско-жандармскаго строя.

Но — увы! — это ликованіе продолжалось недолго, недолго пустовали казематы Шлиссельбургской тюрьмы, привлекавшіе за это время тысячи любопытныхъ посѣтителей, желавшихъ видѣть собственными глазами мрачную Шлиссельбургскую крѣпость, съ ея таинственными башнями, тюрьмами и казематами. По мѣрѣ того, какъ реакція брала верхъ надъ общественнымъ движеніемъ, условія рѣзко мѣнялись, и вотъ снова является настоятельная необходимость въ тюрьмахъ и крѣпостяхъ.

Понадобился и старый Шлиссельбургъ: въ его стѣнахъ открывается огромная каторжная тюрьма, въ которую немедленно же запираются сотни людей съ бритыми головами и съ кандалами на рукахъ и ногахъ. Это обвиненные въ политическихъ и обще-уголовныхъ преступленіяхъ.

Не произойдетъ ли чего-нибудь подобнаго и съ Суздальской крѣпостью? — съ явной тревогой думаютъ теперь русскіе люди, которые изъ гражданъ снова обратились въ обывателей. Запуганные все растущей реакціей и небывалыми репрессіями, они готовы допустить возможность самыхъ мрачныхъ перспективъ, тѣмъ болѣе, что подобная тревога имѣетъ нѣкоторыя, вполнѣ реальныя, основанія. Судите сами.

Въ смѣтѣ доходовъ и расходовъ святѣйшаго правительствующаго синода на 1907 годъ, между прочимъ, значится: «на наемъ стражи при арестантскомъ отдѣленіи Суздальскаго Спасо-Ефиміева монастыря — 1,020 рублей».

Какъ мы уже замѣтили выше, подъ именемъ «арестантскаго отдѣленія Спасо-Ефиміевскаго монастыря» извѣстна та самая знаменитая тюрьма или Суздальская крѣпость, куда въ теченіе долгаго времени безъ всякаго суда заточалось множество людей по самымъ разнообразнымъ причинамъ и мотивамъ и гдѣ эти люди гнили отъ цынги, нерѣдко десятки лѣтъ, сходили съ ума, умирали отъ чахотки и истощенія.

Итакъ, очевидно, святѣйшій синодъ отнюдь не считаетъ Суздальскую крѣпость закрытой или упраздненной. Въ противномъ случаѣ ему, разумѣется, не зачѣмъ было бы испрашивать кредитъ на содержаніе караула или стражи при этой крѣпости. Отсюда слѣдуетъ, что сырые и холодные казематы «арестантскаго отдѣленія Суздальскаго монастыря» пустовали только временно, случайно, быть можетъ, благодаря «царившимъ у насъ безпорядкамъ», и что, быть можетъ, вскорѣ же они снова наполнятся людьми, единственная вина которыхъ состоитъ въ томъ, что они желаютъ вѣрить и молиться такъ, какъ подсказываетъ имъ ихъ совѣсть, ихъ внутреннее убѣжденіе, а не такъ, какъ требуютъ духовныя консисторіи и отцы миссіонеры.

Но это предположеніе такъ неправдоподобно, можно сказать, такъ чудовищно, что хочется думать: не имѣемъ ли мы здѣсь дѣло съ простой канцелярской ошибкой? Синодскіе чиновники, составляющіе смѣты доходовъ и расходовъ въ теченіе долгихъ лѣтъ, такъ привыкли ежегодно выписывать въ расходъ извѣстную сумму на содержаніе стражи при Суздальской крѣпости, что по привычкѣ внесли эту же самую статью расхода и въ смѣту на 1907 годъ. Члены же св. синода, за множествомъ разныхъ дѣлъ, просто не удосужились внимательно разсмотрѣть смѣту, и вотъ, благодаря этому, роковая статья о расходѣ на содержаніе стражи при Суздальскомъ арестантскомъ отдѣленіи проскочила въ печать.

Къ сожалѣнію, намъ не удалось видѣть смѣты доходовъ и расходовъ св. синода на 1908 годъ; поэтому мы не знаемъ: уцѣлѣла ли въ ней интересующая насъ статья расхода? На всякій случай, однако, мы написали въ Суздаль своимъ знакомымъ, съ просьбою увѣдомить: существуетъ ли еще тюрьма при Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ и имѣется ли при ней караулъ, состоящій изъ солдатъ?

Въ отвѣтъ на этотъ запросъ намъ сообщаютъ, что монастырская тюрьма до сихъ поръ существуетъ, хотя, повидимому, заключенныхъ въ ней сейчасъ нѣтъ, существуетъ и тюремная стража изъ солдатъ. Но этого мало. Оказывается, что число солдатъ при тюрьмѣ въ нынѣшнемъ году, т.-е. въ 1907, даже увеличено…

Согласитесь, что все это такіе факты, которые едва ли могутъ содѣйствовать успокоенію той тревоги, о которой мы говорили въ этой главѣ. Увѣренность русскаго общества, что Суздальская монастырская крѣпость, благодаря законамъ 17 апрѣля и 17 октября 1905 г., а также всему пережитому Россіей за послѣднее время, прекратила уже свое печальное существованіе и ждетъ лишь суда исторіи — явно не оправдалась. Монастырская крѣпость — тюрьма, управляемая архимандритомъ, который считается ея комендантомъ, — продолжаетъ существовать и сейчасъ, къ стыду цивилизаціи, къ позору XX вѣка…

Какъ бы то ни было, во всякомъ случаѣ не подлежитъ сомнѣнію, что для русскаго народа и общества вопросъ о монастырскихъ заточеніяхъ и въ частности о Суздальской крѣпости, помимо своего огромнаго историческаго интереса, — какъ оказывается, — и до сихъ поръ не лишенъ крупнаго современнаго значенія.

Въ виду этого, мы полагаемъ, будетъ не лишне подробнѣе познакомиться съ этой крѣпостью хотя бы за самые послѣдніе годы.

II.
Поѣздки въ Суздаль.

Начиная съ 1902 года, въ теченіе послѣднихъ 5—6 лѣтъ, я почти каждое лѣто посѣщалъ Суздаль. Поѣздки эти имѣли^двѣ цѣли. Во-первыхъ, я желалъ лично, на мѣстѣ, ознакомиться съ знаменитой Суздальской монастырской крѣпостью, — о которой всѣ говорили, но о которой въ сущности никто не зналъ ничего достовѣрнаго, точнаго, — хотѣлъ ознакомиться съ условіями содержанія въ ней заключенныхъ и по возможности выяснить число и составъ узниковъ, а также причины, вызвавшія ихъ «заточеніе».

Затѣмъ я разсчитывалъ такъ или иначе проникнуть въ монастырскій архивъ, чтобы имѣть возможность ознакомиться съ подлинными дѣлами, относящимися до ссылки и заточенія въ Суздальскую крѣпость и, такимъ образомъ, по офиціальнымъ документамъ возстановить исторію этой крѣпости съ начала ея учрежденія и до самаго послѣдняго времени, до нашихъ дней.

Вотъ объ этихъ поѣздкахъ, объ этихъ попыткахъ я и намѣренъ разсказать въ очеркахъ, которые предлагаются вниманію читателя.

Конечно, я прекрасно зналъ, что, поставивъ объектомъ своихъ изслѣдованій столь щекотливыя темы, я рисковалъ навлечь на себя сильное неудовольствіе разныхъ сильныхъ и властныхъ въ то время людей. Какъ припомнитъ читатель, это было время, когда, съ одной стороны, B. К. Плеве, а съ другой — К. И. Побѣдоносцевъ являлись полными хозяевами положенія и авторитетно направляли всю внутреннюю политику по собственному усмотрѣнію.

Основываясь на прежнихъ прецедентахъ, я опасался, что мнѣ могутъ помѣшать въ моихъ изслѣдованіяхъ и даже просто совсѣмъ лишить меня возможности проникнуть въ тайны русской «религіозной Бастиліи». Поэтому, отправившись въ путь, я рѣшилъ держать, по возможности, въ секретѣ свои планы и цѣль своей поѣздки въ Суздадь, стараясь избѣгать всякой огласки.

Первая моя поѣздка въ Суздаль относится къ лѣту 1902 года. 6 августа, въ 12 часовъ ночи, я выѣхалъ изъ Нижняго-Новгорода по желѣзной дорогѣ. На другой день, послѣ ночи, проведенной въ душномъ и, какъ всегда во время ярмарки, невѣроятно грязномъ вагонѣ, утромъ, въ 6 часовъ, поѣздъ привезъ меня во Владиміръ на Клязьмѣ.

Оставивъ вещи на вокзалѣ, я отправился въ городъ, чтобы достать себѣ лошадей для поѣздки въ Суздаль. Кстати, мнѣ хотѣлось пройтись по городскимъ улицамъ, чтобы взглянуть на Владиміръ, который я когда-то зналъ и въ которомъ мнѣ пришлось прожить нѣсколько мѣсяцевъ.

Городъ только что начиналъ просыпаться — лѣниво, медленно и вяло, какъ малокровный неврастеникъ. Около десяти лѣтъ я не былъ во Владимірѣ, и теперь воочію убѣждался, что за все это время городъ ни на шагъ не подвинулся впередъ. Никакихъ перемѣнъ, никакихъ улучшеній; на всемъ печать застарѣлой захудалости. Конечно, я говорю только о внѣшности, о наружномъ видѣ города. Та же отчаянная мостовая, тѣ же жалкія, грязныя гостиницы, тѣ же дребежжащія, ободранныя дрожки у извозчиковъ, тѣ же рѣдкіе, съ вонючимъ керосиномъ фонари, тѣ же невозможные тротуары.

Древній городъ съ громкимъ историческимъ прошлымъ словно замеръ и захирѣлъ. Очевидно, онъ совершенно остановился въ своемъ развитіи, обезсиленный все возрастающимъ могуществомъ своихъ ближайшихъ сосѣдей: съ одной стороны — Москвы, съ другой — Нижняго-Новгорода.

Древніе соборы, которыми такъ гордится Владиміръ, стоятъ пустые и сумрачные. Повидимому, ихъ не радуетъ даже вниманіе, которое удѣлялось имъ въ послѣднее время и которое выразилось въ подновленіи историческихъ фресокъ и въ позолотѣ главъ. Не лишне, однако, замѣтить, что это золоченіе главъ могло состояться только благодаря какой-то совершенно случайной благотворительницѣ, неизвѣстно откуда-то взявшейся старушкѣ, которая, предчувствуя свою кончину, вдругъ начала сыпать щедрой рукой деньги на украшеніе храмовъ да на монастыри.

Затѣмъ обращаетъ на себя вниманіе едва ли не единственное вновь отстроенное зданіе въ центрѣ города — музей Владимірской ученой архивной коммиссіи.

Но насколько неинтересенъ самъ Владиміръ, настолько же интересна Владимірская губернія, въ которой историкъ, археологъ, этнографъ, экономистъ, соціологъ, художникъ — всѣ найдутъ для себя чрезвычайно много новаго, интереснаго, яркаго.

По причинамъ, такъ сказать, конспиративнаго характера, о которыхъ я уже упомянулъ, я рѣшилъ не останавливаться во Владимірѣ и не видѣться съ тѣми немногими знакомыми, которые имѣлись у меня въ этомъ городѣ и которые могли бы быть полезны мнѣ своими свѣдѣніями и своими знакомствами съ Суздалемъ.

Взявши пару лошадокъ и тарантасъ на земской станціи, я спѣшу выѣхать изъ Владиміра на Суздаль, до котораго считается отсюда около 35 верстъ.

Девятый часъ утра. Путь идетъ черезъ Нижегородскую заставу на Красное село, затѣмъ — Суходолъ, Борисовское и Павлово. Дорога плохая въ началѣ, потомъ становится невыносимой. Къ счастью, это неудобство въ значительной степени искупалось прекрасной погодой, чуднымъ воздухомъ, веселыми, ликующими лучами солнца.

Попадавшіеся навстрѣчу крестьяне и особенно крестьянки выглядятъ необыкновенно опрятно, почти щеголевато одѣтыми. На мое замѣчаніе по этому поводу, ямщикъ замѣчаетъ мнѣ:

— Чище здѣшняго народа нигдѣ не ходятъ… Каждый при часахъ!… Другому ись нечего, а смотришь, — одѣнется въ лисью шубу… Ужъ такъ у насъ изстари ведется…

Кое-гдѣ сторонкой плетутся загорѣлыя на солнцѣ богомолки, съ котомками за плечами и жестяными чайниками; очевидно, возвращаются изъ суздальскихъ монастырей.

Мы подъѣзжали къ Суходолу, какъ вдругъ навстрѣчу намъ показался четверикъ лошадей, мчавшихъ коляску, въ которой виднѣлись фигуры двухъ сидѣвшихъ въ ней лицъ.

— Кто это? — спросилъ я ямщика.

— Архимандритъ… настоятель Спасскаго монастыря, изъ Суздаля.

— Серафимъ? Архимандритъ Спасо-Ефиміева монастыря? — переспросилъ я.

— Онъ самый.

«Вотъ онъ — комендантъ-то Суздальской крѣпости», подумалъ я.

— Съ кѣмъ же это онъ ѣдетъ?

— Съ лакеемъ.

«Это ново», подумалось мнѣ.

— Почему же не съ послушникомъ?

— Не могу знать… Только онъ завсегда ѣздіитъ съ лакеемъ.

Коляска быстро пронеслась мимо насъ. Я успѣлъ разглядѣть архимандрита Серафима (въ міру полковникъ Чичаговъ), — довольно высокій и полный мужчина, съ краснымъ лицомъ въ клобукѣ, лѣтъ около 55, съ замѣтной просѣдью въ клиновидной бородѣ.

Рядомъ съ нимъ помѣщалась плотная, здоровенная фигура, въ пальто и котелкѣ, съ усами и бритыми щеками, не то съ хищнымъ, не то съ наглымъ выраженіемъ глазъ. Какъ я потомъ узналъ, это былъ СанхоПанчо Серафима, съ которымъ онъ почти никогда не разлучался, — къ немалому соблазну монастырской братіи.

— Куда это онъ поѣхалъ?

— Во Владиміръ ѣдетъ, а можетъ, и дальше отправится — кто-жъ его знаетъ. Онъ часто катаетъ и въ Москву и въ Питеръ. Монахи намеднясь сказывали, что все насчетъ мощей хлопочетъ.

— Какихъ мощей?

— А Серафима Саровскаго…

Я припомнилъ слухи о томъ, что архимандритъ Серафимъ Чичаговъ является главнымъ дѣятелемъ и даже чуть ли не иниціаторомъ открытія мощей Серафима Саровскаго, которое должно было состояться лѣтомъ 1903 года.

— Въ Борисовскомъ дозвольте лошадокъ попоить, — проситъ ямщикъ.

Борисовское — большое село, расположенное какъ разъ на половинѣ пути между Владиміромъ и Суздалемъ. Въ немъ выдѣляется цѣлый рядъ домовъ, построенныхъ на городской ладъ. Это дома здѣшнихъ богачей, братьевъ Пантелѣевыхъ, составившихъ себѣ состояніе подрядами въ Москвѣ «по каменной части», т.-е. но постройкѣ каменныхъ зданій.

Всѣ Пантелѣевы — старообрядцы-безпоповцы поморскаго согласія, за исключеніемъ одного, принадлежащаго къ австрійскому толку. Разбогатѣвъ и обзаведясь собственными домами въ Москвѣ, Пантелѣевы тѣмъ не менѣе продолжаютъ поддерживать связи съ роднымъ селомъ и немало дѣлаютъ на пользу своихъ бывшихъ односельчанъ.

Такъ, они выстроили въ Борисовскомъ и пожертвовали мѣстному земству прекрасный двухъ-этажный домъ подъ училище и каменное зданіе для больницы, съ помѣщеніемъ для врача, акушерки и фельдшера. Затѣмъ, какъ разсказывали мнѣ потомъ крестьяне, Александръ Алексѣевичъ Пантелѣевъ внесъ въ общественный магазинъ извѣстный капиталъ за всѣхъ крестьянъ-однообщественниковъ «на вѣчныя времена», и такимъ образомъ теперь «у крестьянъ уже нѣтъ заботы пополнять магазинъ изъ послѣдняго запаса хлѣба».

Въ первомъ часу дня мы пріѣхали въ Суздаль. Тарантасъ немилосердно запрыгалъ по огромнымъ булыжникамъ мостовой длинной, тянущейся черезъ весь городъ улицы… Вотъ онъ — древній историческій Суздаль, одинъ изъ самыхъ старѣйшихъ городовъ Россіи. Теперь это маленькій, захолустный уѣздный городокъ, съ населеніемъ въ 4 или 5 тысячъ человѣкъ, не ведущій никакой торговли, не имѣющій никакой промышленности.

Если теперь Суздаль чѣмъ-нибудь богатъ, то единственно только церквами и монастырями. При въѣздѣ въ городъ васъ прежде всего невольно поражаетъ огромная масса 'церквей — справа, слѣва, впереди — все церкви, колокольни, церковныя ограды. На 5 тысячъ человѣкъ жителей здѣсь имѣется 30 церквей и четыре монастыря. Сѣдой, далекой стариной вѣетъ отъ всѣхъ этихъ церквей и монастырей…

На мой вопросъ: гдѣ здѣсь можно остановиться, ямщикъ начинаетъ соблазнять меня разными гостиницами и постоялыми дворами, вродѣ «Москвы», «Дуная» и т. п., но такъ какъ я по горькому опыту хорошо знакомъ съ прелестями подобныхъ пріютовъ въ нашихъ уѣздныхъ захолустьяхъ, то поэтому рѣшительно отвергаю его рекомендаціи. Узнавъ, что при Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ имѣется особая гостиница для пріѣзжающихъ, я направляюсь туда.

III.
Великокняжеская столица.

За время своего 900-лѣтняго существованія Суздаль пережилъ немало и немало испыталъ разныхъ превратностей судьбы. Было время, когда онъ являлся главнымъ городомъ самостоятельнаго княжества, независимой Суздальской области.

Съ присоединеніемъ къ Москвѣ въ концѣ XIV вѣка Суздальское княжество теряетъ свою самостоятельность. Тѣмъ не менѣе, однако, и послѣ этого въ теченіе долгаго времени Суздаль остается крупнымъ центромъ сѣверной Россіи и средоточіемъ культурной жизни того времени, какъ извѣстно, всецѣло проникнутой церковно-монастырскимъ характеромъ. Суздаль служитъ резиденціей съ одной стороны — воеводы, съ другой — архіерея.

Многіе знаменитые нѣкогда роды князей и бояръ тяготѣли къ Суздалю: князья Суздальскіе, Шуйскіе, Пожарскіе, Бѣльскіе, Хованскіе, Скопины. Имъ принадлежали обширныя помѣстья въ Суздальской, Владимірской, Нижегородской и другихъ сосѣднихъ областяхъ. Могилы многихъ представителей и представительницъ этихъ родовъ вы и теперь найдете при разныхъ церквахъ и монастыряхъ Суздальскаго уѣзда.

Гдѣ теперь всѣ эти княжескіе роды? — Увы, почти всѣ они давнымъ давно уже пресѣклись и исчезли съ лица земли. Едва ли не первыми исчезли князья Суздальскіе, — родственники князей Шуйскихъ, родъ которыхъ точно такъ же давно прекратился.

Однимъ изъ послѣднихъ представителей рода князей Пожарскихъ былъ сынъ знаменитаго патріота, Дмитрія Михайловича, князь Ѳедоръ Дмитріевичъ Пожарскій, похороненный, какъ и его знаменитый отецъ, въ Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ, въ Суздалѣ.

Изъ всѣхъ этихъ родовъ до настоящаго времени уцѣлѣлъ лишь одинъ родъ князей Хованскихъ, игравшихъ нѣкогда крупную историческую роль. Но онъ давно уже захудалъ и сошелъ съ государственной арены. Представителей этого рода можно теперь встрѣтить въ роли разныхъ губернскихъ чиновниковъ въ среднемъ Поволжьѣ.

Мѣстные старожилы увѣряютъ, что въ прежнія времена число жителей въ г. Суздалѣ доходило до 50—60 тысячъ. Теперь, какъ мы уже замѣтили выше, населеніе Суздаля едва ли достигаетъ и 5 тысячъ человѣкъ. Такимъ образомъ современный Суздаль представляетъ собою лишь десятую часть того, чѣмъ онъ былъ во времена далекой старины.

Исчезли цѣлыя улицы, кварталы, цѣлыя части города. Объ этомъ можно догадываться по тѣмъ группамъ домовъ, нерѣдко съ церквами, которые раскиданы то тамъ, то сямъ, среди огородовъ и пустырей. Это все остатки прежняго города, остатки древняго Суздаля. Въ нѣкоторыхъ изъ этихъ группъ сохранились даже части пролегавшихъ здѣсь когда-то улицъ и переулковъ.

Судя по расположенію, а также по названію нѣкоторыхъ ближайшихъ къ городу селъ и деревень, можно думать, что нѣкоторыя изъ нихъ также входили въ черту Суздаля, какъ, напримѣръ, «Михайлова сторона», отдѣленная теперь отъ города лишь широкой лентой огородовъ.

До сихъ поръ сохранились многія названія мѣстностей, указывающія на былую старину. Такъ, напримѣръ, мѣстность въ центрѣ города, на самомъ берегу рѣки Каменки, называется «Теремки». По преданію, здѣсь въ былыя времена были расположены княжескіе терема. Въ одномъ мѣстѣ берегъ рѣки называется «Кабацкой горой» — тутъ нѣкогда стоялъ «царевъ кабакъ».

Нынѣ, обойденный всѣми желѣзными дорогами, пересѣкающими въ разныхъ направленіяхъ Владимірскую губернію, Суздаль съ каждымъ годомъ, на глазахъ у всѣхъ, замѣтно падаетъ, хирѣетъ, ветшаетъ, бѣднѣетъ.

— Я живу здѣсь тридцать пять лѣтъ, — говорилъ мнѣ одинъ изъ мѣстныхъ священниковъ о. Лебедевъ, — и за это время на моей памяти Суздаль замѣтно палъ и опустѣлъ. Жители бѣгутъ изъ него въ разныя стороны: въ Ивановѣ, въ Шуѣ, во Владимірѣ — вездѣ вы можете встрѣтить суздальцевъ, которые переселились туда и завели какое-нибудь дѣло. За мое время здѣсь нѣсколько каменныхъ домовъ сломано и снесено, я ужъ не говорю о деревянныхъ.

— Чѣмъ вы объясняете столь быстрое паденіе Суздаля? — спросилъ я.

— Въ прежнее время почти все движеніе изъ Москвы на Нижній-Новгородъ шло черезъ Суздаль. Въ то время здѣсь процвѣтала торговля, сюда съѣзжались для закупокъ изъ сосѣднихъ городовъ, селъ и усадебъ. По зимамъ здѣсь жили помѣщики; многіе изъ нихъ имѣли здѣсь свои дома. Но съ тѣхъ поръ, какъ желѣзныя дороги обошли Суздаль — онъ началъ падать.

— Да, все это было и быльемъ поросло, — продолжалъ о. Лебедевъ, — Теперь и помѣщиковъ-то въ Суздальскомъ уѣздѣ почти совсѣмъ нѣтъ, точно такъ же, какъ нѣтъ богатыхъ, именитыхъ купцовъ. Недаромъ у насъ въ Суздалѣ даже поговорка такая сложилась: «Дворяне здѣсь всѣ Рагозины, а купцы всѣ Жилкины».

Въ настоящее время жители Суздаля занимаются главнымъ образомъ огородничествомъ, разводя въ большихъ размѣрахъ лукъ, хрѣнъ, огурцы, капусту.

— Суздальскій хрѣнъ и въ Москвѣ славится, — не безъ гордости заявилъ мнѣ одинъ мѣщанинъ-огородникъ, — Конечно, барыши и доходы отъ такого огородничества не могутъ быть значительны.

— Съ хрѣну да луку не разжирѣешь! — говорятъ сами суздальцы.

— Торговля Суздаля — одна печаль. Торгуемъ съ хлѣба на квасъ, — признаются здѣсь сами купцы.

Посрединѣ города на пыльной площади стоятъ каменные «торговые ряды», когда-то знавшіе лучшіе дни, а теперь обветшавшіе, мѣстами покосившіеся, кое-гдѣ съ подпорками, съ облупившейся штукатуркой, мѣстами того гляди вотъ-вотъ рухнутъ.

Ежедневно, въ 8 часовъ утра, торговцы «краснымъ, мануфактурнымъ и галантерейнымъ товаромъ» чинно выходятъ изъ своихъ домовъ, снимаютъ шапки и начинаютъ истово креститься по направленію ближайшей церкви. Затѣмъ они отпираютъ свои лавки, снова крестятся и садятся за прилавокъ. Здѣсь они терпѣливо сидятъ вмѣстѣ съ приказчиками и мальчиками цѣлый день, до 8 часовъ вечера. Но покупателей нѣтъ, какъ нѣтъ. Иногда выпадаютъ такіе неудачные дни, въ которые не явится ни одного покупателя. Въ 8 часовъ снова молятся, затворяютъ лавки и расходятся по домамъ.

Базарные дни вносятъ нѣкоторое оживленіе, но лишь на нѣсколько часовъ, съ ранняго утра и до полудня. Съ 2—3 часовъ жизнь снова входитъ въ свою прежнюю колею тишины, неподвижности и скуки.

Собственно говоря, городъ оживаетъ только разъ въ мѣсяцъ — 20-го числа. Чиновники и попы, получивъ жалованье (здѣсь многіе церковные причты на жалованьи) дѣлаютъ закупки, дамы покупаютъ обновки и т. д.

Сами обыватели Суздаля, говоря о своемъ городѣ, почти всегда иронизируютъ надъ нимъ. «Богоспасаемый градъ Суздаль» — такъ обыкновенно, съ явной насмѣшкой, величаютъ они свой городъ.

— Нашъ городъ — мертвый, — говорятъ суздальцы.

— Одно слово — погребальный городъ, — говорятъ другіе.

— Нашъ городъ бѣдный, у насъ здѣсь негдѣ копейку достать, — жалуются суздальскіе обыватели.

— Нашъ городъ ссыльный: сюда въ монастыри ссылаютъ и заточаютъ людей за важныя вины.

Чтобы дать представленіе объ оживленіи Суздаля, достаточно сказать, что въ городѣ нѣтъ ни одного извозчика. Только по временамъ, главнымъ образомъ, въ базарные дни, выѣзжаетъ съ постоялаго двора какой-то древній старецъ въ допотопной калымагѣ на деревянныхъ дрогахъ.

Появленіе въ городѣ каждаго новаго лица, особенно пріѣхавшаго изъ столицы — производитъ настоящую сенсацію. Городовые, стоящіе на перекресткахъ, подозрѣвая въ васъ начальство, вытягиваются въ струнку и, отдавъ честь, «ѣдятъ васъ глазами». Встрѣчные прохожіе окидываютъ васъ внимательными и испытующими взглядами отъ головы до ногъ и затѣмъ, пройдя, еще долго смотрятъ вамъ въ слѣдъ.

— Кто такой, а? Чей это? Откуда? — переговариваются между собою обыватели.

Мой пріѣздъ также не могъ не обратить на себя вниманія суздальцевъ, не могъ не вызвать разныхъ толковъ, пересудовъ и предположеній. Исправникъ замѣтно насторожился и, какъ я узналъ, началъ усиленно собирать разныя справки. Но вскорѣ все успокоилось: видя, что я усердно изо дня въ день посѣщаю разные монастыри и церкви, и начальство, и обыватели въ одинъ голосъ рѣшили, что пріѣхалъ «новый археологъ», «любитель старины», какіе отъ времени до времени заглядываютъ въ Суздаль. Между прочимъ, какъ разъ передъ моимъ пріѣздомъ сюда здѣсь былъ князь Ширинскій-Шихматовъ, который, какъ извѣстно, давно пользуется репутаціей заядлаго любителя церковной старины.

IV.
Суздальскіе монахи.

Въ настоящее время Суздаль является городомъ монаховъ, священниковъ и монахинь. Черныя рясы, черные клобуки и скуфейки вы встрѣчаете здѣсь на каждомъ шагу.

Вслѣдствіе массы церквей въ Суздалѣ и незначительнаго числа городскихъ жителей, церковные приходы здѣсь отличаются необычайнымъ малолюдствомъ. Въ самомъ большомъ приходѣ — Казанской Божіей Матери, едва насчитается 350 душъ прихожанъ. Но есть приходы, въ которыхъ число прихожанъ мужского пола не превышаетъ 20 человѣкъ. Однако, несмотря на это, здѣшнія церкви поддерживаются въ приличномъ видѣ. Мѣстные священники объясняютъ это усердіемъ суздальскихъ жителей къ православнымъ храмамъ, а также полнымъ отсутствіемъ въ Суздалѣ всякихъ сектантовъ, старообрядцевъ и другихъ религіозныхъ отщепенцевъ.

Изъ четырехъ монастырей въ Суздалѣ было два мужскихъ и два женскихъ. Но здѣшніе монахи оказались черезчуръ плохими хозяевами: находившійся въ ихъ рукахъ Васильевскій монастырь они довели до полнаго упадка и закрытія. Послѣ этого Васильевскій монастырь былъ переданъ женскому Преподобинскому монастырю, и дѣйствительно, нужно отдать справедливость монахинямъ: онѣ очень скоро совершенно оправили этотъ монастырь и даже привели его въ цвѣтущее состояніе.

Вообще женскіе суздальскіе монастыри ведутъ большое хозяйство. Между прочимъ у нихъ огромные огороды, которые обыкновенно воздѣлываются самими монахинями. Онѣ садятъ: капусту, огурцы, картофель, лукъ, рѣпу, рѣдьку, хрѣнъ, и все это въ большихъ размѣрахъ, не только на круглый годъ для своего собственнаго употребленія, но и на продажу. Это одна изъ крупныхъ статей доходовъ въ бюджетѣ женскихъ монастырей.

Насколько я могъ присмотрѣться, монахини, повидимому, ведутъ трудовой образъ жизни; вы постоянно видите ихъ въ полѣ и въ огородахъ, гдѣ онѣ работаютъ, не покладая рукъ, встрѣчаете на улицахъ, идущихъ за подводами, нагруженными овощами, сѣномъ и соломой. Зимой онѣ шьютъ, вяжутъ, вышиваютъ на продажу и т. д.

Къ сожалѣнію, отнюдь нельзя того же сказать о Суздальскихъ монахахъ. Конечно, и между ними встрѣчаются разные типы, но я говорю о большинствѣ, о главной массѣ. Необходимо признать, что пьянство сильно распространено среди здѣшней монашествующей братіи. Пьютъ не только въ тиши своихъ келій, но и въ гостяхъ, у знакомыхъ въ городѣ и сосѣднихъ селахъ. Нерѣдкость встрѣтить на улицѣ подвыпившаго монаха, съ мутными глазами и пошатывающагося изъ стороны въ сторону.

Было время, когда наши монастыри являлись центрами культурной жизни среди полуязыческаго, темнаго и безграмотнаго населенія. Но съ тѣхъ поръ условія совершенно измѣнились: русская жизнь хотя и туго, медленно, черепашьимъ шагомъ, но все же двигалась впередъ, между тѣмъ какъ наши монастыри оставались вполнѣ неподвижными. И вотъ жизнь обогнала ихъ и даже оставила далеко позади; теперь въ этомъ уже невозможно сомнѣваться.

Образовательный уровень современной монашеской братіи стоитъ на самой низкой степени развитія. Такъ, напримѣръ, среди монастырской братіи Спасо-Ефиміевскаго монастыря, который, замѣтьте, считается первокласснымъ, нѣтъ ни одного не только окончившаго духовную академію, но даже ни одного, окончившаго семинарію. Мало этого. Нѣтъ ни одного монаха, который бы побывалъ въ духовной семинаріи. Большинство іеромонаховъ вышли изъ низшаго духовнаго училища. Затѣмъ масса самоучекъ, изъ сельскихъ народныхъ школъ и, наконецъ, многіе монахи почти совсѣмъ неграмотные: съ трудомъ читаютъ по печатному и еле-еле могутъ подписать свою фамилію. При такомъ положеніи дѣла, разумѣется, не можетъ быть и рѣчи объ умственныхъ интересахъ монашествующей братіи, о любви къ литературѣ, хотя бы только духовной, о научныхъ занятіяхъ и т. д. Все это совершенно чуждо современному православному монаху.

Люди же съ образованіемъ, которые отъ времени до времени появляются въ монастырской средѣ, обыкновенно идутъ туда съ опредѣленной цѣлью — сдѣлать этимъ путемъ служебную карьеру, и стремятся только къ одному: поскорѣе заполучить мѣсто или настоятеля въ первоклассномъ монастырѣ, или же епархіальнаго архіерея, съ присвоенными этимъ должностямъ крупными окладами, часто съ огромными, колоссальными доходами. Люди этого калибра не остаются подолгу въ монастыряхъ, вѣрнѣе сказать, они только скользятъ по ихъ поверхности, быстро поднимаясь по іерархической лѣстницѣ.

Огромная же масса монастырской братіи попрежнему остается темной, невѣжественной и грубой, пребывая почти на томъ же самомъ уровнѣ развитія, на которомъ она стояла сто и даже двѣсти лѣтъ тому назадъ. Поэтому не слѣдуетъ особенно удивляться тому, что изъ этой среды у насъ такъ часто выходятъ теперь разные Илліодоры, Арсеніи и другіе фанатическіе сподвижники черной сотни.

Мы потому такъ долго остановились на культурномъ состояніи современнаго монашества, что у насъ до самаго послѣдняго времени въ монастыри ссылались люди, впавшіе въ ересь, люди, которые чѣмъ-нибудь провинились противъ православной церкви, причемъ на монаховъ этихъ монастырей всегда возлагались непремѣнныя обязанности увѣщевать этихъ людей, опровергать ихъ «заблужденія», доводить ихъ до раскаянія и до «возвращенія въ лоно православія». Особенно это требовалось начальствомъ по отношенію къ тѣмъ изъ еретиковъ и провинившихся противъ церкви, которые заключались въ монастырскія тюрьмы.

Нетрудно представить себѣ, насколько при этихъ условіяхъ могли быть успѣшны и продуктивны подобныя «увѣщанія» со стороны полуграмотныхъ монаховъ разныхъ религіозныхъ отщепенцевъ, изъ которыхъ многіе отличались глубокими убѣжденіями, серьезной начитанностью, обширными знаніями. Понятно, что при подобныхъ условіяхъ «увѣщанія» монаховъ не оказывали ни малѣйшаго дѣйствія на заключенныхъ, которые продолжали оставаться «непреклонными въ своихъ заблужденіяхъ» и не выражали ни раскаянія, ни желанія возвратиться «въ лоно»…

И за это они платились, платились жестоко. Имъ приходилось томиться и чахнуть въ монастырскихъ казематахъ долгіе, долгіе годы, нерѣдко цѣлые десятки лѣтъ, до тѣхъ поръ, пока, наконецъ, не приходила на выручку смерть и не избавляла несчастныхъ узниковъ отъ дальнѣйшихъ страданій…

На тускломъ и сѣромъ фонѣ суздальской монастырской жизни яркимъ пятномъ выдѣляется фигура бывшаго архимандрита Спасо-Ефиміевскаго монастыря Серафима Чичагова. Аристократъ по происхожденію и по привычкамъ, артиллерійскій полковникъ по своей прежней службѣ, онъ въ одинъ прекрасный день вдругъ сбрасываетъ съ себя военный мундиръ и облекается въ рясу священника.

Проходитъ еще нѣсколько лѣтъ, и онъ постригается въ монахи, быстро дѣлаетъ карьеру, получаетъ санъ архимандрита и вскорѣ назначается на важный постъ настоятеля Суздальскаго Спасо-Ефиміевскаго монастыря и «коменданта монастырской крѣпости». Для бывшаго полковника это послѣднее назначеніе являлось, конечно, особенно кстати.

Впрочемъ, въ Суздалѣ онъ пробылъ не долго, такъ какъ вслѣдъ за открытіемъ мощей Серафима Саровскаго (какъ извѣстно, онъ игралъ при этомъ крупную, выдающуюся роль), Чичаговъ быстро получаетъ цѣлый рядъ повышеній и въ настоящее время занимаетъ постъ архіепископа въ гор. Орлѣ. Къ сожалѣнію, въ силу нѣкоторыхъ причинъ, въ настоящее время мы не имѣемъ возможности дать полную характеристику, нарисовать портретъ во весь ростъ этого своеобразнаго іерарха современной русской церкви.

V.
Герценъ о расколѣ и Суздальской тюрьмѣ.

Съ давнихъ поръ всѣ суздальскіе монастыри служатъ мѣстомъ ссылки и заточенія разныхъ лицъ, провинившихся противъ церкви или государства. Но особенно громкую извѣстность въ этомъ отношеніи получилъ суздальскій Спасо-Ефиміевскій монастырь, въ которомъ устроена была для этой цѣли особая, спеціальная тюрьма, а затѣмъ и цѣлая «крѣпость».

И хотя подобныя тюрьмы существовали и во многихъ другихъ монастыряхъ и дѣйствовали въ теченіе цѣлыхъ столѣтій, тѣмъ не менѣе однако эта сторона монастырской жизни до сихъ поръ остается очень мало извѣстной публикѣ, даже наиболѣе интеллигентной ея части. Наши историки и ученые изслѣдователи, писавшіе о роли и значеніи монастырей въ русской жизни, обыкновенно рисуютъ монастырь, какъ школу, какъ книгохранилище, какъ центръ просвѣтительной, культурной дѣятельности.

Но тѣ же историки и изслѣдователи религіозной жизни русскаго народа ровно ничего не говорятъ о роли и значеніи монастыря, какъ крѣпости, монастыря-острога, монастыря-тюрьмы. Между тѣмъ эта именно сторона, по многимъ причинамъ, заслуживаетъ серьезнаго и глубокаго вниманія и притомъ съ разныхъ точекъ зрѣнія.

Кто желаетъ изучить исторію религіозныхъ и политическихъ движеній, происходившихъ какъ въ широкихъ слояхъ русскаго народа, такъ и въ средѣ культурнаго общества, — тому волей-неволей придется ознакомиться съ исторіей нашихъ крѣпостей, нашихъ государственныхъ тюремъ, игравшихъ роль русскихъ Бастилій, — все равно будетъ ли то Шлиссельбургъ, Соловецкая тюрьма, «Петропавловка» или Суздальская крѣпость.

Но такъ какъ до послѣдняго времени наша подцензурная печать лишена была всякой возможности касаться подобныхъ темъ, то мы напрасно бы стали искать въ нашей литературѣ статей, посвященныхъ, положимъ, хотя бы описанію Суздальской крѣпости, ея исторіи, выясненію вопросовъ о томъ, какъ и за что попадали въ нее люди и каково имъ жилось въ монастырскихъ казематахъ.

Глубочайшая тайна издавна окружала Суздальскую крѣпость и все, что въ ней происходило. Эту тайну могли нарушить лишь люди, которые имѣли возможность не считаться съ русской цензурой — ни свѣтской, ни духовной. Въ такомъ положеніи находился Герценъ во время своей жизни за границей. Въ Полярной Звѣздѣ и въ Колоколѣ онъ постоянно затрагивалъ разныя щекотливыя и острыя темы, которыя какъ въ то время, такъ и много позднѣе были совершенно недоступны для русской легальной печати.

Между прочимъ Герценъ въ своихъ статьяхъ не разъ касался и вопроса о русскомъ расколѣ-сектантствѣ. Его сочувствіе было всецѣло на сторонѣ «раскольниковъ» и сектантовъ уже по одному тому, что они подвергались суровымъ, жестокимъ преслѣдованіямъ какъ со стороны государства, такъ и со стороны церкви. Полиція, жандармерія, администрація дѣйствовали рука объ руку съ духовными властями, консисторіями и святѣйшимъ синодомъ. Въ первой же книжкѣ Полярной Звѣзды Герценъ нашелъ нужнымъ коснуться этого больного вопроса русской жизни.

На этотъ разъ въ связи съ вопросомъ о расколѣ, Герценъ коснулся и Суздальской тюрьмы; такая связь вполнѣ, конечно, понятна, такъ какъ главную массу узниковъ Суздальской тюрьмы всегда составляли именно «раскольники» и сектанты. Въ виду того интереса, который несомнѣнно представляетъ отзывъ знаменитаго публициста объ этихъ двухъ явленіяхъ русской жизни, столь характерныхъ и крупныхъ — мы позволимъ себѣ привести здѣсь цѣликомъ страницу, посвященную имъ этимъ вопросамъ, — какъ всегда яркую и блестящую. Вотъ она.

"У насъ раскольниковъ не постоянно гонятъ, такъ вдругъ найдетъ что-то на синодъ или на министерство внутреннихъ дѣлъ, они и сдѣлаютъ набѣгъ на какой-нибудь скитъ, на какую-нибудь общину, ограбятъ ее и опять затихнутъ. Раскольники обыкновенно имѣютъ смышленныхъ агентовъ въ Петербургѣ, они предупреждаютъ оттуда объ опасности, остальные тотчасъ собираютъ деньги, прячутъ книги и образа, поятъ православнаго попа, поятъ православнаго исправника, даютъ выкупъ; тѣмъ дѣло и кончается лѣтъ на десять.

"Въ Новгородской губерніи, въ царствованіе Екатерины, было много духоборцевъ. Ихъ начальникъ, старый ямской голова, чуть ли не въ Зайцевѣ, пользовался огромнымъ почетомъ. Когда императоръ Павелъ ѣхалъ короноваться въ Москву, онъ велѣлъ позвать къ себѣ старика, вѣроятно, съ цѣлью обратить его.

"Духоборцы, какъ квакеры, не снимаютъ шапки, — съ покрытой головой взошелъ сѣдой старикъ…

— Передъ кѣмъ ты стоишь въ шапкѣ? — закричалъ Павелъ, отдуваясь и со всѣми признаками бѣшенной ярости: — ты знаешь меня?

— Знаю, — спокойно отвѣчалъ раскольникъ, — ты Павелъ Петровичъ.

— Въ цѣпи его! Въ каторжную работу, въ рудники! — продолжалъ рыцарственный Павелъ.

"Старика схватили, и императоръ велѣлъ зажечь съ четырехъ сторонъ село, а жителей выслать въ Сибирь на поселенье.

"На слѣдующей станціи кто-то изъ его приближенныхъ бросился къ его ногамъ и сказалъ ему, что онъ осмѣлился пріостановить исполненіе Высочайшей воли и ждетъ, чтобъ онъ повторилъ ее. Павелъ нѣсколько отрезвѣлъ и понялъ, что странно рекомендоваться народу, выжигая селенія и ссылая безъ суда въ рудники.

"Онъ велѣлъ синоду разобрать дѣло крестьянъ, а старика сослать на пожизненное заточеніе въ Спасо-Ефиміевскій монастырь; онъ думалъ, что православные монахи домучатъ его лучше каторжной работы; но онъ забылъ, что наши монахи не только православные, по люди, любящіе водку и деньги; а раскольники водки не пьютъ и денегъ не жалѣютъ.

«Старикъ прослылъ у духоборцевъ святымъ; со всѣхъ концовъ Россіи ходили духоборцы на поклоненіе къ нему, цѣною золота покупали они къ нему доступъ. Старикъ сидѣлъ въ своей кельѣ, одѣтый весь въ бѣломъ, его друзья обили полотномъ стѣны и потолокъ. Послѣ его смерти они выпросили позволеніе схоронить его тѣло съ родными и торжественно пронесли его на рукахъ отъ Владиміра до Новгородской губерніи. Одни духоборцы знаютъ, гдѣ онъ схороненъ, они увѣрены, что онъ при жизни имѣлъ уже даръ дѣлать чудеса и что его тѣло нетлѣнно».

Приведя этотъ разсказъ, Герценъ поясняетъ, что все это онъ слышалъ «долею отъ Владимірскаго губернатора^[3], долею отъ ямщиковъ въ Новгородѣ и, наконецъ, отъ посошника въ Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ». Послѣдняя ссылка указываетъ на то, что Герцену удалось лично побывать въ знаменитомъ Суздальскомъ Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ. И дѣйствительно, въ дальнѣйшемъ его разсказѣ находимъ нѣсколько свѣдѣній о суздальской тюрьмѣ и описаніе одной весьма характерной сцены, подсмотрѣнной имъ въ этомъ монастырѣ.

"Теперь, — говоритъ Герценъ, — въ этомъ монастырѣ нѣтъ больше политическихъ арестантовъ, хотя тюрьма и наполнена разными попами, церковниками, непокорными сыновьями, на которыхъ жаловались родители и прочіе.

«Архимандритъ — плечистый, высокій мужчина, въ мѣховой шапкѣ, показывалъ намъ тюремный дворъ. Когда онъ взошелъ, унтеръ-офицеръ съ ружьемъ подошелъ къ нему и рапортовалъ:

— Вашему преосвященству честь имѣю донести, что по тюремному замку все обстоитъ благополучно… арестантовъ столько-то».

«Архимандритъ въ отвѣтъ благословилъ его».

— «Что за путаница»! — восклицаетъ при этомъ Герценъ.

Къ сожалѣнію, изъ статьи знаменитаго писателя не видно, къ какому времени относится его разсказъ. Слѣдуетъ, однако, думать, что посѣщеніе Герценомъ Суздальскаго монастыря состоялось въ теченіе того времени, которое онъ провелъ въ ссылкѣ во Владимірѣ на Клязьмѣ. Какъ извѣстно, Герценъ попалъ во Владиміръ въ концѣ 1837 года, а въ началѣ 1840 г. онъ былъ уже въ Москвѣ. Такимъ образомъ, поѣздка его въ Суздаль, по всей вѣроятности, состоялась именно въ этотъ промежутокъ времени — отъ 1837 до 1840 г.

Изъ разсказа Герцена, между прочимъ, видно, что архимандритъ показывалъ ему лишь «тюремный дворъ», но въ самую тюрьму или въ «тюремный замокъ» — какъ онъ ее называетъ, — очевидно его не пустили, такъ какъ иначе Герценъ, безъ сомнѣнія, посвятилъ-бы хотя нѣсколько словъ описанію монастырской тюрьмы и ея казематовъ,

VI.
Подъ покровомъ тайны.

Спасо-Ефиміевскій монастырь расположенъ въ самомъ концѣ города, въ сѣверномъ его углу, на берегу рѣки Каменки^[4], бѣгущей черезъ Суздаль прихотливыми, капризными зигзагами. Передъ нимъ, съ южной стороны, откуда главный входъ въ монастырь, разстилается ровная, какъ скатерть, зеленая лужайка.

Высокія каменныя стѣны, съ огромными, грандіозными башнями, со всѣхъ сторонъ окружаютъ монастырь. Въ башняхъ виднѣются ряды бойницъ для пушекъ и пищалей, — круглой и продолговатой формы. Прежде стѣны и башни были бѣлаго цвѣта, который отъ времени превращался въ сѣрый, грязноватый, вслѣдствіе чего онѣ выглядѣли угрюмо и мрачно, сильно напоминая собою крѣпостныя стѣны Шлиссельбурга. Теперь, со временъ Серафима Чичагова, и стѣны, и башни выкрашены въ розовый съ бѣлымъ и, благодаря этому, совсѣмъ не производятъ тяжелаго и мрачнаго впечатлѣнія.

Тѣмъ не менѣе, однако, эти массивныя, каменныя стѣны, эти грозныя башни со множествомъ бойницъ для пушекъ и ружей, — все это является теперь какимъ-то страннымъ анахронизмомъ, остаткомъ далекой, давно отошедшей отъ насъ эпохи…

Подъ сводами Южной башни, самой высокой, достигающей одиннадцати саженъ высоты, не считая кровли, устроенъ входъ въ монастырь. Опять-таки бросаются въ глаза окованныя желѣзомъ ворота съ тяжелыми запорами, съ огромными замками. Какъ-то невольно является мысль, что все это было бы болѣе на мѣстѣ въ какой-нибудь крѣпости, чѣмъ въ мирной обители, служащей пріютомъ для людей, отрѣшившихся отъ міра съ его страстями, злобами и волненіями ради спасенія души.

На ной вопросъ по этому поводу, обращенный къ послушнику, состоявшему при монастырской гостиницѣ, я услышалъ такой отвѣть:

— Это собственно по случаю арестантовъ… Потому какъ здѣсь крѣпость… Да и ссыльныхъ на послушаніи много въ обители… Такъ что безъ этого никакъ невозможно.

И въ тонѣ, которымъ это было высказано, повидимому, звучало такое глубокое убѣжденіе…

«Вотъ она, sancta simplicitas!» — невольно подумалось мнѣ.

Но когда я, желая воспользоваться наивной «простотой» своего собесѣдника, началъ было предлагать ему вопросы объ «арестантахъ», сидѣвшихъ въ «крѣпости», о «ссыльныхъ», жившихъ въ монастырѣ, то въ отвѣтъ мнѣ послышалось осторожное, сухое, сдержанное: «не знаю», «неизвѣстно», «не могу знать».

Почти напротивъ Спасо-Ефиміевскаго монастыря, по другую сторону рѣчки Каменки, чуть-чуть пониже по ея теченію, расположился Покровскій женскій монастырь, также съ большимъ историческимъ прошлымъ. Бѣлыя, только что выкрашенныя стѣны монастыря и силуэты церквей красиво выдѣляются на ярко-зеленомъ фонѣ полей и огородовъ, которые широко раскинулись во всѣ стороны по низменному, луговому берегу Каменки.

Съ давнихъ поръ Покровскій монастырь служитъ мѣстомъ ссылки и заточенія для женщинъ. Въ прежнее время сюда попадали наиболѣе родовитыя представительницы знатнѣйшихъ боярскихъ родовъ, жены великихъ князей и царей. Такъ, напримѣръ, сюда была заточена своимъ супругомъ первая жена великаго князя Василія Ивановича, Соломонія, урожденная Сабурова. Иванъ Грозный заточилъ здѣсь свою жену Анну Васильчикову. Петръ Великій заточилъ здѣсь въ 1699 г. свою жену Евдокію Лопухину, которая и томилась здѣсь цѣлыя восемнадцать лѣтъ.

Объ этихъ царицахъ-узницахъ въ монастырѣ и отчасти среди жителей Суздаля до сихъ поръ сохраняется много разныхъ преданій, о которыхъ я намѣренъ разсказать въ одной изъ слѣдующихъ статей, посвященной описанію условій заточенія въ монастыряхъ женщинъ.

Но какъ только я начиналъ разспрашивать монахинь о женщинахъ, находившихся въ заточеніи въ Покровскомъ монастырѣ въ послѣднее время, въ моментъ моего посѣщенія, т.-е. въ 1902 г., я тотчасъ же наталкивался на ту же скрытность, ту же сдержанность, какія встрѣтилъ со стороны монаховъ.

— Мы въ это не вникаемъ, — неохотно говорили монахини. — Мы до этого не доходимъ и т. д.

И онѣ, видимо, старались поскорѣе избавиться отъ моихъ разспросовъ. Между тѣмъ мнѣ было извѣстно, что какъ въ Покровскомъ, такъ и Ризположенскомъ монастыряхъ въ тотъ моментъ находились «заточенныя» женщины.

Такимъ образомъ, въ первые же дни своего пребыванія въ Суздалѣ я увидѣлъ, что мнѣ едва ли удастся узнать что-нибудь отъ здѣшнихъ монаховъ и монахинь. Впослѣдствіи, ближе приглядѣвшись къ суздальской монастырской братіи, я окончательно убѣдился въ этомъ.

Дѣло въ томъ, что объ узникахъ и ссыльныхъ послѣдняго времени монахи и монахини не смѣли ничего говорить, такъ какъ, видимо, были запуганы своими настоятелями и настоятельницами, и потому боялись проговориться, боялись разгласить то, что должно составлять тайну монастыря.

— Это дѣла секретныя, — говорили обыкновенно монахи, — намъ воспрещается вникать въ это…

Что же касается прошлаго времени, то монахи, даже при всемъ своемъ желаніи, ничего не могли сообщить объ этомъ, такъ какъ сами ровно ничего не знали и, вслѣдствіе своего глубокаго невѣжества, совсѣмъ не интересовались исторіей даже того монастыря, въ которомъ они жили.

Глубокая тайна, которой духовныя и свѣтскія власти старались окружить все то, что касалось вопроса о заточеніи въ Суздальскую монастырскую крѣпость, совсѣмъ, однако, не достигала своей цѣли. Напротивъ, именно эта таинственность и способствовала главнымъ образомъ распространенію въ населеніи цѣлой массы самыхъ преувеличенныхъ слуховъ, толковъ и разсказовъ объ условіяхъ заточенія въ этой крѣпости.

На этой почвѣ то и дѣло создавались цѣлыя легенды, которыя подхватывались народной молвой и получали широкое распространеніе въ массахъ. Такъ, напримѣръ, лично мнѣ приходилось слышать въ разныхъ мѣстахъ Россіи разсказы о «подземныхъ тюрьмахъ» и «подземныхъ кельяхъ», въ которыхъ будто бы держатъ заключенныхъ въ Суздальскомъ Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ.

Другіе передавали, что нѣкоторые изъ узниковъ заключены въ монастырскихъ башняхъ или «въ столбахъ», какъ говорили крестьяне, и сидятъ тамъ «заложенные кирпичомъ» до самой смерти, не видя человѣческаго лица, не слыша человѣческаго голоса. Подобные разсказы я слышалъ какъ во Владимірской губерніи, такъ и по всей Волгѣ.

То же самое и относительно числа заключенныхъ. Когда я, желая выяснить точное число лицъ, содержавшихся въ то время — въ 1902 г. — въ Суздальской крѣпости, предлагалъ объ этомъ вопросы жителямъ Владимірской губерніи, то послѣдніе всегда съ полнымъ убѣжденіемъ утверждали, что въ тюрьмѣ сидитъ «много, очень много» узниковъ.

И когда я замѣчалъ, что по моимъ свѣдѣніямъ въ Суздальской монастырской тюрьмѣ находилось въ то время не болѣе 12—15 человѣкъ, то этому никто изъ владимірцевъ рѣшительно не хотѣлъ вѣрить.

— Помилуйте, что вы! — говорили мнѣ мои собесѣдники, — какіе тутъ двенадцать человѣкъ!… Нѣтъ, нѣтъ, гораздо, гораздо больше.

— Если-бъ вы сказали: сто двѣнадцать человѣкъ, то это больше походило бы на правду, — убѣжденно замѣтилъ мнѣ однажды одинъ изъ собесѣдниковъ.

Что касается разсказовъ относительно самаго процесса препровожденія въ Суздальскую крѣпость лицъ, которыя обрекались на заключеніе, то по этой части тоже можно было наслушаться не мало разныхъ толковъ полуфантастическаго, полуреальнаго характера. Основнымъ мотивомъ всѣхъ такихъ разсказовъ большею частью являлось знаменитое щедринское «фюить!»

— Пріѣдетъ темная карета… ночью… посадятъ… увезутъ… и — поминай какъ звали!…

VII.
«Стѣнныя цѣпи».

Потерявъ надежду узнать что-нибудь отъ монаховъ и монахинь, я рѣшилъ прибѣгнуть къ другимъ способамъ для полученія свѣдѣній о тѣхъ лицахъ, которыя содержались въ Суздальской крѣпости и которыя находились въ ссылкѣ «подъ началомъ» и «на послушаніи» въ Суздальскихъ монастыряхъ, а также объ условіяхъ ихъ заключенія.

Зная, что почти во всѣхъ сколько-нибудь значительныхъ монастыряхъ имѣются описанія ихъ, съ изложеніемъ ихъ исторіи и т. д., я немедленно же по пріѣздѣ въ Суздаль обошелъ всѣ мѣстные монастыри и пріобрѣлъ всю ту литературу о Суздальскихъ монастыряхъ, какая оказалась налицо.

Разсчитывая найти въ этомъ матеріалѣ какія-нибудь свѣдѣнія и указанія по интересующему меня вопросу, я тотчасъ же перечиталъ всѣ эти «описанія», «житіи» разныхъ мѣстныхъ угодниковъ и т. д. Конечно, меня ожидало разочарованіе. Перечитавъ, напримѣръ, «Историко-археологическое описаніе Суздальскаго Ризположенскаго женскаго монастыря», составленное г. В. Георгіевскимъ^[5] и прекрасно изданное въ видѣ огромнаго тома, снабженнаго массою иллюстрацій, я не встрѣтилъ въ этомъ описаніи ни одного намека, ни одного слова о томъ, что монастырь этотъ служилъ мѣстомъ ссылки и заточенія женщинъ.

Въ «Историческомъ описаніи Суздальскаго первокласснаго Спасо-Ефиміева монастыря», составленномъ Л. Сахаровымъ^[6], я надѣялся найти какія-нибудь свѣдѣнія о тѣхъ узникахъ, которые наполняли историческую тюрьму этого монастыря въ теченіе почти 150 лѣтъ. Я думалъ найти тутъ хотя имена и фамиліи заключенныхъ. Къ сожалѣнію, авторъ «Историческаго описанія», заговоривъ о монастырскихъ узникахъ, счелъ нужнымъ ограничиться слѣдующимъ коротенькимъ «примѣчаніемъ», ровно въ восемь строчекъ:

«Въ числѣ подвергшихся участи заключенія есть личности, не лишенныя значенія въ нашей исторіи, какъ, напримѣръ, сынъ графа Разумовскаго Алексѣй Кирилловичъ и извѣстный ересіархъ скопецъ Селивановъ. Въ дѣлѣ о послѣднемъ хранится особенная инструкція наблюденія за нимъ, составленная и присланная къ настоятелю митрополитомъ с.-петербургскимъ Михаиломъ. Съ 1809 по 1811 годъ находился здѣсь же митрополитъ Амапійскій Паисій» (стр. 74).

И только!… По, читая далѣе «Историческое описаніе» г. Сахарова, я неожиданно наткнулся на такія строчки, которыя невольно приковали мое вниманіе и заставили задуматься.

Описывая одну изъ монастырскихъ «палатокъ», въ которой хранились разныя «вышедшія изъ употребленія вещи», г. Сахаровъ, между прочимъ, говоритъ: «Тутъ же видимъ орудія истязанія, какому подвергаемы были виновные люди въ давнее время, — цѣпи и наручные кандалы: одна изъ цѣпей, длиною менѣе двухъ аршинъ и вѣсомъ до двухъ пудовъ, заканчивается съ одной стороны зубчатымъ ершевымъ клиномъ, вбивавшемся въ стѣну, а съ другой — околошейнымъ желѣзнымъ охватомъ съ петлями, въ которыя продѣвался замокъ, вѣроятно, пропорціональной съ цѣпью величины и тяжести. Остальныя цѣпи подлиннѣе и полегче этой».

Приведя это описаніе «орудій истязанія», авторъ говоритъ: «При взглядѣ на сіи, не очень привлекательные (!), но зато живорѣчивые препараты старины, невольно рождается вопросъ: чьи выи обременяемы были такимъ ярмомъ?…» «Ссыльныхъ ли арестантовъ-колодниковъ или крѣпостныхъ людей монастырскихъ?» И рѣшаетъ этотъ вопросъ въ томъ смыслѣ, что цѣпи и кандалы предназначались для крѣпостныхъ крестьянъ, принадлежавшихъ монастырю, но отнюдь не для ссыльныхъ арестантовъ, такъ какъ послѣдніе «по указу императрицы Екатерины положительно ограждены были отъ закованія въ цѣпи и кандалы» (стр. 103).

Примѣнялись ли въ Суздалѣ «стѣнныя цѣпи» и кандалы къ монастырскимъ крѣпостнынъ крестьянамъ, намъ въ точности неизвѣстно. Однако, въ силу многихъ данныхъ, мы готовы вполнѣ согласиться съ авторомъ «Историческаго описанія», что подобнаго рода истязанія дѣйствительно имѣли мѣсто по отношенію крѣпостныхъ крестьянъ. Но при этомъ мы должны заявить, что авторъ глубоко заблуждается, отрицая возможность примѣненія «стѣнныхъ цѣпей» и кандаловъ къ ссыльнымъ, колодникамъ и арестантамъ, томившимся въ монастырской тюрьмѣ.

Для насъ очевидно, что авторъ, г. Сахаровъ, совершенно не былъ знакомъ съ тѣми грудами «секретныхъ дѣлъ», которыми наполненъ архивъ Спасо-Ефиміевскаго монастыря. Иначе, конечно, онъ ни въ какомъ случаѣ не рѣшился бы печатно выступать со своимъ утвержденіемъ, такъ какъ оно совершенно не соотвѣтствуетъ дѣйствительности.

Тотъ фактъ, что «стѣнныя цѣпи» и кандалы пускались въ ходъ въ Суздальской монастырской крѣпости, не можетъ подлежать никакому сомнѣнію. Правда, что при учрежденіи Суздальской монастырской тюрьмы въ 1766 г., въ царствованіе Екатерины II, была издана особая инструкція, которой предписывалось содержать колодниковъ «не скованными». Но впослѣдствіи архимандриту монастыря было разрѣшено въ извѣстныхъ случаяхъ заковывать арестантовъ въ кандалы и даже «сажать на стѣнныя цѣпи», тѣ самыя толстыя, короткія, двухпудовыя цѣпи, которыя такъ подробно, хотя и нѣсколько неуклюже, описаны г. Сахаровымъ.

Заковываніе въ кандалы и сажаніе на «стѣнныя цѣпи» въ Суздальской монастырской тюрьмѣ производилось даже въ XIX столѣтіи. Теперь это возможно вполнѣ точно доказать на основаніи даже литературныхъ матеріаловъ. Приведу одинъ примѣръ.

Въ 1821 году за буйство были посажены на «стѣнныя цѣпи» сидѣвшіе въ Суздальской крѣпости: отставной корнетъ Спечинскій и прапорщикъ Александръ Мѣщанковъ. Цѣлый мѣсяцъ пробыли они прикованными за шею къ тюремной стѣнѣ. И это дѣлалось съ вѣдома губернатора и святѣйшаго синода.

По прошествіи мѣсяца, архимандритъ монастыря о. Парфеній писалъ Владимірскому губернатору, что «какъ нынѣ арестанты, содержащіеся на стѣнной цѣпи, нѣсколько усмирились, то отъ цѣпного содержанія освобождены, поелику же къ перемѣнѣ своего положенія совершенной надежды не подаютъ и дабы впредь не могли учинить по буйному своему характеру какихъ-либо важнѣйшихъ поступковъ и опасныхъ происшествій, отдѣлены отъ прочихъ арестантовъ каждый изъ нихъ въ особую комнату, въ коихъ и содержатся нынѣ подъ строжайшимъ за ними наблюденіемъ»^[7]…

Въ Европѣ, какъ извѣстно, особенной жестокостью съ давнихъ поръ славятся австрійскіе тюремщики и жандармы. Въ доказательство этого, между прочимъ, указываютъ на обычай, существовавшій въ австрійскихъ государственныхъ тюрьмахъ даже въ половинѣ XIX вѣка, — обычай приковывать болѣе важныхъ арестантовъ на цѣпь къ стѣнѣ каземата. Извѣстный русскій революціонеръ М. А. Бакунинъ за участіе въ революціонномъ движеніи въ Австріи и Саксоніи въ 1848—49 гг. полгода просидѣлъ въ Ольмюцкой тюрьмѣ прикованнымъ къ стѣнѣ.

Но при этомъ необходимо сдѣлать одну оговорку, довольно существеннаго свойства. Дѣло въ томъ, что въ австрійскихъ тюрьмахъ приковывали заключенныхъ къ стѣнѣ не за шею или не за «выю», какъ говоритъ г. Сахаровъ, — а за талію. Такимъ образомъ нельзя не признать, что суздальскіе монахи въ этомъ случаѣ оказались значительно изобрѣтательнѣе австрійскихъ тюремщиковъ. Впрочемъ, впослѣдствіи мы встрѣтимъ еще болѣе убѣдительныя доказательства этого мнѣнія.

Нѣсколько позднѣе, когда я съ особаго разрѣшенія архимандрита Серафима, осматривалъ ризницу, архивъ, библіотеку и другія помѣщенія монастыря, то я нигдѣ уже не нашелъ ни «стѣнныхъ цѣпей», ни кандаловъ. Все это куда-то исчезло безслѣдно. Очевидно, кто-то счелъ нужнымъ припрятать подальше эти жестокіе «препараты старины». Но кто и куда — намъ, къ сожалѣнію, неизвѣстно. А объ этомъ нельзя не пожалѣть, такъ какъ подобные «препараты» для русскаго историческаго музея были бы, конечно, очень цѣннымъ и весьма характернымъ пріобрѣтеніемъ…

Приведенный нами примѣръ усмиренія «буйныхъ» арестантовъ посредствомъ «сажанія на цѣпь» относится къ 20-мъ годамъ XIX столѣтія. Къ сожалѣнію, въ настоящее время нѣтъ достаточно данныхъ, чтобы установить, до какого времени примѣнялась эта мѣра въ Суздальской крѣпости и когда именно она окончательно исчезла?

Во всякомъ случаѣ мы можемъ заявить, что въ концѣ XIX вѣка «стѣнныя цѣпи» не пускались уже въ ходъ, поэтому въ 70-хъ годахъ онѣ и хранились въ особой «палаткѣ», вмѣстѣ съ кандалами и другими «вещами, вышедшими изъ употребленія».

На мои вопросы, обращенные къ одному изъ бывшихъ архимандритовъ Суздальскаго монастыря о томъ: какія именно мѣры употреблялись въ послѣднее время монастырскимъ начальствомъ для усмиренія строптивыхъ арестантовъ и часто ли происходили случаи буйства заключенныхъ — онъ сообщилъ мнѣ, что многіе изъ узниковъ, просидѣвъ въ тюремномъ казематѣ годъ, два, три, пять, десять лѣтъ и потерявъ наконецъ всякую надежду когда-нибудь выйти на свободу, приходятъ въ ярость, начинаютъ все и всѣхъ ругать, неистово кричать, бушевать, бить все, что попадется подъ руку. Никакія увѣщанія, никакія угрозы въ подобныхъ случаяхъ обыкновенно не дѣйствуютъ.

Въ припадкахъ бѣшеной ярости заключенный не хочетъ слышать никакихъ увѣщаній и требуетъ только одного — свободы. Угрозы конвоя и монастырскаго начальства точно такъ же нисколько не помогаютъ дѣлу. Солдаты не рѣшаются наброситься на него, чтобы связать ему руки и ноги.

Тогда караульнымъ солдатамъ приказывается направить револьверы на заключеннаго. Но и это не дѣйствуетъ. Арестантъ обнажаетъ грудь и подставляетъ ее подъ выстрѣлы.

— Стрѣляйте, изверги, мучители! Убивайте! Пейте мою кровь! — неистово кричитъ онъ и разражается ужасной бранью по адресу монастырскихъ и другихъ властей.

— Что же вы предпринимаете въ подобныхъ случаяхъ? — спросилъ я архимандрита.

— Единственное средство — голодъ, — отвѣтилъ настоятель. — Разсвирѣпѣвшему арестанту перестаемъ давать пищу въ теченіе дня, двухъ дней и болѣе, — словомъ, до тѣхъ поръ, пока онъ не стихнетъ, не умиротворится… Противъ голода никто, конечно, не устоитъ… Нѣтъ такого богатыря, котораго нельзя было бы смирить голодомъ.

VIII.
Около крѣпости.

Монастырская гостиница, гдѣ я остановился по пріѣздѣ въ Суздаль, занимаетъ деревянный двухъэтажный домъ, при чемъ верхній этажъ служитъ для чистой публики, а нижній, полуподвальный — для «чернаго народа». Какъ извѣстно, въ нашихъ монастыряхъ всегда очень строго соблюдается подобное подраздѣленіе публики.

По этому поводу невольно воспоминается извѣстное bon mot А. Ф. Кони: «Публика — впередъ, народъ — назадъ!» Здѣсь же, въ святой обители наблюдается правило: «Публика — вверхъ, народъ — внизъ, въ подвалъ».

Первый же день моего пребыванія въ монастырской гостиницѣ обнаружилъ многія существенныя неудобства жизни въ ней, а потому я рѣшилъ нанять себѣ квартиру или комнату въ городѣ, тѣмъ болѣе, что мнѣ стало вполнѣ ясно, что для выполненія моихъ плановъ — проникнуть въ крѣпость и архивъ — мнѣ придется немало времени прожить въ Суздалѣ..

Въ одномъ мѣщанскомъ домѣ мнѣ удалось найти большую, свѣтлую и чистую комнату, при чемъ хозяева обязались давать мнѣ столъ, т.-е. обѣдъ и ужинъ. За все это они назначили съ меня… 20 рублей въ мѣсяцъ!

Какъ хозяинъ, такъ и хозяйка оказались людьми чрезвычайно словоохотливыми и въ мѣстныхъ дѣлахъ весьма освѣдомленными. Видя во мнѣ «любителя старины», интересующагося монастырями, они очень охотно сообщали мнѣ все, что только было имъ извѣстно по этому предмету.

Со своей стороны я также весьма охотно вступалъ съ ними въ разговоръ, надѣясь что-нибудь узнать относительно лицъ, сидѣвшихъ въ Суздальской крѣпости. Между прочимъ, на мои разспросы относительно Спасо-Ефиміевскаго монастыря, хозяйка, съ присущей ей большой рѣзкостью на языкъ, разсказала мнѣ немало о порядкахъ, господствовавшихъ въ этомъ монастырѣ.

— Нынѣ, при этомъ архимандритѣ (т.-е. Серафимѣ Чичаговѣ) большія строгости заведены и въ монастырѣ и въ крѣпости. А въ прежнее время, при Досифеѣ^[8], братіи слободно было, да и арестантамъ-то, я полагаю, тоже легче жилось. За денежки, бывало, все можно было сдѣлать… Нечего грѣха таить: воровство смертное было въ монастырѣ…

— Какъ такъ? Какое воровство? — недоумѣвалъ я.

Хозяйка только рукой махала.

— Что тутъ говорить! Всего бывало!… Дѣло чуть до грабежа не доходило… Досифей былъ человѣкъ престарѣлый, больной: у него каменная болѣзнь была. Онъ ни во что не вникалъ, всѣмъ дѣдомъ правилъ казначей Исайя. А этотъ страсть какой жадный былъ на корысть. Поступилъ въ монастырь совсѣмъ голый, копейки за душой не было, а какъ въ казначеяхъ походилъ, такъ сколько тысячъ накопилъ… Всячески грабилъ…

— Да съ кого же онъ могъ грабить? — спрашивалъ я.

— Мало ли съ кого онъ грабилъ!… У казначея всѣ деньги на рукахъ, всѣ капиталы у него. Онъ всѣ расходы по монастырю ведетъ: и постройки, и ремонты, и покупки, и продажи — все онъ… А арестанты-то? Мало ли онъ отъ нихъ наживался! Мало ли попользовался…

Я выразилъ удивленіе: какимъ образомъ арестанты, сидящіе въ монастырской крѣпости, могли способствовать обогащенію казначея?

— А какъ же! — воскликнула моя собесѣдница. — Мало ли къ нимъ народу пріѣзжаетъ, чтобы повидать ихъ… Къ одному Василью Карповичу сколько народа перебывало…

— Кто это Василій Карповичъ? — спросилъ я, настороживъ уши.

— Тоже арестантъ… старецъ одинъ… по фамиліи Подгорный… дальній онъ, говорятъ, изъ-подъ Харькова. Народъ его за пророка считаетъ, за прозорливца… Говорятъ, предсказываетъ… Не только изъ ихъ мѣстъ, отколь онъ, стало быть изъ-подъ Харькова, — наши, суздальскіе, начали ходить къ нему… Можно сказать, народъ такъ и валилъ къ нему: и крестьяне, и мѣщане, и купцы, и старухи, и молоденькія… Бывало то и дѣло: тройки да пары такъ и ѣдутъ… А онъ въ крѣпости сидитъ, подъ замкомъ. Какъ его повидать? Безъ благословенія архимандрита никому невозможно увидѣть арестанта. А архимандритъ ни во что не вникалъ, все предоставилъ казначею, отцу Исаи… Ну, а тотъ никого не допуститъ безъ того, чтобы не сорвать въ свою пользу. Такимъ манеромъ и наживался".

Я зналъ, что Подгорный, крестьянинъ Ахтырскаго уѣзда, Харьковской губерніи, пользующійся большой популярностью на родинѣ, былъ заключенъ въ Суздальскую крѣпость въ 1892 году, по опредѣленію святѣйшаго синода. Дѣло противъ него было возбуждено мѣстнымъ духовенствомъ, которое обвиняло его въ образованіи и распространеніи особой секты хлыстовскаго характера, а также въ грубомъ развратѣ, въ растлены и насилованіи малолѣтнихъ дѣвушекъ и т. д.

Вообще харьковское духовенство, — мѣстные священники, благочинные, миссіонеры во главѣ съ извѣстнымъ архіепископомъ Амвросіемъ — отнюдь не жалѣло красокъ, чтобы разрисовать Подгорнаго какъ въ высшей степени вреднаго и опаснаго сектанта, погрязшаго притомъ въ самомъ гнусномъ развратѣ. Все дѣло о Подгорномъ велось духовными властями, велось келейно, тайно и заправлялось членами духовной консисторіи. Въ результатѣ — ссылка и заключеніе Подгорнаго въ Суздальскую крѣпость.

Совсѣмъ въ другомъ видѣ, въ другомъ свѣтѣ представляется какъ дѣло Подгорнаго, такъ и его личность, если мы за свѣдѣніями по этому поводу обратимся къ людямъ, среди которыхъ проходила его дѣятельность. Тутъ со всѣхъ сторонъ вы можете услышать самые лестные, самые восторженные отзывы о полезной и плотворной дѣятельности «старца», объ основаніи и устройствѣ имъ Свято-духовской женской общины на религіозно-разумныхъ началахъ, о его проповѣдяхъ, направленныхъ противъ распущенности мѣстнаго духовенства, о его борьбѣ съ пьянствомъ и развратомъ и т. д.

— Всю свою жизнь ратовалъ супротивъ «казенной троицы», — говорятъ о немъ крестьяне.

— Что это за «казенная троица»? — спрашивалъ я.

— А та самая, у которой первое лицо — табакъ, второе лицо — кабакъ, а третье — бардакъ…

Какъ бы то ни было, но харьковскіе хохлы глубоко убѣждены въ томъ, что Подгорнаго засадили въ крѣпость главнымъ образомъ за то, что онъ своею проповѣдью отбилъ доходъ у мѣстныхъ священниковъ: подъ вліяніемъ его ученія народъ массами началъ оставлять офиціальныхъ пастырей и переходить на сторону «старца», котораго онъ считалъ за прозорливца и пророка. Вообще дѣло Подгорнаго настоятельно нуждается въ подробномъ, гласномъ и безпристрастномъ разслѣдованіи.

Но возвращаюсь къ моему разговору съ хозяйкой. На вопросъ о томъ, кто еще сидитъ въ крѣпости, кромѣ Подгорнаго, она назвала Ковалева, — «тотъ самый, что 25 человѣкъ живьемъ въ землю закопалъ». Теперь, послѣ того, какъ онъ принялъ православіе, его начали выпускать изъ крѣпости въ монастырь.

— А еще кто? — спросилъ я.

— «Да мало ли ихъ сидитъ… Полна крѣпость. И попы, и монахи, и раскольники, и архимандриты… Только фамиліи ихъ никому неизвѣстны, потому — все подъ секретомъ»…

Отправляюсь въ монастырь на развѣдки.

Чрезъ арку, устроенную подъ сводами Южной башни, вхожу въ монастырь. Замѣтивъ меня, привратникъ въ солдатской шинели спѣшитъ выйти изъ своей сторожки и внимательно смотритъ мнѣ вслѣдъ. Увѣреннымъ шагомъ я направляюсь въ глубь монастыря.

Навстрѣчу мнѣ попадается «служка», т.-е. молодой послушникъ, въ черномъ подрясникѣ, опоясанномъ широкимъ ремнемъ. Боясь возбудить какія-нибудь подозрѣнія, я не рѣшаюсь сразу спросить его о томъ, что меня болѣе всего интересуетъ, т.-е. о крѣпости и тюрьмѣ, а прошу указать мнѣ могилу князя Дмитрія Михайловича Пожарскаго, знаменитаго героя-патріота, какъ извѣстно, похороненнаго въ Спасо-Ефиміевскомъ монастырѣ.

Осмотрѣвъ роскошный мраморный «мавзолей», устроенный надъ могилой Пожарскаго, я прошу моего случайнаго спутника проводить меня въ церковь Николая Угодника, которая, — какъ мнѣ было извѣстно, — до недавняго времени была въ крѣпости и служила только для заключенныхъ, но архимандритъ Серафимъ, отнеся крѣпостную стѣну въ глубь тюремнаго двора, сдѣлалъ эту церковь доступной публикѣ.

Какъ только мы направились туда, я замѣтилъ съ лѣвой стороны каменную стѣну темно-кирпичнаго цвѣта, которая, упираясь однимъ концомъ въ главную стѣну, окружавшую монастырь, шла почти до самой церкви Николая Угодника, отрѣзывая такимъ образомъ сѣверную часть монастыря. «Вотъ она крѣпость», подумалъ я.

Въ стѣнѣ виднѣлись плотно закрытыя, окованныя желѣзомъ ворота, надъ которыми сверху висѣлъ образъ Божіей Матери съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ… А внизу, на воротахъ виднѣлась желѣзная кружка съ какой-то надписью.

— Что это за ворота? — спросилъ я своего спутника, желая провѣрить свои догадки.

— А это въ острогъ… то бишь, въ крѣпость, — поправился онъ.

Мнѣ непремѣнно хотѣлось прочесть надпись на кружкѣ, поэтому я сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по направленію къ воротамъ. «Въ пользу заключенныхъ въ монастырской крѣпости» — едва успѣлъ прочесть я, какъ вдругъ услышалъ испуганный голосъ моего спутника, который, страшно волнуясь, кричалъ:

— Куда вы! Куда вы!… Тамъ нельзя!

Очевидно, мой поступокъ показался ему столь необычайнымъ и такъ смутилъ его, что онъ совершенно растерялся и кончилъ тѣмъ, что ускорилъ шагъ, какъ бы желая поскорѣе миновать опасное мѣсто и въ то же время отдѣлаться отъ меня.

Я поспѣшилъ догнать его.

— Вы говорите, туда нельзя? — спросилъ я его спокойнымъ тономъ.

— Нельзя, нельзя! — все тѣмъ же крайне взволнованнымъ голосомъ говорилъ послушникъ, — Тамъ солдаты! — проговорилъ онъ какъ бы въ поясненіе своего испуга.

— Стало быть, тюрьма помѣщается за этой стѣной? — спросилъ я.

— Да, да, въ крѣпости, — скороговоркой отвѣтилъ послушникъ на ходу. — А вотъ и храмъ святителя Николая Угодника, — добавилъ онъ, указывая на церковь, къ которой мы подошли въ эту минуту.

— А сколько всѣхъ заключенныхъ? — спросилъ я.

— Намъ ничего неизвѣстно… Простите, Христа ради! — вдругъ сказалъ онъ, отвѣсилъ низкій поклонъ и поспѣшилъ юркнуть въ одну изъ дверей братскаго корпуса.

Я началъ часто посѣщать монастырь, вступалъ въ бесѣды съ монахами, послушниками и богомольцами, стараясь наводить ихъ на интересующія меня темы.

Разъ иду я по аллеѣ, вдоль каменной стѣны, отдѣляющей «крѣпость» отъ монастыря. На скамейкѣ въ тѣни березъ и кленовъ сидитъ какой-то человѣкъ мѣщанскаго облика, не то странникъ-богомолецъ, не то суздальскій обыватель.

Сажусь на ту же скамейку и, спустя нѣкоторое время, вступаю въ разговоръ о томъ, о семъ. Случайный собесѣдникъ оказывается очень общительнымъ человѣкомъ.

— А это что такое? — спрашиваю я своего собесѣдника, указывая на темную дверь въ каменной стѣнѣ, ведущую въ крѣпость.

— Это? — переспросилъ онъ и значительно, почти пытливо поглядѣлъ мнѣ прямо въ глаза. Его лицо вдругъ приняло какой-то таинственный оттѣнокъ. Замѣтно понизивъ тонъ, онъ отвѣчалъ:

— Это… стало быть темница… Тюрьма, скажемъ…

— Кого же и за что сюда сажаютъ? — спрашиваю я.

— Сюда, господинъ, за большія дѣла сажаютъ…

И онъ внушительно покачалъ головой.

— Да, за ба-альшія дѣла… И духовнаго сана и свѣтскаго…

— И на долго сажаютъ?

— На неозначенное время… Другого посадятъ молодого, вьюношей, а выпустятъ-то отсюда старикомъ сѣдымъ… Да-а, всяко бываетъ, господинъ хорошій… А то и умретъ здѣсь, сидя въ тюрьмѣ, такъ воли и не дождется… Здѣсь монахи и похоронятъ… вонъ въ саду у нихъ зарыто народу страсть…

— А что, нельзя какъ-нибудь проникнуть за эти ворота, чтобъ увидѣть тюрьму? — спросилъ я.

Мой собесѣдникъ съ удивленіемъ посмотрѣлъ на меня, какъ смотрятъ на человѣка, вдругъ выпалившаго какую-нибудь очевидную нелѣпость, и затѣмъ заявилъ:

— Да развѣ это мыслимо?!…

IX.
Арестантское кладбище.

Изъ «Историческаго описанія» г. Сахарова я узналъ, что въ монастырѣ имѣется особое кладбище, «на которомъ хоронили и хоронятъ умершихъ въ арестантскомъ отдѣленіи». Это меня крайне заинтересовало.

Я рѣшилъ осмотрѣть это кладбище, въ надеждѣ хотя по могильнымъ надписямъ узнать имена тѣхъ узниковъ, которые томились въ Суздальской крѣпости и которые нашли здѣсь себѣ вѣчное успокоеніе. Если ничего нельзя узнать о живыхъ узникахъ Суздальской крѣпости, то по крайней мѣрѣ можно будетъ узнать кое-что о мертвыхъ, — думалъ я.

Съ этой цѣлью, на первыхъ же дняхъ своего пріѣзда въ Суздаль, я отправился въ монастырь. Изъ «Описанія» г. Сахарова я зналъ, что арестантское кладбище находилось «за братскимъ корпусомъ въ саду» и подходило къ самой церкви Николая Угодника.

Пройдя вдоль братскаго корпуса, я убѣдился, что садъ, который примыкалъ къ этому корпусу сзади и въ которомъ находилось арестантское кладбище, былъ отдѣленъ отъ монастырскаго двора особой оградой. Еще не доходя до братскаго корпуса, можно было замѣтить въ оградѣ широкія ворота, которыя вели въ садъ, но, къ моему сожалѣнію, ворота эти оказались на замкѣ.

«Здѣсь, очевидно, все кодъ замкомъ», съ невольной досадой подумалъ я и пошелъ далѣе, вдоль корпуса, надѣясь въ концѣ его найти другія ворота или калитку въ садъ. Я не ошибся: калитка, дѣйствительно, оказалась, но и на ней, — увы! — висѣлъ замокъ.

Я уже терялъ надежду проникнуть въ этотъ разъ на кладбище я хотѣлъ было идти назадъ, какъ вдругъ къ калиткѣ быстро подошелъ какой-то человѣкъ лѣтъ 35, довольно высокій, со слѣдами оспы на лицѣ, одѣтый въ бѣлую блузу, подпоясанную кожанымъ ремнемъ, и началъ отпирать замокъ.

— Вы садовникъ? — спросилъ я его.

Онъ бѣгло взглянулъ мнѣ въ лицо и какъ-то уклончиво проговорилъ:

— Да, мы находимся при садѣ.

Онъ вошелъ въ калитку, я поспѣшилъ послѣдовать за нимъ.

— Можно осмотрѣть садъ? — спросилъ я.

— Что же, осмотрите, если вамъ угодно… только скоро придется его запирать, потому у меня есть дѣло…

— Я ненадолго, я не задержу васъ, — успокоилъ я своего спутника.

Мы вошли въ садъ, густо заросшій деревьями: яблонями, вишнями, орѣшникомъ. Подъ этими деревьями въ зеленой и сочной травѣ виднѣлись ряды могильныхъ насыпей…

Могилы шли отъ самой церкви Николая Угодника, часть которой входила въ садъ.

— Это самая старинная изъ всѣхъ церквей вашего монастыря? — спросилъ я садовника, чтобы завязать разговоръ.

— Дѣйствительно вѣрно. Эту церковь самъ святитель Ефимій строилъ.

— Зачѣмъ же въ ней вездѣ желѣзныя рѣшетки въ окнахъ?

— Прежде она въ крѣпости стояла и служила для арестантовъ, для колодниковъ… Потому и рѣшетки желѣзныя… Богомольцы же не могли ее посѣщать. А теперешній архимандритъ отнесъ стѣну въ глубь крѣпостного двора, такимъ образомъ церковь сдѣлалась теперь доступна для посѣщеній.

— Она и теперь продолжаетъ служить для арестантовъ?

— Нѣтъ, теперь уже ихъ сюда не пускаютъ. Для нихъ въ крѣпости особая церковь имѣется… Маленькая.

Я началъ разсматривать могильныя плиты, разбирать надписи, стараясь въ то же время заинтересовать этимъ моего случайнаго спутника.

Надъ одной изъ могилъ стоялъ невысокій деревянный крестъ, окрашенный въ черный цвѣтъ, но никакой надписи на немъ не было. Очевидно, здѣсь считается лишнимъ сохранять въ памяти людей имена умершихъ.

Анонимные покойники.

Вокругъ, рядами, виднѣлись насыпи надъ старыми могилами уже безъ всякихъ крестовъ и плитъ. Всѣ онѣ густо заросли высокой травой. Яблони простираютъ надъ ними свои вѣтви, точно стараясь прикрыть ихъ отъ взоровъ тѣхъ немногихъ людей, которые изрѣдка проникаютъ сюда.

Изъ могилъ XVIII столѣтія только одна оказалась съ надписью. Это была могила, какъ гласила надпись на плитѣ, «монаха Амвросія, въ бѣльцахъ Александра Кирилловича Сытина, скончавшагося 1785 года». Впослѣдствіи, когда мнѣ удалось получить списокъ секретныхъ дѣлъ суздальскаго монастырскаго архива, я узналъ, что «коллежскій ассесоръ Александръ Сытинъ» былъ заключенъ въ Суздальскую крѣпость 29 ноября 1776 года. Изъ того же списка видно, что Сытинъ умеръ въ крѣпости, просидѣвъ въ ней около десяти лѣтъ. Можно думать, что монащество онъ принялъ незадолго до своей смерти.

Вообще могилы монаховъ, хотя бы и бывшихъ въ числѣ монастырскихъ узниковъ, болѣе охотно отмѣчались монастыремъ и сохранялись болѣе тщательно. Такъ, на одной плитѣ я прочелъ: «Іеромонахъ Рафаилъ, скончавшійся 21 октября 1869 года», а на другой: «Іеромонахъ Митрофанъ Шумиловскій, умершій 31 марта 1888 года», и т. д.

Среди могилъ, заросшихъ травой, бросается въ глаза совсѣмъ свѣжая могильная насыпь, на которой нѣтъ никакихъ слѣдовъ растительности.

— Чья это могила? — спрашиваю я.

— Тутъ недавно похороненъ одинъ странникъ.

— Какой странникъ?

— А Богъ его знаетъ. Пришелъ въ нашъ монастырь какой-то странникъ… невѣдомо откуда… никто его не зналъ. Заболѣлъ здѣсь и умеръ. Вотъ его и похоронили здѣсь, вмѣстѣ съ арестантами…

— Богомолецъ? — спросилъ я.

— Неизвѣстно… Можетъ быть, и богомолецъ, а можетъ быть и такъ… Сюда нерѣдко приходятъ навѣстить кого-нибудь изъ сидящихъ въ тюрьмѣ… сродственники, знакомые… или такъ, случается, по наслышкѣ…

— Но вѣдь заключенныхъ здѣсь нельзя видѣть?

— Конечно, нельзя… А между прочимъ надѣются… Съ чѣмъ придутъ, съ тѣмъ и уйдутъ.

— А это чья могила? — спросилъ я, указывая на другую, также очевидно свѣжую могилу, лишь слегка обросшую мелкой и рѣдкой травой.

— А это одинъ невольникъ похороненъ.

— Кто такой?

— По фамиліи Черкасовъ… Звали его Андрей Лукьяновичъ… Здѣсь въ крѣпости сидѣлъ.

— Когда же онъ умеръ?

— Нынѣшней зимой, въ январѣ мѣсяцѣ.

— А вамъ неизвѣстно, откуда онъ былъ сосланъ сюда и за что?

— Должно быть, съ Волги… Чуть ли не изъ Астраханской губерніи. А сосланъ онъ, должно быть, за еноховскую секту.

— Отчего же на его могилѣ нѣтъ ни креста, ни плиты, ни надписи? — спросилъ я.

— Не могу знать отчего… Надъ арестантами не ставятъ… Должно быть, за еретиковъ считаютъ…

Позднѣе я узналъ, что «настоящихъ еретиковъ» вродѣ молоканъ, субботниковъ и другихъ сектантовъ здѣсь на кладбищѣ не хоронили, но послѣ ихъ смерти ночью тайно увозили изъ монастыря ихъ трупы и зарывали гдѣ-нибудь въ полѣ, причемъ всячески старались скрыть мѣсто погребенія.

Среди простыхъ могильныхъ плитъ и болѣе чѣмъ скромныхъ, невзрачныхъ памятниковъ, заросшихъ травой, особенно рѣзко выдѣлялись, обращая на себя вниманіе, два изящные памятника изъ прекраснаго чернаго мрамора. Оба они стояли подъ яблонями, скрывавшими ихъ въ своихъ вѣтвяхъ, — невдалекѣ другъ отъ друга.

На одномъ изъ нихъ была слѣдующая надпись: «Здѣсь покоится тѣло коллежскаго совѣтника и кавалера Владиміра Николаевича Бантышъ-Каменскаго, скончавшагося 22 января 1829 года на 51 году отъ рожденія». На другой сторонѣ памятника крупнымъ шрифтомъ были высѣчены два слова: «Другу-брату».

— Кто былъ этотъ Бантышъ-Каменскій? — спросилъ я садовника.

— Неизвѣстно… Говорятъ, изъ арестантовъ. Здѣсь въ тюрьмѣ сидѣлъ, тутъ и умеръ…

На другомъ памятникѣ изъ мрамора я прочелъ: «Здѣсь покоится прахъ раба Божія Ѳедора Петровича Шаховскаго, отъ горестей и суетъ міра ко Всемогущему Богу въ вѣчное блаженство переселившагося 1829 года маія 24 дня на 34 году отъ рожденія своего». На другой сторонѣ памятника было высѣчено: «Господи, предъ Тобою все желаніе мое, и воздыханіе мое отъ Тебя не утаится. Помяни мя, Владыко всесвятой, егда пріидеши во царствіи Твоемъ».

Было несомнѣнно, что памятники надъ могилами Бантышъ-Каменскаго и Шаховского сооружены не монастыремъ, а людьми, близкими покойнымъ узникамъ, такъ какъ и въ постановкѣ этихъ памятниковъ и въ надписяхъ на нихъ чувствовалась любящая рука, слышалась глубокая скорбь объ умершихъ.

На мой вопросъ: кто былъ этотъ Шаховской? — садовникъ ничего не могъ сказать мнѣ. Но въ «Историческомъ описаніи Спасо-Ефиміева монастыря» онъ названъ княземъ, бывшимъ узникомъ суздальской монастырской тюрьмы. Это указаніе навело меня на мысль обратиться за свѣдѣніями по этому поводу къ извѣстному общественному дѣятелю князю Дмитрію Ивановичу Шаховскому, съ которымъ мнѣ и ранѣе приходилось переписываться по вопросамъ народнаго образованія и съ которымъ не разъ приходилось встрѣчаться на разныхъ съѣздахъ, выставкахъ и т. п.

Я написалъ Д. И. Шаховскому письмо, въ которомъ просилъ его сообщить мнѣ: не извѣстно ли ему, кто такой былъ князь Ѳедоръ Петровичъ Шаховской? Спустя нѣсколько дней послѣ этого получился отвѣтъ.

"Ѳедоръ Петровичъ Шаховской, — писалъ Дмитрій Ивановичъ, — мой родной дѣдъ (отецъ моего отца), декабристъ, одинъ изъ основателей Союза Благоденствія, повидимому, отставшій затѣмъ отъ политики, такъ какъ съ 1821 года онъ жилъ у себя въ деревнѣ (въ Арзамасскомъ уѣздѣ Нижегородской губерніи), и арестованъ только въ началѣ марта 1826 года.

«О немъ говорится въ донесеніи слѣдственной коммиссія, издан. 1826 года, стр. 8, 10 и 11. По опредѣленію верховнаго суда онъ былъ сосланъ на поселеніе именно въ Туруханскъ, затѣмъ переведенъ въ Енисейскъ, гдѣ вскорѣ сошелъ съ ума и перевезенъ въ Суздальскій монастырь, въ которомъ онъ и умеръ. Въ монастырѣ его посѣтила жена его княгиня Наталья Дмитріевна (родная внучка кн. Михаила Михайловича-Щербатова), которая, конечно, и поставила памятникъ на могилѣ».

Впослѣдствіи, когда мнѣ удалось проникнуть въ монастырскій архивъ, я имѣлъ возможность ознакомиться съ подлиннымъ дѣломъ «государственнаго преступника Шаховскаго», и такъ какъ оно представляетъ несомнѣнный интересъ, то я постараюсь въ одной изъ слѣдующихъ статей передать содержаніе этого «дѣла».

— Это все могилы людей, которые здѣсь похоронены? — спросилъ я садовника, указывая на ряды насыпей, заросшихъ травой и уходящихъ въ глубь монастырскаго сада.

— Да, это все колодники, которые сидѣли здѣсь въ прежнее время въ тюрьмѣ, а также ссыльные изъ духовныхъ лицъ, которые были здѣсь въ монастырѣ на послушаніи… Много ихъ здѣсь сидѣло въ заточеніи, много и помирало…

Съ тяжелымъ, подавленнымъ чувствомъ смотрѣлъ я на эти ряды могилъ, скрывшихъ въ землѣ измученныя тѣла несчастныхъ узниковъ… Въ моемъ воображеніи вставали тѣни людей, исчахшихъ за желѣзными рѣшетками монастырскихъ казематовъ — въ теченіе долгихъ лѣтъ суроваго заточенія.

— Вы — здѣшній? — спросилъ я садовника.

— Нѣтъ… я — дальній.

— А откуда вы, можно узнать?

— Я… съ юга… екатеринославскій, — не сразу отвѣтилъ садовникъ, смотря куда-то въ сторону.

Въ его отвѣтахъ чувствовалась какая-то особенная сдержанность, отсутствіе желанія говорить о себѣ.

— А что священникъ Цвѣтковъ сидитъ въ крѣпости? — спросилъ я.

— Да, сидитъ.

— А Подгорный?

— Тоже сидитъ.

— А еще кто?

— Еноховцы сидятъ… четыре человѣка, изъ Саратовской губерніи… Николай Ивановичъ Добролюбовъ, изъ Нижняго-Новгорода вотъ уже больше двадцати лѣтъ сидитъ здѣсь… Крестьянинъ Уточкинъ… іеродіаконъ Пименъ изъ Молдавіи. Ермолай Федосѣевъ за то, что въ пещерѣ жилъ… Священники Рудаковъ и Синцоровъ…

— А Ковалевъ? — спросилъ я.

— Да… сидитъ… вы простите… мнѣ пора идти, — какъ-то вдругъ спохватился онъ.

— Ну, что же, идемте вмѣстѣ.

Мы вышли изъ сада. Мой спутникъ заперъ на замокъ калитку и попрощался со мной.

Увидѣвъ, что онъ направляется къ крѣпости, я пошелъ вслѣдъ за нимъ. Вотъ онъ остановился у воротъ, ведущихъ въ крѣпость и — я не замѣтилъ хорошенько, постучалъ ли онъ въ нихъ, или же позвонилъ.

— Кто тамъ? — раздался окрикъ изъ-за воротъ.

— Это я… Ѳедоръ, — отвѣчалъ садовникъ.

Загремѣли замки, и затѣмъ одна половина воротъ чуть-чуть пріоткрылась. Садовникъ проскользнулъ туда, ворота быстро захлопнулись, и снова загромыхали замки.

Только тутъ я догадался, кто былъ тотъ садовникъ, съ которымъ я только что бесѣдовалъ и разбиралъ могильныя надписи. Это былъ не кто другой, какъ самъ Ѳедоръ Ковалевъ, печальный герой ужасной трагедіи, разразившейся въ самомъ концѣ 1896 и въ началѣ 1897 года въ Терновскихъ плавняхъ, подъ Тирасполемъ, трагедіи, отъ которой содрогнулась не только Россія, но и весь цивилизованный міръ.

Въ числѣ 25 человѣкъ, которыхъ онъ замуровалъ на смерть въ склепѣ и закопалъ, живыми въ землю, были самые близкіе, самые дорогіе ему люди: родная мать — старуха, родной братъ, и, наконецъ, молодая любимая жена съ двумя его малолѣтними дѣтьми…

Но о Ковалевѣ и другихъ узникахъ Суздальской крѣпости, томившихся въ ней въ 1902—1905 годахъ мы поговоримъ въ одномъ изъ слѣдующихъ очерковъ.

А. Пругавинъ.

"Русская Мысль", кн.I—II, 1908

---

1. Правительственный Вѣстникъ, 1905 г., № 51.
2. Подробнѣе объ этомъ я имѣлъ случай говорить во второмъ изданіи моей книги: «Монастырскія тюрьмы». М. Изданіе «Посредника», стр. 9—14.
3. Вѣроятно, Куруты, съ которымъ Герценъ, живя во Владимірѣ, находился въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ.
4. Каменка впадаетъ въ Нерль, которая въ свою очередь впадаетъ въ р. Клязьму.
5. Изданіе игуменіи Серафимы. Владиміръ, 1900 г.
6. Владиміръ-на-Клязьмѣ, 1878 г. Второе изданіе настоятеля монастыря архимандрита Досифея.
7. «Труды Владимірской ученой архивной коммиссіи». Книга II. Губ. гор. Владиміръ, 1900 г., стр. 31.
8. Архимандритъ Досифей былъ предшественникомъ Серафима Чичагова но управленію Спасо-Ефиміевскимъ монастыремъ.