СУЕТА МІРСКАЯ.
правитьМогильные кресты и памятники со всѣхъ сторонъ обступили церковь женскаго монастыря. Несмотря на высокую плату за землю, число могилъ возросло до того, что ихъ ограды соприкасаются между собою, а неогороженные памятники отстоятъ другъ отъ друга на разстояніе, несравненно меньшее человѣческаго роста.
Передъ входомъ въ церковь покойникамъ нѣсколько просторнѣе. Здѣсь похоронены купцы-милліонеры, знаменитости, цѣлыя княжескія фамиліи. У самой паперти вытянулись въ рядъ бѣлые саркофаги, за ними бронзовые, дорогіе памятники, малахитовыя колонны, каррарскаго мрамора обелиски. Мѣстами поднимаются тяжелыя часовни изъ сѣраго и розоватаго гранита съ зеркальными стеклами, за которыми горятъ неугасаемыя лампады у дорогихъ образовъ.
Памятники стоятъ величественно, какъ на церемоніальномъ выходѣ; осеннее солнце, изрѣдка пробиваясь сквозь тучи, скользитъ по холоднымъ камнямъ и отражается въ золотыхъ буквахъ громкихъ титуловъ и звучныхъ именъ.
По сторонамъ церкви могилы расположены гораздо чаще, а сзади онѣ такъ сплотились, что сквозь ихъ толпу почти нѣтъ возможности протиснуться. Здѣсь погребены прежніе члены самаго разнообразнаго общества — купцы, чиновники, генералы, дѣти, монахини. Смерть произвела среди нихъ свою страшную нивелировку.
Могильные памятники на нѣкоторомъ разстояніи представляются грудою камней, оставшихся послѣ разрушенія громаднаго зданія и разбросанныхъ съ тою прихотливостью, которою обладаютъ случай и время. При дневномъ свѣтѣ пустынно и холодно въ этомъ мѣстѣ смерти и разрушенія, но лѣтнею ночью, когда на небѣ засіяетъ луна, а съ земли поднимутся блѣдныя, колеблющіяся испаренія, это мѣсто кладбища оживаетъ: мраморныя плиты съ отчаяніемъ припадаютъ къ землѣ, блѣдныя колонны поднимаются и задумчиво вперяютъ свой взоръ въ темное небо; все это безшумно колышется, трепещетъ, передвигается, невольно сжимая сердце и наводя холодный ужасъ.
На памятникахъ высѣчены надписи — съ одной стороны имя усопшаго и день его смерти, съ другой текстъ священнаго писанія, изреченіе или стихъ. Прежде, вѣроятно, между могилами проходили тропинки, къ которымъ памятники были обращены своею лицевою стороной; теперь проходы заняты могилами, а потому послѣдовательность въ направленіи памятниковъ нарушена и надписи пестрятъ своимъ разнообразіемъ. Нѣкоторые говорятъ о тоскѣ и неподдѣльномъ горѣ, на другихъ высѣчены длинныя, тяжелыя и неумѣстныя изреченія, третьи оскорбляютъ нравственное чувство пошлыми и нескладными стихами, въ которыхъ выражены сѣтованія на усопшаго за то, что онъ оставилъ родныхъ среди печалей и слезъ сего міра.
Надписи памятниковъ и самый ихъ видъ невольно настраиваютъ душу на торжественный тонъ, а мысль наводятъ на размышленія о ничтожности человѣческой жизни. Настроеніе это усиливается курантами монастырской колокольни: они звонко и назойливо выбиваютъ четверти въ этомъ царствѣ вѣчности, гдѣ столѣтія составляютъ неуловимыя мгновенія.
Воскресный день. Все утро моросилъ мелкій осенній дождь, теперь проглянуло солнце. Подъ его теплыми лучами быстро просыхаютъ полированныя поверхности памятниковъ и лишь во впадинахъ и ноздреватыхъ углубленіяхъ известняка остались небольшія лужицы, въ которыхъ тысячью огней отражается солнце.
Благодаря лившему дождю и обѣденному времени, кладбище пусто. Но, всмотрѣвшись пристальнѣе, среди черныхъ памятниковъ можно замѣтить фигуру человѣка, такую же неподвижную, какъ они. Это средняго роста, сухой старикъ лѣтъ подъ 60. Его гладко выбритое лицо, орлиный носъ и глубокія морщины около рта и вокругъ глазъ придаютъ ему видъ хищной птицы. Онъ сидитъ на зеленой скамьѣ, врытой въ землю; тутъ же лежатъ бережно сложенные пальто, сюртукъ и фуражка съ кокардою; въ рукахъ у него метла, которою онъ подлеталъ площадку передъ скамьей. Стоящій напротивъ памятникъ изъ сѣраго гранита представляетъ гробъ, въ нѣсколько наклонномъ положеніи, съ приподнятымъ изголовьемъ. На крышѣ гроба высѣчены крестъ и надпись:
| Здѣсь покоится прахъ
|
По сторонамъ гроба также надписи; онѣ сдѣланы, очевидно, въ разное время, такъ какъ шрифтъ ихъ не одинаковъ. Въ изголовья высѣчено: «чаю воскресенія мертвыхъ», въ ногахъ: «предаю духъ мой въ руце Твоя», съ лѣвой стороны мелкимъ шрифтомъ изображена притча о дѣвахъ, ожидающихъ жениха, съ правой — некрасивымъ рукописнымъ шрифтомъ стихи, безъ знаковъ препинанія и съ ошибками:
Подъ камнемъ симъ сѣхороненъ прахъ
Того что было человѣкъ
Всю жизнь парилъ онъ въ облакахъ
И мнилъ себя безъ смертнымъ весь свой векъ.
Физическій трудъ, повидимому, утомилъ сидящаго на скамьѣ: онъ тяжело дышетъ, а на его старомъ лицѣ недовольное и брезгливое выраженіе.
— Обитель вѣчную устроили себѣ? — слышится сзади него женскій голосъ.
Онъ вздрагиваетъ и быстро оглядывается. У мраморнаго креста сосѣдней могилы стоитъ немолодая послушница. Ея худенькое, хрупкое тѣло облекаетъ черное шерстяное платье; туго заколотый у подбородка платокъ плотно охватываетъ голову и широкими, мягкими складками падаетъ на плечи. Сложенныя вокругъ креста руки будто сдѣланы изъ воска. Въ блѣдномъ лицѣ ни кровинки; оно изборождено морщинами, — не тѣми глубокими слѣдами, которые оставляетъ тяжелое горе, а мелкою сѣтью, какая бываетъ на лицѣ увядшихъ дѣвушекъ. Она привѣтливо киваетъ головкою и продолжаетъ пѣвучимъ тономъ:
— Хорошо у насъ здѣсь, — такъ ужь хорошо, что и выразить нельзя! Спокойно, да радостно, истинно — Божье благословеніе надъ мѣстомъ нашимъ покоится. Сейчасъ за оградою міряне живутъ, а къ намъ не доходитъ ни суета мірская, ни злоба, ни зависть, какъ въ прочихъ обителяхъ… А въ храмѣ нашемъ какое великолѣпіе! Стоишь на службѣ, крутомъ торжественно и тихо, такъ и чудится, что на воздухъ тебя поднимаетъ…Хорошо вамъ будетъ здѣсь, ахъ, какъ хорошо!
— Нечего расхваливать, — грубо перебиваетъ старикъ. — Деньги за мѣсто отдалъ — назадъ не вернете.
Она, какъ бы не слыша, продолжаетъ:
— Мѣсто упокоенія тоже устроено у насъ отличное — у самаго храма. Служба божественная доносится сюда и ладанъ кадильный вѣтеркомъ развѣваетъ, а души усопшихъ лежатъ въ могилахъ своихъ, прислушиваются да радуются. Три раза въ году общую паннихиду по нимъ служимъ, крестнымъ ходомъ обходимъ всѣ могилы; кромѣ того, особливыя паннихиды почти каждый день родственники служатъ. Торжественно у насъ. На прочихъ кладбищахъ шумно, всякій народъ шатается, даже пьяные безобразничаютъ, — суетливо тамъ. А здѣсь хорошо, непорочно.
— Слыхали мы про вашу непорочность! — ворчитъ старикъ, но и это замѣчаніе не производить на послушницу никакого впечатлѣнія.
— Вотъ зиму Господь пошлетъ, — продолжаетъ она восторженно, — покроетъ все снѣгомъ, а наша обитель стоитъ какъ дѣвственница, точно невѣста Христова. Могилы всѣ застелетъ бѣлымъ покровомъ, только памятники красуются да бѣлыми шапками сверкаютъ на солнышкѣ. Такъ это хорошо да красиво! А тамъ настанетъ весна; снѣгъ растаетъ, умоетъ всѣ памятники и забѣгаетъ ручейками; кругомъ все блеститъ и сверкаетъ… Послѣ Воскресенія Христова земля раскроется и проникнетъ туда вешняя вода, — проникнетъ и пойдетъ будить все сущее отъ зимняго лежанія. Коснется травки — она оживетъ и потянется на свѣтъ Божій, покойниковъ коснется — они затрепещутъ и возрадуются въ могилахъ. Весною Духъ Божій спускается на землю — оттого все радуется и благоуханіе въ воздухѣ. Люди становятся добрыми да привѣтливыми…
— А зачѣмъ мѣсто мое загородили? — неожиданно поворачивается къ ней старикъ и негодующе показываетъ на сосѣдній памятникъ.
— Не слышу, у меня никакого слуху нѣтъ, глуха я, — говорить послушница и прижимаетъ тонкіе пальцы къ ушамъ. Потомъ, какъ бы сообразивъ значеніе его жеста, прибавляетъ: — На прошлой недѣлѣ памятникъ поставили. Мужъ радѣетъ объ усопшей.
Памятникъ представляетъ чудной красоты колонну съ разбитымъ верхомъ. На цоколѣ изъ чернаго мрамора золотыми буквами выбито: «Господи Всемогущій, ты вѣдаешь, кого я потерялъ». У подножія колонны лежитъ прекрасный вѣнокъ изъ живыхъ цвѣтовъ.
— Молодая еще была, упокой Господи душу ея, — продолжаетъ послушница. — Говорятъ, цѣлый годъ ногами не ходила, а все въ креслахъ на колесахъ возили; ужь какіе, какіе доктора ее ни лечили, и за границу возили, и денегъ не жалѣли, а, должно быть, такъ Богу угодно было, чтобы не жила на этомъ свѣтѣ. Какъ весла пришла, такъ и преставилась. Передъ смертью, говорятъ, все просила къ окну ее подвезти. Подвезутъ, раскроютъ окно, а она такъ и хватается за воздухъ, такъ и ловитъ руками… Цѣпями желѣзными прикованы мы къ грѣховному міру, а того не понимаемъ, что въ свѣтлой обители Господней вѣчная радость для души настанетъ. Вотъ и мужъ тоже: плачетъ, убивается…
— Надоѣла, глухая тетеря, пошла прочь! — грубо перебиваетъ ее старикъ и машетъ ей рукою. Она умолкаетъ и съ недоумѣніемъ смотритъ на него. Ея большіе глаза широко раскрываются, по лицу разливается краска. Видя, что она не уходитъ, онъ грубымъ движеніемъ поворачиваетъ ее за плечо и слегка толкаетъ. Она опускаетъ голову и, быстро семеня ногами, не оглядываясь, поспѣшно направляется въ обители.
— Размазываетъ нѣжности, — ворчитъ старикъ, — а сами, окаянныя, только и думаютъ, какъ бы содрать подороже. Непорочныя!
Онъ сгребаетъ соръ къ сосѣдней могилѣ и, отряхнувъ платье, медленно и бережно одѣвается.
— Илья! — кричитъ онъ, спустя минуту, проходящему вдали, сторожу. Тотъ поспѣшно подбѣгаетъ.
— Чего изволите, Семенъ Ивановичъ? — говоритъ сторожъ, снимая фуражку.
Это еще молодой парень, съ рыжеватою бородкой. Онъ одѣтъ щеголевато и производитъ впечатлѣніе умнаго, но плутоватаго малаго, какіе часто встрѣчаются среди артельщиковъ и торговцевъ.
— Это что же такое у васъ дѣлается? — спрашиваетъ Семенъ Ивановичъ, гнѣвно указывая на сосѣднюю могилу.
— Насчетъ чего-съ?
— Насчетъ жульничества. Содрали съ меня 300 рублей за мѣсто, да и отдали другому.
— Никакъ нѣтъ, Семенъ Ивановичъ, то мѣстность особенная, господинъ Талицынъ за четыре номера заплатили.
— Какая же она особенная мѣстность, когда меня загородили? Ты что же, братецъ, думаешь, я такъ и позволю на моей землѣ чужія рѣшетки ставить, а? Какъ ты думаешь, такъ я и буду молчать?
— Я здѣсь, Семенъ Ивановичъ, не причиненъ, не я продавалъ мѣста.
— Такъ вотъ, ты скажи тѣмъ, что продавали, игуменьѣ своей скажи, что я этого дѣла такъ не оставлю. Я землемѣра приведу, пускай вымѣряетъ; посмотримъ, на какой это особенной мѣстности рѣшетка поставлена! Ты думаешь, если твой Талицынъ тысячу цѣлковыхъ заплатилъ, такъ ужь онъ можетъ мое мѣсто занимать? Нѣтъ, братъ, шалишь! Жульничать не позволяется… Хоть бы я по уговору три копѣйки отдалъ, у меня моей вещи никто не можетъ отнять. Да хорошо, что я еще, благодареніе Богу, живъ, вступиться за свое добро могу; а вотъ, Богъ дастъ, помру, тогда, значитъ, совсѣмъ на меня взлѣзутъ, памятникъ мой, значитъ, по боку, да другой на его мѣсто поставятъ, да?
— Помилуйте, Семенъ Ивановичъ, нешто это возможно? Кощунствовать не полагается.
— Правильно — кощунствовать не полагается! Вотъ за это самое кощунство, что на моей могилѣ рѣшетку поставили, я твою игуменью и потащу къ мировому. Посмотримъ, какъ она тамъ свою непорочность высказывать будетъ!
Илья плутовато улыбается; очевидно, онъ не придаетъ никакого значенія запугиваніямъ барина.
— Но только дозвольте вамъ, Семенъ Ивановичъ, доложить, — говоритъ онъ послѣ небольшой паузы, — напрасно вы себя безпокоить изволите, — вашего номера никто не касался. Все какъ есть стоитъ — и памятникъ, и скамеечка…
— Какъ это ты, Илья, говоришь не подумавши? Ну, вотъ памятникъ стоить, вотъ скамейка… Какъ, по-твоему: нужно ее отодвинуть хоть на аршинъ? Вѣдь, придетъ кто-нибудь посидѣть на моей могилѣ, о душѣ моей помолиться, надо же ему куда-нибудь колѣнки свои дѣвать, какъ ты думаешь? Или ужь такъ: на скамью сѣлъ, а ноги на памятникъ положилъ? Вотъ тебѣ и все мѣсто мое. А рѣшетку гдѣ же я поставлю? Вѣдь, я ее заказалъ.
— И рѣшеткѣ свободно будетъ, — успокоительно говоритъ Илья. — Вотъ здѣсь фундаментъ положатъ; вотъ такъ, отступя, пойдетъ рѣшетка. На скамеечкѣ сядешь и обопрешься на рѣшетку спиною. Чудесно!
— А двери куда же ты отворять будешь? — спрашиваетъ Семенъ Ивановичъ, очевидно, успокоенный соображеніями Ильи.
— Двери съ этой стороны. А еще того приличнѣе здѣсь вотъ. Увнутрь откроешь, вотъ такъ, войдешь и затворишься. Чего же лучше? Оно точно — тѣсненько, прижимаютъ прочія могилы, да, вѣдь, безъ этого нельзя, Семенъ Ивановичъ. Вотъ на первой линіи свободно, тамъ какъ ни загороди, а, все-таки, съ мостковъ подойтить можно. Да, вѣдь, и цѣна тамъ другая…
— Это я, братецъ, и безъ тебя знаю. Такъ неужели же платить 500 рублей за мѣсто? Много ли у васъ охотниковъ платить такія деньги? Въ Москвѣ, говорятъ, каждый день тысячу человѣкъ умираетъ, а къ вамъ, поди, и одного каждый день не привозятъ. Нѣтъ, братъ, у насъ на театры, да на карты деньги бросятъ, а о душѣ не подумаютъ. Для того, чтобы думать объ этомъ, нужно правильныя понятія имѣть, да надлежащую жизнь вести.
— Это точно, Семенъ Ивановичъ. О мірскомъ заботятся, а не объ упокоеніи души.
— Вотъ то-то оно и есть. Почемъ знать, можетъ быть, я свыше своихъ достатковъ для души удѣлилъ; можетъ быть, я тянулся, себѣ во всемъ отказывалъ въ жизни, чтобы заплатить 300 цѣлковыхъ за могилу, да столько же за памятникъ? А ты говоришь — на первую линію! Вотъ теперь опять рѣшетка…
— Чугунную изволили заказать?
— Нѣтъ, пока деревянную. Пока живъ — чугунная будетъ напрасно трепаться да ржавѣть. Не стоитъ. Я ужь такъ положилъ, что теперь деревянную поставлю.
— И отличное дѣло, Семенъ Ивановичъ. Вѣдь, деревянную какъ сдѣлать: иная простоитъ дольше чугунной; потому въ чугунной хрупкости много, задѣлъ ее или толкнулъ нечаянно, она и сломалась. А деревянной что сдѣлаешь, особливо если настоящее дерево выбрать, да выкрасить краской…
— Краской, непремѣнно краской, — подтверждаетъ Семенъ Ивановичъ; видно, что слова Ильи совершенно соотвѣтствуютъ его собственнымъ, давно придуманнымъ соображеніямъ.
— Ежели и долго поживете, она послужитъ въ лучшемъ видѣ; развѣ года черезъ два покрасить придется, потому, сами знаете, всю зиму стоитъ она подъ снѣгомъ, лѣтомъ пыль пристаетъ, опять же птица засиживаетъ. Такъ, вѣдь, это недорого стоитъ, — за рупь въ какой хочешь цвѣтъ окрасятъ. Ну, а помрете скоро, тогда и чугунную не жаль поставить для ублаготворенія своей души.
Илья, поощренный тономъ Семена Ивановича, оживленно продолжаетъ:
— Еще бы! Чѣмъ наслѣдникамъ отдавать, чтобы промотали, лучше для себя сдѣлать, для души удовольствіе.
Соглашается Семенъ Ивановичъ, но напоминаніе о возможности близкой смерти производитъ на него непріятное впечатлѣніе. Онъ встаетъ и надѣваетъ фуражку.
— Идти изволите? — спрашиваетъ Илья. Въ ожиданіи подачки «на чай» онъ семенитъ ногами и вообще выражаетъ нѣкоторое безпокойство.
— Да, пора на квартиру, — засидѣлся я сегодня.
Семенъ Ивановичъ вынимаетъ изъ кармана большой кошелекъ, одно отдѣленіе котораго наполнено мѣдными деньгами.
— Метелка больше не занадобится? — заискивающе спрашиваеть Илья, чувствуя, что ему нужно что-нибудь говорить для сохраненія достоинства.
— Нѣтъ, не занадобится. А ты скажи своей игуменьѣ, что я очень сердить и собираюсь подать на нее въ мировому. Скажи, непремѣнно скажи, слышишь? Я, вѣдь, знаю, какъ съ этимъ народомъ нужно… Ты имъ только позволь — они рады тебѣ на шею сѣсть. Скажи, что землемѣра обѣщалъ въ воскресенье привезти.
— Слушаю-съ, безпремѣнно скажу.
Семенъ Ивановичъ суетъ Ильѣ въ руку нѣсколько мѣдныхъ монетъ и мѣрнымъ шагомъ направляется къ выходу. Скоро его сутуловатая спина скрывается въ сводчатыхъ воротахъ монастыря.
— Ишь, старый чортъ, — ворчитъ Илья, презрительно разсматривая на своей ладони 6 копѣечныхъ монетъ. — На мосту, должно быть, Христа-ради насобиралъ… Аспидъ!
Ровно въ три часа Семенъ Ивановичъ выходитъ изъ канцеляріи и направляется домой обѣдать. Со времени его поступленія на службу, тридцать пять лѣтъ тому назадъ, измѣнился домъ, въ которомъ помѣщается канцелярія, измѣнилась улица, измѣнился самъ Семенъ Ивановичъ, — остались неизмѣнными только его регулярныя появленія въ дверяхъ канцеляріи. Впрочемъ, это утвержденіе, какъ все относительное, требуетъ нѣкотораго ограниченія: 26 лѣтъ тому назадъ Семенъ Ивановичъ пропустилъ одинъ присутственный день по случаю своей свадьбы; черезъ годъ похороны жены заставили его одинъ день не явиться на службу; 12 лѣтъ тому назадъ онъ взялъ отпускъ на 14 дней, чтобы съѣздить въ Пензу для полученія маленькаго наслѣдства, оставленнаго ему матерью, и, наконецъ, на прошлой недѣлѣ болѣзнь задержала его дома въ продолженіе цѣлаго мѣсяца. Между этими интервалами тянулись однообразные служебные дни, до того похожіе одинъ на другой, что утрачивалось всякое представленіе о продолжительности пережитаго времени.
Сегодня Семенъ Ивановичъ находится въ особенно раздражительномъ состояніи. Недавняя болѣзнь поселила въ немъ назойливую, неотступную мысль о возможности смерти. До сихъ поръ мысль эта представлялась ему въ видѣ безспорнаго факта, примѣнимаго ко всѣмъ людямъ, но безъ всякаго практическаго значенія по отношенію къ нему самому. «Всѣ мы помремъ», — говорилъ онъ всегда при сообщеніи о чьей-нибудь смерти, но никогда при этомъ не сознавалъ ясно, что наступитъ моментъ, когда его собственная жизнь прекратится. Во время послѣдней болѣзни мысль эта впервые предстала предъ нимъ во всей своей непривлекательности и съ тѣхъ поръ не оставляла его ни на одну минуту. То онъ представлялъ себѣ, какъ будетъ лежать глубоко въ землѣ подъ своимъ гранитнымъ памятникомъ, то импровизировалъ толки знакомыхъ по поводу его смерти, то волновался относительно участи, накопленныхъ имъ въ теченіе долгой жизни, вещей, денегъ и выслуженной пенсіи.
Сегодня и на службѣ съ нимъ произошли непріятности: утромъ столоначальникъ сдѣлалъ строгое замѣчаніе по поводу ошибокъ въ переписанной имъ бумагѣ, а при выходѣ пришлось поругаться со сторожемъ, который опять повѣсилъ сверхъ его пальто чужую одежду, причемъ чиновники неистово смѣялись и науськивали на него сторожа. Эти непріятности заставили его окончательно утвердиться на той мысли, которая ему пришла въ голову еще утромъ, когда онъ шелъ въ канцелярію.
Надо, думаетъ онъ, выйти въ отставку и устроить какъ-нибудь жизнь. Пенсію, слава Богу, выслужилъ, а безъ жалованья какъ-нибудь обойтись можно, если посократить расходы. Поди, въ 60 лѣтъ тяжело каждый день ходить на службу и подвергаться вліянію измѣнчиваго столичнаго климата. Осенью приходится шлепать по лужамъ, порывистый вѣтеръ рветъ съ головы фуражку, а пальто какъ губка намокаетъ подъ дождемъ. Зимою мокрый снѣгъ слѣпитъ глаза и затекаетъ за шею, или жестокій морозъ сводитъ старыя ноги. Лѣтомъ нестерпимая жара совсѣмъ разслабляетъ тѣло и лишаетъ аппетита. Прежде, когда онъ былъ помоложе, служба доставляла удовольствіе: порядки были надлежащіе, сослуживцы — все люди солидные, настоящіе чиновники, съ которыми можно было пріятно поговорить, а теперь пошли глупыя новшества и въ чиновники набрали какихъ-то мальчишекъ…
Нить его размышленій внезапно прерываетъ выскочившій изъ-за угла субъектъ, очевидно, поджидавшій Семена Ивановича. Это рослый дѣтина съ испитымъ и исцарапаннымъ лицомъ. Несмотря на холодъ, онъ одѣтъ въ легкій коломенковый пиджакъ, на ногахъ резиновыя калоши, сквозь которыя вылѣзли пальцы; платье и обувь разорваны, всюду виднѣется голое тѣло. Онъ весь съёжился, подогнулъ колѣни и дрожитъ, щелкая при этомъ зубами, какъ голодная, безпріютная собака.
При его внезапномъ появленіи Семенъ Ивановичъ вздрагиваетъ и ускоряетъ шагъ.
— Отецъ, прости блуднаго сына! — говоритъ субъектъ трагическимъ тономъ, стараясь придать умоляющее выраженіе своему хриплому голосу.
Семенъ Ивановичъ ничего не отвѣчаетъ; онъ быстро шаркаетъ своими тяжелыми калошами и закрывается ворртникомъ пальто. Субъектъ бѣгомъ спѣшитъ за нимъ, ёжась и пряча свои красныя руки въ рукава пиджака.
— Прости, отецъ… будь человѣколюбцемъ… Богъ тебя наградить!
— Пошелъ прочь, негодяй, уйди! — злобно шипитъ Семенъ Ива новичъ. — Уйди, пьяница!
— Три дня ничего во рту не было… Помоги, отецъ!
Его окоченѣвшія ноги едва поспѣваютъ за Семеномъ Ивановичемъ. Онъ дѣлаетъ усиліе и, догнавъ отца, схватываетъ его за рукавъ.
— Подай на хлѣбъ сыну родному!
— Пошелъ прочь, — отбивается отъ него Семенъ Ивановичъ, — сейчасъ позову городового!
— А, городового! — хрипитъ пропойца, крѣпко держась за рукавъ Семена Ивановича. — Ну, зови… посмотримъ. Я у отца прошу, мнѣ никто не можетъ препятствовать. А тебѣ кто разрѣшилъ сына роднаго какъ собаку на улицу выгонять? Нѣтъ, стой… зови городового!
Семенъ Ивановичъ отчаянно отбивается отъ него.
Прохожіе, чуя скандалъ, начинаютъ толпиться вокругъ нихъ.
— Какъ ты смѣешь хватать?… Пусти… пусти, негодяй! — кричитъ, запыхавшись, Семенъ Ивановичъ. — Я тебя въ острогъ засажу… сгніешь въ острогѣ, пьяница!
— Ну, сажай въ острогъ, коли право такое имѣешь, — хрипитъ сынъ. Его возбуждаетъ присутствіе зрителей и выпавшая на его долю мелодраматическая роль несчастнаго сына. Онъ сильно жестикулируетъ и старается говорить тономъ трагическаго актера:
— Нѣтъ, стой, не пущу! Я съ голоду умиралъ, но терпѣлъ… честью просилъ, — теперь буду своихъ правовъ искать! Куда дѣвалъ маменькино приданое? Мое оно, подавай сюда… загубилъ ее, кровопійца, теперь меня хочешь уморить съ голоду? Нѣтъ, врешь, не на таковскаго напалъ! Стой, братъ… не пущу! Зови городового, пойдемъ въ оберъ-полицеймейстеру!
Семенъ Ивановичъ съ отчаяннымъ усиліемъ вырывается отъ него, перебѣгаетъ улицу и вскакиваетъ въ проходящій мимо вагонъ конно-желѣзной дороги.
— Проклятый! — кричитъ ему въ догонку сынъ, — околѣешь скоро, все равно всѣмъ завладѣю!
Семенъ Ивановичъ, запыхавшись, опускается на скамью вагона. Въ его ушахъ звучатъ послѣднія слова сына и отдаются въ душѣ мучительною болью. Конечно, онъ завладѣетъ всѣмъ имуществомъ; всѣмъ, что накоплено было лишеніями въ теченіе долгой жизни; какъ сынъ, онъ имѣетъ на это право по закону. Изо дня въ день, десятки лѣтъ копѣйка прикладывалась въ копѣйкѣ, каждая вещица пріобрѣталась обдуманно, послѣ долгой борьбы, отвергались всякія удовольствія въ тотъ періодъ жизни, когда онѣ составляютъ потребность… И вдругъ все это пойдетъ прахомъ, сразу, въ нѣсколько дней… Придетъ какой-то пьянчута и безжалостно растратить все добро, безсмысленно расшвыряетъ его по кабакамъ и безнравственнымъ притонамъ!
Одно представленіе объ этомъ вызываетъ въ душѣ Семена Ивановича дикую злобу противъ сына. Нѣтъ, этому не бывать, — нужно принять какія-нибудь мѣры! Но какія? Раздать все бѣднымъ по духовному завѣщанію? Тотъ же конецъ будетъ. Всѣ бѣдные представляются ему въ видѣ тѣхъ оборванныхъ людей, которые зимою тончатся около кабаковъ, выпрашивая у прохожихъ милостыню, чтобы тотчасъ пропить ее.
Совершенно неожиданно въ его представленіи возникаетъ образъ дѣвушки, блѣдной, съ опущенными въ землю глазами. Во время болѣзни, въ длинныя безсонныя ночи, этотъ образъ неотступно преслѣдовалъ его. Онъ являлся въ видѣ женщины, присутствіе которой очаровывало его, навѣвало невыразимо-сладкое ощущеніе, тѣмъ болѣе сильное, что оно не было раньше извѣдано. Днемъ Семенъ Ивановичъ старался забыть это ощущеніе, но оно, противъ воли, занимало всѣ его мысли; оно всегда ассоціировалось съ представленіемъ о блѣдной дѣвушкѣ, которую онъ зналъ болѣе 15 лѣтъ и на которую раньше, казалось, не обращалъ никакого вниманія. Наконецъ, онъ до того сжился съ образомъ дѣвушки, что сталъ серьезно обсуждать всѣ шансы сближенія съ нею, и мысль о женитьбѣ на ней съ каждымъ днемъ представлялась ему все болѣе и болѣе разумною. Потомъ онъ выздоровѣлъ, жизненныя заботы вновь охватили его, и, войдя въ обычную колею, онъ забылъ о дѣвушкѣ.
Теперь она опять предъ нимъ и онъ пріурочиваетъ къ ней мысль о женитьбѣ, какъ средство для разрѣшенія того мучительнаго вопроса, который его занимаетъ.
Пріѣхавъ домой и пообѣдавъ, Семенъ Ивановичъ, къ удивленію старой кухарки, вмѣсто того, чтобы, по обыкновенію, лечь спать, вновь уходитъ. Онъ направляется въ ту часть города, у рѣки, гдѣ преимущественно живутъ фабричные рабочіе, гдѣ расположены ночлежные дома и копошится бѣднота. Онъ входитъ во дворъ полуразрушеннаго деревяннаго домишка и по грязнымъ ступенямъ взбирается въ темныя сѣни, изъ которыхъ одна изъ дверей ведетъ въ комнату вдовы Дарьи Ивановны.
Эта Дарья Ивановна нѣкогда была замужемъ за мелкимъ чиновникомъ, сослуживцемъ Семена Ивановича, давно овдовѣла и живетъ теперь въ домишкѣ, выстроенномъ покойнымъ мужемъ на чужой усадьбѣ. Срокъ аренды уже окончился, а потому она платитъ за свое помѣщеніе квартирную плату, что не мѣшаетъ владѣльцу земли, при всякомъ случаѣ, говорить, что онъ пріютилъ ее изъ милости. Она съ дочерью занимаетъ одну комнату прежней своей квартиры; въ другой живетъ торговка, Настасья Лукинишна, а третья сдается по угламъ.
Трудно сказать, чѣмъ живетъ теперь Дарья Ивановна. При жизни мужа она терпѣла нужду, но о хлѣбѣ насущномъ не приходилось безпокоиться. Она была озабочена тѣмъ, чтобы свести мѣсяцъ безъ значительныхъ долговъ, боялась, чтобы мужъ не заболѣлъ, чтобы онъ черезъ годъ не лишился мѣста. Теперь она опустилась до того низкаго уровня благосостоянія, когда люди перестаютъ уже мечтать о томъ, чтобы прожить безъ лишеній цѣлый мѣсяцъ, такъ какъ голодъ сосредоточиваетъ всѣ ихъ заботы только на сегодняшнемъ днѣ.
Пока она была здорова, онѣ съ дочерью еще кое-какъ перебивались: то благодѣтельницы помогутъ, то работа какая-нибудь найдется. Въ этомъ отношеніи она была не взыскательна — шила бѣлье на фабричныхъ рабочихъ и мелкихъ чиновниковъ, нанималась въ сидѣлки, мотала нитки на бумагопрядильняхъ, продавала мыло и мороженныя яблоки около бань. Въ этой работѣ ей иногда помогала дочь, но помощь никогда не была существенною, такъ какъ Раиса была болѣзненная дѣвушка и никакая работа у нея не спорилась въ рукахъ.
Годъ тому назадъ съ Дарьей Ивановной случилось несчастіе: она отморозила себѣ ногу; потомъ на ногѣ стали появляться раны, мѣшавшія Дарьѣ Ивановнѣ выходить изъ дому. Къ этому времени Раисѣ отказали отъ мѣста въ больницѣ, куда ее опредѣлила одна изъ благотворительницъ. Она переѣхала въ матери и онѣ зажили вдвоемъ, то питаясь случайными заработками, то голодая по цѣлымъ недѣлямъ.
Сегодня Дарья Ивановна опять больна, а Раиса понесла работу въ пріютъ, на который онѣ шили бѣлье. Ее тамъ задержали и теперь она торопится домой, чтобы напоить чаемъ больную мать. Войдя въ темныя сѣни, Раиса слышитъ мужской голосъ, раздающійся въ ихъ комнатѣ, и съ удивленіемъ начинаетъ прислушиваться.
— Даромъ, что мнѣ шестой десятокъ пошелъ, — говоритъ мужской голосъ, — а отъ невѣстъ мнѣ отбою нѣтъ. Всякихъ сватали — и молодыхъ, и знатныхъ, и богатыхъ. Да я не хочу. Мнѣ не нужно ни знатности, ни-богатства — своего на вѣкъ хватитъ. Я ищу жену смиренную и богобоязненную, чтобы меня почитала, чтобы не финтила, а послѣ моей смерти не растранжирила бы моего добра. Мнѣ такую нужно, чтобы всегда помнила обо мнѣ, да молилась о душѣ моей.
— Ужь это извѣстно, Семенъ Ивановичъ, — говоритъ Дарья Ивановна, — жена должна завсегда молиться объ упокоеніи души своего мужа. Я вотъ до сихъ поръ…
— Не объ васъ рѣчь, Дарья Ивановна, — перебиваетъ ее мужской голосъ. — Вы помолчите, когда съ вами говорятъ.
— Я, Семенъ Ивановичъ, къ слову…
— Такъ вы, Дарья Ивановна, помолчите. Вамъ, собственно, слушать нужно, потому что вамъ хотятъ дать надлежащій взглядъ на предметъ. Вы какъ размышляете насчетъ предложенія Раисѣ Петровнѣ?
— Какое же мое можетъ быть размышленіе, Семенъ Ивановичъ? Не такіе мои годы, чтобы размышленіе имѣть. Да и достатки наши не велики, сами знаете, Семенъ Ивановичъ.
— Ужь на что же хуже? Вотъ поэтому вы и должны помнить, что благодѣяніе я вамъ оказываю. Вѣдь, вы что? Съ голоду не сегодня-завтра умереть должны…
При этихъ жестокихъ словахъ Раиса вздрагиваетъ. Она давно уже замѣчаетъ на лицѣ матери то страшное выраженіе, которое всегда появлялось у больныхъ передъ смертью. Она изучила это выраженіе въ больницѣ и никогда почти не ошибалась. Ей вспоминаются длинныя палаты больницы, тусклый свѣтъ ночниковъ, запахъ лѣкарствъ, глухіе стоны и безсвязный бредъ горячечныхъ больныхъ. Она сидитъ въ большомъ креслѣ и не можетъ сомкнуть глазъ; ей всю ночь чудятся желтыя лица, съ прилипшими ко лбу мокрыми прядями волосъ. Лица выглядываютъ изъ темныхъ угловъ своими воспаленными глазами, безкровныя, сухія губы что-то шепчутъ ей… Не въ силахъ больше сдерживать себя, она бѣжитъ къ старшей сидѣлкѣ и, рыдая, проситъ замѣнить ее кѣмъ-нибудь.
— Будь еще ваша дочь съ лица хороша, — монотонно звучитъ изъ комнаты голосъ, — ну, тогда другое дѣло: въ арфистки пошла бы или къ богатому купцу въ душеньки. Въ Москвѣ красивая дѣвушка всегда себѣ легкій хлѣбъ найти можетъ. Ну, а ваша дочь — другое дѣло: нечего грѣха таить, перестарокъ она у васъ, да и красоты въ ней большой не найдешь.
— Какая ужь при нашей бѣдности красота? Рады, что душа въ тѣлѣ держится.
— Вы, Дарья Ивановна, помолчите, когда съ вами говорятъ. А бѣдностью своей тоже нечего похвалятся, потому что бѣдность нажить всякій можетъ, ничего труднаго въ этомъ нѣтъ. Вы вотъ богатство наживите, тогда и хвалиться можете. Опять тоже про дочь свою такъ выражаться не слѣдуетъ. Для матери всякая дочь должна почитаться красавицею, потому что не въ красотѣ тѣлесной сила заключается, а въ смиреніи и страхѣ Божіемъ. Которая дочь почитаетъ свою мать, та и есть красавица…
Раисѣ почему-то вспоминается больничная церковь и однообразный голосъ дьячка, отчитывающаго по заказу родственниковъ покойника. Еще наканунѣ этотъ покойникъ былъ живымъ человѣкомъ; онъ все время пѣлъ божественныя пѣсни, а когда она подходила мѣнять на головѣ компрессы, онъ ловилъ своими горячими пальцами ея руку и жадно приникалъ къ ней сухими губами. Ночью она опять подошла къ нему… Онъ былъ мертвъ. Тусклые глаза были упорно устремлены на нее, а лобъ казался холоднѣе пузыря со льдомъ… Съ нею сдѣлался истерическій припадокъ, напугавшій больныхъ, послѣ котораго ей отказали отъ мѣста сидѣлки.
А голосъ въ комнатѣ матери продолжалъ отчитывать:
— Раиса Петровна не уродъ какой-нибудь, не хромая, не горбатая. Ежели снять съ нее рубища, да пріодѣть какъ слѣдуетъ, чѣмъ же она будетъ хуже всякой другой барыни? Въ лицѣ у нея, дѣйствительно, краски никакой нѣтъ, такъ это отъ нищеты отъ вашей, а у меня она поправится…
— Какъ не поправиться въ довольствѣ? У нея, вѣдь, то же кровь благородная.
— Опять вы, Дарья Ивановна, не надлежащее говорите. Благородство не въ крови вовсе, — кровь у всѣхъ красная, и у теленка, и у человѣка. Благородство — въ жизни: ежели достатки у васъ есть, чтобы черною работой не заниматься — вотъ и благородство. А у васъ какое благородство? За три цѣлковыхъ все ваше имущество укупить можно, да еще съ вами въ придачу… Такъ вотъ, я говорю: дочку вашу я замужъ за себя беру изъ милосердія, потому состраданіе къ вамъ имѣю. Такъ чтобы она и знала. Будетъ она у меня жить въ довольствѣ, но бѣлоручничать не позволю. Кухарку я отпущу, такъ чтобы она сама по дому управлялась, все какъ слѣдуетъ и на базаръ сходить, и изготовить и прибрать, и бѣлье пошить, или тамъ починить. Чтобы меня почитала, да соблюдала; въ случаѣ, не дай Богъ, болѣзни, чтобы ходила за мною какъ подобаетъ женѣ — со скорбью и сокрушеніемъ.
Раиса съ сильно бьющимся сердцемъ слушаетъ монотонный, старческій голосъ. По этому голосу она давно уже узнала Семена Ивановича, того самаго Семена Ивановича, который читалъ ей длинныя и грубыя нравоученія каждый разъ, когда она ему приносила вычиненное бѣлье. Она вспоминаетъ, какъ онъ, въ послѣдній ея приходъ, сталъ почему-то ласковѣе, напоилъ ее чаемъ а погладилъ по щекѣ. При этой перемѣнѣ въ обращеніи онъ показался ей еще страшнѣе и противнѣе; а когда она сообщила свои впечатлѣнія сосѣдкѣ, Настасьѣ Лукинишнѣ, та замѣтила: «На себя бы посмотрѣлъ, — вѣдь, въ гробъ краше кладутъ. Шкелетъ!»
Теперь этотъ «шкелетъ» пришелъ за нею, хочетъ взять ее себѣ въ жены!
Предстоящая судьба испугала дѣвушку и показалась ей отвратительною, но она несоспобна была на активное сопротивленіе и тотчасъ признала неизбѣжность этой судьбы. Душа ея наполнилась страхомъ и невыносимымъ отчаяніемъ.
— Васъ, Дарья Ивановна, мы опредѣлимъ въ богадѣльню. Вамъ ужь недолго осталось жить, а въ богадѣльнѣ васъ и полечатъ, и молиться о душѣ своей вамъ будетъ свободно.
— Обо мнѣ что ужь говорить, — послѣдніе дни доживаю на этомъ свѣтѣ, — стонетъ Дарья Ивановна.
— Вотъ то-то я и говорю — молиться вамъ теперь о душѣ своей нужно. А Раисѣ у меня хорошо будетъ, ежели сама заслужитъ. Роскошества у меня нѣтъ, а достатковъ хватитъ на жизнь, даже останется кое-что. Все ей оставлю, ежели заслужитъ, съ собою въ гробъ ничего не возьму. Домъ у меня есть, не каменныя палаты, а все тепло будетъ вдовѣ; денежки кое-какія скоплены трудомъ да лишеніями, имущество всякое, пенсіи 90 руб. въ годъ по вдовьему положенію ей причтется. Тоже не найдешь этого на улицѣ, а послѣ вашей нищеты, я такъ размышляю, это цѣлое, какъ говорится, состояніе… А гдѣ же она у васъ по ночамъ-то пропадаетъ? — внезапно перебиваетъ себя Семенъ Ивановичъ. — Смотрите, ужь не балуетъ ли она у васъ?
— Что вы, батюшка Семенъ Ивановичъ! — пугается мать. — Нешто это можно, прости Господи! Работишку она понесла въ привутъ. Сами знаете — мѣсто казенное: пока пересмотрятъ, перечитаютъ, запишутъ, пока фитанцію, да деньжонки выдадутъ, анъ времени сколько уйдетъ! Пошла она въ три часа, а теперь, сами знаете, въ пятомъ ужь и ночь на дворѣ. Что вы, батюшка, нешто я позволю баловать…
— Я, вѣдь, такъ спрашиваю… въ Москвѣ дѣвушкѣ долго ли, дойти до этого, ежели безъ присмотру?
— Нѣтъ, батюшка, нѣтъ, мы хочь и бѣдные, а этого у насъ не полагается.
— Правильно, потому баловство къ бѣдности никакого отношенія не имѣетъ. Что бѣдный, что богатый, всѣ должны нравственность свою соблюдать… Такъ вотъ, Дарья Ивановна, я говорю: все ей оставлю, ежели заслужить. При жизни должна любить и помигать меня, въ болѣзни ухаживать, а послѣ смерти молиться… Четыре паннихиды приказываю ей служить по моей душѣ, каждый годъ четыре паннихиды. Такъ и въ завѣщаніи напишу. До самой смерти чтобы трауръ не снимала и замужъ ни за кого вторично не выходила…
Раиса больше не можетъ слушать. Она вбѣгаетъ въ комнату Настасьи Лукинишны и съ отчаяніемъ падаетъ на ея постель. Добрая женщина утѣшаетъ ее, негодуетъ, бранитъ Семена Ивановича.
— Полно убиваться-то, — говоритъ она, — все равно скоро околѣетъ. Послѣ свадьбы похороны ему справимъ. То-то заживешь въ богатствѣ.
Раиса вышла замужъ за Семена Ивановича. Въ теченіе мѣсяца онъ каждый день приходилъ въ ихъ убогую каморку, приносилъ недорогія матеріи для приданаго, причемъ каждый разъ читалъ длинныя нравоученія, жаловался на расходы и попрекалъ ихъ бѣдностью.
Передъ свадьбою она съ женихомъ ѣздила молиться къ Троицѣ. Во всю дорогу онъ дѣлалъ посмертныя распоряженія относительно своего имущества, а она со страхомъ сторонилась отъ него, не чувствуя въ себѣ силы побороть мысль, что ее беретъ замужъ «шкелетъ».
Сегодня въ пустой и полуосвѣщенной церкви она готова была упасть въ обморокъ, а по пріѣздѣ на его квартиру чувствовала все яремя головокруженіе и какое-то стѣсненіе въ груди.
Два немолодыхъ чиновника составляли весь свадебный кортежъ. Они выпили водки, нѣсколько разъ ткнули вилками въ тарелки съ селедкою и желтою семгой и поспѣшили уйти, не рѣшаясь даже заявить, что водка горька безъ поцѣлуевъ молодыхъ. Въ комнатѣ чувствовалось тяжело, какъ послѣ похоронъ.
Проводивъ гостей, Семенъ Ивановичъ возвращается въ женѣ. Онъ настроенъ особенно торжественно, а потому рѣчь его неудержимо льется; своимъ непріятнымъ, старческимъ голосомъ онъ говоритъ о святости брака, о будущихъ обязанностяхъ Раисы, о томъ, какъ ей нужно будетъ вести хозяйство… Очевидно, его увлекаетъ собственное краснорѣчіе и то, что онъ говоритъ, кажется ему необыкновенно умнымъ и назидательнымъ.
Но Раиса неспособна достаточно оцѣнить это краснорѣчіе, — она находится въ томъ угнетенномъ состояніи, которое предшествуетъ нервнымъ кризисамъ. Въ груди она чувствуетъ тяжелое стѣсненіе, а по всему тѣлу точно пробѣгаетъ электрическій токъ, заставляющій ее по временамъ вздрагивать. Мысли въ ея головѣ безсвязно путаются, неожиданно вызывая воспоминанія о давно забытыхъ предметахъ; потомъ возникшее представленіе обрывается и она начинаетъ твердить про себя какое-нибудь слово, не давая себѣ отчета въ его значеніи. Но надъ всѣмъ этимъ стоитъ что-то гнѣтущее — не то мысль, не то ощущеніе, что-то тяжелое, связанное съ ея новымъ положеніемъ и личностью Семена Ивановича. Она невольно слѣдитъ за его движеніями, а когда онъ приближается, у нея усиленно бьется сердце и горло сжимается спазмою.
Вдругъ въ кухнѣ поднимается шумъ… Настасья на кого-то ворчитъ, потомъ голосъ ея повышается и переходитъ въ гнѣвные окрики.
— Ахъ, ты, старая… — слышится хриплый мужской голосъ. — Какъ ты смѣешь не допускать?… Я проздравить пришелъ папеньку, а ты смѣешь…
Семенъ Ивановичъ стремительно выбѣгаетъ въ кухню, изъ которой затѣмъ доносится усиленная возня и смѣшанный гулъ нѣсколькихъ голосовъ. Потомъ дверь со двора съ шумомъ захлопывается и сразу наступаетъ глубокая тишина. Раиса, блѣдная я дрожа всѣмъ тѣломъ, стоитъ, прижавшись къ стѣнѣ; она знаетъ, что тамъ происходитъ расправа съ сыномъ Семена Ивановича, тѣмъ жалкимъ, оборваннымъ молодымъ человѣкомъ, который всегда невольно вызывалъ ея сожалѣніе.
Минутъ черезъ пять возвращается Семенъ Ивановичъ. Онъ взволнованъ и тяжело дышетъ.
— Проклятый, — шипитъ онъ, — каторжникъ, пьяница, всю жизнь только обкрадывалъ да страмилъ меня!… Слушай, Раиса, — неожиданно поворачивается онъ къ ней, — чтобы ты его не посмѣла никогда пустить сюда! Никогда — ни теперь, ни послѣ моей смерти! Это тебѣ мое завѣщаніе… Съ голоду будетъ околѣвать подъ заборомъ, чтобы ты ему корки хлѣба не смѣла подать! Ослушаешься — я тебя въ могилѣ проклинать буду!
Онъ долго еще ходитъ по комнатѣ; громыхаетъ стульями и ругаетъ сына. Потомъ, успокоившись, онъ приказываетъ женѣ ложиться спать.
Она машинально идетъ въ другую комнату, дрожащими руками раздѣвается и ложится на широкую постель.
Лампада въ углу сквозь зеленое стекло освѣщаетъ комнату тусклымъ, мерцающимъ свѣтомъ. За дверью старая кухарка стучитъ посудою, а Семенъ Ивановичъ своимъ монотоннымъ голосомъ дѣлаетъ хозяйственныя распоряженія. Затѣмъ они идутъ въ кухню, а оттуда во дворъ. Наступаетъ глубокая, унылая тишина. Раисѣ кажется, что она заключена въ могилу.
Черезъ нѣсколько времени въ сосѣднюю комнату кто-то входитъ и начинается тихая возня, шуршаніе платья и скрипъ снимаемыхъ сапогъ. Раиса шепчетъ молитву и, быстро крестится. Потомъ какая-то тѣнь проскальзываетъ въ спальню и останавливается у образа, вырисовываясь страннымъ силуэтомъ на освѣщенномъ лампадою кругѣ. Тѣнь колеблется и извивается; она падаетъ и разливается по полу, потомъ, неожиданно, ростетъ, вытягивается и упирается въ потолокъ. Раиса чувствуетъ, что сердце перестаетъ биться… Она закрываетъ глаза.
Черезъ нѣсколько времени ей чудится около постели присутствіе посторонняго существа. Широкая, черная тѣнь колышется надъ нею, размахивая высоко поднятыми руками; затѣмъ черная оболочка спадаетъ и передъ нею стоитъ что то бѣлое, длинное и прозрачное, какъ паръ…
— Завтра, Раичка, я тебя поведу на свою могилу, — говоритъ привидѣніе.
Раиса вскрикиваетъ… Съ нею дѣлается истерическій припадокъ.