Суд победителей (Войтинский)/ДО

Суд победителей
авторъ Владимир Савельевич Войтинский

Опубл.: 1911. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

Судъ побѣдителей.

Вы читали о массовыхъ политическихъ процессахъ съ сотнями обвиняемыхъ?

Читали о безпощадныхъ приговорахъ съ десятками смертныхъ казней?

Читали объ униженіи революціонеровъ, припавшихъ къ ногамъ побѣдителей съ мольбами о милости?

Вы читали объ этомъ не разъ, но только мелькомъ, въ газетахъ, въ отдѣлѣ телеграммъ или въ петитѣ хроники. И, вѣроятно, многое въ этихъ отрывочныхъ извѣстіяхъ оставалось для васъ непонятнымъ, недосказаннымъ…

Когда я былъ на волѣ, то мнѣ тоже приходилось встрѣчаться въ газетахъ съ подобными извѣстіями, но я не задумывался серьезно надъ ихъ значеніемъ и потому не могъ понять ихъ въ полномъ объемѣ. Но вотъ на моихъ глазахъ разыгралась судебная и тюремная драма, въ которой были двѣ сотни обвиняемыхъ и десятки приговоренныхъ къ смертной казни, въ которой было и униженіе покаявшихся революціонеровъ…

Можетъ быть, часть того, что я видѣлъ, будетъ интересна для людей, которые стараются осмыслить извѣстныя явленія нашей печальной русской жизни, но не были поставлены въ столь благопріятныя условія для наблюденій, какими пользовался я за послѣдніе годы. Постараюсь поэтому, насколько хватитъ силъ и умѣнья, передать прошедшія мимо меня картины.

I.

Томительно скучно тянулось время въ тюрьмѣ. Грязныя, полутемныя камеры со сводами… Уродливыя окна, загороженныя толстыми уродливыми полосами желѣза… Пыльный дворъ, окруженный высокой кирпичной стѣной… Напряженный гулъ множества голосовъ днемъ и жуткая, подстерегающая тишина ночью… Все это тупой тяжестью ложилось на душу.

Я сидѣлъ въ большой общей камерѣ. Число заключенныхъ колебалось въ ней отъ 40 до 70. Здѣсь содержались подслѣдственные политическіе и составъ ихъ мѣнялся каждый мѣсяцъ, каждую недѣлю. Одни выбывали изъ камеры. Другихъ приводили на ихъ мѣсто. Приводили изъ другихъ камеръ той же тюрьмы, приводили присланныхъ изъ другихъ тюремъ, а чаще всего приводили вновь арестованныхъ. Уводили изъ нашей камеры заключенныхъ то въ другія камеры, то въ контору тюрьмы на этапъ или на освобожденіе, то въ секретку — приговоренныхъ къ смертной казни.

Кругомъ меня жили люди, изъ которыхъ многимъ не суждено было выйти на волю, люди, изъ которыхъ многіе носили уже печать смерти на челѣ. У каждаго была своя исторія. И исторія каждаго представляла собой отдѣльный осколокъ кошмарной русской жизни. И я жилъ среди этихъ людей, стараясь запечатлѣть въ памяти ихъ лица, стараясь разобраться въ тѣхъ силахъ, которыя привели всѣхъ ихъ въ тюрьму, а многихъ изъ нихъ къ подножію висѣлицы.

Здѣсь познакомился я съ Григоріемъ Клименкомъ и другими участниками той драмы, о которой я хочу разсказать. Помню свою первую встрѣчу и первый разговоръ съ Клименкомъ.

Я только что кончилъ утренній чай, когда рѣшетчатая дверь нашей камеры повернулась на ржавыхъ визжащихъ петляхъ.

— Здравствуйте, товарищи! Къ вамъ на жительство! — раздался съ порога громкій и грубый голосъ.

Я взглянулъ на вновь прибывшаго. Это былъ рабочій, лѣтъ 25 на видъ, высокаго роста, плечистый, съ большой головой, широкимъ, скуластымъ лицомъ и цѣлой копной густыхъ, непослушныхъ волосъ. Что-то медвѣжье было въ его грузной, могучей фигурѣ, все дышало въ немъ силой и притомъ какой-то элементарной, стихійной силой, которой не коснулось вліяніе культуры. Добродушное и вмѣстѣ съ тѣмъ упрямое лицо, — типичное лицо малоросса. Рѣзко очерченный крупный ротъ съ блестящими бѣлыми зубами. Глаза смотрѣли твердо и прямо.

Я сразу узналъ Клименка, о которомъ уже много слыхалъ въ тюрьмѣ. Этого богатыря недолюбливали въ тюрьмѣ за его неуживчивый характеръ, за стремленіе повсюду властвовать, за постоянныя мелочныя ссоры съ товарищами. Но и разсорившіеся съ Григоріемъ товарищи считали его незаурядной личностью: за нимъ было славное прошлое. Въ 1905-омъ году Клименко стоялъ во главѣ рабочихъ огромнаго металлургическаго завода. Тысячи рабочихъ чуть не молились на него, администрація завода его боялась и втеченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ онъ былъ какъ бы признаннымъ «пролетарскимъ директоромъ» завода. И за эти мѣсяцы Григорій показалъ себя человѣкомъ желѣзной воли и человѣкомъ дѣла, а не фразы или личнаго самолюбія. Въ тюрьмѣ сидѣлъ онъ давно, съ 1905-го года, когда его схватили однимъ изъ первыхъ послѣ неудачной попытки возстанія, произведенной рабочими. Но и въ тюрьмѣ Клименко проявилъ себя человѣкомъ борьбы и непреклонной силы воли. Всѣ годы онъ держался въ тюрьмѣ крайне независимо и твердо, не гнулъ головы передъ начальствомъ, съ бѣшеной энергіей, ничего не боясь, протестовалъ противъ каждой несправедливости. Его нѣсколько разъ избивали въ тюрьмѣ за эти протесты, — избивали безпощадно, били прямо на-смергь, и другой, вѣроятно, не выдержалъ бы такихъ истязаній. Но желѣзный организмъ Клименка выдержалъ все. И съ отбитыми внутренностями, съ надломленнымъ здоровьемъ, Григорій оставался такимъ же энергичнымъ и шумнымъ, казался такимъ же крѣпкимъ и сильнымъ, какимъ онъ былъ при приходѣ въ тюрьму нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

Къ намъ въ камеру Клименко вошелъ нагруженный цѣлымъ ворохомъ мѣшковъ, подушекъ и свернутаго платья. Переступивъ порогъ, онъ внимательно осмотрѣлся кругомъ, отыскивая свободное мѣсто. Найдя его недалеко отъ меня, онъ направился туда.

— Здѣсь не занято?

— Нѣтъ! Устраивайтесь.

Клименко тщательно уложилъ на нары свой матрацъ, разгладилъ его, застлалъ одѣяломъ, пристроилъ изголовье, аккуратно сложилъ свои мѣшки и, только устроивъ какъ слѣдуетъ все свое хозяйство, пошелъ здороваться съ товарищами. Но среди обитателей нашей камеры было много новыхъ, недавно прибывшихъ въ тюрьму, которыхъ Григорій не зналъ. Изъ старыхъ же обитателей тюрьмы почти половина была съ нимъ въ ссорѣ за старыя дѣла. Клименко сдѣлалъ видъ, будто не замѣчаетъ холоднаго пріема, оказаннаго ему камерой. Пожавъ руки 3—4 товарищамъ, онъ быстрой, дѣловой походкой подошелъ ко мнѣ и протянулъ мнѣ руку.

— Вы товарищъ Сергѣй?

— Да. А васъ я знаю.

— Ну, я васъ тоже знаю съ разсказовъ другихъ. Здравствуйте. Мнѣ съ вами нужно кое о чемъ переговорить. Вы сейчасъ не заняты?

— Нѣтъ. Чѣмъ могу вамъ помочь?

Мы присѣли на краешекъ наръ и Клименко началъ:

— Я хотѣлъ съ вами посовѣтоваться на счетъ своего дѣла. Вѣдь вы юристъ?

— Не совсѣмъ. Но въ тюрьмѣ, за неимѣніемъ лучшаго…

— Ну, да это собственно и не важно. Вы съ нашимъ дѣломъ знакомы?

— Знаю только, что вы сидите за 1905 г. А въ чемъ обвиняетесь, какія противъ васъ улики, кто съ вами вмѣстѣ по дѣлу, — объ этомъ понятія не имѣю.

— Ну такъ слушайте… Меня арестовали сразу послѣ забастовки и жандармы при арестѣ такъ мнѣ и сказали, что я задержанъ за подстрекательство къ забастовкѣ и за руководительство. Но затѣмъ, на слѣдствіи, мнѣ припаяли возстаніе и еще Богъ знаетъ что. Такъ, собственно, и все дѣло велось. Арестовывали за одно дѣло, на слѣдствіи предъявляли другое, судить будутъ за третье. Это-то и безпокоитъ меня. Нарочно смѣшали вмѣстѣ дѣла 3 заводовъ и чуть ли не 25 станцій желѣзной дороги. Свидѣтелей запугали и запутали до того, что тѣ сами не знаютъ, что показывали. Не знаю, когда будетъ судъ и чѣмъ онъ кончится. Но боюсь, что всѣ эти приготовленія сдѣланы не спроста. Боюсь, что судъ будетъ ужасный…

— А противъ васъ какія улики? Найдено что-нибудь, или оговоръ?

— Какія улики? Принадлежность къ с.-д. партіи я сразу призналъ. Значитъ, каторга уже есть, — это вѣрно, какъ въ аптекѣ. Можетъ, и похуже что ждетъ… Впрочемъ, я не о своемъ личномъ дѣлѣ хотѣлъ посовѣтоваться. А какъ быть вотъ съ чѣмъ: привлекается насъ около 200 человѣкъ. И на этой недѣлѣ на свиданіи мнѣ передали изъ вѣрнаго источника, что на судѣ смертныя статьи будутъ предъявлены чуть ли не всѣмъ обвиняемымъ…

— Какъ такъ «чуть ли не всѣмъ»?

— Да такъ, очень просто… Такъ, вотъ, мнѣ передали.

— Гдѣ же эти ваши сопроцессники, эти 200 смертниковъ? — спросилъ я съ удивленіемъ: — я бы зналъ въ тюрьмѣ…

— Да въ тюрьмѣ насъ содержится съ пятаго года всего человѣкъ 10: вотъ, я, Зубковъ, Хавкинъ, Николаевъ, Яценко… Всего человѣкъ 10 или даже меньше. Остальные всѣ на волѣ. Кто подъ залогъ выпущенъ за 100—200 рублей, кто подъ поручительство или даже такъ, просто подъ подписку о невыѣздѣ, подъ надзоръ полиціи. И многіе увѣрены, что ихъ дѣло давнымъ-давно ужъ прекращено совсѣмъ. А между тѣмъ вокругъ ихъ шеи петля затягивается! Нужно было бы предупредить ихъ, да не повѣрятъ они предупрежденію. Никто даже объ организаціи защиты не заботится. Нужно хоть этимъ дѣломъ заняться. У васъ есть адвокаты знакомые?

— Есть. Но вы хотѣли разсказать о дѣлѣ подробнѣе. А пока я съ самой сутью дѣла все же незнакомъ.

— Ахъ, да! Собственно, общаго дѣла у насъ никакого не было. На желѣзной дорогѣ были свои дѣла, у насъ, на заводѣ да на рудникахъ, — свои. Тамъ, на дорогѣ, до 5-го года и движенія-то не было никакого. А у насъ партійная работа пошла ужъ со 2-го года а въ 3-емъ уже кружки были въ полномъ ходу. Съ сентября 5-го года у насъ, какъ вездѣ, пошли митинги. Выступали и свои, и пріѣзжіе. Для веденія всѣхъ дѣлъ выбрали депутатовъ. Я на заводѣ дружину организовалъ, на случай погрома. И хорошая была дружина: парни одинъ къ одному… Только оружія было маловато. Все обѣщались прислать изъ городского комитета, а присылали самую малость… Такъ что къ пресловутому возстанію у насъ было всего штукъ 40 револьверовъ да винтовокъ… Ну, у желѣзнодорожниковъ было еще револьверовъ 100—150, вмѣстѣ съ бульдожками. А остальное все — пики самодѣльныя.

— Вы сами въ возстаніи не участвовали?

— Нѣтъ. Наканунѣ какъ разъ я выѣхалъ въ деревню на крестьянскій митингъ. Нужно было оратора, который могъ бы по-малороссійски говорить, а отправить было некого. Ну, я и поѣхалъ. Если бы не это, пришлось бы, конечно, и въ бою съ войсками участвовать. Хотя дѣло было нелѣпое.

— Почему же нелѣпое?

— Да началось все такъ неожиданно, безъ всякой подготовки. Наканунѣ еще никто ничего не зналъ. А когда началось, остановить не сумѣли, и получилась исторія, въ которой самъ чортъ не разберется. Вѣдь забастовка и у насъ, и на дорогѣ протекала совершенно мирно. Только вдругъ прибыли на дорогу войска: немного, — всего рота или даже полроты. Командовалъ солдатами какой-то молодой, зеленый совсѣмъ офицерикъ. Онъ избилъ собственноручно нѣсколькихъ рабочихъ и одного машиниста, который не хотѣлъ вести поѣздъ съ его солдатами. Съ этой станціи, гдѣ онъ хозяйничалъ, дали тогда телеграмму по линіи: просили помощи. Съ сосѣдней станціи тотчасъ же выѣхали дружинники, человѣкъ 18 или 20. Пріѣхали и офицера убили. Затѣмъ дружинники благополучно уѣхали себѣ домой. Только послѣ этого прибыли войска уже въ большемъ количествѣ и на станціи желѣзной дороги, и къ намъ на заводъ. Такъ какъ боялись нападенія со стороны рабочихъ, то солдаты расположились не въ самомъ заводѣ, а немного въ сторонѣ, у начала степи. Мы сразу поняли, что пахнетъ провокаціей, и держались очень осторожно. Но администрація заводская подняла носъ и начала на насъ насѣдать. Рабочіе волновались, такъ что дѣло съ каждымъ днемъ принимало болѣе серьезный оборотъ. Пришлось, наконецъ, отправить депутацію въ контору для объясненій. Я въ тотъ день съ ранняго утра уѣхалъ въ деревню. Пришлось идти Зубкову. Вы Матвѣя знаете?

— Это безрукаго? Видѣлъ мелькомъ на пропускѣ.

— Это желѣзный былъ человѣкъ въ 5-омъ году. Ораторъ чудный и смѣлый такой, рѣшительный… Его рабочіе чертовски уважали у насъ… Ну, Матвѣй пошелъ въ контору. За нимъ, какъ водится, рабочіе повалили толпой. Директоръ сперва не хотѣлъ ихъ принять совсѣмъ. Потомъ принялъ… Но полагаясь на солдатъ и на полицію, онъ такую повелъ линію, что Матвѣй не выдержалъ, бросился къ нему, схватилъ его за грудь… Конечно, вмѣшалась полиція. Началась сумятица, а тутъ подоспѣли войска. Зубкова хотѣли задержать, но рабочіе его отбили. Солдаты тогда пальбу открыли по толпѣ. Матвѣю пулей раздробило руку выше локтя, изъ рабочихъ двоихъ убили, нѣсколькихъ ранили. Толпа, конечно, разбѣжалась. Но горячія головы бросились прямо на станцію и бухъ телеграмму по линіи, чтобы со всѣхъ станцій собирались къ намъ на заводъ дружинники отомстить солдатамъ за пролитую кровь… Къ вечеру стали съѣзжаться дружинники: съ одной станціи 5 человѣкъ, съ другой — 25, съ третьей 50. Иные съ револьверами или съ винтовками, иные съ самодѣльными пиками. Наши рабочіе тоже вооружились кто чѣмъ могъ. Ночью набралось вокругъ станціи человѣкъ съ 1000, а то и до 2000. Солдаты, человѣкъ 200—300, стоятъ съ другой стороны завода, у степи. Но какъ офицера у солдатъ не знаютъ, что дѣлать, такъ и наши — мнутся на мѣстѣ, толпятся вокругъ вокзала и никакъ не могутъ рѣшить, съ чего начать. Я далеко въ ту ночь былъ. Зубковъ лежалъ въ больницѣ — ему пришлось руку отнять по самое плечо. Толпой руководить некому. Выискался, было, какой-то интеллигентъ: «я, говоритъ, раньше офицеромъ былъ. Могу вами командовать…» Но знаете, какъ у насъ ко всякимъ командирамъ относятся? — его рабочіе прогнали. Шумѣли, галдѣли… Наконецъ, уже послѣ 12 часовъ ночи учитель одинъ, изъ сосѣдней деревни, повелъ толпу прямо къ казармамъ. Спереди шли съ винтовками и съ револьверами. Было также бомбъ съ десятокъ или около того. А позади, чуть не на версту хвостъ пиконосцевъ. Окружили казарму… Казарма-то въ котловинѣ оказалась, кругомъ холмы, такъ что позиція у нашихъ вышла удобная, хоть куда. Бомбъ почему-то бросать не стали (а, можетъ быть, и бросали, но бомбы такія попались, что не взорвалась ни одна), открыли стрѣльбу по окнамъ… Солдаты, вмѣстѣ со своими офицерами, выскочили во дворъ и тоже давай палить. Учитель, какъ стоялъ впереди, такъ и свалился однимъ изъ первыхъ, и не застоналъ даже… Кругомъ тоже порядочно было убитыхъ и раненыхъ. А главное — ночь, темень, ни эти не видно… Со всѣхъ сторонъ выстрѣлы гремятъ, а гдѣ свои стрѣляютъ, гдѣ солдаты, ужъ не разобрать совсѣмъ… Ну, рабочіе растерялись и дрогнули. Солдаты, конечно, этимъ воспользовались, пробились въ степь. Тамъ къ нимъ подкрѣпленіе подошло (не то сотня казаковъ, не то взводъ драгуновъ). Вотъ солдаты и двинулись на станцію. Тутъ картина совсѣмъ перемѣнилась. У нихъ винтовки чуть ли не на 5 верстъ бьютъ, а у нашихъ — бульдожки несчастные да браунинги… Началась паника: рабочіе побросали оружіе и побѣжали — кто въ село, кто къ руднику, кто на вокзалъ. Только крыловская дружина, человѣкъ 50, отступила въ полномъ порядкѣ къ желѣзной дорогѣ, укрѣпилась на эстакадѣ и продолжала отстрѣливаться. Когда ужъ остальные всѣ сдались, офицеръ предложилъ крыловцамъ почетную капитуляцію: чтобъ они прекратили стрѣльбу и уѣзжали съ оружіемъ и со знаменемъ. Дружинники такія условія приняли. Ну, подали имъ съ запасного пути особый поѣздъ, сѣли они и уѣхали съ марсельезой. А остальную толпу солдаты окружили кольцомъ, наставили ружья. Офицеръ приказалъ всѣмъ пѣть «Боже царя храни»… Тѣ пропѣли кое-какъ. Тогда офицеръ еще комедію примиренія разыгралъ: вызвалъ впередъ трехъ стариковъ съ бородами, обнялся и поцѣловался съ ними. Вотъ и все наше возстаніе…

— А убитыхъ было много?

— Порядочно. У насъ человѣкъ 30, да у солдатъ человѣкъ 20. Впрочемъ, въ оффиціальномъ сообщеніи они написали, что солдатъ меньше было убито.

— Это серьезно. А аресты когда начались?

— Тогда, послѣ бою никого не арестовали. Офицеръ, видно, на своихъ солдатъ не больно надѣялся. Да и вообще въ то время власти не знали, чѣмъ революція кончится. А потомъ уже начали хватать, когда увидѣли, что за ними верхъ остался. Хватали безъ всякаго толку, безъ разбору, кого попало, кто подъ руку подвернется. Каждый чинушъ хотѣлъ проявить свое усердіе. А другіе усердствовали, чтобы отъ себя подозрѣнія отклонить: вѣдь грѣховъ на каждомъ съ 5-го года накопилось достаточно. При арестѣ избивали, застращивали всѣхъ… Меня, впрочемъ, не били, такъ какъ схватили раньше, чѣмъ другихъ. Но статью всѣмъ предъявили сперва самую пустяшную: за участіе въ забастовкѣ. А передъ Думой, когда начались разговоры объ амнистіи, почти всѣхъ выпустили. Оставили въ тюрьмѣ только насъ, вотъ, человѣкъ десять… Тогда даже не зналъ никто, въ какомъ судѣ мы будемъ судиться. Думали, дѣло пойдетъ въ палату, такъ какъ въ то время военнаго положенія въ губерніи не было. А теперь дѣло перешло въ военный судъ. Обвинительный актъ, говорятъ, уже изготовленъ и статьи всѣмъ тамъ переиначили. Вотъ, и начинаютъ хватать на станціяхъ нашихъ обвиняемыхъ… Вы скоро увидите, товарищъ, этихъ людей, они съ революціей ничего общаго не имѣли! Эти годы они оставались на службѣ и всѣ были увѣрены, что и суда-то надъ ними никакого не будетъ. А теперь ихъ же будутъ судить по смертнымъ статьямъ!…

— Вы говорили, предупредить ихъ нельзя, чтобы забирали свои пожитки и уѣзжали по-добру-по-здорову куда-нибудь подальше?

— Можно предупредить! Да что толку? Эта публика нашимъ предупрежденіямъ, все равно, не повѣритъ. Нужно позаботиться о защитѣ. Съ мѣстными защитниками я говорилъ. Но ихъ не хватитъ. Народъ больно жидкій и ненадежный…

— Васъ кто защищаетъ?

— Я самъ буду защищаться. Но какъ быть съ этимъ стадомъ, которое къ намъ пригонятъ? Тамъ есть такіе типики, что способны въ союзъ русскаго народа обратиться за защитникомъ, если мы имъ защиты не подготовимъ.

— Ну, о союзникахъ мы могли бы не безпокоиться. Да и откуда возьмутся среди вашихъ союзники? — замѣтилъ я съ недовѣріемъ.

Григорій заволновался:

— Вы не знаете, какъ велось у насъ слѣдствіе… Кого тамъ только нѣтъ! Эти желѣзнодорожные шмендрики сплошь да рядомъ другъ друга изъ мести оговаривали. Поссорятся двое изъ-за дѣвки и бѣгутъ къ слѣдователю или къ жандармамъ. «Онъ въ стачечномъ комитетѣ участвовалъ!» «Онъ убивать офицера ѣздилъ!» Жандармы обоихъ и заметаютъ… для счету. Благо, что улики противъ обоихъ нашлись… А то въ пьяномъ видѣ иной навралъ на себя съ три короба: знай, молъ, нашихъ, какіе мы герои. А на слѣдствіи такой герой по питейной части оказывается ужъ мало-мало не главой движенія… Другіе ради спасенія шкуры съ самаго 5-го года ужъ состоятъ въ патріотахъ. Эту публику знать нужно. А я то ее слишкомъ хорошо знаю. Не одни желѣзнодорожники здѣсь хороши: изъ рабочихъ забрали тоже совсѣмъ несознательныхъ. Иной въ 5-омъ году, въ массѣ, былъ туда-сюда, а теперь съ нимъ лучше не встрѣчаться. Я говорю вамъ, изъ нашего процесса столько грязи будетъ, что не оберешься. Объ этомъ нужно заранѣе подумать…

Клименко помолчалъ, и затѣмъ прибавилъ:

— Что на судѣ грязь выступитъ, это я со своей точки зрѣнія говорилъ, какъ партійный человѣкъ… Но и о другомъ нужно позаботиться. Вѣдь нахватали и судить будутъ за наше дѣло людей, которые за наше дѣло не должны отвѣчать. А у нихъ семьи, дѣти. За свое дѣло мнѣ отвѣтить не тяжело. Но другихъ за собою тащить?.. Чтобъ за насъ мстили этому стаду?.. Это хуже всего. Этого нельзя допустить ни въ коемъ случаѣ!

Мы долго бесѣдовали съ Григоріемъ объ организаціи защиты къ предстоящему суду. Написали письма кое-кому изъ видныхъ русскихъ адвокатовъ. Но время было глухое, тяжелое. Политическіе процессы, даже съ двумя сотнями обвиняемыхъ, мало кого интересовали. И, не смотря на всѣ хлопоты, дѣло организаціи защиты очень слабо подвигалось впередъ.

II.

Начали приводить въ тюрьму вновь арестованныхъ желѣзнодорожниковъ, обвиняемыхъ въ захватѣ желѣзной дороги, въ забастовкѣ, въ возстаніи…

Въ первый вечеръ привели къ намъ въ камеру четверыхъ. Одинъ изъ нихъ былъ очень веселъ и казался ни чуть не смущеннымъ своимъ переселеніемъ въ тюрьму. Покачиваясь и широко улыбаясь, вошелъ онъ въ камеру, споткнулся было на порогѣ, но удержался за стѣну, добродушно выругался и сразу пошелъ знакомиться съ обступившими его заключенными. На видъ ему можно было дать 22—23 года. Средняго роста, съ непомѣрно большой головой, съ выпуклымъ, «умнымъ» лбомъ и маленькими осоловѣлыми глазами, съ выбритымъ по хохлацки краснымъ, лоснящимся отъ пота лицомъ, развязный и возбужденный, — онъ казался разудалымъ парнемъ, загулявшимъ на радостяхъ.

— Миръ вамъ, и я къ вамъ! — весело кричалъ онъ: — Всей честной компаніи наше съ кисточкой! Вашу руку, товарищъ. Паазвольте познакомиться: я — Филипченко… можетъ быть, по обвинительному акту читали-съ про Филипченка, про машиниста Филдиченка? Такъ я тотъ самый машинистъ и есть, машинистъ Филипченко!.. Да-съ! И съ вами, господинъ студентъ, познакомиться позвольте. Очень пріятно… Филипченко я, и завсегда люблю съ образованнымъ человѣкомъ…

Филипченко со всѣми знакомился, всѣмъ одинаково радушно жалъ руки, а къ Григорію полѣзъ даже цѣловаться. Арестанты кругомъ смѣялись: слишкомъ ужъ отличалась сіяющая рожа пьянаго машиниста отъ унылыхъ физіономій, съ которыми обыкновенно приходятъ люди въ тюрьму.

Но прибывшіе съ Филипченкомъ товарищи не раздѣляли его радостнаго настроенія. Смущенные и подавленные стояли они у дверей, не зная, куда пойти, гдѣ сложить свои пожитки. Среди нихъ выдѣлялся высокій старикъ съ длинной сѣдой бородой и красивымъ выразительнымъ лицомъ. Онъ былъ одѣтъ въ форменную тужурку, на головѣ имѣлъ фуражку съ малиновымъ околышемъ. Старикъ, видимо, бодрился и старался не выдать ничѣмъ своего волненія, но глаза его и сжатыя губы показывали, чего стоитъ ему это наружное спокойствіе. Въ тюрьмѣ рѣдко можно встрѣтить человѣка съ сѣдой бородой и старость какъ-то невольно внушаетъ сочувствіе томящейся въ тюрьмѣ молодежи. Поэтому и на прибывшаго къ намъ высокаго старика арестанты смотрѣли съ сочувствіемъ и любопытствомъ.

Прибывшій вмѣстѣ со старикомъ молоденькій юноша въ формѣ желѣзнодорожнаго служащаго казался рядомъ съ нимъ жалкимъ, перепуганнымъ. Страхъ и отчаяніе были написаны на его красивомъ безбородомъ лицѣ. Лицо это было совершенно женственное: невысокій бѣлый лобъ, красивые каріе глаза, нѣжныя щеки, тонкій, изящно очерченный ротъ. Но было что-то отталкивающее въ его женственности и во всей его жиденькой фигуркѣ, затянутой въ франтовскую тужурку и такіе же франтовскіе узенькіе брючки.

Четвертый изъ вновь прибывшихъ былъ оборванъ и грязенъ, косматъ и безобразенъ съ лица. Невысокаго роста, очень плотный, въ огромной черной бородой, которая начиналась отъ самыхъ глазъ и закрывала половину груди, — онъ былъ похожъ на сказочнаго гнома. Его крошечные вороватые глазенки быстро бѣгали изъ стороны въ сторону и весь онъ какъ-то странно ежился, будто стараясь сжаться въ незамѣтный комочекъ.

Филипченко, собравъ вокругъ себя человѣкъ 20 слушателей, ораторствовалъ:

— Вы, товарищи, не думайте, что я пьянъ или что такое… я это въ правилахъ не имѣю. А что выпилъ, такъ что здѣсь такого, противоположнаго… Я больше черезъ жандарма, который, то есть, угощалъ… А то я ни-ни-ни. Смерти я, братцы, нистолечко не боюсь! Ничего не боюсь… Смерть, — такъ смерть! Все одинъ чортъ для насъ. А только я вамъ скажу: я кое-что тоже знаю. Не какой-нибудь!.. А что знаю? Да черезъ меня и началось все. Не будь меня, ничего бы не было. Правду я имъ говорю? Григорій, другъ ситный! Ты хоть имъ скажи: правду я имъ говорю или нѣтъ? Безъ меня бы ничего, какъ есть, не было бы. Вотъ Клименко не дастъ соврать! Ей богу, такъ…

Но Клименко, повидимому, не хотѣлъ поддержать подгулявшаго машиниста.

— Что это за фруктъ? — спросилъ я его.

— Да что про него сказать? Пьяница горькій. На волѣ я его часто встрѣчалъ. И всегда, какъ дымъ, пьянъ. Я и то удивлялся, какъ онъ съ паровоза пьяный не свалится… А въ тюрьму онъ попалъ черезъ пьянство да черезъ свой языкъ: пьяный онъ всегда врать начинаетъ — вотъ какъ теперь. Помните, я говорилъ вамъ, какъ офицеръ избилъ одного машиниста, который не хотѣлъ вести его поѣздъ. Такъ это какъ разъ Филипченко ему подъ кулакъ и подвернулся. А когда, на другой день офицера застрѣлили, Филипченко напился и давай кричать, что это за него. Послѣ боя съ войсками онъ опять началъ звонить, что все съ него началось и что безъ него ничего бы не было… Пустой парень, а въ остальномъ ничего: не доносчикъ и вообще парень артельный…

Филипченко долго ораторствовалъ, но, наконецъ, мысли его окончательно смѣшались. Онъ промычалъ что-то объ усталости и черезъ пять минутъ пьяный машинистъ уже храпѣлъ, приткнувшись гдѣ-то въ уголкѣ на кучѣ мѣшковъ.

Ко мнѣ подошелъ чернобородый гномъ съ бѣгающими глазами.

— Господинъ! не откажите товарищу… Письмецо я хотѣлъ бы старухѣ домой послать, а грамотѣ не знаю. Можетъ, вы напишете?

Я досталъ бумагу и конвертъ и приготовился писать.

— Какъ звать вашу старуху? — спросилъ я.

— Маріей Павличенко. Я — Егоръ Павличенко, а она, значитъ, жена моя, Марія. Старуха она. Пишите ей, товарищъ, чтобы не плакала. Да деньги пусть вышлетъ, на табачокъ, да на чай съ сахаромъ… Вѣдь они, бабы-то, не знаютъ, что въ тюрьмѣ надо. Думаютъ, здѣсь на всемъ готовомъ живутъ… Пусть хоть продастъ что…

И все время, пока я писалъ, Павличенко болталъ безъ умолку.

— Вотъ спасибо вамъ, господинъ! — говорилъ онъ, когда письмо было, наконецъ, написано: — Большое спасибо… Вы ужъ и марочку пожертвуйте… То-то старуха моя дома убивается. Вѣдь изъ тюрьмы мнѣ не выйти больше: повѣсятъ меня злодѣи! Какъ Богъ святъ, повѣсятъ.

— А обвиненіе у васъ тяжелое?

Павличенко покосился на подсѣвшаго къ намъ женоподобнаго юношу въ щегольской тужуркѣ и, наклонившись ко мнѣ, началъ быстрымъ шопотомъ.

— Я, господинъ, двухъ казаковъ собственными своими руками убилъ. Истинно дѣло, не вру… Эти всѣ — что? Только язычкомъ болтать: тары-бары да шуры-муры. А я… Вы, товарищъ, на то не смотрите, что я простой. Человѣка тоже понимать нужно… Клименко вотъ больно умный: мы передъ нимъ за дураковъ выходимъ. А что онъ дѣлалъ? языкомъ-то, языкомъ это всякій можетъ! А когда бой начался, онъ гдѣ былъ? Я туда, я сюда… Нѣтъ Клименка, да и шабашъ. Пропалъ, какъ чортъ отъ креста… А куда дѣлся? На печку залѣзъ? Къ бабѣ подъ юбку забился?.. Его спросите. А мнѣ что? Мнѣ все едино. Взялъ я ружье, влѣзъ на крышу. Смотрю, не покажутся ли ироды наши въ степи. Вижу: казаки скачутъ. Приложился… пифъ-пафъ… и снялъ одного. Приложился въ другой разъ… пифъ-пафъ… и другого туда же. Это — по нашенски. Да!.. Вы напрасно, г. Лежневъ, зубы скалите, — неожиданно обратился онъ къ юношѣ въ щегольской тужуркѣ: — васъ тамъ не было. Значитъ, и сказать вы ничего не можете…

— Да вѣдь и казаковъ въ тотъ день въ степи не было! Чего вы на свою голову наговариваете?

— Какъ не было? Когда я самъ видалъ! лопни мои глаза… Разъ приложился и снялъ, а потомъ еще въ другой разъ… Первый такъ впередъ свалился, на шею лошади, за гриву рукой цѣплялся. А другой сразу упалъ и только ногами задрыгалъ… Я собственными глазами… А онъ говоритъ: «не было!» «Не было»? Да народъ не видалъ что-ли, какъ я стрѣлялъ?

— Вообразите только, какой это глупый человѣкъ, — обратился Лежневъ ко мнѣ: — съ пьяныхъ глазъ два раза выстрѣлилъ въ пустую степь и выдумалъ, что двухъ казаковъ убилъ. А въ тотъ день кругомъ за 10 верстъ ни одного казака, ни одного солдата не было. Черезъ свой языкъ въ тюрьму попалъ. А все ему неймется. Все вретъ. Необразованность…

Лежневъ говорилъ слегка въ носъ, тономъ великаго превосходства надъ Павличенкомъ. Но тотъ не сдавался.

— Вы-то, г. Лежневъ, больно образованные. То-то къ чужимъ женамъ все лазили, пока парни (дай имъ Богъ здоровья) васъ не поучили… Не черезъ эту ли свою образованность и въ тюрьму попали?..

— Представьте, какіе подлые у насъ люди на станціи, — говорилъ мнѣ Лежневъ, дѣлая видъ, будто совершенно не замѣчаетъ Павличенка. — Изъ-за личной мести, изъ зависти оговорили меня два мерзавца. И имъ слѣдователь вѣрилъ, а мнѣ нѣтъ.

— Васъ, собственно, въ чемъ обвиняютъ?

— Тамъ много наговорено въ обвиненіи: за рѣчи, за возстаніе, вообще за руководительство… А я — хоть вѣрьте, хоть нѣтъ — и не участвовалъ совсѣмъ. Даже не до того совершенно было. Цѣлый день занятъ… Служба. Я этого не могу, кое-какъ дѣлать, какъ другіе. Разъ служба, то служба…

— Это при Дашкѣ-то начальницкой ваша служба была, — ехидно подсмѣиваясь, ввернулъ Павличенко.

Лежневъ покраснѣлъ, но сдѣлалъ видъ, будто не слышалъ этого замѣчанія, и продолжалъ въ прежнемъ тонѣ:

— Всего-то одинъ разъ упросили меня товарищи газетку прочесть на собраніи въ депо. Больше за то, что я могу пѣть и голосъ у меня пріятный. Ну, отказаться, понимаете, я не могъ. Собраніе легальное было, открытое… Всѣ служащіе были, и даже съ семействами, такъ что и дамы были и все такое… я и прочелъ. А что въ той газетѣ было, я и не помню совсѣмъ. Можетъ быть, и либеральная была газета. Но вѣдь не я газету составлялъ! Если нельзя чего, пусть и слѣдятъ, чтобы такого не печатали. А я посмотрѣлъ: вижу, газета легальная, все какъ слѣдуетъ. Ну, и прочелъ. Думаю, что здѣсь можетъ быть? Въ партіяхъ я вѣдь не разбираюсь… Никогда не интересовался и нарочно подальше держаться старался отъ всѣхъ этихъ демократовъ и революціонеровъ. И вдругъ, такіе мерзавцы!.. Выставили меня за руководителя! И кто бы еще говорилъ, а то — Антоновъ и Скворцовъ! Сами у себя бомбы прятали: у Антонова я собственными глазами ружье видѣлъ, а Скворцовъ съ самаго начала забастовки все съ кинжаломъ ходилъ. Но на судѣ я тоже молчать не буду. Нѣтъ, не буду! Я съ ними думалъ по благородному поступать, какъ интеллигентный человѣкъ… А они…

— Это вамъ за вашу образованность, г. Лежневъ, за гордость вашу, — опять ввернулъ Павличенко: — я черезъ васъ, вотъ, мѣста лишился, послѣдняго, можно сказать, куска… А теперь вы попляшете!

Но Лежневъ не слушалъ его. Онъ весь дрожалъ отъ волненія. Слезы душили его. Голосъ прерывался. Лицо было блѣдно отъ злости и отчаянія.

— Вѣдь второй разъ арестовываютъ меня черезъ этихъ мерзавцевъ, — говорилъ онъ: — тотъ разъ еще избили… какъ мужика какого-нибудь, избили. А я дворянинъ, сынъ чиновника… У меня связи, знакомства… Опозорили на всю жизнь меня, карьеру разбили… Я знаю, чьи это штуки… Я имъ покажу, выведу всѣхъ на чистую воду! На судѣ я прямо скажу: вотъ кто участвовалъ! вотъ кого судить надо!.. Я ихъ не побоюсь… Вѣдь говорить мнѣ дадутъ на судѣ?

— Слово вамъ, конечно, дадутъ. Но чѣмъ больше вы будете оговаривать другихъ, тѣмъ хуже будетъ для васъ же самихъ. Другого потопите, но и сами ко дну пойдете.

— Извините-съ! Не понимаю я этого. Какой же это законъ? Когда они врутъ, имъ вѣрятъ. А когда я правду хочу показать, по чести и совѣсти, мнѣ же хуже будетъ? Нѣтъ, я прямо скажу…

— Не отвертитесь, г. Лежневъ, не отвертитесь! — перебилъ его Павличенко.

Я всталъ изъ-за стола и пошелъ прочь. И долго еще долетали до меня отрывки безобразнаго спора.

— Это вамъ за образованность вашу, за гордость…

— Вы это за то лаете, что я вамъ тогда не далъ украсть мѣшокъ съ углемъ…

— Угля мнѣ вашего и не надо было. А донесли вы на меня за то, что я ваши шашни съ Дашкой начальнику разсказалъ.

— Я съ вами и говорить не хочу, съ такимъ мерзавцемъ.

— Отъ мерзавца слышу.

Я долго лежалъ на нарахъ, но не могъ заснуть. Что это за люди? думалъ я. Случайно ли попали они на скамью подсудимыхъ въ качествѣ революціонеровъ — героевъ возстанія 1905-го года? Или есть какая-то внутренняя логика въ томъ, что власти, подготовляя судъ надъ побѣжденными революціонерами, уловили въ свои сѣти я бросили на скамью подсудимыхъ именно эту мутную пѣну человѣческой волны? Случайность ли это? Или такъ должно было случиться въ силу внутренней необходимости? Или это сдѣлано сознательно тѣми людьми, которые привезли сюда въ тюрьму и повлекутъ на судъ всѣхъ этихъ жалкихъ Лежневыхъ, Филипченковъ и Павличенковъ?

III.

На другой день я узналъ исторію приведеннаго въ нашу камеру старика.

Звали его Владиславъ Бронскій. Онъ около 35 лѣтъ прослужилъ на различныхъ желѣзныхъ дорогахъ, занимая всевозможныя должности — отъ конторщика до начальника станціи. Въ 1905-омъ году онъ служилъ помощникомъ начальника на довольно крупной станціи, куда перевелся незадолго до первой всеобщей забастовки.

Умный и гордый старикъ сразу занялъ замѣтное положеніе въ станціонномъ поселкѣ. Съ начальникомъ станціи онъ не сошелся и поддерживалъ съ нимъ лишь строго служебныя сношенія. Не смогъ онъ сблизиться и со своими ближайшими сослуживцами, привившими убивать время за выпивкой и за картами. Благодаря этому, у новаго помощника начальника станціи вскорѣ оказалось довольно много враговъ и недоброжелателей. Но низшіе служащіе полюбили его и охотно обращались къ нему за всевозможными совѣтами. И старикъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ своего прибытія на станцію сталъ какъ бы патріархомъ станціоннаго поселка. Онъ мирилъ поссорившихся супруговъ, разбиралъ столкновенія между сосѣдями, давалъ совѣты больнымъ, — руководствуясь указаніями Кнейпа. Въ свободное время Бронскій бродилъ по сосѣднему лѣсу съ ружьемъ и собакой…

Такъ протекала его жизнь вплоть до октябрьской забастовки. Забастовка охватила желѣзную дорогу стихійно, какъ стихійно распространялась она въ то время по всей Россіи. Сперва забастовали конечныя станціи, въ которыхъ бился жизненный нервъ всей дороги. Потомъ стали главные узловые пункты. Промежуточныя станціи, полустанки и разъѣзды прекратили свою дѣятельность просто потому, что прекратилось движеніе проходившихъ черезъ нихъ поѣздовъ.

Жизнь желѣзно-дорожныхъ служащихъ, протекавшая до сихъ поръ по строго разсчитаннымъ расписаніямъ, утвержденнымъ начальствомъ, была рѣзко выбита изъ колеи. Больше всего растерялись начальники станцій, которые чувствовали себя отвѣтственными за происшедшее замѣшательство въ работѣ дороги. Необходимо было повидаться съ высшимъ начальствомъ и испросить точныя указанія относительно того, что дѣлать, чего придерживаться. И начальники станцій бросились въ губернскій городъ, въ главное управленіе дороги. Но и въ главномъ управленіи онй нашли полную растерянность, полное смятеніе. Оказалось, что и высшее начальство окончательно потеряло голову.

— Сами не знаемъ, что теперь дѣлать, — говорили въ главномъ управленіи: — такъ все это неожиданно вышло… Лучше всего, поѣзжайте домой, на свою станцію: тамъ ваше присутствіе каждую минуту можетъ потребоваться. Ждите распоряженій. Лишь только получимъ указанія изъ Петербурга, немедленно телеграфируемъ вамъ… А если у васъ что случится, сообщите намъ, не теряя ни минуты.

Съ такимъ неудовлетворительнымъ отвѣтомъ вернулся на свою станцію и начальникъ Бронскаго. По природѣ нерѣшительный и робкій, окончательно сбитый съ толку растерянностью высшаго начальства, онъ долго не зналъ, какъ держать себя съ подчиненными. Наконецъ, онъ пригласилъ къ себѣ на совѣщаніе своихъ обоихъ помощниковъ и старшихъ станціонныхъ служащихъ. Разсказалъ имъ со всѣми подробностями о своей поѣздкѣ въ главное управленіе дороги.

— Дѣло, господа, скверное, — говорилъ онъ: — сами посудите. Въ цейхгаузахъ у насъ грузовъ на десятки тысячъ рублей… На запасныхъ путяхъ — вагоны. Пустые вагоны — еще съ полгоря. Но вѣдь не отправлено 106 вагоновъ угля, 12 вагоновъ съ товарами, 28 вагоновъ хлѣба… Да тамъ и еще есть… Если забастовка продлится, у насъ все могутъ разбить и разграбить. А отвѣчать намъ же придется. Теперь еще другая бѣда. Жандармы наши — уже недѣля, какъ на платформу не показываются, сидятъ оба дома, а можетъ быть, уже и оружіе свое сдали революціонерамъ. Значитъ, полицейской защиты у насъ нѣтъ никакой. А шахтеры въ любой день могутъ къ намъ на станцію нагрянуть. Въ городѣ мнѣ прямо говорили, что шахтеры возмущены противъ насъ за забастовку, которая лишаетъ ихъ заработка. Начальникъ дороги лично отъ губернатора слышалъ, что, если движеніе не возобновится въ 2—3 дня, нужно ожидать разгрома станцій со стороны шахтеровъ и крестьянъ. Губернаторъ еще предупредилъ начальника дороги, чтобъ на помощь его при началѣ погрома мы не надѣялись. Сами, молъ, виноваты, что забастовали… А какъ мы возстановимъ движеніе, когда у насъ на станціи ни одного паровоза?.. Хоть собирай пожитки, да уѣзжай съ семьей… А куда поѣдешь въ такое время… Не знаю, что и придумать, господа! Можетъ быть, что нибудь вы посовѣтуете.

Призванные на совѣщаніе служащіе сидѣли блѣдные и смущенные. Съ ужасающей ясностью представляли они себѣ мрачныя картины, нарисованныя начальникомъ: расхищеніе грузовъ… начетъ убытковъ на жалованье… безпомощность станціи, покинутой обоими жандармами… гнѣвъ шахтеровъ… нашествіе крестьянъ и рабочихъ на станцію… погромъ… разореніе, убійства… полная безвыходность положенія. Только Бронскій оставался спокоенъ и посмѣивался себѣ въ бороду. Наконецъ, онъ прервалъ молчаніе.

— Дѣло не такъ плохо, какъ вы его намъ представили, — сказалъ онъ начальнику станціи. — Васъ, просто, городскія сплетни разстроили. Грузовъ нашихъ никто не тронетъ, въ этомъ я увѣренъ. Рабочіе не тронутъ, такъ какъ забастовку они не для грабежа объявили. А отъ постороннихъ жуликовъ мы устроимъ охрану, которая будетъ понадежнѣе нашихъ двухъ почтенныхъ жандармовъ… Насчетъ шахтеровъ что губернаторъ говорилъ, такъ это, я думаю, онъ просто хотѣлъ насъ припугнуть. Какихъ это шахтеровъ мы заработка лишили, когда и шахтеры бастуютъ? А если какіе-нибудь хулиганы и нагрянутъ на станцію, — насъ здѣсь въ поселкѣ больше 80 мужчинъ. Неужто не сможемъ защититься? Да 10 человѣкъ достаточно, чтобы отстоять станцію отъ цѣлой толпы хулиганья. Значитъ, бояться намъ во всякомъ случаѣ нечего. А нужно сговориться съ низшими служащими и рабочими и установить правильныя дежурства по охранѣ станціоннаго имущества. Можетъ быть, достаточно будетъ устроить хотя бы только ночные обходы: днемъ все передъ глазами, ничто не пропадетъ.

— Вѣрно все это, Владиславъ Осиповичъ, — заторопился начальникъ станціи. — Только какъ же это мы сговоримся съ рабочими? Да и въ ночные обходы кто согласится идти въ такое время? Изъ-за каждаго вагона, изъ-за каждаго угла могутъ камнемъ по головѣ двинуть… Благодарю покорно!.. На вѣрную смерть я идти не намѣренъ, да и никто на это не пойдетъ.

— Ночью я шагу изъ дому не сдѣлаю, — поддержалъ начальника молоденькій помощникъ. — Лучше ужъ подамъ рапортъ объ увольненіи…

Бронскій засмѣялся.

— Ночные обходы я всѣ на себя могу принять. Благо, ружьецо у меня есть, а ходить съ ружьемъ мнѣ не привыкать стать. Возьму съ собой хоть бы Лапина да кого-нибудь изъ машинистовъ… Только у Лапина ружья нѣтъ, — такъ, можетъ быть, вы ему на время свой револьверъ уступите? — предложилъ онъ начальнику.

— Съ удовольствіемъ, съ удовольствіемъ! Сейчасъ я вамъ вынесу…

Начальникъ станціи вышелъ въ сосѣднюю комнату и черезъ нѣсколько минутъ вернулся, осторожно неся въ рукахъ блестящій офицерскій «наганъ» и коробку патроновъ.

— Вотъ, извольте, Владиславъ Осиповичъ: новенькій совсѣмъ. И патроны не распечатаны. Ровно 50 штукъ.

Старикъ полюбовался револьверомъ, попробовалъ курки, дунулъ раза два на блестящій холодный стволъ и хладнокровно сунулъ оружіе въ боковой карманъ тужурки.

— Вы ужъ возьмите на себя и съ рабочими столковаться, — просилъ его начальникъ станціи. — Мнѣ, знаете, неудобно. На меня эти господа послѣднее время, какъ звѣри, смотрятъ. А васъ на станціи всѣ уважаютъ, какъ отца…

Бронскій былъ польщенъ предложеніемъ начальника и съ жаромъ принялся за дѣло. Созвавъ низшихъ служащихъ и рабочихъ въ станціонный залъ III класса, онъ обратился къ нимъ съ рѣчью. Объяснилъ, что забастовка можетъ привести къ расхищенію станціоннаго имущества.

— А это, говорилъ онъ, намъ же будетъ не выгодно. Во-первыхъ, тогда скажутъ, что это мы растащили товары и что именно ради этого мы и пристали къ забастовкѣ.. Затѣмъ, если мы но убережемъ станціоннаго добра, жулики разные обнаглѣютъ настолько, что намъ придется дрожать и за цѣлость своихъ квартиръ. А, наконецъ, не знаемъ мы, чѣмъ вся нынѣшняя кутерьма кончится. Какъ бы послѣ забастовки дорога не взыскала съ насъ за всѣ упущенія и убытки?..

Рабочіе и служащіе согласились съ этими доводами. И, когда Бронскій предложилъ охотникамъ установить вмѣстѣ съ нимъ дежурства для охраны станціи, въ охотники вызвались чуть не всѣ.

Такъ образовалась «станціонная боевая дружина», — какъ опредѣлили впослѣдствіи жандармы и прокуроръ эту добровольную охрану казеннаго добра. Такъ старикъ Бронскій «разоружилъ» своего начальника и произвелъ «революціонный захватъ» станціи!

Каждую ночь старикъ вскидывалъ ружье на плечо и вмѣстѣ въ молодымъ конторщикомъ Лапинымъ, въ сопровожденіи 3—4 вооруженныхъ рабочихъ, обходилъ всѣ станціонныя службы и запасные пути, провѣряя цѣлость охранительныхъ пломбъ.на вагонахъ и замковъ на дверяхъ станціонныхъ амбаровъ. И за все время забастовки на станціи не пропало ни одного мѣста грузовъ, не было разбито ни одного вагона.

На станцію ежедневно приходили толпы шахтеровъ, пріѣзжали и крестьяне изъ сосѣднихъ деревень. При общемъ возбужденіи каждый мигъ приходилось ожидать скандала и драки. Но начальникъ станціи трусливо сидѣлъ у себя на квартирѣ, дожидаясь обѣщанныхъ указаній изъ главнаго управленія. И опять Бронскому приходилось улаживать всѣ возникавшія на станціи недоразумѣнія.

Однажды шахтеры приняли какого-то господина на платформѣ вокзала за переодѣтаго офицера. Обступили его шумной толпой, осыпали его угрозами и оскорбленіями, заставили выворотить карманы, хотѣли бить. Лапинъ, который случайно оказался въ то время на платформѣ, бросился къ начальнику станціи. Но тотъ, ссылаясь на простуду горла, отказался выйти къ возбужденной толпѣ. Конторщикъ побѣжалъ къ Бронскому. Бронскій, надѣвъ красную фуражку дежурнаго на станціи, вышелъ къ шахтерамъ. Распросивъ ихъ, въ чемъ дѣло, онъ объявилъ подозрительнаго господина арестованнымъ, отвелъ его въ залъ I класса и даже приставилъ къ дверямъ стражу въ лицѣ двухъ вооруженныхъ дубинками стрѣлочниковъ. Затѣмъ, когда шахтеры немного упокоились, онъ зашелъ къ «арестованному», разспросилъ его, какъ его имя и фамилія, куда и зачѣмъ онъ собирается ѣхать и т. д. Послѣ этого, выйдя къ шахтерамъ, онъ объяснилъ имъ, что они совершенно напрасно оскорбили мирнаго и честнаго человѣка. Шахтеры поскребли себѣ въ головахъ и, хотя многіе изъ нихъ были крѣпко выпивши, но спорить все же не стали. Бронскій убралъ «стражу» отъ дверей зала I класса и инцидентъ былъ благополучно улаженъ.

Другой разъ пріѣхавшіе на станцію крестьянскіе парни, подгулявъ, начали громить мелочную лавченку какого-то еврея въ станціонномъ поселкѣ. Сообщили Бронскому. Вмѣстѣ съ 5 или 6 рабочими онъ бросился въ село и уговорами и угрозами прекратилъ буйство. При этомъ старикъ предупредилъ погромщиковъ, что въ случаѣ чего желѣзнодорожники пустятъ въ ходъ оружіе и для вразумленія показалъ имъ свой браунингъ… Въ обвинительномъ актѣ это явилось рѣшающимъ доказательствомъ того, что на станціи существовала боевая дружина, во главѣ которой стоялъ Бронскій.

Въ политическомъ отношеніи старикъ держался во время забастовки очень осторожно. Ни разу не ораторствовалъ на станціонныхъ политическихъ «митингахъ», гдѣ читались прокламаціи к произносились рѣчи пріѣзжими агитаторами. И даже въ разговорахъ съ сослуживцами старался избѣгать острыхъ политическихъ темъ. Сослуживцы замѣтили это и старались заставить его высказаться. Какъ-то разъ, когда на станціи было особенно много народу и старикъ совсѣмъ сбился съ ногъ отъ хлопотъ, его остановилъ на платформѣ старшій телеграфистъ, который всегда относился къ нему съ тайной враждебностью.

— Владиславъ Осиповичъ, — обратился онъ къ старику приторнымъ голосомъ — у меня и вотъ у товарищей большая къ вамъ просьба. Вы образованнѣе насъ: въ гимназіи учились, газеты читаете, да и на свѣтѣ дольше живете…. Такъ объясните, пожалуйста, что это за вещь такая — «самодержавіе»? Польза намъ отъ него, или вредъ? И какъ вы вообще: за самодержавіе или противъ?

Бронскій понялъ, съ какой задней мыслью былъ предложенъ ему этотъ вопросъ, и рѣзко отвѣтилъ:

— Что вы ко мнѣ со всякой ерундой лѣзете? Некогда мнѣ разговаривать съ вами…

И, отвернувшись отъ телеграфиста, онъ отошелъ отъ него.

— Это вы самодержавіе ерундой считаете? — крикнулъ ему въ догонку его сослуживецъ…

Кончилась забастовка. Начальникъ станціи горячо благодарилъ Бронскаго за его труды и заботы. Губернаторъ оффиціально объявилъ благодарность желѣзнодорожнымъ служащимъ за то, что въ «тяжелые дни государственной смуты они уберегли казенное имущество отъ расхищенія». На станціи, гдѣ служилъ Бронскій, всѣ были увѣрены, что трусъ-начальникъ слетитъ и что старикъ будетъ назначенъ на его мѣсто.

…Но революціонное движеніе было подавлено. Высшее начальство, почувствовавъ твердую почву подъ ногами, ободрилось, вышло изъ своего оцѣпенѣнія и начало проявлять энергичную дѣятельность. Нужно было сгладить впечатлѣніе, которое осталось отъ слабости и растерянности начальствующихъ лицъ во время забастовки. Нужно было усиленной строгостью возстановить поколебленный престижъ власти. И начали искать виноватаго. Кто бастовалъ? Кто допустилъ забастовку? Почему низшіе служащіе не слушали своего прямого начальства? Почему начальство не сумѣло заставить слушать себя? Чего смотрѣли чины жандармеріи?

Въ данномъ случаѣ найти виноватаго было не трудно.

Начальникъ станціи показалъ, что въ эти дни онъ ничего не могъ предпринять, такъ какъ власть была фактически въ рукахъ его помощника Бронскаго, который отобралъ у него револьверъ, а самъ ходилъ все время вооруженный и окруженный тѣлохранителями.

Жандармы показали, что не могли выходить на платформу, такъ какъ станція была въ рукахъ желѣзнодорожниковъ, среди которыхъ особенно выдѣлялись Бронскій и Лапинъ.

Старшій телеграфистъ показалъ, что Бронскій велъ агитацію среди низшихъ служащихъ, а однажды публично, на полной народу платформѣ, сказалъ, что самодержавіе — ерунда.

А главное — факты на лицо: Бронскій передалъ Лапину револьверъ начальника; Бронскій арестовалъ на платформѣ неизвѣстнаго человѣка, въ которомъ подозрѣвали переодѣтаго офицера; Бронскій въ дружиной бѣгалъ въ село прекращать погромъ; Бронскій каждую ночь обходилъ станцію, съ ружьемъ на плечѣ, въ сопровожденіи Лапина и другихъ вооруженныхъ людей…

Уликъ было больше, чѣмъ достаточно. И Бронскій попалъ въ тюрьму по обвиненію въ революціонномъ захватѣ станціи. Черезъ нѣсколько дней былъ доставленъ въ тюрьму и его помощникъ Лапинъ, болѣзненный юноша, очень кроткій и необыкновенно религіозный.

Дѣйствительно ли ихъ считали революціонерами? Или ихъ забрали для счету, такъ какъ нужно было забрать кого-нибудь?..

IV.

Каждый день приводили въ тюрьму новыхъ обвиняемыхъ по дѣлу о захватѣ желѣзной дороги. Съ каждымъ днемъ увеличивалось въ тюрьмѣ число перепуганныхъ, недоумѣвающихъ людей, которымъ предстояло въ ближайшее время сѣсть на скамью подсудимыхъ передъ судьями, призванными произнести приговоръ надъ побѣжденными революціонерами. И я все съ большимъ интересомъ приглядывался къ этимъ людямъ. Въ нихъ было мало героическаго, это правда, но были они очень разнообразны, какъ разнообразны были и причины, которыя привели каждаго изъ нихъ въ тюрьму.

Среди обвиняемыхъ желѣзнодорожниковъ примѣтную фигуру представлялъ собой Кошкинъ. Невысокаго роста, юркій и суетливый, съ хитрымъ выраженіемъ узкаго птичьяго лица, съ кошачьими ухватками и приторно ласковыми нотками въ голосѣ — онъ съ перваго взгляда производилъ отталкивающее впечатлѣніе. Особенно протовна была его привычка подслушивать чужой разговоръ. Неслышными, скользящими шажками подберется къ разговаривающимъ, остановится невдалекѣ отъ нихъ, вытянетъ шею, — и раскуриваетъ себѣ съ самымъ безпечнымъ видомъ папироску.

Бродскій разсказалъ мнѣ, какъ попалъ въ тюрьму этотъ человѣкъ:

— Кошкинъ въ 9 верстахъ отъ меня служилъ, — говорилъ старикъ. — Я его часто встрѣчалъ и хорошо знаю. Служилъ онъ старшимъ конторщикомъ. Но затѣмъ начальникъ станціи поручилъ ему завѣдывать квартирами для служащихъ и рабочихъ. А эта должность, нужно вамъ сказать, у нихъ на станціи очень серьезная. Кругомъ вѣдь степь. До ближайшаго рудника больше 5 верстъ. А вокругъ станціи поселка настоящаго нѣтъ, — потому что станція новая. Всѣ живутъ въ казенныхъ домахъ: холостые въ казармахъ или отдѣльныхъ комнатахъ, а семейнымъ отдѣльные домики предоставлены. Теперь, что ни потребуется въ домѣ — крючокъ перемѣнить, стекло вставить, крышу или плиту починить, — за всѣмъ приходится къ завѣдующему обращаться. А завѣдующій, конечно, можетъ этимъ пользоваться. Кошкинъ и пользовался своей властью во всю. Деньги дралъ съ рабочихъ за всякую мелочь. Не заплатишь ему, — такъ онъ и разговаривать съ вами не станетъ. Да еще заставлялъ сослуживцевъ, приходившихъ къ нему по дѣлу, шапку на крыльцѣ снимать. Если кто шапки не снялъ, такъ тому онъ двери своей на откроетъ. Его ужъ давно хотѣли убить на станціи. И если бы не забастовка, навѣрное, не сдобровать бы ему: на станціи вѣдь пристукнуть человѣка не большая хитрость… И ни одна душа не узнаетъ.

— Да какъ же попалъ такой человѣкъ въ революціонеры? — удивился я.

— Да черезъ то самое, о чемъ я вамъ говорилъ. Когда началась забастовка, Кошкинъ, понятно, перетрусилъ и рѣшилъ, что нужно перемѣнить фронтъ. Собрался у нихъ митингъ въ залѣ III класса. На станціи съ утра говорили, что сразу послѣ митинга пойдутъ громить Кошкина и еще другихъ… Ну, Кошкинъ — онъ человѣкъ не трусливый и хитрый къ тому же — рѣшилъ забѣжать зайцемъ впередъ… Выступилъ онъ на трибуну и принесъ публичное покаяніе. Пролилъ нѣсколько горячихъ слезъ, а затѣмъ понесъ о революціи: Кровь, молъ, льется! Нашихъ братьевъ убиваютъ! Постоимъ всѣ до одного! Оставимъ всякія дрязги! Вооружимся, объединимся для послѣдняго боя!.. И понесъ, и понесъ. Рабочіе диву дались, какъ быстро человѣкъ исправился! Былъ такой сволочью, а поди-жъ ты, какъ хорошо говоритъ. На этомъ митингѣ, какъ разъ комитетъ депутатовъ выбирали. Выбрали въ депутаты и Кошкина. Отказаться онъ, конечно, не могъ. А съ послѣдующаго дня онъ сказался больнымъ и, пока забастовка не кончилась, все сидѣлъ себѣ дома, какъ подъ домашнимъ арестомъ. Къ нему сколько разъ заходили звать его на собраніе или въ комитетъ: зайдутъ въ квартиру, — а онъ лежитъ въ постели, голова повязана, стонетъ, какъ умирающій, а рядомъ жена плачетъ. Такъ и продепутатствовалъ до декабря.

Самъ Кошкинъ разсказывалъ исторію своей «революціонной дѣятельности» нѣсколько иначе.

— Что я съ рабочихъ взятки бралъ, — это брехня. Бралъ я только, что по закону полагается. Исполнялъ свою службу, а до того, что про меня люди брехали, мнѣ дѣла нѣтъ. На митингъ я идти не хотѣлъ. Насильно меня притащили, — еще убить грозились, если не пойду. И говорить меня насильно заставили. А я всего-то только и успѣлъ сказать, что не надо всего этого… Народъ весь пьянъ былъ, кричали такъ, что больше и говорить-то нельзя было. Въ комитетъ этотъ дурацкій меня опять-таки безъ моего согласія выбрали. Я и кричалъ, что ничего этого не хочу, да ничего не слышно было за шумомъ. И больнымъ-то я все время сказывался, чтобы съ этими бунтовщиками дѣла не имѣть.

Болѣе правдоподобно звучалъ разсказъ Кошкина объ арестѣ и первомъ допросѣ.

— Арестовали тогда всѣхъ, кто былъ въ комитетѣ. Ну, и меня въ томъ числѣ, хотя я и не участвовалъ. Тогда не разбирали, кто правъ, кто виноватъ: списокъ для арестовъ изъ города былъ присланъ.

Удивительнѣе всего было то, что Кошкинъ не представлялъ собою исключенія въ процессѣ желѣзнодорожниковъ: среди арестованныхъ было еще человѣка 4 такихъ же революціонеровъ, которые на митингахъ 1905-го года выкрикивали революціонныя фразы, чтобы избѣгнуть суровой расплаты, ожидавшей ихъ за дурное обращеніе съ подчиненными.

Нелѣпа была исторія Кошкина. Но еще нелѣпѣе попалъ въ тюрьму его сослуживецъ Груздевъ. По наружности онъ представлялъ прямую противоположность Кошкину: плотный, съ солиднымъ брюшкомъ, съ добродушнымъ, широкимъ и бѣлымъ лицомъ, ходилъ онъ, выставивъ грудь и животъ впередъ, закинувъ назадъ голову, и казался похожъ на самодовольнаго, важнаго, но ничуть не сердитаго индюка.

Попалъ онъ въ тюрьму черезъ бѣлую лошадь. И вотъ что разсказывалъ онъ объ этой лошади, сыгравшей роковую роль въ его жизни.

— Про меня, — говорилъ онъ, — дурного никто ничего сказать не можетъ. Я 15 лѣтъ по желѣзнымъ дорогамъ служу. Не пью, не курю. Въ церкви ни одной обѣдни за 15 лѣтъ не пропустилъ. И да меня все начальство скажетъ, что я человѣкъ спокойный и трезвый и къ своему дѣлу усердный, а въ чемъ-нибудь такомъ никогда замѣченъ не былъ. Ужъ такъ остороженъ я всегда былъ, чтобы подъ замѣчаніе не попасть, что сказать вамъ не могу. Мы съ женой всегда такъ говорили: если только за собой наблюдать, такъ и люди ничего напротивъ сдѣлать не могутъ. И, когда эта самая забастовка началась, я ужъ такъ смотрѣлъ, такъ смотрѣлъ, чтобы чего не вышло. Цѣлыми днями, бывало, дома сижу. А какъ по расписанію день моего дежурства, выхожу на платформу и прогуливаюсь себѣ взадъ и впередъ съ утра до вечера; Сослуживцы думаютъ, что я это такъ себѣ, для здоровья прогуливаюсь, — потому что на расписаніе-то дежурствъ въ тѣ дни, кромѣ меня, никто не смотрѣлъ. А я, между тѣмъ, дежурство свое отбылъ! Хе-хе-хе… Это потомъ всегда доказать можно. Но опять-таки и съ тѣмъ приходилось считаться, что въ селѣ у насъ въ то время Костылевъ былъ, изъ революціонеровъ. Нужно было умненько вести линію, чтобы и здѣсь, и тамъ угодить. Разъ ночью иду я къ себѣ домой съ вокзала — а отъ вокзала я далеконько жилъ, за версту, а то и больше. Холодъ былъ лютый. Снѣгу кругомъ намело цѣлые сугробы. И темень такая, что хоть глазъ выколоть. Какъ шелъ я, вдругъ вижу передъ собой что-то большое такое, темное. Смотрю — лошадь стоитъ. Сѣдло я нащупалъ, а поводья по снѣгу волочатся. Сталъ я поводья подбирать, вижу — подлѣ лошади въ снѣгу человѣкъ лежитъ. Окликнулъ я его, а онъ только стонетъ. Закоченѣлъ совсѣмъ, сейчасъ замерзнетъ, помретъ. Ну, думаю, не оставлять же его здѣсь. Стащилъ я его къ себѣ домой. Лошадь тоже за поводъ на дворъ свой отвелъ. Отогрѣлъ я человѣка-то, накормилъ его, даже водочки ему поставилъ. Оказалось, что драгунъ это. Съ дороги онъ, видите-ли, сбился, а въ село боялся ѣхать, потому что тамъ забастовщики… Оружіе свое тоже растерялъ все и совсѣмъ пропалъ бы, еслибъ не я. Ужъ плакалъ онъ, плакалъ, какъ благодарилъ меня. А какъ отогрѣлся, сталъ опять въ дорогу сбираться. «Боюсь, говоритъ, оставаться у васъ. У васъ-то душа христіанская. А другіе узнаютъ, что я здѣсь, — убьютъ.» И ушелъ еще до разсвѣта. А лошадь у меня оставилъ: «Съ лошадью, говоритъ, скорѣй попадешься. А пѣшкомъ проберусь какъ-нибудь». Утромъ и сталъ я раздумывать, какъ мнѣ съ лошадью быть. У себя оставить — скажутъ: укралъ. За ворота выгнать да пустить — замерзнетъ скотина, и опять съ тебя спросятъ: зачѣмъ не усмотрѣлъ за скотиной казенной. По начальству представить — гдѣ я полкъ этого драгуна найду. Наконецъ, рѣшили мы съ женой такъ сдѣлать: отведу я лошадь въ деревню и сдамъ ее Костылеву. Тамъ ужъ его будетъ отвѣтъ. Что дальше будетъ, ужъ не моя печаль. Такъ, я думалъ, и на одну сторону будетъ хорошо, и на другую сторону будетъ ладно. И правильно вѣдь разсчиталъ все. И вдругъ черезъ эту самую бѣлую лошадь (лошадь-то бѣлая оказалась) столько непріятностей получилъ…

— Да какъ такъ? — спрашивали его съ интересомъ.

— А Костылевъ, представьте, лошадь себѣ оставилъ. И куда только надо, все на этой моей лошади ѣздилъ, какъ Скобелевъ какой-нибудь. И по селу на этой лошади все ѣздилъ. А на слѣдствіи и пошли распросы: Что за лошадь? Откуда у Костылева бѣлая лошадь взялась? Говорятъ, Груздевъ доставилъ. Костылевъ-то скрылся послѣ возстанія, уѣхалъ куда-то. А меня забрали. Я доказываю, что драгуна отъ смерти спасъ, отогрѣлъ его, напоилъ, накормилъ. А жандармскій ротмистръ говоритъ: зачѣмъ Костылеву лошадь казенную отдалъ? Я думаю въ судъ этого самаго драгуна представить свидѣтелемъ. Да гдѣ его найти? Я уже и къ воинскому начальнику обращался за справкой (25 рублей далъ), и въ газетахъ объявленіе печаталъ (тоже 9 р. 60 к. стоило), да не нашелъ драгуна… Теперь вотъ жена ищетъ. На свиданіи спрашивалъ я ее, какъ идутъ поиски. Плачетъ только…

Эту «исторію о бѣлой лошади» Груздевъ разсказывалъ намъ такъ часто и съ такими подробностями, что мы было перестали ему вѣрить. Но изъ обвинительнаго акта и изъ распросовъ сослуживцевъ Груздева я убѣдился, что бѣдняга не лгалъ и не преувеличивалъ ничего. Такъ и пошелъ онъ на каторгу за бѣлую лошадь да свою чрезмѣрную осторожность…

И Кошкинъ, и Груздевъ попали въ тюрьму благодаря тому, что перестарались — одинъ въ хитрости, другой въ осторожности. Былъ среди желѣзнодорожниковъ и такой человѣкъ, который попалъ подъ судъ, исключительно благодаря своей болѣзненной трусости. Это былъ конторщикъ съ той станціи, гдѣ разыгралось столкновеніе рабочихъ съ войсками. Звали его Бергъ. Наружность его была самая невзрачная: низкій прыщеватый лобъ, узкіе мигающіе глазки, отвислыя, какъ бы размягшія губы, дряблыя помятыя щёки, рѣдкая бороденка клиномъ. Трудно было опредѣлить на глазъ, сколько ему лѣтъ. Держался онъ сутуловато, втягивая голову въ плечи, на ходу волочилъ за собой ноги и шаркалъ по полу туфлями. Когда онъ двигался, казалось, что у него нѣтъ костей и весь онъ состоитъ изъ рыхлой студенистой массы. Онъ сильно робѣлъ на людяхъ и могъ говорить съ кѣмъ-либо только наединѣ. Но временами на этого болѣзненно-тихаго и замкнутаго человѣка нападали припадки откровенности и, подсѣвъ къ кому-нибудь, онъ начиналъ изливать душу. Разсказывалъ всю свою жизнь и былъ при этомъ такъ болтливъ и такъ многословенъ, что собесѣдникъ его не зналъ, куда дѣваться. Мнѣ пришлось раза три выслушивать его изліянія и я пришелъ къ заключенію, что спастись отъ нихъ можно только бѣгствомъ. Но первый разъ я слушалъ Берга съ большимъ интересомъ.

— Посмотрю я на свою жизнь и не знаю, зачѣмъ жилъ! — говорилъ онъ плачущимъ голосомъ. — Отецъ у меня былъ, можно сказать, звѣрь… Мы всѣ предъ нимъ дрожали. Особенно, когда, бывало, онъ пьяный домой вернется. И билъ насъ такъ, что и теперь, какъ вспомню, морозъ по кожѣ подираетъ. Съ дѣтскихъ лѣтъ, кромѣ крику да палки, я и не помню ничего… Затѣмъ служба пошла. Вѣдь 16 лѣтъ просидѣлъ я въ конторѣ и все работалъ, работалъ, работалъ. А какой прокъ съ моей работы? Получалъ я 35 рублей въ мѣсяцъ (ну, съ вычетами всякими мнѣ 32 рубля съ копѣйками приходилось), а жизни и не видѣлъ со всѣмъ. Другіе товарищи мои и то дѣлали, и это. А я все боялся. Начальникъ, бывало, въ контору зайдетъ, — другіе ничего, только надъ столами нагнутся пониже да пишутъ, а я такъ и дрожу, и потъ на лбу выступаетъ. И самъ то знаю отлично, что бояться мнѣ нечего, а все дрожу. А начальникъ что мнѣ скажетъ, когда у меня все въ исправности, все въ наилучшемъ видѣ? Вотъ и за эту забастовку столько натерпѣлся я страху, что, кажется, вѣшать меня будутъ, а все хуже не будетъ. Передъ самой забастовкой женился я, да, кромѣ горя и срама, ничего отъ этой женитьбы не получилъ. А какъ началась забастовка, я, какъ шальной, отъ страху ходилъ. Все ждалъ: привезутъ пушки, пулеметы и начнутъ насъ разстрѣливать. А какъ вышла на заводѣ перестрѣлка — когда еще Зубкова ранили — да дали съ нашей станціи телеграмму по линіи, чтобы дружинники къ намъ съѣзжались, я совсѣмъ боленъ вдѣлался отъ страха. А тутъ еще конторщики наши, вмѣстѣ съ фельдшеромъ, затѣяли отрядъ Краснаго Креста устраивать. И, главное, не спросясь, и меня въ санитары поставили. Повязку съ крестомъ мнѣ на рукавъ накололи и къ носилкамъ приставили. Я хотѣлъ отказаться, объяснить, что слабъ я и на такое дѣло неспособенъ, да отъ страху языкъ не поворачивался. Что, думаю, если примутъ меня за хулигана, да и пристрѣлятъ на мѣстѣ? А куда мнѣ раненыхъ на носилкахъ таскать, когда я и крови видѣть не могу: сейчасъ въ обморокъ упаду. Ночью съѣхались къ намъ дружинники. Потомъ ушли всѣ со станціи, только нашъ Красный Крестъ остался. Разложили бинты на столахъ, разставили носилки, соломы откуда-то натащили… Я сижу на диванѣ ни живъ, ни мертвъ. Зубы стучатъ, въ глазахъ темно. А уйти нельзя. Не знаю, долго ли такъ ждать пришлось. Вдругъ прибѣгаетъ къ намъ человѣкъ какой-то, кричитъ: требуютъ санитаровъ, раненыхъ подбирать. Суматоха началась, собрали все и побѣжали со станціи по улицѣ. Темно было, такъ что я и не видѣлъ, куда мы бѣжимъ. Вдругъ остановились. Навстрѣчу толпа рабочихъ попалась. Кричатъ, что солдаты наступаютъ, сейчасъ здѣсь будутъ, разстрѣливаютъ народъ. А гдѣ солдаты, толкомъ никто не знаетъ. Вдругъ залпъ какъ гря-я-янетъ. Я такъ на землю и присѣлъ… Вой… Кругомъ убитые такъ и валятся. Одному голову пулей оторвало по самыя плечи. А другому въ животъ пуля попала, такъ что у него всѣ внутренности вывалились, по снѣгу волочатся. Бррр… И. теперь вспомнить страшно.

— Пожалуй, голову пулей не могло оторвать, — замѣтилъ я съ сомнѣніемъ. — Да и насчетъ внутренностей вы того… сочиняете немного…

— Какъ не могло оторвать, когда я своими глазами видѣлъ! Такъ за аршинъ отъ меня голова и покатилась… Въ картузѣ, съ усами черными-черными… Какъ теперь вижу!..

— Ну, пусть оторвало. Спорить не буду. А дальше что было?

— Дальше плохо помню. Какъ сквозь сонъ. Бросились мы бѣжать… А очнулся я ужъ на станціи, въ залѣ III класса, подъ столомъ… Подъ столъ насъ тамъ человѣкъ 20 забилось. Тѣснимся другъ къ другу… Столъ головами подпираемъ. А столъ тяжелый-тяжелый. А подъ окнами перестрѣлка идетъ. По вокзалу пули такъ и хлещутъ, такъ и хлещутъ… Вѣрно, отъ пуль мы подъ столъ и забились. А когда солдаты на станцію зашли, всѣ тѣ, что со мной подъ столомъ сидѣли, убѣжали: путь-то былъ свободенъ еще. А я хотѣлъ было бѣжать, да не могу: ноги какъ свинцомъ налитыя. Вошли солдаты въ залъ III класса. Я глаза закрылъ, думаю: сейчасъ смерть. Замѣтили меня. Кричатъ: вылѣзай! Вылѣзъ я… А тутъ на полу винтовка какая-то валялась, или, можетъ быть, ружье охотничье. Солдатъ поднялъ, посмотрѣлъ, и суетъ мнѣ въ руки: держи!.. Такъ и вышло, что я захваченъ во время боя съ оружіемъ въ рукахъ… А теперь что будетъ мнѣ, не знаю… Неужто повѣсятъ? Скажите, товарищъ! Вы лучше знаете… Повѣсятъ или нѣтъ?

Я подумалъ и отвѣтилъ:

— Заранѣе трудно предсказать. Можетъ быть, и повѣсятъ. А, можетъ быть, и не повѣсятъ.

Что другое могъ я отвѣтить?..

V.

Съ каждымъ днемъ приводили въ тюрьму новыхъ арестованныхъ. Число желѣзнодорожниковъ въ тюрьмѣ быстро увеличивалось. И поражало меня, что среди нихъ почти не было дѣйствительныхъ участниковъ революціоннаго движенія 1905-го года. Очевидно, дѣйствительные герои возстанія, не ожидавшіе отъ торжествующаго врага ни милости, ни пощады, успѣли скрыться и оказались «внѣ предѣловъ досягаемости» для военныхъ судей. А уловить побѣжденныхъ революціонеровъ все же было необходимо. Ибо что же это за побѣда, если нѣтъ побѣжденныхъ, сидящихъ на скамьѣ подсудимыхъ? И нужно было уловить революціонеровъ побольше, такъ какъ только этимъ улавливатели могли доказать свое усердіе и умѣнье. И такимъ образомъ въ тюрьмѣ рядомъ съ дѣйствительными руководителями движенія, вродѣ Клименка, оказались десятки всевозможныхъ Филипченковъ, Лежневыхъ и Берговъ. Для счета, въ качествѣ статистовъ на предстоящемъ судѣ, и они были хороши.

Любопытно, что подъ вліяніемъ преслѣдованій эти люди прониклись своеобразнымъ уваженіемъ къ своей революціонной дѣятельности 1905-го года. Они стали считать, что въ этомъ году оказали революціи большія услуги. Но основное и общее убѣжденіе ихъ было то, что революціонеры отвѣтственны за ихъ арестъ и революціонеры обязаны позаботиться о нихъ на судѣ. Особенно ясно называлось это настроеніе желѣзнодорожниковъ въ разговорахъ о защитѣ на судѣ, — а такіе разговоры велись въ камерахъ чуть ли не круглыя сутки.

— Я ничего не знаю! — ораторствовалъ громче всѣхъ Филипченко: — кто насъ велъ, тѣ пусть и о защитникахъ хлопочутъ.

— Что-то сознательныхъ въ тюрьмѣ не больно много видно, — иронизировалъ Павличенко: — языками-то болтать всѣ были хороши, а дѣло намъ пришлось дѣлать. Теперь и отвѣчать мы одни будемъ? А ихъ дѣло сторона? Нѣтъ, шалишь! Пускай хоть защитниковъ нанимаютъ… Не то сами же потомъ жалѣть будутъ.

Груздевъ, Лежневъ и другіе поддакивали имъ. И только Кошкинъ повторялъ:

— Вы, господа, на сознательныхъ не слишкомъ полагайтесь и защитниковъ отъ нихъ тоже не ждите. Лучше бы къ Способному обратиться или хоть къ Булацелю… Это бы вѣрнѣе было!..

Но это предложеніе не встрѣчало сочувствія среди сопроцессниковъ Кошкина.

— Какъ же мы къ правымъ обратимся? — спрашивалъ Бронскій. — Вѣдь правые-то и въ тюрьму насъ забрали, А вы хотите имъ же идти кланяться. Немыслимо это!

— Да, — подтверждалъ Груздевъ. — Я раньше за правительство готовъ былъ всей душой. Но послѣ того, что пришлось пережить, я только вредить имъ могу. Какъ же стану я теперь правымъ кланяться?.

Клименко хлопоталъ надъ организаціей защиты, но дѣло всѣ не налаживалось.

Между тѣмъ положеніе въ нашей тюрьмѣ рѣзко измѣнилось. Нѣсколько человѣкъ смертниковъ предприняли безумно дерзкую попытку побѣга. Среди бѣлаго дня попытались взорвать динамитомъ одну изъ стѣнъ тюремной ограды и чрезъ эту брешь пробиться на волю. Администрація отвѣтила на эту попытку разстрѣломъ и избіеніемъ всей тюрьмы. Цѣлый часъ гремѣли выстрѣлы надзирательскихъ берданокъ и револьверовъ. Десятки заключенныхъ были убиты, десятки ранены, асфальтовый полъ тюрьмы покрылся зловѣщими лужами крови… Но этимъ не ограничилась месть тюремщиковъ. Съ этого дня начались избіенія заключенныхъ. И съ утра до ночи тюрьма оглашалась звуками ударовъ, криками ярости, стонами и воплями истязуемыхъ.

Тюрьма стала адомъ… Съ наибольшей жестокостью обрушились удары на политическихъ, особенно на тѣхъ политическихъ, которые раньше вооружили противъ себя начальство своей стойкостью. Звѣрски избивали Клименка, Зубкова и многихъ-многихъ другихъ. Инстинктъ самосохраненія подсказалъ желѣзнодорожникамъ отгородиться, отодвинуться какъ можно дальше отъ революціонеровъ. И вотъ мало-по-малу образовалась въ тюрьмѣ особая группа заключенныхъ, необыкновенно покорныхъ, почтительныхъ и преданныхъ начальству. Нѣкоторые изъ этихъ заключенныхъ не брезгали и доносами. Другіе ничего объ этихъ доносахъ не знали, но старались только держаться съ начальствомъ возможно «корректно». Начальство замѣтило эти старанія, оцѣнило поведеніе желѣзнодорожниковъ. Ихъ не били, не наказывали, съ ними бесѣдовали съ выраженіемъ благосклонности. Наконецъ, большую часть ихъ перевели въ особую камеру, изолировавъ ихъ такимъ образомъ отъ остальныхъ заключенныхъ.

Тогда окончательно сложилось среди желѣзнодорожниковъ рѣзко непріязненное, открыто враждебное отношеніе къ революціонерамъ, къ политикамъ. И чѣмъ дальше шло время, тѣмъ отчетливѣе выступало это настроеніе среди нихъ.

Такъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Прошло лѣто, прошла осень. Но суда надъ желѣзнодорожниками почему-то все не было. Сессіи военнаго суда открывались въ нашемъ городѣ и заканчивались. Къ концу каждой сессіи секретки тюрьмы наполнялись приговоренными къ казни людьми. Къ началу слѣдующей сессіи снова очищались, опорожнялись эти секретки. А дѣло о захватѣ желѣзной дороги все не назначалось къ слушанію.

Желѣзнодорожники ждали суда съ нетерпѣніемъ и съ самыми горячими надеждами. У нихъ сложилось почему-то твердое убѣжденіе, что на судѣ все должно выясниться. Судъ сразу опредѣлитъ, что они не революціонеры, что арестованы они по ошибкѣ, по недоразумѣнію. Вѣдь тюремное начальство знаетъ, какіе они люди. А съ мнѣніемъ начальника тюрьмы судъ, конечно, будетъ считаться!

Съ нетерпѣніемъ и горячими надеждами ждали суда эти люди. Но судъ все не ѣхалъ.

Наконецъ, въ ноябрѣ 1908-го года начались въ нашемъ городѣ сразу три параллельныхъ сессіи военнаго суда. Двѣ сессіи занялась обычными мелкими дѣлами объ экспропріаціяхъ, сопротивленіяхъ, вымогательствахъ. Третья сессія была открыта спеціально для разсмотрѣнія дѣла о захватѣ желѣзной дороги.

VI.

Съ утра царило въ тюрьмѣ какое-то особенное возбужденіе. Изъ оконъ видно было, какъ къ тюрьмѣ подошла рота солдатъ. На этотъ разъ конвоированіе заключенныхъ, отправляемыхъ въ судъ, было возложено на стрѣлковъ: обычную конвойную команду сочли для этого дѣла недостаточно надежной; опасались вооруженнаго нападенія на конвой съ цѣлью отбитія арестантовъ.

Тѣсной толпой стояли обвиняемые на дворѣ тюрьмы у запертыхъ воротъ. Ихъ было около 80 человѣкъ, можетъ быть, немногимъ больше. Въ толпѣ преобладали молодыя лица, но были и старики. Мелькали форменныя пальто съ блестящими пуговицами и фуражки съ малиновомъ околышкомъ. Сравнительно меньше было рабочихъ картузовъ и мѣховыхъ шапокъ. Обвиняемые были сильно взволнованы и это выражалось въ ихъ взглядахъ, суетливыхъ и неувѣренныхъ движеніяхъ. Въ сторонѣ отъ другихъ держалась группа изъ 10 человѣкъ. Среди этой группы выдѣлялась плечистая грузная фигура Клименка и блѣдное выразительное лицо Зубкова, высокаго и худого, съ свободно висящимъ лѣвымъ рукавомъ пальто. Эти на видъ казались спокойными.

Долго тянулся обыскъ подъ воротами. По одиночкѣ обысканныхъ выводили на улицу, въ тѣсное кольцо солдатъ. Маленькій, рябой ефрейторъ съ озабоченнымъ видомъ сновалъ взадъ и впередъ среди арестантовъ, устанавливая ихъ по 4 въ рядъ.

— Стоять смир-р-рно! Не разговар-р-ривать! Головы не поворачивай, сволочь! — кричалъ маленькій ефрейторъ.

Когда всѣ были выведены, началась заковка арестантовъ. Сковывали по двое, рука съ рукой. Затѣмъ впередъ выступилъ офицеръ. Сознаніе важности было написано на его бѣлобрысомъ лицѣ.

— Ар-р-рестанты, слушай! — крикнулъ онъ: — если кто вздумаетъ бѣжать, всѣхъ перебью! Какъ собакъ! По сторонамъ не смотрѣть! Не отставать! Не растягиваться! Идти въ затылокъ конвою! Кто оглянется — въ рыло! Кто отставать начнетъ — прикладомъ! Слушай команду!

Офицеръ выдержалъ паузу.

— Р-рота! На первый, второй разсчитайся!.. Если кто изъ строя хоть шагъ выступитъ, стрѣляй! Если кто къ партіи подойдетъ, стрѣляй! Р-р-рота! Шагомъ… аршъ!

И партія двинулась въ путь. Солдаты, напуганные слухами о готовящемся нападеніи, взвинченные командой, всю дорогу придирались къ арестантамъ. И всю дорогу раздавались крики, ругательства и тупые звуки ударовъ…

Партія остановилась у угрюмаго зданія арестантскихъ ротъ. Огромное сѣрое зданіе съ золотымъ крестомъ надъ фронтономъ и съ желѣзными рѣшетками въ окнахъ было оцѣплено конными стражниками. У воротъ стояли солдаты. Въ отдаленіи виднѣлась толпа женщинъ. Были среди нихъ и дряхлыя старухи, и молодыя матери съ грудными дѣтьми. По горестнымъ лицамъ женщинъ, по ихъ заплаканнымъ глазамъ, по тому, съ какой тупой покорностью принимали они брань и угрозы тѣснившихъ ихъ стражниковъ, можно было сразу замѣтить, что не праздное любопытство привело ихъ сюда, къ этому дому.

Въ зданіи арестанскихъ ротъ долженъ былъ засѣдать военный судъ.

Обыскъ подъ воротами. Томительное ожиданіе во дворѣ. Снова ожиданіе въ тѣсной полутемной камерѣ… Забѣжали сюда на минутку два защитника во фракахъ. Но они успѣли только сообщить, что составъ суда очень плохой, и раньше 4-го, 3-го засѣданія допросъ свидѣтелей не начнется. Защитники очень торопились куда-то и быстро исчезли, оставивъ арестантовъ окончательно растерянными и смущенными…

Наконецъ, повели арестантовъ въ залъ засѣданія суда.

Обширный залъ съ хорами освѣщался пятью огромными окнами, но свѣту въ немъ все же было недостаточно и въ углахъ господствовалъ полумракъ. Съ потолка спускалась огромная люстра, завѣшанная полинялой и ветхой зеленой тканью. Такая же выцвѣтшая ткань скрывала глубину зала. По складкамъ этой не доходившей до потолка завѣсы и по двумъ невысокимъ ступенькамъ, выбѣгавшимъ изъ подъ нея на середину зала, легко было догадаться, что за ней скрывается церковный иконостасъ и что этотъ обширный мрачный залъ суда до сихъ поръ служилъ тюремной церковью.

Передъ алтаремъ стоялъ длинный столъ, покрытый зеленымъ сукномъ. Торжественно выдѣлялись на свѣтло-зеленомъ фонѣ стопки бѣлой бумаги, карандаши и ручки для перьевъ. Посерединѣ стола высилась изящная трехгранная башенка съ золотымъ бордюромъ; возлѣ нея лежалъ на сукнѣ трехглавый, ярко вызолоченый орелъ — разобранное судебное зерцало, символъ еще не вступившаго въ отправленіе своихъ обязанностей правосудія.

Противоположный конецъ зала былъ занятъ простыми деревянными скамьями для обвиняемыхъ. Въ широкомъ проходѣ между этими лавками и судейскимъ столомъ слѣва помѣщался довольно большой столъ для защитниковъ, справа — крошечный столикъ прокурора.

Когда ввели обвиняемыхъ, на скамьяхъ, предназначенныхъ для подсудимыхъ, сидѣло уже человѣкъ 50. Это были обвиняемые, пришедшіе въ судъ съ воли. Среди скромныхъ желѣзнодорожныхъ тужурокъ и потертыхъ пиджаковъ выдѣлялись три господина, одѣтые въ длинные сюртуки. Эти трое, въ отличіе отъ остальныхъ обвиняемыхъ, держались независимо и увѣренно, какъ люди, попавшіе сюда совершенно случайно, по недоразумѣнію, которое черезъ часъ или два разъяснится послѣ чего передъ ними извинятся за невольно причиненную имъ непріятность.

У адвокатскаго столика сидѣло и стояло человѣкъ 15 защитниковъ въ открытыхъ жилетахъ и черныхъ фракахъ. Они тихо о чемъ-то совѣщались, озабоченно перебирая бумаги и поглядывая то на обвиняемыхъ, то на двери, въ которыя долженъ былъ войти судъ.

Кругомъ было очень много солдатъ. Солдаты стояли у дверей и у оконъ, солдаты стояли въ проходахъ между скамейками для обвиняемыхъ, солдаты стояли около судейскаго стола и около стола защитниковъ. Съ озабоченными лицами стояли у двери въ залъ два молоденькихъ офицера. Рядомъ съ прокурорскимъ столикомъ сидѣлъ на стулѣ маленькій старичокъ священникъ и перебиралъ обѣими руками цѣпь наперснаго креста.

Вошелъ въ залъ товарищъ прокурора — тонкій и изящный, въ новенькомъ сюртукѣ. Быстрыми шагами, ни на кого не глядя, прошелъ онъ къ своему мѣсту, небрежно поздоровался со священникомъ и углубился въ бумаги. Обвиняемые насторожились и съ любопытствомъ разсматривали представителя обвиненія. Каждый думалъ про себя, что въ рукахъ этого человѣка — его жизнь. Но товарищъ прокурора такъ низко склонился надъ своими бумагами, что лица его не было видно. Виденъ былъ только безукоризненный проборъ да торчали кончики длинныхъ бѣлокурыхъ усовъ.

— Встать! Судъ идетъ.

Молоденькій юркій секретарь суда подбѣжалъ къ зеленому столу, быстро схватилъ золоченаго орла и вставилъ его въ верхушку трехгранной башенки.

Въ залъ входили судьи. Спереди шелъ суровый на видъ генералъ, плотный и грозный, съ сѣдѣющими усами, съ небольшой бородкой и густыми насупленными бровями. Глаза его смотрѣли сердито и на лицѣ была написана жестокость и непреклонность. Занявъ предсѣдательское кресло, онъ пальцемъ подозвалъ къ себѣ товарища прокурора и, когда тотъ подбѣжалъ, началъ о чемъ-то шептаться съ нимъ. Рядомъ съ предсѣдателемъ сѣлъ полковникъ высокаго роста, статный и красивый, съ умнымъ и довольно пріятнымъ лицомъ. За нимъ помѣстился толстый и круглый кавалеристъ съ лысой головой, лоснящимся двойнымъ подбородкомъ и сонными глазами. По другую сторону отъ предсѣдателя видѣлъ молодой офицеръ съ тупымъ деревяннымъ лицомъ и гордо выпяченной грудью, а рядомъ съ нимъ — рослый казачій есаулъ съ типичнымъ скуластымъ лицомъ, узкими глазами и черными усиками.

Прошло нѣсколько минутъ въ напряженномъ молчаніи. Наконецъ, предсѣдатель взялъ листъ бумаги и сталъ перекликать обвиняемыхъ.

— Григорьевъ! Встаньте… Ваше имя? А по отцу? Когда родились? Званіе? Грамотны? Копію обвинительнаго акта получили? Сядьте…

Долго тянулась эта перекличка. Инымъ обвиняемымъ каждый вопросъ приходилось повторять по 2—3 раза. Короткій зимній день догоралъ и уже начинались сумерки, когда закончился опросъ подсудимыхъ.

Предсѣдатель взглянулъ въ сторону товарища прокурора и сдѣлалъ ему знакъ головой. Товарищъ прокурора поднялся и началъ безстрастнымъ деревяннымъ голосомъ:

— Въ виду того, что изъ обвиняемыхъ, къ которымъ была примѣнена низшая мѣра предупрежденія уклоненія отъ суда и которые были оставлены на волѣ, многіе не явились, а также въ виду тяжести наказанія, которое грозитъ всѣмъ обвиняемымъ, и несомнѣнности добытыхъ противъ нихъ на предварительномъ слѣдствіи уликъ, и въ интересахъ правосудія, дабы предотвратить уклоненіе обвиняемыхъ отъ суда и наказанія, — я полагалъ бы мѣру пресѣченія, принятую относительно всѣхъ обвиняемыхъ, измѣнить, подвергнувъ всѣхъ безусловному содержанію подъ стражей.

Среди подсудимыхъ произошло движеніе. Одинъ изъ адвокатовъ поднялся со своего стула.

— Прошу слова отъ лица защиты! — обратился онъ къ предсѣдателю.

— О чемъ вамъ слово? — нахмурился предсѣдатель.

— По поводу заключенія г. товарища прокурора…

— О мѣрѣ пресѣченія? Такъ сядьте. Этотъ вопросъ васъ не касается.

— Этотъ вопросъ глубоко затрогиваетъ интересы нашихъ довѣрителей.

— Прошу въ пререканія со мною не вступать! Слова я вамъ не далъ. Прошу сѣсть!

Адвокатъ опустился на свое мѣсто.

Суровый генералъ шептался о чемъ-то съ сидѣвшимъ рядомъ съ нимъ красивымъ полковникомъ. Тотъ одобрительно кивалъ головой. Лысый кавалеристъ и скуластый казакъ наклонились въ его сторону съ выраженіемъ полнаго согласія съ мнѣніемъ его превосходительства. Пятый судья сидѣлъ неподвижно и на его незначительномъ лицѣ нельзя было прочесть никакой человѣческой мысли.

— Судъ постановилъ удовлетворить ходатайство г. товарища прокурора, — провозгласилъ предсѣдатель. И, обернувшись въ сторону двери, онъ крикнулъ:

— Поручикъ!

Отъ двери отдѣлился и молодцовато подлетѣлъ къ генералу молодой офицерикъ.

— Распорядитесь удвоить конвой.

— Слушаю-съ!

Офицеръ исчезъ въ дверяхъ. Предсѣдатель кивнулъ секретари суда и тотъ началъ читать обвинительный актъ.

Читалъ онъ быстро и неразборчиво, глотая окончанія слезъ и цѣлыя фразы, перескакивая черезъ слова, которыя были напечатаны недостаточно ясно. Читалъ съ видомъ человѣка, превосходно понимающаго, что его никто не слушаетъ, что никому не интересно его чтеніе, — ни судьямъ, ни товарищу прокурора, ни защитникамъ, ни обвиняемымъ. И, дѣйствительно, никто не слушалъ его. Все быстрѣе и монотоннѣе лилось чтеніе обвинительнаго акта. Секретарь совсѣмъ ушелъ въ свою роль и разсчитывалъ, повидимому, отбарабанить за одинъ разъ всю толстую тетрадь. Но предсѣдатель прервалъ его.

— На сегодня будетъ, — замѣтилъ онъ и сталъ собирать сваи бумаги. Затѣмъ, переглянувшись съ другими судьями, онъ поднялся съ своего кресла и сказалъ:

— Слѣдующее засѣданіе суда завтра, въ 9 ч. утра.

Судьи двинулись къ дверямъ.

— Встать! Встать! — шептали солдаты, подталкивая арестантовъ.

Гремя ружьями и стуча тяжелыми сапогами, вошелъ въ задъ новый воинскій нарядъ.

— Выводи всѣхъ во дворъ! — командовалъ молодой поручикъ: — Тамъ обыщешь. Въ дверяхъ считай.

Подъ усиленнымъ конвоемъ прошли всѣ 132 обвиняемыхъ мимо кучки плачущихъ женщинъ. Только къ ночи, послѣ безконечныхъ унизительныхъ обыскокъ заперли ихъ въ назначенныхъ имъ камерахъ. И здѣсь могли они подвести итоги впечатлѣніямъ пережитаго дня.

VII.

Обвиняемые вернулись въ тюрьму, подавленные мрачной обстановкой суда, суровостью предсѣдателя, самоувѣренностью и деревянной безстрастностью товарища прокурора, безпомощностью-защитниковъ. Первый день сулилъ имъ мало хорошаго.

— Какъ сталъ прокуроръ говорить, — передавалъ свои наблюденія Филипченко, — я все на полковника глядѣлъ, на того высокаго, что сидѣлъ рядомъ съ генераломъ. Этотъ, думаю, не выдастъ. А онъ (слѣдовало непечатное ругательство) зубы оскалилъ и головой киваетъ…

Только Кошкинъ былъ доволенъ первымъ днемъ суда: онъ злорадствовалъ по поводу того, что судъ постановилъ заключить подъ стражу обвиняемыхъ, которые до сихъ поръ гуляли на волѣ.

— Что же, господа, — говорилъ онъ, — судъ правильно это разсудилъ, по закону. Чѣмъ Смирновъ или Вуичъ лучше насъ? Я долженъ здѣсь сидѣть, а они на волѣ гуляютъ. Это почему такъ? Что г. Смирновъ докторъ, г. Вуичъ инженеръ и тысячи загребаютъ, такъ это еще не причина! Я-то вѣдь знаю, кто въ 1905-омъ году больше всѣхъ бунтовалъ да рабочихъ подбивалъ на забастовку… Они думали, имъ все можно. Нѣтъ, шалишь. Пусть съ нами посидятъ, своимъ мясомъ вшей тюремныхъ покормятъ.

Но вновь прибывшіе были такъ убиты неожиданнымъ арестомъ, что не слышали этихъ злорадныхъ насмѣшекъ.

Въ 8-ую камеру, гдѣ сидѣла большая часть обвиняемыхъ желѣзнодорожниковъ, привели новыхъ человѣкъ 15 или 20. Одинъ изъ нихъ, старикъ-малороссъ, какъ вошелъ въ камеру, сразу упалъ на койку и, заливаясь горючими слезами, началъ причитывать:

— Казали міні добрі люди, ни ізди на судъ. А я думавъ, чего міні бояться? Що може міні бути за те, чого я ни робив? Думавъ, люди знаютъ, як я на дорогу попав!.. Думав, Бог правду мою бачить. А теперь погибать прійдется. Стоять въ тюрьмі мене ироды… Боже, Боже! Куди моя жінка дѣнется? А и мене дома внуків ціла куча. А за хату ще досі не заплачено… Хто таке на світі бачивъ? Як не Богъ таке позволяе? Вони царемъ поставлени законъ виполнят, судить по правді, посовісти. А що робять? Боже, Боже!..

Крупныя слезы катились по щетинистымъ щекамъ старика. Все тѣло его вздрагивало отъ рыданій. И страшнымъ казалось его изливавшееся въ слезахъ и громкихъ жалобахъ отчаяніе среди тюремныхъ стѣнъ, привыкшихъ къ зрѣлищу молчаливой, сдержанной скорби.

Одинъ изъ заключенныхъ подсѣлъ къ старику, желая успокоить и утѣшить его.

— Вы, дѣдушка, не убивайтесь. Можетъ, все пустяками обойдется. Подержатъ васъ недѣлю — другую, пока судъ не кончится, — а тамъ и выпустятъ.

— Ой лишечко, лишечко! Чуе серце мое, що погано буде.

— А васъ, дѣдушка, въ чемъ обвиняютъ?

— Да коли б я знав? Міні офицер каже: ты, старику, у той ден на станцію іиздив? Я кажу: іиздив, ваше благородіе. Ковбасня, бачъ, у меня. А товаръ я завсегда там беру, у Соломона… А свідитилів вони такъ ніявили, що як-будто я туди іиздивъ для свари… А куды міні свариться? Хиба таки мои літа? И слухать ничого не хотятъ. Знаем, кажуть, чого туди люди іиздили… Да я, кажу, за гусями іиздив! На місті вмерти, хай Богъ накаже, я за чіы иншим!..

— Такъ вы, дѣдушка, не тревожьтесь. Навѣрное, судъ оправдаетъ. Вѣдь на каторгу не пошлютъ васъ, за гусей-то?

— Дай-то Боже, дай-то Боже! Я и то молюсь Спасу Милостивому… Для чого и и судьи цареы поставлени? Прости мене, Боже! Гірко вже дуже, що на старості літ въ остроги попав со злодіями…

Старикъ продолжалъ убиваться и плакать. И дикой казалась самая мысль, что этого старика судятъ за участіе въ вооруженномъ возстаніи. А между тѣмъ надъ головой старика Сѣдова висѣла 100 ст.: онъ обвинялся въ участіи въ бою съ войсками, такъ какъ его видѣли въ томъ самомъ поѣздѣ, съ которымъ пріѣхало нѣсколько десятковъ дружинниковъ…

Въ другомъ концѣ камеры кучка заключенныхъ столпилась вокругъ человѣка среднихъ лѣтъ, въ неопрятной и потрепанной желѣзнодорожной тужуркѣ. Этотъ человѣкъ былъ горбатъ. На его некрасивомъ желтомъ лицѣ, типичномъ лицѣ горбуна, было написано безграничное изумленіе и недоумѣніе. Онъ волновался, брызгалъ слюной и нелѣпо размахивалъ своими длинными, узловатыми руками. Кругомъ смѣялись.

— Я не понимаю, что здѣсь смѣшного? — недоумѣвалъ горбунъ, начиная сердиться: — Вы этимъ только свою дурь показываете. И ничего больше. Здѣсь просто ошибка вышла.

— Какая ошибка? Милый ты человѣкъ! Вѣдь въ забастовку ты на платформѣ съ шашкой ходилъ? А? Ходилъ, или, скажешь, нѣтъ?

— Ну, и ходилъ!.. Не сбросить же ее было?.. Да и что могло съ шутки выйти?

— Какъ «что могло выйти»? Вѣдь вышло, что ты жандарма разоружилъ и захватилъ станцію! Ха-ха-ха! Вотъ свинтусъ! Самъ не зналъ, что дѣлаетъ.

— Да ничего я не дѣлалъ. На моемъ разъѣздѣ и забастовки то не было никакой. Не ходятъ поѣзда, такъ развѣ это моя вина? Я поѣзда родить не могу! Съ узловыхъ станцій отправлять должны, а я только пропускаю… Какое мнѣ дѣло до вашихъ забастовокъ? Не знаю, чему вы, господа, смѣетесь…

— А ты разскажи лучше, какъ шашку съ жандарма снялъ.

— Не снималъ я вовсе… Вѣдь сами вы, г. Константиновъ, отлично знаете. Когда вы въ тотъ день къ намъ на разъѣздъ пріѣхали…

— А ты, стерва, ври да не завирайся! — перебилъ его грубый голосъ. — Будешь на меня сыпать, такъ я тебѣ всыплю.

Это говорилъ здоровый и рослый краснорожій дѣтина, который всѣхъ больше потѣшался надъ горбуномъ. Теперь, внезапно разсвирѣпѣвъ, онъ наступалъ на него съ сжатыми кулаками. И рядомъ съ нимъ калѣка казался жалкимъ карликомъ.

— Я на васъ ничего не говорю, г. Константиновъ, — робко оправдывался горбунъ: — Я только говорю, что вы тогда на нашъ разъѣздъ на дрезинѣ пріѣхали съ рабочими. Выпивши мы всѣ были тогда. Вы шутили, я шутилъ. Я на васъ не въ обидѣ. Только какъ это ошибка такая вышла, что меня забрали, — ума не приложу!..

— Ха-ха-ха! — смѣялся Константиновъ: — хорошъ ты былъ съ шашкой черезъ плечо! Эхъ, товарищи, жаль, что вы его не видали: этакій вѣдь лягушенокъ, и къ шашкѣ привязанъ… ха-ха-ха! А мы его такъ пугнули, что онъ и сбросить-то шашку боялся. Такъ всю забастовку и проходилъ по платформѣ, вродѣ какъ околотокъ!.. Ха-ха-ха!..

Кругомъ смѣялись. И горбунъ тоже смѣялся жиденькимъ смѣхомъ, похожимъ на визгъ животнаго.

Всѣ желѣзнодорожники хорошо знали исторію этого горбуна. Далеко по линіи онъ славился своей глупостью и невѣроятнымъ развратомъ. Это было похотливое и крайне нечистоплотное существо и про него ходили цѣлыя легенды, въ которыхъ трудно было отличить правду отъ вымысла, такъ какъ часто самыя невѣроятныя, самыя фантастическія подробности ихъ оказывались совершенно правдивыми, нимало не преувеличенными. Его презирали на желѣзной дорогѣ, а нерѣдко и били подъ пьяную руку. Не проходило недѣли, чтобы сослуживцы не сыграли надъ нимъ какой-нибудь злой шутки. Но и къ насмѣшкамъ, и къ тычкамъ горбунъ уже давно привыкъ. Онъ служилъ «начальникомъ станціи» на крошечномъ глухомъ разъѣздѣ среди степи, гдѣ по штату, кромѣ него, полагался еще лишь одинъ сторожъ, выполнявшій также и обязанности стрѣлочника. И горбунъ былъ вполнѣ доволенъ своимъ служебнымъ положеніемъ. Во время забастовки подпившіе конторщики съ сосѣдней станціи, съ вѣсовщикомъ Константиновымъ во главѣ, надѣли ему черезъ плечо шашку, отобранную у какого-то жандарма, и заставили калѣку ходить съ этой шашкой взадъ и впередъ до маленькой платформѣ разъѣзда: ихъ забавляло видѣть горбуна расхаживающимъ по платформѣ съ шашкой, эфесъ которой подымался выше искривленныхъ плечъ его.

А затѣмъ въ обвинительномъ актѣ оказалось, что этотъ человѣкъ разоружилъ жандарма, овладѣлъ его шашкой, произвелъ революціонный захватъ разъѣзда и во все время забастовки съ оружіемъ въ рукахъ охранялъ его.

Горбунъ, привыкшій къ грубымъ и порой довольно не остроумнымъ шуткамъ товарищей, никакъ не могъ отдѣлаться отъ мысли, что и судъ надъ нимъ и его заключеніе въ тюрьму тоже относятся къ шуткамъ. Но оказалось, что прокуроръ и судьи не шутятъ…

Среди вновь прибывшихъ въ тюрьму желѣзнодорожниковъ бросалась въ глаза высокая костлявая фигура стрѣлочника Кузьмина. Худой, какъ смерть, блѣдный и страшный, ходилъ онъ по камерѣ, распрашивая, могутъ ли его повѣсить. На немъ тяготѣло грозное обвиненіе: онъ перевелъ стрѣлку передъ поѣздомъ, въ которомъ ѣхали дружинники. Послѣ перваго засѣданія суда, напуганный всѣмъ видѣнномъ и слышаннымъ, бѣдняга вообразилъ, что теперь его ждетъ висѣлица. И ужасъ сковалъ его мысли. Товарищи объяснили ему, что больше 12—15 лѣтъ каторги онъ не получитъ. Но стрѣлочникъ не вѣрилъ. Снова и снова онъ подходилъ къ заключеннымъ, которыхъ по чистому платью считалъ за «господъ» повторялъ имъ свой разсказъ о томъ, какъ онъ перевелъ стрѣлку передъ роковымъ поѣздомъ, и спрашивалъ:

— А какъ, господинъ, по закону могутъ за это повѣсить, или нѣтъ?

Среди обвиняемыхъ, доставленныхъ въ тюрьму съ засѣданія суда, были и рабочіе, прежніе товарищи Клименка. Но большинство изъ нихъ старалось держаться подальше отъ своего «пролетарскаго директора». Особенно демонстративно держался одинъ молодой парень, очень чисто одѣтый и интеллигентный на видъ.

Григорій подошелъ къ нему и дружески протянулъ ему руку:

— Здравствуй, Дмитріевъ! Вотъ, гдѣ встрѣтились. Какъ это тебя угораздило суда дожидаться? Ну, разсказывай, какъ жилъ эти годы?

Но Дмитріевъ едва притронулся до протянутой ему руки и отвѣтилъ холодно:

— Это вы, Григорій? Я васъ сперва не узналъ.

— Это ничего, — продолжалъ Клименко добродушно: — я въ тюрьмѣ измѣнился. Разскажи-ка лучше, что у насъ на заводѣ творится. Мнѣ давно не писали оттуда. Слыхалъ я, что расцѣнки всѣмъ сбавили. Ну, какъ тамъ настроеніе? Работа ведется?

— Извините, — перебилъ Дмитріевъ. — У меня голова болитъ, да и не люблю я пустыхъ разговоровъ. А вашими партійными дѣлами я не интересуюсь совсѣмъ и не знаю, чего вы ко мнѣ пристали, чего вамъ нужно.

И, рѣзко повернувшись, молодой человѣкъ отошелъ въ сторону. Клименко поблѣднѣлъ, хотѣлъ что-то сказать, но удержался и, сжавъ зубы, опустивъ голову, побрелъ къ своему мѣсту на нарахъ.

… Черезъ нѣсколько дней въ тюремной аптекѣ я встрѣтился съ Григоріемъ и онъ разсказалъ мнѣ про всю эту сцену. О Дмитріевѣ онъ не могъ говорить спокойно.

— Такъ больно мнѣ эти, такъ обидно! — говорилъ онъ. — Вѣдь это не случайный человѣкъ, какъ всѣ эти съ серебряными пуговицами. Этотъ былъ нашъ, душой и тѣломъ нашъ. Въ прокатномъ цехѣ на немъ вся работа лежала. Да и въ заводскомъ комитетѣ онъ былъ однимъ изъ лучшихъ. Въ прошломъ году, правда, писали мнѣ, что онъ отошелъ отъ движенія и даже въ бригадиры мѣтитъ, да я этому не вѣрилъ. Не могъ вѣрить, чтобъ измѣнилъ онъ движенію. А теперь самъ вижу…

— Можетъ быть, онъ просто боится говорить при другихъ, — замѣтилъ я: — конспирируетъ, что ли?

— Конспирируетъ? Что же, онъ для конспираціи въ лицо мнѣ плюнулъ, когда я ему руку протянулъ? Со страху — это вѣрнѣе. Только со страху такъ вотъ люди провокаторами дѣлаются. А это я отъ кого угодно ожидалъ, только не отъ Дмитріева.

Клименко помолчалъ и затѣмъ заговорилъ другимъ голосомъ, тихимъ и задушевнымъ.

— Тяжело, знаете, когда видишь, что отвернулся отъ насъ человѣкъ, въ котораго мы вѣрили. Вѣдь въ тюрьмѣ, не чувствуешь себя побѣжденнымъ, пока знаешь, что тамъ, за стѣной, товарищи остались и продолжаютъ наше дѣло. Остаешься гордый и сильный. И вдругъ узнаешь, что напрасно вѣрилъ, что обманывалъ самъ себя… Ужасно тяжело это, товарищъ!..

VIII.

Второе засѣданіе суда открылось чтеніемъ обвинительнаго акта. Секретарь суда читалъ на этотъ разъ еще быстрѣе, еще менѣе внятно, чѣмъ наканунѣ. Судьи его не слушали.

Когда кончилось чтеніе обвинительнаго акта, всталъ товарищъ прокурора и безстрастнымъ голосомъ просилъ судъ судить всѣхъ обвиняемыхъ по 100-ой статьѣ Уголовнаго Уложенія и по 279 статьѣ XXIII-ей книги Свода военныхъ постановленій, — по двумъ статьямъ, карающимъ преступниковъ смертной казнью черезъ повѣшеніе.

— Всѣ обвиняемые сообща совершили тягчайшее государственное преступленіе, — говорилъ представитель обвиненія. — Роли всѣхъ ихъ въ учиненномъ ими преступномъ посягательствѣ были различны. Но вина у всѣхъ одинаковая. И потому я считаю необходимымъ, въ дополненіе къ особымъ обвиненіямъ, предъявленнымъ къ каждому подсудимому отдѣльно, предъявить имъ всѣмъ общее обвиненіе по 51 и 100 статьямъ Уголовнаго Уложенія и по 279 статьѣ XXIII-го тома Свода военныхъ постановленій.

На скамьѣ подсудимыхъ сидѣло 132 человѣка, изъ которыхъ 50 человѣкъ пришли въ судъ добровольно, въ полномъ сознаніи своей невиновности. И какъ безобразно ни велось предварительное слѣдствіе, все же даже по обвинительному акту было ясно, что лишь немногіе изъ обвиняемыхъ участвовали въ нападеніи на войска и въ боѣ съ войсками. Здѣсь сидѣли эти 132 человѣка передъ лицомъ своихъ судей. И было среди нихъ не больше 10 человѣкъ, которые смотрѣли на своихъ судей съ враждебностью, какъ на «временно торжествующихъ» враговъ. Остальные смотрѣли на судей съ тревогой и съ надеждой, нѣкоторые даже съ робкой мольбой въ глазахъ. И, не глядя на этихъ людей, товарищъ прокурора говорилъ своимъ деревяннымъ, беззвучнымъ голосомъ. И то, что онъ говорилъ, означало:

— Не стоитъ разбираться въ дѣлахъ каждаго изъ этихъ 132 человѣкъ. Ихъ нужно повѣсить всѣхъ.

Безстрастно и спокойно говорилъ представитель обвиненія и безстрастно слушали его судьи. Обвиняемые не сразу поняли смыслъ его рѣчи. Но нѣкоторые поблѣднѣли, услышавъ зловѣщія цифры 100 и 279.

Защитники о чемъ то совѣщались между собой. Затѣмъ поднялся одинъ изъ нихъ, уже немолодой человѣкъ, съ болѣзненнымъ и необыкновенно выразительнымъ лицомъ. нервно вертя въ рукахъ карандашъ, онъ стоялъ, наклонившись въ сторону суда, пока товарищъ прокурора не кончилъ своей рѣчи.

Высокій полковникъ указалъ предсѣдателю на поднявшагося со своего мѣста адвоката. Генералъ грузно повернулся всѣмъ тѣломъ въ сторону защитниковъ и отрывисто бросилъ:

— Имѣете возразить? Говорите.

— Защита всѣми силами протестуетъ противъ предложенія г. товарища прокурора. Это предложеніе — нѣчто неслыханное въ лѣтописяхъ русскаго суда, нѣчто чудовищное, невѣроятное. Три года прошло съ тѣхъ событій, которыя должны быть выяснены настоящимъ судомъ. Три года тянулось слѣдствіе. И за все это время ни прокурорскій надзоръ, ни слѣдственная власть не нашли никакихъ основаній для предъявленія 100 и 279 ст. ст. всѣмъ обвиняемымъ. Теперь, когда обвиняемые, увѣренные въ своей невиновности, сами, добровольно явились на судъ, неожиданно выдвигаются эти статьи, съ грубымъ нарушеніемъ всѣхъ формъ судопроизводства. Что же заставило прокуратуру выступить съ этимъ своимъ предложеніемъ? Вытекаетъ ли оно изъ того, что въ дѣлѣ выяснились какія-либо новыя обстоятельства, которыя не могли быть приняты во вниманіе при составленіи обвинительнаго акта? Нѣтъ! Представитель обвиненія не указалъ намъ никакихъ новыхъ обстоятельствъ въ дѣлѣ. Можетъ быть, обнаружились какіе-нибудь пробѣлы въ производствѣ предварительнаго слѣдствія? Опять нѣтъ! Г. товарищъ прокурора не указалъ намъ ни одного такого пробѣла. Значитъ, юридическихъ основаній для того, чтобы предъявлять къ подсудимымъ новыя статьи обвиненія, прокуратура не имѣетъ. Неужели же въ данномъ случаѣ дѣйствуютъ иныя, не юридическія основанія, ничего общаго не имѣющія съ интересами правосудія?..

Предсѣдатель передвинулся въ своемъ креслѣ и переглянулся съ полковниковъ. Товарищъ прокурора быстро записывалъ что-то на бумажкѣ.

— Предложеніе г. товарища прокурора, — продолжалъ адвокатъ, — не можетъ быть обосновано юридически. И потому представитель обвиненія не сдѣлалъ ни малѣйшей попытки обосновать его. Это — не предложеніе представителя прокурорскаго надзора, а требованіе… требованіе, основывающееся на недосказанныхъ мотивахъ политической мести. Это — попытка произвести насиліе надъ совѣстью судей…

— Господинъ защитникъ! Я васъ лишу слова за неуваженіе къ суду, — перебилъ адвоката предсѣдатель.

— Если можно говорить о неуваженіи къ суду… — пытался объясниться защитникъ.

Но предсѣдатель крикнулъ:

— Пререкаться съ собой я не дозволяю! Если имѣете еще что-нибудь возразить противъ предложенія г. товарища прокурора, то говорите. А то — сядьте. Я васъ предупредилъ…

Защитникъ, справившись немного со своимъ волненіемъ, продолжалъ:

— Представитель обвиненія назвалъ статьи, по которымъ онъ предлагаетъ судить всѣхъ обвиняемыхъ. Но онъ не потрудился указать намъ юридическія основанія, въ силу которыхъ онъ остановился именно на этихъ двухъ статьяхъ. Обыкновенно, представители обвиненія такія основанія указываютъ. И такія основанія всегда заключаются въ опредѣленныхъ признакахъ разсматриваемаго преступленія. Въ данномъ случаѣ — основанія иныя: прокуратура выбрала эти двѣ статьи, — такъ какъ только по нимъ можно повѣсить этихъ людей!..

— Господинъ защитникъ! Прошу васъ замолчать. Сядьте! Я васъ лишаю слова за неуваженіе къ суду.

Адвокатъ замолчалъ и опустился на стулъ, утирая капли пота на лбу. Затѣмъ онъ снова поднялся. Но въ его голосѣ уже не было прежней рѣшительности и силы, когда онъ проговорилъ:

— Прошу занести происшедшее въ протоколъ.

— Будетъ занесено. Сядьте! И, переглянувшись съ судьями, генералъ прибавилъ:

— Объявляю перерывъ.

Судьи вышли изъ зала такіе же безстрастные и спокойные, какіе были они во время чтенія обвинительнаго акта. Только у предсѣдателя шея и затылокъ были красны, и казалось, что онъ не остылъ еще послѣ стычки съ защитникомъ. Вслѣдъ за судьями вышелъ и товарищъ прокурора. Въ мрачномъ залѣ суда остались лишь обвиняемые, ихъ защитники и солдаты.

Обвиняемые начали понимать ужасъ своего положенія.

Старикъ Сѣдовъ громко плакалъ, какъ наканунѣ въ тюрьмѣ. Филипченко и Павличенко сразу утратили свою обычную развязность и сидѣли блѣдные, неподвижные и безмолвные. Старикъ Бронскій, закрывъ лицо руками, застылъ въ позѣ человѣка, который ничего не видитъ и не слышитъ. Горбунъ, стоя противъ перепуганнаго Лапина, смѣшно жестикулировалъ и говорилъ:

— Вы, господа, не бойтесь! Это все такъ себѣ… Хотятъ попугать насъ, нарочно. Прямо насъ отпустить имъ вѣдь неудобно… Такъ они и хитрятъ. Вотъ сейчасъ сами увидите!..

Калѣкѣ казалось, что и здѣсь, на судѣ, все еще продолжается шутка.

Кошкинъ оцѣнилъ вполнѣ серьезность момента. Съ перекошеннымъ отъ злости лицомъ, онъ кричалъ на весь залъ:

— Что, довольны? Этого хотѣли? Это господъ Клименокъ, да Зубковыхъ, да Вуичей дѣло! Ихъ благодарите! Черезъ васъ, сознательныхъ, люди гибнутъ… Погодите же! И вамъ будетъ.

Вокругъ него собралась кучка сочувствующихъ. Нѣсколько нолосовъ поддерживали его:

— Да, черезъ нихъ все вышло.

— Теперь за нихъ отвѣчать приходится.

— Вуичъ то отвертится, а намъ не отвертѣться.

Въ другомъ концѣ зала сосредоточенно совѣщалась группа Клименка и Зубкова. Къ нимъ подошелъ защитникъ, возражавшій только что товарищу прокурора.

— Какъ вы думаете, судъ новыя статьи приметъ? — обратился къ защитнику немолодой рабочій съ характерными еврейскими чертами лица и очень блестящими живыми глазами.

— Не знаю, не знаю, ничего нельзя сказать. Вѣдь вы видите сами. При такомъ составѣ всего можно ожидать. Но вамъ, Хавкинъ, я вѣдь говорилъ уже. У васъ, все равно, мало шансовъ. Послѣ суда, конечно, замѣнятъ. Но приговора ждите… самаго сквернаго.

— Да мнѣ такъ, интересно знать, что они рѣшатъ?

— Что рѣшатъ? Сейчасъ, вѣроятно, они ничего не отвѣтятъ. А что дальше выйдетъ?… По началу видно, куда они гнутъ. И защитѣ, собственно, нечего дѣлать на такомъ судѣ…

— Я думаю, предложилъ одинъ изъ обвиняемыхъ, лучше всего намъ уйти изъ суда. Бойкотъ!… Если хотятъ вѣшать, пусть вѣшаютъ безъ комедій!

— Что вы, что вы? запротестовалъ защитникъ: нельзя раздражать судъ. Они совсѣмъ взбѣсятся, а это на приговорѣ отразится… А къ вашему протесту сколько человѣкъ примкнуло-бы?

— Человѣкъ двадцать… Можетъ быть, двадцать пять…

— А подсудимыхъ, не забывайте, 132 человѣка. И настроеніе у нихъ, — видите какое.

Защитникъ указалъ въ сторону Кошкина.

— Съ этими людьми мы считаться не станемъ! Съ ними у насъ нѣтъ ничего общаго!

Эти слова были сказаны громко, тономъ вызова. Но Клименко горячо возразилъ:

— Считаться со всѣми придется, хоть они товарищи намъ, хоть нѣтъ! А вы, — спросилъ онъ адвоката, — надѣетесь что-нибудь сдѣлать?

— Попытаемся, — отвѣчалъ тотъ уныло: — Можетъ быть, кого-нибудь вырвемъ у нихъ…

Прошло около часа.

— По мѣстамъ всѣ! Занимай мѣста! — засуетились солдаты.

Подсудимые замерли въ ожиданіи возвращенія судей, которые тамъ, за стѣной, только что кончили спорить объ ихъ головахъ. Сейчасъ должно было рѣшиться, по «смертнымъ» статьямъ или по «каторжнымъ» ихъ будутъ судить.

— Встать! Судъ идетъ.

Подсудимые встали. Сто тридцать двѣ пары глазъ были устремлены въ сторону дверей.

Открылись двери, и медленно вошли въ залъ судьи. Спереди, шелъ предсѣдатель, осторожно неся въ одной рукѣ стаканъ чая на блюдечкѣ, въ другой — небольшой бутербродъ. Высокій полковникъ шелъ съ довольнымъ лицомъ, спокойно вытирая губы и разглаживая усы носовымъ платкомъ. Скуластый казакъ усердно работалъ на ходу челюстями, дожевывая кусокъ. Круглый кавалеристъ былъ краснѣе обыкновеннаго. И только молодой офицеръ съ выпяченной грудью сохранялъ выраженіе полнаго безразличія на блѣдномъ деревянномъ лицѣ.

Судьи медленно разсѣлись по своимъ мѣстамъ за зеленымъ столомъ. Предсѣдатель хлебнулъ глотокъ чая изъ стакана и приказалъ секретарю:

— Огласите списокъ неявившихся свидѣтелей.

Секретарь взялъ со стола листъ бумаги и началъ читать. Читалъ онъ по прежнему, себѣ подъ носъ, невнятной скороговоркой, глотая слоги и окончанія именъ и фамилій. Судьи не слушали его: предсѣдатель былъ занятъ своимъ чаемъ, полковникъ разбиралъ и перечитывалъ какія-то бумаги, кавалеристъ сосредоточенно ковырялъ спичкой въ зубахъ, казакъ и молодой офицеръ мирно дремали.

Оказалось, что изъ 546 свидѣтелей, вызванныхъ прокуроромъ, не явилось въ судъ 152 человѣка.

— Ваше заключеніе? — обратился предсѣдатель къ товарищу прокурора.

— Въ виду того, что показанія неявившихся свидѣтелей несущественны для дѣла, а также принимая во вниманіе, что судъ будетъ имѣть передъ собою показанія, данныя этими свидѣтелями на предварительномъ слѣдствіи, полагаю дѣло слушаньемъ продолжать.

— А ваше мнѣніе? — спросилъ предсѣдатель защитниковъ.

Поднялся одинъ изъ молодыхъ адвокатовъ:

— Защита будетъ ходатайствовать о выдѣленіи изъ дѣла тѣхъ обвиняемыхъ, относительно которыхъ должны были показывать неявившіеся свидѣтели.

— Кого же, именно?

— Такъ какъ имена неявившихся свидѣтелей были прочитаны слишкомъ быстро, то защита не успѣла составить списокъ лицъ, которыя, по ея мнѣнію, должны быть выдѣлены изъ дѣла. Для представленія такого списка просимъ васъ объявить перерывъ на часъ или на два.

— Хватитъ съ васъ и получаса. Перерывъ!

Судьи вышли изъ зала… Опять напряженные переговоры, ожиданіе… Опять команда:

— Встать! Судъ идетъ.

Затѣмъ защитники представили свой списокъ. Товарищъ прокурора повторилъ свое заключеніе. Предсѣдатель пошептался съ полковникомъ и переглянулся съ остальными судьями.

— Судъ призналъ ходатайство защитниковъ не подлежащимъ удовлетворенію. Дѣло слушаньемъ продолжается!

Тогда защита попросила сдѣлать новый перерывъ. А послѣ перерыва поднялся изъ среды защитниковъ тотъ же адвокатъ съ болѣзненнымъ и выразительнымъ лицомъ и въ короткой, но выразительной рѣчи просилъ судъ допросить рядъ дополнительныхъ свидѣтелей, списокъ которыхъ онъ вручилъ при этомъ предсѣдателю.

— А гдѣ они, ваши свидѣтели? — спросилъ генералъ.

— Здѣсь, въ городѣ. Ожидаютъ приглашенія суда, чтобы явиться.

— Много ихъ здѣсь, въ вашемъ спискѣ… 627 человѣкъ… Ну, да ладно! Допросимъ. Пусть явятся къ присягѣ. Объявляю засѣданіе закрытымъ. Слѣдующее засѣданіе послѣ-завтра, въ обычное время.

IX.

Приведеніе свидѣтелей къ присягѣ заняло цѣлое засѣданіе. Сперва присягали православные, затѣмъ — католики, лютеране, евреи, магометане. Каждый приносилъ присягу по обряду своего вѣроисповѣданія. Православныхъ приводилъ къ присягѣ старичокъ-священникъ, католиковъ — изящный и важный ксендзъ, лютеранъ — молодой пасторъ. Формулу присяги для евреевъ и магометанъ читалъ самъ генералъ — предсѣдатель суда. Читалъ онъ эту формулу, подчеркивая каждое слово и сверля свидѣтелей взглядомъ своихъ суровыхъ глазъ.

Затѣмъ потянулся допросъ свидѣтелей.

Эта была картина, которая за послѣдніе годы прочно укоренилась въ практикѣ нашего военно-суднаго производства. Только на этотъ разъ все дѣло было слишкомъ необычно и все принимало въ немъ, помимо воли участниковъ, грандіозные размѣры.

Не только товарищъ прокурора, но, главнымъ образомъ, предсѣдатель суда и высокій полковникъ упорно добивались отъ свидѣтелей уличающихъ показаній, которыя подтверждали бы положенія обвинительнаго акта. Но большинство свидѣтелей отказывалось отъ показаній, которыя были занесены отъ ихъ имени въ обвинительный актъ, отказывалось подтвердить эти показанія, ссылаясь на святость принесенной присяги. Оказалось, что показанія многихъ свидѣтелей были извращены въ протоколѣ допроса до неузнаваемости. Оказалось, что многихъ свидѣтелей избивали передъ допросомъ и во время самаго допроса. Оказалось, что многіе свидѣтели показали на предварительномъ слѣдствіи то, чего требовали отъ нихъ жандармы, подъ вліяніемъ угрозъ…

И по мѣрѣ того, какъ проходила передъ судомъ безконечная вереница этихъ свидѣтелей, на показаніяхъ которыхъ покоилось все зданіе обвинительнаго акта, генералъ все больше и больше выходилъ изъ себя. И почти послѣ каждаго свидѣтеля подымался товарищъ прокуророра и требовалъ оглашенія показаній, которыя были даны допрошеннымъ только что свидѣтелемъ на предварительномъ слѣдствіи. Предсѣдатель, взглянувъ въ обвинительный актъ, называлъ No тома и листа слѣдственныхъ матеріаловъ, а высокій полковникъ разыскивалъ требуемый протоколъ въ грудѣ лежавшихъ передъ нимъ папокъ и прочитывалъ его звучнымъ, красивымъ голосомъ. Генералъ слушалъ внимательно, повернувшись къ полковнику и перебивалъ чтеніе восклицаніями:

— Вотъ! Вотъ! Такъ онъ раньше показывалъ. Такъ! А теперь выкручивается…

Нерѣдко допросъ свидѣтеля превращался въ споръ между нимъ и сердитымъ генераломъ.

Допрашивается рослый, усатый жандармъ. Онъ стоитъ передъ судьями по-военному, руки по швамъ, смотритъ начальству прямо въ глаза, отвѣчать старается возможно толково и ясно.

— Свидѣтель, вы знаете Бронскаго?

— Точно такъ, ваше превосходительство! Онъ у насъ помощникомъ начальника станціи служилъ съ сентября 1904-го года. Только прошлой весной на его мѣсто другого назначили.

— Что вы знаете о захватѣ имъ станціи въ октябрѣ 1905 года?

— Никакъ нѣтъ, ваше превосходительство! У насъ въ ту пору станція никѣмъ не была захвачена.

— Какъ не была? На станціи вѣдь мятежники хозяйничали!

— Никакъ нѣтъ! На станціи все начальство оставалось, какъ слѣдуетъ..

— Что ты врешь? Ты сюда бунтовщиковъ покрывать пришелъ? Ты присягу принималъ? А?

— Точно такъ, ваше превосходительство! Только по крисягѣ, надъ крестомъ и евангельемъ показываю: все у насъ оставалось… Только что поѣзда не ходили, но это отъ насъ не зависитъ…

Допросъ переходитъ къ товарищу прокурора. Онъ, по усвоенной чинами прокурорскаго надзора привычкѣ, начинаетъ издалека.

— Свидѣтель, скажите: — вы во время забастовки служили на станціи жандармомъ?

— Такъ точно, ваше благородіе!

— А во время забастовки вы не прерывали исполненія своихъ служебныхъ обязанностей?

Свидѣтель молчитъ.

Товарищъ прокурора поясняетъ свой вопросъ:

— Вы во время забастовки исправляли свои очередныя дежурства на платформѣ?

— Никакъ нѣтъ!

— Почему же нѣтъ? Можетъ быть, вы боялись мятежниковъ, которые въ то время захватили станцію въ свои руки?

— Никакъ нѣтъ! Только дежурства у насъ не назначались, такъ какъ и поѣздовъ не было.

— А вы носили въ то время форму и присвоенное вашей службѣ оружіе?

— Никакъ нѣтъ!

— Почему же? — допытывается товарищъ прокурора: — Вѣдь вы знаете, что это съ вашей стороны тяжелый проступокъ по службѣ. Такъ, безъ всякой причины, отказаться носить свой мундиръ и полученное отъ царя оружіе! Знаете, что вамъ за это грозитъ? Но, можетъ быть, вы иначе не могли поступить? Можетъ быть, вы поступили такъ по принужденію? Можетъ быть, васъ заставили такъ поступить насильно? Напримѣръ, Бронскій не говорилъ вамъ, что васъ могутъ убить, если вы будете ходить въ формѣ? Вы такъ показывали на предварительномъ слѣдствіи. Вамъ Бронскій не грозился?

— Никакъ нѣтъ! По святой присягѣ, не могу подтвердить, не грозился!..

— Но, можетъ быть, вы все же боялись носить форму? Подумайте хорошенько, прежде чѣмъ говорить. Вы боялись?..

— Такъ точно… Боялся…

— Кого же вы боялись?

Свидѣтель мнется.

— Какъ же такъ? — недоумѣваетъ товарищъ прокурора: — Вы говорите, что боялись. А не знаете, кого боялись! Можетъ быть, вы боялись мятежниковъ? А?

— Такъ точно… мятежниковъ…

— И изъ страха передъ мятежниками вы не могли отправлять свои обязанности и не могли даже ходить въ своемъ мундирѣ. Такъ я васъ понялъ? А?

— Такъ точно…

— Значитъ, станція въ то время находилась въ рукахъ мятежниковъ?

Свидѣтель молчитъ.

— Мнѣ нужно было выяснить только это обстоятельство, — заявляетъ товарищъ прокурора съ побѣдоноснымъ видомъ: — больше ничего не имѣю спросить.

— А вы будете допрашивать? — обращается предсѣдатель къ защитникамъ.

— Да, одинъ вопросъ… Свидѣтель, вы знали Бронскаго до забастовки?

— Такъ точно! Очень даже хорошо зналъ.

— Что же, вы его знали за революціонера, или нѣтъ?

— Г. защитникъ! — вмѣшивается предсѣдатель: — извольте спрашивать свидѣтеля о томъ, что онъ видѣлъ, а не о томъ, что онъ думаетъ о каждомъ обвиняемомъ.

— Я спрашиваю о томъ, что свидѣтель долженъ былъ знать, по роду своей службы.

— Прошу мнѣ не возражать! Больше вопросовъ къ свидѣтелю у васъ не имѣется?

— Еще одинъ вопросъ, — подымается другой защитникъ: — свидѣтель, разскажите, каково было вліяніе Бронскаго на служащихъ во время забастовки?

— Большое вліяніе! Очень слушались его всѣ…

— А въ чемъ выразилось его вліяніе? Подбивалъ онъ служащихъ къ забастовкѣ или къ возстанію?

— Никакъ нѣтъ! Этого не слышно было.

— У васъ за время забастовки станціонное имущество не подверглось расхищенію?

— Никакъ нѣтъ! Слава Богу, ничего не пропало.

— Не считаете ли вы, что это связано съ тѣмъ вліяніемъ, которое оказывалъ на служащихъ Бронскій?

Жандармъ хочетъ отвѣтить, но предсѣдатель перебиваетъ его:

— Защитникъ, на этотъ вопросъ свидѣтель отвѣчать не будетъ. Вы подсказываете свидѣтелю готовые отвѣты. Этого я не позволю. Извольте сѣсть… А ты можешь убираться! — кричитъ онъ, обращаясь къ жандарму: — Еще унтеръ-офицеръ! Всѣ они здѣсь другъ друга стоятъ, всѣхъ бы судить слѣдовало…

— Прошу занести въ протоколъ послѣднее показаніе свидѣтеля, — замѣчаетъ товарищъ прокурора: — во время забастовки всѣ служащіе были подъ вліяніемъ Бронскаго и только его слушались.

Приблизительно такъ же производился допросъ и другихъ свидѣтелей. Только къ свидѣтелямъ инженера Вуича и двухъ докторовъ, сидѣвшихъ на скамьѣ подсудимыхъ, судъ отнесся съ большимъ вниманіемъ. Остальныхъ свидѣтелей защиты судьи почти не слушали. Предсѣдатель сидѣлъ, откинувшись на спинку кресла, полузакрывъ глаза, и, казалось, пробуждался отъ дремоты только для того, что-бы кричать на свидѣтелей. Полковникъ не обращалъ вниманія ни на свидѣтелей, ни на предсѣдателя. Онъ цѣликомъ былъ занятъ перечитываньемъ лежавшихъ передъ нимъ бумагъ въ синихъ папкахъ. Иногда, по предложенію предсѣдателя, онъ читалъ вслухъ протоколы допроса свидѣтелей на предварительномъ слѣдствіи. Иногда онъ передавалъ предсѣдателю какія то бумаги со своими отмѣтками на поляхъ. Остальные судьи сидѣли вполнѣ безучастно, сохраняя на лицахъ печать безразличія и спокойствія.

Защитники на первыхъ засѣданіяхъ энергично и настойчиво вели допросъ свидѣтелей, пытались протестовать противъ поведенія генерала-предсѣдателя, настаивали на занесеніи каждаго своего протеста въ протоколъ. Но затѣмъ защитники поняли, что борьба безполезна. И они пропускали безъ протеста угрозы предсѣдателя по адресу свидѣтелей, и цѣлыми часами не предлагали свидѣтелямъ ни одного вопроса, сосредоточивая затѣмъ всѣ свои силы на допросѣ какого либо одного, особенно важнаго свидѣтеля, показанія котораго должны были, по ихъ мнѣнію, съ полной очевидностью доказать невинность того или другого подсудимаго.

Нѣсколько разъ эта тактика защиты приводила къ благопріятнымъ результатамъ.

Былъ среди обвиняемыхъ одинъ юноша, по фамиліи Слуцкій. На него падало чуть ли не самое тяжелое обвиненіе изъ всего процесса: онъ обвинялся въ убійствѣ офицера. Основывалось это обвиненіе на показаніи цѣлаго ряда свидѣтелей, которые видѣли на станціи возвратившихся послѣ убійства офицера дружинниковъ. Тамъ, на станціи, дружинники обсуждали подробности своей поѣздки, много говорили о «мальчишкѣ Слуцкаго», хвалили его храбрость, называли его героемъ и даже хотѣли отдать ему снятый съ убитаго офицера револьверъ. На основаніи этихъ показаній слѣдователь произвелъ обыскъ у стараго сапожника Слуцкаго и арестовалъ его 15-лѣтняго сына Моисея. Мальчику было предъявлено обвиненіе въ предумышленномъ убійствѣ офицера. 3 года просидѣлъ онъ въ тюрьмѣ, и теперь его ожидала несомнѣнная висѣлица. Но защитники настояли на томъ, чтобы подсудимый былъ предъявленъ свидѣтелямъ обвиненія для опознанія. И всѣ свидѣтели единогласно показали, что предъявленное имъ лицо не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ мальчикомъ, который былъ извѣстенъ на станціи подъ кличкой «мальчишка Слуцкаго» и о которомъ они говорили слѣдователю на первомъ допросѣ. Оказалось, что «мальчишкой Слуцкаго» звали не Моисея, сына старика-сапожника, а работавшаго у него въ ученикахъ бѣлокураго паренька Николая. Оказалось, что этотъ Николай, дѣйствительно, ѣздилъ вмѣстѣ съ дружиной, застрѣлившей офицера, но впослѣдствіи не былъ привлеченъ къ суду за это дѣло, прожилъ у Слуцкаго еще съ годъ, а затѣмъ уѣхалъ неизвѣстно куда. Оказалось, что Моисей Слуцкій провелъ три года въ тюрьмѣ и теперь сидитъ на скамьѣ подсудимыхъ въ силу смѣшного недоразумѣнія: слѣдователь не подумалъ справиться, кого называютъ свидѣтели «мальчишкой Слуцкаго», и, узнавъ, что у сапожника имѣется сынъ 15 лѣтъ, не долго думая, предъявилъ ему обвиненіе въ предумышленномъ убійствѣ офицера…

Все это выяснили защитники допросомъ свидѣтелей. И они могли чувствовать полное удовлетвореніе, видя, что обвиненіе противъ Моисея рухнуло, какъ карточный домикъ, и что имъ удалось вырвать у палача хоть одну жертву.

Такую же ошибку слѣдователя обнаружили защитники въ дѣлѣ рабочаго латыша Яна Хайнена. Обвинялся этотъ рабочій въ томъ, что онъ давалъ на своей квартирѣ пріютъ пріѣзжавшимъ на станцію агитаторамъ. Свидѣтели, которымъ предъявили обвиняемаго, рослаго бѣлокураго парня, всѣ единогласно показали, что пріѣзжавшіе агитаторы останавливались вовсе не у него, а совсѣмъ у другого человѣка — маленькаго, чернаго еврея съ сѣдѣющей бородкой, который содержалъ мелочную и бакалейную лавченку въ станціонномъ поселкѣ. Выяснилось, что звали этого еврея Яковомъ Хонинымъ. И послѣ допроса свидѣтелей стало ясно, что Хайненъ привлеченъ къ суду просто по недоразумѣнію, вмѣсто Хонина, противъ котораго имѣлись въ предварительномъ слѣдствіи показанія свидѣтелей.

И опять защитники торжествовали побѣду надъ висѣлицей.

Но не часто выпадали на долю защиты подобные моменты торжества. Чаще гораздо имъ приходилось убѣждаться, что всѣ ихъ усилія безплодны и что слова ихъ, какъ и голосъ допрашиваемыхъ ими свидѣтелей, не долетаютъ до судей.

День за днемъ тянулась передъ судьями безконечная вереница свидѣтелей. И казалось, что отъ грознаго обвиненія воздвинутаго прокуратурой, не осталось камня на камнѣ.. Но вмѣстѣ съ тѣмъ ясно было, что судьи не вѣрятъ свидѣтелямъ, что допросъ свидѣтелей является для нихъ лишь скучной формальностью.

X.

Прошло двѣ недѣли съ начала суда. И по мѣрѣ того, какъ подвигалось судебное разбирательство, отчаяніе все больше овладѣвало обвиняемыми.

Тогда и зародилась среди нихъ мысль сдѣлать попытку путемъ обращенія къ высочайшей милости избѣжать грозящей имъ всѣмъ висѣлицы.

Иниціаторомъ обращенія на высочайшее имя выступилъ Кошкинъ.

Какъ-то вечеромъ, послѣ возвращенія изъ суда, онъ отвелъ въ сторону 2 или 3 товарищей и обратился къ нимъ съ такой рѣчью.

— Я, господа, много думалъ эти дни, какъ намъ быть, и вотъ, что придумалъ. У насъ дѣло скверно… Эти господа «сознательные», которые посадили насъ въ тюрьму, теперь окончательно насъ топятъ. Черезъ ихъ свидѣтелей судъ и нашимъ свидѣтелямъ не вѣритъ. Вѣдь посудите сами, какъ оно выходитъ. Былъ вѣдь бунтъ на желѣзной дорогѣ, а теперь выходитъ, что и бунта не было и не виновенъ никто! Наши свидѣтели говорятъ, что не участвовали мы. А какъ имъ судъ повѣритъ, когда и за всѣхъ такъ показываютъ? Мы должны судьямъ ясно показать, что мы не революціонеры! Иначе, какъ разъ вздернутъ.

— Да какъ же докажешь это? — замѣтилъ одинъ изъ слушателей: — я бъ ни передъ чѣмъ не остановился… хоть выдать всѣхъ этихъ чертей, изъ-за которыхъ теперь гибнуть приходится…

— Я не о томъ, — возразилъ Кошкинъ: — черезъ 3 дня, знаете, 6-ое декабря будетъ, день тезоименитства нашего Государя Императора. Я думаю, хорошо было бы послать отъ насъ поздравительную телеграмму съ выраженіемъ вѣрноподданническихъ чувствъ. Какъ вы думаете? Судъ вѣдь на такую телеграмму долженъ будетъ обратить вниманіе… «Сознательные» наши телеграммы, конечно, не подпишутъ. А наши имена начальникъ тюрьмы въ судъ представитъ. Вотъ и будетъ у судей, по чему опредѣлить, чьимъ свидѣтелямъ можно вѣрить, чьимъ нельзя…

.Предложеніе встрѣтило полное сочувствіе среди товарищей Кошкина, и Кошкинъ тутъ же представилъ имъ заготовленный заранѣе проектъ.

По настоянію болѣе интеллигентныхъ изъ среды подсудимыхъ, кое-что въ этомъ первоначальномъ текстѣ телеграммы было измѣнено, кое-какія выраженія были смягчены. Затѣмъ началось собираніе подписей.

Къ Клименку, Зубкову и другимъ завѣдомымъ революціонерамъ, разумѣется, не обращались. Наоборотъ, принимали всѣ мѣры предосторожности, чтобы они случайно не узнали объ этой затѣѣ. Первыми подписали телеграмму Кошкинъ, Лежневъ и Груздевъ, иниціаторы обращенія. Затѣмъ они пригласили подписать обращеніе тѣхъ, въ согласіи которыхъ можно было быть увѣреннымъ заранѣе. Филипченко и Павличенко дали свои подписи съ полной готовностью. Инженеръ и оба врача предложили внести въ телеграмму кое-какія поправки и затѣмъ подписали обращеніе. Бергъ, Кузьминъ, Сѣдовъ, горбунъ и многіе другіе подписали телеграмму, даже не читая ея и не вникая въ ея содержаніе. Иные сперва отказались участвовать въ такой затѣѣ, но затѣмъ раздумали и дали свои подписи.

Старикъ Бронскій наотрѣзъ отказался подписывать телеграмму. И его отказъ произвелъ нѣкоторое впечатлѣніе на желѣзнодорожниковъ, но Кошкинъ тотчасъ подыскалъ объясненіе этому поступку:

— Вы — полякъ, и потому вамъ не нравится, когда мы, русскіе, къ русскому царю обращаемся… Король польскій вамъ былъ бы, небось, милѣе…

4-го декабря вечеромъ Кошкинъ вызвался въ контору тюрьмы и передалъ начальнику телеграмму на высочайшее имя съ 88 подписями. Начальникъ сперва не зналъ, какъ поступить съ этой телеграммой: слишкомъ необычной показалась она ему. Но затѣмъ, онъ сообразилъ, что вся эта исторія можетъ только возвысить его въ глазахъ начальства. И въ тотъ же вечеръ телеграмма была передана губернатору.

Губернаторъ былъ пріятно пораженъ, узнавъ о вѣрноподаннической телеграмѣ, составленной политическими заключенными, «революціонерами» 1905-го года.

Къ 6 декабря телеграмма была уже въ Петербургѣ.

XI.

Вѣсть о телеграммѣ на высочайшее имя, поданной желѣзнодорожниками, быстро облетѣла тюрьму. И тюрьма заволновалась.

Совершилось вѣчно небывалое: къ высочайшей милости обратилось сразу 88 человѣкъ политическихъ заключенныхъ. Всѣ — люди, обвиняемые за участіе въ революціонномъ возстаніи 1905-го года. И припали они къ ступенямъ престола не послѣ приговора, когда убѣдились, что бремя наказанія слишкомъ тяжело для ихъ слабыхъ плечъ. Нѣтъ, они обратились къ высочайшей милости, не дожидаясь исхода суда! И слишкомъ прозрачны были мотивы этого обращенія. Слишкомъ ясно было, что этимъ путемъ 88 обвиняемыхъ, подписавшихъ телеграмму, хотятъ отгородиться отъ обвиняемыхъ вмѣстѣ съ ними 44 человѣкъ, которые этой телеграммы не подписали. Слишкомъ ясно было, что эта телеграмма должна была помочь судьямъ отдѣлить среди обвиняемыхъ невинныхъ агнцевъ отъ злыхъ козлищъ революціи…

Вся тюрьма заволновалась, когда раннимъ утромъ 6-го декабря разнеслась по камерамъ вѣсть о поданной наканунѣ телеграммѣ. Говорили объ отступничествѣ, о предательствѣ. И, странное дѣло, — никто не вспомнилъ въ тотъ день, что изъ этихъ 88 подавляющее большинство никогда не имѣло ничего общаго съ революціей, что всѣ они были превращены въ «политическихъ заключенныхъ», лишь благодаря властямъ, производившимъ слѣдствіе по дѣлу о захватѣ желѣзной дороги…

Въ тотъ же день тюрьма была поражена еще одной неожиданностью. Двое изъ числа обвиняемыхъ по желѣзнодорожному дѣлу отправились къ начальнику тюрьмы и отъ имени всѣхъ обвиняемыхъ передали ему просьбу отслужить въ тюремной церкви молебенъ съ провозглашеніемъ многолѣтія государю. Начальникъ выразилъ свое удовольствіе по поводу этой просьбы и свое полное согласіе. Живо сорганизовался изъ желѣзнодорожниковъ небольшой хоръ. У 6 человѣкъ оказались недурные голоса. Управлять хоромъ взялся Стекловъ, молодой сельскій учитель — высокій краснощекій парень, хохотунъ, острякъ и циникъ. И послѣ обѣда тюрьма огласилась торжественнымъ пѣніемъ.

Давно уже не слыхали этихъ звуковъ тюремные своды. Уголовные злорадствовали и издѣвались надъ политическими…

Впрочемъ, и часть политическихъ тоже злорадствовала. Злорадствовали нѣкоторые анархисты-экспропріаторы, для которыхъ всѣ участники движенія 1905-го года были трусами и теперь явилось лишь новое доказательство этой трусости. На этой почвѣ во многихъ камерахъ произошли въ этотъ день бурныя столкновенія между заключенными.

Но самыя рѣзкія столкновенія происходили въ камерахъ желѣзнодорожниковъ.

Здѣсь намѣтилось рѣзкое дѣленіе заключенныхъ на два лагеря. Большинство подписавшихъ телеграмму группировалось вокругъ Кошкина. Во главѣ противоположной группы оказался Зубковъ.

Зубковъ былъ внѣ себя отъ негодованія и выражалъ свои чувства съ обычной своей страстностью и грубостью:

— Сволочи, — кричалъ онъ, — на нашей шеѣ выѣхать захотѣли! Пусть насъ вѣшаютъ, а васъ выпустить должны? Какъ гадовъ, давить васъ всѣхъ надо, пока вы еще изъ тюрьмы не вышли. И дождетесь, — не бойтесь!.. Съ гадами и мы по-гадски поступать будемъ. Изъ нашихъ рукъ вы, все равно, не уйдете, хоть что ни дѣлайте! И не надѣйтесь… Разъ стали палачами, такъ и ждите, что конецъ вамъ будетъ такой же… Суки проклятыя!

Матвѣй пересыпалъ свою рѣчь непечатными ругательствами и дикими угрозами. И ему не возражали, такъ какъ боялись его неукротимаго бѣшенаго характера. Почти такъ же рѣзко выражалъ свои чувства и Хавкинъ. Клименко былъ такъ подавленъ всѣмъ происшедшимъ, что не говорилъ ни слова. Блѣдный и сосредоточенный ходилъ онъ по камерѣ.

Одинъ изъ неподписавшихъ телеграммы, молодой и изящный техникъ, съ интеллигентнымъ болѣзненнымъ лицомъ, пытался найти линію примиренія для обоихъ намѣтившихся среди желѣзнодорожниковъ теченій.

— Я не подписалъ телеграммы, говорилъ онъ, и считаю, что эта телеграмма составлена во всѣхъ отношеніяхъ прескверно, — и по формѣ, и по содержанію. Тонъ такой фальшивый, что сразу видно, что вы хотѣли подъ что-то поддѣлаться, да не хватило умѣнья и хитрости. Да и безтактно подавать подобную телеграмму до приговора, пока еще неизвѣстно, кого судъ обвинитъ, кого оправдаетъ. Но съ принципіальной точки зрѣнія, оставаясь революціонеромъ, я не могу такъ безусловно осудить обращеніе на высочайшее имя. Для меня, это — просто, военная хитрость, не больше. Разъ враги пользуются противъ насъ всѣми средствами, мы тоже имѣемъ право защищаться всѣми правдами и неправдами. Да это не только наше право, но и обязанность! Вѣдь борьба въ Россіи еще не кончилась, а переживаетъ только временное затишье. Каждый сознательный человѣкъ теперь дорогъ. И нашъ долгъ — беречь свои силы. Жертвовать жизнью ради красиваго жеста — это не геройство, а безуміе. И, во всякомъ случаѣ, никого нельзя насиловать. Каждый поступаетъ, какъ ему подсказываетъ его совѣсть. Я не хочу подписать, — и не подписалъ, и впредь не подпишу! Зубкову тоже такія телеграммы не нравятся, — пусть тоже не подписываетъ! Это — наше дѣло. А вы хотите подписывать, — сдѣлайте одолженіе! Это — ваше дѣло. Никто васъ судить за это не смѣетъ.

Молодой техникъ ораторствовалъ съ видомъ превосходства надъ односторонностью обѣихъ намѣтившихся среди желѣзнодорожниковъ группъ. Говорилъ онъ увѣренно и свободно, какъ человѣкъ, не заинтересованный въ дѣлѣ и потому совершенно безпристрастный. Но были какія то фальшивыя, неискреннія нотки въ его голосѣ. И Клименко спросилъ его съ недовѣріемъ:

— Вы, значитъ, рѣшили не подавать на высочайшее имя даже въ томъ случаѣ, если судъ васъ не оправдаетъ?

— Я ничего не предрѣшаю заранѣе, — отвѣтилъ Семеновъ уклончиво: — Вѣроятно, не подамъ…

— Но если все же раздумаете и подадите, то какъ? Какъ другіе, — ради спасенія жизни? Или ради…

— Ради революціи! — увѣренно перебилъ Семеновъ: — Ради того, чтобы сохранить свои силы для будущей борьбы! Какъ соціалъ-демократъ…

— Зачѣмъ вы лжете! — воскликнулъ Григорій: — зачѣмъ боитесь прямо сказать, назвать свой поступокъ настоящимъ именемъ! Вѣдь даже Кошкинъ въ тысячу разъ честнѣе и благороднѣе васъ! А вы еще называете себя соціалъ-демократомъ!…

И, не слушая возраженій молодого техника, Клименко повернулся къ нему спиною и отошелъ отъ него.

Весь день шли бурные споры въ камерахъ желѣзнодорожниковъ. Вечеромъ, въ одной изъ камеръ разыгралась драка.

Объ этомъ стало извѣстно тюремной администраціи, и на другой день начальство произвело перетасовку заключенныхъ-желѣзнодорожниковъ: Зубкова, Хавкина, Клименко и другихъ противниковъ обращенія на высочайшее имя перевели въ башню. Колеблющихся и нейтральныхъ, вродѣ Семенова, оставили въ общихъ камерахъ вмѣстѣ съ подписавшими телеграмму.

Кошкинъ торжествовалъ: начальство поняло, наконецъ, что не всѣ обвиняемые одинаковы, что имѣются среди нихъ и агнцы, и козлища. И не одному ему было пріятно распоряженіе начальства, изолировавшее «мирныхъ» желѣзнодорожниковъ отъ «революціонеровъ». Уже давно многихъ изъ обвиняемыхъ тяготило и смущало слишкомъ близкое сосѣдство Зубкова, Клименка и другихъ…

Но на засѣданіи суда 7-го декабря желѣзнодорожники могли убѣдиться, что судьи не измѣнили своего отношенія къ нимъ. Такъ же сурово глядѣлъ на нихъ генералъ, такъ же рѣзко обрывалъ онъ ихъ свидѣтелей, такъ же безстрастно дремали кавалеристъ, молодой офицеръ и казакъ, такъ же безстрастно разбиралъ бумаги статный полковникъ.

Послѣ возвращенія въ тюрьму одинъ изъ желѣзнодорожниковъ вызвалъ въ камеру старшаго надзирателя. Тотъ явился, какъ всегда, суровый и строгій, съ выраженіемъ подозрительности и злости на красномъ вздрагивающемъ лицѣ съ тараканьими усами.

— Господинъ старшій! — обратился къ нему арестантъ въ сильномъ смущеніи: — нельзя ли меня въ контору вызвать къ его высокоблагородію, господину начальнику.

Старшій посмотрѣлъ на него и повелъ усами.

— Успѣется… Не къ спѣху тебѣ. Когда можно будетъ, вызовемъ.

— Очень спѣшно нужно, господинъ старшій, — продолжалъ просить арестантъ: — Вы бы доложили:

— Ишь какъ загорѣлось!.. Подождешь.

Старшій повернулся и хотѣлъ уходить, но арестантъ продолжалъ молить.

— Г. старшій! Сдѣлайте милость! Нужно г. начальнику объ одномъ дѣлѣ… доложить…

Старшій насторожился:

— А у васъ какое дѣло? Я, пожалуй, доложу. Только такъ тоже нельзя: долженъ я знать, какое дѣло. А то ночью въ контору не вызываютъ… Повѣрка уже давно прошла.

— Сдѣлайте милость, г. старшій! Дѣло серьезное… Только я ужъ самому начальнику…

— Ну, ладно! вызовемъ, — рѣшилъ, наконецъ, старшій: — если ужъ такъ приспичило, вызовемъ. Исключеніе можно сдѣлать.

И старшій ушелъ. Черезъ 5 минутъ онъ вернулся.

— А ну, у кого здѣсь было до начальника заявленіе? — спросилъ онъ съ порога: выходите!..

Арестантъ выступилъ впередъ, смущенный и нерѣшительный.

Ночью начальникъ тюрьмы по телефону извѣстилъ прокурора и тюремнаго инспектора, что имъ обнаруженъ въ тюрьмѣ, среди заключенныхъ, привлеченныхъ по дѣлу о захватѣ желѣзной дороги, опасный заговоръ. Завтра, когда будутъ вести арестантовъ въ судъ, 12 человѣкъ съ Зубковымъ и Клименкомъ во главѣ, бросятся на солдатъ, постараются овладѣть ихъ винтовками и, захвативъ хоть нѣсколько винтовокъ, откроютъ огонь по конвойнымъ. Злоумышленники, которыхъ, все равно, ждетъ висѣлица, расчитываютъ, что въ замѣшательствѣ конвой перебьетъ всѣхъ арестантовъ, — въ томъ числѣ и 88 человѣкъ, которые раскаялись въ своихъ преступленіяхъ и 6 декабря обратились къ милосердію монарха. Начальникъ тюрьмы сообщилъ по телефону и имена и фамиліи 12 злоумышленниковъ…

XII.

На другой день для конвоированья арестантовъ прибылъ въ тюрьму усиленный нарядъ солдатъ, съ офицеромъ во главѣ.

Офицеръ вызвалъ по списку 12 человѣкъ и велѣлъ имъ стать отдѣльно, спереди. Здѣсь были Клименко, Зубковъ, Хавкинъ, Слуцкій и другіе. Двойной цѣпью стали вокругъ нихъ солдаты.

Затѣмъ вывели изъ тюрьмы и выстроили остальныхъ арестантовъ.

— Переднихъ всѣхъ заковать! — распорядился офицеръ: — Наручники осмотри! Чтобъ въ порядкѣ все было! Остальныхъ не ковать.

Когда заковка окончилась, офицеръ обратился къ арестантамъ и солдатамъ съ краткой, но выразительной рѣчью:

— Арестанты, слушай! По сторонамъ не смотрѣть, не отставать, идти переднему въ затылокъ! Если кто оглянется, — штыкомъ безъ предупрежденія!…

Это все было обычное напутствіе партіи. Но затѣмъ, еще болѣе повысивъ голосъ, офицеръ прибавилъ:

— Если какая-нибудь стерва вздумаетъ бѣжать, бей этихъ сволочей, что спереди! Остальныхъ не тронь. Собаки! хотите людей подъ пулю подвести? Намъ вѣдь все извѣстно! Всѣ-ѣ-ѣ-ѣхъ, какъ собакъ перебью! Конвой! ша-а-агомъ… аршъ!

На судѣ 12 злоумышленниковъ тоже были посажены отдѣльно отъ другихъ, и къ нимъ приставили особую стражу.

Съ этого дня Клименко, Зубкова и другихъ 10 человѣкъ въ тюрьмѣ считали приговоренными къ смерти. Надъ башней, въ которой они сидѣли, былъ установленъ самый тщательный надзоръ. Всѣ они были закованы. И каждый день надзиратели обыскивали ихъ камеру и осматривали ихъ кандалы.

Процессъ желѣзнодорожниковъ приближался къ развязкѣ. Заключенные въ башнѣ переживали агонію послѣдняго ожиданія. И съ жуткимъ вниманіемъ прислушивалась къ ихъ агоніи тюрьма.

Въ эте время мнѣ удалось переслать записку Григорію. «Дорогой товарищъ! — писалъ я ему: — слышалъ я о томъ, какъ идутъ ваши дѣла, и представляю себѣ, что у васъ на душѣ не легко. Но какъ ни тяжело, не падайте духомъ, товарищъ! Вѣдь жизнь еще не кончена…»

Черезъ два дня я получилъ отъ Кдименка отвѣтъ. Мелкимъ и четкимъ почеркомъ были исписаны кругомъ два вырванныхъ изъ тетради листка.

«Спасибо, товарищъ, что написали мнѣ. Я радъ былъ прочесть вашу записку. Только не вѣрно вы написали, что жизнь еще не кончена. Жизнь кончена для меня. Черезъ недѣлю, не позже, объявятъ приговоръ. А по дѣлу я выставленъ однимъ изъ главныхъ руководителей. Прокуроръ прямо называлъ меня „душой возстанія“. Значитъ, приговоръ ясный: капка. Замѣны я, конечно, не жду. И послѣ всего, что случилось, не знаю даже, что тяжелѣе мнѣ было бы: жить или умереть. Этотъ судъ всю душу мою перевернулъ, спуталъ всѣ мысли. Столько грязи, столько подлости приходится каждый день видѣть и слышать, что я не могу пересказать. И обидно, и больно, и жалко этихъ людей, которыхъ на волѣ я зналъ совершенно другими. Вѣдь здѣсь есть люди, въ которыхъ я, какъ въ себя, больше, чѣмъ въ себя, вѣрилъ. И по ночамъ я все думаю, что значитъ все это: я ли былъ слѣпъ тогда и не умѣлъ разобраться въ людяхъ? Или всѣ мы слѣпы? Или мы, какъ актеры, играли на сценѣ и обманывали сами себя и другъ друга? Ахъ, товарищъ! Временами я и въ себя больше не вѣрю. Т. е., что я умру, не сдавшись, это то я знаю. Но вѣдь мало этого? Долженъ ли былъ я вести дѣло, какъ я велъ его? И нужно ли было это дѣло? Мысли такія тяжелыя, что, кажется, вотъ-вотъ голова развалится отъ нихъ. Тяжело, знаете, все это. Стараюсь не думать, а все думаю. А мучительнѣе всего, что и у насъ въ башнѣ полный расколъ. Каждый вечеръ споръ загорается. И послѣ спора я чувствую себя совсѣмъ одинокимъ. Напишите, что думаете вы объ этомъ спорѣ. Вѣдь съ нашимъ дѣломъ вы знакомы…»

XIII.

Пренія сторонъ въ судѣ были непродолжительны и не отличались большой страстностью.

Товарищъ прокурора считалъ, что виновность всѣхъ 132 человѣкъ доказана; что преступленіе, совершенное каждымъ изъ этихъ 132 человѣкъ, должно быть опредѣлено по 100 и 279 ст.ст., и что всѣ эти 132 человѣка должны быть повѣшены.

Защита считала доказаннымъ, что изъ 132 человѣкъ обвиняемыхъ, человѣкъ 100 или больше никакого участія въ приписываемыхъ имъ преступленіяхъ не принимали, и потому должны быть совершенно оправданы; человѣка 3 виновны въ принадлежности къ партіи, человѣкъ 8 — въ произнесеніи рѣчей противоправительственнаго содержанія, человѣкъ 20 — въ участіи въ желѣзнодорожной забастовкѣ и въ руководившихъ забастовкой комитетахъ. Всѣмъ виновнымъ защита просила зачесть въ наказаніе время, проведенное ими въ тюрьмѣ въ теченіе предварительнаго слѣдствія и позже, въ ожиданіи суда.

По мнѣнію товарища прокурора, всѣ 132 человѣка должны были

быть подвергнуты смертной казни черезъ повѣшеніе. По мнѣнію защитниковъ, всѣ эти 132 человѣка должны были быть немедленно освобождены, какъ оправданные или отбывшіе свое наказаніе за время предварительнаго заключенія.

И не смотря на это, пренія сторонъ не отличались страстностью. Чувствовалось, что страстные споры, все равно, безполезны.

До смѣшного кратко было совѣщаніе судей. А можетъ быть, судьи и совсѣмъ не совѣщались между собой, а только выслушали и скрѣпили своими подписями приговоръ, заранѣе составленный статнымъ полковникомъ и суровымъ генераломъ.

— Встать! — крикнулъ генералъ, когда судъ вернулся въ залъ засѣданій. И затѣмъ онъ началъ читать приговоръ. Первыя слова онъ прочелъ торжественно и громко, отчеканивая каждый слогъ. Но затѣмъ торжественныя ноты изъ его голоса исчезли и онъ перешелъ на небрежную скороговорку.

— По указу Его Императорскаго Величества временный военный судъ… на засѣданіяхъ отъ 18 ноября по 19 декабря… разсмотрѣлъ дѣло о дворянинѣ Григорьевѣ, дворянинѣ Вуичѣ, дворянинѣ…

Подсудимые съ замираніемъ сердца ждали, когда дойдетъ дѣло до самаго приговора. Наконецъ, генералъ произнесъ:

— …судъ постановилъ: Зубкова, Клименко, Хавкина, Яценко, Николаева, Лежнева, Сѣдова, Павличенко, Хайнена, Стеклова… лишивъ всѣхъ правъ состоянія, подвергнуть…

Генералъ остановился, поднялъ глаза на подсудимыхъ и громко окончилъ:

— …смертной казни черезъ по-вѣ-ше-ні-е".

— Тише вы, тамъ! — крикнулъ онъ, замѣтивъ среди обвиняемыхъ движеніе: конвой, чего зѣваешь!

И затѣмъ генералъ продолжалъ:

— Филипченко, Вуича, Бронскаго, Лапина, Кошкина, Дмитріева, Семенова, Берга, Груздева, Смирнова, Кузьмина… лишивъ всѣхъ правъ состоянія, сослать въ каторжныя работы: Филипченко, Слуцкаго… безъ срока, а остальныхъ на сроки… Егерэва, Климкова… считать по суду оправданными.

Генералъ кончилъ читать приговоръ. И тогда тишину прорѣзая ь изступленный крикъ Хайнена:

— Клянусь Богомъ! Не виноватъ ни въ чемъ! Вмѣсто другого осудили…

— Молчать! — крикнулъ генералъ, въ мигъ побагровѣвъ отъ бѣшенства, — конвой!..

Къ Хайнену уже подскочили солдаты.

Генералъ собралъ бумаги и вышелъ изъ зала. Судьи послѣдовали за нимъ. И только статный полковникъ задержался на минутку въ дверяхъ и съ улыбкой на красивомъ лицѣ, широко разводя руками, объяснялъ что-то подошедшимъ къ нему взволнованнымъ адвокатамъ. Затѣмъ и за нимъ захлопнулась дверь.

Судъ былъ оконченъ.

44 человѣка были приговорены къ смертной казни; изъ нихъ 12 малолѣтнимъ смертная казнь была замѣнена безсрочной каторгой; 49 человѣкъ были приговорены къ каторгѣ на разные сроки; 39 человѣкъ было оправдано.

Къ смертной казни были приговорены Зубковъ и Клименко, которые завѣдомо не участвовали въ бою съ солдатами.

Къ смертной казни былъ приговоренъ латышъ Хайненъ, котораго слѣдователь арестовалъ по ошибкѣ, вмѣсто еврея Хонина.

Къ смертной казни былъ приговоренъ Павличенко, который спьяна самъ на себя навралъ, будто стрѣлялъ въ казаковъ, которые, на самомъ дѣлѣ, въ тотъ день и не подъѣзжали къ селу.

Къ смертной казни былъ приговоренъ старикъ Сѣдовъ, который ѣхалъ за гусями въ томъ же поѣздѣ, въ которомъ ѣхали дружинники.

Къ смертной казни былъ приговоренъ Лежневъ, участіе котораго въ событіяхъ 1905-го года ограничилось тѣмъ, что онъ прочелъ какую-то газетку на собраніи станціонныхъ служащихъ и ихъ семействъ.

Правосудіе сказало свое слово.

Секретарь суда вынулъ золоченаго орла изъ судебнаго зерцала. Судъ былъ оконченъ.

Залъ былъ полонъ солдатъ. Въ дверяхъ виднѣлись напряженныя ожиданіемъ лица офицеровъ. Защитниковъ больше не подпускали близко къ ихъ подзащитнымъ.

Прошло минутъ пять жуткаго ожиданія. Затѣмъ, подсудимыхъ начали выводить изъ зала.

И вдругъ раздался громкій возбужденный крикъ:

— Чего брешешь, собачій сынъ? — кричалъ Сѣдовъ на Константинова, — коли я своими ушима чувъ, якъ генералъ читавъ: «оправдали!» Господинъ облакатъ! Хочъ ви скажить, — що винъ тутъ бреше: «къ повѣшенію». Міні, бачъ, на волю ити. Чего ни ему ни кажете, собачему сыну?

Но адвокатъ молчалъ.

— Цыцъ ты, морда! — вмѣшался унтеръ, — вотъ люди! Его, стараго чорта, къ висѣлицѣ приговорили, а онъ и не слышалъ ничего. «Оправдали?» Вотъ ужо послѣ петли оправдаешься…

Старикъ съ крикомъ упалъ на полъ. Вокругъ него засуетились. Подошелъ офицеръ.

— Старый какой, а бунтовать вздумалъ, — произнесъ офицеръ, взглянувъ на старика. — Андрейчукъ! Спроси тамъ воды холодной. Живо!.. А вы, не шумѣть! Если безпорядокъ будетъ, сейчасъ велю въ штыки.

Когда подсудимыхъ выводили на улицу, ихъ встрѣтилъ громкій вой женщинъ, которыя у воротъ арестантскихъ ротъ дожидались рѣшенія участи мужей, сыновей и братьевъ. Женщины уже знали вынесенный судомъ приговоръ.

XIV.

Тревожную ночь провели осужденные.

Сѣдовъ громко плакалъ и молился. Лежневъ рыдалъ, уткнувшись лицомъ въ подушку. Павличенко въ полномъ изступленіи метался по камерѣ, сквернословя, проклиная и съ бѣшенствомъ грозясь кому-то. Бронскій и Лапинъ всю ночь просидѣли вмѣстѣ въ глубокомъ молчаніи, погруженные въ невеселую думу. Вуичъ и докторъ Смирновъ, получившіе по 4 года каторги, быстро ходили по камерѣ, сговариваясь о чемъ то, жестикулируя и волнуясь. Горбунъ въ недоумѣніи, близкомъ къ умопомѣшательству, упорно старался доказать себѣ и другимъ, что только-что выслушанный ими приговоръ — пустое недоразумѣніе, которое завтра же разъяснится. Бергъ съ плачемъ и стономъ жаловался на погубленную жизнь. Хайненъ, охвативъ колѣни обѣими руками, сидѣлъ на нарахъ, какъ маятникъ качаясь изъ стороны въ сторону, и круглые широко раскрытые глаза его были такъ ужасны, что окружающіе были увѣрены въ томъ, что разсудокъ несчастнаго не выдержалъ пережитаго потрясенія. Груздевъ медленно шагалъ по камерѣ и, какъ безумный, повторялъ:

— За лошадь — и 8 лѣтъ каторги! А драгуна и не спросили! Какъ же такъ — каторга?..

Сидя въ уголку, тихо совѣщались о чемъ-то Кошкинъ и Дмитріевъ. Передъ разсвѣтомъ къ нимъ подошелъ неувѣренной походкой Семеновъ:

— Я вамъ не помѣшаю, господа?

— Нѣтъ, пожалуйста, пожалуйста! Очень рады. Вмѣстѣ лучше обсудить…

И снова перешли на сдержанный шепотъ, такъ что окружающіе не могли разобрать, о чемъ это такъ дружно бесѣдуютъ Дмитріевъ, Семеновъ и Кошкинъ.

Въ камерахъ желѣзнодорожниковъ никто не сомкнулъ глазъ въ эту ночь. Въ башнѣ эта ночь прошла, сравнительно, болѣе спокойно. Здѣсь не ждали иного приговора. И сидѣли здѣсь люди, закаленные бурями жизни, умѣющіе побѣждать свои чувства, владѣть своими нервами.

Утромъ въ большой камерѣ желѣзнодорожниковъ составилась сходка. Открылъ ее Семеновъ, который, вставъ на нары, громко обратился къ присутствующимъ:

— Господа! У насъ теперь общее несчастье и общая забота. Необходимо намъ сговориться. И сговориться не врозь по темнымъ угламъ, по всѣмъ вмѣстѣ, сообща и открыто. Относительно кассаціи нужно сговориться… Можетъ быть, будутъ еще и другія предложенія… Чтобъ не было шума и безпорядка, я предлагаю открыть собраніеи выбрать предсѣдателя…

Въ камерѣ произошло движеніе.

— Къ черту васъ съ вашими собраніями! — крикнулъ Павличенко, — снова 1905-ый годъ хотите устроить? — и онъ пустилъ непечатное ругательство.

— Молчи, дурень, когда ничего не смыслишь, — оборвалъ его Кошкинъ, — конечно, собраніе необходимо. Выбирайте предсѣдателя, господа.

— Я предлагаю въ предсѣдатели Кошкина, — сказалъ Семеновъ.

— Я предлагаю Семенова, — сказалъ Кошкинъ.

— Бронскаго!

— Дмитріева!

Выбраннымъ оказался Семеновъ.

— Господа! обратился онъ къ собранію, — я думаю, о кассаціи много говорить намъ не придется. Всѣ наши адвокаты прямо сказали, что кассація необходима. Я тоже такъ думаю. Потерять здѣсь мы ничего не можемъ. Таково мое мнѣніе. Кто еще желаетъ объ этомъ высказаться?

Изъ толпы послышались голоса:

— Конечно, нужно кассировать!

— Объ этомъ и спорить нечего!

— Почему не попробовать?

— Дѣло ясное!

Тогда снова заговорилъ Семеновъ:

— Очевидно, господа, предложеніе относительно кассаціи встрѣчаетъ въ собраніи общее сочувствіе. Это очень хорошо. Можно будетъ уполномочить защитниковъ написать одну общую кассаціонную жалобу отъ имени всѣхъ осужденныхъ. Это тѣмъ пріятнѣе, что и товарищи наши, сидящіе въ башнѣ, тоже будутъ поддерживать кассаціонную жалобу. Жалоба, значитъ, пойдетъ отъ лица всѣхъ 93 осужденныхъ. И, подписывая кассаціонную жалобу, мы тѣмъ самымъ поможемъ избавиться отъ висѣлицы осужденнымъ товарищамъ… Теперь другое дѣло. У насъ сегодня 20-е декабря. Черезъ четыре дня — Рождество. Нѣкоторые товарищи въ частныхъ разговорахъ высказывали мысль, что нужно воспользоваться праздниками, чтобы обратить вниманіе верховной власти на наше положеніе и на несправедливый приговоръ. По этому вопросу могутъ быть различныя мнѣнія… Но если предпринимать что-нибудь, то во всякомъ, случаѣ нужно дѣйствовать всѣмъ вмѣстѣ, сообща. Я и предлагаю обсудить этотъ вопросъ и принять необходимыя практическія мѣры для проведенія въ жизнь общаго рѣшенія: выбрать редакціонную комиссію, что ли… И, можетъ быть, что-нибудь другое придумаемъ. Кто желаетъ имѣть слово?

— Дайте мнѣ слово.

— Говорите, Кошкинъ.

— Много говорить мнѣ не придется, — началъ Кошкинъ, волнуясь и спѣша, — кто хочетъ здѣсь сдохнуть, пусть сдыхаетъ. А у меня на волѣ жена осталась. Я и о ней и о себѣ буду думать. И вы здѣсь что угодно рѣшайте, а я прошеніе на высочайшее имя во всякомъ случаѣ подамъ. И не одно, а хоть десять прошеній подамъ. Я не жидъ, русскому царю поклониться мнѣ не трудно. Такъ вы и знайте!

Кошкинъ замолчалъ. Въ собраніи было тихо. Слегка улыбаясь, Семеновъ спросилъ вѣжливо:

— Вы кончили?

— Кончилъ!

— Ваше слово, Дмитріевъ.

— Я думаю, господа, — началъ Дмитріевъ мягкимъ сладенькимъ голосомъ, — г. Кошкинъ напрасно такъ ставитъ вопросъ. Намъ, при нынѣшнихъ условіяхъ, ссориться не приходится. Достаточно, господа, мы на волѣ ссорились! А теперь мы должны забыть всѣ раздоры. Будемъ помнить только, что всѣ мы несправедливо осуждены. Вѣдь нечего ссориться, когда всѣ мы къ смерти приговорены! Много ли каторга отъ висѣлицы отличается? Что тамъ черезъ 2 минуты подохнешь, а здѣсь — черезъ годъ, — такъ это отличіе небольшое. А на волю отсюда, все равно, никто изъ насъ не выдетъ, если не будетъ помилованья. Я тоже предлагаю подать прошеніе на высочайшее имя. Мнѣ это тоже не трудно, такъ какъ я всегда былъ убѣжденнымъ монархистомъ…

— Врешь! — перебилъ оратора чей-то рѣзкій голосъ. — Въ пятомъ году иное пѣлъ.

Дмитріевъ покраснѣлъ, смутился, подавился словомъ, но затѣмъ оправился и продолжалъ.

— Я говорю, я никогда противъ царя не шелъ!.. Но это даже не важно. Если даже я когда-нибудь и обмолвился въ другомъ смыслѣ, это все же не мѣняетъ дѣла…

— Ага! Хвостомъ вертишь? — перебилъ тотъ же голосъ.

— Господинъ Константиновъ! Прошу васъ не перебивать оратора! — строго замѣтилъ предсѣдатель: — продолжайте, Дмитріевъ, не обращайте вниманія.

— Я вотъ что хочу сказать. О милости можетъ просить каждый, кто въ милости нуждается. И намъ пора оставить гордость. Хоть мы въ революціи не участвовали, но наши товарищи эту глупость дѣлали. Теперь мы, какъ побѣжденные… Значитъ, гордость ни къ чему. Съ этимъ всякій согласится. Обратиться намъ нужно къ государю, ну еще, можетъ быть, къ обѣимъ государынямъ. Вотъ и все, что я хотѣлъ сказать, господа.

— Вѣрно, Дмитріевъ, вѣрно! — раздалось изъ среды собранія.

— Правильно это!

— Ваше слово, г. Бронскій, — сказалъ предсѣдатель.

— Господа, я не могу понять вашей затѣи, — говорилъ старикъ взволнованнымъ голосомъ: — вѣдь, когда начинаешь что-нибудь, нужно знать, зачѣмъ и къ чему. Вы рѣшили только что подать кассацію. Хорошо. Теперь вы хотите писать прошеніе о помилованіи. Въ кассаціи вы напишете, что васъ осудили неправильно. А въ прошеніи о помилованіи вы должны выразить свое раскаяніе, — значитъ, признать, что осудили васъ правильно!

— Понесъ старый жидюга — громко проворчалъ Кошкинъ.

Но Бронскій продолжалъ:

— Нужно вѣдь разсуждать, господа! Одно изъ двухъ: или приговоръ справедливъ и вы каетесь. Тогда вы подавайте прошеніе. Но такое прошеніе нѣтъ смысла подписывать людямъ, которые осуждены неправильно и которые разсчитываютъ на пересмотръ. Или приговорены мы неправильно. Тогда нужно подавать кассацію, а съ прошеніемъ о помилованіи торопиться нечего. Вѣдь тамъ, въ Петербургѣ, тоже не дураки сидятъ, которые такъ и повѣрятъ каждому вашему слову. Если вы сразу подадите и кассацію, и прошеніе о помилованіи, то получится такая исторія. Кассацію вашу отвергнутъ, такъ какъ скажутъ: «какія тамъ неправильности въ судѣ, когда осужденные сами признаютъ свою вину, сами каются?» И прошеніе о помилованіи тоже оставятъ безъ послѣдствія, такъ какъ скажутъ: «какое тамъ раскаяніе, когда они еще жалобу принесли и доказываютъ, что не виновны?»

— Чего же вы хотите? — перебилъ Дмитріевъ: — сидѣть да ждать?

— Вы только собраніе срываете!

— Мелетъ, мелетъ, а къ чему не видно…

— Къ дѣлу скорѣе, къ дѣлу!

— Я, господа, сейчасъ кончу. Я предлагаю подать пока только кассаціонную жалобу. И ничего больше. А потомъ виднѣе будетъ, что дѣлать.

— Ишь, придумалъ!

— Нашелся панъ гоноровый.

— Спина не гнется.

— Тише, господа! — крикнулъ Семеновъ: — мое слово. Я думаю, что въ данномъ случаѣ у насъ идетъ борьба. А въ борьбѣ всѣ средства хороши. Насъ хитростью заманили въ судъ. Осудили противъ всѣхъ законовъ. Теперь гонятъ на каторгу или на висѣлицу. Мы должны противъ этого бороться. Но какъ? У насъ сейчасъ только одинъ путь борьбы. Такъ какъ сила не на нашей сторонѣ, то нужно пустить въ ходъ военную хитрость. Пусть каждый думаетъ про себя, что угодно. Но всѣ сообща мы должны обратиться на высочайшее имя. Это нашъ долгъ не только передъ собой, но передъ нашими семьями. Мы не смѣемъ допустить наши семьи до голодной смерти! А затѣмъ и нашъ долгъ передъ родиной. Революція въ Россіи еще не кончилась. И мы, даже какъ революціонеры…

— Вы бы полегче, г. Семеновъ!

— Долой его!

— Я, господа, не за себя говорю, — поправился Семеновъ: — я только къ тому, что если бы среди насъ оказался кто-нибудь, считающій себя революціонеромъ, все же и онъ долженъ примкнуть къ нашему прошенію. Вѣдь Галлилей, чтобы спасти свое научное открытіе, не побоялся публично отречься отъ него. Такъ и мы должны поставить себѣ примѣромъ великаго Галлилея. А затѣмъ вѣдь только этимъ путемъ мы можемъ спасти отъ смерти товарищей, сидящихъ въ башнѣ…

— Ну, Зубкова съ Клименкомъ хоть бы и повѣсили! — замѣтилъ кто-то.

…Рѣшили немедленно по телеграфу отправить въ Петербургъ 6 прошеній: Государю Императору, Царствующей Императрицѣ, Вдовствующей Императрицѣ, Наслѣднику Цесаревичу, Митрополиту Петербургскому Антонію и предсѣдателю Государственной Думы. Въ прошеніяхъ писали о злодѣяхъ, посягавшихъ на священную царскую державу, о своемъ глубокомъ, горячемъ раскаяніи, о плачущихъ семьяхъ. И молили о помилованіи, обѣщая, что всѣ силы потомковъ до десятаго колѣна будутъ отданы на борьбу съ врагами внутренними и внѣшними…

78 человѣкъ дали свои подписи подъ этими телеграммами. Подписалъ ихъ и Бронскій. Подписали ихъ и Смирновъ, и Вуичъ. И 22 декабря полетѣли всѣ шесть телеграммъ въ Петербургъ.

XV.

Наступили праздничные дни. Каждый день шли торжественныя службы въ тюремной церкви и во всѣхъ службахъ участвовалъ хоръ желѣзнодорожниковъ, подъ управленіемъ приговореннаго къ смертной казни Стеклова. Почти каждый день желѣзнодорожники, съ разрѣшенія начальника, служили въ тюремной церкви молебны. И гулко разносились подъ тюремными сводами звуки торжественнаго пѣнія:

«Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояніе Твое»…

Настроеніе въ тюрьмѣ было подавленное.

Подъ самой церковью въ мрачныхъ секреткахъ томились въ ожиданіи казни смертники. Ихъ было много, такъ какъ двѣ сессіи военнаго суда, работавшія единовременно съ разборомъ дѣла о захватѣ желѣзной дороги, передъ праздниками закончили свою работу, а вѣшать осужденныхъ смертниковъ только что начали, дня за три до Рождества. Секретки были переполнены смертниками. Въ низкихъ окнахъ, за безобразными рѣшетками, виднѣлись ихъ блѣдныя, искаженныя мукой лица. А надъ ихъ головами гремѣло торжественное пѣніе.

1-го января, въ день Новаго года, молебенъ пѣли съ особенной торжественностью. Въ этотъ день дожидались отвѣта на телеграммы. И когда кончился молебенъ, всѣ съ напряженнымъ вниманіемъ смотрѣли на начальника тюрьмы, который присутствовалъ при богослуженіи въ блестящемъ мундирѣ, при всѣхъ орденахъ, окруженный помощниками и надзирателями. Но прозвучала команда: «Заходи въ камеры». И разочарованные вышли желѣзнодорожники изъ церкви.

Черезъ ½ часа въ тюрьмѣ началась суетня. Поспѣшно скребли полъ въ коридорѣ, обметали пыль со шкафовъ, вытирали замки выносили параши изъ камеръ. Къ волчку камеры желѣзнодорожниковъ подбѣжалъ старшій.

— Прибрать все, чтобъ ни пылинки не было! Матрасы застели хорошенько! Да одежу оправь… Сейчасъ инспекторъ будетъ.

Прошло еще съ часъ суетливыхъ приготовленій и напряженнаго ожиданія. Снова подбѣжалъ къ двери старшій.

— Приготовься! Оправься!

Затѣмъ дверь отворилась.

— Выходи всѣ на коридоръ! Стройся по двое… Вотъ сюда, къ стѣнкѣ… Ровнѣе.

Прибѣжалъ младшій помощникъ начальника съ блестящей лакированной кобурой у пояса. Въ рукахъ онъ держалъ длинный листокъ бумаги.

— Всѣ здѣсь? — спросилъ онъ вытянувшагося передъ нимъ старшаго.

— Такъ точно!

— Можетъ быть, здѣсь вышли и не подписывавшіе телеграммъ? Кто не подписывалъ, выступи изъ строя!

Смущенно, нерѣшительно выступили трое.

— Заходи въ камеру! — приказалъ имъ помощникъ.

На коридорѣ осталось 78 арестантовъ. Помощникъ сталъ у двери.

— Смир-р-рно!

Въ двери входило начальство. Впереди шелъ высокій, плотный господинъ съ чисто выбритымъ толстымъ лицомъ, съ маленькими глазками, еле-замѣтными за стеклами золотого пенснэ. Онъ былъ въ форменномъ генеральскомъ пальто тюремнаго вѣдомства. Это былъ тюремный инспекторъ. Рядомъ съ нимъ шелъ начальникъ тюрьмы, маленькій плюгавенькій человѣчекъ съ бѣгающими по сторонамъ глазами и съ торчащими, какъ у кота, усами. На почтительномъ разстояніи слѣдовали за нимъ помощники. Старшій и три бравыхъ надзирателя замыкали шествіе.

Инспекторъ, ласково улыбаясь выстроеннымъ на коридорѣ арестантамъ, притронулся къ козырьку.

— Здравствуйте! — произнесъ онъ самымъ дружелюбнымъ тономъ.

Въ отвѣтъ грянуло арестантское:

— Здравія желаемъ вашему превосходительству.

Остановившись въ непринужденной позѣ посреди коридора, инспекторъ двумя пальцами оправилъ пенспэ на носу и обратился къ арестантамъ съ рѣчью.

— Я, господа, пріѣхалъ поздравить васъ съ высочайшей милостью. Я сердечно радъ за васъ: сердечно радъ вашему раскаянію и сердечно радъ дарованной вамъ милости. Его превосходительство, г. начальникъ губерніи хотѣлъ посѣтить сегодня тюрьму и лично переговорить съ вами… Но я, со своей стороны, хотѣлъ указать вамъ, что вы многимъ, весьма многимъ обязаны добротѣ вашего начальника тюрьмы, который далъ мнѣ о васъ самый лучшій отзывъ. А я представилъ его отзывъ высшему начальству, и это явилось однимъ изъ главныхъ основаній для смягченія вашей участи… А какъ теперь они ведутъ себя у васъ? — обратился инспекторъ къ начальнику.

— Лучшіе арестанты въ тюрьмѣ, ваше превосходительство! — отрапортовалъ начальникъ, приложивъ руку къ козырьку.

— Это хорошо, очень хорошо! — похвалилъ инспекторъ: это очень-очень отрадно слышать. Такъ рѣдко наталкиваешься на подобные отрадные факты. Очень пріятно! Я надѣюсь, господа, что вы и впредь поддержите лестное мнѣніе, которое сложилось о васъ у вашего начальника. А мы, со своей стороны, будьте увѣрены, позаботимся о васъ. Надѣюсь, что черезъ 2—3 дня вы вернетесь къ себѣ домой. Вы должны понять и оцѣнить эту милость государя. Ура! — неожиданно прокричалъ инспекторъ, сорвавъ съ головы фуражку и держа ее въ воздухѣ.

— Ура! Ура! — подхватили арестанты.

Затѣмъ инспекторъ обратился къ начальнику.

— А гдѣ у васъ тѣ, что не подписались?

— Въ башнѣ, ваше превосходительство.

— Ага! Ну, пройдемъ къ нимъ.

Начальство подошло къ башнѣ. Щелкнулъ замокъ, отворилась дверь.

— Смир-р-рно!

Старшій и надзиратели бросились въ башню. Инспекторъ остановился на порогѣ.

— Я только что бесѣдовалъ съ вашими товарищами. — говорилъ онъ: — Они принесли раскаяніе въ содѣянномъ и обратились къ царю съ просьбой о милости. Государь повелѣлъ даровать имъ жизнь и вернуть свободу. Вы сдѣлали большую ошибку, что откололись отъ товарищей. Этимъ вы только себѣ вредите. И я считаю своимъ долгомъ, не какъ начальникъ, но просто какъ человѣкъ, указать вамъ, что это безуміе. Впрочемъ, для васъ еще не все потеряно: милость нашего государя не знаетъ границъ… Можетъ быть, кто-нибудь изъ васъ желаетъ присоединиться къ просьбѣ о помилованьи? Такъ, пожалуйста! Кто желаетъ, выдите впередъ…

Изъ башни никто не вышелъ.

— Одумайтесь, господа! — продолжалъ инспекторъ ласковымъ голосомъ: — неужели никто не хочетъ примкнуть къ товарищамъ и этимъ спасти свою жизнь?

— Нѣтъ! Нѣтъ! — раздалось изъ башни.

— Ну, пускай подумаютъ! — произнесъ инспекторъ, — вы за ними хорошенько присматривайте, — приказалъ онъ начальнику, отходя отъ захлопнувшейся двери: — Они какъ ведутъ себя?

— Скверно, ваше превосходительство! Не подчиняются требованіямъ надзирателей, вступаютъ въ пререканія.

Инспекторъ озабоченно нахмурился.

— Закованы они у васъ?

— Такъ точно, ваше превосходительство! Всѣ въ ножныхъ кандалахъ.

— Ну, можно, въ случаѣ надобности, и того… наручники наложить.

И, обернувшись въ сторону стоявшихъ въ коридорѣ арестантовъ, инспекторъ въ прежнемъ мягкомъ тонѣ прибавилъ: — А за васъ я очень, очень радъ. Надѣюсь, что и впредь вы будете вести себя, какъ слѣдуетъ. Прощайте! Къ вамъ еще начальникъ губерніи заѣдетъ сегодня… Прощайте.

Начальство удалилось. На коридорѣ арестанты, взволнованные и радостные, обсуждали возвѣщенную имъ милость. Въ камерѣ, куда были удалены трое, не подписывавшіе телеграммы, было тихо. Всѣ трое стояли у двери, прислушиваясь къ долетавшимъ съ коридора звукамъ. Они не говорили другъ съ другомъ, не смотрѣли другъ на друга.

Въ башнѣ разыгрывалась тяжелая сцена. Матвѣй большими шагами ходилъ по камерѣ.

— Іуды-предатели! — кричалъ онъ: — нашу кровь пьютъ, черезъ насъ свою шкуру спасли, сволочи проклятые… Ну, ничего! Еще съ ними посчитаемся.

Хавкинъ, рабочій-еврей съ порывистыми движеніями и очень блестящими глазами, какъ всегда, поддерживалъ Зубкова. Клименко лежалъ на койкѣ, стиснувъ зубы, закинувъ руки за голову, и упрямая рѣшимость была написана на его блѣдномъ лицѣ. Рядомъ съ нимъ, подперевъ подбородокъ обѣими руками, сидѣлъ Николаевъ, такой же взволнованный и молчаливый. Спокойнѣе всѣхъ казался Яценко, плотный и приземистый сельскій учитель съ усѣяннымъ веснушками лицомъ и необыкновенно кроткими и печальными голубыми глазами.

У окна, закрывъ лицо руками, сидѣлъ Ленскій. Онъ нѣсколько разъ порывался встать и сказать что-то большое и серьезное, что давило его. Но снова склонялся къ окну обезсиленный и только крѣпче сжималъ голову руками. Видно было, что въ немъ происходитъ мучительная борьба. Когда закрылась дверь за инспекторомъ, Хавкинъ обратился къ Ленскому:

— Что-же вы не вышли? Вѣдь вотъ какъ начальство о васъ заботится! Или хотите, да боитесь?

Ленскій вскочилъ.

— Отстаньте! — крикнулъ онъ прерывающимся отъ волненія голосомъ: — за собой смотрите! я какъ захочу, такъ и сдѣлаю. На васъ мнѣ плевать! Если-бъ я хотѣлъ, давно подписалъ бы. Я самъ не хочу!.. Если захочу, не стану смотрѣть на васъ!..

Зубковъ остановился передъ нимъ и съ ногъ до головы измѣрилъ его презрительнымъ взглядомъ.

— Что, гайка винтитъ? Дрожишь? Трусишка!

Ленскій рванулся отвѣтить, но Григорій, молча слѣдившій за этой сценой, удержалъ его.

— Брось! Кто знаетъ тебя, не повѣритъ, что ты трусъ. Но чего крутишь туда и сюда. Вѣдь смотрѣть на тебя больно!..

Ленскій подсѣлъ къ нему на койку и еще ниже опустилъ голову.

— Все равно, жизнь оборвалась, — говорилъ онъ слабымъ голосомъ, какъ бы отвѣчая на собственныя мысли: — силъ больше нѣтъ… Съ чахоткой своей я и года не протяну… Дѣло наше погибло… Вѣрить не во что., Всѣ другъ друга стоятъ. Да и я не лучше другихъ… Какой я теперь революціонеръ?.. Въ душѣ все перегорѣло… пусто стало. На что я годенъ теперь? Если и выживу, съ каторги развѣ человѣкомъ я выду?..

Напрасно старался Клименко ободрить павшаго духомъ товарища. Напрасно другіе осыпали его язвительными насмѣшками… Ленскій сидѣлъ на койкѣ, разбитый, обезсиленный, какъ человѣкъ, который потерялъ все. И ясно было, что онъ не выдержитъ внутренней борьбы, раздирающей его душу…

Послѣ обѣда въ тюрьму пріѣхалъ губернаторъ. Въ коридоръ, гдѣ стояли выстроенные въ шеренгу арестанты, онъ вошелъ гордой поступью, какъ побѣдитель. Удовольствіе сіяло на его широкомъ, красномъ лицѣ, обрамленномъ красивой сѣдой бородой. За нимъ слѣдовала большая свита, въ составъ которой входили: либеральный тюремный инспекторъ, его помощникъ, прокуроръ суда, молодцеватый полицмейстеръ, нѣсколько гражданскихъ чиновниковъ, тюремный священникъ и вся тюремная администрація съ плюгавенькимъ начальникомъ во главѣ.

Широко шагая, вошелъ губернаторъ въ коридоръ и бросилъ небрежно:

— Здорово!

И арестанты грянули въ отвѣтъ:

— Здравія желаемъ вашему высокопревосходительству!

Губернаторъ заговорилъ тогда рѣзкимъ, отрывистымъ голосомъ, голосомъ человѣка, привыкшаго командовать и кричать на подчиненныхъ:

— Я пріѣхалъ объявить вамъ высочайшую милость. Его высокопревосходительство г. военный министръ доложилъ Его Императорскому Величеству о вашемъ раскаяніи и о вашей клятвѣ вѣрностью и преданностью загладить свои вины… Я далъ ходъ вашимъ прошеніямъ и самъ просилъ за васъ… Его Императорское Величество повелѣлъ даровать жизнь и смягчить участь. Пусть это на вѣкъ запечатлѣется въ вашей памяти. Пусть дѣти ваши на смертномъ одрѣ передадутъ внукамъ, дабы и тѣ знали, какъ велика милость русскаго царя! Вѣдь кто вы такіе? Бунтовщики! Преступники! Судъ васъ еще слишкомъ мягко судилъ… Но вы раскаялись, припали къ ногамъ царя, — и государь нашъ великій принялъ ваше раскаяніе… Теперь вы видите, откуда должны вы ждать милости. Жиды васъ отъ заслуженной висѣлицы, небось, не избавили? И впредь не избавятъ! Знайте, что только покорностью вы можете достичь чего-нибудь. Только полной покорностью! Всѣмъ властямъ покоряйтесь! Знайте, что мы всегда сумѣемъ наградить вашу покорность. Вы въ нашихъ рукахъ. Бунтовать вздумаете, — повѣ-ѣ-ѣсимъ безъ всякой пощады! Довольно революцій въ Россіи! Довольно революцій въ тюрьмахъ! А раскаялись, — такъ помилуемъ. Покорны будете — помилуемъ. Милость царя нашего батюшки неизмѣрима!..

Долго еще говорилъ губернаторъ, то возвышая голосъ почти до крика, то придавая своимъ словамъ оттѣнокъ унизительно-покровительственной ласковости. Видъ выстроенныхъ передъ нимъ раскаявшихся революціонеровъ былъ, видимо, пріятенъ ему. И онъ, не скрывая этого, старался продлить свое удовольствіе. Онъ по нѣскольку разъ повторялъ каждую фразу, то подходя къ арестантамъ вплотную, то отступая отъ нихъ на нѣсколько шаговъ.

Затѣмъ, по предложенію губернатора, арестанты пропѣли «Боже Царя храни» и трижды прокричали «ура».

— Сколько человѣкъ просили о помилованіи? — спросилъ губернаторъ у начальника.

— Семьдесять восемь человѣкъ, ваше превосходительство.

— А всего осужденныхъ сколько?

— Девяноста три человѣка, ваше превосходительство.

— Гм… значитъ, не всѣ покаялись?

— Такъ точно, ваше превосходительство. Пятнадцать человѣкъ упорствуютъ.

— Гм… Упорствуютъ? Посмотримъ-ка этихъ господчиковъ. Они у васъ, надѣюсь, отдѣльно содержатся?

— Такъ точно, ваше превосходительство. Трое вотъ здѣсь, въ камерѣ, а двѣнадцать — тамъ, въ башнѣ.

— Посмотримъ, посмотримъ…

Отворилась дверь камеры, гдѣ заперты были трое. Губернаторъ, нахмуренный, грозный переступилъ черезъ порогъ.

— Ваши товарищи принесли раскаяніе, и государь повелѣлъ даровать имъ жизнь и смягчить ихъ участь… Начальникъ передалъ мнѣ, что вы упорствуете. Къ упорствующимъ мы не знаемъ пощады… Но, можетъ быть, вы одумались и хотите присоединить свои имена къ прошенію? А? Если одумаетесь, — и на васъ распространится царская милость.

Выступилъ одинъ изъ заключенныхъ.

— Ваше высокопревосходительство! Явите милость… Я тоже…

— Ладно. Тебя какъ звать?

— Темкинъ.

— Жидъ?

— Никакъ нѣтъ, русскій…

— Значитъ, зря съ жидами связался. Запишите его! — приказалъ губернаторъ прокурору. — А васъ записать? Каетесь?

— Запишите, ваше высокопревосходительство.

Затѣмъ губернаторъ со своей свитой прошелъ къ башнѣ. Отворили дверь. Опять заскочили въ камеру надзиратели. А губернаторъ крикнулъ въ глубину камеры:

— Кто присоединяется къ прошенію о помилованіи, выходи на коридоръ!

Изъ башни вышелъ Ленскій. Онъ шелъ, опустивъ голову, блѣдный, дрожащій. Улыбка торжества пробѣжала по широкому красному лицу губернатора.

— Что, голубчикъ? Покаялся?.. Ну, кто еще выдетъ?

Изъ башни вышелъ Яценко, спокойный и безстрастный, какъ человѣкъ, мысль котораго витаетъ гдѣ-то безконечно далеко отъ окружающей его дѣйствительности. Въ рукахъ онъ держалъ маленькую книжку въ черномъ кожаномъ переплетѣ съ золотымъ крестомъ…

— Больше никого? — спросилъ губернаторъ.

— Никого!

— Ну, и оставайтесь.

Захлопнулась дверь. Губернаторъ заставилъ стоявшихъ въ коридорѣ арестантовъ снова прокричать троекратное «ура». Затѣмъ онъ уѣхалъ.

Арестантовъ заперли по камерамъ. Но передъ вечеромъ ихъ снова вызвали на коридоръ. На этотъ разъ въ тюрьму пріѣхалъ предсѣдатель суда.

Генералъ, не здороваясь съ арестантами и не отвѣчая на ихъ привѣтствіе, прямо обратился къ нимъ съ рѣчью:

— Его Императорскому Величеству благоугодно было расцорядиться о смягченіи вашей участи. Мнѣ поручено разобрать, сколько можно скинуть каждому изъ васъ. Когда я исполню эту работу, вамъ будетъ объявлено, какое наказаніе осталось каждому.

— Покорнѣйше благодаримъ, ваше превосходительство!

— Молчать! Не за что благодарить! Не для васъ дѣлается, а для дѣтей вашихъ, по царскому указу. Кричите Его Императорскому Величеству ура!

— Ура! Ура!

Затѣмъ генералъ началъ обходить шеренгу арестантовъ, распрашивая каждаго о числѣ дѣтей, объ имущественномъ положеніи и т. д., и тщательно записывая всѣ отвѣты на бумажку. И торжество свѣтилось на суровомъ лицѣ генерала, когда онъ видѣлъ, какъ гнется спина осужденнаго, какъ блѣднѣетъ его лицо, какъ старается онъ всей своей фигурой изобразить униженную мольбу о пощадѣ.

Передъ отъѣздомъ генералъ снова приказалъ арестантамъ кричать «ура» государю. Арестанты кричали «ура» изо всѣхъ силъ. И жалкой казалась ихъ запуганная толпа. А на лицѣ генерала сіяла улыбка торжествующаго побѣдителя.

…Я хорошо помню этотъ день Новаго года и эти крики «ура» оглашавшіе тюремные своды, надъ подземными секретками, надъ головами людей, ожидающихъ висѣлицы! Я чувствую, что мой блѣдный, сухой разсказъ не можетъ передать всего трагизма этого дня. А между тѣмъ вѣдь все такъ естественно: люди просили о помилованіи; начальство пріѣхало объявить имъ, что ихъ ходатайство будетъ уважено…

XVI.

Политическіе заключенные не могли простить желѣзнодорожникамъ пережитаго униженія. И въ тюрьмѣ установилось самое рѣзкое и непріязненное отношеніе къ 83-мъ «подаванцамъ». Съ ними не здоровались при встрѣчѣ, ихъ ругали въ глаза и за глаза самыми обидными словами, про нихъ разсказывали невѣроятныя вещи. Передавали, напр., что губернаторъ предложилъ имъ всѣмъ поступить въ охранное отдѣленіе и что, именно, въ отвѣтъ на это предложеніе они кричали съ такимъ воодушевленіемъ «ура». Передавали, что чуть ли не 20 человѣкъ изъ числа раскаявшихся желѣзнодорожниковъ предложили губернатору свои услуги въ качествѣ палачей, что губернаторъ принялъ это предложеніе и именно послѣ этого заставилъ всѣхъ пѣть «Боже Царя храни». И еще много подобныхъ басенъ передавали въ тюрьмѣ. И всѣмъ этимъ баснямъ вѣрили.

Администрація тюрьмы и уголовные арестанты подливали масла въ огонь. Начальство старалось возможно рѣзче подчеркнуть отступничество 83-хъ, окружая ихъ унизительно-покровительственнымъ вниманіемъ. Уголовные издѣвались надъ революціонерами и злорадствовали по поводу паденія ихъ «товарищей».

Между тѣмъ «подаванцы» обратились къ «упорствующимъ» десяти съ предложеніемъ присоединиться къ ихъ прошенію о помилованіи. Писали о Галлилеѣ, который долженъ быть принятъ революціонерами за образецъ мужественной хитрости, о томъ, что цѣль оправдываетъ средства, что революція въ Россіи еще не кончилась. Вообще, все это обращеніе къ «упорствующимъ» носило явные слѣды вліянія молодого и бойкаго техника. Изъ башни отвѣтили рѣзко и твердо. Каждый изъ десяти написалъ свой отвѣтъ особо. И лишь немногіе ограничились краткимъ выраженіемъ отказа. Другіе осыпали отступниковъ упреками и оскорбленіями.

Копіи записокъ, которыми обмѣнялись такимъ образомъ оба лагеря желѣзнодорожниковъ, ходили по всѣмъ камерамъ тюрьмы, возбуждая много толковъ и разговоровъ. Вмѣстѣ съ этими записками ходило по тюрьмѣ длинное письмо Зубкова, въ которомъ онъ рѣзко обвинялъ «подаванцевъ» въ предательствѣ и доказывалъ, что при встрѣчѣ въ тюрьмѣ каждый можетъ свободно плюнуть имъ въ лицо, а по выходѣ ихъ на волю нужно будетъ передать оставшимся на свободѣ товарищамъ, чтобы тѣ раздѣлались съ ними, какъ съ провокаторами.

Тяжелое впечатлѣніе произвело на меня это письмо Зубкова. За преувеличенной рѣзкостью его чувствовалась какая-то пустота, за ненавистью къ предателямъ, казалось, скрывался кричащій страхъ смерти. Чувствовалось, что этотъ человѣкъ, отказавшійся покинуть свое революціонное знамя, все же не остался въ душѣ тѣмъ, чѣмъ онъ былъ когда-то…

Дня черезъ два въ прозорку моей камеры чья то рука просунула небольшой пакетикъ, обернутый желтой бумагой, и негромкій голосъ произнесъ:

— Прочтите до вечера… Завтра въ уборку назадъ отдайте: другія камеры еще не читали.

Я быстро развернулъ пакетикъ и нашелъ въ немъ двѣ четвертушки бумаги, исписанныя кругомъ характернымъ твердымъ почеркомъ Клименка. Наверху стояло: «Ко всѣмъ товарищамъ».

Вотъ что писалъ Клименко:

"Товарищи! Сейчасъ въ тюрьмѣ идетъ много разговоровъ по поводу обращенія нашихъ желѣзнодорожниковъ на высочайшее имя. И при этомъ говорятъ много несправедливаго. Я много думалъ обо всемъ этомъ и рѣшилъ, что честнѣе всего будетъ, если я открыто, передъ всей тюрьмой выскажу свой взглядъ на это дѣло. Вы, товарищи, всѣхъ 83 валите въ одну кучу и кричите: вотъ измѣнники, вотъ предатели. А вѣдь среди этихъ 83-хъ не всѣ одинаковые люди и не всѣ одинаково этого заслуживаютъ. Здѣсь имѣются старики и люди, которые только что начали жить. Здѣсь имѣются люди образованные и такіе, которые не могутъ и имени подписать. Здѣсь имѣются старые партійные люди и такіе люди, которые никогда не имѣли ничего общаго съ революціей. Какъ же мѣшать всѣхъ въ одну кучу? Поступая такъ, вы, товарищи, дѣлаете, какъ наше правительство, которое тоже смѣшало всѣхъ вмѣстѣ и всѣхъ осудило, не разобравъ ничего. Зубковъ кричитъ: «Всѣ они суки, измѣнники». Но кто чему измѣнилъ? Ленскій, Дмитріевъ, Семеновъ — это измѣнники. И нѣтъ словъ, чтобы достаточно заклеймить ихъ предательство. Эти люди были въ партіи, работали, вели за собою другихъ людей на смерть, а теперь они малодушно отступили. Это — предатели. Ихъ поступокъ хуже предательства. Они подло обманули тѣхъ, кто въ нихъ вѣрилъ. Они сдѣлали то, что теперь рабочіе не будутъ вѣрить соціалистамъ и въ каждомъ будутъ видѣть лжеца и лицемѣра. Они больше вреда принесли, чѣмъ еслибы они были провокаторами. Но кому или чему измѣнилъ какой-нибудь Сѣдовъ или Павличенко? Отъ чего отреклись они? Отъ революціи? Да, вѣдь, они ничего общаго съ революціей не имѣли! Чью вѣру они обманули? Вѣдь, никто никогда и не вѣрилъ имъ, какъ революціонерамъ. Или такіе люди, какъ Груздевъ, Бергъ, Кузьминъ, Лапинъ… Вы требуете отъ нихъ революціонной стойкости. Но по какому же это праву? Нашимъ врагамъ нужно было схватить кого-нибудь. Схватили этихъ людей. Вотъ, говорятъ, революціонеры. А теперь и вы повѣрили и возмущаетесь: какъ — революціонеры, а подали на высочайшее имя! Стыдно намъ, товарищи, судить людей потому, что сказали о нихъ жандармы! А вы, именно, такъ поступаете.

"Теперь, говорятъ еще, что эти 83 предали насъ и что изъ-за нихъ насъ повѣсятъ. Можетъ быть, вѣрно, что, не будь этихъ телеграммъ, намъ всѣмъ замѣнили бы висѣлицу каторгой, а теперь не замѣнятъ. Но мы не можемъ говорить, что насъ повѣсятъ изъ-за этихъ 83-хъ! Это — ложь и трусливая ложь! Еслибы мы дрались на баррикадѣ, и 83 убѣжали бы, а мы 10 остались, то насъ, разумѣется, перебили бы. Но погибли бы не изъ-за другихъ, которые случайно оказались съ нами на баррикадѣ, но изъ-за себя, такъ какъ мы лучше согласились бы умереть, но не ушли бы со своего поста. Такъ и теперь. Изъ за кого насъ повѣсятъ? Я за себя отвѣчу: 7 лѣтъ тому назадъ я вступилъ въ соціалъ-демократическую партію. Я былъ тогда еще молодой совсѣмъ, почти мальчикъ. И тогда я вмѣстѣ съ товарищами поклялся всѣ силы свои отдать за рабочее дѣло. Я зналъ, что борьба предстоитъ нелегкая, и сказалъ себѣ, что въ этой борьбѣ мнѣ суждено сложить свою голову. И если теперь — смерть, то я вѣдь давно ждалъ ее, давно готовъ ее встрѣтить. На это я шелъ.

"Тяжело умирать теперь, когда силы разбиты, кругомъ подлость и грязь. Но нужно честно умереть и не винить за свою смерть другихъ. Когда тѣхъ 80 человѣкъ вызвали на коридоръ и губернаторъ говорилъ съ ними, я думалъ: какъ хорошо, что эти несчастные люди не погибнутъ здѣсь съ нами. Пусть среди нихъ имѣется съ десятокъ предателей, которыхъ стоило бы задавить, какъ гадовъ. Но вѣдь всѣ остальные, просто, случайные люди. А на волѣ у нихъ больше 200 дѣтей остается… И когда другіе у насъ въ башнѣ говорили: «Жаль, что не повѣсятъ этихъ собакъ», я только радовался смягченію ихъ участи.

«Это хотѣлъ я написать вамъ, товарищи. Прощайте всѣ, не поминайте лихомъ! Я не думалъ раньше, что такъ тяжелы будутъ послѣдніе дни. Но къ смерти я готовъ».

Эта записка обошла всю тюрьму. Читали ее и уголовные, и политическіе. Уголовные съ недоумѣніемъ пожимали плечами: они совершенно не могли понять точку зрѣнія Клименка. Изъ политическихъ одни соглашались съ Клименкомъ, другіе упрекали его въ мягкотѣлости и сантиментальности. Но все же это письмо оказало нѣкоторое вліяніе на общественное мнѣніе тюрьмы: къ желѣзнодорожникамъ начали относиться менѣе слѣпо.

XVII.

Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Желѣзнодорожники усердно служили молебны въ тюремной церкви и каждый праздникъ отправляли въ Петербургъ телеграммы съ выраженіемъ вѣрноподданническихъ чувствъ и со слезными мольбами о смягченіи участи….

Гдѣ то работала комиссія, которая должна была опредѣлить, насколько смягчить участь каждаго изъ осужденныхъ. Но во главѣ этой комиссіи стоялъ суровый генералъ, судившій желѣзнодорожниковъ, и потому работы этой комиссіи сулили желѣзнодорожникамъ мало отраднаго.

Кассаціонная жалоба осужденныхъ была разсмотрѣна въ главномъ военномъ судѣ. Но главный судъ не нашелъ законныхъ поводовъ для пересмотра дѣла. Защитники передавали, что главнымъ мотивомъ отклоненія кассаціонной жалобы было то, что приговоръ надъ осужденными, все равно, молъ, будетъ смягченъ въ порядкѣ высочайшей милости.

Покаявшіеся 83 со дня на день ждали освобожденія или, по крайней мѣрѣ, рѣшительнаго смягченія участи. Администрація ожидала того же и содержала «подаванцевъ» на положеніи подслѣдственныхъ, не заковывая ни каторжанъ, ни смертниковъ. Но смягченія участи имъ не объявляли. И только двоихъ изъ нихъ — инженера и доктора — выпустили изъ тюрьмы подъ залогъ въ нѣсколько тысячъ рублей.

Въ башнѣ сидѣли закованные въ ножные кандалы 10 человѣкъ «упорствующихъ». Изъ нихъ восьмерыхъ ждала висѣлица. Двое были приговорены къ безсрочной каторгѣ. И никто не зналъ, утвержденъ ли приговоръ надъ ними и будутъ ли повѣшены эти восемь.

Мѣсяцъ за мѣсяцемъ проходилъ для нихъ въ ожиданіи казни. Но чудовищность ихъ положенія никого не поражала въ тюрьмѣ. Слишкомъ много смертниковъ было тогда въ тюрьмѣ и кромѣ этихъ восьми…

Я сидѣлъ въ это время въ маленькой камерѣ въ первомъ этажѣ тюрьмы, какъ разъ противъ смертницкихъ одиночекъ. Единственное окно моей камеры выходило на узкій тюремный дворикъ. И въ двадцати шагахъ отъ моего окна зіяли у самой земли, какъ черныя голодныя пасти у чудовища, окна четырехъ секретокъ.

Я смотрѣлъ въ окна секретокъ, стараясь среди блѣдныхъ лицъ за рѣшетками узнать черты товарищей, которыхъ я зналъ по волѣ и по тюрьмѣ. Однажды я замѣтилъ между толстыхъ прутьевъ рѣшетки характерное широкое лицо Клименка. Да, это былъ Григорій. Онъ стоялъ у самой рѣшетки, держась обѣими скованными руками за перекладину. Лицо его сильно осунулось и похудѣло за эти мѣсяцы. Онъ казался постарѣвшимъ на 10 лѣтъ. Но по старому, упрямо и твердо, глядѣли глаза его. Онъ хотѣлъ что-то передать мнѣ на пальцахъ. Но подошелъ часовой и грубо захлопнулъ окно секретки. И до вечера я не могъ перекинуться хоть парой словъ съ товарищемъ. А затѣмъ опустилась ночь.

Я зналъ, что значитъ переводъ Клименка изъ башни въ секретку. И я все думалъ о томъ, что долженъ переживать теперь этотъ человѣкъ…

Утромъ уборщикъ бросилъ мнѣ въ камеру записку. На неровномъ клочкѣ бумаги обломкомъ карандаша было нацарапано нѣсколько строкъ отъ Клименка.

«Здравствуйте, товарищъ Сергѣй! Вчера насъ восьмерыхъ перевели сюда въ секретку. Черезъ сутки, самое большее — черезъ 2—3 дня, насъ подтянутъ. Пишу вамъ, чтобы попрощаться и подѣлиться съ вами послѣдней своей радостью. Я много мучился все это время. И хоть крѣпился я, а на душѣ было скверно. Вчера послѣ обѣда взяли насъ изъ башни и привели сюда. И первый, кого я увидѣлъ въ секреткѣ, былъ Борисъ. Вы, навѣрное, не знаете его, такъ какъ онъ очень недавно въ тюрьмѣ. Но, можетъ быть, вы видѣли черезъ рѣшетку секретки его: такой молодой, красивый, съ бѣлокурыми волосами… Я и не зналъ, что онъ въ нашей тюрьмѣ. А это — мой хорошій другъ. Это мой первый ученикъ первый человѣкъ, котораго 6 лѣтъ тому назадъ я привлекъ въ соціалъ-демократическую партію. Онъ былъ почти мальчикъ тогда, но и я былъ немногимъ старше. Къ нему перешелъ первый организованный мною партійный кружокъ. Потомъ я былъ арестованъ, много шатался по Россіи, и все не удавалось побывать на родинѣ, гдѣ я началъ когда то свою работу. И нѣсколько лѣтъ я ничего не слыхалъ о Борисѣ. А вчера я встрѣтилъ его, закованнаго по рукамъ и по ногамъ, въ секреткѣ. Онъ первый узналъ меня, подошелъ ко мнѣ, обнялъ меня. И сердце сжалось у меня, когда я увидѣлъ его, такого молодого и уже приговореннаго къ казни, закованнаго въ цѣпи… А онъ утѣшалъ меня, разсказывалъ мнѣ о своей работѣ за эти годы и со слезами благодарилъ меня за то, что я сдѣлалъ для него, открывъ ему глаза, указавъ ему путь въ жизни. Онъ благодарилъ меня, идя на казнь! До ночи сидѣли мы вмѣстѣ и не слышали, какъ летѣло время. А ночью его взяли… Я хотѣлъ броситься на палачей, а онъ улыбнулся и удержалъ меня, и самъ вышелъ впередъ. И въ дверяхъ онъ громко сказалъ мнѣ: „Прощай, товарищъ! Спасибо тебѣ за все“. Его молодой голосъ и теперь звучитъ въ моихъ ушахъ. И когда палачъ накинетъ мнѣ веревку на шею, я все буду слышать только эти слова. Ученикъ опередилъ учителя и пристыдилъ его. Я такъ гордъ, такъ счастливъ этой встрѣчей, товарищъ, что не могу описать вамъ. Я готовъ былъ пасть духомъ. Готовъ былъ потерять вѣру въ наше дѣло… Но когда наши идутъ на смерть, такъ спокойно, такъ бодро, какъ Борисъ, развѣ можно сомнѣваться. Прощайте, товарищъ! Передайте нашимъ, что я шелъ на казнь спокойный, счастливый и гордый, съ полной вѣрой въ наше ученіе и наше дѣло. Крѣпко обнимаю васъ. Григорій».

Эта записка долго хранилась у меня.

Участь Клименка раздѣлили и остальные его товарищи.

С.

"Русское Богатство", №№ 6—7, 1911