СУДЬБА ПЕЧАТНАГО СТАНКА НА ВОСТОКѢ.
правитьВъ то время, когда праздновался 5-го декабря юбилей русскаго книгопечатанія, а газеты размышляли о заслугахъ печатнаго станка въ Россіи, наши мысли невольно обращались къ судьбѣ нашего печатнаго дѣла. Многіе въ Европейской Россіи задумались о томъ, что сдѣлала русская печать въ этотъ періодъ? Всегда-ли печатный станокъ съ его основанія служилъ просвѣтлѣнію человѣческаго разума, не былъ-ли этотъ станокъ въ большинствѣ эксплуатируемъ совсѣмъ съ другой цѣлью, не былъ-ли онъ иногда кощунствомъ въ рукахъ невѣжды и торгаша? Не разливалъ ли онъ ядъ продразсудка и рабства среди человѣчества? Если-бы старый Гуттенбергъ, когда-то орлинымъ взоромъ окидывавшій все величіе своего открытія, если-бы всталъ онъ и проникъ съ глубокимъ нравственнымъ анализомъ, что дѣлаетъ любимая его машина, можетъ быть онъ потрясенный и возмущенный, пожелалъ бы разбить ее, какъ тотъ, кто въ первый разъ вынулъ на поверхность кусокъ золота, воображая, что открылъ сокровище для человѣчества. Несомнѣнно одно, что эта машина, этотъ убогій изобрѣтенный снарядъ деревянныхъ буквъ въ Китаѣ и въ Европѣ одинаково, какъ и корабль, давалъ различные результаты, смотря по тому, въ чьихъ рукахъ находился. Какою громадною силою явился онъ въ Европѣ съ перваго шага, и какіе гигантскіе шаги онъ сдѣлалъ! Не механическія усовершенствованія, не электрическая быстрота производительности поражаетъ здѣсь воображеніе. Нѣтъ, это могущество самаго слова! Это человѣческое слово здѣсь въ первый разъ согласію своему назначенію не замерло въ пустынѣ, не потерялось въ пространствѣ: а перенеслось на тысячи верстъ и прозвучало во всѣхъ концахъ міра. И это слово, застывшее въ станкѣ, не было безжизненнымъ словомъ, это было горячее слово, полное вѣры, страсти, вдохновенія, это было жгучее слово, прожигавшее сердца людей. Оно первое запечатлѣло и закрѣпило Евангеліе, разсказало всѣмъ исторію страданій человѣчества и его искупленіе, оно разносило утѣшеніе, оно стало достояніемъ всѣхъ и создало величайшее равенство, равенство разума и познанія истины; проникнувъ въ жалкую хижину чернаго раба, оно научило его мыслить, вѣрить въ грядущее и завоевать свободу. Оно заставляло умирающаго въ послѣдній мигъ разставанья съ жизнью жалѣть одно наслажденіе и цѣловать книгу. Одухотворенное, полное генія и страсти въ устахъ Шекспира, Сервантеса, Свифта, оно заставило содрогнуться міръ, облиться сердце слезами и проникнуться величайшей гуманной идеей. Это слово запечатлѣнное знаніемъ создало величайшія открытія, и раскрыло книгу міра, для европейскаго Фауста. Но эта-то самая машина была бездушна, когда не было этого воодушевляющаго слова, когда не было для него мастера. Можетъ совершенствоваться техника печатныхъ машинъ, они могутъ вертѣться паровиками дни и ночи, выкидывать милліоны листовъ и все-таки это будетъ глухой звукъ машины, прядилка, станокъ для мотанья нитокъ, деревяшка безъ звука и души. Съ какой глубокой ироніей и жолчью иногда смотритъ человѣкъ, знающій силу этого слова, на огромные листы безцвѣтныхъ газетъ, на многотомныя скучныя книги, зная, что одно, одно только слово можетъ сжечь, сразить, поднять всю кровь или заставить ее похолодѣть въ жилахъ. Но этого слова часто не найдешь, ибо нѣтъ генія, и читатель съ досадою кидаетъ досадный листъ бумаги. Духъ и идея, вотъ что дѣлаетъ печатный листокъ силою. Только мыслитель и писатель придаетъ ему жизнь, и тамъ, гдѣ онъ не народился, жалкую роль играетъ эта машина. Это астрономическій телескопъ въ хижинѣ лапландца, евангеліе въ рукахъ Монтезюмы.
Что-же далъ, какую мысль, какую идею породилъ печатный станокъ у насъ на Востокѣ? Чѣмъ мы отпразднуемъ его юбилей, какія сокровища вынесемъ? Я погрузился на минуту въ соображенія и, странно, только гомерическая улыбка могла выразиться на лицѣ моемъ. Да полно, былъ ли у насъ печатный станокъ? пришлось спросить себя.
И я припомнилъ исторію нашихъ провинціальныхъ типографій существовавшихъ нѣсколько лѣтъ назадъ, сначала типографій казенныхъ. Ихъ произведеніями были сѣрые оберточные листы, носившіе буквы и слова, которыя я узко послѣ не находилъ ни въ какихъ книгахъ, кромѣ конскаго лечебника и торговыхъ листовъ. Замѣчательно, что одна типографія въ Тобольскѣ была такъ убога, что у ней недоставало двухъ буквъ, причемъ онѣ замѣнялись условно другими и при этомъ рождались геніальнѣйшіе каламбуры, подготовленные самой жизнью. Главное назначеніе и цѣль этихъ типографій была питать завѣдующихъ ими чиновниковъ, изображавшихъ изъ себя подобіе экономовъ. Какъ послѣдніе все закупали, все безпрестанно выводили въ расходъ, а въ результатѣ никто у нихъ не былъ сытымъ, такъ и первые все обзаводились шрифтами, станками, бумагой, но въ концѣ все-таки никакого печатнаго произведенія не выходило, а выходила то пара лошадей, то женѣ салопъ. Но какъ же представить все это на юбилей! Вѣдь это выйдетъ гоголевское наслѣдство, завѣщанное нашей жизнью. Вмѣсто печати — «три стаметовыя юбки!» Признаюсь!..
Но вотъ зародились и частныя типографіи. Было-ли счастливѣе однако печатное слово? Судьба частныхъ типографій въ провинціи была также оригинальна. Одна Вятская губернія, говорятъ, имѣетъ десятки типографій. И что-же породила она? Я не знаю, гдѣ печаталась «Вятская Незабудка», чуть-ли не единственное литературное произведеніе, имѣвшее мѣстное значеніе? А что какъ даже не въ мѣстной типографіи?
По вятскія типографіи жили года, печатали и кормились. Что-же они печатали? Да Богъ ихъ знаетъ! «ярлыки на спички», «этикеты на вино», «графленыя книги», «счета», и т. п. литературныя произведенія. Многіе и доселѣ такъ процвѣтаютъ. Основатель ихъ не подозрѣвалъ и не подозрѣваетъ настоящаго употребленія изъ станка Гуттенберга. Типографъ нашъ умираетъ и завѣщаетъ имущество своимъ дѣткамъ, говоря: Сенька! Помни, что «графленыя книги» и «кабакъ» первые паши кормильцы!
Кабачникъ былъ первый человѣкъ въ провинціи, который воспользовался силою изобрѣтенія Гуттенберга. Онъ рекламировалъ свою «идею». Онъ пропиталъ ею народъ и народный духъ. Эта идея была проста: — «полуштофъ!» «Пѣнная», «полипная», «желудочная», «ерофеичъ» «забористая», «горлодралъ», «малинная души отрада», хересъ изъ можжевелыхъ ягодъ и мадера изъ мухомора, вотъ что рекомендовали и распространяли эти типографіи. Удивительно, кабакъ и типографія жили объ руку и занимались однимъ дѣломъ.
Такова судьба и заслуга была первыхъ типографій въ Сибири. Эти типографіи существовали въ Тобольскѣ, Тюмени, Омскѣ, Томскѣ, Енисейскѣ Иркутскѣ и въ Барнаулѣ и даже въ Нерчинскѣ. Но гдѣ же ихъ продукты, гдѣ литература? Когда я въ одномъ городѣ спросилъ: печатала ли что мѣстная типографія, кромѣ ярлыковъ, мнѣ показали двѣ «книжки». Одна была «Книжка для записки бѣлья», на первой страницѣ я увидѣлъ печатное слово «калесоны», а вторая книжка оказалась «Календаремъ имянинниковъ». Опыты этого календаря я видѣлъ въ двухъ-трехъ городахъ и особенно въ Барнаулѣ, городѣ ученыхъ инженеровъ и горныхъ дивидентовъ, гдѣ забывали литературу и технику, но отлично помнили имянины. Здѣсь я могъ изучить всѣхъ мѣстныхъ Анастасій, Аннъ и Агрипиппъ, уловивъ счастливое знаніе въ какіе дни и гдѣ можно вкусить сладкіе пироги съ изюмомъ. Вотъ все, до чего мы пока доросли. Что же это было такое? Печать или не печать?.. Родина! Гдѣ же наконецъ твоя книга!..
Типографія разыграла здѣсь преждевременный плодъ любви несчастной, незаконнорожденное дитя безсмысленнаго общества, не научившагося еще говорить. Какая грустная комедія!
Замѣчательно, однако, что внѣшность, усвояемая варваромъ, можетъ быть весьма обманчива. Въ глуши сибирской, богачъ иногда примѣнялъ телефоны и телеграфы, чтобы заказывать на кухнѣ пироги и отдавать приказанія истопить баню, онъ же выписывалъ картины и сносилъ ихъ на погребъ, а бутылки изъ погреба переносилъ на почетное мѣсто, онъ привозилъ рояли Беккера и запиралъ ихъ на замокъ, не давая играть роднымъ дочерямъ, чтобы не испортили, онъ заводилъ иногда цѣлые оркестры и заставлялъ играть себѣ тушъ, онъ же завезъ и типографію. Завезъ и потомъ напечаталъ одно произведеніе о томъ, что у него есть типографія. Образецъ такой у меня, находится и его я могу теперь предложить къ юбилею.
Хотя Михаилъ Дмитріевичъ былъ лицо неслужащее, но въ неприсутственные дни кормилъ обѣдами присутствующихъ. Авт.
Печаталъ ли что еще коммерціи совѣтникъ въ Нерчинскѣ — я не знаю; но несомнѣнно, что слово «коммерціи совѣтникъ Михаилъ Дмитріевичъ» печаталось всѣми шрифтами, отъ самыхъ крупныхъ до петита; оно печаталось также разнообразно, какъ снимается карточка кокетливой женщиной въ сотнѣ позъ; оно ласкало слухъ такъ же, какъ превосходительство вновь испеченнаго генерала, чѣмъ болѣе повторялось, тѣмъ выходило слаще. Это было одно изъ услажденій самимъ собою сибирскаго Нарцисса, буржуа, самого себя возвеличивавшаго. Вѣроятно, ни одинъ человѣкъ въ мірѣ, не исключая Ньютона и Адама, не былъ столько разъ напечатанъ, какъ Михаилъ Дмитріевичъ Бутинъ, и никто, конечно, не будетъ скорѣе забытъ.
Алтынъ и печатный станокъ, Кондратъ и литература, Гуттенбергъ и сидѣлецъ, что тутъ, кажись, общаго?.. И надо же было на моей родинѣ произойдти на зарѣ жизни этому соединенію!
Сначала мы утѣшали себя мыслью, что это явленіе американское. Мы даже для нѣкоторыхъ тузовъ, съ четвертакомъ за зубами, съ бойкимъ захватомъ и загребистой лапой, съ внѣшнимъ шикомъ, въ родѣ телеграфовъ на кухнѣ и хоровъ въ залѣ, присвоили названіе «американцевъ». «Американцы въ Сибири» — вѣдь это очень обольстительно. Стоили чумазому задать обѣдъ съ помидорами и помпадурами, а бойкому маклаку слиберальничать, наживъ въ тоже время рубль на рубль, какъ мы начинали уже прославлять нашихъ американцевъ. Американцы-то американцы, только съ того ли конца! И Кондратъ, и Михѣичъ польстились на эти имена. Кондратъ изъ покровительства просвѣщенія въ послѣднее время позволилъ и допустилъ въ лавку «аспидныя доски» (очень онѣ въ ходъ нынѣ пошли), а Михѣичъ, заѣзжій елабужецъ, такъ тотъ даже особую предпріимчивость въ «душевномъ товарѣ» выказалъ. Онъ понялъ, что большой барышъ эта самая машина дастъ, если ее захватить въ свои руки. Бойкій вязниковецъ, тесемошникъ, офеня на всѣ руки, скорѣе Кондрата понялъ, что есть разныя потребности и что за нихъ также платятъ деньги. Отчего же не взять деньги за потребности духа. «Пусть одни даютъ человѣчеству идею, истину, любовь, а мы будемъ за нихъ загребать деньгу! Они дураки, имъ ничего не нужно»! Говорилъ торговецъ. Но мы ничего не подозрѣвали за американцами (офенями тожъ). Скромно и убого въ это время зарождалась мѣстная литература, какъ робкій цвѣтокъ выходила она, трепещущая изъ подъ снѣговъ нашей родины.
Приниженнымъ, забитымъ, немощнымъ, чувствовалъ себя писатель. По слово его, это сѣмя жизни, уже зрѣло. Когда оно грянетъ своею мощью, когда покоритъ сердца, когда явится искра таланта, вдохновенія — Богъ знаетъ. Но слово зрѣетъ…
Писатель и его слово были, однако, далеки отъ печатнаго станка, ибо идея и слово рождались въ душѣ, а станокъ Гуттенберга былъ въ рукахъ Кондрата и сданъ на откупъ кабаку. Но союзъ мысли, слова и печатнаго аппарата должны были совершиться неизбѣжно. Моментъ одухотворенія машины наступилъ. Нѣсколько лѣтъ работали типографіи въ провинціи, издавая маленькія газеты-бутоны, изъ которыхъ должна раз вернуться листва мѣстной прессы. Какъ бы то небыло, мы должны предстать на юбилей. Оставалось выбрать день торжества. Мы готовили уже передовую статью о благотворномъ дѣйствіи буржуазіи и капитала на литературу. Тема была такова: «Писатель, родившій слово и мысль, нищъ и убогъ, онъ не имѣетъ возможности воплотить ихъ. На помощь является щедрый и благодѣтельный капиталъ торговца. Сибирская буржуазія познаетъ всю важность знанія и просвѣщенія, она познаетъ силу печатнаго слова и общественнаго мнѣнія, она подаетъ руку интеллигенціи, прислушивается къ ея голосу, дѣлаетъ жертвы на общественныя нужды, содѣйствуетъ осуществленію университета. Эта буржуазія должна была быть сравнена съ tiers états и съ американскими гражданами, шедшими во главѣ прогресса. Кондратъ долженъ быть уподобленъ Франклину». Мы заказали уже лавровый вѣнокъ (такъ какъ въ Сибири не было лавра, то мы купили куль лавроваго листа), сдѣлали транспарантъ съ вензелемъ Михѣича и съ словами; «Свѣтъ, свѣтъ, свѣтъ!» Заказанъ былъ поросенокъ, всѣ этикеты къ бутылкамъ были напечатаны въ собственной типографіи. Готовилось необычайное торжество печатнаго слова.
На этомъ торжествѣ положено было отвести первое мѣсто Михѣичу, какъ наслѣднику могущества Кондрата, «предсѣдателю по мошнѣ», Михѣичевъ братъ долженъ былъ изображать основателя печати, Ивана Ѳедорова. Ораторомъ предполагался отставной исправникъ Караимовъ, игравшій роль у насъ перваго либерала при буржуазіи. Но здѣсь случилось непредвидѣнное обстоятельство, разстроившее все дѣло.
Въ то время, когда сочинялась передовая статья, фельетонистъ газеты, Метелкинъ, откопалъ Богъ знаетъ гдѣ исторій) объ уважаемомъ Караимовѣ и его служеніи на пользу общества. Оказалось, что Караимовъ подъ прикрытіемъ либеральной оппозиціи игралъ совершенно непростительную игру и обучалъ нашу буржуазію такимъ ходамъ, какіе не пришли бы въ голову Бисмарку.
Бывшій исправникъ понялъ отлично свое время. Прежде всего наживши доброхотными и недоброхотными даяніями капиталъ, онъ сдѣлался домовладѣльцемъ и буржуа[1]. На словахъ онъ вѣчно былъ либераленъ, никто безпощаднѣе не критиковалъ банкъ, никто не держалъ упорнѣе оппозиціи въ думѣ противъ полиціи, никто не отстаивалъ такъ пожарныхъ лошадей, никто не былъ большимъ защитникомъ бѣдныхъ домовладѣльцевъ, никто не являлся большимъ другомъ просвѣщенія, онъ подвезъ и «положилъ первый камень», какъ самъ заявлялъ, подъ фундаментъ будущаго разсадника просвѣщенія. Прогрессъ, процвѣтаніе земледѣлія, были, у него на первомъ планѣ и желая насаждать лучшую картошку, онъ скупилъ по выгодной цѣнѣ нѣсколько сотъ десятинъ около города. Громя наживу и кулачество, согласно духу времени, однако, Караимовъ былъ пріятелемъ всѣхъ, у кого водились деньги. Это обстоятельство замѣтилъ Метелкинъ и рѣшилъ Караимова уличить. Началось дѣло съ картошки, но вѣдь и Троянская война тоже изъ за картошки началась. По разоблаченіи обстоятельствъ оказалось, что земля пріобрѣтена не для развитія агрономіи, а для поставленія капкановъ на окружныхъ жителей, отгона лошадей и вчинанія иска о потравахъ, здѣсь же на рѣчкѣ былъ подмѣченъ бутовый камень, который остроумно былъ пріобрѣтенъ для того, чтобы съ разсадника взять изрядный за него кушъ. Мало того, Караимовъ былъ въ близкихъ связяхъ съ Михѣичемъ и хранилъ даже у него звонкую монету, прижитую незаконными путями. Михѣичъ пользовался совѣтами своего друга юза. Обнаруживъ все это, простодушный Метелкинъ былъ возмущенъ, онъ увидѣлъ, какъ эта либеральная буржуазія въ союзѣ съ отставными исправниками получала титулы ревнителей просвѣщенія, распространителей душеполезнаго чтенія, водрузителей печатнаго станка, и въ тоже время ковала деньгу, алтынничала и создавала наживу на новой нивѣ жизни. Никому не говоря, Метелкинъ написалъ первую обличительную статью и снесъ въ типографію, а типографія, привыкши къ почтительнымъ ярлыкамъ, ужаснулась и препроводила ее хозяину, Михѣичу. Михѣичъ ошалѣлъ и тотчасъ же позвалъ Караимова. Рѣшено было нетолько не допускать печатаніе статьи о Караимовѣ, но изгнать самую газету и вообще возвратиться къ ярлыкамъ.
Когда мы явились приглашать Михѣича на торжество, онъ былъ и ожесточенъ, и исполненъ ярости противъ изобрѣтателя книгопечатанія. Онъ открылъ въ первый разъ въ жизни, что печать эта можетъ быть его уличительницей, его совѣстью, и что этотъ станокъ — будущій его приговоръ. Словомъ, онъ почувствовалъ, что типографскій станокъ изобрѣлъ не Гуттенбергъ, а докторъ Гильотенъ. Участь наша былъ рѣшена! Дикая, безпримѣрная, самодурская цензура Кондратовщины и Михѣевщины стала нонеретъ жизни, какъ иногда тупое рыло станетъ, да и загородить прогрессъ. Редакція, рукописи, Метелкинъ, все выбиралось, какъ ошпаренные клопы изъ Михѣевской берлоги.
— Кромѣ ярлыковъ на пѣнную не принимать ничего! командовалъ Михѣичъ молодцамъ при типографіи.
— А лучше отдай ты мнѣ ее, говорилъ Онуфрій Погонщиковъ Михѣичу, я братъ ее при «разливной» помѣщу! У меня ужъ тутъ ничего не пройдетъ.
Съ тѣхъ поръ мы увидѣли новую вывѣску «разливная „нитей“ при заводѣ и типографія! Свѣтъ, свѣтъ, свѣтъ!»
Мы же лишились великолѣпнѣйшаго юбилея, передовой статьи и поросенка подъ хрѣномъ. Sic transit gloria muudi!
- ↑ У насъ ужъ такъ наведено, сегодня обобравшій васъ какъ липку, завтра дѣлается согражданиномъ и членомъ общества. Ни обобранный не претендуетъ, ни у обобравшаго совѣсть не шелохнется. Чисто по американски!