Судьба ислама (Трачевский)/СВ 1895 (ДО)

Судьба ислама
авторъ Александр Семёнович Трачевский

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru

Судьба ислама.

I.

Вѣрованія и расы.

Помимо массы мелкихъ нерѣшенныхъ вопросовъ, историческая наука все еще полна величайшихъ тайнъ. Въ настоящую минуту, при напряженномъ свѣтѣ фактическаго знанія, оказываются сфинксами даже самые глубокіе и жизненные вопросы въ судьбахъ человѣчества, которые вчера еще считались поконченными въ самомнѣніи ученыхъ.

Сюда относятся, едва-ли не прежде всего, вопросы о значеніи вѣрованій и породъ (расъ) вообще, и о роли ислама и арабовъ въ частности. По отношеніи къ нимъ, нерѣдко даже въ лучшихъ умахъ, клубятся пережитыя ошибки, которыя поражаютъ своею стародавностью, скрытою подъ лоскомъ новѣйшихъ теорій или остроумныхъ соображеній. Такое положеніе постигло въ особенности историковъ, воспитанныхъ на классической филологіи, которые составляли до послѣдняго времени подавляющее большинство. Не они-ли усердно доказывали фактами, что умственное движеніе въ Европѣ связано съ античнымъ міромъ — возьмете-ли вы первое Возрожденіе (12—13 вв. во Франціи), собственно Возрожденіе (14—15 в.), или дальнѣйшія эпохи, вплоть до Возрожденія 1850-хъ — 1860-хъ годовъ?

Заставляло задумываться и другое крупное обстоятельство, помимо множества менѣе важныхъ. Христіанству, конечно, принадлежитъ будущее: одна изъ самыхъ юныхъ религій, оно охватываетъ уже почти ⅓ человѣчества (450 милл.). Но, не говоря уже про то, что болѣе половины человѣчества (до 870 милл.) погрязаетъ въ язычествѣ, однихъ буддистовъ больше христіанъ (500 милл.), а исламъ, который на 600 л. моложе, заполонилъ уже почти а часть рода человѣческаго (до 200 милл.). Сверхъ того, исламъ распространяется на нашихъ глазахъ. И съ нимъ-то, да еще съ буддизмомъ, труднѣе всего бороться христіанству, какъ доказываетъ печальная судьба миссіонерства. Поприще христіанства — Европа и Америка; остальная земля находится во власти ислама и язычества.

Религіозный вопросъ представляетъ, быть можетъ, болѣе плодотворный интересъ съ иной точки зрѣнія. Единобожіе обнимаетъ почти половину человѣчества; и оно все распространяется, захватывая постепенно всѣ народы, но сосредоточиваясь въ средѣ бѣлыхъ и желтыхъ. Это — достояніе наиболѣе развитыхъ отраслей человѣчества, что соотвѣтствуетъ тѣмъ законамъ соціологіи, о которыхъ здѣсь не мѣсто распространяться.

До сихъ поръ, среди даже самыхъ просвѣщенныхъ ученыхъ Европы, встрѣчается такой пріемъ — приписывать все расѣ, какъ многіе все взваливаютъ на религію. «Порода» становится нерѣдко какимъ-то магическимъ словомъ. Прибѣгающіе къ нему напоминаютъ поклонниковъ Рока въ древности, фаталистовъ ислама, наконецъ тѣхъ спорщиковъ, которые, въ пылу увлеченія, подымаютъ кулакъ, какъ ultima ratio. Они не замѣчаютъ, что это — обычный научный терминъ, означающій пустое мѣсто, задачу для рѣшенія. «Духъ» бѣлой или желтой породи, «духъ» семитства или арійства требуетъ объясненія, какъ онъ создался и почему онъ видоизмѣняется въ разныхъ мѣстахъ? Это — даже вопросъ антропологическій.

Но если даже принять эту ненаучную точку зрѣнія, тотчасъ возникаетъ рядъ новыхъ недоразумѣній. Не будемъ говорить про несовмѣстимость догмата избранничества съ христіанскою совѣстью: намъ лично ученіе объ особыхъ свойствахъ бѣлой породы всегда напоминало сказанія о «бѣлой кости»; и всѣмъ памятно горестное употребленіе, какое дѣлалось изъ него во время междоусобія въ Соединенныхъ Штатахъ. Но вотъ въ чемъ бѣда. Положимъ, мы, бѣлые, — избранники Божіи. Однако мы далеко не всѣ даже возвысились надъ язычествомъ. Бѣлый цвѣтъ, подобно единобожію, обнимаетъ почти половину человѣчества, а единобожниковъ много среди желтыхъ и даже черныхъ людей, благодаря исламу. Съ другой стороны, эти отверженныя породы не чужды христіанства: особенно хорошій примѣръ представляютъ негры.

Затѣмъ, слѣдуя логикѣ, мы должны-бы гордиться тѣмъ, что всѣ единобожныя религіи — созданіе бѣлой породы. А между тѣмъ христіане считаютъ себя избранниками прогресса, какъ евреи не уступаютъ никому званія избранниковъ Іеговы. Европейская наука, и именно въ нашемъ вѣкѣ, при успѣхахъ лингвистики, изобрѣла новую теорію, раздѣляющую бѣлыхъ опять на двѣ кости — на избранное арійство и отверженное семитство. Она какъ-бы забыла, что прародители арійства — индусы, которые и сейчасъ погрязаютъ въ язычествѣ въ числѣ, равняющемся половинѣ христіанъ, да персы-мусульмане. Еще удивительнѣе, что Европа забыла, какъ въ ея храмахъ и школахъ ежедневно повторяется исторія первобытнаго семитства, въ формѣ Ветхаго Завѣта, этого Предтечи Христа, родившагося среди евреевъ.

Если европейская наука готова была иногда сдѣлать нѣкоторыя уступки семитству, какъ бѣлому цвѣту, то она всегда съ отвращеніемъ указывала на «обезьянью» породу желтыхъ и черныхъ. Въ послѣднее время и здѣсь факты повергли ее въ изумленіе. Таковы успѣхи негровъ въ Америкѣ, въ особенности-же чудеса въ Японіи, которыя напомнили Западу подвигъ даровитаго русскаго народа при геніальномъ царѣ, да еще въ болѣе поразительной степени.

Становится очевиднымъ, что наука и вообще прогрессъ необъяснимы съ точки зрѣнія вѣрованіи и породы. Необходимо утвердиться въ мысли, впрочемъ, уже не новой, что нельзя говорить: «христіанская, европейская, русская или нѣмецкая» наука и т. п. Слѣдуетъ прибавить то-же и о прогрессѣ, цивилизаціи вообще. Религія есть выраженіе идеальныхъ стремленіи человѣка въ данной исторической и энтографпческой обстановкѣ. Ея значеніе громадно и въ наукѣ, какъ характеристика ступеней развитія различныхъ народовъ: въ этомъ смыслѣ важно, что самое христіанство различно въ Россіи и Англіи, въ Германіи и Испаніи. Порода есть плодъ данной среды, подчиненный общимъ законамъ человѣческаго развитія.

Такъ, приходится взяться за дѣло съ другого конца. Неизбѣжно склониться къ новымъ объясненіямъ, менѣе фантастическимъ, болѣе простымъ, соотвѣтствующимъ здравому смыслу и положительнымъ фактамъ. Этого требуетъ и соціологія, которой суждено вѣнчать зданіе строгаго знанія. Углубляясь въ корни историческаго движенія, она не столько нѣмѣетъ въ изумленіи передъ крайностями, сколько слѣдитъ за поразительнымъ сходствомъ въ законахъ бытія обществъ, стараясь объяснить различіе мѣстными условіями видоизмѣненій въ дѣйствіи этихъ законовъ.

Взглянемъ съ указанной общей точки зрѣнія на явленіе частное, но едва-ли не самое важное и поучительное въ исторіи, на судьбу ислама. Наша попытка, смѣемъ думать, своевременна. Теперь Востокъ снова приковываетъ къ себѣ вниманіе всего міра, и особенно Европы. А русская переводная литература обогатилась надняхъ самыми свѣжими и крупными произведеніями западной науки но этой части. Во главѣ ихъ стоитъ: «Исторія ислама» извѣстнаго востоковѣда Мюллера, рекомендуемаго нашей публикѣ не менѣе извѣстнымъ отечественнымъ арабистомъ, академикомъ Розеномъ^[1].

II.

Исламъ и Европа

Передъ нами изумительное, величавое явленіе, не повторявшееся въ исторіи. Полудикіе, разбитые на кучу враждующихъ племенъ и родовъ, «сыны пустыни» — бедуины въ одно поколѣніе создаютъ міровую религію и могущественное государство, которое уже требуетъ покорности отъ такихъ державъ, какъ Византія и Персія. Еще не вымерло поколѣніе ветерановъ — сподвижниковъ пророка, а арабы уже совершаютъ завоеванія, какихъ міръ не видалъ со временъ Александра Македонскаго. Они показываются у Инда, Аму-Дарьи и Дербента, подходятъ къ хозарамъ, грабятъ Триполи, утверждаются въ великихъ древнихъ столицахъ — въ Ктезифонѣ, Дамаскѣ, Іерусалимѣ и Александріи. Сто лѣтъ спустя по смерти пророка, они — уже владыки почти всей западной Азія, сѣверной Африки и Испаніи; они наводятъ трепетъ на Италію, проникаютъ до сердца Франціи и дерутся подъ стѣнами Константинополя, угрожая сломить могущество креста. Затѣмъ, столь-же быстро ихъ новозданныя блестящія столицы становятся очагами мірового просвѣщенія, стражами античной мудрости, которая разносится оттуда по отдаленнымъ закоулкамъ Востока и пристыжаетъ убогую культуру христіанства. А дальше — ужасы восточнаго султаната и дикаго фанатизма, и, вѣковъ шесть спустя послѣ своего начала, все это пышное зданіе арабизма падаетъ, подъ ударами новыхъ дикарей желтой породы, нахлынувшихъ съ болѣе дальняго Востока.

Но его душа — исламъ уцѣлѣлъ. Онъ и на нашихъ глазахъ идетъ дальше среди желтой, черной и отчасти бѣлой породъ. Намѣстникъ «пророка», халифъ и сейчасъ гордо возсѣдаетъ на престолѣ византійскаго императора. Несмотря на все свое паденіе и ростъ сосѣдняго христіанства въ новое время, онъ задаетъ Плевны такимъ колоссамъ, какъ Россія, и презрительно отвѣчаетъ на требованіе великихъ державъ не мучить своихъ христіанъ въ Арменіи. И весь христіанскій міръ томится, замѣчая таинственное броженіе въ нѣдрахъ гигантскаго царства ислама. Ему все еще чудится, что воскреснутъ Аттила, Чингисханъ, Тамерланъ и Сулейманъ Великолѣпный, если надъ Илдызъ-Кіоскомъ въ Стамбулѣ разстелется, хотя-бы и подставная, зеленая мантія пророка^[2], призывающая правовѣрныхъ къ «стезямъ Божіимъ», къ страшному «джихаду» (священная война).

Это безпримѣрное явленіе особенно приковываетъ къ себѣ вниманіе европейца, какъ представителя иной культуры. Исламъ — его вѣчный врагъ, какъ соперникъ по міродержанію и по завѣтнымъ идеаламъ. Никто не приносилъ христіанству столько вреда, ни съ кѣмъ не приходилось ему бороться болѣе упорно, систематично; ни съ кѣмъ, быть можетъ, и въ будущемъ не предстоитъ болѣе страшнаго разсчета. А между тѣмъ, если всмотрѣться глубже, при помощи современной науки, рѣдко гдѣ встрѣтишь болѣе сходства, чѣмъ въ судьбѣ этихъ заклятыхъ враговъ, а отчасти въ основахъ и въ мелочахъ ихъ быта. Сравненія въ этой средѣ тѣмъ драгоцѣннѣе, что исламъ представляетъ незамѣнимый примѣръ возникновенія и паденія обществъ, въ силу непреложныхъ законовъ мірозданія. Несмотря на неизбѣжные пробѣлы въ источникахъ, въ немъ все такъ ясно и просто: самое зарожденіе новой религіи, обыкновенно закутанное таинственностью, произошло здѣсь на глазахъ исторіи. Далѣе, на исламѣ можно прослѣдить законы религіознаго развитія: въ его богословіи видимъ все, что совершалось въ судьбѣ другихъ вѣрованій, и опять при свѣтѣ исторіи. Исламъ неоцѣнимъ и по тому богатому соціологическому матеріалу, который совмѣщается въ немъ: здѣсь можно прослѣдить столь важную смѣсь племенныхъ пережитковъ. Его законодательство есть приспособленіе мѣстныхъ адатовъ (обычное право) къ корану; въ его догмѣ отражаются мѣстныя вѣрованія.

И на такое-то явленіе Европа смотрѣла, до послѣдняго времени, презрительно даже въ высшихъ слояхъ своей интеллигенціи. Она легкомысленно скользила по его поверхности, руководясь, часто безсознательно, преданіями старины глубокой. Не далѣе, какъ въ 1880-хъ годахъ, воскресли снова эти пережитки, въ блестящей формѣ, въ связи съ авторитетнымъ именемъ. Они вызвали движеніе и въ западной, и въ нашей литературѣ. Намъ здѣсь тѣмъ пріятнѣе исполнить долгъ воспоминанія, что онъ воскрешаетъ въ нашей памяти очаровательный образъ крупнаго мыслителя и историка ХІХ-го вѣка, котораго недавно мы хоронили за-глаза^[3].

Помянутые пережитки понятны, если взять въ разсчетъ время и обстоятельства, среди которыхъ они возникли. Это — плодъ византійской теологіи и средневѣковой схоластики. Взглядъ на Магомета, какъ на «обманщика и фокусника», до того укоренился въ Европѣ, что его не могъ побороть даже свѣтъ Возрожденія: пророкъ правовѣрныхъ томится въ аду у Данта и раздирается демонами въ «Страшномъ Судѣ» современника Боккачіо, Орканьи, одного изъ отцовъ новаго искусства. И въ чемъ только не обвиняли ислама европейцы! Довольно вспомнить недавно опровергнутую клевету, будто Омаръ истребилъ александрійскую библіотеку, которая гораздо раньше, при императорѣ Ѳеодосіи, была сожжена мѣстнымъ епископомъ.

Важнѣе всего, что пережитки этого взгляда встрѣчаются и теперь, притомъ у такихъ жертвъ католическаго рвенія, какъ Ренанъ. Само собою разумѣется, что они являются въ новомъ видѣ у такого тонкаго и гибкаго ума, вооруженнаго глубиною учености. Ренанъ еще въ 1852 г. прославилъ высшій плодъ арабской науки, аверроизмъ, объявлявшій католичество «ложью и сказками»^[4]. А 30 л. спустя, онъ сказалъ передъ лицомъ французскихъ ученыхъ: «Какъ религія, исламъ имѣетъ много хорошихъ сторонъ. Всякій разъ, когда я заходилъ въ мечеть, я бывалъ растроганъ: я даже… какъ будто сожалѣлъ, что я не мусульманинъ».

Ренанъ два раза высказался спеціально объ исламѣ, на разстояніи 20-ти лѣтъ. Въ 1862 г. онъ взялъ вообще «мѣсто семитовъ въ исторіи цивилизаціи» предметомъ своей вступительной лекціи въ Collège de France. Въ 1883 г. онъ говорилъ въ частности объ «исламѣ и наукѣ», въ собраніи «Научнаго французскаго общества». Основная мысль въ обоихъ случаяхъ одна и та-же: великій востоковѣдъ ею жилъ, съ нею и умеръ. Это — расовая теорія, о которой мы упомянули выше. Она была въ ходу: тогда выдвигалась новая наука съ блестящимъ будущимъ — антропологія; тогда шли замѣчательные горячіе споры между моногенистами и полигенистами о происхожденіи человѣческаго рода, — споры, въ которыхъ принимали участіе такіе атлеты науки, какъ, умершій въ одно время съ Ренаномъ, Катрфажъ и надняхъ скончавшійся Кардъ Фохтъ.

III.

Ренанъ и петербургскій ахунъ.

Ренанъ какъ-бы дѣлитъ человѣчество на язычество, съ его жизнерадостнымъ пантеизмомъ, и на монотеизмъ, съ его аскетическимъ и теоретическимъ догматизмомъ. Носителями перваго онъ считаетъ арійцевъ, второго — семитовъ. На этотъ разъ болѣе мечтатель, чѣмъ историкъ, Ренанъ упустилъ изъ виду общечеловѣческую эволюцію, въ силу которой все и вездѣ происходитъ въ свое время, при одинакихъ условіяхъ. Зачатки единобожія были давно въ Китаѣ и Индіи; а евреи и арабы были вначалѣ отъявленными язычниками, какъ и всѣ недозрѣлые смертные.^[5] А затѣмъ главною опорой монотеизма оказались арійцы, какъ въ видѣ христіанъ Европы и Америки, такъ и въ видѣ индусовъ и персовъ — въ Азіи. Самъ Ренанъ свидѣтельствуетъ, что «индо-европейская раса (арійцы), если исключить браминскую отрасль и ничтожные остатки персовъ, цѣликомъ перешла къ семитскимъ религіямъ». Онъ правъ и въ томъ, что арійцы видоизмѣнили начальное, «чисто-семитское, сухое и жесткое» христіанство, внеся въ него романтизмъ и тѣ «миѳологическіе элементы», которые оттолкнули отъ него арабовъ и вообще семитовъ, съ ихъ «непріятною и роковою простотою».

Но и здѣсь нужно помнить историческій моментъ. Въ настоящее время у европейцевъ иной взглядъ на христіанство, чѣмъ въ эпоху крестовыхъ походовъ и схоластики. Съ другой стороны, не есть вѣчная печать сенитства — эта «простота духа», которая, по словамъ Ренана, сказывается въ фарисейскомъ фанатизмѣ и прямолинейности догмы, въ «суровости, узкости и эгоистичности» морали, въ отсутствіи искусства и науки, наконецъ, въ грубомъ націонализмѣ и деспотизмѣ теократіи. Знаменитый семитологъ увлекся глубокою древностью, говоря: «въ книгѣ Іова исканіе причинъ представляется почти въ видѣ нечестія; въ Экклезіастѣ наука объявлена суетой; спозаранку просвѣщенный авторъ хвалится, что онъ изучилъ все подъ солнцемъ и нашелъ только скуку; мудрость семитскихъ націй никогда не выходила изъ области притчи и пословицъ». Онъ забылъ, что въ этой глубокой древности у евреевъ, какъ и на всемъ Востокѣ, были зачатки искусства, остановленнаго пророками VII вѣка, духъ которыхъ отразился въ христіанской Византіи въ эпоху иконоборства.

Ренанъ забылъ также позднѣйшее — и міровую религію любви, родившуюся въ Палестинѣ, и знаменитое мавританское искусство, и своего Аверроеса. Онъ упустилъ изъ виду и то сліяніе семитской интеллигенціи съ арійской, которое особенно ясно во Франціи, «выставившей — по егоже словамъ — въ мірѣ начало чисто-идеальной цивилизаціи, исключающее всякую мысль о расовыхъ различіяхъ». А это сліяніе доставило семитству такую силу въ Европѣ, что здѣсь арійцы уже начинаютъ обороняться противъ него такими средствами, какъ «антисемитизмъ», съ его семитскою «простотой духа». Ренанъ признаетъ только нашу матеріальную культуру произведеніемъ семитскаго Востока, выводя торговлю и промышленность изъ Финикіи, Палестины, Сиріи, Аравіи и Вавилона. Положимъ, въ то время еще былъ новостью въ наукѣ тотъ фактъ, что всѣ эти зачатки культуры шли изъ туранскаго Вавилона. Но всѣмъ уже было извѣстно, что науки и искусства, которыхъ Ренанъ видитъ только въ Элладѣ, были завѣщаны грекамъ тѣмъ же Востокомъ.

Впрочемъ, Ренанъ спѣшитъ свести все къ исламу, чтобы быть свободнѣе внѣ еврейско-христіанскихъ противорѣчій. «Семитскій духъ — по его мнѣнію — въ наши дни особенно является въ лицѣ ислама». А исламъ — «полнѣйшее отрицаніе Европы, отвращеніе къ наукѣ, упраздненіе гражданскаго общества»: это — «ужасная простота семитскаго духа, сдавливающая человѣку мозгъ, закрывающая ему доступъ ко всякой нѣжной и гибкой мысли, ко всякому тонкому чувству, ко всякому умозрительному изысканію и, взамѣнъ того, ставящая передъ нимъ вѣчную тавтологію: Богъ есть Богъ». Оттого исламъ «медленно разлагается; въ наши дни онъ рушится съ шумомъ». И «теперь существенное условіе для распространенія европейской цивилизаціи — разрушеніе ислама».

Это говорилось въ 1862 г. Въ 1883-мъ Ренанъ прямо далъ исламу очную ставку съ наукой. Здѣсь подписывается такой приговоръ: «Исламъ — безразличное смѣшеніе всего свѣтскаго съ духовнымъ, владычество догмата: это — самыя тяжелыя цѣпи, въ которыя когда-либо человѣчество было заковано… Всѣхъ поражаетъ какая-то неизбѣжная ограниченность каждаго правовѣрнаго… Мусульманскій ребенокъ, иногда и не безъ способностей, около 10—12-лѣтняго возраста, въ пору своего религіознаго обученія, вдругъ становится фанатикомъ: имъ овладѣваетъ глупое высокомѣріе; онъ воображаетъ, что позналъ абсолютную истину, и радуется, какъ нѣкоторой привилегіи, тому, что именно составляетъ его слабость… Мусульманинъ питаетъ глубочайшее презрѣніе къ образованію, къ наукѣ, — словомъ ко всему, изъ чего слагается умъ европейца».

Но это только въ началѣ и концѣ рѣчи. Вся она направлена въ другую сторону. Передъ нами опять расовая теорія. Ренанъ доказываетъ, что арабы (они, вѣдь, семиты!) — враги науки. «Ничто не было болѣе чуждо всему, что зовется философіей или наукой, какъ 1-й вѣкъ ислама». Умственное движеніе началось лишь около 750 г., при аббасидахъ, подъ вліяніемъ персидской цивилизаціи, созданной изгнанными изъ Византіи философами. Тогда въ Багдадѣ все находилось въ рукахъ персовъ и грековъ; и блестящіе халифы, современники каролинговъ, заставившіе перевести по-арабски «всю греческую науку», «почти не были мусульманами». Тогда «пышнымъ цвѣтомъ распустилась свободная мысль: спорщики устраивали собранія, гдѣ всѣ религіи обсуждались согласно съ началами разума… Можно даже сказать, что въ теченіе 5 вв. (около 750—1250) умственная культура мусульманскаго міра была выше христіанской… То время можно назвать арабскимъ періодомъ: тогда человѣческая мысль сохранялась и передавалась въ странахъ ислама»…

Но эта культура — арабская только по языку. По содержанію, она — греческая: и лишь деспотизмъ да недомысліе Византіи виноваты въ томъ, что для христіанской Европы потребовался «этотъ странный обходъ, черезъ который въ XII в. дошла до насъ греческая наука, пройдя черезъ Сирію, Багдадъ, Кордову и Толедо». Арабы были только передатчиками умственныхъ сокровищъ Эллады христіанскому Западу; и исполнивъ эту роль, ихъ культура застываетъ. Даже главные ученые были не арабской крови; а въ Испаніи все дѣло было въ евреяхъ. Сами-же арабы преслѣдовали ученыхъ: у нихъ были жупелами имена «фильзуфовъ (философовъ) и фармазуновъ (фран-масоновъ)».

Здѣсь забвеніе историческихъ моментовъ опять мститъ за себя знаменитому семитологу. Одинъ и тотъ-же исламъ выходитъ то прирожденнымъ врагомъ науки, то ея хранителемъ для невѣжественной Европы. Мудрено было ему изобрѣтать просвѣщеніе въ «І-мъ вѣкѣ», когда бедуины безграмотнаго Магомета были еще полудикарями. Удивительнѣе другое: какъ быстро исламъ увлекся классицизмомъ, котораго не желали знать, въ теченіе 12-ти вѣковъ, христіане, жившіе въ самыхъ его центрахъ! Непонятно, какимъ образомъ халифы заставили своихъ арабовъ усвоить «всю греческую науку» и въ то-же время преслѣдовали ее?

Но то были разныя эпохи. Преслѣдованіе началось къ концу «арабскаго періода», когда настала реакція, напоминавшая подвиги европейской инквизиціи, Фердинандовъ Католиковъ и Людовиковъ XI. И она велась схоластиками да іезуитами ислама, которые пользовались невѣжествомъ черни. Самъ Ренанъ говоритъ, что теологи «всегда преслѣдовали философію въ нѣдрахъ ислама: они безпощадно проклинали Мамуна, — халифа, который больше всѣхъ заботился о распространеніи греческой философіи… но ее не удавалось заглушить». А съ 1200 г. эта «реакція окончательно одерживаетъ верхъ: философія упраздняется въ мусульманскихъ странахъ». Вслѣдъ затѣмъ, Ренанъ, смѣшивая реакціонеровъ съ религіей, замѣчаетъ: «Относить къ исламу философію и науку, которыхъ онъ не могъ заглушить, все равно, что чествовать богослововъ за открытіе современной науки. Эти открытія были совершены помимо воли богослововъ. Западная теологія отличалась такою-же нетерпимостью, какъ мусульманская: только ей не посчастливилось и не довелось стереть съ лица земли современную мысль».

А что было-бы съ христіанскою культурой, если-бы, вслѣдъ за Торквемадами и Лойолами, Европой вновь овладѣли гунны Аттплы или монголы Батыя? Ренану извѣстенъ этотъ роковой историческій моментъ по отношенію къ «арабскому періоду»; но онъ не обратилъ на него должнаго вниманія. Указавъ на помянутую реакцію, онъ говоритъ: «вскорѣ гегемонія въ исламѣ переходитъ къ турецкому племени, и вездѣ замѣчается, что послѣднему вовсе не присущъ духъ философскаго и научнаго изслѣдованія». Въ другомъ мѣстѣ сказано, что исламъ становится фанатичнымъ лишь съ XIII в., «когда онъ распространяется между татарами и берберами — расами грубыми, неповоротливыми, ограниченными».

Рѣшительный приговоръ исламу со стороны знаменитаго европейскаго ученаго затронулъ правовѣрныхъ. Магометанскій ахунъ въ Петербургѣ, Баязитовъ, издалъ въ 1883-мъ же году свое «Возраженіе»^[6], гдѣ опровергаются «оскорбительные для ислама выводы» Ренана. Затѣмъ онъ подкрѣпилъ свою полемику положительнымъ изложеніемъ ученія корана^[7], представляющимъ родъ мусульманскаго катехизиса, съ обычными текстами и натяжками теологической односторонности. Эти брошюры драгоцѣнны, какъ выраженіе взгляда и образованности современныхъ учителей исламской церкви.

Слово петербургскаго ахуна оживлено чувствомъ: онъ говоритъ pro domo sua. Трогательно читать разсказъ о томъ, какъ «исламъ, какъ мать, передалъ Европѣ такъ хорошо воспитаннаго юношу („умственныя науки“), отецъ котораго Греція». А отсюда — «способность и преимущество младшаго брата (исламъ) надъ старшимъ (христіанская Европа) становится очевиднымъ». Но ахунъ, къ сожалѣнію, не отличается особеннымъ знакомствомъ съ «умственными науками», которыя, по его мнѣнію, извѣстны Европѣ «не изъ первыхъ рукъ», а лишь «благодаря арабскимъ трудамъ»: онъ орудуетъ больше простою «логикой» да текстами корана, а свѣтскія познанія черпаетъ изъ того-же Ренана… Велики и его надежды. Онъ говоритъ о «дикихъ племенахъ», покорившихъ Багдадъ: «подъ вліяніемъ ислама, варвары-завоеватели развиваются, хотя медленно, но неуклонно и постепенно, такъ что, быть можетъ, недалеко то время, когда, сравнявшись умственнымъ своимъ развитіемъ съ Европою, они пойдутъ рука объ руку съ ней по пути научнаго прогресса».

Ахунъ правъ, указывая на нашествіе монголовъ и турокъ, какъ на одну изъ «естественныхъ причинъ, отъ которыхъ зависитъ застой научной дѣятельности и у другихъ народовъ». Онъ правъ, когда напоминаетъ о неприглядныхъ сторонахъ нравственной жизни европейцевъ и о тѣхъ «католическихъ монахахъ, которые и теперь не отказались-бы возобновить пытки инквизиціи для самого Ренана и его единомышленниковъ». Позволительно только сомнѣваться въ его надеждахъ на то, что младшій братъ, сначала опередившій старшаго, потомъ отставшій, снова скоро догонитъ его.

А между тѣмъ, пока младшій братъ догонитъ старшаго, его современное развитіе рисуется въ умоначертаніи его учителей. Нашъ ахунъ устраняетъ искусство, возставая противъ голыхъ тѣлъ на картинахъ, противъ статуй и даже театра. Онъ устраняетъ науку, указуя перстомъ на «бесѣды Ренана объ отсутствіи божественнаго элемента въ явленіяхъ природы» (хотя Ренанъ говоритъ объ «удаленіи, а не объ отрицаніи» этого элемента) и объявляя ересью «ученіе о неизмѣнности законовъ природы», тѣмъ паче, что «наука есть дочь религіи, а дочь никогда не должна кичиться передъ матерью». Ахунъ устраняетъ отъ развитія цѣлую половину рода человѣческаго, и именно его воспитательницъ. Онъ обѣими руками подписывается подъ стихами корана о томъ, что женщина — «созданіе слабое и зависимое отъ мужа», что «съ нею нужно быть воздержнымъ на языкъ въ дѣлахъ серьезныхъ». Онъ не только противъ «полной свободы женщины», но даже противъ допущенія ея въ общество мужчинъ: тутъ онъ прибѣгаетъ къ выраженіямъ Домостроя о «соблазнѣ, посѣвѣ любви, сладкой отравѣ» и т. д. Ахунъ приводитъ даже, съ самодовольствіемъ человѣка себѣ-на-умѣ, одно сравненіе, которое ярко рисуетъ поэзію восточнаго человѣка, но не особенно рекомендуетъ его нравственность. По его словамъ, аравитяне справедливо говорятъ: «если румяное яблоко, окрашенное бисеринками утренней росы, опустится черезъ заборъ надъ прохожими, оно будетъ всякаго соблазнять и всякій пожелаетъ сорвать его и скушать…»

Недаромъ въ то самое время, какъ петербургскій ахунъ оправдывалъ свой исламъ, самарскій священникъ выступилъ съ защитой христіанства: на книжкѣ г. Боголюбскаго^[8] красуется своего рода сліяніе воды и огня въ видѣ надписи: «историко-апологетическое» изслѣдованіе. Это — очевидно сочиненіе на какую-нибудь церковную степень: здѣсь на 292 страницахъ разобраны «происхожденіе и сущность» не только ислама, но и христіанства, и даже произведены «сравненіе и противопоставленіе этихъ двухъ религій, чтобы нагляднѣе показать, насколько велика пропасть» между ними.

Такъ какъ наука требуетъ совсѣмъ иного пріема, то мы оставимъ въ сторонѣ самарскій памфлетъ, отнимающій все рѣшительно (впрочемъ, кромѣ краснорѣчія) у «самозванца» — больше методомъ «логики», чѣмъ исторической критики фактовъ. Оставимъ также непогрѣшимость папъ католикамъ, мнѣніе о пригодности католичества только для политики націонализма — современнымъ дѣлателямъ исторіи, а фатализмъ расовой теоріи — вейсманистамъ соціологіи. Скажемъ смиренно — «хороши всѣ мы, смертные», чтобы не попасть въ опасныя для нашей-же будущности сѣти стариннаго «глупаго высокомѣрія». Лучше попытаемся взглянуть на исламъ, какъ на предметъ чистой науки, и поискать въ немъ обычнаго проявленія незыблемыхъ законовъ соціологіи. Это уже можно сдѣлать теперь, благодаря строго-научному направленію новѣйшихъ изслѣдователей — А. Мюллера, Кремера^[9], Куглера^[10] и др.

IV.

Арабы и ихъ пророкъ.

Мы видѣли, что исламъ представляетъ драгоцѣннѣйшее поле для научныхъ наблюденій. Крайне занимателенъ и поучителенъ уже первый шагъ въ его жизни. Здѣсь съ поразительною простотой объясняется основной и первоначальный законъ соціологіи — интеграція, или созданіе цѣльнаго общественнаго организма изъ антропологическихъ атомовъ. До Магомета Аравія — ничто иное, какъ первобытная пустыня, съ ея обычными свойствами. Ея «сыны», бедуины, разсыпаются, какъ песокъ, въ безформенной массѣ родового быта. Они и безплодны, какъ песокъ: живутъ, какъ птицы небесныя, лишенные производствъ, всякой культуры. Таково и ихъ язычество, принаровленное къ отдѣльнымъ родамъ и впадающее въ фетишизмъ. Черты ихъ нравовъ, въ общемъ, такія же, какъ вездѣ на зарѣ исторіи: алчность и жестокость сливаются съ гостепріимствомъ, безъ котораго люди погибли бы въ родовомъ быту. Напрасно говорятъ про «конкретность, практичность» семита, указывая на отсутствіе, въ его древности, эпоса, драмы и философіи въ религіи. И арабы, и евреи оказались потомъ сильными математиками и философами; а въ началѣ — у всѣхъ народовъ одна жалкая лирика да фетишизмъ и царство духа предковъ. Объ арабѣ можно сказать только, что его всегда отличала даровитость, проявляемая въ горячей энергіи, въ предпріимчивости и впечатлительности: онъ вчера только появился даже въ Америкѣ — и уже не дурно и тамъ прилаживается къ обстоятельствамъ.

Бедуинъ могъ быстро превратиться въ осѣдлаго человѣка, какъ русскій быстро превратился, на зарѣ своей исторіи, въ кіевскаго торгаша, а потомъ — въ суздальскаго земледѣльца, Прежде описывалось даже, какъ Магометъ сразу совершилъ это чудо. Но теперь наука и здѣсь вскрыла неизбѣжную подготовку. За нѣсколько вѣковъ до геджры (исламская эра — 622 г. по P. X.) происходили какъ бы пробы кристаллизаціи этнографическихъ песковъ пустыни; и ясно, по какимъ причинамъ. Задолго до P. X. образовалось царство Саба, въ плодородномъ, юго-западномъ углу Аравіи, въ Іеменѣ, какъ на торговомъ перепутьѣ между Египтомъ, Индіей, Вавилономъ и Ассиріей. Но оно пало, вскорѣ послѣ P. X., подъ ударами христіанъ — абиссинцевъ. Тогда же произошло обычное въ исторіи явленіе: римляне и персы стали нанимать сѣверныхъ арабовъ, устраивая изъ нихъ военныя поселенія для отпора остальнымъ бедуинамъ, налетавшимъ, какъ саранча, на ихъ границы. Эти поселенія, въ свою очередь, пытались превратиться въ царство, пользуясь борьбой между Римомъ и Персіей. Такова была Пальмира при знаменитой Зиновіи. Но и эти попытки были мимолетны: могучія старыя державы быстро разрушали ихъ.

Тогда выдвинулся западъ Аравіи, Геджасъ. Послѣ паденія Сабы, сюда, на Мекку и Медину, направился торговый путь, удаленный отъ набѣговъ абиссинцевъ. Здѣсь жила болѣе развитая часть арабскаго племени, сильно перемѣшанная съ евреями и подвергавшаяся вліянію христіанства. Средоточіе живыхъ торговыхъ сношеній, Мекка, стала Москвою бедуиновъ, которые стекались сюда отовсюду, особенно на ярмарки, во время которыхъ господствовало всеобщее перемиріе, какъ въ Элладѣ при олимпійскихъ играхъ. Здѣсь происходили состязанія арабскихъ Гомеровъ, что создавало общій языкъ, эту основу національнаго единства. Здѣсь зарождалась объединительная легенда о происхожденіи всѣхъ арабовъ отъ сына Авраама и Агари, Измаила, который построилъ каабу, съ помощью ангела Гавріила. Этотъ скромный языческій храмикъ превратился во всеарабскій соборъ: въ каабу были внесены 360 родовыхъ идоловъ. Здѣсь же слагались зачатки новой религіи, какой-то смѣси іудейства и христіанства съ древнимъ язычествомъ: но покуда являлись лишь «расколоучители», ханифы, эти истинные предтечи Магомета.

Въ личности Магомета совмѣщались черты, необходимыя для преобразователя такой среды. Нельзя отрицать ея крупныхъ размѣровъ, уже въ виду рѣзкихъ отзывовъ потомства: мы видѣли, какъ долго исламскій пророкъ считался великимъ нечестивцемъ; а въ новое время серьезные ученые называли его «великимъ, чрезвычайнымъ человѣкомъ, какой когда-либо являлся на землѣ»^[11]. Истиннымъ реформаторомъ является Магометъ въ свѣтѣ новѣйшей исторической критики (Caussin de Perceval, Renan, Sprenger, А. Müller). Онъ отличался искреннимъ идеализмомъ, какъ всѣ основатели религій: небесные звуки и видѣнія были дѣйствительностью для этого крайне нервнаго существа; посланичество Божіе было у него самообманомъ. Неудовлетворенный средой, этотъ поэтъ въ душѣ терзался исканіемъ новаго Бога: скупой на слова, онъ сначала спорилъ о религіи со всякимъ встрѣчнымъ, а потомъ, повинуясь повелительному внутреннему голосу, 10 лѣтъ терпѣливо выносилъ гоненія за свою безстрашную проповѣдь. Но Магометъ скромно считалъ себя тогда лишь глашатаемъ завѣтовъ «Музы» (Моисея) и «Айссы» (Іисуса). Диктуя безсвязныя суры (стихи корана), онъ бранилъ себя за противорѣчія и погрѣшности. Даже враги признаютъ врожденную пріятность этой избранной натуры. Привѣтливый со всякимъ, нѣжный въ семьѣ, добрый даже къ животнымъ, этотъ меланхоликъ часто былъ наивенъ, какъ дитя, и снискалъ названіе «вѣрнаго человѣка» за твердость въ дружбѣ и честность.

Магометъ вѣчно благотворилъ и особенно льнулъ къ несчастнымъ: онъ самъ былъ въ дѣтствѣ въ средѣ пастуховъ, которые набирались изъ рабовъ и нищихъ дѣвочекъ. Жилъ онъ просто, безъ рабовъ, самъ штопая свои сандаліи и хламиду, сидя на корточкахъ на полу. Магометъ былъ подверженъ только горячности и падалъ духомъ послѣ крайняго возбужденія. Но этотъ мечтатель былъ настоящій арабъ по своему умѣнью прилаживаться къ средѣ, уступать, выжидать, брать пригодное отовсюду: въ немъ не было творчества, какъ не было образованія и логической выдержки. Его ученіе слагалось постепенно, подъ вліяніемъ обстоятельствъ. Оттого все здѣсь такъ просто, прозаично, несмотря на множество легендъ, какъ при началѣ всякой религіи, впрочемъ уже хорошо разработанныхъ критикой. Ренанъ и Шпренгеръ мѣтко сказали: «арабскій духъ, вмѣсто того, чтобы начаться въ Магометѣ, находитъ въ немъ свое послѣднее выраженіе; заслуга Магомета не въ томъ, что онъ опередилъ свое время, а въ томъ, что онъ умѣлъ высказать и смѣло выразить потребность времени»^[12]: но въ этомъ-то и сила Магомета, который оказался потомъ, по всеобщему признанію, замѣчательнымъ политикомъ, чему соотвѣтствовало и его несомнѣнное краснорѣчіе страсти и широкихъ идей.

Но этотъ симпатичный характеръ, съ его національными недостатками, принадлежитъ собственно меккскому пророку, который создалъ и лучшія суры — эти краткіе, лирическіе стихи въ прозѣ, связанные единствомъ мысли. Послѣ геджры въ Магометѣ проявляются новыя черты — хотя опять національныя, но болѣе отрицательнаго свойства. Конечно, брали свое и годы. Магометъ лишь въ 40 лѣтъ началъ свою проповѣдь и на 52-мъ г. жизни бѣжалъ въ Медину, а умеръ 62-хъ лѣтъ. Въ Мединѣ пылкость впечатлительнаго араба все сильнѣе принимала въ немъ характеръ сладострастія: говорятъ, у него набралось до 25 женъ, кромѣ наложницъ. «Противъ двухъ вещей на свѣтѣ я безсиленъ — противъ женщинъ и благовоній», говорилъ самъ пророкъ, — и этотъ статный красавецъ франтилъ иногда до смѣшного. Въ семьѣ Магомета, превращавшейся въ цѣлый родъ, заводились дрязги. Все это отражалось на коранѣ, нарушая его первоначальную чистоту мутными противорѣчіями. Тамъ предписывается уходъ за своею внѣшностью, вводится многоженство — для всѣхъ неограниченное только относительно рабынь, а для пророка и относительно женъ. А когда пронесся слухъ, что 14-лѣтняя Айша однажды измѣнила своему 57-лѣтнему мужу, коранъ повелѣлъ женамъ сидѣть дома взаперти и закрываться чадрой при чужихъ.

Впрочемъ, въ остальномъ Магометъ, какъ частное лицо, оставался прежнимъ и въ Мединѣ. И умеръ онъ тамъ, какъ жилъ въ Меккѣ — полный величія, среди молитвъ и благотвореніи. Но въ пророкѣ какъ-бы поселился другой человѣкъ — искусный, но нерѣдко коварный политикъ и жестокій воитель. Виной тому были важныя обстоятельства: даже такіе присяжные сокрушители ислама, какъ г. Боголюбскій (стр. 121), объясняютъ этотъ переворотъ вліяніемъ «усиливавшейся оппозиціи», а Мюллеръ напоминаетъ, что и у христіанъ отчасти доселѣ еретики считаются «государственными» преступниками.

Въ Аравіи тогда работала стихійная сила безпощаднаго закона общественной интеграціи. Совершался крутой поворотъ: арабы одновременно переходили отъ родового раздробленія къ національному сплоченію и отъ племенныхъ вѣрованій къ міровой религіи. Въ этой глубокой потребности единства, въ виду могучихъ державъ — Византіи и Персіи, особенно въ Мединѣ, гдѣ кипѣло броженіе среди язычниковъ, евреевъ и христіанъ, заключалась тайна быстрыхъ успѣховъ ислама. Но тутъ-же лежала роковая необходимость превращенія религіи въ орудіе политики — политики макіавелизма и крови, согласно съ нравами эпохи. Здѣсь сама собою вытекала теократія — этотъ высшій абсолютизмъ, который до сихъ поръ тяготѣетъ надъ мусульманскими странами: «дѣятельность богослововъ и правовѣдовъ у мусульманъ почти тождественна», говорить Мюллеръ. А мы знаемъ изъ исторіи папства, что значитъ это проклятіе, при которомъ, выражаясь словами Шлоссера^[13], «задерживается развитіе гражданскаго начала и дается возможность злоупотреблять началомъ религіознымъ».

На этой основѣ слагается въ Мединѣ исламъ или правовѣріе. Это — уже не еврейско-христіанская секта ничтожнаго ханифа, а новая великая религія, сотканная изъ всякихъ, но преимущественно арабскихъ, преданій, связанныхъ вѣрой въ единаго «Аллаха и его пророка». Она обособляется отъ своихъ матерей-соперницъ нѣкоторыми жизненными правилами и обрядами. Многоженство было брошенною Айссѣ перчаткой точно такъ же, какъ введеніе муэззиновъ вмѣсто христіанскаго била (деревянныя колотушки) или колоколовъ и еврейскихъ трубъ; кибла (обращеніе на молитвѣ лица къ Меккѣ, а не къ Іерусалиму) была нагляднымъ разрывомъ съ Музой. Затѣмъ началась расправа съ врагами, которые уже принесли столько горя Магомету и продолжали вредить ему словомъ и дѣломъ, ядовитыми насмѣшками и нападеніями на горсть правовѣрныхъ, которыхъ притомъ пророку приходилось кормить. И въ коранъ проникаетъ мрачный фатализмъ, съ кровавою заповѣдью борьбы: «богоотступничество гибельнѣе убійства»; въ рай вѣрнѣе всего попадетъ тотъ, кто, слѣдуя по «стезямъ Божіимъ», палъ въ священной войнѣ. А первая мечеть («мѣсто поклоненія») стала «плацъ-парадомъ ислама»: здѣсь пророкъ пріучалъ арабовъ къ той знаменитой дисциплинѣ, которая, въ соединеніи съ природнымъ пыломъ и храбростью бедуиновъ, доставила исламу мгновенную побѣду надъ полуміромъ.

Но у Магомета и теперь не было личной мстительности и жестокости: на этомъ настаиваетъ Мюллеръ, который указываетъ также на болѣе свирѣпый политическій фанатизмъ у Карла Великаго, жившаго почти на 3 в. позже, и проситъ помнить, что Магометъ былъ «полудикій арабъ VII вѣка». Все дѣло было въ томъ, что въ Аравіи политическая интеграція совпала съ религіозною, и такъ рано, почти среди дикарей. Магомету еще дѣлаетъ честь то, что онъ нерѣдко избѣгалъ кровопролитія, съ помощью своего дипломатическаго таланта: по словамъ Мюллера, этотъ «величайшій политикъ, недоступный ни страсти, ни предубѣжденіямъ, напоминаетъ коварно-хитроумныхъ римлянъ». Онъ сразу упрочилъ одно изъ величайшихъ дѣяній въ исторіи. Передъ его кончиной уже вся Аравія приняла исламъ, и его пророкъ надменно требовалъ того-же отъ византійскаго императора и персидскаго царя. А послѣдовавшее за его смертью возмущеніе ⁵/₆ Аравіи пронеслось, какъ мимолетное сновидѣніе вспыхнувшихъ, передъ своею кончиной, пережитковъ поконченнаго быта.

V.

Характеристика корана.

Такъ, постепенно, подъ гнетомъ обстоятельствъ, сложился коранъ, эта странная смѣсь всевозможныхъ вѣрованій, представляющая однако несокрушимое цѣлое, плѣнительное для множества разнообразныхъ странъ и народовъ. Его коренная догма, сохранившаяся въ чистотѣ у суннитовъ, необыкновенно проста и стройна. Заимствовавъ своего бога извнѣ, Магометъ очистилъ его отъ придатковъ антропоморфизма. Отсюда его отвращеніе и къ образамъ, и даже къ звукамъ: коранъ воспрещаетъ картины и статуи; «слушать музыку — говоритъ онъ — грѣхъ, а заниматься ею — развратъ». Правда, отсюда-же и отсутствіе идеаловъ правды и добра — этихъ опредѣленій божества, которыя превращались у схоластиковъ другихъ религій, въ свою очередь, въ какія-то самостоятельныя сущности. «Богъ корана — говоритъ Мюллеръ — злой тиранъ; человѣкъ — его рабъ; молитва мусульманина проникнута ужасомъ и изумленіемъ передъ необъятнымъ величіемъ строгаго, все предопредѣлившаго Вседержителя небесъ и земли». Но это-то и дѣлаетъ исламъ такою общедоступною религіей. А фатализмъ, который жилъ въ душѣ бедуина, въ темныхъ зародышахъ, и до Магомета, придавалъ правовѣрному замѣченное всѣми невозмутимое спокойствіе въ несчастій: исламъ называютъ «религіей мужей». Здѣсь не мѣшаетъ припомнить и замѣчательныя, какъ хорошія, такъ и дурныя, послѣдствія этого взгляда на жизнь у многихъ европейцевъ, отъ блаженнаго Августина до Кальвина и послѣдняго пуританина.

При такой простотѣ коренного понятія, въ коранѣ все трезво, сухо и практично. Самъ Магометъ — обыкновенный человѣкъ, какъ и Айсса. «Это — замѣчаетъ Мюллеръ — не разъ, и съ большой силой, повторяется въ коранѣ. Самъ пророкъ не выказывалъ притязаній ни на непогрѣшимость, ни на сверхъестественныя свойства, въ родѣ чудотворства». Лишь впослѣдствіи произошло то же, что въ буддизмѣ и католичествѣ: преданія стали украшаться безчисленными чудесами. «И едва-ли нынѣ кто-либо изъ правовѣрныхъ осмѣлится выказывать сомнѣніе въ чудодѣйственной силѣ пророка и въ его нравственномъ совершенствѣ, почти граничащемъ съ непогрѣшимостью», говоритъ Мюллеръ. Заимствованному ученію о страшномъ судѣ, объ адѣ и раѣ приданъ совершенно матеріалистическій оттѣнокъ: Магометъ, самъ торгашъ, называетъ перевѣсъ грѣховъ «банкротствомъ».

Обряды ислама — сухое, разсудочное воспроизведеніе военной дисциплины, исполненіе одной внѣшней законности, одного приказанія корана, безъ участія высшихъ нравственныхъ требованій: оттого у мусульманъ, по словамъ Мюллера, «рѣдко чья совѣсть возмутится, обманывая невѣрующаго, хотя по отношенію къ своимъ единовѣрцамъ всѣ они могутъ оказаться людьми вполнѣ честными», чего нельзя сказать о тѣхъ купцахъ, у которыхъ правило — «не надуешь, не продашь».

Таковы пять каноническихъ «столповъ религія», въ которыхъ много сходнаго съ буддизмомъ и частью съ католичествомъ (четки, земные поклоны и т. под.). Изъ нихъ омовеніе, лишенное символическаго значенія, и молитва, окаменѣвшая въ начальныхъ формахъ словъ и тѣлодвиженій, много содѣйствовали военной дисциплинѣ. Но исламская молитва облагорожена отсутствіемъ частныхъ просьбъ или торга съ Всевышнимъ: Аллахъ уже все предопредѣлилъ; остается только словословить его. Постъ и паломничество весьма знакомы намъ: не ѣшь до зари, а потомъ объѣдайся; какъ христіане въ Іерусалимъ, пробираются правовѣрные, питаясь подаяніемъ, въ Мекку (а въ Африкѣ и къ могиламъ святыхъ), гдѣ черный камень какъ-бы истертъ поцѣлуями «хаджей», подобно большому пальцу на ногѣ статуи св. Петра въ -Римѣ, а колодезь, утолившій Агарь и Измаила, исцѣляетъ, какъ вода Лурда, Пятый столпъ религіи выгодно отличаетъ исламъ отъ остальныхъ вѣроисповѣданій: это — зекятъ или милостыня, которая быстро превратилась въ налогъ для бѣдныхъ, напоминающій poor-law англичанъ. обыкновенно онъ составлялъ 2*/а% всего имущества; но впослѣдствіи, при развитіи деспотизма и чиновничества, тутъ пошли большія злоупотребленія.

Главная сторона каждой религіи, мораль, составляетъ наиболѣе жгучій вопросъ но отношенію къ исламу. Здѣсь-то особенно и усердствовали враги пророка въ навѣтахъ на его ученіе. Но теперь и здѣсь можно разобраться, воздавая каждому должное.

Суть дѣла заключается въ двухъ вопросахъ: какая роль принадлежитъ исламу, съ одной стороны, въ эволюціи нравственнаго чувства или гуманности, съ другой — въ умственномъ или научномъ развитіи человѣчества?

До послѣдняго времени было принято весьма невыгодное для ислама мнѣніе насчетъ его гуманности, — мнѣніе, поддержанное безконечною борьбой Европы съ турками. Магометанинъ представлялся мстительнымъ злодѣемъ и кровопійцей, въ родѣ людоѣда Полинезіи. При этомъ указывалось на суры корана о «джихадѣ» и на обычай сподвижниковъ пророка убивать у невѣрныхъ мужчинъ, а женщинъ и дѣтей обращать въ рабство. Но забываютъ, что тотчасъ послѣ Магомета возобладала, по требованію обстоятельствъ, другая сура: «сражайся съ невѣрующими, — доколѣ они не станутъ платить джизьи или поголовной подати, какъ покорные подданные». Мало того. Покореннымъ оставлялись ихъ земли, за которыя они должны были платить особый налогъ, хараджъ: Омаръ даже строго запретилъ мусульманамъ внѣ Аравіи пріобрѣтать недвижимое имущество. Въ средѣ самихъ правовѣрныхъ коранъ вводилъ начало равенства: раздѣлъ излишковъ казны между всѣми граничилъ даже съ коммунизмомъ. Уголовщина была смягченіемъ бедуинскихъ нравовъ: смертная казнь, красующаяся и теперь на Западѣ, полагалась только за предумышленное убійство, за упорное отпаденіе отъ ислама, да за хуленіе Магомета, Музы и Айссы. Отъ первобытнаго «око за око», при членовредительствѣ, можно было откупиться вирой. Точно также Магометъ, при всемъ своемъ желаніи, еще не могъ отмѣнить рабство; но онъ смягчилъ участь несчастныхъ.

Вообще гуманностью проникнутъ коранъ такъ-же, какъ былъ одушевленъ ею самъ пророкъ, сказавшій въ своей «прощальной» рѣчи, передъ смертью: «Всѣ мусульмане — братья: жизнь и имущество каждаго изъ нихъ должны быть священны для всѣхъ остальныхъ. Запрещается кровомщеніе временъ язычества. Бракъ нерасторжимъ; семейное имущество, во всякомъ случаѣ, переходитъ къ законнымъ наслѣдникамъ. Съ женами слѣдуетъ обходиться кротко и заботиться о благоденствіи ихъ. Надо щадить рабовъ, не убивать ихъ за прегрѣшенія; и продажа ихъ допускается лишь въ крайнемъ случаѣ». Отсюда знаменитый зекятъ и прекрасныя слова одной суры: «О, правовѣрные! Не щедритесь на дрянь въ вашемъ добрѣ: истинное благочестіе состоитъ въ томъ, чтобы раздавать самое дорогое вамъ. Богу будетъ извѣстно все, что дадите вы».

Кромѣ непосредственной милостыни, мусульманинъ долженъ выкупать плѣнныхъ и кормить, въ дни глада, сиротъ и обнищалыхъ. А «кто убьетъ человѣка безвинно, тотъ сочтется убійцей рода человѣческаго; кто-же даруетъ жизнь человѣку, того почтутъ даровавшимъ жизнь всему роду человѣческому». Коранъ далъ жизнь массамъ невинныхъ: онъ строго возбранилъ убивать новорожденныхъ дѣвочекъ. Многихъ спасъ онъ отъ бѣдствій также запрещеніемъ, подъ страхомъ плетей или кнута, вина, нечистой пищи (по Ветхому Завѣту) и азартныхъ игръ. Наконецъ, Магометъ, подобно Буддѣ, превращалъ исламъ въ общество покровительства животнымъ: онъ строго воспрещалъ ихъ истязаніе, особенно огнемъ (и блохи не бросай въ пламя!), а также пѣтушиные и звѣриные бои; онъ заповѣдалъ даже очищать животныхъ отъ приставшихъ къ нимъ нечистотъ.

Въ виду всего сказаннаго, трудно согласиться съ ходячимъ мнѣніемъ объ отсутствіи нравственныхъ заповѣдей въ коранѣ, — мнѣніемъ, которое проскользнуло, въ разрѣзъ съ основнымъ воззрѣніемъ автора, въ слова Мюллера: «для ислама дѣянія не важны; все дѣло въ вѣрѣ». Было-бы справедливѣе пожалѣть, что мораль ислама подрывается самымъ вреднымъ для гуманности пережиткомъ — духомъ племенной узкости взгляда на міръ. Но отъ него мудрено было отрѣшиться «полудикому арабу VII вѣка». Самъ Мюллеръ говоритъ, указавъ на «часто неразумное, почти дѣтское складываніе корана изъ искаженныхъ обрывковъ другихъ религіозныхъ преданій»: «Магометъ сумѣлъ приладить свою религію ко всѣмъ глубоко укоренившимся предразсудкамъ арабовъ и при этомъ не устранить совершенно основъ единобожія, — вотъ что было верхомъ искусства; и мастерское выполненіе этой трудной задачи составляетъ главную его заслугу».

VI.

Женщина въ исламѣ.

Съ принятой въ нашемъ изложеніи точки зрѣнія особенно важна основная сторона нравственнаго вопроса вообще — положеніе женщины. Оно также служило въ рукахъ враговъ ислама однимъ изъ главныхъ орудій: едва-ли не болѣе всего писалось объ этомъ. И сейчасъ этотъ жгучій вопросъ служитъ первымъ предметомъ издѣвательства въ личныхъ сношеніяхъ не-мусульманъ съ правовѣрными.

Положеніе женщины у арабовъ представляетъ глубокій интересъ и для соціолога. Мы видимъ здѣсь и ея первобытное высокое значеніе, какъ пережитокъ матріархата или матеревластія до-историческихъ временъ^[14], и вездѣсущія условія его паденія. До Магомета, конечно, господствовало многоженство безграничное; но оно не мѣшало женщинѣ быть человѣкомъ. Арабка ходила всюду открыто и свободно. Дочь была такъ же поставлена относительно родительской власти, какъ сыновья. Жена имѣла одинаковое право съ мужемъ «опрокинуть палатку», т. е. развестись съ своимъ сожителемъ. Вдовы свободно располагали собой и своимъ имуществомъ, какъ показываетъ примѣръ богатой купчихи, Хадиджи, первой жены пророка. Если дѣвочекъ зарывали живьемъ въ землю, то только въ бѣдныхъ семьяхъ, по экономическому разсчету дикарей. Зато женщины нерѣдко разыгрывали роль пророчицъ и властительницъ. Такова была Зиновія, превознесенная въ арабскихъ сказаніяхъ, какъ образецъ красоты, ума, храбрости и силы. При Магометѣ одна прорицательница стояла во главѣ бунта приверженцевъ старины. Сама Айша долго играла рѣшающую роль, какъ «мать правовѣрныхъ», и лично боролась съ Аліемъ. У шіитовъ также встрѣчались подобныя властныя жены.

Суровый законъ интеграціи, какъ всякій соціальный переворотъ, требуетъ большихъ жертвъ. Онъ приноситъ на алтарь временно необходимаго единства и первобытную свободу дикаря, и независимость женщины, чтобы возвратить ихъ потомъ въ совершенномъ видѣ, вознаграждая потомковъ сторицею за страданія предковъ. Теократія ислама требовала деспотизма въ самой семьѣ, какъ ячейкѣ государства. Неизбѣжная воинственность выдвигала мужчину насчетъ женщины. Южная сладострастная кровь араба, въ лицѣ Магомета, довершила дѣло.

По мысли пророка, женщина не существуетъ сама по себѣ: она создана для мужчины. Замужество онъ считалъ почти единственными долгомъ женщины: дѣвственность была, въ его глазахъ, выдумкою христіанъ Женщина «должна блюсти цѣломудріе и послушаніе передъ мужемъ», тогда какъ мужу коранъ даже не совѣтуетъ питать къ своей женѣ сильную любовь. Мужъ вправѣ обманывать жену, разводиться и опять сходиться съ нею до трехъ разъ, выгонять ее изъ дому на 4 мѣсяца, за невѣрность заключать въ своемъ домѣ до смерти и бить; дѣти считались законными только тѣ, которыхъ признавалъ отецъ. Магометъ предписалъ женщинамъ всегда ходить «съ потупленными глазами» и подъ чадрой. И муэззиновъ выбирать онъ изъ слѣпцовъ, чтобы они не видѣли, съ своей вышки, что творится въ гаремахъ.

Но Магометъ все-таки считалъ женщину человѣкомъ. Онъ допускалъ ее въ рай. Онъ ограничилъ первобытное многоженство четырьмя женами, да и то если мужъ можетъ содержать ихъ прилично. Онъ опредѣлилъ 100 ударовъ кнутомъ за прелюбодѣяніе. Онъ ограждалъ равноправность всѣхъ женъ и ихъ безопасность, такъ что мусульманки, по словамъ Баязитова, «имѣютъ право принести въ судъ жалобу на притѣсненія и несправедливость мужа или даже, въ иныхъ случаяхъ, просить о расторженіи самого брака».

Тотъ-же надежный свидѣтель говоритъ: «Ни отецъ, ни мать не вправѣ выдавать свою дочь безъ ея на это согласія. И относительно развода законы Магомета гораздо проще и болѣе практичны, чѣмъ въ юрисдикціяхъ другихъ исповѣданій. Такъ, при неизлечимыхъ болѣзняхъ мужа и въ случаѣ несостоянія (sic) мужа содержать жену соотвѣтственно ея достоинству, ей предоставляется право требовать развода. Коранъ гласитъ: „Берегите свою жену, обходитесь съ нею честно; отсылая ее, отсылайте съ благородствомъ. Для отверженныхъ женъ должно быть честное содержаніе“. Женщины, въ опредѣленныхъ случаяхъ, допускаются въ свидѣтели не только по гражданскимъ, но и по уголовнымъ дѣламъ. Онѣ могутъ быть повѣренными въ дѣлахъ о бракѣ и разводѣ. Онѣ назначаются опекуншами, если законы имъ извѣстны и если нѣтъ въ виду благочестивыхъ мужчинъ для этой обязанности. Ханафиты даже дозволяютъ женщинѣ исправлять должность судьи по гражданскимъ дѣламъ. Беременныхъ женщинъ не подвергаютъ никакому тѣлесному и уголовному наказанію до разрѣшенія отъ бремени. Со вступленіемъ въ бракъ назначается мехръ, который считается собственностью жены: по мусульманскому праву, вопреки всѣмъ прочимъ законодательствамъ, не жена вноситъ приданое въ пользу мужа, а напротивъ, мужъ, пріобрѣтая (sic) жену, обязанъ обезпечить ее матеріально. Мехръ, какъ собственность жены, хотя-бы и находился въ рукахъ и въ распоряженіи мужа, не входитъ ни въ наслѣдственную, ни въ конкурсную массу и, слѣдовательно, не засчитывается въ ту указную часть наслѣдства, которая ей слѣдуетъ, въ случаѣ смерти мужа. При разводѣ, выплачивается мехръ, а въ опредѣленныхъ случаяхъ и фидее или вознагражденіе. Въ супружествѣ мужъ обязанъ давать женѣ содержаніе и особое отъ другихъ женъ помѣщеніе, даже особую прислугу, соразмѣрно его средствамъ; и жена не обязана собственнымъ трудомъ зарабатывать что-либо въ пользу мужа. При недостаточности содержанія или въ случаѣ отсутствія мужа, при необезпеченіи ея въ содержаніи, жена вправѣ требовать развода. Въ случаѣ смерти мужа, вдовы получаютъ указную часть, и въ этой части пользуются преимуществомъ передъ всѣми родственниками. Дочери всегда участвуютъ въ наслѣдствѣ, хотя-бы и выходили изъ отцовской власти, и распространяютъ право это, въ случаѣ ихъ смерти, не только на дѣтей, но и на мужа^[15]. Равнымъ образомъ, мать или бабка получаютъ всегда указныя части изъ наслѣдства. Женщины могутъ пріобрѣтать собственное имущество и, располагая онымъ въ назначенныхъ закономъ предѣлахъ, могутъ вступать во всякія гражданскія сдѣлки. Между супругами общности имѣнія не существуетъ; и ни жена, ни вдова не отвѣтствуетъ за долги мужа»^[16].

Послѣ Магомета положеніе женщины ухудшалось. Развивался обидночувственный взглядъ на нее. Пользуясь имъ, исламскіе схоластики и казуисты выводили для нея изъ «преданій» горькую участь, причемъ дѣйствовали и худшія изъ чуждыхъ вліяній: такъ, гаремъ и евнухи, возникшіе при омайядахъ, цѣликомъ заимствованы у Византіи. Правовѣрные начали буквально понимать метафору пророка во вкусѣ бедуинской поэзіи: «жены — ваша одежда и ваше поле». Женщина стала, какъ у ѳиваидскихъ отшельниковъ и въ разныхъ Домострояхъ, «вервіемъ сатаны, существомъ глупымъ, величайшею карой, посланною Аллахомъ мужчинѣ». Она превратилась въ рабу, во вьючное животное по домашности да въ утѣху непрекраснаго пола. У мусульманъ нѣтъ даже слова для обозначенія хозяйки дома: это — только обитательница гарема для извѣстныхъ нуждъ своего повелителя. У опытнаго путешественника, Вамбери, разсказывается, какъ правовѣрные въ разговорахъ избѣгаютъ даже упоминанія постыднаго имени жены. Незамужнихъ стали презирать: имъ даже запрещали ходить въ Мекку и посѣщать мечеть — соблазна ради. А богословы ислама начали даже утверждать, что въ рай попадутъ лишь отборныя изъ молодицъ, и то только «ради потѣхи мужчинъ».

Какъ мы видѣли выше, у современныхъ ахуновъ подобный-же взглядъ на женщину. Къ сказанному тамъ прибавимъ, что г. Баязитовъ, съ юговосточною откровенностью и философичностью, такъ оправдываетъ многоженство и вытекающія изъ него послѣдствія для женщины: «Уважительныя причины — темпераментъ жителей Востока и обязательное отчужденіе мужчины отъ женщины во время извѣстныхъ отправленій, свойственныхъ женскому организму. Что-же касается деспотизма мужей надъ женами, то онъ проявляется лишь въ ихъ физическихъ отношеніяхъ, такъ какъ мужья, при своихъ весьма естественныхъ требованіяхъ, никогда ни принимаютъ во вниманіе отговоры женъ, подъ предлогомъ нерасположенія, разстройства нервовъ и т. под.»^[17].

VII.

Исламъ и прогрессъ.

Теперь — капитальнѣйшее дѣло, вопросъ изъ вопросовъ въ судьбѣ магометанства. Недаромъ существуетъ цѣлый рядъ книгъ и статей, изъ обоихъ лагерей, на тему — исламъ и наука, исламъ и культура, исламъ и прогрессъ и т. под. Величіе вопроса явствуетъ и изъ того, что, при всей массѣ изслѣдованій, тутъ до сихъ поръ встрѣчаемся съ путаницей, недоразумѣніями, противорѣчіями — и не только у писателей разныхъ странъ, но и среди единомышленниковъ, иногда даже у одного и того-же крупнаго ученаго. Мы видѣли все это въ отношеніяхъ Ренана къ культурному значенію ислама вообще и къ аверроизму въ частности. Еще удивительнѣе два исключающіе другъ друга взгляда у Мюллера, и на одной и той-же страницѣ (I, 315).

Съ одной стороны, читаемъ: «Конечно, арабъ никогда не былъ въ состояніи отрѣшиться отъ своей натуры; исконная семитическая участь религіозныхъ и политическихъ взглядовъ не разъ налагала свою тяжкую руку на народы среднихъ вѣковъ. И нынѣ исламъ, если не брать въ разсчетъ необразованные народы, для которыхъ онъ болѣе или менѣе еще пригоденъ, составляетъ непреоборимую препону для всякаго прогресса, всякаго возрожденія».

А рядомъ напечатанъ такой панегирикъ исламу: «Для народностей Малой Азіи становилось истиннымъ благодѣяніемъ, когда арабы положили основаніе для новой, единственной въ средніе вѣка цивилизаціи. Дѣйствовали они столь-же благотворно, какъ и германцы, разбившіе въ дребезги древнюю Римскую имперію. И въ. то время, какъ германизація Запада — нельзя-же этого скрыть — привела покоренные народы къ зимней, положимъ, очень здоровой (sic) спячкѣ, изворотливые, подвижные и хитрые семиты способствовали посѣву блестящаго, хотя и быстро промелькнувшаго, весенняго расцвѣта, доставившаго тѣмъ не менѣе всему человѣчеству довольно прочные плоды. Чѣмъ обвинять исламъ за быстроту его увяданія, слѣдуетъ скорѣе быть ему признательнымъ за то, что онъ послужилъ могучимъ посредникомъ для передачи греческихъ знаній и восточнаго образованія въ эпоху, когда отношенія между нѣмецкимъ королевствомъ и кордовскимъ халифатомъ были приблизительно такія, какія существуютъ нынѣ между Россіей и Франціей… Еще до появленія арабовъ, персы заняты были самоистребленіемъ, а восточное христіанство уже въ теченіе цѣлыхъ столѣтій выказывало свою полную неспособность цивилизовать эти страны… Въ Византійской имперіи и въ царствѣ сассанидовъ царило вышколенное, но одряхлѣвшее, никогда не заботившееся о потребностяхъ народа, чиновничество; церковные порядки были просто невыносимы; самая цивилизація, доведенная до высшей степени утонченности, не была оживляема никакими высшими духовными стремленіями. Словно зигзагами молній пронесся надъ этими странами арабскій народъ, пылающій юностью и мощью. Не слѣдуетъ забывать, что эта эгоистическая и варварская, но мощная и склонная къ развитію раса, со всѣми ея недостатками и преимуществами, была носительницею новой религіи. При всей національной ограниченности основныхъ понятій богопочитанія, вѣроученіе это положило предѣлъ неприличному двубожію среди христіанскихъ монофизитовъ, а персовъ освободило отъ всей невыносимой тяжести гнета іерархіи государственной церкви. Вотъ что вдохнуло новую жизнь въ одряхлѣвшія страны. Даже негодованіе, возбужденное по религіознымъ и національнымъ побужденіямъ, въ виду насильственнаго вторженія, послужило къ спасительному пробужденію: здоровая кровь естественно развивавшагося народа дѣйствовала освѣжающимъ образомъ на погруженные въ дремоту остатки персовъ, арамейцевъ и коптовъ. Полигамія, въ соединеніи съ постоянными военными походами въ разнообразнѣйшія страны, ускорила приростъ арабовъ въ покоренныхъ странахъ въ неслыханныхъ размѣрахъ; а правило степей, что законность происхожденія зависитъ не отъ матери, а отъ отца, способствовало вездѣ къ возникновенію смѣшанныхъ расъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ (напр., въ западной Персіи, а впослѣдствіи въ Испаніи) это скрещиваніе дало счастливые результаты, а арабскій основной элементъ черезъ примѣсь чужой крови скорѣе развивался, чѣмъ вырождался».

Въ другомъ мѣстѣ Мюллеръ говоритъ воодушевленно: «Подъ вліяніемъ безпокойнаго арабскаго элемента, на Востокѣ тотчасъ обнаруживается непрерывное броженіе, которое становится почти постояннымъ явленіемъ по всему широкому пространству, отъ плоскогорій центральной Азіи до столповъ Геркулеса. И почти невѣроятно, какъ могло произойти все растущее развитіе въ этомъ новомъ, вѣчно волнующемся государствѣ, которое, въ теченіе всего своего существованія, воспользовалось лишь два раза покоемъ, длившимся сначала 17, потомъ всего 6 лѣтъ… Иранъ (югъ Месопотаміи, древняя Вавилонія) становится средоточіемъ всѣхъ духовныхъ усилій, бродящихъ въ нѣдрахъ ислама… Почти невѣроятно то множество высокоодаренныхъ, творческихъ годовъ, какое воспроизводили либо перерабатывали для общаго преуспѣянія эти два города-близнеца, Басра (на Шатъ-Эль-Арабѣ) и Куфа (теперь деревушка недалеко отъ Багдада), вплоть до конца аббасидовъ».

Таково послѣднее слово науки, высказанное спеціалистомъ, который «посвятилъ свои труды исторіи принятія и развитія греческой науки арабами», по выраженію нашего арабиста г. Розена. Противорѣчія-же, на которыя указано выше, зависятъ отъ «идоловъ» (idola) или призраковъ Бекона, связанныхъ съ понятіями о породѣ и особенно о вѣрованіяхъ. Мы уже говорили, что почти у всѣхъ свѣтскихъ ученыхъ господствуетъ еще предвзятое мнѣніе, въ силу котораго все сваливаютъ на эти послѣднія, хотя исторія каждаго богопознанія сливается съ самыми различными степенями культурнаго развитія. Въ данномъ случаѣ, напримѣръ, ахунъ г. Баязитовъ естественно выводитъ «поощреніе къ наукамъ» изъ суры: «ищите науку и познанія, если-бы они даже находились въ Китаѣ или на краю свѣта». А священникъ Боголюбскій столь-же естественно объявляетъ: «правда, въ коранѣ нельзя указать прямыхъ выраженій, идущихъ въ разрѣзъ съ прирожденными человѣку свободно-безконечными стремленіями къ истинѣ; тѣмъ не менѣе самый духъ и начала этой книги парализуютъ всякую возможность умственнаго просвѣщенія, въ истинномъ смыслѣ этого слова»^[18]. Оба забываютъ, что къ «полудикарю VII вѣка» нельзя предъявлять требованій о наукѣ, какъ мы понимаемъ ее теперь. Но эта наука должна орудовать собственными пріемами въ оцѣнкѣ такого крупнаго и спорнаго явленія, какъ исламъ. Разсматриваемый великій вопросъ всего человѣчества, какъ и все указанное нами выше, можетъ быть рѣшенъ только путемъ сравнительнаго изученія добытыхъ критикою историческихъ фактовъ. Это изученіе выдвигаетъ нижеслѣдующія стороны предмета.

VIII.

Сектантство. Шіиты.

Для европейца вообще и для соціолога въ частности чрезвычайно любопытно многостороннее сходство между исламомъ и другими міровыми религіями. Параллель между нимъ и христіанствомъ въ особенности прямо отвѣчаетъ на вопросъ о его культурномъ значеніи. Мы имѣемъ въ виду не одно догматическое сходство, которое и неудивительно при прямыхъ заимствованіяхъ ислама изъ болѣе старыхъ религій, не исключая буддизма. Важенъ и поучителенъ параллелизмъ въ самой судьбѣ главныхъ вѣрованій.

Въ исламѣ прежде всего бросается въ глаза первобытная простота и ученія, и быта въ началѣ, которая «напоминаетъ состояніе христіанства въ I вѣкѣ», по словамъ Мюллера. Строгое единобожіе, незатѣйливость обрядовъ, бедуинская обстановка жизни были еще понятны при Магометѣ, который бѣжалъ въ Медину всего съ 150 поклонниками. Но то-же продолжалось при Омарѣ, который былъ уже могучимъ завоевателемъ. Какъ былъ пораженъ персидскій сатрапъ, попавшій въ плѣнъ въ Медину, когда онъ увидалъ въ избушкѣ спящаго въ уголку^человѣка, лицомъ къ стѣнѣ, съ плетью на головѣ, подъ покровомъ заплатаннаго плаща, и ему сказали, что это — самъ халифъ! А вслѣдъ затѣмъ, какъ въ Византійской имперіи, быстро и пышно расцвѣли и роскошь быта, и богатое умственное развитіе въ видѣ сектъ.

Секты, неизбѣжныя всюду и слѣдующія своимъ законамъ развитія, представляютъ одно изъ самыхъ важныхъ и еще мало разгаданныхъ явленій народной психологіи. Нигдѣ религіозная мысль не проростала ими такъ изобильно, точно тропическій лѣсъ, какъ въ христіанствѣ да въ исламѣ, который этимъ прежде всего доказывалъ свою способность къ умственному развитію. Тамъ и здѣсь секты возникни подъ вліяніемъ мѣстныхъ, болѣе древнихъ міровоззрѣній. Но въ исламѣ онѣ захватываютъ болѣе широкій кругъ разныхъ культурныхъ вліяній, и болѣе явственно ихъ зарожденіе и постепенный ростъ^[19].

Здѣсь можно прослѣдить именно воздѣйствіе, съ одной стороны, христіанскихъ сектъ, а слѣдовательно и эллинской философіи, съ другой, — умозрѣній отцовъ арійства, персовъ, начиная отъ чистаго нарсизма, кончая тѣми искаженіями, которымъ подвергнулся маздеизмъ Зороастра, подъ вліяніемъ отчасти опять христіанства, а болѣе — буддизма.

Арабы дѣйствительно спѣшили жить. Безпримѣрна та быстрота, съ которою у этихъ полудикарей тотчасъ-же сказалась жажда дѣятельности пробужденнаго гибкаго ума. Исламъ сохранялся въ чистотѣ въ теченіе менѣе одного поколѣнія, лишь при трехъ первыхъ халифахъ. Вслѣдъ затѣмъ возникли тѣ дебри отвлеченностей, изъ которыхъ всѣмъ извѣстны только два основныхъ отдѣла — суннитство и шіитство, воплощенныя, главнымъ образомъ, въ туркахъ и персахъ. Такъ и мы, русскіе, въ огромномъ большинствѣ, знаемъ только православіе да расколъ и имѣемъ лишь смутныя понятія о множествѣ толковъ послѣдняго и о разныхъ другихъ сектахъ.

Съ перваго взгляда кажется страннымъ, что въ исламѣ «правовѣріемъ» считается суннитство, которое руководствуется не однимъ чистымъ словомъ пророка, кораномъ, но и смутными преданіями (сунна). Но то-же явленіе замѣчается въ другихъ религіяхъ: въ догматическомъ обученіи едва-ли не болѣе приводятся текстъ? изъ позднѣйшихъ толкователей, чѣмъ изъ завѣтовъ основателей религій. У магометанъ-же есть и особое оправданіе: суннитство, со всѣми его постепенными искаженіями, представляетъ первоначальный семитскій духъ ислама, Шіитство-же — порожденіе азіатскаго арійства, Месопотаміи и Ирана. Сверхъ того, сначала это было практическимъ требованіемъ жизни. То была политическая «партія», возникшая изъ династическаго вопроса: «шіитъ» значитъ «пристрастный, партизанъ». Такъ назывались приверженцы Алія, зятя и двоюроднаго брата Магомета, они не признавали трехъ первыхъ халифовъ, избранниковъ общины правовѣрныхъ. Но тутъ-же любопытно сказался соціологическій законъ. Шіиты вносили въ исламъ новшество по требованію мѣстныхъ условій: въ коранѣ ничего не говорится о престолонаслѣдіи; оно — плодъ персидскаго быта. Во времена Алія на ярмаркахъ въ Куфѣ господствовалъ персидскій языкъ; а персамъ, привыкшимъ къ повиновенію старинной династіи, былъ непостижимъ первобытный демократическій строй арабовъ, съ его выборнымъ началомъ. Національное чувство закрѣпляло это убѣжденіе, которое сплачивало покоренныхъ въ борьбѣ съ поработителями, арабами.

Богословіе, какъ всегда въ подобныхъ случаяхъ, пришло на выручку персамъ: политическая партія быстро превратилась въ религіозно-философскую секту, подъ вліяніемъ буддійскаго пантеизма. «Извѣстно — говоритъ Мюллеръ — какую великую роль играло въ Индіи ученіе объ аватарахъ или воплощеніяхъ божества: и по сіе время лама, владыка Тибета, считается воплощеніемъ Найвысшаго. Оттуда, задолго до ислама, проникло къ персамъ убѣжденіе, что шахиншахъ, „царь царей“, есть воплощеніе божественнаго духа, который переходитъ отъ отца къ сыну и одушевляетъ все поколѣніе владыкъ». Это вѣрованіе развилось теперь въ теорію имамата.

Имамъ, т.-е. «предстоятель», молящійся за общину въ мечети по пятницамъ, — званіе, которое было переносимо у суннитовъ и на халифа, пока онъ ходилъ по стезѣ пророка, — превратилось у шіитовъ въ наслѣдственную аватару династіи Алія, который и самъ — безсмертное божество: онъ живымъ взятъ на небо. Имаматъ осложнился мессіанскою идеей, которая такъ присуща жаждущему надеждъ человѣчеству, что она встрѣчается во всѣхъ міровыхъ религіяхъ: немудрено, что догматъ о махдіи перешелъ постепенно ко всѣмъ мусульманамъ. Махдій — это «покровительствуемый» богомъ новый пророкъ, который придетъ спасти міръ отъ грѣховъ; Айсса будетъ у него помощникомъ. Такъ какъ было уже 11 воплощеній Алидовъ, то махдіемъ будетъ 12-й потомокъ Алія. А такъ какъ этотъ потомокъ уже былъ отравленъ однимъ халифомъ много вѣковъ назадъ, то возникла легенда, будто онъ спасенъ чудесно и скрывается гдѣ-то въ пещерѣ, — обычный поэтическій мотивъ: нѣмцы долго ждали новаго появленія императора Фридриха II, сидящаго консервомъ въ пещерѣ Тифгейзера, съ проросшею въ землю бородой. Понятно, какимъ удобнымъ орудіемъ служила вѣра въ махдія для всякаго рода политическихъ самозванцевъ: таковъ теперь суданскій махдій, доставляющій столько хлопотъ Египту и англичанамъ.

IX.

Хариджиты. Измаилиты. Карматы.

Что можетъ быть противоположнѣе простотѣ корана и демократическому строю начальнаго халифата, чѣмъ фантасмогоріи шіитства! Однако само шіитство постепенно распалось на множество толковъ, изъ которыхъ иные непостижимы съ его собственной точки зрѣнія. Два изъ нихъ особенно характерны и важны исторически. Уже при Аліи возникли хариджиты или «выходцы», раскольники раскола, которые напоминаютъ частью средневѣковыя секты Европы, частью пуританъ^[20]. Это — горячіе приверженцы республики на основахъ полной демократіи. Ихъ идеалъ — общинная свобода, братство и равенство. «Всѣ мусульмане — братья, говорятъ они: не спрашивайте у насъ, какого мы племени, какого общественнаго положенія». Эти идеалисты выбираютъ себѣ главарей и изъ не-арабовъ, и даже изъ рабовъ; а кто изъ нихъ начнетъ злоупотреблять властью, того тотчасъ низвергаютъ. Напрасно халифы и аристократы истребляли хариджитовъ массами: подавленная въ Азіи секта распространилась по Африкѣ и даже Испаніи. Она существуетъ и теперь среди свободолюбивыхъ берберовъ, особенно въ Алжирѣ. Къ ней принадлежитъ и имамъ маскатскій въ Аравіи.

Еще любопытнѣе и крупнѣе измаилиты. Начало ихъ напоминаетъ начало всего шіитства. Оно было политическаго свойства. Шестой имамъ послѣ Алія, Джафаръ, лишилъ наслѣдства своего первенца, Измаила, за пьянство. Но приверженцы отверженнаго воскликнули резонно, по шіитской логикѣ: «Имамъ во всякомъ случаѣ остается имамомъ. Что ни приказываетъ, что ни дѣлаетъ имамъ — все справедливо. Стало быть, Измаилъ не могъ грѣшить». Однако, то былъ лишь предлогъ для игры кипучихъ жизненныхъ силъ юнаго ислама. Правда, измаилитство всегда было запечатлѣно политическимъ оттѣнкомъ: въ этой крайне хитрой и назойливой сектѣ находимъ первообразъ европейскаго макіавелизма. Но здѣсь-же передъ нами поучительный образчикъ широкой умственной системы, въ которой сквозятъ вліянія и христіанскихъ манихеевъ, и эллинскихъ философовъ, и буддистовъ. Здѣсь исламъ дошелъ до своеобразнаго политеизма и раціонализма въ догмѣ, до коммунизма — въ общественныхъ вопросахъ. Прибавимъ слова Мюллера: «Въ этомъ чудовищномъ смѣшеніи разнороднѣйшихъ религіозныхъ преданій оставлены нетронутыми многіе элементы корана. Поэтому зачастую переходили въ секту и правовѣрные муслимы: стоило только ловко, осторожно, не торопясь, хорошенько поработить ихъ».

Измаилитство возникло въ Персіи, среди врачей Алидовъ, въ половинѣ ІХ-го в. Нѣтъ 50 спустя, оно уже достигло своихъ крайностей, соприкасавшихся съ соціальнымъ вопросомъ: мы разумѣемъ любопытное движеніе, связанное съ именемъ крестьянина Кармата (Безобразнаго) и напоминающее разныя жакріи или пугачевщины въ средневѣковой Европѣ. Карматы^[21] были коммунисты: у нихъ была даже общность женъ. Они возвели грабежъ и убійство въ догматъ. Изъ Ирана карматы быстро распространились по Сиріи и даже Аравіи, привлекая къ себѣ и евреевъ, и христіанъ: однажды они похитили черный камень изъ каабы, который былъ выкупленъ потомъ у нихъ правовѣрными.

Карматы не просуществовали и 50-ти л. Но вскорѣ они возродились подъ видомъ знаменитыхъ разбойниковъ эпохи крестовыхъ походовъ, ассасиновъ. Съ своимъ грознымъ, таинственнымъ «шейхомъ (старшиной) горы» и его «даями» («глашатаями»), они представляли замѣчательную организацію, болѣе всего напоминающую орденъ іезуитовъ. Ихъ «федаки» или «саможертвующіе», слѣпыя орудія шейха, одурманиваемые гашишемъ, были такою грозой даже престоламъ, что съ ними заключали договоры всѣ державы передней Азіи и Египта, не исключая знаменитаго Саладина. Изъ своего Орлинаго Гнѣзда (крѣпость Аламутъ, на югѣ Каспійскаго моря) они распространились по всей Персіи и Сиріи и прочно засѣли въ неприступныхъ твердыняхъ Ливана. Послѣ полуторавѣковаго господства, сокрушенные монголами около 1250 г., ассасины превратились сначала въ простыхъ наемныхъ убійцъ, потомъ — въ мирную секту. Теперь они спокойно вымираютъ въ Ливанѣ; да еще встрѣчаются ихъ отпрыски въ Персіи и даже Индіи.

Измаилитство достигло высшей степени могущества въ лицѣ фатимидовъ, которые около трехъ вѣковъ владѣли Египтомъ^[22]. Пронырливымъ даямъ удалось, около 900 г., поставить въ Египтѣ «сокровеннаго имама» или махдія, производившаго себя отъ самой Фатимы, любимой дочери Магомета, выданной замужъ за Алія. То былъ просто самозванецъ Убейдулла, который даже менѣе аббасидовъ имѣлъ нравъ на престолъ. Съ тѣхъ поръ фатимиды стали истиннымъ ракомъ, разъѣдавшимъ знаменитый багдадскій халифатъ. Они старались всячески ослаблять его: они-то проложили путь монголамъ и туркамъ. Сами фатимиды, утвердившись въ новой столицѣ, въ Каирѣ, пользовались всякими орудіями успѣха. Имъ служила пресловутая революціонная организація измаилитовъ, въ особенности-же карматовъ, — организація, которая всюду подрывала всякую иную власть, охвативъ мусульманскій міръ отъ Алжира до Инда. Она искусно направляла полчища берберовъ и плѣнныхъ славянъ, которые массами служили тогда на быстрыхъ крейсерахъ Египта; а потомъ набирала даже турокъ, которые уже начинали распоряжаться въ Багдадѣ. Фатимиды превращались въ образцовыхъ деспотовъ Востока, по жестокости и коварству, пока не пали внезапно подъ ударами знаменитаго курда Саладина, за которымъ въ Египтѣ послѣдовало долгое господство мамелюковъ, этихъ выходцевъ изъ нашей Абхазіи и Мнигреліи.

X.

Вольнодумцы ислама.

При фатимидахъ постепенно глохла и умственная дѣятельность въ шіитствѣ: уже не являлось новыхъ міровоззрѣній, великихъ сектъ; лишь изрѣдка обнаруживались ничтожныя обрядовыя разногласія. Вообще вначалѣ Западъ исламскаго міра былъ мало доступенъ идеальной культурѣ и жилъ политическими переворотами. Берберы были полудикари; а Испанія представляла тогда самую отсталую изъ римскихъ провинцій и самое жалкое изъ варварскихъ государствъ: она оттого такъ легко и подпала владычеству горсти арабовъ, что была угнетена и жестокимъ правительствомъ, и грубымъ духовенствомъ, которое умѣло только ободрать туземцевъ да преслѣдовать евреевъ.

Но исламская Азія дала еще много крайне любопытнаго въ умственной культурѣ, помимо шіитства. Броженіе шло съ самаго начала въ самомъ суннитствѣ. Здѣсь оно отличалось почти исключительно религіозно-философскимъ характеромъ. Ему содѣйствовали, конечно, и такія внѣшнія условія, какъ тысячи разныхъ преданій и трудность арабскаго языка: чего только не мои, натворить педантизмъ заурядности тамъ, гдѣ не было ни знаковъ препинанія, ни прописныхъ буквъ, гдѣ существовали однѣ согласныя, да и тѣ писались почти одинаково! Но важнѣе были указанныя выше вліянія болѣе старыхъ религій Востока, въ особенности же воздѣйствіе христіанства, явствующее уже съ конца VII-го в., благодаря Іоанну Дамаскину. Основная-же причина коренилась во внутреннемъ состояніи ислама. Здѣсь, какъ и во всѣхъ религіяхъ, быстро настало разложеніе первозданнаго ядра. Магометъ превратился въ новое божество, появились нелѣпыя легенды, изумительныя чудеса и даже «сыдыки» (святые) съ своею лѣстницей чиноначалія.

Столь печальное положеніе великой религіи неминуемо взывало къ противодѣйствію, обличенію, — словомъ къ протестантству. Уже около 700 г. зародилось то знаменитое отступничество, которое получило имя, сходное съ англійскимъ диссидентствомъ: это — мутазилиты, «разошедшіеся» съ правовѣріемъ^[23]. Тутъ дѣйствительно произошелъ полный, непримиримый расколъ. Мутазилиты — поистинѣ «вольнодумцы» или «раціоналисты» ислама. Герои чистаго разума, вооруженные эллинскою діалектикой, они отвергли божественность корана, всякое откровеніе. Затѣмъ имъ легко было устранить его основы — аттрибуты (качества) божества и предопредѣленіе, не говоря уже про обрядность, про святыхъ и чудеса. Признавъ свободу води, они провозгласили также свободу мысли и человѣчность. Сначала гонимые, мутазилиты стали потомъ силой, въ эпоху развитія арабскаго просвѣщенія: на нихъ опирались первые аббасиды. То было блаженное время на Востокѣ, когда благочестивый испанскій богословъ, попавши въ Багдадъ, негодовалъ на халифовъ, дозволяющихъ всенародныя состязанія между учителями всякихъ религій и сектъ. Самые смѣлые мыслители, зендики, позволяли себѣ даже слишкомъ откровенныя насмѣшки. А во время закланія барановъ въ жертву, они спрашивали: «Чѣмъ провинились эти несчастныя животныя»?

Съ развитіемъ реакціи, особенно въ ХІ-мъ в., мутазилиты падали: теперь лишь изрѣдка встрѣтишь кое-гдѣ, преимущественно въ Аравіи, ихъ маленькія общины. Реакція шла не только сверху, но и изъ глубины сектантскаго движенія. Это — суфизмъ, третье изъ главныхъ теченій въ исламѣ, послѣ шіитства и мутазилитства. Въ его основѣ лежитъ аскетизмъ. Это начало проглядывало еще предъ Магометомъ, среди первобытнаго жизнерадостнаго настроенія арабовъ: оно встрѣчалось именно у халифовъ. Быть можетъ, отсюда повѣяло меланхоліей, задумчивостью и на пророка подъ старость, а также на первыхъ его преемниковъ — Абу Бекра и Османа. Должно помнить только, что въ свою лучшую пору разсудительный Магометъ не терпѣлъ фантасмагорій: въ коранѣ воспрещено монашество. Но послѣ него новое стремленіе начало возрастать, подъ вліяніемъ христіанства и особенно буддизма. Его поддерживали тяжелыя времена паденія Омайядовъ, когда многимъ хотѣлось уйти въ себя изъ міра печальной дѣйствительности. Около 800 г. оно превратилось въ ученіе, благодаря нѣкоторымъ личностямъ крупныхъ идеалистовъ. Новые сектанты стали соединяться въ замкнутыя общины со строгимъ уставомъ и облеклись въ «суфы», власяницы: ихъ монастыри, начавшись въ Сиріи, вскорѣ распространились всюду, особенно въ египетскихъ пустыняхъ, рядомъ съ христіанскими отшельниками. Распадаясь на множество толковъ (ихъ и теперь насчитываютъ болѣе тридцати), суфіи образовали цѣпь нищенствующихъ орденовъ, которые принято называть въ Европѣ «дервишами»^[24]. Тутъ встрѣчаются обычныя уродства, которыми такъ богато это настроеніе: есть и юродивые, и хлысты. Естественно, что примыкающая къ суфизму толпа возставала противъ свободныхъ мыслителей: это движеніе и возникло, какъ противодѣйствіе мутазилитамъ.

Но и здѣсь дѣйствовалъ неизбѣжный законъ дифференцированія или расчлененія цѣлаго на особыя части. Въ лучшія времена ислама и здѣсь выдѣлилась аристократія ума. Въ своихъ высшихъ степеняхъ, суфизмъ самъ соприкасается съ раціонализмомъ: теперь въ Персіи всякаго вольнодумца называютъ суфіемъ, — кличка почтенная, такъ какъ она покрываетъ собой многихъ знаменитыхъ философовъ и поэтовъ, не исключая Саади и Хафиса. Признавая только созерцаніе и восторженность, суфизмъ тѣмъ самымъ отрицаетъ всякую положительную религію и обрядность, наравнѣ съ наукой. «Покинувъ все земное и познавъ духовное», суфіи одинаково презираютъ мечеть и синагогу, пагоду и христіанскій храмъ. По догматической основѣ, они ближе всего къ буддизму. По ихъ понятіямъ, вселенная есть истеченіе Бога; и сліяніе съ нимъ составляетъ цѣль смертнаго, которая достигается фаной или самозабвеніемъ нирваны. Нравственное ученіе основано на любви къ Богу и къ ближнему. Легенда суфіевъ объ ихъ главнѣйшемъ мученикѣ, Халладжѣ, казненномъ въ 921 г., образовалась подъ явнымъ вліяніемъ Евангелія.

XI.

Арабская культура.

Таково богатое развитіе ислама въ отношеніи религіозно-философскомъ. Мы остановились на немъ, какъ на болѣе мудреной и менѣе извѣстной сторонѣ культуры этого загадочнаго для европейца міра. Что касается научнаго и художественнаго движенія, то здѣсь наша задача сравнительно легка: нечего доказывать доказанное и общеизвѣстное. Довольно засвидѣтельствовать, что новѣйшая историческая критика скорѣе возвышаетъ, чѣмъ умаляетъ значеніе мусульманъ съ этой стороны.

Тутъ особенно любопытно выяснить точку зрѣнія такого труда, какъ"Исторія ислама" Мюллера. Ее можно схватить, только внимательно прослѣдивъ за всѣмъ сочиненіемъ и освободивъ изложеніе отъ мелкихъ противорѣчій, отъ дани прежнимъ предубѣжденіямъ.

Мюллеръ съ самаго начала выставляетъ замѣчательную черту у полудикаго племени, которая была залогомъ идеальной культуры. Это — необычайная гибкость природы, связанная съ впечатлительностью. Отсюда, съ одной стороны, любознательность свѣжаго, даровитаго юноши, съ другой — покладистость характера, которая служила сліянію арабскаго духа съ побѣжденными. Обрисовавъ первичную политико-соціальную систему, возникшую при первыхъ халифахъ, нѣмецкій ученый прибавляетъ: «Охотно отмѣчаемъ снова, что безцѣльная жестокость была чужда характеру араба; равнымъ образомъ никогда не приходило ему въ голову навязывать свою религію другимъ». Тогда «законы по отношенію къ иновѣрцамъ были преисполнены изумительной кротости. И даже покровительствуемымъ гражданамъ, какъ называли немусульманъ, оказывалось болѣе дружественнаго расположенія, чѣмъ предписывалось закономъ». Арабы не вмѣшивались ни въ общинное, ни въ церковное управленіе туземцевъ: только-бы аккуратно платили имъ дани. Даже монеты долго чеканились старыя — византійскія и персидскія. Эта терпимость была даже во вредъ арабамъ: вопреки феодаламъ Европы, они не брали себѣ земель у покоренныхъ. Оттого выгодно было мусульманиться только бѣднотѣ, которая избавлялась черезъ это отъ податей да еще получала долю изъ дохода. Но такая система привлекала массы; а терпимость и гибкость ума арабовъ ускоряла ихъ сближеніе съ высшими и интеллигентными сдоями покоренныхъ обществъ. Живо началось благодѣтельное смѣшеніе не только людскихъ породъ, но и разныхъ міровоззрѣній: по словамъ Мюллера, «склонная къ развитію, пылающая юностью и мощью» арабская _ порода проходила всюду хорошею закваской и расплывалась; побѣдители засасывались побѣжденными.

Отсюда изумительно быстрый расцвѣтъ и необычайное богатство арабской" культуры. Арабы, какъ пчелы, стали собирать цвѣты цивилизаціи отовсюду. А тутъ счастливое положеніе: съ одной стороны, передъ ними стояла непосредственно эллинистическая^[25] цивилизація, съ другой — замѣчательный стокъ древнихъ культуръ, — Персія, которая только-что, при Сассанидахъ, пережила свое 4-хъ-вѣковое Возрожденіе, подъ вліяніемъ Византіи, Индіи и Китая. Сверхъ того, въ долинахъ Халдеи и Египта предстала сѣдая древность начальныхъ цивилизацій міра. Изъ всего этого роскошнаго запаса арабскій геній успѣлъ сковать драгоцѣнный и своеобразный слитокъ и быстро разнести его блестки по всему Старому Свѣту. Не прошло и двухъ вѣковъ со смерти пророка, не успѣли его потомки установиться съ своею внѣшнею жизнью, съ величайшими въ исторіи завоеваніями, какъ уже зародились блестящія гнѣзда новой культуры — Дамаскъ, Багдадъ, Каиръ и Кордова, Фецъ, Каирванъ, Тунисъ, Тлемсенъ, Палермо. А когда пробилъ часъ этихъ столицъ, эта культура перенеслась въ невѣдомыя мѣста, къ новымъ полудикарямъ, которыхъ коснулся геній араба: она пріютилась на время при дворахъ Хамданидовъ сирійскихъ, Гасневидовъ кабульскихъ, у царей монгольскихъ и татарскихъ отъ Дели до Самарканда. Всѣ служили счастливицѣ — отъ полоумнаго деспота Хакима, создавшаго новый университетъ въ Каирѣ, до сельджука Малек-шаха, преобразовавшаго календарь, и монгола Гулагу, построившаго обсерваторію въ Китаѣ. Она разнесла сотни тысячъ книгъ по свѣту, создавъ хорошія библіотеки даже въ такихъ захолустьяхъ, какъ городокъ Ширазъ. Въ лицѣ Колумба XIV в., Ибибатуты, она заглянула чуть не во всѣ населенные уголки Стараго Свѣта — отъ Африки и Аравіи до Византіи, Россіи, Китая, Индіи и Явы. А путемъ торговли она разбросала монеты халифовъ отъ Кадикса до Пекина, Бенареса и Суматры, отъ оазисовъ Сахары, отъ скалъ Мозамбика и Адена до глубины Монголіи, до береговъ Волги, Оки и Балтики, до равнинъ Силезіи.

Арабская культура процвѣтала около 4-хъ вѣковъ, начиная съ воцаренія аббасидовъ (VIII—XII вв.). Обрисовавъ ея зарожденіе, Мюллеръ говоритъ: «Лишь въ немногихъ стадіяхъ средневѣкового міра цивилизація распустилась совершеннѣе. Скажу болѣе: арабская цивилизація стала благословеннымъ плодомъ для всего человѣчества». Она съ самаго начала носила на себѣ столько международныхъ чертъ, что историку уже «приходится упоминать не объ арабской, а скорѣе объ исламской литературѣ, излагаемой по-арабски». Наряду съ персидскимъ вліяніемъ, тотчасъ выдвинулось эллинское, притомъ въ своеобразной формѣ сирійскаго нарѣчія. Сирійцы стали тутъ посредниками въ силу не одного географическаго положенія. «Этотъ спокойный, неповоротливаго ума народъ, со слабой изобрѣтательностью, составлялъ яркій контрастъ съ подвижными, можно сказать, безпокойными по темпераменту, своими сосѣдями единоплеменниками — іудеями и арабами. Но зато сирійцы неизмѣнно отличались упорнымъ прилежаніемъ: столѣтіями собирали они усердно въ свои житницы плоды умственной дѣятельности другихъ національностей… Терпѣливые монахи сирійскихъ обителей, разбросанныхъ отъ Антіохіи до Мосула, передали ихъ, слово въ слово, на свой родной языкъ, преодолѣвая непреоборимыя трудности мучительнымъ процессомъ точности перевода».

Арабы, въ свою очередь, «можно смѣло сказать, не уклонялись ни въ чемъ отъ сирійскихъ подлинниковъ». Но, при этомъ, они старались сдѣлать свои переводы наиболѣе понятными. Мюллеръ изумляется колоссальности «этой адски-трудной задачи, этого предпріятія, граничащаго почти съ невозможнымъ». Онъ говоритъ: «Если только подумать, что усвоеніе отвлеченныхъ понятій греческой науки достается не легко даже сыну XIX столѣтія, возможно-ли намъ не оцѣнить по достоинству этихъ людей, умудрившихся просвѣтить мозги необразованнаго араба?»

Но зато велика и заслуга этихъ тружениковъ передъ человѣчествомъ! Будемъ говорить опять словами Мюллера. «Они сразу открывали возможность результатамъ греческой мысли и изслѣдованій сдѣлаться доступными для всей этой разумной смѣшанной расы арабовъ и персовъ. Поистинѣ съ волчьимъ аппетитомъ набросились они на ломящуюся отъ множества блюдъ трапезу чужеземной мудрости, — направленіе, достойное величайшей похвалы, особенно если принять во вниманіе, что они не были связаны рѣшительно никакими преданіями съ классической древностью. Мало-по-малу стали муслимы не только дѣйствительно понимать ими усвоенное, но даже, въ нѣкоторыхъ отрасляхъ, продолжать дальше самостоятельную разработку греческой науки. При пренебреженіи, съ которымъ наши естествоиспытатели, опираясь не безъ основанія на поразительные успѣхи наукъ за послѣднее время, имѣютъ обыкновеніе относиться ко всему, какъ къ имѣющему только историческое значеніе, въ новѣйшее время вошло въ моду смотрѣть на арабскую ученость съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. Бытописателю средневѣкового Востока достаточно будетъ напомнить имъ, что арабы и персы, въ теченіе многихъ сотенъ лѣтъ, продолжали быть наставниками всего Запада по предмету греческой культуры. Будетъ, конечно, дурною аттестаціей не Востока, а именно Запада, что это несовершенное направленіе такъ долго удерживалось и считалось въ свое время удовлетворительнымъ. Между тѣмъ всякій приступающій къ дѣлу съ полнымъ безпристрастіемъ найдетъ, надѣюсь, достойнымъ вниманія массу наблюденій и описаній новыхъ болѣзней, не ускользавшихъ отъ прозорливости и тонкой наблюдательности восточныхъ врачей. Эти-же арабскіе ученые даровали намъ стройную систему, а въ нѣкоторыхъ отдѣлахъ создали такое дальнѣйшее развитіе аристотелевско-неоплатоническаго ученія, къ которому схоластики Запада, полагаю, едва-ли многое прибавили. Особеннаго вниманія заслуживаетъ также самостоятельная обработка и замѣчательное развитіе математическихъ и физическихъ, въ _особенности-же оптическихъ знаній, — вотъ подъ какимъ угломъ зрѣнія слѣдуетъ глядѣть на научную дѣятельность этой знаменательной эпохи, развивавшуюся притомъ на ряду съ расширеніемъ и другихъ отраслей культуры. Правда, лучшее и тутъ совершили персы; арабы во многомъ уступали имъ: единственное исключеніе составляло, конечно, занятіе математикой, особенно подходящее къ складу семитскаго ума. Этой эпохѣ, положимъ, приписываютъ также весьма сомнительную заслугу предъ потомствомъ: она положила прочное начало одному изъ величайшихъ заблужденій человѣческаго духа — астрологіи. Все же эта воображаемая наука заслуживаетъ нѣкоторой признательности, такъ-какъ, благодаря ей, многіе дѣльные математики и астрономы успѣшно поработали надъ распространеніемъ и дальнѣйшимъ развитіемъ алгебраическихъ, геометрическихъ и астрономическихъ свѣдѣній».

Заслуги этихъ просвѣтителей возвышаются однимъ обстоятельствомъ, впрочемъ неизбѣжнымъ всюду, въ силу соціологическихъ законовъ. "Между тѣмъ — говоритъ Мюллеръ — въ глазахъ набожнаго муслима всѣ эти занятія, за исключеніемъ развѣ грубѣйшей эмпирики въ медицинѣ да астрологіи, почитались нисколько «не менѣе предосудительными, чѣмъ у теологовъ новѣйшей формаціи дарвинизмъ и механическая теорія естествознанія». И здѣсь-то историкъ долженъ съ признательностью вспомнить услуги, которыя были оказаны культурѣ, въ лучшую пору ислама, даже арабскими деспотами. Какой-нибудь халифъ Мамунъ, «не уступавшій наихудшимъ въ своей семьѣ въ коварствѣ и жестокости, зачастую, ради удовлетворенія самолюбія или даже мимолетнаго каприза», былъ меценатомъ, какихъ не найдешь въ Европѣ даже въ эпоху Возрожденія. Самъ персъ по матери, онъ, помимо общаго покровительства наукамъ и искусствамъ, именно возставалъ противъ фанатизма правовѣрія. Онъ не допускалъ гоненій на еретиковъ и выдвигалъ занятія точными науками, въ особенности-же Аристотелемъ, изъ котораго мутазилиты «извлекали наиболѣе острое оружіе въ спорахъ съ неумудренными въ діалектическомъ искусствѣ ортодоксами». Правда, «прошло не менѣе столѣтія, пока жители Востока успѣли осилить логику и перейти къ метафизикѣ великаго мыслителя; но и самой логики было достаточно, чтобы дать мутазилитамъ несомнѣнный научный перевѣсъ надъ ушедшими съ головой въ собираніе и поверхностную систематизацію преданій ортодоксами; а правительству, между тѣмъ, представлялась возможность признать раціонализмъ за настоящую, законную форму исламскаго вѣроученія. Въ 827 г. появилось знаменитое распоряженіе, предписывавшее признать ученіе о сотворенности корана, какъ единственно правильное и обязательное для всѣхъ. Иными словами, мутазилитское направленіе выдвинуто было, какъ исключительно правильное, на высоту государственной религіи, а ортодоксальное признано было за еретическое и исповѣдованіе его воспрещалось».

Такъ, исламская культура дошла до мірового значенія, увѣнчавшись, на своемъ закатѣ, именемъ того царя науки, который стоитъ на уровнѣ Аристотеля и Бекона. Около 1200 г. умеръ тотъ Аверроесъ, который игралъ въ теченіе 4-хъ столѣтій роль учителя Европы, а въ средніе вѣка былъ властителемъ душъ, съ которымъ тщетно боролась вся могущественная церковная іерархія. Этотъ великій истолкователь Аристотеля говорилъ, что «лучшая религія — философія, которая состоитъ въ изученіи всего, что есть» (фраза, выпущенная въ латинскихъ переводахъ), — что «воздаяніе на небесахъ и добродѣтель — сказки, ибо встрѣчаются вполнѣ нравственные люди, которые отвергаютъ ихъ», — что женщина равна мужчинѣ но дарованіямъ, и «только рабство, въ которомъ мы ее держимъ, не позволяетъ оцѣнить всѣ ея силы».

Въ настоящее время наука оцѣнила и жизненное практическое значеніе исламской культуры путемъ сравненія Востока и Европы, при ихъ столкновеніи въ средніе вѣка. Передъ нами только-что вышедшая на русскомъ языкѣ книга новѣйшаго знатока крестовыхъ походовъ, весьма осторожнаго и безпристрастнаго историка, Куглера^[26]. Авторъ мрачными красками рисуетъ европейцевъ того времени — этотъ «духъ аскетизма», эту «близорукую глупость» и невѣжество, а также пресловутую «нравственную распущенность франковъ», которымъ «словно уже не предстояло рѣшать никакой великой жизненной задачи». Онъ не щадитъ ни Рима, ни Византіи. Тамъ «многообразный раздоръ, который вооружалъ другъ противъ друга папскую и императорскую власть, а также государей и народы франкскаго міра»; здѣсь — «частыя дворцовыя революціи и мятежи недовольныхъ магнатовъ, жалкое гаремное хозяйничанье, правительственная скупость, неудовлетворявшая военныхъ нуждъ, ошибочная и постыдная политика на самыхъ уязвимыхъ границахъ». Замѣтимъ, что столь-же неприглядно рисуетъ Мюллеръ Византію VII—XI вв. Это не мѣшаетъ имѣть въ виду новѣйшимъ византинистамъ, западнымъ и нашимъ, которые пытаются обѣлить излюбленный ими предметъ изученія.

Немудрено, что, по мнѣнію Куглера, «можно сказать мало хорошаго» про вліяніе крестоносцевъ на Востокъ: тамъ съ тѣхъ поръ «уже не явилось дальнѣйшаго успѣха». Крестоносцы только способствовали полудикимъ племенамъ (монголамъ, мамелюкамъ, сельджукамъ, османамъ) погубить исламскія государства, которыя показались тогда христіанамъ «въ блескѣ глубокаго знанія и богатыхъ силъ». Но зато эти государства «оказали благотворное, безконечно благотворное дѣйствіе» на европейцевъ. Историкъ одушевляется, рисуя чудеса арабской цивилизаціи того времени. Послѣдняя «далеко превосходила франковъ въ сельскомъ хозяйствѣ, въ большинствѣ отраслей промышленности, въ художественныхъ способностяхъ». Пилигриммы «были поражены и восхищены добротой и щедростью, храбростью и честностью магометанскихъ властителей; они пріучались уважать врага, относиться къ нему, какъ къ себѣ подобному. Духъ терпимости проникалъ въ сердца, а вмѣстѣ съ нѣмъ духъ сомнѣнія во всемогуществѣ, какъ и въ непогрѣшности церковнаго ученія». Послѣдняя мысль поясняется въ другомъ мѣстѣ такъ: «Изъ всѣхъ средствъ, которыя церковь употребляла для завершенія своей теократіи, быть можетъ, ни одно, въ концѣ концовъ, не повредило ей такъ чувствительно, какъ злоупотребленіе крестовой проповѣдью, которою она отстранила умы какъ отъ Святого Гроба, такъ и отъ римскаго престола».

Куглеръ, сверхъ того, примѣняетъ къ крестовымъ походамъ старое названіе «поучительныхъ прогулокъ»…^[27]

XII.

Исламская реакція.

По шаблону учебныхъ преданій, намъ представляется, что если исламская культура и была блестяща, зато мимолетна, словно пустоцвѣтъ: поцвѣла да вдругъ и увяла безслѣдно ни съ того, ни съ сего. На дѣлѣ оказывается, что и здѣсь жизнь ислама протекала согласно съ общими соціологическими законами: она представляетъ лишь мѣстныя особенности, которыя теперь наука и пытается объяснить условіями среды.

Начать съ того, что процвѣтаніе исламской культуры поражаетъ, по сравненію съ подобными эпохами у другихъ народовъ, своею продолжительностью, а не мимолетностью: почти 4 вѣка — время весьма почтенное для процвѣтанія всякаго историческаго типа, если даже не брать въ расчетъ ни дальнѣйшихъ слѣдовъ исламской культуры, ни исключительныхъ препятствій, мѣшавшихъ ея росту. Затѣмъ, погубившая ее реакція такъ-же весьма напоминаетъ подобныя явленія въ другихъ мѣстахъ, и именно въ Европѣ. Въ этомъ смыслѣ ея ходъ имѣетъ всеобщую поучительность.

Благодаря новѣйшимъ изслѣдованіямъ, теперь ясно самое важное — зарожденіе реакціи. Оно подготовлялось уже въ концѣ VIII в., когда начали преслѣдовать зендиковъ и даже учредили должность ихъ «палача», т. е. инквизитора. Но настоящее зарожденіе реакціи происходило при томъ самомъ «зендикѣ на престолѣ», какъ называли Мамуна, о которомъ говорилось выше.

«Признаніе — говоритъ Мюллеръ — еретическимъ ученія ортодоксовъ, понимавшихъ притомъ хорошо, что они вполнѣ солидарны съ основателемъ ислама, возбуждало въ душѣ правовѣрныхъ сильнѣйшее негодованіе и возмущало, вмѣстѣ съ ними, большинство жителей Багдада. И дѣйствительно — каждое раціональное ученіе требуетъ, разумѣется, отъ своего послѣдователя самостоятельнаго образа мышленія. Между тѣмъ, правовѣріе не придаетъ вообще большого значенія разуму, а по сему самому оно много симпатичнѣе простой толпѣ, ибо она не въ силахъ слишкомъ часто прибѣгать къ помощи разума. Но такъ какъ съ обѣихъ сторонъ обыкновенно предводительствуютъ теологи, которые, въ качествѣ теологовъ, не могутъ никоимъ образомъ признать хотя-бы относительной правоты противоположнаго направленія, то религіозный споръ легко переходитъ въ борьбу различныхъ классовъ населенія, а это само собой порождаетъ серьезный политическій раздоръ. Здѣсь скорѣе всего должно было это произойти: именно въ тогдашнемъ Багдадѣ націонализмъ персидскаго пошиба слишкомъ явно совпалъ съ вносимымъ окружавшими Мамуна персами образованіемъ и науками. Не трудно было ортодоксамъ ославить своихъ противниковъ въ широкихъ слояхъ народонаселенія, по большей части состоявшаго изъ людей съ чисто арабскимъ складомъ ума, и осмѣять вольнодумное персидское направленіе. Такимъ образомъ вся правительственная дѣятельность Мамуна, его столь похвальный и удавшійся-было замыселъ — при помощи усиленнаго поощренія научной дѣятельности — дать новый толчокъ государственному развитію, разбивается неожиданно о дальнѣйшее обостреніе непріязненности между арабами и персами. Нерасположеніе это отнынѣ все глубже разъединяетъ обѣ національности и пріуготовляетъ послѣдующую гибель халифата».

Итакъ, невѣжественная толпа, съ ея національною нетерпимостью, — вотъ обычное орудіе реакціи, которою руководятъ правовѣрные теологи. Будучи не въ силахъ одолѣть науку и разумъ путемъ убѣжденія, эти вожди всюду стараются заручиться содѣйствіемъ власти, этимъ вторымъ матеріальнымъ условіемъ успѣха. Въ данномъ случаѣ, имъ тѣмъ легче было добиться своего, что багдадскій халифатъ уже подпадалъ вліянію полудикарей тюркскаго племени. Положимъ, онъ самъ былъ виноватъ въ этомъ. Между тѣмъ, какъ наверху развивалась роскошь «Тысячи и одной ночи», толпа погрязала въ нищетѣ и невѣжествѣ, напоминая феодальную Европу; она даже въ Багдадѣ жила впроголодь въ жалкихъ мазанкахъ, а въ провинціи ее еще мучили чиновники да откупщики податей. Отсюда всюду бунты, которыми пользовались вдобавокъ строптивые намѣстники. Властелину правовѣрныхъ, не понимавшему значенія коренныхъ реформъ, пришлось замѣнить своихъ арабовъ и персовъ чужеземными преторіанцами, которые и появились уже при Мамунѣ. Но вскорѣ халифы почувствовали на себѣ цѣпи этихъ наемныхъ кровопійцъ — и они рѣшились отдѣлаться отъ нихъ съ помощью правовѣрной толпы. Уже около 850 г. послѣдовало возстановленіе божественности корана — и начались гоненія на всякихъ «еретиковъ», при чемъ не щадили даже шіитовъ…

А поколѣніе спустя, перебѣжчикъ изъ лагеря мутазилитовъ, Ашарій, создалъ новое богословіе, примѣнивъ логическое искусство философовъ къ суннѣ и корану. Это — совершенная схоластика. "Въ первый разъ раціонализмъ былъ задѣтъ въ системѣ Ашарія и побитъ собственнымъ оружіемъ. Никто уже болѣе не смѣлъ обзывать представителей ортодоксіи невѣждами… Можно себѣ представить, какую непреодолимую силу получала отъ воздѣйствія подобнаго направленія, въ соединеніи съ наклонностями массъ, деспотическая власть правительства для борьбы съ вольно мыслящими! "

Конечно, схоластика «обозначала начало конца умственнаго и общественнаго прогресса». Правда, «прошли еще вѣка, прежде чѣмъ наступилъ дѣйствительный конецъ для ислама. Персы въ большинствѣ все еще углублялись въ свой шіитскій мистицизмъ; даже на арабской почвѣ возникали тамъ и сямъ герои духа, развернувшіе именно въ борьбѣ съ ортодоксіей полную силу восточнаго мышленія и чувствованія. Но тѣ немногіе философы и поэты, которые рѣшались протестовать противъ офиціальнаго вѣроученія, стояли особнякомъ и никогда не только не имѣли значительнаго вліянія на духовную жизнь широкихъ слоевъ, но даже въ средѣ образованныхъ почитались мало».

Бѣда въ томъ, что ни откуда не приходило новыхъ оживляющихъ вліяній; а зло иноплеменнаго преторіанства росло. Обращеніемъ къ худшимъ элементамъ народа халифы только погубили будущность ислама, но не спасли себя. Турки быстро снова овладѣли властью, оставляя имъ одну внѣшность. Уже около 900 г. ихъ начальникъ сталъ «эмиромъ аль-умара» или майордомомъ. Лѣтъ 50 спустя, халифъ совсѣмъ лишился свѣтской власти и сталъ лишь главою церкви, «намѣстникомъ пророка». А подъ вліяніемъ турокъ, подражавшихъ Византіи, расцвѣлъ древній восточный султанатъ. Наверху развивалась сказочная отвратительная роскошь. Грубая солдатчина и порочное чиновничество овладѣли страною, высасывая послѣдніе соки нищавшаго народа. Законы ожесточались: у покоренныхъ отнимали землю-кормилицу; за воровство отсѣкали руку и ногу.

Распалялся фанатизмъ невѣжества и правовѣрія, опираясь на толпу, которая не знала даже арабскаго языка и говорила на грубыхъ мѣстныхъ нарѣчіяхъ. Стали сѣчь за вино, казнить за сомнѣніе. Мутазилитовъ просто истребляли. Смѣлые споры ученыхъ смѣнились пляской суфій и верченьемъ дервишей. Мечети ломились отъ приношеній, а наука погрязала въ бредняхъ астрологіи, алхиміи и знахарства. Послѣднимъ блескомъ мерцала арабская культура въ Испаніи и Сициліи; но тамъ ее постигъ другой фанатизмъ, распаленный крестовыми походами. Аверроесъ былъ послѣднимъ истиннымъ философомъ. И его, подъ старость, толпа выгнала изъ мечети, а эмиръ сжегъ его книги. Послѣ него философы, подобно послѣднимъ эллинскимъ мудрецамъ въ свое время, частью лицемѣрили, частью работали тайкомъ, пока не перевелись или не выродились въ мистиковъ и каббалистовъ. Въ Египтѣ, и теперь «философъ» — бранное слово, все равно, что «фармасунъ». Роль арабовъ перешла къ евреямъ, которые стали переводить ихъ классиковъ и на латинскій языкъ: она сохранялась за ними до конца среднихъ вѣковъ.

Реакція въ исламѣ, какъ видимъ, сродна другимъ. Въ ней есть одно только существенное отличіе, но именно то роковое, которое придаетъ ей ужасающій видъ. Въ Европѣ былъ рядъ реакцій; но онѣ смѣнялись новымъ порывомъ впередъ, какъ ночь смѣняется днемъ, печаль — весельемъ. И чѣмъ позже, тѣмъ онѣ становились благообразнѣе, человѣчнѣе, даже короче. А тамъ — словно непроглядные сумерки все сгущаются въ глубокую ночь; и могильнымъ запустѣніемъ вѣетъ до сихъ поръ отъ громадныхъ поприщъ великихъ подвиговъ арабскаго духа. Отсюда-то и тѣ взгляды, съ которыхъ мы начали нашу статью: за этою безконечною глухою порой ислама легко забыть его, кажущіеся мимолетными, свѣтлые дни.

Замѣчательное явленіе объясняется сравнительно-историческимъ путемъ. Дѣло въ томъ, что въ Европѣ животворное вліяніе арабской цивилизаціи было лишь началомъ идеальной культуры: у французовъ оно и называется первымъ Возрожденіемъ. За нимъ послѣдовало второе Или истинное Возрожденіе, когда воскресли классики Эллады и Рима, смѣнившіе ихъ сирійско-арабо-еврейскую переработку. Толчокъ, данный Европѣ исламомъ въ XI—XIII вѣкахъ, продолжалъ свое дѣло и потомъ, не встрѣчая препятствій: крестовые походы потому и считаются великою эпохой въ ея исторіи. Политическія, общественныя, церковныя, экономическія отношенія развивались правильно, по законамъ соціологической эволюціи. Какъ только прекратились крестовые походы, около половины XIII вѣка, стали подыматься снизу обществъ свѣжія силы, въ видѣ великаго средняго сословія; а это движеніе вело къ политическому и церковному освобожденію, разрушая феодализмъ и расширяя умственную культуру, этого непобѣдимаго врага папскаго авторитета. И націи, связанныя племеннымъ, религіознымъ и культурнымъ единствомъ, освобождались отъ оковъ мѣстной исключительности путемъ развитія торговли, промысловъ и просвѣщенія.

Представимъ себѣ, что-бы сталось съ Европой, если-бы она была раздираема борьбой породъ, племенъ, застарѣлыхъ цивилизацій и географическихъ противоположностей, и если-бы, вмѣсто ряда Возрожденій, на нее повторительно сыпались удары такихъ бичей Божіихъ, какъ Аттила? А именно таково было положеніе ислама. Громадность земель требовала гигантской политической интеграціи; но это только воспитало чудовищный деспотизмъ, формы котораго были даны въ древней Ассиріи, Египтѣ и особенно въ Византіи. Земли все-таки разваливались — и множились мѣстныя династіи, которыя вѣчно боролись другъ съ другомъ. А въ сердцѣ ислама, въ Багдадскомъ халифатѣ, происходили еще болѣе грустныя явленія, вслѣдствіе сосѣдства полудикой восточной Азіи. Здѣсь съ IX в. распоряжались ферганскіе турки, въ ХІ-мъ — турки сельджукскіе, а за ними ховарезмійцы, въ XIII — монголы, въ XV — турки османскіе.

XIII.

Вопросъ о будущности ислама.

Удивительно, какъ еще исламъ выдержалъ всю эту цѣпь ужасовъ? Какимъ образомъ онъ стоитъ до сихъ поръ твердою скалой, хотя ему уже давно приходится бороться еще съ новымъ и съ самымъ опаснымъ врагомъ — съ окрѣпшею культурой Европы? Какъ онъ удержалъ такую внушительную позицію, о которой мы говорили вначалѣ?

Намъ позволительно окончить этотъ историческій очеркъ вопросомъ о будущности ислама, — вопросомъ, который всюду уже ставится опять въ текущей печати, но рѣшается больше слегка, по рутиннымъ воззрѣніямъ, внушеннымъ самомнѣніемъ и устарѣвшими знаніями.

Будущность въ исторіи принадлежитъ тому, кто способенъ къ высшему культурному развитію и къ неустанному движенію впередъ. Мы видѣли, что исламъ въ свою лучшую пору удовлетворялъ этому требованію, и даже въ изумительной степени. Мы видѣли и роковыя причины застоя въ немъ. Есть-ли основанія думать, что эта безпримѣрная ужасающая реакція не изсушила его въ конецъ и что она — все-таки преходящее явленіе? Вопросъ, конечно, заслуживаетъ особаго изслѣдованія. Мы сдѣлаемъ лишь нѣсколько такихъ указаній изъ свѣжихъ данныхъ науки, которыя, на нашъ взглядъ, могутъ послужить читателю матеріаломъ для соображеній.

При всѣхъ неимовѣрныхъ и роковыхъ испытаніяхъ, постигшихъ исламъ въ теченіе 12½ вѣковъ, онъ и сейчасъ стоитъ передъ наблюдателемъ величавымъ явленіемъ. Онъ захватываетъ почти ⅓ Стараго Свѣта, упираясь во всѣ его три части и плотно облегая громадные материки Азіи и Африки, гдѣ онъ постоянно подымалъ, даже нравственно, первобытныя племена и самъ освѣжался ихъ кровью. Его исповѣдники кишатъ между всѣми породами человѣчества: ихъ наберется даже въ Европѣ до 15 милліоновъ, а въ Африкѣ — до 50 и въ Азіи — до 125, при чемъ въ одной британской Индіи ихъ до 60 милл. А всѣхъ мудрено и подсчитать: гдѣ статистика негрскихъ племенъ, среди которыхъ Магометъ играетъ еще такую видную роль? Здѣсь и теперь исламъ продолжаетъ распространяться успѣшнѣе другихъ религій. А тамъ, гдѣ онъ засѣлъ давно, корни его крѣпки. Самъ о. Боголюбскій называетъ его «живучимъ религіознымъ ученіемъ» и такъ свидѣтельствуетъ объ его могуществѣ: «Исламъ держится между мусульманами очень крѣпко и продолжаетъ заявлять себя въ ихъ жизни, какъ могучая и, повидимому, непреодолимая сила. Многіе изъ нынѣшнихъ исповѣдниковъ ислама находятся въ подчиненіи у христіанскихъ народовъ, живутъ и вращаются среди чуждаго имъ міра — міра притомъ-же сильнаго своимъ сколько матеріальнымъ, столько-же и духовнымъ оружіемъ, — тѣмъ не менѣе не только не поддаются его вліяніямъ, но еще и сами ведутъ постоянную и не всегда безуспѣшную пропаганду своей вѣры». Исламу очевидно и теперь помогаетъ та замѣчательная гибкость, покладистость натуры, которая сдѣлала его вмѣстилищемъ всякихъ вѣрованій, отъ фетишизма до христіанства, и позволяетъ ему прилаживаться къ любой средѣ.

Исламъ все еще поражаетъ европейцевъ, у которыхъ періодъ религіозныхъ войнъ прекратился 2½ вѣка тому назадъ, юношескою приверженностью своихъ исповѣдниковъ. Мюллеръ говоритъ: «Завѣты пророка строго соблюдаются всѣми набожными правовѣрными, а на Востокѣ ихъ большинство… Той неумолимой серьезности, граничащей почти съ жестокостью, съ какою мусульманинъ глядитъ на свои религіозныя обязанности, едва-ли во всемъ мірѣ можно подыскать что-либо равное». Оттого-то даже погрязающіе въ застоѣ османдіи проявляютъ способность къ замѣчательнымъ порывамъ. Съ тѣхъ поръ, какъ они уничтожили, въ началѣ XVI в., тѣнь аббасидовъ даже въ Египтѣ, и султанъ въ Константинополѣ облекся въ знаки халифата, какъ стражъ Мекки и Медины, это жалкое орудіе героевъ гарема и новыхъ преторіанцевъ стало грознымъ для всего міра. Зеленое знамя пророка, этотъ страшный символъ «джихада», не разъ заставляло задумываться христіанъ: 200 лѣтъ тому назадъ оно привело правовѣрныхъ къ стѣнамъ Вѣны; всего поколѣніе тому назадъ оно чуть не погубило господства англичанъ въ Индіи; на нашей памяти оно истомило величайшую державу Европы…

Опасность съ этой стороны врядъ-ли миновала еще потому, что Европа, разставшись съ тѣмъ орудіемъ сплоченія, которымъ служитъ общность вѣрованій, еще не доросла до полнаго единства культурныхъ интересовъ. Въ ней еще не исчезла державная рознь. Кто не знаетъ главнаго условія, поддерживавшаго такіе успѣхи мусульманъ, какъ подъ Плевной? Кому не понятны также дипломатическіе ходы въ Африкѣ, придающіе значеніе новому ничтожному махдію? Не вчера-ли только мы переживали тревогу, слѣдя за телеграмами о томъ, какъ слагались двѣ враждебныя коалиціи на дальнемъ Востокѣ, и какъ Японія и Китай, еще облитые дымящеюся кровью соперничества, готовились вступить между собой въ оборонительный союзъ противъ назойливой Европы? Иному и теперь кажется, будто въ нынѣшней японо-китайской войнѣ лежатъ сѣмена величайшихъ міровыхъ переворотовъ. Отчего-бы опять не подняться, какъ встарину, Востоку, этой громадѣ земель и племенъ, этой пресловутой «народоплодильнѣ» (officina gentium)? И что будетъ, если во главѣ этого величаваго движенія станутъ, наряду съ исламомъ, 6 50 милліоновъ исповѣдниковъ буддизма и браманизма, этихъ столь-же заклятыхъ враговъ Англіи, какъ японцы отнынѣ — враги Россіи? У азіатовъ-же не будетъ недостатка въ истребительной сторонѣ европейской культуры: это доказали та-же Плевна и послѣдніе военные подвиги японцевъ на сушѣ и на морѣ.

Конечно, будущность человѣчества рѣшается не этими отрицательными сторонами, которыя сами предназначены къ истребленію. Она за тѣми народами, которые богаты положительнымъ содержаніемъ. Съ этой стороны, европейская культура, и матеріальная, и въ особенности идеальная, безспорно находятся hors concours. И уже въ силу этого, она должна думать не объ «истребленіи» своего, обойденнаго судьбой, младшаго брата, а объ его поднятіи до своего уровня. Если-бы даже она забыла свое христіанское происхожденіе, къ этому должно побуждать ее уже чувство простой признательности: у ученицы ислама, въ теченіе всѣхъ среднихъ вѣковъ, долгъ долженъ быть платежомъ красенъ. Да при такой постановкѣ дѣла намъ спалось-бы спокойнѣе, чѣмъ при изобрѣтеніи новыхъ вооруженій и козней дипломатіи: единство культурныхъ интересовъ — единственный залогъ дѣйствительнаго международнаго мира; только при немъ просто невыгодно вредить другъ дружкѣ.

Но тутъ возникаетъ послѣдній вопросъ изъ тѣхъ, которые мы имѣли въ виду на этотъ разъ. Мало доказать, что исламъ былъ способенъ къ человѣческому развитію. Спрашивается, способенъ-ли онъ и теперь къ прогрессу, въ европейскомъ смыслѣ этого слова? Можетъ-ли онъ избавиться отъ «арабскихъ предразсудковъ», выражаясь словами Мюллера? И, стало быть, стоитъ-ли тратить силы нашей цивилизаціи на гальванизацію трупа? Конечно, Востокъ самъ позаботится о себѣ и не станетъ зѣвать, если онъ не трупъ, а человѣкъ живой, но долго дремавшій послѣ тяжкихъ испытаній. Кажется, Японія уже достаточно отвѣтила за него. Но, скажутъ, это — не исламъ. Что-же представляетъ изъ себя сейчасъ наслѣдіе Магомета?

Исламъ остается одною изъ немногихъ міровыхъ религій: Магометъ — пророкъ не арабовъ, а всего человѣчества; среди правовѣрныхъ царитъ равенство, не взирая на различіе породъ. И это значеніе ислама обусловливается не одною его способностью воспринимать языческія наслоенія: въ немъ представлены высшіе интересы человѣчества. Если въ исламѣ отбросить позднѣйшія искаженія, свойственныя всѣмъ религіямъ, и вознестись къ его источнику, то онъ приблизится къ богатому развитію, близкому къ европеизму. Магометъ считалъ себя возстановителемъ чистоты Авраамовой вѣры, испорченной фарисеями и монахами: онъ признавалъ только Тору (Пятикнижіе Моисея), Псалтырь и Евангеліе. Если онъ отвергалъ божественность пророковъ и стоялъ за предопредѣленіе, то это недалеко отъ аріанства, иконоборства, августинизма и кальвпиства. Зато у него, и особенно — у позднѣйшаго ислама, находимъ много даже обрядоваго и догматическаго сходства съ католичествомъ, начиная съ Страшнаго Суда, воскресенія мертвыхъ, святыхъ, кончая монашествомъ, паломничествомъ, постами и четками. Богословіе ислама сложилось подъ вліяніемъ Аристотеля; а законодательство — подъ вліяніемъ римскаго права въ византійской переработкѣ. Было у него и свое протестантство, наряду съ выше указанными сектами, которыя не только напоминаютъ христіанскія ереси, но отчасти порождены ими.

Лютеромъ ислама считается Вагабъ, который началъ, въ половинѣ прошлаго вѣка, въ Іеменѣ, возстановлять первобытную чистоту ислама. Вагабиты признаютъ одинъ коранъ, но лишь какъ разумную книгу, связанную съ лучшими временами ислама. Они ненавидятъ всѣ его позднѣйшія искаженія, а также роскошь и развращенность: у нихъ господствуетъ простота нравовъ временъ Омара, основанная на равенствѣ и пуританскомъ самовоздержаніи (даже не курятъ табаку). Это — какъ-бы родственная община, члены которой называютъ себя «братьями». Какъ настоящіе раціоналисты, вагабиты отвергаютъ божественность Магомета, а также обрядность со всѣми ея принадлежностями: они истребляютъ молельни и мавзолеи, четки и ладонки; въ 1803 г. они уничтожили черный камень каабы. Подавленный Мегметомъ Али египетскимъ вагабизмъ не умеръ: онъ таится въ восточной Аравіи, какъ незначительная «ересь».

Вагабизмъ доказалъ неисчерпаемость умственной чуткости въ мірѣ ислама: вначалѣ онъ быстро овладѣлъ всею Аравіей, Египтомъ и значительною частью турецкой Азіи. И у него есть союзники по направленію. Его сущность, можно сказать, возродилась въ слѣдующемъ поколѣніи, и въ формѣ болѣе крупной. Это — персидскій бабизмъ. Въ 1835—1849 гг. исламъ былъ взволнованъ проповѣдью одного суфія, аскета и мистика изъ Шираза, по имени мирза Бабъ или Дверь Истины^[28]. Масса учениковъ боготворила краснорѣчиваго, самоотверженнаго философа, который и самъ считалъ себя «полюсомъ», вокругъ котораго вращается вселенная: они называли его «высокимъ величествомъ». Въ метафизикѣ Баба не было ничего новаго. Бабъ только совсѣмъ отдѣлялся отъ офиціальной религіи: онъ отвергалъ всякіе обряды, не ходилъ въ мечеть, пилъ вино, ѣлъ свинину. Его сила заключалась въ требованіи политической и общественной реформы: онъ отвергалъ шаріатъ, требовалъ свободы и уравненія правъ сословій. Болѣе всего выдвинутъ у него женскій вопросъ: его главнымъ апостоломъ была ученая аристократка, которую называли Золотымъ Вѣнцомъ и Свѣтомъ Очей. Бабъ снималъ покрывало съ женщины и проповѣдовалъ ея равенство съ мужчиной. Онъ даже внушалъ: «любите дочерей своихъ, ибо онѣ гораздо болѣе сыновей возвеличены предъ Богомъ и любезны ему». У бабидовъ не только былъ ограниченъ произволъ мужей относительно развода, но полагалось, что, напротивъ, женщина вправѣ давать разводную своему мужу и, по желанію, брать другого мужа, даже нѣсколько мужей заразъ. Такъ, и это новѣйшее теченіе въ исламской мысли было, но признанію Казембека, близко къ духу христіанства.

Бабъ былъ сначала заточенъ, потомъ разстрѣлянъ (1849). Но во многихъ мѣстахъ вспыхнули возстанія его «мюридовъ» (учениковъ), которые составляли много тайныхъ обществъ и жили въ подземельяхъ, въ самомъ Тегеранѣ; въ 1852 г. былъ раненъ самъ шахъ. Бабиды и теперь встрѣчаются въ разныхъ слояхъ мусульманъ и образуютъ много тайныхъ обществъ, особенно въ Хорасанѣ и вокругъ Багдада. Они проникли также въ наше Закавказье и Туркестанъ. Бабиды попрежнему ненавидятъ существующій порядокъ, въ особенности деспотизмъ правительства и духовенства. Къ нимъ примыкаетъ много развѣтвленій: Бабъ, можно сказать, — имя, которымъ прикрывается все растущая потребность ислама въ коренныхъ религіозныхъ и общественныхъ преобразованіяхъ.

Это глубокое умственное движеніе, слѣдующее общимъ соціологическимъ законамъ, особенно видное въ такой странѣ, какъ Персія, съ ея даровитымъ населеніемъ и старинною культурой, овладѣваетъ теперь понемногу всѣмъ Востокомъ, не исключая Китая. Въ самомъ-же исламѣ множатся ордена дервишей: недавно появился новый, въ сѣверной Африкѣ — для изгнанія европейцевъ. И процвѣтаютъ монастыри этой нищенствующей братіи, независимые отъ церкви, одаренные богатыми вакуфами (пожертвованныя земли и деньги), имѣющіе широкія развѣтвленія среди всѣхъ слоевъ общества, благодаря своимъ членамъ, живущимъ въ мірѣ, какъ извѣстный отдѣлъ іезуитовъ. Дервиши странствуютъ по всему свѣту и нерѣдко бываютъ политическими и соціальными агитаторами: ихъ рука видна въ повторяющихся волненіяхъ софтъ въ Константинополѣ, о которыхъ недавно снова напоминалъ намъ телеграфъ. Здѣсь жива старая умственная закваска въ исламѣ, эта высшая ступень суфизма, которая прямо вліяла и на бабизмъ. Еще не вымерли и хараджиты, и мутазилиты.

Немудрено, что «арабскіе предразсудки» слабѣютъ. Исламское общество подвергается, хотя и медленно, общимъ законамъ движенія.

Въ его высшихъ слояхъ идетъ глухое броженіе силъ, сорвавшихся съ своихъ старинныхъ основъ, — а въ развитіи обществъ большинство, масса — нуль, который получаетъ значеніе лишь при единицѣ. «Въ новѣйшія времена, говоритъ Мюллеръ, когда сила вѣры въ исламѣ начинаетъ ослабѣвать, значительно большая половина всѣхъ мусульманъ пользуется разными отговорками, чтобы не исполнять тяжелыхъ обрядовъ». И во время Рамадана «люди свѣтскаго направленія продолжаютъ преспокойно грѣшить тайкомъ». Теперь въ Меккѣ не бываетъ и 70.000 паломниковъ. Правовѣрные вообще начинаютъ жить, какъ свѣтскіе люди: «вліяніе ѳеократіи все надаетъ», по словамъ самого Ренана. Развитой мусульманинъ равнодушно смотритъ на обрѣзаніе, которое даже не заповѣдано кораномъ, а вытекло изъ подражанія евреямъ. Онъ сознаетъ вредъ и несправедливость многоженства. Онъ преспокойно пьетъ вино, не опасаясь плетей, и заказываетъ свои фотографіи: вѣдь портреты и статуи встрѣчались и у старинныхъ халифовъ временъ процвѣтанія арабской культуры! А у суфіевъ видимъ постоянные танцы и музыку, какъ принадлежность ихъ богослуженія.

А навстрѣчу идетъ непреодолимое вліяніе европейской культуры. Она не только смоетъ непоколебимо и все растетъ въ Европѣ и въ Новомъ Свѣтѣ: она со всѣхъ концовъ охватываетъ мусульманскій міръ. Не говоря уже про такія его твердыни, какъ Египетъ и Индія, ея вліяніе, по замѣчанію путешественниковъ, охватываетъ и сѣверъ Африки, и Переднюю Азію. Исламская интеллигенція, воспитывающаяся въ европейскихъ школахъ, уже иначе смотритъ на женщину, на науку и искусство, чѣмъ петербургскій ахунъ. Сама женщина ислама, въ его высшихъ слояхъ, рвется къ образованію, которое поможетъ ей истребить полигамію. И нужно думать, что стремленія Митхадовъ, Фуадовъ и имъ подобныхъ нашей, напоминающія знаменитаго Мехмета-Али египетскаго, не всегда будетъ постигать участь султанской конституціи 1877 года…

А. Трачевскій.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 8—9, 1895

---

1. Сочиненіе недавно умершаго кенигсбергскаго профессора, Августа Мюллера, только что вышло, въ двухъ томахъ, и готовится переводъ остальныхъ двухъ. Онъ обнимаетъ исторію ислама съ основанія до новѣйшихъ временъ и представляетъ послѣднее слово науки въ столь трудномъ предметѣ. Трудъ Мюллера отличается глубокою ученостью и безпристрастіемъ. Въ пользу его изложенія говоритъ уже то, что онъ былъ изданъ въ прекрасной популярной «Allgemeine Geschichte» Онкена. Переводъ соотвѣтствуетъ подлиннику: онъ сдѣланъ свѣдущимъ человѣкомъ, приватъ-доцентомъ здѣшняго университета, г. Мѣдниковымъ.
2. Мантія Магомета, поддѣлку подъ которую сейчасъ показываютъ во дворцѣ Константинополя, сожжена въ Багдадѣ татарами въ 1258 г.
3. См. наши статьи о Ренанѣ, по поводу его смерти, въ «Русской Жизни», 1892 г. №№ 259, 260, 271.
4. Renan: Averroès et l’Averroisme. Paris. 1852. 2-е изданіе въ 1860 г.
5. Когда эта статья набиралась, мы познакомились съ только-что вышедшимъ трудомъ Игеринга, составляющимъ лишь начало «Исторіи развитія римскаго права», предпринятой передъ смертью знаменитымъ юристомъ. Здѣсь говорится о зародышахъ римскаго права въ до-историческія времена индо-европейцевъ. Въ этихъ Reminiscenze паи die Urzeit Игерингъ естественно коснулся и «типичнаго» различія между арійцами и семитами. Но эта задача оказалась ему не подъ силу точно такъ же какъ и знаменитому историку Ранке, который даже явно уклонялся отъ нея въ своей «Weltgeschichte». Намъ пріятно было встрѣтить здѣсь у Игеринга точно то-же возраженіе Ренану, которое мы сдѣлали выше, въ текстѣ.
6. Возраженіе на рѣчь Эрнеста Ренана «Исламъ и наука» с.-петербургскаго мухамеданскаго ахуна, Атаулла Баязитова. Спб. 1883.
7. Баязитовъ: Отношенія ислама къ наукѣ и къ иновѣрцамъ. Спб. 1887.
8. Боголюбскій (нынѣ священникъ г. Самары): Исланъ, его происхожденіе и сущность по сравненію съ христіанствомъ. Самара. 1885.
9. Kremer: Geschichte der herrschenden Ideen des Islams. Leipzig. 1868. — Kulturgeschichte des Orients unter den Chalifen. Wien. 1875—1877 2 тома.
10. Прекрасное изслѣдованіе Куглера о крестовыхъ походахъ только-что вышло въ русскомъ переводѣ. Оно подходитъ, по духу, къ Мюллеру, который и пользуется, имъ въ соотвѣтственныхъ мѣстахъ.
11. Таковы взгляды Rémusat, Barthélemy St.-Hilaire, Lorant. Строгій критикъ Weil (Mohammed der Prophet, p. 401—402) называетъ Магомета даже «посланникомъ Божіимъ».
12. Renan: Etudes d’histoire réligieuse, 272—273. — Sprenger: Das Leben und die Lehre d. M. III, p. XV.
13. Всемірная исторія, II. 283.
14. См. только-что переведенныя съ французскаго стокгольмскія лекціи, профессора Максима Ковалевскаго о происхожденіи и развитіи семьи и собственности.
15. Прибавимъ, что дочь получаетъ половину того, что приходится ея братьямъ.
16. Баязитовъ: Отношенія ислама къ наукѣ и къ иновѣрцамъ. Стр. 68—72.
17. Баязитовъ: Отношенія ислама, 68, 72.
18. Боголюбскій, 149. — Баязитовъ. Возраженіе, 10.
19. Недавно у насъ появилась особая книга о мусульманскихъ сектахъ — «Умственныя движенія ислама» У манна (1893). Это не самостоятельное изслѣдованіе, а рядъ дѣльныхъ журнальныхъ статей, которыя и печатались первоначально въ «Христіанскомъ Чтеніи».
20. Есть спеціальное изслѣдованіе о хариджитахъ — хариджитахъ — Brünnow, Die Charidschiten unter den ersten Omajjaden. Leiden. 1884.
21. De Goeje. Mémoire sur les Carmates du Bahrain et les Fatimides. 2-е изд. Leiden. 1886.
22. Wüstenfіeld. Geschichte der Fatimiden-Chalifen. Göttingen. 1881.
23. Steiner. Die Mutaziliteu oder die Freidenker im Islam. Leipzig. 1865.
24. Дервишъ — по персидски нищій (у двери просящій) Сюда примыкаетъ еще арабское слово факиръ — бѣдный. Подробности о нихъ см. Brown. The Dervishes or Oriental spiritnalism. London. 1868.
25. См. нашу Древнюю Исторію, 2-е изданіе, §§ 170—174.
26. Куглеръ. Исторія крестовыхъ походовъ. Спб. 1895.
27. Наполнимъ, что въ недавно вышедшемъ новомъ изданіемъ извѣстномъ трудѣ Дрепера арабская цивилизація очерчена еще болѣе тепло и ярко: это — лучшія страницы «Умственнаго развитія Европы».
28. Бабизмъ объясненъ преимущественно русскою наукой. См. каталоги арабскихъ и персидскихъ рукописей Розена и Каве и бека: Bab et les Batistes (Paris, 1857).