Студент в рясе (Потапенко)/ДО

Студентъ въ рясѣ
авторъ Игнатій Николаевичъ Потапенко

Источникъ: Потапенко И. Н. Записки стараго студента. — СПб.: «Издатель», 1899. — С. 41.

I

Послѣдніе два курса мнѣ пришлось прослушать въ провинціальномъ университетѣ.

Я рано освободился отъ урока, который держалъ меня все лѣто въ деревнѣ, и пріѣхалъ около 10-го августа. Изъ товарищей еще никого не было. Съѣзжались обыкновенно послѣ 20-го. Было человѣкъ десять, отложившихъ экзамены на осень, но они очень рѣдко попадались на глаза, потому что сидѣли въ своихъ конурахъ и зубрили.

Доступныхъ мнѣ развлеченій въ городѣ не было никакихъ. Загородныхъ садовъ тогда еще не существовало въ такомъ несмѣтномъ количествѣ, какъ теперь, да они меня мало интересовали. Моимъ постояннымъ развлеченіемъ былъ театръ, который еще не открывалъ своихъ дверей для публики. Въ городѣ стояли жаркіе дни, на улицахъ было пыльно. Совсѣмъ некуда было дѣваться. Поэтому волей-неволей приходилось постоянно торчать въ университетѣ, безцѣльно блуждая по коридорамъ, съ тайной надеждой, что изъ какого-нибудь угла выглянетъ знакомое лицо новоприбывшаго товарища.

Но появлялись, понятно, все только новыя лица, большею частью очень юныя, смотрѣвшія робко и ступавшія нерѣшительно. Это были новички, явившіеся подавать прошенія о зачисленіи въ студенты.

Много было семинаристовъ, которымъ приходилось держать повѣрочный экзаменъ. Ихъ легко было узнать по неуклюжей наружности, неловкости, неумѣнью ступить. Они отличались также и по костюму. Большею частью они являлись въ длинныхъ черныхъ сюртукахъ, которые остались у них еще отъ семинарскаго кошта. Я не умѣлъ начинать знакомства. Они удавались мнѣ только тогда, когда начинали ихъ другіе. Поэтому ни съ кѣмъ изъ новичковъ я не познакомился. Но такъ какъ мнѣ рѣшительно нечего было дѣлать, то я раза два забрелъ въ аудиторію, гдѣ производился пріемный экзаменъ, и отъ скуки слушалъ и смотрѣлъ. Здѣсь тоже я не нашелъ ничего занимательнаго, и, по всей вѣроятности, въ третій разъ не заглянулъ бы, если бы не случилось одно обстоятельство, которое сильно заинтересовало меня.

Я былъ одинъ въ огромномъ вестибюлѣ въ то время, когда наверху производился экзаменъ новичкамъ. Не было ни швейцара, ни служителей. Я бродилъ изъ угла въ уголъ, изрѣдка посматривая на входную дверь, не войдетъ ли кто-нибудь знакомый. И вотъ дверь отворилась, и появилась фигура, показавшаяся мнѣ странной для этой обстановки. Это было духовное лицо, какого сана, — я не могъ опредѣлить. На немъ была длинная ряса, съ широкими рукавами, темно-сѣраго цвѣта. На головѣ черная поярковая шляпа, порядочно затасканная. Изъ-подъ шляпы свисали на плечи длинные прямые волосы. Длинная русая борода какъ-то вся скомкалась на-сторону. Лицо сильно обросло, и я не могъ опредѣлить, молодъ этотъ человѣкъ или старъ. Повидимому, онъ только что былъ въ дорогѣ, потому что ряса его, и волосы, и шляпа, — все было покрыто пылью.

Онъ вошелъ и какъ бы съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ сталъ оглядываться во всѣ стороны, словно искалъ живого лица.

Я былъ на другомъ, порядочно отдаленномъ, концѣ вестибюля. Въ первую минуту я остановился, посмотрѣлъ на него издали, но, замѣтивъ его растерянность, я рѣшилъ пойти на выручку и сдѣлалъ по направленію къ нему нѣсколько шаговъ.

Я подумалъ, что это, должно быть, родственникъ какого-нибудь новопоступающаго студента-семинариста или, можетъ быть, лицо, просто попавшее сюда по ошибкѣ. Съ виду онъ походилъ на деревенскаго пастыря. Я приблизился къ нему.

— Вамъ кого-нибудь нужно, батюшка? — спросилъ я.

Онъ, очевидно, раньше меня не видѣлъ. Когда я заговорилъ, лицо его прояснилось; онъ снялъ шляпу.

— Нѣтъ, — густымъ баскомъ отвѣтилъ онъ, — мнѣ того… Мнѣ никого не нужно, а мнѣ бы надо узнать… Мнѣ бы надо узнать, гдѣ тутъ экзаменъ производится…

— Экзаменъ? — спросилъ я съ нѣкоторымъ недоумѣніемъ. — А вамъ зачѣмъ экзаменъ?

— Да мнѣ надо бы тоже, того… Мнѣ экзаменъ держать надо…

Тутъ ужъ я, по всей вѣроятности, весь превратился въ изумленіе.

— Какой экзаменъ? — спросилъ я. — Развѣ вы… вѣдь это университетъ.

— Я знаю, — отвѣтилъ батюшка, — я знаю, что университетъ… Вотъ именно университетъ мнѣ и надо…

— Позвольте… Я не совсѣмъ понимаю. Вѣроятно, вашъ родственникъ здѣсь какой-нибудь держитъ экзаменъ и вы хотите его видѣть?..

— Ахъ, нѣтъ же, — уже нетерпѣливо произнесъ батюшка, — это я самъ долженъ держать экзаменъ.

— Но зачѣмъ?

— А видите, я подалъ прошеніе о пріемѣ меня въ студенты… Оно, конечно, дѣло непривычное, потому что я въ рясѣ… Ну, такъ это ничего… Позвольте представиться: дьяконъ изъ села Богодуховскаго, фамилія моя Эвменидовъ… А вы студентъ?

— Да. Но я не зналъ, что духовныя лица могутъ поступать въ студенты.

— Да отчего же нѣтъ? Развѣ мы хуже другихъ? Такъ, извините, гдѣ же тутъ экзаменъ держатъ? Я, знаете, опоздалъ маленько. Не разсчиталъ. Ѣзды-то всѣхъ шестьдесятъ верстъ, на лошадяхъ, знаете. Выѣхалъ чуть-свѣтъ, а въ дорогѣ ось сломалась, пришлось починяться… Ну, вотъ и запоздалъ…

Я повелъ его черезъ длинные коридоры, потомъ по лѣстницѣ наверхъ. Но, показывая аудиторію, гдѣ производился экзаменъ, я дѣлалъ это съ глубокимъ недовѣріемъ; мнѣ все казалось, что тутъ есть какая-то мистификація. Но батюшка мой шелъ очень твердо и увѣренно и все время по дорогѣ выражалъ безпокойство, что экзаменъ уже конченъ и ему не удастся выдержать его.

— А вы на какой факультетъ поступаете? — спросилъ я.

— Я, знаете, на математическій…

Мое удивленіе послѣ этого отвѣта возросло еще больше.

— Вы, значитъ, кончили семинарію?

— Нѣтъ, семинарію-то я не кончилъ. Я кончилъ философскій классъ — такъ, знаете, это въ прежнія времена называлось — и перешелъ въ богословію; но тутъ, знаете, произошла одна непріятная исторія… Такъ, знаете, съ отцомъ-инспекторомъ не поладили, ну, и пришлось выйти. А тутъ дьяконское мѣсто подвернулось; я, знаете, женился и сталъ служить въ приходѣ… А къ математикѣ я всегда склонность питалъ. А вотъ нѣсколько лѣтъ назадъ распоряженіе такое вышло, чтобы семинаристовъ, кончившихъ общеобразовательный курсъ, въ университетъ съ повѣрочнымъ экзаменомъ принимать. Я и подумалъ: отчего-жъ бы мнѣ не поступить? Общеобразовательный-то курсъ я окончилъ. Что-жъ такое, думаю, что на мнѣ ряса, — это ничего. И обратился я по начальству, то-есть, по духовному своему начальству. Спрашиваю: можно-ли, дескать, мнѣ въ университетъ постучаться? Архіерей къ себѣ потребовалъ. Сперва, это, даже косо посмотрѣлъ на меня; думалъ, должно быть, Богъ знаетъ что такое; началъ разспрашивать, что да какъ, да почему, да откуда такое желаніе и прочее. Я, извѣстно, все разсказалъ ему: вотъ, говорю, къ математикѣ всегда питалъ склонность, а теперь разрѣшеніе вышло, такъ вотъ я и вздумалъ. «А для какой цѣли?» — спрашиваетъ преосвященный. — «А для той, говорю, цѣли, ваше преосвященство, чтобы, во-первыхъ, знать, а во-вторыхъ, въ духовно-учебныхъ заведеніяхъ математику буду преподавать. У насъ вѣдь своихъ преподавателей математики нѣтъ, наши академики по этой части никуда не годятся. Задачи на уравненіе съ тремя неизвѣстными рѣшить не могутъ, а ужъ биномъ Ньютона имъ кажется такимъ же чудовищемъ, какъ самъ Вельзевулъ… Такъ вотъ оно и пріятнѣе, когда свой человѣкъ, духовный, будетъ въ духовномъ заведеніи математику преподавать. А то вѣдь всегда приходится приглашать изъ гимназій да изъ другихъ свѣтскихъ школъ…» Подумалъ преосвященный, подумалъ и сказалъ: «что-жъ, говоритъ, это справедливо, это въ самомъ дѣлѣ пріятно. Ну, говоритъ, иди съ миромъ и поступай въ университетъ, а только какъ же, говоритъ, ты съ приходомъ будешь?» Я говорю, что приходъ, извѣстно, придется оставить. — «А семья? семья-то у тебя большая?» — «Жена, — говорю, — да трое дѣтей».— «Что-жъ ты съ ними дѣлать будешь?» — «А жену съ дѣтьми, — говорю, — ваше преосвященство, къ тестю пошлю, пускай тесть кормитъ ихъ». — «А самъ какъ проживешь?» — «А самъ какъ-нибудь пропитаюсь. У меня на подворьѣ монахъ знакомый есть, вотъ я около этого монаха, ваше преосвященство, и буду кормиться. Вѣдь недолго, всего только четыре года». Ну, однимъ словомъ, архіерей благословилъ меня. Тогда я взялъ да и подалъ прошеніе, да и бумаги свои послалъ. Тутъ тоже сомнѣніе было. Долго они мои бумаги разсматривали, потомъ съ духовнымъ начальствомъ снеслись, да видятъ, что все въ порядкѣ, философскій классъ кончилъ, значитъ, подъ правило подходитъ, — какъ тутъ отказать? — и не отказали, и даже особенную любезность сдѣлали, — отвѣтъ прислали, что, молъ, допущенъ къ повѣрочному экзамену по русскому, латинскому и греческому языкамъ и по математикѣ. Ну, вотъ я и пріѣхалъ.

Въ это время мы подошли къ аудиторіи, гдѣ производился экзаменъ по математикѣ. Я указалъ ему на дверь. И онъ вошелъ. Я, конечно, полный любопытства, послѣдовалъ за нимъ.

Появленіе духовной особы въ университетской аудиторіи произвело сенсацію. На скамьяхъ было всего душъ двадцать молодыхъ людей. Одинъ стоялъ у доски и усердно доказывалъ какую-то теорему, профессоръ сидѣлъ за столикомъ и слушалъ его очень невнимательно, повидимому, совсѣмъ не придавая значенія ни тому, что онъ говорилъ, ни самому экзамену. Экзаменъ вообще производился формально, наименьшей отмѣткой была тройка. Почти всѣ, поступавшіе въ университетъ изъ семинаристовъ, избрали филологическій или юридическій факультеты, очень рѣдко занимались естественными науками и почти никогда не дерзали избрать математическій. Поэтому съ ними были строги на экзаменахъ изъ латыни и греческаго и смотрѣли сквозь пальцы на ихъ слабыя познанія въ математикѣ. Имъ задавались совсѣмъ дѣтскія задачи, но случалось, что и передъ ними они становились втупикъ. Тогда профессоръ просто говорилъ: «ну, хорошо, довольно», и ставилъ тройку.

При нашемъ появленіи въ аудиторіи всѣ обернулись къ двери и долгимъ взглядомъ посмотрѣли на моего спутника. Профессоръ поднялъ голову, а стоявшій у доски положилъ мѣлъ и оборвалъ свой отвѣтъ.

— Сядемте здѣсь, — тихонько сказалъ я батюшкѣ и указалъ ему на мѣсто на скамьѣ.

Батюшка сѣлъ, а я рядомъ съ нимъ. Это сразу разочаровало всѣхъ. Повидимому, ожидали, что батюшка къ кому-нибудь обратится съ вопросомъ, выскажетъ какое-нибудь желаніе чѣмъ-нибудь проявить себя, такъ какъ странно было предполагать, что онъ явился въ аудиторію ни за чѣмъ. Общее разочарованіе раздѣлялъ, очевидно, и профессоръ. Онъ подождалъ минуты три, затѣмъ спровадилъ стоявшаго у доски, поставивъ ему по этому случаю четверку, и, подойдя къ нашей скамьѣ, промолвилъ:

— Вамъ, батюшка, кого-нибудь надо?

Отецъ Эвменидовъ поднялся, почтительно пріосанился и пригладилъ свои волосы.

— Я на экзаменъ пришелъ, господинъ профессоръ! — отвѣтилъ онъ.

— Ну, да, здѣсь идетъ экзаменъ, — отвѣтилъ профессоръ, — но вамъ кого-нибудь надо или вы просто хотите послушать?

— Нѣтъ, господинъ профессоръ, я самъ для экзамена пришелъ.

— Вы? Вы хотите держать экзаменъ? — уже съ нѣкоторымъ недовѣріемъ спросилъ профессоръ.

— Желаю, господинъ профессоръ, — отвѣтилъ отецъ Эвменидовъ.

— Значитъ, вы поступаете въ студенты?

— Точно. Подалъ прошеніе. Получилъ даже отвѣтъ, чтобы явиться на экзаменъ: вотъ я и явился.

— Да, вотъ что!.. — промолвилъ хотя и не вполнѣ еще довѣрчиво, но уже съ нѣкоторымъ примиреніемъ профессоръ. — Значитъ, вы поступаете въ университетъ?.. Это, кажется, первый случай, что духовныя лица дѣлаются студентами.

— Этого не могу знать. Дѣйствительно, были затрудненія… Я къ преосвященному просьбу подавалъ… И мнѣ разрѣшено.

— А на какой факультетъ?

— Желаю по математической части.

Профессоръ усмѣхнулся.

— Прекрасно, — сказалъ онъ. — Вы хотите держать экзаменъ. Ну-съ, не угодно-ли вамъ пожаловать къ доскѣ?

И онъ нѣсколько отошелъ отъ скамьи, какъ бы желая пропустить мимо себя отца Эвменидова.

Отецъ Эвменидовъ вышелъ изъ-за скамьи и направился къ тому мѣсту, гдѣ стояла доска. Профессоръ, глядя ему въ спину, съ легкой усмѣшкой смотрѣлъ на аудиторію, какъ бы заранѣе предрѣшая, что тамъ, около доски, сейчасъ произойдетъ что-то смѣшное. Никакъ не ожидалъ онъ, что этотъ человѣкъ съ загорѣлымъ лицомъ, съ длинными волосами, въ длинной одеждѣ съ широкими рукавами, съ такимъ простымъ деревенскимъ видомъ, можетъ обнаружить какія-нибудь познанія въ математикѣ. Навѣрно, онъ подумалъ, что это — чудакъ, что на него напала блажь, что онъ не имѣетъ ровно никакого представленія о предстоящей ему задачѣ. Онъ пошелъ вслѣдъ за Эвменидовымъ и занялъ свое мѣсто за столикомъ.

— Ну-съ, извольте, батюшка, рѣшить мнѣ слѣдующую задачу…

И онъ задалъ отцу Эвменидову какую-то дѣтски-простую задачу на уравненія.

Эвменидовъ записалъ на доскѣ все, что ему продиктовали, затѣмъ оглянулся и посмотрѣлъ на профессора.

— Это весьма легко, господинъ профессоръ! — сказалъ онъ. — Это я могу въ умѣ рѣшить…

— Ну, рѣшите! — промолвилъ профессоръ.

— А вотъ сейчасъ.

Эвменидовъ съ минуту подумалъ и даже пошепталъ губами, потомъ, какъ бы для памяти, написалъ на доскѣ какую-то коротенькую формулу и затѣмъ объявилъ рѣшеніе.

— Правильно! — сказалъ профессоръ. — Я вижу, батюшка, вы кое-что смыслите. А ну-ка, рѣшите вотъ это! Ужъ это будетъ потруднѣе…

И онъ продиктовалъ нѣчто въ самомъ дѣлѣ чрезвычайно сложное, такъ что у остальныхъ, сидѣвшихъ на скамьяхъ, тотчасъ же явилось глубокое сомнѣніе въ способности Эвменидова рѣшить задачу. По крайней мѣрѣ, далеко не всѣ изъ нихъ могли бы съ увѣренностью сказать это о себѣ.

Эвменидовъ записалъ.

— Ну, что-жъ, — сказалъ профессоръ, — беретесь?

— А почему жъ нѣтъ? — просто отозвался батюшка. — Я рѣшу.

И онъ началъ усердно писать на доскѣ алгебраическія выкладки. Профессоръ чрезвычайно внимательно слѣдилъ за его работой, а потомъ, сильно заинтересовавшись, всталъ и подошелъ къ нему.

— Вѣрно, вѣрно, — говорилъ онъ, видимо, стараясь поощрить его, — совершенно вѣрно. Однако, признаюсь, я никакъ не ожидалъ, что вы, батюшка, такой математикъ.

— Я люблю математику, — сказалъ Эвменидовъ, не переставая въ то же время дѣлать свои вычисленія.

— Да любить мало, надо еще знать! — замѣтилъ профессоръ. — Вотъ и эти молодые люди, — прибавилъ онъ съ иронической усмѣшкой, указывая на аудиторію, которая въ общемъ дала ему не особенно высокое понятіе о своихъ познаніяхъ въ математикѣ, — эти молодые люди тоже навѣрно любятъ математику, но плохо знаютъ…

Аудиторія дружно засмѣялась, а отецъ Эвменидовъ въ это время кончилъ свою задачу и очень спокойно положилъ мѣлъ на мѣсто.

— Ну, батюшка, великолѣпно! Прошу васъ извинить меня за сомнѣніе! Признаюсь, это первый случай. Я думалъ, знаете, что духовныя особы умѣютъ только обѣдню служить, — вотъ и ошибся. Съ удовольствіемъ привѣтствую такого студента на математическомъ факультетѣ, съ искреннимъ удовольствіемъ! Вы и геометрію знаете?

— Какъ же не знать? Знаю. Я и по тригонометріи хорошо учился.

— Это удивительно. Гдѣ же это вы всему этому научились?..

— Да видите, господинъ профессоръ, это у насъ въ семинаріи проходится. Оно, конечно, тамъ на математику смотрятъ не строго, а даже очень мягко… Ну, а кто любитъ, — тотъ самъ отъ себя пополняетъ… Вотъ я и пополнялъ…

— А вы давно изъ семинаріи?

— Да уже лѣтъ, я полагаю, восемь будетъ.

— И до сихъ поръ не забыли?

— Да я понемногу занимался… Такъ, знаете, между дѣломъ, между двумя требами, иной разъ и рѣшишь задачку… У меня есть влеченіе… Хожу это себѣ иной разъ по огороду или по палисаднику, а въ головѣ у тебя какая-нибудь теорема сидитъ. Иной разъ даже такъ случалось, что во время самой службы церковной, среди эктеніи, поймаешь себя на какой-нибудь задачѣ… Такъ, знаете, цифра сама въ голову и лѣзетъ, и никакъ отъ нея не отобьешься…

— У васъ, значитъ, талантъ къ математикѣ…

— Не знаю, можетъ, и талантъ…

— А вы извините меня, батюшка, я не то чтобы не вѣрилъ вамъ, а такъ, очень ужъ мнѣ любопытно посмотрѣть, какъ вы одну задачку рѣшите. Попробуйте-ка вотъ это.

И профессоръ началъ диктовать ему что-то такое, что показалось всей аудиторіи очень страннымъ и новымъ. Отецъ Эвменидовъ записывалъ, но отъ времени до времени сомнительно посматривалъ на профессора.

— Вы понимаете, въ чемъ дѣло? — спросилъ профессоръ.

— Я, господинъ профессоръ, понимаю, только рѣшить этого не могу… Это уже изъ высшей математики будетъ.

— А вы попробуйте.

— Я попробую. Я не то чтобы былъ совсѣмъ уже чуждъ, я и насчетъ высшей математики кое-что прочитывалъ… И даже пробовалъ; только трудно… Знаете, на самомъ главномъ сбиваюсь.

— Ничего, ничего, вы начните, я вамъ помогать буду.

— Я бы такъ вотъ началъ…

И Эвменидовъ началъ рѣшать задачу. Онъ, видимо, съ большимъ усиліемъ вдумывался въ каждую букву, профессоръ подсказывалъ ему, и онъ потихоньку двигался дальше. Но вотъ онъ остановился, вынулъ изъ кармана платокъ и вытеръ вспотѣвшее лицо.

— Трудно, господинъ профессоръ, очень мнѣ это трудно! — промолвилъ онъ и положилъ мѣлъ. — Ужъ чего не знаю, за то и не берусь…

— Это не обязательно, батюшка, это я такъ, полюбопытствовалъ… Да, у васъ есть математическія способности… Очень пріятно будетъ работать съ такимъ студентомъ, право… Я вамъ поставлю пять.

— Вотъ спасибо! — съ искреннимъ удовольствіемъ промолвилъ Эвменидовъ, широко улыбнулся и поклонился профессору. — Значитъ, теперь я могу уходить?

— Да, теперь всѣ уйдутъ, мы ужъ кончили экзаменъ.

Эвменидовъ еще разъ поклонился и пошелъ на прежнее мѣсто. Профессоръ, захвативъ бумаги, въ которыхъ записывалъ отмѣтки, и простившись со всѣми, ушелъ. Тотчасъ же Эвменидова, а вмѣстѣ съ нимъ и меня, окружила вся аудиторія.

Всѣ гурьбой вышли въ коридоръ.

Здѣсь подобрались новые студенты, многіе изъ старыхъ. Всѣ ужасно заинтересовались дьякономъ, явившимся держать экзаменъ по математикѣ.

Эвменидова разспрашивали, откуда онъ пріѣхалъ, гдѣ учился, какъ живетъ, есть ли у него жена и дѣти. Пока группа дошла до вестибюля, гдѣ висѣли пальто студентовъ, всѣ перезнакомились съ Эвменидовымъ, да кстати и между собой.

II

— Ну, слава Тебѣ, Господи, — говорилъ Эвменидовъ, когда мы вышли во дворъ. При этомъ онъ почему-то больше обращался ко мнѣ. — Слава Тебѣ, Господи, что поспѣлъ. Вѣдь еле-еле попалъ, послѣднимъ пришлось держать… А профессоръ добрый… Разговорчивый такой. Теперь вотъ латынь еще да греческій; греческій еще какъ-никакъ, а латыни я боюсь, слабъ я всегда былъ по этой части…

— Пустое! — успокоилъ его кто-то, — здѣсь не строго экзаменуютъ…

— Да вѣдь кого не строго, а кого и строго… Васъ много, ну къ вамъ они уже приглядѣлись и такъ это незамѣтно одного за другимъ и пропускаютъ, а я какъ появлюсь въ рясѣ-то своей, такъ сейчасъ на меня особенное вниманіе обращаютъ… Сейчасъ это и думаютъ: ишь вѣдь онъ въ рясѣ такихъ еще у насъ не бывало. И сомнѣніе является, дескать, — гдѣ же ему, деревенскому дьякону, что-нибудь знать, ну и придирка пойдетъ… Очень я опасаюсь латыни…

— А вы, батюшка, куда же это поворачиваете? — спросили его студенты, когда мы вышли на улицу и вся группа повернула направо, а отецъ Эвменидовъ взялъ налѣво.

— А я къ себѣ… — отвѣтилъ Эвменидовъ.

— Да вы лучше съ нами зайдите; тутъ есть трактирчикъ, мы тамъ и пообѣдаемъ. Да и выпьемъ что-нибудь, вспрыснемъ, знаете, благополучный исходъ экзаменовъ.

Эвменидовъ усмѣхнулся и покачалъ головой.

— Нѣтъ, оно, знаете, мнѣ неприлично; я, хотя, можетъ, и буду студентомъ, а все-жъ-таки санъ этого не позволяетъ. Прощайте, господа; на латыни, можетъ, увидимся… А когда латынь-то? — спросилъ онъ, вдругъ вспомнивъ, что не знаетъ этого.

Ему объяснили, что остальные экзамены назначены въ послѣдующіе три дня.

— Ну, это слава Богу; значитъ, не задержусь здѣсь. А вы тоже въ трактиръ? — спросилъ онъ меня.

— Нѣтъ, я могу пройтись съ вами… Я недавно позавтракалъ, мнѣ ѣсть не хочется.

— Такъ пойдемте. Вы мнѣ про порядки здѣшніе разскажите, а то я, знаете, такъ чувствую, словно въ воду съ головой окунулся… Я тутъ недалеко… знаете Церковный переулокъ? Такъ вотъ!

— Это, кажется, близко, — отвѣтилъ я, еще не довольно хорошо знавшій городъ.

Мы простились съ остальными товарищами и пошли налѣво.

— Знаете, — говорилъ мнѣ отецъ Эвменидовъ, — хотя, конечно, всѣ товарищи одинаковы и я ровно никого не знаю, а все же мнѣ какъ-то къ вамъ легче обращаться, потому васъ я перваго встрѣтилъ. Вы мнѣ и экзаменъ показали. Не знаю, какъ дальше будетъ, а теперь мнѣ, знаете, трудновато.

— Да васъ что собственно затрудняетъ? — спросилъ я.

— А то, что, первое дѣло — будущность еще неизвѣстна, выдержу ли экзаменъ, или нѣтъ, кто его знаетъ. Вотъ латынь меня можетъ подъегорить.

— Нѣтъ, вы не бойтесь, — успокоилъ его я. — Такъ какъ вы поступаете на математическій и получили хорошую отмѣтку по математикѣ, да еще такъ отличилъ васъ профессоръ, — то по остальнымъ будутъ къ вамъ снисходительны. Вѣдь для математики ни латынь, ни греческій не нужны.

— Ахъ, если бы такъ! А есть еще и другое. Я, видите, еще на приходѣ числюсь. Нельзя же было такъ, зря, отказаться и въ заштатъ выйти. Вдругъ экзаменъ не выдержишь, тогда безъ мѣста останешься. Такъ вотъ я и числюсь, а настоятель у меня строгій. Старый человѣкъ, знаете, и старыхъ понятій. И когда это я высказалъ ему свое желаніе поступить въ университетъ, такъ онъ и руками на меня замахалъ и хотѣлъ даже эпитемію мнѣ назначить. «Я, — говоритъ, — тебя за такія мысли заставлю во время всенощной всенародно посреди церкви сто поклоновъ ударить». И какъ я ему ни толковалъ, что въ этомъ моемъ желаніи нѣтъ никакого грѣха — не понялъ. И съ тѣхъ поръ сталъ ко мнѣ придираться. Въ прежнее время ничего, даже добръ былъ ко мнѣ, а какъ узналъ, что я учиться хочу, да еще въ свѣтскомъ заведеніи, да еще математикѣ, такъ прямо на каждомъ шагу придирки строитъ. Пою я это на клиросѣ, и пою, какъ всегда: ужъ, конечно, за восемь лѣтъ-то я службу изучилъ, — а онъ изъ алтаря мнѣ ворчитъ: «не такъ, — говоритъ, — поешь, это, — говоритъ, — оттого, что ты все о математикѣ думаешь…» И на каждомъ шагу все не такъ да не такъ… «Вишь, — говоритъ, — тоже въ ученые лѣзетъ, и не къ лицу, — говоритъ, — это тебѣ, — какой же можетъ быть ученый въ рясѣ?» А я, право, не понимаю, отчего ряса мѣшаетъ быть ученымъ человѣкомъ? И теперь я, какъ собрался держать экзаменъ, отпросился у него на нѣсколько дней, а онъ опять строгости: «поѣзжай, — говоритъ, — поѣзжай, только ежели какая треба случится, я изъ твоего дохода штрафъ вычту». И это не то, чтобы шутка, а онъ-таки вычтетъ. Странно даже, злоба въ немъ какая-то явилась противъ меня. Хотя, ей-ей, я никогда ему ничего не сдѣлалъ, и жили мы всегда дружно. Вотъ что значитъ человѣкъ старыхъ понятій, никакъ втолковать ему нельзя. Такъ вотъ и приходится торопиться. Я, если и примутъ меня въ студенты, все-жъ-таки сперва на приходъ долженъ съѣздить, чтобы, какъ слѣдуетъ, по формѣ, настоятелю свою должность сдать и въ заштатъ подать. Конечно, временно, пока кончу курсъ. И только, когда бумага получится, тогда могу приходъ оставить, а раньше никакъ нельзя. Настоятель мой цѣлую бурю подыметъ. Вотъ тутъ и вертись.

— А вы теперь одинъ пріѣхали? — спросилъ я.

— Нѣтъ, не одинъ; очень ужъ жена моя безпокоилась. Говоритъ, я здѣсь пять дней ни ѣсть, ни спать не буду, все мнѣ будетъ казаться, что съ тобой тамъ какая-нибудь бѣда приключилась. Ну, вотъ, пришлось забрать жену и дѣтей. Еще слава Богу, что знакомый монахъ отыскался, такъ мы тамъ на подворьѣ и пріютились Ну, вотъ это, кажется, и есть мой переулокъ.

Я подтвердилъ. Мы дѣйствительно пришли, куда слѣдуетъ.

— Такъ вотъ тутъ въ переулочкѣ и подворье. Да вы не зайдете ли? Съ женой познакомитесь и съ монахомъ тоже; онъ славный.

Я охотно выразилъ желаніе зайти къ нему. Меня очень интересовало посмотрѣть, какъ онъ живетъ, какая у него жена и дѣти, да и монаха не прочь былъ я поглядѣть. Я никогда еще въ жизни не сталкивался съ монахами и не бывалъ ни въ монастыряхъ, ни въ подворьяхъ.

Мы повернули въ узкій переулокъ и, пройдя десятковъ пять шаговъ, вошли въ обширный дворъ, застроенный одноэтажными флигельками. Во дворѣ, по разнымъ угламъ, на деревянныхъ лѣсенкахъ, которыя вели на крылечки, сидѣли люди мірского вида. Очевидно, это были постояльцы. Среди нихъ я не замѣтилъ ни одного монаха. Увидѣвъ духовную особу, въ лицѣ отца Эвменидова, они всѣ почтительно встали и столь же почтительно пропустили насъ мимо себя, когда мы входили въ одинъ изъ флигелей.

Пройдя сѣни, мы вошли въ довольно большую комнату съ тремя окнами во дворъ, обставленную такъ, какъ обставляются обыкновенно комнаты на постоялыхъ дворахъ. Тутъ было двѣ кровати, столъ и нѣсколько стульевъ. Въ углу висѣло множество иконъ безъ кіотовъ и безъ рамъ. На стѣнахъ были приклеены, тоже безъ рамъ, картины, изображавшія сцены изъ жизни святыхъ, но большею частью Аѳонскую гору съ разныхъ сторонъ. Въ комнатѣ носился пріятный запахъ кипариса. Довольно еще молодая женщина сидѣла на кровати и, держа на рукахъ дѣвочку двухъ лѣтъ, убаюкивала ее. Дѣвочка спала. Двое другихъ дѣтей, постарше, стояли у подоконника и внимательно смотрѣли сквозь окно во дворъ.

— Ну, благодареніе Создателю, — весело пробасилъ отецъ Эвменидовъ, обращаясь къ женѣ. — Математику выдержалъ и студента съ собой привелъ. А я и фамиліи-то вашей не знаю, — прибавилъ онъ, обратившись ко мнѣ.

Я сказалъ свою фамилію и, подойдя къ женѣ отца Эвменидова, подалъ ей руку. Она съ большимъ трудомъ освободила правую руку изъ-подъ младенца и подала мнѣ свою.

Это была женщина уже съ утомленнымъ и нѣсколько поношеннымъ лицомъ, на которомъ отражались всѣ невзгоды и заботы ея жизни. Взглядъ у нея былъ спокойный, уровновѣшенный. Радостное извѣстіе, сообщенное отцомъ Эвменидовымъ, повидимому, очень мало тронуло ее. Когда она заговорила, то въ тонѣ ея голоса слышалось какъ бы нѣкоторое недовѣріе къ его планамъ.

— А вы развѣ не рады, что вашъ мужъ выдержалъ экзаменъ? — спросилъ я, когда мы остались съ нею вдвоемъ, такъ какъ отецъ Эвменидовъ отправился за чѣмъ-то къ монаху.

— Нѣтъ, что-жъ… Отчего же? Оно бы хорошо, только выйдетъ ли что… Неизвѣстно! — какимъ-то старушечьимъ тономъ промолвила она, и этотъ тонъ такъ мало гармонировалъ съ ея молодыми глазами.

— Отчего-жъ вы думаете, что не выйдетъ? — спросилъ я.

— Да никогда этого еще не бывало. Не слышала я. Вотъ ужъ сколько лѣтъ живу на свѣтѣ, а не слыхала. Что-жъ, теперь у насъ, по крайности, приходъ есть. Доходы, конечно, небольшіе, а все же жить можно. А съ этой ученостью, первое дѣло, приходъ потеряемъ… А тамъ неизвѣстность… Ежели ничего не выйдетъ, такъ опять придется ему лазать по консисторіи, да по благочиннымъ, да архіерею въ ноги кланяться. Пока еще выйдетъ мѣсто!.. А я теперь должна на шеѣ у родныхъ сидѣть. Да и ему трудно будетъ здѣсь жить, и отъ насъ далеко, и средствъ своихъ у него никакихъ нѣтъ…

— Такъ вѣдь вашъ мужъ можетъ жить здѣсь вмѣстѣ съ монахами…

— А съ какой стати ему на шеѣ у монаховъ сидѣть? Онъ имъ не родня… Нѣтъ, ужъ, право, не знаю, что тутъ хорошаго…

— Значитъ, вы не одобряете его? Не поддерживаете?

— Да я что-жъ… Я ему ничего не говорю. Одинъ разъ только заикнулась, что, молъ, надо сперва взвѣсить это да обдумать, — такъ онъ такія слова началъ говорить, что мнѣ даже страшно стало. «Вотъ, — говоритъ, — какъ ты на мое душевное стремленіе отвѣчаешь. Я, — говоритъ, — къ высшему стремлюсь, а ты этого понимать не хочешь; я, говоритъ, въ тебѣ, какъ въ женѣ своей, какъ въ другѣ, поддержки ищу, а ты меня, говоритъ, холодной водой окатила…» И до того расходился, что даже нехорошо ему сдѣлалось и плакать сталъ. Ужъ я не рада была, что и сказала… И съ тѣхъ поръ ничего противъ него не говорю, — пусть дѣлаетъ, какъ знаетъ. Ему же хуже будетъ…

Въ это время отецъ Эвменидовъ вернулся, но не одинъ, а съ монахомъ. Монахъ былъ еще не старый. Высокій, статный, довольно плотный, съ красивымъ лицомъ, украшеннымъ длинной, темной бородой, съ большими спокойными глазами, съ широкимъ лбомъ, съ матовымъ цвѣтомъ лица, съ длинными, волнистыми волосами, онъ сразу произвелъ на меня чрезвычайно пріятное впечатлѣніе. Въ особенности понравилось мнѣ странное выраженіе его глазъ: твердое и вмѣстѣ съ тѣмъ необыкновенно ласковое и какъ бы ко всему на свѣтѣ доброжелательное.

Онъ подошелъ ко мнѣ съ улыбкой и просто, по-свѣтски, протянулъ мнѣ руку.

— Очень пріятно, очень пріятно! Вотъ познакомитесь съ нами и будете у насъ бывать. Я люблю молодыхъ людей. Я люблю тѣхъ, которые наукамъ обучаются. Вотъ и нашъ отецъ дьяконъ задумалъ учиться. Что-жъ, это хорошо. Въ этомъ никакого грѣха нѣтъ… Ученость никому не мѣшаетъ. У насъ даже на Аѳонѣ есть глубоко-ученые люди… Одинъ докторъ есть, напримѣръ… Очень ученый человѣкъ, и стихи пишетъ… Разумѣется, духовнаго содержанія… Они напечатаны, я когда-нибудь дамъ вамъ прочесть, непремѣнно дамъ. Ну, что-жъ, отецъ дьяконъ, давайте угостимъ молодого человѣка. Ужъ вы извините, — обратился онъ ко мнѣ, — у насъ пища скудная, монашеская. А, впрочемъ, сыты бываемъ… Вотъ мы сейчасъ…

Онъ подошелъ къ двери, полуотворилъ ее и промолвилъ громче обыкновеннаго:

— Евфимій, а Евфимій!..

— Я здѣсь, отецъ Мисаилъ! — откликнулся изъ глубины коридора молодой голосъ.

Черезъ полминуты въ комнатѣ появился и самъ Евфимій — совсѣмъ еще молоденькій послушникъ, въ длинномъ подрясникѣ, съ засученными рукавами. Очевидно, онъ только что производилъ какую-нибудь домашнюю работу. Отецъ Мисаилъ обратился къ нему.

— Ты, Евфимій, принеси-ка намъ сюда чего-нибудь закусить. Да вина не забудь нашего, аѳонскаго… Вотъ вы, господинъ студентъ, навѣрно аѳонскаго вина не пробовали.

Евфимій исчезъ, а потомъ началъ отъ времени до времени появляться, но уже не съ пустыми руками, а съ разными снадобьями, которыя разставлялъ на столѣ. Тутъ была соленая рыба, безъ сомнѣнія, не аѳонскаго происхожденія, а прямо изъ рыбной лавки, паюсная икра, потомъ появились черныя маслины съ приправой изъ уксуса и прованскаго масла, присыпанныя свѣжимъ зеленымъ лукомъ. Въ заключеніе были принесены какіе-то пирожки, тутъ же оказалась страннаго фасона бутылка, очевидно, съ аѳонскимъ виномъ, а въ видѣ дессерта были принесены орѣшки, относительно которыхъ отецъ Мисаилъ прямо заявилъ, что они аѳонскіе.

— Ну, вотъ и закусимъ, — сказалъ отецъ Мисаилъ. — Да вы, можетъ быть, водочку пьете? — спросилъ онъ почему-то именно меня. — У насъ и это можно, это не воспрещается. Это даже въ монастыряхъ разрѣшено: вино и сикера, — сикера вѣдь это и есть водка… Вотъ отецъ дьяконъ тоже, кажется, отъ сикеры не прочь… Евфимій, а принеси-ка сюда сикеру!

— Это что же, отецъ Мисаилъ? — съ недоумѣніемъ, хлопая глазами, спросилъ Евфимій.

— Ну, вотъ ты монахъ, а не знаешь. Ну, водку принеси. Тамъ, въ трапезной, на окнѣ бутылочка стоитъ… Мы сами-то не пьемъ, — пояснилъ онъ мнѣ, — а для пріѣзжихъ, для нашихъ почтенныхъ гостей, держимъ.

Скоро Евфимій «сикеру» принесъ и затѣмъ самъ удалился. Жена отца Эвменидова уложила спящую дѣвочку на кровать. Дѣтямъ было выдано кушанье особо, и они смирно ѣли на подоконникѣ. А взрослые, въ томъ числѣ и отецъ Мисаилъ, усѣлись за столъ.

Я долженъ признаться, что рѣдко мнѣ случалось ѣсть съ такимъ аппетитомъ, какъ въ этотъ разъ. Всѣ эти монашескія блюда, которыми, впрочемъ, какъ прибавлялъ отецъ Мисаилъ, они сыты бываютъ, показались мнѣ необыкновенно вкусными. И даже «сикера», на которой былъ прилѣпленъ обыкновенный этикетъ водочнаго магазина, обладала какимъ-то особенно-пріятнымъ вкусомъ. Мнѣ кажется, что виновникъ всего этого былъ отецъ Мисаилъ, который и своей фигурой, и удивительно счастливымъ видомъ, и пріятнымъ голосомъ, и ласковымъ взглядомъ придавалъ всему радостный колоритъ.

— Вотъ вы, молодой человѣкъ, маслинокъ покушайте, — говорилъ онъ, чрезвычайно ласково пододвигая ко мнѣ тарелку съ черными маслинами. — Вы все рыбу кушаете; рыба — здѣшняго производства. А маслины прямо съ Аѳона. У насъ масличныхъ древовъ сколько угодно. У каждаго окошка монашеской келіи растутъ. И широко разрастаются ихъ вѣтви, и тѣнь отъ нихъ бываетъ, не-то, чтобы очень густая, а все же… И вотъ орѣшковъ нашихъ отвѣдайте. Сами нашими монашескими руками собираемъ. А вино это, — я вамъ прямо говорю,— такого вина вы здѣсь не найдете. Сладкое и запахъ ароматный имѣетъ… Поистинѣ благословенное вино, какъ и самый край нашъ благословенъ.

Я довольно усердно пробовалъ и маслины, и орѣхи, и вино. И то, и другое, и третье мнѣ нравилось, а больше всего нравился мнѣ самъ отецъ Мисаилъ.

III

Слѣдующіе три дня я очень часто видѣлъ отца Эвменидова. Когда онъ приходилъ въ университетъ, чтобы держать другіе экзамены, то прежде всего разыскивалъ меня. Мы, очевидно, понравились другъ другу.

Онъ сильно волновался. Насколько увѣренно онъ шелъ на экзаменъ математики, въ которой чувствовалъ себя неуязвимымъ, настолько нерѣшительно входилъ онъ въ аудиторію, гдѣ происходилъ экзаменъ по латыни и греческому языку.

— И зачѣмъ она мнѣ, эта латынь? — говорилъ онъ мнѣ. — Въ математикѣ она совсѣмъ ненадобна. А вотъ срѣжутъ тебя — и стыдно будетъ. Да особенно передъ отцомъ-настоятелемъ. Ежели я съ позоромъ вернусь, такъ ужъ онъ проходу мнѣ не дастъ своими насмѣшками.

Я ободрялъ его. Я вмѣстѣ съ нимъ отправился въ аудиторію и обратилъ его вниманіе на то, какіе слабые отвѣты давали другіе и какъ снисходительно относился къ нимъ профессоръ.

Помню, какъ дошла очередь до Эвменидова и онъ вышелъ къ профессору отвѣчать по латыни, профессоръ сейчасъ же отличилъ его. Очевидно, о немъ уже пошла молва по университету.

— А вы, батюшка, сколько лѣтъ какъ вышли изъ семинаріи? — спросилъ Эвменидова профессоръ.

— Восемь лѣтъ будетъ уже! — отвѣтилъ Эвменидовъ.

— Такъ вы, должно быть, порядочно позабыли латынь?

— Да оно, конечно, свѣжести этой нѣтъ…

— Ну, что-жъ вы хотите перевести? Возьмите, что вамъ нравится. Выберите сами…

Мнѣ послѣ разсказывалъ Эвменидовъ:

— И вѣдь вотъ оно, штука-то какая. Когда-бъ знать это, что онъ такое снисхожденіе мнѣ окажетъ, такъ оно бы можно приготовить какія-нибудь пять строчекъ, а то вѣдь и въ голову не пришло. И я все одинаково плохо зналъ… Я и выбралъ, что первое попалось на глаза, и началъ. Ну и везъ же я, — словно ледащій волъ… Однако, онъ, старикъ-то (профессоръ былъ старикъ), вижу, все улыбается, значитъ, благорасположенъ, и такъ это меня ободрило, что я вдругъ даже нѣкоторое знаніе почувствовалъ и многія такія слова припомнилъ, какихъ еще вчера не зналъ… Да, благорасположеніе много значитъ.

Послѣ блестящихъ отвѣтовъ по математикѣ, о чемъ профессоръ, конечно, сообщилъ другимъ, къ Эвменидову всѣ остальные профессора относились крайне снисходительно. Хотя трудно было производить экзаменъ мягче, чѣмъ его производили всѣмъ поступавшимъ въ университетъ семинаристамъ, тѣмъ не менѣе, для Эвменидова нашлась еще одна стадія мягкости. Казалось очень трогательнымъ, что дьяконъ, восемь лѣтъ служившій на деревенскомъ приходѣ, обремененный семействомъ, питаетъ такую страсть къ наукѣ, бросаетъ приходъ и поступаетъ въ университетъ. Эвменидовъ одной своей рясой сразу завоевалъ общія симпатіи.

И вотъ, черезъ три дня, онъ опять возвращался въ подворье, теперь уже съ окончательно радостнымъ видомъ, такъ какъ ему объявили, что онъ принятъ въ число студентовъ.

— Вотъ я и студентъ, — весело говорилъ онъ женѣ, — теперь уже отецъ-настоятель надо мной смѣяться не будетъ. Ну, значитъ, добрался-таки до своего, добился.

— Что-жъ теgерь мнѣ дѣлать? — довольно кислымъ тономъ спросила его жена. — Къ роднымъ ѣхать или какъ?

— Ты погоди, Марья, вотъ я сейчасъ къ преосвященному схожу, потому преосвященный велѣлъ явиться къ нему, когда мое дѣло въ университетѣ будетъ кончено. Вотъ мы поглядимъ, что онъ скажетъ, тогда и рѣшимъ.

И онъ въ самомъ дѣлѣ въ тотъ же день отправился къ архіерею. Мы пошли съ нимъ вмѣстѣ, причемъ я, разумѣется, остался на улицѣ и ходилъ по панели минутъ двадцать, ожидая его возвращенія. И мнѣ было очень пріятно видѣть Эвменидова, когда онъ вышелъ изъ покоевъ архіерейскихъ и быстрыми шагами направлялся ко мнѣ. Лицо его сіяло, и онъ издали, очевидно, не будучи въ состояніи вытерпѣть, громко говорилъ мнѣ:

— Охъ, какъ хорошо принялъ меня преосвященный! Вотъ видно, что человѣкъ умственный и понимаетъ…

Мы пошли съ нимъ домой, и онъ по дорогѣ разсказывалъ мнѣ о пріемѣ у архіерея.

— Вышелъ, это, онъ ко мнѣ и улыбается. «А, — говоритъ, — отецъ Эвменидовъ! Ученый мужъ? Прекрасно, — говоритъ, — прекрасно. Ну, что же, — говоритъ, — въ университетѣ тебя не скушали? оттуда метлой не вымели?» — «Нѣтъ, — говорю, — ваше преосвященство, не вымели, а приняли въ студенты». — «Вотъ какъ, — говоритъ, — слѣдственно ты глубокія познанія обнаружилъ?» — «Не то, чтобы глубокія, — говорю, — ваше преосвященство, а все же удивилъ, потому другіе изъ нашихъ, изъ семинаристовъ, сильно въ математикѣ хромаютъ». — «Да, я это знаю, — сказалъ архіерей. — Ну, вотъ, когда ты будешь профессоромъ, такъ ты ихъ научишь хорошо математикѣ, правда?» — Я говорю: «Постараюсь, ваше преосвященство». — «Такъ значитъ, ты теперь не дьяконъ, а студентъ?». — «Нѣтъ, ваше преосвященство, я и дьяконъ, и студентъ». Смѣется: «Какъ же ты, — говоритъ, — предпочитаешь называться: дьяконствующій студентъ или студенствующій дьяконъ?» Ну, и говоритъ дальше. Началъ разспрашивать про жену и про дѣтей, и про отца-настоятеля тоже. — «Твой настоятель, — говоритъ, — стариковскихъ взглядовъ держится, знаю. Вѣдь онъ семинарію-то кончилъ чуть ли не въ прошломъ-то столѣтіи… Онъ при старой бурсѣ еще учился… Знаю. Ну, это ничего, — откуда ему набраться другихъ взглядовъ? Только какъ же ты теперь питаться будешь?» — «Какъ-нибудь, — говорю, — пропитаюсь, ваше преосвященство». — «Вотъ жену къ тестю придется отправить. Удобно ли это?» — спрашиваетъ. — «Нѣтъ, — говорю, — ваше преосвященство, не очень-то удобно. Тесть у меня человѣкъ небогатый; онъ дьяконъ, и приходъ у него не Богъ знаетъ какой, а семья большая». — «Такъ какъ же такъ?», — говоритъ. — «Да ужъ какъ-нибудь, — говорю, — пускай понатужится, а когда кончу курсъ, отплачу». — «Нѣтъ, — говоритъ, — это не хорошо. Это только прибавитъ тебѣ заботъ, а съ заботами ты и въ наукахъ далеко не уйдешь. Это, — говоритъ преосвященный, — ужъ я знаю. Вотъ по себѣ сужу. Когда я былъ архимандритомъ и жилъ въ монастырѣ и никакой отвѣтственной должности не несъ, такъ я тогда и науками занимался, и не только богословскими, а и другими… Вотъ географію изучалъ, я географію люблю… Потому самъ изъѣздилъ добрую половину земного шара. Я миссіонеромъ былъ, ты знаешь, на Алеутскихъ островахъ три года жилъ… А какъ дали мнѣ епархію, да стало у меня множество заботъ, такъ я и въ книгу не заглядываю, — некогда. Нѣтъ, это надо какъ-нибудь иначе устроить. Ты скажи, много ты зарабатывалъ на приходѣ?» — Я отвѣтилъ, — сперва подумалъ, а потомъ отвѣтилъ. — «Ну, а половины тебѣ будетъ достаточно, чтобы съ женой здѣсь прожить? Вѣдь ты теперь студентъ, такъ по-студенчески долженъ жить, т. е. плохо…» — «Какъ-нибудь хватило бы», — говорю. — «Ну, такъ мы вотъ что сдѣлаемъ: пускай твой отецъ-настоятель тамъ сердится, а мы все-таки по-своему поступимъ. Есть у меня тутъ при архіерейской церкви лишній іеродіаконъ. Какъ монахъ, онъ человѣкъ одинокій и нравъ имѣетъ кроткій. Не молодой уже. Такъ вотъ этого іеродіакона мы и прикомандируемъ на твое мѣсто, и пускай онъ половину дохода тебѣ даетъ. Хорошо это будетъ?» — «Очень это будетъ хорошо, говорю, ваше преосвященство!» И я отвѣсилъ ему земной поклонъ. — «Ну, вотъ, — говоритъ, — такъ мы и сдѣлаемъ». И сейчасъ же взялъ да и написалъ бумагу и послалъ ее, куда слѣдуетъ. Вотъ какія дѣла!

Вдругъ все измѣнилось въ комнатѣ подворья, которую занимало семейство отца Эвменидова. Когда онъ сообщилъ женѣ о результатахъ своего визита архіерею, съ нея какъ будто сошла вся меланхолія, которая окутывала ея лицо въ эти дни.

— Такъ это-жъ очень хорошо, — говорила она. — Этого намъ какъ-нибудь хватитъ.

И съ этой минуты она перестала сомнѣваться въ будущности своего мужа и начала даже одобрять его стремленія къ наукѣ. Вся суть была именно въ томъ, что она боялась за свое матеріальное положеніе.

— Помилуйте, — говорила она мнѣ, — четыре года у отца жить! Вы думаете, легко это? У отца полонъ домъ людей, а тутъ еще на бѣду онъ выпить любитъ… А какъ выпьетъ, дѣлается ворчливъ, придирчивъ. И постоянно бы онъ меня попрекалъ и надъ нимъ бы издѣвался… А я, знаете, за восемь лѣтъ привыкла къ своему дому, такъ мнѣ бы это было не легко… А теперь что-жъ? Скудность будетъ, это конечно, да мнѣ это ни по чемъ; главное, чтобы вмѣстѣ быть и чтобы въ своемъ собственномъ домѣ.

Появился и отецъ Мисаилъ, и ему тоже Эвменидовъ разсказалъ о своемъ визитѣ архіерею.

— Да вы у насъ и оставайтесь, — говорилъ отецъ Мисаилъ, — вотъ эта самая комната и будетъ вашимъ жилищемъ, зачѣмъ вамъ больше. А намъ пріятно будетъ. Что-жъ, это ничего, что вы мірскіе, у насъ вонъ полонъ дворъ мірскихъ, и каждый день мѣняются, все новые, все пришлые. Который рабъ Божій черезъ городъ ѣдетъ, либо такъ святынѣ пришелъ поклониться, къ намъ и заходитъ, все равно какъ къ себѣ домой. Что-нибудь на Аѳонскую обитель пожертвуетъ — и живетъ себѣ тутъ. Народъ не взыскательный. Коли есть комната — въ комнатѣ спитъ, а нѣтъ, такъ и въ коридорѣ, и въ сараѣ, а лѣтомъ такъ и на дворѣ спятъ… Право, остались бы жить у насъ…

— Нѣтъ, отецъ Мисаилъ, спасибо. Стѣснять васъ не могу. Да и, знаете, не привыкли мы въ гостяхъ жить. Оно, конечно, нѣсколько дней это пріятно, а потомъ пойдутъ разныя недоумѣнія… Сами же жалѣть будете…

— Э, какія могутъ быть недоумѣнія съ монахами? Да еще съ аѳонскими… Жаль, жаль… А у насъ какъ будто веселѣй стало, когда дѣти начали по двору бѣгать… Право. Вотъ и молодой человѣкъ къ намъ бы ходилъ. Мы бы съ нимъ ближе познакомились, а тамъ, можетъ быть, ему такъ бы это понравилось, что онъ самъ бы въ монахи пошелъ! — съ улыбкой промолвилъ отецъ Мисаилъ на мой счетъ…

Я, разумѣется, ничего не отвѣтилъ на это предположеніе. Въ монахи идти я не собирался, да и отецъ Мисаилъ сказалъ это не серьезно.

Отецъ Мисаилъ заинтересовалъ меня. Эвменидовы еще нѣсколько дней оставались въ подворьѣ, и я довольно усердно посѣщалъ ихъ. Въ это время у меня было нѣсколько случаевъ поближе познакомиться съ отцомъ Мисаиломъ.

Ему было отъ роду лѣтъ за сорокъ. Происходилъ онъ изъ небогатой, но достаточной купеческой семьи, которая жила въ большомъ губернскомъ городѣ. Меня чрезвычайно занималъ вопросъ, что заставило его пойти въ монахи. Въ немъ собственно ничего не было такого, что обыкновенно бываетъ свойственно монахамъ; онъ никогда не говорилъ о божественномъ, охотно принималъ участіе въ свѣтскихъ разговорахъ и только тогда замолкалъ, когда они принимали слегка соблазнительный оттѣнокъ. Занимался онъ здѣсь исключительно мірскими дѣлами, такъ какъ завѣдывалъ подворьемъ, которое служило какъ бы гостиницей для пріѣзжающихъ жертвователей на Аѳонскую гору. И однажды, когда мы были втроемъ, то-есть, насъ двое и жена Эвменидова, по разговору вышло удобнымъ спросить его объ этомъ, и я промолвилъ:

— Что же, отецъ Мисаилъ, заставило васъ принять монашество? Простое влеченіе къ этому образу жизни?

Я думалъ, что отецъ Мисаилъ затруднится отвѣтить; я боялся, что нечаянно залѣзъ въ тайники его души, куда онъ не захочетъ пускать никого. Но онъ отвѣтилъ чрезвычайно просто:

— Нѣтъ, такого влеченія не было. Я былъ очень даже свѣтскимъ человѣкомъ и чрезвычайно любилъ свѣтскую жизнь, со всѣми ея удовольствіями. Я не былъ ни пьяницей, ни развратникомъ, а любилъ покутить, знаете, какъ это водится въ купеческомъ быту. А привела меня къ монашеству любовь.

— Любовь къ женщинѣ? — не совсѣмъ рѣшительно спросилъ я.

— Да. Полюбилъ я, изволите ли видѣть, хорошую дѣвицу изъ дворянской семьи. Была она образованная и вообще для меня пара неподходящая… Вѣдь мнѣ образованія никакого не дали. Такъ, лавочное, чтобы считать умѣлъ или больше обсчитывать… да въ книжкахъ записывать…

— И что же, она вамъ отказала?

— Нѣтъ, не то. Я, видите ли, былъ очень робокъ. Такъ, вообще, я былъ даже довольно смѣлъ въ своемъ быту, но относительно этой дѣвицы на меня всегда нападала робость. Вотъ, вы не повѣрите, что я даже ни разу не сказалъ ей о своемъ чувствѣ; не посмѣлъ. Я твердо зналъ, что она мнѣ не пара. Но съ той поры, какъ я полюбилъ ее, я уже не могъ наслаждаться благами міра, и казалось мнѣ, что если отдамъ я себя другой, такъ оскорблю и ее, и мое чувство къ ней. Такое это было высокое чувство. А тутъ подошло, что родители задумали женить меня и выбрали, я вамъ скажу, хорошую дѣвушку изъ нашего купеческаго званія. Ну, что-жъ изъ того, что была она хорошая, когда я ее не любилъ? И пришло мнѣ въ голову, что, женившись, я и ее погублю, потому что жизни хорошей у насъ съ нею не выйдетъ. Тутъ ужъ я былъ посмѣлѣе, взялъ да и сказалъ ей все это, и дѣвица мнѣ была за это благодарна. Такъ и сказалъ ей: считаю, говорю, что вы очень хорошая и добрая, и всякому другому можете счастье составить, а у меня другое въ головѣ, и я не могу… Пожилъ я въ міру еще послѣ этого годика два, все думалъ — разсѣюсь и какъ-нибудь это пройдетъ. Такъ нѣтъ, не прошло. Ну, тогда я и рѣшилъ, что жить мнѣ больше среди свѣтскихъ людей невозможно, и пошелъ въ монахи. И хорошо сдѣлалъ. Ахъ, какъ хорошо!..

— Теперь забыли, значитъ? — спросилъ я.

— Нѣтъ, никогда не забывалъ. Но она у меня, въ моей душѣ, теперь въ родѣ какъ бы ангеломъ сдѣлалась. Объ ней я ничего не слышалъ и не знаю, какая она въ жизни оказалась; можетъ быть, хорошая, а можетъ быть, и дурная. Да мнѣ этого и знать не надо. Я сохранилъ въ душѣ о ней воспоминаніе, — о ней, объ такой, какой зналъ ее, или, можетъ быть, воображалъ, — Богъ знаетъ. И я такъ себѣ говорю, что если есть на небѣ столько-то ангеловъ для всѣхъ остальныхъ людей, такъ я счастливѣе всѣхъ, потому что для меня однимъ ангеломъ больше. И я счастливъ.

Тѣмъ не менѣе, я не выразилъ желанія поступить въ монахи.

Отецъ Эвменидовъ очень твердо отказался жить въ подворьѣ. По его разсчетамъ, іеродіаконъ, назначенный архіереемъ, заработаетъ ему достаточно, чтобъ какъ-нибудь прожить и прокормиться на вольной квартирѣ.

— Вѣдь я теперь студентъ, — весело говорилъ онъ, — а ты, выходитъ, — прибавлялъ онъ, обращаясь къ женѣ, — студенческая жена, слѣдовательно мы и жить должны по-студенчески. А студенты, я слышалъ, не богато живутъ. Мнѣ одинъ разсказывалъ, что у него всѣ четыре года, что провелъ онъ въ университетѣ, была комната на чердакѣ, два аршина длины; а стояли въ ней кровать да стулъ одинъ, и болѣе ничего; ну, а у насъ, — у насъ-то всего побольше будетъ.

Вообще и исходъ экзаменовъ, и пріемъ у архіерея оживили отца Эвменидова. Онъ даже какъ будто вдругъ помолодѣлъ, и борода у него стала расти прямѣе.

Однажды, когда мы всѣ были вмѣстѣ, въ коридорѣ послышались шаги, а потомъ стукъ въ дверь. Оказалось, что это былъ Евфимій.

— Что тебѣ? — спросилъ его отецъ Мисаилъ, подойдя къ двери.

— Тамъ монахъ какой-то спрашиваетъ отца діакона.

— Монахъ?

— Говоритъ, изъ архіерейскаго дома пришелъ…

— Ага, — сказалъ Эвменидовъ, — это значитъ іеродіаконъ; можно впустить его сюда, отецъ Мисаилъ?

— Отчего-жъ бы и не впустить? Милости просимъ. Попроси сюда, Евфимій, отца іеродіакона.

Черезъ минуту въ комнату вошелъ небольшого роста старенькій монахъ, съ рѣдкой сѣденькой бородкой, съ морщинистымъ лицомъ, согбенный. Онъ остановился на порогѣ, поискалъ глазами образъ и, найдя его въ углу, трижды перекрестился, а потомъ по-монашески поклонился сперва отцу Мисаилу, а затѣмъ и остальнымъ.

— Владыка послалъ меня сюда, — сказалъ онъ тоненькимъ, почти дѣтскимъ, голоскомъ. — Назначенъ владыкою служить…

— Такъ, такъ, — забасилъ Эвменидовъ, — пожалуйте, отецъ іеродіаконъ. Пожалуйте, садитесь. Васъ назначаютъ на мое мѣсто?

— Да, преосвященному владыкѣ угодно было назначить! — смиренно сказалъ монахъ и съ еще бо́льшимъ смиреніемъ опустился на подставленный ему стулъ около стола.

На столѣ была кое-какая закуска: по обыкновенію маслины, соленая рыба, которыми обильно отецъ Мисаилъ угощалъ своихъ друзей.

— Не угодно ли закусить? — предложилъ Эвменидовъ. — Пища монашеская, — прибавилъ онъ, — намъ отецъ Мисаилъ другой не даетъ, онъ насъ въ строгости держитъ.

Монахъ перекрестился и приступилъ къ маслинамъ.

— Это и у насъ въ монастырѣ въ ходу! — сказалъ онъ. — Благословенная пища.

— А вы изъ какого же монастыря? — спросилъ его отецъ Мисаилъ.

— Я собственно изъ Святодуховскаго, въ двадцати верстахъ отсюда, но преосвященный полюбилъ меня и вызвалъ оттуда къ себѣ. И теперь я, вотъ уже года четыре, при архіерейской церкви состою, хотя и не имѣю штатной должности. А позвольте спросить, — продолжалъ онъ, обращаясь къ Эвменидову, — большой приходъ вашъ? Преосвященный мнѣ ничего не сказалъ насчетъ этого.

— Да, приходъ не малый, — отвѣтилъ отецъ Эвменидовъ, — работы довольно будетъ. Притомъ и настоятель человѣкъ строгій, это я вамъ прямо говорю.

— Что-жъ, это ничего, что строгій, — отозвался монахъ, — мое дѣло монашеское — послушаніе. Чѣмъ строже, тѣмъ оно лучше. Больше заслуги, ежели послушаніе строгое.

— Оно такъ, а только все же старому человѣку, ежели надъ нимъ измываться будутъ, не очень-то пріятно. А настоятель у меня, можно сказать, крутой человѣкъ. Любитъ иной разъ посамодурствовать.

— Ничего, ничего, — просто говорилъ монахъ, — я въ разныхъ передѣлкахъ бывалъ, всего на своемъ вѣку испыталъ… А позвольте спросить, великъ доходъ?

Отецъ Эвменидовъ, повидимому, непроизвольно посмотрѣлъ на меня и довольно-таки выразительнымъ взглядомъ, какъ будто хотѣлъ сказать: ишь вѣдь монахъ, а про доходъ спрашиваетъ

— Это какъ придется, — отвѣтилъ онъ. — Еже-ли въ урожайный годъ, такъ можно заработать и больше тысячи рублей…

— Собственно на мою долю? — съ большимъ любопытствомъ спросилъ монахъ.

— Э, нѣтъ, батюшка, гдѣ-жъ-таки! Это всего — тысячу рублей. Ежели бъ такой доходъ былъ, чтобы на дьяконскую долю до двухъ тысячъ, — такъ это что-жъ… Тогда и городскіе причетники въ деревню ѣхали бы… Нѣтъ, этого нигдѣ не бываетъ. Это весь доходъ, батюшка, а надо дѣлить его пополамъ, какъ приказалъ преосвященный…

— Такъ, такъ… Что-жъ, и за то благодареніе Создателю. Я собственно потому спрашиваю, отецъ діаконъ, что при архіерейской церкви служу я безвозмездно. Такъ только — келію получаю, да питаніе… а объ одеждѣ никто не думаетъ… Преосвященному сказать неловко, а рясенка-то у меня обносилась, ну и прочее тамъ, по части бѣлья, тоже скудно… Такъ я собственно по этому и спрашиваю.

Я взглянулъ на Эвменидова и опять прочиталъ въ его глазахъ: «ой, лукавишь, отче; а просто видно-таки, что ты деньгу любишь».

Монахъ закусилъ, запилъ виномъ аѳонскаго происхожденія и поднялся. Онъ опять набожно перекрестился на образа и отвѣсилъ поклонъ отцу Мисаилу. А затѣмъ обратился къ Эвменидову:

— Когда же ѣхать-то надо, отецъ діаконъ, и какимъ путемъ доставлюсь?

— А такъ и доставитесь, батюшка. Вотъ завтра я поѣду самъ туда, должность отцу-настоятелю сдавать. Хотя я и не выхожу въ заштатъ, а все-жъ-таки надо сдать: тамъ метрическія книги и прочее. Вотъ вмѣстѣ и поѣдемъ. Жену-то я съ дѣтьми тутъ оставлю, у отца Мисаила, подъ его присмотромъ, а мы съ вами вдвоемъ и покатимъ.

Монахъ сперва, повидимому, хотѣлъ-было уходить, но затѣмъ, должно быть, ему понравилось наше общество, а можетъ быть, это произошло оттого, что, по распоряженію отца Мисаила, Евфимій уже притащилъ шипящій самоваръ, — и онъ остался. Этотъ самоваръ шипѣлъ въ продолженіе цѣлаго дня, переходя изъ комнаты въ комнату и такимъ образомъ путешествуя вмѣстѣ съ Евфиміемъ по всему монашескому подворью. И мы скоро опять присѣли къ столику, съ котораго уже были убраны тарелки и на ихъ мѣсто поставлены стаканы.

Меня заинтересовалъ монахъ своимъ внѣшнимъ видомъ, своей смиренной манерой и въ особенности какимъ-то изношеннымъ, истомленнымъ лицомъ. Черты лица этого были грубы, въ нихъ не было ничего возвышеннаго и духовнаго. Можно было догадаться, что этотъ человѣкъ дѣйствительно, какъ онъ самъ говорилъ, много претерпѣлъ въ своей жизни. Я подсѣлъ къ нему и завелъ съ нимъ разговоръ.

— А вы сами изъ какихъ будете, батюшка? — спросилъ я.

— Я изъ крестьянъ, милостивый господинъ, — отвѣтилъ монахъ, — изъ крестьянъ государственныхъ. Крѣпостнымъ человѣкомъ никогда не бывалъ, но все же претерпѣлъ много.

— Вы какъ же, по какому-нибудь случаю въ монахи пошли или по влеченію?

— Единственно по влеченію, милостивый господинъ. Никакого случая въ моей жизни не было. Моя такая жизнь, что, можно сказать, въ ней никогда никакихъ случаевъ не бывало. Такъ тянулась она годъ за годомъ. Тяжеленько это, правда, да Богъ милостивъ, до погибели не допустилъ… Былъ я грамотенъ въ крестьянскомъ быту, и въ церкви на клиросѣ читалъ и пѣлъ, и такимъ манеромъ церковному дѣлу научился. Оттого монастырскій игуменъ и возвысилъ меня, и вотъ іеродіакойскаго сана удостоилъ. Даже іеромонахомъ обѣщали сдѣлать, ежели-бъ въ монастырѣ оставался, да вотъ завертѣлся тутъ при архіерейской церкви, ужъ такъ, должно быть, іеродіакономъ и умру… У насъ, въ монастырѣ, грамотнаго человѣка цѣнятъ.

— Развѣ это такая рѣдкость? — спросилъ я.

— Какъ вамъ сказать? Оно, пожалуй, всѣ грамотны, да какъ? Такъ, знаете, еле-еле буквы разбираютъ. Народъ все больше простой. Вотъ только игуменъ у насъ изъ образованныхъ, это дѣйствительно, — въ прежнее время фельдшерскимъ дѣломъ занимался… А когда человѣкъ можетъ бѣгло читать, да къ тому же еще и писать, такъ ужъ это прямо на рѣдкость.

Монахъ оставался съ нами не долго; черезъ полчаса онъ ушелъ и сказалъ, что завтра придетъ опять, чтобы вмѣстѣ съ Эвменидовымъ ѣхать.

На другой день они уѣхали.

IV

Черезъ недѣлю послѣ этого отецъ Эвменидовъ вернулся изъ деревни, благополучно сдавъ свою должность іеродіакону въ присутствіи своего строгаго настоятеля. При этомъ онъ разсказывалъ, что старый настоятель смотрѣлъ на него очень сурово и даже не захотѣлъ дать ему благословенія.

— Вотъ чудакъ-то! — говорилъ Эвменидовъ, — словно я какимъ-то нечистымъ сдѣлался оттого, что въ университетъ поступилъ. Вотъ онъ, старый-то человѣкъ! Никакъ понять не можетъ, что и церковная служба, и наука — все вѣдь отъ Бога зависитъ…

Онъ нанялъ себѣ небольшую квартирку въ двѣ комнаты съ кухней, перевезъ въ нее кое-какую мебель изъ деревни, и зажили они съ женой новой жизнью. Жена его больше не дулась и не вздыхала. Она чувствовала себя даже лучше, чѣмъ въ деревнѣ.

— По крайней мѣрѣ, тутъ никакихъ заботъ особенныхъ нѣтъ. — говорила она. — Тамъ и корову два раза выдои, и за птицей присмотри, и свиней покорми… И то и се… А тутъ ничего этого нѣтъ. Сходила на рынокъ да въ лавку бакалейную, — вотъ и всѣ продукты есть… А главное, — прибавляла она съ особеннымъ увлеченіемъ, — главное, я вамъ скажу, что меня радуетъ, такъ это плита. Повѣрите-ли, какъ я мучилась тамъ, въ деревнѣ! Печка у насъ была большая и постоянно дымила, ничего нельзя было подѣлать противъ этого, — а тутъ вотъ плита. Поставишь кастрюльку да сковородку, оно само себѣ и варится. Куда какъ легче въ городѣ жить!..

Они поселились неподалеку отъ университета. Эвменидовъ сдѣлалъ это нарочно, чтобы ближе было ходить. И ужъ онъ былъ самымъ аккуратнымъ посѣтителемъ аудиторіи.

Онъ не пропускалъ ни одной лекціи, и потомъ, когда возвращался домой, долго сидѣлъ за столомъ надъ бумагой и по памяти записывалъ то, что слышалъ на лекціи. Любовь къ математикѣ у него была не шуточная. Онъ постоянно носился съ разными теоремами да выкладками и былъ въ восторгѣ отъ высшей математики, въ область которой, наконецъ, вошелъ его умъ.

— Занимательная штука, я вамъ скажу! — говорилъ онъ мнѣ. — Я думаю, нѣтъ другой науки во всемъ мірѣ такой высокой, такой умственной, какъ высшая математика.

Достаточно было взглянуть на этого человѣка, когда онъ шелъ по улицѣ или по университетскому коридору своей спокойной и размѣренной походкой, чтобы сразу сказать, что онъ былъ очень доволенъ своею жизнью. Въ лицѣ у него было выраженіе какого-то блаженства. И это отражалось на его обращеніи съ товарищами. Онъ былъ со всѣми ровенъ, благодушенъ, старался оказывать услуги, и всѣ находили пріятнымъ проводить съ нимъ время.

Въ одномъ только долго онъ не сдавался. Большинство товарищей прямо изъ университета обыкновенно отправлялось въ излюбленный ближайшій трактиръ; здѣсь всѣ обѣдали. Пища въ этомъ трактирѣ была плохая и дешевая. Но зато здѣсь студенты чувствовали себя какъ дома. И много разъ соблазняли товарищи отца Эвменидова.

— Почему бы вамъ не зайти, — говорили ему, — тамъ нѣтъ ничего грѣховнаго. Въ той комнатѣ, гдѣ мы сидимъ, нѣтъ никого посторонняго. Послушали бы наши разговоры, отдохнули бы, какъ мы всѣ тамъ отдыхаемъ…

— Да отъ чего отдыхать-то? — спрашивалъ Эвменидовъ. — Мнѣ отдыхать-то не отъ чего. Жизнь моя спокойная, пріятная. Жена у меня добрая, дома тишина. Дѣти не балуютъ… Отъ чего я буду отдыхать?

— Да, такъ, все-таки въ кругу товарищей…

— Да, это правда, кругъ товарищескій мнѣ пріятенъ. Да только, знаете, неловко какъ-то — въ этакомъ одѣяніи, и вдругъ въ трактиръ…

— Да какой же это трактиръ? — возражали ему. — Вѣдь это все равно, что вы у насъ въ гостяхъ будете. Вѣдь мы вамъ говоримъ, что тамъ никого посторонняго нѣтъ.

Эвменидову, въ сущности, очень хотѣлось исполнить просьбу товарищей, и онъ совѣтовался со мной, какъ ему поступить. Я не видѣлъ ничего преступнаго, съ его точки зрѣнія, въ томъ, что онъ зайдетъ въ трактиръ, и посовѣтовалъ ему сдѣлать это. И вотъ, какъ-то однажды, онъ, наконецъ, рѣшился. Онъ взялъ меня въ проводники, и мы избрали путь черезъ дворъ, откуда никто не входилъ и появились въ студенческой комнатѣ. Это всѣмъ доставило искреннее удовольствіе, и всѣ начали предлагать Эвменидову что-нибудь выпить, но онъ отрицательно качалъ головой.

— Могу только чай пить. — говорилъ онъ. — Дома, знаете, можно пропустить рюмочку-другую, а тутъ нѣтъ. Тутъ не полагается. Не могу, знаете, какъ-то она и не полѣзетъ въ глотку, не привыкъ…

Такъ онъ ни разу и не согласился выпить ничего, кромѣ чаю. А между тѣмъ посѣщеніе отдѣльной комнаты трактира ему пришлось по вкусу; онъ сталъ заходить сюда часто. Бо́льшая часть времени проходила здѣсь въ горячихъ студенческихъ спорахъ, и Эвменидовъ ужасно любилъ слушать эти споры.

— Я собственно самъ мало понимаю изъ того, что они говорятъ, — объяснялъ онъ мнѣ, — тамъ все что-то про Милля да про Смита, а я, признаться, ни Милля этого, ни Смита никогда не читалъ; слыхалъ, правда, что есть такіе писатели, а читать было ихъ некогда… Но очень ужъ хороши у нихъ лица когда они спорятъ. Такъ хороши, что, кажется, смотрѣлъ бы весь вѣкъ — и все не усталъ бы… Эти глаза, какъ разгорятся, и голоса — какъ колокольчики… Люблю я ихъ въ это время.

И онъ часто сталъ заходить въ трактиръ, чтобы посмотрѣть на эти лица и глаза и послушать эти голоса, звонкіе, какъ колокольчики.

Такъ прошелъ годъ. Всѣ привыкли къ Эвменидову и къ его рясѣ, и казалось, что онъ былъ совершенно необходимой принадлежностью университетскаго коридора и аудиторіи. Всѣмъ показалось бы страннымъ, если бы хоть однажды Эвменидовъ не пришелъ и не было бы среди нихъ этой высокой фигуры съ спокойнымъ лицомъ, въ длинной сѣрой рясѣ съ широкими рукавами.

Я какъ-то замѣтилъ, что въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль у Эвменидова было какое-то меланхолическое выраженіе въ глазахъ.

— Что это вы, какъ будто вамъ не себѣ? — спросилъ я его какъ-то.

— Именно не по себѣ. Это, я вамъ скажу, такъ и есть, — отвѣтилъ онъ.

— Да что же съ вами? Случилось у васъ что-нибудь?

— Нѣтъ, ничего не случилось. А я вамъ скажу: скучаю я но службѣ церковной.

— Такъ вѣдь вы же каждое воскресенье бываете въ церкви!

— Нѣтъ, не въ этомъ смыслѣ. Я, конечно, каждое воскресенье бываю въ церкви, какъ же иначе?.. А только не въ этомъ дѣло. Восемь лѣтъ я былъ въ приходѣ и, знаете, привыкъ каждую недѣлю совершать службу Божію… А тутъ вотъ столько времени совершать не приходится, вотъ мнѣ и скучно стало…

— А развѣ вы не можете въ какой-нибудь церкви служить обѣдню?

— Да какъ вамъ сказать, — конечно, можно, надо только попросить мѣстнаго настоятеля; такъ вѣдь это-жъ цѣлая исторія! У нихъ свои дьякона есть, ну, подумаютъ, что я чего-нибудь добиваюсь, интригую тамъ. Знаете, въ нашемъ быту народъ все подозрительный, всякому такъ и кажется, что подъ него подмываются… А я уже вотъ что подумываю. Хочу сходить къ преосвященному, не разрѣшитъ ли онъ мнѣ въ архіерейской церкви обѣдню отслужить.

И онъ дѣйствительно пошелъ къ архіерею.

Архіерей узналъ его, принялъ ласково и съ величайшимъ одобреніемъ отнесся къ его желанію.

— Вотъ и видно, — сказалъ ему архіерей, — что твой старый настоятель былъ не правъ, и мнѣ это очень пріятно, что онъ былъ не правъ. Онъ думалъ, что ты, какъ станешь студентомъ, такъ сейчасъ и свѣтскій образъ мыслей усвоишь. Анъ, выходитъ, что ты по духовной службѣ скучаешь… Значитъ, какъ тебя ни учи свѣтской наукѣ, а все же душа у тебя духовная, и никакъ ее не передѣлаешь, и духовнымъ ты останешься… Это мнѣ пріятно. Можешь служить обѣдню въ моей церкви.

Въ ближайшее воскресенье архіерейская церковь представляла необычайный видъ. Кромѣ обычныхъ молящихся, она была наполнена массой студентовъ, которые явились смотрѣть на то, какъ будетъ служить Эвменидовъ. Эвменидовъ служилъ преисправно. Его басистый голосъ звучалъ какъ-то особенно ясно и весело, онъ понравился не только молящимся прихожанамъ, но и монахамъ.

— Ну, вотъ, — говорилъ послѣ этого Эвменидовъ, — теперь мнѣ и легче стало. Никакъ нельзя безъ этого. У каждаго есть своя сфера. Все равно, какъ рыба необходимо должна въ водѣ плавать…

Съ этихъ поръ онъ старался хоть разъ въ мѣсяцъ принять участіе въ церковной службѣ въ архіерейской церкви. Архіерей разрѣшилъ это ему разъ навсегда, а мѣстный причтъ былъ этимъ очень доволенъ. У него даже образовался кругъ своего рода поклонниковъ. И можно было замѣтить, что въ тѣ дни, когда служилъ Эвменидовъ, въ архіерейской церкви бывало больше народу, чѣмъ обыкновенно.

Помню я одинъ случай. Неожиданно умеръ товарищъ, бывшій на одномъ курсѣ съ Эвменидовымъ и тоже математикъ. Умеръ онъ какъ-то странно. Еще двѣ недѣли передъ этимъ въ студенческой комнатѣ трактира раздавался его горячій голосъ и лихорадочнымъ блескомъ горѣли глаза. Правда, голосъ этотъ былъ сиплый и глухой, и рѣчь его часто прерывалась кашлемъ. Но никто тогда не подозрѣвалъ, что конецъ его такъ близокъ.

Вдругъ онъ слегъ и какъ-то очень ужъ быстро угасъ. Были похороны. Конечно, всѣ товарищи явились и приняли въ нихъ участіе. Когда тѣло товарища принесли въ университетскую церковь, Эвменидовъ отыскалъ ректора и подошелъ къ нему.

— Ужъ дозвольте, пожалуйста, принять участіе въ службѣ, — обратился онъ къ ректору. — Вмѣстѣ учились, товарищи были, на одной скамьѣ сидѣли… Надобно помолиться…

Ректоръ, разумѣется, ничего не имѣлъ противъ этого, и самъ лично попросилъ священника, который былъ въ тоже время профессоромъ богословія, допустить Эвменидова къ исполненію дьяконской службы. И вотъ Эвменидовъ облачился въ стихарь и началъ служить обѣдню, Потомъ было отпѣваніе, въ которомъ онъ также принялъ участіе.

Послѣ этого онъ не разъ говорилъ мнѣ:

— Какъ вспомню его, какъ онъ еще нѣсколько дней тому назадъ съ жаромъ доказывалъ всѣмъ намъ, что каждый человѣкъ обязанъ своимъ счастьемъ жертвовать для пользы людей, такъ просто сердце надрывается. Вспомнилъ я это и тогда, когда глядѣлъ на него въ церкви, какъ онъ лежалъ мертвый… Повѣрите ли, не могъ удержаться, слезы такъ сами и полились.

И въ самомъ дѣлѣ, тогда, въ церкви, произошелъ удивительный эпизодъ, который надолго остался памятенъ всему университету.

Вышелъ Эвменидовъ на средину церкви, гдѣ стоялъ гробъ товарища, и началъ что-то читать, по положенію. Но вдругъ голосъ его прервался, и слезы помѣшали ему продолжать чтеніе. И такъ это на всѣхъ повліяло, что вся церковь, наполненная молодежью и профессорами, дрогнула, и у всѣхъ полились изъ глазъ слезы.

Послѣ этого случая, Эвменидовъ сразу сталъ какъ-то удивительно близокъ всѣмъ. Къ нему уже весь университетъ являлся запросто, и всѣ чувствовали себя у него, какъ у стараго друга.

Скоро мы разстались съ нимъ. Я кончилъ ученье на два года раньше, чѣмъ онъ, и уѣхалъ изъ города.

Но чрезъ нѣсколько лѣтъ мнѣ пришлось опять побывать тамъ, и я, конечно, первымъ дѣломъ отыскалъ Эвменидова. Оказалось, что онъ кончилъ курсъ съ отличіемъ. Былъ даже разговоръ о томъ, что онъ достоинъ дальнѣйшаго ученія на казенный счетъ. Но это было неудобно. Въ этомъ случаѣ его ряса явилась бы прямымъ препятствіемъ, да и самъ онъ не хотѣлъ.

— Нѣтъ, ужъ, — сказалъ онъ, — довольно и этого. И это ужъ Богъ послалъ мнѣ такое счастье, какого я не заслужилъ… Что-жъ, у меня семья, возрастъ мой не такой уже молодой… Гдѣ же мнѣ высшей наукой заниматься? Если заниматься ею, такъ надобно предаться ей вполнѣ: я такъ это дѣло понимаю. И я бы могъ предаться, Да, могъ бы до самозабвенія… Да только и поздно, и не съ руки…

Такимъ образомъ этотъ вопросъ былъ оставленъ. Эвменидовъ получилъ въ томъ же городѣ мѣсто преподавателя математики въ семинаріи. Скоро его сдѣлали священникомъ, но прихода онъ не взялъ, а удовольствовался скромнымъ мѣстомъ при домовой церкви. Работы здѣсь было не много, требъ совсѣмъ никакихъ не было. У него оставалось много свободнаго времени, и онъ мнѣ признавался:

— Блаженствую, истинно блаженствую! Знаете, я теперь и книжки сталъ читать, потому — времени достаточно, и ничемъ я не стѣсненъ. Семейство мое обезпечено. Отчего-жъ мнѣ и не почитать? И знаете, кого я прочиталъ? Помните, тогда разговоры были все про Милля да про Смита… Ну, къ Смиту, я вамъ скажу, я было приступился, да очень ужъ онъ длинный, не побороть мнѣ… А Милля я прочиталъ, не могу сказать, чтобы все было мнѣ удобопонятно, а все-жъ многое вынесъ изъ него.

Когда я встрѣтился съ нимъ, въ наружности его я замѣтилъ нѣкоторую перемѣну. Онъ нѣсколько постарѣлъ. Въ бородѣ появилась сѣдина, волосы на головѣ порѣдѣли. Но въ характерѣ его остались преобладающими все тѣ же прекрасныя черты, которыя такъ нравились всѣмъ, когда онъ былъ студентомъ: неизмѣнное добродушіе и удивительная ровность въ обращеніи со всѣми.

Любилъ онъ вспоминать годы, проведенные въ университетѣ.

— Эхъ, — говорилъ онъ, — правду сказать, лучшаго времени не было въ моей жизни… Славный народъ все былъ, чудо — что за народъ!.. Все молодой, откровенный, прямодушный и горячій такой!.. Все честный народъ былъ!.. Пріятно было въ такомъ обществѣ жить… И знаете, что я вамъ скажу: потомъ уже я не встрѣчалъ такихъ. И если правду говорить, такъ и тѣ, что тогда были хорошими, потомъ, когда встрѣчалъ я ихъ въ жизни, уже не такіе были… И отчего это происходитъ? — спрашивалъ онъ меня съ выраженіемъ грусти въ глазахъ. — Отчего это человѣческая душа такъ портится?.. Должно быть, жизнь портитъ, а? Какъ вы полагаете?