Стрекоза.
правитьПереводъ Л. Рускина.
правитьКакая чертовщина засѣла въ маленькую голову Стрекозы — всѣ на селѣ ее звали стрекозой, — никто не зналъ, потому что она была не разговорчива. Но было очевидно, что дѣвушка сосредоточила свои помыслы на одномъ какомъ-то предметѣ. А когда въ ея головку забралась упорная мысль, ее оттуда было труднѣе выжить, чѣмъ неакуратно платящаго жильца изъ квартиры.
Ее прозвали Стрекозой, потому что вся ея фигурка была длинненькая, худощавая, точно вся состояла изъ однѣхъ ногъ, рукъ, да шеи; и глаза у ней были большущіе, хотя и красивые; только совсѣмъ на выкатѣ, выпуклые какіе-то. Нѣсколько лѣтъ тому назадъ, ея отецъ былъ очень зажиточнымъ поселяниномъ: онъ имѣлъ до двухсотъ головъ разнаго мелкаго скота, по преимуществу свиней, два небольшихъ домика въ селѣ, и изрядный клочекъ земли, нѣжившійся на солнышкѣ. Съ старшиной, съ преторомъ, съ карабинернымъ унтеръ-офицеромъ и сборщикомъ податей, онъ жилъ на дружеской ногѣ, и его не разъ выбирали въ совѣтники общиннаго управленія. Но въ одинъ прекрасный день село посѣтила какая-то зараза; свиньи валились какъ мухи, и его стадо растаяло. На слѣдующій годъ засѣвы хлѣба и бобовъ погибли отъ засухи, а еще черезъ годъ дожди погубили, сбивъ все на грядахъ. И онъ очутился въ весьма незавидномъ положеніи. Чтобы поправиться, онъ попросилъ въ займы у одного денежнаго пріятеля нѣсколько сотенъ франковъ; тотъ ему ихъ охотно далъ, только за тридцать процентовъ и не иначе, какъ подъ залогъ постройки и земли. Но годы слѣдовали одинъ за другимъ и походили одинъ на другой, и скоро вся его собственность перешла въ руки кредиторовъ. У него осталось очень мало, и на это малое накинулся сборщикъ податей, во первыхъ потому, что дружба дружбой, а служба службой, во вторыхъ потому, что нельзя же, чтобы казна терпѣла убытки, если ихъ терпитъ поселянинъ. Сборщикъ наложилъ арестъ на все оставшееся имущество, продалъ съ публичнаго торгу всю движимость и выпихнулъ на улицу бѣднягу, вмѣстѣ съ полуослѣпшей женой, съ дочерью и съ двухмѣсячнымъ поросенкомъ, который теперь составлялъ единственное состояніе разорившейся семьи.
Въ этомъ ужасномъ, непоправимомъ несчастьи одна Стрекоза не потеряла голову и не предавалась отчаянію.
— Что же такое! Домъ и землю у насъ продали, — говорила она, стараясь улыбаться, какъ улыбаются люди, проглотившіе очень горькій кусокъ, но не желающіе показать, что ощущаютъ горечь, — ну, продали, значитъ ни поземельныхъ, ни домовыхъ податей намъ больше не надо платить. Вѣдь съ улицы казнѣ насъ некуда больше выгнать. А потомъ у насъ остался знатный поросенокъ… выростетъ большой, разжирѣетъ; черезъ годъ, Богъ дастъ, онъ намъ и поможетъ начать поправляться. А покуда годикъ-то не бѣда; и я, и тятя на чужихъ людей поработаемъ. Коли и работы не найдется — такъ вѣдь покуда есть индѣйская смоква[1], человѣкъ съ голоду не помретъ. А смоква всегда есть, по самую осень. Ну, а осенью дигиль есть, слаще меда; цикорія — чудесно въ похлебкѣ, говорятъ и для крови здорово… щавель будетъ; крессъ, ягоды… Да мало ли у Бога не покупной пищи! ѣсть захочется, такъ куда какъ вкусно! А денегъ за нихъ не платить; только не лѣнись въ луга, либо въ лѣсъ, сходить… Чего тутъ горевать то! Пресвятая Богородица никого не оставляетъ, а у насъ еще экая благодать — поросеночекъ, красавчикъ, какъ есть…
И старики въ самомъ дѣлѣ становились бодрѣе, слушая рѣчи своей дочери. За четыре скуди[2] въ годъ они наняли себѣ мазанку, въ которой по потолку и полу трава росла, по которой вѣтеръ ходилъ, безцеремонно врываясь въ многочисленныя щели, и вдда просачивалась сквозь сгнившую соломенную крышу. Это была конура темная, преисполненная какимъ-то тинистымъ зловоніемъ, и конечно безъ всякихъ признаковъ штукатурки. А между тѣмъ и въ конурѣ пріютилось существо, увеселявшее и радовавшее сердца ея обитателей: это существо былъ поросенокъ. Своимъ рѣзкимъ визгомъ, своей глухой воркотней, своимъ оживленнымъ барахтаньемъ въ грязи, онъ напоминалъ дѣтскую игривость, ребяческую безпечность. Когда его голодное хрюканье потрясало стѣны убогой хижины, слѣпая старуха ощупью добиралась до него и, поглаживая его рукой, заводила съ нимъ разговоръ.
— Потерпи, чушенька, — ублажала она его, — потерпи; будетъ тебѣ и сегодня твоя горсточка отрубей. Они пошли на работу; для тебя работаютъ. Ты это чувствовать долженъ. Полно хрюкать-то, жирѣй себѣ, знай.
«Они» — это означало старика и дочь. Старикъ копалъ землю за четвертакъ въ день; а дѣвушка исполняла черныя работы въ домѣ благочиннаго патера и за это по истеченіи года должна была получить пять скуди. Такъ что круглымъ числомъ въ день, оба зарабатывали около тридцати к., изъ которыхъ надо было расходовать на наемъ квартиры, на ѣду, на платье — и на развлеченія. На троихъ это выходило немного, даже еслибы не было четвертаго — самаго крупнаго ѣдока, котораго къ тому приходилось кормить до отвалу, чтобъ онъ жирѣлъ. Но за то этотъ ротъ не даромъ хлѣбъ жевалъ. Стрекоза вела въ своемъ умѣ такой разсчетъ:
«Нашему чушенькѣ теперь съ небольшимъ три мѣсяца. Породы онъ хорошей. Жретъ, слава Богу, много. Отруби у него всегда есть, травка; ну, иногда и ячменя попадаетъ; а зимой будутъ жолуди и индѣйская смоква. Черезъ годъ потянетъ по крайней мѣрѣ пудовъ пять. Можно будетъ продать его мяснику за семнадцать съ половиной скуди; а у насъ еще останется утроба, тоже скуди стоитъ; ну, да фунтовъ пять сала останется — двѣнадцать-то франковъ и за сало можно будетъ выручить; а не то и больше. На цѣлый годъ разбогатѣемъ. Вмѣсто одного поросенка, четверыхъ станемъ откармливать. А тамъ современемъ и восемь. Богъ благословитъ, и стадо станетъ опять прикопляться. Когда нибудь по прежнему заживемъ. Терпи казакъ — атаманъ будешь».
Впрочемъ наступилъ день, когда Стрекоза была только на волосъ отъ отчаянія. Чушенька исчезъ. Украли его? Самъ сбѣжалъ? Этого никто никогда не узналъ.
Старуха ходила за водой на колодезь, вернулась, ошарила его уголъ — пустъ уголъ. Никакаго слѣда, ни малѣйшаго указанія, которое могло бы пролить свѣтъ на это таинственное исчезновеніе. Старикъ изрыгалъ самыя что ни на есть скверныя слова и пришелъ въ такое ожесточеніе, что чуть не поколотилъ свою старуху. Стрекоза просто разревѣлась. Всѣ ея надежды рушились; будущность ея семьи и ея самой опять погружалась во мракъ. Она чувствовала, что Мадонна покинула ее, что ея бодрость слабѣла. Она даже была обуреваема довольно странными желаніями. То ей хотѣлось голову свою о стѣну разможить, то поджечь ненавистную мазанку. То вдругъ она чувствола зудъ въ пальцахъ, непреодолимую потребность задушить этими худенькими, длинными пальцами старшину, благочиннаго, сборщика податей, словомъ, всѣхъ жителей села, которые жили въ довольствѣ, припѣваючи, не зная голода, нужды и работы на чужихъ людей. Что это въ самомъ дѣлѣ такое? Эти господа жирѣютъ да тѣшатся, живутъ счастливые, спокойные — а тутъ рядомъ съ ними три сердца обливаются кровью! Къ чему годна эта гнусная конура, послѣ того, что изъ нея исчезло единственное ея богатство? И жить-то для чего? Биться, мучиться, унижаться, гололодать — и все таки кончишь тѣмъ, что подъ старость пойдешь Христа ради кусочки собирать.
Словомъ, въ головѣ Стрекозы бушевали самыя нелѣпыя мысли. И вдругъ въ этомъ мрачномъ хаосѣ отчаянія, проклятій, безнадежности блеснула идея — блестящая, утѣшительная. Словно ангелъ хранитель шепнулъ ей на ушко. Она зажмурила глаза, закрыла лицо руками, судорожно сжала ладонями виски и сосредоточила всѣ свои умственныя способности на блеснувшей идеѣ. И въ самомъ дѣлѣ, это не то, чтобы очень несообразно. Чѣмъ больше она вдумывалась, тѣмъ больше убѣждалась — что инаго исхода и не было. Наконецъ она рѣшилась выйти, и почти бѣгомъ, не переводя духу, направилась къ дому своего хозяина благочиннаго, и со слезами на глазахъ, съ болѣзненно бьющимся сердцемъ, разсказала ему объ ужасномъ бѣдствіи, постигшемъ ея семью; взывала къ его доброму сердцу, къ его христіанскому человѣколюбію. Онъ всегда щедро подавалъ ей ободряющіе совѣты; конечно онъ не покинетъ ее въ такую горькую минуту. Конечно онъ уступитъ имъ одного изъ своихъ поросятъ — благочинный былъ человѣкъ хозяйственный — за котораго они заплатятъ въ концѣ года, какъ только его убьютъ. Впрочемъ это обыкновенно такъ дѣлалось; таковъ былъ общій, господствовавшій обычай. А Господь милостивый его за это всѣмъ наградитъ, всѣмъ благословитъ.
Казалось, патеръ былъ тронутъ до глубины души. Онъ поправилъ очки двумя пальцами; потомъ запустилъ большой палецъ въ ноздрю, преисполненную табаку, и затѣмъ очень выразительно оглядѣлъ ногъ до головы все тоненькое, длинное существо Стрекозы.
— Э-э! — произнесъ онъ, легонько улыбаясь — мнѣ кажется, это дѣло сбыточное. Ты у меня работаешь за пять скуди въ годъ. Чудесно! Ну, и поросенокъ около того же стоитъ. Черезъ годъ вмѣсто жалованья я тебѣ и заплачу поросеночкомъ, такимъ же хорошенькимъ, какъ ты сама. — Онъ очень выразительнымъ тономъ, какъ бы подчеркнулъ послѣднія слова и прищурилъ глаза, не спуская ихъ съ краснаго бумажнаго платка, который, подобно завѣсѣ, скрывалъ отъ него пышную грудь дѣвушки.
— Нѣтъ. Какже это черезъ годъ? Отчего вы теперь мнѣ его не дадите, сейчасъ бы?
— А! Сейчасъ! Такъ тебѣ сейчасъ хотѣлось бы? Э-ге! Ну, что же, и это дѣло возможное, если будешь доброй дѣвушкой И патеръ, сложивъ сердечкомъ и выпятивъ свои толстыя, синеватыя губы, протянулъ руку къ ея подбородку.
Стрекоза не отстранилась, словно она что-то замышляла. Лицо ея огнемъ вспыхнуло, но она не шевелилась, точно не замѣчала, что грубые пальцы патера прикасались къ ея тонкой кожицѣ. Стрекоза не была красавицей, но ей было всего двадцать лѣтъ, лицо у ней было свѣженькое, бѣленькое, и ея огромные темные, смышленные глаза свѣтились притягательными лучами. Въ прежнее время, какъ слышно, ради этихъ глазъ много парней крѣпко ухаживало за нею. И даже не давно самъ унтеръ-офицеръ карабинерскій въ упоръ ей сказалъ не безъ галантерейности:
— Ахъ, Стрекозочка, твои плутовскіе глазки блещутъ пуще моихъ мишурныхъ эполетъ, пуще моихъ серебряныхъ пуговицъ. Кабы чуточку тебѣ жиру прибавить — прелесть бы, что за лакомый кусочекъ! Что бы тебѣ поприбавить, пополнѣть!
Стрекоза отвѣтила ему какой-то кислой гримаской и пробормотала себѣ подъ носъ:
— Чего мнѣ толстѣть, да жирѣть! Есть и безъ меня кому жирѣть!
Она знала, кому прежде нее надо было пожирѣть.
Почтенный патеръ, ободренный ея пассивной неподвижностью, сдѣлался болѣе предпріимчивъ. Тогда она волнообразнымъ движеніемъ своего тонкаго тѣла выскользнула у него изъ рукъ, шмыгнула въ дверь и убѣжала домой.
Въ сущности она повиновалась разсужденію весьма практическому, которое у ней быстро сложилось въ умѣ:
«Цѣной, которую требуетъ, отъ нее благочинный лучше гдѣ нибудь индѣ пріобрѣсти то, что ей нужно! Если поросенокъ стоитъ жертвы, такъ она имѣетъ право выбрать сама жертвенникъ по крайней мѣрѣ». Благочинный былъ старикъ, да еще изрядно безобразный…
Съ того же самаго дня она перестала служить у него. Ей бы хотѣлось поденно на полевую работу наняться, но къ сожалѣнію, жатва еще не наступила. Она стала бродить по лугамъ и лѣсамъ, набирала съѣдобныя травы, носила ихъ продавать въ городъ и иной день сколачивала, кой-какъ нѣсколько копѣекъ. Но она стала молчалива, задумчива, почти печальна. Лицо ея еще больше поблѣднѣло, щеки еще больше впали, а глаза свѣтились пуще прежняго. Она смѣялась рѣдко; да и то ея губы какъ-то судорожно раскрывались, обличая усиліе казаться веселой, вопреки душевному страданію. Однако она людей не бѣгала; не избѣгала и мужчинъ. Даже, казалось, что она какъ будто любила встрѣчаться съ мужчинами, что ей нравилось болтать съ ними, вызывать ихъ на шуточки, заигрывать съ ними словами, не избѣгая даже эротическихъ двусмысленностей. Но если кто нибудь больно ужъ раззадоривался и протягивалъ къ ней свои руки, чтобъ доказать, что онъ не безчувственный человѣкъ, она имѣла привычку спрашивать какимъ-то страннымъ голосомъ:
— А что же мнѣ-то съ тебя взять?
И такъ какъ ее не понимали, и ничего изъ этого не выходило, то она пожимала плечами, смолкала, словно сама въ себя замыкалась, и уходила своей дорогой.
Многіе говорили, что «надо быть, у ней жила есть черная въ головѣ». Даже самъ благочинный выражалъ убѣжденіе, что эта дѣвка — при чемъ онъ дѣлалъ особенное удареніе на словѣ дѣвка, словно желая дать понять, что она уже больше не дѣвка — даже самъ викарный утверждалъ, что она плохо кончитъ. Да и всѣ вообще были того мнѣнія, что съ ней что-то не ладно, что у ней въ головѣ рогатая какая нибудь мысль коломъ засѣла, что все это только до поры до времени, покуда наконецъ, въ одинъ прекрасный день, не произойдетъ взрыва. Тогда бѣда…
Разъ въ апрѣльское утро, Стрекоза, какъ обыкновенно, бродила по полямъ. За ночь шелъ большой дождь. Вода еще стояла тамъ и сямъ межъ березъ и свѣтилась въ придорожныхъ канавахъ, отражая опаловую лазурь неба. Ни одного дерейца окрестъ, солнце заливало своимъ живительнымъ свѣтомъ необозримую равнину, золотило пушистыя вершинки хлѣбныхъ колосьевъ, искрилось на кудрявыхъ листьяхъ винограда, на влажной травѣ, на желтыхъ цвѣтахъ индѣйской смоковницы. Безмолвіе, теплынь, спокойствіе царили кругомъ; земля словно дремала, убаюканная ласковымъ небомъ.
Засучивъ рукава рубахи, подтянувъ за поясъ юбку, Стрекоза часа два бродила своими оголенными по самыя колѣни ногами въ тѣнистой канавѣ, окаймлявшей живыя изгороди, и рвала травы, росшія въ самой глубинѣ колючихъ кустарниковъ. Руки у ней по локоть были въ крови, но за то она набрала изрядный пучекъ дикой спаржи; такой пучекъ, что отнеси она его въ городъ, пожалуй копѣекъ двадцать могла бы выручить.
Вдругъ изъ-за кустовъ показалась мужская фигура — деревенскій парень, очень бѣдно одѣтый. Онъ выцарапался изъ кустовъ и заговорилъ съ нею.
— Какъ тебя звать?
— Стрекозой.
— Не больно-то важно!
— Такъ на селѣ прозвали.
— И красота-то твоя не важная. А поди вѣдь! Ты мнѣ полюбилась.
— Полюбиться лучше, чѣмъ красавицей быть. Ты вонъ, даромъ что красивъ, а нисколько мнѣ не любъ.
Парень не смутился отъ такаго безцеремоннаго отвѣта. А дѣвушка продолжала таскать изъ земли свою спаржу.
— Что у тебя мужъ есть?
— Нѣтъ, нѣту.
— Оно и лучше.
— Ты что-ли за себя меня хочешь взять?
Стрекоза выпрямилась и прямо въ лицо своему допросчику уставила большіе глаза. Тотъ улыбнулся.
— А по что не взять… Никто какъ Богъ. Современемъ. Слюбиться надо прежде…
— Подождешь…
Парень подошелъ ближе къ дѣвушкѣ, она чуточку попятилась.
— А тебя-то какъ зовутъ? спросила Стрекоза.
— Джорди…
— Дѣло твое какое?
— Пастухомъ живу.
— Что пасешь? Свиней?
— Нѣтъ, овецъ.
— Ну, такъ это другой разговоръ будетъ.
— Что жъ ты пастуховъ, что ли, не залюбила?
— Я больше свинопасовъ люблю.
— Ну, и чудесно! Что же? Я въ свинопасы пойду; это у насъ живо. А ты отчего свинопасовъ любишь?
— Потому что у нихъ свиньи есть.
— У меня за то есть овцы, козы, бараны…
— А что я съ ними стану дѣлать?
— А со свиньями-то, что ты дѣлать станешь?..
— Мало ли что! Тебѣ что за нужда знать.
— Ну, ладно. Дай, я тебя поцѣлую; потому что, ей Богу, въ свинопасы пойду.
И Джорди собрался было осуществить свое намѣреніе, но Стрекоза отстранила его рукой.
— А что мнѣ съ тебя взять за это?..
— Все, что хочешь, бери, Стрекозушка.
— Хорошо. Вотъ я тебѣ что скажу, Джорди. Дай ты мнѣ поросеночка, чтобы по крайней мѣрѣ ему четыре мѣсяца было… да породистаго, смотри, обжористаго, чтобы жирѣлъ шибко. Вотъ что я возьму.
— За этимъ не постою… только ты-то…
— А прежде ты мнѣ принеси поросеночка.
— Поросенка не хитрость достать.
— Достань. Да смотри, не укради, а то хозяинъ найдется, отниметъ его у меня.
— Купить можно.
— Стоитъ дорого, а ты, поди, не больно-то богатъ.
— Я вымѣнять могу; за трехъ ягнятъ дадутъ поросенка.
— Да ягнята-то не твои, а хозяйскіе.
— Что за важность, что хозяйскіе? Скажу, что у меня ихъ въ лѣсу кабанъ загрызъ, или такъ съ чего подохли. Да ужъ одно слово, будетъ у тебя поросенокъ. Только ты смотри…
— Я то… ужъ не бойся.
— Руку-то дай!
— Ну, руку, на. Да больше ни ни.
— А знаешь, Стрекоза, глазищи у тебя — прекрасные, ахъ глаза!
— Про глаза эти мнѣ парни всѣ уши прожужжали. Слыхала я. А никто небось поросеночка не далъ.
— Ну, вотъ, узнаешь ужо, каковъ таковъ Джорди есть
— Тогда и Стрекозу узнаешь.
На прощанье молодые люди только руки пожали. Прошло восемь дней, прежде чѣмъ они увидѣлись вновь. Разъ вечеромъ, Стрекоза, набравъ щавелю и цикорнаго листа — говорятъ, на ужинъ это очень здорово, — опустивъ голову, возвращалась въ свою конуру. Около большой дороги ее кто-то окликнулъ по имени. Она обернулась. Въ кустахъ живой изгороди стоялъ Джорди, онъ улыбался и подзывалъ ее къ себѣ. Господи Боже мой! Онъ былъ не одинъ. Онъ держалъ что-то на рукахъ; это что-то шевелилось, визжало, хрюкало. Однимъ словомъ, это былъ поросеночекъ. Да еще какой поросеночекъ — мягкій, свѣтлосѣрый красавчикъ! Онъ принесъ этого поросенка въ подарокъ дѣвушкѣ. И какимъ долгимъ поцѣлуемъ, сначала трепетнымъ, а потомъ горячимъ, страстнымъ отблагодарила она его! Ея мечта осуществилась, самое завѣтное сердечное желаніе исполнилось. Неужели послѣ этого она себя станетъ жалѣть! Джорди можетъ теперь все, что хочетъ, съ ней дѣлать; хоть на куски рѣжь, она не поморщится.
— Богъ дастъ, я женюсь на тебѣ.
— Женись, я пойду за тебя.
И они разстались съ этими словами — для того, чтобы сойтись завтра, а тамъ послѣ завтра, и такъ каждый день, много дней, до тѣхъ поръ, покуда Джорди вдругъ внезапно куда-то исчезъ. Но Стрекоза осталась не одна, съ ней осталось то, что для нея было очень дорого: ея свѣтлосѣрый поросенокъ, породистый, прожорливый, жирѣвшій не по днямъ, а по часамъ, обѣщавшій хорошій барышъ. Когда онъ достигъ до пяти пудовъ слишкомъ, отпраздновали его праздникъ, т. е. продали мяснику. А у Стрекозы еще остались утроба и сало, которыя она не замедлила продать. Старики опять увидали деньги. Давнишніе замыслы Стрекозы стали осуществляться. Если бы у ней родился ребеночекъ, она не такъ заботливо холила бы его, какъ ухаживала за маленькой семьей поросятокъ, купленныхъ на чистыя деньги и посаженныхъ въ уголъ отцовской конуры.
На селѣ про нее всякія сплетни плели; но ей и горя мяло, потому что ея семьи все прибывало, да прибывало. Честныя женщины на нее пальцемъ показывали; а въ ея сердцѣ все росли да росли и надежда, и увѣренность. Нравственные люди предсказывали, что не пойдетъ въ прокъ добро, Богъ знаетъ какимъ путемъ пріобрѣтенное, а между тѣмъ, затѣя Стрекозы все процвѣтала больше и больше, день это дня. Гнусная конура была покинута, и семья поселилась въ болѣе уютномъ жилищѣ. Черезъ нѣсколько времени даже они прикупили нѣсколько сажень земли подъ огородъ. Въ одинъ прекрасный день у стариковъ оказалось цѣлое стадо свиней. Добрые люди на селѣ стали опять уважительно кланяться старикамъ.
Разъ, поздно вечеромъ кто-то постучался къ нимъ въ дверь. Стрекоза пошла отворять. Это былъ Джорди — оборванный, грязный, тощій, голодный.
— Что, жениться на мнѣ пришелъ?
— Да.
— Ну, вотъ. Я тебѣ говорила, что женишься на мнѣ.
И какая это была славная парочка! Какими завистливыми глазами глядѣли на нихъ! Какъ любовались, какъ восхищались ими! Но Стрекоза еще не достигла своей окончательной цѣли: ея отецъ былъ прежде совѣтникомъ общиннымъ, и она хотѣла, чтобъ мужъ былъ общиннымъ судьей,
Однимъ словомъ, благочинный хлопочетъ, чтобы на слѣдующихъ выборахъ Джорди одержалъ побѣду.